Ислам в его влиянии на жизнь его последователей

Посвящается

Д-ру богословия Герману Шульцу, профессору в Геттингене,

в знак благодарного уважения автора.

«Во власти Бога Восток и Запад».

Мухаммед.

Предлагаемое сочинение есть ответ на поставленный для конкурса в 1878 году «Гаагским обществом распространения христианства» вопрос: «Какое влияние имел и имеет доселе ислам на домашнюю, социальную и политическую жизнь его последователей? И к чему обязывает влияние это христианские нации по отношению к мусульманству и его приверженцам?»

Г.г. директоры названного общества признали труд мой достойным награждения золотой медалью и включения в состав изданий его.

Об исламе и народах исламских в новейшее время опубликовано много превосходных исследований. Между тем как прежде религия изображалась обыкновенно отдельно от прочих сторон культурного быта, новые работы в большинстве проникнуты более или менее убеждением в необходимости обращать должное внимание на взаимную связь религии со всеми прочими областями быта народного, для составления правильного взгляда как на сам ислам, так и на все прочие явления исламского мира. Указать существенное влияние религии этой на всю культурную жизнь и было специальной целью, которую имел в виду автор.

Отнюдь не претендует он на признание в труде его полной независимости от каких бы то ни было религиозных предрасположений; напротив, во всем исследовании своем он прямо исходил из убеждения, что религиозное движение, возникшее в недрах народа израильского, в том виде в каком оно нашло свое завершение и полноту в Иисусе Христе, не только в силах отстоять относительное превосходство при сравнении его со всеми прочими религиозными явлениями; но что движение это есть и единственно-правильное и угодное Богу, что таким образом христианство есть совершенная религия в смысле исключительном, безусловном. Он надеется убедить читателей своих, что эта точка зрения отнюдь не несовместна со справедливой оценкой достоинства всех прочих религий и с признанием в каждой из них своей доли соответствия истине. Если же наиболее распространенная в образованном мире оценка ислама и оказывается более благоприятной для него, чем его собственная, то это зависит, как кажется ему, не столько от большей независимости взгляда наших образованных людей, сколько главным образом от влияний того, в науке уже давно отвергнутого, религиозно-философского воззрения, которое, по вине недостаточности религиозно-исторических знаний, легко позволяло себе впадать в преувеличенные суждения о нехристианских формах религии. Если даже с иных религиозных или богословских точек зрения настоящего времени и возможно еще какие-нибудь отдельные частности видеть в ином свете, чем видит их автор, то все же, в его последнем выводе, окончательное суждение об исламе едва ли выйдет более благоприятным.

Возможно, что влиянию религии на культурное развитее в том или ином отношении отводит он роль несколько преувеличенную. Но такая ошибка, если бы автор и оказался повинным в ней, легко найдет себе исправление, так как в наше время преобладает скорее противоположная склонность давать уже слишком большое значение моментам физическому и этнологическому, которых не упускал из вида и автор.

Руководствуясь сознанием того, что влияния всякого рода, совместно действующие при проникновении известной религии в жизнь народную, всегда неизбежно отступают на второй план перед той неумолимой последовательностью, с какой проявляет себя самый основной принцип этой религии, автор старался выяснить, насколько можно ощутительнее, коренное различие в основоположениях, на которые христианство и ислам опираются. Для этой цели ему казалось необходимым изобразить, в их главных фазисах, и личное религиозное развитие арабского пророка, и религиозно-политические идеи ислама, и историю их развития.

Может показаться, затем, что автор как бы вышел из пределов задачи своей, приводя в своей книге обширный исторический материал особенно из области религиозной и культурной, который уже нашел себе мастерское изображение у иных писателей и в настоящем сочинении представляет только подкладку для вывода, и без того очевидного. Но, так как труд этот предпринимался не для специалистов и знатоков, которым автор и не мог бы предложить ничего нового, а для более обширного круга образованных читателей вообще, то ему казалось недозволительным делать, со своей стороны, слишком преувеличенные предположения насчет знакомства читателей своих с исламскими обстоятельствами, и тем более за прошлое время.

Автор не может ссылаться на личное и непосредственное знакомство с Востоком; недостаток этот он старался искупить до некоторой степени возможно-широким и осторожным пользованием соответственной литературой. Правда, для него не могло быть и речи об изучении источников в строгом смысле этого слова. Исламская литература и древних и новых времен была доступна ему лишь в виде переводов и обработанных специальных исследований. Цель, которой он руководился, казалась ему однако вполне достижимой, так как в распоряжении его имелся богатый материал, основанный на тщательном изучении источников в трудах Дози, Ширенгеров, ф. Кремеров и других знатоков исламского мира.

Во избежание излишнего нагромождения примечаний, источники, служившие пособиями при составлении этого труда, вообще указываются в начале каждой главы. Более определённого характера ссылки приводятся лишь в тех случаях, когда соответствующие сведения представляются особенно важными, или же когда по той или иной причине одного простого наименования данного сочинения оказывается недостаточно. Кроме указанных произведений, в большей или меньшей мере, принимались, разумеется, в соображение и некоторые иные, в особенности описания путешествий, а равно журнальные и газетные статьи; подробное перечисление их казалось нам излишним и нецелесообразным.

Приятным долгом своим считает автор выразить искреннейшую благодарность свой г. библиотекарю Базельского университета, Д-ру Л. Зиберу, благодаря благосклонности которого стали доступными ему многие из важнейших источников, а также глубокоуважаемому другу, профессору Д-ру Цибарту, оказавшему ему в труде его разнообразное полезное содействие. Не меньшей благодарностью считает он себя обязанным и Г.г. директорам Гаагского общества, особенно актуарию общества этого, Лейденскому профессору Д-ру Кюнену, как за благосклонную оценку труда его и за драгоценные наставления, пригодившиеся ему при окончательной обработке книги, так равно и за хлопоты их над рукописью и при воспроизведении последней в печати.

Автор.

Давос, 19 Ноября 1881 года.

Изданием русского перевода прекрасной книги г. Гаури об исламе¹ переводчик надеется посильно способствовать восполнению ощутительного в литературе русской недостатка в популярном произведении, которое, в такой же сжатой форме, но с достаточной полнотой, отвечало бы на все существеннейшие вопросы о роли ислама в истории и в практической жизни мусульманских народов, из числа которых на Русском Востоке, в Поволжье, в Сибири, в Крыму, на Кавказе и в Среднеазиатских областях, значительная доля разно племенных исповедников ислама состоит в прямом российском подданстве.

К сожалению, по отношению к этим именно русским мусульманам, за неименеем в западноевропейской литературе ближайших и, главное, хоть сколько-нибудь верных сведений об их истинном положении и о действительном отношении к ним власти и народа господствующего, и такой добросовестный исследователь, вполне свободный, по-видимому, от каких-либо пристрастий и предубеждений, затрудняющих верность суждения, каков наш автор, не мог не впасть местами в очевидные заблуждения, под влиянием русофобских писаний, в роде трудов известного Вамбери, на которых, за недостатком иных лучших источников, основывался и г. Гаури. Подобные суждения сказались в особенности в интересной последней главе его сочинения, где речь идет о политике различных христианских наций в отношении к мусульманам, находящимся от нихт, в зависимости, и где Россия, после особых, преувеличенных похвал Англии, её сопернице на Востоке, трактуется в известном духе Вамбери, слегка смягченном только личным беспристрастием почтенного автора.

Переводчик однако уже потому не счел нужным входить в опровержение подобных ошибок, что они слишком явны для читателей-русских, а сверх того даже и краткое опровержение их завело бы его чересчур далеко и без видимой, серьезной надобности только увеличило бы объём книги, и без того довольно значительный.

По той же причине переводчик считал неуместным вдаваться и в полемические рассуждения, для опровержения иных тенденциозно-протестантских взглядов автора «Ислама», особенно явно выступающих в тех местах его труда, где трактуется о трудном и грустном положении родственных русскому православию церквей на Востоке, об отношениях их к мусульманству, возрождении их в духе более чистого христианства, понимаемом с односторонне-протестантской точки зрения, о миссионерских трудах на Востоке и т. п.

В обоих отношениях этих переводчик считал более уместным ограничиться одними лишь краткими примечаниями и необходимейшими поправками.

Вместе с тем он счел нелишним присоединить к переводу указания и на некоторые, известные ему труды в русской печати, по вопросу о мусульманстве, отнюдь не претендуя, впрочем, на полноту таких библиографических указаний.

Б заключение переводчик считает своей обязанностью выразить глубочайшую благодарность г. Туркестанскому генерал-губернатору, Барону А.Б.Вревскому, оказавшему щедрую денежную помощь для издания настоящего перевода, а также и бывшему военному губернатору Сыр-Дарьинской области, Н.И.Гродекову, эту помощь исходатайствовавшему. Доход от продажи издания предназначается на образование при Сыр-Дарьинском областном статистическом комитете фонда на издание переводов тех произведений иностранной литературы по востоковедению, знакомство с которыми особенно желательно для местных деятелей русских, поставленных в ближайшее отношение к мусульманам на наших русско-мусульманских окраинах.

Переводчик.

г. Ташкента, 13 Августа 1893 года.

Восточный вопрос. – Мир ислама. – Значение ислама.

Внимательнее, чем когда-либо, в наше время устремлены на Восток взоры европейского мира. Христианские народы видят себя поставленными перед неустранимой задачей, обязывающей их к разрешению великой социальной, политической и культурной проблемы в мире ислама, обыкновенно означаемой именем восточного вопроса. Все согласны в том, что вопрос этот не исключительно политический и что разрешиться может он, поэтому, не в одних лишь канцеляриях дипломатов и не в одних полях битв. Дело идет здесь о судьбе целого мира, которому грозит разрушение после многовекового существования, и вопрос состоит в том, что ожидает мир этот, возрождение или смерть? И каким именно образом совершится первое или последнее?

Сколько-нибудь удовлетворительное разрешение этого вопроса допустимо, без сомнения, лишь на основании точного знания своеобразной жизни исламского мира, его прошлого и настоящего. Долгое время оставался Запад относительно этого мира в совершенном неведении. Не более, как полстолетия тому назад, началось его правильное изучение; в этот период времени в области востоковедения сделано многое, с целью приблизить к пониманию нашему этот чуждый мир; последние десятилетия особенно выдаются превосходными трудами по народной и религиозной истории, устанавливающими верный взгляд на характер развития исламских народов.

При всем том знание мухаммеданских отношений у образованных европейцев остается и доныне изумительно-недостаточным. Наблюдая ежедневно, с какой поверхностностью составляются газетные сообщения о положении Востока, какое неведение обнаруживают даже и государственные деятели, призванные к непосредственно-влиятельной роли в судьбе его; как легко европейские дипломаты дозволяют засыпать себе пылью глаза своим азиатскими коллегам, – невозможно подавить в себе желание видеть более распространенным, более правильное ближайшее понимание исламского мира.

Говоря о «мире ислама», мы употребляем выражение это потому, что религия, известная нам под этим наименованием оказывает самое решительное влияние на жизнь целой большой группы народов. Положение это, по существу своему, никем не оспаривается. Хотя народы ислама и принадлежат к самым разнообразным племенам, но исламский мир составляет, единство еще в большей мере, чем единство христианское; мы вынуждены признать в этом очень значительное влияние исламской религии на жизнь народов, ее исповедующих, тогда как могут еще быть сомнения насчет того, насколько единству этому содействовали со своей стороны климатические и этнологические обстоятельства. В таком влиянии религии сомнение возможно тем менее, что, как известно, книга арабского пророка предписывает законы не только для религиозной, но и для социальной, и для политической жизни верующих. Согласно с ней устраивает частный человек свой домашний порядок, в согласии с ней же управляет и султан своими народами, от Марокко до Индийского архипелага производит Коран и теперь еще неизменное влияние свое на формы и порядки всего человеческого общежития, как он действовал и целыми столетиями ранее.

Каково же это влияние? Об исламе и его основателе в христианском мире высказывались в разное время самые разноречивые мнения. Средневековое христианство видело в исламе достойное проклятия язычество; Лютер и реформаторы вообще трактовали Мухаммеда, как одного из дьявольских соблазнителей; рационализм же прославлял его, со своей стороны, как одного из величайших благодетелей человечества, немного или даже и вовсе не уступающего самому Христу. И до сих пор еще не сложилось на этот счёт определённого мнения. Одним ислам представляется, как дело человеческого обмана и злобы и даже как проявление сатанинских влияний: другим же, как установление боговдохновенного пророка и законодавца. Одни усматривают в нём первостепенную культурную силу, могущую дать миру не меньшее благо чем само христианство; в иные головы и доныне еще как-то укладывается мысль, что Коран в известном смысле проповедует даже более высокую нравственность, чем само Священное Писание христиан. Другие, в свою очередь, видят в нем тормоз какого бы то ни было движения вперед, врага и разрушителя всякой культуры: между тем как третьи смотрят на него, как на своего рода мост, облегчающий переход языческих народов от идолопоклонничества к христианству.

В чем же заключается истина? Какое влияние ислам имел и имеет доселе на домашний, социальный и политический быт своих последователей? Исследованию этого вопроса посвящается предлагаемый труд. Из заключительного результата последнего мы будем в состоянии, быть может, вывести и некоторые соображения насчет обязанностей христианских народов по отношению к мусульманской религии и к её исповедникам.

Характер араба. – Аравия в шестом столетии. – Аллах и джинны. – Мекка и Кааба. – Ханифы, христиане и иудеи. – Юность Мухаммеда и его женитьба. – Его болезнь. –Первое откровение. – Самообман. – Противодействие курейшитов. – Попытка приспособления. – Иудейские влияния. – Вера Мухаммеда в свое посланничество. – Бегство в Медину. – Организация общины верующих. – Первые войны. – Мстительность Мухаммеда. – Взятие Мекки. – Знакомство с христианством. – Гарем. – Упадок религиозной силы. – Хорошие черты из частной жизни Мухаммеда. – Последнее поучение и кончина. – Нравственный характер пророка.

Прежде чем мы займемся Мухаммедом и его религией, нам необходимо взглянуть на состояние около 600 г. по Р.X. арабского народа, из среды которого явился основатель ислама и характерные черты, нравы и обычаи которого оказали на дело пророка явственное и глубоко проникающее влияние.

Араб – есть сын своей родины, которую составляет, как известно, большей частью бедуинская пустыня. Из жизни в пустыне развилось в нем неукротимое стремление к свободе, которое не терпит никакого господства, не допускает и сколько-нибудь прочного государственного порядка.

Как на дар пустыни, мы смотрим и на сильно развитое в арабах чувство собственного достоинства. Жизнь кочующего бедуина требует от человека рано известной самостоятельности: она благоприятствует развитию мужества, не давая в то же время никакого простора развитию добродетелей гражданских. Поэтому мы находим в арабе гордое самоуважение, высокоразвитое чувство собственного достоинства, влекущее его к выполнению славных подвигов, к неумолимому отмщению оскорбленной чести, к проявлению благородства в гостеприимстве и в поддержке нуждающихся. Страсть возбуждать о себе разговоры и слыть великодушным нередко превозмогает в нем над самой природной грубостью и воспитанной бедностью пустыни алчностью, так что рядом с грязным скряжничеством и самыми низменными материальными стремлениями мы встречаем и выдающиеся черты благородного бескорыстия и самоотвержения.

С влечением к свободе и чувством собственного достоинства, обнаруживаемыми арабом в отношениях его к ближнему, стоит, по-видимому, в прямом противоречии свойственное ему одновременно самоотречение и безвольная покорность тому неизбежному, в чем противостоят ему могучие, неодолимые силы природы. Но и эта черта обусловливается той же жизнью в пустыни; пустыня обеспечивает арабу независимость от человека, но в то же время она замыкает развитие человеческой умственной деятельности в тесно определенные границы; как жизнь природы, бедна здесь жизнь общественная; одни и те же отношения подчиняют себе человека, небольшой круг занятий повторяется из года в год с неумолимой регулярностью, и только редко удается человеческому усилию извлечь из пустыни добычу, которую она не дает сама добровольно. Тем же обусловливается и религиозное равнодушие араба; от богов он ожидает немногого, и не очень-то страшится их. Зато, если когда-либо, по особенной милости случая, овладеет им истинное религиозное настроение, это настроение станет в арабе лишь тем более страстным, чем меньшее место в душе его отведено было ранее другим интересам, и из былого индифферентизма получится безвольное, покорное самопожертвование для божественного.

Природе пустыни мы должны приписать и нервозную впечатлительность араба, решительное преобладание в нем страстности над рассудком; особенную живость фантазий, которая, отправляясь от немногих скудных образов, какими снабжает ее пустыня, прибавляет к существующему все новые и новые стороны, доходя на этом пути до мельчайших подробностей, которые носятся в безграничном пространстве, создавая образ за образом, но не имеет силы разнообразию подробностей дать вид чего-нибудь цельного; и вообще эту подвижность ума, который все видит, всем интересуется и в известной степени все понимает, но никак не может ни осмыслить связи вещей, взаимно объясняющихся, ни проникнуть в глубину их.

К концу VI века уже только какая-нибудь пятая часть населения Аравии продолжала еще вести старый образ жизни кочевых бедуинов. Не в одном только Йемене, в юго-западном углу полуострова, где уже при иоктанидах возникла культура, основанная на земледелии и торговых занятиях, но и в среде прочих арабских племен, ведших происхождение свое от Исмаила, сына Авраамова, установился род быта, который может быть назван полукочевым. Таким образом, мы находим не только в Хеджазе западного побережья, но и внутри страны, в пустынном Неджде, некоторое количество городков, население которых пропитывалось земледелием, скотоводством и торговлей. Номадный характер, при всем том, сохраняли и самые жители городов; у них оставались племенное патриархальное управление и большая любовь к перемене местопребывания. Семья заменяла и у них, как у бедуинов, союз государственный. Родовой глава сильнейшей семьи был в то же время и начальником целого племени; в этом качестве постановлял он судебные приговоры и предводительствовал отрядами воинов, носивших оружие.

Между тем как на севере и северо-западе многие племена уже приведены были в некоторую зависимость византийцами и персами, у населений Неджда и Хеджаза сохранялась еще старая бедуинская независимость. Несколько племен соединялись иногда для общих военных и разбойнических предприятий; согласие между ними держалось, однако редко продолжительное время, так как всеобще распространённый обычай кровомщения всегда давал новые поводы к междоусобным раздорам. Пролитая кровь отмщалась и на родственниках убийцы, так что жертвами кровомщения становились обширные родовые семейства, даже целые племена. Торговые городки точно также часто враждовали друг с другом, так как в них к племенной вражде присоединялось еще и коммерческое соперничество.

Как ни была, однако же, груба и первобытно дика вообще жизнь арабских племен, в городах их развилась своеобразная культура, носившая на себе печать соединения бедуинских обычаев с роскошью и нравами персидского и византийского города. Она возникла главным образом благодаря торговле. Городские жители были посредниками в сношениях севера с югом; большими караванами возили они из Йемена серебро, золото, изюм и черных невольников в Сирию и променивали там эти товары на сукна и на белых невольников. Торговля эта приносила в города немалые богатства. Известно, напр., что в 624 г. по P. X. из Газы отправлен был в Мекку караван, товарная кладь которого имела ценность в полмиллиона франков. Меккские горожане купили почти половину этих товаров. В домах богатых торговцев господствовала большая роскошь; во время пиров пили из драгоценных бокалов; в серебряных и золотых сосудах сжигались редкие благовония, и персидские или византийские рабыни развлекали гостей пением и музыкой².

На известную высоту культуры указывают и другие черты. В арабской поэзии, уже и в то время находившейся в высокоцветущем состоянии, встречаем нередко замечательную глубину чувства и решительное благородство настроения. Прославлялись не только древние национальные герои в песнях, сложенных про их подвиги, но и воздавалось рыцарское уважение женщинам. Выдающиеся женщины благородного происхождения пользовались таким высоким почтением, как ни у одного из прочих народов Востока. Должно оговориться однако, что подобные черты нравов встречались лишь в немногих более замечательных родах или племенах. Преобладающая же масса арабов остановилась на гораздо более низкой ступени развития. На это указывают: обычай хоронить живыми новорождавшихся девочек, широкое распространение многоженства, грубое обращение и обременительные работы, которым подчинена была большая часть женщин, и в особенности низкое состояние арабской религии.

Предмет, которому посвящено наше исследование, требует, чтобы мы остановились несколько долее на рассмотрении религиозных отношений в древней Аравии. К сожалению, взгляды ученых по этому предмету далеко расходятся между собой; но, насколько вопрос выяснен до настоящего времени, наиболее достоверным нам кажется следующее³.

Подобно прочим семитам, арабы поклонялись первоначально верховному божеству. Это не значит, чтобы признание такого верховного божества исключало собой существование других божеств; но они почитали его, как божество, исключительно принадлежащее одним арабам, наряду с которым боги других народов не имели важного значения. Его называли Аллахом, всемогущим, всесильным. В подчиненном к нему отношении допускалось неопределенное количество высших существ, воплощений сил природы, которые отчасти признавались лишь отдельными племенами. Еще ниже их стояли джинны или дочери Аллаха (они были большей частью женского иола), и Аллах с течением времени все более и более отступал в сторону. Из жертвенных приношений обыкновенно половина назначалась Аллаху, другая половина прочим божествам племени. Если половины оказывались неравные, то Аллах получал неизбежно худшую долю. Что с поля племенных божеств переносилось ветром на поле Аллаха, то возвращалось обратно; что же уносилось с поля Аллаха, того назад уже не переносили.

Символами близости божества почитались священные камни и деревья, как было и у других семитических племен, напр., у евреев⁴. Святыни были очень несложные; они состояли обыкновенно из священного дерева или камня, обнесенных грубо-сложенной из камня оградой. Священное место находилось под защитой какого-либо из почетных семейств; особенного жреческого сословия не имелось. Богослужение состояло в паломническом посещении святилища, в торжественных обходах кругом него, в кровавых и бескровных жертвоприношениях. Святилище служило обыкновенно и местом гаданий. Складывались, напр., в один мешок три разноцветных стрелы, из которых одна обозначала разрешение, другая запрещение, третья отсрочку. Та стрела, которая была вынута при гадании, и обозначала собой волю божества.

В шестом столетии по Р. X. арабская религия находилась в глубоком упадке. Символы, означавшие близость божества, священный камень или дерево, сделались фетишами. Из Сирии навезены были изображения идолов, из Йемена, где господствовало поклонение звёздам, проникли новые религиозные представления и обычаи. Большинство народа все меньше и меньше заботилось о своих божествах. Обычные старые церемонии хотя и отправлялись: совершались паломничества к святыням ал-Латы, аль-Уззы, Манаты в города Хеджаза, к древнейшим священным местам в Мекку и к горе Арафат, но прежнее благоговение к богам уже исчезло. Покажется, что какое-нибудь божество отказывает в своей помощи, и его лишали чествования и поклонения; оказало оно помощь просящему, этот последний под каким-нибудь предлогом уклонялся от принесения обетной жертвы или же приносил что-нибудь худшее, напр., козу вместо овцы. Прорицанию повиновались лишь в случае, если оно было согласно с собственным желанием гадавшего. Если, напр., какой-нибудь араб гадал на стрелах о том, должен или не должен он отомстить за смерть отца, и три раза вынималась стрела «запрещается» тогда он ломал эту стрелу и бросал ее в лицо идола, с яростным криком: «Презренный! Если бы убитый был отец твой, ты не запретил бы тогда кровомщения».

Из мест паломничества арабов наиболее посещаемой была Кааба в Мекке, древнее святилище верховного божества. Благоприятное положение города, – он расположен в песчаной долине Хеджаза, на два дня пути от моря, между Йеменом и древней Петрой, на главной торговой дороге – сделало его большим торговым центром, а священные места его общей святыней всех арабских племён. Кааба – слово означает куб – состояла из окруженного с четырех сторон стенами в рост человека незакрытого пространства около 250 футов в окружности. На этом месте стояло изображение Гобала, бога племени курейшитов, которое в то время населяло Мекку. Идол привезен был начальником племени из Сирии около 200 г. по Р.X. Кроме того в Каабе находились также многочисленные другие изображения, божества иных, племен, и в числе их также изображения Авраама и Девы Марии с Младенцем. Предметом же наибольшего почитания был весьма древний черный камень, который считался доставленным с неба. Был ли то аэролит, или обломок вулканического базальта, или же это был обломок скалы из горы Абу-Кубаиса, или из другого какого места, – и поныне вопрос нерешенный. Всего вероятнее, по-видимому, что это был простой обыкновенный камень из окрестностей Мекки, первоначально служивший лишь символом близости Бога. Каково-бы ни было его происхождение, только камень этот, вделанный в наружную стену восточного угла Каабы почитается, как самое важное сокровище святилища.

Округ Мекки считался неприкосновенным, и на время паломничества туда прекращались по всей Аравии вооруженные нападения. Меккские паломничества совершались: малое в седьмом месяце, раджабе, большое в последний и два первых месяца года. О возникновении святых мест и о первоначальном значении паломнического обряда арабы, вне сказанного, давно уже ничего не знали. Одевшись в «ирам», – простую одежду пилигримов, – приближались богомольцы к Каабе, выкрикивали свои «леббейка!», – что значит: «я готов принести тебе поклонение!», – и провозглашали исповедание: «Боже, у Тебя никаких нет совместников, если же и есть, то все они в Твоей власти и не господствуют». Потом совершали молитву перед черным камнем, прикладывались к нему и семь раз обходили Каабу кругом. Отсюда они переходили на расположенную в шести часах пути гору Арафат и затем в долину Мину, в которой стояли семь священных камней, быть может, представлявших собой символы семи планет. Каждый богомолец бросал по три камня к подножию семи и приносил жертву. Наконец, богомольцы возвращались обратно к Каабе для того, чтобы обойти кругом неё еще раз.

О всех прочих религиозных представлениях арабов мы знаем мало. Большинство, по-видимому, веровало в загробную жизнь. Возражение, поднятое против допущения этого верования, касалось главным образом лишь воскресения во плоти, но надо думать, что и это последнее допускалось, так как некоторые арабы зарывали в могилы с покойниками своими заседланных лошадей. Один араб заповедовал сыну:

«Сын милый ной! На путь в тот мир зарой ты в гроб

Коня со мной, снабженного уздою и седлом,

Чтобы на зов: «Вставайте, в путь!» я ехать мог

В тот страшный день, когда должны, в смятенье и с трудом, Теснясь толпой, спешить скорей, кого пробудит Бог

С надеждой возрождения святым Его судом».

Воспоминания о первобытном более чистом богопочитании возродились в стране под влиянием иудейских племен, переселившихся в Аравию. Это монотеистическое настроение времени сказывалось еще до появления Мухаммеда. Основателем чистой религии считался Ибрагим (Авраам), друг Божий. Его имя, также как и имя его сына Исмаила, ставилось в связь с Каабою. Некоторые арабы, – их звали ханифами, свободными мыслителями, – стремились восстановить Авраамову религию; они признавали единобожие и веровали в откровение, в загробное возрождение и в день возмездия. Иные из них стремились действовать в духе поднятия нравственности народа. Они ратовали против употребления вина и чувственных злоупотреблений и старались противодействовать заключению браков между сыновьями и матерями, отцами и дочерями, вообще стремились установить более твердые законы о браке.

Могло бы показаться странным, что при упадке древней религии и при наклонности лучшей доли народа, к единобожию, христианство не имело успеха в Аравии. Но многие обстоятельства затруднили победу последнего. Правда, христианство проникло в Йемен, и со стороны Сирии христианские влияния также не оставались бесследными; но страны эти были христианскими землями более по имени, чем в действительности: бесчисленные секты боролись здесь одна с другой, перепутывая христианские идеи с иудейскими и языческими, так что христианство не могло проявить и развить своей полной силы. Что арабы видели и слышали о нём, – споры о природе Бога-Сына, о культе св. Девы Марии, о грубом, как им представлялось, идолослужении, – то должно было приводить их к мысли, что христианство есть ничто иное, как только новая форма многобожия⁵.

Гораздо более на успех могло расчитывать иудейство. Некоторые арабские племена приняли его на самом деле; но оно стояло в таком резком противоречии с арабским народным духом, что не могло овладеть им прочным образом. А сверх того потребность в улучшении религии и не имела большого значения. Религия никогда не играла значительной роли в жизни арабов; немногие богослужебные обряды исполнялись по установившемуся обычаю, а об остальном не заботились ни ради Единого, ни ради многих богов. Даже и после того, как пророк основал уже новую религию, большинство арабов присоединилось к ней, как увидим, не по внутреннему убеждению, а ради внешних лишь выгод и соображений.

Таким образом немногое или совсем даже ничто не намекало на какое-либо преобразование положения дел в Аравии, когда в апреле 571 года родился в Мекке человек, призванный (или непризванный?) к тому, чтобы дать закон миллионам людей для всех отношений их жизни и оспаривать в течение тысячелетия у христианства господство над миром.

От подробного изображения жизни его мы должны отказаться; но, конечно, мы обязаны коснуться кратко тех черт, которые бросают яркий свет на его характер и на дело его⁶; потому что, если Мухаммед и не представляет предмета веры, подобно Христу, то личный характер его и даже некоторые случайные обстоятельства его жизни оказали на развитие его религии решительное влияние.

Мухаммед, сын Абдаллы, происходил из бедного, но почтенного семейства курейшитского рода, которому вверено было попечение над Каабой. Об юности его мы скажем немногое. Мальчик, потерявший отца еще до своего рождения, провел первые годы в одном бедуинском семействе в пустыне. Семи лет от роду он лишился и своей матери. Сироту приняли к себе тогда сначала дед, а по смерти его один из дядей, Абу-Талеб. Несколько лет Мухаммед пас овец и коз, а позднее сопутствовал родным своим в торговых путешествиях. В двадцать четыре года поступил он на службу к одной почтенной богатой вдове торговца и, по делам её, несколько раз ездил в Сирию. Когда тридцативосьмилетняя женщина предложила ему свою руку, он, по бедности своей не имевший и возможности думать о женитьбе, принял это предложение. Семейные отношения устроились наисчастливейшим образом. Хадиджа была, по-видимому, добросердечная, разумная женщина; еще и после смерти её Мухаммед считал себя обязанным с выражением глубокого почтения говорить о своей «старой беззубой жене». Она родила мужу четырех дочерей и двух сыновей, но последние рано умерли, и только через одну из дочерей, Фатиму, продолжился род пророка.

Мухаммед во многих отношениях не похож был на араба обыкновенного. Насколько эти последние были практичны, энергичны, преданы одному осязательному, настолько же он был задумчив, меланхоличен, мечтателен. Редко вмешивался он в беседу; но когда это случалось, он быстро впадал в сильное возбуждение, так что жилы надувались на лбу его. Любимой темой его были вопросы религиозные; это приводило его в близкое отношение к ханифам, следовавшим Авраамовым верованиям.

Нервозная впечатлительность, унаследованная Мухаммедом от матери, обратилась с годами в настоящую болезненность. Эта последняя проявлялась пароксизмами. Если припадок был легкий, то губы и язык его трепетали, словно он собирался лизнуть что-нибудь; глаза выворачивались то наружу, то внутрь, а голова двигалась автоматически. При этом он чувствовал головную боль. Если же припадок был сильнее, то больной падал на землю, лицо его делалось ярко-красным, дыхание становилось затрудненным, и он, по выражению очевидцев, храпел, как верблюд. Больной не терял, однако сознания. По прошествии некоторого времени лицо его бледнело, приходил потрясающий озноб и, наконец, выступавшие на лбу крупные капли пота обозначали собой наступление кризиса.

С медицинской точки зрения болезнь Мухаммеда была определена, как мужская истерия. Одержимые ей выказывают часто склонность ко лжи и обману или по крайней мере к вымыслам. Неправда создается в подобных условиях почти бессознательно. Мы можем наблюдать эту склонность к выдумкам в особенности у детей, имеющих расположение к истерии. Без всякой определенной цели они способны рассказывать целые вымышленные истории. Если на ложь обратить их внимание, они зальются слезами. До известной степени больные и сами обманываются, но всегда бывает трудно указать границу, где кончается воображение и начинается обман сознательный. Если болезнь развивается сильнее, то являются галлюцинации: больной слышит шумы, звуки, голоса и видит образы. Через душу его пробегает поток особых высоких ощущений, для изображения которых в обыкновенном сознательном состояли он не может найти подходящего выражения.

У Мухаммеда впервые болезнь обнаружилась, по-видимому, на сороковом году. В месяце раджабе 612 года он удалился со своим семейством на пустынную гору Гиру, без сомнения, для того, чтобы избавиться от летнего зноя, и проживал там в одной пещере. Религиозные вопросы должны были волновать его внутренне уже с давнего времени. Здесь произошло, – мы не знаем определенно, что именно. Насколько можно понять из известий древнейших биографов пророка, случилось будто бы следующее.

Мухаммед лежал в своей пещере. Там предстало перед ним какое-то небесное существо, Святой Дух или ангел Гавриил, и сказало ему: «Читай!» Он ответил: «Не могу я читать». Дух повторил свое приказание, Мухаммед свой ответ. В третий раз было сказано: «Читай!» Дух давил и душил его так, что едва он не умер. Тогда Дух продолжал: «Читай во имя Господа твоего, который создает... создает человека из сгустившейся крови; читай... всеблагой Господь твой, который дал познание о письменной трости⁷, дает человеку знание о том, о чем у него не было знания».

Это было первое откровение, полученное Мухаммедом. Оно представляет так же, как увидим, и программу новой религии.

«Читай во имя Господа твоего, который создает»; – это значит: что ты будешь проповедовать, то указано будет тебе не каким-нибудь джинном, но высочайшим Богом, создателем всего сущего. «Всеблагой Господь твой, который дал познание о письменной трости»; – это значит: Бог, снисшедший к тебе, есть Тот же самый, который даровал и прежде людям писанные откровения, т. е. Бог иудеев и христиан. Второе положение, «создает человека из сгустившейся крови», означает: Он дарует воскресение мертвым. Мы усматриваем это из 22 суры корана, откуда можно вывести приблизительно следующее: Бог сотворил человека из сгустившейся крови, дарует ему в определенное время рождение и в определенное же время ниспосылает смерть, а потому может и воскресить его из гроба. Иными словами: если Бог на земле дает начало жизни, то почему же Он не может даровать дальнейшего продолжения этой жизни за пределами смерти?⁸.

Мысли эти вышли не из головы самого Мухаммеда, скорее они заимствованы им от ханифов. Некоторые из самых выдающихся выражений в речи ангела могут быть отысканы уже в «Авраамовых свитках», – писании, пользовавшемся большим у ханифов почетом. Бог, откровение, воскресение были основными положениями тех, кто исповедовал религию Авраама; они стали основоположениями же и для новой религии.

Но каким образом пришел Мухаммед к тому, чтобы счесть видение свое за божественное откровение? Вначале он не решался на это. Он чувствовал болезненность своего состояния, прибежал к Хадидже с трепещущим сердцем, рассказал ей, что с ним случилось, и выразил опасение о том, уж не стал ли он добычей какого-нибудь джинна, злого духа. Но Хадиджа и её двоюродный брат, старый, слепой Барака, принадлежавший к секте ханифов, его успокоили, сославшись на безупречную жизнь его, не заслуживавшую подобной ужасной участи.

После этого первого откровения прошло, как кажется, довольно значительное время, прежде чем последовало новое. Опять возбудило оно в Мухаммеде страх, что он одержимый. В сомнении блуждал он по пустынным ущельям горы Гиры. Всюду слышались ему голоса: «О, Мухаммед, я Гаврииле», или же: «Хвала тебе, Божий посланник!», но самого ангела он не видал.

Затем овладели им отчаянные мысли о самоубийстве. Чтобы покончить с непереносимой мукой, взошел он на скалу с намерением кинуться в бездну. Тогда внезапно увидал он на горизонте ангела Божьего. который приближался к нему ближе и ближе, пока не остановился, наконец, на расстоянии всего двух локтей. Ангел сказал ему: «Клянусь письменной тростью и тем, что пишут они. Ты, по благости Господа твоего, не беснующийся: награда тебе неистощимая; ты высок по своим природным качествам. Ты скоро увидишь, и они увидят, кто из вас безумен». Мухаммед пал ниц на землю, но затем, собравшись с силами, встал и поспешил к своим. Он все еще чувствовал в себе болезненное состояние, так как кричал: «закутайте, закутайте же меня!». Желание его исполнили и брызнули ему водой в лицо. Но Гавриил явился снова и сказал ему: «О, закутавшийся в одежду! Встань и поучай, Господа твоего – величай, одежды свои – очищай, мерзости (многобожие и кумиропоклонство) – убегай. Делая добро, не будь корыстолюбив, ради Господа твоего будь терпелив».

После того, говорят биографы его, Мухаммед получил убеждение, что он действительно посланник Божий, и сердце его исполнилось хвалою и благодарностью Богу. Откровения следовали одно за другим без перерыва. О виде и способе, которыми они передавались ему, он рассказывал: «Вдохновение снисходит ко мне двумя способами. Часто приходит Гавриил и сообщает мне откровение, как человек, беседующий с другим человеком. В другое время оно снисходить ко мне, в форме как бы колокольного звона, и проникает мне в самое сердце, как бы разрывая меня на части, и это связано с мучительной для меня болью». Преждевременную седину свою он приписывал тем «жестоким сурам», которые передавались ему откровением.

Мы не можем обойти здесь вопроса о том, в какой степени сам Мухаммед убежден был в это первое время в своем пророческом посланничестве. Обыкновенно предполагается, что в это время он был еще вполне добросовестным и только позднее вынужден был к обману более или менее сознательному. Нам же кажется, что в это-то именно первое время и имела место ошибка решительная.

Мы видели уже, что Мухаммед сначала имел вполне ясное сознание о своем болезненном состоянии. Как же удалось ему преодолеть такое сознание? Вдумаемся в его положение. Ему предстояло на выбор считать себя либо одержимым злым духом, либо пророком Божьим. Смотря потому, как объяснит он себе свое состояние, он должен был признать себя либо несчастнейшим, либо счастливейшим из всех смертных. Непосредственное чувство говорило ему, что он явно больной, желание же побуждало его в этом сомневаться. Разве не должен, мог он спрашивать себя, прийти на землю тот пророк, который восстановит религию Авраама? Разве не ждут ханифы божественной помощи? И разве в известных священных книгах иудеев и христиан, о которых слыхал ты темные толки, разве в них не обещано также появление пророка? Почему же ты сам не можешь быть этим пророком? Ты стремился к истине, ты освободил себя от служения идолам, чтобы поклоняться Единому Богу. Может ли же Он отдать тебя во власть джиннов? Могло ли исходить от каких-нибудь джиннов все то, что воочию ты и видел и слышал, когда все это как раз соответствует тому, во что веруют люди, поклоняющиеся Единому Богу?

Так приблизительно мог рассуждать Мухаммед сам с собой. Если бы он должен был вести борьбу только с самим собой, одиноко, кто знает еще, не превозмогло ли бы в таком случае в нем сознание над рефлексией, голос, истины над иными, себялюбивыми вожделениями? Но в деле, как мы знаем, принимали участие Хадиджа и Барака. Они знали глубокую религиозность души Мухаммеда, понимали давно, что это был человек необыкновенный. Чтобы он попал во власть джиннов, казалось им невозможностью; мысль же, что Всевышний Бог избрал его своим орудием, представлялась им вероятной. В сердце женщины и суетность могла возбудить желание стать супругой пророка. Таким роковым образом действовали согласовано и вера и желание друзей его, когда приходили часы, в которые действительное положение дела говорило только о больном человеке. Мухаммед рад был возможности утвердить на вере их и свою собственную и охотно позволял себя уговаривать. Но ему хотелось, конечно, и самому чувствовать то, во что верили другие; и вот, чтобы унять тревоги сомнения, он стал прибегать к различным искусственным средствам: он удалял от себя сон и большую часть ночей проводил в молитве и в набожных упражнениях, чтобы снова и снова раздувать в себе пламя, когда оно тухло. Вероятно, ему удалось прогнать таким образом сомнения свои на долгое время; а когда позднее они к нему и возвращались, это не могло уже более ничего изменить в его положении. В дни религиозного уныния успокаивал он себя припоминанием того, что чувствовать некогда, а вступив раз на поприще своего посланничества, уже и не мог более вернуться назад.

Таким образом обман, всего вероятнее, имел место уже в это первое время; но, конечно, то был самообман, какой случался с очень многими религиозными натурами, да случается и теперь ежедневно. Мы не можем снять с Мухаммеда вины его; но, кто переживал религиозную борьбу, тот знает, как велика бывает в этой области опасность самообмана, и как, наверное, из десяти людей, вышедших из борьбы этой победителями, девять купили победу свою ценой одного лишь самообольщения. Кто в деле веры чувствует себя свободным от такого греха, пусть тот бросает, если хочет, свой камень в Мухаммеда; мы же относимся к нему скорее с состраданием, чем с негодованием. И для нас всегда будет оставаться болезненно-тягостной мысль, что человек, сам по себе бывший, быть может, более чистым и благородным, чем все мы, теперь его судящие, сделался основателем – мы должны теперь же так именно выразиться – религии ложной; потому что в то время, когда стоял он перед страшным вопросом, считать ли себя за одержимого злым духом или за пророка, он послушался более желаний сердца своего и внушений друзей своих, чем строгого голоса истины. Всемирная история укажет нам немногое, что было бы трагичнее подобной судьбы.

Мухаммед не мог молчать с тех пор, как он признал себя за пророка. Он начал рассказывать согражданам своим, как является к нему Гавриил и ежедневно с ним беседует; начал учить о Едином Боге, о воскресении мертвых, о небе и аде. Но Мекка смеялась над одержимым, притязавшим на обладание известиями с неба; ему советовали обратиться к врачу, который поможет ему. Не смотря на все это, Хадиджа верила в пророческое призвание своего мужа, утешала его, когда он подвергался насмешкам, и подкрепляла его в его вере, когда слабела последняя. Затем примкнули к нему мальчик Алий, десятилетний сын Абу-Талеба, и один невольник, по имени Зейд. Важнее было однако то, что Абу-Бекр, богатый торговец, пользовавшийся в Мекке общим уважением, уверовал в миссию Мухаммеда и привлек к нему скоро еще нескольких других последователей.

В кружке верующих откровения пророка жадно выслушивались. Во время овладевавших им припадков он диктовал одному из своих последователей краткое или длинное откровение, гимн или молитву, положение веры или нравственное правило, увещание или ответ на нападки его противников. Откровения эти списывались и заучивались на память. Из них, как известно, сложился коран. Этот последний и теперь еще обнаруживает следы пререканий, имевших место между Мухаммедом и его согражданами. Суры того времени показывают, что пророк много терпел от насмешек и ненависти врагов своих и что оскорбления эти глубоко западали в сердце его. Но они же ясно указывают также и на нечто иное, а именно, что и в то уже время он начал лгать сознательно. На насмешливые издевательства и насильственные оскорбления он отвечал откровениями о страшном суде. Однако угроза наказаниями на том свете не производила ни малейшего впечатления. Тогда объявил он о близком дне суда Божия, напомнив о погибели Содома. Пророчество не исполнилось; тогда враги начали издеваться над ним презрительным вызовом, может ли Бог ускорить своими карами? Он отвечал, что «для Бога тысячелетия подобны одному дню»; а когда всё таки ничего не случилось такого, что было бы похоже на наказание, тогда он принялся смягчать первоначальный смысл своего пророчества видоизменениями, оговорками и дополнениями. В одном из откровений он допустил даже упрек себе от Бога за то, что он передавал людям одни части корана, не усвоив себе всего полного откровения, разумеется, для того лишь, чтобы получить возможность уничтожить некоторые из откровений. Себя самого он успокаивал в подобных недобросовестных проделках мыслью, что ошибки и промахи в подробностях нисколько не мешают достоверности его божественного посланничества; быть может, и болезнь, которой он страдал, мешала ему, в свою очередь, вполне сознательно относиться к своей недобросовестности.

Как смело умел пророк пользоваться обстоятельствами, показывает с особенной ясностью событие, происшедшее в 616 году. Число приставших к нему возросло более чем до сотни людей, но в той же мере вырастала и вражда неверующих. Поэтому Мухаммед переселил своих последователей в Абиссинию, где они могли расчитывать на хороший приём со стороны тамошних христиан, так как пророк совсем не вступал еще в то время в прямое противоречие с христианством. Он видел в нем, также как и в иудействе, – конечно, не вполне правильное, –продолжение религии Авраамовой; христиане же, в свою очередь, могли видеть в учении Мухаммедовом некоторую близость и к их собственным верованиям.

Пророк с немногими только друзьями оставался в Мекке, но виды его на успех здесь были печальны, как нельзя более. Многие курейшиты были бы готовы принять его учение, если бы не сознавали, что такой шаг может повести к преобразованию всей социальной и политической жизни и особенно повредить их торговле. Чтобы жить в согласии с жителями соседних городов, они вынуждены были чествовать и боготворимых этими городами дочерей Аллаха. Когда, например, жители Таифа приходили на богомолье в Мекку, мекканцы должны были поклоняться и Ал-Лате, богине племени такифитов. Увещанию Мухаммеда не покланяться более идолам они противопоставляли довод: «если последуем твоему наставлению, то будем изгнаны из страны своей».

Тогда Мухаммед, в своей крайности, решился признать важнейших из второстепенных арабских божеств. От имени Аллаха он обратился к собравшимся курейшитам со следующими словами: «Клянусь звездой заката: соотечественник ваш (Мухаммед) не заблудился и с пути не сбился. Он не говорит от своего произвола. Он (Коран) откровение, ему открываемое. Его научил крепкий силой, обладатель разумения... Действительно, он тогда видел величайшие из знамений Господа своего»⁹. «Вы говорите об Ал-Лате, Аль-Уззе и Манате, третьей богине? Они высокие божества, и по справедливости необходимо искать их заступничества. Зачем же сомневаешься ты в этой милости твоего Господа?»

Более этого курейшиты ничего и не требовали; но после такого заявления со стороны пророка дочери Аллаха должны были считаться посредницами между людьми и Аллахом. Его признали, но каждый чувствовал, что Мухаммед изменил святейшему убеждению своему, вере в Божье единство. Его прежние последователи сделались к нему недоверчивы, новые же презирали его и питали надежду на возможность пользоваться пророком в своих целях. Скоро и сам Мухаммед почувствовал, что совершил нелепость, и поэтому объявил сказанные слова за сатанинское обольщение и продиктовал откровение, прямо их отвергавшее: «Размышляли ли вы об Ал-Лате, Аль-Уззе и о Манате, третьей, особой? Ужели у вас дети мужеского пола, а у Него (Бога) дети женского пола? Это, право, неверный разделе Они только одни имена, какими наименовали их вы и отцы ваши. Бог не посылал никакого подтверждения на это».

Естественно, что положение пророка в Мекке сделалось теперь еще хуже, чем было ранее. Только благодаря усилиям Абу-Талеба, хотя и не верившего Мухаммеду, но в качестве дяди за него вступившегося, он спасся от смерти. Но затем на его же сторону стал человек, который наряду с Абу-Бекром был главной опорой ислама, – Омар сын Хаттаба, позднейший халиф, тогда еще молодой двадцатишестилетний юноша, – благородная, прямая натура с необыкновенной силой духа и воли. Он и Абу-Бекр восполнили одностороннее дарование пророка своим практическим смыслом и своей энергией. Безусловно преклоняясь в деле религии паред Божественным, говорившим с ними, как им казалось, устами пророка, они действовали вполне самостоятельно во всех других делах; нередко желание и совет их находят даже отголосок и в откровениях пророка.

С обращением Омара мужество верующих поднялось, и противники начали их побаиваться. Мы не можем рассказать подробно, как Мухаммед с его товарищами были вынуждены, в качестве объявленных отверженцев, удалиться в глухой отдельный квартал города; как безуспешно пытался он обратить такифитов; как, с другой стороны, во время богомолья 622 года примкнула к нему целая толпа пришельцев из Медины, из 73 человек, и как она поклялась и достоянием и кровью поддерживать дело его. Для нас важнее внутреннее развитие пророка за это время и выработка его учения.

В продолжение своего изгнанничества, а отчасти даже и ранее, Мухаммед поддерживал близкое знакомство с одним евреем, знавшим талмуд. Благодаря ему, он ознакомился со сказаниями Ветхого Завета, как раз в том самом виде, в каком они вошли в талмуд, т.е. с прибавкой многих искажений. Пророк диктовал и эти истории, как настоящие откровения, и пользовался каждым случаем делать намеки на Ветхий Завета, чтоб показать свое знакомство с ним, или, вернее, чтоб доказать, что учение его божественного происхождения. А именно, он утверждал, что получал эти сведения чрез сношения с Гавриилом, и скрывал все другие источники. Здесь мы имеем перед собой уже ложь и вполне очевидную. Беглые мелочные указания, какие он приспособляет к тому, чтобы придать диктовке своей характер подлинного, настоящего откровения, производят на читающего коран самое тяжелое впечатление.

Особенно часто побуждался пророк в это время к объяснениям насчет причины незначительности его успеха. В разнообразнейших вариациях повторяется здесь одно: воля Божья заключается в том, чтобы враги пребывали неверующими; они так часто противились Его велениям, что Он, в наказание за грехи их, заставляет их жить в заблуждении. Из положений этого рода в коране развилось позднее учение о предопределении, усвоенное мусульманской богословской наукой.

Вообще в частях корана, относящихся к этому времени, находится многое такое, что поражает нас неприятным образом. Взамен гимнов и поэтического выражения отдельных вероположений, все более и более встречается полемика против недругов и защита пророка. Мухаммед так старательно занимается всеми возражениями противников и так часто и сильно упирает на божественность своего учения, что вы невольно себя спрашиваете: в состоянии ли человек, убежденный в истинности своего посланничества, говорить таким образом? Не говорит ли здесь скорее человек, сознавший, что идет по ложной дороге, но уже никакой ценой не могущий вернуться назад?

И при всем том мы были бы однако же несправедливы к пророку, если бы допустили, что и сам он в это время уже не верил более в свое божественное посланничество. Лучшее доказательство его искренности в главном своем убеждении должны мы видеть в том, что ближайшие родственники его, превосходно его понимавшие, были также убеждены в этом; хотя Абу-Талеб, отечески покровительствовавший пророку, и не принадлежал сам к числу верующих, но и он не мог не иметь убеждения, что Мухаммед в себя веровал, ибо обманщику этот прямодушный человек, конечно, отказал бы в своем покровительстве.

Верующие не могли достаточно наговориться о том, как вся жизнь Мухаммеда была преисполнена религией. И входя в общество, и расставаясь с ним, он призывал имя Божье; ни о чем не говорил он с большей охотой, как о делах веры. Когда он проповедовал, то, – по рассказам, – глаза его краснели, голос, становился звенящим и громким, и все существо его трепетало какой-то страстью, словно предостерегал он своих слушателей от какого-нибудь врага, который вот–вот нападет на них завтра же или даже в ближайшую ночь. Во всех обстоятельствах видел он руку Божью, и в мелочах и в важном, и, как скала, непоколебимо веровал в заступление Божье.

Стойкость, с какой целыми годами выносил он преследования, говорит равным образом скорее за то, что он верил искренно в свое призвание, нежели на предположение, что здесь сказывалась более чувствительность Мухаммеда к личным оскорблениям. Как не таил он убеждения своего даже в случаях, когда должен был расчитывать на одни лишь насмешки и поношение, довольно одного примера. Раз утром он рассказал дочери Абу-Талеба, Умм-Гани, будто бы ночью на крылатом коне Гавриила совершил целое путешествие в Иерусалим, был там радостно приветствован древними пророками и молился во храме. Потом он хотел выйти из дома, чтобы рассказать об этом другим, но Умм-Гани схватила его за край плаща и горячо принялась убеждать не подвергать себя насмешкам и глумлению неверующих; Мухаммед однако не мог принудить себя к молчанию и её не послушался.

Несмотря на неприятные впечатления, которые порождают в нас многие места корана, нам не остается ничего иного, как допустить, что пророк сам убеждён был в том, что получал божественные внушения, и даже все, что происходило в душе его, считал исходящим от Бога. Но он был нечестен в деле этом постольку, поскольку старался внушать людям иное представление о виде и образе откровения, чем какое имел сам. Убеждение, что он находится под влиянием божественной силы, завело его так далеко, что он смотрел, как на боговдохновенные, на все мысли свои, сколько-нибудь благовидные. Верующим однако он не говорил об этом ни слона; он знал критический дух своих арабов и справедливо боялся, что откровенное происхождение мыслей его могло им показаться сомнительным. Поэтому он представлял дело так, что будто бы ему, каждый раз, как наступал припадок его болезни, сообщался определенный отдел некоторой божественной, на небе хранившейся книги. Вначале он мог понимать это иносказательно, как и многое другое, принимавшееся верующими буквально; но раз он увидел, что объяснение нравилось, он уже крепко держался его и развивал его далее. Вероятно, содействовала этому и мысль о священных книгах иудеев и христиан; последователи его, чтобы не остаться позади их, должны были также иметь свою книгу, исходящую, в первом источнике своем, от самого Бога.

Безнадежное положение в Мекке, день ото дня становившееся все более угрожающим, и то обстоятельство, что он нашел себе в Медине горячих приверженцев, побудили, наконец, пророка покинуть родной свой город и со всеми верующими переселиться в Медину. Это произошло в сентябре месяце 622 года. Годом бегства в Медину, гиджрой, начинают мусульмане, как известно, свое летосчисление, и не без основания, так как с этого именно времени ислам начал пользоваться своей силой.

Медина или Ясриб, как в то время город этот именовался еще, приняла пророка дружественно, так что пришельцы могли беспрепятственно жить сообразно с их верой. Мухаммед занялся теперь более твердой организацией своей общины, в которой насчитывалось уже несколько сот исповедников. До того времени мусульмане¹⁰ получили пока немногие лишь предписания насчет религиозных установлений. Они исповедовали веру в Единого Бога, в пророческое посланничество Мухаммеда, в воскресение мертвых и в загробное воздаяние; ставили себе в заслугу неупотребление в пищу крови, свиного и трупного мяса, пятикратную ежедневную молитву, отречение от идолопоклонства, воровства, развода, детоубийства, злословия и повиновение пророку во всех добрых делах. В это время Мухаммед устроил и общее место для молитвы, мечеть. Простая глиняная стена огораживала двор, внутри которого устроен был зал с крышей, поддерживавшейся пальмовыми столбами. За киблу, т.е. направление для молитвы, был принят Иерусалим. В это же время введен был и тридцатидневный пост, в подражание христианской Св. Четыредесятнице.

Мухаммед надеялся привлечь на свою сторону большое число проживавших в то время в Медине евреев; с этой, конечно, целью избрал он и Иерусалим для киблы и в тех же видах сделал обязательным для мусульман иудейский день очищения. Скоро однако он увидел, что обманулся в своей надежде; иудеи не признавали араба пророком; они смеялись над его слабым знакомством с их священным писанием и над претензией его быть тем самым пророком, который был обетован им Моисеем. Таким образом Мухаммед вынужден был остаться пророком арабов; он совершил поворот и постепенно более и более стал придавать закону своему окраску национальную. Так, по той же причине, явилось скоро откровение, объявившее за киблу взамен Иерусалима Каабу в Мекке. Когда изменение это возбудило удивление, он оправдал его изречением, что «и Восток и Запад во власти Бога». И по другим случаям нередко бывало, что позднейшее распоряжение противоречило предыдущему; он говорил в таких случаях: «Бог может делать все, что Он хочет, ибо Ему принадлежат и небо и земля».

Крайняя бедность, в которой мусульмане жили в течение первых месяцев своего пребывания в Медине, причиняла им большие затруднения, тем более что во врагах у пророка не было недостатка и в Медине. Чтобы утвердить свое положение в городе, мусульманам требовался успех более видный, который им пророк предвещал уже давно. А так как помощь Божья медлила и при этой их крайности, то Мухаммед решился помочь себе сам и дать ход делу своему силой оружия. Он учинил нападение на курейшитский караван, но нападение это совершенно не удалось, и верующие вернулись из набега с окровавленными, разбитыми головами. Замешательство пророка усиливалось; в своем отчаянии он совершил, наконец, дело, на какое до него ни один еще араб не отваживался; он нарушил мирный месяц, лишь бы только доказать победоносным подвигом истинность своего посланничества. Нескольким из своих сообщников, которым дал двусмысленные приказания, разрешил он ограбить небольшой курейшитский караван; но преступление это вызвало в Медине такое сильное негодование, что Мухаммед вынужден, был выдать виновников и возвратить добычу обратно.

Неожиданно блестящая удача внезапно дала ходу дел совершенно иной оборот. Когда Мухаммед в 624 году с 310 людьми хотел напасть на большой караван мекканцев, на встречу ему вышла толпа до 1000 человек и силой принудила его к битве у Бедрского источника. Сам Мухаммед, обладавший небольшой физической силой и не имевший способности к боевому делу, не участвовал в битве. Пока шло единоборство, которым открылись неприязненные действия и которое заняло собой большую часть дня, он оставался в шалаше из пальмовых ветвей сзади боевой линии. Он находился в большом возбуждении; люди его слышали, как он молился: «Если это небольшое войско будет поражено, Господи, тогда идолопоклонство восторжествует, и никто не воздаст Тебе истинного поклонения». Напоследок овладел им обычный припадок. Абу-Бекр утешал его и поддерживал его мужество; и под вечер сам пророк подал знак к общей битве, бросив своей рукой горсть песка в лицо неприятеля. Через несколько минут все бросилось вперед. Курейшиты, чересчур понадеявшись на свое численное превосходство, позволили напасть на себя врасплох и отступили, оставив семьдесят убитых на месте боя и семьдесят пленных в руках верующих. Мухаммед приписал победу помощи невидимо сражавшегося за дело его полчища ангелов.

Успех этот доставил пророку в Медине большое значение; он воспользовался им прежде всего для удовлетворения личной мстительности. Уже при Бедре показал он пример своей злобы к врагам. Когда ему принесли голову одного из злейших его противников, он выразился так: «он мне милее, чем отборнейший верблюд из целой Аравии». Один из пленных, на которого бросил взгляд свой пророк, сказал своим товарищами «была смерть в этом взгляде». Он не обманывался; сейчас же вслед затем Мухаммед распорядился «снять с него голову». Первым делом мусульман, по возвращении их в Медину, было убийство одной вдовы, сочинившей насмешливые стихи против пророка. «Кто избавит меня от этой вдовы?» спросил Мухаммед. Один слепец исполнил этот непрямой кровавый приказ. С ведома пророка прокрался он ночью в дом беззащитной. Та спала вместе с детьми; младенец лежал на груди её. Убийца убрал ребенка и совершил свое злодейское дело. Когда на следующее утро он справлял вместе с пророком утреннюю молитву, то спросил, не нужно ли за это бояться чего либо. Мухаммед ответил: «и две козы не будут бодаться за это друг с другом». Подобным же образом спроважен был на тот свет и один ненавистный пророку еврей, а немного позже та же участь постигла и многих других.

Со времени удачи при Бедре пророк делался все более и более войнолюбивым. Не смотря на несчастную битву у горы Огода, в которой сам он был ранен во время бегства, неприязненные действия продолжались, и он предпринимал частые разбойничьи набеги на курейшитские караваны. Значение и сила его с каждым годом возрастали все более. Хотя миссионеры, посланные им к разным отдельным арабским племенам, имели мало успеха, – большая часть их была умерщвлена, – но зато под знамена его стали некоторые из этих племен, увлеченные жаждой добычи. Мы не можем проследить все военные и политические события, в результате которых пророку удалось привлечь на свой сторону большинство арабов; достаточно сказать, что в течение нескольких лет могущество его до такой степени увеличилось, что он достиг и преобладания над курейшитами с их союзниками. Особенно выгодным оказался мирный договор, который заключен был им с мекканцами в 628 году и который дал ему право впредь с последователями своими принимать участие в богомольных паломничествах к Каабе. Арабы видели, как звезда курейшитов клонилась к закату. От одного к другому среди племен их передавалось исповедание новой веры: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед посланник Божий». Медлившим шел охотно на встречу сам пророк; откровения его провозглашали большей частью то, что должно было отвечать желаниям еще не обратившихся, но к обращению готовых племен.

Непредусмотрительность курейшитов скоро доставила пророку повод объявить договор о мире нарушенным. С десятитысячной силой внезапно подступил он к Мекке. Предводитель курейшитов Абу-Суфиан видел, что одна лишь немедленная покорность могла спасти город; он произнес Мухаммедово исповедание и то же сделать посоветовал и своим согражданам. Мекканцы тем охотнее должны были последовать совету его, что противодействие Мухаммеду было бы уже и бесцельно. В религиозном отношении к нему поводов никаких не имелось; а с того времени, как пророк сделался самым могущественным человеком в Аравии, присоединение к нему могло быть только выгодно и для торговых интересов Мекки. Так взял Мухаммед этот город почти без кровопролития. Он не забыл того, что побежденные были его одноплеменниками и отнесся к ним с большой снисходительностью. Вступив в Мекку, он отправился к Каабе, обошел семь раз святилище и благоговейно приложился к черному камню. Изображения кумиров он приказал разбить в дребезги и убрать изображение Авраама.

После взятия Мекки скоро было сломлено последнее противодействие Аравии. В 631 году пророк сделался владыкой всего полуострова; в каждом городе поставил он особого наставника в новой вере и на каждого верующего наложил подать, названную налогом для бедных, вместе с участием в священной войне.

Симпатии, с которыми некогда шел он на встречу иудеям, обратились в самую пылкую ненависть, с тех пор как пророк утратил надежду на их присоединение. В течение войн с курейшитами он воевал поэтому и со многими иудейскими племенами и иные из них истребил совершенно. Мужчины были преданы смерти, женщины же и дети проданы в рабство, а достояние евреев разделено между мусульманами.

Некоторое время обращал он благорасположение свое также и к христианам. Он выражал, например, сочувствие свое восточному римскому императору, когда тот воевал с язычниками персами. Христа хотя и не признавал он за Сына Божия, – чтобы Бог имел Сына, было для него всегда абсурдной мыслью, – но считал его Мессией, т. е. великим пророком. Что знал он из истории Иисуса, то старался вплести в свои откровения; коран заключает в себе поэтому многие заимствования и из новозаветных рассказов, только из них как нельзя более ясным оказывается, что Мухаммед во всю свою жизнь оставался почти совершенно незнакомым с христианством. Тем немногим, что удалось узнать ему об Иисусе, он обязан был, по-видимому, какому-нибудь еврею, который и сам почти ничего не понимал в христианской религии. Корану известна история рождения и юности Иисуса в форме, которая напоминает об апокрифическом евангелии. Знает он также кое-что и об установлении Тайной Вечери и о крестной смерти Иисуса, но утверждает, что Иисус был взят к Себе Богом, и что евреи вместо него распяли на кресте другого человека, – мысль, как известно, гностическая. В учение о Триедином Боге Мухаммед был посвящен столь же недостаточно. Он полагал, по-видимому, что Св. Троица олицетворяется в Боге-Отце, в Иисусе-Христе и в Его Матери, Деве Марии. Святого Духа он отождествлял с ангелом – Гавриилом, потому, вероятно, что последний возвестил Деве Марии о рождении Сына. Марию, Мать Иисуса, коран в одном случае смешивает даже с Мириам, сестрой Моисея.

Христианские симпатии Мухаммеда также быстро испарились, как и иудейские, как только он понял, что христиане не хотят признать его за обещанного Христом Параклита. Как одно время он считал мусульманами всех почитателей Единого Бога и на различие в религиозных обрядностях у них смотрел, как на дело второстепенное, так скоро затем потребовал, чтобы за последнего и величайшего из всех пророков признавали его самого, и, наконец, стал смотреть и на иудейство и на христианство, как на искажения чистой религии Авраамовой, в священных книгах их видел только подложные откровения и только своих собственных последователей признавал правоверующими. Поэтому, как только он почувствовал себя властелином Аравии, то пригласил не только языческих, но и христианских государей, напр., византийского императора к принятию ислама, а когда последний отклонил его приглашение, то начал даже с ним войну в Сирии.

Важнее политических событий последних 11 лет, для оценки пророка, происшествия в его частной домашней жизни. В 619 году, к великой горести супруга своего, умерла Хадиджа. Два месяца спустя он женился на вдове одного умершего верующего, Савде, а вскоре затем обручился и с 6–7 летней дочерью Абу-Бекра, Гаешей. Свадьба совершена была в Медине, когда пророку минуло 51, а Гаеше исполнилось 9 лет. Вскоре после битвы при Бедри рядом с двумя жилищами жен пророка на восточной стороне двора мечети устроилось третье, так как Мухаммед взял себе в число жен дочь Омара, по имени Хавзу, потом четвертое и пятое; наконец, число жен его возросло до одиннадцати, хотя он и не дозволил верующим иметь более четырех жен; кроме того он еще держал для себя двух наложниц. Пророком явно завладела необузданная, болезненная чувственность. Места корана, в которых Мухаммед, от имени Бога, жаловал себе по отношению к женщинам особые безграничные полномочия, бросают на характер его своеобразное освещение: «Пророк! Мы разрешили тебе брать в супруги тех, которым дашь ты брачные дары; невольниц, какими владеет рука твоя из той добычи, какую доставил тебе Бог; дочерей дядей твоих и дочерей теток твоих по отцу; дочерей дядей твоих и дочерей теток твоих по матери; тех, которые вместе с тобою переселились сюда (из Мекки в Медину), и всякую верующую женщину, если она отдаст себя пророку, если пророк захочет женится на ней: это твое особенное право, а не всех верующих. Знаем, какие уставы дали мы им в отношении супруг их и невольниц, какими овладела рука их, для того, чтобы не было греха на тебе. Бог прощающий милосерд. Можешь устранить от себя ту из них, которую захочешь, и можешь принять к себе ту, которую захочешь, и которую пожелаешь из тех, которых ты отдалил от себя: на тебе в этом нет греха. От этого лучше всего повеселеют их очи: они не будут печалиться и все они удовольствуются тем, что ты предоставишь каждой из них».

Непостижимо, каким образом человек, до сорок восьмого года своего проживший с одной женщиной на тринадцать лет старее его годами, мог впасть под шестьдесят лет в такие половые излишества. Здесь, несомненно, влияла его болезнь. Какое соотношение было между причиной и следствием, мы не знаем; но можем догадываться, что половые увлечения в жизни пророка играли уже с очень раннего возраста роль роковую. Уже те описания рая, которые относятся к лучшему времени его жизни, проникнуты какой то развращенной фантазией. Очень характерно, что мужу старой женщины половые наслаждения представлялись наиболее существенным из райских блаженств, и в особенности то обстоятельство, что он обещал верующим в раю подруг «равных по возрасту». С половины пятого десятилетия своего пророк в отношении половой жизни сделался человеком невменяемым; он считал себя любимцем Аллаха, которому все дозволено. Чувство правды явно и окончательно уже было им утрачено; иначе он понял бы, – что понимал лишь в очень слабой степени, – что откровения его стали только отголоском его собственных желании и страстей. Некоторые черты его семейной жизни и вся манера, с какой он пользовался откровениями своими для удовлетворения собственной похоти, делают непостижимым, как такие люди, как Абу-Бекр, Омар, Алий и в особенности сами жены его еще продолжали веровать в его божественное посланничество. Волей–неволей нам приходится указать на некоторые из позорнейших обстоятельств его семейной жизни, так как влияние их стало роковым для всей последующей жизни исламского мира.

Шестая жена, на которой женился Мухаммед, была Зейнаб, жена его прежнего невольника и приемного сына, Зейда. Раз, придя к последнему и увидав ее без покрывала, он почувствовал страсть к этой женщине и дал понять ей чувства свои восклицанием: «Боже милосердый, как меняешь Ты сердце человеческое!» Когда Зейнаб рассказала об этом происшествии мужу, тот заявил свою готовность к разводу. Мухаммед, хотя и взял назад свое предложение, со словами: «Удержи за собой супругу твою и бойся Бога!»; но Зейд понял, как сильно было желание пророка устроить этот развод. Поэтому он отпустил от себя Зейнаб, и скоро явилось откровение, разрешавшее Мухаммеду исполнить его желание. Но верующие были шокированы этим браком, так как Зейд считался приемным сыном Мухаммеда. Тогда последовало новое откровение, объявлявшее неправильным именование сыном приемного сына и упрекавшее пророка в том, что он, из стыда перед людьми, вначале уклонялся от брака, тогда как должен был «более бояться Бога». Скоро затем явились и божественные предписания насчет установления женских покрывал, которые, как ниже увидим, отозвались гибельными последствиями в жизни женщин всего мухаммеданского мира.

В немного лучшем свете является пророк в другой скандальной истории. Во время возвращения из одного удачного разбойнического набега, в продолжение которого пророк увеличил число жен своих одной красивой пленницей, к большому огорчению Гаеши, любимой жены его, Гаеша отстала в пути на целые сутки и возвратилась вслед затем с одним мужчиной, который, как думали, был ей и ранее того человеком не посторонним. Хотя она и представила вероподобные оправдания в том, что отстала, толки в Медине не прекращались, и Мухаммед сам начал явно пренебрегать Гаешей. Оскорбленная женщина ушла в глубоком горе в дом отца своего Абу-Бекра и поклялась со слезами в своей невиновности. Алий склонял пророка к разводу, но тот не хотел обидеть друга Абу-Бекра. Откровение, полученное пророком в доме последнего, положило конец сомнению. Когда Мухаммед освободился от своего припадка, то сказал: «Радуйся, Гаеша! Воистину, Бог открыл твою невинность». Затем он издал закон, по которому каждый, ложно обвинивший женщину в нарушении супружеской верности, приговаривался к наказанию 60 ударами плетей и к лишению права свидетельствовать. Над двумя из главных обвинителей Гаеши наказание было исполнено. Обстоятельство же, что Алий советовал пророку развода, сделало его непримиримо ненавистным Гаеше, и ненависть эта положила основание великому расколу, возникшему между верующими со времени халифатства Али. Подобные приключения в жизни пророка также не остались, разумеется, без последствий для нравственности его последователей.

Относительно религиозной энергии Мухаммеда замечается явный упадок со времени установления гиджры: суры корана, созданные в Медине, решительно не могут равняться по религиозному достоинству своему с сурами первого времени. Отчасти можно объяснять это внешними обстоятельствами: из пророка вышел законодатель и политик. Суры этого времени содержат в себе большей частью законодательные предписания о гражданской жизни или определения относительно культа, поэтому написаны большей частью обыкновенной прозой. Но то обстоятельство, что даже в местах, где дело идет о религиозных предметах, нет более никаких следов первоначального огня, что обдуманной рассудительностью и мелочной расчетливостью так и веет от каждого слова, указывает, что и сам пророк был уже в эту пору не тот, что прежде. И при всем том нигде ни малейших следов сознания, что он сбился с толку в отношении себя самого; наоборот, все ясно говорит скорее, что он продолжал верить в себя до самого последнего своего вздоха.

Вместе с фактами дюжинной мстительности и жалкой неправдивости и с чертами, указывающими на болезненную чувственность, стоит перед нами другой ряд черт в Мухаммедовой жизни, привлекающих нас к себе не менее, чем пленяли они некогда благороднейших из арабов, просмотревших из за них многое, мимо чего мы не могли пройти без внимания.

И в положении могущественного повелителя Аравии Мухаммед остался тем же простым человеком, каким был вначале. Образ жизни его отличался патриархальной простотой. Никогда не поручал он другим дела, какое мог сделать сам. Собственными руками починял он свою одежду, сам привязывал домашних коз на своем дворе и помогал женам своим в их домашних занятиях. В жилище его царствовала чуть не бедность, хотя он высоко ценил приличную внешность. «Богу неприятно», – говаривал он, – «когда Он видит, как люди в беспорядочном виде показываются братьям своим».

Женам своим он был нежным мужем, детям своим заботливым отцом, друзьям – верным другом. Был приветлив со всяким, самого маленького человека встречал учтиво и внимательно. С лаской и приветом обходился с играющими детьми, попадавшимися на дороге его. Неохотно говорил он слово отказа; чаще молчал, когда просьба бывала неисполнимой. «Он был застенчивее», говорила Гаеша, «чем девушка, с которой сняли покрывало, и если ему что-нибудь не нравилось, это можно было заметить скорее по лицу его, чем по речам». «Словно солнечный луч сиял на лице его», передает другое предание, «но когда в глазах его загоралась ярость, тогда трепетал тот, кто был причиной его неудовольствия». Сколько он оказывался мстительным в отношении к людям, которые покидали его в нужде или обижали иначе, столько же бывал дружелюбен и кроток даже и после долголетней вражды, если только ему приносили покорность.

К самым трогательным чертам из его частной жизни относится то, что рассказывалось о поведении его во время смерти его последнего сына. Вскоре после взятия Мекки, коптская невольница его, Мария, родила ему сына. Прошло уже двадцать пять лет со времени рождения его последнего ребенка; ничего нет удивительного, что пророк чрезвычайно обрадовался появлению маленького Ибрагима. Но через шестнадцать месяцев малютка захворал. Мухаммед, его мать и мамка ухаживали за ним в тени пальмовой рощи. Когда пророк увидел, что никакой надежды уже более не осталось, он взял ребенка к себе на руки и горько заплакал. «Ибрагим!» сказал он, «Ибрагим! Если бы не было истиной обещание Божие и не была бы верной надежда на воскресение, и если бы всем нам не суждено было пройти этот путь и последнему идти вслед за первым, тогда убивался бы я над тобой еще более, чем теперь». Младенец умер на руках его. Он положил труп и обратился с утешением к матери. Когда потом он заметил неровность на могильной насыпи мальчика, то заровнял ее своими собственными руками, и сказал: «Когда вы делает такое дело, – делайте его старательнее; потому что это облегчает опечаленное сердце. От этого умершему не будет, разумеется, больно, да и не поможет ему ни в чем, но это утешает живущего».

