Старчество на Руси

Всех Творцу преклоняю колена,

Превечному Слову руки простираю,

слова ища дарование...

Икос из службы свт. Иоанну Златоусту

Воистину и начинающему эти строки необходимо преклонить колена перед Творцом, необходимо простереть руки к Превечному Слову, ища в недрах своей души слова, достойного изобразить делание и подвиги святых.

В дни, когда Русская Православная Церковь, а с нею и весь мир отмечает тысячелетие Крещения Руси и когда эти дни исполнились, каждому православному русскому необходимо сказать свое слово. Наше слово – о старчестве русском, поскольку Промыслом Божиим личная жизнь и жизнь близких совершилась под старческим руководством.

Православие, и особенно русское православие, уже давно стало предметом углубленного изучения для многих представителей инославных исповеданий. С большим вниманием и любовью во всех мельчайших деталях исследуется православное богослужение.

Много внимания уделяется и православному изобразительному искусству, русской иконе. Подобным же интересом исполнены и строки о русском старчестве, хотя образ старца чаще всего рисуется как образ странника, движущегося по необъятным просторам Русской земли, несущего в себе делание и художество молитвы Иисусовой⁵⁶⁹.

Русское старчество – плоть от плоти старчества вселенского – основываясь на опыте великих египетских старцев, имеет и специфические черты. Всмотреться в особенности этого великого утешающего явления, родившегося в недрах Русской Православной Церкви, – наша насущная задача, и об этом наше слово.

Но и раскрыть малоизвестные источники речений самих старцев в их писаниях и письмах и тем возродиться к жизни нескончаемой, вечной также должно быть посильной нашей задачей. В целом же направление предлежащего слова – это припадание к основам Духа во Христе Иисусе, к основам духовной жизни, путеводствующей, укрепляющей в старчестве жизнь человеков. Это и поиск жизни, поиск пути, неизменного, верного, остающегося таковым и в дни нашего трудного «космического» века.

...Помыслы, самые первичные и

самые тонкие формы движения греха

и добродетели в области ума...

сделались для иноков центром

преимущественного внимания в

руководстве старческом.

Пастырство монастырское, или старчество

Прежде чем изложить наши мысли о русском старчестве, необходимо хотя бы очень кратко, схематично уяснить основные понятия о старчестве, как таковом, имеющиеся в литературе. Подобных трудов насчитывается весьма немного; чаще всего о старчестве пишут как о святоотеческой традиции, как о явлении, связанном с учением и мыслями святых отцов, развивают идеи о пользе старческого руководства⁵⁷⁰.

Кроме указанных источников, необходимо отметить рукописный труд, где старчество разбирается как пастырство монастырское⁵⁷¹. Его автор видит в явлении старчества мистическое обоснование нравственному подвигу человека. Он говорит, что для осуществления христианского совершенства требуется очищение сердца, освящение всей личности человека, что может быть достигнуто только в аскезе старческого руководства. В нем должна быть вскрыта вся «подпочва» человеческой жизни.

Мы в наших давних мыслях о старчестве пытались увидеть в нем основу того, что имеет место в жизни каждой человеческой семьи, где младшие пользуются руководством и указаниями старшего, где естественно формируются отношения детей к отцу и матери и где в разумных и любовных поступках родителей заложена основа правильного возрастания ребенка в мужа совершенна. Мы даже пытались показать, что в жизни духовной самые необходимые и ни с чем иным не сравнимые понятия отец, мать, дочь, сын взяты из естественной жизни основной ячейки человеческого общества – семьи⁵⁷². Воистину наряду с мистической стороной старческого руководства, которую любит подчеркивать автор «Пастырства монастырского», жизнь духовной семьи в старческом руководстве только тогда полноценна и тверда, когда наряду с великой аскезой послушания, наблюдения за внутренней дорогой души сохраняется и живое тепло родительских, семейных отношений, когда старец – не только строгий судия «помышлений сердечных», но и любящий, любвеобильный авва, который даже не по-отечески, а скорее по-матерински следит за внутренней и внешней жизнью своего Богом данного чада.

Мы знаем, наконец, попытку великого Достоевского определить старчество как огромную силу, которую получает человек, отдавая полностью свою волю другому, отказываясь от своей воли и жизни⁵⁷³. Насколько прав в этом определении сердцеведец Достоевский, судить не нам – мы только можем быть безгранично благодарны ему за то, что он ввел в русскую литературу свое понятие о русском иноке и дал ей, а с нею и всему миру образ старца Зосимы. Устами старца Зосимы он сказал многие вещие слова как о будущем русской интеллигенции, так и о служении русского народа всему человечеству.

В основе старчества как высокого духовного монашеского делания автор «Пастырства монастырского» видит стремление «достигнуть чистейшего мышления без посредства каких-либо символов, даже слов». Здесь он находит «концентрацию всей внутренней жизни» человека «на единой всеобъемлющей идее Божества» – воистину подвиг великий, достигающий тех размеров, которыми его определил Достоевский.

Для того чтобы подойти к высоте этой идеи, необходимо наблюдение за самыми малейшими, начальными движениями души. Это-то наблюдение движений и их откровение и составляют наряду с послушанием твердое здание старчества, основание подлинной духовной жизни. Говоря об «изощренном систематическом самонаблюдении», автор «Пастырства» пишет, что при этом необходим «точный, тонкий до скрупулезности анализ элементов греха и добродетели», и таким образом, приходит к определению понятия помысла.

Помыслы (λονισμοί), которые должны быть открываемы старцу, суть самые первичные и самые тонкие формы движения греха и добродетели в области ума, «наблюдение и урегулирование помыслов является наиболее важным, существенным... целесообразным аскетическим подвигом».

Дар различения духов – различение помыслов (отделение добрых от злых) – есть весьма трудный подвиг. В его основе должны лежать благоразумие и рассуждение. Отсюда следует, что дар этот приобретается из жизни, из собственного опыта, но, что важнее всего, при помощи благодати Божией. Благодать Божия руководит отношениями старца и ученика, между ними устанавливаются самые искренние внутренние отношения, так что ученик уже ничего – ни одного помысла, ни одного движения – не может (именно не может) утаить от старца.

«Открывая свои душевные движения и состояния руководителю, – говорится в «Пастырстве монастырском», – усовершающийся приобретает навык к самонаблюдению, выводит их из тайников своей души наружу, как бы объективирует их, поставляет пред своим внутренним взором, а посему имеет более психологической возможности правильнее оценить их».

Здесь возможно сопоставить действия старца с действиями врача или психиатра, проводящего сложнейший анализ психического состояния больного. От правильно взятого направления, от глубины проведенного исследования зависит и само исцеление больного. Не случайно в последние годы в клинической практике придается большое значение анализу, проводимому как самим больным, так и врачом-психиатром⁵⁷⁴.

И все же для понимания старчества это только слабые подобия, так как, как сказано выше, в старческом руководстве все совершает благодать Божия, тот именно факт, что старец уповает не на себя или на свое искусство, но на помощь, на руководство Святого Духа, Его вседейственной благодати.

В сказаниях о жизни старцев и их учеников можно найти очень много живых примеров того, как велико пред Богом чистое, безжалостное к себе откровение помыслов старцу, как в очах Божиих искупуется, ценится это откровение, как подвизающийся открывать свои приражения мыслей и страдающий от них приравнивается к страстотерпцу, проливающему кровь за исповедание Христа. Таковы повести о молодом монахе, который неоднократно, много раз в ночи ходил к старцу, чтобы открыть ему стужающий его помысл. И видели над головой ученика сияние, как над головой святого. Подобной же силы повесть о том, как старец, не поняв, не приняв силы исповеди своего ученика, осудил его за откровение, и в назидание страсть с которой боролся ученик, во всей силе овладела старцем. И спасло старца только благодатное действие, проявившееся во вмешательстве его собратий, которые не дали ему уйти из монастыря⁵⁷⁵.

Автору этих строк пришлось быть свидетелем того, как милостивый и одновременно мудрый старец, читая откровение одной из своих учениц, которое касалось очень тонких и, может быть, чрезвычайно обостренных помыслов, говорил с сокрушением и сочувствием: «Великомученица, великомученица...»⁵⁷⁶.

Другой великий русский старец, положивший душу за делание свое, когда был удален церковной властью от возможности принимать своих духовных детей на откровение, отказывая всем, не мог отказать одной из своих учениц подробно писать помыслы⁵⁷⁷.

«Она погибнет без откровения, – говорил батюшка, – ей необходимо много и подробно писать».

До самого своего разлучения с духовной паствой старец поддерживал эту ученицу. Другие страдали, но батюшка отказывался их принять, сохраняя совесть в отношении распоряжения церковной власти.

В сказаниях о жизни подвижников можно найти поучительные примеры того, как старцы учили своих учеников борьбе даже с малым, казалось бы невинным, помыслом. Так, мы читаем в одном из разделов Патерика следующее трогательное сказание:

«Однажды авва Агафон шел с учениками своими. Один из них, нашедший на дороге небольшой зеленый стручок чечевицы, говорил старцу:

― «Отец, позволишь ли мне взять его?

Старец с удивлением обратился к нему и сказал:

― Ты ли положил его здесь?

― Нет, – отвечал брат.

― Если не ты положил, как же хочешь взять его?» – заметил старец»⁵⁷⁸.

Подобен этой повести и краткий рассказ о том, как живущий в поле монах захотел съесть пшеничный колос и не позволял себе этого сделать, не спросив об этом владельца поля. Борьбе с помыслами старцы всегда придавали большое значение. Один из них, авва Кир, говорил даже так: «Если ты не имеешь помысла, то ты без надежды, ибо если не имеешь помыслов, то имеешь дело»⁵⁷⁹.

Борьба с помыслами, откровение их старцу так же важны, имеют то же значение, что и послушание. Послушание же, согласно его пониманию в духовном руководстве, должно быть полным, целостным, точным. Так, в Патерике можно прочитать повести о чистом и безотлагательном послушании учеников. Один из них, не дописав буквы, вскочил на зов старца из-за своего рабочего стола. Пришедшие позднее увидели, что он не довел до конца начертание буквы омега (ω)⁵⁸⁰.

Там же читаем об ученике, имевшем великое послушание своему старцу, и о том, как он, искушаемый другим братом, по слову его вошел в реку, кишащую крокодилами, и крокодилы «лизали тело его и не вредили ему»⁵⁸¹.

Великие старцы изрекали, что послушание выше подвижничества и чистоты, так как оно «с дерзновением приводит к Богу»⁵⁸². И один из них, великий авва Моисей, сказал: «Будем просить послушания, рождающего смирение и приносящего терпение, и великодушие, и сокрушение, и братолюбие, и любовь, ибо это суть воинственные оружия наши»⁵⁸³.

О святой, смиренной, не постижимой для ветхого человека любви, рожденной от послушания, сохранилось в Патерике много преданий. Так, один брат, закончив свои корзины и привязав к ним ручки, чтобы нести на продажу, услышал, что у соседа его нет ручек для корзин. Отвязав их от своего изделия, он отнес ручки брату, уверяя его, что они ему не нужны⁵⁸⁴. Другой старец, узнав, что болящий брат его хочет свежего хлеба, набрал свой сухой хлеб в милоть, сходил в Египет и переменив черствый хлеб на свежий, принес его, еще теплый, болящему⁵⁸⁵.

И указывается в рассуждении отцов, что враг может подражать и посту, и бдению, но никогда – смирению и любви⁵⁸⁶.

Искушая двух братьев, согласно живших вместе, враг представил птицу одному вороной, другому голубем, вследствие чего добился их ссоры. Когда же по прошествии трех дней братья поняли искушение, они смирились, примирились друг с другом и до смерти жили в мире⁵⁸⁷.

В разделе о высших добродетелях иноков отрадно прочесть такие строки: «Сказал авва Исаия: «Любовь есть размышление о Боге с непрестанным благодарением; благодарению же радуется Бог: оно есть знак успокоения"»⁵⁸⁸.

Подобных строчек не найдешь в руководстве прочих религий: смирение Христово, Его послушание воле Отца лежит в основе всех добродетелей; недостижимо оно для духа зла, и пребывает святая, и чистая, и смиренная христианская любовь выше всех козней и сетей диавола. Она ему чужда и недоступна.

Высоты этой чистой любви достигают идущие путем послушания и смирения, путем отсечения своей воли, путем откровения всех тончайших приражений врага, тернистой дорогой наблюдения за собой и открытия старцу своих помыслов, десных и шуих.

В Отечнике, составленном св. Игнатием Брянчаниновым, под различными сказаниями о жизни старцев и их изречениями помещены примечания самого св. Игнатия, полные великой духовной силы и значения. В них сохраняется тот высокий стиль, что присущ основным произведениям святителя. В них всюду – та же высокая подлинная духовность, которой полны его произведения.

Часто св. Игнатий, приводя жития и изречения старцев, делает указания, соответствующие тому времени, когда издавался Отечник. Многие мнения старцев были чересчур строги для того периода. Большинство же сказаний и изречений исследованы святителем с большой любовью, и высказывания его только подчеркивают их высоту. Так, в сказании о духовном видении инока Захарии, с которым очень сурово обходился его духовный отец, епископ Игнатий пишет, что для верного течения духовной жизни Захарии было правильным сохранение сурового руководства его отца. «От истинного послушания, – пишет св. Игнатий, – рождается и истинное смирение: истинное смирение осеняется милостию Божиею»⁵⁸⁹.

Разбирая поступок аввы Аммона с учеником, склонным к высокоумию, св. Игнатий пишет в своих примечаниях: «Преподобный преподал ему подвиг смирения, единый благоугодный Богу, единый способный привлечь милость и благодать Божию к подвижнику»⁵⁹⁰.

«Неоцененный подвиг! Существенный подвиг!» – восклицает святитель по поводу невидимого внутреннего подвига инока, доступного и для современных ему монахов.

«Глубина смирения есть... и высота преуспеяния, – пишет он в другом примечании, – нисходя в бездну смирения, восходим на небо»⁵⁹¹.

При оставлении всех попечений инок может «устремиться к Богу умною молитвою, – пишет св. Игнатий. – Тогда она (умная молитва. – Авт.) возносит делателя своего в ту любовь к Богу, которая законоположена Богом»⁵⁹².

Касаясь высоких духовных состояний, которые часто отмечаются в сказаниях о старцах, св. Игнатий всегда являет смиренномудрие, доискиваясь до основ, до причин этих высоких состояний, и всегда старается подчеркнуть связь их со спасительным смирением сердца. Так, в примечании к повести о старце Аммоне, который, по слову своему, уже не знал о существовании зла, св. Игнатий пишет: «Такое настроение является в душе от постоянного внимания себе, от плача о своей греховности, от действия умной благодатной молитвы. Эта молитва исполняет сердце умиления. Умиление есть ощущение обильной милости к себе и ко всему человечеству»⁵⁹³.

Вероятно, исходя из опыта собственной духовной жизни, св. Игнатий с подлинно духовной свободой относился ко всем внешним занятиям при условии сохранения умного делания, как он говорит об этом в своем примечании к житию аввы Геласия. Приводя слова великого аввы Исаии о том, что в подвиге внутреннего делания «ум и душа соделываются единым сердцем» и что «соединенные воедино ум и душа приносят Богу молитвы чистые», св. Игнатий в своем примечании пишет: «Здесь изложены самые глубокие психологические истины». Их святитель объясняет «опытно-христианским святым подвижничеством»⁵⁹⁴.

Всюду он подчеркивает внутреннюю связь высоких духовных состояний с исходным смирением и покаянием инока, его покаянным плачем и подвигом. Разбирая повесть об авве Пимене, который по разорении монастыря оставался на месте, где раздавался плач детей, а святой авва почитал этот плач за звук голосов ангельских, св. Игнатий пишет: «Таков плод умного делания. Оно, исцеляя мало-помалу греховную заразу сердца, изменяет отношение его к окружающим предметам и обстоятельствам. Сердце начинает смотреть на все из своего смирения и из своей благости, из своего самоотвержения, из своей мертвости для мира, из своей жизни в Боге»⁵⁹⁵.

Излагая в том же Отечнике слова преп. Исаака Сирина о молитве, св. Игнатий, строгий к себе и другим в вопросах духовной жизни, показывает свою необычайную широту и свободу в понимании молитвы и видения, сообщаемых подвижникам Духом Святым.

«И ныне рабы Христовы, – пишет святитель, – сподобляются видеть различные духовные видения, которым некоторые не верят, никак не хотят признать их истинными, но признают прелестию и видящих считают прельстившимися». «Очень удивляюсь, – пишет святитель дальше, – как эти слепотствующие душею не веруют благодати Духа... Эту благодать и ныне подает Христос и будет подавать даже до кончины мира по обетованию Своему верным рабам Своим»⁵⁹⁶.

Мы намеренно привели эту длинную выписку из примечаний св. Игнатия в Отечнике, с тем чтобы показать, каких глубин достигает тот, кто правильно ведет свою духовную жизнь, начиная с послушания старцу, с откровения ему помыслов – малейших «логизмов» своей души.

«Оставим все суетное, – пишет св. Игнатий в Заключении своего труда, – чтоб наследовать плач и молитву ума, спутницу плача, чтобы посредством плача и молитвы обрести утешение, обетованное Спасителем. Путь к плачу – евангельские заповеди»⁵⁹⁷.

...То неправда, будто бы подвиги

древних Отцев невозможны ныне.

Невозможны они для тех, кои беспечно

порабощают себя страстям... Тех же,

кои усердно каются... тех всех

Господь приемлет, милует, дарует им благодать Свою.

«Устав о жительстве скитском» преподобного Нила Сорского, слово 2

Подобно тому как старчество восточное, по мнению ряда авторов, начинается в первые же века формирования монастырского чина, и в русском монашестве можно проследить те же явления.

Если вникнуть в службу, составленную преп. Феодосию Печерскому его современником – монахом Печерского монастыря Григорием, творцом канонов, то можно отчетливо увидеть указания монаха-песнописца на существовавшее в Феодосиевом монастыре старчество, на его уклад, его проявления.

Называя преп. Феодосия «житницей Иосифовой» и «пастырем монахов изрядным», блаж. Григорий пишет: «Божий сад священный посреде дому Господня стоя, подаеши плод болезней твоих учеником твоим: от уст бо твоих благодать Духа возрастил еси»⁵⁹⁸. Он же, по слову Григория, «многи привед поклонники Богу»⁵⁹⁹.

Особенностью преп. Феодосия Печерского как старца было и то, что он, не оставляя умного делания, деятельно входил во все житейские нужды монастыря, неотложные, трудные. А потому, по слову песнописца, преп. Феодосий «подобяся ноги Умывшему Своим учеником... воду черпати и на раму носити изволил еси, и древа своима рукама принося и сеча, начальника трудов себе монахом показал еси»⁶⁰⁰. Главное же, по слову того же канона, что преп. Феодосий «удобрение монахом и путь спасения человеком... был еси, обогащь бо вся... глаголы Божественных тайн, учил еси»⁶⁰¹.

Высокая духовная культура монашеского жития в Киевский период породила целый сонм преподобных отцев, повести о жизни и подвигах которых не утратили свое высокое духовное содержание до наших дней. В некоторых из них можно почерпнуть образцы духовного делания великой силы; некоторые сказания поражают своей правдой, своим величием и не отличаются от сказаний о жизни мужей древних, мужей великой мощи.

Таково жизнеописание преп. Николы Святоши, князя Черниговского, рассказ о его жизни в чине монашеском, о его смиренномудрии, рассуждении. Святой Никола был первым русским князем, принявшим иночество. Известно его послушание на поварне и при вратах монастыря. Прожив в обители около сорока лет, преподобный принял, пройдя многие послушания, обет безмолвия. Власяница его исцелила его брата от тяжелой болезни⁶⁰². Очень захватывает повесть о том, как другой юноша высокого рода, Варлаам, возжелал монашеского жития, которое представлялось ему единственной жизненной реальностью. Придя к преп. Антонию Печерскому, Варлаам был принят в число иноков и пострижен в монашество. Описывается, сколько претерпел преп. Варлаам, когда отец хотел насильно вернуть его в мир; преподобный же оставался непреклонным. Он был поставлен преп. Антонием во игумена и стал первым игуменом Киево-Печерского монастыря. Преподобный скончался в пути, возвращаясь из паломничества ко Гробу Господню, и был погребен в Ближних пещерах Печерской обители⁶⁰³.

Другие иноки Печерские прославились смирением и послушанием, а также несением телесных болезней. Таков образ Пимена Многоболезненного, кроткого брата, сподобившегося быть постриженным ангелами. Некоторые из братии слышали пение и, пришедши, обрели преподобного облеченного в монашеские одежды. Преподобный Пимен страдал двадцать лет и исцелился за три дня до кончины. Он пришел в церковь, простился с братией и причастился Святых Христовых Таин. В день его кончины было явление трех огненных столпов над монастырем⁶⁰⁴.

Велики и те преподобные, которые в молчании, великом смирении и послушании формировали своего внутреннего человека, каждый из них – по-разному, в соответствии со складом своей души. Вместе же они составили воинство мужей крепких, на которых покоилось в то время величие православной Киевской Руси.

Всю эту святость первого русского монашества, возросшего под руководством преп. Антония и особенно Феодосия Печерских, ощущаешь, попадая в пещеры Печерского монастыря. Открытые после Великой Отечественной войны, они сообщили русским православным людям о подлинной крепости и силе монашеского подвига. И сколько здесь святых могил, одна другой ближе, одна другой поразительней. Здесь затворники и молчальники, здесь преподобные живописцы и врачи, здесь запоминающиеся образы преп. Иоанна Многострадального и преп. Моисея Угрина, здесь покоище игуменов и некоторых архиереев, здесь приснопамятный Нестор Летописец и святые просфорники Никодим и Спиридон. Здесь же обрела себе упокоение святая дева Иулиания, княжна Ольшанская, здесь и двенадцать мастеров-зодчих – все они вместе и каждый в отдельности живо касаются душ живущих, ищущих то, что им ближе по духу, по образу жития. Это все – преподобные в Ближних пещерах, и в Дальних тоже обретаешь для себя живые жизненные примеры.

Православная святыня ушла на север и приютилась на северо-востоке во времена тяжелого монголо-татарского ига. Но духовная жизнь и чин монашеский не прекратились. Она продолжалась в Великом Новгороде, а позднее и под Москвой возрастает великая обитель, и теперь уже преп. Сергий Радонежский – собиратель и хранитель святыни православия и монашества, он же и великий старец созданной им и Богом охраняемой обители.

Что, как не делание старческое, его наблюдение за жизнью вверенной ему братии, его ночные обходы келлий, его напоминание о необходимости трезвения, также и его посильные и выше сил делания, связанные с телесными потребностями человека?

Преподобный рубит деревья, строит храм и келлии, он запасает дрова и носит воду из источника. Во время оскудения жизни в обители он полагает тяжелый физический труд за краюшку заплесневелого хлеба. За это и другое – духовное, неоскудеваемое руководство – обретает он, как было в свое время и в Киевской Руси, сонм последователей и учеников. Господь утешает старца видением образа птиц, летающих у окна его келлии. И ученики преп. Сергия воистину, как птицы, разлетаются из своей родной обители. Они не остаются на месте, не роют пещер, как в монастыре Печерском, они все растекаются по дальним и ближним окрестностям средней и северной Руси, ив различных ее концах во множестве возникают великие и малые монашеские обители. Поэтому Север и Северо-Восток России становятся подлинной новой Фиваидой и обретаются в ней многие преславные имена и деяния.

Молчальником был ученик преп. Сергия преп. Авраамий; он хотел остаться в обители своего духовного отца, но получил благословение уединиться на севере и стал руководителем многих созданных им обителей в сумраке и гуще северных лесов. Преподобный Авраамий изгнал из лесов змей и стал защитником и покровителем глухого Чухломского края.

В службе, составленной на день преставления преп. Сергия, 25 сентября, можно отчетливо видеть, кем был богоносный отец Сергий для своих современников. Песнописец, воспевающий его житие и подвиги, прежде всего изображает преподобного как гражданина Руси. Автору службы необходимо показать государственное значение преп. Сергия, его участие в судьбах Русской земли, его болезнование о победе русского воинства, боление его души о нуждах государства. И, только после того как достаточно полно обрисован образ преп. Сергия как великого гражданина, составитель службы ублажает его как начальника монахов. Для всего этого ему потребно два канона, из которых только во втором он более подробно касается делания преп. Сергия как отца монахов.

Здесь налицо все основания для того, чтобы рассматривать деятельность преп. Сергия среди братии как деятельность старческую. Уже на малой вечерне упоминаются «монахов множества», собранные преподобным, и говорится о том, что «мы чада твоя и овцы словесных твоих учений»⁶⁰⁵. Более подробно и более отчетливо мысль эта излагается в стихирах на Господи, воззвах великой вечерни, где, подражая стихирам, написанным на подвиг сорока мучеников Севастийских, песнотворец восклицает: «Шествуя тесным путем, ко учеником твоим глаголал еси, преблаженне Сергие: не устрашимся подвига постнаго, да страшнаго геенскаго мучения избегнем». И ниже: «Глаголя терпеливе Сергие: за рай, егоже погубихом, ризы мягкия ныне отлагаем... совлецемся ныне ради нетленных риз»⁶⁰⁶.

В канонах преподобному, помимо прочих славословий, находим обильные указания на его старческое делание. «Благих образ тебе дав твоим учеником, и привлекл еси многи души во спасение, отлучившихся мирскаго пристрастия», – читаем мы в третьей песни канона⁶⁰⁷.

«Духа Святаго сияньми почтен, и светоносным житием украсился еси, требующим подавая неоскудно и приемля с любовию монашествующих чины, отче преподобие»⁶⁰⁸.

Далее в канонах эта мысль расширяется: преподобный старец – руководитель ко спасению многих людей по данной ему благодати Святаго Духа: «Другое небо на земли Божественным мановением, преблаженне, показался еси, воспитал еси словесное стадо, яко Ангел живый с плотию, богомудре»⁶⁰⁹.

Та же, по существу, мысль приводится и ниже: «Духа Святаго благодать в тя вселися, лукавых духов прогонителя содела, монашествующих же наставника показа»⁶¹⁰. А потому преп. Сергий опять и опять называется «светильником многосветлым, возведшим ко Христу монахов множества»⁶¹¹, а также «приведшим постников соборы новым житием»⁶¹².

Таково великое старческое делание преп. Сергия, человека, который ублажается как «светильник... словесныя зари нам облистая, и Пребожественныя Троицы жилище»⁶¹³, и, как учитель, «неложным правлением правяща отечество свое»⁶¹⁴ и своими учениями, «яко некоею небовосходною лествицею, на высоту добродетелей возводя»⁶¹⁵.

В житии преп. Кирилла Белозерского можно найти поразительные по красоте описания того, как он с преп. Ферапонтом искал место для построения обители. Взошли преподобные на высокую гору, увидали многие леса и озера окружающего их края «и возлюбили место сие», и здесь положили великие души их вселиться и создать обитель. Все, кто посетил эти места, полные вод и возвышенностей, знают, как воистину прекрасен пейзаж этого края, как захватывает дух от красоты земли, увиденной с высокой горки. Многие с благодарностью и верой созерцают на этой горе отпечаток стоп преп. Кирилла, сохраняющийся на уплотнившемся камне многие века. Именно отсюда созерцал преподобный красоту избранного им места вселения. Кирилло-Белозерский монастырь был и остается жемчужиной нашей родины, крепко печатлея великий дух молитвы и старческого рассуждения преп. Кирилла и его учеников.

Наряду с этой великой лаврой Белозерской особенно дорог душе православного скромный, незаметно приютившийся среди холмов и малых озер небольшой Ферапонтов монастырь. Именно ему, скромному приюту иноков, довелось стать подлинной сокровищницей русской иконописи, обителью, в которой сохранились фрески великого Дионисия и его сыновей.

Эти же северные области, бывшие в свое время окраинами нашей земли, воспитали дух преп. Нила Сорского, оставившего нам письменный документ духовной жизни и руководства старческого, ничем не отличающегося по своей силе и глубине от писаний старцев первых веков монашества. Во вступлении к своему «Уставу о жительстве скитском» преп. Нил пишет: «Поскольку многие из святых отцев различными беседами научили деланию сердечному, мысленному блюдению и умному хранению, то и аз, многогрешный и неразумный, собрав от духовных отцев, что изрекли они о сем предмете, написал на воспоминание себе и другим»⁶¹⁶.

Преподобный поучает в первом Слове Устава о мысленной брани, различая: прилог, сочетание, сложение, пленение и пр. В Слове втором преп. Нил пишет: «Наилучшая и благонадежная брань тогда может быть, когда отсекается помысл в самом начале и когда будет непрестанная молитва».

«О молитве же никто да не вознерадит, – повторяет преподобный в Слове четвертом, – ни здравый, ни немощствующий... Мысленное жедело инока... чтобы ум иметь в богомыслии и в памятовании о Боге и чтоб крепко держать себя в любви Божией, сие дело на всех лежит неотложно». Если вспомнить всех дивных преподобных подвижников Русского Севера: Пельшемских, Вологодских, Олонецких и Валаамских, Прилуцких и Соловецких, Обнорских и Глушицких, воистину повторить слова одного священнослужителя, в праздник русских святых воскликнувшего: «Нет другой такой страны, где бы было столько святых, как в земле Русской. А потому й не погибнет никогда земля Русская, имея столько за нее заступников и печальников! И никто никогда не овладеет землей Русской!»

Эти святые защитники оставались по отдельным монастырям, и теплились в их обителях заветы старческого руководства, пока не пришла пора новых государственных перемен, а с ними и оскудение духа монашеского и старческого делания. Синодальный период Русской Церкви, особенно XVIII век, отмечен закрытием многих монастырей, введением суровых законов, так что многие желающие пострига и подлинного иноческого жития вынуждены были покидать пределы Российского государства. Тем более оскудело в этот период подлинное понятие о духовной жизни и старческом руководстве. От этой эпохи остались только имена отдельных светильников духовной жизни: св. Димитрия Ростовского, св. Митрофания Воронежского, св. Иннокентия Иркутского. Но Русская Церковь искала утраченные духовные пути. Этот поиск Господь и явил в прозорливом делании преп. Паисия Величковского.

Весел был еси образом, и

преклонял еси уши просящим

у тебя помощи, и... простирал

еси руце на подъятие их...

Кондак преп. Паисию Величковскому

Русское монашество, и особенно старческое руководство, нуждалось в своем восстановлении, в обретении тех высоких и спасительных устоев, которые оно имело от своего начала в Киевской Руси, которые сохранились, укрепились и возросли в тяжелые годы монголо-татарского ига и которым пришлось испытать внешнее и внутреннее оскудение в эпоху петровских реформ и последующих царствований.

Промысл Божий бдит над миром. Бдит Он над судьбой каждого отдельного человека, бдит Он – непостижимо для нас – и над бытием Своей Церкви, Своего Тела и Своей Невесты. Попускаются периоды (и немалые), в которые оскудение кажется предельным, более уже непоправимым, будто уже и кончается дыхание жизни в здании Христовой Церкви. Но слово Христово неложно, и врата адовы, которые кажутся уже отверстыми, не одолевают Церкви Христовой. Совершаются события мирового или государственного масштаба – и Церковь Христова выходит победительницей из крайнего, казалось бы, и страшного положения: врата ада не имеют над ней силы. В других же обстоятельствах, когда не нужны для спасения Церкви большие мировые сдвиги, Господь поставляет события меньшего объема, выдвигает отдельных людей, которым дается Промыслом Божиим завидный жребий – спасение, восстановление церковного достояния.

Подобный жребий на Руси был уготован преп. Сергию Радонежскому, авве сонма отцов Радонежских и всего последующего русского монашества и в нем старческого руководства. XVIII век требовал для восстановления монашеского жительства на Руси других путей и других личностей. Рухнувшая Византия уже не могла быть оплотом православия и духовного учения для Руси, каковым была во времена преп. Сергия. Уже и учение исихастов было не так доступно для России, как в то время. Живые источники духовных основ православия и монашеского жития следовало теперь искать тоже за пределами России – где-либо на Афоне и в прилежащих землях. И чтобы достигнуть искомого, необходим был человек, наделенный спасительным стремлением и твердостию. Подобного человека, способного в поиске своем пойти на жертву, переступить границы родины, устремиться на обретение имевшихся ранее, но утраченных духовных сокровищ, явил Господь, непостижимый Промысл Его в лице преп. Паисия, как он назван в своем житии, «родимца Полтавского».

Петр, сын полтавского протоиерея Иоанна Величковского, рано открыл в своем сердце зов к Живому Богу, преодолел много препятствий, внешних и внутренних, прежде чем достиг желаемой монашеской обители. Но и, обретя эту обитель, вдавшись в различные делания и послушания, «измывая», по слову жития, «братнины плащаницы», он не мог успокоить своего духа, не обретая подлинного духовного руководства, объясняющего ему все недоумения, вопросы, неясности, встающие на иноческом пути. Начинается долгий и многотрудный поиск юного Петра (в иночестве Платона) – поиск того наставника и тех основных духовных руководств, писаний святых отцов, которые указуют путь человека к Богу.

Отец Платон приходит в Молдавию, затем достигает Афона, взыскуя и ища этого слова отцов минувших веков. Его ждет тяжелое разочарование, большое духовное искушение, так как он не находит искомого. Но молодой подвижник не теряет веры в истину своего поиска. После многотрудных скитаний и болезнований Господь сподобляет его в Молдавии встречи с подлинными носителями духа, искупующими путь монашеский согласно святоотеческому учению.

Старцы Василий и Михаил Поляномерульские знакомят о. Платона с переводами Добротолюбия⁶¹⁷ – и ревностный подвижник припадает к живому источнику. На Афоне он понимает, что переводы писаний святых отцов неточны, несовершенны, почему и считает необходимым изучать греческий язык, чтобы вникнуть в детали духовной жизни, преподанные святыми старцами-аскетами.

На Афон приходит старец Василий Поляномерульский и постригает юного подвижника в мантию с именем Паисий. Преподобный Паисий живет на Афоне, ведя строгую подвижническую и созерцательную жизнь, изучая писания преподобных отцов-аскетов и, вникая в самую суть изображаемой ими внутренней жизни, начинает делать посильные исправления в прежних переводах и сам переводит основных отцов Добротолюбия.

К о. Паисию притекают люди, ищущие спасения, его подлинности и основ, и несмотря на его относительную молодость, именуют его своим отцом и учителем. Когда собирается малое братство, о. Паисий полагает должным вернуться на родину и после семнадцати лет пребывания на Афоне поселяется в Молдавии, в предоставленном ему монастыре Драгомирнском. Здесь – как бы вершина и расцвет всего жития Паисиева и его духовного стада. Здесь – подлинное монастырское делание с уставным богослужением. Здесь – работа самого старца и его братий над книгой. Здесь вырастает на основе обретенных сокровищ святоотеческого слова и истинное старческое руководство – то искусство ведения душ к Богу, которое покоится на подлинном, дознанном отцами боговедении. Здесь – откровение тех тончайших движений души, которые, утверждаясь, содеявают грех, а будучи открыты, многократно оплаканы, отвергаются подвижником. Само же откровение их делает то, что ученик прирастает к отцу духовному нелестной, крепкой, духовной любовью.

Можно по-разному определять подвиг преп. Паисия Величковского. Несомненно велик он в том, что жаждал подлинного учения о духовной жизни и внутреннем делании. Очень важно, что он делал переводы, где старался доискаться до сути излагаемых святыми отцами явлений духовного пути – движений души и духа. Правы и те, кто говорит о высокой творческой природе всех дел Паисиевых. Мы же основное из деяний преподобного усматриваем в том, что, обретши нелестный источник подлинного духовного разумения в писаниях святых отцов, он возрастил от этого знания стадо духовное, души людей, которых повел нелестной тропой к Богу в делании старческого окормления.

Должно увидеть водительство Духа Святого в том, что старец Паисий вернулся с Афона на родину. Именно сюда он должен был принести то живое учение, то житие, которое обрел в Боге, именно ему дано было восстановить духовную жизнь в угасающем и почти угасшем русском монашестве. Именно здесь, на родине, окрепло и утвердилось обретенное им сокровище, породив много последователей и учеников, которые и донесли его до русских монастырей.

В связи с военными действиями Паисиевым ученикам вместе с их старцем пришлось перебраться после двенадцати мирных лет жизни в Драгомирнском монастыре в монастырь Секул, а затем в более обширный Нямецкий монастырь. Здесь условия жизни братства были труднее, чем в Драгомирне, ближе подступало мирское, но и опять семья Паисиева продолжила свою богомудрую, полную трудов жизнь. Опять велась большая книжная работа, и здесь старец Паисий решился наконец отдать в печать сделанные им и его братством переводы Добротолюбия⁶¹⁸. Здесь же, предвидя свою кончину, старец Паисий начал писать «автобиографию».

Велики были подвиги старца. Келлия его, по слову его жития, не закрывалась до вечера. Каждый мог прийти и открыть свою печаль, недоумение, задать вопрос. И всегда терпеливо, любовно, духовно было слово старца. А ночь заставала его, изнемогающего и болезнующего, за переводом святых отцов. Был составлен и сборник поучений «Восторгнутые класы». Братство было велико по числу, здесь были русские и молдаване и по-прежнему шла жизнь монахов, даже и турецкое войско не потревожило их жития.

Старец скончался в последнем десятилетии XVIII столетия семидесяти двух лет тихо, мирно, будто уснул. Но скорбь братии была велика; тогда же была составлена его учениками служба ему, так как они почитали своего отца, как святого. Дух глубокой скорби печатлеет содержание службы, и главное, что желает отметить ученик, составивший последование, – это старческое делание аввы. Поэтому, хотя служба и пронизана мыслями о кончине их незабвенного отца, в кондаке говорится о веселии старца, исполняющего основное дело своей жизни – старческое руководство и спасение душ ближних.