Пророк состарился рано; здоровье его в последний год было потрясено, так как он не мог уже совершенно оправиться после покушения отравить его, сделанного одной еврейкой. При всем том или, может быть, именно потому, проявлял он до самой кончины своей лихорадочную деятельность, которая направлена была главным образом на распространение ислама в других странах.

Во время богомолья 632 года простился он с верующими в одной проповеди на горе Арафате. Он объявил, что призвание свое он исполнил и увещевал своих последователей оставаться верными исламу, советовал им братство, призрение бедных и слабых, справедливые отношения к женщинам и рабам. Несколько месяцев спустя он скончался в Медине после восьмидневных страданий от тифозной горячки. Как ни уменьшилась религиозная сила его в последние годы, но вполне она не угасла. Поразительное впечатление производят рассказы, как в начале болезни своей ходил он ночами молиться к могилам своих усопших товарищей; как в тихие часы горячечной бессонницы пересказывал на память свои суры и, среди бури волновавших ум его мыслей, повелевал душе своей: «О, душа моя! Зачем искать тебе другого убежища, кроме Единого Бога?»; как он, уже умирающий, вскакивал со своего ложа, направлялся к мечети и твердым голосом говорил собравшейся общине: «Клянусь Богом, – никто не может меня осуждать в чем-нибудь; я не объявлял за дозволенное, чего Бог не дозволил, не объявлял и запрета на то, чего не запретил Сам Бог»; как, наконец, уже в предсмертной агонии говорил он о Гаврииле и рае и о скончавшихся своих товарищах и небесах.

Трудно, даже невозможно почти составить положительное мнение о нравственном характере Мухаммеда, так как над оценкой этой постоянно тяготеет неведение, что именно должно быть поставлено на счет ему самому, и что должно отнести к его болезни. Совершенно освободить его от всякой ответственности мы не можем, – сколько бы ни было обстоятельств, говорящих в его оправдание. Ложь рано отравила его существование и наложила свой болезненный след на все дело его жизни. Он много обманывал, и себя самого, может быть, даже более, чем других. Охотно соглашаемся, что он преследовал добрые, хорошие цели; он хотел привести арабов к поклонению Единому Богу и этим путем установить на полуострове правильные социальные отношения; но добрая цель в глазах его освящала и дурные средства; он учил жертвовать пользе истиной, выгоде убеждением. Ту измену своему убеждению, в которой он сделался повинным, когда признал арабских богинь, он хотя и постарался загладить своим отречением: но то, что сделал он тогда в час уныния, было в сущности ничто иное, как то же самое, что делал он и в продолжение всего своего дальнейшего поприща: он приспособлялся к обстоятельствам и рассудительно принимал в расчет при откровениях своих желания своих соотечественников. Так он обеспечивал себе внешний успех ценой чистоты и внутренней крепости своего творения. Истина и обман, благородное и пошлое, ревность к Богу и суетность человеческая, высокое одушевление и низменное, мелкое лукавство изумительнейшим образом перемешаны в одно в его жизни.

Источник мутен. Что же будет с потоком?

Коран. – Ислам не есть какая-нибудь новая религия. – Деистическое понятие о Боге. – Учение о предопределении. – Учение о пророчестве, откровении и вере. – Нравственность и её недостатки. – Обрядовые установления. – Молитва, очищения, посты. –Паломничество. – Налог для бедных и священная война. – Заключение об исламе.

По смерти своей пророк оставил беспорядочную массу продиктованных им откровений, которые сохранены были частью на пергаменте, коже, камне, пальмовых листьях, овечьих лопатках, частью же только «в сердцах людей». Халифом или наместником пророка, Абу-Бекром, отдельные отрывки корана – слово означает чтение – были собраны вмести и соединены без всякого плана и порядка. Чтобы положить конец спорам по поводу различных чтений его, Осман, третий халиф, приказал уничтожить разнообразные тексты, кроме одного лишь, из нескольких списков выбранного; но споры относительно множества темных, трудно понимаемых и друг другу противоречащих мест этим не были закончены.

Коран¹² весьма странная книга. Уже пророк сам в одно и то же откровение вносил речь о разнороднейших предметах и соединял вместе откровения из различных эпох. Собиратели же еще увеличили беспорядок, расположив отдельные суры, соображаясь единственно с их длиннотой. Это обстоятельство вместе со странным стилем пророка, его часто неискусным владением языком, бесконечными повторениями одной и той же мысли, делают коран в высшей степени утомительным в чтении; и кто его действительно прочитал, тот не может не сознаться, что редко встречал книгу более скучную.

На самой форме книги мы не будем останавливаться; мы должны перейти прямо к внутреннему её содержанию, обращая ближайшее внимание на вероположения и нравственное учение ислама.

Ислам наиболее сухая, наиболее монотонная религия, какую только мы можем себе представить. Пророк со своей стороны не принес в мир ни одной новой мысли, так как уже и с самого начала стремился не вносить что-либо новое, а лишь восстановить древнюю веру Авраамову, которая искажена была, по его мнению, множеством случайных обрядов. Не считая целого ряда христианских и персидских представлений, мы находим в коране существенно-иудейские мысли. Мухаммед не знал никакой иной формы единобожия, кроме ударившегося в односторонность иудейства, как развилось оно со времени вавилонского плена. В нем благочестие человека заключается в исполнении закона, в котором нравственные и обрядовые предписания, как однозначительные, стоят рядом, так что благочестие становится внешним, а воля Божия получает характер произвола. Вся жизнь замыкается в религиозные формы: ежедневная молитва, праздники, богомолья, посты, воздержание от известной пищи и наружные очищения. Такова религиозность, с какой был знаком Мухаммед и которая на все создание его имела такое огромное влияние, что мы можем сказать: ислам есть не новая религия, построенная на каком-либо новом принципе, а лишь соединение односторонне-понятого иудейства с арабскими язычеством. Это обнаруживается ясно уже в вероучении.

Основное учение ислама есть учение о единстве Бога, как оно выражено в 112 суре корана: «Скажи: он – Бог – един, вечный Бог. Он не рождал и не рожден: равного Ему кого-либо по бывало». «Не говорите», – сказано в другом месте, – «не говорите: троица. Удержитесь ко благу вашему. Бог только есть единый, кому подобает поклонение. Воздайте хвалу Ему: не может быть, чтобы у Него были дети: откуда будут у Него дети, когда у Него не бывало подруги?»

Что Мухаммед говорит о Божьем всемогуществе, всеведении и всевидении, об Его справедливости, благости и милосердии, все это звучит большей частью хорошо и легко может пробудить предположение, что между его Богом и Богом христиан нет существенной разницы. Нерасположение некоторых христианских толков к учению о Триедином Божестве вызывало неоднократно в пользу строгого единобожия ислама даже некоторое предрасположение. Мы также отнюдь не оспариваем, что Мухаммедово учение о Боге было реакцией против проникшего в иные христианские секты многобожия. Сильное настояние на единстве Божием дало большую крепость его учению; и то обстоятельство, что некогда могла явиться новая религия и, наряду с христианством, с неслыханным успехом могла называть себя представительницей единобожия, всегда останется для церкви известным предостережением для удержания её от политеистических уклонений. Но единобожие Мухаммедово было еще в большей мере уклонением от истинного единобожия, чем граничащие с политеизмом явления некоторых христианских сект. Учение о Св. Троице приводило иногда к подобному заблуждению и в его старо-церковном понимании могло быть недостаточным; при всем том, наряду с единобожием ислама, оно имеет за себя истину. Только из верования в Бога-Отца, Сына и Духа Св. развилась и может развиться здравая религиозность; Богу-же, который не рождает и которому, в Мухаммедовом смысле, нет ни одного подобного существа, суждено пасть, превратиться в мертвого, холодного идола. Мухаммедово понятие о Боге совершенно деистическое; Бог и мир стоят друг к другу в исключающем и внешнем противоположении. Пророк никогда не имел никакого предчувствия о том, что видела христианская церковь в своем учении о Триедином Божестве; он потому и опровергает его столько же страстным, сколько тривиальным образом. О снисшествии Бога в мир и соединении человека с Богом он не имеет никакого понятия. Это приобрело некогда исламу симпатии английского деизма и немецкого рационализма; в его богопонимании они нашли плоть от плоти своей и кость от кости своей, не отыскав себе помощи ни в одной из положительных религий, кроме разве одного лишь после-вавилонского иудейства.

Исключительное противоположение между Богом и миром объясняет нам, почему коран наилучше умеет говорить только о превосходстве Бога над всякой тварью. Его изображения величия и вседовольства Божьего поразительны. Гораздо слабее то, что говорит он о нравственных свойствах Бога. Как ни много тут речей о его правосудии, его гневе в отношении к грехам, его кротости и милосердии, Аллах не есть ни святая любовь, ни отречение от всякого себялюбия и чувственности. Ни в святости, ни в любви его нет правосудия. По отношению к безбожникам любовь не участвует на суде его; Аллах слишком спешит наказать их, оставить на дальнейшее блуждание и ожесточить; гнев его не свободен от страстности. По отношению же к верующим недостает ему святости, которая не может любить ничего нечистого. Аллах разрешил своему пророку дела, которые совершенно негодны во всех иных случаях; да и прочим верующим он дозволил кое-что, что само по себе нехорошо. Так, было бы, например, лучше, говорит пророк, совсем не жениться на невольницах, но «Бог прощающий милосерд».

Повеления, какие Бог заповедует, не суть выражения существа Его; они произвольны и могут поэтому отменяться и заменяться другими. Таким образом Бог Мухаммеда производит на нас впечатление какого-то произвольно-владычествующего восточного деспота, дающего жестоко чувствовать гнев свой врагам своим и осыпающего благодеяниями своих верных, хотя и за ними, конечно, присматривающего.

Одно из последствий деизма Мухаммедова есть то, что ислам, как ни поднимает он Бога высоко над миром, все таки придает ему слишком, много человеческого. Еще сильнее, чем в коране, выступает, это на свет в сунне, в предании. По одному хорошо засвидетельствованному преданию, пророк сказал однажды: «я видел Господа моего в образе безбородого юноши с вьющимися прекрасными волосами; на ногах он имел две золотые сандалии». А в другой раз: «Встретился мне Господь мой и протянул мне руку в знак приветствия и взглянул мне в глаза и положил мне руку на плечо, так что я почувствовал холод его пальцев». При таких положениях попытки мухаммеданского богословия выработать умозрительное представление о Боге должны были очень скоро потерпеть неудачу. Они вынуждены были, или принять буквально все, что было сказано о божьих дланях, ногах, лице, об его троне и т. п.; или же устранить всякое исследование об этом предмете ссылкой на непостижимость Божью.

Здесь же считаем наиболее уместным высказаться по вопросу, учил, или не учил Мухаммед о предопределении людей к добру и злу. Первое мнение всеобще-распространенное. Мы также не спорим, что исламские богословы учили о предопределении; но не можем присоединиться к утверждению, что и коран уже содержит в себе это учение.

На первый взгляд, конечно, кажется, что ничего не может быть вернее положения, что Мухаммед и сам учил безусловнейшему предопределению. Приведем только немногие из относящихся сюда стихов корана:

Сура 2: «Для нечестивых все равно – учить ли их, или не учить их: они не веруют. Бог запечатал сердца их и слух их, и на очах их покрывало: им будет мучительная казнь».

Сура 6: «Бог, кого хочет, вводит в заблуждение, и, кого хочет, ставит на прямой путь».

Сура 7: «Для геенны Мы сотворили великое число гениев и человеков: у них сердца, не понимающие того; у них очи, не видящие того; у них уши, не слышащие того; они, как скоты, – и даже больше, чем они, блуждают. Таковы – люди беспечные».

Сура 32: «Если бы Мы захотели, то каждую душу вели бы по прямому пути; но истинно Мое слово: «наполню геенну гениями и людьми, вместе всеми».

Таких мест в коране имеется очень много. Если бы рядом с ними не стояли многие другие места, явно противоречащие предопределению, то не могло бы быть и никакого спора, так они ясны. Теперь же мы в них можем видеть не что иное, как лишь то, что Бог тех людей, которые ему противостоят злонамеренно, в виде наказания за это, ожесточает и оставляет в заблуждении. Это та же мысль, какую мы находим часто и в Библии, напр., Ис.6:9,10; Второз.29:4; Матф.13:14.

Месту, приведенному из суры 2, следующее из суры 16 дает объяснение:

«Над теми, которые отрекутся веровать в Бога после того, как они веровали в Него,... которые сами душу свою откроют для неверия, – над теми пребудет гнев Бога; им будет тяжелая мука. Это будет им за то, что они возлюбили настоящую жизнь больше будущей: а Бог не руководитель людям неверующим. Это те, у которых Бог запечатал сердца, слух, зрение».

В подобных местах вслед за объявленным учением о предопределении следует признак свободной воли.

Такова, например, сура 32: «Наслаждайтесь – за то, что забыли вы о встрече этого дня вашего, и Мы забываем вас,–наслаждайтесь вечной мукой, за то, что делали вы прежде».

Особенно ясна сура 7: «Некоторых из них он ведет прямо, а другим на долю остается заблуждение; потому что они, опричь Бога, берут себе в покровители дьяволов, и думают, что идут по прямой стезе».

В виду подобных мест можно не стесняться отдельными частными выражениями, в роде «созданный для ада». Как коран, иначе можно было бы и Библию с тем же правом обвинять в отвержении свободы воли; некоторые выражения Библии идут даже дальше корана.

При всем том однако же не случайность, что позже учение о предопределении в мухаммеданском богословии играло большую роль и что фатализм приобрел популярность. Уже в самом темпераменте арабов, вообще людей Востока, лежит нечто ему благоприятствующее. И в вероучении корана также находится довольно черт, ведущих прямо в эту сторону. Известно, что учение о предопределении не только было выставлено исламскими богословами, но принималось также и иными из христианских. И здесь, и там, исходило оно из ложного дуализма, который, отправляясь из понятия о Боге, как в исламском богословии, вел – к фатализму; антропологически же обоснованный, как в христианском богословии, – к квиетизму. В конце концов, и то и другое сводится к одному и тому же. Что христианство никогда, не смотря на последствия дуалистического богословия, не давало на долгое время практической важности учению о предопределении, в то время как ислам ударился в фатализм бесповоротный, – основание тому должно искать таким образом в чём-либо другом. Где живо христианское сознание, там чувство свободы воли действует с такой силой, что толкование разума, ее опровергающее, не может иметь успеха. Иное в исламе. В заповедях Аллаха недостает взаимной связи; в них столько прихотливого и случайного, что никто не может знать, где начинается и где оканчивается Божий произвол. Мусульманин не может найти в религиозном самосознании своем никакого достаточного основания для надежды на спасение, так как и самые лучшие из добрых дел не дают для этого никакого ручательства. Таким образом над ним тяготеет мысль, что одно произвольное решение Бога определяет, одним спасение, другим осуждение.

Что вера в предопределение получила господство, тому могли содействовать также и внешние обстоятельства. Так, священная война порождала мысль, что враги определены к погибели самим божеским произволением. Для этого шли в дело лишь отдельные отрывки корана, выхваченные из всего его целого; таким именно образом подготовилось учение о предопределении в самой грубой его форме; а путаница, царствующая в коране, беспорядочное сопоставление разнообразнейших вещей, являлись прямым побуждением к тому, чтобы заменять целое отдельными стихами; верующие же первого времени принимали и каждое отдельное слово без всякой связи его с целым.

После учения о единобожии важнейшее положение исламского вероучения заключается в учении о пророчестве или об откровении.

Адам был создан Богом совершеннейшим образом; жилищем его был рай небесный. Ангелы относились к нему с почтением, по повелению Божьему; один только не делал этого надменный Ивлис. Когда, в наказание за это, он был изгнан Богом из рая, то соблазнил Адама и Еву вкусить от запрещенного плода, и, после того как, вследствие этого, они были извержены из небесного рая и удалены на землю, не переставал чинить им вред и всячески соблазнял их к неверию.

Но Богу угодно было наставить людей на правый путь; для этого ниспосылал Он пророков, возвещавших им волю Его. Важнейшие из них Адам, Ной, Авраам, Моисей и Иисус; каждый из них получал через откровение закон, но откровения их были искажены людьми, и потому для восстановления истинной религии Бог послал последнего и высшего из пророков Мухаммеда.

Опять могло бы показаться, что Мухаммедово понятие об откровении не отличается существенно от христианского. Но лишь только обратимся к содержанию откровения, как различие станет явным. В христианстве откровение есть в сущности самосообщение Божье, врождение Божественной жизни в человеческую; в исламе, напротив, оно заключается лишь в сообщении известного ряда поучений и заповедей. Заповедям этим недостает объединяющего начала; они, как уже замечено выше, не имеют собственно основания в самом Божием существе, не суть истечения этого существа. Нравственные заповеди идут в них на одной линии с церемониальными обрядовыми установлениями, и в них чувствуется, что они не выросли из живого религиозного корня, а заимствованы из старой религиозной системы и затем произвольно изменены и дополнены.

Вследствие этого и понятие ислама о грехе страдает неизлечимо поверхностностью. Как имеется одна лишь единственная заповедь, точно также и осуждается один лишь единственный грех. И хотя неверие рассматривается в качестве существенного, основного греха; но обстоятельство это совсем не ведет к углублению грехосознания, так как откровение, в которое должен веровать человек, само по себе не проникнуто единством и не обосновано на самой сущности Божества, а составляет лишь ряд сведений и произвольных велений.

При всем том нельзя отозваться об исламе, что ему чуждо рвение о нравственности, оттого что он считает достаточным для спасения и одно уже признание учения пророка. Довольно прочесть две-три суры корана, чтобы понять, что Мухаммед всего менее хотел потакать нравственной шаткости. Он не находил достаточно слов для того, чтобы наставить благочестию, любви к ближнему, самоотречению. Неправосудие, высокомерие, ложь, развращенность осуждаются им в самых энергических выражениях; справедливость, уступчивость, благотворительность и смирение настоятельно советуются.

Нелегко мусульманину пройти путь ко спасению; необходимо совершение добрых дел, да и самое чувство благочестия трактуется не как второстепенное дело.

«Благочестивы те», гласит сура 2, «которые веруют в Бога, в последний день, в ангелов, в писание, в пророков; по любви к Нему (Богу) дают из имущества своего ближним, сиротам, бедным, странникам, нищим, на выкуп невольников; которые совершают молитвы, дают очистительную милостыню; верно исполняют обязательства, какими обязывают себя; терпеливы в бедствиях, при огорчениях и во время бед. Таковые люди праведны; таковые люди благочестивы». А в 8 суре сказано: «Верующие те, у которых сердца, когда вспоминается имя Бога, трепещут от страха; в которых вера, когда читаются им знамения Его (коран), увеличивается; которые уповают на Господа своего; которые постоянны в совершении молитв, и делают пожертвования из того, чем мы наделяем их. Таковы суть истинно верующие».

Как ни усердно взывает коран к добродетели, нередко и сам он, при всем том, ограничивает силу заповедей своих. Таким образом, напр., он поступает с заповедью о любви к ближнему. В суре 16 говорится: «Если наказываете, то наказывайте соразмерно тому, что считается у вас заслуживающим наказания; но если вы будете снисходительны, то это будет лучше для снисходительных».

Не строго обращается коран и со своими заветами в отношении правдивости. У него есть оправдания для лжи, в особенности, когда дело касается неверных. Она прямо советуется, если имеет целью примирение поссорившихся. Даже и в присяге она допускается очень легко. «Бог не накажет вас за празднословие в ваших клятвах», гласит сура 5. Легкомысленная ложная клятва может быть отпущена виновному, если он накормит десять нищих, или отпустит на свободу невольника, или же выдержит трехдневный пост.

Мы знаем уже, что в отношении мстительности и обмана и сам пророк нуждается в большой снисходительности. Его слабость в половом отношении обязывала его дозволить и верующим известные грехи, хоть им и разрешил он несравненно меньше, чем себе самому.

Вообще можно сказать, что нравственность ислама та же самая, что и нравственность после-вавилонского иудейства, переродившегося в фарисейство. Этим выражено будет и то, что коренится уже в неудовлетворительности самого понятия об откровении: справедливость, имеющая значение и цену в очах Божьих, справедливость деланая, искусственная. Небо должно быть заслуживаемо, спасение есть награда послушному. Истинное упование на спасение при этом немыслимо. Где существует высокое нравственное рвение и, как следствие его, сильное сознание греховности, там нет уверенности в Божьем благоволении; где же налицо имеется лишь такая неосновательная уверенность, – там неизбежно страдает, нравственное усердие. Этому недостатку религиозного закона, отсутствию истинного упования на спасение, пытались позднее помочь учением о заступничестве пророка. Люди, как заставляет говорить Мухаммеда одно предание, в день последнего суда будут переходить от одного пророка к другому, от Адама к Ною, от Ноя к Моисею, и просить их заступления; но каждый из пророков будет уклоняться, ссылаясь на то, что имеет уже и без того достаточное бремя. Мухаммед же скажет Аллаху: «Мой народ, Господи, мой народ!» И Бог ответить ему: «Проведи из твоего народа сколько хочешь, без счета, людей чрез ворота, которые находятся на правой стороне рая.» Но понятно, что учение о такого рода заступничестве должно лишь ослаблять нравственное чувство.

В исламе, – этим мы касаемся последнего фундаментального отличия между ним и христианством – спасение и нравственное совершенство друг с другом расходятся. По Евангелию, исполнением завета Божия человек возвращается к своему истинному состоянию; так как завет этот есть выражение самой внутренней сущности Божества, то он не чужд и человеку, созданному по образу Божию, следовательно, существенно родственному с Божеством. Человек становится блажен именно в исполнении завета. Достижение блаженства и исполнение воли Божией – одно и то же. Мораль же ислама гетерономна, а потому и эвдемонистична. Как во всякой законодательной, вероуставной религии, так и в исламе, божественные заповеди стоят по отношению к человеку, как нечто чуждое, чем он стеснен в развитии своего истинного существа; исполнение их поэтому не делает его счастливым, блаженство, спасение приходит к нему скорее в виде внешней награды. Этот недостаток в учении корана обнаруживается как нельзя более явным образом. Его изображения последнего суда и вечной жизни, без сомнения, величественны, Мухаммед расцветил их всеми красками восточной фантазии, но нравственная раздвоенность его религии поражает нас в них самым отталкивающим образом. О каком-либо внутреннем нравственном совершенстве в вечности речь едва слышится, и то лишь только в сурах первого времени, в которых еще говорится о лицезрении Бога, как о наивысшей, какой достойно домогаться человеку, цели существования. Поздние же идут одни лишь обращения и призывы к чувственному наслаждению. Жилища праведных рисуются, как тенистые сады с обильно текущей водой; там они прохлаждаются на мягких роскошных ложах, между тем как вечно-цветущие отроки подносят им в бокалах и чашах драгоценное вино, не охмеляющее и не вводящее в грех. Девы с целомудренно-потупленными взорами и никогда не стареющие – подруги их. Наоборот, неверные горят и жарятся в непотухающем пламени; кипящая вода льется на головы их, так что кожа и внутренности их распадаются; одеждой им служит огонь; они пьют из кипящего источника, глотают зловонную гниль и мерзость и подвергаются ударам железных дубин.

Мухаммед взывает к чувственности арабов; его рай – сад с запрещенными плодами, блаженство заключается в наслаждениях, на земле недозволенных человеку или же дозволенных лишь тогда, когда он совершит предварительно какое-нибудь доброе дело. В награду за строгое воздержание плоти на этом свете определяется на том полное и свободное ей угождение. Запрет на вино, ограничение числа жен отменяются; это означает ничто иное, как будто бы заповедями Божьими у человека отнимаются на земле его истинные, самые желанные блага. Допуская даже, что и достойный подвиг самоотвержения – отказаться в земной жизни от чувственных утех и наложить на себя лишения, лишь бы только достигнуть этим будущего чувственного рая, нельзя не понять, что чистая и истинная нравственность, внутреннее подавление греховного невозможны там, где ищут пробудить охоту к повиновению Богу обещанием будущего доведенного до крайности чувственного наслаждения. И поскольку изображения рая говорят о чувственности Мухаммеда, постольку же в его бесконечных описаниях адских мук выражается та пылкая ненависть, какую питал он к врагам своим.

Может быть предложен вопрос, понимал ли Мухаммед буквально свои описания будущей жизни, или нет. Исламские богословы принимали их большей частью буквально; тем не менее возможно, что сам пророк сознательно считал их только образными, фигуральными выражениями. Некоторые места корана побуждают необходимо допустить это. Но если и так, дело нисколько не становится от этого благовиднее; что пророк брал образы свои предпочтительно из области половой жизни, указывает на истощенность фантазии его и на чувственную его жадность. Благородные натуры также понимали безнравственность этих описаний; наилучшим этому примером служит та женщина первого времени мусульманства, которая сочла себя наказанной Богом болезнью за то, что слишком часто позволяла себе задумываться о райских блаженствах.

И позднейшие богословы ислама не придумали относительно картин корана ничего лучшего, кроме грубо-чувственного дальнейшего их живописания. Они ушли в самые причудливые фантазии о судьбе души, которую считали отделяющейся от тела после смерти, о разных эпизодах последнего суда и жизни праведников и осужденных.

Перейдем теперь к обрядовым установлениям ислама. Не в одной только практике, но уже и в самом вероучении им усваивается значение едва ли меньшее, чем нравственным заповедям.

Величайшее значение для мусульманина имеет молитва¹³. Относительно внешней формы её пророк дал определенные предписания, которые впоследствии были дополнены законоучителями. Каждая молитва состоит из целого ряда «рикахов» или повержений на землю; молящийся начинает, свою молитву стоя, повернувшись лицом в направлений Мекки, затем становится на колени и прикасается лбом к земле, потом поднимает верхнюю часть тела и, наконец, встает снова на ноги. Каждая молитва состоит по меньшей мере из двух такого рода рикахов.

Ежедневно должно молиться пять раз, в определенные часы, и исполнять всего в обыкновенное время семнадцать, в путешествии на богомолье и на войне только одиннадцать рикахов. Молитва дозволена везде, на дому, или на улице, или в мечети; однако молитва, совершенная в мечети под руководством муллы, в двадцать пять раз превосходит достоинством молитву на дому. Для молитвы предписаны установленные короткие формулы. Главную молитву составляет первая сура корана: «Слава Богу, Господу миров, милостивому, милосердому, держащему в своем распоряжении день суда! Тебе поклоняемся и у тебя просим помощи: веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают».

Во время молитвы мусульманин должен быть набожен и не думать ни о чем постороннем. Если она будет прервана вследствие какой-либо помехи, он должен начать молитву сызнова. По совершении последнего рикаха, допускается обращение к Богу со своими личными желаниями. Отправление ежедневной молитвы очищает от грехов. Согласно одному из древних преданий, однажды Мухаммед спросил своих товарищей: «Как вы полагаете, если бы перед дверьми кого-либо из вас протекал ручей, и он пять раз в нем очищался, оставалась ли бы на нем какая-нибудь нечистота?» Они ответили: «Нет, никакой грязи не останется». Тогда он разъяснил: «Такова и пятикратная дневная молитва, которой Бог омывает грехи».

Еще большее значение придается общей пятничной молитве в мечети, прогул которой влечет за собой тяжелые наказания. Особую важность имеют общие молитвы в мечети также во время солнечных и лунных затмений или в продолжительную засуху.

К дани, какую отбывает, мусульманин по отношению к Богу молитвой, присоединяется затем целый ряд других обязанностей. Обрезание для признающих Авраамову религию понятно само-собой. Омовения должны совершаться перед началом религиозных занятий, т. е. перед молитвой, при выступлении в богомолье, равно как после удовлетворения естественных потребностей, после прикосновения к нечистым вещам и после окончания нечистых занятий. Предписания по этой части довольно запутаны, а потому мы не будем в них углубляться. Где нет воды, там для омовения предназначена «добрая», «хорошая» пыль. Нечистыми считаются естественные отделения; из животных нечисты свинья, собака, хищные звери и водяные животные, за исключением рыб.

Как известно, Мухаммед запретил верующим употребление вина и азартные игры. В суре 2 корана говорится: «От обоих их людям есть великий вред, хотя есть и польза; но вред от них больше пользы». А сура 5 гласит: «Сатана хочет только того, чтобы вином и игрой в жеребьи поднять между вами вражду и ненависть, отклонить от воспоминания о Боге и от молитвы». Араб и вообще сын Востока пьет вино обыкновенно с решительным намерением прийти в пьяное состояние. А потому и между верующими в Медине случались прискорбные вещи, напр., нарушение богослужения пьяными, сделавшие вмешательство пророка необходимым.

Одна из самых тягостных обязанностей ислама, – это пост в месяце рамазане. С рассвета, т. е. с минуты, когда является возможность отличить белую нитку от черной, мусульманин должен совершенно воздерживаться от еды, питья, купания и всех т. п. удовольствий; только дети моложе 7 лет, больные, путешествующее и воины в военное время освобождаются от этого поста. Однако и пророк сам разъясняет, что никто не должен вредить пощением своему здоровью и делать себя неспособным к необходимой работе¹⁴. Вместе с этим общим постом в исламе известно также и добровольное пощение отдельных лиц, предпринимаемое по обету или же в виде епитимьи за учиненные грехи.

Наконец, все мусульмане, за исключением одних рабов, душевнобольных и совершенно-неимущих, обязаны к меккскому паломничеству. Пророк в отношении к этому, целиком заимствованному им из времен аравийского язычества, паломничеству придерживался первобытных, в его время уже ставших непонятными, обычаев. Мусульманами обычаи эти объяснялись легендами об Адаме и Еве, Аврааме и Исмаиле, на основании заимствованных и далее развитых рассказов, уже до Мухаммеда ставивших в связь Каабу с патриархами.

Обряды ежегодно повторяющегося паломничества мы опишем коротко, так как они уже многими описывались¹⁵.

Когда большие караваны паломников доходят до священного округа, богомольцы обривают себе головы и одеваются в «ирам», простое пилигримское одеяние. В Каабе они совершают установленные молитвы и обходы, прикладываются к черному камню, который некогда служил будто бы ложем в шатре Авраамовом и который вделан был самим Авраамом в восточную стену Каабы; пьют воду из ключа Замзам, некогда пробивавшегося из земли у ног истомившегося от жажды Исмаила, и, наконец, в воспоминание об ужасном блуждании Агари в поисках за водой для Исмаила, ходят взад и вперед между холмами Сафой и Мервой. Через 8 дней совершается богомольное шествие к горе Арафат, в шести часах расстояния от Каабы, где изгнанные из рая праотцы снова встретились друг с другом после долгой разлуки; выслушивается там поучение; на следующий день, по примеру Авраама, побивается камнями дьявол в долине Мины и приносятся там же в жертву бараны или верблюды, в воспоминание о жертве овна, совершенной Авраамом, когда ему возвещено было ангелом – по арабской легенде – о пощаде сына его Исмаила. В подробностях паломнических церемоний полагается необходимым точно следовать примеру Мухаммеда, даже в большей степени, чем желал сам он; поэтому обряды эти для большинства богомольцев более чем стеснительны. Так, напр., для не арабов очень болезненно обнажение головы, под знойным солнцем, в течение богомольных церемоний, продолжающихся целыми часами.

Еще две последние обязанности налагает коран на каждого верующего, – отбывание налога для бедных и участие в священной войне. Налог для бедных есть подать, ежегодно вносившаяся из полевой жатвы, из наличного скота и имущества, за счет которой первоначально поддерживались бедные мусульмане и выкупались пленные. Впоследствии она составляла основную статью государственного фонда; в настоящее же время почти везде предоставляется на добрую волю верующих отбывать подать эту в форме милостыни и благотворительных приношений, на цели и способами, по их собственному желанию. Милостыню и добрые дела, и без того, коран ставит в обязанность верующим, с указанием на вознаграждение за них на том свете.

Война с неверными составляет долг мусульманина, как только он будет к тому призван имамом, государем. «Одна ночь, проведенная в битве, лучше целого месяца поста», говорит пророк.

Осталось спорным вопросом, предписывает ли коран войну наступательную против неверных, или же только войну оборонительную. Хотя некоторые секты и утверждают первое, мы должны однако признать, что Мухаммед заповедовал войну оборонительную. Во второй суре говорится: «Сражайтесь на пути Божием с теми, которые сражаются с вами; но не будьте несправедливы, потому что Бог не любит несправедливых»¹⁶.

Не смотря на отсутствие личной храбрости, пророк был однако же очень войнолюбив; в войне видел он лучшее средство для утверждения ислама. Когда однажды верующие хотели сбыть свое оружие, так как считали войну за веру уже оконченной, то пророк запретил им это словами: «Часть приверженцев моих должна постоянно пребывать в войне за истину до времени, пока не явится Антихрист».

В оценку многих предписаний корана, относящихся к домашней и гражданской жизни мусульман, мы можем войти лишь впоследствии. Того же, что сообщено нами здесь о вероучении и религиозном законодательстве ислама, совершенно достаточно для подтверждения нашего мнения, что в исламе не выражено вовсе никакого нового религиозного принципа, что он есть лишь новая форма сделавшейся односторонней и искаженной ветхозаветной религии. Не считая обрядов паломничества, заимствованных из арабского язычества, обряда поста, скопированного с христианской Четыредесятницы, представляющейся в сущности также остатком иудейства, не считая некоторого количества персидских представлений, обнаруживающихся особенно в подробностях учения о добрых и злых духах и о вечной жизни, не считая, наконец, признания Иисуса за обетованного иудеям Мессию, признания, уже потому довольно сомнительного по своему значению, что пророк об Иисусе почти ничего в сущности и не знал, – мы находим в исламе ничто иное, как иудейство, и иудейское основание его ни в чем существенном чуждыми ему элементами в нем не нарушено. Но если уже и иудейством этим остались непонятыми глубокие мысли религии Израиля, нашедшие свое полное выражение в христианстве, если уже и иудейская религия выродилась в сухой рационализм или в бездушное формальное направление, то нам отнюдь не удивительно, что и ислам, как подражательное продолжение этой выродившейся религии, заключает в себе также и все недостатки иудейства.

Специально-арабская окраска обрядовых установлений и предписаний относительно социальной жизни верующих могла бы наводить на мысль, что Мухаммед стремился основать одну лишь исключительно национальную религию для арабов. Но ислам стремится быть поистине мировой религией; противоречие между этой претензией и национальным колоритом законов его обусловливается тем, что кругозор пророка и его понятие о неарабском мире были в свое время крайне ограничены. Когда же, не смотря на это, религия Мухаммеда сделалась всемирной религией, тогда ограниченность пророка и национальный отпечаток его творения должны были, конечно, приобрести роковое влияние на всю жизнь мухаммеданского мира.

Религия и жизнь. – Индифферентизм арабов. – Мрачная набожность первого времени. – Сунна. – Правоверные школы. – Схоластика. – Светский характер духовенства. – Характер исламского благочестия. – Празднества и народные массовые собрания. – Проклятия Формалистики. – Нравственность в исламе. Её темные и светлые стороны. – Суеверие. – Шия. – Вопрос об имамате. – Исмаилитская пропаганда. – Ассассины, Друзы, Нуссарии. – Бессилие ислама по отношению к чуждым идеям. – Умеренный шиитизм.

Уяснив себе происхождение и сущность ислама, мы можем снова возвратиться к вопросу о влиянии его на жизнь его последователей, поставленному в начале нашего исследования.

Прежде же всего займемся вопросом, какого рода благочестие и нравственность вырабатывались исламом; так как, независимо от того, что при оценке достоинства всякой религии вытекающая из неё религиозно-нравственная жизнь личности должна быть принята во внимание прежде всего прочего, мы тогда только будем в состоянии составить себе правильное заключение об исламе и о влиянии его во всех прочих областях жизни, когда исследуем ту особенную, специфическую религиозность, которую он производит. Каждая религия занимает свое особое определенное положение по отношению к миру, к естественным и духовным благам жизни и к указанным природой жизненным распорядкам. Мы должны поэтому задаться вопросом, в каком именно положении по отношению к благам и распорядкам этим стоит ислам? Умеет ли он ценить их и давать им средствами своими более высокое освящение? Или же он производит в исповедниках своих настроение, которое только препятствует бодрой деятельности в естественных жизненных отношениях разного рода: в семействе, в гражданском обществе, в государстве, в пользовании благами мира и в особенности в занятии наукой и искусством? Дает ли он достаточный простор свободному развитию всех сил, вложенных в человеческую природу, или же иные из сил этих им подорваны? Могут ли религия и государство в странах ислама действовать единодушно, помогая друг другу, или они враждебны друг другу по силе самой внутренней необходимости, или же, наконец, они так тесно связаны между собой, что обоюдно стесняют друг друга в своём развитии? Дает ли религия эта место появлению на свет идей, вызывает ли она движения, которые дают новое возбуждение всему культурному развитию, или же проявления религиозной идеи в исламе действуют на культурную жизнь лишь подавляющим образом?

Христианство, со своей стороны, не отрывает человека от естественных условий жизни и не принуждает его к отречению от мирских благ, а стремится лишь к восстановлению на земле Царствия Божия, стараясь сделать эти блага и условия достойными высшей цели. Не всегда и не везде, правда, стояло оно на высоте своего призвания; не было недостатка ни в ложных проклятиях миру, ни в крайностях отшельнического аскетизма, ни во враждебном отношении к науке и искусству и к успехам культурного развития; распадение же между государством и церковью тянется целое тысячелетие. Но все это не коренится однако в самой сущности христианства, а зависит лишь от неудовлетворительной исторической формы его проявления, в которой христианский принцип никогда еще не достигал до сих пор всей полноты своего выражения.

Как же обстоит дело во всех отношениях этих в исламе? Уже изложение основных его мыслей религиозных позволяет ожидать в нем с уверенностью обнаружения нездоровых явлений, явлений, оказывающихся таковыми не вследствие нарушения исламского принципа, но непосредственно и логически из последнего вытекающих.

Прежде всего попытаемся описать, каким именно образом религиозность и нравственность сложилась у мусульман тех местностей, где мысли основателя ислама осуществлялись на деле в их относительно-последовательном, никакими чуждыми влияниями существенно незатронутом выражении?

Среди арабов, сошедшихся под знамена пророка, немногие только были преданы исламу искренно; огромное же большинство их подчинилось ему из-за одних внешних выгод. У бедуинов от времен стародавних обратилось в привычку обогащаться разбойническими набегами; ислам же давал к этому возможность, примера которой не бывало еще до того времени. Не без основания поступает поэтому Ширенгер, полагая, что число людей, на самом деле серьезно затронутых идеями пророка, в момента кончины его не превышало всего какой-нибудь тысячи.

Бедуины и арабы из среды городской аристократии незнакомы были с религиозными предписаниями корана а, если даже и понимали их, то всего менее заботились об их исполнении. Сохранилось в предании выражение одного из арабских старшин первого времени: «Если есть один Бог, я мог бы поклясться Его именем, что никогда в сущности в Него не веровал». Когда, после одной большой победы над персами, Омар приказал часть военной добычи разделить между воинами, которые сумеют прочесть на память наиболее длинные выдержки из корана, и когда полководец вызвал для этого своих храбрейших воинов, один из них ответил, что принял ислам в Йемене и слишком много сделал с того времени военных походов, чтобы иметь возможность ознакомиться поближе с кораном. Другой же гордился знанием формулы: «Во имя Бога, милостивого, милосердого!»¹⁸.

Когда в 660 году по Р. X. в лице омайада Муавии достигла господства меккская аристократия, это знаменовало собой победу индифферентных. При дворе омайадов в Дамаске на заветы корана не обращалось обыкновенно ни малейшего внимания. Хотя халифы и обязаны были по пятницам самолично проповедовать и руководить общественной молитвой, но это нисколько не препятствовало им отдавать досуги свои вину, музыке и светской поэзии в обществе танцовщиц. При Абд-аль-Малике придворным поэтом был один христианин, по имени Ахтал, а отец прославленного богослова христианского Св. Иоанна Дамаскина облечен был даже значительной государственной должностью; Валид II был воспитан одним манихеем; будучи наследником престола, он ухаживал за дочерями разных знатных людей крайне не согласующимся с кораном образом, а во время путешествий на богомолье в Мекку привозил туда с собой собак и очень охотно кутил даже на самой кровле Каабы; в качестве халифа позднее он предавался пьянству и разным противоестественным наслаждениям. Свободномыслящие поэты смеялись и над кораном и над верующими; короче сказать, при Дамасском дворе вели только в более широком стиле ту же самую жизнь, какую усвоили себе в свое время богатые торговцы в городах Аравии. Ислам считался только средством к цели, он только внешним образом признавался, как основание и орудие могущества.

Совершенно иной характер получила жизнь в кругах, где тон давали искренно верующие, как, напр., в Медине. Там на самом деле велась жизнь религиозная, строго приспособленная к корану. Если днем приходилось заниматься государственными делами и войной, то чтению корана отдавались ночи. Одушевление правоверных, сообщалось и самым равнодушным, так что и в последних пробуждались, если не настоящее благочестие, то фанатизм. Знаменитый полководец Халид мог писать своему персидскому противнику: «Я веду с собой войско, которое любит смерть столько же, как вы жизнь». А один византийский разведчик извещал о первых мусульманах таким образом: «Ночью они набожны, как какие-нибудь монахи, днем же это храбрые рыцари. Попадется сын царя ихнего в воровстве, и ему, как всякому другому, отрежут руку; если нарушит он супружескую верность, то будет побит камнями, – так велика между ними крепость закона». Насмешки над верующими или над пророком наказывались со страшной строгостью.

Если бы мы и не знали ничего о религиозной жизни мусульманина того времени, то могли бы заключить о существовании истинной религиозности и о серьезном влиянии её на самую жизнь верующих уже по одним только бесчисленным выражениям набожности, какими уснащал речь свою мусульманин, и по религиозным обычаям, соединявшимся со всяким сколько-нибудь значительным предприятием, хотя коран их вовсе сам по себе не предписывает. Теперь обычаи и выражения эти обратились уже в одну мертвую и пустую формальность, но некогда они имели свое жизненное значение: это окаменелости, указывающие на исчезнувшую живую эпоху.

Коран производил на людей очень сильное, могучее впечатление. Одни, слушая стихи корана, разражались громкими рыданиями, другие беспомощно повергались на землю. Как пример подавляющего действия изречений корана, может служить следующая история¹⁹. Один мусульманин, проходя ночью по улице, услыхал за дверьми одного дома, как кто-то с глубоким сокрушением молился об отпущении грехов своих. Прохожему вздумалось пошутить, и он прокричал сквозь замочную скважину один из стихов корана, грозящих неверному муками адского пламени. Тотчас же услышал он тяжелое падение, а на утро открылось, что молельщик сразу умер от ужаса.

Благочестие первого времени имело строгий, даже мрачный характер. Мухаммед изображал Бога преимущественно с Его ужасающей стороны, как пылающего гневом и наказывающего врагов своих страшными карами судью, и «жестокие суры» оказывали часто влияние свое даже и на неверующих. Самим верующим недоставало упования на милость Божию; никто не чувствовал себя спокойным за свое спасение. Рано развился мрачный фатализм. Мы слышим поэтому из уст верующих признания, звучащие крайне пессимистическим образом. Абу-Бекр однажды воскликнул: «О, если бы был я создан не человеком, а какой-нибудь птицей!» От Омара сохранено преданием выражение: «О, если бы был я этой вот соломинкой, если бы я мог быть забытым и навеки забытым! Если бы меня совсем не родила мать моя»²⁰. Один из древнейших богословов ислама, Хасан Бассорский, высказался, что «человек, читающий коран и в него верующий, будет преисполнен страхом на этом свете и прольет много слезь». Один из современников его говорит о нем самом, что он постоянно бродил в глубокой задумчивости, словно человек, которого только что постигло какое-нибудь большое несчастие²¹.

Мрачное благочестие это находило себе пищу в печальных обстоятельствах времени, в наводящих ужас войнах, свирепствовавших между мусульманами и разорявших целые области, а также и в сопровождавших войны эти повальных болезнях и голоде. Но оно не могло утвердиться надолго, по крайней мере в широкой массе народной. Отдельные более глубокие натуры приводило оно к полному отречению от мира, к аскетической жизни, у огромного же большинства людей должно было лишь отнимать радость естественного светлого мировоззрения. Людям приходилось изыскивать какие-нибудь средства к тому, чтобы обеспечить себе милость Божию путем более выносимым, чем крайнее самоотречение, и в менее строгом смысле они её нашли себе скоро. Люди эти говорили, разве не обещал пророк рая тем, у кого в душе добрые намерения? Разве не назначена награда за всякое доброе деяние? Ежедневные молитвы, раздача милостыни, богомолье,–разве все это не освобождает от ада? Разве неизвестно, что дыхание постящегося для Бога приятнее мускуса? А священная война, – разве не составляет она богоугоднейшего из всех добрых дел, а для тех, кто падет в ней, разве не определено уже наперед, что они будут в раю товарищами самого пророка? Наконец, разве не разъяснил Мухаммед, что за народ свой он лично примет на себя заступничество в день судный?

В такого рода соображениях среднее большинство верующих обратило себе утешение. Лучшие между ними придавали наиболее веса добрым намерениям, делам любви и самоотвержения, прочие же довольствовались и одним исполнением внешних предписаний корана. Таким образом религия все более и более переходила в настоящее ханжество, а исполнение обрядностей – в главный предмет её. Учение о предопределении, наводившее трепет на людей строго мыслящих, вело массу к нравственной распущенности. Утешались мыслями, что и одна уже формальная, внешняя принадлежность к общине верующих была сама по себе верным знаменеем избрания; что никто не достанется в добычу вечному аду, в чьей душе живет хоть бы и самая малая крупица веры. Долгое время господствовало, правда, направление более строгое. Оно пеклось о строжайшей законности, с большой настойчивостью преследуя самое точное исполнение буквы.

Но чем более набожность приобретала вероуставной характер, тем очевиднее выступала наружу недостаточность корана в различных отношениях, так как вообще в нем даны были лишь одни общие и основные положения. Это привело к необходимости дополнить коран при помощи предания. Товарищи пророка, его ближайшие друзья, его жены знали множество изречений из уст его по делам веры и закона; они рассказывали, как поступал пророк в тех или иных обстоятельствах, какие поставлял решения в разных правовых столкновениях, как устраивал он разные обрядные церемонии. Люди, встречавшиеся с пророком или хотя бы только видавшие его лично и бывшие в состоянии рассказать хоть что-нибудь из жизни его, получили большое значение, а когда около 718 г. скончался последний из людей, лично знававших Мухаммеда, тогда место товарищей пророка заступили и те, кто знавал последних. Так возникла – главным образом в Медине – «Сунна»²², предания об изречениях пророка или рассказы из жизни его и жизни его товарищей, переходившие из одних уст в другие.

Уже в начале II столетия гиджры необходимость в систематическом распределении преданий этих заявила свою неотложность, так как предания считались уже свыше ста тысяч числом, и невообразимые фальсификации их стали как бы в порядке вещей. Один собиратель приданий, умерший в 772 г. по Р. X. признавался, что до четырех тысяч их он подделал. Его современник Малек ибн-Авас собрал в Медине тысячу семьсот достоверных преданий; за ним Бухари в Багдаде составил сборник из семи тысяч, выбранных из семисот тысяч, отдельных преданий. Наряду с кораном сборник этот сделался важнейшим источником вероучения и правоведения. За хорошее и достоверное предание почитается лишь такое, по которому имена рассказчиков возможно одно за другим довести до времени жизни пророка; цепь их должна была не иметь никакого пробела, и притом каждый рассказчик должен был быть известным в качестве лица, вполне достойного доверия. Естественно, что настоящая критика при этом была немыслима, и подделка продолжалась в огромных размерах. Куфская школа получила такую известность своими фальсификациями, что предания её имели ту же цену, какую в наше время имеют пресловутые Моавитские древности. Дело дошло до того в скором времени, что уже и всякое предание, лишь бы оно сообщало только о пророке что-нибудь славное и похвальное, стало признаваться, как достоверное и непререкаемое; естественно, что тем самым был положен и конец всякой критике.

Объяснение корана и сводка и выборка преданий сделали необходимым специальное их изучение; в скором времени между собой соперничали в этом деле четыре правоверных школы, богословие которых имело в каждом случае свое особенное влияние на народное благочестие. Они не оказали препятствия упадку религии; грубо чувственные представления корана принимались ими сполна, без малейшего опасения; иное даже, что в нем толковалось лишь фигурально и образно, принималось в буквальном значении, так что вера сделалась под руками школ этих еще более грубой. Коран был объявлен за предвечное, несотворенное слово Божие, и притом в такой степени, что вечными сочтены не только мысли, но и самые слова и звуки и буквы его; он признан за вечно недосягаемое также и в отношении его красноречия и поэтической формы. Другими словами, в нем отыскано было вовеки неизменяемое, совершеннейшее выражение Божией воли, и потому требовалось одно слепое преклонение перед каждой буквой корана и пунктуальное повиновение каждому из определений его.

Во всех главных вопросах веры все четыре школы были согласны; они различаются между собой только большей или меньшей долей черствосердечия. Наиболее либеральная школа Абу-Ханифа, персидского торговца, преподававшего учение свое многочисленным ученикам в Ираке в половине VIII столетия нашей эры. «Его система», говорит ф. Кремер, «представляет наивысшую, достойную человека фазу развития, к какой вообще способна такая неподвижно в самой себе замкнутая религиозно-государственная система, каков ислам». Принадлежащими к школе его считают себя в настоящее время османы и большинство народов Азиатской Турции²³.

Более строгое миросозерцание проповедовал уже упомянутый нами выше правоучитель Малек ибн-Анас, учивший в Медине, средоточии правоверия. Учение его держится теперь в одной лишь части Африки. Его ученик аль-Шафеи около 800 года основал в Багдаде свою особую школу, стремившуюся держаться середины между воззрениями Абу-Ханифа и Малека; школа эта господствует теперь в Египте, в Сирии и на востоке исламского мира²⁴. Самая же суровая и нетерпимейшая из всех – школа Ахмеда ибн-Ханбала, ученика предыдущего, учившего также в Багдаде. Он стремился возвратить вновь исламу первобытную чистоту и простоту его и потому еще строже всех предшественников своих придерживался буквы корана и сунны. Всякая попытка научной обработки вероучения его школой почитается еретической; относительно грубого антропоморфизма в учении о Боге она допускает немыслимое; что же касается корана, она особенно настойчиво объясняла, что и переплет и даже футляр его суть святыни нерукотворные. Ханбалиты часто возбуждали в Багдаде и в других городах в эпоху аббассидов народные смятения, в которых разорялись и испепелялись целые городские кварталы. В настоящее время учение ибн-Ханбала держится еще в одной лишь внутренней Аравии.

История ортодоксального исламского богословия, от изображения которой мы должны, разумеется, отказаться, доказывает очевиднейшим образом, что вероучения корана стоят в непримиримом противоречии со всем, что зовётся наукой. Мусульманские богословы никогда не умели возвыситься над уровнем схоластики, разлагавшей положения корана на отдельные их понятия, выяснявшей каждое понятие с самых различных точек зрения, выставлявшей и опровергавшей различные мыслимые и немыслимые возражения и таким образом полагавшей возможным доказать разумосообразность учения пророка. Как ни много сделано было на пути этом по части формальной разработки понятий, в интересах истинно-научного обоснования религии не было предпринято ни одной сколько-нибудь серьезной попытки. И примирительное богословие некоего Ашари, достигшее господства около 900 года и с тех пор остающееся господствующим вплоть до наших времен, никоим образом непримиримо с настоящей наукой. Сочинения последнего из великих богословов исламских, Газали, жившего в XI веке, должны в каждом читателе укрепить убеждение, что на какое бы то ни было примирение между верой и наукой в исламе всякая надежда потеряна. Ограничиваясь одним только указанием, заметим, что представления Газали о судьбе души после смерти сводятся к таким грубочувственным изображениях, что крайне загадочным кажется, каким образом человек, располагавший полным образованием своего времени, мог удовлетворяться подобными грубыми верованиями²⁵.

Несостоятельность исламского богословия во всяком случае еще не производила бы сама по себе такого грустного на нас впечатления, если бы правоверие в состоянии было создавать хотя бы и одностороннюю, но живую и действенную набожность для блага народного. Но этого достигало оно только отчасти. Мы не можем, конечно, отвергать некоторых заслуг его; прежде всего удивление наше вызывает уже само усердие, с каким тысячи людей предавались изучению корана и сунны. В первое время такое изучение не приносило людям никакой материальной выгоды; отдававшиеся ему ревнители достигали одной только славы святости. Одно древнее предание приписывает самому пророку изречение, что чернила духовных улемов в последний день судный зачтутся им столько же, как мученикам кровь их, пролитая за веру. Несомненно, что учение и пример улемов, у которых религия была делом убеждения, – а это бывало, без сомнения, в весьма многих случаях, – приводило большое число людей к набожности здравой и искренней.

Но уже очень рано, к сожалению, среди большей части исламского духовенства вошел в обыкновение очень легкий, чувственный образ жизни, влиявший гибельно и на религиозную жизнь народа. Когда же многочисленные обращения в новую веру и жизнь в больших городах увеличили потребность в наставниках религии и закона, а вместе с тем усложнилась и теория гражданского права, основные положения которой коренятся в том же коране и изучение которой по этой причине составляет также дело богословов, тогда богословское образование сделалось и путем к материальному обогащению, к достижению выгодных судейских должностей и даже наместнических постов, к управлению мечетями и богоугодными (вакуфными) учреждениями. Кого привлекала более слава, чем богатство и власть, тот находил себе удовлетворение в звании преподавателя в какой-нибудь высшей школе или же в качестве проповедника и настоятеля при мечети. Таким путем сложилась мало-по-малу настоящая иерархия, считавшая себя наставницей и руководительницей и властителей и народа. И в настоящее время в Оттоманской империи духовенство расчленяется иерархически; во главе его стоит Шейх-уль-Ислам, постановляющий решения только в самых высших вопросах веры и политики, обыкновенно по запросу самого султана; ниже его располагается большой штат духовных чинов, заведывающих частью управлением заповедными имуществами, вакуфами, рассмотрением государственных дел и законов, делами судебными, частью же руководящих делами религии в званиях проповедников, настоятелей мечетей, муэдзинов и кайимов (выкликателей молитв и служителей при мечетях).

Поведение улемов скоро подало повод к многочисленным и разнообразным жалобам; их обличали в подкупности, в нечестном управлении богоугодными учреждениями, в тщеславии, угодливости и в особенности в склонности и приверженности к противоестественным разного рода порокам.

Газали горько жалуется на слишком мирское направление своих товарищей, жадно набрасывавшихся на изучение нрава, а также полемики и диалектики, в расчете на занятие судейских и наместнических должностей, на завладение фондами для бедных и на распоряжение доходами с богатых приходов. О проповедниках своего времени он высказывается: «Гораздо лучше было бы, если бы они молчали и не говорили совсем, так как, говоря публично, они стараются речами своими снискать к себе расположение народа, чего достигнуть могут, только питая в народе надежду изображениями милосердия Божия, так как это охотнее слушается, и человеческая природа с этим легче мирится... Наше время однако не таково, чтобы уместны были какие-либо проповеди об уповании на милость Божию»²⁶.

Такого рода жалобы на духовенство весьма часты. Приведем еще один пример из позднейших времен. Один западный мусульманин, путешествовавший по Востоку около 1500 г., порицает в своем «зеркале нравов»²⁷ пышную одежду духовных, тщеславие, c каким они заменяют собственные имена свои прозвищами в роде «Слава веры», «Любитель веры» и высочайшее удовольствие находят в дозволении называть себя таким образом, их лицемерие и превратное воспитание юношества. Он требует от правительства применения к этим врагам религии заповеди о священной войне. «Они составляют», говорит он, «главную опору лихоимства; на всем Востоке едва ли найдется хоть бы один человек из духовных, свободный от этого порока, если же такой и найдется, то он уподобится тому белому ворону, которого можно только описывать, но никогда нельзя видеть». Всех более грешны, по его мнению, проповедники, являющиеся на кафедру кокетливыми и нарядными и оказывающие поддержку разным недозволительным отношениям, вторгнувшимся в дело богослужения.

Под влиянием духовенства постепенно ослабевала и в народе здоровая набожность. Пример легкомысленных богословов вел и народ к неверию, к индифферентизму и безнравственности; зилотская ревность строго-верующих, обращавшаяся против всего, что хотя бы самым отдаленным образом могло быть заподозрено, как ересь, и настаивавшая на кропотливо-точном, мелочном следовании обрядностям, подавляла естественное выражение религиозного чувства и вела только к лицемерному, показному благочестию да к дикому изуверству.

Не смотря на все это, нам не должно заключать, что при обстоятельствах этих решительно не могло уже быть места и для искренней, настоящей набожности, особенно у людей низших классов. Вся жизнь исламского мира носит на себе преобладающий отпечаток известного религиозного настроения, и мусульманин и поныне еще не знает побуждений, более сильных, чем мотивы религии.

Прежде всего ислам укореняет в своих последователях почитание Бога в святости. Целая сеть обрядовых церемоний, которой опутана вся жизнь его всегда почти приводит к тому, что мусульманин убеждается в существовании Бога и чувствует себя связанным с Ним. Даже и люди свободно мыслящие между мусульманами редко бывают материалистами, сохраняя всегда в себе, в том или ином виде, самое верование в Бога. Верующий же, что бы он ни делал и с чем бы ни сталкивался, все ставит в прямое отношение к Богу. Мы упоминали уже, что со всяким обыденным занятием у мусульман соединены религиозные обычаи. Перед едой и питьем, принимая лекарство, приступая к работе, мусульманин всегда скажет: «Во имя Бога милостивого, милосердого!» А покончив эти занятия, скажет снова: «Слава Создателю!»²⁸. При умывании и купании установлены особые обязательные молитвы; при умывании лица: «О, Боже, блеском Твоим убели лицо моё в день, когда лица должны быть блистающими, и не допусти почернеть ему в день, когда лица должны будут стать черными»! (т. е. в день судный); при умывании шеи: «Боже, защити мою шею от огня, от плена и от цепей!»; при умывании ног: «Боже, укрепи ноги мои, когда они ступят на мост сиратский» (ведущий в рай через адскую бездну), «в день, когда ноги будут дрожать и спотыкаться на этом страшном переходе!» Таким же образом употребляются известные религиозные формулы и во время встреч, при купле и продаже, при открытии и закрытии дверей дома и т. д.

Нелегко выговаривать имя Божие непочтительно; вплетение в беседу разных набожных выражений, приведение на память стихов корана никогда не считается лицемерием, а возбуждает лишь уважение и часто придает самой беседе лучшее направление. Вольнодумцы не смеют выражать своих взглядов; поэтому очень редко можно услышать в разговоре выражения, осмеивающие религию. Напротив, религиозные предметы составляют самую любимую тему, и кто при этом скучает, тот боится дать собеседникам своим повод даже угадать свою скуку²⁹.

Характер исламского благочестия определяется смиренным подчинением себя воле Божией. Уже Газали определил ислам, как «покорность и отдачу себя во власть и послушание, отречение от всякого протеста и самовластия». Другие богословы уподобляли мусульманина трупу, приготовленному для последнего посмертного омовения³⁰.

С тихим, вдумчивым самоотречением отдается мусульманин на неизменяемую волю Божию. В несчастии часто обнаруживает он изумительное терпение и твердость духа. Свою заботу выражает он вздохом и словами: «Бог милостив!» Выражая какое-нибудь намерение, он не забудет добавить: «Если Богу будет угодно!» Когда говорит о чем-нибудь, чего сам определенно не знает, прибавит: «Бог знает это наилучшим образом», или: «Бог – Он всеведущий!» Спрошенный о том, как живется, скажете: «Слава Богу!», и по одному только тону голоса узнать можно, хорошо ему, или худо.

Благотворно влияло вообще на набожность исламских народов публичное их богослужение и в особенности проповеди, говорившиеся при богослужении в пятницу, а часто и в другие дни недели. В них толковалось о вопросах веры, нравственности и культа и преследовались грехи низших и высших сословий. Нередко проповеди читались по сборникам, содержавшим в себе особые поучения на каждую в году пятницу. О богослужении у мусульман один известный знаток исламского мира говорит:³¹ «При совершении его царит величайшая торжественность и пристойность. Во взглядах и телодвижениях мусульман выражается не молитвенная восторженность, но сдержанное и решительное благочестие. Во время молитвы они не допускают себя погрешить ни неуместным словом, ни каким-либо предосудительным действием. Гордость и фанатизм, обнаруживаемые ими в столкновениях с иноверцами, словно спадают с них, лишь только они переступили порог мечети, и здесь они всецело погружаются в одну молитву к своему Создателю смиренно и уничиженно, но без аффектированной скромности и без деланного выражения в лицах»,

Религиозные празднества правоверного ислама почти без исключения не мало способствуют возвышению религиозной жизни, так как в основании их не имеется совсем никаких глубоких мотивов; обыкновенно же они только раздувают еще более один фанатизм. Большим праздником считается мухарремский, продолжающийся в течение первого месяца (мухаррема). В это время раздают много милостынь, постятся а также участвуют и в разных праздничных увеселениях. Высший пункт этого празднества – «ашр», десятый день, в который некогда встретились, по легенде, друг с другом Адам и Ева, засияла радуга Ною и в который убит был Хуссейн, сын Али. День рождения пророка празднуется в третьем месяце девять дней и девять ночей процессиями, пляской дервишей и иллюминациями; таким же образом справляются день рождения Хуссейна, вознесение пророка на небо, ночь, в которую он получил свое первое откровение, и еще некоторые другие праздники. Большой народный праздник, исламская масленица – «байрам», которым заканчивается время поста. Он продолжается три дня и проходит в увеселениях всякого рода; женщины в эти дни толпами отправляются на могилы родственников положить на них пальмовые листья или провести день близь могил своих близких в палатках. В праздниках этих вообще преобладает мирское, но пробивается отчасти также и религиозное чувство в самой торжественности и достоинстве, которые сопутствуют увеселениям. Очень благоприятно влияет в этом отношении запрещение вина. Встречается также, естественно, и распущенность разного рода, но мы не можем придавать ей особенного значения, так как в ней не бывает недостатка, за немногими изъятиями, и в наших христианских странах во время разных светских и религиозных празднеств.

Чрезвычайному влиянию какое всегда и всюду оказывали на народ религиозные массовые собрания, соответствует вполне то громадное значение, какое в деле распространения и возбуждения религиозной жизни у мусульман принадлежат путешествиям их на богомолье в Мекку. «Видал я религиозные церемонии во многих странах», говорит меккский путешественник Бертон, «но нигде не бывали они так торжественны и не производили на меня такого сильного впечатления как здесь». Со всех сторон исламского мира стекаются в Мекку богомольцы, поддерживая друг в друге впечатление того, что могущество ислама не имеет себе подобного. Когда после долгого утомительного странствования караван богомольцев завидит, наконец, стены священного города, поднимается нескончаемый восторженный клик: «Мекка! Мекка! Святыня! Святыня! Леббейка! Леббейка!» Плач и рыдания смешиваются в один гул с этим кликом восторга. Богомолец смотрит на эту священную почву, где стаивали Адам и Ева, Авраам и Исмаил, на места, где жил и действовал пророк с его первыми верующими; повсюду им видятся свидетельства божественного откровения, божественного милосердия и правосудия. Близь Каабы скопление людей бесконечное. Помещения её переполнены молящимися паломниками; принесены больные, с надеждой на исцеление, умирающие, желающие испустить здесь дух свой со взором, обращенным к святыне. Когда среди ночи по галереям, окружающим двор, горят тысячи светильников, бросая трепетный свет свой на кучи богомольцев, а ветер тихо колеблет священную завесу Каабы, тогда верующим слышится шелест ангельских, крыльев, и во всю ночь неумолчно раздается тысячеголосный говор одушевления. В Мекке сталкиваются друг с другом люди с самых дальних окраин Востока и Запада, и каждый из людей этих чувствует, как во всех сердцах бьется одна и та же общая религиозная жизнь. Кто явился сюда с какими-нибудь сомнениями в душе, тот получает впечатление, что бесчисленному множеству людей, здесь собравшихся, ясно то, что ему еще кажется сомнительным; мнительность исчезает бесследно перед этими неодолимыми ощущениями, жар общего одушевления массы охватывает и его, и он возвратится домой, как верующий, чтобы там, в свою очередь, лично свидетельствовать о величии ислама^{32 33}.

Не мало способствуют поддержанию религиозного возбуждения и прочие обрядности мусульманские, каковы: пятикратная дневная молитва, пост, чтение корана и пр. Среди церемоний этих люди видят себя охваченными своеобразной религиозной атмосферой, от влияния которой никто из них не может освободиться. Но тут же обнаруживаются и проклятия, коренящиеся в исламской формалистике. Она оказала, правда, величайшую услугу религии в интересе её внешнего положения; твердые, как скелет, формы доставили опору всему телу её, они подчинили массу верующих строгой дисциплине и приучили массу эту к безусловному послушанию, они воспитали в каждом мусульманине стража, наблюдающего над всеми другими, так что и равнодушного заставили соблюдать религиозные уставы; но в то же время формы эти были вредны для внутренней религиозной жизни, так как вели неизбежно лишь к внешнему, бессознательному богопоклонению. Возьмём, напр., хотя бы пятикратную молитву, добросовестно отправляемую большинством правоверных. Молящийся обязан все действия выполнять и все слова выговаривать так именно, как то раз навсегда установлено, потому что всякое малейшее уклонение делает молитву лишенной значений. День за днем пересказываются таким образом одни и те же малосодержательные формулы, насчет внутреннего смысла которых даже и лучший из богомольцев не в силах, после некоторого времени, задумываться, как бы ни понуждал он себя к набожности; молящийся в большинстве случаев даже и совсем не понимает формул этих, если не знает арабского языка, ибо и во всех неарабских странах ислама обязательно одно арабское молитвословие. Может ли, спрашивается при таких обстоятельствах обойти его мысль, что Аллах просто на просто лишь требует от него одной ежедневной обрядовой дани? Какое бы серьезное значение в сознании мусульманина ни отводилось мысли о Боге, вопрос о средствах к приобретению Божьего благоволения для него разрешается ссылкой на одни внешние формы; человек систематически отвлекается от внутреннего и склоняется к внешнему. Как бы усердно ни проповедовалось затем, что истинное богопоклонение должно заключаться в чувстве внутреннего благоговения к Богу и в любви к ближним, там, где формы на первом плане, это уже ничему не поможет, потому что, когда перед лицом Бога придается столь высокая ценность исправлению какого-нибудь механического обряда, тогда в глубине сердца у молящегося не имеется уже для Него ничего столь же ценного. Такое заключение должен неизбежно вывести каждый человек более или менее сознательно. Различие в благочестии отдельных людей сводится в конце концов к тому лишь, что одни справляют церемониал религиозный набожно и с усердием, другие же отбывание этой дани, сколько могут, себе облегчают.

Таким образом добрая доля благочестия исламского лишь внешняя и формальная, основанная на дрессировке и на привычке. Дисциплина же, без сомнения, играет большую роль и в благоговейном, набожном поведении на публичном богослужении. Частое же обращение к имени Божьему, вплетение в разговор разных набожных изречений и восклицаний, хотя и не всегда, бывает либо данью, приносимой общественному мнению, либо не имеющей серьезного значения механической привычкой. Имя Божие приводится, без стеснений, и в разных легкомысленных песнях. Ежедневная молитва весьма часто справляется, как одна лишь из неизбежных обязанностей. Торговец лжет и обманывает в то время, как прервет его муэдзин: он справит наскоро молитву и немедленно возвращается к прерванному надувательству. На каком-нибудь пиршестве слушается двусмысленная песня, затем в положенный час конвивы помолятся и возвращаются снова к тому же веселому пению.

Наружный, внешний вид благочестия некогда как раз приходился по вкусу арабам, не имевшим глубокого религиозного чувства, да и не одним только им; религия, сведенная к формам, всегда и всюду была наиболее приятной для человека дюжинного. Хотя и можно было бы думать, что разные обрядовые уставы должны быть очень обременительны для людей; однако опыт показывает, наоборот, что они то именно и очень удобны и любы им. Люди эти чувствуют, что Бог имеет на них притязания; им неудобно, когда Он наложит запреты на сердце их, требование же даже и трудных внешних искусов оказывается менее тяжким, лишь бы только в делах внутренней жизни были руки, более развязанные. И чем тягостнее самый церемониал, тем даже легче можно поддаться мысли, что исполнением его творится и в самом деле что-то угодное Богу.

Естественно, что нравственность при этом должна быть весьма невысокой. Действительно, на исполнение нравственного закона в исламском мире люди смотрят не очень строго. Преступления против закона обрядового караются без сравнения строже, чем уклонения нравственные. Вошла даже в употребление своеобразная теория согрешений, по которой каждый грех может быть искуплен посредством поста, богомолья и добрых дел. Еще отдельные, частные добродетели, каким коран придает особо важное значение, практикуются, без сомнения, и поныне с похвальным старанием; но зато во всех тех случаях, где пророк имел перед собой дурные примеры, или же где и сам он нуждался в большом снисхождении, мы встречаемся с самыми тяжкими недоумениями.

Как семь великих грехов, установлены следующие: непослушание родителям, убийство, клеветническое обвинение женщины в нарушении супружеской верности, расхищение фондов для бедных (вакуфов), лихоимство и бегство из под знамен в священной войне³⁴.

Ложь во всех её формах – обман, подкупность, клятвопреступление, лицемерие – повсюду сделалась ходячим обыкновением, и сознание нечестности её почти совершенно утратилось. Виной тому различные обстоятельства: пример самого пророка, религиозные преследования, которые принуждали сектантов к притворству, но едва ли не сильнее всего самый обрядовый религиозный закон, приводящей людей к лицемерию.

Очень плохо обстоит дело и в отношении нравственности в тесном смысле этого слова. Во всем исламском мире вошли в обыкновение грубые плотские грехи и противоестественные пороки. Мы увидим поздние, какую поддержку оказывает безнравственности весь строй домашней жизни, как он установился согласно с указаниями корана.

Зато вообще господствует похвальная умеренность в пище и в питье, выгодно отличающаяся от пороков нашего западного мира. Очень почтительно обращение с хлебом – «жизнью». Лэн рассказывает, как часто видал он в Каире, как мусульманин подобрал кусок хлеба, на дорогу упавший, и как, трижды прикоснувшись к нему губами и лбом, клал его в сторону, чтобы лучше съела его собака, чем кто-нибудь потоптал на дороге. Поистине благодетельным для нравственности простого народа было запрещение вина. Оно положило спасительные границы пьянству, оказывающемуся главной, быть может, причиной большей части социальных зол в наших странах. Положим, запрет на вино не всегда исполнялся; в странах, где произрастает виноградная лоза, в Персии, в Сицилии, в Испании, употребление вина было всеобщим: «Бог сам обещал нам вино в раю; а ежели допускается вино на том свете, то почему же не допускать его и на этом?» Такой вопрос слышим мы в устах одного персидского поэта. Люди высших сословий никогда не стеснялись этим запрещением; многие халифы, в числе их и знаменитый Гарун ар-рашид, были настоящими пьяницами.

У турок вино заменяет ракия, род водки, которая во времена пророка еще не была изобретена и потому оказывается кораном как бы и незапрещенной. От злоупотребления ракией сгибли многие из людей высшего общества, особенно из числа младотурков. В Персии, хотя не ортодоксальной и шиитской, высшие классы пьют вино в большом количестве; пирушки, которые ведутся там на террасах, в садах, даже на самых кладбищах, часто заканчиваются безобразными оргиями. Продаются вину и духовные лица и женщины; Гобино уверяет даже, будто бы весь гарем шаха каждый вечер почти допивается до бесчувствия. Такого рода эксцессы показывают, что пророк имел весьма правильный взгляд на дело, усматривая в употреблении вина опасность для восточных народов. Конечно, вопрос другого рода, здорово ли безусловное запрещение вина? Своевременное и умеренное употребление крепких напитков составляет, по-видимому, для человека потребность; по крайней мере мы находим, его у всех народов. Там, где запрет пророка нашёл себе последователей, люди обратились поэтому к разным гибельным суррогатам. С Востока введены были рано наркотики, гашиш, банг и опиум. В восточных землях ислама, и особенно в Средней Азии, по Вамбери³⁵, три четверти служилого и ученого классов преданы употреблению наркотиков³⁶; на Западе употребление их прежде было в большем распространении, чем теперь, когда оно ограничено введением кофе, водки и правительственными запрещениями. Но и до сих пор еще гашиш и опиум часто употребляются в Сев. Африке, в Турции, Аравии и Персии даже набожными и учеными людьми; они утверждают, что средства эти нужны им будто бы для подавления чувственных вожделений, чтобы тем усерднее предаваться религиозным размышлениям. В общем выводе, однако, запрещение вина было скорее полезно, чем вредно.

Переходя в другую область, следует указать, как на одну из наилучших черт исламского мира, на то чувство братства, с каким встречают мусульмане друг друга. Пророк в последней проповеди своей на горе Арафате поучал: «Знайте, что каждый мусульманин есть брат всякому другому мусульманину». Правоверные охотно обращаются друг к другу с разными братскими выражениями и считают себя обязанными твердо стоять друг за друга в отношениях своих к иноверцам. Вера образует во всяком случае границу неодолимую; в отношении к неверным и к раскольникам обнаруживают они нескрываемую ненависть или, еще чаще того, презрение. Мужественное сознание собственного достоинства от араба, чувствовавшего себя владыкой мира, перешло и к мусульманам всех других национальностей. Мухаммеданин сознает себя представителем религии, предопределенной к мировому господству, и в сознании этом обнаруживает благородную гордость, которая так выгодно для него отличается от пресмыкательства племен покоренных, относительно же иноверцев обращается в религиозную презрительную надменность.

Специально-арабская добродетель гостеприимства, которой, как известно, пророк был обязан сам многим, благодаря корану, обратилась в общее достояние мухаммеданского мира и доныне практикуется еще с большей для него славой. По отношению к бедняку и к несчастливцу мусульманин бывает очень великодушен; не легко проходит он мимо нищего. Особенно же блистательно благотворительность эта проявляется во время некоторых празднеств; бедные одаряются тогда в домах состоятельных людей одеждой, жизненными припасами и деньгами³⁷. Благотворительные учреждения, особенно в первое время, основывались и поддерживались завещаниями с большим усердием. Отрадные сведения сообщаются и о сострадании мусульман к животным. В Египте, по словам Лэна, бесприютные кошки пропитаются на общественный счет; для бродячих собак наливаются водой корыта, и бедные нередко делятся с ними своим хлебом.

Как ни ценим мы хорошие черты исламской нравственности, но не можем однако же скрыть, что она страдает и весьма существенными недостатками, обусловливаемыми уже самым вероучением корана и нравственными слабостями самого пророка. Эгоизм и чувственность, как бы ни сдерживались они нравственным учением ислама, остаются им внутренне непобежденными и во многих случаях дают себя знать с неослабленной силой.

Как мало проявил себя ислам в качестве силы, возбуждающей ум, лучше всего обнаруживается в суеверии, во все времена действовавшем на умы подавляющим образом. И у христианских народов сохраняется поныне еще много суеверий, в прежние же времена они вызывали на свет Божий и иные ужасные явления, в роде преследований ведьм; однако у них никогда они не оковывали собой с такой силой всю жизнь умственную, как в мире исламском.

Сам Мухаммед был очень суеверен. В самых мелочных и пустяшных вещах он видел добрые и дурные предзнаменования и верил в сны. Он признавал злых духов или джиннов, причиняющих людям зло, и сам не мало боялся их. Из боязни этой, напр., он никогда не появлялся в темном месте, прежде чем его не осветят. Коран санкционировал многие арабские суеверия и сделал их общим достоянием всех исламских народов, а каждая страна в частности добавила к ним и свои собственные, местные суеверия. Довольно прочесть только «Тысячу и одну ночь», чтобы видеть, до какой степени мусульманин чувствует себя отовсюду окруженным роковыми таинственными силами.

Вера в джиннов и поныне распространена повсеместно. Они считаются чем то в роде существ промежуточных, между ангелами и людьми, принимающих образ людей и животных, кошек, змей, чудовищ, и могущих по воле своей становиться невидимыми. Одни из них причисляются к приверженцам ислама, другие же неверные и потому любят вредить правоверным. Джинны обитают в пустыне, в пещерах, на горах, но заходят также в города и в дома. Они производят смерч в степях, сбрасывают на улицу черепицу и кирпичи с крыш домов, они же порождают мор и заразу, а некоторые из них и пожирают людей.

В прежние времена случалось, что вера в джиннов приводила в волнение целые страны; так, в 1064 году по Ираку и прилежащим к нему окрестностям распространилась весть, что в пустыне показались будто бы какие то черные шатры, из стана которых доносились стоны и вопли мертвых. Сайдук, царь духов, рассказывалось по этому поводу, умер, и всякая страна, его не оплакивающая, будет наказана гибелью. После этого во всех местах женщины с плачем и распущенными волосами направились к кладбищам. Нечто подобное же происходило в той же самой местности и в 1203 г., по случаю того, что одна из женщин-джиннов потеряла своего сына. В процессиях по этому случаю пелось: «О мать Онкуда, не будь к нам сурова! Мы, ведь, не знали, что умер твой сын»³⁸.

И до настоящего времени народ продолжает видеть себя окруженным джиннами отовсюду. Разлилась ли вода, вспыхнул ли пожар, упало ли ведро в колодезь, во всех этих случаях говорят слово: «дестур», т. е. «позволение». Джиннов прогоняют словами: «Аллаг-у-акбар», «Бог Велик», или произнесением двух последних сур корана; часто призывают на помощь против них и духозаклинателей.

Не менее, чем вера в джиннов, распространен и страх дурного глаза, который особенно вредит красоте. Чтобы сберечь красивых детей от дурного глаза, их держат взаперти, мальчиков одевают, как девочек, или же держат дома до тех пор, пока у них не начнет расти борода. Защищаются также посредством разных амулетов или при помощи черной накладной мушки на щеке.

Если кто-нибудь берет ребенка на руки, то должен не забыть проговорить при этом особую благочестивую формулу; если заметят, что ребенок засмотрелся на что-нибудь с завистью, то обращают его на путь истинный словами: «Благословляй пророка!» Если ребенок послушается, никаких последствий бояться не следует. Считается вообще неприличным удивляться чему-нибудь с выражениями: «Ах, Боже мой!» или: «Какая прелесть!» Наиболее приличное в этих случаях выражение: «Как Богу угодно!» Лэн рассказывает, как в Каире один мусульманин жаловался ему на то, что мясники открыто выставляют свое мясо, а, стало быть, каждый нищий, каждый прохожий имеют возможность смотреть на него своими завистливыми глазами, и что есть его после этого, по правде, можно с тем же удовольствием, как какую-нибудь ядовитую отраву.

Всеобщее распространение имеет также вера в алхимию, астрологию и волшебство; предсказатели судьбы, толкователи снов и чародеи в странах ислама бесчисленны. Насчет толкования снов имеются целые обширные сочинения, которые удостаивались даже одобрения и со стороны мусульманских ученых. Против болезни, грозящей напасти или каких-либо вредных влияний защищаются посредством писанных заклинаний или землей с могилы пророка, водой из Замзама и т. п. В Египте одно из популярнейших средств против болезни заключается в том, что пишутся известные стихи корана на внутренней стороне какого-нибудь блюдечка, затем на него наливается и держится вода, пока не отмоются чернила, а затем вода выпивается. Как средство против перемежающейся лихорадки, на шее носят палец еврея или христианина. Волю Божию угадывают, открывая с определенной церемонией коран; Божественное указание отыскивается в седьмой строке на правой странице. Употребляются для этого также особые таблички с буквами и четки; нередко таблички эти так устраивают, чтобы могло выходить по возможности то именно, что нужно гадающему.

Приведенные примеры суеверий заимствованы большей частью из круга явлений, наблюдавшихся в Египте³⁹. Там, в классической стране чародейства, суеверия, быть может, и более развиты, чем где-либо; но и в других странах встречаются те же или родственные им понятия, всегда оказывающие крайне вредное влияние на жизнь людей, лишая их энергии, внушая страх и допуская со стороны их пренебрежение к естественным средствам помощи в болезнях, в несчастных случаях и в опасностях. Положим, что ислам не создал, а уже застал в ходу при своем появлении все эти суеверные представления; но на него падает, как уже сказано было, упрек за то, что такие остатки язычества он не только не истребил, но и положительно взял под свое покровительство и большей частью даже неотделимо слил со своим вероучением.

Еще в большей степени обнаруживается бессилие ислама по отношению к языческим идеям в том факте, что в значительной части исламского мира могли образоваться секты, исказившие до неузнаваемости учение пророка примесью разных языческих представлений. Большую часть искажений этих обозначают под общим наименованием шиитизма.

Если спросить какого-нибудь мусульманина, что именно разделяет шиитов (последователей шии, раскола) от правоверных или суннитов, он неизменно укажет, как на предмет спора, на вопрос о халифате или имамате. Шииты утверждают именно, что три первых халифа или имама (государя), Абу-Бекр, Омар и Осман, присвоили себе халифское достоинство самозвано; единственным же правомочным наследником пророка был зять его, супруг Фатимы, Алий. На этом основании они признают, что и сунна, – предания правоверных, собранная большей частью тремя первыми халифами, – неверна⁴⁰, и заменяют ее своими собственными преданиями. Это раздвоение между Алием и прочими товарищами пророка уже через двадцать пять лет после смерти последнего привело к ужасным войнам между верующими. С того времени раздор уже никогда не прекращался, так как пропасть все более и более увеличивалась вследствие того, что к первоначальной причине разделения присоединились позже расовая ненависть между персами и арабами и глубокое религиозное несходство между ними.

Жители Востока перенесли на Али староазиатскую идею о божественности царей и провозгласили его воплощением Божества. Как велика была склонность к обожанию государей у персов, нам известно из рассказа Табари, по которому секта равенди поклонялась второму аббассидскому халифу Мансуру, как истинному Богу, меккского наместника признавала архангелом Гавриилом, а начальника телохранителей халифа считала за человека, в которого переселилась душа праотца Адама.

После падения омайадов и аббассиды большей частью шиитов признавались незаконными халифами, хотя последователи Али много содействовали их возвышению. Тщетно первые аббассиды пытались добиться примирения; страсти разгорались все более; почти ежегодно не только в областях, но даже и в самом столичном городе халифов, Багдаде, происходили ужасные смуты, в которых люди гибли тысячами, даже сотнями тысяч.

Шииты скоро разделились на партии умеренную и ультрашиитскую. Между темь как первая по отношению к самому вероучению мало чем отличалась от правоверных, вторая все более и более проникалась староязыческими и иными чуждыми исламу идеями. Возникло учение о том, что дух Божий снизошел и воплотился в Али, что поэтому Алий был частью самого Божества; что он не умер, – как известно, он пал под ножом одного фанатика, – и некогда вновь появится в облаках; что гром его голос, а молния его бич; он снизойдет на землю и наполнит ее правосудием в той же мере, как теперь она полна неправды; что после исчезновения Али божественность его перешла к потомкам его и продолжает пребывать в них от рода в род. Таким образом имам считается как-бы непрекращающимся божественным откровением в человеческом образе.

Бесконечные преследования шиитов суннитскими халифами и их наместниками породили учение о незримом имаме и его заместителях. Так, напр., исмаилитская секта утверждала, что мир никогда не оставался собственно без имама, но что временами последний был только невидим; до времени Исмаила, седьмого внука Али, халиф был еще видимым, а с тех пор он скрылся от глаз, но некогда открыто явится снова, в качестве Магди или Мессии. До тех же пор он вещает волю свою чрез своих заместителей, которые могут и не происходить неизменно из одной лишь династии Али. Таким заместителем незримого халифа явился во время Мамуна, следов., в начале IX века, некий Абдалла, сын Маймуна; он основал миссионерскую школу и посылал своих вестников в отдаленнейшие места халифской империи. «Миссионер должен был» – так описывает Густав Вейль⁴¹ стремления этих людей, – «возбуждать жажду знаний в юношах, указывая на трудные места корана и на темные вопросы религии, и удовлетворять эту жажду не прежде, как взяв с них священнейшую клятву в молчании и в безусловной покорности. Раз прозелит доходил до убеждения, что коран должен быть объясняем не по буквальному его смыслу, но аллегорическим образом, он отдалялся постепенно все более от почвы первоначальной религии. Последним пророком признавался уже не Мухаммед, а ожидаемый имам, который и снимет окончательно завесу с Мухаммедова откровения. Другим результатом этого учения было то, что посвященным в него уже не нужно было более следовать никаким предписаниям корана, которым придавался совсем иной смысл; и обстоятельство это привлекало к ним всех свободномыслящих и всех тех, кого не удовлетворял сам по себе один лишь исламский закон. При такой системе обращения к делу подходили, конечно, только весьма постепенно, шаг за шагом, сообразуясь в том или ином случае с направлением ума и со степенью образования и уступчивости прозелитов. Людям недалеким, склонным к верованию в чудесное, дозволялось ожидать нового пришествия Исмаила, свободно же мыслящим объяснялось, что посредством учения, проповедуемого его верными последователями, он, имам, открывается им ежедневно и находится в духовном единении с ними. Такими образом сходились вместе и умы свободные, смотревшие на религию, лишь как на узду для простого народа, и религиозные мечтатели и энтузиасты. Иудеям ожидаемого имама представляли Мессией, христианам Параклитом, а последователям парсизма ислам описывался, как религия, еще нуждающаяся в усовершенствовании, основные положения которой должны быть приведены со временем в должное соответствие с учением Зороастра.

Успехи такого метода были поистине чрезвычайные; повсеместно находили миссионеры верующих, готовых и достоянием и кровью стоять за новое учение; и провозглашение какого-нибудь ультрашиитского тайного учения оказалось скоро самым подходящим практическим средством для основания особого царства. Поэтому нашлось несколько искателей приключений, в роде Абдаллы, работавших по наружности как бы в пользу Алиевой династии, в действительности же хлопотавших лишь ради духовного и светского владычества за себя самих. Иным из них удавалось основывать на окраинах государства халифов самостоятельные небольшие владения; так возникли, напр., в Северной Африке сильные государства эдризитов и фатимидов. Одну из наиболее известных исмаилитских сект представляют ассасины, в продолжение двух веков из двух групп крепостей своих на Ливане и в северной Персии наводившие ужас на все мусульманские династии рассылкой против царствовавших тогда государей фанатических тайных убийц. Фатимидский халиф Хаким, принимавший в Египте в 1000 году божеские почести, считается и до сих пор Богом у ливанских друзов. При кончине мира, по учению их, он или, правильнее, Бог в лице его снова явится из пределов Китая, чтобы совершить в Мекке суд над всем миром. У друзов же встречаем и веру в переселение душ; они не считают смерть за несчастье, так как душа каждого верующего после его смерти, по убеждению их, снова приобретает себе тело среди той же друзской общины. След исмаилитов сохранился еще в секте нуссариев в Джебель-Нуссарийа, к северу от Ливана, где и в настоящее время насчитывается около 200.000 последователей этой секты. По Шахрастани⁴², они проповедуют, что Бог или истина явился в мир в образе Али и его сыновей. «Бог вещает их устами и действует руками их, потому мы и перенесли имя Бога на них», – толкуют приверженцы этой секты. «Мухаммед боролся сообразно буквальному смыслу корана, Алий же согласно аллегорическому смыслу его; он таким образом был завершителем дела». Али и доныне почитают они за самого Бога. По ф. Кремеру⁴³, несколько лет тому назад один из шиитов определил верования их следующим образом: «Небо есть тело Али; когда мы освобождаемся от нашей земной оболочки, тогда души наши возносятся к звездному полчищу млечного пути и облекаются там в новые, светозарные ризы. Кто сомневается, душа того должна продолжать земное странствование в теле животных. Иноверцы же и чужеземцы обращаются по смерти также в животных и навсегда лишены счастья иного высшего существования. Солнце – это Мухаммед, месяц – Селман (перс, брадобрей пророка), а все звезды небесные суть ангелы, существовавшие уже до сотворения мира».

В одном нуссарийском катихизисе с сотней вопросов и ответов значится⁴⁴: «Кто сотворил нас? Алий, сын Абу-Талеба, царь верующих. Кто призвал нас к познанию нашего Господа? Мухаммед, как сам он выразился, в одном поучении: он (Алий) есть Господь мой и ваш».

Нуссарии празднуют торжество «Потушения света» в темных пещерах; верх торжества этого составляет самая грубая безнравственность. Они терпели от турок частые кровавые преследования; поэтому в заключение каждой молитвы своей они молятся об уничтожении турецкого владычества.

В ХVI столетии исмаилитская секта рошени приобрела такое значение в, Индии и в Афганистане, которое потрясло до основания империю великого Могола. Основатель секты этой, почитавшийся как Магди, именовался Пир-рошан, «Отец светочей». На нижних ступенях веры соблюдались еще заповеди корана, на высших же царствовала самая дикая чувственность⁴⁵.

Явления подобного диковинного многоверия не должны поражать нас, когда мы припомним, каким образом вступал в мир ислам. Древнеязыческие понятия боролись некогда и с самим христианством; горячую борьбу вело оно с гностицизмом, но религиозная сила помогла ему одержать победу. Ислам показал себя в той же борьбе существенно менее стойким, хотя и противопоставил языческим влияниям твердо установленную систему религиозных форм, потому, без сомнения, что самая бедность мыслей его оставляла слишком много места для чуждых идей, и потому еще, что он не мог одолеть язычества средствами внутренними. Ему подчинялись часто не духовно, а только материально; азиатские понятия выступали в нем по этой причине все с большей силой. Сверх того, с самого начала ислам поставил главной задачей своей политическое мировое владычество, так что религиозная идея и не в состоянии была в нем вполне обнаружиться. И так как мусульмане употребляли веру свою для достижения политической цели, то, в свою очередь, и политические искатели приключений употребляли на службу себе те религиозные мысли, какие еще жили среди покоренных народов; это могло удаваться с успехом тем большим, что ислам сам по себе не удовлетворял чувствам не арабов, а лишь приводил их в религиозное возбуждение и своим исполненным суеверий мировоззрением делал их восприимчивыми к самым чудовищным религиозным понятиям, так что каждый новый пророк находил себе приверженцев для какой угодно крайней религиозно-политической системы. Поднятию религиозной и нравственной жизни ультрашиитизм отнюдь не споспешествовал; напротив, благодаря ему, нашли себе самое широкое распространение крайне-нездоровая религиозность, нравственность в высшей степени неудовлетворительная и даже самая грубая безнравственность. Кроме того на него падает вина за потоки пролитой крови, за невыразимые бедствия, разразившиеся над миллионами людей, за крутой упадок культуры в самых благодатных областях халифата. Правоверный же ислам во всем этом соучастник его, так как он не нашел в себе силы для преодоления этого губительного потока.

Умеренный шиитизм, после долгого кровавого унижения объявленный в XV веки государственной религией, также не принёс с собой никаких добрых плодов. Шииты продолжают по прежнему питать самую дикую ненависть к памяти трех первых халифов; вместо них они почитают двенадцать имамов из дома Алиева, из которых последний исчез, чтобы некогда возвратиться на землю в качестве Магди. Об основателях четырех правоверных школ они отзываются крайне дурно, порицая их в особенности за то, что они ввели ложные религиозные обряды. На этом основании они справляют свои омовения и молитвы несколько иным образом, нежели сунниты. Вместо Мекки они ходят на богомолье к гробницам Алидов; величайший праздник их – мухарремский, празднуемый в воспоминание о кончине Хуссейна, умерщвленного в Кербеле в 680 г. в одной из битв с омайадами.

Законы корана соблюдаются в шиитских землях слабее, чем в суннитских, и вообще религия играет роль, по-видимому, менее значительную. Жители городов большей частью преданы индифферентизму; духовенство пользуется невысоким значением, ибо нравственно оно глубоко упало и отдалось противоестественным порокам. Несомненно, что в низших классах религия должна корениться глубже, чем то вообще утверждается знатоками Персии; на это указывает энтузиазм, явственно обнаруживающийся во время религиозных празднеств, а также и сильное распространение в стране лицемерия: даже высшие классы продолжают еще носить пред народом личину наружного поддельного благочестия.

Главнейший порок персов и шиитов вообще, а именно их склонность ко лжи о к подлогу, есть несомненно следствие преследований, каким они подвергались. Шиитское предание даже советует ложь. «Нехорошо говорить правду, если она может вредить верующему или быть опасной для его жизни; хорошо и должно говорить ложь, если этим верующий оберегается от смерти, плена, или от какой-нибудь другой беды» – так говорится в одном сборнике шиитских преданий; и еще: «Ложная клятва, для того чтобы избавить себя или верующего от притеснения, дозволительна». «Притворство разрешается, до поношения самого Бога»⁴⁶. Между тем как в былое время правдивость перса считалась первым его достоинством, теперь стало ходячей пословицей: «Персианин лжет до тех пор, пока язык ему повинуется».

Мутазилиты. – Разложение ислама. – Суфи. – Дервишские ордены. – Нравственная распущенность суфи. – Гробница пророка. – Живые и умершие святые. – Гробницы алидов. – Ваххабиты. – Следы ваххабитизма в Африке и в Индии. – Преобразовательная попытка Баба. – Ислам и христианство.

В виду различных несовершенств ислама, как в отношении самой формы вероучения, так и в отношении религиозной его силы и глубины, не могло быть недостатка ни в возражениях против правоверного исламского богословия, ни в попытках углубления мусульманской религии. Проникновение чуждых последней идей, уже известное нам в шиитизме, имевшее место и в преобразовательных попытках, о которых мы будем говорить ниже, также должно было вызывать мысли о реформе ислама, об очищении его от всех внедрившихся в него с течением времени чуждых понятий. Мы встречаемся поэтому не только в первую эпоху ислама, но и позднее с религиозными движениями разного рода, с новообразованиями и опытами преобразований, которые показывают нам, что религиозная жизнь исламского мира никогда не была неподвижной и лишенной своеобразного, ей свойственного, развития. Но, как с одной стороны эти движения в исламе дают доказательство того могущественного влияния, какое оказывалось на умы правоверных немногими религиозными мыслями пророка, так, с другой, они же позволяют нам и прийти к твердому убеждению, что всяческие попытки улучшений ислама всегда оставались и неизбежно должны были оставаться бесплодными.

Уже В I столетии гиджры некоторые секты, как, напр., мордшиты и кадариты в Дамаске, под влиянием христианского богословия, начали заниматься умозрениями по вопросам о свободе воли и о свойствах божественной сущности; они стремились одухотворить грубое исламское представление о Боге, уничтожить мрачное изуверство и привести в согласие Мухаммедово откровение с разумом. Попытки их позднее продолжены были сектой мутазилитов, т. е. диссидентов, действовавших сначала в Дамаске, потом в городах Ирака, а также и в Испании, в самую цветущую пору аббассидского халифата. С помощью диалектического метода, усвоенного путем изучения Платоновых и Аристотелевых сочинений, предприняты были остроумные исследования по вопросу, как согласовать единство Божье с Его свойствами, всемогуществом, всеведением и т. д., и Его неизменяемость со стихийными изменениями во вселенной; затем по вопросу об отношении божественного всемогущества и всеведения к воле человека, и о значении корана, в качестве источника откровения. Они решительно опровергали грубо-чувственные представления о Боге, созданные правоверными богословами на основании корана и сунны, или объясняя свойства Божии, как различные виды обнаружения божественной сущности или же отрицая окончательно возможность познания свойств Божиих, т. е. иначе говоря, оспаривая самую применимость к Богу наших человеческих, ограниченных представлений. Между тем как правоверные учили, что Бог может по произволу творить и добро и зло, мутазилиты старались представлять себе Бога, как добро абсолютное, и настаивали на необходимости признания человеческой свободы. Коран признавали они только за произведение богопросвещенного наставника, а отнюдь не за вечное, собезначальное слово Божие, или, употребляя их собственное выражение, они считали его «сотворенным». Кто считает его вечным, – толковали они, – тот неверующий, так как допускает одновременное сосуществовав двух вечных сущностей. Оспаривалась ими также и непревосходимость корана в отношении ясности, поэтичности и красоты изложения. Они даже учили, что познание Бога возможно и совсем без корана, вообще независимо от откровения, из одного только разума, и что человека, не достигшего до такого познания, по справедливости ждет за то наказание.

Однако попытки мутазилитов привести коран в соответствие с разумом не имели никакого успеха, потому что, как ни вразумительно казалось учение корана так называемому здравому человеческому смыслу, оно оказалось совершенно непригодным к какой-либо научной обработке; под руками мутазилитов из него получился такой жидкий и скудный остаток, что правоверные не без основания считали их за отпавших. Тщетно прилагали мутазилиты все усилия свои к тому, чтобы доказать согласие их учений с кораном, все яснее обнаруживалось, что остроумие и ученость, направленные на это дело, пропадают напрасно. Уже одни учения корана о страшном суде и о том свете должны были остановить спиритуализм мутазилитов; но не лучше примирялся он в сущности и со всеми прочими учениями ислама. Поэтому мы вовсе не разделяем мнения ф. Кремера, что культура ислама получила бы иное, более правильное направление, если бы мутазилиты долее сохранили свою силу. Выбор тут имелся единственный: или слепо принимать, как слово Божие, все, что заключалось «между двумя боковыми крышками переплета корана», или же совершенно покончить с исламом. Путем мутазилизма либо народы ислама приведены были бы к нигилизму и с тем вместе к быстрому падению, либо ислам был бы вытеснен совершенно иной религией. Что было бы так именно, учит нас, по-видимому, история. Как бы ни была справедлива мысль, что толчок умственной работе мутазилитов дало истинное нравственное чувство, и как ни много внесено было в труд их научного и религиозного рвения, скоро последователи нового учения сделались свободными мыслителями, не заботившимися более о заповедях корана и вообще уже не принадлежавшими ни к какой положительной религии. Индифферентизм видел в мутазилизме свое научное оправдание; последний встретил, благодаря этому, весьма сильное сочувствие в жаждавшем наслаждений, безнравственном багдадском дворе и в среде высших классов больших мусульманских городов и на Востоке и на Западе; распространился взгляд, что религия нужна собственно для того лишь, чтобы сдерживать в порядке народные массы; в образованных кругах вошел в употребление легкий, фривольный тон; коран и пророк, все святое могли в них безнаказанно осмеиваться, лишь бы только это делалось в остроумной форме; можно было сомневаться во всем, не становясь только открыто последователем какой-либо противомусульманской секты. Свободомыслие до такой степени сделалось принадлежностью хорошего тона, что даже люди, в душе своей правоверные и следовавшие втайне всем предписаниям корана, надевали на себя личину модного еретичества, когда встречались публично друг с другом.

Один просвещенный халиф, исповедовавший манихейские взгляды, аббассид Мамун сделал попытку возвысить мутазилизм до значения государственной религии, провозгласив в 827 году по Р. X. догматом сотворенность корана. Что до тех пор мутазилиты боролись за умственную свободу, нисколько не воспрепятствовало им самим начать теперь преследование правоверных особым инквизиционным учреждением, приговаривавшим к палочным наказаниям, к тюремному заключению и к посту. Однако халифы скоро увидели что ислам будет в конец погублен этими свободными мыслителями: политическое устройство и правовая его система слишком тесно слиты были с вероположениями, чтобы одно могло держаться без другого, а кроме того неблагосклонно к мутазилитам относилась и простонародная масса. Поэтому двадцать лет спустя халиф Мутаваккиль установил новый догмат, на основании которого уже правоверные, в свою очередь, могли преследовать мутазилитов. Победа староверием одержана была тем более полная, что теперь правоверные и сами научились действовать оружием свободных мыслителей. Один бивший мутазилит, уже ранее упомянутый нами Абу-л-Хасан аль-Ашари, которого религиозные убеждения возвратили к староверческому взгляду, указал на то, что с помощью диалектического метода старая вера оправдывалась столь же удачно и даже лучше, пожалуй, чем новая. Благодаря ему, получило господство примирительное богословие, кое в чем признававшее мутазилизм, во всем же существенном вполне соответствовавшее богословию правоверных сект. Мутазилиты все более и более оттеснялись внутрь школы; на жизнь огромного большинства верующих они уже не имели никакого влияния. Не лучший успех имел и тайный союз «искренних братьев и верных друзей», имевший в виду примирение с верой результатов научного исследования, но в произвольном обращении с кораном уходивший еще дальше мутазилитов⁴⁹. В новейшее время одиночные мусульманские богословы возобновили их труд; в Европе не преминули приветствовать их с некоторой надеждой на очищение ислама. Но кто хотя немного знаком с кораном и мутазилитским учением, а также с ходом догмо-исторического процесса в какой бы то ни было религии, тот признает и в этих новых попытках одну лишь бесплодную работу данаид.

Другую попытку помочь исламу мы видим в суфизме. Как мутазилизм стремился одухотворить ислам при помощи диалектического метода, так суфизм пытался, в свою очередь, углубить его, идя на помощь потребности сердца человеческого в общении с Богом с созерцательностью и аскетизмом. Хотя уже и в первое время положения корана глубоко затрагивали собой отдельные души, но учение и обрядность ислама давали слишком скудную пищу жизни душевной на долгое время. Мы встречаемся поэтому уже в первом веке гиджры с некоторым первоначально совершенно чуждым исламу мистицизмом; когда же впоследствии люди образованные по своему справились с религией в форме правоверия, и старообычные формы утратили уже большую часть своей силы, мистицизм этот, под именем суфизма, приобрёл себе большое влияние в широко-распространенных кругах верующих.

Под именем суфи подразумевался первоначально отшельник, аскет, облачавшийся в суф, грубый плащ из козлиных шкур; позже название это получили все, кто стремился к достижению общения с Богом путем созерцания и аскетизма. Усиленный религиозный церемониал, частые посты и ночное бдение, в связи с чтением корана и молитвенными упражнениями, приводили многих из среды строговерующих к известной религиозной восторженности, проявлявшейся в галлюцинациях и экстатических явлениях. Смотря на эти болезненные явления, как на знамения особой Божественной милости, скоро начали стремиться и к искусственному их возбуждению, приводя в необходимое для того состояние нервную систему разными аскетическими упражнениями, продолжительным лишением себя сна и повторением в течение целых часов определенных изречений корана. У арабов суфизм еще кое как мирился с правоверием; суфи составляли только строго-обособленную фракцию той же правоверной партии, они строго держались корана и сунны и очень часто допускали мысль, что интуиция имеет значение столь же высокое, как и предание.

Иное получилось у персов. Ислам легко проник к ним отчасти потому, что древняя религия персов уже сильно расшатана была вторжением различных чуждых ей религиозных идей, отчасти же и потому, что принятие ислама приносило с собой большие материальные выгоды. Многие из них обнаружили большое рвение к новой религии: прилежнейшие исследователи корана и вернейшие хранители предания все были из персов. Другие приняли ислам только наружно, внутренне же исповедовали чуждые ему религиозные представления. Но и тем и другим новая религия должна была казаться уже слишком простой и тощей; они чувствовали, что одна вероуставная религия в духе корана не приводила к истинному общению с Богом, и потому стремились на пути экстаза добиться того, в чем отказывал им ислам в его черствой обычной форме. Так образовалась под влиянием зороастровых, буддистских и новоплатонических идей особая пантеистическая система, стоявшая с исламом в непримиримо-резком противоречии. А именно, коран продолжали еще считать за слово Божие, но уже толковали его аллегорически и вносили в него соглашение с новыми идеями; точно также сохраняли пока в целости и внешние обрядности, но не потому, что давали еще им какое-либо значение, а потому лишь, что стремились сохранить по возможности наружную форму правоверия. Мир представлялся в глазах суфи, как эманация Бога, высшей целью почиталось восхождение в Бога. «Бог есть в каждой вещи, и всякая вещь есть Бог или по крайней мере может стать Богом, если воспримет в себя свет, подобно тому, как уголь воспринимает огонь», гласит одно старое положение суфизма. Были выработаны точные указания насчет того, как вызывать экстаз путем определенных движений и положений тела, задержкой дыхания, повторением цитат из корана, гимнов и религиозных формул. Выговаривали, напр., девяносто девять имён Божиих, заключающихся в коране, или двести одно наименование пророка, или же целыми часами повторяли формулу: «ля иляга илля ллах (нет Бога, кроме Аллаха)». Для облегчения этих упражнений, по буддистскому примеру, введены были в употребление четки.

На борьбу против пантеистического суфизма правоверное духовенство призвало власть государственную; так, в 921 году по Р.Х. был пытан и распят на кресте один бедный перс, Галладж, т. е. шерстобит. Он учил: «Кто бичует себя отречением от всякой радости и умерщвлением плоти и очистит себя от всякого остатка человеческой природы, в того воплотится дух Божий, как он воплощался уже некогда в Иисуса, и все, что затем сделает такой подвижник, будет уже настоящим деянием Божеским. Тогда стоит ему лишь пожелать чего-либо, и желаемое совершится». Он сложил также выражение – «В раю нет никого, кроме Бога», – и выдавал себя самого за воплощение Божества, выражая это словами; «Я есмь истина». Подобным же образом погибло несчетное множество жертв; однако суфизм, суливший одно существование с Богом, в сравнении с бездушной формалистикой правоверия, обладал слишком могучим влиянием, чтобы можно было одолеть его посредством насилия, тем более что даже и само правоверие не в состоянии было замкнуться от его влияния. Знаменитый правоверный богослов Газали долгое время предавался в Дамаске суфийским стремлениям, и перед ним раскрывались, по словам его, вещи, изобразить которые невозможно. Он сравнивал душу суфи с зеркальной поверхностью, не имеющей своего собственного цвета и отражающей лишь цвет являющегося в нем изображения.

Лучший плод свой произвел суфизм в области мистической поэзии. Значительнейшие из числа персидских и турецких поэтов были суфи; религиозные гимны их принадлежат к наиболее прекрасному из всего, что когда-либо могла создать пантеистическая мистика. С философией их соединена известная система нравственности, требующая чистосердечия, самовоздержания и любви к ближнему. Все религии считаются у них лучами света от одного и того же солнца, вероположения и формы не имеют в глазах их значения, истинная же религия заключается в погружении во всеобщее. Величайший мистический поэт Джелаль-эддин Руми во всех вещах видит Бога; Он и солнце и пылинка солнечная, и утреныея заря и вечерний втер, и звук флейты и дух человека, Он есть сущее и то, что будет, душа всего. Множественность проявлений божественности лишь легкое покрывало, сквозь которое проглядывает лик Единого. Душевное спокойствие человека – это отблеск его блаженства; горячее стремление, душевный порыв человека к Богу есть и призыв Самого Бога к человеку. Когда мы молимся, взывая: «Приди, Господи!» это означает: «Дитя мое, я с тобою!».

Особенно характерным проявлением суфизма представляются многочисленные ордены дервишей⁵⁰. Дикой пляской или повторением каких-нибудь определенных выражений и гимнов последователи их приводят себя в восторженное состояние и в религиозное неистовство; это – тот же самый вид религиозного экстаза, какой мы встречаем уже в древних натуралистических религиях, напр., в финикийском боготворении Ваала. Члены ордена накшбенди, основанного в начале XIV столетия в Персии и получившего большое распространение в Турции и в Индии⁵¹, по несколько часов кряду повторяют, двигаясь в такт верхней частью тела, формулу: «ля иляга илля ллах», пока не наступит экстаз. Дервиши ордена меулеви, основанного Джелаль-эддином Руми, водят священные хороводы, под аккомпанемент флейт и тамбуринов и распевая гимн своего основателя:

«Ты ведаешь-ли пляски смысл? – Земных утех презренье

И вечности во временном и бренном постиженье...

Ты ведаешь-ли пляски смысл? – Восторг самозабвенья,

В любви святой, в блаженстве с Богом единенье»⁵²...

Дервишество скоро нашло себе в исламском мире, иногда в самых причудливых формах, необычайно широкое распространение. Народ в восторженности дервишей видел явное доказательство особого божественного на них влияния и ценил их, как людей с сердцем, наряду с лицемерствующими цеховыми духовными. Повсюду устроились странноприимные заведения и монастыри для дервишей. Образ жизни их обитателей похож на жизнь христианских отшельников: одни живут милостыней, другие снискивают себе пропитание каким-нибудь ремеслом или перепиской рукописей. И до настоящего времени некоторые ордена пользуются еще в народе большим уважением, так что люди всякого состояния зачисляются в их общества и присутствуют на плясках их, в качестве зрителей, а то и участвующих. Военные начальники часто берут дервишей с собой во время походов и пользуются ими для одушевления солдат. Некоторые же ордена рано обесславили себя, так как члены их отдались тунеядству и безнравственному образу жизни. «Одна одежда не создает еще дервиша», говорит турецкая пословица. Наиболее известны странствующие дервиши, бродящие по целому свету, справляя свои богомолья у гробниц мусульманских святых, или, вернее сказать, выжимая деньги у набожных и легковерных людей.

Как некогда вольнодумство, так и суфизм в цветущее время свое сделался модой, так что суфи подражали в их внешности. «Ханжи сбросили», – говорил Газали, – «шелковые и затканные золотом одежды свои и переоблачились в заплатанные кафтаны, сшитые однако из самых драгоценных материй; они постоянно носили с собой молитвенные свои коврики, но коврики эти были самой дорогой выделки; и носили они одежды более драгоценные, чем шелк и дама, и люди эти все же мнили себя суфи».

Оборотной стороной совершенного отречения от всех благ земных было то, что некоторые из числа суфи, не озабочиваясь уже никакими повелениями корана, всецело отдались одним жизненным наслаждениям, чтобы вкусить во временном вечное и в чувственном сверхчувственное. Подобно аллегорическому толкованию корана, и в светских стихах суфи отыскивалось мистическое значение. В конце концов научились находить этим способом религиозную сторону и в самых соблазнительных, безнравственных, песнях. Страсть к любимому мальчику стала в таких произведениях стремлением к Богу; вино – верой, шинок тоже Богом, опьянение восторженным состоянием. Отсюда оставался уже один только короткий шаг к тому, чтобы искать в пьянстве и в чувственной, даже в противоестественной любви сверхчувственное и вечное. «Лучше идти в шинок, чем в мечеть», говорит суфи такого рода; «разумен тот, кто отдается вину: в вине истина, оно приводит нас к самозабвению и дает проявляться в нас Богу. В поцелуе возлюбленной ощущается любовь Божия, в объятиях её душа сливается в одно со Всеединым».

Таким путем вместо того, чтобы углубить ислам, суфизм только глубоко его подкапывал. Хотя в лучших проявлениях своих, особенно в поэзии некоторых суфийских поэтов, и высказалось искреннее стремление к Богу, но путь, на котором старались достичь общения с Богом, путь слишком опасный; он ведет по самому краю бездны чувственности, и граница между этим мистицизмом и чувственностью едва ощутительна. Высочайшие и самые низкие побуждения смешиваются воедино изумительнейшим образом; суфи наслаждается в непосредственном созерцании Бога,

«Дабы высокое наитье,–

Не знав как, – но завершить».

Даже и там, где опасность эта была обойдена, суфизм приводил к нездоровому, косному, далекому от нравственных задач практической жизни благочестию. А кроме того суфи раньше или позже должны были и прийти к убеждению, что в экстазах их им грезится одно лишь отражение их собственного религиозного настроения; а это достигается и в самом индифферентизме. В местностях, где суфизм сохранился доныне, люди сделались поэтому вполне равнодушными ко всякой религии, напр., во всех городских классах Персии. Там смеются и над пророком, и над кораном, и исповедуется какой-то неопределенный теизм, который обходится без всякой нравственной опоры, но допускает однако существование и веры в злых духов, и чародейства, и гаданий. Иные суфийские секты проповедуют даже общность жен и самую грубую безнравственность.

Что такой-то именно род благочестия и с такой силой мог расплодиться в исламском мире, есть новое доказательство религиозного бессилия правоверного ислама. Мистицизм повсюду приобретает силу лишь там, где религия становится внешней, или где она приходит в упадок каким-либо иным образом и потому не дает уже более пищи для мистики истинной, для религиозности внутренней. По этой причине он приобретал в разное время большое распространение и в самом христианстве, но христианскому духу всегда удавалось или побеждать его, или по крайней мере держать в самых тесных пределах; ислам же стоит против него вполне безоружный, не в состоянии будучи противопоставить ему никакой здоровой внутренней набожности.

Нам нужно коротко сказать еще об одном явлении, стоящем в связи с суфизмом, а именно о почитании святых. При чрезвычайном значении, какое оно получило в христианстве во всех тех местах, где свободная религия обратилась в религию уставную, законодательную, или же где, вместо жизни в Боге и с Богом, получило преобладание внешнее, обрядное богослужение⁵³, – нас не должно удивлять, что поклонение святым вошло в употребление и в исламе, как ни было оно ему противно вначале. По отношении к Богу корана мусульманин должен ощущать один лишь страх, упование на спасение для него невозможно; нужно было поэтому искать какую-нибудь новую мысль, которая восполнила бы этот недостаток. И утончение понятия о Боге суфизмом также пробудило потребность найти божественное в более осязательном виде. Так как в то же время суфизм уже заронил в умы мысль, что известные люди находятся в таинственном общении с Богом, то усвоение таким людям особой посреднической роли между Богом и прочими людьми уже было нетрудно. В классах, близко стоявших к правоверию, уже и ранее принятое представление о заступничестве пророка разрабатывалось далее; вследствие этого могила пророка в Медине сделалась настоящей центральной святыней; меккские паломники считали посещение её важнее исполнения всех прочих обрядностей. Молитва, произносимая на могиле пророка, следующая: «О пророк Божий! Перед тобой являются путники, прибывшие из дальних стран; днем и ночью шли они, перенося лишения и опасности, с горячим желанием возблагодарить тебя за то, что они обязаны тебе, и достигнуть благодеяния твоего заступничества. Ибо бремя грехов наших для нас невыносимо, и ты заступишься за нас у Того, Кто спасает там. И Бог скажет: хотя сами они и творили беззакония, но пришли к тебе и молили тебя, чтобы ты выпросил для них отпущение; и они найдут, что Бог примет раскаяние их с милосердием. О, пророк Божий! заступления, заступления, заступления! Боже, благослови Мухаммеда с семейством его!»

И в разных других случаях имя пророка стоит на первом плане, когда нужно о чем-либо молить Бога. За покойника, напр., молятся не словами: «Боже, будь милостив к умершему», а словами: «Боже, будь милостив к нашему господу Мухаммеду»; кто видел дурной сон, молится также на пророка.

Хотя мысль о посредничестве пророка для бесчисленного множества людей, бесспорно, сделалась настоящим, источником утешения, однако мы не можем не сожалеть, что личность со столь многими нравственными слабостями идеализирована таким образом; потому что это должно оказывать на нравственность омрачающее влияние. Еще в большей мере относится это, конечно, ко всем прочим святым ислама. Кроме пророка и членов его семейства, святыми или «аулиа» чтут людей, ведущих созерцательную или аскетическую жизнь, не только после кончины, но и при самой жизни их. Их считают обладающими силой творить чудеса. Иные из них искренне–благочестивые люди, иные же хитрые притворщики, под прикрытием благочестия преследующее свои эгоистические цели. Кто пользуется репутацией святого, тот может совершать безумнейшие поступки, не нанося ущерба своей репутации, так как предполагается, что совершает он их, всецело погруженный душой в молитву. По Лэну, большая часть святых в Египте обманщики, сумасшедшие и безумные; не смотря на то, они пользуются в народе большим почетом.

У берберов в северной Африке религия состоит почти исключительно в одном только поклонении святым. Марабуты либо единично, либо целыми обществами ведущие созерцательную и аскетическую жизнь, не только получают от народа все нужное для их жизненных потребностей и осыпаются подаяниями, но голос их имеет решительное влияние и в народных совещаниях при обсуждении вопросов о войне и мире. Приказам их никто не рискует противиться, и самые безумные выходки их вызывают одно лишь благоговейное к ним умиление. В Марокко многие святые живут в пещерах в грязи и в гадости; при обходе селений они терзают тело свое ногтями или ножами; рвут зубами тело живых ослов или баранов, высасывая их кровь. Ни одна женщина не смеет показаться им на глаза, так как никто не защитил бы ее от этих людей⁵⁴.

Живые святые чествуются также в Персии и в Индии, во всем мухаммеданском мире вообще⁵⁵, и повсюду влияние их положительно пагубное. Народ привыкает видеть идеал благочестия в религиозной праздности, нравственное чувство извращается нередко нелепым и безнравственным поведением святых, а суеверие получает лишь новую пищу. Влияние даже лучших из них обыкновенно служит только к усилению фанатизма.

Менее, чем почитание живых, пагубно почитание усопших святых, так как между ними бывают иные, выдававшиеся своей искренней, сердечной набожностью. На могилы их, увенчанные большей частью надстроенными над ними куполами, приносятся священные пожертвования во исполнение обетов. Почти в каждом селении имеется своя могила какого-нибудь святого, еженедельно посещаемая жителями, особенно женщинами. Кроме деревенских святых бывают также святые фамильные и цеховые. Даже янычары и негритянская гвардия марокканских шерифов имеют своих особенных святых покровителей.

Особо-важное значение получили гробницы Али и членов его семейства. К могиле Али в Наджафе и к могиле его сына Хуссейна в Кербеле (обе местности находятся неподалеку от развалин древнего Вавилона) богомольцы ежегодно стекаются из всей Персии. Погребение по близости к этим святыням отпускает все грехи; поэтому многие персы завещают себя хоронить там. Из отдаленнейших местностей тянутся печальные караваны с трупами на спинах ишаков по горячему солнечному пеклу к этим местам паломничества. К могиле алиды Фатимы в Куме ездят на богомолье персидские женщины, так как считается, что одного прикосновения к её саркофагу уже достаточно, чтобы сделать плодовитой женщину бесплодную, приобрести снова утраченную любовь и получить прощение за совершенную неверность. Женское кладбище, расположенное вокруг этой святой могилы, имеет полмили в окружности.

Как близь могилы пророка, так и в других более значительных местах паломничества, при всех суевериях, прежде всего сказывается что-то истинно-религиозное. Исторические воспоминания, связанные с могилами святых, и особенно рассказы о страданиях праведников производят глубокое, прочное влияние на умы⁵⁶. Но, конечно, ими же значительно поддерживается и фанатизм; и недостатки, от которых страдал ислам первоначальный, культом святых отнюдь не были устранены.

В видах улучшения ислама, в видах пополнения некоторых его пробелов, а также и для того, чтобы сделать его более доступным для последователей других религий, не было недостатка и в иного рода попытках. Только мимоходом упомянем об опыте императора Акбара из дома великих моголов, в качестве властителя Афганистана и Индии, в XVI столетии стремившегося к примирению мусульман и индусов. Он отменил исламские законы о ритуале и заменил их отчасти индийскими, ограничил запрещение вина и азартных игр, взамен мусульманского символа веры ввел формулу: «нет Бога, кроме Аллаха, и Акбар наместник Божий». Понятно, что попытка эта, как и большая часть других, ей подобных, окончилась полной неудачей. Со смертью Акбара предприятие его было забыто.

Сознание того, что ислам вследствие каких бы то ни было попыток к его одухотворению или углублению только более и более отдаляется от своей первоначальной формы, нередко давало себя чувствовать мусульманам; поэтому почти в каждом столетии принимались его очищать от стихий, ему чуждых, и восстанавливать благочестие первой эпохи. Уже в I столетии гиджры против светского характера халифата и упадка благочестия выступила партия хариджитов, имевшая центр свой на Нижнем Евфрате; с геройским мужеством боролись они за свои верования и стойко выносили жесточайшие мучительства, но напоследок, в конце продолжительной борьбы и жестокого кровопролития, наместники омайадов их одолели. Халифы и правоверное духовенство, в особенности школы ханбалитов, также целыми веками боролись оружием слова и еще того чаще силой против шиитов, суфи и мутазилитов. Но, хотя им и удалось подавить мутазилизм, однако они не в состоянии были остановить распространения шиитизма, суфизма и поклонения святым.

Серьезнейшей попыткой очистить ислам от всех ему чуждых стихий было движение ваххабитов, которое, начавшись около половины прошлого столетия, почти семьдесят лет волновало Аравию. Уроженец северной Аравии, Мухаммед ибн-Абдаль Ваххаб, учившийся в Медине, Дамаске и других высших школах Востока, начал проповедовать кочующим племенам Аравии, до того времени мало заботившимся об исламе, и, одолев первоначальное упорное противодействие, привлек на свою сторону многих приверженцев. Исходя из ханбалитских основоположений, он ратовал в особенности против поклонения святым. Он объявил его кумиропоклонством и требовал, чтоб люди совершенно отказались от заступничества святых, в том числе и самого пророка, и уповали бы единственно на одно только милосердие Божие. Затем он запретил всякую роскошь в богослужении, а также четки, шелковую одежду и табак. Как некогда меч помог исламу в победе, так меч же должен и преобразовать его; священная, война против идолопоклонников вменена была правоверным в обязанность. Старшина одного племени; Мухаммед ибн-Сеид, примкнувший к реформатору, в 1765 г. оставил в наследство сыну своему Абд-аль-Азису сильное арабское государство с главным городом в Дарийе. Оно быстро увеличивалось в своих пределах. Как некогда после смерти пророка, так и теперь арабские войска вторглись в соседние страны, поступая как с врагами и с суннитами и с шиитами, обозначая путь свой убийством и опустошением. Ярость ваххабитов с особенной силой направилась против мавзолеев (мазаров) святых. В 1801 году была взята Кербела, и великолепная мечеть над могилой алида Хуссейна разрушена. Пять тысяч человек погибло в этом священном городе, и несчетная добыча была вывезена внутрь Аравии. Сауд II, достигший власти в 1803 г., вскоре по вступлении своем на престол завоевал и Мекку; гробницы святых были уничтожены, и святыня была очищена удалением всего золота и серебра из храмовой сокровищницы. Даже черный камень Каабы был разбит в куски, так как и в поклонении ему ваххабиты видели идолопоклонство. В следующем году была завоевана и Медина, и гробница пророка была лишена всех своих украшений.

Сауд II не без успеха старался ввести в государстве своем строгие нравы и правильные политические отношения; можно было думать, что дух первых халифов возрождает господство свое в Аравии. Но Египетский паша Мухаммед-Али сломил силу ваххабитов; в 1812 и 1813 г.г. он отнял у них священные города, в 1818 году была взята приступом и разрушена и Дарийа, а сын и наследник Сауда II взят в плен и обезглавлен в Константинополе.

С того времени сила ваххабитов снова медленно возрастала; не невозможно, что рано или поздно разразится новая буря; но нельзя ждать, чтобы таким образом ислам был прочно преобразован, потому что, где господствует культура хоть сколько-нибудь более высокая, чем у арабских полукочевников, там ваххабитские основоположения невыполнимы; а кроме того и религиозная скудость первобытного ислама всегда будет сама по себе снова и снова вынуждать людей обращаться к чуждым ему религиозным понятиям.

Ваххабитское движение распространило следы свои далеко, проникнув в глубь Африки и Восточной Азии. В Тингилькуме путешественник Барт нашел в 1850 году одну секту, ратовавшую против почитания святых и разрушавшую их гробницы; те же тенденции он встретил и еще у одного племени в Трипольской области; там считается богохульством, когда мусульманин называет себя рабом пророка.

В Суматре в начале этого столетия возникло преобразовательное движение падри, вызванное, по всей вероятности, паломниками, ознакомившимися в Мекке с ваххабитскими учениями. Точнейшее исполнение постановлений корана ставилось в обязанность каждого мусульманина, и за нарушение их определена была смертная казнь. Запрещены табак, опиум, бетэль, азартная игра и петушиные бои; неповинующимся объявлена война. Только в 1840 г. удалось голландцам сломить силу падри.

Почти одновременно в Британской Индии выступил реформатором ислама Сеид-Ахмед; и он также находился в согласии с ваххабитами. Приверженцы его до самого последнего времени не мало содействовали приданию новой жизни исламу в Индии.

Другая преобразовательная попытка, хотя более на суфи-шиитском основании, имела место в новейшее время в Персии. Один истинно благочестивый и нравственно чистый молодой юноша, Али-Мухаммед из Шираза, учившийся в 1835 г. в Кербеле, проведя сорок дней в Куфе в посте и молитве, получил божественное откровение. По целым дням он оставался в молчании, как бы всецело отрешившись от мира, и потом изливал в увлекательных поучениях все, чем была полна чистая и пламенная душа его. Он ратовал против религиозных беспорядков, особенно против пороков духовенства. Последователи именовали его «Баб», т е. врата, ибо он утверждал, что только чрез него идет верный путь к Богу. Народ видел в нем обетованного Магде. Когда он начал учить в Кербеле, к нему сходились тысячи учеников, и скоро о спасительном учении Баба проповедовалось по всей стране.

Догматическая система его была суфийской доктриной эманации: из безграничного начального Божества вышел Демиург, из последнего вселенная. Чрез пророков, Мухаммеда и Баба и еще одного последнего и величайшего, который имеет прийти вслед за ними, мир возвращен будет к Богу. Важнее его эманационной теории те социальные преобразования, к каким Баб стремился, особенно с той поры, как во время Меккского богомолья вошел в связь с ваххабитами; он запрещал развод и временные браки и старался улучшить положение женщин. Враги ставили ему в упрек, вероятно, несправедливо, что он проповедовал будто бы также и общение имуществ и жен. Духовные обвинили его перед шахом; напрасно просил он назначения ему диспута с ними; он был заточен в своем доме в Ширазе, но восемнадцать апостолов, которых послал он лично, и много других добровольных миссионеров продолжали дело его. В числе последних была между прочим и одна молодая девушка замечательной красоты, которая, не взирая на неотступные просьбы своих родителей, проповедовала публично без покрывала и привлекала к учению Баба народ тысячами своим потрясающим красноречием. После того как последователи Баба, конечно, против первоначального его собственного желания, начали приобретать силу, Баб взят был в плен и приговорен к смертной казни; он погиб в 1849 году в Тавризе под сабельными ударами и пулями персидских воинов. Но сама секта Баба удержалась; тремя из её членов в 1852 г. совершено было покушение на жизнь Насрэддин-шаха. Тогда начались страшные преследования. «Баби» умирали с твердостью героев. В Тавризе можно было видеть зрелище женщин и детей, шедших на смертную казнь с зажженными светильнями в зияющих ранах и певших стих: «Мы во власти Бога и к нему возвратимся».

Ислам дал немного явлений, которые поражали бы нас так отрадно, как светлая личность Баба. Его характер, его поведение и в особенности самая кончина его замечательно напоминают Иисуса^{57 58}.

Мы должны сожалеть только, что и такое чистое, благородное дарование оказалось не в силах доставить исламу никакого улучшения по причине того, что творение Баба воздвигнуто было на непрочном догматическом основании⁵⁹.

Выражая кратко результат уже сделанного нами обзора, мы можем сказать: насколько удалось исламу вывести значительное число народов из тьмы язычества и укоренить в них веру в единого Бога, в проведение и будущую жизнь с наградой и воздаянием за грехи и таким образом насадить в них семена более высокой нравственности, настолько послужил он миру во благо. Он уничтожил много языческих мерзостей, преодолел много дикого, пробудил иные глубокие чувства и высшие стремления и доставил в нужде жизни утешение многому множеству людей. В правоверной форме своей он нередко устанавливал и известный род набожности, над которой и в христианстве самом поднимается только меньшинство людей, и боязнь Бога, и честную жизнь. На Западе в особенности, где ислам встретил менее противодействия себе со стороны разных древнеазиатских понятий, долгое время удерживалась сравнительно-здравая уставная набожность. И все же только рядом лишь с грубо-искаженным христианством восточных сект имел еще он себе некоторое оправдание; со всякой же другой, хотя бы и в половину только истинной формой христианства, он равняться не может⁶⁰.

Как бы ни представлялось простым и ясным учение корана по сравнению с христианским, оно оказывается скоро и несогласимым с разумом и мало плодотворным в религиозном отношении. Никогда не удовлетворяло оно солидным образом более глубоких религиозных потребностей; потому-то в нем с такой непобедимой силой давали чувствовать себя и чуждые ему, в том числе и языческие, влияния. Всяческие попытки углубить или преобразовать ислам оставались бесплодными; из них выходили одни лишь непрочные формы религиозной жизни; в конце концов все приводилось обыкновенно либо к еще большему усилению мрачного фанатизма, либо к равнодушному отношению к какой бы то ни было религии.

Положим, что и христианство само редко устанавливало вполне чистую религиозность и нравственность; преобладающее большинство людей и среди самих христиан о Боге, Его откровении и о будущей жизни имело представление в сущности не более чистое, чем Мухаммед и лучшие богословы ислама; обрядовая формалистика, мистицизм, обожание святых, ваххабитский фанатизм и еще худшее обнаруживались и в самом христианстве. Но тут, как мы уже старались показать выше, существует одно и притом коренное различие. Христианство построено на истинном принципе, и, как бы часто ни изменяли этому принципу, последний находит выражение свое хотя бы и в незначительном меньшинстве его последователей и всегда оказывается силой, которая в состоянии одолеть нездоровые, чуждые ей стихии. Совершенно иное в исламе, так как он основан на ложном принципе. Болезненные религиозные явления в нем – последовательное порождение этого ложного принципа; если же явления эти чуждого происхождения, то они сохраняют известную силу благодаря тому, что пополняют собой недостатки исламской религиозности, но и исправляют недостатки эти опять таки только превратным и несовершенным образом. На различие это обращали внимание до сих пор лишь немногие критики; большей частью между исламом и христианством находили разницу лишь в степени чистоты религиозных представлений и нравственного учения и потому верили в постепенную усовершаемость ислама.

Позволяем себе надеяться, что нам удалось в изложенных выше главах сделать хоть немного понятными и незнакомому с богословием читателю утверждаемое нами различие и самую важность его значения. Кто же не придает особого значения такому различию, те с достаточной очевидностью убедятся в неудовлетворительности или, вернее, в пагубном могуществе ислама, когда от религиозной мы перейдем к другим областям жизни и исследуем влияние ислама на естественный строй жизни и на всю совокупность условий культурного развития его исповедников.

Положение женщины в Аравии. – Улучшение его исламом. – Вредные постановления корана о разводе и женских покрывалах. – Женщины первого времени.– Гаремная жизнь и её следствия. – Домашний быт настоящего времени. – Женитьба. – Разделение дома. – Духовное одичание женщины. – Нравственный быт женщин. – Семейная жизнь. – Воспитание. – Светлые стороны. – Женщины-христианки Востока. – Общее заключение.

Правильно-устроенный семейный быт составляет необходимое основание успешного развития человеческого общества. Нормально же жизнь семьи складывается лишь там, где жена бывает помощницей мужу. Таковы общепризнанные и неоспоримые положения. Нам предстоит таким образом обратиться к исследованию вопроса о том, каким образом устраивается жизнь семейная в мире ислама, причем главное внимание должно быть обращено на то, какое именно положение исламом указано женщине⁶¹.

Мухаммед видел в домашнем быте арабов неустройства, устранить которые считал необходимым⁶². У большинства кочевых бедуинов, как и у горожан, господствовало многоженство. В Meдине иметь от восьми до десяти жен было делом довольно обыкновенным. У бедняков жена держалась на положении рабыни, у людей богатых она была игрушкой мужа; ни в каком твердом законе не имела она защиты себе. Ей уделялась лишь та доля внимания, какой сама она успевала добиться своими личными преимуществами. Вследствие этого положение женщин, за исключением лишь аравитянок самых знатных фамилий, было до крайности угнетенное. Развестись с женой было очень легко; для этого довольно было со стороны мужа одного произнесения слова, выражавшего удаление жены. От наследования имущества жены были устранены совершенно; они даже сами наследовались родственниками умершего, подобно какой-нибудь вещи. Следствием этого нередко бывали называвшиеся позже «ненавистными» браки между пасынками и мачехами. Нередки бывали и случаи, когда какой-нибудь араб имел женами двух сестер; весьма распространены были также и «браки ради наслаждения», заключавшиеся за плату на определенное время. Бедные арабы за известное вознаграждение отдавали жен своих в пользование посторонним мужчинам; у иных же племен существовал даже обычай чествовать гостя, предоставляя ему жену или дочь.

Мухаммед стремился улучшить положение женщины. Он советовал мужчине придерживаться в отношении к ней кротости и великодушия, приличествующих сильному в отношении к слабым. По одному достоверному преданию, он учил: «Обходитесь с женщиной всегда осторожно: она, ведь, создана из кривого ребра, а потому и лучшее, что есть в ней, носит след кривого ребра. Если ты захочешь выпрямить ее, она сломается; если оставишь, как есть, она останется кривой по прежнему. Обходись же с женщиной всегда осторожно!» В последней проповеди своей он наставлял: «Вы имеете законные права на жен ваших, и они имеют законные права на вас. Они обязаны не нарушать своей супружеской верности и не позволять себе ни единого поступка явно незаконного. Погрешат они в этом, в вашей воле наказывать их плеткой, однако не сильно (т. е. не увеча и не истязая их до потери здоровья); если же они откажутся от этого, и одевайте и кормите их, как подобает. Обращайтесь с женами вашими хорошо, так как они у вас как бы пленницы; сами они не имеют никакой воли ни в чем, что их касается»⁶³.

Но пророк не остановился на одних только общих увещаниях по этому поводу, а стремился также и обеспечить за женщиной твердое положено определенными на этот счет постановлениями⁶⁴. Он ограничил число законных жен четырьмя, дозволив и это количество жен только мужу, который в состоянии будет обеспечить женам своим необходимый комфорт. Супружескую верность и строго-одинаковое обращение с женами он поставил мужу в обязанность. Совершеннолетняя женщина не должна быть принуждаема к замужеству. При совершении обряда свадьбы муж должен обеспечить жене своей известное приданое, которое остается за ней, как собственность, при разводе; жена может также выговорить при этом и некоторые особые условия, напр., чтобы муж не брал себе второй жены и чтобы он не увозил ее из родины, где она пользуется поддержкой родных своих. Жена не должна также переходить по наследству, и сама признается правоспособной к наследованию; дочь наследует, половинную долю наследства, по сравнению с долей сына. Брак воспрещен в известных степенях родства; определения по этому предмету в существенных чертах своих сходны с Моисеевыми постановлениями. Точно также муж не может иметь женами или наложницами своими одновременно двух сестер, и, кто сходился с женщиной, тот не может уже жениться на её дочери.

Этими постановлениями, данными частью в коране, частью сунной, участь женщин у простонародных арабов была серьезно улучшена: ограничен произвол мужа, жене дано законное положение, она не оставлялась уже более на одну лишь защиту своих родственников или же на защиту одной силы своих личных достоинств. К сожалению, однако, постановления эти ограничены были целым рядом других постановлений и прежде всего законами о расторжении брака. Муж может во всякое время, когда угодно ему, без указания каких бы то ни было оснований, объявить свое решение о разводе. Правда, он обязывается в таком случае возвратить разводимой жене её приданое и давать ей содержание на срок её «идды», т. е. в течение трех месяцев, когда она не имела права выйти вновь замуж, или же до разрешения её от бремени. Но покровительственная мера эта не имела большого значения, потому что, когда жена сама дала повод к разводу неповиновением мужу, или когда муж опасается, что «не может выполнить заповедей Божиих», если выдаст её имущество, – ему предоставлялось и удержать его у себя, или частью, или же и все сполна.

Корану совершенно чужда мысль, что жена и сама может настоятельно нуждаться в разводе. Правда, мусульманское право заключает в себе некоторые постановления и на этот счет; жена может требовать развода при известной неспособности мужа или при безнадежном между супругами несогласии, но в таком случае она обязана вознаградить мужа или же отказаться от возврата приданого. Для предотвращения слишком частых и легкомысленных разводов постановлено, что муж имеет право не более двух раз возвратить к себе разведенную жену; но правило это утрачивает всякое значение потому, что и третий брак между одними и теми же супругами разрешается, если только жена в промежуток развода принадлежала какому-нибудь другому мужчине. Важнее правило, по которому раз объявленный развод считается уже безвозвратным в том случай, когда он удостоверен свидетелями; бывали случаи, что жена освобождалась от тяжкого рабства из-за того лишь, что муж в пылу гнева крикнул ей разводную формулу: «ты отпущена».

Не менее законов о разводе пагубно действовали и постановления корана о женских покрывалах⁶⁵. Мужчина может видеть непокрытыми одних лишь жен своих и невольниц и тех женщин, на которых он не может жениться по причине близкого родства. В суре 24 говорится: «Скажи также и верующим женщинам, чтобы они потупляли свои взоры; хранили бы себя от половых пожеланий; показывали бы только те из своих нарядов, которые наружу, накладывали себе на грудь покрывала; показывали бы наряды свои только своим мужьям, своим отцам» и т. д. И в суре 33-й: «Пророк! Скажи супругам твоим, дочерям твоим, женам верующих: плотнее опускали бы они на себя покрывала свои⁶⁶; при таком опускании они не будут узнаваемы и потому не будут оскорбляемы». Этими постановлениями женщина была отлучена от всякого общественного сношения с другим полом и от участия в каких бы то ни было умственных интересах; она загонялась на всю жизнь в узкий домашний круг, и умственное образование стало для неё почти невозможностью.

К такому ограничению женщин побудили Мухаммеда, без сомнения, различные искушения, каким, как он сам видел, предоставлена была женщина в ветреном обществе богатых городов. В них не было недостатка в легконравных светских франтах, весьма опасных, благодаря ломкости своей, для женской добродетели. Самое же глубокое основание для закона о гареме нужно искать в недоверии и личной ревности пророка. Он считал женщину малонадежной вообще и особенно в деле супружеской верности. По преданию, он высказал однажды, что большая часть женщин пойдет в преисподнюю. Кроме того, Мухаммед слишком хорошо сам знал, как рискованно бывает для мужа, когда жена его оставляется в добычу опасным взглядам чужих мужчин. Разве сам он не принудил приемного сына своего Зейда к разводу с его женой, увидев ее однажды только лицом к лицу?

В связи с личной ревностью пророка находятся также и суровые наказания, назначенные женщине за нарушение супружеской верности. Женщин, четырьмя свидетелями изобличенных в таком преступлении, коран повелевает держать в заточении дома «дотоле, пока не постигнет их смерть, или Бог не положит для них иной какой-либо путь». Позднее женщине предоставлялся выбор между заточением или побиением камнями. Строгость закона смягчена тем, что для доказательства прелюбодеяния требовалось свидетельство четырех очевидцев. Кто обвиняет женщину в нарушении супружеской верности, не имея возможности доказать его достоверность, тот подлежит телесному наказанию в 80 ударов плетей. Супруг имеет право заменить четырех свидетелей пятикратной клятвой, но и жене предоставлено оправдать себя такой же точно клятвой, и, если она сделала это, брак расторгается.

Для характеристики пророка и манеры его законодательства знаменательно, что постановления о доказательстве супружеского прелюбодеяния были изданы тогда именно, когда у него самого имелись личные поводы к этому, во время сомнения в верности жены его Гаеши; и. что вообще постановления, касающиеся жизни женщин, были большей частью законами, изданными по разным случаям, или по меньшей мере компромиссами между более высоким идеалом и арабской «жестокостью сердца». В них, как и почти во всех постановлениях корана, над пророком, бросающим в мир принципы свои со всей их строгостью, не заботясь ни о каких временных интересах, перевес оказался на стороне законодателя, которому нужно было принимать во внимание существующие отношения.

Как бы то ни было, но пророк неверно судил о достоинстве женщины и не дал ей положения равноправной подруги мужчины. Венцом создания признается мужчина; женщина служит его наслаждению, но, как существо разумное, чувствующее, имеет, конечно, и право на осторожное с ней обращение. Ограничение числа законных жен четырьмя теряет почти всякое значение в виду того, что мужчине дозволено иметь неограниченное число невольниц. Многоженство а с ним и порабощение женщины таким образом сохранены были во всем их объеме и даже были санкционированы формально, что, как увидим, неизбежно и самыми пагубными последствиями отразилось на домашнем, социальном и даже политическом строе исламских народов⁶⁷.

Правда, некоторые факты убеждают как будто бы, что и в исламе возможны и высокое положение женщины и настоящая т. е. правильная семейная жизнь. В I столетии гиджры мы встречаем несколько благородных женщин, стоявших наряду с мужьями своими равноправными их сотрудницами.

Супруги пророка по смерти его пользовались большим значением. Известно, как, разъезжая верхом на боевом верблюде, Гаеша бросалась лично в самые жаркие битвы и какую важную роль играла она также и в политике. Образцом высоко-независимых женщин является перед нами и другая Гаеша, племянница жены пророка. Между прочим, эта последняя позволяла себе показываться открыто народу без женского покрывала, причем говорила: «Бог наложил на меня печать красоты, и я рада, когда на красоту мою люди любуются и познают в ней свидетельство милости Божией. А потому я не стану закрывать лица своего, ибо у Бога в этом нет никакого греха». Женщины высших сословий в эпоху омайадов и первых аббассидов держались весьма свободно; не возбуждая никакого соблазна, принимали они в домах своих знакомых мужчин, вели знакомство с поэтами, а в часы молитвы ходили и в мечеть наравне с мужчинами. Одна из омайадских принцесс участвовала даже лично в одном конском состязании. Благородный араб брал жену себе не иначе, как только из рода столь же благородного; только сын именитой аравитянки мог достигнуть халифского достоинства. Многих женщин мы видим затем занимающимися и поэзией и наукой; в высших школах и Запада и Востока встречаем, отчасти даже и в позднейшие времена, ученых женщин – профессоров. Так, в XII веке по Р.X. в собственном доме в Багдаде читала лекции для многочисленной аудиторий некая Шохда, «гордость женщин», а в Дамаске уже в начале XIV столетия одна женщина, «мастерица юристов», издала свое научное сочинение по государственному праву.

В очень многих случаях положение женщины было вполне почтенным и в среде низших классов. С окончанием больших завоеваний и богатого прилива денежных средств, в классах этих получает преобладание моногамическое направление. Женщина властвует, как настоящая хозяйка дома, развивается истинная семейная жизнь, горе и радости становятся для мужа и жены общими; и многими описываются черты самой трогательной любви, супружеской и к детям, благородного отречения и самопожертвования с обеих сторон. Так, в устах одного хариджитского шейха, отправлявшегося в поход, мы слышим жалобу: «Любовь к жизни увеличили во мне мои дочери; они остаются теперь беспомощные, и я боюсь, что, в случае смерти моей, им придется изведать горе, что после чистого напитка жизни им придется пить мутную воду».

Во время Гаруна ар-Рашида один поэт изливает свою тоску о подруге:

«По своей хозяйке дома

Я давно скучаю.

Как мне ждать конца разлуки

Я совсем не знаю!

За нее готовь отдать я

Все, чем обладаю!»

Рыцарский поэт Абу-Фирас, живший в половине X века по Р.X., попав в плен, выражается так: «Не будь у меня матери, я не платил бы выкупа за мою свободу и предпочел бы умереть, но она может пострадать от лютости войны»⁶⁸.

И в «Тысяче и одной ночи» встречаются еще следы такого рода отношений. Но было бы большой ошибкой в чертах этих видеть продукт ислама: они порождены были самим духом, жившим в среде благородных арабских фамилий. У них мы находим, как было уже сказано мимоходом, совсем иное обращение с женщиной, чем у простонародных арабов. В Гамазе, известном собрании песен, составленном в IX столетии, встречаются многочисленные примеры глубоко-прочувствованной любви к женщине; прославляется в них не одна лишь наружная красота, но и нравственность и душевное благородство женщины. Один древний арабский писатель свидетельствует, что «истинный араб имел всегда одну лишь возлюбленную и уже не расставался с ней до самой могилы, и тоже делала и она». У богатых горожан женщины свободно вращались в обществе; они украшали присутствием своим пиршества, участвовали также и в религиозных торжествах; сложилось даже нечто в роде рыцарского поклонения женщине, подобного тому, какое мы находим позднее на Западе. Так, еще долгое время в кругах арабской аристократий женщине предоставлялось положение более высокое и свободное, чем какое указал ислам. Строго-правоверным это казалось ужасным; они жаловались на бесчинство, сетовали о том, что и мужчины и женщины обоюдно смущают друг в друге набожное настроение в мечетях, и что женщины пользуются свободным обращением в общественной жизни. Благочестивое негодование их по поводу ветрености женщин и одновременное поощрение обильно-заполненного, скрытого от глаз света гарема находятся в наилучшей гармонии с образом мыслей самого пророка и с законами его корана. Поэтому, чем большее значение приобреталось их мнением, тем более низводилась и падала женщина. Без сомнения, не на них лишь одних падает вина в разрушении нормального семейного строя; вследствие обстоятельств разного рода отношений обоих полов и жизнь высшего общества сложились так, что строгое исполнение законов корана могло казаться даже некоторым улучшением нравственности.

В первоначальную эпоху ислама для арабов желательно было возможно большее приращение их семейств, так как им нужно было овладеть всем миром и иметь для этого много людей. Достигнуть же многочисленности внутри семейств не представляло ни малейшей трудности, так как в распоряжении завоевателей находились богатства древних культурных стран; мы встречаем поэтому арабские семьи, исчислявшиеся в тысячу, даже и в несколько тысяч душ. Но чем большее значение придавалось численности, тем меньшее внимание возможно было обращать на самую чистоту породы; с той поры благородные аравитянки перестают уже быть предметом особых исканий; люди научились ценить и привлекательность чужеземных невольниц, на Востоке преимущественно тюркских. Таким путем утрачены были и чистота расы и арабский национальный дух, и жизнь семейная в конец разрушилась. С тех пор развилась жизнь гаремная со всеми её темными явлениями, и развилась тем быстрее, что коран взял ее под свое покровительство. В домах людей знатных вырастало по двадцать, по тридцать и более сыновей и неисчислимое количество дочерей; и так как отец сам лишен был возможности пещись о многочисленных детях своих, то они целиком отдавались на жертву влияниям своих обыкновенно совсем необразованных, в лучшем же случае лишь односторонним образом, а именно музыкально образованных матерей, жизнь которых проводилась в разных чувственных наслаждениях да в интригах; дети становились свидетелями ветреной, безнравственной жизни, царившей в гаремах, интриг, умышлявшихся одной женой против других, или всех их вместе против самого главы фамилии; воображение их загрязнялось самым безоглядным образом среди незакрытых от них разговоров о различных тайнах половой жизни. Таким образом воспитывалось племя людей вполне чуждых каким бы то ни было высшим интересам и только в одних наслаждениях гарема искавших своего удовлетворения. Знатное юношество проводило и дни и ночи в домах торговцев невольницами и расточало невероятные суммы в сношениях с обученными музыкальному искусству турецкими невольницами. Если, наконец, отцу и удавалось заставить своего сына жениться на какой-нибудь благородной аравитянке, то дело оттого улучшалось немного. Легитимная супруга ревниво оберегалась и оставлялась в покое, ибо пресыщенный супруг находил гораздо большее удовольствие для себя в рафинированной утонченности любовного искусства турецких рабынь.