«Весел был еси образом, – пишет ученик в кондаке, – и преклонял еси уши просящим у тебе помощи, и... простирал еси руце на подъятие их»⁶¹⁹.

Таким образом, радость, безгрешное веселие испасение душ ― вот то основное, что остается как заповедь последующим поколениям от делания Паисиева. Поэтому вряд ли можно согласиться с теми авторами, которые трактуют монашество, и в частности монашеский путь старца Паисия, как страдание.

Да, много страданий терпел старец от самых юных лет, с тех пор как пошел на поиск Бога и спасения души. Много терпел в монастырях, много странствовал и был пришельцем в поисках подлинного духовного руководства, но столько же приобретал и радости духовной, и веселия. Старчество его воспринималось отдельными людьми как ересь – и мимо этой скорби прошел схиархимандрит Паисий, все претерпевая в Боге, от скорби ведущего к полноте благ духовных и радости немеркнущей.

Переводы святых отцов, особенно преп. Исаака Сирина, показывают, на какой высоте духовного преуспеяния находился преподобный переводчик, когда вникал в почти неудобосказуемые тайны духовной жизни, излагаемые сирийским аскетом. Отрывки из слов преп. Исаака, переведенных старцем Паисием, приводятся здесь как заключение данной главы, как ее духовное завершение. Некоторые места переводов темны, малопонятны, но труд вникания в их внутренний смысл доставляет великое духовное утешение сердцу, этого утешения ищущему.

Вот эти отрывки:

«Несть возможно, кроме попущения искушений, уведети нам истину, – читаем мы в первом Слове преп. Исаака в переводе преп. Паисия. –

И... Промысл мног имать Бог на человеце, и несть человек, не сый под Промыслом Его, и паче же на исшедшыя взыскати Его и терпящия страсти за Него перстовидне (как по указанию перста) зрит светле»⁶²⁰.

Такие и подобные истины обретал блаженный старец Паисий в дающемся ему с большим напряжением переводе. И истины эти становились основанием живой и радостной внутренней жизни, которую он открывал и другим.

«Начало пути жизни, еже присно поучитися умом в словесех Божиих, и в нищете пребывати, – читаем мы в том же Слове Паисиева перевода. – Дóндеже не стяжет душа пиянства в вере (упоения верою) Божией, в подъятии силы ощущения ея, ниже немощь чувств уврачует, ниже силою может попрати вещество видимое, еже есть ограда внутренних, и те не ощущает»⁶²¹.

Таково начало моря словес преп. Исаака (если у моря есть начало) – словес, в глубину которых старается проникнуть преп. Паисий. Моря этих слов, этих духовных откровений мы касаемся ниже кратко, избирательно, в основном для того, чтобы стало понятно, над каким великим произведением трудился богомудрый Паисий и что полагал он в основу духовной жизни, которую сообщал в своем старческом руководстве.

Так, преп. Исаак пишет о различии слез: «Суть некия убо слезы, жгуще; и суть слезы утучняюше... И прежде убо в сей чин слез нуждне достигает человек, и теми отверзается ему дверь внити в чин вторый, лучший сего, иже есть страна радости, имже приемлет человек милость»⁶²².

Слова преп. Исаака о молитве: «И сие подобает вам уразумети, возлюбленнии, яко каяждо беседа втайне бываема, и всяко попечение благия мысли о Бозе, и всяко духовных поучение в молитве определяется, и во имени молитвы уставляется и внутрь уду сего заключается имене: или чтения рекл бы еси различия, или гласы уст в славословие Божие, или печально о Господе попечение, или тела поклонения, или псалмопение стихословия, или прочая ина, от них же ученье пребывает молитвы чистыя, от нея же любы раждается Божия. Любы бо от молитвы, а молитва от пребывания отшельничества»⁶²³.

Такова широта суждений преп. Исаака, а вслед за ним и вдумчивое, слово за словом, вживание преп. Паисия в перевод написанного...

Иногда в своей прозорливой духовной свободе преп. Исаак идет еще дальше и в 34-м Слове вдруг неожиданно изрекает: «Дарование без искушений погибель приемлющим то... Умаления (недостатки) в неких, хранящих себе, хранители сутьправды. Есть, иже вещьми шуими делаяй живот он со премудростию Божиею»⁶²⁴.

Таково непостигаемое размышление преподобного отца, и возможно, что часто преп. Паисий постигал его в своем старческом делании!

От глубокого опыта внутренней жизни написал преп. Исаак и такое размышление, которое не может быть забыто: «Прочее разумей, – обращается он к незримому ученику своему, – яко сие еже стояти, несть твое, ниже добродетели твоея есть, но благодать сия есть, носящая тя на дланех руки своея, яко да неубоишися».

Человек со всем достоянием своей жизни на дланях рук Божиих! Как это можно забыть, как это необходимо, особенно в минуты глубокой печали!

«Сия, – продолжает преп. Исаак, – вложи в себя во время радости и восплачися, и прослезися, и припадай о памяти согрешений твоих, бывающих во время попущения твоего»⁶²⁵.

Размышлениями преп. Исаака о жизни будущего века уместно закончить наши краткие выписки из перевода его творений, сделанного блаженным старцем Паисием Величковским. Преподобный Исаак говорит о человеке, пребывающем в поучении Божественных писаний.

«Слава Божеству Его! – восклицает такой человек. – Слава чудесем Его! Преславна и предивна суть вся дела Его: в якову высоту худость мою возведе... и в каковы помыслы посмети и насладитися души моей, и в чудесех сих пребывая, и удивляяся присно, упивается всегда и бывает аки в пребывании еже по воскресении».

Такой человек, по преп. Исааку, «приемля во уме славу будущего века, и надежду, хранимую праведными... и новое оно возъустроение, не помышляет, ни поминает сущих мира сего». Человек этот, созерцая век грядущий, думает о веке, в котором существует: «Внегда бо век ин таков дивен уготова (Бог)... кая убо вина есть еже сотворити Ему мир сей прежде и распространити его, и обогатити сего... множеством видов и естеств».

Вопрос очень длителен ― и ответ на него: «С разрушением... века сего, абие начало приемлет век будущий. И речет тогда всяк человек такова: о мати, забвена сущая от чад своих, ихже роди... и бывающих чад истинных неплодове, никогда же родившия! Возвеселися, неплоды нераждающая, о чадех яже родила есть тебе земля»⁶²⁶.

Не будем продолжать бессмертные строки преп. Исаака о жизни вечной, так же как не будем касаться и тех многих вопросов духовной жизни, которых касается он. Они безграничны и глубоки. Изложенного достаточно для того, чтобы понять великое делание старца Паисия, познакомившего русское монашество с кладезем жизни духовной, сокровенным в Словах подвижнических св. Исаака Сирина.

...Истина без смиренномудрия слепа есть...

Какой же свет воссиявает, когда смирим себя

и мир водворится в сердцах наших!

Любите всех, хотя бы вас и не любили;

не ищите любви от других, а сами их любите...

Все... отношу к воле и Промыслу Божию,

устрояющему все на пользу душ наших.

Из писем преп. Макария Оптинского

Насаждение старчества в Русской Церкви, связанное с подвигом Оптиной пустыни, было деланием многотрудным и скорбным, по человеческому разумению, одновременно же и действием непостижимого Промысла Божия, устрояющего именно в скорбных обстоятельствах силу и крепость старческого делания.

Скорбен был путь самого восстановителя старчества преп. Паисия Величковского, но одновременно и славен был путь его, обретшего жемчужину спасения, и весел он был, по слову составленной ему службы, так как обрел сокровище и источник присного и чистого радования ― духовного рассуждения в Боге, и духовного руководства людей на эти присноживотные источники духа.

Полна скорбей, непомерных и тяжких, была жизнь Паисиевых учеников, вернувшихся на родину и принесших с собой спасительное учение старчества. Стоит вникнуть в жизнеописание схимонахов Феодора и Клеопы, чтобы понять, с какою враждебностью и непониманием было принято их якобы новое, но, по существу, старое святоотеческое учение об откровении помыслов, о насаждении светлого духовного мудрования во Христе. Надо понять горькие страдания блаженного старца Феодора, скончавшегося в далеком Александро-Свирском монастыре. Переселяясь из одной обители в другую после возвращения из Молдавии, о. Феодор встретил в Чолнском монастыре о. Леонида, который стал его присным учеником и с которым они вместе терпели великие скорби на Валааме, когда доходило до угроз выслать о. Феодора из обители. Всюду непонимаемый, осуждаемый и часто тяжко болевший, о. Феодор светло почил о Господе в пяток Светлой седмицы, восклицая: «Слава Богу, слава Богу... и я вижу наконец берег житейского моря»⁶²⁷.

Последователь его, старец Леонид, в схиме иеросхимонах Лев⁶²⁸, был тем человеком, который смог утвердить истину старческого делания. Могучая, великая в своей убежденности и смиренномудрии душа старца Льва пронесла сквозь всю свою земную жизнь страдания за ближних и исповедание старчества. Душа эта своими страданиями, по существу, начала делание старчества в Оптиной, утвердила, укрепила, создала самую основу его.

Невозможно спокойно читать те строки из жития старца Леонида и его учеников и учениц, которые повествуют, как они были уничижаемы духовным начальством, изгоняемы, переселяемы, преследуемы и даже обвиняемы в ереси. И в этих-то горьких скорбях, в разумном и смиренном терпении выковалась та крепость старческого делания, которая стала силой и основанием, радостью и гордостью Русской Церкви.

Вот страницы жития присноблаженного старца Льва, рассказывающие, как по указанию духовной власти его переводили из скита в монастырь, из одной келлии в другую:

«Бывало, когда объявят ему, что велено перевести его в другое помещение, – читаем мы в житии, – старец возьмет на руки икону Владимирской Божией Матери, громко запоет: «Достойно есть...» – и пойдет в новую келлию. Поставив икону и помолившись, тут же сядет, ни о чем не заботясь, и, как будто ничего не бывало, продолжает свое дело: плетет пояски и принимает братию. Между тем приближенные его ученики вслед за старцем понесут кто книги, кто другие его келейные вещи – так он очень просто водворялся в новом своем жилище»⁶²⁹.

Когда старцу Льву, уже престарелому и больному, было предписано посещать богослужения в монастыре, это тоже выливалось в народное торжество – так чтил его простой российский люд.

«Народ ждал его появления, – читаем мы ниже, – и при его выходе многие повергались на землю, целовали края его одежды, а иные громко выражали свое сострадание к нему. Между двух стен народа о. Леонид проходил не менее получаса малое расстояние от келлии до церкви, шутя отгоняя палкой слишком теснившихся к нему – все старались ухватить его руку и принять благословение. У правого клироса, где становился старец, собиралась огромная толпа народу»⁶³⁰.

Старец скончался, заранее предчувствуя свой переход в иной мир, и в предсмертных страданиях он был таким же непреклонным, требовательным к себе и смиренномудрым. Любовь духовных детей, священноиноков, поддерживала и укрепляла его. Много раз по его просьбе был пропет канон на исход души. Сильно страдая, старец не мог вкушать пищи, и только Хлеб Небесный укреплял его. Последние две недели умирающий причащался почти каждый день. Умирая в тяжких телесных страданиях, старец испытывал великую духовную радость и все время благодарил Бога⁶³¹.

Присный его ученик и друг – смиренный и смиренномудрый иеромонах Макарий⁶³² стал продолжателем великого делания, начатого старцем Львом, ему же выпала славная доля издать труды старца Паисия и обнародовать труды святых отцов, учащих о жизни внутреннего человека во Христе. При жизни старец Лев писал мало писем и обычно, не читая, подписывал те, которые писал о. Макарий. Теперь о. Макарий вел обширную переписку как с монашествующими, так и с мирскими особами. Роль же его по изданию святоотеческих трудов поистине огромна, и совершался этот труд блаженного старца Макария именно в силе положенного старцем Львом делания. Тот день и ночь принимал народ, исполняя духовные заветы древних святых отцов, старцу же Макарию довелось вождением Того же Духа Божия восстановить, издать основные святоотеческие книги по аскетике, умному деланию, духовному пути в Церкви Христовой. В это великое дело было вовлечено Промыслом Божиим значительное число православной русской интеллигенции.

Старческое руководство о. Макария ознаменовано его тихим и полным смиренномудрия духовным деланием. Оно было как бы ограждено подвигом страдальческого исповедания старчества преп. Льва и теперь достигало своей полноты, было как бы узаконено и обрело признание. Образ старца иеромонаха (впоследствии иеросхимонаха) Макария особенно отчетливо встает со строк его многочисленных писем к различным лицам. Письма эти пишутся им легко и часто и бывают очень пространными. Старец Макарий в письмах своих тих и одновременно тверд, он смиренен и одновременно мудр, ему присуще крепкое и непадательное смиренномудрие; никакое событие в жизни его корреспондентов его не пугает, на все есть, всегда готово его твердое определение. Он хорошо знает учение святых отцов, выносил его в своем сердце, всегда знает, что и откуда дать в подкрепление, в назидание вопрошающим, и его тихое слово только раскрывает, толкует святоотеческий разум. Тихо же и убежденно говорит он об утешении, подлинной и тоже непадательной радости духовной. Примечая в письмах даты своей жизни, течение событий, он остается всегда мирным и покойным в Боге, полагаясь полностью на святую волю Его. Пишет письма все время, даже торопясь к церковной службе, но и это опять тихо и с внутренней радостью и убежденностью.

Так, своим близким духовным детям, монахиням он спешит сказать: «24 декабря, половина двенадцатого вечера. Благовестят ко всенощной. Сейчас идем: Господи, благослови славити Тя, Владыку нашего, рождшагося на спасение наше!»⁶³³.

Иногда старец скорбит и не скрывает своей печали, когда пишет подобные слова: «Вчера получил ваши письма... не мог оные прочитать: что-то был не ладен, ночь не спал; причина сему – не скрою – ваши письма»⁶³⁴.

Подобные обращения старца к своим духовным относительно редки – чаще он благодушествует, поучает их терпеть скорби, говорит о Промысле Божием, Ему и поручает течение дней своих близких. Старец не входит подробно в события общественной жизни, хотя живо откликается на болезни и смерти сестер в связи с эпидемиями и др.

Чаще всего строки его писем полны наставлениями об обучении человека скорбями и о преданности во всем в волю Божию: «Получил я очень скорбное письмо ваше, и скорби ваши и на мне отразились – видно, есть воля Божия и настало время вашего испытания; и болезнь... и неустройство по келлии, и не обретаете сострадающего... Не унывайте, о чада, но будьте тверды и непреклонны в подвиге вашего терпения; веруйте, что Господь, попустивший тако быти, на лучшее произведет»⁶³⁵.

Нельзя пройти без внутреннего молчания и вместе изумления, утешения мимо подобных строк в письмах старца Макария:

«У меня бывает всякой день много гостей пернатых. К окну приделана полочка, и сыплем зерен разных, прилетают разного рода пташки: синички, воробьи, иваньчики, сойки и другие; и всякая своим манером кормится; естественная наука в натуре, и видна творческая сила и премудрость»⁶³⁶.

«Будьте согласны, спокойны и здоровы», – обычно кончает старец свои письма, поручая своих духовных чад покрову и Промыслу Божию⁶³⁷.

«Будьте все мирны и здоровы, – читаем мы в других письмах, – и успевайте во смирении и спасении»⁶³⁸.

Мы уже писали выше, что именно этому смиренномудрому оптинскому старцу выпала славная доля по изданию святоотеческих трудов и русских духовных писаний. В своей книге о литературной деятельности старцев Паисия Величковского и Макария Оптинского архимандрит Никодим (Кононов) указывает на то, как мало было в России в начале XIX века духовно-аскетической литературы, как дозволялись к печати книги мистического содержания, тогда как готовые переводы святых отцов, сделанные старцем Паисием, лежали неопубликованными под спудом более пятидесяти лет⁶³⁹. Промыслом Божиим вокруг старца Макария создалась группа интеллигентных и ученых помощников, которым удалось осуществить спасительную мысль старца о публикации трудов святых отцов, полных духовного разума. Мысль об издании святоотеческого достояния была деятельно поддержана митрополитом Филаретом Московским⁶⁴⁰, и смиренный старец Макарий в этом вопросе стал другом богомудрого владыки.

С благодарностью Богу, Его непостижимому Промыслу должны быть помянуты многочисленные помощники старца Макария, прежде всего чета Киреевских (Иван Васильевич и Наталья Петровна), профессор Московского университета С.П. Шевырев, цензор профессор Ф.А. Голубинский и другие.

На дело печатания появились средства, много содействовал новому начинанию богомудрый игумен Оптиной пустыни архимандрит Моисей⁶⁴¹, а в числе братии нашлись для отца Макария постоянные помощники.

Архимандрит Никодим пишет в своем исследовании: «Во всех лучших русских людях первой половины XIX века издательская деятельность Оптиной пустыни встретила полное одобрение. Труды духовных питомцев о[тца] Паисия Величковского во главе с о[тцом] Макарием и славянофилов Киреевских были верно поняты и оценены еще современниками»⁶⁴².

Следует указать основные святоотеческие труды (в порядке их издания), подготовленные и изданные блаженным старцем Макарием и его соработниками. Здесь прежде всего – «Руководство к духовной жизни» преп. отцов Варсонофия Великого и Иоанна Пророка, далее (после «Восторгнутых класов» старца Паисия) книга аввы Дорофея – азбука монашеской жизни, «Лествица» св. Иоанна Лествичника, печатлеющая последовательное восхождение монаха в жизни духовной. Последние два духовных руководства особенно тщательно переводились учениками старца Макария. Книга аввы Дорофея была переведена на русский язык отцом Климентом (Зедергольмом)⁶⁴³; «Лествица» преп. Иоанна была переведена на церковнославянский язык преп. Амвросием⁶⁴⁴, на русский же язык – отцом Ювеналием⁶⁴⁵.

Обе эти книги, как основные руководства в духовной жизни, тщательно изучались, а переводы их проверялись и дополнялись старцем Макарием. Были изданы и «Слова подвижнические» преп. Исаака Сирина в переводе на церковно-славянский язык блаженного старца Паисия Величковского, бесценное сокровище для монахов, проходящих созерцательную жизнь, с великим трудом и слезами найденное и воскрешенное преподобным старцем Паисием. Изданы были также Слова преподобных аввы Исаии и Максима Исповедника, так же как и подвижнические Слова преподобных аввы Орсисия и Марка Подвижника. Позднее были изданы труды священномученика Петра Дамаскина, преп. Симеона Нового Богослова, преп. Феодора Студита и других. Можно согласиться с архимандритом Никодимом, признающим, что, хотя издания Оптиной пустыни не были чрезмерно многочисленны, в то же время они содержали всю ту основную духовную литературу, которая необходима для жизни монастыря. В опубликованных книгах имеются необходимые советы и руководства как для старцев, так и для их духовных детей, и новоначальных, и усовершающихся в жизни духовной, монашеской⁶⁴⁶.