Понятно, что в гареме, где безнравственный тон стал привычкой, находили себе место всяческие запрещенные отношения; если, узнав об этом, вступал в дело домовладыка с какой-нибудь кровавой расправой, то прибежище находилось в противоестественном: гарем сделался гнездом любви к мальчикам и всяческих противоестественных мерзостей. Уже в эпоху Гаруна ар-Рашида вещи эти были во всеобщем распространении в Багдаде и во всех других больших городах Востока. Первоначально назначалось за них побиение камнями, но впоследствии они наказывались самое большее сечением. В царствование Мамуна в одном памфлете выражалась следующая жалоба: «Государь наш позволяет подкупать себя, а судья наш занят содомской мерзостью. О, позорное царствование! Кади казнит прелюбодеев, но ничего не имеет во власти своей для грехов содомских». Бассорский кади, которому преподносился этот укор, был одним из людей, находившихся в большой милости у халифа; он содержал, при себе, для отправления якобы бумаг своих, до четырех сот мальчиков⁶⁹.

Даже и там, где не утратилось еще понимание высших интересов, по части нравственности обстояло плохо. Женщины в высших классах, обученные наукам или искусствам, не обращали никакого внимания на женскую скромность и нравственность; в их песнях часто царит до-нельзя, распущенный тон, и они отнюдь не скрывают никаких непозволительных отношений своих. Прославленная за красоту и поэтическое дарование свое Валлада играла в Кордове роль явной, открытой гетеры, в снискании благосклонности которой соперничали друг с другом самые видные лица в том городе. Сестра самого Гаруна ар-Рашида, не менее прославленная поэтесса и модница Олайя, также не один раз вступала в недозволенные связи; раз, в одно из любовных похождений, ей пришлось даже с опасностью для жизни спускаться по водосточной трубе.

Едва ли нужно говорить, что сам пророк отнюдь не желал отношений подобного рода. Добрые старые арабские нравы разрушены были всего более чуждыми, а именно персидскими и византийскими, влияниями. И при Константинопольском дворе того времени господствовали те же самые отношения; так, напр., евнушество оттуда проникло в Аравию. Один мусульманский богослов древнейшего времени говорит: «Обычай оскопления исходит от византийцев, и удивительно то, что именно христиане более всех других народов хвалятся своими мягкостью, гуманностью и милосердием. Одного обычая этого довольно для доказательства их черствосердечия, и гнусный промысел этот да послужит тебе примером их зверства». Дамасские халифы первоначально вывозили своих евнухов из Византийской империи, а Кордовские халифы из Франции, преимущественно из Вердена, где были у евреев устроены всемирно-известные заведения для евнухов⁷⁰.

При всем том самая большая доля вины за все эти отношения падает и на ислам. Если христианство также века целые не в состоянии было искоренить известные недостатки домашнего быта, в особенности разные безнравственные пороки азиатской придворной жизни, то оно заняло по крайней мере по отношении к ним принципиально карающее и негодующее положение, так что раньше или позже пороки эти должны были неизбежно исчезнуть. Иначе в исламе. Хотя он также отнюдь не желал допускать противоестественных пороков, евнушества и всей безнравственной жизни, какая царит доныне в гаремах знатных людей, однако он допустил существование многоженства и гаремного строя, – ядовитых корней, из которых плоды эти выросли естественным образом; и притом не только допустил, но и положил учреждения эти в основание быта семейного, окружив их ореолом завета божественного. Безнравственность неизбежно должна быть в обоих случаях: и когда женщина приноравливается к указанным кораном пределам, и когда она добивается для себя большей свободы; потому что, если она может достигнуть более свободного положения в обществе лишь нарушением нравственного божественного закона, то путь этот ведет естественно к одной только свободе нездоровой и безнравственной.

И так, в мире ислама было бы нисколько не лучше, если бы по отношению к домашней жизни начали точнее следовать предписанным в коране уставам, чем и в обратном случае, когда допустили бы беспрепятственное и свободное общение обоих полов. До какой степени мало в состоянии ислам регулировать здравые домашние отношения, покажет нам беглый взгляд, брошенный на семейную жизнь мухаммеданского Востока настоящего времени. Мы обращаем при этом преимущественное внимание на жизнь высших сословий в исламских культурных странах, так как у них закон корана нашел себе наиболее законченное свое выражение, а также и потому, что сословия эти имели наиболее значительное влияние на общее народное развитее⁷¹.

Так как коран запрещает мужчине видеть незакрытой всякую другую женщину, кроме своей жены, то мусульманин узнает обыкновенно супругу свою впервые только после свадьбы. После того как матерью или какой-нибудь родственницей молодого человека, собирающегося жениться, или же хатбеей, т. е. свахой, по ремеслу промышляющей посредничеством при заключена браков, отыщется подходящая для него, по-видимому, подруга жизни, и обе «стороны дадут согласие, заключается брачный контракт в присутствии духовного лица, но собственно без всякого религиозного торжества, и невеста приводится в дом жениха. Женщины выходят замуж рано, в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет, часто и еще моложе. Очень часты рекомендуемые кораном браки между детьми братьев и сестер. Они обыкновенно бывают прочны, частью по чувству кровной связи, частью и потому, что брачующиеся уже знают обыкновенно друг друга еще с детских лет. Разводы бывают вообще реже, чем мы могли бы предполагать, по всей вероятности, потому, что разделение дома на две половины, о котором сейчас будет речь, делает невозможной такую тесную общую жизнь, какая нам известна на Западе, и потому также, что при этих условиях недостаток взаимной склонности ощущается менее чувствительным образом. А сверх того, без особой побудительной причины, нелегко бывает мужу и удалить жену, уже родившую ему детей. При всем том в легкомысленных разводах не бывает недостатка. Лэн говорит⁷²: «Попадается в Египте много мужей, которые в продолжение каких-нибудь десяти лет женятся на двадцати, на тридцати и более женах, и таких женщин, которые, еще отнюдь не устарев годами, имели до дюжины и более мужей одного за другим. Я слыхал о людях, привыкших брать себе новую жену почти ежемесячно... Но и должен прибавить, что такое поведение обыкновенно весьма порицается, и что в средних и высших кругах общества немногие только родители решатся выдать дочь свою замуж за человека, уже покинувшего многих жен». Законы, долженствующие затруднять легкомысленные разводы, напр., закон, что после троекратного развода женщина не может снова выйти замуж, если не отдавалась другим мужчинам в промежуточное время, или другой закон, по которому разведенная жена должна содержаться мужем в течение срока своей идды, весьма искусно умеют обходить.

Дозволением многоженства далеко не пользуются однако в столь широком размере, как-то предполагают обыкновенно на Западе. Лэн полагает по этому поводу, что из двадцати мужей не более, как один имеет двух жен. Четыре жены очень редки; обыкновенно мужчина охотно отказывается от увеличения своего семейного счастья в виду права иметь наложниц; египтяне же, как и турки, даже предпочитают дорогому содержанию жены обладание невольницей. «Бедный человек», говорит Лэн, «может скорее взять себе двух или большее число жен, из которых каждая в состоянии каким-нибудь ремеслом или работой позаботиться о своем собственном пропитании; в высших же и в средних классах большей частью воздерживаются брать многих жен, в виду расходов и неприятностей, которые из этого возникают».

Вамбери насчет полигамии высказывается следующим образом⁷³: «В мухаммеданских странах, – я не пугаюсь за смелость подобного утверждения, – между тысячами семейств найдется много-много одно, в котором принято в соображение легальное дозволение многоженства. У турецких, персидских, афганских и татарских народов (т. е. в низших собственно классах) оно неслыханно, даже и прямо немыслимо, так как обладание несколькими женами предполагает большое хозяйство, большое состояние и издержки. Так же редко и не иначе, как в единичных лишь случаях, встречается многоженство и в среднем сословии. В высших и в самых высоких слоях, конечно, – и этого нельзя не признать, – социальный порок этот разрастается до ужасающей степени».

Показания Вамбери могут быть верны, поскольку они относятся к названным им народам. Ко всем же частям исламского мира мнение его о редкости полигамии не имеет применения. В городах Аравии, напр., по единодушным показаниям путешественников, многоженство вовсе не есть что-нибудь необыкновенное, а составляет общее правило, и арабы в Иерусалиме берут, как только сумеют обеспечить себе некоторое состояние, по три, по четыре жены; самые беднейшие из них имеют двух жен по меньшей мере⁷⁴.

Домашняя жизнь новобрачных представляется, на наш взгляд, очень мало привлекательной. Дом мусульманина распадается на две отдельных половины, соединенных одна с другой лишь общим повиновением главе семейства. Одна часть дома, у турок «селямлик», место приема гостей, образует помещение для мужчин; гарем, запретное святилище, назначен исключительно для одних только женщин и не может быть доступным ни для одного мужчины, кроме самого домохозяина и его ближайших родных. «Понятно», говорит Мелек Ханум⁷⁵, «что степень разделения, существующая в турецких хозяйствах между мужчинами и женщинами, по необходимости, соразмеряется с большим или меньшим благосостоянием, которым пользуется семья. У бедного мусульманина всего лишь одна или две комнаты для себя и для своего семейства, он вынужден стеснять себя и потому ест, пьет и спит, как добрый отец семейства, со своей женой и с детьми. Муж из среды достаточного среднего сословия ведет хозяйство свое уже иным, гораздо более подходящим к правоверию, образом и начинает с того, что проводит ощутительную демаркационную линию между собой и своим гаремом. Две или три комнаты совершенно отделяются от остального дома; они образуют селямлик, остальная часть дома – гарем, заповедную почву. Если затем мы отправимся к богачу, к какому-нибудь трехбунчужному паше или к министру с портфелем, то найдем настоящий дворец, устроенный с большим вкусом, и разделение между мужчинами и женщинами еще более полное. Селямлик знатной особы занимает совершенно отдельное здание, а гарем имеет вид целого колоссального дворца с железными дверями, с решетчатыми окнами и с обнесенным высокими заборами садом. Мужчины и женщины, живущие в этих обеих частях дома, остаются совершенно отрезанными одни от других и не имеют никакого способа сноситься между собой, без посредства евнухов или христианок-прислужниц, принадлежащих к гарему. Паша, его дети и близкие родственники, одни только имеющие право свободного входа в гарем, могут вступить в него только чрез нечто вроде моста, замкнутого железной решеткой, который переходится не иначе, как в сопровождении и под надзором особого к этому делу приставленного евнуха».

Не смотря на эту замкнутость, не следует однако представлять себе гаремную жизнь чем то вроде заточения. В большинстве случаев женщины могут выходить и, когда захотят, посещают других женщин или принимают их у себя. В Константинополе женщины высших сословий катаются или ездят на прогулки в послеобеденное время по окрестностям города, и там, лежа на коврах, целыми часами болтают, лакомятся или слушают музыку. В Персии отправляются под тень садов, окружающих святые могилы. У женщин низших классов свободы еще больше; напр., в Египте можно видеть даже открытые шутки их с мужчинами. Женщины высших сословий, большей частью живущие в заключении и под присмотром, сами не чувствуют обыкновенно в этом никакого стеснения; напротив, жена даже скорее подумает, что муж пренебрегает ей и не довольно любит ее, если он дозволит ей необычную свободу.

Раздельным помещениям в доме соответствует и сама семейная жизнь. Общий стол не в обычае, так как женщина высшего а часто и низшего классов не должна иметь общего стола с главой семейства. Если он кушает в своем помещении, то ему прислуживают люди его, если же в гареме, то кушанья подаются женой. Она стряпает часть кушаний, подает их на стол, готовит мужу кофе и набивает его трубку. Дневные часы в гареме наполняются заботами о туалете, уходом за детьми, разными женскими рукодельями, в роде вышивания платков и вуалей, продающихся при посредстве ветошниц. Часто один гарем делает визит другому; тогда время проводится в еде, в курении, в питье шербета и кофе. Беседа гаремных дам бывает часто бесстыдна до последней крайности. «В выборе предмета для разговора», по словам Вамбери, «наименее всего озабочиваются скрупулезностью, и ничего нет мучительнее, как подслушать случайно разговор какой-нибудь старой матроны и юной девицы на тему, которая вызвала бы краску стыда на лицо наихудшей развратницы из их пола в Европе». Тайны супружеской жизни разоблачаются тут, без всякого зазрения совести, и в присутствии детей.

Когда исчерпается болтовня, тогда призывается какая-нибудь сказочница, а то развлекаются какими-нибудь играми или же пляской невольниц, аккомпанирующих себе на чем-нибудь вроде тамбурина или бубна. Обитательницам гарема обыкновенно дозволяется также из покоев их слушать бесстыдные истории и песни, которые слушаются мужчинами на мужской половине, и любоваться соблазнительными танцами, исполняемыми публичными танцовщицами или же мужчинами в женских костюмах. Известны однако и иные более пристойные развлечения. В домашние праздники, напр., занимают гостей рецитацией катмы, т. е. всего корана, или исполнением зикра, заключающегося в повторении имен Божиих или исповедания Божия единства.

Простонародные женщины ведут большей частью жизнь тяжелую; они приготовляют мужьям пищу, носят дрова и воду, словом, устраивают и дом и двор, между тем как сами мужья их нередко предаются одному лишь ничего-неделанию. Наоборот, в гаремах знатных людей не бывает недостатка во всех внешних удобствах; никакой трудной работы справлять здесь уже нет надобности, так как домовладыка держит для своих жен достаточное количество невольниц. Умственное образование женщины находится в совершенном пренебрежении. Случаи, когда женщина умеет читать и писать, очень редки. И от посещения общественного богослужения в мечетях женщины обыкновенно также свободны; хотя пророк и дозволял им участие в общественной молитве, но и сам уже находил более удобным, чтобы женщины молились у себя дома.

В течение двух первых столетий гиджры они принимали еще повсюду участие в общественном богослужении, также как и дети. Но уже в III веке обычай этот начал выходить из употребления, как было упомянуто выше, потому что часто мешал набожному настроению правоверных оставаться на надлежащем пути. Так, напр., Абу-Новас во времена Гаруна ар-Рашида осмеивает правоверных, приходивших в восторг при взгляде на любимых мальчиков в главной соборной мечети Багдада, которую поэт именует «сатанинской ловушкой». По-видимому, и позднее еще часто сходилось в мечетях смешанное общество обоих полов; но каждый раз, как начиналось движение к улучшению нравов, преследовалось и участие женщин в общественном богослужении.

В настоящее время немногие только женщины справляют положенные дневные молитвы; большей частью богопоклонение их ограничивается посещением мечети в известные лишь праздники или путешествиями на могилы родственников. Не должно забывать, впрочем, что и женщины имеют право совершать, вместе с мужьями своими, паломнические путешествия в Мекку. Правом этим часто пользуются и доныне. Вдовы и разведенные жены также ездят на богомолье; они обязываются в таком случае заключать временные браки с жителями города. По окончании богомолья такие браки расторгаются.

Ничего нет удивительного, что, при пренебрежении образования их умственного и духовного, женщины морально стоят на весьма невысокой ступени. Вера в супружескую благонадежность женщины была разрушена уже рано. Мы находим у Лэна⁷⁶ убедительные примеры изощренности и бесстыдства, с какими действуют при этом женщины. Даже женщины самого высшего круга, обладающие обыкновенно и некоторым образованием и принимающие участие в политической жизни или по меньшей мере в придворных интригах, часто кажутся утратившими последние остатки морального стыда. Мелек Ханум из нового времени приводит примеры того, как обстоит дело с моралью в гаремах султана и турецких вельмож, между прочим, с каким хладнокровием иные из высокопоставленных женщин умерщвляют своих любовников, чтобы обеспечить себя от всякой возможности разоблачения⁷⁷.

За прелюбодеяние и теперь еще полагается казнь, побиение камнями. Но она приводится в исполнение только в редких случаях, так как удостоверение факта нарушения супружеской верности очень трудно исполнимо. Даже когда женщина и изобличена четырьмя свидетелями, ей удается часто спасти жизнь свою путем подкупа; случается однако, что иногда женщину отправляют на тот свет без шума в гаремных покоях, с согласия самого правительства. Лэн рассказывает несколько случаев смертной казни за нарушение супружеской верности над египтянками. Вместо побиения камнями в Египте практикуется потопление в Ниле. Одна женщина, вышедшая замуж одновременно за троих солдат, была зарыта по грудь в землю и затем расстреляна. Когда феллашка осуждена за неверность, ее бросают в Нил с камнем на шее, или же разрезают на части и выбрасывают в реку труп кусками. Очень часто таким же образом казнится ближайшими своими родственниками и незамужняя согрешившая девушка.

Наихудший результат гаремного строя заключается в совершенном отсутствии того, что мы называем семейной жизнью. «Закон корана», говорит Мелек Ханум, «разделяющий людей на два обособленных класса, не допускает существования семейства, в котором один член живет подобно другому и составляет часть одного гармонического целого. В мусульманском обществе у мужчин свои особые понятия, привычки, интересы, а у женщин также свои, исключительно им принадлежащие. Таким образом лица, составляющие, по-видимому, часть одного и того же семейства, в действительности не имеют между собой ничего общего, ни в жилище, ни в имуществе, ни в хозяйстве, ни в друзьях, у них нет даже и общего отдыха. У женщин свои собственные частные дела, свое особое хозяйство и особые интриги; они угощают своих товарок, делают свои визиты и развлекаются на свой особый манер. Тоже самое делают и паши со своими приятелями и слугами в селямлике; там принимают они своих гостей и посетителей и проводят время в интригах и сплетнях или же в том, что наряжаются, как кукла, чтобы приводить в удивление своих блюдолизов и прихвостней».

Разделение полов действует гибельно и на мужской мир. Мужские собрания бывают скучны, и тон, в них царствующий, составляет насмешку над всяким приличием. Пиршества, вопреки общей манере людей Востока, оканчиваются очень скоро, не усладив гостей никакой живой беседой.

Разлад, проникающий домашнюю жизнь, дает себя чувствовать в особенности на семейных празднествах, при рождении ребенка, при торжестве обрезания, при школьном окончании корана, на свадьбах. Мы встречаем во всех этих празднествах много прекрасных поистине, даже глубокомысленных обычаев, но совершенное разделение полов при торжествах и на праздничных трапезах портит все дело.

В особенности же вредно влияет домашний строй этот на воспитание детей. Правда, первое впечатление, какое производит на путешественника по Востоку воспитание детей, благоприятное. Неповиновение родителям считается одним из семи смертных грехов. Поэтому, как бы ни были изнежены и избалованы дети высших сословий, они всегда бывают послушны родителям и по отношению к другим взрослым обнаруживают большую почтительность. Отца они приветствуют с каким-то даже благоговением. Когда их приводят поутру к нему для целования руки, они стоят все время в почтительной позе, пока их не уведут обратно в гарем или пока не возьмет сам отец на колени. Ребенок не смеет в присутствии отца ни громко вымолвить слово, ни сесть, пока это не будет разрешено ему. Но благоговение это, к сожалению, часто бывает одной только внешней, заученной формальностью, в основании его нет настоящей любви. Каким образом может она найти себе место в сердце ребенка, когда он бывает ежедневным свидетелем интриг, умышляемых в гареме против грозного родителя? Дети почтительно относятся и к матери и ко всем другим взрослым родственникам но и к матери обыкновенно не питают настоящей любви.

Равным образом и сами взрослые относятся с большим наружным почтением к своим родителям соображаясь с предписанием корана (сура 17): «Господь твой повелел вам поклоняться только Ему одному, делать добро родителям: один ли из них при тебе или оба они достигнут престарелости, не говори им: пфу! Не кричи на них, а говори с ними словами почтительными. Прикрывай их крылом сердечной ласковости, говори: Господи! Будь милостив к ним, так как они воспитывали меня, когда я был мал». «Почти не бывает случая», говорит Лэн, «чтобы сын, без особого дозволения, позволил бы себе сесть, есть или курить в присутствии отца, и часто прислуживают они ему и его гостям при угощениях и других случаях».

Но, не считая почтительного обращения с родителями, которое ему внушается, ребенок научается немногому доброму. До десятого года и мальчики остаются в гареме, где они отдаются на жертву неисчислимым вредоносным влияниям. Отбыв часы своих школьных занятий⁷⁸, они обращаются здесь исключительно в обществе невежественных., суеверных и испорченных женщин, которые не могут содействовать их умственному развитию. Даже и то, чему они учатся в школе, вытесняется часто в гареме другого рода впечатлениями. Благородные побуждения глохнут, горизонт желаний и идеалов становится крайне узким; вступая в жизнь, юноша не выносит отсюда никаких высших интересов. Чувство стыда убивается в самом нежном ребяческом возрасте, фантазия гибнет. Ревность испорченной женщины часто доводить ее до того, что она самым подлым образом развращает сына ненавистной соперницы. Случается даже невероятное, что к двенадцатилетнему мальчику приставляется «подругою» молодая невольница⁷⁹. В пренебрежении находится и телесное воспитание; дети сплошь и рядом изнеживаются; уже одна боязнь дурного глаза останавливает многих матерей выпускать их детей на свободу.

При таком образе воспитания детей, нас не должно удивлять, что в высших классах общества свирепствуют всевозможного рода пороки и теперь, как царили они некогда в эпоху халифов. Любовь к мальчикам распространена во всем исламском мире, в особенности между служащими и учеными, уже не говоря о разврате и нарушениях супружеской верности. В шиитских странах и поныне еще существуют «временные браки». В Персии, напр., браки заключаются на несколько дней, даже иногда всего лишь на несколько часов. Понятно, что брачные договоры являются в этих случаях лишь простым прикрытием одному бесстыднейшему разврату; но персидское духовенство не стыдится унижаться и до такой лицемерной комедии. У суннитов браки на время запрещены; это не препятствует однако тому, что при путешествиях в Мекку многие богомольцы заключают временные браки с продажными женщинами.

Мы раскрыли так много недостатков в домашних отношениях исламских народов, что охотно выставляем и некоторые лучшие стороны их. Пророк своими законами достиг в частностях кое-чего и хорошего; он уничтожил в Аравии убийство девочек, дал женщине определенное, прочное положение, сделал ее правоспособной в наследовании, вообще положил известные границы произволу мужчины. Правила, постановленные им в защиту женщины, оказались в общем счете не бесплодными; путем мягкого обращения с женщинами в мусульманских странах достигнуто более, чем было бы можно надеяться. Честные женщины со стороны мужчин трактуются с уважением; наиболее, почтительным обращением пользуется в особенности жена, подарившая отцу сына.

В простонародных классах мы встречаем вообще лучшие домашние отношения, чем в классах высших. Полигамия в них встречается только, как редкость, по крайней мере в культурных странах. У них нет средств устраивать дом по предписаниям корана; супругов сближают жизненные нужды и работа; умственный кругозор и интересы их одинаковы, так что нередко может устраиваться и нормальная семейная жизнь. Законами корана устранены были многие жестокости, тяготевшие над женщиной в низших классах и Востока и Запада. Не забудем, что классы эти составляют наибольшую, главную массу населения! Ислам, несомненно, был создателем значительной суммы подобного личного счастья.

У иных народов ислама положение женщины более свободное, напр., в особенности у бедуинов Аравии. Там мы встречаем и до сих нор нечто вроде рыцарского служения женщине, бывшего у нас в старину. Еще и теперь высшей клятвой у араба служит клятва честью жены его. В наш век жена одного из вождей ваххабитов отличилась в битвах против Мухаммеда-Али. Сестра другого из тех же вождей, попавшего изменой в плен, переодевшись в мужское платье, в день моления на горе Арафате вышла на встречу врагу своему с оружием в руках. Мужественная девушка эта хотя и попала в неволю, но громкая слава о ней прошла по всей Аравии⁸⁰.

У большинства бедуинских племён женщины ходят незакрытые покрывалами. Тоже самое и у курдов; курдские женщины, если только они не принадлежат к высшим сословиям, не покрываются; они свободно выходят из дома и, не стыдясь нисколько, разговаривают с посторонними мужчинами. Однако это более благоприятное положение женщины не нужно относить к исламу; оно опирается скорее на удержавшемся в стране этой преобладании старого племенного обычая над законом корана⁸¹.

Чтобы сложить с ислама ответственность его за неустройства домашнего быта, часто указывается на то, что низкое положение женщины на Востоке древнее самого ислама и что оно встречается одинаково и у восточных христиан. Но, ведь, мы и упрекаем ислам не за то, что он создал полигамию и гаремную жизнь, а за то лишь, что он утвердил их и санкционировал. Что же касается положения женщин у христиан Востока, то не должно забывать, что они постоянно жили под господством мухаммедан и потому очень многое заимствовали из их нравов. Таким образом, напр., нам нельзя дивиться тому, что христиане-копты, потомки древних египтян, имеют те же почти домашние обычаи, как и их мусульманские соотечественники, так как они целое тысячелетие подвергались ужасному гнету, лишавшему их возможности какого бы то ни было самостоятельного развития.

У иных же христианских народов Востока, не смотря на исламские влияния, мы встречаем и лучшее положение женщин, напр., у несториан. Женщины пользовались у них несравненно большим уважением, чем у соседних мухаммеданских народов.

Их описывали, как женщин опрятных, скромных, целомудренных, свободных от ложной стыдливости и независимых в своем обращены с мужчинами. Тоже самое мы видим и у христианских армян. Молодые девушки ходят у них с обнаженной головой без покрывал куда им угодно; молодые юноши могут открыто домогаться любви их, и на чувстве любви основанные браки у них нередки. Положение замужней женщины, правда, иное. Подобно жене мусульманина, она живет замкнуто в своем доме, с чужими мужчинами встречается не иначе, как только закрытой; но от неё не требуется никаких тяжелых работ, а если она переживает своего мужа, то и сама входит во все права его, в качестве главы семейства, и ей повинуются в семье с тем же самым почтением, с каким повиновались отцу. В этом случае армянская женщина-христианка занимает положение, какого не имеет ни одна женщина на Востоке, даже более властное и почетное, чем у нас в Европе⁸².

Таким образом, если даже мы и допустим, что недостатки семейной жизни у исламских народов обусловливаются исконными, доисламскими пороками Востока, то и тогда мы всё таки не в состоянии будем прийти к благоприятному заключению насчет влияния ислама на домашнюю жизнь его исповедников. Согласимся, что материальная обстановка женщины в большинстве населения не хуже, чем и на христианском Западе. Идеальные отношения также не преобладают, ведь, и здесь; и здесь с женщиной обращаются часто с тиранической суровостью, а для многих женщин и брачные узы также бывают крайне гнетущими, неразрушимыми цепями. Кто главнейшее внимание свое обратит на материальное благосостояние, тот может легко найти даже, что между исламским Востоком и христианским Западом не существуете особенно серьезного различия. Сами мусульманские женщины обыкновенно не сознают унижения, в жертву которому они отданы, они не жаждут для себя ничего лучшего, а свободная жизнь христианской женщины показалась бы, на их взгляд, даже в высшей степени неприличной. Но все это нисколько не изменяет однако же факта, что ислам не уничтожил язв восточного мира, многоженства и гаремного строя, а торжественно утвердил их законом; что чрез это домашняя жизнь высших мусульманских сословий, от духовной крепости которых существенно зависит благо общественное, отравлена исламом неизлечимо, а умственное и нравственное образование женщины, – это основание истинной семейной жизни и здравого воспитания, – стало решительно невозможным. Одно из величайших благословений христианства, главная опора нашей западной нравственности таким путем были отняты у Востока.

Мягкий закон о невольничестве. – Следствия невольничества. – Турецкие рабыни. – Невольничество в Средней Азии. – Черные невольники. – Отмена невольничества. – Покровительствуемые иноверцы. – Гонения христиан. – Райя в Турции. – Христианская и мусульманская нетерпимость. – Господствующие классы. – Демократическое направление ислама. – Персидские новомусульмане. – Исчезновение породистого дворянства. – Среднее сословие. – Невольническая аристократия. – Ленное дворянство. – Служилая аристократия. – Понятие об отечестве. – Разложение общества.

Наложив печать свою на домашний быт своих последователей, ислам придал своеобразный характер и быту общественному. разделив всю массу народную на три большие обособленные группы. Хотя он и провозглашает братство всех верующих, но с тем вместе допускает в обществе правоверных и самое рабство. В промежутке между господами и невольниками находится третья группа, а именно населения стран, подвластных исламу, но не перешедших к его исповедованию. Мы начнем описание общественного строя в исламе с изображения положения невольников, так как невольничество самым тесным образом слито с домашней жизнью мусульман.

Об отмене невольничества пророк никогда и не задумывался, так что без рабов сообразное с кораном устройство домашнее у людей высших сословий было бы совсем невозможно; но, несомненно, он стремился к тому, чтобы облегчить по возможности участь рабов. В прощальной проповеди своей он внушал по отношению к ним сострадание. «Смотрите», говорил он, «чтобы кормили их той же пищей, какой вы сами питаетесь, и одевали бы их в платье, какое и сами вы носите. А когда совершат они какой-нибудь проступок, который вы не расположены им простить, – продавайте их, так как они тоже слуги Божии и не должны подвергаться мучениям».

Раб, по мусульманскому законодательству⁸³, есть собственность своего господина; последний имеет над ним право жизни и смерти, но невольник, в свою очередь, имеет право на человечное с ним обращение, он не вещь, а человек. Поэтому невольницы не могут быть принуждаемы к проституции из-за наживы, хотя господин и волен сделать их своими собственными наложницами. Брак свободного человека с рабыней дозволяется, однако господин не может жениться на своей невольнице, а госпожа – выйти замуж за своего собственного раба. Если невольница родит своему господину ребенка, последний становится свободным, а мать его уже не может быть никому ни продана, ни подарена; по смерти же господина она получает полную свободу. Рабы и рабыни могут заключать браки между собой только с дозволения господина; но разрешается это для них лишь при хорошем их поведении, и невольнику не дозволено иметь более двух жен.

Освобождение невольника или невольницы считается делом богоугодным. «Всемогущий Бог», говорится в одном предании, «избавит всякого, освободившего правоверного раба, от вечных мук адских, соображаясь с числом отпущенных рабов, освобождая от адского огня отдельные части тела того, кто дарует свободу». В виде искупления за известный грех, напр., за клятвопреступление, предписывается также освобождение одного раба. В первое время известная часть государственных доходов обращалась на выкуп правоверных невольников. Делом достойным почитается также разрешение рабу хорошего поведения внести за себя выкуп, предоставляя ему в известный срок столько свободного времени, чтобы он имел возможность выручить необходимую на выкуп сумму сторонней работой. Законы эти у шиитов считаются применимыми лишь к верующим, у суннитов же и к неверным рабам.

Прекрасное, вполне отвечающее требованиям справедливости постановление заключается в том, что рабы наказываются не так строго, как люди свободные. За распутство и за оклеветание женщины, напр., раб наказывается в половину меньшим количеством плетей, чем свободный.

В первое время рабы пользовались очень кротким с ними обращением: с ними обходились, как с членами семейства, их обучали даже корану. Еще и ныне во многих турецких семействах дети рабов воспитываются, как и свои собственные. Кротость в обращении с невольниками всегда считалась весьма похвальной. Одного царя сказка из «Тысячи и одной ночи» прославляет в таких выражениях: «Рабы его жили, как свободные люди. Радость жизни его заключалась в том, чтобы награждать рабов своих и войска». Когда число рабов умножилось, а благосостояние уменьшилось, участь их сделалась менее благоприятной, жизнью их стали распоряжаться с безоглядной суровостью; но вообще признать следует, что ни у древних народов, ни у самих христиан рабы не пользовались таким кротким обращением, как у мусульман. Так, напр., рабы и крепостные люди испанских епископов приветствовали ислам и его постановления о невольничестве, как свое освобождение; не только делались «отпущенниками Аллаха» рабы и крепостные неверных, принявшие ислам, но и те из них, которые оставались христианами, находили рабство у арабов выносимее, чем было оно у христианских епископов⁸⁴. При всем том самое сохранение рабства очень вредно влияло на народы ислама во многих отношениях.

Завоевательные войны привели за собой в исламские страны огромные массы рабов, так как всех военнопленных постигала участь рабства. Таким образом дома знати переполнились невольниками, что весьма много способствовало развитию разных противоестественных пороков; пороки эти получили в высших классах всех стран ислама, особенно в Персии, ужасающее распространение. О вредном влиянии турецких рабынь на домашнюю жизнь, на вырастающее юношество и т. д. мы уже говорили. За красивых, обученных невольниц выплачивались огромные суммы; поэты воспевали их прелести, и обладание ими сделалось главнейшей страстью мужской знати. Какое именно более дорогие из них получали образование, мы видим из «Тысячи и одной ночи». Там говорится об одной из таких: «Торговец просил 10.000 динаров (²⁵/_т.Р.) и божился, что сумма эта не окупает даже и одних расходов, которые были сделаны на её обучение. Она научена прекрасно каллиграфии и искусству вести изящную беседу, затем арабскому языку и его грамматике, толковании корана, медицине, основаниям богословия; при этом она умеет и играть на нескольких инструментах. Такого рода образованные невольницы получали большей частью лишь специальное обучение туалетному искусству и музыке; излишне говорить о том, что образование их никоим образом не вносило в домашнюю жизнь ничего особенно доброго.

В Турции⁸⁵ с 1827 года правительство прекратило публичную продажу военнопленных, с 1855 же года стали запрещенными и открытые невольничьи базары. Торговля невольниками тем не менее продолжается деятельно, она укрылась только из открытых базаров в частные дома. Четыре пятых турецких невольников приходится на долю черных рабов, вывозимых большей частью из Египта. Белые же невольницы обыкновенно рекрутируются из молодых черкешенок, но встречаются среди них также и персиянки и аравитянки. В Константинополе они продаются или из рук торговцев или самими родителями. Доля женщины-черкешенки на родине невеселая. Мужчины считают недостойными себя какие бы то ни было занятия, кроме своих разбойничьих набегов; поэтому на женщинах лежат там все заботы и о доме и о поле, и они живут на положении немного лучшем положены рабочей скотины.

В виду этого многие черкесы уверены, что устраивают счастье дочерей своих, когда отдают их туркам. В Египте дети туземцев продаются под предлогом того, что они доставлены были еще в раннем возрасте из чужих страх. Часто продажа совершается с их собственного согласия, вынуждаемого соблазном нарядов и беспечального будущего.

Юные двенадцатилетние девочки продаются в Константинополе по высокой цене; за красивую черкешенку платят от 4000 до 20000 франков, даже на некрасивых цена стоит не менее 1500 – 2000 франков. Покупаются они большей частью женщинами, посвятившими себя ремеслу поставщицы невольниц. У них они обучаются туалетным искусствам, услужению, танцам, игре на флейте и на кастаньетах, нередко также и на фортепиано; и через 4 – 5 лет перепродаются за тройную, четверную цену. Большая часть их поступает в гаремы лиц высших сословий в самом Константинополе, иные в гаремы Туниса и Египта, некоторые же идут и в султанский гарем. Если невольница покупается в жены или одалиски каким-нибудь важным чиновником или офицером, то живет обыкновенно некоторое время в изобилии: богато наряжается, одаряется дорогими нарядами и окружается всевозможной роскошью. Но через несколько лет она видит себя обыкновенно уже вытесненной какой-нибудь новой супругою и сокращается на задний план. Всесильная, ревнивая соперница всячески ее мучит и унижает. Часто она перепродается; в таком случае попадает обыкновенно в руки какого-нибудь влюбчивого, женолюбивого старичка или же человека, истрепавшегося от излишеств в удовольствиях; иногда же отпускается и на свободу и выходит замуж за какого-нибудь бедняка, не имеющего возможности доставить ей тех удобств, к каким она привыкла во дни своей юности.

Невольница какой-нибудь состоятельной дамы находится обыкновенно в самом печальном положении; по ночам она должна постоянно присутствовать при шумных увеселениях своей повелительницы; безропотно терпит она и капризы госпожи и плеть евнуха. Если же еще на нее вздумает обратить свои похотливые взоры сам господин, тогда ревнивая госпожа обыкновенно не останавливается уже ни перед какой жестокостью: несчастное существо подвергается тогда самому ужасному обращению, или же продается, или как-нибудь наскоро пристраивается в замужество. Неприятность, заключающуюся в том, что рабыню, сделавшуюся матерью, нельзя уже по закону перепродавать, умеют и устранять. Обыкновенно конец такой невольницы самый плачевный. Конечно, исключительные личности достигают и высокого положения: большая часть султанш были первоначально простыми невольницами из черкешенок.

Менее значителен спрос на мужчин-невольников. Хорошенькие мальчики покупаются и содержатся пашами и принцами, под видом товарищей их сыновей; не один достигнувший известности государственный деятель начинал карьеру свою в качестве подобного «пажа» или «товарища детства» в доме какого-нибудь высокопоставленного турка.

Хотя закон не дозволяет обращать в неволю верующих, но это не препятствует туркам похищать у курдов и у других племен жен и дочерей или покупать их у диких черкесов. «Грех ложится тут на голову продавца», говорит благочестивый мусульманин; «нам нужно же содержать гаремы наши, а потому хороши и все средства, которыми эта цель достигается».

Жестокость и унижение человека так тесно связаны с рабством, что и самые мягкие законы не могут сдерживать варварского бесчеловечия. С особенной очевидностью обнаруживается это в туркменской торговле невольникам⁸⁶.

В прежние времена, бывало, дети самих туркменов продавались в Персии, теперь идет наоборот. Туркменские наездники-аламанщики делают набеги на северную Персию и увозят с собой оттуда множество пленников. Грабежи эти парализуют мирную уличную жизнь; земледелец, желающий возделывать поле свое, должен прежде выстроить сторожевую башню, чтобы обеспечить себя от внезапного нападения. Поселения окружаются высокими стенами; зимой же никто не отваживается пойти в лес за дровами, из боязни попасть в руки туркменов. Хищничество это считается священной войной, так как персы шииты. Разбойники снабжаются напутствиями духовенства, а кто из числа их окончит позорные подвиги смертью, тот считается мучеником, и люди набожные совершают паломничества к его могиле. Похищение людей извиняют ссылкой на мягкое обращение, бывающее уделом иных рабов, когда пройдут ужасные муки первых дней неволи. Или же говорят так: «Коран книга Божия; конечно, она благороднее человека, а и её покупают и продают за какой-нибудь кран. Иосиф, сын Иакова, пророк был, и однако же и он был продан в неволю. И что же? разве повредила эта неволя ему в чем-нибудь?»

Только с трудом удается противопоставить торговле людьми в Средней Азии гуманные европейские влияния. Но запрещением невольничьих рынков, русским удалось уничтожить по крайней мере злейшие проявления этой торговли, и нужно надеяться, что с победоносным движением вперед русского господства туркменской торговле рабами будут отводиться постепенно более тесные границы⁸⁷.

Едва ли менее, чем торговля персами, позорна и торговля черными невольниками в Африке. Ливингстоном, Бекером другими путешественниками сделано достаточно для ознакомлены со страшными ужасами, производимыми в Восточной Африке мухаммеданскими торговцами невольниками, так что нам не нужно описывать ни большие охоты на рабов, в которых приносятся в жертву тысячи человеческих жизней, ни невольничьи транспорты со всеми их жестокостями. Правда, усилиям европейских правительства, преимущественно английского, удалось уже смягчить это зло; египетский хедив Исмаил не переставал заверять, что торговля рабами в его владениях почти совершенно уже уничтожена, что ежегодно ввозится туда всего лишь не более четырех сот рабов. Но, к сожалению, всегда находятся способы и пути вести скрытно торг человеческим товаром. Чем бдительнее стерегутся новые торговые пути, тем изобретательнее становятся и сами торговцы в прокладывании новых обходных дорог. Где только держатся гаремные учреждения, там невольники неизбежно необходимы, потому что многие домашние работы могут исправляться одними лишь рабами, так как женщина может являться перед глазами свободного человека только закрытой. Спрос на рабов по этой причине никогда не исчезнет, а с ним, следовательно, не исчезнет и само предложение. Мухаммеданские государи, по собственному ли соображению, или под давлением европейских правительств конечно, могут объявлять указы об отмене невольничества; но в таких случаях подданные их видят себя стесняемыми в одном из положительно дозволенных им кораном преимуществ и потому всегда будут стремиться обходить правительственное запрещение. Мусульмане с полным правом придают невольническому вопросу очень важное религиозное значение; отмена невольничества будет в глазах их равнозначна триумфу христианства над исламом. Так, один араб в Занзибаре выразился: «Что же еще-то есть у нас наше собственное? Только и только одно лишь невольничество. Отнимут ли у нас теперь и это последнее? Скоро затем появится у нас и сама религия европейцев». О совершенном уничтожении невольничества поэтому нельзя и думать, пока существует ислам.

Существенно иное, чем невольники, положение занимают в странах ислама иноверцы, оставшиеся верными религии своей и под владычеством мусульман.

Пророк дозволил сохранять свою веру народам, имеющим у себя писаные откровения, т. е. и христианским и иудейским, а сверх того и последователям религии персов. Позднее терпимость эту распространили и на берберов. На иноверцев этих стали смотреть, как на покровительствуемых союзников мусульман; в воздаяние за это покровительство наложили на них поголовную подать и поземельный налог и сверх того обязали отбыванием значительных натуральных повинностей по содержанию расположенных в крае войск.

Много высказано было в похвалу чрезвычайной терпимости, какая будто бы практиковалась мусульманами в I столетии гиджры в отношении к исповедникам других религии. Посмотрим же ближе, каково именно было это отношение⁸⁸.

Мусульмане никого не принуждали к принятию ислама по очень понятным причинам: государственные доходы, состоявшие большей частью из налогов с покровительствуемых иноверцев, от такого принуждения должны были бы потерпеть весьма чувствительное умаление; мы слышим часто раздававшиеся на этом основании жалобы на обширные массовые обращения к исламу. Так, один администратор омайадского халифа Омара писал из Египта: «Если в Египте дела пойдут и далее, как идут они теперь, то христиане сделаются все без исключения мусульманами, и государство лишится тогда всех доходов своих». И немногие халифы отвечали бы ему так, как ответил Омар: «Я считал бы для себя великим счастьем, если бы и все христиане обратились к исламу, потому что Бог послал пророка Своего для исполнения призвания апостола, а не какого-нибудь сборщика податей».

Но если, по соображениям политики государственной, иноверцы и пользовались терпимостью, то от этого было еще далеко до признания за ними действительной равноправности. Коран требует, чтобы они были «унижены», и гордый дух первого Омара указал к тому путь один раз навсегда. Им не только запрещено было порицание ислама, пророка и корана, не только не смели они ни жениться на мусульманках, ни увлечь мусульманина к отпадению от веры, ни оказать какую-либо помощь врагам ислама, но на них наложен был еще и целый ряд унизительных обязанностей, долженствовавших беспрестанно приводить умы их к сознанию, что они только слуги, холопы, мусульмане же господа их. Как сильно проводилось различие между покровительствуемыми иноверцами и господствующими классами, можно видеть из условий подданства, продиктованных Омаром христианам в Сирии. По условиям этим, христиане не смели строить ни единой церкви, ни одного монастыря, ни одной монашеской кельи, ни возобновлять этих зданий, когда они придут в разрушение; они обязывались не учить грамоте детей, не мешать никому переходить в ислам, носить особое одеяние, непохожее на мусульманское, не ездить верхом на оседланных лошадях и не иметь у себя никакого оружия. На церквах своих они не должны были ставить крестов, колокола церковные должны были звучать тихо; не позволялось даже возвышать голоса при службах в христианских молитвенных зданиях⁸⁹.

Омар воспитывал мусульман в систематической ненависти и презрении к иноверцам. Он щадил их в виду того лишь, как высказал сам, чтобы окончательно не истощить их за один, за два года.

В странах, где число иноверцев бывало значительно и налоги отбывались ими аккуратно, унизительные постановления о них применялись не во всей их строгости, тем более, что сами мусульмане нуждались в научно подготовленных христианах и персах для ведения счетоводства и в податном управлении и для многих иных служб. К тому же многие халифы не отличались и особой ревностью к исламу и потому давали известную свободу христианам. Несторианский патриарх в Багдаде был весьма видной особой, важным политическим деятелем. Несториане имели в государстве халифов двадцать пять митрополий, в подчинении которых числилось от шести до двенадцати епархий в каждой. У яковитов, патриарх которых имел свое местопребывание в Антиохии, было также до полутораста епархий. Главный начальник иудеев, «князь плена», был важным сановником, которому должны были оказывать почтение даже и самые мусульмане.

Церкви и синагоги украшались богатейшим образом, монастыри считались тысячами, в Персии почти в каждом селении имелось особое огнепоклонническое капище. Известия палестинских путешественников разных времен указывают, что церкви в Сирии находились в наилучшем положении. Когда в 1085 году испанцы завоевали Толедо, они пришли в большое изумление, нашедши неповрежденными церкви города и христиан, свободно отправлявших свое богослужение. Во время владычества Саладина христианам в Египте открыт был путь к самым высоким должностям.

К иным гонениям повод давали сами же христиане, раздражая мусульман ненужными подстрекательствами. Когда в 859 году фанатическая христианская партия, во главе которой стоял Евлогий, во что бы то ни стало хотела добиться мученичества, мусульмане вели себя но отношению к ней сдержанно, пока это было возможно для них; только после того уже, как дело доведено было до открытого глумления над пророком, были преданы казни один мужчина, по имени Альвар, и две девушки, Флора и Леокрития; и просвещенные люди из среды мусульман очень сожалели, что дело дошло до подобной крайности.

При всем том церковь не пользовалась свободой. На выбор несторианских патриархов халиф оказывал часто свое решающее влияние. Договоры, заключавшиеся с христианами, не всегда соблюдались. На епископов производилось большое давление. В Испании случалось, что мусульмане сами назначали даже христианские соборы, епископские должности отдавались там с аукциона за наибольшую плату или же предоставлялись еретикам и людям неверующим или безнравственным. Евреи и огнепоклонники должны были подчиняться тому же режиму и нередко платили большие суммы за сохранение своих синагог и капищ.

Если дело шло таким образом под владычеством терпимых и свободомыслящих халифов, то положение покровительствуемых иноверцев ухудшалось существенно, когда господства достигало более строгое направление. Тогда законы Омара давали себя знать самым нешуточным образом. В Египте наместники часто производили на коптов гнет, вынуждавший их к восстанию.

В 725 г. по Р. X. египетским монахам наложены были на руки клейма; у кого клейм не оказывалось, руки у тех отрубались. Многое множество монахов было обезглавлено или забито палочными ударами. Несколько позднее носить клейма заставили и всех христиан поголовно. Монахини насиловались, церкви и монастыри грабились и разрушались⁹⁰.

Аббассидский халиф Мутеваккиль заставлял христиан и евреев нашивать на одежду их желтые лоскуты, а к сёдлам привязывать деревянные стремена с двумя ядрами; на домах своих они должны были укреплять особые деревянные чучела, изображавшие черта. Его гонение простерлось даже на христианские могилы: они не должны были возвышаться, а лежать на одном уровни с землей.

Еще более тяжкие преследования встретили христиане в Египте во время халифа Хакима около 1000 года, после того как некоторые из числа их, занимавшие высокие должности, оказались виновными в своевольстве и в недобросовестности. Христианский визирь был обезглавлен, патриарх был брошен на растерзание львам. Христианам запретили справлять некоторые празднества, разрушили целые тысячи их церквей или по меньшей мере разграбили в них всю церковную утварь. Христиан принудили носить черное одеяние и тяжелые деревянные кресты на шее. Тоже было сделано и с иудеями; они обязаны были показываться на улицах не иначе, как с деревянными ошейниками, а в бани входить не иначе, как с колокольчиками на шее. В конце же концов и христиане и иудеи были вынуждены к массовому выселению из страны.

Понятно, что немало способствовали к возбуждению ненависти между христианами и мусульманами крестовые походы. Египетский султан Насыр в XIV столетии повелел христианам носить синие, а евреям желтые тюрбаны; женщины их также должны были носить на груди своей особые отличия. Неверным запрещалось ездить на лошадях, и даже на ослах они могли ездить верхом не иначе, как лишь садясь на них сбоку. Мусульманам они обязывались почтительно уступать при встрече дорогу и должны были строить дома свои не выше домов мусульманских и не учить по-арабски детей своих.

Особенно часто восстановлялся закон, изданный еще Омаром, исключавший христиан и иудеев от занятия каких бы то ни было государственных должностей. Однако закон этот и доныне оказывается невыполнимым, так как невежество и леность самих мусульман всегда делали необходимыми услуги христиан в государственных учреждениях и в дипломатии.

В Оттоманской империи покровительствуемое иноверное население именуется «райа», т. е. стадо. Сначала название это не было, как стало позднее, насмешливым прозвищем, и райи пользовались в первое время кротким обращением, если только исправно отбывали поголовную и поземельную подати, по государственному правилу о том, что покорную голову не секут, не рубят; но право завоевания в отношении к ним применялось неумолимо. От участия в государственном управлении они были вовсе исключены, показания их в мусульманских судах не принимались, они обязаны были, за немногими изъятиями, не звонить в колокола, не носить оружия и иметь отличавшиеся от мусульманских покрой одежды, окраску и самую форму своих жилищ. Долгое время должны были они отдавать также и пятую часть своих мальчиков в войско янычаров. При всем этом презрение, оказывавшееся мусульманами христианам, вознаграждалось до известной степени тем, что им оставлено было их собственное управление по всем внутренним делам, воспитание юношества, юрисдикция, полицейские учреждения. Этим объясняется факт, что церкви христианские сохранились доныне.

При большой численности христиан в Турции главы духовенства занимали такое же положение, как некогда в государстве халифов; греческий патриарх был важной в политике особой; но в произвольных вторжениях в права христиан, в чрезвычайных податных поборах, в жестоких мероприятиях при взыскании налогов и в кровавых преследованиях в течение целых столетий недостатка не было также, как и в настоящее время.

Нетерпимость в отношении иноверцев свойственна, конечно, не одному лишь исламу; положение, какое покровительствуемые иноверцы занимали в исламских странах, по крайней мере в лучшие эпохи, могло бы дать место предположению, что ислам, пожалуй, даже терпимее самого христианства. Правда, христиане, в свою очередь, преследовали иноверцев еще с большей страстностью и жестокостью; но никогда они их в такой степени не унижали. Терпимость, допускаемая исламом, имеет в основании своём совсем не мысль о свободе совести, а исключительно одно лишь презрение к иноверцам. Ислам щадил их лишь настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы иметь возможность тем успешнее их эксплуатировать. В случаях, когда отдельными просвещенными властителями практиковалась более терпимая система, они поступали так прямо в противность и букве и духу корана. Ислам нетерпим по принципу, тогда как христианство проявляло нетерпимость всегда только вопреки духу своего Основателя. Если некоторые отдельные места корана, относящиеся к первому периоду пророчества Мухаммедова, и ставят христиан и иудеев как бы на одну ступень с мусульманами, то отсюда еще совсем не следует, как то часто случалось, выводить заключения, будто бы истинный ислам и в самом деле проникнут терпимостью. Местам этим противоречат многие другие места более позднего происхождения, которыми первые отменяются. Истинный же дух ислама всего лучше выражается в следующих словах Омара: «Мы должны поглощать христиан и потомство наше должно поглощать их потомство до тех пор, пока существуете ислам»⁹¹. Гордый дух Омара, которому во всех неарабах представлялось одно лишь подлое, определенное к подчинению племя, сделался общим достоянием всех мусульман. Мусульманин сознает себя призванным к господству; лишь под условием, что иноверные лежат смиренно у ног его, может допустить он по отношении к ним терпимость, полную пренебрежения. Где же он видит себя обойденным или стесненным ими, или же где иноверцы достигли хотя бы мало-мальски независимого от мусульман положения, там пренебрежительная терпимость последних превращается в самую яростную ненависть и в преследование. Проявления мухаммеданского фанатизма известны достаточно; напомним только о великом избиении христиан в Дамаске в 1860 году, о многочисленных избиениях христианских посольств, о болгарских зверствах в последнюю русско-турецкую кампанию. Там, где мусульмане находятся вполне под христианским владычеством, они чувствуют себя глубоко оскорбленными в своих притязаниях на господство даже и при самом кротком отношении к ним. Малейшее возбуждение религиозного чувства во время празднеств и богомолья зажигает пламя фанатизма, и каждый раз требуется особенная распорядительность и осторожность со стороны властей для предупреждения каких-нибудь кровавых выходок.

С этой точки зрения, говоря мимоходом, смотреть должно и на те обещания, какие дают христианским правительствам мухаммеданские их подданные и государи, равно и на известные преобразовательные декреты турецкого правительства, хатти-шериф 1839, хатти-хумайун 1856, ираде 1875 г., формально устанавливающие равноправие различных вероисповеданий в Оттоманской империи. Указы эти стоят в полном противоречии с кораном и сунной; практическое выполнение их было бы поэтому равносильно коренному разрыву с исламом. Когда Фуад-паша утверждал в своем политическом завещании, что реформы, предоставляющие одинаковые права всем исповеданиям, не находятся в противоречии с исламом, – он впал просто на просто в одно грубое заблуждение.

Вглядимся затем в социальные отношения самих господствующих сословий⁹². Не смотря на аристократический дух арабов, ислам проникнут явной демократической тенденцией. Мухаммед провозгласил всех верующих братьями, а по поводу упрёков дворян ясно высказался: «Тот из вас в наилучшем почете у Бога, кто наиболее набожен». С победой омайадов над демократической партией Мединских ревнителей снова достигла господства арабская аристократия. В омайадское халифатство важнейшие государственные должности отдавались почти исключительно одним лишь членам благородных фамилий. Скоро однако снова возобладало демократическое направление. В одном стихотворении говорится: «Отец мой ислам, и ни в каком ином отце я не имею нужды, хотя бы он и величался происхождением своим от Каиса и от Тамима» (благородные арабские племена). Против претензий арабского дворянства восстали в особенности новообратившиеся мусульмане в областях покоренных. В первое время они считались клиентами арабов и должны были переносить от них крайне пренебрежительное обращение. Никогда клиент не слыхивал приветливого слова; за столом ему приходилось стоять сзади сидевшего араба; при похоронах он не осмеливался в присутствии араба прочесть молитву над, прахом умершего. Кто хотел жениться на дочери клиента, тот должен был просить руки её не у отца, а у патрона последнего. Когда однажды упрекнули одного араба за то, что он заставил уступить себе первое место при молитве одного из клиентов, араб этот ответил: «Я унизил бы себя перед Господом Богом, если бы стал справлять молитву свою позади какого-нибудь клиента». Клиенты домогались, естественно, равноправности, на которую считали за собою тем большее право, что гораздо более сведущи были обыкновенно и в коране и в сунне, чем их патроны. В Персии образовалась партия шубитов, которую персы ставили даже и выше арабов.

Уже омайад Омар II оказывал покровительство стремлениям клиентов. Когда однажды к нему обратились с упреком, что он назначил в Каир двух клиентов и одного лишь араба на важные судебные должности, халиф ответил: «Что же однако мне делать, если клиенты выдвигаются вперед, вы же остаетесь позади их?». Благодаря аббассидам, преобладание перешло окончательно в руки персидской стихии; смешения же между персами и арабами, которому ранее старались поставить преграды законом, запрещавшим арабу брать персиянок хотя бы в наложницы, в эту пору уже нельзя было не допускать. Ввоз чужеземных невольниц не мог не способствовать уничтожению чистоты арабской породы. Выросло новое поколение людей, не имевших уже прежнего расового, дворянского чванства. Поэт Маарри говорит: «До чего перепуталось все на свете! Дочь гор не отличишь от обитательницы пустыни; мать номаирита из Турции, а у окаилита мать – рабыня из Самарканда». Народонаселение лучших земель халифата скоро представляло из себя таким образом какую-то пеструю, хаотическую массу, не имевшую в себе более никаких староарабских добродетелей, но усвоившую очень многие пороки племен завоеванных. В Персии над средним уровнем большинства выдавались разве одни лишь «дигканы», принявшие ислам потомки землевладельческого персидского дворянства. В виду того, что им, как мусульманам, совсем не дозволялось иметь в первое время никакой поземельной собственности, их вознаградили тем, что назначили местными сборщиками налогов; на этом поприще они скоро сумели обеспечить за собой немаловажное положение. В городах же образовались многочисленные массы пролетариата, сделавшиеся в руках разных претендентов на престол и фанатических богословов очень опасной силой. В эпохи блеска появлялось затем и настоящее среднее сословие, состоявшее из купцов, промышленников, ремесленников, чиновников и ученых людей. Арабы скоро занялись торговлей, предоставив невольникам еще на долгое время разные ремесленные занятия; но в городах мало по малу и они начинали заниматься ремеслами, по мере того как среди них исчезала старая дворянская спесь. Прежде, бывало, самый незначительный араб именовался гордо именем и отца своего и самого племени, напр.: Абдулла, сын Ахмеда, Адит; теперь же к личному имени присоединялось уже ремесло: Мухаммед, сын портного, или Ахмед – кузнец. Место племени заступила ремесленная община, цех, занимавший на базаре свой особый определенный ряд лавок и в делах уголовных ответствовавший за каждого члена.

Но среднее сословие, самое здоровое ядро народа, все более и более утрачивало значение в делах социальной и политической жизни, и самое высшее положение приобретал другой класс: это были невольники. Чтобы создать себе необходимый противовес и защиту против арабов, персов и сирийцев, халифы уже в блестящую эпоху аббассидов стали окружать себя невольниками в огромном числе. Удобнее всего было иметь на службе рабов, так как никто не был ответствен даже за саму жизнь их, и их можно было, по произволу, и назначать на высокие должности, и сменять, и казнить. С особенной же заботливостью составлялась стража телохранителей из турецких и из варварийских (берберских) невольников. Уже при Мутассиме (†842) появился и зародыш войска из белых невольников, так называемых мамелюков. Арабы скоро вытеснены были также и с должностей полководцев; даже и самые важные придворные должности доставались в руки чужеземных невольников, которые, конечно, часто обладали немалым образованием, но не знали ни национальных, ни религиозных интересов. С течением времени сами халифы низведены были до роли безвольных орудий военачальников-чужеземцев; они оказались вынужденными отдать своих подданных всецело на произвол этих чужеземцев, лишь бы только сберечь за собой престол свой. Среднее сословие разорялось под гнетом наемников и чиновничества, народ обращался в грубую, невежественную массу, не имевшую понятия ни о каких высших интересах и тупо склонявшуюся под ярмо деспотизма.

Самого крайнего выражения своего достигло господство невольничества в Египте. Здесь, в качестве мамелюков, овладели султанами преимущественно турки, греки и черкесы. Так называемые мамелюкские султаны, правившие Египтом в течете 130 лет, находились в совершенном подчинении своим белым невольникам, взиравшим с презрением на свободных мусульман и гордившимся тем, что сами они были куплены некогда на невольничьих базарах.

В испанских владениях омайадов и в сложившихся позднее мелких мусульманских владениях дела получили такое же направление, как и на Востоке. Арабам в них противопоставлены были ренегаты из среды туземного населения, в союзе с которыми часто бывало и духовенство, так как сами арабы об исламе большей частью мало заботились. Старые арабские фамилии приходили в упадок и вымирали; при дворе достигали господства варварийские военачальники и так называемые «слави», белые невольники, похищавшиеся пиратами или покупавшиеся из еврейских рук в разных итальянских приморских пунктах. Свое наименование они получили оттого, что первоначально наибольшее число их состояло из военнопленных славян; но вскоре затем именем славян обозначались и все белые невольники, галлы, французы, ломбардцы, немцы. Они и варварийцы вытеснили арабов из важнейших должностей и из, предводительства войсками⁹³.

Среднее сословие, приобретшее себе большие богатства равными торговыми и промышленными занятиями, было истреблено в борьбе с одичалым пролетариатом который, то под руководством честолюбивых авантюристов и фанатических богословов, а то и самостоятельно, возбуждал смуты, во время которых испепелял дотла большие кварталы, иногда же и целые города. В конце концов дело дошло до того, что все классы общества пришли в истощение в безнадежной борьбе против всемогущества придворной аристократии и военачальников.

На Востоке в различных султанствах образовалось военное ленное дворянство. Государи раздавали завоеванные земли в лены своим воинам. Последние обязывались за это в военное время выставлять соответственное их имениям количество вооруженных людей. В начале лены раздавались только в пожизненное владение, но вскоре они стали и наследоваться от отца к сыну. Земельная собственность попала таким образом в руки значительного числа полунезависимых династов, иногда достигавших значительного могущества, так как иные из них располагали целыми тысячами воинов. Они творили в областях своих суд и расправу, взимали ввозные, вывозные и транзитные пошлины и часто угнетали своих подданных, и мусульман, и покровительствуемых иноверцев, самым немилосердным управлением.

Система эта, применявшаяся к делу уже под сельджукским владычеством, распространена была затем турками и татарами по всем государствам Востока.

В некоторых провинциях Турецкой империи, как, напр., в Боснии, существовало землевладельческое дворянство, близко соответствовавшее сословию дигканов древней Персии. Оно составилось из старого принявшего ислам дворянства и из других ренегатов и пользовалось господством своим с не меньшей суровостью, чем мусульманское ленное дворянство, что нередко вызывало восстания и массовые переселения райи.

Своего рода военное невольническое господство долгое время принадлежало в Турецкой империи янычарам, войску, сначала сформированному из похищавшихся христианских детей, с течением же времени пополнявшемуся и разными другими элементами, и затем целыми столетиями бывшему не столько грозой врагам империи, сколько настоящей язвой для самого туземного населения, пока, наконец, по соглашению с улемами, войско это не было истреблено в 1826 году султаном Махмудом II.

Этот же султан сломил и силу ленной знати, тимарлиев и дерег-богов. С того времени в Турецкой империи не существует уже ничего похожего на что-либо в роде кровной, породистой знати. Мусульмане этой империи представляют какую-то неорганическую массу, из среды которой выдаются только иерархически-расчлененное духовенство и служилый люд. Высшие гражданские чиновники и офицеры образуют особый класс, но настоящее сословное чувство, сословная честь, сознание долга для них вещи совсем неизвестные. Так как часто высших должностей достигают рабы или слуги чиновников, то и в отношении к султану оказывается одно лишь рабское подчинение; напрасно было бы искать здесь чего-нибудь подобного добровольному, сознательному подчинению и рыцарской приверженности к султанской фамилии. От общей массы населения служилое сословие это отличается одним только высокомерием, с каким взирает оно на трудящуюся массу промышленников, земледельцев и ремесленников.

При подобных отношениях нисколько не удивителен факт, что в большей части стран ислама самое понятие о родине совсем неизвестно. Как для поэта ислам был настоящим отцом, так и для всякого мусульманина ислам его истинное отечество. Подавлению национального чувства много способствовало также и то обстоятельство, что ислам вдвигает всю внешнюю жизнь в твердые религиозные формы и для всякой сферы её устанавливает свой особый, неподвижный и неотменяемый, закон, так как этим он не дает никакой возможности проявиться каким-либо местным народным особенностями. Кое-какой след чувства национальности уцелел только там лишь, где тесная связь с государством халифов была уже рано разорвана, и где сами правители местные стремились найти опору для самостоятельности своей в старых местных национальных воспоминаниях. Впрочем, и само национальное чувство в исламе дает себя знать преимущественно лишь в виде национальной вражды; да и эта последняя не сохранила своего коренного национального характера, а старается, как, напр., в распре между шиитами и суннитами, найти оправдание себе в несогласиях религиозного свойства.

Если мы еще раз бросим взгляд наш на весь строй общественных отношений в мире ислама, то должны будем сознаться, что впечатление, выносимое нами из такого обзора, нисколько не благоприятнее того, какое нами вынесено было из рассмотрения семейного быта. Прежде всего мы должны будем сделать исламу упрек, что он в самом принципе поддерживает рабство и тем осуждает на неволю целые миллионы людей. Не смотря на мягкость, какую коран предписывает в обращении с рабами и которая в общем итоге и действительно применяется к делу, жестокости всякого рода происходят неизбежно. Также очень часто жестоким было и отношение мусульман к так называемым покровительствуемым законом их иноверцам; их силой низводили на самую низкую ступень культуры и систематически притесняли. Но невольничество и систематическое угнетение иноверцев стало гибельно и для самих господствующих классов, так как оно существенно содействовало разложению общества в землях культурных, принадлежащих исламу.

Конечно, в направлении этом действовали и факторы другого рода. Первой, основной причиной процесса разложения считаем мы священную войну, обратившую друг на друга много самых различных народов и таким образом разрушившую национальности. Имело место подобное смешение народов и в христианском мире, но по прошествии известного времени в нем складывались новые национальности и внутри их сословия. У народов же ислама новообразования этого рода необычайно затруднены. Мусульмане и иноверцы разъединены между собой слишком глубокой пропастью, чтобы иметь возможность образовать из себя сколько-нибудь здоровый организм. Но и жизнь самих господствующих классов не могла устроиться сколько-нибудь нормально; классы эти разложились в какую-то бесхарактерную, неорганическую, нежизнеспособную массу. Немало виновато в этом невольничество. В культурных странах ввоз невольников привел к разложению семейного быта в высших сословиях; старая благородная раса была погублена гаремной жизнью, так как на происхождение с материнской стороны не обращалось уже никакого внимания; а где и были данные для образования новой знати, развитию последней мешали те же самые влияния. По вине бесконечных междоусобиц и извращенной внутренней политики исламских властителей среднее сословие было совсем уничтожено, и когда началось, наконец, господство невольничества, общество приведено было в безнадежный хаос.

Можно считать чем-то трагическим и роковым, что та именно самая особая кротость, с какой, согласно с кораном, обращались с невольниками, создала из невольничества настоящее проклятье для народов ислама. Явно сказывается здесь, что какие бы то ни было улучшения в таком ненормальном социальном устройстве будут лишь напрасно потерянными усилиями, что одно лишь совершенное упразднение его приведет к улучшению действительному.

Трудность правильного заключения – Простота первой эпохи. – Роскошные сооружения. – Наслаждения. – Общеполезные учреждения. – Земледелие, промыслы и торговля. – Культурная роль ислама. – Недостатки исламской культуры. – Система хищничества. – Быстрый упадок. – Его естественные причины. – Вина ислама. – Бедуинская (кочевая) стихия. – Последствия распадения халифата. – Исламская культура опережается христианской. – Персия и Турция.

Известно, что ислам создал некогда великую культурную эпоху, что он вызвал к жизни культуру, от которой хотя и остались в наши дни лишь развалины, но и по самым развалинам этим мы можем составить себе понятие о прошлом, былом её блеске. Часто культура эта преувеличивалась в своем значении, но нередко также и не ценилась в меру истинного своего достоинства. Чрезвычайно трудно прийти к правильному суждению об её достоинствах и недостатках; над ней всегда приходится останавливаться с какими-то смешанными и смутными чувствами. Беззаботное наслаждение жизнью и бьющая в ней гордая уверенность производит на наблюдателя чарующее впечатление, приводят его в радостное, светлое восхищение; но затем при более продолжительном пребывании в этом мире, полном поэтического очарования, пробуждается невольно сознание, что ему недостает более глубокого духовного и умственного содержания, недостает души; когда же наблюдатель проследит самые средства, при помощи которых мир этот пришел в свое состояние, ему нельзя уже будет отделаться и от чувства какого-то тайного трепета.

Взглянем прежде всего на материальную сторону исламского культурного быта, отложив рассмотрение умственной жизни, находящей себе выражение в науке и в искусстве, до следующей, особой главы.

Арабы первой эпохи ислама располагали средствами, какие едва ли имелись в руках правящих классов даже во времена римской империи. Во власти их очутились сокровища трех частей света, богатства византийской, персидской и вестготской культуры. Не предстояло ничего создавать вновь, довольно было воспринять лишь эту древнюю культуру, поддержать ее и развивать своим свободным путем далее.

Скоро, с невероятной быстротой освоились мусульмане со своей новой жизнью. Одно лишь первое поколение останавливалось еще как бы в каком-то ужасе перед мирскими богатствами, которые Аллах ниспослал своим исповедникам. Среди неисчислимых сокровищ своих первые халифы и иные наместники их и военачальники жили просто, бедно, старыми обитателями пустыни. Омар питался одним ячменным хлебом да финиками и спал на тюфяке, набитом пальмовыми волокнами. В поездках на богомолье он не позволял себе никаких палаток; женщины от него отдалялись, потому что пугались такой скудной жизни в доме его. В Медине частенько обходил он город ночным караулом. Рассказывают, что однажды он даже самолично стерег новоприбывший караван, чтобы дать уснуть верблюдовожатым. Сеид ибн-Амир, наместник Гимса, должен был в известные часы откладывать дела государственные, из-за того, что имел у себя одну лишь рубаху и сам пек себе хлеб свой. Но пользоваться богатствами научились скоро. Знатные горожане уже и до ислама узнали наслаждения смежных культурных стран; они стали продолжать эту старую жизнь только в более широких размерах, а примеру их последовали затем и другие.

В главных городах стали воздвигаться великолепнейшие сооружения. «Дворец халифов в Дамаске», говорит ф. Кремер, «сиял золотом и мраморами; чудные мозаики украшали и стены и пол; не перестающие бить фонтаны и искусственные каскады распространяли приятную прохладу, а шёпот струй их манил к освежающей дремоте. Величественные лианы и тенистые деревья служили приютом бесчисленному множеству пернатых певцов. Потолки дворцовых палат блистали золотом и разноцветными красками и пестрой наборной работой, парадные залы кишели богато разодетыми невольниками, а во внутренних, интимных покоях обитали прекраснейшие женщины в мире».

Не менее блистателен был и дворец халифов в Багдаде, занимавший целую четверть города. В сооружении пышных дворцов и загородных дач с халифами соперничали высшие чиновники и купцы. В Испании Абдуррахман III тратил на постройки целых две трети государственных доходов. В Кордове и в Севилье по берегам Гвадалквивира на протяжении целых миль тянулись тенистые сады, в зелени которых утопало несчетное число вилл и дворцов. Как особенно чудное сооружение, описывается походивший на целый город дворец Зара, постройка которого была предпринята упомянутым халифом неподалеку от Кордовы в честь одной любимой невольницы в 936 году по Р.Х. В нем насчитывалось 4312 колонн и 15000 дверей. Недосягаемо-великолепна была в нём одна зала, потолок и стены которой были сделаны из мрамора и чистого золота и разукрашены жемчугом и драгоценными камнями. О блеске испанско-арабской культуры свидетельствуют, между прочим, и поныне развалины Альгамбры, царственного замка Гранады, построенного уже в XIV столетии, когда мавританские властители были данниками испанских королей.

Во дворцах мусульман велась полная наслаждений жизнь, которая остается в истории почти беспримерной. Аббассиду Мамуну дворцовое содержание обходилось ежедневно в семьдесят тысяч франков. Дед Мамуна Магде на одно только паломничество в Мекку издержал шесть миллионов динаров (около 10 франков, т. е. на наши деньги около 4 руб.) Архитекторам, поэтам, ученым, фавориткам деньги отпускались целыми сотнями тысяч. На одно прокормление рыбы в искусственных прудах дворца Зары определено было, по сведениям арабских писателей, восемь тысяч хлебов ежедневно; число слуг во дворце простиралось до тринадцати слишком тысяч, в том числе три тысячи семьсот невольников, а в гареме жило шесть тысяч триста женщин. Во дворце аббассида Муктадира (†933) находилось одиннадцать тысяч евнухов. Когда он принимал в аудиенции посольство византийского императора, при встрече было выставлено семь тысяч евнухов и семьсот привратников; на украшение дворца по этому случаю было употреблено более двенадцати тысяч кусков затканной золотом шелковой материй. Во дворце держалась целая сотня прикованных льнов, а в главной зале стояло дерево из литого золота, в восемнадцать больших ветвей, с посаженными на них золотыми и серебряными птицами, которые посредством особого механического приспособления издавали и звуки⁹⁵.

К хозяйству богатых людей приставлялись целые тысячи слуг; развилось беспримерное гостеприимство: угощались ежедневно целые массы постоянных паразитов, а по каким-нибудь особенным случаям кормился и весь народ. В доме одного богатого честного человека в Багдаде было две больших кухни, в несколько сот очагов каждая, потребность в которых была ежедневная. Один стремился превзойти другого в угощении гостей дорогостоящими, редкостными кушаньями. Один принц из дома аббассидов составил даже самолично целую поваренную книгу. Такого же характера роскошь преследовалась и в одежде; женщины до такой степени обременяли себя дорогими тканями и разными яркими украшениями, что едва могли двигаться. Уже жена первого аббассида обладала ожерельем стоимостью в пятьдесят тысяч динаров. Мужчины также тратили огромные суммы на свой туалет; драгоценными маслами умащали они свои бороды и волосы, а следы старости удаляли посредством фальшивых локонов и подкрашиванием бород.

Независимо от гаремных наслаждений, развлекались попойками, сказками, собачьими и петушиными боями, шашками и азартными играми. Особенное же удовольствие находили в музыке и поэзии.

Из-за того, что тратилось на более или менее бесполезную роскошь, не забудем того, что служило и иным, лучшим целям. Не меньшие, чем на постройки дворцов, суммы расходовались и на сооружение мечетей. Церковь св. Иоанна в Дамаске превращена была в омайадскую мечеть со всей роскошью византийского зодчества; по всем городам воздвигались мечети, великолепие которых стояло по меньшей мере на равной высоте с благолепием христианских храмов. Бассра, благодаря бесчисленному множеству мечетей своих, прослыла куполом ислама. В Кордове, при Абдуррахмане III, когда этот город имел в себе пятьсот тысяч жителей, насчитывалось до трех тысяч мечетей. Большая мечеть этого города, воздвигнутая на месте прежнего христианского собора, строилась более столетия.

Великолепные здания строились также во всех городах и для помещения высших школ. Щедрость некоторых халифов обнаруживалась при этом в наилучшем свете, а с ними соперничали фаворитки, принцессы и богатые сановники. Скоро также устроены были на средства разных частных благотворителей общественные бани, гостиницы, колодцы, водопроводы. В Кордове, при Абдуррахмане III, имелось триста общественных бань. Уже омайадами построены были обширные госпитали в Дамаске; другие города последовали этому благому примеру. В Багдаде было, по-видимому, также большое число госпиталей. При Муктадире все больницы этого города находились под управлением одного христианского врача. Муктадир построил новый госпиталь и взял на себя все расходы по его содержанию, обходившемуся ежемесячно в двести динаров.

В лучшие эпохи ислама мудрыми властителями и наместниками обращалось также большое внимание на устройство и на поддержание в исправности путей сообщения, водопроводов и плотин. Земледелие и торговля получили могучий толчок. Пространства непроизводительные и лежавшие до того впусте превращены были в культурные оазисы систематической канализацией. В Сицилии с большим усердием занялись культурой маслины, хлопчатника и сахарного тростника. В Испании равнины Гранады, Мурсии и Валенсии снабжены были так хорошо оросительными запрудами и водопроводами, что страна стала производить в изобилии всякого рода продукты.

Благодаря проникшей во дворцы вельмож роскоши, пришли в весьма цветущее состояние разные ремесла и промыслы. Отдельные провинции халифской империи наперерыв старались добиться известности изготовлением дорогих шелковых тканей. Шелковая промышленность уже при сассанидах была высокоразвита в Персии, при халифате же она процвела еще более. В фабрикации разных шелковых материй Багдад занял первое место; с особенно-выдающимся мастерством в нем выделывались парчовые ткани. Случалось часто, что материи привозились сначала в Багдад и оттуда под именем Багдадских снова возвращались на родину. Восточные области халифатства, кроме шелка, доставляли также шерстяные и бумажные ткани. Западная Азия славилась своими кожевенными изделиями и выделкой полотен. В Сирии процветала стеклянная промышленность, в Египте фабрикация писчей бумаги. С III столетия гиджры с дорогой египетской бумагой с успехом начала соперничать дешевая писчая бумага, выделывавшаяся на Востоке из хлопка. Торговля бумагою получила чрезвычайно широкое развитие; в продолжение целых столетий и Запад снабжался бумагой с мусульманского Востока. Превосходно выделывались затем, и именно в Персии, металлические изделия, оружие разного рода, накладки и высечки в его орнаментации.

Процветанию торговли весьма благоприятствовали паломничества, которыми освящалась любовь к путешествиям. Пророк дозволил заниматься во время их торговлей; поэтому богомольцы брали с собой в путь произведения своей родины и обменивали их дорогою или в Мекке на чужеземные товары. Пророк выразил благорасположение свое к торговле и иначе. В коране (сура 45) говорится: «Бог есть Тот, кто подчинил вам море, чтобы по Его велению пробегали там корабли, искали щедрых даров Его и чтобы вы были благодарны». Мысль о том, что корабли «высокие, как горы, и по морю плавающие», составляют особое божеское благодеяние людям, встречается выраженной в коране не менее двенадцати раз.

Особенно благоприятным для торговли обстоятельством в государстве халифов было то, что по всей необъятной его территории допускалась совершенная свобода проезда. Таким образом произведения областей его проникали в самые отдаленные страны. По всем дорогам тянулись малые и большие караваны, а по морям плавало бесчисленное множество торговых судов. Западный берег Индии быстро покрылся торговыми колониями, ислам там исповедовался открыто; уже во II столетии в городах Индии устраивались мечети, в Саймуре жило десять тысяч мусульман, имевших своих кади, т. е. свою собственную юрисдикцию, наравне с жителями городов халифской империи.

В Испании при омайадах торговля развилась, по-видимому, еще значительнее, чем на Востоке; ввозные и вывозные пошлины составляли в цветущую эпоху большую часть государственных доходов. При Абдуррахмане III благосостояние настолько распространилось в стране этой, что ни один мусульманин не ходил пешком.

Мы не в состоянии проследить за ходом исламской культуры на всем пути её развитая. Достаточно сказать, что повсюду, где только возникали новые исламские владения, открывалась и короткая или более продолжительная эпоха высокой культуры, носившей в существе своем тот же характер как и культура эпохи халифов. Запад дивился этому блеску и богатству, в сравнении с которым произведения собственной культуры его смотрелись почти бедно. Арабские придворные нравы привились и к иным европейским дворам. Доказательством внимания, какое привлекали к себе произведения мухаммеданской индустрии, остались и поныне те арабские слова, которые вошли в европейские языки наши, как напр., дама, атлас, мусслин, бумазея.

Спрашивается, какое же именно участие имел в культуре этой ислам и в какой мере допустимо предположение относительно способности его прокладывать путь здоровому культурному развитию и упрочивать такое развитие?

Роль, которую имел ислам в высокоразвитой культурной жизни своих последователей, очень значительная. Прежде всего он дал внешний толчок к ней, подняв арабов над уровнем мелочных стремлений племенного быта и пробудив в них гордую мысль о всемирном владычестве. Мир во власти Аллаха, а он дарует его своим слугам, – мысль эта внушала арабам доверие к самим себе, благодаря которому они сделались земными владыками. Это расширило кругозор их; в них пробудилось множество до тех пор неизвестных потребностей; к народу завоевателей должны были привиться и любовь к жизни со всеми её благами, материальными и духовными, и укрепляющие силы бодрость и мужество. Тоже случилось и позже, когда в наследие арабов вступали и другие народы, воспринявшие от них мысль о всемирном владычестве верующих.

Ислам вызвал к жизни великие города, средоточия, в которые стекались все блага мира; многие страны, до того чуждые друг другу по языку, религии, обычаям и политике, он объединил под одним общим скипетром и, – что еще важнее, – под властью одних и тех же религиозно-политических стремлений; обрядовым же законом своим наложил однообразный отпечаток на целые массы народов, которыми овладел, чего не бывало еще в том же объеме нигде, ни до него, ни впоследствии. Все это в самой высокой степени благоприятствовало делу культуры.

Многие прекрасные черты, обнаруженные исламской культурой, и гуманные стремления, выразившиеся в учреждении госпиталей и других благотворительных заведений, имеют, несомненно, основание свое, по крайней мере отчасти, в религии. Но, разумеется, только отчасти, потому что подобные же стремления обнаруживало и язычество там, где оно создавало великие культуры. Напр., римские императоры, как и халифы, обращали внимание свое и на благотворительные учреждения, и на призрение бедных, на обеспечение им пропитания и т. д. Сверх того, у халифов в этом отношении был образец в византийских императорах, которым подражать они старались. При всем том в этих делах гуманности ислам имеет и свою непосредственную роль, ибо законом пророка благотворительность и сострадание к бедным и слабым настоятельно советуются.

Но, поскольку несомнительно было непосредственное участие ислама в деле улучшения культуры, постольку же серьезную ответственность несет он на себе и за все её недостатки.

Заповеданием священной войны внезапным ударом толкнул он на завладение миром и всеми материальными произведениями тысячелетней древней культуры народ еще грубый, духовно до неё не дозревший; неизбежным результатом этого была жизнь материальных наслаждений, без глубокого внутреннего содержания. Эта жизнь наслаждений поощрена была полигамией, гаремными законами и невольничеством, а в особенности изображениями рая в коране. В грубых чувственных удовольствиях, в жизни, какую вели в пышных дворцах Багдада и Кордовы, мусульмане научились видеть высочайший свой идеал; и жилища вельмож, и пиршества их ничто иное, как подражание мусульманскому раю. Материальное направление культурной жизни осталось преобладающим и впоследствии, потому что, как увидим при обзоре науки и искусства, исламу недоставало более высоких духовных средств для того, чтобы наполнить жизнь внутренним содержанием.

Здоровой, основанной на правильном человеческом развитии, культура ислама не была от начала. Она возникла внезапно, как бы каким-то манием волшебства, а не возрастала медленно и последовательно путем небольших, но долговечных начинаний. Мысль сама собой обращается здесь к былой эпохе римских императоров, этому культурному периоду разрушавшегося древнего мира. Блеск городов её не плод вековых творчества и борьбы, а результат грандиозного разбойничьего набега на мир. Лишь немногие благоразумные государи задумывались о том, чтобы дать культуре необходимое твердое основание, путем покровительства земледелию, торговле и промыслам. Где это делалось, там могли достигаться удивительные результаты и без всяких завоевании, так как в распоряжении их были плодороднейшие в мире страны; но цветущее состояние империи слишком уже много зависело от способности тех или иных царствующих государей, чтобы могла получиться культура, сколько-нибудь долговечная; большинство же властителей не заботились нисколько о будущем, они разоряли войнами соседние страны, покуда в них оставалось еще что опустошать, а затем обращались к разорению и своих собственных областей. Но само собой разумеется, что и лучшие из правителей не были в состоянии дать народу ни умственных, ни моральных ресурсов, на которых единственно может основываться прочная культура. Как отчасти мы видели уже, отчасти же увидим впоследствии, сила в этом отношении отказала исламу; он разрушил сословия, ослабил национальное чувство и парализовал любовь к труду. Он поощрял одни воинские доблести, гражданских же добродетелей развить ему не удалось.

Неоспоримо, что культура ислама, совершенно также, как и культура эпохи римских императоров, основывалась на одном хищничестве. Ничем не смущаемая наружно веселость, улыбающаяся нам в картине придворного быта подобных эпох, заставляет забывать о полном ужаса заднем плане этой картины из крови и бедствий всякого рода. Редко отдавали себе ясный отчет в том, что сотни тысяч, даже миллионы чаш горчайшей нищеты должны были испиваться до дна для того, чтобы дать упоение утонченнейшими блаженствами земного существования ничтожно-малому меньшинству. Порицали людей христианских национальностей, в погруженных в мечты о музыке, поэзии и о красоте природы мусульманах Испании видевших только варваров и с какой-то дикой жестокостью их истреблявших или изгонявших из страны, когда после долгой борьбы национальности эти сделались снова властителями последней; но мало думали при этом о том, как много страдали они от мусульман, пока ислам оставался победоносным. Наряду с блеском жизни, ютившейся в каком-нибудь из халифских или султанских дворцов, необходимо принимать в соображение сумму человеческих бедствий, заключавшихся уже в факте, что самый дворец этот был наполнен рабами, евнухами и гаремными женщинами.

При оценке исламской культуры позабывалось также и о том, что большая доля её византийского и персидского происхождения, и что ислам уже в цветущую эпоху свою войной и тиранией по крайней мере столько же погубил, сколько создал. Торговля и промыслы процветали уже и при сассанидах в той же степени, как при халифах; для земледелия, для создания грандиозных систем орошения трудами византийцев и персов сделано, быть может, и еще того более; сооружения же больших городов значительной долей своей возникали из развалин культуры погубленной: на каждый вновь воздвигнутый приходится по два, по три города разрушенных.

О блеске халифского государства составляется обыкновенно, сверх того, и преувеличенное понятие. Бок о бок с дворцами, как это всегда бывает в Азии, находилось место для неисчислимой массы жалких глинобитных лачужек, в которых царили лишь голод да нищета. В Багдаде голод бывал нередко уже и в I столетии, одни кварталы этого города лежали в развалинах, пока в других царила величайшая роскошь, и целые большие провинции становились безлюдными пустынями от войны или от без милосердной эксплуатации. Потом о блеске дворцов идет речь целыми веками, о стонах же в лачугах и о развалинах забывается скоро.

Промышленность и торговлю эпохи халифов никоим образом не должно сравнивать с торговлей и промышленностью современного Запада. Промышленная деятельность этой эпохи направлялась постоянно в погоню более за яркостью красок и за наружным лоском, чем за прочностью и добротностью и потому служила более расточительным прихотям сильных, чем для удовлетворения потребностей массы.

До чего шатко было само основание, на которое опиралась культура ислама, говорит яснее всего само короткое её существование. Конечно, не один ислам несет за это ответственность: и разные внешние причины увеличивали опасность падения. Значительная часть земель ислама не была производительна в том смысле, какой соединяем с этим словом мы, европейцы. Большие пространства нуждаются здесь в искусственном орошении; иссякновение какого-нибудь источника, случайный прорыв водопроводной плотины могут стать роковыми бедствиями для обширных пространств, и вести к выселению жителей. Каждая война, каждый социальный переворот, иногда же и одно только уменьшение заботливости со стороны земельной администрации угрожают оскудением таким странам. Часто оказывалось нужным большое сплоченное напряжение населения, чтобы сделать вновь производительной землю, тогда как у нас и после злейших военных опустошений или каких бы ни было естественных катастроф, сама почва становится снова способной к обработке без особенных затрат сил и средств.

На пути культуры в странах ислама стояло еще и другое неблагоприятное обстоятельство. Где земля приносит очень обильные жатвы и где вследствие этого заработная плата сравнительно не высока, там богатство стекается в руки поземельных собственников, между тем как масса народа остается в бедности. При меньшей производительности почвы, в климате, где у человека больше потребностей и где нужна, следовательно, и более высокая плата за его труд, там имущество распределяется равномернее, а благосостояние и образование бывают более общими. В странах ислама сплошь имеет место первое состояние, и потому в них постоянно большие состояния скапливаются в руках меньшинства, в котором и развивается роскошь, сама же масса народа остается нуждающейся.

Но, что всего важнее, и сами-то люди Востока физически и умственно созданы иначе, не так, как у нас. Человек Востока более страстен, он способен к более высокому одушевлению, вообще, быть может, он даже и более одарен в умственном отношении, чем человек Запада; но последний, несомненно, превосходит его в терпении и в настойчивости, он умеет легче приспособиться к труду продолжительному. В этом-то именно труде и заключается истинный секрет западного превосходства. Даже и при самых благоприятных обстоятельствах культуре Востока недостает мужественной энергий и трезвости Запада, и недостаток этот никогда не может быть восполнен ни юношеской страстностью, ни умственной подвижностью. Тем не менее, при счастливых условиях появлялось, по-видимому, и в людях Востока нечто похожее на подобную любовь к труду; отдельные короткие культурные периоды исламских народов живо напоминают западный характер. Это заставляет признать, что в выработке восточного темперамента природным влияниям содействовали и исторические. Христианство никогда не могло бы довести до такой степени индифферентизм и насилие; ислам же допустил фатализму оковать собой души. Чтобы понять, до какой степени фатализм этот задерживает все деятельные силы, довольно прочесть хотя бы «Тысячу и одну ночь». Редко встретится здесь какое-нибудь выражение, возбуждающее человека к деятельности; зато, наоборот, очень часты речи в роде следующих: «На что служит разум и мудрейшим из мудрых? Все определено уже заранее Всемогущим». «Хвала моему Господу! Он одаряет одного и отказывает другому. Один ловит рыбу, другой ест её». «Счастье и благосостояние наперед предуказаны; так, в одной стране господствует изобилие, в другой бедность». «Одна птица облетает всю землю от Востока до Запада, а другой, бескрылой, назначено двигаться лишь по самому лицу земли».

Нездоровая религиозность, в роде выразившейся в суфизме и в ультрашиитизме, приводит также к умственной косности и расслабляет энергию деятельности. Не менее вредно действует затем и отсутствие особого дня отдыха, вроде христианского воскресенья. Пятница хотя и призывает мусульманина к общей молитве, но в остальные часы за молитвой составляет простой, обыкновенный рабочий день; у мусульман даже любят начинать более важные работы именно в этот день. Характеристично выражение одного мусульманина, что пятницу не празднуют, как день отдыха, чтобы не думали, что в прочие дни нужно работать. Одно из самых злополучных учреждений ислама – тридцатидневный пост (рамазан). Постановлениями о посте в течение целого месяца совершенно извращается естественное течение дел; работа и торг становятся почти невозможными, так как, как уже было сказано, мусульманин не должен есть и пить во все это время от утренней до вечерней зари.

Упадок исламской культуры объясняют охотно несчастной судьбой, военными опустошениями и политическими переворотами, доставшимися на долю исламских стран, и в особенности опустошениями разных Чингисханов и Тимуров. Но упадок уже долгое время был в полном ходу, когда появились названные разорители. Пагубнее действовали войны, которые велись мусульманами между собой, напр., хариджитские войны, карматские опустошения, войны между омайадами и алидами, не говоря о всех прочих. Войны же эти имели корни свои большей частью в религии, а потому мы и обязаны возложить ответственность за них на ислам. История исламского государства, как никакая другая история, начертана кровью; фанатизм приводил к беспримерным мучительствам и опустошениям во всех областях мухаммеданского мира и во все времена. Чего не доконали меч и огонь, то гибло от голода и от чумы, постоянно следовавших по пятам за войной. Какие страшные жертвы обусловливались раздорами религиозных партий, укажем только на немногие примеры, взятые из наилучшей эпохи. В войне Али против Муавии на Сиффинской равнине пало 70.000 мусульман. Мухтар, соперник омайада Абд-аль Малика, умертвил в Ираке через палача 50.000 человек. Прежний наставник Таифа, Хаджадж, именовавший себя ядовитейшей стрелою из колчана Абд-аль Малика, предал в Ираке и в Аравии 120.000 человек смерти от меча и сверх того 50.000 мужчин и 30.000 женщин погубил в заточении. Один из главарей ультрашиитских сект, Бабек Хореми, умертвил в эпоху Мамуна в северной Персии до 300.000 человек. Мутеваккиль во время мятежа в Армении и Азербайджане приказал лишить жизни 80.000 человек. В одну из военных кампаний Якуба-кузнеца, родоначальника соффаридов, в 873 году, погибло от чумы 40.000 человек его войска. Один лже-Алид, владевший около 890 года в продолжение двадцати лет областью Басры, умертвил всех жителей этого города, населённейшего из городов после Багдада. Карматы при взятии Мекки в 930 году лишили жизни около 30.000 человек. Допуская, что в исчисления эти могло вкрасться некоторое преувеличение, у нас все таки остается в них указание на то, каким потрясениям подвергалась исламом культура. Немногим лучше шло дело в Испании, так как и там конца не было усобицам и раздорам религиозных партий. Вышеупомянутая великолепная Заира, построенная Абдуррахманом III, всего через 74 года после закладки фундамента была уже разрушена варварийцами.

Мусульмане сами нередко сознавали, как непрочно сложена их культура. Выражения безнадежного пессимизма часты. Напр., когда однажды правитель государства Альмансур любовался воздвигнутым им на Гвадалквивире великолепным городом Заирой, глаза его наполнились слезами и он воскликнул: «Горе, горе тебе, моя Заира! Если бы мне знать только, от руки какого предателя ты погибнешь!» Когда его стали отговаривать от таких грустных мыслей, он продолжал: «Воистину, вы сами увидите исполнение моего предчувствия! Мне кажется, как будто я уже вижу перед собой пышную Заиру разрушенной до основания, изглаженными следы её, её здания уничтоженными в прах, сокровища её разграбленными и дворцы испепеленными огнем истребления». Действительно, вскоре после смерти Альмансура Заира обращена была толпою мятежников в груду мусора⁹⁶.

Как мало в состоянии были выведенные исламом из Аравии племена создать прочную культуру, указывает собственный историограф их Ибн-Халдун (†1406), который в особой главе под заглавием: «Как арабы привели к быстрому падению завоеванные ими страны», о причинах падения говорит, между прочим:⁹⁷ «Причина этого в том, что они народ грубый, дикое поведение которого уподобляет его, по природе, лютому зверю, так как они стряхнули с себя ярмо подчинения знанию, отказали в своем повиновении политической дисциплине. Подобная же природа противна культуре и разрушает последнюю. Весь образ жизни их ведет их к перемене и перевороту, которые несовместимы со спокойствием, для культуры потребным. Им нужен, напр., какой-нибудь кирпич, чтобы ставить на него свою посуду, и они выламывают для этого кирпич из строений и разрушают последние. Так же поступают они и с деревом, которое им нужно бывает для подпорки шатров их и для выделки деревянных гвоздей, для каковой цели они разносят целые крыши. Вся натура их противоположна строительству, которое между тем составляет основание культуры. Таковы-то обыкновенно арабы. Кроме того, натура же ведет их к грабительству; жизненный промысел их процветает лишь под сенью мечей, страсть их к хищничеству не знает никаких границ, и они грабят все товары и всякое имущество, каких только может коснуться рука их. Кроме того они отвращают от себя всех мастеров и рабочих людей, не уплачивая им денег за их работу... Приложат они руки свои к собранию налогов, и культура в конец разоряется, а казна расточается... Взгляните только на страны, занятые ими именем халифа: как отнимали они у стран этих всяческую культуру, как разграбляли они жителей их, и как даже сама почва стран этих переродилась! Йемен, центр их могущества, за исключением немногих лишь полос, возделываемых анссарами, обратился в пустыню; то же сталось с Аравийским Ираком. Культура Персии уничтожена, а также и культура Сирии. Африканские берега и Мавритания, со времени как в V столетии гиджры туда переселились племена бени-Гилаль и бени-Салаим и прожили там четыре с половиной столетия, опустошены дотла. Как возделана была страна между Суданом и Средиземным морем некогда, показывают развалины зданий, места селений и городов. Да будет воля Божия! Он наследует и землю и все её население, и Он лучший из наследующих».

Ибн-Халдун в описании своем имеет в виду главным образом жадные до добычи бедуинские пленена Аравии, которые никогда особенно не заботились об исламе и довольно часто проклинались и самими халифами, как настоящая язва страны. Но разрушительная бедуинская стихия составляет только один частный фактор в крушении исламской культуры. Мы видим всюду и после исчезновения арабов вслед за кратким периодом процветания наступление упадка, между тем как Запад возвышается медленно, но последовательно.

После распада государства халифов на мелкие султанства, эти последние обещали одно время сделаться проводниками лучшей культуры. В столицах новых государств уже начала было складываться исламская цивилизация со свежей, по-видимому, силой; но лишь только возобновлена была старая хищническая система, падение пошло после короткого процветания с удвоенной скоростью. В общем, старые разрушительные факторы продолжали действовать с неослабленной силой, между тем как зиждущих сил налицо не имелось. Свобода передвижения и сношений, некогда столько благоприятствовавшая торговле и промышленности, прекратилась; каждый властитель стремился поднять у себя нерабочие классы высокими налогами на промыслы, ввозными и вывозными пошлинами. Любовь к труду все более и более исчезала, и в промыслах и в ремеслах употреблялись старые несовершенные орудия; между тем как на Западе дух деятельности оживлял собой все классы населения, и одно за другим придумывавшиеся различные изобретения обращались на службу промышленности. Невежество мешало мусульманам следить за успехами чужеземцев и усваивать их улучшения. Восточная индустрия по этой причине скоро увидела себя во всех отраслях превзойденной западной. Уже в XI столетии «французское» сукно имело сбыт на Востоке, так как западные материи выделывались много солиднее и прочнее, нежели туземные. Бумажные и шерстяные ткани, стекольный товар, оружие, и даже шелковые и парчовые материи вывозились туда уже ранее того времени, когда Чингисхан и Тимур уничтожили древние центры промыслового труда. Спрос на «французские» товары все более и более возрастал. Турецкая империя в самую высоко-цветущую эпоху свою также училась промышленным искусствам у Запада. Европейские ремесленники, оружейники и литейщики пушек встречали наилучший приём во всех мусульманских государствах. Шах-Аббас I, которому в начале XVII столетия Персия обязана была новым расцветом торговли и промышленности, посылал даже сведущих послов в Венецию, чтобы вывезти оттуда панцирные брони, бритвы, шелковые материи, сукна, зеркала, золоченую посуду и т. п. вещи⁹⁸. Уже более ста лет, как во всей мусульманской Азии не отыщется такого дома или юрты, в которых не нашли бы себе места западные произведения. В новейшее время исламский мир вынужден был признать превосходство западной индустрии во всех отраслях производства. Ткацкие станки европейской фабрикации повсеместно вытеснили собой станки ориентальные. С машинной работой ремесла, не умевшие там и поныне освободиться от старых орудий не могут соперничать. Тщетно усиливаются мусульманские властители подражать европейской индустрии; для укоренения её недостает им необходимых социальных и политических условий. Насреддин-Шах с неимоверными затратами учредил фабрики по западному образцу. Но на фабриках этих привыкшие к обману чиновники и надзиратели смешались с дурно и неправильно рассчитываемыми рабочими; привезенные из Европы машины были все перепорчены и не могли быть исправлены, и таким образом после кратковременной деятельности фабрики остановились. Где были введены железные дороги, пароходы и другие способы сообщения, там послужили они в пользу исключительно одним лишь европейским торговцами так как сами мусульмане не сумели приспособиться к этим новым обстоятельствам.

Непоправимый упадок видим мы во всех областях культурного быта; плодоноснейшие земли видим запустевшими, города превратившимися в развалины, население обратившимся в состояние одичалого варварства. Для характеристики упадка культуры довольно немногих примеров. Шах Аббас I усиливался возвысить персидскую культуру, он устроил дороги и мосты, всячески старался помочь промыслам и торговле; но при преемниках его все начинания эти были снова покинуты. Столичный город Испагань (Исфахан) при Шахе Аббасе имел шестисоттысячное население и был наполнен великолепными сооружениями. Ныне девять десятых города находится под развалинами, а численность народонаселения упала до шестидесяти тысяч. Насреддин Шах в первых заботах своих в качестве государя в сороковых годах пытался пособить делу низко упавшей культуры. Его эмир, Мирза Таки, привел скоро земледелие, торговлю и промыслы в несколько лучшее состояние; но как только он был низвергнут интригами персидских вельмож, рушились с ним вместе и все его создания.

В уничтожении культуры путем систематической эксплуатации подданных турки дошли до предала. Наилучшие культурные страны под владычеством полумесяца в конец разорены. Турки обратили в пустыню роскошный Ирак. Малая Азия⁹⁹ в лучших своих местностях опустела. В природных гаванях, на местах, где некогда возвышались обширнейшие складочные магазины для товаров стоят ныне одни жалкие рыбацкие деревушки; плодородные равнины близь устьев рек погребены под песчаными дюнами; плодовые насаждения внутренних частей превратились в миртовые и олеандровые заросли. Всюду одни лишь развалины говорят о блеске былых времен. Одни кладбища указывают на места, где некогда стояли многолюдные поселения. Кочующие туркмены выжигают леса, чтобы из пепла их вырастал корм для овец и верблюдов. Суровая зима каждый раз предает население в добычу голода.

Плодоносная северная Сирия, бывшая в течение веков поприщем самой высокой культурной жизни, до такой степени обездолена теперь под турецким владычеством, что число жителей в ней в настоящее время не превосходит количества местностей под развалинами. В окрестностях Алеппо в начале XVIII столетия насчитывалось еще триста селений, к концу же его осталось всего только сорок. Шелковая фабрикация города, занимавшая от тридцати до сорока станков, вытеснена европейскими изделиям¹⁰⁰. Где господствовала некогда богатейшая садоводческая культура, там кочуют ныне одни лишь арабы и номады-курды. Когда в 1570 году у венецианцев был отнять Кипр, на острове насчитывалось до тысячи четырехсот цветущих городов и селений; сто лет спустя численность их понизилась до половины, с того же времени страна, за исключением внутренней части её, и совершенно обезлюдила¹⁰¹.

И так, история исламских стран дает неопровержимое доказательство, что ислам не в состоянии оберечь сколько-нибудь прочной культуры. Но мы ознакомились с деятелями, угнетающими культуру, только отчасти; другие и важнейшие из них мы увидим, рассмотрев влияние ислама на науку и на политическую жизнь его последователей.

Начальная школа. – Предметы обучения. – Школы в различных странах. – Высшие школы. – Богословие и правоведение. – Содействие ислама науке. – Точные науки. – Философия. – Библиотеки. – Односторонность исламской науки. – Её упадок. – Вражда правоверия. – Научная жизнь настоящего времени. – Опыты преобразований. – Арабская поэзия. – Легкие и пессимистические произведения. – Пение и музыка. – Энтузиазм эпохи халифов. – Новоперсидская поэзия. – Религиозная драма. – Поэзия и музыка настоящего времени. – Образовательные стремления нового времени. – Ислам и образовательное искусство. – Его влияние на архитектуру – Заключительный вывод.

Неоспоримо-благоприятное влияние оказал ислам во всех странах, где получил он господство, на школьное дело. Для мусульманина существенно необходимо знание корана, по крайней мере известных частей его, и знакомство со сложными религиозными обрядностями; поэтому уже в первое время считалось обязательным обучение юношества корану и религиозным обрядам, и притом не одних только мальчиков, но и девочек, детей свободных людей и рабов одинаково. В городах и селениях имелись назначенные учителя, от которых за ничтожную плату и даже совершенно бесплатно дети получали необходимые сведения. Так как школа была вызвана к жизни религиозной потребностью, то неудивительно, что и главной задачей её стало именно религиозное воспитание. Большей частью оно ограничивалось чтением, заучиванием и пересказом на память сур корана и молитв и ознакомлением с обрядностями. При этом преподавалось обучение письму и основы счисления, а в лучших школах кое-что и из истории, землеведения и национальной литературы.

В цветущую эпоху халифата в странах культурных почти каждый мусульманин был грамотным. Государи и вельможи самым щедрым образом отпускали средства на учреждение школ. Ученый халиф Хакам II основал, напр., в Кордове, и без того уже богатой школами, в 970 году двадцать семь новых школ, в которых дети бедных людей получали бесплатное обучение¹⁰². И позднее мы также находим властителей, покровительствовавших школе. Арабский путешественник Ибн-Батута¹⁰³, в эпоху султанств посетивший малоазиатский Икониум, выражает удовольствие по поводу хорошего состояния, в котором нашел он местные школы. Он был поражен тем, как правильно и выразительно читался детьми коран. В Оттоманской империи Мухаммед II, завоеватель Константинополя, особенно заботился об учреждении начальных школ; в его время можно было встретить школу почти в каждом селении.

С упадком культуры понизился и школьный строй. Общественное мнение уже рано высказалось, что образование совершенно излишне для девочек. Люди говорили: «учите девочек прясть да ткать и вязать; чтение же и письмо оставьте в стороне». При всем том и до настоящего времени начальному образованию отдается известная доля внимания. В европейской Турции, в Египте, Персии, Средней Азии в каждом сколько-нибудь значительном селении встречается школа; и даже в странах, где ислам господствует еще в весьма недостаточной форме, напр., на Зондских островах, и там заводятся мухаммеданские школы. Только, к несчастью, сам учитель такой школы бывает обыкновенно истинным образцом невежества. Кроме корана или некоторых лишь мест из него, он обыкновенно знает всего одну-две молитвы. Большей частью ученики научаются кое-как читать по-арабски, да механически затверживают дневные молитвы и несколько непонятых сур из корана на том же непонятном для них арабском языке. Только немногие из них доходят до умения писать. С главными положениями религии они ознакомляются катехизмами. При этом не позабывается внедрить в них кстати и ненависть к неверным. Молитва, произносимая после учения во многих египетских школах, заключает следующие прошения: «Боже, истреби неверующих и идолопоклонство, врагов Твоих, врагов религии! О, Боже, сделай детей их сиротами, разрушь жилища их, заставь спотыкаться их ноги и отдай в добычу мусульманам и их самих, и семейства их, и слуг их, и жен и детей их, и родных по женам, и братьев их, и друзей их, и все племя их, и состояние их, и их земли»¹⁰⁴.

По окончании простейшего элементарного учения, преподается также кое-что из космологии и географии, но обыкновенно в форме, приуроченной к фантастическим представлениям корана и сунны, иногда, впрочем, и по учебникам, составленным по европейским источникам. Историческое преподавание держится почти исключительно в круге одних лишь легенд о пророке и о святых людях. Девочки в очень редких случаях обучаются чтению, еще реже письму; большинство из них ограничивается заучиванием одних дневных молитв. Зато и поныне еще существуют публичные школы для обучения девочек шитью и вязанию. В некоторых городах Персии и Средней Азии преподавание происходит на открытом воздухе обыкновенно на базаре под говор торговцев и покупщиков и работающих тут же ремесленников.¹⁰⁵ У варварийцев существует нечто вроде монастырских школ, в которых дети обучаются исповеданию веры, немногим молитвам и стихам из корана. Только немногие из них занимаются обучением чтению и письму или же доводят детей до заучивания и пересказа на память целого корана¹⁰⁶.

Именитые и более зажиточные мусульмане на Яве устраивают школы в собственных своих имениях в простых шалашах из бамбука, в которых обучаются дети владельцев, их родственников и соседей. Большинство учеников этих школ находятся в возрасте от семи до девяти лет; девочки ходят в школу редко. Если учитель бывает из числа меккских паломников, то у него обучаются одновременно и дети старшего возраста¹⁰⁷.

В Турции¹⁰⁸ нескончаемые опыты преобразований распространены были и на школьную систему. Начальная школа полагается – разумеется, лишь на бумаге – обязательной для всех мальчиков и девочек, в возрасте: первых от шести до одиннадцати, последних от шести до десяти лет. В 1864 году число мухаммеданских элементарных школ показывалось в 12.509, детей, в них обучающихся, до 524.770 человек. Обучение бесплатное. Высшее отделение элементарной школы составляет, «ручдийе», обучение в котором также бесплатно, но необязательно. Курс учения, рассчитанный на четыре года, обнимает следующие предметы: для мальчиков, – турецкую грамматику, арабский и персидский языки, арифметику, геометрию, историю, географию, рисование; для девочек, – обучение религии, турецкую грамматику, начальные основания арабской и персидской грамматики, литературу, историю, географию, арифметику, домоводство, женские рукоделья, рисование и начальные основания музыки. Число таких школ определялось некоторое время тому назад около четырехсот, а число обучающихся в двадцать тысяч, но недостаток средств и воспитательных сил побудил закрыть многие из них. Ручдийе, как подражание европейской школе, никак не могли достичь популярности; они злейшим образом критикуются духовенством. Бывали случаи, что отцы даже переодевали сыновей своих в девичьи платья, чтобы только не посылать их в такие школы, выкроенные на европейскую руку.

Зажиточные родители часто воспитывают детей, своих на дому у какого-нибудь воспитателя; нанимают также особую учительницу для обучения детей наизусть необходимым молитвам и отрывкам корана. Показателем того, что сознание значения школы все еще хранится в народе, может служить то обстоятельство, что первый шаг в школу соединяется с известными торжествами; начинающий школьник окружается в родительском доме поющими мальчиками и сопровождается ими до дверей школьного помещения. Как настоящий семейный праздник, даже и у простого народа, справляется тот день, в который ученик оканчиваем впервые чтение корана.

Несмотря на низкий уровень начального образования в мухаммеданских странах, нельзя не признать, что ислам в этой области создал и создает еще поныне известное благо. В самом духе его неоспоримо коренится стремление дать общине своих исповедников некоторую сумму знаний, как бы ни были незначительны эти знания, и приучить их с юности к повиновению и к дисциплине. Когда мы припомним, в каком низком положении находилось народное образование в большей части европейских стран, не только в средние вика, но даже и всего лишь за несколько десятков лет до настоящего времени; а также, в каком пренебрежении находится и теперь в иных христианских землях народное просвещение, то суждение наше о заслугах мухаммеданской народной школы не может быть строгим.

Быть может даже, мнение наше сделается и еще более благоприятным, когда мы бросим взгляд на заслуги высшей мусульманской школы в прошедшее время.¹⁰⁹ Повод к основанию школ этого рода также дан был религией. Многочисленные спорные вопросы, поднимавшиеся по поводу корана и сунны, разбирались учеными в мечетях. Кругом них группировались многочисленные ученики. Объяснения и диспуты таких богословов и правоведов выслушивались целыми тысячами людей; около ученого Бухари, учившего в Багдаде в IX столетии, теснилось, напр., до двадцати тысяч слушателей. Скоро мечети уже не в состоянии были удовлетворять этому назначению; поэтому основаны были ученые академии или медрессы. Так как богословские изучения окружены были ореолом святости, то и учреждение медресс и поддержание их вознаграждением профессоров и стипендиями для студентов считалось также делом богоугодным; поэтому халифы, богатые купцы и чиновники и даже иные высокопоставленные женщины усердствовали в поддержании такого рода академий. Здания их часто имели огромные размеры и украшались с наивозможной архитектурной пышностью. Они заключали в себе аудитории, помещения для омовений, столовые залы и квартиры, как для учеников, так и для воспитателей. Каждому ученику отводилась особая келья; с ней соединялась дотация деньгами, платьем, пропитанием, короче сказать, всем, что делало возможным беспрепятственное занятие наукой. Приток людей в эти медрессы был невероятный. Здесь сходились преподаватели и учащиеся изо всех стран ислама. Жители Андалузии проходили чрез всю Африку и Азию до отдаленных Бухары и Самарканда, даже до Индии; в свою очередь, жители отдаленнейшего Востока приходили в Испанию слушать какого-нибудь знаменитого наставника. Мимоходом посещались ими медрессы Туниса, Кайравана, Багдада, Бассры и т. д.

Способнейшие из учеников сами становились позднее преподавателями, другие получали должности проповедников и настоятелей. Особенно же сильное стремление направлялось к занятию доходных судейских должностей, т. е. должностей кади. Естественно, что добиться таких мест удавалось только относительно меньшей доли искателей их; отсюда возник литературный пролетариат, перебивавшийся от селенья к селенью, от города до города, похваляясь своими знаниями и отомщая за себя сатирическими стихотворениями, а нередко также, когда бывал где-нибудь дурно принят, и попросту кулаками. Масса штудирующих всегда составляла в городах исламских опасную силу; нередко оказывала она моральное давление и на решения властителей, а во время религиозных и политических партийных раздоров образовывала самое ядро фанатизированных скопищ простонародья.

Мы не можем входить в более подробное изображение научных стремлений мухаммеданского мира и должны удовольствоваться одним лишь беглым обзором отдельных отраслей науки, имея в виду разъяснение ближайшего вопроса о том, какое участие в развитии науки и в упадке её приходится на долю ислама¹¹⁰.

Наибольшее внимание мусульман отдавалось всегда богословию и правоведению. Обе науки эти составляли одно и тоже общее целое, так как коран был одинаково источником и права, и вероучения, и нравственности. У нас уже ранее был повод говорить о богословской науке, а потому мы можем высказаться теперь о ней кратко. Многочисленные богословские споры, начавшиеся уже тотчас же после кончины пророка, должны были вести к научному изучению корана, откуда во всех вопросах исходило окончательное решение. В изучение это вносилось изумительное усердие; дело шло о том, чтобы разъяснить буквальный смысл его, его картины и уподобления, доказать его боговдохновенность, его недосягаемые поэтические и риторические красоты, разрешить противоречия, исследовать исторические отношения, к которым приурочивался каждый отдельный стих, представить во взаимной их связи вероположения и нравственное учение священной книги, и за всем тем еще извлечь из неё и учение о праве. Так как коран имел пробелы и выставил одни лишь общие основоположения права, то во многих случаях приходилось обращаться к помощи предания. Мы уже ранее видели, что сунна раздулась скоро до гигантских размеров, что оказалось необходимым собрать и просеять предания, что Малек ибн-Анас, Бухари и другие ученые составили обширные научно-юридические сочинения. Если еще юриспруденция первой эпохи была ничем иным, как одной голой казуистикой, то вслед затем выработаны были вскоре настоящие и грандиозные системы нрава, как у правоверных, так и у шиитских ученых.

В разработке правовой идеи мусульманами оказаны были большие заслуги, так что, по справедливости, труды их оставили за собой работы самих римских юристов. Высокоразвитая культурная жизнь в эпоху халифата требовала точных определений для всех бытовых отношений. До высокого совершенства доведены были уголовное законодательство, законы о наследовании, о браке и невольничестве; разработаны подробные постановления о клиентах и о патронате, о попечительстве, о положении найденышей и бесприютных, а равно и о договорах купли, найма, аренды, о доверенностях, о поручительстве и т. п. До чего смелы бывали иногда мысли отдельных правоучителей, можно судить по тому, что юридической школой Багдада выставлялись, напр., следующие положения: Ничтожно всякое вынужденное силой свидетельство. Никто не может быть лишен свободы по одному только подозрению. Жизнь не мухаммеданина или невольника имеет такую же цену, как и жизнь правоверного или свободного. Некоторые ученые добивались издания покровительственных постановлений и для животных, а один учитель права рискнул даже не только поставить вопрос, не может ли и женщина отправлять должность судьи, но и решить вопрос этот в утвердительном смысле¹¹¹.

С изучением богословия в тесной связи стояло изучение грамматическое. Множество новообратившихся персов и других не арабов были вынуждены изучать трудный арабский язык, так как на правильное произношение и рецитацию сур корана богословами обращалось особенное внимание, и так как без знания арабского языка невозможно было заниматься изучением религии и законодательства. Арабская грамматика подверглась, благодаря этому, достойной удивления обработке. Сведены были все правила языка и при этом собраны были и документы из числа памятников доисламской письменности.

Привлекали к себе живое внимание во всех частях мухаммеданского мира и другие отрасли науки. Когда вглядишься в современное положение наук на Востоке, то представляется чем-то сказочным, что было некогда время, когда в Багдаде, в Самарканде, в Марокко с пламенной ревностью изучались Платон и Аристотель, в Хиве исследовался удельный вес минералов, в Дамаске и в Моссуле вычислялось движение планет и составлялось описание неподвижных звезд. Может быть еще, конечно, вопросом, исламом ли были вызваны на свет такие стремления. Насчет взаимной связи с религией богословия и правоведения, разумеется, не может быть никакого сомнения; более затруднительным представляется заключение по вопросу о том, принимал ли ислам участие в деле процветания и других наук. Можно было бы попытаться отвечать на этот вопрос отрицательно. Если принять в соображение, что своей заботой о науке отличался главным образом век религиозного скептицизма, и что с победой правоверия наука стала быстро клониться к упадку, то нельзя не прийти к выводу, что ислам отнюдь не стоял ни в малейшей связи с процветанием точных наук. И тем не менее подобный вывод оказался бы несправедливым. Конечно, о какой-нибудь прямой, непосредственной связи между исламом и науками этими не может быть и речи, – связи такого рода не существует и в самом христианстве; косвенное же поощрение науки исламом можем быть, конечно, доказано и притом с достоверностью.

Много раз наблюдавшимися фактами доказывается, что, где религиозная жизнь получает сильное возбуждение, там свежее пробуждаются силы и во всех остальных областях жизни умственной. Новые религиозные идеи обыкновенным своим следствием имели везде оживление и науки, и искусства, и политической жизни. В исламе то же явление не могло замедлить своим выражением тем более, что он сразу выступил всемирно-завоевательной силой и вызвал к жизни образование великих культурных центров. Завоеванным миром нужно было владеть и управлять; на это требовалась известная сумма познаний из области точных наук. Уже одно это дало первый толчок научным стремлениям. Когда Дамаск сделался первостепенным великим центром всей мухаммеданской империи, омайадские халифы нуждались в научно-образованных людях для управления государством. Без познаний из области математики, естественной истории, географии невозможно было, ни распределить завоеванные земли в видах податного их обложения, ни вести правильную податную регистрацию, ни регулировать обширную систему администрации. Нужны были различные сооружения и для мирных, и для военных потребностей, и для исполнения их немалые технические знания. В первое время помогли делу тем, что на должности по администрации, на места архитекторов и инженеров назначали христиан-византийцев и персов; но вскоре арабы и сами обратились к научным стремлениям, сосредоточивавшимся около византийских высших школ в Эдессе, в Низибе, в Антиохии и в других местах. Начали перекладывать с сирийских переводов на арабский математические, естественно-исторические и медицинские сочинения греков; а раз научное стремление пробудилось, не остановились уже на одних лишь тех отраслях науки, которые имели непосредственно-практическое приложение к жизни, а стали учиться и из самой потребности знания.

Острому уму арабов всего привлекательнее были математика и родственные с ней науки, астрономия, физика и химия. Алгебра и геометрия, особенно сферическая тригонометрия доведены были до высокой степени совершенства. Введение десятичной системы счисления, заимствованной в IX веке из Индии, оказало существенную пользу науке. Оптика, механика и астрономия сделали изумительные успехи. Халиф Мамун заключил с византийским императором договор о присылке друг другу книг научного содержания. В больших городах Ирака и Сирии возникли математические и астрономические школы; были проверены таблицы Птоломея, при поддержке Мамуна великий астроном Ховаризми издал индийские астрономические таблицы. В присутствии халифа на Синджарской равнине предпринято было измерение широтного градуса. С небывалой до того времени точностью определено было и наклонение эклиптики.

К особому покровительству астрономии побуждала не всегда одна лишь чистая любознательность; не считая иных практических целей, играла тут большую роль и надежда добиться искусства по звездам угадывать будущее. То же было и в области химии. Как с астрономией астрология, так с химией рука об руку шла алхимия. Для многих вожделенной целью было искусство приготовлять золото. Но и это способствовало развитию науки, так как этим именно путем в естествознании приобретало господство точное опытное направление.

В прочих отраслях естествознания, – зоологии и ботанике, – не шли далее Аристотеля; но любовь к собиранию животных и растений, обнаруживавшаяся в этих изучениях, заслуживает нашего внимания, как свидетельство живого научного интереса.

Удивительно, что медицинская наука предоставлена была большей частью христианам и евреям, хотя еще самим Мухаммедом было сказано, что есть только, собственно, всего две науки, одна о теле, медицина, и другая о религиях, богословие¹¹². Врачебная профессия, должно быть, считалась слишком уже малодоходной; кто готовился к практической деятельности, тот мог более приобрести изучением права. Газали жалуется на это: «Каким образом в иных селениях всего один врач, да и тот либо христианин, либо еврей; а между тем, по основным юридическим положениям, свидетельство христиан и евреев даже и по врачебным делам, считается не имеющим никакой юридической силы! Не смотря на это, мы не видим ни одного мусульманина, занимающегося врачебным искусством, а все жадно набрасываются на изучение права и более всего занимаются полемикой да диалектикой»¹¹³. Мусульмане, впрочем, не вполне отрешились и от медицины; наиболее значительное медицинское сочинение, которое целыми веками пользовалось наибольшим влиянием и на Западе, медицинский канон Авицены, написано мусульманином.

Весьма серьезны заслуги мухаммеданского мира в географии и в истории. Первый толчок историческим изысканиям дало собирание преданий о жизни Мухаммеда. Уже в VIII веке составлялись биографии пророка. Огромное скопление народа в городах, куда люди стекались из всех стран, многочисленные остатки великого прошлого покоренных народов и в особенности паломнические путешествия в Мекку, благодаря которым люди отдаленнейших стран приходили в соприкосновение друг с другом, пробуждали интерес к народоведению и к землеведению. Не только принялись собирать известия об арабах из времен доисламского «неведения», приводить в известность генеалогические списки старых арабских племен, но находили интерес и в истории чужеземных народов. Уже к концу IX столетия Ибн-Хутайб написал свою «Книгу познания», историческое сочинение, начинающееся с сотворения мира и грехопадения, рассказывающее историю патриархов и древних арабов и затем занимающееся подробно судьбами пророка с его товарищами. Далее следует история халифов, а за ней особый отдел с биографиями выдающихся мусульман; конец же составляет нечто вроде хроники южно-аравийских династий, исламу предшествовавших, и персидских царей. Некоторые ученые для изучения стран и народов предпринимали далекие путешествия и не останавливались при этом ни перед лишениями, ни перед опасностями. Таким образом в X столетии араб Масуди прошел через весь мухаммеданский мир и через часть Индии. Результат своих путевых исследований он изложил в своем «Зеркале времени». Почти также много потрудился современник его, путешественник Макдизи (Мокаддасси). Введение к его географическому сочинению дает нам понятие о трудах и опасностях, с какими сопряжены были такие научные путешествия.

Первые географические исследования имели в основании своем также и цель практическую; государственным людям нужно было ориентироваться среди стран, подлежавших управлению. Первый толчок научным путешествиям дан был, без сомнения, паломничеством, пробудившим любовь к странствованиям. На путешествия смотрели, как на богоугодное дело. Так, одно из древних преданий говорит: «Кто совершает путешествие с научной целью, тому Бог облегчит путь в рай»; а другое: «Кто покидает дом ради научных изысканий, тот странствует стезями Божьими (как на священной войне) до самого возвращения своего на родину».

Наряду с рвением, обнаруженным в занятиях опытными науками, не было также недостатка и в философских изучениях¹¹⁴. Благодаря сношениям с византийцами, уже в IX столетии ознакомились с греческими философами, преимущественно с Платоном и Аристотелем. Потрачены были невероятные усилия, чтобы войти в круг их понятий, но с успехом сомнительным. Тонкому уму арабов особенно нравились логические изыскания; поэтому написана была целая масса руководств логики, большей частью по Аристотелю. Исламские философы не внесли в эту область ничего существенно-нового; еще менее удался им творческий труд в метафизике, потому что, сколько показали себя арабы искусными в расчленении понятий и положений, столько же трудно давалось им умение извлекать из понятий идею или сводить в связную систему отдельные разрозненные положения. Выдающимися мыслителями выставлено было немалое количество новых систем, окрашенных то в теистическом, то более в пантеистическом, то, наконец, в материалистическом духе; ни одна из них не поднялась однако над уровнем новоплатонической мистики и аристотелизма, слегка скрашенных эманационной доктриной. Строгое единобожие ислама в Аристотелевой метафизике находило себе родственную стихию; по этой причине старались принести вероучение в согласие с Аристотелевой философией. Альфараби (†950) цель философии видит в познании первобытной сущности, Бога, задачу её – в достижении подобия Божия, но он отвергает мистическое соединение с Богом, испробованное в суфизме. Систему его составляет эманационное учение: от первобытной сущности, не имеющей вне себя ни единой причины, но самой составляющей причину всего существующего, производит он разум, из разума душу; телесный мир покоится на соединенных и скрытых одно в другом представлениях. Под светотворной силой божественного разума потенциальный, связанный с материей разум становится активным разумом, который, освободившись от материи, в форме независимой субстанции переживает смерть тела.

Другие философы, для воссоединения людей с Богом, берут на помощь себе мистику, как, напр., часто упоминавшийся выше Газали, ради облегчения победы веры допускающий и некоторую долю философского скептицизма.

Хотя ислам и дал первоначальный повод к философским изысканиям, возбудив вопросы о сущности божества и духа человеческого, о материи и о мировой цели, но он отвел для разума пределы столь тесные, что, кто желает оставаться добрым мусульманином, тому приходится очень скоро останавливаться в своих философских умозрениях. Бездну между философией и учением правоверия силились перейти при помощи аллегорического толкования корана, но противоречия обнаружились явно и на этом пути, как видно, между прочим, и в полемике по поводу эвдемонизма корана. Аверроэс, напр., говорит: «К опаснейшим нововведениям должно причислить то, по которому добродетель представляется средством к достижению блаженства. В таком случае добродетель не имеет совсем никакой цены, так как похоть сдерживает себя временно для того лишь, чтобы получить позднее удовлетворение свое с процентами».

Многие арабские философы и между ними самые значительные хотят быть и остаться мусульманами и добросовестно соблюдают религиозные формальности, другие по крайней мере не становятся к исламу во враждебное отношение. Аверроэс видит в религии истину, в форме представлений; по мнению его, немногие только способны к чистому знанию, обретаемому в философии, поэтому для огромного большинства откровение оказывается необходимым. Теологически можно считать истинным иное такое, что не есть истина в философском смысле, и наоборот. Таким образом уже и здесь мы встречаемся с учением о двоякой истине, позднее, как известно, выставлявшимся и некоторыми христианскими философами.

Приведенных разъяснений относительно научных стремлений мусульман, конечно, достаточно, для доказательства того, что ислам в состоянии был вызвать к жизни научную эпоху, достойную всякого уважения. В продолжение целых столетий большие города исламского мира были рассадниками просвещения, пока христианский Запад еще медленно подвигался из мрака к свету. При всех дворах государей науке оказывалось деятельное поощрение, писатели и ученые привлекались богатыми подарками и содержанием, с достойной удивления ревностью предавались изучениям и богатые частные люди, и высокопоставленные чиновники, и даже сами властители. В городах устроены были публичные библиотеки. В Багдаде до разрушения его монголами их было числом тридцать шесть. Ученый халиф Хакам II Кордовский завел во дворце своем библиотеку, в которой заключалось четыреста тысяч томов. Он сам читал все эти книги¹¹⁵ и многие из них дополнил своими собственноручными заметками на полях. Книги, составлявшиеся на Западе, часто получали известность при дворе Хакама ранее, чем в своем собственном отечестве, так как, по поручению халифа, выдающиеся сочинения покупались для него агентами, специально рассылавшимися с этой целью по всем частям света. Частные ученые люди составляли также большие библиотеки, а вскоре они сделались необходимой принадлежностью и каждого значительного дома, так что книги собирали и иные из богатых купцов и крупные землевладельцы, мало или вовсе не знакомые сами с науками. Превосходный пример этого находим у ф. Кремера¹¹⁶: «Один ученый хотел купить себе в Кордове какую-то редкую книгу, но это не удалось ему потому, что за нее уже дана была более высокая цена другим покупщиком. Он отправился переговорить с этим последним, оказавшимся богатым частным человеком. Тогда человек этот признался ему, что он совсем не ученый и даже не знает собственно, о чем трактуется в книге; но что, так как он устраивает себе библиотеку, и у него осталось пустое место, к которому книга подходит, и так как еще к тому-же она написана отличным почерком и прекрасно переплетена, то и понравилась ему; о цене он не заботился, так как Бог наделил его значительным состоянием».

При суждении о мухаммеданской науке нам нельзя, разумеется, утаить, что она всегда страдала известной односторонностью, и что усердие, к ней прилагавшееся, оказывалось всегда превышающим самые результаты. Напр., – удовольствуемся лишь одним указанием, – знакомство с греческой литературой ограничивалось всегда одними только философскими и строго-научными произведениями. Об изящной литературе греков, об их мифологии и истории арабы едва ли имели хоть бы слабое представление. Аверроэс видел в трагедии «искусство хвалить», а в комедии «искусство порицать» и, соответственно этому, находил в одах арабов – трагедии, а в сатирах их – комедии. Даже сам ученый Ибн-Халдун, величайший из умов, порожденных исламом, ничего не слыхал о Гомере, кроме одного его имени¹¹⁷.

Не должны забывать мы и того, что ученость и образование встречались почти при одних лишь дворах и в школе, что никогда в странах ислама не распространялось общей образованности. Но, если мы и вычтем все, что следует вычесть, если скажем, что огромное большинство ученых занималось исключительно одним богословием, и только относительно немногие из них отдавались другим изучениям, что лишь очень малое количество умов домогалось высшего образования, пока огромная масса оставалась погруженной в суеверие и в невежество; то все таки несомненным фактом останется, что было время, когда ислам дал возбуждение к обширной научной деятельности во всех областях знания.

Но вопрос совершенно другой, в состоянии ли был он создавать условия, делающие возможным продолжительное процветание науки, в состоянии ли он даже хотя бы только уживаться в мире с наукой на долгое время. На этот вопрос мы должны отвечать решительным отрицанием.

Вслед за блестящей эпохой исламской науки, в тесной связи с социальным и политическим упадком халифского государства, наступает эпоха быстрого падения и всех научных стремлений. В продолжение некоторого времени сам процесс разложения государства представлялся до известной степени благоприятствовавшим науке, когда многочисленные дворцы эмиров и султанов сделались столь же многочисленными средоточиями научной жизни; но после короткого перерыва упадок неудержимо продолжал идти далее, так как наука никем уже более не подчеркивалась. При дворах не оказывалось средств для поддержки её; медрессы поступили в руки дурных управителей, посягавших на грубое расхищение доверенных им имений, а вследствие этого и у людей зажиточных пропадала охота заботиться о школах посредством завещания имений. Все громче и громче раздавались жалобы немногих истинно-научнообразованных людей на мертвую формальную ученость. Над истинным научным стремлением получили преобладание наклонность к чванству и высокомерию вместе с бесплодной и узкой школьной ученостью, установившейся с самого начала. В утонченной, малопонятной манере изложения привыкали видеть примету настоящей, высокопробной учености. Учеными овладели чувства ложного честолюбия и жажда наживы. Один писатель, спрошенный о причинах поразительной темноты его сочинений, по словам ф. Кремера, высказался как нельзя более наивно: «Я, ведь, пишу свои книги не для собственного удовольствия; пиши я их удобовразумительнее, читатели лишь изредка были бы вынуждены обращаться ко мне за разъяснениями. Цель же моя – приобретение денег; я пишу только кое-что в легкодоступном стиле, чтобы привлекательность того, что понято читателям, возбуждала бы любопытство его и к тому, чего он не понимает; таким образом и зарабатываю я деньги свои, а в них и вся цель, которую я преследую».

Арабский язык, который, в качестве богослужебного языка, сделался общим достоянием всего исламского мира и таким образом в первое время облегчал обмен мыслей, в конце концов, подобно латинскому языку на Западе, обратился только в новое препятствие для науки и образования, так как стеснял развитие национальной литературы и способствовал нездоровой педантической учености.

Главнейшей же причиной, обусловливавшей падение науки, было то, что вероучение ислама само по себе не могло надолго ужиться в мире с научным исследованием. При рассмотрении религиозной стороны исламского быта мы видели уже, что вера и наука лишь короткое время шли дружно рука об руку, что скоро между ними поднялась распря, которой суждено было обратиться в настоящую войну не на живот, а на смерть. Если одолевала наука, то не могла держаться долее религия, она становилась предметом глумления и презрения в образованном обществе, и получал преобладание индифферентизм. При победе религии та же участь постигала науку. Правоверие с полным правом усомнилось в возможности примирения обеих сил; поэтому оно и должно было стараться вредить ей изо всей своей мочи, и оно делало это не без успеха. В скором времени изуверы довели дело до того, что занятие чем-либо иным, кроме специально-богословских наук и именно в духе самой черство-сердечной школы, стало считаться недостойным мусульманина. Число занимающихся точными науками и философией все более и более уменьшалось. Ученым приходилось быть крайне осторожными с убеждениями своими, в виду богословов и государей, так как скоро начали преследовать их, как еретиков. Даже люди в роде Газали выставлялись врагами истинной религии. Убедительным примером того, как непрочно было положение людей науки, может служить рассказ великого Аверроэса о первой беседе его с Альмогадином-Юсуфом¹¹⁸. «Когда я вошел к повелителю правоверных», – рассказывает он, – «я нашел его одного с Ибн-Туфаилом (другим ученым). Каково мнение философов, спросил он меня, о небе? Существовало ли оно ранее всякой вечности, или же имело другое начало? Вопрос этот преисполнил меня страхом. Я искал предлога, чтобы не отвечать на него, я утверждал, что никогда философией не занимался». Только после того уже, как государь вступил в философский разговор с Ибн-Туфаилом и показал себя в нем истинным знатоком философии, и Аверроэс рискнул высказать свое мнение.

Даже просвещенные государи, видевшие, что государство их не в состоянии существовать без религии, становились на сторону ортодоксов, после того как прочие опоры величия их рушились одна за другой. Где богословы достигали таким образом влияния, для угнетения науки не страшились они ни лжи, ни насилия. Производились обыски библиотек для отыскания еретических сочинений; сжигались публично астрономические, исторические и философские книги, и не один государь, желавший расположить к себе правоверную партию, с наилучшим успехом достигал этого тем, что приносил в жертву богословам библиотеки. Упомянем только о знаменитом правителе государства Аль-Мансуре, который из угождения улемам приказал сжечь драгоценнейшие сокровища Кордовской библиотеки и собственноручно бросал в огонь философские сочинения.

Таким образом гибло в мухаммеданском мире всякое научное стремление; почти исключительно одно лишь схоластическое богословие заняло все поле науки, и образованные небогословы привыкали довольствоваться изучением корана, нескольких легенд о святых да еще лишь кое-каких, немногих обрывков национальной литературы.

Современность¹¹⁹ представляет печальное зрелище. Всюду применяется правило, некогда выставленное брадобреем пророка, персом Селманом: «Наука обширна, а жизнь коротка. Бери из науки то, что нужно тебе для религии, остальное же брось!» О какой-нибудь творческой научной деятельности нигде, где не дают себя знать европейские влияния, нет и помину; где же ученость еще поддерживается, там питаются насчет капитала былых времен. Отдельные личности, научное образование которых поднимается выше общего уровня, жалуются, что всякое научное стремление держится в черном теле. Фанатизм богословов, заправляющих высшими школами, заставляет их тщательно скрывать свои свободные воззрения, так что знания их не могут добиться никакого практического значения.

В больших городах и в настоящее время нет недостатка в высших школах и библиотеках. Число медресс и теперь доходит в Бухаре до 80, и в них воспитывается около 5000 учащихся, но истинная наука уже не культивируется, так как образование ограничивается почти исключительно одной лишь богословской выучкой. Немного лучше положение высших школ в Персии; но персидские законоучители должны были бы прийти в замешательство, если бы в медрессы их зашел какой-нибудь богослов из Бухары. Повсюду слышатся слова: «шакалы да летучие мыши заняли кельи минувшей учености». Алхимия и астрология пользуются еще большой благосклонностью. В городах, по Полаку, встречаются отдельные ученые, читывавшие в арабских переводах сочинения Аристотеля и Платона. Они охотно пускаются в философские диспутации с европейцами, не без предварения однако же, что, собственно говоря, коран по всевозможным вопросам уже дал свои окончательные решения. И в Константинополе есть знаменитые школы; наиболее же прославленную академию Востока представляет Азгар в Каире, куда и доныне еще стремятся ученики из всех частей мухаммеданского мира, из Африки, Передней Азии, Индии. Численность их доходит почти до одиннадцати тысяч. Но наука культивируется там не лучше, чем и в других местах; главные предметы – догматика, толкование корана, логика и риторика; точные же науки находятся в большом пренебрежении. Деятельность преподавателей ограничивается почти исключительно перечитыванием лекций с составленных по старым книгам записок, часто даже в одном простом чтении этих книг. Кораном и сунной вытеснена всякая научная деятельность. Так, напр., до времени Мухаммеда-Али, трупорассечение было строжайшим образом запрещено. Лэн рассказывает, что богословские и исторические спорные вопросы в его еще время разрешались сновидением человека хорошей репутации¹²⁰; в этом, впрочем, только следовали примеру знаменитых богословов лучшей эпохи; сам Газали пользовался в деле аргументации сновидениями.

Студентам Азгара недостает должной предварительной подготовки; они приносят сюда лишь познания, какие приобрели посещением элементарных школ. Большая часть их бедняки; чужеземцам из доходов мечети выдается ежедневно пособие на содержание. И доныне не угасло еще усердие верующих к поддержанию школ; во всех частях исламского мира творятся пожертвования на содержание бедных учеников, богатые люди посылают им пищу из своих кухонь и белье и одежду из гаремов.

В больших городах до сих пор поддерживаются и публичные библиотеки, основанные набожной благотворительностью. В Константинополе их имеется сорок. В них находятся арабские, персидские и турецкие печатные произведения, литографии и рукописи по всем отраслям знания. Рукописи чисто переписаны, книги хорошо переплетены и в порядке расставлены. И в Каире есть большая библиотеки; большая часть книг религиозного и юридического содержания, меньше по математике, медицине и естествоведению.

Книгопечатание никогда не было популярно на исламском Востоке; напротив, важнейшие и самые любимые книги размножаются посредством литографии, так что иные рукописи достигают самого широкого распространения. В домах людей образованных встречается обыкновенно небольшое собрание книг, состоящее из корана, некоторых поэтических произведений, словаря и кое-каких исторических сочинений.

С тех пор, как в мухаммеданских государствах производятся опыты по части реформ, делались, понятно, попытки вводить разные улучшения и в дело внешнего образования. Но в таких опытах постоянно повторялась поучительная история о новых лоскутьях на ветхой одежде.

В Турции во всех областях имеются высшие школы, в которых преподаются все отрасли западной науки; к несчастью, только и посейчас все они существуют на одной лишь бумаге. В Константинополе, впрочем, есть несколько специальных школ, существующих и на самом деле, напр., школа для лиц, стремящихся к занятию впоследствии должностей в государственных канцеляриях; школа для подготовки общинных и окружных начальников, специальная медицинская школа и школа военная и, наконец, императорский лицей, в котором несколько сот учащихся разных вероисповеданий обучаются французскими преподавателями. Императорская академия остается до сих пор одним лишь одобренным проектом. Едва ли нужно пояснять, что улемы противодействуют всем этим нововведениям с самой крайней ненавистью.

В Египте уже Мухаммедом-Али положено было начало к поднятию школьной системы, и Измаил-паша усердно продолжал следовать примеру его. Но недостаточность всех подобных усилий заключается в том, что башню принимались строить с её вершины. Налицо существуют лишь кое-какие начинания, направляющиеся к возвышению начального обучения и к достижению некоторого общего образования; чрез это утрачивают большую долю значения своего и все высшие школы. В нынешних заведениях воспитываются и содержатся тысячи учащихся на государственный счет, но во всех их чувствуется недостаток общего подготовительного образования. Кроме этих заведений есть в Египте и высшие специальные училища, напр., école des arts et métiers, école de droit et d'administration и затем école d'égyptologie, которыми заведывают способные руководители европейцы.

С исламом учреждение школ этих не стоит однако ни в малейшей связи, скорее к нему нужно отнести недостатки, которыми страдают они, – механическую систему заучивания, недостаточную подготовку учащихся. И в Персии попытка ввести европейское образование не дала никакого благоприятного результата, так как и здесь начали сверху, вместо того чтобы начинать снизу. Ко всем по европейскому образцу устраиваемым школам привязывается еще то неискоренимое зло, что воспитательный момент оставляется в них без всякого внимания; так как ислам и современная система воспитания враждебно противоположны друг другу, то школам этим недостает необходимого религиозно-нравственного фундамента. Люди, выходящие из них, обыкновенно бывают по этой причине вольнодумцами, располагающими несомненно некоторым запасом познаний, но зато лишенными всякого нравственного содержания.

Благоприятнее, чем в остальном мухаммеданеском мире, сложились, по-видимому, обстоятельства в Британской Индии¹²¹; здесь мы встречаемся с явлениями, которые можно считать предвестниками нового расцвета исламской науки и культуры. В течение последнего тридцатилетия во многих городах Индии, в Бомбее, Калькутте, Бенаресе, Лакнау, Дели, Лагоре образовались мусульманские общества, поставившие себе целью попечение о науке и поднятие просвещения. Под руководством их стоят политические и литературные журналы и выдаются премии мусульманским писателям. Попечение их простирается и на древне-восточную и на новейшую западную науку; налитографировано и напечатано множество древних и новых мухаммеданских сочинений, разных толкований корана, исторических сочинений, учебников. «Калькуттское мусульманское литературное общество», к которому уже более пятнадцати лет принадлежат целые сотни почетных мусульман Бенгалии и других частей Индии, корреспондирует даже с East-India Association в Лондоне.

Главную задачу свою общества эти видят в учреждении высших школ, в которых вместе с мусульманским богословием изучаются и светски науки; в течение последнего десятилетия очень много подобных школ основано, как в больших городах, напр., в Амритсире, Лагоре, Пешаваре, Бангалуре, так и в небольших местечках. Самое значительное учреждение этого рода есть по европейскому образцу устроенная англо-ориентальная высшая школа в Алигаре, на основание которой один благочестивый, но свободно-мыслящий мусульманин, Сеид Ахмед-хан Багадур¹²², более чем в течение двадцати дет полагал все силы свои. При поддержке британского правительства и богатых мусульман и англичан, несколько лет тому назад он был, наконец, в состоянии открыть ново-устроенную высшую школу. Сам он оставил прежнюю доходную должность судьи в Бенаресе, чтобы отдаться всецело непосредственному руководству школой.

Но мусульманские общества Индии трудятся также и в пользу народного образования, и особенно образования женщин. В Дели уже в 1862 г. существовало четыре мусульманских женских школы, а пятая основывалась; в Лагере в 1873 году была открыта школа для девочек, в которой кроме чтения корана и обучения религиозным обрядностям они учатся счислению и урдскому языку.

Два совершенно различных элемента стремятся к оживлению в Индии исламской культуры: с одной стороны ваххабиты, лелеющие мечту о восстановлении мухаммеданского владычества в Индии, с другой несколько просвещенных мусульман, которые вошли в близкое соприкосновение с западной культурой. В то время, как первые стараются главным образом раздуть религиозное изуверство, последние хлопочут о примирении между исламом и европейской культурой. Одни стоят по отношению к христианству в решительно-враждебном положении; и отдалившись внутренне от ислама, и пребывая верными ему, ни в каком случае не желают они мириться с преобладанием христианства, хотя бы только как силы культурной, а сам упадок исламских стран приписывают одним внешним обстоятельствам. Другие, как уже сказано, стремятся примирить ислам с христианством, придавая равное значение священному писанию и корану. К числу последних принадлежит уже упомянутый Сеид Ахмед-хан. Он издал комментарий к священному писанию, в котором придает ему такую же важность, как и корану. Одушевленный сторонник западной культуры, он посетил самолично Европу и двух сыновей своих воспитал в Англии. Разумеется, нередко правоверие его оспаривается строгими мусульманами.

К мнению, усматривающему в этих научных стремлениях индийских мусульман признак пробуждающейся вновь жизненной силы ислама, мы не можем присоединиться, как бы ни казалось оно на вид основательным. Вызваны стремления эти воздействиями христианской культуры, и те же самые явления находим мы о у язычников-индусов. Дух падающих религий еще раз поднимается из последних сил своих в виду превозмогающего вторжения христианской культуры; большей частью в этих стремлениях мусульман и индусов обнаруживается даже и не сила самого ветшающего верования; в них живет уже иной, европейский дух, даже и в том случае, когда они направляются против самого христианства и против английского владычества. Эклектизм, проявляющийся в религиозных воззрениях Сеид Ахмед-хана, напоминает эклектизм языческих философов первых веков христианской эры и также, как и этот последний, знаменует собой только наступающее падение старых религий. Как бы ни представляли себя преисполненными надежд иные научно-образованные мусульмане¹²³; если уже ислам не мог примириться серьезно даже с древней схоластикой, то с новой-то наукой он еще менее в состоянии ладить и, что на вид представляется как бы обетованием нового для него процветания, то в сущности только ускорит его падение.

Взгляду нашему, в исламе и науке признающему непримиримых врагов, может быть противопоставлено указание, что спор между религией и наукой не ограничивается областью одного лишь ислама, что он находит себе место и в христианском мире. Правда, и между христианской религией и наукой происходили там и сям препирательства, и они будут подниматься снова и снова, пока будут существовать христианство и наука. Но, как бы ни расходились, по-видимому, пути их, в конце концов они всегда будут оказываться общими, в знамение того, что распря между христианской религией и знанием коренится отнюдь не в самой сущности христианства, а в одной лишь недостаточной форме исторического его проявления.

Для изучения влияния ислама на умственную и духовную жизнь народов его, обратимся затем к краткому рассмотрению мусульманских поэзии и искусства¹²⁴.

С исламской наукой поэзия и искусство шли рука об руку. Любовь к поэзии распространена была во всем арабском народе еще в эпоху доисламского «неведения»; поэтическое и ораторское дарование, наряду с личной храбростью, считалось лучшим украшением человека. На базаре в Оказе и в других городах устраивались ежегодные поэтические состязания, во время которых певцы воспевали собственные свои подвиги или подвиги родных племен и предков.

Из пределов лирической и описательной поэзии арабы не выходили; творчество их ограничивается изображением одной лишь окружающей действительности и выражением ощущений; они обращаются поэтому постоянно к одним и тем же мотивам»: в описательных стихотворениях к изображению какой-нибудь битвы, степного похода, грозы, к описанию скакуна или верблюда, или же какого-нибудь замечательного оружия; в лирике – к прославлению героев и войны, к воспеванию возлюбленной и вина, к оплакиванию умерших, к осмеянию недругов. Религиозные гимны в доисламскую эпоху были относительно редки.