Архимандрит Никодим высказывает мысли, что «славянское Добротолюбие и Оптинские издания в их совокупности... составили полную аскетическую библиотеку, столь необходимую... во всякое время и каждому иноку в отдельности и целому монастырю вообще»⁶⁴⁷. С этим мнением можно вполне согласиться, так же как и с указанием автора о необходимости соблюдения последовательности в чтении и изучении аскетических писаний святых отцов, начиная от аввы Дорофея, заканчивая трудами преп. Исаака Сирина и Марка Подвижника⁶⁴⁸.

Благодаря подвигу оптинского братства во главе со старцем Макарием русское монашество ко второй половине XIX века не только получило образ спасения под старческим руководством, но и укрепилось замечательными всемирными свидетельствами старцев древних веков о руководстве к подлинной духовной жизни, которая есть пища и питие монаха⁶⁴⁹.

При жизни старца Макария в Оптиной пустыни были выполнены и прекрасные издания трудов русских подвижников-аскетов, из которых первым было «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского» – книга, содержащая не только данные о жизни старца, но и его любовно собранные писания и писания его сподвижников. Далее были переработаны и изданы труды преп. Нила Сорского, так же как и обширная книга писем затворника Георгия⁶⁵⁰. Позднее Оптина пустынь выпустила труды епископа Петра⁶⁵¹, ряд отдельных брошюр и – что особенно ценно – жизнеописания отдельных старцев, а также их письма.

Письма старцев Макария, скитоначальника Антония⁶⁵², иеросхимонаха Амвросия – пища животворящая и действенная до последних дней. Многие, не имея возможности вопросить духовника, руководствуются этими письмами и получают поддержку и духовную помощь.

Делание третьего оптинского старца, иеросхимонаха Амвросия, наиболее славная и светлая пора русского старчества. Старческим деланием был пройден почти сорокалетний путь с тех пор, как иеросхимонах Лев прибыл с учениками в Оптину из Александро-Свирского монастыря. Могучий дух старца Льва выстоял в великих и длительных искушениях, которые ему приносило официальное церковное руководство. Он же заложил основы старческого делания, великого дела любви Христовой, которое, помимо оживотворения жизни монашеской, наполнения ее подлинными заветами Христовыми, стало и деланием народным, подняв дух приходящих к старцу на подлинную высоту Христовых заповедей. Такой же истинной, и искренней, и самоотверженной была деятельность старца иеросхимонаха Макария, который принял на себя и труды по изданию духовно-аскетической литературы.

Отец Амвросий, ученик и келейник старца Макария, вошел в делание своего духовного отца еще при его жизни; все совершалось здесь естественно, как бы само собой. Однако путь делания старца Амвросия, как будто уравненный, углажденный деланием его великих предшественников – путь, освобожденный от скорбных внешних обстоятельств, был обременен его тяжкими и почти непрерывными болезнями и телесными страданиями. Старец Амвросий, прослужив иеромонахом меньше одного года, должен был уйти за штат, остаться на иждивении монастыря, стать для него с внешней точки зрения как бы отребием⁶⁵³. И этому-то болезненному старцу было уготовано Господом Промыслителем стать светлым светильником, неутомимым деятелем, проповедником и апостолом старческого делания. Имя старца иеросхимонаха Амвросия среди других принесло мировую известность и славу Оптиной пустыни, в которой он подвизался в старческом делании более тридцати лет. Ныне причисленный к лику русских святых, с той же теплотой, что и при жизни, предстоит он Престолу Божию, молясь о земле Русской, о ее людях, так же скорбящих, как и при его жизни, так же требующих его поддержки и заступления.

Что сделало имя старца Амвросия как бы нарицательным, как бы единственным в своем роде, живо изображающим, живописующим делание Христово на земле? Подлинное умертвие со Христом, подкрепляемое каждодневным крестом болезней, и здесь же – истинное во Христе и со Христом воскресение в деле живой и деятельной любви к ближнему, – любви, которая стала заветом всей жизни старца. Итак, с одной стороны, как бы отребие мира (о котором говорит апостол), отребие монастыря, которому старец не мог служить, и, с другой стороны, сияющая, непобедимая, почти непостижимая Любовь Христова, которая торжествовала и побеждала в старце все его внешние страдания. Стоит вчитаться в бесконечные свидетельства духовных детей старца и его очевидцев, чтобы понять, как велика, всеобъемлюща, непререкаема была его любовь, выражавшаяся в восстановлении им образа Божия в приходящих к нему. Как неожиданно перестраивалась их жизнь, принимала новое направление и содержание и только в этом новом содержании находила себя, обретала подлинную непадательную радость, обретала саму себя. Повести эти читаются всегда с неослабевающим интересом, в них – поражающая и побеждающая правда воскресения душ во Христе. Вся эта новая, восстановленная, новозаветная рать вливалась в старый, дряхлый мир и незаметно, но неуклонно преображала его, спасала, вдохновляла на живую любовь и жизнь в Боге.

Таково было великое значение старческого делания, изливавшегося от одра болезнующего старца, который, однако, в тоже время был «веселенький», по слову его келейников. Именно старцу иеросхимонаху Амвросию дано было привлечь к своему деланию внимание великих русских писателей: Гоголя, Достоевского и Льва Толстого. В наши дни, поминая Оптину пустынь, общественное слово больше говорит о них, чем о самом старце Амвросии. Именно впечатление от встречи с ним легло в основу образа старца Зосимы, созданного Достоевским. Через эти строки в «Братьях Карамазовых» мир узнал о бытии старчества, узнал и пророчество Достоевского, что в последние дни верующие во Христа пребудут в мире, как иноки, не понимаемые им, осмеиваемые и изгоняемые.

В последнем десятилетии минувшего века окончилось служение старца Амвросия. Его сменили достойные мужи, напитанные устроением старческим, но здесь уже были близки дни нового века, когда обитель была закрыта и опустошена, а последние трудники старческого делания, такие, как отец Никон⁶⁵⁴ и другие, умирали в ссылках и лагерях.

Однако делание старческое не погибло, оно и не умирало, не могло умереть, и в наши дни имена наших старцев должны воссиять и прославиться во святых, что и произошло волею Божиею и страданиями Церкви Русской в отношении преподобных отец наших Паисия Величковского, Амвросия Оптинского и всех старцев оптинских, а также их ученика св. Игнатия Брянчанинова.

Старчество... есть основание для

доброго монастырского устроения.

Пока не насадится оно, русские обители

не поднимутся в нравственном отношении...

Если бы знали они (иноки), сколько

неоцененного добра заключает в себе

старческое «окормление»... как облегчает

оно борьбу со врагом, как подкрепляет

в минуты уныния, малодушия... каким

верным покровом от вражеских бурь служит оно!

Схиигумен Герман, строитель Зосимовой пустыни⁶⁵⁵

Одним из оазисов старческого делания в ту пору, когда великие старцы Оптиной отходят к Богу, становится Зосимова пустынь под Москвой, расположенная в лесах Александровского уезда Владимирской области, неподалеку от Троице-Сергиевой лавры. Строителем этой пустыни в самом конце XIX века становится духовник Гефсиманского скита иеромонах Герман⁶⁵⁶, который, кроме забот о достраивающейся возобновляемой пустыни, берет на себя великий труд по насаждению в обители уставного богослужения и введению старческого окормления. Монашествующие здесь составляют отныне единую семью, идущую к Богу под руководством своих старцев при ежедневном откровении помыслов и согрешений своему духовному отцу.

Схиигумен Герман, будучи духовным сыном старца иеросхимонаха Александра⁶⁵⁷, по свидетельству одного из своих жизнеописателей, был давно известен «многим истинно духовным инокам и даже иерархам⁶⁵⁸ и любим народом». Будучи в свое время келейником о. Александра, о. Герман усвоил основное учение своего старца – «познать самого себя».

Отец Герман, игумен вновь собранного братства, был фигурой знаменательной, своеобразной и сильной. Многие иерархи были его духовными сыновьями, один из них составил его жизнеописание⁶⁵⁹. Человек внутреннего подвига, делатель молитвы Иисусовой⁶⁶⁰, окормитель и старец душ, взыскующих Бога в монашеском чине, он был, по свидетельству своих жизнеописателей, натурой прямой, цельной и одновременно любящим духовным отцом.

«Утаенны были добродетели отца игумена. «...B игуменском служении работал он Господу нелицемерно – ни братии, ни начальству не искал угодить. За то терпел, но дано ему было безгрешное веселие"»⁶⁶¹.

Вновь устрояемая обитель с любовью и мудростию созидалась игуменом Германом. Основным в обители было уставное богослужение с истовым монашеским пением и устроение всего благочиния служб: в облачении священнослужащих, убранстве храма и икон.

Очевидцы пишут о Зосимовой пустыни: «Не внешним убранством зданий и материальным достатком славится Зосимова пустынь... Тиха и проста по виду благословенная обитель. Дух этой великой простоты особенно запечатлен в богослужении, составляющем средоточие зосимовской жизни. Тихо и мирно идет церковная служба. Медленно и плавно чтение и пение. Все проникнуто духом глубокого смирения и покаянного умиления. Все так благочинно, уставно и вместе так просто»⁶⁶².

Монашествующие пустыни тихи и приветливы: «Неразговорчив, немногоречив пустынный инок, – пишет паломник, – не услышишь ты от него длинных пустых и праздных речей, но он уже одним видом своим много скажет тебе без слов».

В обители имелось до четырнадцати различного вида работ, послушаний. Вся материальная жизнь обители лежала на плечах братии, а потому игумен Герман считал необходимым, чтобы в обители была здоровая и добротная пища, дабы с этой стороны у труждающихся братий не возникало уныния и скорбей. Длительная внимательная уставная служба также требовала того, чтобы материальная сторона жизни в обители была удовлетворительной и давала свободу в полноценном исполнении церковного послушания. Отсюда – та собранность внутреннего духа, та возможность устремления внутрь, тот внешний вид и поведение зосимовского инока, которые выше описывались очевидцами.

Зрелые по годам и опытности монахи, так же как и вновь пришедшие, любили эту обитель живою любовью, любили в ней и каждое дело, на которое были поставлены зорким руководством отца игумена. Сохранились отдельные письменные свидетельства самих монахов как о послушаниях, имевших место в обители, так и о богослужениях в ней.

Одному из них, маститому старцу, впоследствии игумену Митрофану⁶⁶³, обладавшему даром поэтической передачи своих чувств, принадлежат такие строчки: «Вот и дорожка в обитель, которую ты вспахал и потом своим облил, – пишет он младшему по возрасту иеромонаху (впоследствии архимандриту) Агафону⁶⁶⁴. – Вот прекрасные долины и поляны, окутанные цветами, где братия имели покой во время трудов своих. И ты старался облегчить братские труды своим искусством, ездя на лошадке из конца в конец, истребляя злачную траву, да будет она в пользу твоим коням»⁶⁶⁵.

Отец Митрофан наблюдал за внутренней жизнью этого брата и в храме. «В храме Божием, – пишет он, – вспоминаю тебя: ты становился направо около иконы «Умиления» – я стоял сзади, радовался твоему восходу к жизни»⁶⁶⁶.

Какое здесь чистое, бесхитростное и цельное по своей монашеской оценке определение сути монашеского делания! Восход к жизни... «Ты, как младенец, сосал духовное млеко из бьющего духовного источника»⁶⁶⁷.

А вот строки того же отца Митрофана о службах обители, пронизанные уже скорбью воспоминания о минувшем: «О, родная обитель, где наши блаженные отцы ходили, и кладбище, где покой отцев и братии, и Собор, и храм Всех Святых... Вот и окошечки наших блаженных отцов... и колокол, который оглашал весь поднебесный свод... И служба церковная, которой уже не будет больше; вот вышел блаженный отец игумен на литию, тихо, смиренно... величественно и благообразно... вот отверзаются царские врата и из Божественного святилища торжественно выплывают два белых лебедя со своими птенцами»⁶⁶⁸.

Подобная целостная и вместе с тем продуманная во всех деталях внешняя и внутренняя жизнь обители не могла не дать ощутимых результатов: в обитель тянулись люди всех возрастов и положений как из окружающих селений, так и главным образом из многолюдной Москвы. И, несмотря на этот приток богомольцев, многие из которых в подлинном смысле слова были благодетелями Зосимовой пустыни, внутренняя жизнь иноков этой пустыни, их незримое «умное» делание все время оставалось на высоте, поддерживаемое подлинно мудрым нелицеприятным руководством старцев.

В начале века в Зосимовой пустыни старческое руководство монахов, кроме самого игумена Германа, осуществлял и старец Алексий, впоследствии иеросхимонах⁶⁶⁹. Этот старец был одним из «древних», ему была предоставлена возможность участвовать в собрании по избранию Патриарха Тихона на престол Русской Церкви и даже вынуть его жребий. Он же играл большую роль в те смутные годы, когда Заместителем патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием был издан указ о поминовении властей при богослужении⁶⁷⁰.

Иеросхимонах Алексий строго держался за сохранение единства Церкви, почему всем его вопрошавшим твердо указывал сохранять послушание Преосвященному заместителю Местоблюстителя. В Зосимову пустынь для исповеди у старца Алексия и молитвы приезжала великая княгиня Елизавета Феодоровна. Братия сохранили память о ее посещениях, долго и внимательно хранили ковер, на котором в храме молилась великая княгиня, ныне святая мученица, прославленная Русской Церковью. Хотелось бы воссоздать образ зосимовского старца в его основных чертах с сохранением главного, принципиального направления этого великого всечеловеческого делания по воссозданию душ человеческих в новую тварь о Христе Иисусе, Господе нашем. Здесь естественно сохранялись индивидуальные качества каждого из этих великих нелицеприятных делателей на ниве Господней, но они же содержали и общий дух, усвоенное направление в понимании основ веры, основ спасения, основ духовного подхода к каждой ищущей этого спасения человеческой душе.

Зосимовский старец был прежде всего целен в воспринятом им мудровании о спасении. Это была непоколебимая, целостная, горячая и живая вера во Христа Спасителя, Христа Искупителя, Восстановителя всех душ, ищущих истинного окормления и руководства. Зосимовского старца отличали большая простота, непосредственность, иногда будто бы некоторая детскость в восприятии внешних условий и обстоятельств жизни духовного чада. Вместе с тем, вникая в эти условия жизни, выясняя детально, как сложились быт, условия работы или учения, старец, берущий человеческую душу на свои плечи, был тверд и решителен в своих указаниях.

«Зачем нужны этому монаху такие подробности обо мне? – думал иногда вновь приходящий к зосимовскому иноку. – Никто ведь никогда на исповеди раньше не интересовался условиями моей жизни. Это даже как-то странно...».

Но именно это внимательное ознакомление с тобой и делало то, что в следующий раз, пришедши на исповедь, ты уже чувствовал себя не чужим, в твое положение кто-то вникал, о тебе кто-то заботился, даже болел, ты вдруг чувствовал, что обрел нечто родное, дорогое тебе, тебя изумляла проявленная забота, ты удивлялся, откуда могла идти такая нежная, материнская о тебе попечительность. А старец уж приметил тебя: в словах твоей исповеди, а часто и между слов угадывал растерянность в восприятии мира и вместе желание обрести путь и уже открывал тебе неизъяснимую любовь Отца Небесного. Ты был пленен открывающейся тебе перспективой внутренней жизни, удивлен, растерян, но и обрадован, и все это вместе – верно и властно – уже сотворяло тебя духовным чадом старца, во всем доверившимся ему.

А решение старца в ответ на твое доверие было, как указывалось выше, полным и всеобъемлющим: тебе уже указывался путь, уже предначертывалась дорога твоей жизни. Далее зосимовский старец приучал пришедшего к нему к чистому и полному откровению. Из души необходимо было выделить и объявить на свет покаяния то, что казалось небольшим, но было, может быть, наиболее неприглядным, постыдным. Старец проявлял при этом необычное терпение, сострадание и поистине материнскую любовь. Казалось, часами он мог заниматься душой и терпеть, пока она оказывалась способной покаяться чисто и назвать все свои неправды их подлинными именами. Такое откровение совершало чудо: из труда чистого откровения, с одной стороны, и приятия открытых неправд – с другой, образовывалось подлинное родство о Господе, подлинная живая внутренняя жизнь со всеми ее деталями – теперь уже каждое слово старца было свято.

Когда проходил период начального привыкания души к старцу, когда создавались верные отношения духовного родства, для ученика мог наступать и период больших испытаний. Духовный отец, заботясь о внутреннем возрастании, мог проявлять требовательность, строгость, обходить молчанием, казалось бы, неизбывные беды его чада. Проходила для последнего пора, когда он видел проявление одной любви и милости к себе – напротив, его встречали одни скорби. Бывало, рассказываешь о своих бедах горьких, а старец молвит спокойно: «Что-то я оглох на это ухо» – и молчание, никакого ответа на твои вопросы. Это ― или ты гордый подходил к старцу, не обретши внутри спасительного смирения, или время пришло тебе обучаться терпению, «пожданию обстояний» для вящей пользытвоей, для твоего будущего, грядущего, которое старец угадывал впереди в твоей жизни.

«Вот видишь, – иногда говорил старец, – этому дам просфорочку, поддержу его: он новоначальный, требует помощи, заботы, а другому, уже привыкшему, не дам: он сможет потерпеть». В целом же оружиями правды, десными и шуими, вел старец душу к Богу путем непрелестным, твердым, – путем, одному этому лицу присущим. Пути эти были очень различны для разных людей: одни оставались на своей работе и продолжали трудиться, другим давалось твердое указание заканчивать образование; одни по свойству их душ, горящих огнем любви к Богу, уходили полностью на служение Церкви; были и такие, которым спасителен был только путь супружеской жизни. И каждый нашедший свой путь радовался около своего старца, верил ему и очень горячо и свято его любил. Доверие же окрыляло руководителя и создавало вокруг него радостную, спокойную обстановку, состояние обоюдной чистой любви, взаимного уважения, даже счастья. Жизнь духовная обретала всю свою полноту.

Все это можно было созерцать в те годы, когда Зосимова Пустынь была закрыта и некоторые из ее насельников должны были переселиться в столицу. Здесь по неисповедимому Промыслу Божию возник тот источник, тот кладезь подлинной духовной жизни, к которому мог прикоснуться любой житель многомиллионного города любого возраста, любой профессии, любого семейного положения. Старцы зосимовские, приняв завет их великого аввы старца Алексия, творили дело спасения душ человеческих, не вникая в человеческие суждения о том, правильно ли ведет себя руководящая церковная власть. Одно было на потребу – привить обращающимся к ним людям смиренное и одновременно крепкое мудрование о жизни, об отношении к людям, о поведении в обществе и семье.

Зосимовские старцы тем духовным чадам, которые избирали одинокую жизнь, вменяли работу в государственных учреждениях как послушание в монастыре. И послушник должен был относиться к своему послушанию со всей совестью, со всей ответственностью, со всей любовью. Таким образом, в условиях нового государственного строя могла осуществиться та великая идея, которая была сформулирована как монастырь в миру. Идея монастыря в миру – идея богочеловеческая: монашество не могло прекратиться, когда упразднены были монастырские стены. Монастырь в миру – монастырь без стен и одежды – мог быть осуществлен теми, кто искал служения единому Богу в своей жизни. Теперь эти незримые для мира иноки должны были, по мысли старцев, нести свое послушание в миру со всей ответственностью и серьезностью, как пред очами Божиими.

Эти незримые для мира иноки, конечно, становились, так же как и их духовные отцы, исповедниками Христовыми и терпели много различных скорбей и притеснений. Мучениками становились они, так как жизнью своей исповедали Бога, а свидетельство о Боге – основной подвиг мученика. Многие из духовных детей старцев впоследствии стали и подлинными мучениками, будучи удалены из столицы в ссылки и лагеря.

Руководство старцев бывшей Зосимовой пустыни заключалось также и в том, что их чада получали доступ к чтению духовной литературы в должной, необходимой для правильного возрастания последовательности. Прежде всего это была святоотеческая литература, писания святых отцов о постепенном вхождении в духовную жизнь. Одной из первых и основных книг была книга аввы Дорофея, изображающая ход внутренней жизни инока. Из нее черпали ученики старцев новое понятие о жизни, о необходимости покаяния, смирения, терпения и спасительного послушания старцам и условиям жизни и труда. Там же давались указания вновь возрастающему духовному человеку о мире, жизни, людях, об отношении к близким, к вещам, о хранении совести в отношении их. Далее следовала книга о восхождении к доброделанию, «Лествица» св. Иоанна Лествичника, а также прекрасная книга о различных сторонах и вопросах духовной жизни святых Варсонофия и Иоанна, где можно было получить ответ, духовное разъяснение на любой вопрос, который вставал на пути духовной жизни.

Затем следовали книги отечественных подвижников ― святых Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника и других русских старцев (схиархимандрита Гавриила, затворника Георгия Задонского), а также жития преп. Сергия Радонежского, Серафима Саровского и других. Большой любовью пользовалась книга старцев Зосимы Верховского и Василиска, а также, естественно, жизнеописания и письма оптинских старцев. К Добротолюбию⁶⁷¹, с его большой сложностью и глубиной, так же как и к творениям преп. Исаака Сирина, духовные дети зосимовских старцев получали доступ не сразу, а уже по прочтении основных книг и руководств к духовной жизни. Эти книги содержат в себе значительную высоту, не всегда понятные указания на особые состояния внутренней жизни, не всегда доступную тонкость духовных переживаний.

Таков был Промысл Божий, что духовное учение о спасении, возделанное и взращенное в одной из великих пустыней, достигло наших больших городов и влилось в церковную жизнь, «осолило», оживило, возрадовало и возродило эту жизнь свидетельством подлинного духовного подвига, показало его возможность и необходимость даже в горькие дни переживаемого нами века.

Каждый из зосимовских старцев при их общем «пустынном» устроении сохранял индивидуальные качества своей души, что проявлялось и в их руководстве. Старший из тех, кто оказался в Москве, в Высоко-Петровском монастыре, о. Митрофан – тот, который упоминался нами выше в связи с его письмами, был тоже, по существу, одним из «древних», как и старцы ― основоположники обители. Его руководство было простым, человека он брал обобщенно, в детали не входил, помыслы не любил разбирать и своим духовным не благословлял их писать.

«Что писать, – говорил он, – все одно и то же».

Постоянного твердого правила не давал, заповедью его было: «Будь всегда с Богом». Постриги в рясофор, когда они случались, никак не обставлял, особой обстановки не создавал: задернет занавески на окнах и пострижет. Но был он великим старцем и прозорливцем, предчувствовал и предсказал Великую Отечественную войну. Он был духовником владыки Варфоломея, и в Петровском монастыре на него ложилось принятие важных духовных решений. Например, он определял, можно ли такому-то принять схиму, и подобное. Он прошел «вольную» ссылку и легко вернулся в свою обитель, Петровский монастырь, пришел на всенощную под Благовещение, когда пели «Архангельский глас»⁶⁷². Во время войны он жестоко страдал в тюрьме и умер священномучеником, по свидетельству собратьев-монахов, встречавших его там.

Другой из «древних» зосимовских старцев, очень близкий к схиигумену Герману, о. Иннокентий⁶⁷³, бывал в Петровском монастыре редко, в числе братии не состоял, жил на покое, имел очень слабое зрение и в богослужении, как правило, не участвовал. Когда же он изредка появлялся в храме, ему всегда отводилось самое удобное место для приема его духовных. Приходили к нему почти исключительно одни монахини (в первые годы некоторые женские монастыри были еще открыты), держали себя строго, духовно, терпеливо ждали своей очереди. Скончался болезненный старец под Москвой, его могилка – на Алексеевском кладбище, и до последнего дня тихий огонь лампады озарял могилку пустынного старца.

Самым известным в Москве из зосимовских подвижников был старец священноархимандрит Агафон (в схиме схиархимандрит Игнатий). Деятельность старческого окормления в Высоко-Петровском монастыре связана в основном с трудами его многоболезненного жития. М ы неоднократно возвращались в наших строках к его имени и руководству, ниже мы приводим и его письма из заточения. Обремененный тяжелым недугом нервной системы (паркинсонизмом), он скончался в одиночестве, как исповедник и мученик Христов, в неволе, на лазаретной койке.

Была примечательна в Петровском монастыре двоица духовных братьев – по существу, последних постриженников Зосимовой пустыни, отцов Никиты и Зосимы, связанных глубокой духовной дружбой. Они были по сути противоположностью друг другу, но судьба соединила их. Отец Никита⁶⁷⁴, небольшого роста, несколько склонный к полноте, был тихим, спокойным, даже будто пугливым человеком. Обладатель прекрасного голоса, он был замечательным канонархом и своим баритоном украшал богослужение Петровского монастыря. Скромный и внимательный, он приобрел себе группу верных духовных детей.

Отец Зосима⁶⁷⁵ был моложе своего духовного собрата; был худ, подвижен, энергичен, находил себя в трудах по благоустройству зданий монастыря, при этом не жалел себя, уставал без меры, брался за трудные, казалось бы, невыполнимые работы. Он любил говорить о себе: «Блаженный Зосима основал Зосимову обитель, а я, окаянный Зосима, ее закрыл». Он намекал этим на то, что был пострижен в последние дни бытия Зосимовой пустыни.

Эти два собрата попали в ссылку на север, и было чрезвычайное событие: жительнице одного из сел на далекой северной Пинеге был сон, что к ней придут двое странников, которых она должна принять, дать им кров и упокоить. Женщина приготовилась встретить дорогих гостей, а вечером в их деревню пришел этап ссыльных; двое из них, изможденные переходом отцы Никита и Зосима, были определены на ночлег в ее дом. Отец Никита тогда уже был в сане архимандрита, а о. Зосима получил его от владыки, находясь в ссылке. Духовные братья вернулись в Москву, но уже не могли часто участвовать в богослужении Высоко-Петровского монастыря, так как получили прописку под городом Волоколамском, там и служили в сельской церкви. Своих духовных чад в Москве они, конечно, видали и со временем, после ареста о. Агафона, поочередно приняли его духовных детей, которыми и руководили недолгое время.

Отец Никита был руководителем бережным, но твердым, во всем сочетался со взглядами батюшки о. Агафона, с которым они тоже были в большой духовной дружбе и взаимном доверии. Владыка Варфоломей именовал отца Никиту Пиргом (ό πύργος – по-гречески «столп, башня»⁶⁷⁶), и батюшка Агафон в лагере остро переживал его скоропостижную смерть от кровоизлияния в мозг.

«О, Пирже, Пирже!» – восклицал он в своих письмах, точно предчувствуя и свою близкую кончину.

Отец Зосима только на два коротких года пережил своего собрата и друга, он скончался от распространенного рака брюшины.

Как светло служили они вместе последование Страстной седмицы в церкви под Волоколамском, как значителен был крестный ход с Плащаницей вокруг замершего храма под покровом молчащей ночи и притихшей природы и как светла и осязаема была служба Светлой ночи Воскресения! И была эта радость на исходе их общего жития, потому что о. Никита, заболев на Святой, очень скоро скончался.

Отец Зосима по-сыновнему относился к батюшке о. Агафону и потому очень серьезно принял его просьбу из лагеря после смерти о. Никиты: «Зосимушка, попаси». Он старался сохранить все, что было в руководстве батюшки, принял откровение помыслов, принял подробное писание их и сам с любовью и ответственностью построчно отвечал на них. Было это не так, как у батюшки Агафона, но делалось с большой готовностью и любовью. На многие вопросы общежития, отношений между сестрами о. Зосима смотрел по-своему, но трогательно, осторожно руководил душами доверившихся ему батюшкиных сирот.

«Часть души моея», – писал он на строчках помыслов некоторым из них... Но болезнь подкралась, много сделать он не успел. После кончины батюшки Агафона, по которому он совершил отпевание и литургию на квартире близких духовных детей, он прожил менее полугола и отошел ко Господу. Могилка его – на Пятницком кладбище, рядом с могильными холмами его семейных – отца, сестры.

Ко гробу отца Зосимы пришел последний из оставшихся монахов Зосимовой пустыни – иеромонах Исидор⁶⁷⁷. Ему и пришлось взять на себя руководство сохранившимся стадом батюшки Агафона. Духовный сын старца иеросхимонаха Алексия, старинный монах Зосимовой пустыни, он был в последнее время близок к о. Митрофану и ему открывал свои помыслы. От него же о. Исидор воспринял и установки в руководстве душ. Но принимал он и учение батюшки Агафона, даже следил за тем, чтобы сохранялись и исполнялись все его заветы; для некоторых он стал основным старцем и духовным отцом. Из уважения к традиции о. Исидор принимал и писание помыслов, но, несомненно, он был монах-самородок. Все в нем было строго, определенно, все вопросы духовной жизни очевидны и непререкаемы. Его вера в Бога была цельной, крепкой и непоколебимой. Так же он относился и ко всем заветам старчества, так как всю жизнь был под руководством великих старцев.

Он много пережил в войну, спасался от немцев, затем служил под Москвой и в Петушках, болел сердцем тяжело и долго и всегда оставался строгим монахом, трогательно любящим православие и все духовное, был тщателен в исполнении служения, тщателен и строг к себе и другим. Скончался он на покое в Петушках и похоронен на кладбище в склепе. Духовные дети со слезами провожали его и, подобно тому как в свое время его духовный сын, профессор духовной академии, выходил из его келлии после откровения, обливались слезами.

Сказать ли о последнем отпрыске обители Зосимовой, духовном сыне схиигумена Германа, епископе Варфоломее – том самом, который и приютил разрозненное зосимовское братство во вверенном ему Высоко-Петровском монастыре в Москве? Его руководство мы могли наблюдать только со стороны, так как не были духовными детьми владыки. Личные наставления от него мы получали только тогда, когда по благословению нашего старца шли к нему, как к епископу, просить молитв о себе и о своих близких, когда в том была нужда. Зосимовские старцы высоко ставили епископскую власть и молитву⁶⁷⁸.

Но владыка, великомученик и исповедник, был и прозорливцем – определял путь людей, нарекал их дорогу, говорил и о своей судьбе. Когда он был с близкими духовными детьми на Пятницком кладбище, где были могилы его родных, он вдруг неожиданно сказал: «А моей могилы здесь не будет»⁶⁷⁹.

В своем руководстве он мог подражать древним старцам Египта и вдруг взять с головы своей духовной дочери шапку, бросить ее на землю, затоптать ногами и сказать: «Если так не истопчешь себя, не можешь быть монах»⁶⁸⁰. Любил в разговоре о пути духовном употреблять выражение: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат»⁶⁸¹.

Пишущей эти строки однажды сильно досталось от владыки. Не сознавая своей вины и оправдываясь, я указывала на одного из иподиаконов владыки. «Ах, ты оправдываешься!» – воскликнул он, охваченный справедливым гневом, и несколько раз сильно ударил меня четками⁶⁸². Наказание было принято с благодарностью. Чувство глубокого уважения по отношению к владыке Варфоломею никогда не оставляло меня.

Нашего духовного отца батюшку схиархимандрита Игнатия он глубоко чтил, приводил о нем свидетельства его старца, схиигумена Германа, очень скоро возвысил его в Петровском монастыре, поставив архимандритом, и всегда видимо благоговел перед ним. Примечательно, что то имя, которое при постриге в схиму по жребию получил наш отец в память священномученика Игнатия Богоносца, было предложено владыкой Варфоломеем и ради глубокой любви нашего старца к личности и писаниям св. Игнатия Брянчанинова. Ныне исполнилась радость наших старцев, и приснопамятный епископ Игнатий – новопрославленный святой нашей Церкви, ее святитель, молитвенник и покровитель.

Кто желает Царства Небесного,

тот богатства Божьего желает,

а не Самого еще любит Бога.

Хотящий без откровения своих

помыслов жити много борим бывает,

и рождаются в нем разновидные

суетные помыслы и страсти: якоже

лоза непосекаемая многие прозябает

отрасли, сице и послушник, аще

не открывает старцу своему на

посечение всех помышлений и деяний.

Из поучении старца схимонаха Зосимы Верховского

Наше посильное вникание в старческое делание в прославленных иноческих обителях и даже сама оценка роли великогопреобразователя монашества – старца схиархимандрита Паисия были бы неполны, если бы мы не остановились на образах старческого подвига в отдельных монастырях (и лесах) нашей родины. Помимо подвига старца Паисия Величковского с его великой лаврой, старцев Оптиной и Зосимовой пустыней, в лесах России и Сибири зрели души великих рабов Божиих, которые, обретая в своем уединении и подвиге Бога, сами становились руководителями душ человеческих ко спасению. Число этих имен, несомненно, велико, их всех невозможно коснуться в пределах ограниченного очерка, но мимо отдельных пустынных старцев пройти нельзя.

Здесь прежде всего встает имя великого в своем смирении, а также в своем значении для православного русского человека преп. Серафима Саровского, ставшего подвижником всея России и ее чудотворцем. Многим известны те строки жития преп. Серафима, где проявлялась великая мудрость и прозорливость старца в его руководстве душами человеческими. Вот непостижимый в своем величии рассказ о том, как за послушание старцу Серафиму ради великой цели построения обители вместо своего брата умирает Елена Мантурова.

«"Ты всегда меня слушала, радость моя, – сказал преподобный, когда Елена пришла к нему, – и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание... Исполнишь ли его, матушка?.. Михаил Васильевич, братец-то твой... умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен... Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!

― Благословите, батюшка!» – ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно»⁶⁸³.

Тут же Елена Васильевна слегла и скоро начала кончаться.

«Бога человекам невозможно видети, – тихо и сладко пела блаженная при своем исходе, – на Него же не смеют чини ангельские взирати»⁶⁸⁴.

Полон вел и кого чувства рассказ о послушании юной схимонахини Марфы, почти отроковицы, которую старец Серафим отмечал своей особой отеческой любовью. Юная инокиня рано созрела в жизни духовной и рано скончалась. Батюшка Серафим пророчествовал о нетленности ее тела, говорил о том, что весь род ее спасется через нее.

«Я ее посхимил! – сказал преподобный ближайшим сестрам. – У нее все есть: схима и мантия, и камилавочка моя, во всем этом ее и положите!.. Ее душа в Царствии Небесном и близ Святыя Троицы, у Престола Божия»⁶⁸⁵.

Как забыть слова великой попечительности и заботы святого старца Серафима о юных душах подвижниц Христовых, о том, чтобы состоялся, не надломился их подвиг, чтобы они клали под подушку на ночь кусочек хлеба в случае усталости и истощения?! А слова преподобного батюшки о том, чтобы и после смерти прибегали к нему, как к живому?!.

«Когда меня не станет... ходите... ко мне на гробик... Все, что ни есть у вас на душе, все, о чем ни скорбите... все придите да мне на гробик, припав к земле, как к живому, и расскажите. И услышу вас, и скорбь ваша пройдет, как с живым со мной говорите, и всегда я для вас жив буду»⁶⁸⁶.

И наконец, свидетельство того высочайшего откровения, которое старец Серафим даровал своему духовному сыну Николаю Александровичу Мотовилову, сподобляя его зрения таинства Святаго Духа Божия. Строки эти так велики по своему значению, что должны быть изображены здесь хотя бы избирательно.

«В стяжании... Духа Божиего... состоит истинная цель нашей жизни христианской»⁶⁸⁷, – заключал начало своей беседы с Мотовиловым преп. Серафим в памятный день в конце ноября возле своей ближней пустыньки на берегу реки Саровки. Был четверток, день был пасмурный, «сверху порошила довольно густая снежная крупа»⁶⁸⁸.

«Молитва» же, по слову преподобного, «милостыня, бдение... пост и другие добродетели суть только средство к стяжанию Духа Божиего»⁶⁸⁹.

«Каким образом, – спросил Мотовилов в продолжение своей беседы с преп. Серафимом, – узнать мне, что я нахожусь в благодати Духа Святаго?».

«Это очень просто, – отвечал преподобный, потому-то Господь говорит: «Вся проста суть обретающим разум"»⁶⁹⁰.

Когда Н.А. Мотовилов продолжал недоумевать, отец Серафим крепко взял его за плечо и сказал: «Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобой».

«Лице ваше светлее солнца сделалось, – проговорил Мотовилов, – и у меня глаза ломит от боли»⁶⁹¹.

«Это Благодать Божия, как мать чадолюбивая, по предстательству Божией Матери благоволила утешить милосердием своим сокрушенное сердце ваше»⁶⁹², – молвил преподобный.

Батюшка Серафим задавал своему духовному сыну один за другим вопросы, чтобы яснее тот мог запечатлеть происходящее.

«Представьте себе, – в благоговейном ужасе пишет Н.А. Мотовилов, – в середине солнца, в самой блистательной яркости полуденных лучей его лице человека, разговаривающего с вами. Вы, например, видите движение уст и глаз его, изменение в самих очертаниях лица, чувствуете, что вас кто-то держит рукой за плечи, но не видите не только рук его, но ни самих себя, ни его самого, а только один ослепительный, простирающийся на несколько сажень кругом свет; слышите крупу снеговую, падающую на вас, чувствуете, что ее по крайней мере на вершок нападало на вас... Вы можете себе представить то положение, в котором я находился тогда»⁶⁹³.

Несколько раз повторялись вопросы благодатного старца, на что Мотовилов отвечал, что он испытывает «тишину и мир», «необыкновенную сладость», «необыкновенную радость в сердце» и, наконец, «теплоту необыкновенную»⁶⁹⁴.