При значительном достоинстве формы, со стороны выразительности, слога и рифмы, при ослепительно-яркой, блистательной образности, при поразительной тонкости наблюдения и чувства, бросается в глаза, по крайней мере в большинстве стихотворений, какая-то шаткость и невыдержанность композиции. Что мы видели уже при обзоре арабской науки, то же самое дает себя знать, как в арабской поэзии, так равно и в архитектуре арабов: арабскому уму недостает способности возвыситься над материей, объединить подробности в гармоническое целое. Поэтому, если известные роды поэзии и в позднейшее время или совсем не были известны арабам, или лишь культивировались в самой малой мере, мы не должны винить в том религию.

Когда появился ислам, процветание арабской поэзии продолжалось. Халифы любили держать при себе поэтов, главной задачей которых было прославление их повелителей. Народ также сохранил прирожденную склонность к поэзии. Поэты пользовались высоким почетом, расположения их заискивали и боялись их гнева. Странствующие певцы переходили из одного места в другое и везде находили себе радушный приём. Если уже омайады в Дамаске покровительствовали поэзии, то при аббассидах и при омайадах в Испании увлечение ей достигло своего апогея. Поэтический талант доставлял иным лицам самые высокие, почетнейшие должности. В Андалузии поэзия лелеялась во всех классах народа, халиф наравне с крестьянином занимались стихотворством; жены состязались в этом с мужьями, дети со взрослыми. Особенно любимыми было искусство импровизации. Встречались друг с другом враждующие армии, и сейчас же прежде всего выступали вперед одиночные воины-поэты, вызывая врага на борьбу в импровизируемом стихотворении; им отвечали немедленно таким же количеством стихов и с одинаковыми рифмами. Стихи импровизировались на пиршествах, на прогулке, даже во время работ полевых. Друзья и влюбленные вели в стихах свою корреспонденцию.

Сюжеты, в них трактуемые, были в сущности те же, что и в доисламскую эпоху. Творчество по-прежнему держалось в пределах одной лирики и описательной поэзии, но в этих пределах совершено было бесподобное. Великолепные описания из жизни природы и общества, то кротко-мечтательные, то страстно-пламенные песни любви, наконец, вся манера, в которой преображаемы были в свете поэзии различные житейские отношения, остаются живым доказательством того, что были под владычеством ислама времена, когда люди в сладкой, беззаботной неге могли всецело отдаваться наслаждению жизнью и своими богатствами.

Культивировалась также и религиозная поэзия. Мы говорили уже ранее о мистической поэзии, особенно-высокого процветания достигшей в Персии. Замечательно, что собственно правоверие в области поэзии произвело на свою долю мало чего выдающегося. В этом заключается прямое доказательство того, как мало в состоянии и был дать душе ортодоксальный ислам. В одной только Испании произвел он немногие прекрасные цветы. В пример приводим здесь один из гимнов Ибн-аль-Фаради¹²⁵:

«Узник бедный, прегрешивший ждет, Господь, у врат Твоих

В страже перед тяжкой карой за дела – Ты знаешь их!

От грехов, клубок которых виден весь в Твоих очах,

Трепещу я... Ты один моя надежда и мой страх!

Ибо кто же цель надежды, и унынье кто творит,

Как не Ты, чей неизбежный, страшный суд всем предстоит? Помоги Мне в день, в который лист грехов будут читать,

Без смущенья, непостыдно пред листом этим стоять!

Поддержи и в тьме могильной, где, вдали от жизни всей

И от присных отрешенный, не найду уж я друзей!

Одна только Твоя милость сулит мне спасенья брег!

Отвратится она, – Боже, – в муках я погиб навек!...»

При всем ослепительном блеске и богатстве образов, которыми пленяет нас арабская поэзия, мы не можем однако не признать в ней известной скудости; она не производит на нас никакого глубокого, прочного впечатления, мы скоро утомляемся, как бы при зрелище какого-нибудь фейерверка. Мы не не можем не видеть в этом только нового указания на то, что блестящей жизни эпохи халифов недоставало внутреннего содержания. Уже рано это радостное наслаждение жизнью выродилось в совершенную распущенность, не страшившуюся забавляться даже на самом краю пропасти; оборотной стороной наслаждения этого является тогда же на сцену и самое мрачное отчаяние, убивающее всяческую надежду. И в том и в другом отношениях поэзия дает нам многочисленные примеры.

Прославленнейшими поэтами при дворах бывали вольнодумцы, а нередко и развратники самого грязного сорта. Представителем легкого рода поэзии может считаться Абу-Новас, современник Гаруна ар-Рашида. Песни свои поет он во славу вину, бродящему в бочке и напоминающему ему шепот молитвы на устах какого-нибудь христианского священника, вину, погружающему душу его в волны блаженства и забвенья при одном виде того, как оно искрится и играет в стакане; товарищам, для вина забывшим о самой молитве; обольстительным прелестям невольницы, разносящей бокалы; красивому мальчику, разливающему вино, глаза которого опьяняют поэта сильнее самого напитка. Затем он переходит к прославлению удовольствий охоты, доблестей своих царственных покровителей, осмеивает разные глупости и грехи своих современников, и, наконец, глумится и над верующими, и над самим пророком. Легкая, распущенная поэзия в том виде, как культивировал ее Абу-Новас, приобретала все большее и большее преобладание. Один поэт, высоко чтившийся при дворах Сирийских и персидских эмиров, наставляет: «Наслаждайся жизнью, так как тебе суждено исчезнуть; пользуйся ей и на веселом пиру, и с прекрасными женщинами, белыми, как молодые газели, или темнокожими, как бронзовые изображения идолов, целомудренны они, или явные распутницы, все равно». Более строго мыслящие поэты, в виду вторгающегося упадка нравов, склонились, в свою очередь, к безнадежнейшему пессимизму, напр., современник Абу-Новаса, Абуль-Атагия. И он был человек свободомыслящий, стоявший также выше корана и сунны, но душу его возмущала эта фривольная жизнь высших классов, и он дал выражение негодованию своему в суровых укоризнах и в песнях отчаяния. Один из последних поэтов этого направления Маарри отчаивается в каком бы то ни было счастье, он серьезно убеждает людей не рожать детей и на могильном камне своем велит начертать эпитафию:

«Отец ответственен за мое рожденье,

Сам я не погрешил ни перед кем».

Появлению легкомысленной поэзии немало благоприятствовало односторонне-музыкальное духовное направление, царившее при дворах. Уже арабские богатые купцы-горожане любили музыку и пение и умели украшать искусствами этими пиры свои, выводя на сцену византийских и персидских невольниц, в качестве певиц и артисток в игре на цитре и на лютни. При Дамасском дворе развился энтузиазм в упоении музыкой, доходивший часто до формального безумия. А так как при аббассидском дворе выступила на первый план стихия персидская, то любовь к музыке еще более увеличилась. О влиянии иных мелодий и песен рассказываются самые невероятные вещи. Слушатели изливались в слезах, они падали в полном изнеможении ниц или кривлялись, как сумасшедшие. «Тысяча и одна ночь» дает почти на каждой странице примеры той власти, какую проявляла над людьми своим действием на них музыка. К ногам виртуозов и компонистов, певцов и певиц приносились кучи золота и разных драгоценностей.

Музыкальный энтузиазм этот производил на жизнь высших классов весьма неблагоприятное влияние; он способствовал изнеженному образу мыслей, болезненной сентиментальности и приводил к разнузданному сладострастию. Бесчисленные певцы, носившие женское одеяние, предлагали услуги свои одинаково и мужчинам и женщинам. В виду этого духовенство часто вооружалось против музыкальных излишеств; некоторые строгомыслящие властители запрещали пение, игру на лютнях и на цитрах и пляску, изгоняли из городов и певцов и плясунов, принимали даже и иные, еще более радикальные меры к тому, чтобы лишить их самой возможности продолжать вредное свое ремесло.

За такие пагубные музыкальные излишества ислам не несет на себе прямой вины. Уже и пророк сам не был благосклонен к музыке, а коран и сунна также порицали ее... Но мы должны считать ислам ответственным за них в той мере, в какой он оказался бессильным направить любовь к музыке и пению по какой-нибудь лучшей дороге. Потребность в музыкальном развлечении была налицо и не могла быть насильственно уничтоженной. Религиозные умствования да цитирование корана были хороши не для всякого. Задачей же религии было бы дать музыкальным стремлениям этим какое-нибудь более высокое направление; но ислам был совершенно неспособен на это, он мог лишь сразу стать к ним во враждебное положение, как бы наперед отдав всех любителей музыки на жертву нравственного заблуждения.

Если ислам не был в состоянии дать никакого высшего освящения музыкальным стремлениям, то, как уже сказано было, мало каких более глубоких мотивов принес он с собой и для поэзии. Конечно, он дал внешний толчок к широкому распространению самой любви к поэзии, создав общество, которое в состоянии было вполне отдаться беззаботному наслаждению жизнью; но в той сфере, где религия призвана исполнить свое собственное назначение, в сфере духовной, он оказывал слишком слабое влияние; редко удавалось ему воодушевить людей к чему-нибудь более высокому, чем такое утонченное наслаждение жизнью.

Наряду с этим недостатком нужно поставить и другие невыгодные влияния, им оказанные на поэзию, напр., хоть бы то, что он сделал придворной поэзию арабского народа и стеснял тем свободное развитие национальной неарабской поэзии, так как и для последней арабский язык был исключительно-обязательным.

Возрождение поэтического творчества в странах ислама зависело таким образом отчасти от упадка ислама. Когда империя халифов распалась, начало с новой силой пробуждаться местное национальное чувство, что сказалось с особенной силой в Персии; этому именно пробуждению была обязана происхождением своим великая персидская героическая поэма Фирдауси «Шахнаме». Как самое содержание новоперсидских эпических творений не имеет ни малейшего отношения к исламу, так и дух, в них живущий, не есть дух ислама: преобладающими в них являются влияния древне-персидские и индийские. Кораном и мухаммеданской легендой внесено было в персидское творчество очень немного нового материала; как образец последнего, можно бы назвать разве одну лишь много раз воспетую любовь Зулейки, жены Пентефриевой, к Иосифу, сюжет, к которому мусульмане всегда относились с какой-то особенной симпатией.

Более значительное влияние оказал ислам на начатки драматической поэзии. У персов и вообще у шиитов во время мухарремского поста на публичных площадях исполняются драматические представления, имеющие большое сходство с представлениями Страстей и Пасхи в средневековом христианстве. В них изображается погибель алидов Хассана и Хуссейна. Зрители следят за представлением с живейшим участием, иллюзия для них полна до такой степени, что им кажется, словно они видят перед собой воочию то, что происходило за тысячу двести лет тому назад. Они рыдают и плачут, рвут на себе волосы, ударяют в грудь руками, и нередко даже актеры, играющие роли врагов алидов, бывают изранены камнями. При наступлении ночи толпы полуобнаженных людей ходят целым беспорядочным шествием по улицам с жалобными воплями: «О, Хассан, О, Хуссейн, цари мучеников!» В дни драматических представлений этих религиозное возбуждение вообще возрастает до самых крайних пределов. Нужно сожалеть только, что этим постоянно разжигается и ненависть против суннитов и других иноверцев¹²⁶.

Любовь к поэзии и музыке и в настоящее время распространена широко по всему исламскому миру. Со времени основания большого государства, которое поставило различные народы в соприкосновение друг с другом и возбудило интерес к чудесам чужих стран, развилась особенная склонность к разным фантастическим сказкам и басням. Индийские саги и персидские любовные истории распространились повсеместно и затем прилажены были к туземным условиям. С особенной силой это проявилось в Египте, где из индийских и персидских рассказов составлена была и «Тысяча и одна ночь», дающая нам наглядную картину отношений и житейских понятий, господствовавших в исламском мире в эпоху блеска его. И теперь еще, как целые века тому назад, рассказывание старых саг, сказок, героических и любовных романов производят очарование свое на посетителей восточных кофеень. Поэзия также пользуется большим в народе расположением; в Персии пишет стихи почти каждый из людей образованных, а творения великих персидских поэтов Фирдауси, Хафиза, Саади до такой степени стали народными, что и неграмотные люди умеют нередко продекламировать наизусть поразительное в устах их количество стихов.

Музыка, пение и танцы также очень любимы, хотя искусства эти и считаются не настолько достойными, чтобы ими мог заниматься человек свободный. Во время домашних празднеств разного рода призываются для развлечения гостей певцы и танцоры. Хорошие певцы очень ценятся и получают хорошую плату. Слушатели внимательно следят за пением и легко увлекаются им до такой степени, что часто расточают на певца значительные суммы. Публичные певцы и плясуны пользуются дурной репутацией, и сами представления их большей частью бывают очень малопристойны. То же самое сказать можно и о танцовщицах, с непокрытыми лицами забавляющих публику представлениями своими на улицах, перед дверями или на дворах домов, иногда же и внутри гаремов. Хотя коран и осуждает это вредное для нравственности развлечение, оно тем не менее весьма широко распространено. Мы, жители Запада, как бы то ни было, не вправе смотреть строго на все эти вещи, так как представления в публичных местах развлечения и в наших больших городах отнюдь не лучше ни на волос. Разница в том лишь, что у нас чувство неприличия подобных увеселений еще дает себя знать, тогда как большинство мусульман предается им и при этом все таки считает себя пребывающим в благочестии и относительно пунктуальнейшим образом отбывает все богослужебные свои обрядности, – доказательство того, до какой степени совершенно внешней сделалась их религиозность¹²⁷.

Присоединим к сказанному еще несколько замечаний по поводу запросов, предъявляемых до сих пор мусульманину, который хочет слыть за человека образованного. К истинному образованию относится, прежде всего известное знакомство с кораном, которым пользуются, чтобы, вставлять в разговоры, различные религиозные изречения и цитаты, затем знание национальной музыки и поэзии и искусство правильно декламировать стихи. Все это уже безусловно необходимо, особенно в Персии¹²⁸, как в стране образования par éxcellence. Образованные люди располагают там довольно обширными познаниями в классической литературе и затем умеют хорошо читать разные поэтические отрывки. Сверх того в Персии требуется также некоторое знакомство с мусульманской историей и самое общее понятие о географии. Большое значение придается затем искусству сочинять элегантные письма, т.е. послания, писанные напыщенным цветистым слогом, красиво их переписывать и с изяществом складывать. Главнейшее же требование составляет учтивость. Ислам учит придавать большое значение внешности; деспотизм насаждает и воспитывает лицемеров; поэтому при встречах и на приемах неизбежно требуются самое точное соблюдете различных церемоний и униженнейшие заверения и засвидетельствования чувств почтения. В разговорах употребляется особый надутый и цветистый язык, как и в письменных сношениях. «Говорить я чертов обычай», гласить одна пословица; поэтому взамен «я» говорят: «твой холоп», «твой слуга», «твой раб». Для второго лица употребляются выражения, в роде: «твоя высокая особа», «твоя сиятельная особа», «пыль твоих подошв»¹²⁹.

Одностороннее образование оставалось, конечно, господствующим и в самые лучшие эпохи ислама; у многих лиц оно могло быть более глубоким, в общем же характер его мало менялся.

Известно, что некоторые отрасли искусства у народов ислама оставались в совершенном пренебрежении, как, напр., живопись и ваяние. Этнологические причины при этом, как и в пренебрежении известными родами поэзий, оказали свое существенное влияние. Но за всем тем способствовала этому со своей стороны и религия. Кораном запрещены расписные, раскрашенные колонны. Пророк же запретил и изображение каких бы то ни было живых тварей, так как усматривал, в нем опасность для почитания единого Бога; как бы то ни было, в набожных кругах первого времени господствовало сильное отвращение против статуй и картин. Впрочем, халифы мало заботились об исполнении запрета. Стены, ковры и шпалеры во дворцах их украшались охотничьими и батальными изображениями, а в садах и в залах во множестве ставились и раскрашенные статуи. В Бассре в эпоху аббассидов существовала даже знаменитая в то время специальная школа живописи. На монетах мы находим изображения халифов и в поясных снимках, и в целый рост. Если, не смотря ни все то, живопись никогда не возвысилась над низким уровнем простого декорационного ремесла, скульптура же очень скоро и совершенно исчезла, то обусловливалось это не столько отвращением ислама к изображениям, сколько неуменьем художников исламских представлять твердые формы и вообще что-либо цельное, органическое.

Большое влияние оказал ислам на развитие зодчества благодаря тому, что культ его предполагал необходимость особого здания для отправления общественного богослужения. В сооружении мечетей не выражалось, впрочем, как в монументальном христианском искусстве, никакой основной религиозной мысли или духа религиозной общины, а от них требовались лишь для целей богослужения: закрытое от внешнего шума место с высокой башней, с которой муэдзин созывает к молитве, и с водоемом для отправления религиозных омовений. По форме своей мечеть приспособлялась обыкновенно к виду Каабы: здание, окруженное с четырех сторон стеной, с поддерживаемыми колоннами залами на внутренней стороне, и пруд внутри двора. При архитектурном устройстве святилища большую роль играло представление о рае. Что ф. Шак¹³⁰ говорит о Кордовской мечети, вполне приложимо и ко всем прочим архитектурным произведениям: «Так как томящимся от жажды и зноя арабам рай рисовался в виде прохладного, изобилующего источниками места отдохновения, то и этот храм Аллаха стремились они сделать подобием того рая и совокупить в нем по возможности все блаженства, обетованные пророком верующим на том свете. Во дворе под тенью густолиственных деревьев плещется поэтому пруд, уподобляющийся прудам на берегах которых некогда покоиться будут праведники; поэтому же всякого, вступающего под крышу залы, встречает внутри её мрак священной рощи, там и сям падающие лучи распространяют какой-то сумеречный свет и затем снова наступает глубокая темнота леса. Подобно стволам деревьев поднимаются вверх колонны; карнизы и аркады, гнутся одни над другими на подобие ветвей и простираются под сень широких куполов, напоминая собой Тубу, чудное дерево рая, размножающееся, как индийская сикомора, каждая ветвь которой, склонясь к земле, превращается в новое дерево. Между ними в пестрых разноцветных арабесках вьющиеся растения, цветы и плоды, стелятся вязью по стенам, вьются вверх к самому куполу и спускаются снова вниз к самым головам молящихся.»

В подробности архитектурного украшения мечетей входить мы не будем. Древние памятники зодчества естественно оказывали в различных странах большое влияние на развитие архитектуры в частностях. Вошли в употребление персидские, византийские и индийские мотивы; напр., купол происходит от византийцев, подковообразные арки происхождения персидского. Односторонность арабского духа дает себя чувствовать и в архитектуре. Во всем мы видим в ней конструктивное уступающим место декоративному; последнее опять таки отнюдь не вырастает из самой конструкции, а часто пристегивается к ней одним лишь внешним образом и потому нередко находится с конструкцией в совершенном противоречии. Но зато декорации до того прелестны, что за ними охотно не замечаются и самые недостатки конструкции. Исламу специально принадлежит декоративное применение шрифта; тисненой вязью золотом по голубому полю по стенам мечетей тянутся известные места из корана, разные достопамятные изречения и стихи.

Великолепные мечети, воздвигнутые во всех городах, представляют доказательство не только богатств, стекавшихся некогда в руки мусульман, но также и особого религиозного одушевления, влитого в них исламом, какой-то гордой уверенности, наполнявшей избранных Аллахом властителей мира. Божественно-украшенные колоссальные здания, в свою очередь, действовали, конечно, с особой подавляющей силой на чувства верующих, особенно в часы массовых богослужений по пятницам, в праздники же они пробуждали еще большее одушевление и закаляли в них убеждение, что нет Бога, кроме Аллаха, и нет пророка равного по достоинству Мухаммеду.

При общем падении всей культурной жизни не могло устоять и зодчество. В наши дни прекраснейшие из созданий исламской архитектуры лежат все в развалинах, и ничто новое не поднимается уже на почве развалин, потому что немногие сооружения нового времени, возникшие в мухаммеданских странах, как, напр., мечеть Мухаммеда-Али в Каире, все исполнены уже нашими европейскими техниками.

Выражая вкратце суждение наше об умственной и духовной жизни исламского мира, мы можем сказать следующее. Религиозное одушевление некогда действовало возбудительным образом во всех областях умственной жизни. Коран дал толчок к известному народному просвещению и к развитию богословских, юридических и грамматических изучений; он пробудил также и любовь к философским вопросам и к научным стремлениям вообще. Заповедь о священной войне, приведшая мусульман к всемирному владычеству и таким образом расширившая кругозор их и создавшая новые потребности, способствовала процветанию точных наук; богатства, стекавшиеся к мусульманам вследствие завоеваний, и чувство уверенности, проистекавшее из убеждения, что они призваны к господству над миром, довели поэзию и искусство до высокоцветущего состояния. Что сохраняется еще и доселе из умственной жизни мухаммеданского мира, всем этим, быть может, за изъятием одной лишь Персии, он обязан исламу. Но и недостатки, с тех пор примешавшиеся к умственной жизни мухаммеданского мира, не принимая в соображение немногих этнологических моментов, должны быть относимы также насчет ислама. Он показал себя слишком бедным мыслями и слишком слабым силой нравственной, чтобы дать жизни более глубокое содержание, вследствие чего высшие классы редко поднимались над уровнем пустой чувственной жизни и оттого были в конец загублены. Образование, какое дает он простонародному классу, недостаточно для того, чтобы воспитать его к какой-либо самостоятельности, учение же о предопределении, наоборот, ведет его к одной лишь умственной косности. Если за короткой эпохой развития следовала продолжительная эпоха падения, то ислам несет на себе главную за это ответственность. Несчастные социальные и политически отношения, созданные им всюду, где он добился господства, повели к быстрой растрате средств внешних, материальных, а через это ухудшилась и жизнь умственная. Пока, наконец, коран будет служить основанием религии и законодательным кодексом для всей жизни, до тех пор будет он непреодолимой преградой всякой истинной науке, всякому свободному проявлению духа. Таким образом, хотя бы ислам и в состоянии был еще долго поднимать до известной степени культуры жизнь народов варварских, никогда не создаст он истинной умственной культуры; а если бы даже где-либо при благоприятствующих тому обстоятельствах и явились данные для подобной культуры, то после недолгого времени пробудившаяся жизнь не замедлит снова заглохнуть и погрузиться вновь в беспробудное и смертельное усыпление.

Начав проповедь единобожия своим соотечественникам, пророк совсем не думал об изменении социальных и политических отношений родной страны, но силой обстоятельств он был приведен к необходимости вместе с новой религией создать и новое государственное устройство. Вскоре после взятия Мекки он сделался и духовным и светским владыкой почти всех арабских племен, и, – чего еще никогда не бывало, насколько известно из истории, – общей религией арабы объединены были и в одну общую национальность.

Только в продолжение короткого времени созданию пророка грозила опасность крушения; это было в ту пору, когда внезапно распространилась по Аравии весть о кончине его. Но, к счастью, Абу-Бекром, наследовавшим пророку, грозившая опасность была устранена; арабы постепенно более и более привыкали к мысли, что под знаменем ислама, и только под ним лишь одним, в состоянии они добыть себе и славу, и богатство. Религиозное одушевление и жажда добычи сплотили войско и сделали его грозою соседних культурных стран. Победоносно выступили арабские воины против Востока и Запада; уже в двадцать первом году гиджры мусульмане господствовали над областью, равной по величине своей Римской империи, и царство их все более и более расширялось в своих пределах; не прошло и столетия, как власть халифов простиралась уже от крайнего африканского запада вплоть до границ Китая и Индии и от южной оконечности Аравии до Каспийского моря и Оксуса. Громадная империя эта, в силу естественной необходимости и вследствие самой обширности своей, хотя и распалась на множество меньших царств, но ислам раз и навсегда наложил на них печать свою и определил им путь политического развития. Домашние и социальные отношения, которые он создал, также оказывали естественно влияние свое на политический быт его последователей, а сверх того коран и прямо действовал на государственный строй их множеством предписаний своих, относящихся к политической жизни, определениями уголовного, гражданского и государственного права, и постановлениями об устройстве административном и податном, которые окружены были ореолом законодательства божественного. Духовное и светское, религия и политика соединены исламом в крепкую, нерасторжимую связь. На ней утверждается сила, от неё же зависит и слабость его. Соединение в одних руках властей духовной и светской некогда благоприятствовало завоеваниям и давало единство и крепость государству, им же и в наши дни еще держатся исламские государства; но соединение же религии и политики несомненно и вредило обоим им; первая получила от него слишком уже внешнее направление, последняя же была затруднена в свободном развитии своем, потому что была всегда связана множеством разных случайных предписаний, приспособленных к отношениям лишь известной эпохи и к слишком невысокому культурному уровню.

Попытаемся представить себе влияние ислама на политическую жизнь его последователей, обратившись к ближайшему рассмотрению того, как действовал он на выработку идеи о власти государя и на царствовавшие в мусульманских странах династии¹³¹.

Относительно наследования власти по смерти своей пророк не оставил никаких указаний. Кажется, он и совсем на этот счет не высказывался, как и вообще очень редко или даже совсем ничего не говорил никогда о своей кончине. Молчание это пытались толковать различно. Думали, что не наметил он наследника по себе потому, что не желал расходиться ни с одной партией, или потому, что ни в ком из верующих не находил для этой цели подходящего человека, или потому, что смерть захватила его внезапно. Делалась также догадка, что уже на смертном одре своем он решился было установить и порядок престолонаследия, так как потребовал письменные принадлежности, чтобы, как выразился, положить конец всяким раздорам между арабами. Со своей стороны мы можем полагать, что над вопросом о наследовании власти своей Мухаммед едва ли задумывался. Он считал, без сомнения, понятным само собой, что приближенные его изберут себе верховного вождя по древнему арабскому обычаю, и что при избрании этом, наряду с возрастом и значением, особенное внимание обращено будет на благочестие. Что произошло на самом деле по смерти его, то было при данных обстоятельствах и единственно возможным исходом. Вопреки притязаниям жителей Медины, желавших возвести в сан преемника пророка одного из своих, вопреки ожиданиям Али, в качестве зятя Мухаммедова питавшего мысль об установлении наследственной исламской монархии, и сам пророк, конечно, стал бы на сторону избрания Абу-Бекра, как старейшего, почетнейшего и наиболее набожного из числа членов его семейства, как он доверил ему уже и ранее на время последней болезни своей руководство при публичном богослужении.

Халиф (заместитель, наместник) или имам (суверен, государь) соединял в руках своих и духовную и светскую власть; он был руководителем богослужения и главным проповедником, верховным военачальником, судьей и правителем государства. Религиозная сторона имамата в первую эпоху сильно выступала на первый план. Как в эпоху «неведения» (доисламскую) обладание Каабой давало известный почет курейшитам, так теперь отрицавшие всякую светскую власть арабы подчинились преемнику пророка, в качестве верховного главы религиозной общины. Омайады и все прочие властители эпохи наибольшего могущества халифата придавали важное значение светскому владычеству, Муавия именовал себя первым из царей; но уже большинство аббассидов стали снова ставить выше свой духовный сан, хотя и возлагали обыкновенно проповедование и руководство при богослужении на духовных. Когда империя распалась, и халифы увидели себя вынужденными раздать в лены лучшие провинции государства наместникам, военачальникам и узурпаторам, они особенно стали заботиться о своей духовной власти; и таким образом им удалось еще надолго сохранить за собой известный авторитет, так как эмиры и султаны не менее самих халифов дорожили тем, чтобы быть признанными ими в звании духовных властителей в своих светских владениях.

До какой степени высоко ценилось духовное достоинство халифов, видим мы из того, что, когда в 1258 году по Р. X. монголы положили конец существованию халифата, то мамелюкские султаны Египта приютили у себя одного из сыновей деда последнего халифа и долго еще сохраняли у себя халифат, в качестве духовной верховной власти. Османские султаны также придают большое значение своему духовному сану и поныне еще считают себя преемниками халифов, опираясь на то, что последний халиф Мутеваккиль передал будто бы права свои Селиму III, завоевавшему Египет в 1517 году. Турецкий султан у многих суннитов считается поэтому правомочным наследником халифата и верховным защитником мусульман.

С мыслью о духовной власти в исламе соединяется представление, что в древнюю эпоху законным повелителем всегда считался один лишь имам. Но при громадной обширности государства единство его не могло удержаться надолго; уже очень рано, как известно, на окраинах его стали появляться антихалифы, так что в различных странах привыкли мало по малу к одновременному господству нескольких имамов. Мысль о правомерности допущения нескольких халифатов могла сложиться тем легче, что и наместники провинций были также своего рода халифами в малом виде; они часто пользовались не одной только светской властью, но повелевали также и в духовных делах, руководствуя общественными богослужениями и лично проповедуя по пятницам, подобно халифам.

Наследие умирающего халифата поделено было между султанствами. Как было уже объяснено, последние возникли благодаря тому, что отдельные наместники и узурпаторы принудили халифов уступить им ленное господство над областями. Султаны признавали халифов верховными главами религии, они обязаны были блюсти в своих владениях веру и давать помощь халифам, когда последние объявляли священную войну против врагов ислама. Их власть была светской, но, когда более уже не имелось налицо никакого духовного владыки, они присвоили себе и духовную власть. Таким образом, положение вещей осталось в сущности то же, с той лишь разницей, что ранее светская власть находилась в руках духовного повелителя, теперь же духовная власть перешла в руки светских государей. Этим положено было начало подчинению религиозной идеи политической; конечно, одно лишь начало, потому что при могуществе, которое обнаруживаем в жизни мусульман религиозный момент, и в особенности при высоком почете, каким пользовалось духовенство, нельзя было и думать о каком-либо колебании религиозного закона; скорее султанам самим приходилось искать поддержки духовенства для сохранения внутреннего порядка в государстве. Светские интересы получили преобладание у властителей только тогда уже, когда раздор религиозных партий ослабил могущество духовенства, когда суфи получили одинаковую силу с улемами (правоверных) и вызвали к жизни индифферентизм, а господство фактическое одновременно с системой военных поместий и милитаризма перешло в руки войск. Но даже и после всего этого духовенство все-таки сохранило за собой большое значение, так как в руках его исключительно сосредоточивались и юрисдикция, и обучение в школах. В новейшую эпоху в Турции, в Египте и в Персии делались попытки сломить могущество духовенства, или по крайней мере ограничить его учреждением светских школ и судебных камер, но успех и до сих пор остается еще крайне сомнительным.

Соединение духовной и светской власти в одних руках в государствах ислама привело к господству абсолютизма, который в Азии и прежде был обыкновенным. Поэтому от древнейших и до позднейших времен деспотизм тяготел угнетающим образом над народами ислама и держал массу народа в состоянии политического несовершеннолетия. Безусловная покорность составляет верховный закон ислама в делах религии, а так как религия и политика слиты исламом в одно неразделимое целое, то, стало быть, и в делах политических. Как мусульманин должен отдаваться на волю Божию подобно трупу при посмертном омовении, так же точно и народы исламские в руках их властителей всегда были одной безвольной, мертвой, инертной массою.

При всем том было-бы неправильно утверждать, что пророк склонен был самой религией своей благоприятствовать деспотизму. Не грубому произволу, а твердому закону стремился он доставить значение. Ислам заключает в себе некоторые положения, ограничивающие деспотизм; до известной степени удалось ему определениями корана и сунны ввести в пределы и произвол властителей. Оба первые халифа во всем придерживались корана, а где последний оставлял их без руководства, они поступали по примеру и по устным указаниям пророка. В спорных случаях решения постановлялись ими не единолично, а по соглашению со старейшими товарищами. Третий халиф, Осман, дал положительное обязательство управлять мусульманами согласно с кораном и преданием и с постановлениями своих предшественников, так что кроме корана и сунны руководящее значение получили также и распоряжения Абу-Бекра и Омара.

Для того, чтобы управлять сообразно с законом, позднейшие халифы нуждались в содействии улемов, т. е. знатоков закона. Бухари уже называет поэтому улемов истинными наследниками пророка, а Газали говорит по этому поводу: «Как людям нужно иметь государя, управляющего ими, так и сам государь нуждается в законе, по которому он управляет». Таким образом кораном и сунной и их представителями, улемами, самовластию государей всегда полагались известные границы; духовенство, в сознании своего права и силы, нередко восставало против произвола властителей. Примером этого может служить следующий рассказ Тортуши об одном столкновении между испанским султаном Манссуром и улемами, сообщаемый ф. Кремером. Раз, когда султан хотел было конфисковать одно духовное имение и вознаградить за него улемов, последние отказали в своем на это согласии. В виду этого султан приказал своему визирю объявить совету собранных улемов, что они негодяи, присвоители чужого добра, обкрадыватели кассы для бедных, лжесвидетели и взяточники, что он раскроет их низости и т. д. Тогда поднялся один из среды улемов и возразил визирю: «Все дурное, что, по поручении султана, говоришь ты о нас, – подходит прекрасно к самим вам; вы присваиваете неправо чужое добро, вы угрозами творите несправедливости, вы берете взятки и насаждает безбожие на земле; мы же, – мы призванные руководители по пути закона, мы светочи во мраке, мы опора ислама, нам подобает судить о законе и беззаконии и нами только держатся в силе религиозные постановления... Мы, впрочем, знаем, что чрез короткое время султан изменит взгляд свой и во всяком случае обдумает еще, хочет-ли он остаться и вправду при оскорблении, нам учиненном; и если, Боже упаси, он все-таки настоит на нем, то мы объявляем все государственные распоряжения его ничтожными и ни одно постановленное им решение о войне и о мире, о купле и о продаже не имеющим правомерной силы без нашего засвидетельствования. Вот наш ответ!» После этого улемы поднялись с мест своих и покинули заседание, но не дошли они еще и до ворот дворца, как султан приказал снова позвать их и извиниться перед ними.

В Турции со времени Махмуда II муфтий или правоучитель столицы, Шейх-уль-ислам, в качестве главы улемов, пользуется громадным влиянием. Он стоит в равном ранге с визирем, и по всем важнейшим делам спрашивается его мнение, которое он объявляет своей фетвой. Важнейшие перемены в управлении государством допускаются каждый раз не иначе, как с согласия Шейх-уль-ислама и по совету собравшихся улемов. Но, к несчастью, постановления корана в такой мере противны какому-бы то ни было правильному развитию государства, что много теряет в значении своем и самое ограничение ими деспотизма. Улемы своекорыстным упорством своим в букве корана и предания часто делали невозможными никакие улучшения, особенно в новейшее время. Так, в 1837 году они объявили греховной всякую меру предосторожности против чумы, так как лишь искренним раскаянием в разных нововведениях и возвращением к старому положению народ османов в состоянии возвратить себе милость Божию¹³². Нередко оказывались они также послушным орудием капризной воли властителей и сознательно поддерживали бесчестные поступки всякого рода. Братоубийство допустили они сделаться государственным законом в Турецкой империи, ссылаясь на то, что, по слову пророка, смута хуже убийства. В ту минуту, когда Тимур в Малой Азии отдавал свой приказ растоптать тысячу детей, высланных к нему навстречу с мольбой о пощаде от города Сиваса, сопровождавшие его богословы оправдали злодейство это указанием на то, что он лишь предоставил руку свою во власть небесного мщения для истребления безбожного рода; все дети эти были, ведь, презренным плодом любодеяния и кровосмешения, а потому и должны были быть брошены на путь погибели.

Когда Селим II задумал отнять у венецианцев Кипр, то спросил Шейх-уль-ислама, может ли он нарушить мирный договор с кяфирами. На это последний ответил: «Тут не может быть и речи о каком-либо колебании. Государь ислама может правомерно заключать мирные договоры лишь в таком случае, когда от того происходит польза и выгода для всех мусульман. Как скоро представляется случай достигнуть пользы, и потребно, и необходимо нарушить мир». Он сослался в этом на пример самого пророка, который, не обращая внимания на мирный договор, в восьмом году гиджры напал сам на Мекку и завоевал ее¹³³.

Если при всем том мы допускаем, что религиозно-политические законы корана ограничивали до известной степени произвол властителей, то в той же мере несомненно и другое, а именно, что по вине законов корана о полигамии, гареме и невольничестве и за неустановлением, по упущению пророка, закона о престолонаследии в гораздо большей степени внесено было зло в жизнь государственную.

Остановимся прежде всего на грехе этого упущения. Своим умолчанием о наследовании власти пророк сделал для всего мухаммеданского мира обязательными арабские понятия о старшинстве, подходившие, конечно, только к патриархальному быту, но не к отношениям большого государства; умолчанием этим по меньшей мире он не дал сложиться никакому твердому порядку престолонаследия.

Первому халифу Абу-Бекру, согласно распоряжению его, поддержанному выбором почетнейших лиц общины, наследовал Омар, а когда и Омар погиб от ножа убийцы, то назначенное им из старейших товарищей регентство избрало Османа, старейшего из родственников пророка. После же убийства Османа началось великое междоусобие, из которого победоносно вышли властителями омайады. С той поры возникает борьба двух принципов, из которых ни один не мог достигнуть победы решительной: понятия о власти религиозной, основанной на выборе советом влиятельнейших верующих, и понятия о светской власти, опирающейся на праве наследования. Компромисс же, заключенный между ними обоими, всегда подавал повод к спорам за престол.

Наследственное право в глазах арабов никогда не казалось достаточным для оправдания вступления на престол; по их понятиям, для этого нужны были выбор и признание со стороны важнейших фамилий или самой общины мусульман, смотря потому, чему давался больший вес, благородству ли крови, или же моменту религиозному. Только по принесении присяги на верность халифу последний почитался правомочным повелителем. В этом случае люди уже считали себя как бы обязанными, и всякая попытка нарушения верности устранялась словами: «Выбор лежит на хребте моем!» Но так как правоверные считали себя вправе избирать халифа, то сложилось притязание и на их право низлагать его, в случае неисполнения им своего долга, и принуждать его к отречению. Когда хотели совершить подобное отрешение, то собирали общину в мечеть, один из важнейших членов общины излагал собравшимся дело и в знак того, что он слагает с себя повиновение халифу, снимал кольцо с пальца или сапог с ноги; прочие следовали его примеру.

Сунниты признавали единодушно, что имамом может быть лишь курейшит; шииты, напротив, считали избираемыми одних лишь потомков Али и Фатимы. Иные же партии провозглашали достойными трона и других мусульман. Хариджиты, наприм., требовали совершенно свободного избрания из массы всех верующих; они учили, что избранным может быть и крестьянин, и невольник, если только обладают необходимыми для властителя качествами; некоторые из них объявляли даже самое учреждение халифата совершенно излишними и вредным. Однако, если община верующих и считала себя правоспособной к избиранию халифов, то, когда государство расширилось, о практическом осуществлении этого права не могло быть и речи. Одни лишь жители столицы находили возможность давать силу своему влиянию. Теоретически держался взгляд, что столица не имеет никакого особого преимущества над провинцией, на практике же провинция подчинялась состоявшемуся в городе выбору, и позднее умели оправдать эту практику ссылкой на то, что жители столицы прежде всех других получают известие о смерти имама и наилучше знакомы с правоспособными к наследованию лицами. Таким путем право избирательства попадало естественно в руки черни и наемников столичного города.

Если уже историей всех государств доказывается, что избирательное царство составляет злополучнейшую из всех форм государственных, так как оно ведет к нескончаемым смутам и к партийным раздорам, то в исламских государствах зло еще боле усилено было тем обстоятельством, что с избирательным правом здесь сталкивалось другое старо-арабское представление, по которому отцу в достоинстве главы фамилии наследует не сын, а старейший или достойнейший из членов семейства. Тщетно усиливались омайады в Дамаске установить наследственную монархию, назначая наследниками еще при жизни своих сыновей и заставляя присягать им; понятие о сеньорате всегда превозмогало не только у омайадов, но и во всех прочих исламских династиях. Из восемнадцати первых халифов только четверо были сыновьями своих предшественников, из двадцати четырех первых аббассидов – всего шесть.

Недостаток твердого закона о престолонаследии должен был действовать тем пагубнее, что, благодаря полигамии, царствующие фамилии были весьма многолюдны. Ни повелитель, ни государство никогда не имели спокойствия. Властителям недоставало чувства безопасности; с постоянным недоверием смотрели они на своих ближайших родственников, сыновей, братьев, дядей и племянников, и потому жизнь последних находилась в постоянной опасности. Почти каждый властитель ознаменовывал свое вступление во власть убийством в недрах собственного своего семейства. Влиятельнейшие члены фамилии интригами, подкупом чиновников и полководцев уже ранее смерти государя стремились обеспечить за собой наследование престола; брат старался лишить покровительства правителя брата, дядя племянника; где недоставало влияния слова, прибегали и к яду, и к ножу. Альтернатива, либо достигнуть престола, либо погибнуть от руки палача, из всякого принца делала тайного претендента на престол. Вследствие этого семейные раздоры, дворцовые заговоры, коварные убийства в домах мусульманских государей никогда не прекращались.

Чтобы представить это в наглядной форме, обратимся к примерам из истории мухаммеданских династий. Возьмем и проследим тронные перемены в доме аббассидов с 754 по 869 г. Когда Манссур овладел престолом после смерти своего отца Саффы, «расточителя крови», он боролся за власть со своим дядей, Абдаллой, пока, путем обмана, ему не удалось отправить на тот свет соперника. Магде, преемник его, погиб в походе против собственного сына Гади, вероятно от яда. Когда затем достиг власти Гади, он добивался принудить к отречению Гаруна ар-Рашида, назначенного отцом его вторым наследником престола. Гарун заточен был в темницу, а Гади уже замышлял избавить себя большой кровавой расправой и от этого и от всех других своих противников, когда умерщвлен был сам, по приказанию своей матери. Между тремя сыновьями Гаруна после смерти отца загорелась братоубийственная распря, повлекшая за собой долгую кровавую смуту, пока по трупам братьев не добрался до единодержавия Мамун. По смерти Маиуна троном овладел его брат Мутассим; племянник последнего Аббас вступил в тайный против него сговор, но заговор был открыт, и Аббас погиб в заточении в муках жажды. Ватык, сын Мутассима и его преемник, в продолжение всего своего пятилетнего царствования непрерывно боролся с заговорами и восстаниями. Когда он умер скоропостижно, возник раздор между сторонниками его несовершеннолетнего сына и сторонниками брата его Мутеваккиля. Мутеваккиль победил, но был сам умерщвлен по наущению своего сына Мунтассира; этот последний умер шесть месяцев спустя в жестоких угрызениях совести, как полагают, от яда. После смерти его за власть боролись два его сына; Мустаин, овладевший троном сначала, был принужден к отречению и поздние убит Мутазом, другой брат также был лишен жизни, а третий заключен в темницу. Сам Мутаз, принужденный силой к отречению, умер голодной смертью в одном из подземельных казематов дворцовых.

Примеры эти изъяты не из какой-нибудь эпохи упадка, а из самого блистательного века халифата, в котором наука, искусство и поэзия находились в самом высшем процветании. Вместе с этими фамильными распрями, не всегда оканчивавшимися в домашних пределах, но часто повергавшими и все государство или, по крайней мере, самые цветущие провинции его в бедствия гражданской войны, шел еще, в свою очередь, и необозримый ряд восстаний алидов и других претендентов на корону.

Подобное положение дел встречаем мы во всех исламских династиях вплоть до самого новейшего времени. Нигде фамильные убийства, восстания, гражданские войны не бывали так часты, как в исламских владениях. В Персии в течении девятисот лет сменилось не меньше четырнадцати династий, и перемены их всегда сопровождались глубочайшими потрясениями всего государства. И добрые государи не ушли от умерщвления родственников; даже Шах Аббас Великий, сам лишь случайно избежавший погибели, замышлявшейся его дядей, велел умертвить превосходного старшего сына своего и ослепить другого сына.

Сравнительно спокойнее несколько в общем итоге происходило замещение престола в Турецкой империи, в которой, как известно, уже целые века царствует древняя Османская династия. Но средства, к этому прилагавшиеся, ставят дело это отнюдь не лучше. В первое время господствовало прямое наследование, но большое число сыновей, существовавшее в домах властителей вследствие полигамии, привело к тому, что убийство братьев при каждом новом замещении престола стало законом государственным. Мурад III приказал задушить пятерых братьев своих и потом, в помин о душе их, раздавать милостыню и читать коран; а когда погребен был Селим II, то преемник его Мухаммед III приказал задушить семнадцать своих братьев. Чтобы не умножать без нужды число претендентов на корону, принцам предоставляли пользоваться только бесплодными женщинами, а сыновья принцесс до самого новейшего времени все отправлялись на тот свет. С тех же пор, как при Османе II возведен был на степень государственного закона сеньорат, умерщвление родственников сделалось уже и прямой необходимостью; поэтому огромное большинство османских повелителей запятнало руки свои в крови собственного своего дома. Только в наши дни братоубийство это стало излишним, так как члены османской фамилии сделались уже до такой степени истощенными, что оказываются неспособными вести интриги; теми не менее, когда оно кажется целесообразным, убийство все-таки допускается между ними и теперь, только, – из внимания к чувствам христианского мира – выполняется оно как бы в виде самоубийства.

Необходимое следствие подозрительности и вражды, существующих среди членов династий, равно как и частых насильственных замещений престола, заключается в том, что у преемников властителей недостает обыкновенно ни малейшего чувства уважения к делам их предшественников. Новый правитель становится в неприязненное отношение к деяниям предшественника, разрушает его создания или по меньшей мире не продолжает их далее; он обычно сменяет всех прежних наместников, чиновников, военачальников и садит на места их собственных своих любимцев. Внутренней и внешней политике недостает поэтому последовательности, так что страна никогда не находит себе спокойствия, необходимого для правильного её развития.

Чувство собственной непрочности, угнетавшее властителей вследствие неудовлетворительных законов о престолонаследии, должно было побуждать их к изысканию иных опор своей власти. Надеялись найти такую опору в войсках и особенно в составленной из невольников страже телохранителей, казавшейся орудием тем более подходящим, что у невольников этих, не имелось в стране никаких семейных связей, и что ими можно было располагать, как купленными рабами, свободно, никому не обязываясь отчетом. Но потому самому, что безопасность властителей опиралась на них, телохранители-рабы из орудий их сделались повелителями. Начальник телохранителей скоро стал, поэтому, самой значительной персоной при дворе, бывшей в состоянии, по собственному усмотрению, и возвышать, и низлагать государей. Таким образом то именно, что должно было укрепить безопасность, на самом деле уменьшило власть государей. Последние приведены были к сознанию, что не могут рассчитывать ни на какую прочную будущность, а потому уже и не заботились о благе страны, стараясь исключительно об одном лишь сбережении своей собственной личности и в самом лучшем случае своей лишь династии. Страны истощались для утоления жадности наемников и для обеспечения жизни материальных утех, и таким образом après nous le déluge (после нас хоть потоп) в самых ужасающих размерах стало первой и основной мыслью управления.

Разрушение царствующих династий довершено было гаремной системой. Где царит многоженство, там происхождению с материнской стороны не придается уже ровно никакого значения. Матерями властителей большей частью были невольницы, поэтому во дворцах выращивается негодное бастардное племя, в жилах которого течет рабская кровь, и которое от поколения к поколению все изобильнее обогащается всеми рабскими особенностями и свойствами, между тем как добрые качества основателей династии в той же самой пропорции убывают. Воспитание систематически пренебрегается; принцы растут среди злобных евнухов и безнравственных женщин и рано посвящаются во все натуральные и противоестественные пороки, так как в них предумышленно воспитывают склонность к гаремным наслаждениям, для того чтобы предотвратить в будущем пробуждение властолюбия. От этого хорошие правители были всегда лишь исключением в мухамнеданских государствах, что в странах, управляемых деспотически, где все зависит от личных сил и благоразумия повелителя, должно было иметь вдвойне-роковое влияние. Где перед нами является сколько-нибудь видный, достойный правитель, там этот последний большей частью узурпатор, возвысившийся из низкого состояния силой своего ума и воли и благодаря каким-нибудь счастливым обстоятельствам. Но в три, в четыре поколения и его династия обыкновенно в конец истощается и физически, и морально.

Убедительный образчик подобного хода вещей представляет нам дом османов. Сила оттоманского государства опиралась первоначально на том, что сыновья царствующих султанов либо вырастали в военном лагере, либо получали в управление наместничества и таким образом практически осваивались с военным делом и с искусством управления. Но чтобы при таких условиях, по смерти султанов, судьба проживающих в провинциях братьев не становилась зависимой от произвола наследников престола, со времен Мухаммеда II, предпочли выращивать сыновей в стенах Сераля, Сулейман же сделал воспитание принцев «в плену государственном» законом. С тех самых пор, за исключением Мурада IV и Махмуда II, на престоле османов не появлялось уже более ни одного самостоятельного государя. Принцев занимали в плену их чтением корана а впоследствии и чтением ежегодников империи и таким образом насаждали в них ложные представления о могуществе и величии их империи вместе с ненавистью и презрением к христианским державам. Кроме того их обучали еще, сообразно с предписанием пророка, какому-нибудь ремеслу или механическому искусству, но для умственного их развития не делалось ровно ничего, или же делалось очень немногое; едва ли даже побуждались они и к телесным, физическим упражнениям. Благодаря совместной жизни с евнухами и с гаремными дамами и тела их и души все более и более погрязали в изнеженности. Вамбери рассказывает об Абдул-Меджиде, что он был охвачен таким ужасом при виде кошки, умертвившей воробья, что целых два дня был болен и не мог принимать пищи после этого происшествия, и потом, еще долгое время спустя, каждый раз вздрагивал при одном виде кошки. Абдул-Азис, уже будучи султаном, как дитя, тешился петушиными боями, разными шуточными пьесками и тому подобными развлечениями.

Таким образом, в мусульманских династиях мы видим действующими совместно, с ужасающей взаимностью, и домашние, и социальные, и политические учреждения ислама – полигамию, гаремный строй, невольничество, неурегулированное престолонаследие – в одном направлении, которое должно было губить окончательно и государей, и самые государства. На улучшение же и надеяться невозможно до тех пор, пока коран будет иметь значение религиозного и политического кодекса.

Это был, конечно, самый роковой шаг в жизни пророка, когда в дни крайности в Медине он вдохновил верующих взяться за оружие, чтобы избавиться от нужды. Этим было положено начало необычайным успехам ислама, но этим же одновременно дано было новой религии и то воинственное направление, которое из неё сделало один из бичей рода человеческого.

Нужно допустить, что пророк всегда признавал священной войной лишь войну оборонительную и в открытии неприязненных действий видел грех¹³⁵. Но в действительности заповедь о священной войне распространилась и на войну наступательную. Что между неверными и мусульманами не может быть мира, пока первые не будут подчинены им, пророк не имел в том никакого сомнения. Война, в его убеждении, была естественным отношением между теми и другими; уже само существование неверных казалось ему опасностью для ислама. Поэтому он не перестает взывать в коране с красноречием фанатизма к священной войне; и тем, кто предпочитает войне мир, он грозит адским пламенем. Его арабы, которых и так уже никто не упрекнул бы в избыточном миролюбии, казались ему еще недостаточно-воинственными. «Она (война) вам крайне отвратительна. Но, может быть, вы чувствуете отвращение от того, что добро для вас». «Где ни будете вы, смерть постигнет вас, хотя бы вы были на высоких башнях». «Если вы не выступите в поход (когда призваны к войне), то Он (Бог) накажет вас мучительной казнью. Он заменит вас другим народом». «Будьте неутомимы и не зовите их (неверных) к примирению; с вами Бог, и Он не оставит без награды ваших подвигов». «Ни одному пророку не предоставлялось брать пленных, покуда не производилось поголовного избиения на земле».

Таковы были заветы пророка, и нет никакого сомнения, что господством своим над Аравией он обязан был этому своему войнолюбию и своему военному счастью по крайней мере столько же, сколько и самой силе своего красноречия.

Скоро уже ненужно было более и таких увещаний пророка. Как только арабы увидели, что под его знаменем можно было иметь добычу, они последовали за ним добровольно; по прошествии же некоторого времени они переступили и границы Аравии, и защита веры привела их к завоеванию прекраснейших стран.

В священной войне искусно соединены были две самые могучие пружины человеческой деятельности, религиозное одушевление и жажда обогащения. Каждый находил в ней то, к чему стремился, энтузиаст – верное обеспечение райского блаженства, жаждавший добычи – избыток земных сокровищ, большинство же искало и того, и другого. Таким образом, оба мотива действовали почти с одинаковой силой. Религиозное возбуждение скоро внесло в мусульманское войско могучее одушевление; предводители до начала битвы напоминали о райских гуриях, в чудных нарядах ожидающих у врат небесных павших воинов, и потом бросались смело в бой с жаждой «вкусить сладкий шербет мученичества». Не менее сильно действовала и надежда на добычу и завоевание изобильных земель. «Мы нашли в стране вашей кустарник, который вы называете пшеницей», говорили арабы сирийцам, «мы отведали его и не уйдем отсюда, пока не обратим вас в невольников, или пока вы не уложите нас в прах бездыханными». Бедные бедуины, никогда не заходившие за пределы пустынь своих, видели богатства культурных стран, стекавшихся в Медину, видели кущи садов и города Персии и восклицали: «Воистину, если есть религия, стоящая войны, то религия эта ислам!»¹³⁶. Жалованье, выплачивавшееся воинам, было очень значительное; в сравнении с содержанием персидских и византийских наемников, арабы содержались по-царски. Но не меньше успеху способствовала и дисциплина, господствовавшая в арабских войсках. Враги поражены были дисциплиной, овладевшей вдруг такими необузданными массами, и пунктуальностью, с какой каждый доставлял свою добычу. Дисциплина эта была плодом ислама. Общественные богослужебные упражнения, при которых верующие с воинской точностью проделывали каждое телодвижение вслед за настоятелем, заменяли собой, как совершенно основательно замечает ф. Кремер, военные экзерциции; мечеть была школою, в которой собирался народ и учился исполнять массовые движения и повиноваться команде.

Вслед за первыми же победами мусульманам скоро сообщилось необыкновенное чувство уверенности. Они видели исполнение обещания, что Аллах отдаст им в собственность землю и подчинит неверных под власть их. Так, все очевиднее сбывалось то, что предсказал пророк: «Если будет у вас двадцать человек стойких, они победят двести; если будет у вас сто, они победят тысячу неверных». Над дурно содержавшимися и дурно предводившимися наемниками персов и византийцев войска ислама одерживали победу за победой, а где они страдали от убыли, там из недр Аравии приходили к ним новые массы для пополнения редевших рядов.

Таким образом, государственное устройство первой эпохи преимущественно Омаром приведено было в форму религиозно-политического союза для завоевания и эксплуатации культурных стран. Община верующих сделалась общиной воинов, твердыней которой была Аравия, а покоренным народам досталось на долю поддерживать всем своим достоянием эту касту воинов, скоро исчислявшуюся уже целыми миллионами.

Когда впоследствии центр тяжести государства из Медины перенесен был в Багдад, и государство приняло другие политические формы, воинские наклонности мусульман, сделавшихся оседлыми, значительно ослабили, хотя и не угасли вполне. Пророк раз и навсегда освятил войну и сделал ее даже делом богоугодным, самым надежным средством к достижению рая; поэтому лишь только религиозное возбуждение получало новую пищу, пробуждалось также и войнолюбие, и лишь только имам вызывал на священную войну, добровольно стекались толпы мусульман, чтобы приводить к подчинению неверных оружием. Лучшим свидетельством воинственного духа ислама является слово, произносимое в мечети, когда провозглашается священная война. Оно состоит в следующем: «Хвала Аллаху, возвеличившему славу ислама мечем воинов за веру и обетовавшему в священной книге помощь и победу своим исповедникам! Он изливает на мир свои благодеяния. Если бы он не воздвигал войны между человеком и человеком, то земля уничтожилась бы. Повелено было им (мусульманам) воевать с народами, пока последние не признают, что нет иного Бога, кроме Единого. Пламя войны не потухнет до конца мира; благодать почиет на челе бойца до дня последнего суда. Легко или тяжело вооруженные, собирайтесь, выступайте! О, верные, что будет с вами, если вы, после призыва к битве, замешкаетесь с потупленными в землю взорами? Предпочитаете ли вы жизнь в здешнем мире жизни будущей? Верьте – врата рая покоятся в тени мечей! Кто умирает на войне за дело Божье, тот очищается пролитой кровью своей от всех пятен греха; его не нужно омывать, как омывают прах всех прочих покойников, ибо раны его будут благоуханны, как мускус, в день воскресения. Когда в день судный воины постучатся у врат рая, тогда услышан будет из-за них голос: в чем оправдание вашей жизни? Они же ответят: разве мы не извлекали меча в войне на пути Божием? Откроются тогда врата вечности, и они войдут в них за сорок лет ранее всех других. И так, восстаньте, верующие, оставьте ваших жен, детей, братьев, собственность! Выступайте в священную войну! А ты, Боже, владыка настоящая мира и будущего, будь покровителем воинства исповедующих Единого! Разгроми неверных и идолопоклонников, врагов святой Твоей религии! О, Боже, повергни в прах их знамена и отдай их самих и достояние их в добычу мусульман!»¹³⁷

Как войнолюбие, так и дисциплина сохранялись у поборников ислама, по крайней мере, в лучшие эпохи, и войска их отличались со славой перед войсками христианскими. Венецианец Тревизано еще в 1554 году прославляет дисциплину турецких войск. «Турки», по словам его, «не имеют в войсках своих трех вещей, для солдат весьма важных: вина, публичных женщин и игры. Никогда не поносят они имени Божия, никогда не упускают справлять в установленные часы свою молитву. Даже кто осмелился бы глумиться над именем Христа или св. Девы Марии, и тот был бы наказан также, как если бы поносил он имя пророка»¹³⁸.

Сила ислама от начала и до сих пор опиралась на военном успехе. Бывали, разумеется, и мирные завоевания. Мы должны причислить к числу их обращение монголов, как известно, принявших ислам уже после того, как отряды их всадников разбили мусульманское войско и завоевали мусульманское государство; затем, сюда же, по крайней мере частью, нужно причислить и успехи ислама в Индии и в Китае, в Индийском архипелаге и во Внутренней Африке; но мирные завоевания эти составляют исключение, главным же образом дорогу учению пророка прокладывал меч. Военной силой держалось могущество всех мусульманских государств; когда рушилось все остальное, войско же являлось обыкновенно и последней опорой государства. После падения халифата военная ленная система, которая была введена почти во всех государствах, привела с собой второй великий период возрождения силы ислама, а в настоящее время мы видим последнюю смертельную битву Оттоманской империи замедленной, благодаря тому, что войско сохранило еще в себе остаток старинного мужества. Не подлежит сомнению, что силу эту войскам дают заповедь о священной войне и религиозная дисциплина, к которой с юности привыкает каждый мусульманин. Сознание, что в войне действует водительство Божие, придает мусульманам их стойкое мужество, неизвестную им во всем остальном верность долгу и способность самоотвержения и – главное – фанатизм, успех которым изменяет редко.

Чувство воинственного мужества, с другой стороны, влияло на то, что внешнему успеху стало придаваться уже чересчур большое значение. Никакие военные успехи не в силах остановить внутренний упадок какого бы то ни было государства, часто они даже вредят правильному внутреннему его развитию, так как из-за них слишком малое внимание обращается на прочие факторы, на которых утверждается прочнее успех государства. Это-то именно и было в государствах ислама. Не смотря ни на какие успехи, упадок их неудержимо подвигался вперед, и заповедь о священной войне не могла помочь делу серьезно.

Государство, созданное священной войной, было слишком обширно, чтобы держаться сплоченным на долгое время и чтобы можно было давать необходимое внимание всем областям его. Отдаленные области вследствие этого угнетались беззаботными наместниками, или же делались театром мятежей и восстаний «стадного» населения (райи), так что халифам приходилось истощаться в бесплодных войнах за сохранение государства. Громадное здание халифата держалось одной силой оружия, области не покорялись духовными средствами и потому должны были и охраняться только оружием. Требовались необычайные массы войск для удержания господства над ними, и массы эти скоро сделались ужаснейшими язвами областей.

Богатства, попавшие внезапно в руки арабов, как награда за священную войну, поощряли изнеженную, сладострастную жизнь и истощали народную силу. Когда, по окончании завоеваний, дотации сделались более скудными или же и совсем прекратились, пришлось создавать другим способом средства для оплаты наслаждений, сделавшихся привычными; вместо чуждых стран началось тогда разорение своих собственных путем увеличения налогов. Кроме того завоевательные войны привлекли в государство огромное количество невольников, и породили тем вредные следствия, о которых мы уже говорили выше.

Особенно пагубен был поданный Мухаммедом пример священной войны потому, что всякий руководитель секты, стремившийся проложить путь своему учению, стал тоже подражать пророку и хватался за меч. Отсюда произошли нескончаемые религиозные войны, обратившие в пустыни плодороднейшие местности. В опустошении этом усердное участие принимали арабы. Как в былое время халифы выводили из пустынь их разбойничьи орды бедуинов и направляли эти орды против культурных областей персов и византийцев, так позже сами эти хищники, за невозможностью вести какие-либо новые завоевания в странах неверных, обращались в грозу для халифов. Они никогда особенно не озабочивались религией, и потому не все ли равно было им воевать, за или против халифов? Они воевали на стороне, в которой имелись виды на добычу. Поэтому мы нередко встречаем бедуинские орды в союзе с религиозно-политическими сектами. В 844 году по Р.Х. бедуинские племена Солаим и Фазара из Неджда и Хеджаза победоносно выступили против Медины и опустошили окрестности города; лишь через несколько лет удалось привести их к спокойствию. Исмаилитская секта карматов, в 900 году разорившая Ирак и Сирию, имела в союзе с собой огромные скопища бедуинов. Варварийская культура в Северной Африке была уничтожена также бедуинами. Фатимид Мустанссир в 1051 году послал против Северной Африки, где наместники отказались от повиновения ему, кочевавшие к востоку от Нила племена Гилаль и Солаим, ставшие ему в тягость; они завоевали Триполи и Кайраван и более ста лет опустошали страну, пока не удалось оттеснить их в Фецское султанство. Еще в XIII и в XIV столетиях арабские бедуины грабили города Северо-восточной Африки; они остались язвой страны этой и в настоящем столетии¹³⁹.

Если священная война благоприятствовала выработке воинских доблестей у мусульман, то в то же время она поощряла и развитие тех грубых склонностей, которые всегда и везде развивало отправление воинского ремесла. Правда, пророк дал в коране некоторые наставления, в видах предотвращая излишних жестокостей. Мусульманский военный закон предоставляет верующим право убивать взятых в плен неприятелей, а некоторыми законоучителями эта участь распространена была на стариков, отшельников и монахов; запрещалось, напротив, убивать детей, женщин и невольников, в тех лишь случаях, разумеется, если они не принимали личного участия в военных действиях. Военнопленных дозволено продавать в рабство и с женщинами и с детьми их, но при этом матери не должны быть разлучаемы с детьми; дозволяется также и давать им свободу за выкуп или на иных основаниях. Не должны быть умерщвляемы и заложники, даже и в случае нарушения неприятелем мирного договора. Их должно отсылать обратно и таким образом на измену договору отвечать верностью ему. Селения не должны быть без нужды сжигаемы, деревья должны сколько возможно щадиться, трупы не должны уродоваться. Особенная кротость предписывается по отношению к восставшим мусульманами; они не могут быть обращаемы в рабство, и имущества их не поступают в добычу, а обращаются в собственность государственную. Но где войной были разбужены страсти, там мало озабочивались соблюдением всех этих заветов. Фанатизм давал себя знать в варварском обращении с безоружным врагом, в бесполезных злодействах и опустошениях страны его. Особенно охотно допускалось и допускается обезображивание трупов, вероятно в силу убеждения, что таким способом наносится вред умершему и на том свете; города и селения всегда сжигались без надобности, уничтожались фруктовые сады, опустошались поля и умерщвлялись самым злодейским образом неисчислимые массы народа. Избивались, часто после ужаснейших мучительств, и военнопленные. Даже во время владычества благородного Саладина случалось, что военнопленные обезображивались и разрезывались на куски сопровождавшими войска фанатиками из числа духовных; во время богомолья в долине Мины даже приносились в жертву, вместо употребляемых на это верблюдов и овец, взятые в плен крестоносцы¹⁴⁰. Пример пророка, не один раз лично обнаруживавшего жестокость к врагам своим, нашел себе усердных подражателей. Постановление корана: «Когда встретитесь с неверными, то ссекать с них головы дотоле, покуда не сделаете совершенного им поражения!» считается у шиитов и доныне не потерявшим значения; они признают себя поэтому обязанными умерщвлять во время войны всех попавшихся в их руки врагов. Правоверная школа ханифитов, напротив, учит, что постановление это имело значение лишь в первое время, когда жестокость по отношению к врагам была необходимостью. Что, не взирая на запрет, с особой жестокостью расправляются именно с восставшими мусульманами, это легко объясняется психологическим образом.

Нетрудно, к сожалению, отыскать параллели к ужасам священной войны и в истории христианских народов. И христиане совершали такие постыдные дела во времена крестовых походов и в войнах с маврами и турками, часто однако же, если и далеко не всегда, лишь в отмщение за жестокости, причиненные мусульманами. Военные законы византийцев и большинства средневековых народов были не мягче мусульманских, но, где с течением времени языческое варварство было вытеснено христианскими постановлениями, там смягчены были и военные обычаи, между тем как кораном обычаи дикого времени возведены были в непоколебимый закон.

Нередко, без сомнения, повод к жестокостям давали и пространные изображения адских мучений в коране; служители Аллаха сознательно стремились практиковать в малом виде то, что сам Аллах совершает в большом; так, напр., в индийском восстании 1857 года в ужасах, совершенных над англичанами, адские мучения были положительно взяты за образец. За неуважение к человеческой жизни, ставшее обычным во всех землях ислама, священная война, конечно, несет на себе главную ответственность. Она приучала мусульман к тому, чтобы видеть в неверных обреченную на гибель массу, которая, как предопределенная уже в добычу адских мучений, не имеет ни малейшего права на сострадание. От малого уважения к жизни неверных был уже один только шаг к неуважению жизни самих верующих. История ислама представляет, поэтому на каждой странице своей примеры, с какой беззаботностью играли жизнью своих подданных государи.

И так, священная война стала проклятием не только для неверных, но и для самих мусульман. Она сделала из ислама величайшего опустошителя, в какой-нибудь год разорявшего обыкновенно дотла то, чего не мог создать сам он и в целое столетие. К несчастью, созданное мечом не имело прочного, солидного существования; внутренние государственные учреждения, вызванные к жизни исламом, в союзе с домашними и социальными недугами, от которых страдает он, разрушили в конец все мухаммеданские государства. О влиянии, оказанном исламом, в качестве гражданского и политического закона, идет речь в следующей главе.

Уже было указано выше, что мусульманское государство при первых халифах было ничто иное, как религиозно-политический союз с целями общих хищнических набегов и завоевательной войны. Система, введенная Омаром, истинным основателем исламского государства¹⁴¹, была коммунистическая. Завоевания страны сделаны государственной собственностью; никто из мусульман не должен был иметь поземельной недвижимости вне пределов Аравии, а каждому из них назначено было определенное годовое содержание из государственной кассы. При этом установлена была определенная ранговая роспись; Гаеша, высокочтившаяся «мать верующих», получала 12000 диргемов, остальные вдовы пророка по 10000, Бедрские воины по 5000, старые верующие из Мекки и Медины по 4000, сыновья их по 2000, простонародная масса арабов от 200 до 600 диргемов. В пользу воинов сверх того поступало в раздел и четыре пятых из военной добычи.

На покрытие государственных издержек введена была твердоустановленная система налогов. Уже прежде упомянуто было о налоге для бедных, который, вместе с пятой частью военной добычи, составлял основание государственных поступлений; главные же статьи доходов притекали в виде податей с обложенных высокими налогами завоеванных стран, Сирии, Египта, Персии и т. д. Покровительствуемые иноверцы уплачивали ежегодную поголовную дань, в возмездие за дарованную им мусульманами безопасность; дань эта колебалась от одного до пяти динаров. В Ираке богатые жители платили четыре, среднего состояния люди два, бедные один динар; в Сирии взыскивался оптовый сбор с общин, в Египте по два динара с каждого не мусульманина. Постоянных норм для поголовной дани никогда установлено не было, она возвышалась и понижалась, смотря по надобности. По Шафеи, она должна составлять не менее одного динара; обыкновенно же, и впоследствии так же, как напр., в Оттоманской империи, покровительствуемые иноверцы делились на три разряда, отбывавших налог в пропорции от 1 до 2 и 4 динаров.

Кроме поголовной дани с иноверцев взыскивался поземельный налог со всех возделываемых земель, соразмерявшийся с производительностью почвы и так же, как и поголовный налог, определявшийся в нормах своих по мере надобности то выше, то ниже. Жители стран, покорившихся мирно и добровольно, сохранили свои земли, как собственность, они могли продавать их друг другу, но не в руки мусульман; земли, завоеванные силой оружия, становились государственной собственностью; жителям их дозволена была однако же обработка этих земель из платежа часто очень высокого, доходившего до четвертой доли и даже до половины дохода с земли налога; они не могли продавать своих участков, в случае же выселения утрачивали и все права на оставлявшиеся ими недвижимости. Независимо от поголовного и поземельного налогов, иноверцы отбывали еще натуральные ежемесячные поставки для продовольствия войск и несли бремя расквартирования их.

Поземельные недвижимости были приведены в точную известность, и податям с них велся правильный расчет; иноверцы эксплуатировались сколько возможно, но халифы внушали наместникам о необходимости щадить по возможности жизнь их и собственность, дабы вследствие слишком тяжелого угнетения не уменьшались доходы казны государственной.

Коммунистическая система Омара применялась на деле недолгое время. Как ни строго следил он лично за соблюдением закона о том, чтобы никто из мусульман не приобретал поземельной собственности вне пределов Аравии, как ни был неумолим в уничтожении земельных приобретений своих наместников; но лишь только с халифатством Османа господство из рук старых верующих перешло в руки меккских аристократов, тотчас же покончено было и с системой Омара¹⁴². Осман пожаловал в лен родственнику своему Муавии сирийские государственные домены и дозволил вместе с тем другим влиятельным мекканцам приобретение поземельной собственности в Саваде, древней Вавилонии, и в Египте; со времени халифатства его меккская аристократия даже считала Савад своей как бы исключительной собственностью.

Когда под властью дамасских омайадов из религиозно-хищнической общины образовалось светское государство, органические законы Омара обречены были скоро на совершенное забвение; многие, сделавшиеся, благодаря войне и чуме, бесхозяйными, земли стали отдаваться в лен родственникам властителей и военачальникам; иноверцам также было дозволено продавать земли их мусульманам, а арабам разных племен, посылавшимся на службу в более значительные военные посты на границах, отдавались в лен окрестные земли. Последствием всего этого было значительное уменьшение государственных доходов, так как мусульмане не уплачивали земельных налогов, а вносили одну лишь десятину, в виде налога для бедных, и так как поземельные налоги с имений, розданных в лен войскам, уходили уже в руки последних, а не в кассу государственную.

При аббассидах процесс этот неудержимо подвинулся еще далее; персы получили преобладание, а с ним вместе, понятно, и поземельную собственность; обращение к исламу, от которого, не смотря на все прочие преимущества, многих удерживало ранее соединенное с ним отречение от поземельной недвижимости, усилилось и значительно сократило государственные доходы. С прекращением же завоеваний утратилась сверх того и пятая доля военной добычи. Наоборот, численность тех, кто имел право на дотации и на служебное содержание, все более и более возрастала; правительство очутилось скоро при этих условиях в денежных затруднениях.

Такой ход вещей был неминуемым, но ничего не было бы еще потеряно, если бы по крайней мере вносилась необходимая заботливость в дело самого управления государством; ведь, во власти государства этого находились богатейшие в мире страны, в которых благоразумное управление могло найти себе неисчерпаемые источники воспособления. Что было возможно при таком управлении, обнаруживалось в царствования Мамунов, Абдурахманов III и других им подобных властителей. Но скоро мы видим все отрасли управления страдающими неизлечимыми немощами, находящимися с исламом в самом тесном соотношении. Попытаемся же изобразить в главных чертах ход дела.

Сознание необходимости хорошо регулируемого управления держалось долгое время. Историограф Ибн-Халдун сохранил для нас содержание трех инструкций, составленных государственными чиновниками и заключающих в себе превосходные правила административного искусства. Приводим извлечение из одной лишь из них, именно из письма Яхъя бен-Абдулгамида, статс-секретаря последнего халифа оммайадского Мервана III, обращенная ко всем чиновникам, заведовавшим письменной частью¹⁴³. Составитель этого циркуляра старается привести «господ пера» к сознанию важности их должностей. «Вы служите государям, как уши, которыми они слышат, как глаза, которыми они видят, как языки, которыми они говорят, как руки, которыми они действуют». Убедительно советует он им специально-научные и общие изучения, изучение корана, арабского языка, поэзии и истории арабов и персов, математики, как основания счетоводства. Он предостерегает их от превышающей средства их роскоши. «Непозволительно, чтобы кто-нибудь из вас допускал бы излишества в свите, какой вы себя окружаете, в одежде, в числе верховых лошадей, в пище, в питье, в помещениях, в числе ваших слуг и во всех прочих вещах; потому что Аллах одарил вас выдающимися талантами и предназначил вас к службе». Он порицает склонность их к участию в государственных переворотах.

«Во время переворотов в царстве стыдно вам, чиновникам, спешить приставать к ним, нимало не медля. Вы знаете хорошо, что для вас, кому вверены служебные должности, обязательны долг верности, благодарности, терпения, совета, соблюдения тайны и усердия к делу, что все это вы обязаны соблюдать не в одну лишь отплату за получаемое вами жалованье, и что слова ваши в случае, когда того потребуют обстоятельства, должны быть оправданы и вашими действиями». Народ рекомендует он чиновникам, как семью Божию, и ставит им в обязанность кротость по отношению к слабым и сострадание к притесняемым.