Чтобы запечатлеть излагаемое в душе, следует читать и перечитывать строки свидетельства блаженного раба Божия послушника преп. Серафима Н.А. Мотовилова, следует вникнуть в интонацию, с которой передается величайшее чудо откровения тайн Божиих, с тем чтобы чувство сердца читающего стало полным и всесторонним утешением. Мы закончим сокращенно приведенное свидетельство милости Божией словами преподобного батюшки Серафима: «Вот, ваше боголюбие, какой неизреченной радости сподобил нас теперь Господь Бог и вот что значит быть в полноте Духа Святаго»⁶⁹⁵.

Преподобный батюшка Серафим внушил Мотовилову, что он не должен забыть и не забудет явленного ему откровения Божия, что «не для него одного дано было уразуметь это, а для целого мира» и чтобы Н.А. Мотовилов, «утвердившись в деле Божием, и другим» мог быть полезным.

«Во все время беседы сей, – свидетельствует Н.А. Мотовилов, заканчивая свое повествование, – с того самого времени, как лице отца Серафима просветилось, видение это не переставало и все, с начала рассказа и до конца, говорил он мне в одном и том же положении находясь, и неизреченное блистание света, от него исходящее, видел я сам моими собственными глазами»⁶⁹⁶.

С тех пор как православному миру стала известна книга Мотовилова, преп. Серафим стал провозвестителем нового направления в духовной жизни, – жизни внутреннего человека в поиске водительства Святого Духа Божия⁶⁹⁷. В кругах православных христиан в России и за рубежом преп. Серафим становится как бы эмблемой, светочем, руководителем душ наступившего и продолжающегося XX века. Многие исследования посвящены месту преп. Серафима, «убогого Серафима», старца многих душ монашествующих и мирян, в деле восстановления подлинной духовной жизни в условиях развивающихся в жизни человечества – неописуемых по своей сути – событий переживаемого столетия.

А основой всего этого могущественнейшего влияния преп. Серафима было его уединенное житие в лесу, молитва его на камне, затвор его и постническое вкушение «снитки», претерпевание им нашествия и побоев в отдаленной пустыньке.

«Христос Воскресе» да «радость моя» – вот те обращения, которые слышали люди, приходя к преподобному при его жизни. Вероятно, и еще будут увеличиваться силы и чудеса, являемые от имени, от молитвы преподобного, от заступничества его за отечество наше.

В те же годы XVIII века, когда подвизался в Саровской пустыни преп. Серафим, в годы, тяжелые для развития созерцательной христианской жизни, в глухих брянских лесах, а затем и на уединенном Коневце возрастала душа пустынника Василиска⁶⁹⁸, впоследствии духовного отца и сподвижника старца схимонаха Зосимы Верховского⁶⁹⁹. Повесть о русском старчестве не может считаться законченной без упоминания этой двоицы подвижников, просиявших сначала в России, а затем в сибирских лесах. В те годы, когда старец схиархимандрит Паисий Величковский уже собрал великое воинство монахов в Молдавии, после того как приобщился монастырям на Афоне, эти двое подвижников трижды пытались попасть на Афон, но не могли вследствие того, что границы были закрыты из-за войны с Турцией. Тогда эти два пустыннолюбивых монаха направились в дебри сибирских лесов, так как имели на то указание еще в монастыре на Коневце.

Многие обстоятельства их жизни в сибирских странствиях стали доступны нам по труду духовной дочери (и племянницы) о. Зосимы. Так, становится очевидным, что оба подвижника понимали развитие духовной жизни согласно именно старческим заветам: с подробным, детальным исповеданием помыслов, которое лежит, как известно, в основе старческого делания. К тому же их утонченная внутренняя жизнь питалась подвигом пустынножительства, постоянного смирения и послушания.

В рассказе о их жизни в Сибири очень важна следующая деталь. В поисках человеческого жилья старцы, когда иссякла в их пустыни всякая возможность пропитания, уже полуживые, оставили последний свой скарб под деревом, взявши с собой только маленькое Евангелие и книгу преп. Исаака Сирина. Последнее свидетельствует, как дорога была внутренняя жизнь для этих почти умирающих рабов Божиих: с книгой Исаака Сирина они не могли расстаться.

Запечатлены любовью и полным духовным мудрованием те страницы книги, где рассказывается о том, как жили и спасались эти два подвижника. Спасшись от смертельной опасности, тяжело переболев, они опять ушли в пустыню и там, живя в пяти верстах друг от друга, проводили свой подвиг. Посещая друг друга в определенные сроки, чтобы поддержать дух свой, они опять расходились по своим одиноким келлиям. Здесь замечательно свидетельство глубокой духовной любви отца Зосимы к своему старцу. Живя раздельно, они время от времени встречались, беседовали, молились, вместе вкушали пишу. Расставаясь, отец Зосима провожал своего старца.

«Тогда, – пишет он, – далеко провожаю его, расставшись же с ним и идя обратно, не могу просто идти, но всегда от любви и веры моей к нему стараюсь моими недостойными ногами ступать на следы его, веруя, что и это будет мне на вспоможение»⁷⁰⁰.

Подлинная духовная жертвенная любовь соединяла их и в последующие годы, до тех печальных периодов, когда старцу Зосиме пришлось переносить много нравственных страданий ради созданного им женского Туринского монастыря. Все повествование объято духовным постижением развивающихся в жизни старцев событий, все проникнуто подлинным духовным мудрованием, так как написано ученицей старца, его духовной дочерью, в которую были вложены все основы подлинной духовной жизни. Не раз и подробно описывает монахиня Вера, какие искушения возникали в душе учении старца, как подробно и в чем именно исповедовались сестры своему наставнику и как верно и подлинно было то чувство, которое обретали они после должного и полного откровения своих помыслов.

Очень важно, что сохранилось свидетельство о том, как сам старец Зосима переносил глубокие искушения в пустыни и как в этих серьезных духовных искушениях ему помогали писания не преподобных отцов-аскетов, а вселенских великих святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Злагоустого. Особенно ощущал старец Зосима духовную помощь последнего и всю жизнь был ему за это признателен.

После того как старец Зосима перевел своих преданных сестер из Сибири под Москву и здесь положил начало женской обители, старческое окормление стало стержнем новой общины. Замечательные свидетельства искреннего покаяния и откровения помыслов сохранила для нашего времени повесть об этом отрезке жизни духовного стада о. Зосимы. Искреннее расположение и любовь, труды и заботы наполняют жизнь сестер в созидаемом на новом месте монастыре. Сколько трогательных жизненных сцен и событий запечатлела эта книга монахини Веры и как убедителен дух любви, мудрости в руководстве старца! Сколько трогательных событий в жизни каждой сестры и как все это вместе формировало и устрояло жизнь вновь созидаемого общежития! Какие детали, понятные только живущим под старческим руководством, приводит автор книги, описывая возрастание и укрепление духовных связей в общежитии сестер! Как подробно описаны отдельные искушения, откровение их и избытие за молитвы и руководство старца Зосимы!

Много трогательных рассказов вынесено во вторую часть, за рамки основного повествования. Так, возбуждая дух сестер к ночной молитве в лесу, старец «с утешением... поделал им (сестрам) на елках кресты на некотором расстоянии один от другого... Юная, но пылкая Маргарита (вторая племянница старца) загорелась желанием не отставать от сестер оных и также начала просить на сие благословение у отца своего.

«Хорошо, ― сказал он, – я тебе сделаю крест вот на этой елочке», указывая на самую ближайшую к его келлии, ибо он знал ее немощь, что она, как дитя, всего боялась... Вот тебе елочка и крест на ней, недалеко от моей келлии, сюда приходи и молись"», – сказал о. Зосима.

И когда Маргарита приходила ночью молиться, старец тихонько... выходил на крыльцо своей келлии... И если который раз замечал, что она начинает робеть, тревожиться, осматриваться по сторонам, тогда он подавал ей голос, говоря: «Молись, молись, не бойся, я стою на крыльце».

Такая любовь отеческая и попечение его, как Ангела-Хранителя, еще больше одушевляли ее, как и остальных сестер, к молитве»⁷⁰¹.

Есть рассказ и о том, как из-за огорчения одной сестры старец вернулся из предпринятой им поездки в Москву, только с тем чтобы успокоить опечаленную душу. И эти трогательные примеры истинно духовной любви, возможной лишь при подлинном старческом руководстве, существуют наряду с высказываниями старца Зосимы, полными духовной свободы и зрелости духовного его мудрования.

«Жизнь иноческая есть духовная, – пишет старец в своих поучениях, – посему и подобает токмо о духовном богатстве пещися: духовное же богатство внутрь нас имеется по Господню словеси... Итак, иноческое богатство есть: упование не на временное нечто, но на Бога Живаго, радование внутреннее о Бозе и вера непоколебимая... и любовь чистая ко всем»⁷⁰².

«Не опирайтесь на вещество, – поучает старец Зосима, – но имейте здравое духовное рассуждение: мы призваны в свободу духовную»⁷⁰³.

В беседах с сестрами светлые и широкие взгляды старца Зосимы на духовную жизнь выражались еще ярче.

«Какая слава, какая радость, какой свет, какая честь, какое утешение и ликование на небеси в ангельском соборе! – восклицает старец, проводя беседу в день Архистратига Божия Михаила. – Жизнь же иноческая есть жизнь ангельская».

И потом: «Не счастливейшие ли мы посему на свете? Посмотрите на весь мир, сколько есть таких, кои и понятия о сем не имеют... о чем узнали мы»⁷⁰⁴.

Подобными светлыми духовными определениями иноческого пути полны писания блаженного старца Зосимы. Сердце принимает их: определения эти не стареют до наших дней и являются живым и действенным питанием душ, нашедших в старческом руководстве путь и правду своего земного существования.

Пишущей эти строки довелось встретиться с сестрами, которые происходили из пустыни, созданной о. Зосимой. Они пришли искать духовного руководства и помощи к старцу Зосимовой (мужской) пустыни о. Агафону, в схиме схиархимандриту Игнатию. Пустыни женской уже не существовало, сестры жили в деревне под Москвой. Им хотелось передать то, что осталось от их прошлого. До них, вероятно, дошло известие, что о. Агафон был большим почитателем их старца Зосимы. Сестры отличались душевностью, простотой и непосредственностью отношений, в них была большая внутренняя свобода, связанная воедино с искренностью и доброжелательностью.

Отцу Агафону они с любовью передали портрет о. Зосимы, писанный масляными красками, очень хороший, достойный по качеству исполнения. Позднее они с доверчивостью передали некоторые личные вещи старца: деревянные ложки, четки, «стволинку», через которую о. Зосима пил воду во время болезни, а также некоторые письма духовных дочерей о. Зосимы, его племянниц Веры и Маргариты⁷⁰⁵. На этих письмах, писанных старинным почерком, были видны пятна – следы слез, которые проливали сестры в их тяжких душевных искушениях в Сибири при разлуке с духовным отцом.

Так духовная семья старца Агафона породнилась с семьей старца Зосимы Верховского. И был здесь один дух, одно мироощущение и мировосприятие. Значит, в разные периоды жизни духовных семей, выросших под старческим руководством, единым оказывается основное направление, основное восприятие жизни и путей спасения. Потому что здесь – одна подлинная основа, идущая от древних времен, полагающая свое основание в водительстве Христовом.

Последним образом, которого мы не можем не коснуться в данном разделе, где мы говорим не о больших обителях старческого делания, а лишь об отдельных светочах этого великого подвига, является образ одинокого подвижника начала того же XIX века, проходящего свой уединенный путь спасения, задонского затворника Георгия⁷⁰⁶.

Отмеченный с самого момента своего рождения скорбными, даже трагическими обстоятельствами, дворянин по происхождению, военный в чине поручика, в двадцать девять лет он приходит в Задонский Богородицкий монастырь и через год по особому смотрению Божию затворяется в тесной и сырой келлии. Семнадцать лет он пребывает в неисходном затворе в монастыре и отходит ко Господу сорока семи лет от роду. При жизни он был прибежищем и утешителем многих душ, ищущих спасения, и после его кончины осталось обширное собрание его писем. Часто в форме стихотворений или в форме особой, одному ему присущей прозаической речи живописал он преданным ему душам путь к Богу.

Письма блаженного затворника Георгия очень высоко ценились подвижниками монашества, ищущими чистых основ духовной жизни. На них очень часто указывал блаженный Иван Иванович Троицкий, высоко ставил их на протяжении всей своей жизни св. Игнатий Брянчанинов. Выборка из писаний задонского подвижника была и остается в наше время полезной и благодатной задачей. Большой труд посвятил собранию писем блаженного затворника Георгия оптинский монах Порфирий (Григоров), разделив их на три отдельные части, что составило солидный том – до семисот страниц.

Краткое извлечение из писем затворника Георгия сделано уже в XX веке Л. Денисовым⁷⁰⁷. Необходимо указать, что оптинские старцы первыми потрудились над изданием писем блаженного затворника Георгия⁷⁰⁸.

Дошла до наших дней свеча молитв и мыслей неповторимого по своей жизни и подвигу затворника Божия, странного для мира, иногда даже и для братии монастыря блаженного Георгия. И светит эта свеча особым светом подлинных, найденных в Боге сокровенных духовных утешений. Вот некоторые из них, легшие надушу, коснувшиеся ее внутреннего дыхания.

«Ах! – пишет затворник своему большому духовному другу, – почто Вы скучаете?.. Следует предпочесть худшему лучшее, и возрадуется душа наша о Господе».

«Лишь только предадим себя Промыслу Отца Небеснаго, ― продолжает блаженный Георгий дальше, – тотчас пременяемся на лучшее и уже не ищем ничего, кроме Его святаго благоволения о нас»⁷⁰⁹.

«Хочу несколько сказать о сущности любви, – продолжает подвижник далее в своих письмах, – это самотончайший огнь, объятнейший и легчайший всякого ума; действия огня сего быстры и пречудны; они священны и изливаются на душу от Святаго Вездесущаго Духа».

«Люблю там, – пишет блаженный Георгий дальше, – где сердце, отделяясь от земных, переходит к небесным; и в смирении посещенный человек милостию Божиею бывает выше себя, уничтоживши себя».

Верности и тонкости передачи внутреннего состояния в девяти письмах затворника Георгия мог бы поучиться любой писатель нашего века...

«Читал я Ваше сердце, исполненное молитвы и любви ко Господу, – пишет он к Т.А.В., – утешил меня Господь Вами: слово сердца Вашего одномысленно сердцу моему».

«Ах! – восклицает он в следующих письмах, – кто может совершенно обозреть всю землю, что на ней и что в ней, и самое море, и во глубине моря, и на волнах его носимые корабли?.. Непостижимо! Непомыслимо! Теперь смиримся... В терпении нашем Господь обучает стяжанию душевного богатства».

Образ природы потребен подвижнику Господню и тогда, когда он поучает бороться с духом уныния.

«Мысли, как облака, парят, летят и изменяются, – пишет он к А.Н.И. – Когда внезапно помрачается день и солнце покрывается тучами, тогда, кажется, поднебесная страна одевается в траур печали. Лишение дневного света поражает скукою и томительным унынием. Так бывает и с человеческим сердцем, ежели оно не ходит вслед Иисуса Христа».

Так неповторим дух писаний этого подвижника, так дорог и хрупок его образ.

Не должно повторяться, заключая последнюю главу, так как некоторые общие соображения уже приводились выше. Вместе с тем становится очевидным, что там, где в подвиге монашеском положен был подлинный поиск Живого Бога, этот поиск завершался обретением тех сокровищ, которые характеризуют русское старчество. И отдельно живущий подвижник, взыскующий Бога в пустыне ли леса, в тесном ли затворе келлии, неуклонно приходил к обретению этих внутренних сокровищ и затем неуклонно начинал светить миру, собирая вокруг себя большие или меньшие обители душ, устремляющихся к Богу. А если и не собирал этих обителей, подобно дивному по своему жизненному подвигу затворнику Георгию, светил во весь мир необычными писаниями своими, призывая, возводя к подвигу духовной жизни любую душу, возжелавшую Бога. Подмечаются в этих писаниях самые тонкие движения души человеческой, святая природа Божия приглашается участвовать в самом этом духовном восстании человека, подвиг старческого руководства направлен на анализирование всех действий человеческих, всех тончайших движений души.

Так, писания сохраняют живой облик подвижников в соглядании и поиске ими Земли обетованной. Наследие это должно быть изучено и само по себе, и как сохраняющее опыт человеческою сердца, взыскавшего Бога, и главным образом в отношении тех живых и спасительных указаний, как в жизни земной обретать путь, ведущий к вечности.

Развевается знамя креста над пись-

мом моим ― всегда слово мое выхо-

дит под этим знаменем.

В тишине безмолвия душа плавает

как бы в каком необъятном пространстве –

смотрит на минувшее, на настоящее,

на землю, на небо, на время, на вечность!

Так в ясную погоду гуляет орел в недосягаемой

высоте, в прозрачной лазуревой бездне.

Из писем св. Игнатия Брянчанинова

Вылившееся в определенную систему, получившее свое собственное, ни с каким другим не сходное лицо учение русских старцев особенно отчетливо раскрывается перед нами в их письменном наследии. Почти все поколения русских старцев, их отдельные группы и даже отдельные личности дают нам нестареющую пищу, неиссякаемый живоносный источник поддержки и питания духовного в оставленных ими письмах к отдельным лицам или к группе лиц, в их кратких поучениях и словах. И всегда в должное время, потребное для жизни души, можно найти в них подкрепляющую живую мысль или слово, пронзающее душу, поддерживающее ее в различные периоды ее бытия, в различных ее состояниях: в периоды горя, упадка сил душевных или во время радования, раскрепощения внутренних сил, когда она ищет вечное, безусловное, а кроме того – родное слово, изреченное, когда формировалась русская душа, ее характер, искания.

Помимо основного – изложения тех или иных состояний борющегося человека, тех или иных просветлений духа, обретений, духовных находок, знакомящийся с писаниями русских старцев получает и большое утешение от того, что в этих писаниях обретается выраженное единство взглядов при совершенно различном стиле. В отдельных речениях русских старцев, носителей высочайшей и тончайшей культуры духа, встречаешься с необычной силой этого словесного выражения, четко определимой индивидуальностью, поэзией русского слова. В сочетании с высотой содержания это доставляет читающим чувство глубокой и всесторонней радости, утешения. Оно, повторимся, происходит из соединения высокого смысла с поистине божественной красотой глаголов.

Поистине то, что писания русских старцев все едины в своей высоте, в своем чистом стремлении изобразить духовные истины и одновременно выражены всегда различно, всегда с сохранением самых мельчайших индивидуальных черт пишущих, делает из этого достояния – писем, посланий и отдельных поучений старцев – непревзойденную сокровищницу, неисчерпаемое богатство. К сокровищу этому, к этому неизбывному морю писаний, где каждая буква – от опыта, даже от крови пережившего все подвижнического сердца, необходимо притекать во время и время, чтобы не порвать, не потерять связи с животекущим источником.

Вдруг тебя обрадует то или иное речение, сказанное старцем от его богатого опыта, от изжитого искушения, от побежденного страдания. Или ты будешь изумлен, даже пленен высотою тех вещаний, тех кладезей духовного слова, в котором изображается то или иное, казалось бы, неизобразимое, неудобоуразумеваемое состояние подвизающегося человеческого духа.

А иногда, напротив, необходимо простое, немудрое, любовное, материнское даже в своей простоте и любви слово старца, чтобы успокоить, даже исцелить твой недуг. Иногда же слово старца, сказанное кому-то, дает непосредственный ответ именно тебе и именно в том затруднении, из которого, казалось бы, уже и выхода не обретается. Нам и ныне известны люди, которые, с верою открывая строчки писем старца Амвросия Оптинского, находят в них ответы на свои вопросы, поднятые сложными жизненными ситуациями или болезненными состояниями их страждущей души. Трудно окинуть одним взором или изобразить в одном слове общее направление письменного наследия русских старцев. Оно выразило их учение, их живой опыт, который сложился в России в русле духовного направления святых отцов, издревле идущего от старцев седого Востока, старцев первых веков монашеского подвига.

И здесь не может быть повторений. Достаточно сказать, что достояние русских старцев имеет свое начало в радостотворном смирении, завершается же великим уверением в Божественной любви. Между этими двумя полюсами размещается все разнообразие, все богатство писаний, оставленных нам русскими светочами духовной жизни.

Среди эпистолярного наследия русских старцев особо выделяются письма духовного писателя и аскета св. Игнатия Брянчанинова⁷¹⁰. Уже первое знакомство с ними показывает, что автор их сохраняет высокий стиль своих больших произведений и с духовным постоянством преподает свое слово тем, с кем ведет переписку. В письмах св. Игнатия можно встретить отдельные изречения, выражающие сущность деятельности их автора-подвижника, которые стали как бы нарицательными. Наконец, письма эти всегда содержат высокую поэзию слова, являя в себе и раскрывая неизъяснимую глубину русского литературного языка.

Владыка писал много и иночествующим, и светским особам, и всегда основное в его письмах – зов к жизни духовной, изъяснение основ этой жизни, усвоение этих основ тому, кому пишется письмо. Говоря прежде всего о духовной литературе, автор писем выражает совершенно определенное мнение, что не всякий труд, написанный на духовную тему, есть труд духовный. Он признает недостаток в подлинном духовном слове и говорит о переживаемой им эпохе: «Глад слышания Слова Божия – вот бедствие, несравненно тягчайшее бедствие всех бедствий». В письме к другому лицу святитель говорит о спасающихся как о путниках, испытывающих «недостаток в хлебе». Наконец, в письме к некоторому настоятелю он пишет о «тесноте нынешнего времени, в которое весьма оскудело истинное духовное знание».

Признавая духовную жизнь подлинною только в том случае, если она основана на покаянии и смирении, владыка поучал своих близких учеников о последовательности духовного процесса: «Надо, чтобы с сердца началось обновление, сердце – корень».

Тому же ученику, поучая его не ждать помощи от внешних подвигов, он пишет: «Ожидай с покорностью слезы от Бога. Какой-то святой невидимый перст, расширяет свою любовь святитель в послании ученику, какой-то тончайший помысл смирения коснется сердца – и придет слеза тихая, слеза чистая, изменит душу, не изменит лица; от нее не покраснеют глаза – кроткое спокойствие пролиется в выражение лица, соделает его ангелоподобным».

Правильно понимая ход духовной жизни, владыка мог свободно писать и о духовной любви, которая была ему поддержкой на его крестном пути.

«Какое наслаждение – любовь, – замечает он своему другу С.Д. Нечаеву. – Пишу к Вам и на языке моем чувствую какую-то особенную сладость. Это сладость древа райского».

«Точно, – любовь ни кол иже отпадает», – обращается он к тому же лицу после долгого перерыва и перемены в судьбе его корреспондента.

«Любовь есть печать души, способной для неба, – свидетельствует он в других письмах. – Любовь – тот покой, тот дол, в который Бог вселяет единомысленных о Христе».

Тому же возлюбленному другу, когда скорби того стали безмерными, святитель написал замечательные слова, которые с великим утешением могут повторяться каждым скорбящим.

«Христос действует иначе, – утверждает владыка Он не снимает тернового венка с возлюбленного Своего, потому что так венчаются в цари Небесного Царства, но посылает в душу благодатную сладость, залог предвкушения вечного блаженства».

Запоминается этот образ, данный св. Игнатием, и спасает в минуты тяжелой душевной борьбы и тревоги. Свобода, которую владыка обретал в понимании духовной жизни и подвига, давала ему возможность говорить о мерах духовной любви, позволяла ему писать своим духовным чадам свободно и будто необычно.

«Сердце мое говорит больше, нежели может выразить слово», – начинает епископ Игнатий письмо к своему близкому ученику. ― И странно! – восклицает он далее. – Едва сердце мое захочет начать беседу с тобою, как впадает в него ощущение молитвы, уносит меня в тот мрак, который служит кровом Богу, светом для разумных Его тварей. Несись туда и ты! Хорошо забыть человека в Боге, потому что помнит его Бог. Хорошо быть мертвым для человека в Боге – это истинная жизнь, жизнь Духом».

Однако слова, подобные приведенным·, сравнительно редки в посланиях св. Игнатия. Значительное число его писем преисполнено словами о скорбях, тяготах, о месте креста в жизни христианина.

«Уготовьтесь на скорби, – пишет преосвященный инокине, искавшей его руководства, – откажитесь от утешения, и оно придет к тому, кто считает себя недостойным».

«По тернистому пути ведет вас рука Промысла! – пишет святитель Нечаеву, – но такова судьба возлюбленных Богом... Крест – это знамя стада Христова, это знамение овцы Христовой. Да ниспошлет Господь в минуты тяжкой скорби вашей благую мысль благодарения Богу, славословия и благословения десницы Его».

К некоторому скорбящему священноиноку владыка писал: «Бог кого отделяет в ближайшее служение Себе, в сосуд духовных дарований, тому посылает скорби».

«Облобызаем крест как знамение Христово, – продолжает он, – руководствующее ученика Христова в Царство Небесное. Был повешен на кресте разбойник... а с креста переселился на небо как исповедник».

Заключая письмо к этому своему собрату, св. Игнатий восклицает: «Дайте руку, пойдем за Христом, каждый неся крест свой и им израбатывая свое спасение».

Крест и скорби так усвоились св. Игнатию, что почти в каждом письме можно встретить мысли, аналогичные изображенным выше.

«Где бы я ни был, в уединении ли или в обществе человеческом, свет и утешение изливаются в мою душу от Креста Христова», – начинает он свое письмо к иноку, пожелавшему глубокого уединения. Ему владыка советует «терпением между человеками уврачевать немощь чувств, узреть Промысл Божий и войти в умную молитву».

Говоря другу о своей болезни, епископ Игнатий заключает: «Точно, Крест Господень есть иго благое и бремя легкое, а со Иисусом и на Голгофе – рай».

Признавая скорби и крест необходимыми в ходе внутренней жизни человека, св. Игнатий вместе с этим вел своих учеников и всех его вопрошающих к деятельному покаянию.

«В покаянии вся тайна спасения, – уверяет преосвященный своего собрата настоятеля».

«Не думайте о покаянии легко, – развивает эту идею св. Игнатий, – это душа всех подвигов, это общее делание, которое должно одушевлять все прочие делания».

Отвечая на вопрос своего корреспондента о молитве, владыка связывает в своем ответном письме подлинную молитву с покаянием.

«Покаяние должно быть душою молитвы, – пишет он, – без него она мертва, смердит вонею мнения гордостного и обольстительного! Покаяние – единственная дверь, посредством которой можно о Господе обрести спасительную. Вознерадевший о покаянии чужд великого блага».

«От покаяния раждается умиление, – поучает святитель другого священноинока, – умиление освещает клеть душевную, внося в нее свет духовный от Света Христа».

«Ложась на одре, кайтесь, – поучает святитель свою близкую духовную дочь. инокиню, и вставая, кайтесь: как в цепи звено держится за звено, так в жизни Вашей воздыхание да следует за воздыханием».

Преосвященный Игнатий очень высоко ставил жизнь по совету и большое значение уделял откровению монахами помыслов старцу. Одной из своих духовных дочерей, предлагая часто и искренне открываться ее старице, владыка писал: «При решительном откровении согрешений делами, словами и помышлениями можно в один год преуспеть более, нежели при посредстве других подвигов, самых многотрудных, в течение десяти лет. Оттого враг и борет так сильно против этого спасительного делания».

В письмах о молитве св. Игнатий развивал те же основные мысли, которые излагал в своих больших произведениях.

«Молитва, – пишет он, – есть высочайший, труднейшей и многоскорбнейший подвиг, требующий и полного самоотвержения, и правильности мыслей».

Давая различные по объему молитвенные правила своим духовным детям, св. Игнатий считал необходимым, чтобы «правило было для человека, а не человек – для правила». Искушения же, встречающиеся при делании молитвы, считал неизбежными.

«Умиление и любовь к ближним, кои все без изъятия кажутся яко ангели, суть плоды истинные и непрелестные молитвы», – поучает святитель болезненную инокиню, делательницу молитвы Иисусовой.

«А встречающиеся искушения, уныние и сон служат доказательством, сколько молитва нам полезна», – заключает свое назидание владыка.

Своему собрату о Христе, настоятелю монастыря, преосвященный Игнатий пишет поучение о делании чистой молитвы, говоря, что тогда «душа движется в соединение с умом, влечет за собою тело, [и] в хладе тонком и мире глубоком человек, соединенный сам с собою, превысший всякой борьбы, чуждый всякого греха, одеянный в покаяние, предстоит пред лицем Господа чистою молитвою, объемлющею все его существо».

Следует допустить, что из состояния, подобного описанному, изложены святителем глубочайшие тайны молитвы в его письмах «к брату, занимающемуся умной молитвой».

Всего, что написано здесь св. Игнатием, невозможно перечислить. Строки эти остаются драгоценным назиданием для всякой души, ищущей путь к молитвенному общению с Богом, ищущей путь к Богу Живому. Вместе с тем при всем величии поднимаемого им вопроса владыка пишет этому брату: «Будь снисходителен к себе, не засуждай себя, при побеждениях прибегай к Богу с раскаянием – и простится тебе побеждение твое, а ты – снова за меч и – на сечу».

Приведенные только что слова святителя и другие его высказывания, в которых мы видим индивидуальное отношение к каждому спасающемуся, вопрошающему его, показывают, как ценил пастырь-подвижник души человеческие. Об этом невозможно умолчать.

В тех же письмах он пишет об этом – всегда различно – соответственно душе каждого из переписывающихся с ним. Так, в душе близкого ученика своего он «услышал... глубокое, истинное призвание к Богу».

«Я глядел на душу, – пишет св. Игнатий, – для лица и для всего вещественного я точно без глаз. Черты физиономии как раз забываю; черты души, и самые тонкие, остаются запечатленными в памяти».

«Я часто о Вас вспоминаю, – пишет владыка болящей инокине, духовной дочери своей, ― извещает о Вас мое сердце».

«Я утешился, увидевши из письма Вашего, что Вы уже не так умны, как были прежде, – с назиданием пишет св. Игнатий инокине, своей духовной дочери, и продолжает. – А что пишу к Вам так откровенно, то из этого можете видеть, как я к Вам близок сердцем моим и как искренно желаю Вам преуспеяния о Господе».

Вот мудрость старца. По его же слову, в другом письме: «Многие из святых называли чадами тех, которым они сообщали жизнь Духа».

Так, любя душу каждого из своих учеников, св. Игнатий каждого вел соответственно его свойствам и душевным качествам. Себя же самого признавал служителем этих душ, как об этом и писал в одном из своих писем: «Вы желаете соделаться моею дщерью? Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин называться отцом, но рабом, говорю душе моей: «Возвеселись, неплоды не рождающая, возгласи и возопий, не чревоболевшая, яко многи чада пустыя, паче нежели имущия мужа"».

Воистину в своем старческом делании св. Игнатий руководился словами святых, которые приводил в своих письмах: «Егда человек человека воспользует словесы или делы, Божию благодать да разумеют оба».

В письмах святителя встречаются отдельные выделенные им картины природы, переживаемые духовно. Он даже соединяет природу в единое целое с миром незримым, как это становится очевидно из писем владыки к художнику К.П. Брюллову, ставших известными по трудам о. Марка (Лозинского).

«Религия вместе с [нездоровьем], – пишет святитель, применяясь к понятиям самого Брюллова, – обратилась для меня в поэзию и держит меня в непрерывном чудном вдохновении, в беседе с видимым и невидимым мирами, в несказанном наслаждении... время сократилось, понеслось с чрезвычайною быстротою, как бы слилось с вечностью; вечность как бы уже наступила... Всякая красота, и видимая и невидимая, должна быть помазана Духом, без этого помазания на ней печать тления; она, красота, помогает удовлетворить человека, водимого истинным вдохновением. Ему надо, чтобы красота отзывалась жизнию, вечною жизнию».

Такой именно красоты полны все те строки писем, где страдающий и вместе вдохновленный красотой природы Божией святитель описывает красоту Волги или высоту неба.

«В тихом уединении на берегу величественной Волги часто вспоминаю вас», – начинает святитель письмо духовно близкой ему чете. И продолжает дальше о Бабаевском монастыре: «Он мне чрезвычайно нравится... Какой воздух! Какие воды, какие кристальные ключевые воды! Бьют, кипят из горы... Какие рощи с дубами! С вековыми дубами! Какие поляны! Какая Волга! Какая тишина! Какая простота!»

В следующем письме продолжаются излияния души святителя, обретшего отдых в Бабаевском монастыре.

«Из моего уединения, с живописных берегов Волги, – восклицает переполненная душа страдающего святителя, – величественной и великолепной Волги, поздравляю вас».

Но в следующих письмах скорбь его становится очевидной: «Среди глубокой мрачной ночи, – начинает эти строки святитель, – уныло тянутся звучные отклики часовых... ободряет, утешает часового голос его товарища»...

«Утешителен, отраден для христианина голос его собрата, – заключает начатую мысль св. Игнатий, – в этой тьме и сени смертной, в которой мы совершаем наше земное странствование, шествуя к небу».

Среди указанных сопоставлений в письмах епископа Игнатия, среди его откликов на красоты природы Божией очень дороги те отрывки, в которых можно постигать богословские идеи, сложившиеся в его душе.

«Святая Церковь, – пишет он, – называет Духа Святаго Утешителем, называет Утешителем Сына Божия; Утешитель – и Отец, непостижимо раждающий Сына и непостижимо испущающий Святаго Духа. Утешитель – Дух; Утешитель – Сын; Утешитель – Отец. Еслилучи – свет и огнь, то и солнце, из которого они текут, – свет и огнь. Троице Святая, Бог, слава Тебе!».

В письмах св. Игнатия нельзя пройти мимо его высказываний о любимом деле его жизни – словесных трудах. Так, в ответном письме С.Д. Нечаеву, написавшему, что слово владыки имеет помазание, смиренномудрый епископ отвечает, что, каковым бы ни было слово, «оно есть слово сердца». И дальше раскрывает душу свою преосвященный Игнатий.

«Признаюсь, – пишет он, – бывали в жизни моей минуты, когда во время тяжких скорбей или после продолжительного безмолвия... появлялось в сердце моем слово. Это слово было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости, потом отходило. Искал я его в себе, старался, чтобы этот голос мира и покоя во мне раздался, – тщетно! Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии блаженные минуты! Читаю после – читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей сферы нисходящие и остающиеся наставлением. Обыкновенная жизнь, и монастырская, сопряжена со многим развлечением, не может удерживать всегда при себе сих горних посетителей».

Другое свидетельство св. Игнатия о служении его слову более известно. Следует здесь привести его подробнее.

«Служение братии словом Божиим! – восклицает преосвященный в письме к близкому ученику своему. – Какою восхитительною, насладительною картиною представлялось очам души моей эго служение!.. Весь видимый мир неравночестен одной душе: он преходит, а она нетленна и пребывает вовеки. Что же? Бесконечно милосердый Бог подал мне в руки это служение! Не только подал мне в руки, но и извещает многим душам искать от меня этого служения! Теперь все время мое взято этим служением. Как утешительно перекликаются со мною многие души среди таинственной ночи мира сего с различных стран своих: иная – с одра болезни, другая – из изгнания, иная – с берега Волхова, иная – с берега Двины, иная – с поля Бородинского, иная ― из хижины, иная ― из Дворца Царского. Душа, где бы она ни была поставлена, если не убита нечувствием, везде ощущает нужду в слове Божием, везде падение гнетет ее, давит. Произношу слово Божие в беседах личных, пишу его в беседах заочных, составляю некоторые книги, которые могли бы удовлетворить нуждам нынешнего христианства, служить при нынешнем голоде каким-нибудь утешением и наставлением».

«От служения Слову, – заключает святитель свою исповедь, – раздается в душе моей какой-то неизреченно-радостный голос удостоверения в спасении».

Последнее, на чем необходимо остановиться при рассмотрении писем св. Игнатия, – его высказывания, часто как бы невольные, в оценке высших откровений духовной жизни. Говоря своему ученику: «Никак не позволь себе ожидания благодати» и «Стремись узреть грех твой», в то время, когда ученик этот много пережил, старец не умолчал о том, что возрадовался о милости Божией, которая посетила этого ученика «вдень приобщения Святых Христовых Таин».

Епископ Игнатий понимал, что у правильно ведущего свою духовную жизнь инока, его ученика, духовная радость закономерна. Поэтому он подробно говорит о ниспосланном утешении и назидает: «При утешении вдавайся более в благодарение, в молитву, в самоукорение – утешение будет возрастать и возрастать. Я желал для тебя, чтоб ты был причастником трапезы утешения духовного: вкусивший ее соделывается мертвым для мира, стяжевает особенную силу к совершению пути духовного».

В письмах к другим лицам владыка говорит и об «извещении». Наконец, в письме отцу, которого постигли скорбные обстоятельства, преосвященный Игнатий расширяет свое сердце и ведет страждущего собеседника к тайне боговидения.

«Чаша Христова, – пишет ему святитель, – отверзает вход в страну разума духовного, состояния духовного; вшедший туда и причастившийся трапезы утешения духовного соделывается мертвым миру... начинает совершать свое земное странствование, как бы несущийся по воздуху... на крыльях веры... Вера подымает с земли, освобождает от оков, изъемлет из среды мучений, возносит к небу, вводит в покой духовный. Вшедшие в этот покой почивают прохладно, насладительно на роскошно постланных драгоценных одрах боговидения».

И в других письмах владыка часто говорит о «странствовании» и о полете в вечность.