В государстве халифов существовала сложная система управлений; каждая часть управления занимала множество высших и низших чиновников. Мы можем изложить здесь вкратце одни лишь общие её черты.

Халиф назначал в провинции своих наместников или эмиров (князей), которые, как мы видели, сосредоточивали в руках своих всевозможные полномочия. Необходимость разделения властей была сознана рано; уже Омар и после него Муавия ограничили власть наместников, вверив им лишь командование войсками и администрацию в тесном смысле, духовные же и судебные функции передав другим лицам. Но это разделение властей не упрочилось на долгое время; старое понятие, что в руках наместников должна сосредоточиваться вся полнота власти, давало себя чувствовать постоянно, и чем слабее были сами халифы, теми большее значение приобретали себе их наместники.

Первый из аббассидов ввел учреждение визирата¹⁴⁴. Визирь, т. е. «носитель», есть посредник между государем и народом, исполняющий все повеления халифа. При важности этой должности, к личности визиря предъявлялись большие запросы в отношении его научных познаний и образования. Когда наступил упадок государства, и большая часть властителей сделалась неспособной к правлению, установилось различие между неограниченным и ограниченным визиратом. Неограниченный визирь есть снабженный абсолютным полномочием заместитель слабого государя; он несет на себе всё бремя правления, назначает сам наместников, администраторов и судей; не спрашиваясь халифов, распоряжается и деньгами и войсками; власть его ограничивается лишь тем, что он не может смещать чиновников, назначенных лично халифом. При падении неограниченного визиря падают также и все им назначенные наместники и должностные лица. Впоследствии, когда светскую власть присвоили себе султаны, а халиф остался только духовным главой, визирей стали назначать и султаны, и вообще большая часть государственных учреждений халифата перешли и в султанат.

С распространением милитаризма место неограниченного визиря занял высший начальник войска, эмир-аль-умр. Из прочих государственных сановников¹⁴⁵ важной особой был начальник шорты, полиции, заведовавший поддержанием внутреннего порядка и безопасности в государстве и приведением в исполнение судебных решений. В Андалузском государстве омайадов различались большая и малая шорты¹⁴⁶; первая занималась исполнением приговоров над высшими государственными чиновниками, последняя – для простого народа. Понятно, что и каждый наместник имел свои местные шорты.

Торговой полицией и полицией благочиния заведовал мухтазиб. Он обязан был блюсти за исправным посещением общественного богослужения, за исправлением ежедневных молитв, соблюдением запрета на вино, пристойности поведения на улицах и в общественных местах; следил за тем, чтобы не мусульмане носили им предписанную одежду, не строили домов недозволенной высоты, а также и затем, чтобы они не терпели обид со стороны мусульман. Он принимал должные меры к тому, чтобы не допускалось слишком большой тесноты и давки народа на улицах, чтобы не обременялись чрезмерными тяжестями носильщики, чтобы приходившие в негодность постройки своевременно ремонтировались, чтобы школьные учителя, когда следует, наказывали учеников своих и не злоупотребляли правом этого наказания; он же контролировал меры и весы, а также предотвращал и устранял фальсификацию жизненных припасов и вообще предметов торговли.

Важной должностью была должность генерал-почтмейстера или начальника государственной полиции. Почта существовала исключительно или по крайней мере главным образом для того, чтобы доставлять правительству сведения о всех происшествиях в государстве; поэтому с ней отправлялись обыкновенно лишь правительственные бумаги. Почтмейстер же наблюдал и над деятельностью всех высших чиновников, опираясь на многочисленную тайную полицию, охватывавшую тенетами своими и отдаленнейшие провинции.

Для управления страной уже в царствование второго халифа учреждены были диваны¹⁴⁷, т. е. правительственные камеры. Существовали особое центральное податное ведомство, кабинетская канцелярия, войсковой диван, диван коронных имений и т. д. В канцеляриях занимали должности не только в, первую эпоху, но и позднее до самого новейшего времени, многие не мусульмане, потому что мусульманам часто недоставало необходимых познаний в, ведении книг и счетоводства.

Уже рано городам, где проживали мусульмане, назначены были судьи или кади¹⁴⁸. Они существовали только для мусульман, иноверцы же предоставлялись на волю их внутренних отношений, потому что их считали слишком мало стоящими внимания, чтобы еще заниматься и ими. В первую эпоху халиф сам назначал судей и в наместничества, позднее же предоставили это наместникам. Обязанность судьи составляет решение уголовных дел, удовлетворение законных исков, установление опек, надзор над богоугодными учреждениями, удостоверение завещаний. Чем сложнее складывались житейские отношения в больших городах, тем большего внимания к себе требовало их судебное устройство. Кади часто призывал в помощь себе сведущих беспристрастных людей, составлявших нечто в роде присяжных, чтобы выслушать их мнение до произнесения приговора. Выше кади по положению своему стоял муфти, т. е. юрисконсульт, провозглашавший юридические решения (фетвы) по вопросам, ему предлагавшимся.

Контроль над управлением и судопроизводством в первое время велся лично самими халифами. Подобно древним персидским царям, и халифы имели определенный день для выслушивания жалоб людей притесняемых. Омаром II, а также и аббассидами Магде, Гади, Гаруном ар-Рашидом и Мамуном это исполнялось на самом деле; другие же, по-видимому, передавали контроль этот большей частью в руки своего дворцового судьи. Со времени Мухтадия место халифа заступал визирь. При Муктадире один раз в неделю творила суд и мать халифа, окруженная юристами и судьями. Часто устраивались также особенные апелляционные суды, имевшие власть постановлять приговоры не по букве закона, а по справедливости¹⁴⁹.

Из этого перечня важнейших правительственных учреждений мы видим, что делам управления придавалось большое значение, что при чрезвычайной обширности государства было и неизбежно-необходимым.

Тем не менее не следует представлять себе, что бюрократическая система эта распространяла свои сети на всю жизнь населения. Общины пользовались большой самостоятельностью; городам и селениям предоставлялось управляться самим собой, пока они исправно платили налоги, и порядок этот нарушался лишь во времена общественных смут. Правительство сохраняло за собой право надзора только в таких областях общественной жизни, которые необходимо нуждались в высшем о них попечении, а именно в деле орошения и содержания больших военных и торговых путей сообщения, водяных и сухопутных, от которых зависели процветание земледелия и садоводства и свободное движение торговли. В лучшие эпохи обращалась большая заботливость на устройство и улучшение дорог, плотин и каналов и на устранение препятствий к судоходству по большим рекам. Уже Амру, покоритель Египта, восстановил, как известно, судоходство по древнему каналу, соединявшему Нил с Красным морем; он был занят даже и проектом Суэцкого канала.

В первоначальную эпоху свою, когда ислам еще вызывал к жизни здравые социальные отношения и вселял в мусульман дух бодрой жизнедеятельности, самостоятельность общин, предоставлявшая простор индивидуальному развитию их, имела несомненно большое значение: в одной этой самостоятельности заключалось условие, делавшее выносимым давивший свыше деспотизм. Но когда общество расшатано было религиозными расколами, войной и восстаниями, когда все силы как бы соединились вместе для того, чтобы доставить господство азиатской нетерпимости и косности, тогда такая самостоятельность общин сделалась, в свою очередь, пагубной; где правительство не делало ничего, там уже и вообще ничего ровно не делалось, произвол же чиновников и ленных владельцев производил гнет тем более тяжкий, что не существовало никаких освященных древностью и признанных во всем государстве законов. Что предписывалось кораном и сунной, то в такой степени узко приурочено было к одним лишь примитивным древнеарабским бытовым отношениям, что не имело уже никакого значения для более высокоразвитого культурного быта; другие же законодательные постановления мало уважались, потому что им недоставало того религиозного ореола, от которого в исламских странах все зависело.

Особенно пагубное влияние на государственный быт во все времена оказывало недостаточное разделение властей. Мы видели уже, какой неограниченной властью пользовались наместники; случаи, когда от них независима была власть судебная, составляют исключение, обыкновенно же кади назначались наместниками. Полицейские начальства также почти всегда пользовались некоторыми правами властей судебной и исполнительной; в случаях, где они были ответственны перед судом, этот последний находился обыкновенно под их давлением, за свои же собственные распоряжения они ответствовали только перед одним халифом. Судьи, в свою очередь, нередко облекались одновременно и исполнительной властью, не считая того, что им вверены были также богоугодные учреждения, опеки и т. п. Бывали даже такие невероятные случаи, что кади поручалось и главное командование войсками¹⁵⁰. Подобная же безурядица царила всегда в финансовом и податном деле. Сборщики податей и секретари были креатурами высокопоставленных придворных сановников, военачальников или визирей, так что последние могли произвольно располагать и всеми денежными средствами государства.

Зло это неразрывно было связано с деспотизмом, а, стало быть, и с исламом, поскольку он благоприятствует деспотизму; но ислам содействовал ему и более непосредственно, дав религиозное освящение учреждениям первой эпохи, по которым в одних руках соединены были разнообразнейшие полномочия, так как учреждениям этим стремились подражать и набожное невежество государей и эгоистические расчеты сановников. Сколько ни усиливались благоразумные государственные люди ввести разделение властей, всегда оставалась открытой какая-нибудь задняя дверь, чрез которую старые пороки непременно прокрадывались.

В хорошем относительно состоянии находилось, по крайней мере в мирные времена, дело общественной безопасности. Между тем как на Западе и в наилучше устроенных государствах население проявляло всегда какую-то особенную склонность отравлять жизнь полиции, в странах ислама не бывает ничего подобного, так как там люди знают по опыту последствия анархии и научены ценить по достоинству блага спокойствия и порядка. Обыкновенно небольшого штата охранителей безопасности бывает вполне достаточно для поддержания благочиния. Отчасти это может зависеть от той быстрой и безоглядно-действующей юстиции, какой деспотизм привык пользоваться, и от того необыкновенного послушания и страха, какой умели внушить низшим классам, особенно райе, но отчасти зависит также и от дисциплины, к которой каждый мусульманин приучается самой религией, и от исполненной достоинства сдержанности, постоянно им соблюдаемой, когда только он не увлечен фанатизмом.

На окраинах мусульманского государства, где авторитет центрального правительства не имел обыкновенно значения, и где туземные и пришлые бедуинские орды заняты были своим излюбленным разбойническим промыслом, об общественной безопасности, конечно, не могло быть и речи, но во внутренних областях государства и в городах в Персии, в Турции и в особенности в Египте безопасность эта значительнее, чем во многих европейских странах. В городах каждый квартал имеет обыкновенно своего собственного полицейского начальника, и днем и ночью посылающего дозорные разъезды по улицам. Ночное спокойствие оберегается часто с большой строгостью, как, напр., в Средней Азии. В Хиве, по словам Вамбери, арестовывается всякий, кто ни попадется на улице ночью; В Бухаре же через два часа после заката солнца никто не смеет и выходить из дома; задерживаются даже больные, идущие к лекарю. Те же порядки господствовали и в других странах в прежние времена при фанатических правителях, напр., при халифе Хакиме в Египте.

Ночные уличные разбои и воровство в городах относительно редкое явление; на больших дорогах в культурных областях царит такая же безопасность. В царствование Саладина говорилось, что от Алеппо до Хеврона можно вести открыто свое золото; то же может относиться и к тридцатым годам нашего столетия, когда Ибрагим-Паша водворил порядок в Сирии; то же самое в достаточной степени справедливо по отношению и к нынешнему Египту. Конечно, дело обстоит совершенно иначе в смутные и тревожные времена, особенно в эпохи междоусобий, или когда власть попадает в руки солдатчины; в такие времена часто случается, что дороги становятся достоянием разбойничьих шаек, а солдаты, на свою долю, грабят дома богатых граждан; но необходимо заметить, что, как только браздами правления овладевал сильный государь, ему легко удавалось восстановить нарушенное общественное спокойствие.

Затем бросим общий взгляд на уголовное право¹⁵¹ ислама, основоположения которого даны были уже в самом коране. Мухаммед и в этой области поставил законом то, что было местным обычаем в Аравии; в этих обычаях он стремился лишь смягчить отдельные суровые частности, особенно же старался он уничтожить или по крайней мере ограничить до известной степени кровомщение и возможно ослабить его пагубные влияния.

По правовому воззрению арабов, которое было принято и пророком со ссылкой на Моисеево законодательство, телесные увечья и смертоубийство наказывались равносильным возмездием. В коране говорится: «В нем (в Писании Божием) Мы предписали им (прежним пророкам): душу за душу, око за око, нос за нос, ухо за ухо, зуб за зуб: раны должны быть местью». Но потерпевшие или родственники убитого могли получать и денежное возмездие за преступление. У арабов считалось более приличным, по крайней мере за смертоубийство, не брать никакого денежного вознаграждения. Мухаммед старался ограничить, сколько возможно, применение кровной мести. В самой последней проповеди своей он наставлял: «Остерегайтесь вновь сделаться язычниками и впасть снова в междоусобные убийства». По мусульманскому праву, за неумышленное убийство свободного мусульманина назначен денежный штраф в тысячу динаров, выплачиваемый родственниками убийцы в течении трехгодичного срока, предумышленное убийство на одну треть более; за оба глаза, обе руки или обе ноги полагается полный штраф, за убийство назначенный; за один из этих членов штраф половинный, за один палец сто, за палец ноги пятьдесят динаров. За каждое пролитие крови назначается сверх того, по крайней мере по учению более строгих юридических школ, еще особое религиозное покаяние; убийца должен поститься два месяца или пропитать в течение этого срока двух бедняков, или же освободить одного правоверного невольника. Когда денежное вознаграждение не принимается, тогда совершается казнь посредством острого меча подлежащей властью или же самими родственниками убитого. По ханифитскому правоучению положения эти имеют одинаковую силу независимо от того, правоверный или неверный был убитый, по учению же более строгих сект полное возмездие ограничивается в случаях, когда убитый был неверный или принадлежал к разряду невольников, и в таких случаях полагается уплата лишь половины и даже трети установленной пени. В позднейшее время пеня соразмерялась с состоятельностью убийцы и назначалась в Турции в двойном и четверном размере, смотря по тому, принадлежал ли убийца к богатому, среднему или бедному классам.

Смертная казнь полагается и за отпадение от ислама или за глумление над пророком. Так, однажды в Кордове был распят на кресте один студент за то, что дерзнул назвать пророка сиротой и утверждать, что он не всегда бывал тверд в благочестии. В Турецкой империи с 1839 года отпадения от веры собственно не должны бы были уже наказываться смертью; однако с того времени казни над отступниками стали производиться еще чаще прежнего¹⁵². За нарушение супружеской верности полагается побиение камнями, по учению же Абу-Ханифа свободные мусульмане, неверные и невольники наказываются за это лишь сотней плетей. Обыкновенно же виновные отделываются и простыми денежными штрафами.

Одно из самых обычных наказаний составляет наказание плетьми но спине и плечам. Прелюбодеяние между двумя не состоящими в браке лицами наказывается сотней плетей; кто обвинит женщину в нарушении супружеской верности, не доказав факта её преступления, тот получает восемьдесят ударов плетей; пьяные наказываются сорока ударами. Вору отсекается правая рука, в случае повторения преступления левая нога; по Шафеи за воровство, совершенное в третий раз, преступнику отсекают левую руку, а в четвертый раз – правую ногу; по Абу-Ханифу же, после отбытия вторичного наказания, вор уже более не калечится. Телесные наказания исполняются публично. Тюремное заключение в качестве наказания применяется редко; должник, не уплативший долга, заключается в тюрьму, пока не докажет своей платежной несостоятельности, в противном случае он выпускается на свободу. Если он способен к работе, то кредиторы могут обязать его отработать за долг.

Все эти постановления, хотя и были большей частью указаны в самом коране, в течение времени должны были естественно испытать различные перемены, напр., отсечение рук за воровство в Турции отменено. В общем, мусульманское уголовное право несколько мягче иудейского. Как важный его недостаток, мы должны отметить, что согласие или отказ принять денежное возмездие за преступление предоставляются на волю родственников убитого, потому что этим дан был простор мстительности и корыстолюбию. С мнением, которое в допущении денежного возмездия за убийство видит некоторый шаг вперед, в сравнении с Моисеевым законодательством, мы согласиться не можем. Можно думать что угодно о смертной казни, но упомянутое нововведение объясняется единственно лишь частотой случаев предумышленного убийства и соединенной с ней малой ценой человеческой жизни; оно вызвано, следовательно, не смягчением нравов, а одной нравственной распущенностью.

Уголовными постановлениями корана нравы арабов были несколько смягчены; в особенности должно считаться благодетельным ограничение кровомщения; но не следует забывать, что оно, не смотря на коран, у бедуинов практикуется и поныне в широких размерах. В мирные эпохи, напр., в цветущий период халифата, уголовные законы применялись к делу с известной мягкостью. Уже первые халифы советовали чиновникам своим сострадание. Когда, напр., один араб распорядился изувечить двух певиц за глумленье над пророком и над мусульманами, Абу-Бекр писал ему: «Смири себя и остерегайся на будущее время увечить кого бы то ни было; дело это слишком отвратительное, оно дозволительно только в виде справедливого возмездия за преступление (т. е. за физическое причинение увечий)»¹⁵³.

Само собой понятно, что деспотизм часто переходил постановленные кораном пределы, и в особенности не было недостатка в жестокостях по отношению к преступлениям политическим. Известно, что сажание на кол, замуравливание в стену, умерщвление голодной смертью, вообще продление и увеличение мук смерти сделалось в порядке вещей; изувечения всякого рода практикуются и поныне в мусульманских владениях, наравне с пыткой. Мы уже заметили выше, что такая жестокость поддерживается описаниями в коране адских мучений. Одичание людей, которое вели за собой многочисленные войны и разложение государства, также естественно влияло на увеличение и утончение жестокости наказаний.

Наше мнение по этому предмету может быть сведено таким образом к выводу, что на жестокость, с которой применяется в мусульманских странах уголовное законодательство, ислам несет на себе по меньшей мере косвенную ответственность, в той мере, в какой он вызвал к жизни нескончаемые неурядицы, ненормальные политические отношения, возбудил фанатизм и оказался слишком слабым для того, чтобы смирить необузданные страсти человека-дикаря. Кроме того к нему обращается упрек наш и за то, что он сделал обязательными и для культурных народов наказания, употреблявшиеся ранее у одного лишь грубого и варварского племени.

О мусульманском гражданском праве мы можем упомянуть здесь кратко, так как в предыдущих главах обзора нашего была уже речь о нем, напр., о праве семейном и праве невольничьем.

Остановимся еще на некоторых замечаниях по одному отделу гражданского нрава, о праве наследственном¹⁵⁴. Его считают, не без основания, самым блестящим созданием мусульман в области законодательства. Основанное на древнесемитическом праве наследования, усовершенствованное под влиянием римской идеи о праве, оно содержит в себе столько же точные, сколько справедливые и благодетельные постановления. Между тем как у арабов женщины и совсем не наследовали, а по Моисеевым законам они наследовали только тогда, когда не имелось налицо никаких наследников мужеского пола, Мухаммед, как уже упомянуто выше, предоставляет дочери наследование и половинной доли прав сына. Свободный наследует свободному, мусульманин мусульманину, неверный неверному, невольник невольнику. Убийца не можешь наследовать убитому. Каждому предоставляется распорядиться по завещанию третьей частью собственности, но отнюдь не более. В коране завещание советуется и дается предостережение насчет подлога завещания: «Вам предписано, – когда наступает смерть кому-либо из вас, и если после него остается какое имущество, – делать завещание в пользу родителей и близких родственников надлежащим образом, сообразно обязанности благочестивых. Кто после того, как слышал это завещание, переменит его: на том, кто переменит его, будет грех. Бог слышащий, знающий».

Мусульманское право наследования с маловажными отклонениями получило значение во всем мухаммеданском мире и повсюду явилось благодеянием. Оно во многом улучшило положение женщины, существенно облегчило иноверцам и невольникам их стесненное положение, пробудило и подкрепляло склонность к поддержанию завещаниями богоугодных и образовательных учреждений.

При всем достоинстве некоторых правовых установлений правовая система мусульман в её целом страдает одним коренным недостатком, заключающимся в том, что законы, во время пророка бывшие вполне подходящими для арабов, благодаря корану и сунне, получили силу для всех времен. Хотя пробелы корана и сунны восполнены были во всех государствах каноном, но свободное развитие правовой идеи уже было очень стеснено буквой, так что научные труды в этой области, грандиозные правовые системы, выставлявшиеся иными учеными, практически принесли свою пользу лишь в очень малом размере.

К тому же и самые совершенные законы теряли большую долю значения своего вследствие неудовлетворительной организации мусульманского судоустройства. Для обеспечения добросовестного отправления правосудия одни постановления недостаточны. Поверенных не допускается, и письменное изложение доказательств исключено. Можно представить себе, какое дурное влияние оказывало это последнее обстоятельство, особенно в делах торговых. Единственные имеющие силу способы доказательства суть устные показания свидетелей, присяга и сознание. Последнее часто вымучивается пыткой. Показанию неверных до новейшего времени не давалось ровно никакого значения, а свидетельство верующих теряет цену, благодаря сильной склонности ко лжи, которую привил ислам своим последователям. Нередко целыми толпами являются подкупленные свидетели. Можно-бы ожидать, что при значении, каким пользуется религия, обряд присяги составит хоть некоторую гарантию, но, к несчастью, уже сам коран относится к присяге очень легко; клятвопреступление царит повсеместно до такой степени, что в городах многие люди даже создают себе из него формальный источник доходов. Ложная присяга, по её произнесении, искупается каким-нибудь добрым делом; в Европейской Турции, напр., и доныне случается, что лжесвидетели, разорив в конец присяжными показаниями своими перед судом какого-нибудь христианина, покупают, во искупление греха своего, хлеба и бросают его собаки со словами: «Собаке причинили мы зло, собаки же и добро сделаем».

Неудовлетворительна и сама процедура судопроизводства; суд совершается большей частью по обычаю, поэтому произволу кади дается широкий простор. Приговор должен постановляться в первое же заседание, судье предоставляется отложить его лишь в случае, когда сам он разгневан, или сонлив, или же болен, или по другим таким же причинам не расположен к его составлению. Но понятно, что и самые постановления эти ведут только лишь к новым произвольным деяниям.

Кади запрещено принимать денежные подарки от лиц, принадлежащих к округе, где действует его юрисдикция, и в том случае, когда эти лица даже не ведут никаких процессов; равным образом он не должен постановлять решений ни в пользу, ни во вред своих родственников. Но первое постановление с искони и самым грубым образом нарушалось тем, что судья ссылался на таксы и на судебные пошлины. Сомнительно и значение заключений, постановляемых муфтиями; они оказывают обыкновенно большое влияние на решение кади, но так как муфти находится в одинаковом положении с кади, то очень часто практикуется подкуп. Поэтому жалобы на подкупность судей и юристов стародавние. Одно древнее предание приписывает уже самому пророку слова, что из трех кади по меньшей мере двое пойдут в преисподнюю. Один поэт эпохи халифов осмеивает это в таких словах: «Две вещи у нас в Исфагане возбуждают удивление: с одной стороны слон, а с другой кади. Ни к тому, ни к другому не имеется свободного доступа; кто хочет видеть слона, тот должен заплатить входную плату прислужнику; но где же нам искать твоего прислужника, кади?».

От опытного преподавателя права рано уже требовалось, чтобы он умел давать основательные аргументы по каждому вопросу и за и против известного положения. Лэн приводит целый ряд убедительных примеров произвола и подкупности судей в Египте и безобразий, проделываемых там со свидетельскими показаниями; свой рассказ писатель этот заключает словами: «Почти невероятно, до каких неприличных размеров доводится подкуп и представление ложных свидетелей в мусульманских судебных камерах и подчиненных им трибуналах кади в Каире»¹⁵⁵. При этом, разумеется, никогда не было недостатка и в правоведах, широко прославлявшихся за свою неподкупность и бескорыстие и обеспечивших себе с этой стороны благодарную память в народе; об них рассказывается немалое число анекдотов; но уже то самое уважение, какое порождают подобные примеры настоящего правосудия, составляет и доказательство того, в каком низменном положении находится законность вообще.

Еще хуже, чем в судопроизводстве, с издавна шло в странах ислама дело управления и администрации. Это обусловливается произволом деспотизма и необеспеченностью государственных чиновников. Самые высокие должностные лица иногда не знают, когда власть будет взята из рук их капризом государя, интригой какого-нибудь любимца, или же тронным переворотом. Помышления их поэтому должны были направляться к наивозможно скорейшей наживе больших состояний для обеспечения себя на черные дни; таким образом, они эксплуатируют страну в своих личных целях, раздают подчиненные должности за возможно высокую плату и обкрадывают казну государственную. Назначенные ими чиновники, дорого заплатив за места и ни на одну минуту не имея уверенности, что падение или произвол их начальников не лишит их снова их должностей, видят себя вынужденными делать в малом виде тоже самое, что те совершают в больших размерах. Вследствие этого управление складывается в исключительно хищническую систему, народ безрассудно обременяется налогами, богатые люди живут под постоянной угрозою конфискации их состояний, земледельцы и промышленники принуждаются отдавать плоды трудов своих в сундуки ненасытимых чиновников. Все злополучия эти еще более увеличиваются, когда высшими государственными должностями облекаются невольники, предоставляющие своим подчиненным произвол еще больший, чем свободные.

Денежным затруднениям правительства не бывало конца, так как государственные доходы беспрестанно истощались упадком культуры, отпадением султанств, войнами, эпидемиями, раздачей поместий войскам, а жадность наемничества, оборона страны, придворная расточительность требовали все более и более возраставших расходов. Ради скорой реализации необходимых капиталов, халифы обратились к продаже на откуп наиболее платившим важнейших должностей визирата, наместничеств, судейских мест; покупщики этих должностей, в свою очередь, прилагали ту же самую систему и к должностям, которые от них зависали. Чиновникам, взявшим на откуп сбор государственных налогов, давались на помощь войска, последние проходили страну из конца в конец и грабили в ней все, что попадало в их руки. Можно представить себе результаты подобной системы; одному лишь необыкновенному плодородию почвы приписать следует, что мусульманские государства еще в состоянии были держаться так долго¹⁵⁶.

Подвластное население жило в наилучшем сравнительно положении там, где поместья отданы были войскам. Один испанский мусульманин выражается об этом так: «Войска обрабатывали землю и поддерживали крестьян, на благосостояние которых обращали такое же внимание, как продавцы невольников на здоровье последних. Таким родом страна процветала и производила все в избытке. У легионов было всего вдоволь, и коней, и оружия. Так шло дело, пока Аль-Манссур (около 1000 г. по Р. X.) в конце своего царствования не возвратился к выдаче, как было прежде, ежемесячного содержания войскам, а налоги стал собирать чрез своих сборщиков с крестьян непосредственно. Но сборщики эти высасывали сок из плательщиков податей, утаивали деньги и разоряли народ, часть которого выселилась».

Податное бремя уже рано ложилось страшно-тяжелым гнетом на подобные страны. Уже во время Омара многие варварийцы были вынуждены продавать в неволю детей своих, чтобы только иметь возможность уплачивать дань¹⁵⁷. Один аглавитский государь взыскивал с каждого феддана обрабатываемой земли (4.500 м²) поземельный налог в 18 динаров. Хамданиды так тяжело обложили повинностями одно арабское племя в Сирии, что из племени этого целых двенадцать тысяч человек переселились в Византию и приняли там христианство. У оставшихся половина всей жатвы взята была в подать. Налоги взыскивались часто с варварской жестокостью. Кто не мог или не хотел платить, тех били плетьми или мучили иным способом; так, иногда на шею им подвешивали тяжелые камни и заставляли стоять целыми часами на знойном солнечном припеке, или клали обнаженных на голые камни. В Египте облагались контрибуцией даже богомольцы, отправлявшиеся в Мекку. Ибн-Джубаир, в качестве очевидца, сообщает, что в Александрии с каждого паломника взыскивалось по семи с половиной динаров, в виде налога для бедных¹⁵⁸. Одна арабская пословица говорит о мусульманских государях и о чиновниках их, что они с народом обращаются совершенно так же, как с кунжутом, т. е. толкут его, пока не выжмут всего масла.

К обложению налогами присоединялись часто и барщинные (рабочие) повинности. Если где-нибудь нужно было строить дворец или канал, туда сгоняли крестьян тысячами и обязывали их целыми месяцами работать бесплатно, не заботясь о том, что тем временем погибала на корню жатва их, и что многие из них умирали от истощения и от голода.

Излюбленным способом добывания денег было возвышение курса золотых динаров. При расточительном султане Насыре в Египте цена динара, ходившего в то время по двадцати диргемов, установлена была в двадцать пять диргемов, так что купцы, которым султан должен был двадцать миллионов диргемов, потеряли сразу пятую часть своего состояния, так как долг уплачивался им счетом динарами.

Часто говорилось с восхищением об администрации халифской империи; восхищение это должно значительно приуменьшиться, если проследить быстрое понижение государственных доходов, представленное в цифрах в «Культурной истории Востока» ф. Кремера¹⁵⁹. Извлекаем оттуда немногие данные.

Вообще доходы государственные даже в лучшую эпоху аббассидов поступали только в половине того размера, в каком они отбывались при персидских царях, хотя тяжесть налогов была нисколько не меньшая. При Омаре доход с Савада простирался до 120 миллионов диргемов; уже при Муавии с величайшими усилиями взыскивалось только 100 миллионов. При последующих омайадах поступления возросли до 135 миллионов единственно потому лишь, что употреблены были для этого крайние меры. При позднейших же омайадях они уже не превосходили 60 – 70 миллионов. При аббассидах, в начале IX столетия, поступления с Савада, на которые, благодаря близости столицы, обращалось особенно большое внимание, снова доведены были до 110 миллионов; но около пятидесяти лет спустя они опять понизились до 78 миллионов. Такой же упадок встречаешь и в других провинциях империи. Если поступления время от времени возрастают, то зависит это вовсе не от увеличения действительного благосостояния и культуры, а от простого усиления нажима в податном механизме; лишь только податной гнет ослаблялся, спускались до прежнего уровня и государственные доходы. Ежегодное валовое поступление налогов со всего халифского государства составляло средним числом: в 775–786 г.г., по Ибн-Халдуну, 411 миллионов диргемов, в 819–851 г.г., по Кодаму, 371 ²/₃ миллионов, в 845–874 г.г., по Ибн-Хордадбегу, 293 миллиона. Не прошло и ста лет после блестящей эпохи аббассидской империи, как, около 900 года, дело дошло уже до того, что высшие должности и целые провинции продавались больше всех платившим за неё, или же визирь брал на себя государственные расходы за определенную оптовую сумму. В 915 году все поступления составляли уже только 24 миллиона диргемов; в годовом бюджете получился дефицит в 7 миллионов. Мятущиеся войска ставили халифов в необходимость продавать дворцовые украшения и серебряную утварь. Несколько лет спустя не постыдились даже угрожать иноверцам разрушением храмов их, чтобы выжать из них деньги.

Невольническое правление ставило в крайние денежные затруднения даже самих властителей Египта, страны, которую никогда нельзя было истощить до конца, благодаря Нильским наводнениям. Халиф Мустанссир, вступивший на престол в 1036 году, вынужден был сначала продавать с молотка драгоценности своей сокровищницы, в том числе и оружие, принадлежавшее древнейшим героям ислама, затем грабить гробницы предков своих и, наконец, продать за бесценок свою библиотеку, самую обширную, быть может, из всех мухаммеданских библиотек. Кожаные переплеты с многих книг при этом были сорваны и употреблены на обувь, рукописи же, как вещь никакой цены не имевшая, пошли в огонь на растопку.

Немного иначе шло дело в Оттоманской империи¹⁶⁰. По показанию Хаджи-Хальфы¹⁶¹, в 1564 году доходы государственного казначейства составляли 1830 миллионов аспров, расходы 1896 миллионов; в 1597 году доходы 3000 миллионов, расходы 9000; позднее отношение несколько улучшилось; в 1650 году удалось увеличить доходы до 5329 миллионов, а расходы уменьшить до 6872 миллионов.

Второй период ислама, который мы можем называть турецко-монгольским, привел почти во всех странах к учреждению военных ленов (поместий). Сначала они способствовали укреплению государства; в распоряжении султанов образовались превосходные войска, а крестьяне и иноверцы под властью ленных владельцев чувствовали себя лучше, чем под управлением высасывавшей из них соки податной имперской администрации. Но общее разложение сообщилось и ленной системе. Лены стали раздаваться уже не за заслуги, а из милости; лучшие имения попадали в руки любимцев сераля и других придворных, не имевших за собой никаких военных заслуг; обиженные этим леновладельцы увидели себя, поэтому, вынужденными пополнять убыток усилением податных тягостей. Многие лены, первоначально предоставлявшиеся лишь в пожизненное пользование, сделались наследственными; путем подкупа высших администраторов нашли возможность достигнуть уменьшения податей, короче, старые злоупотребления, в конец разрушившие халифат, вторглись сполна и в султанства.

Параллельно с ленной системой действовала и система содержания наемных войск. Они получали большое жалование и при всяком случае добивались экстраординарных подарков. Если правительство не в состоянии было платить им, то вынуждалось отдавать им налоговый сбор с целых провинций, которые в таких случаях грабились с такой беззаботностью, что страна разорялась. Вкрались и другие злоупотребления; нередко случалось, что жалованье продолжало уплачиваться на имя умерших, или что одно и то же лицо служило под двойным именем.

От времени до времени случалось, что тот или иной из государей, озабоченный бедствиями своих подданных или, вернее, пустотой кассы своей, затевал реформы. Он призывал к себе какого-нибудь способного юриста или чиновника, осведомлялся от него о причинах, приведших к упадку, и требовал проектов улучшений. Затем делался приступ к реорганизации всей системы государственного управления; отставлялось от службы множество чиновников, издавались новые законы, с большой строгостью карались самые ничтожные преступления, строжайше наблюдалось над исполнением постановлений о нравственности, жестоко преследовались пьянство и курение; но через несколько лет дела шли, как и прежде, или даже и хуже прежнего, так как внезапной стремительностью все оказывалось за время реформы перевернутым вверх дном.

У нас имеется два письменных документа XVII столетия, бросающих свет на злополучные административные отношения в Оттоманской империи того времени. Ходжа-бек¹⁶² в памятной записке султану Мураду IV, составленной в 1630 г., перечисляет причины, приведшие к упадку; главное зло он видит в уклонении от законов корана, породившем всеобщую порчу; он порицает частые перемены в визирате, негодность улемов, не имеющих ни благочестия, ни научного образования, подкупность чиновников, упадок военной системы. Многие войска, говорит он, в действительности не составляют никакой военной силы и только пользуются содержанием да совершают разные насильства над мирными жителями; по вине вторгнувшихся злоупотреблений из доходов от военных ленов в казначейство государственное поступает немногое, и многие имения, некогда составлявшие собственность государственную, отчуждены от государства пользователями путем посвящения их на богоугодные учреждения.

Подобную же картину набрасывает немного лет спустя Хаджи-Хальфа в своем «Путеводителе». Повсюду – по словам его – нашел он в упадке селения, одни лишь города еще держались. Причиной падения он считает большие налоги, недостойных людей, приобретавших должности покупкой за наивысшую плату и стремившихся возможно скорее вернуть свои капиталы с процентами. Взяточничество, жалуется он, стало главнейшим двигателем в делах государственных; поэтому он требует сильного повелителя, который восстановил бы вновь законность и правосудие в высших и в низших чиновниках, который не замещал бы ни одной должности за деньги, дольше сохранял бы на должностях надежных чиновников, уничтожил бы корыстное наемничество и прекратил бы мотовство, господствующее в жизни высших сановников.

В попытках улучшений не было недостатка и в Оттоманской империи, но военные вассалы и особенно янычары стали слишком уже могущественны и находили себе слишком сильную поддержку в улемах, чтобы могло быть достигнуто хоть какое-нибудь улучшение. С 1695 года мы находим в Турецкой империи, наряду с владельцами ленов, другой класс независимых вассалов, в лице провинциальных губернаторов. Откупная система взимания налогов, нашедшая себе доступ и у османов, сделалась невыносимым бременем для земледельческого населения, не находившегося под властью владельцев военных ленов. Чтобы улучшить положение их, Мустафа, взамен ежегодной отдачи на откуп, ввел откуп пожизненный, в надежде, что своя собственная выгода побудит откупщиков к лучшему обращению с плательщиками налогов. Следствием этого было то, что губернаторы областей откупили на самих себя налоги с подведомственных районов и таким образом из зависимых администраторов сделались независимыми ленными господами. Но и сами губернаторы очутились в руках армянских и греческих ростовщиков, у которых должны были занимать деньги, чтобы иметь возможность выплачивать вперед откупные суммы, и таким образом ростовщики теперь грабили податное население совершенно так же, как раньше это делалось чиновниками.

Невыносимый гнет, производившийся откупщиками, заставил земледельческое население искать себе убежища в средстве, сделавшемся наихудшим изо всех зол для кассы государственной: владельцы земли посвящали в дар свои именья мечетям и брали их от улемов за плату небольших ежегодных налогов в свое наследственное арендное пользование. Таким путем они освобождали себя от десятины и приобретали защиту против своеволия пашей, так как за них стояло теперь духовенство; государственные же поступления, естественно, лишь все более и более уменьшались.

Государя, какого требовал Хаджи-Хальфа, в доме османов долгое время не отыскивалось. Целые века страна стонала под произвольным господством янычаров, и только уже в нашем столетии произведены были коренные преобразования султаном Махмудом II. Известно, что этот сильный правитель истреблением янычаров в 1826 году открыл новую эпоху, что им же сломлено было могущество ленной знати и на развалинах старо-турецкой империи воздвигнуто новое государственное здание. Но разрушать всегда легче, чем строить. Новая государственная система страдает пороками, по крайней мере столько же злокачественными, как и злоупотребления прежней ленной системы и владычества янычаров. Слава, приобретенная за его нововведения Махмудом II, кажется нам по этой причине мало основательной; мы можем даже высказаться с уверенностью, что царствование его знаменует собой лишь начало конца. Уничтожением ленной системы он разрушил одну из двух опор, на которых утверждалось само турецкое государство, и заместил ее фактором, заявившим себя с искони крайне пагубным в мусульманских государствах, а именно господством чиновничества. Оттоманская империя со времен Махмуда II отдана была безнадежно под власть централизованной бюрократии а, следовательно, деспотизма и своекорыстия целого скопища рыцарей фортуны.

Мы можем только беглыми чертами обрисовать настоящее положение вещей. При всем произволе, в каком повинны были старые вассалы (владельцы ленов), они относились все-же с некоторым состраданием к подвластному им населению, так как имели с ним множество общих однородных интересов; новые же чиновники, наоборот, никакими связями с управляемыми не соединенные, причиняют им уже ничем не сдерживаемое угнетение. Огромное большинство чиновничества остается и теперь ничем не лучше того, каким оно было в эпоху халифата; оно стало скорее даже еще хуже, так как то единственное, что сообщает мусульманам хоть какую-нибудь нравственную сдержку, религия, много потеряло уже в своей прежней силе. Сознание чести и долга совсем неизвестно чиновникам Оттоманской империи. Ежегодно стекаются в столицу её сотни авантюристов, чтобы добыть себе какую-нибудь должность на службе государственной и таким путем добиться богатства и власти. Некоторые из них усвоили себе кое-что из западного образования, но под наружным лаком европеизма живет в них худо-скрытое старо-турецкое чванство, с пренебрежением взирающее на земледелие и на торговлю и усматривающее в каждом нетурке существо как бы низшей породы, предопределенное к тому, чтобы служить да терпеть. Каждое из зол, соединенных с деспотизмом, дает себя чувствовать в мире этого турецкого чиновничества. Во всяком деспотически управляемом государстве интрига составляет единственное средство добиться силы и богатства, а потому интрига именно и низвергает и возвышаешь чиновников в Турции. Взяточничество составляет главный двигатель в делах государственных и теперь, как было в эпоху Хаджи-Хальфы. Визирь также мало уверен в прочности своего положения, как и самый последний из мудиров, самые высшие и самые ничтожные должности должны быть оплачиваемы; чтобы обеспечить себя на случай смещения или чтоб вознаградить себя за суммы, уплаченные за продление службы, средство находится в одном лишь грабительстве. Разделение властей и ныне достигнуто также мало, как было и в прежнее время, так как сборщики податей и прочие низшие чиновники суть креатуры пашей и придворных вельмож, губернаторы вилаэтов стоят с контрольными чиновниками под одной общей крышей, и все кругом находятся в наилучшем согласии с хищными ростовщиками.

Для иллюстрации отношений этих возьмем немногие примеры. Супруга Киприсли-Мегемета-паши рассказывает в её уже упомянутой выше книге¹⁶³ следующее:

Когда Киприсли в 1843 г. назначен был иерусалимским губернатором, Решид-Паша просил жену его позаботиться о том, чтобы у них не было никакого взяточничества, так как присягою они обязаны были быть добросовестными. «Разумеется», – отвечала она, – «муж мой не возьмет никакого подарка, раз Вы это ему запретили, но не можете же Вы обязать и меня отказываться от того, что благоволят поднести мне дамы; это ни к политике, ни к управлению не относится». «Ну, разумеется, нет», отвечал ей Решид, улыбаясь.

Киприсли Мегемет-Паша был человек почтенный; он настойчиво отказывался от принятия всяких подарков; как только об этом узнали, то стали посылать их к супруге его. В Яффе жена тамошнего мудира подарила жене паши пару серег в 3000 франков ценностью со словами: «Если вы откажетесь от моего ничтожного подарка, я буду думать, что вы недовольны нами и рассчитываете назначить в Яффу другого правителя». Вскоре затем дворецкому супруги паши удалось весьма нехитрой интригой побудить иерусалимских евреев послать госпоже его прекрасную шкатулку с жемчужными ожерельями и 10000 франков золотом. В другой раз дворецкий, по соглашению со своей госпожой, отправился к судье, обличенному в грабительстве, и только сказал ему, что паша желает с ним переговорить. На следующий же день г-жа Киприсли получила подарок в 40000 франков. В два года раздала она более пятнадцати значительных должностей лицам, которых сама никогда и в глаза не видала, но которыми ей обещаны были большие суммы. Сверх того она вела хлебную торговлю между Яффой и Иерусалимом, пользуясь для транспортировки лошадьми, мулами и верблюдами жителей Иерусалима, за что никто не отваживался требовать платы из страха перед пашой. Таким способом составила она кругленькое состояние в 400000 франков в самое короткое время. Все это происходило в доме паши, постоянно сохранявшего за собой репутацию добросовестности и неподкупности. «В стране», – говорит в свое оправдание эта женщина, – «где ни у кого нет никаких прочных прав и никакой обеспеченности, необходимо изыскивать меры предосторожности на случай превратности счастья». Она хорошо знала, конечно, по опыту, как непрочно положение турецких чиновников.

О способах и средствах, употребляемых в дело высшими податными чиновниками, она же рассказывает из виденного лично ею самой:

«Огромное большинство чиновников этих поступает следующим образом¹⁶⁴. Когда (у крестьян в окрестностях Константинополя) масло выжато, но еще недостаточно чисто, чтобы поступить в продажу, и когда шелковичные коконы уже готовы к размотке, они посылают свои податные листы с приказом о немедленной уплате. А так как бедняки, которым это требование предъявляется именно в это самое время обыкновенно не имеют никаких денежных ресурсов, то продукты у них отнимаются и продаются за бесценок ростовщикам, уже заранее условившимся с мудиром насчет раздела барышей от таких экзекуций. Эти негодяи сулят определенную сумму чиновнику, чтобы побудить его к такой незаконной продаже. Они сговариваются друг с другом, чтобы не допустить никакой конкуренции, и находятся в полной уверенности, что бедные жители страны не имеют сами никаких средств, чтобы удержать у себя по закону то, отнятия чего предотвратить не в силах. Бывают даже до такой степени бессовестные чиновники, что забирают все, что только найдется у бедняков, домашние, кухонные и земледельческие их принадлежности, обращают все это в продажу и пускают жителей с нищенской сумой».

Не смотря ни на какие реформы, вынужденные в Оттоманской империи европейскими правительствами, в ней продолжают существовать почти все те учреждения, которые некогда разрушили государство халифов, в том числе и отдача на откуп налогов. Хотя Махмуд II и запретил губернаторам, и всем состоящим на государственной службе заниматься откупом лично, но откуп попал после этого в руки банкиров, находящихся в постоянной стачке с жадными до денег пашами. Откупщик крупный перепродает откуп свой нескольким мелким откупщикам с барышом до пятнадцати процентов; сам же, в свою очередь, обязывается отсчитать паше значительный куш в благодарность за то, что последний устраняет от него конкурентов. Торговцы, откупающие сбор налогов, завладевают сельскими продуктами, которые при другой правительственной системе должны были бы покупаться из рук производителей, и из продажи которых последние могли бы извлекать свою выгоду. От этого производители теряют саму склонность к работе, которая в сущности является для них простой барщиной; всякий остерегается обрабатывать большее количество земли, чем необходимо для собственного своего пропитания, потому что знает, что малейший признак благосостояния наложил бы на него непомерное усиление податного бремени; страна беднеет все более, и всякая неудачная жатва ведет за собой голод. Из денег, отнимаемых у крестьян, только небольшой процент доходит до государственной кассы, большая же доля денег этих остается в руках мелких податных откупщиков, банкиров и пашей.

Где строятся шоссе, плотины, железные дороги, там паши просто на просто сгоняют подвластное население на работу, в виде натуральной повинности. Обыкновенно предприятия эти остаются незаконченными, так как чиновник, затеявший их, через короткий срок отзывается, а преемник его, интригами своими способствовавший удалению предместника, ко всем начинаниям его обязательно становится во враждебное отношение.

Наряду с этим зловредным чиновничеством стоит духовенство, обязанное, если не хочет погубить себя самого и ислам, противодействовать всяким нововведениям, и так откровенно и поступающее, частью старательно поддерживая пассивное противодействие, частью же увлекая народ к фанатизму.

Конечно, улучшено многое, благодаря всем проведенным реформам; положение райи и переселившихся в страну чужеземцев сложилось во всяком случае благоприятнее прежнего, но для самих мусульман из этого возникли одни лишь стеснения и затруднения, и новой жизни в государство реформы эти ни в чем не вдохнули. Вообразите только себе, что давление со стороны европейских правительств почему-либо прекратилось, и Турция вновь предоставлена на волю своих собственных инстинктов, и перед вами предстанет картина падающего мусульманского государства, совершеннее которой ничего не может быть придумано.

Мы можем не входить в подробности о состоянии других мусульманских государств. Где европейское влияние еще мало дает себя чувствовать, там над страной тяготеет со всем своим гнетом деспотизм религиозный и политический; где же, как в Персии и в Египте, нашли себе доступ эти европейские воздействия, там положение дел сходно с положением Турции; под жиденьким верхним слоем европейской цивилизации мы находим во всем старое азиатское варварство. Египет, эта страна реформ par excellence, дает тому наилучшее доказательство. Там в начале нашего века один сильный правитель овладел браздами правления, сломил могущество мамелюков и восстановил вновь спокойствие и порядок. Много добрых намерений, много ума и усердия положено было на дело возрождения страны, но, не смотря ни на какие реформы, старые пороки или остались в своей силе по прежнему, или вновь незаметно прокрались: выгоды династии составляют в управлении руководящее основоположение; прихоть властителя здесь верховный закон; несмотря на введение прямого престолонаследия, нет никакой последовательности в управлении; чиновничество свыклось с подачками и доступно всякому подкупу; с народом обращаются, как с кунжутом, гоняют его на барщину и истощают откупщики налогов; и во внутренних правительственных учреждениях страны ничего нет такого, что ручалось бы за сколько-нибудь нормальное и правильное дальнейшее её развитие.

Окончим! Печальную картину открывает нам взгляд на внутренние отношения в мусульманских государствах. Ислам оказывается неспособным поддержать надолго ни порядок, ни безопасность, ни законность. С одной стороны он бессилен в обуздании деспотизма, а с другой неспособен устранить своими средствами и естественных порождений последнего, – роковых бюрократических отношений, неудовлетворительного правосудия и беспорядочного управления.

Конечно, он не поощрял умышленно ни взяточничества, ни неправосудия, ни грабительства, но он породил их невольно, создав ненормальные отношения во всех областях общежития. Сколько бы ни выводилось из корана наилучших наставлений насчет правосудия, честности и верности долгу, сколько бы превосходнейших поучений ни посылали государи наместникам своим и судьям, пока не будут уничтожены домашние и социальные пороки, пока закон варварского времени будет составлять неизменное основание и общества и государства, пока вообще политические идеи ислама будут иметь в жизни хоть какое-нибудь значение, – до тех пор всякие усилия разумных правителей в состоянии будут только мимоходом облегчать недуги, которыми государство страдает, но никогда не принесут они ему улучшения радикального.

Оглянемся еще однажды назад, чтобы связать в одно целое результат всего нашего исследования. Мы видели, как человек, глубоко-проникнутый религиозным чувством, трагической судьбой приведен был к тому, что признал себя самого за пророка; как он, мало знакомый с иудейством, с христианством же и совсем почти незнакомый, придал вид новой религии некоторым из важнейших мыслей религии откровения, особенно сильно запечатлевшимся в душе его, затемнив мысли эти иными нечистыми примесями, почерпнутыми из собственного своего разумения, и перемешав их с кое-какими остатками древнеаравийского язычества; как, затем, силой обстоятельств стал он законодателем и верховным главой народа своего и творцом особой религиозно-политической системы, которая, пережив уже ныне двенадцать столетий, наложила отпечаток свой на целую обширную группу народов.

Ислам показал нам себя носителем могущественно действующей идеи во всех областях жизни. Везде вызывает он новую жизнь и доводит ее до известной высоты развития; но затем внезапно сила покидает его; начинают свою губительную работу разрушительные стихии, в нем недрящиеся; наступает и быстро развивается неотвратимый упадок. Редко однако же дело доходит до такой степени, чтобы рушилось окончательно целое здание, очистив на развалинах своих место для иной, новой жизни: всегда почти и в самом упадке остается еще некоторый след первоначальной силы ислама, так что творениям его удается еще долгое время влачить какое-то хилое, болезненное существование на границе между жизнью и смертью.

Легко указать, в чем состоят творческие и живучие силы ислама. Это прежде всего мысль о Боге Едином, надо всем владычествующем и дарующем людям Закон Свой для восстановления на земле Царства Божия; а затем мысль о будущей жизни и о воздаянии за дела. Обе мысли эти дают человеку мир душевный и твердость, сознание человеческого достоинства и назначения, идущего за пределы самой бесконечности; они внушают ему чувство ответственности за свои деяния и любовь к труду, какой не в состоянии дать человеку никакая естественная религия. Мысли эти сделали ислам настоящим благодеянием для народов языческих, подобно тому, как и повсюду в мире являлись они коренной основой всяческой высшей культуры.

Но ислам обладает одним лишь смутным представлением об этих идеях. Мысль о провидении, о Божественном Промысле, обратилась в нем в учение о предопределении, мысль о надмировом назначении человека – в учение о чувственном рае, мысль о Царствии Божием – в мысль о царстве земном, на силе оружия опирающимся; в качестве божественного закона, получило в нем значение многое множество случайных, частью даже и прямо-безнравственных определений. Этим заложено было во все творения его семя проклятия, так что, пользуясь выражением поэта, мы можем назвать ислам «частью той силы, которая, всегда стремясь к добру, повсюду сеет зло».

Мы знаем затем, каким образом исламу удалось своей долей истины воспламенить в народах своих сильное религиозное одушевление и установить законную, уставную нравственность, и как вместе с тем затемнение и искажение истины сделало его неспособным дать полное удовлетворение религиозным потребностям людей, вследствие чего люди, затронутые исламом, искали удовлетворения этого по необходимости в чуждых идеях. Знаем, далее, что попытки научной переработки учений его оказались предприятием вполне безнадежным, так как то, что казалось столь ясным простому здравому человеческому смыслу, оказалось совсем непонятным при ближайшем рассмотрении дела; и как, при всем том, ислам, благодаря твердому складу своих обрядовых установлений, благодаря соединению религии и политики, в особенности же благодаря сумме религиозных и нравственных истин, в нем заключающихся, доказал на деле силу свою над людьми, умственная жизнь которых не поднималась выше известного уровня развития. Мы видели также, как, при известном признании человеческого достоинства и достоинства каждой человеческой жизни, позволившем исламу улучшить материальное положение женщины и невольников, он не мог, однако подняться до полного уразумения идеи гуманности и потому обрек женщину на подчиненное положение, санкционировал невольничество, немусульман низвел на положение «стада» и тем вызвал множество глубоко-недрящихся в мусульманстве зол социальных. Затем мы видели также, что лежавшие в истинной части учения ислама культурные семена, благодаря тесному сближению религиозных и светских, вечных и временных факторов, взошли с необычайной скоростью и породили было высокую, хотя и опиравшуюся преимущественно лишь на внешние средства и лишенную глубокого содержания культуру; но культура эта, по вине этого же самого соединения названных факторов, быстро склонилась к своему упадку. Одушевленный полет в религиозные сферы, как видели мы, некоторое время был полезен и науке и искусству: он породил известную, хотя и небольшую и одностороннюю, образованность; но так как многие религиозные основоположения ислама несогласимы с развитием знания и вообще с запросами жизни умственной, то религия была вынуждена объявить открытую войну умственному прогрессу. Наконец, ислам положил начало и возникновению сильных политических государств, вложив меч в руки своих исповедников, пробудив в них мечту о всемирном владычестве и окружив ореолом святости государственные свои учреждения; но и тут ложное совмещение духовного и мирского, вместе с недостатками домашнего и социального общежития, привели творения его в безнадежный упадок.

Может казаться, что в изображении нашем темные стороны слишком уже были выдвинуты на передний план; нам скажут, быть может, что критика наша придает слишком уже много веса последнему, конечному результату развития и что она просмотрела или по крайней мере недостаточно оценила то обстоятельство, что в течение самого развитая этого ислам обеспечивал многие и многие материальные и духовная блага длинному ряду поколений большого отдела рода человеческого, и, наконец, что все указанные нами немощи долго свойственны были, отчасти же и теперь еще не чужды и развитию самого христианства.

На это мы скажем лишь следующее:

Существует два противоположных в основе воззрения на жизнь человечества; одно верует в прогресс исторический, другое отрицает его¹⁶⁵. Последнее воззрение видит в истории человечества простой лишь круговорот однажды данных и неизменяемых факторов; что сталось позднее, для него то же самое в сущности, что было и раньше. Ничто не ново под солнцем. Полное совершенство в жизни человечества оно не усматривает в какой-либо цели, которая будет когда-нибудь в конце концов достигнута и осуществлению которой должны посильно содействовать и всякий отдельный человек, и каждое историческое явление; а полагает всю важность в одном лишь том, что внутренне переживает в существовании своем каждый отдельный индивидуум, в сумме материальных и духовных радостей или же бедствий, доставшихся на долю его; на жатву же каждой изжитой жизни для будущих поколений и ради цели, полагаемой в последнем результате развития, такое воззрение не рассчитывает. Другое воззрение, наоборот, величайшее благо рода человеческого видит именно в прогрессе истории, о достоинстве и не достоинстве каждого отдельного человека и каждого исторического явления судит по тому именно вкладу, какой они дали на пути к прогрессу и к цели, поставленной в результате развития. Для него не безразлично, конечно, и то, что изживает внутренне в жизни своей каждый отдельный человек, однако главное внимание свое отдает оно названному выше прогрессу.

Таким образом, кто исповедует неисторическое воззрение, тот не придает большого значения высокому развитию культуры, процветанию науки и искусства, развитию и жизни общества и государства; он был бы доволен, если бы видел род человеческий поставленным в такие отношения, которые обеспечивали бы большинству его хоть некоторую, умеренную долю материальных и духовных благ, хотя бы небольшую сумму внутреннего удовлетворения жизнью. Ислам представляется ему в свете, более благоприятном, чем тот, в каком мы его видели. Он скажет нам: как бы ни было, ислам все же выводит людей из состояния варварства, дарует им некоторую, умеренную культуру, сохраняющуюся у них, к счастью, даже и после угасания культуры более высокой; он доставляет последователям своим немалые материальные и духовные блага, он утверждает в них то спокойствие, с каким они, не смотря ни на какие превратности, отдают все на волю Божию; он побуждает их стремиться к некоторому, хотя бы и невысокому, идеалу нравственного совершенства и внушает им упование на жизнь будущую; даже и в наиболее глубоко павших странах ислама доля человека все же довольно сносная, блага жизни распределяются относительно равномерно, женщина не сознает унизительности своего удела, невольник пользуется кротким обращением, с деспотизмом люди сживаются, и самые даже ужаснейшие государственные перевороты, приносившие миллионам людей несказанные бедствия и отдававшие несчетное число их в жертву произволу и жестокости немногих лиц, в сущности ничуть не хуже той истребительной борьбы, в какой весь век свой вращается человек Запада, уже не говоря о том, что и сам Запад на долю свою знавал не мало тяжких и смутных времен. Несчастным людям этим, к тому же, в учении о предопределении давалось нечто вроде анестезирующего средства, с помощью которого они легко проходили через все подобные катастрофы. Даже и то обстоятельство, что ислам не допускал надолго никакой высшей культуры, было само по себе до известной степени истинным счастьем для большинства; потому что, ведь, высокоразвитая культурная жизнь дает массам народа гораздо более горя, чем радостей.

Историческое рассуждение это не таково, чтобы можно было прямо без всякого дальнейшего рассмотрения отвергнуть его, как очевидный абсурд. Ведь, живет же огромное большинство человечества этой именно неисторической жизнью; ровно ничего не понимает оно в историческом движении; высокие интересы, искусство, наука, государство ему чужды; не взирая на все добытые успехи, отдельный человек в своем внутреннем мире и теперь еще лишь немного подвинулся дальше, чем был он за тысячу лет назад; таково по крайней мере положение огромного большинства людей. И все же, если бы даже и было правильно такое воззрение на вещи, мы не могли бы ни в каком случае даже и приблизительно приравнять ислам к христианству; потому что, если мы даже и допустим, что религиозность и нравственность неисчислимых миллионов христиан не лучше сама по себе религиозности и нравственности мусульман, то средний уровень религиозной и нравственной жизни в христианстве всё таки выше, и вся жизнь, не отдельных только людей избранных, а всего среднего большинства христиан, богаче содержанием, чем в мире ислама; в гораздо более высокой степени, чем последний, христианство поддерживает право индивидуума по отношению его к целому, право личности против стороннего насилия. Сама даже та истребительная борьба, в которой протекает жизнь человека на Западе, связана с таким богатством внутреннего содержания человеческого, о каком мнимо-счастливое восточное спокойствие не имеет и понятая.

Если же мы совершенно отвергнем неисторическое миропонимание, если в историческом прогрессе будем видеть одно из существеннейших благ, – а это всегда делало человечество в свои лучшие времена, – если мы веруем, в каком бы то ни было смысле, в возможность Царства Божия на земле, то мы неизбежно возвратимся к нашему прежнему мнению об исламе. Хотя христианство уже около двух тысячелетий боролось с теми же самыми недугами религиозной, социальной и политической жизни, как и ислам, хотя оно, по-видимому, и часто само подавлялось суевериями, деспотизмом и нездоровыми религиозными формальностями, но из борьбы этой оно всегда выходило победоносным; и при всех недостатках, и доныне сопутствующих временному его выражению, христианство остается все той же несравненной, могучей культурной силой, – «als ein Sterbendes, und siehe, es lebt»¹⁶⁶; – ислам же после много обещавшего начала обрек народы свои на неотвратимую духовную смерть, так что мы не можем видеть в нем носителя прогресса, ведущего человечество к цели его, а должны смотреть на него, только как на прямого врага человечества, обманывавшего большую часть его в течение тысячелетия и более.

Кто верит в историческое движение и в существование определенной высшей цели для человечества, для того ислам будет, конечно, каким-то загадочным явлением, быть может величайшей всемирно-исторической загадкой, какая только может сбивать нас с толку в этом веровании. Зачем явилась религия эта спустя шесть столетий по Р. Х.? Какую миссию предстоит ей выполнить в мире; ей, религии, по-видимому, как бы прямо созданной для того, чтобы поднимать народы из варварства на известную ступень культуры лишь с тем, чтобы потом тем вернее обречь их в состоянии этом на неизлечимый застой? Много усилий ушло на разрешение этой загадки. Но одно в ней не слишком трудно: нетрудно указать причины, благоприятствовавшие распространению ислама и доставившие ему необыкновенный успех его. Мы представим их кратко. Одной из причин этих мы коснулись уже в предыдущем изложении, а именно, того, что ислам ближе, чем христианство, подходит к человеку в естественном и диком его состоянии, и что учение ислама гораздо проще и доступнее само по себе, чем учение христианское. Победу ислама облегчили кроме того исторические отношения эпохи, в которую он появился. В Аравии не имелось никакой религии, которая была бы способна к сколько-нибудь стойкому противодействию; древне-арабская религия не нашла за себя ни единого мученика, её держались до тех только пор, пока на стороне её была материальная выгода; таким образом исламу победа в Аравии досталась легко. Но и за пределами Аравии обстоятельства сложились как нельзя более благоприятным для него образом. Персидское и Византийское царства оба истощились в войне за Переднюю Азию. В Персии древняя религия расшатана была вторжением чуждых идей, христианских, новоплатонических и буддийских, страна эта находилась в религиозном брожении. Христианство в Сирии, Египте и Испании оставалось в значительной степени только внешним, последователи его были разделены на секты, горячо друг друга ненавидевшие и преследовавшие; многие из сирийских и египетских христиан даже приветствовали в мусульманах освободителей своих от тяжкого византийского ига; в награду за покорность они могли ждать от них по крайней мере терпимости, тогда как византийцы их только преследовали. Немало успеху ислама содействовало и то, что никто не принуждался силой к принятию его, а самый переход к нему приносил и большую материальную выгоду. В Испании рабы и крепостные стонали под гнетом вестготских епископов и дворян, евреи подвергались гонению, во всех их мусульмане имели таким образом настоящих союзников¹⁶⁷. Рабы, принимавшие ислам, становились свободными, крепостные получали в собственность землю, по крайней мере, хоть часть её, свободные же прямо вступали в разряд господ; вследствие этого обращения происходили целыми массами, а возврат к христианству был невозможен, потому что отпадение от ислама наказывалось смертью. Ислам был некоторым шагом вперед по сравнению не только с иудейским христианством иных Сирийских сект, но отчасти и с самим христианством византийским и вестготским, потому что он сильнее воздействовал в пользу равноправия, по крайней мере, среди верующих, и в пользу мягкого обращения с невольниками.

В отношении к язычеству содержавшаяся в нем доля истины всегда оказывалась могучей; приспособленный уже в самом начале к требованиям народа языческого, ислам должен был соответствовать и всем другим языческим народам. Поэтому победа над язычеством нигде не была трудна для него, за исключением разве одного лишь браманизма; легко он привлек к себе турок и монголов, а по отношению к фетишизму, шаманству, буддизму, вообще к идолопоклонству всякого рода, проявляет еще и поныне первоначальную силу свою.

Но, насколько легко можем мы объяснить себе успехи ислама, настолько же трудно понять, какую именно задачу имеет он выполнить в мире. Иногда высказывалось, что провиденциальную его миссию составляет будто бы своего рода суд над христианством, выродившимся в сухой догматизм и в государственно-церковное установление. Что он стал бичом и наказанием для христианских народов, неоспоримо, но мы охотно предоставили бы ему и какую-нибудь более положительную задачу в истории. Такой задачей называют иногда обращение к единобожию языческих народов Азии и Африки. В исламе усматривают никоего «путеводителя ко Христу», призванного облегчить переход от язычества к христианству. В нем признают также и единственную будто бы форму монотеизма, отвечающую потребностям азиатов. Мы должны признаться, к сожалению, что ни в одном из объяснений этих не можем найти ни малейшего смысла. Путеводителем-то ко Христу ислам уже ни в каком случае не был, потому что, где был он сеятелем, там христианство ничего еще пока не пожинало. И в этом случае оправдалось правило, что полуистины хуже самих заблуждений. Английский биограф пророка, Сир В. Мойр говорит весьма основательно: «Кто думает, что ислам прокладывает будто бы путь к чистому богопочитанию, тот просто жертва вздорного воображения. Не приискано еще ни одной подходящей системы к тому, чтобы сделать доступным свет истины тем народам, над которыми он господствует. Языческая Аравия, судя по тому, что было с другими народами, могла бы еще пробудиться к жизни духовной и прийти когда-нибудь к усвоению религии Иисуса, мухаммеданская же Аравия, насколько может прозирать в будущее взор человеческий, для благодатных влияний евангелия вполне безнадежно закрыта»¹⁶⁸.

Другое мнение, что ислам есть единственная будто бы соответствующая Востоку форма монотеизма, кажется нам уже опровергнутым опытом. Будь оно справедливо, тогда успех ислама сложился бы более счастливым для него образом, а социальные и политические отношения получили бы вид более благоприятный. Упадок же, наступивший в странах ислама вслед за кратковременным процветанием, сам по себе показывает уже с достаточной ясностью, что ислам вовсе не составляет для Востока самой подходящей формы религии.

В виду успеха, который имел здесь ислам более тысячелетия, можно было бы утешаться мыслью, что он уже отжил время свое, и потому победа над ним христианства не сомнительна. Однако еще составляет большой вопрос, основательно ли подобное утешение, потону что рядом с явственными следами упадка встречаем мы столь же очевидные доказательства и того, что ислам сохранил еще довольно первоначальной силы своей. Прежде чем выставлять признаки смерти, нужно еще раз обстоятельнее исследовать состояние организма.

Никакого сомнения нет, что религиозная сила в старых областях ислама находится в упадке. Даже и сами мусульмане не могут скрыть сознания этого. Часто слышатся в устах их выражения вроде следующего: «Настал уже конец времен; мир всецело склонился к неверию». Не раз распространялось мнение, что ислам должен уступить христианству. В высших классах культурных стран, вследствие сношений с Западом, получил господство индифферентизм; известные обрядности соблюдаются лишь в угоду общественному мнению. Особенно явно сказывается упадок в год от года ослабевающем все более участии в меккских паломничествах. Между тем как в блестящую эпоху халифата число паломников достигало до трехсот тысяч и более, оно понизилось ныне всего до ста тысяч. Прежде, в видах доброго примера, выступали и сами властители, чтобы принять личное участие в паломничестве, теперь же ни один султан и не подумает даже о том, чтобы лично отправиться в Мекку. Самый большой контингент паломников дают более отдаленные страны, в старых же культурных странах потребность обеспечения рая путем посещения Каабы сильно посократилась уже во всех слоях населения. Даже и те, кто еще посещает Каабу, смеются в душе над священными обрядностями и над набожностью, проявляющеюся в плаче и вздохах. Жители обоих священных городов по справедливости пользуются нехорошей репутацией, они наперерыв стараются эксплуатировать набожность и суеверие паломников. Втайне кишат в них всяческие пороки, так что даже сложилась пословица: «В обоих городах святых живет дьявол». По той же причине паломникам запрещено оставаться там долее, чем необходимо.

Немного более следов истинной религиозности встречается и в Средней Азии, где ислам еще царит в наиболее строгой форме своей, где верующие сгоняются и поныне в мечети бичом, а те, кто заснет во время богослужения или кто осмелится покурить в пятницу, наказываются и плетьми, где за пьянство и тому подобные отступления от корана полагается смертная казнь¹⁶⁹. Наряду с самым мелочным соблюдением внешних формальностей являются терпимыми здесь самые постыднейшие пороки; в Бухаре и в Коканде в противоестественной любви видят надежнейший оплот против нарушения гаремного строя, а взамен вина и водки, составляющих грех только по имени, там одуряются бангом и опиумом.

Но, между тем как в древних областях своих ислам много утратил уже жизненной энергии, он делает и поныне, – ныне даже более, чем когда-либо, – мощные успехи там, где непосредственно сталкивается с религиями языческими. В Центральной Африке он распространяется с ужасающей поистине быстротой. Нередко бывает, что отдельные, одиночные мухаммедане, прибывшие к африканским племенам для торговли, подчиняют скоро господству своему целые округа и побуждают к принятию ислама все их население. В Сьерра-Леоне, куда ислам проник не более 100 лет, существует уже мусульманская высшая школа с тысячью учащихся, среди которых есть и женщины. В Судане, в Тимбукту, Кьяме, Буссе и Борну, он составляет уже господствующую религию, отчасти в весьма строгой форме. Если движение это не будет каким-либо способом остановлено, то можно предполагать, что через какое-нибудь пятидесятилетие вся Центральная Африка сплошь сделается достоянием ислама.

С успехом проник он и в Китай¹⁷⁰. В провинции Юньнань он господствует почти неограниченно в не совсем чистой, но строгой форме. Его последователи воздерживаются от табака и спиртных напитков. Мусульмане благотворители призревают покинутых бесприютных детей и воспитывают их в духе ислама. Нет даже недостатка у мусульман в Китае и в научной жизни; там издаются арабские сочинения, сопровождаемые китайскими переводами. В сознании силы своей юньнаньские мухаммедане в начале семидесятых годов объявили войну правительству; после целого ряда успехов при Султане Сулеймане они были усмирены в 1874 году, но с тех пор значение их вновь возрастает. Мухаммедане многочисленны и в соседних провинциях; в иных городах Небесной империи живут они тысячами, напр., в Чинг-ган-фу их насчитывается до пятидесяти тысяч. Также много живет их в Тонкине; они носят китайскую одежду, но пребывают верны исламу. В занятой в 1871 г. русскими Кульдже также из 7700 жителей было 4900 мухаммедан; у них имеется тридцать шесть мечетей и пять школ^{171 172}.

В Британской Индии, насчитывающей свыше сорока миллионов мухаммедан, сила ислама, несмотря на христианское владычество, не перестает возрастать. Странствующие ваххабиты проповедуют его во всех частях страны с успехом тем большим, что пользуются для религиозных книг своих местным языком. «Акбар-и-алям» (индийская газета) от 11 октября 1865 г. сообщает, что один всего мусульманин, некто Хаджи-Мухаммед в Пенджабе привлек к исламу до двухсот тысяч индусов¹⁷³. Огромное большинство индийских мухаммедан шииты; на исполнение религиозных уставов они смотрят обыкновенно не очень строго, но религиозное рвение их, несомненно, стоит на очень высокой степени. На письменные и устные нападки христианских миссионеров не замедляется отповедью; составлено много опровержений христианства, иные из них не без знания дела¹⁷⁴. Мусульмане хвалятся, что со значительно меньшими усилиями добились более значительных результатов, чем христиане, и что, если бы они стали миссионерствовать между самими христианами, как христиане миссионерствуют между мусульманами, то достигли бы и не таких успехов. Почти ежегодно случается, что и сами европейцы переходят в ислам. Конечно, это большей частью люди, стремящиеся переходом своим избавиться от гнетущей нужды. Подобные ренегаты щедро поддерживаются мусульманами, для них даже устраиваются особые общественные сборы. Но, по-видимому, не очень редки и переходы в ислам из убеждения. В 1868 году в Бандельханде ислам проповедовал один швейцарец, хотя он и не вполне владел туземным языком. В Бангалуре в 1873 году устроилось даже особое мусульманское общество для миссионерствования среди христиан¹⁷⁵.

Не менее влиятельным оказывается ислам и на Зондских островах¹⁷⁶. И здесь встречаемся мы с поразительным фактом, что он делает громадные успехи в стране, состоящей под христианским владычеством. Когда в XVII веке голландцы утвердились в индийском архипелаге, ислам был там еще очень слабо распространен, теперь же ему принадлежат Ява почти целиком, Суматра своей большей частью, Борнео и Целебес почти на половину; повсюду, как тень, идет он вслед за голландским правительством, так что многие туземцы не умеют даже отличить их один от другого.

Разнообразные причины содействуют этому роковому результату. Голландцы в Индии не могут обходиться без сотрудничества мухаммедан, унтер офицеров, полицейских служителей, писцов, торговцев, толмачей; поэтому они повсюду и приносят ислам вместе с собой. Кроме того малайский язык, на котором говорят одни мухаммедане, за исключением Явы, составляет язык правительственный; поэтому, кто имеет дело с управлением, тот должен учиться по-малайски, и редко языку этому научается кто-нибудь, не сделавшись в то же время мухаммеданином. Таким образом, в ислам обращаются прежде всего люди самые влиятельные, а за ними скоро следуют и другие, так как само по себе язычество уже никого более не удовлетворяет. Главным же образом распространение ислама идет чрез хаджи, меккских паломников. Между тем как масса народа только очень поверхностно знакома с исламом, и в этой религии большинства вместе с мухаммеданскими встречаются и многие малайские и индийские стихии, хаджи-паломники усваивают ислам в более чистой форме его, и так как они считаются еще и святыми, то и пользуются в народе громадным влиянием. Большая часть их странствует по краю в качестве купцов и миссионеров; они лечат больных молитвами и заклинаниями, торгуют талисманами и читают молитвы по усопшим. Среди них существуют тайные общества, подготовляющие борьбу против христианского правительства. Прежде нидерландское правительство старалось ограничивать паломничество; в 1825 и 1831 г.г. были изданы правила, по которым путешествие в Мекку дозволялось лишь с уплатой значительной суммы в 110 гульденов, но с 1852 г. постановление это отменено, как несовместимое с основными правами религиозной свободы. В 1859 году установлены новые правила, по которым поездка в Аравию дозволена лишь тому, кто имеет необходимые средства на дорогу и кто достаточно озаботился насчет обеспечения содержанием за время отсутствия своей семьи. Но таким способом удалось ограничить число паломников лишь на первое время, потому что стоимость путешествия на пароходах все более дешевила, а правительство обеспечило пассажирам хорошее обращение и даже учредило с этой целью в аравийской пристани, Джедде, свое нидерландское консульство. Двадцать лет тому назад число хаджи из Нидерландской Индии составляло в год не более 1500 человек, в настоящее же время оно более чем утроилось.

Все факты эти свидетельствуют, что ислам, как ни сильно упал он в древних своих областях, отжил все же еще далеко не везде. Не может быть никакого сомнения в том, что, если мы примем во внимание одно лишь число обращений, то успех его по отношению к язычеству окажется гораздо более значительным, чем успех самого христианства. Равным образом он лучше христианства умеет приспособляться к низшим формам нравственной жизни; так что везде, где язычество отжило, а строгие нравственные запросы христианства представляются еще непосильно-высокими, люди обретают себе в исламе самую желанную форму единобожия. При всем том подобные успехи на окраинах его области никогда не могут уже сами по себе возвратить исламу его прежнего могущества. Сами мусульмане сознают хорошо, что ислам Восточной Азии есть уже нечто иное, чем ислам в областях древних; немногие только еще надеются когда-нибудь увидеть его возродившимся здесь в чистой форме; скорее же надежды ревнителей направлены на возрождение ислама в Западной Азии. Тысячелетне-древние браминистические и буддийские понятия, которые уже и в старых областях ислама в состоянии были отнять у него его первоначальный характер, слишком глубоко коренятся в умах, чтобы уступить ему сразу преобладание, а в то же время и влияния христианской культуры дают себя чувствовать уже с такой силой, что ислам по отношению к ним видит себя вынужденным к постоянным уступкам. Где ему недостает политического господства, где ему приходится, не налагая гнета своего на все стороны быта, удерживаться в одних лишь пределах религиозной жизни и терпеть еще подле себя, в качестве равноправных, другие религии, там он может сохранить во всяком случае одну лишь тень своего прежнего величия. Но столь же несомненно, что еще на необозримо долгое время ислам останется религией многих миллионов людей в Восточной Азии, а в Африке он будет распространяться даже, по всей вероятности, и дальше на новые и новые области, бывшие от него доселе закрытыми¹⁷⁷. Это обстоятельство и затем решительное отвращение всех исповедников ислама к христианству, которое должно весьма ограничивать надежду на их обращение, приводят нас к вопросу, не способен ли ислам к перерождению, не должно ли надеяться, что он, сам собой или под влиянием христианских понятий, воспримет такой вид и характер, при котором вредные влияния его прекратятся совсем или хоть по крайней мере уменьшатся.

Может показаться рискованным устранение этого вопроса без всяких дальнейших исследований. Питают же и некоторые из самых лучших знатоков ислама, в роде, напр., А. ф. Кремера, надежду, что с течением времени он очистится. История также дает со своей стороны довольно примеров того, что и одна какая-нибудь великая личность в состоянии создать самые неожиданные преобразования, если только время и умы какого-нибудь народа созрели вполне для восприятия его влияния. Мы однако же, ни на одну минуту не останавливаясь, считаем прямо несбыточной иллюзией надежду на какую бы то ни было реформу ислама. Доказательство невозможности её, полагаем, мы дали уже в религиозно-исторической части нашего сочинения. Здесь же бегло коснемся еще только некоторых немногих пунктов.

Новейшее реформационное движение в исламе, ваххабизм, как мы уже видели, дает основание к немногим надеждам. Тем большего ждали со стороны мистицизма; он скорее всего, казалось бы, призван к тому, чтобы проложить мост над бездной, разделяющей ислам от христианства, и привести к господству более чистого единобожия без определенной догматической окраски. Надежде этой мы должны однако же противопоставить тот простой факт, что мистицизм, с тех пор как свет стоит, ни разу не обнаруживал еще силы творческой. Он представляет собой религиозность натур созерцательных, далеко стоящих от жизни деятельной, и может, конечно, в натурах этих возбуждать внутреннее религиозное настроение; но он не дает никакой силы народу деятельному к исполнению его нравственного призвания; где он делается достоянием массы, там впадает неизбежно или в квиетизм или в индифферентизм. «Единобожие без определенной догматической окраски», им порождаемое, опять-таки вырождается либо в пантеизм, либо в деизм; но ни тот, ни другой не в состоянии дать религиозной душе прочного удовлетворения.

Но что было бы, если бы возродился вновь мутазилизм? Не нашел ли бы он себе ныне почвы гораздо лучше подготовленной, чем во времена аббассидов? Не могло ли бы историческое объяснение корана заставить мусульман от позднейших сур, к которым примешались мотивы нечистые, обратиться к сурам первого времени, в которых выразилась более чистая религиозность? Нельзя ли построить более чистую систему на религиозных воззрениях первой поры Мухаммеда? Выражалось и подобное мнение. Но, не говоря уже о том, что было бы очень трудно просеять коран таким образом, надо вспомнить, что творческо-религиозной силой обладал Мухаммед не первой, а именно позднейшей поры своей. Суры его первого периода такого бесцветного и общего содержания, что появления какой-нибудь новой религии можно было бы ждать из них столько же, сколько и из религиозных гимнов любого теистического поэта. А сверх того основные недостатки ислама, его деизм и эвдемонизм, коренились уже и в первых сурах.

По-видимому, с большим правом примирения между исламом и христианством ждать можно от стремлений свободномыслящих мусульман Индии, трудящихся над улучшением социального положения женщины, над отменой или ограничением многоженства и евнушества, вообще старающихся сделать доступными исламским странам благодеяния христианской культуры, не допуская в то же время и коренной измены исламу. Типом таких мусульман может считаться уже упомянутый выше Сеид Ахмед-хан в Алигаре, ставящий на один уровень и библию и коран и считающий их для мусульман одинаково обязательными. Как ни приветствуем мы радостно все такие стремления, мы видим в них, однако же, совсем не знамение наступающего перерождения ислама, а лишь знамение его разложения. Где в широком смысле принято будет основным положением уравнение между библией и кораном, там превосходство библии на каждом шагу выступать будет с такой очевидностью, что коран скоро будет признан совершенно излишним; а где не будет придаваться безусловного значения постановлениям корана по отношению к социальному быту, по крайней мере в принципе, где он перестанет почитаться за собезначальное слово Божие, там скоро во всем здании мухаммеданства не останется и камня на камне. Свободно-мыслящие мусульмане должны будут поэтому перейти в христианский лагерь, староверы же тем заботливее цепляться будут за свои предания.

Если справедливо, как пытались мы показать, что ислам ложен уже в коренном своем основании, то всяческие подрезки и прививки ветвей будут одной лишь бесплодной работой. Сама возможность того, что он породит еще какие-нибудь новые формы религиозной жизни, отнюдь не исключена; но нам кажется, что история и так дала уже довольно всяких вариаций, к которым оказалась способной сама тема, и что нигде уже он не проявится более в каких-нибудь существенно новых формах и уж во всяком случае не проявится в формах лучших, чем было до сих пор. Как некогда иудейство, после пленения вавилонского, не сумело еще преобразоваться, как на место его пришло уже новое христианство, также точно не в силах преобразоваться и меньший брат этого иудейства – ислам. Подобно фарисеям и саддукеям, и Мухаммед должен будет уступить место более великому, и притом никому иному, как уже бывшему до него. Кто видит в религии живой организм, тому должно быть наперед известно, если бы того и не доказывала очевидно история, что успех не будет прочен, когда ложная религия освобождается от грубейших наростов своих и очищается или научной работой, или же влияниями какой-либо религии другой. Компромиссами и попытками соглашения падающую религию можно поддержать лишь на некоторое, часто даже и на очень долгое время, – убедительный пример тому представляет нам примирительное богословие Ашари, – но жизнь новая и здоровая таким образом никогда не возникнет.

Если ислам религия ложная, если, как нашли мы, он не может более давать удовлетворения ни религиозным чувствам своих исповедников, ни потребностям и запросам культурного развития, и на решительную реформу его надеяться нечего, то у нас не имеется уже никакого иного выбора: нам необходимо остается лишь стремиться к тому, чтобы на месте его утвердить христианство. Но возможно ли это? И каким именно путем этого возможно достигнуть?

Не будем обольщаться на этот счет никакими иллюзиями и наперед выбросим из головы нашей саму мысль о том, что мы можем какими бы то ни было искусственными средствами вдвинуть и направить поток истории в какое-нибудь новое русло. Ход вещей и в истории совершается с непреложностью законов естественных; всякий процесс развития имеет свое естественное течение. Как врач не вдруг бывает в состоянии излечивать болезнь медикаментами, как он старается поставить больного в возможно благоприятнейшие внешние условия и устранить различные препятствия, затрудняющие преодоление болезни внутренним силам самого организма, как он даже в минуту величайшей опасности усиливается лишь возбудить каким-нибудь энергическим средством угасающие силы, чтобы организм мог выдержать смертельный кризис; точно также строго ограниченные пределы поставлены и для свободной деятельности человека по отношению к направлению хода истории; – пределы, которых он не должен переходить, если не хочет поставить в сомнительное положение весь результат своих усилии. Мы не должны забывать этого, когда идет дело о том, чтобы дать мусульманским народам благословения христианской культуры. Но в то же время нам нужно остерегаться и ошибки, заключающейся в слишком малой оценке того, что доступно человеческой деятельности, также как и фаталистического равнодушия, оставляющего дела на волю их собственного движения.

Ислам есть религия, но в то же время он и политическое учреждение и обладает могущественным влиянием на всю жизнь своих исповедников. Поэтому, по вопросу об улучшении его, нам нужно остановиться на нескольких пунктах.

Рассмотрим, прежде всего, чего нам ждать можно от миссионерской деятельности среди мусульман? Что в этом отношении уже сделано до настоящего времени и что было достигнуто на этом пути?

Борьбу против ислама в литературной области начал еще в VIII столетии Св. Иоанн Дамаскин. Нам осталось от него сочинение: «Спор сарацина с христианином». Ученик его Феодор Абукара, епископ Карийский, продолжал борьбу далее, но без успеха. Не лучший результат имел и араб-христианин Аль-Кинди, пользовавшийся большим почетом при дворе аббассида Мамуна и написавший защиту христианства против ислама. В XI столетии Самонас, архиепископ Газы, устроил религиозное собеседование между христианами и мусульманами, подобное состязаниям, нередко происходившим и ранее в Багдаде и в других городах. В них старались опираться не на религиозных книгах разного рода, а на логических основаниях¹⁷⁸. В XI и XII столетиях против ислама писали многие христианские богословы, в числе их Alanus ab Insulis, ректор Парижского университета и позднее Оксеррский епископ, не добившись однако никакого успеха.

В XIII столетии, во время осады крестоносцами Дамьетты, Св. Франциск пытался обратить в христианство султана Камиля. Он выражал готовность завершить спор судом Божьим, предложив султану зажечь большой костер и заставить пройти через огонь вместе с ним кого-нибудь из мусульманских духовных. Когда же присутствовавший на состязании имам улизнул, Св. Франциск вызвался и один пройти чрез огонь, если султан даст обещание обратиться вместе с народом своим, в случае, если он останется невредимым. Султан не дал на это согласия и отпустил его с миром. Безуспешны были и другие попытки Св. Франциска, а также и Св. Доминика с их учениками. Генерал ордена доминиканцев Раймунд Пеннафорийский в том же столетии основал школы для изучения восточных языков в Тунисе и в Мурсии. Великий современник его Фома Аквинский опровергал исламское богословие и философию в обширном философском сочинении своем под названием: «Summa contra gentiles». Со стороны францисканцев проповедовал мусульманам Раймунд Лулл из Майорки. Он держался особой, оригинальной методы, им самим изобретенной, под наименованием ars magna, которой он надеялся сделать ясными и очевидными для разума истины христианства посредством чувственного, наглядного изображения понятий и положений. После неудавшихся попыток побудить папу к основанию миссионерских коллегий и школ для мусульман, он проповедовал в Тунисе, но за смелость свою поплатился заточением и избежал смерти, лишь благодаря заступничеству одного мусульманина, указавшего султану, что мусульманин, таким же образом пришедший к христианам, возбудил бы в своих единоверцах высокое к себе уважение. Венский собор 1312 г., по представлениям его, постановил учредить кафедры восточных языков в Париже, Саламанке, Оксфорде и в других городах.

В 1345 г. один монах проник в большую соборную мечеть в Каире и увещевал султана к обращению в христианство. Речь его была так пламенна и внушительна, что один ренегат возвратился к христианству, но дальнейших плодов от этого никаких не было. В последующие века спор продолжался литературно, противоисламские сочинения появлялись в большом числе и у западных, и у восточных христиан. Нам излишне было бы приводить о них сведения, так как все они не имели ни малейших успехов¹⁷⁹.

Раймундом Луллом XIX столетия был Генри Мартин, из горячего усердия к вере отдавшийся делу обращения в Персии и поплатившийся жизнью за дело это, не добившись никакого успеха. Остались безрезультатными и другие попытки, напр., попытка проповеди Базельского миссионерского общества среди черкесов, конец которой положен был русским указом 1833 года¹⁸⁰.

В 1861 году основалось в Англии «Moslim mission society». Миссионерам этого общества, из числа которых иные снабжены были основательной подготовкой к своему делу, удалось обратить в христианство несколько сот мусульман в Индии и в Южной Африке. Не вполне безуспешно действовали между мусульманами и другие миссионерские общества. Известия из Индии, правда, разноречивы; в Калькутте, Мадрасе, Бомбее считается почти невероятным обращение и одного какого-нибудь мусульманина; зато в Пенджабе и в центральных провинциях некоторые мусульмане обратились в добрых евангелических христиан; обращено между прочим несколько лиц и из среды наиболее почтенных юристов и ученых, каков, напр., образованный Имадэддин, написавший в 1866 году оправдание своего перехода, побудившее и некоторых других мусульман переменить ислам на христианство. Сделался христианином и ученый собрат его Хайреддин и даже начал было сам миссионерствовать между мусульманами, но семь лет спустя внезапно вновь возвратился в ислам. В Северной Индии число обращенных из ислама доходит до трехсот человек.

Один из наиболее известных переходов этого столетия был переход в христианство Мирзы Казем-Бека, бывшего шейх-уль-исламом на Кавказе, обращенного в 1823 году в г. Астрахани шотландскими миссионерами, у которых он учился языкам, и до 1870 г. бывшего преподавателем восточных языков в университетах Казанском и Петербургском¹⁸¹.

В странах, где ислам еще пользуется политической властью, переходы в христианство до крайности редки. «Насколько я мог дознаться», пишет в 1878 г. один миссионер, действовавший между мусульманами в Пешаваре, «положительные результаты миссионерства между мусульманами в Оттоманской империи сводятся всего лишь к трем обращениям в Константинополе, двум в Каире и трем в Иерусалиме»¹⁸², а миссионерский отчет из Египта того же года о трех обращенных говорит, как об «особенной благодати».

Приведенные факты доказывают, что не одно лишь непростительное равнодушие удерживало христианскую церковь до наших дней, за немногими исключениями, от миссионерской деятельности между мусульманами, подобной практикуемой ей между язычниками. Против религии, усвоившей себе некоторые из основных истин религии откровения, хотя и в искаженном виде, борьбу вести должно иначе, чем против язычества. И конечно, Евангелие, обращенное духовно к бедным, обремененным и труждающимся, всегда встречать будет противодействие со стороны религии, чувствующей себя призванной к всемирному господству и считающей себя высоко превосходящей христианство, до тех пор пока религия эта будет сохранять в себе хоть каплю жизненности. Чтобы убедиться в том, довольно прочесть хоть бы некоторые стихотворения, где выражается религиозное самосознание мусульман в отношении к христианству. В пример приводим несколько строф, написанных одним мусульманином в XIII веке, когда ислам в Испании клонился уже к упадку:

«Долго ль терпеть все глумленья над нами

Кяфиров презренных с тремя их Богами,

Гнетущих нас, верных Единому Богу?

Горя от них мы выносим так много!...

Сколько мечетей в храмы их превратилось!

О, стыд, стыд великий! Как это случилось?

Смертной мукой вид этот терзает:

С высот минарета звон громкий вещает,

Что поп их в мечети трехбожие славит,

Что в доме Аллаха вино, и не правят,

Не слышно уж в нем правоверных молений,

Пред Господом в прахе склонивших колени...

Взамен их толпятся в святых переходах

Неверные грешники в буйной свободе!...»¹⁸³.

Настроение, сказывающееся в стихах этих, и поныне царит еще в большинстве стран ислама¹⁸⁴.

В странах, где ислам обладает еще политическим господством, миссия потому уже, в прямом значении её, немыслима, что и обращенный, и обратившийся оба подлежат смертной казни. Хотя в Оттоманской империи закон этот и отменен был формально в 1839 году, но с тех пор он неоднократно применялся на практике, а в попытках понудить к его строгому исполнению со стороны улемов не было недостатка до самого последнего времени. Упомянутый выше миссионер говорит: «Вся Турецкая империя в настоящее время в действительности закрыта для прямых миссионерских стремлений; вследствие этого американские миссионеры в Европейской Турции, в Малой Азии и в Египте посвящают деятельность свою почти исключительно облегчению положения древних христианских церквей на Востоке¹⁸⁵, между тем как «Church mission society» увидело себя вынужденным в настоящее время и совсем удалиться из Каира, Константинополя, и Смирны... По тщательном исследовании дела я пришел к решительному заключению, что при настоящем положении дел в Турецкой империи свободное распространение Слова Божия, раздача христианских книг и теме более крещение какого-нибудь обращенного из рядов ислама все еще остаются почти невозможными»¹⁸⁶. А другой христианский проповедник, долгое время с большой энергией подвизавшийся в Смирне, говорит¹⁸⁷: «Я очень опасался окрестить хотя бы одного мусульманина, пожелавшего стать христианином, по причине чрезвычайных, неудобств, которые из этого вышли бы».

Препятствием к обращению является затем в особенности само положение христианских церквей, которые мусульмане наблюдают глазами своими непосредственно. Вследствие долговременного гнета, тяготевшего над ними, и своей изолированности, египетские копты и восточные христиане пали чрезвычайно глубоко. От христианства у них остались лишь одни наружные формы; что же составляет саму суть его, ими совершенно утрачено. Их воззрения, обычаи и нравы, даже сама религиозность и нравственность их носят на себе скорее мухаммеданский, нежели христианский характер. Положение восточного христианства таково, что каждый почтенный мусульманин должен отвергнуть с негодованием увещание сделаться христианином. Если образованным мусульманам указывают на лучшее состояние христианских стран Европы, то они напоминают, со своей стороны, о расколах и распрях внутри церкви, о кумиропоклонстве у католиков, об иезуитах, в последнее же время, как рассказывает Люттке, даже и об учении о папской непогрешимости, а также о разных социальных недугах христианских стран, о парижской коммуне и т. п. При этом нередко они обнаруживают замечательное знание темных сторон европейского быта. Большая доля вины ложится также и на самих европейцев, водворившихся в мусульманских странах. Кто пожелал бы иметь сомнительное удовольствие узнать европейское прошлое иных личностей, достигших на Востоке большого значения, те не удивились бы тому, что от них исходит одно лишь весьма вредное влияние на мухаммедан. Большая часть их авантюристы, думающие об одной только материальной наживе и считающие дозволительными всякие средства к обогащению. Даже и люди образованные между ними, за немногими почтенными исключениями, руководятся обычно одними лишь материальными интересами или по меньшей мере не имеют никаких интересов религиозных; и нравственное поведение их таково, что невозможно ничего возразить мусульманам, когда они говорят: «христиане нисколько не лучше, а хуже нас». Этим объясняется, что мусульмане, даже сознающие недостатки постановлений корана и допускающие, что пророк многое отменил бы, если бы жил в настоящее время, ничего не хотят и слышать о христианстве.

Более же всего другого переход в христианство для мусульманина затруднен ненавистью к христианскому вероучению, которую настойчиво внушал своим последователям уже сам пророк. Мусульманин видит настоящее многобожие в учении о Святой Троице, и никогда не удается убедить его в противном. Должно признаться при этом, что церковное учение о Святой Троице, как ни мало тритеистично оно само по себе, почти неминуемо обращается в тритеизм при популярном его изображении. Всякую попытку убедить его в вере в Сына Божия мусульманин опрокидывает словами корана: «Он – Бог – един, вечный Бог. Он не рождал и не рожден; равного Ему кого-либо не бывало». Или: «Бог только есть единый. Не может быть, чтобы у Него были дети». «Не может статься, чтобы Мессия считал для себя унизительным быть рабом Богу». Положения корана необычайно просты, они значительно доступнее и очевиднее для простого ума, чем положения христианства, как ни мало в состоянии они устоять перед более глубокой мыслью. Поэтому мусульманин на попытку обращения отвечает: «что есть хорошего в религии вашей, то и у нас есть давно; то же, что вы хотите прибавить нам, нехорошо».

Это сильное отвращение к христианскому учению может возбуждать серьезное сомнение в том, чтобы когда-либо учение евангельское нашло себе доступ к мусульманам в староцерковной форме. Пока христианская церковь предлагает учение свое в той форме, какая выработалась из тринитарийских и христологических богословских споров I века, до тех пор оно будет встречать резкое сопротивление со стороны ислама, самым существованием своим обязанного полусознательной-полубессознательной реакции против этой именно формы церковного учения. В протестантской же церкви во всех богословских направлениях более или менее живо чувствуется, что основоположения христианского вероучения нуждаются в преобразовании, что односторонне-интеллектуальное направление, опирающееся на известное количество теоретических школьных положений, должно уступить место другому разумению христианства. Процесс новообразования в ходу, и придет время, когда староцерковные школьные определения побеждены будут независимым от них пониманием; тогда возможна будет и в странах ислама успешная проповедь евангелия; а между тем, пока мы воздержимся от всяких больших ожиданий, подвинется вперед еще далее и процесс религиозного разложения в мире исламском.

Да не будут перетолкованы слова наши в таком смысле, как будто бы мы надеемся сделать христианство доступным мусульманам посредством отвержения какой-либо части евангельской истины, а стало быть, и всей этой истины, или же, что мы извиняем бездеятельность христианства до нашего времени. Нет, мы желаем иметь всё евангелие сполна, и для самих нас, и для мусульман. Но пока мы чувствуем, что переживаем переходное время, – а у кого же из искренних протестантов нет этого чувства, – до тех пор мы не можем проповедовать евангелие мусульманам с радостью и бодростью, обусловливающими успех, потому что не можем же мы последователям какой-либо ереси навязывать форму христианского учения, какую сами признаем неудовлетворительной и недостатки которой породили ту ересь.

Но, может быть, не в состоянии ли мы ныне же, вместо церковных догм, проповедовать мусульманам простое библейское христианство? Вряд ли, потому что мусульмане в полемике своей всегда имеют в виду церковные основоположения, так как уже сам коран их знает и с ними полемизирует. Кроме того так называемое библейское христианство церковнее, чем само оно думает и хочет быть, потому что и то богословское направление, которое именует себя библейским par excellence, в содержание священного писания несознательно вносит наши богословско-церковные представления.

По этим причинам время наше, по-видимому, не пригодно еще для успешной миссионерской деятельности в странах ислама. Можно сожалеть об этом, но тут мы имеем дело со злом, устранение которого не зависит от нашей воли. В деле этом, более чем в каком-либо другом, приложимо слово Христово: «Время мое еще не пришло; ваше же время всегда с вами». Мы очень хорошо знаем и другое слово, что Христос явится не прежде, чем «исполнятся времена»; но далеко не столь хорошо известно, по-видимому, исполнилось ли еще наше время и время ислама для того, чтобы мы должны были спешить на помощь последнему.

Мы совсем не хотим сказать этим, что деятельность, в роде практикуемой «Moslim mission society» и другими миссионерскими обществами в среде мусульман, находящихся под христианским владычеством, не имеет никакого значения; мы сожалеем скорее, что до сих пор так мало сделано и желали бы вызвать всевозможное большее рвение к делу живому. Одно из самых главных препятствий, делающих невозможной миссионерскую деятельность в других местах, политическое господство ислама здесь устранено, так что в странах, о которых идет речь, ислам не может развить полную способность свою к противодействию. Мусульмане чувствуют здесь более, чем где-либо, преобладание христианства; многие из них сошлись дружественно, если не с христианской религией, то по крайней мере с христианской культурой. Кроме того в значительной части Британской и Нидерландской Индии ислам остается совершенно внешним, так что заключается лишь в обрезании и в соблюдении обрядностей, без отчета о самом их смысле. Непонятно поэтому, отчего именно основательная подготовка к христианству имела бы здесь меньше успеха, чем в странах языческих. Знающие свое дело миссионеры самым положительным образом высказываются, что, лишь бы явились только подходящие, умелые работники, и они пожнут на ниве Божией хорошую жатву.

Тот самый, напр., миссионер, который объявляет совершенно невозможной миссионерскую деятельность в Турецкой империи, считает ее возможной среди мусульман Индии; он говорит: «В виду очень малых усилий не то удивительно, что у нас еще так мало обращенных из ислама в Северной Индии, а то, что вообще-то у нас есть их хоть сколько-нибудь». Более всего на успех может рассчитывать церковь евангелическая, так как она считается у мусульман исповедующей более чистое единобожие, чем другие церкви, иконопоклоннические. Нередко в устах мусульманина можно слышать такие речи: «Протестанты не лгут», «протестантам верить можно», «у них библия, как у нас коран»¹⁸⁸. Огромное значение для всех стран ислама имеет распространение верного перевода библии на арабском языке. До 1865 года имелись только очень посредственные переводы, тем больше возбуждавшие насмешки мусульман, что коран считается у них недостижимо превосходным и в стилистическом отношении. С упомянутого года распространяется Британским библейским обществом точный перевод, вокализованный в стиле корана. Многие мусульмане горячо приветствуют это издание, потому что считают его, после искаженного будто бы иудеями и христианами св. писания, вновь восстановленным ныне в первобытной чистоте его Ветхим и Новым Заветом¹⁸⁹.

Если мы высказываемся в известной мере в пользу миссионерской деятельности в тесном смысле слова лишь для некоторой части исламского мира, то это не значит еще, что христианский Запад может, по взгляду нашему, ограничиваться ролью праздного зрители во всех других его частях.; напротив, нам кажется, что все призывает нас к делу. Времена, когда ислам в состоянии еще был строго замыкаться от посторонних влияний в себе самом, уже навсегда миновали. Упадок исламской и возвышение христианской культуры принудили ислам вступить в тысячекратные столкновения с христианским миром не только на враждебном, но и на мирном пути. Из двухсот миллионов Мухаммедан уже более четверти находится под христианским владычеством, и даже в странах, еще управляемых мусульманскими государями, во всех областях общежития дает себя знать и чувствовать влияние христианской культуры. Широко распространившаяся торговля забрала в свою сеть и исламские страны. Здесь нашли себе доступ железные дороги, пароходы и телеграфы; в страны эти проникли уже западные правовые и государственные идеи, в них введены социальные и политические реформы, находящиеся в явном противоречии с кораном; во многих странах отменено, по крайней мере формально, невольничество, во многих отношениях преобразованы по европейскому образцу судопроизводство и администрация. Знамя пророка продолжает еще развеваться на старой твердыне ислама, но уже пробита в стене её брешь, и через пролом этот внутрь её победоносно врывается враг. Сами защитники его разделились; здесь еще держится отчаянный отпор, там же, частью с равнодушием фатализма, а частью и со скрежетом зубовным, следят за вторжением противника, пытаются капитулировать, спасать то, что еще можно спасти; но немногие только в состоянии подавить в себе сознание того, что в сущности все уже безвозвратно потеряно.

Тут прежде всего мы сталкиваемся с вопросом: как должно поступать, независимо от специально-миссионерской деятельности, в странах, где мухаммедане живут уже под христианским владычеством?

Составлять предположения, что именно здесь и там в частностях отвечало бы улучшению системы управления, ныне практикуемой, не входит в число наших задач. Давать с писательского стола наставления европейским правительствам насчет обращения с мусульманскими их подданными в Азии и в Африке, – притязание, которым так часто уже злоупотребляли, что нам нет никакой нужды и на самих себя брать за это ответственность. Как ни много бывало ошибок в прежнее время, ныне – как нам кажется по крайней мере – почти везде дело это стоит уже на верной дороге. Везде существует сознание, что хищническая система мусульманских правителей не может быть продолжаема, и, если дело пойдет по намеченному пути, результаты будут, может быть, и не блистательны, но, конечно, будут настолько выгодны, что и сами мусульмане непременно будут довольны ими в конце концов.

В Индии¹⁹⁰ более сорока миллионов мусульман, т. е. более, чем охватывает какое-либо отдельное мухаммеданское государство, находятся под британским владычеством. Англия принесла огромные жертвы, чтобы обеспечить для этих миллионов счастливые отношения. Опору могуществу своему она ищет не в поддержании невежества своих подданных, а в их возможном образовании, в убеждении, что наступит время, когда подданные эти сумеют за это отблагодарить ее. В деле поднятия промышленности и земледелия, устранения социальных зол, основания высших и низших школ сделано уже очень многое, может быть больше, чем когда-либо делалось для всего этого какими бы то ни было мусульманскими властителями. Огромнейшее значение имеет терпимость, с какой при этом было приступлено к делу. Индийское правительство не навязывает насильственно своим подданным европейские формы, оно уважает их чувства и признает то доброе, что находит у них; таким путем в особенности стремится оно к поднятию мусульманского образования. Высшие и низшие мусульманские школы самым щедрым образом поддерживаются и правительством, и частными лицами; так, напр., англо-восточная высшая школа в Алигаре устроена и содержится главным образом на английские средства. Мусульманские учебники, исторические, географические, юридические и даже специально-богословские сочинения распространяются также правительством и притом с большими издержками.

Мусульманам сделаны вполне доступными, понятно, и правительственные школы всей Индии, на которые ежегодно тратится приблизительно 800000 фунтов стерл. В устроении школ с правительством соперничают многочисленные миссионерские общества. Хотя эти последние ведутся в специально христианском духе, в них не бывает недостатка и в учащихся мухаммеданах. Хотя лишь небольшая часть последних переходит потом в христианство, но и в необратившихся питомцах таких школ сохраняется известное количество христианских впечатлений, могущих стать семенем для всходов будущего. У многих мусульман господствует, конечно, против школ этих легко объяснимое предубеждение, и по временам, когда пробуждается фанатизм, вследствие обращение кого-либо из их единоверцев или вследствие проповеди какого-нибудь ваххабита-ревнителя, обыкновенно мусульман-учащихся из этих школ удаляют; где возможно, обучают также детей корану и религиозным обрядностям ислама прежде отдачи их в какую-нибудь из школ христианских.

В правительственных школах не допускается никакого религиозного преподавания, так как правительство считает своей обязанностью по отношению к своим подданным оставаться совершенно безучастным в деле христианской пропаганды. В Англии нередко слышатся жалобы, что многие учителя школ этих работают даже во вред христианству и насаждают в питомцах своих индифферентизм и атеизм; и нельзя отрицать, что опасность отчуждения от какой бы то ни было религии для посещающих такие школы детей действительно существует. Нарушать свое обещание воздерживаться от какого бы то ни было религиозного обучения, правительству, конечно, нет надобности; но несколько большая предусмотрительность в выборе преподавательских сил принесла бы несомненно хорошие результаты; бывает, впрочем, что в христианство обращаются ученики не только школ миссионерских, но и правительственных.

Неустанная, бескорыстная работа, выполняемая в Индии Англией, остается не без влияния на самих мусульман; именно от широкой терпимости её ожидаем мы самых добрых плодов. Она составляет единственное серьезное средство к установлению дружественных отношений между мусульманами и христианами и к насаждению в умах первых верных понятий о священном писании и о христианской религии вообще. Английская нация, благодаря терпимости своей и беспристрастию своих чиновников пользуется несравненно большими симпатиями у мусульман, чем другие нации¹⁹¹. Не смотря на это, мы не должны однако предаваться каким-нибудь сангвиническим ожиданиям, потому что большая масса индийских мухаммедан пребывает доселе в положении пассивного противодействия правительству, а ваххабитские миссионеры раздувают фанатизм и стараются поддерживать надежду на падение европейского владычества и на восстановление халифата. Мухаммеданскими газетами в Индии часто обсуждается вопрос о том, составляет или не составляет для мусульман долг религии восстание против правительства. Хотя фетвы авторитетов юридических по поводу восстания против британского господства и высказались против него, как недозволительного мятежа, и в том же смысле выразили свое мнение и главы шафеитской, ханифитской и малекитской школ в Мекке; но официальные выражения эти говорят лишь о том, что авторитеты эти приноравливались к неизбежному, и неусыпная бдительность для правительства продолжает быть обязательной¹⁹². Мусульмане в Индии составляют опаснейший элемент для английского владычества, и уже в своем собственном интересе правительство должно приветствовать, как благо, все, что ослабляет силу ислама и благоприятствует христианской стихии. Одним из вернейших средств к этому было бы бесспорно еще более усиленное покровительство начальным школам. Как ни много сделано уже для высшей школы, для образования большинства населения сделано пока слишком мало, потому что, если и тратится ежегодно на народное просвещение 800000 фунтов стерлингов, то это, по раскладке на 240 миллионов населения Индо-британской империи, составляет всего лишь немного более одного фунта на тридцать душ.

В Нидерландской Индии¹⁹³ отношения сложились так же, как и в Британской. Для поднятия земледелия и промышленности в последнее столетие сделано чрезвычайно много, особенно на о. Яве. В известной степени пеклись и об образовании туземцев. На Яве в главных пунктах находятся правительственные или приватные школы; численность первых в 1872 году достигала на Яве и Мадуре 83, последних 90; в них обучалось около четырнадцати тысяч учеников, что, конечно, при 17-миллионном населении, еще значит немного.

Где правительство не встречает открытого себе противодействия, там оно держится терпимости в отношении всех религий. Победоносное распространено ислама могло бы внушать ему мысль о том, чтобы покончить с системой терпимости и положить силой пределы распространению этой религии; но это равносильно было бы сомнению в силе истины и только, вероятно, увеличило бы фанатизм и противодействие благословениям христианской культуры. Не терпимость несет ответственность за успехи ислама в Индии, а нерадение и жажда наживы самого христианского населения. Слишком долгое время искали здесь одной лишь материальной добычи и не заботились о духовных интересах подданных. Теперь уже было бы трудно наверстывать потерянное время. Куда ислам уже проник, там ничего более не остается, как только хлопотать с возможно большими затратами о поднятии культуры и особенно об у строении школ; когда таким образом христианство с течением времени заявит себя, как истинный источник силы и благосостояния его последователей, ислам же, как причина застоя, то обаяние последнего над умами постепенно само собой исчезнет. Мнение, уже теперь распространенное широко в Восточной Азии, что ислам религия не для образованных, а лишь для варварских народов, оправдается здесь тем вернее, чем более укоренится в стране культура.

Некоторое утешение заключается в том, что ислам под христианским господством в состоянии развернуть губительную силу свою только отчасти. Рабство может быть не допускаемо, а вредные последствия полигамии там, где не допущено невольничества, далеко не могут развиться в той мере, как в других мухаммеданских странах. Многие социальные неустройства, соединенные с политическим господством ислама, могут быть не допущены христианскими правительствами. Влияние ислама будет замкнуто по преимуществу в пределах сферы религиозной, и тогда мы могли бы сказать: ислам, настолько ограниченный, не хуже испанского и южно-американского католицизма.

В Индийском архипелаге можно было бы и в настоящее время спасти для христианства еще многое. Уже со стороны Нидерландского правительства, без нарушения религиозной свободы, могло бы быть сделано значительно больше, чем сделано доныне, по части учреждения школ; опасность, угрожающая христианскому господству со стороны ваххабитов и сект им родственных, вероятно, не оценивается, как должно бы было, иначе там старались бы усиливать христианские влияния. Еще большего, чем от правительства, можно бы ждать от частной христианской деятельности. В Нидерландской Индии миссия нашла бы для себя, без всякого сомнения, почву весьма плодотворную; уже в настоящее время на Целебесе обращено в христианство сорок тысяч туземцев, а на Яве живет уже несколько христианских общин, из которых в каждой насчитывается свыше тысячи душ. На Индийском архипелаге действует около пятидесяти голландских миссионеров различных обществ, но число это далеко еще недостаточно, чтобы образовать с успехом противовес тысячам хаджи, проповедующих ислам. Как велика здесь нужда в христианских рабочих силах, показывает факт, что на небольших островах, в роде Кея, Ару, Тимора и Веттера, остатки основанных в прежнее время христианских общин возвратились к язычеству или же перешли в мусульманство¹⁹⁴. Многие племена, готовые расстаться с язычеством, попадают в добычу ислама, так как не встречают никакой помощи со стороны христиан. В такого рода случаях христианские народы уже явно не исполняют прямого долга, не подавая своей помощи, потому что быть равнодушными свидетелями подобного хода вещей значит ничто иное, как насаждать в стране ислам. И крайне необходима здесь помощь скорая, иначе и сюда пришли бы мы слишком поздно.

После Англии и Голландии наибольшее число мухаммеданских подданных имеют Россия и Франция.

Франция в обращении с мусульманами в Алжире не обнаруживает, по-видимому, особенного искусства, хотя мнение, которое нередко можно слышать, что французское управление нисколько не лучше хозяйничанья пашей, есть несправедливое преувеличение. Не должно забывать, что там приходится бороться с чрезвычайными трудностями. Нет ни одного народа на земле, с которым было бы труднее управляться, чем с бедуинами; это испытали уже халифы. С кабилами еще можно кое-как ладить, кочующие же арабы не подчиняются никакому закону и презирают все, что даже издали напоминает собой о цивилизации. Как неосновательны многие жалобы на французскую администрацию, можно судить уже по их взаимному противоречию между собой. С одной стороны управление упрекают в чрезмерной строгости, а с другой в излишней его мягкости. Между тем как одни сетуют на слишком широкое развитие гражданской администрации, другие раздражены грубым господством солдатчины. Что управление Алжиром вполне безупречно, утверждать этого, разумеется, невозможно. Уже издавна, главным образом вследствие неблагоприятных политических отношений внутри самой Франций, страдало оно недостатками, имеющими некоторое сходство с турецким управлением¹⁹⁵. Частые перемещения чиновников, а отчасти и недостаточное их вознаграждение породили взяточничество и вымогательства, так что социальные недуги, найденные в Алжире при завоевании, устранены были только частью. Нас не должно удивлять поэтому, что и самые добрые намерения правительства встречаются здесь туземцами с недоверием и упорным пассивным противодействием. Успех тем не менее не подлежит никакому сомнению. Начали же и сами арабы предпочитать своим туземным французские судебные камеры, так что последние введены уже в стране в значительном числе. Утешительные успехи сделала и культура страны, особенно в последнее десятилетие, благодаря устройству гаваней, дорог, железных путей, каналов, артезианских колодцев и осушению обширных пространств земли. Среди царствующего в крае мира увеличилась и любовь к труду, особенно у кабилов. И если культурные мероприятия послужили на пользу главным образом европейским колонистам, а туземное население стеснено последними, то это обусловливается самым преобладанием колонистов и упрямым противодействием туземцев.

В виду диаметрально противоположных мнений и советов знатоков страны, трудно сказать, какой именно путь ближе всего поведет к желательной цели. Из того же, что ф. Мальтцан, Рольфс, Чихачев, Верн-д’Арланд и др. писали об Алжире, нам кажется, выходит справедливым одно, что простая военная диктатура гораздо более подходит к наибольшей части Алжира, чем сложный механизм гражданской администрации. Вся система французского гражданского управления с её «бумагами и бумагами без конца», уже и в цивилизованных странах являющаяся источником бесчисленного крючкотворства и притеснений, понятным образом совсем невыносима для каких-нибудь бедуинов и кабилов. Впрочем, вопрос между гражданским и военным управлением должен скоро разрешиться как нельзя более просто. События 1881 года указывают французам с достаточной очевидностью, что еще на многие годы им не остается здесь ничего иного, как только с помощью шасспо и сабли принудить уважать себя в Алжире и в соседних владениях, отослав покуда черные фраки и белые галстуки на время во Францию.

Россия и у мусульман и у христиан считается опаснейшим врагом ислама, и по справедливости, потому что русское правительство в политике своей исходит из убеждения, что исламу ничто уже помочь не может, и что поэтому покорение мусульманских стран есть единственный путь к тому, чтобы сделать страны эти доступными цивилизации. С давних пор уже преследуется в Средней Азии последовательная завоевательная политика, на первом плане которой стоят материальные интересы, преимущественно торговые, хотя не остаются в стороне и интересы цивилизаторские. Русские культурные стремления обыкновенно возбуждают в Европе один лишь смех; нам трудно, конечно, склониться к тому, чтобы признать кнут символом цивилизации¹⁹⁶; но при том одичалом состоянии, в котором находятся страны Центральной Азии, несправедливо было бы отрицать, что Россия не только и в самом деле имеет там культурную миссию, но и выполняет ее. В завоеванных местностях установлены спокойствие и порядок, что признают сами мусульмане; там устроены пути сообщения и торговля получила значительное развитие. В Центральной Азии работают и русские миссионеры¹⁹⁷. При завоевании Хивы в 1873 году уничтожено формально невольничество; многие тысячи персидских рабов получили свободу. Конечно, несчетное число рабов и поныне еще томится в тяжелой неволе, продолжается также и похищение людей¹⁹⁸; но Россия противодействует злу этому всеми силами¹⁹⁹. Поэтому мы должны в каждом новом завоевании её в Средней Азии видеть победу цивилизации и можем пожелать только, чтобы скорое и полное подчинение ханств Хивинского и Кокандского²⁰⁰ положило предел мусульманскому варварству. Если Россия в своем культурном движении в Азии применяет более жесткие средства, чем Англия в Индии²⁰¹, то это обусловливается отчасти внешними обстоятельствами; враги, с которыми приходится иметь дело России, другие. Да и Англия видит себя вынужденной к более суровой политике, по мере движения своего вглубь Азии. Для татарско-монгольских хищнических народов деспотизм русский, во всяком случае, представляет очень хорошую форму управления.

Вопрос огромной важности, возможно ли поставить пределы вторжению ислама в Центральную Африку? Здесь угрожает опасность возникновения независимых мусульманских государств, так как пока никакое еще христианское влияние здесь не упрочилось; мы должны, поэтому ждать, что ислам тут явится во всей своей губительной силе, если только ему во время не будет противопоставлен какой-нибудь более могучий соперник. Прежде всего, уже с незапамятного времени Африка отдана была на жертву проклятиям невольничества, и как там практикуются мягкие законы ислама о невольничестве, нам известно. Поэтому нам кажется одной из главных задач христианства, по отношению к исламу, спасение от него Африки. Насчет способности Африки к цивилизации можно держаться какого угодно мнения, но от исламской культуры эту часть земного шара следовало бы охранить.

Прежде всего, необходимо не допускать дальнейшего распространения Египта, политика которого клонится к тому, чтобы утвердить владычество свое в пределах до самого Альберт-Ньянза. Что было достигнуто Бекером и другими европейскими пионерами в египетской службе, все это главным образом шло в пользу исламу. Нужно надеяться, что недалеко уже время, когда правительства европейские убедятся, что существование Египта не должно быть охраняемо, потому что, не смотря на внешний западный лоск его государственного устройства, он всецело находится во власти ислама, так что цивилизаторское по виду движение к Белому Нилу в конце концов откроет путь к сердцу Африки для одного лишь исламского варварства.

Но ислам пробирается вперед не по одному только Нилу, а и по всем почти торговым путям, ведущим с северных и восточных берегов внутрь черного материка. Единственным средством оберечь Африку от его господства было бы, если бы одна или несколько из числа христианских держав овладели бы главными путями сношений. Одной миссионерской деятельности тут недостаточно. Под охраной европейских правительств должна была бы устроиться от востока до запада цепь христианских колоний ремесленных и торговых, достаточно сильная для того, чтобы искоренить мухаммеданских торговцев невольниками и стать очагами христианской цивилизации. Железная дорога, связывающая восточный берег с Виктория-Ньянзою, была бы, конечно, превосходным средством для проложения пути в Африку европейским влияниям; еще большего можно было бы ожидать, может быть, от мирного открытия этой части света с запада, пробиваемого ныне большой экспедицией Стэнли. Всякое предприятие такого рода потребовало бы на долгое время огромных жертв и деньгами и людьми, и только при очень осмотрительном его ведении устранилась бы опасность принесения большей пользы исламу, чем христианству, потому что и тут мусульмане в большом числе следовали бы за христианами. Опыт был бы приключением в грандиознейшем стиле, но приключения и в наши дни, как доказывает поход Стэнли чрез неизвестную часть света, имеют еще свое историческое оправдание; цель же была бы почтенна и награда достаточно велика.

Затем переходим к вопросу, что предстоит делать в государствах, еще находящихся под господством мусульманских династий, но не смотря на это сделавшихся доступными европейским влияниям. При рассмотрении этого вопроса мы по необходимости должны будем вступить в область политики и потому должны быть готовы к тому, что взгляд наш встретит сильное противоречие.

Важнейшее государство, на которое мы должны обратить при этом внимание, есть государство османов; по нем всего яснее можно заключить о видах, какие может иметь преобразование мусульманского государства по европейскому образцу, так как в нем опыты реформ производятся уже целое полустолетие. Система действий при этом выступившая, основывалась на надежде, что современные западные государственные учреждения могут быть введены здесь, не смотря на ислам. Цель, которая преследовалась, заключалась в преобразовании Оттоманской империи в конституционную монархию. Христиане и мусульмане должны были быть уравнены во всех отношениях, иметь одни и те же права и обязанности. Население Турецкой империи предполагалось сплотить в одну общую национальность, этнологические и религиозные особенности которой должны были уступить место одушевленной привязанности к общему оттоманскому отечеству.

В этом смысле шли работы еще со времен Махмуда II. Мы должны предполагать уже известным сам ход дела. Известно, как организовано было на европейскую ногу войско, как произведен был опыт уравнения христиан с мусульманами, введены смешанные присутственные места, смешанные суды, религиозная свобода, как устроилась централизованная администрация, преобразована система податей и пошлин, улучшено положение чужеземцев. Известно далее, как основывались смешанные школы, строились дороги, железные пути, телеграфные линии, упразднялись публичные невольничьи базары, короче говоря, вводилось множество всякого рода усовершенствований. Известен также и результат реформ. Правительство не усилилось, благосостояние не увеличилось, бедствия не уменьшились. Под новыми формами осталась та же старая сущность; из всех лелеявшихся надежд ни одна не исполнилась.

Короткий обзор нам покажет, почему все попытки реформ этих и должны были не удаться решительно. Припомним, прежде всего, на каком основании построено турецкое государство. Ислам государственная религия и закон политический, мусульмане господа, христиане слуги, последние сами устраивают свои внутренние дела, как мусульмане свои. Таким образом турки и христиане вполне отчуждены друг от друга, поскольку первые не позволяют себе вторгаться во внутренние дела последних. И вот эти-то инородные массы предполагалось слить воедино, покончив разом и просто с логикой исторического развития и октроируя государству систему, бывшую в Европе последствием многовекового развития и даже там утвердившуюся не без насильственных переворотов. Можно ли ждать, что мусульмане примут реформы с совершенным и искренним к ним доверием и обратятся к исповеданию европейских воззрений на государство, стоящих в диаметральном противоречии если не с исконным духом, – последнее с Фуадом-пашой может и оспариваться, – то по крайней мере со всем предшествовавшим развитием ислама?

На это любят отвечать указанием на римскую церковь.

И она не может, ведь, пользоваться, говорят, тем господством, на которое предъявляет свои притязания; она также должна допустить, чтобы в европейских землях господствовали законы, составляющее для неё мучение, и ожидать в одном только прекрасном будущем осуществления своих претензий; а, стало быть, и от ислама ждать можно, что он также сумеет примириться и ужиться с современными понятиями.

Мы не сомневаемся, что под христианским владычеством мусульмане еще могут как-нибудь свыкнуться с тем, что судоустройство и администрация у них опираются на началах, несходных с положениями ислама; но никогда не дождемся мы этого в государстве, где властвуют сами мусульмане, потому что чрезвычайная эластичность, какой всегда обладал римский католицизм, совершенно несродна исламу; он был в состоянии доселе поддерживать свои притязания, между тем как римская церковь не видала полного осуществления своих даже в эпоху её величайшего могущества. Сверх того, притязания ислама идут и значительно далее притязаний римской церкви. Известно, что и римские притязания причиняли немало хлопот европейским правительствам, с какими же препятствиями пришлось бы бороться мусульманскому государю, который захотел бы править противоположно основным уставам корана? Покуда европейские кабинеты давят на правительство своими ультиматумами и канонирками, до тех пор и управление, по крайней мере по виду, еще будет казаться похожим на западную систему; но лишь только государство настолько усилится, чтобы получит возможность попросить иноземные державы уволить себя от труда по его внутреннему управлению, как начнется снова очень скоро и его старое хозяйничанье.

Часто находят непонятным, отчего турецкое правительство так мало еще выполнило преобразование, невзирая на все свои обещания и свои хатты. Простое объяснение этого заключается в том, что оно ровно ничего тут не может поделать. Оно сделало то, что было в силах сделать, но оно очень хорошо понимает, что действительная реформа, согласованная с европейскими указаниями, дело совсем для него невозможное. Погибель угрожает ему с обеих сторон: европейские кабинеты грозят ему всяким злом, если оно не исполнит реформы, а в тоже время оно само говорит себе, что все рухнет, если оно займется серьезно реформами; оно видит себя вынужденным к лицемерной политике, как в отношении Европы, так и в отношении своих подданных. Этим же объясняется и явно невозможное на вид обстоятельство, а именно, что время от времени оно всегда возвращается к мысли о союзе с непримиримейшим врагом своим Россией. Россия хочет умертвить Турцию медленной смертью, – последняя это знает, – но зато, по крайней мере, Россия не мучит ее неисполнимыми предложениями реформ.

Да и как могли бы быть реформы эти осуществлены, в самом деле? На какие элементы могло бы опереться турецкое правительство при проведении конституционной системы? Вот старотурецкая партия, за которой стоит духовенство и громадная масса османов. От неё ждать нечего, кроме одного лишь фанатического противодействия. Против неё стоит партия младотурков, состоящая большей частью из политических мечтателей, кое-чего понабравшихся от крупиц западного просвещения. У них совсем нет ни малейшей опоры в народе, они поддерживаются одной лишь благосклонностью к ним Европы. У них нет в то же время и никакого нравственного фонда. Для того уже, чтобы отправиться в мир Запада и усвоить себе культуру его, они должны были покончить предварительно с основами родной, туземной нравственности и отдаться своего рода нигилизму. Таким образом, они возвращаются домой из европейских столиц обогащенными некоторой суммой взглядов и знаний, но зато часто до корня испорченными и телом и духом. Меньшинство, действительно чему-нибудь научившееся в Европе и искренне заинтересованное в благе своего отечества, встречает на родине такое сильное противодействие своим стремлениям, что самые пламенные намерения его скоро угасают, и оно без борьбы примиряется с неизбежностью.

Остаются затем христиане. Быть может, хоть в них-то не найдет ли турецкое правительство элемент, в каком нуждается оно для установления новой государственной системы, в этих христианах, целые века живших под турецким игом, политический строй которых держится совсем на ином основании, и главы которых в той же мере доступны злоупотреблениям, как и турецкие эффенди?

Само христианское население²⁰² никогда ничего не желало из реформ, навязываемых Турции; ему никогда не представлялось желательным за чечевичную похлебку идеального оттоманского государства платить достатками и правами, которые оно сохраняло в руках своих в своем подчинении и за время его даже вновь приобретало. Что есть у него, за то оно весьма крепко держится. Греческий клир имеет в руках своих юрисдикцию по важнейшим гражданским делам, он пользуется правом взимания сборов на церковные потребности, а также обладает и обширной властью полицейской и карательной. Правда, избрание и смещение патриарха, если не формально, то на деле, находится вполне во власти турецкого правительства, и вообще с патриархатом барышничают самым бессовестным образом. Равным образом христианские представители общин и епископы никогда не в силах бывают отстоять население от произвола пашей и податных чиновников. Но, не смотря на все эти неприятности, то, что есть уже у греческой церкви, имеет в глазах её гораздо большую цену, чем все сомнительные плоды превращения Турции в государство современного типа.

Чего добиваются от Европы турецкие христиане, и чего всегда требовала для них и Россия, состоит вовсе не в реорганизации империи на началах политического и гражданского равноправия, а лишь в последовательном дальнейшем развитии реальных прав их на исторически сложившемся уже основании. Благо видят они только в организации христианских общин на начале строгой обособленности их от мухаммеданского государства, в расширении административных и судебных прав христианских общин и в установлении права вмешательства России или союзных европейских держав в интересе христианских церквей; они домогаются запрещения вторжений в права их со стороны турецкого чиновничества, а прежде всего уничтожения откупной системы взимания налогов, которую откупщики сборов, паши и греческие и армянские банкиры совместно и дружно эксплуатируют как союзники, на счет земледельческого населения.

Несомненно, что и такое развитие христианского общинного строя в сущности было бы тождественно с медленным уничтожением самого существования турецкого владычества. Турки мало по малу становились бы на этом пути господами без подданных и были бы предоставлены своим собственным силам. Мы не сомневаемся в том, что это равносильно было бы их политической смерти; но к тому же результату приведут, в конце концов, и всякие попытки реформ, и мы никак не можем понять, по какой именно причине нам следовало бы жалеть об этом. Во всяком случае при этом опыте конец наступил бы и не такой скорый и менее насильственный, чем каким он будет, вероятно, при теперешних обстоятельствах.

Но тут мы трактуем собственно о вещах, которых нельзя уже изменить. Западные державы постановили уже в пятидесятых годах преобразование Турецкой империи по европейскому образцу. Недоверие к Петербургскому кабинету помешало прочим кабинетам оставить умирание безнадежно больного государства на пути, определенном ему самой природой вещей. Но события последних лет, по мнению моему, показали с достаточной ясностью, как ложна была в самом основании своем их политика, и до какой степени существенно правильнее оценивалось положение Турецкой империи в Петербурге, нежели в Париже и в Лондоне. Турецкая политика западных держав работала таким образом в конце концов в руку России; чего желает Россия, окончательное уничтожение Оттоманской империи, исполнится тем скорее, чем сильнее Европа побуждает ее к выполнению реформ. Только нам кажется, как уже сказано, весь процесс совершился бы сам собой естественнее, если бы уже в 1856 году послушали бы совета из Петербурга, и Россия не была бы поставлена в стороне; последней русско-турецкой войны тогда, быть может, и не произошло бы.

Но, наконец, начинается, по-видимому, рассвет и на Западе. Берлинский трактат дает право надеяться, что и западные державы понемногу научатся политике более здравой. Отделение важных провинций от Оттоманской империи должно понимать, как свидетельство того, что политика последнего тридцатилетия призвана ложной, и на спасение больного человека уже не рассчитывают²⁰³. Конечно, Англия, из-за боязни быть обсчитанной при разделе, будет стараться и впредь задерживать процесс разложения разными паллиативными мерами; это доказывается её требованиями реформ в Малой Азии и в финансовом управлении в самом Константинополе. На перемену в поведении её вряд ли можно рассчитывать; она до конца пойдет узкими закоулками преобразовательной политики. Поэтому при настоящем положении вещей нам кажется, как самое лучшее: пускай себе реформируют Турцию в каких угодно отношениях, пусть протестуют против каждого министерства из старотурков, пусть понуждают ее к равному обращению с христианами и мусульманами в деле пользования всеми гражданскими правами и исправления религиозных обязанностей. Пускай константинопольское правительство и провинциальные губернаторы проводят в проектах, а, если могут, то и на самом деле, устройство школ, проложение путей сообщения, железных дорог, сооружение гаваней и даже каких им угодно будет воздушных замков, пусть правительство проделывает разные конституционные шалости, пусть младотурки цивилизуются в Париже и где им угодно и пусть их себе пьянствуют потом, вернувшись на родину, пусть, наконец, посылают и английских чиновников в Малую Азию и пусть их там оставляют хоть бы до избиения. В конце концов и притом ранее, несомненно, чем думают, придет таки время, когда Европа окончательно убедится, что все эти вещи сами по себе не ведут ни к чему иному, кроме неизбежного крушения османского государства, и что Европе ничего не остается иного, кроме окончательного погребения османского дома, и без того уже царствовавшего долее, чем то допускается для всякой мусульманской династии и природой вещей и законом, и затем возведения на место дома этого христианских правительств но только, по всей вероятности, не конституционных, а законно-деспотических, понимающих вещи, как они есть на самом деле, а не так, как их желали бы видеть.

Увидят тогда, может быть, и нечто другое, а именно, что так же поступить необходимо и со всеми прочими мусульманскими государствами, что, доколе существует на свете какая-либо мусульманская династия, – мы не исключаем и дома Мухаммеда-Али, – дотоле подвластная ей страна обречена будет на безнадежную гибель и неудержимо будет к этой гибели направляться, потому что, как доказали мы в одной из предыдущих глав, ислам совсем не в состоянии произвести ни одной прочной, здоровой, долговечной династии. Мы не воображаем себе, разумеется, чтобы возможно было разом отрешить от власти все ныне царствующие мусульманские династии; но, когда Европа опытами, какие она проделывает с этими династиями, придет к убеждению, что уже сами они составляют одну из главнейших причин упадка, тогда будут, конечно, иметься и достаточные поводы к устранению их. Когда дело шло о «благе народов» перед таким низложением не останавливались, ведь, и на Западе. А что справедливо в Европе, то, конечно, годится и в Азии.

Мусульманские подданные в Западной Азии будут, вероятно, гораздо легче чувствовать себя под христианским владычеством, чем на Востоке, потому что хорошо изведали уже на себе все проклятия турецкого управления и потому еще, что фанатизм у них значительно ослабел в настоящее время. Сознание, что под христианским владычеством живется лучше и мусульманам чем под мухаммеданским, в некоторой степени существовало уже в эпоху крестовых походов; уже Ибн-Джубаир высказывался в этом именно смысле. В этом отношении интересно, что сообщает нам Мелек-Ханум из разговоров малоазиатских крестьян, по которым выходит, что частица упомянутого сознания существует уже и в самых низменных слоях населения. Когда кто-то по поводу жалоб на турецкое чиновничество заметил, что было бы еще хуже, если бы в страну пришли христиане, то один крестьянин возразил: «Думаете, они хуже обращались бы с нами, чем это делается теперь? Напротив, из опасения мятежа с нашей стороны они старались бы приобрести наше расположение и управлять нами мягче, чем управляют теперь». Когда на это ему указано было, что христиане могут, ведь, начать, пожалуй, религиозные преследования, он продолжал: «Это правда, они ненавидят веру нашу, но они знают также, что вера эта для нас составляет все. Они побоялись бы навлечь на себя смертельную вражду нашу нападением на то, что у нас самое дорогое. Вы видите, что англичане дозволяют же своим мусульманским подданным держаться нерушимо их обычаев, и русские также никогда не пытались обращать в свою веру ни черкесов, ни других мусульман».

Христианским наследникам мусульманского владычества достанется на долю многотрудное и на долгое время малоблагодарное дело; один взгляд на страны, находящиеся уже и ныне под христианской властью, может сам по себе устрашать перед подъятием этого подвига цивилизации. Но, по всей вероятности, они найдут уже для этого и почву, лучше подготовленную, чем какова была в свое время почва Алжира и Индии. Благодаря реформам, подготовится многое существенное, и уже теперь возможно было бы реформы эти направить на такие пути, чтобы они служили в пользу не нынешних мухаммеданских, а именно будущих христианских правительств. Усилия Европы должны сосредоточиваться гораздо более, чем было до сих пор, на основании народных школ, которые, как известно, у мусульманских правителей далеко отступают на задний план перед учреждениями для целей высшего образования. Одно только народное образование и вообще духовное поднятие большинства населения в состоянии будет положить основание просвещению, безусловно, необходимому, если только все культурные предприятия вообще рассчитаны будут не в одном лишь интересе чужеземцев, но и в интересах туземного населения. Если бы европейские правительства направили в эту именно сторону свое влияние, то были бы, конечно, достигнуты во многом более серьезные улучшения.

Что до сих пор оставлялось без внимания европейскими правительствами, то делалось посильно миссиями. Почти все миссионерские общества хорошо поняли, что главная задача их в странах ислама заключается не в одних лишь одиночных обращениях к христианству, но с наилучшим успехом может быть направлена и на другие дела, и прежде всего на дело школы. Поэтому и в странах, где ислам еще пользуется политической независимостью, основаны миссионерские школы, посещаемые детьми всяких вероисповеданий. Большинство мусульманского населения, в особенности среди низших классов, не останавливается перед посылкой детей своих в эти школы, хотя бы в них и преподавалось священное писание. Английская миссионерская школа в Каире посещается тремястами мальчиков и двумястами девочек; из числа первых около половины, из последних две трети мухаммедане. В тридцати школах американской миссии в Египте находятся также мухаммеданские дети, в каирской школе, напр., пятьдесят мальчиков и семьдесят девочек. В Сирии основано большое число школ протестантских и католических. Толчок этому делу дан был резней христиан 1860 года; сироты, оставшиеся массою после бедствия, были собраны английскими миссионерами в Бейруте; для обучения в школы эти пришли и другие дети разных исповеданий, так что дети и убийц и убитых в школе оказались сидящими рядом друг с другом. Один турецкий паша, при посещении английской миссионерской школы, сказал начальнице её: «Сударыня, такие школы, как ваша, куда открыт доступ всем сектам, сделают новые кровавые столкновения немыслимыми». Между тем как прежде в бейрутские школы не ходило и трехсот, теперь ходит в них девять тысяч детей, в том числе три тысячи воспитывается в протестантских школах. Во всей Сирии, от Антиохии до Назарета, в протестантских школах получает образование более десяти тысяч детей, в том числе около 5000 девочек. В воскресных школах в Бейруте учатся библии и женщины, в том числе несколько сот мусульманок, а в одной постоянной школе много их учится и читать, и писать. Хотя сначала они и встречены были сильным противодействием мусульман, но ныне школы эти, в особенности женские, пользуются большой симпатией и в глазах местного мухаммеданского населения; так, напр., недавно жены эффенди из Бальбека письменно просили английских миссионеров в Бейруте устроить такую же школу и в их городе; таким же образом открыта была, по просьбе самого местного населения, и школа в Дамаске²⁰⁴.

И в Палестине, особенно в Иерусалиме, много хорошего сделано немецкими и английскими филантропическими учреждениями, а в особенности Flied-ners Diaconissenhaus’ом, в котором с 1851 года призревается несколько сот мусульман. В Палестине имеется также большое число школ для мальчиков и для девочек, посещаемых и мухаммеданскими детьми. В том же духе трудятся и в других частях Турецкой империи, напр., в Малой Азии и в Европейской Турции, в особенности американские миссионерские общества.

Несомненно, в этом отношении христианскими народами могло бы достигаться и гораздо большее, если бы только в них пробудилось сознание обязанностей их в отношении народов нехристианских. Основание школ и больниц во многих провинциях Оттоманской империи не встретило бы непреодолимых трудностей, а женское население, по крайней мере, простонародного класса, всюду было бы очень признательно за улучшение его социального положения.

Не меньшее значение, чем труды на пользу мусульманского населения Оттоманской империи, имеют и усилия христианских миссионерских обществ, направленные на дело возрождения восточных церквей. В числе сорокапятимиллионного населения оттоманского государства около двенадцати миллионов христиан; но они, как мы уже видели, погрязают в духовном формализме. В наибольшем упадке обретаются коптские христиане в Египте, у которых обожание Св. Девы Марии, суеверие и безнравственность господствуют в размерах ужасающих, и которые воздействиям западного христианства едва ли доступнее, чем и сами мусульмане. Но и армяне, и яковиты в Сирии и Месопотамии, и несториане в Персии и смежных областях Турции также почти совершенно утратили сам дух христианства и сохраняют лишь одни внешние его формы. Наклонность искать во внешностях саму суть религии, присущая вообще всем людям Востока, под влиянием ислама и по вине духовного карантина, какому в течение целых веков подвергались восточные христиане, возросла до последней крайности, так что нужно только дивиться, каким еще образом церкви эти могли так долго сохранять свое самостоятельное существование. Но, быть может, эта-то именно стойкая приверженность к формам и дала им особые силы для противодействия. Как католическая церковь, так и разных наименований протестантские церкви, старались приобрести влияние на родственные им восточные церкви. Часть армян и несторианцев подчинилась, как известно, папе, не достигнув через это до сих пор никакого существенного улучшения. Между прочим, английские и американские миссионерские общества стремились пробудить в них жизнь евангелическую. Что успех этих усилий не очень заметен, обусловливается отчасти нередкими политическими потрясениями и непрочностью восточного строя, по вине которых дело начатое часто прерывается, отчасти же противодействием, оказываемым самими восточными церквами. При всем том результаты, хоть и незначительные, имеются, и во всяком случае еще не утрачена надежда, что церкви эти могут когда-нибудь пробудиться к новой жизни. Успешность западных усилий мы можем усматривать уже хотя бы и из того, что руководители церквей этих, для парализации чуждых влияний, посвящают снова больше внимания образованию юношества и основывают мужские и женские школы. Противодействие, противопоставляемое ими западным стремлениям, побуждает большую часть миссионерских обществ основывать новые церковные общины. Так, американские пресвитериане основали в Персии реформированную несторианскую церковь, насчитывающую свыше тысячи ста участников и находящуюся в периоде возрастания. В ней уже действуют восемнадцать туземных проповедников, и восемьдесят семь школ этой церкви посещают 1600 учеников. В Турецкой империи американской миссией основано около ста церковных общин с слишком 5000 членов. В 300 школах её получает элементарное обучение 11 ООО учеников, а в двадцати высших школах готовится для проповеднической и учительской деятельности 800 учеников²⁰⁵. Все усилия эти не должны остаться безуспешными. Если же снова возродится на Востоке более чистое христианство²⁰⁶, то и мусульмане, которым доселе приводилось видеть преимущественно одни темные стороны европейской культурной жизни, станут приобретать мало по малу иное, более правильное понятие о европейских нравах.

Гораздо менее ждать следует от основания на Востоке западных колоний, о которых одно время говорилось так много. Опыты, до сих пор делавшиеся, давали результаты крайне разноречивые. Самым значительным предприятием подобного рода было учреждение в Палестине храмовых общин, имеющих целью заселение страны этой евангелическими христианами. Численность колонистов, сколько нам известно, достигает не более тысячи человек; они распределены в Сароне и Гайфе, близь Иерусалима, большими селениями, и своей искренней набожностью и любовью к труду производят благоприятное влияние на окрестных туземцев; но первоначальное намерение заселить Палестину северно-европейскими христианами, как ныне очевидно оказывается, совершенно неисполнимо. Одно препятствие заключается во враждебном отношении турецких администраторов, подозрительно следящих за всеми европейскими начинаниями и изо всех сил старающихся им помешать. Но еще более значительным препятствием оказывается климат; европейские люди в странах этих не в состоянии заниматься ни земледелием, ни скотоводством, а потому они принуждены жить торговлей и ремеслами и умственными занятиями. Немецкие колонисты-храмовники вынуждены были передать обработку полей своих туземцам, сами же обратились к ремеслам. Колонии этого рода имеют свое оправдание, лишь поскольку они преследуют цель свою в качестве пионеров христианской культуры, воспитывая туземное населено к самостоятельности, как это более или менее сознательно делают в Индии англичане, и как предполагаем мы это возможным для Центральной Африки. Но затем они, по обыкновению, будут требовать более жертв на свое поддержание, чем принесут пользы сами. Прочное поселение европейцев в Палестине, точно также как в Индии и в Африке, вещь невозможная.

Затем еще один, последний вопрос. Что окажется в конечном результате всех влияний западной культуры, а также и в результате христианского господства в странах ислама? Может быть, медленный, незаметный переход мусульман к христианству? Мы вправе на это надеяться, по крайней мере, для одной части стран мусульманских, тех именно, в которых ислам никогда не развивал сполна своей силы. Для древних стран ислама ожидаем мы значительно меньшего. Результатом всех западных влияний будет здесь одно лишь постепенное разложение общества. В простом народе, по всей вероятности, ислам еще на целые столетия останется господствующим, если даже народ и познает цену материальных благ христианской культуры и научится усваивать их. В высших же классах будут приобретать все большую и большую силу скептицизм и индифферентизм, мало помалу они спустятся и проникнут также и вниз, в простонародную массу, и следствием их будет значительный упадок нравственной силы народа; у мусульман установится положение, какое мы встречаем теперь в городских классах Персии; широко разовьется бессильный индифферентизм, свысока взирающий на всякую положительную религию, как на знакомую ступень, им уже пройденную. Возникнет ли отсюда, какая бы то ни было новая и свежая жизнь? Граф Гобино, один из наилучших знатоков Персии, считает это для неё крайне невероятным. Он говорит о персах:²⁰⁷ «Изумительное множество догматических идей, ими усвоенных, бесформенное, но чрезмерное накопление их, каким они обладают, образует такой слой сора, который ничто уже не в состоянии вымести и который всегда будет мешать укрепиться на почве этой какому бы то ни было отдельному, законченному учению. Это что-то в роде зыбучего песчаного грунта, в который нет возможности забить никакие устои, и который, напротив, сам в состоянии поглотить в себя всякое здание, какое бы ни пытались воздвигнуть на нем».

За всем тем, однако же, почва эта нам не кажется до такой степени окончательно безнадежной.

Веру свою в Божественное управление судьбой его и в благую цель его род человеческий укреплял в себе все время до появления Жизни, с рождения которой христианские народы начинают считать себе годы свои.

Если даже мы и должны будем сознаться, что ислам остался для нас неразгаданной загадкой, разве, не смотря на то, история его не сделалась для нас во многих отношениях назидательной? Не представляет ли она собой живое свидетельство тех вечных законов нравственного мироуправления, которые никогда и никем не нарушаются безнаказанно? Не дает ли она нам настоящую апологию религии, – христианской религии, – какой никогда не могло бы начертать никакое человеческое перо?

Что религия есть первая сила в мире, это историей ислама доказывается очевиднейшим образом. Великое исламское всемирное царство воздвигнуто было на религиозной основе; из религиозных же мотивов вышли и самые мощные создания исламской культуры, перед которыми мы с изумлением останавливались. Без религии нет ни государства, ни науки, ни искусства, никакой культуры вообще; история ислама учит всему этому на каждой странице.

И затем: отчего мир исламский покрылся развалинами? Нам известен на это один лишь ответ: оттого он в развалинах, что ислам есть религия ложная. Хотя в деле разрушения и принималось участие другими факторами, но истинным разрушителем был именно сам ислам. Он был только искажением откровенной религии, и это-то именно и обрекло на гибель все его создания. Полагают нередко, что все религии, в какой бы то ни было форме обладающие тремя основными положениями ислама, о Единстве Божием, о Божественном Законе и о Воздаянии, одинаковы в сущности и равны по достоинству своему одна с другою, и что специально-христианские вероучения могут быть рассматриваемы затем, как какой-то излишний балласт. История ислама может научить, до какой степени малоосновательно подобное мнение, как именно специально-христианскому только учению присуща та сила, о размерах которой знанию так называемого здравого смысла человеческого ничего и не грезилось.

Кое-чему утешительному, как нам кажется, поучает ислам и по отношению к ближайшему будущему христианских народов на Западе. В жизни народов этих нет недостатка в явлениях, которые могут побуждать нас смотреть с чувством страха на будущее; на горизонте показываются предвестники жестокой бури, христианскому миру грозит, по-видимому, крутой переворот во всех отношениях. Но мы не можем дать веры тем, кто не видит в будущем ничего, кроме одного лишь упадка и разрушения. Ежели и в самом деле умрет даже старое, оно даст место новой, более здоровой жизни. Мир, клонящийся к исчезновению, смотрит однако же иначе, чем наш мир; этому мы можем также научиться по миру ислама. Христианство еще слишком тесно переплетено и с чувствами и с мыслями западного мира, оно слишком крепко сдерживает сетями своими весь строй общежития, чтобы мир этот не сумел оберечься от гибели. Слова эти направлены не к оправданию праздности и легкомыслия, которые нигде не видят опасности и все находят в превосходном состоянии; ими нам хотелось бы только ободрить к стойкому мужеству и терпению до конца всех тех, кто верует в миропобеждающую силу христианства и все же готовы терять бодрость свою в борьбе с разными неблагоприятными обстоятельствами. Правда, не золотую эпоху безмятежного мира и гармонии всех сил видим мы перед глазами своими. Труд, забота и борьба и впредь, как было до сих пор, останутся уделом народов; но мы должны хранить в себе твердую веру, что жизнь христианского мира не какое-нибудь заблуждение, вроде жизни исламского мира, и что развитие, среди которого стоим мы, многообъемлющими путями своими идет вперед навстречу благой цели.