«Не очень заглядывайся на обстоятельства жизни: не стоят они, – пишет он своему ученику-священноиноку, – идут, быстро мчатся, сменяются одни другими. И сами мы мчимся к пределу вечности!.. Кто же видит, что все летит и сам он летит, тому легко, весело на сердце». Окрыленность эта, легкокрылость души св. Игнатия, постоянное устремление к вечности соделывали то, что душа его входила в тайны богословия, богопознания, боговидения.

В одном из его писем, опубликованных игуменом Марком, читаем такие, по существу уже непостижимые, глаголы: «При утешениях принимай... одно... духовное действие, являющееся в мире сердца, тишины его, в какой-то хладной и вместе пламенной любви к ближнему... Этот духовный пламенный хлад, этот всегда... тончайший пламень – постоянный характер Спасателя, постоянно и одинаково сияющий из всех действий Спасителя, из всех слов Спасителя, сохраненных и передаваемых нам Евангелием. В этот характер облекает Дух Святый при производимых Им утешениях служителя Христова, снимая с него одежду ветхого Адама, облекая душу в одежду Нового Адама и доставляя, таким образом, существенное познание, вполне таинственное и вполне явственное».

Здесь и нам удобнее молчание.

Письменное наследие другого святителя и духовного писателя – епископа Феофана поистине огромно. В своих письмах⁷¹¹ святитель живо отзывается на события государственной и общественной жизни, о всем дает свои меткие замечания и определения, следит за ходом Крымской войны, за жизнью ополченцев. В письмах к издателям и редакторам своих обширных литературных и переводческих трудов он высказывает суждения о ходе издания, о рецензентах, говорит о своих удачах или помехах в творческой работе. Кратко, а где нужно, и подробно описывает ход работы над своей замечательной «Евангельской историей». За этот труд он был удостоен ученой степени доктора богословия. Советуется и о ходе работ над другими духовными книгами, такими, как «Что есть духовная жизнь» и другие. В своих деловых письмах св. Феофан касается и вопросов духовных, снабжая своих деловых корреспондентов мыслями о тайнах духовной жизни, о делании молитвы Иисусовой и подобном. Для нашей темы наибольшее значение имеют письма святителя как наставника, старца, руководителя в духовной жизни. В них естественно отражается дух их автора. Часто они довольно кратки, добросердечны, богаты юмором, назидательностью. Подробный разбор всех писем этого раздела для нас невозможен, да он и не отвечал бы поставленной нами задаче. Существенное, основное для нас – общий тон, дух старческого руководства, который сообщал святитель в своих письмах.

«Я уверен, что внутреннее Ваше стоит добре, – пишет св. Феофан духовной особе, живущей при монастыре, – а если и всколышется когда, то вы умеете приводить его в порядок». «Господь отнимает от вас человеческие опоры... чтобы у Вас осталась наконец одна опора – Сам Господь. Он хочет возвесть Вас в состояние или на высоту пустынников», – пишет владыка в следующих письмах. На вопрос своей духовной дочери, за какие грехи случаются подобные скорби, святитель отвечает: «За какие грехи? Не всегда за грехи. Бывает и потому: в венец еще камушек подобран и отшлифовывается... Лучше всего не задаваться такими вопросами, ограничиться одним запечатлением: буди воля Твоя... самое мудрое и самое успокоительное».

Ниже в том же письме, чтобы утешить скорбящую, старец пишет: «Мои книги... к вашим услугам. Шлю по две поименованные вами. Они все три – игрушечки... Но одна игрушечка – револьвер». «Очень рад, – пишет ей владыка в следующем письме, – что... молитва ваша стоит. Это молитва в сердце. Она лучше и ценнее молитвословия читательного. Есть ли болячка в сердце?., не отходящее от сердца чувство к Богу... не помышление, а чувство, служащее... источником памяти Божией и всех духовных чувств».

Когда с этой духовной дочерью владыки произошло печальное событие и ей пришлось переходить на жительство в другой монастырь, епископ Феофан писал ей: «Было... бы лучше, если бы Вы умудрились так устроить, чтобы все забыли или не помнили, что Вы среди них живете. Тогда обитель была бы для Вас пустынею». К такой высоте смирения звал свою духовную дочь владыка, несомненно на опыте испытавший крепость подобного состояния среди людей.

Письма св. Феофана к мирским особам всегда зов к жизни духовной.

«Каждый день надо считать первым днем жизни в страхе Божием, – пишет владыка матери большого семейства, – заднее все забывая, кроме грехов, о коих всегда надо каяться... Снова начинать – такой закон духовной жизни».

«Как только увидите неправость мысли, чувства или слова, – пишет он ей же в следующих письмах, – тотчас и кайтесь... Прибавьте к этому осматривание, как идет падение, и из этого осматривания извлекайте себе урок, как себя одолевать при подобных встречах. Опыты воздержания дадут опытность в самообладании, и падения будут реже и реже. Бог поможет».

«Смирения побольше надо, – продолжает владыка дальше. – Речи или порывы слова, огорчительные для других не от барства ли? Сознание барства и есть гордость». Владыка в письмах поучает эту мать семейства молитве, говорит ей о смирении: «Лучше всего, если совсем себя забудете, а будете только иметь в мысли, как бы Бога не прогневить чем не угодным Ему в мыслях, словах и делах».

Поучая эту душу в следующих письмах, епископ Феофан пишет: «Вам скорбно смотреть на нарушение заповедей Божиих. Но како Бог Пречистый, Вездесущий, Всевидящий сносит наши грехи... И вот... терпит Господь, ожидая, что когда-нибудь опомнимся и зачнем направлять душу свою».

Советуя терпеть семейные скорби, владыка, глубоко сочувствуя, пишет: «Установитесь в мысли, что без Бога ничего не бывает, и потому все бывает во благо нам. От нас зависит только надлежащим образом воспользоваться всем, что случается. Но, если и одно только терпение явим, и то доброе себя есть держание пред Богом».

В этой семье святитель определил путь двух молодых девушек, назвав одну Черничкою, а другую Беличкою. Черничке, согласно склонностям ее души, был определен путь, ведущий в монастырь. Беличке было предоставлено выбирать свое служение среди людей или обзавестись семьей, что впоследствии и исполнилось. Наставления той и другой владыка давал в течение десятков лет, утверждая каждую на ее жизненном пути и в неизбежных скорбях.

Письма св. Феофана к лицам, вопрошающим о том, как им строить здание своей жизни, очень содержательны и пространны. Владыка отвечает на их серьезные вопросы обстоятельно, убеждая рассмотреть внимательно наклонности души. С людьми, решившимися избрать путь монашества или священства, преосвященный Феофан углубленно разбирает их серьезные духовные искушения и дает обстоятельные советы о том, как творить молитву Иисусову. Учит владыка людей этого плана творить и молитву благодарения, составленную из догматов Православной Церкви:

«Слава Тебе, Боже наш, в Троице поклоняемый Отче, Сыне и Душе Святый».

«Слава Тебе, создавшему все словом и о всем промышляющему».

«Слава Тебе, почтившему нас образом Своим».

«Слава Тебе, Сыне Божий, благоволившему воплотитися, пострадать, умереть, воскреснуть, воссесть одесную Отца и Духа Святаго нам ниспославшему».

«Слава Тебе, Боже, народ наш призвавшему в Царство Твое».

«Слава Тебе, путь покаяния и обращения мне устроившему».

«Слава Тебе за все».

Подробное изучение писем св. Феофана может составить предмет специального исследования, в котором могли бы быть рассмотрены все вопросы, затронутые преосвященным владыкой в своей переписке. Мы же более подробно не сможем углубляться в эту часть его трудов.

Очаги подлинной духовной жизни обретались в последней четверти XIX столетия в отдельных обителях, куда проникало знание учения святых отцов и где возникали подлинные духовные отношения между ищущими спасения и их старцем. Удостоверение этому находим в письмах Ивана Ивановича Троицкого –как он именуется, «великого раба Божия», связанного с духовным наследием о. Адриана⁷¹² и о. Петра⁷¹³.

В своих частых письмах к сестре Кашинского монастыря, относящихся к 1882 году⁷¹⁴, Иван Иванович предстает подлинно как истинный раб Божий, всем сердцем возлюбивший Новый Завет, хорошо знакомый со всеми отцами Добротолюбия, часто ссылающийся на изречения преп. Исаака Сирина. Иван Иванович очень любил писания блаженного затворника Георгия и в своих письмах к вопрошающей и исповедующейся ему сестре указывал на них как на крепкое воспомоществование при различных искушениях и обстояниях.

Ивану Ивановичу присущ особый стиль духовного слова, как бы упрощенного. Иногда даются им иносказания; высокие истины приводятся в форме своеобразно рифмованных строк; часто в его письмах встречаются уменьшительные, ласковые, даже детские обороты.

«Живите так тихонько, так смирненько, – поучает он свою духовную дочь, – так покорно, разумно и беспристрастно, с милостию и любовью, как от яслей Вифлиемских до Креста жил Сам Батюшка Спаситель наш». И заключает: «Тогда и в ручки Рай!»

Вместе с тем Иван Иванович преподавал учение святых и преподобных отцов во всей чистоте и незапятнанности: поучал смирению, смиренномудрию и терпению, вникал в тонкости монашеской жизни и вел душу к надежде на Бога путем тихим, смиренномудрым.

«Житие в монастыре, – пишет Иван Иванович, – считают выше мученичества, потому что то кратковременно, а то томительно многая лета».

Так блаженный старец может открывать и великие истины наряду со словом ласковым, уменьшительным.

«Из предпочтения будущего настоящему познается благородство души и высокие ее помыслы», – пишет он дальше по ходу ряда писем.

«Не рвитеся, не раздражайтеся, не печальтесь больно-то, когда что делается не по-вашему, теките кротко, плавно, благодарно, долготерпеливо, никого не осуждая и ни в чью жизнь не всматриваяся», ― поучает Иван Иванович, открывая глубокие тайны жизни духовной.

«Попринудьте себя обидеть для Господа в чистой совести пред животворящим Его Крестом», – пишет старен в следующих своих письмах.

«Монашество? – спрашивает он дальше и отвечает: – Дивное и великое дело ангелам говсйное и им соревнующее».

«У ангела отними крылья – будет дева! – приводит он тут же слово св. Димитрия Ростовского. – К деве приставь крылья – будет ангел!»

Сестра в монастыре несла иконописное послушание, случалось достаточно искушений, и старец успокаивает ее: «Поделывайте пока, что умеете, чувствуйте, как сможете, благодарите, насколько исполнены, храните, что имеете, и что под рукою, и что в руках – Господь и дальше поведет и научит во всем совершенству». В жизни внутренней, незримой старен учил: «Противностей, нападков естества и искушений не бойтеся, не малодушествуйте. Этим искушается и крепнет вера, ведь человек не бездумный камень, ему для вечной жизни в Боге нужны искушения – от сего приходят искус, опытность, упование, долготерпение, молитва и любовь к Богу совершается».

Все эти глубокие, от опыта внутреннего идущие назидания Иван Иванович, по свойству своей кроткой души, перемежал с кроткими же, но полными смирения и опыта изречениями: «Не бойтесь идти в Божью дороженьку, Господь спасает и поддерживает Своих верных труженичков».

«Сначала трудненько от скорбей, слез и разных многих невзгод и глазки ест, а тут любовь согревает, потом в пламени светлеет, облака пройдут».

«Плени в любовь все наши членочки», – пишет старец в одном из своих пространных писем.

«Не возмалодушествуем, смотрите: у подножия Креста Христова ... вам тут есть местечко, словно отколочек, хоть маленькое, но все-таки местечко».

«По силе поделывайте, – пишет в следующих письмах старец, – и будет домик ваш богатенький».

«Это правда, – рассуждает старец, – смиренье – всему ожерелье».

«Умочка Вашего много не останавливайте на прошедших ошибках», – убеждает он подвизающуюся сестру.

А вот и рифмованные строки: «Хоть страждем, хоть скучаем, все горести нам будут светлым раем».

«Вздохнули пред Ним... а Он уж и в сердце обитает, когда душа одного Христа лишь знает».

«Печаль, посты, молитва, скорбь не нужны Богу: любовь одна к Нему являет нам дорогу».

Часто Иван Иванович повторяет: «Для блаженства не нужны ни вес, ни мера, единый лишь цветок потребен ― вера».

«Уединяйся ты, беседуй в Божьем Сыне – так и среди людей будешь словно ты в пустыне».

Пишет блаженный старец и так: «Куда приютиться, к кому прибегнуть, где укрыться?»

И отвечает: «Во Христе да во Кресте».

Однако там, где Иван Иванович хочет сообщить высокие христианские истины, он не допускает ни рифм, ни уменьшительных, ласкательных выражений.

«Ярко светит Солнце правды – Христос Бог наш, – пишет старец, – чрез Новый Завет, пророков и апостолов в церквах, а паче во святых обителях монашествующих и в нас, в чистой совести, если отверсты ум и сердце верою, любовию и смирением».

Убеждая сестру в необходимости с разумом нести свое послушание, старец, серьезно раздумывая, пишет: «А послушание тогда ценно и спасительно, когда природа до крайности изнемогает и человек носит словно язвы на теле и вкушает, словно тайну смерти, и это – сораспятие Христу».

«Со святою любовию христианскою никакая добродетель не сравняется», – износит кроткий старец из своего богатого внутреннего опыта.

И опять убедительно звучит его отеческое слово, когда он объясняет смысл скорбей, опять незаурядно свидетельствует об этом его внутренний опыт: «В том и важность и достоинство, – пишет он, – премудрость и драгоценность спасения вечного, что оно трудно: больно ведь хорошо Царство-то Небесное и блаженство в нем в бесконечные веки».

Рассуждая со своей ученицей по поводу светской музыки, Иван Иванович пишет очень твердо, даже строго: «Да приведется в стройность одушевленный орган человека – дух, душа и тело, и да в умерщвленном телеси воспоеши Господеви победное воспевание, яко в стройном тимпане».

Но любящее сердце старца не выдерживает, и он пишет в последних строчках писем:

«Поспешайте к Богу-то поискреннее» – или: «Незабытчив Господь благого дела».

Некоторые выражения в письмах Ивана Ивановича поражают своей неповторимостью, силой, необычайной свежестью и одновременно глубоким любовным смиренномудрием.

«Богу-то сердечки нужны, – пишет он, заканчивая одно из своих писем. – Смотрите, как небо и земля изукрашены».

Иногда смиренный Иван Иванович так незаурядно выражает основы своей веры, что подобных выражений не найдется в письмах других подвижников: «Не сомневайтеся: пройдет, – убеждает старец свою печальную ученицу, говоря о ее скорби. – Скорбь эта вызовет на усердную молитву Господу Иисусу и Пречистой Его Матери – сердобольным Жалельникам павшего человечества».

Так можно было сказать только от глубокого опыта внутренней жизни, напечатленного в «молчании кроткого и терпеливого духа».

Приведенные выписки с достаточной полнотой рисуют нам облик «великого раба Божия» Ивана Ивановича Троицкого, нашедшего в Церкви Христовой, в чистом и кротком монашеском житии живой и приснотекущий источник жизни вечной.

В те же примерно годы, что жил Иван Иванович, тайны духовной жизни изъясняются представителями русского старчества и совершенно иным образом, в иных выражениях, и стиль этих писем совершенно не похож на стиль писаний смиренного Ивана Ивановича и даже далек от него. Но удивительное дело! При очевидной разнице в манере, способе выражения основ жизни и веры Христос и Его святая Церковь в этих словах совершенно те же, что и в письмах кроткого старца, по слову апостольскому, разделения же даровании суть, а тоижде Дух... и разделения действ суть, а тоижде есть Бог, действуяи вся во всех (1Кор.12:4, 6).

Мы разумеем здесь письма игумении Арсении⁷¹⁵, старицы Усть-Медведицкого монастыря, жившей во второй половине XIX века и скончавшейся во время паломничества в Саров в 1905 году⁷¹⁶.

Душа матушки очень высока. Она ищет идеалов во Христе, ни с чем иным не сопоставимых, поэтому ее взгляд на монашество очень строг: она всячески удерживает от вступления на этот путь без должного расположения.

«Я всегда рада слышать, если в ком-нибудь открывается желание к монашеской жизни», – пишет она одной образованной интеллигентной девушке.

«Но при этом нужно знать, – продолжает мать Арсения, –какая причина заставляет избрать эту жизнь и какую цель имеет человек в этом избрании?».

«Стены монастыря, черная ряса, даже все внешние подвиги жизни монастырской ничего не значат без внутреннего подвига, который составляет цель жизни монашеской», – пишет она дальше в том же письме.

«Монастырская жизнь очень тяжела, – пишет матушка к своей близкой духовной дочери. – Она требует особенного призвания Божия, особенной душевной потребности жить высшими идеалами. Без этого она даже смысла не имеет».

Подобную же мысль высказывает мать Арсения и в письме к В.И.П.: «Вы желали священства, монашества. Это хорошо. Но я боюсь, что в первых шагах Вы увидете, что только место и платье переменили, а жизнь внутри, и даже совне, осталась та же. Надо отречение от себя, последование Слову Божию под руководством и направлением духовного человека».

В начале этой переписки матушка пишет: «Не стремитесь так усиленно узнавать волю Божию в Вашем деле, чтоб не принять за волю Божию горячность собственного сердца».

«Надо знать... что сердце наше так испорчено, – продолжает мать Арсения в письмах к В.И.П., – так помрачено грехом... что не только творить волю Божию или познать ее мы не можем, но даже действовать в нас и в нашей жизни мы не допускаем всесвятой воле Божией».

Так серьезны были взгляды матушки Арсении на жизнь духовную, на жизнь под руководством. Вместе с изложенными выше взглядами игумении Арсении на монашество мы находим в ее письмах неподражаемую веру в Христа Спасителя, неизобразимое по глубине поклонение Божественной Воле.

«Боюсь сказать Господу Всеведущему, – пишет она в одном из своих многочисленных писем к брату св. Игнатия Петру Александровичу Брянчанинову, – чтоб Он дал мне то-то в тот час, то-то в другой. Боюсь проникнуть в волю Его спасающую и в ней избирать для себя полезное... боюсь искать в чем бы то ни было и даже люблю такое состояние беспомощное: оно производит страх в душе, который потрясает ее всю до глубины, и она себя живо чувствует во власти Бога, волю Которого она постигнуть не дерзает».

Дальше в тех же письмах пишет матушка свое исповедание: «Иисус есть Начало и Конец, есть Цель, есть всех человеческих желаний Краю. Он есть Дверь, которою входит человек в жизнь духовную».

«Вы уже по опыту знаете, – продолжает мать Арсения свою переписку с Петром Александровичем, – какую силу находит душа в том исповедании, что в Господе, и в Нем Одном, ее спасение, что Он Сам спасение ее».

«Постижение этого имени (Иисусова. – Авт.), как и Господа вочеловечившегося, – пишет матушка в тех же письмах, – есть высшее откровение, и оно дается душе в свое время, – душе, усвоившей заповеди евангельские».

Рассказывая Петру Александровичу про свою беседу с близкими духовными своими и говоря о том, что они просили ее сказать им о спасении, матушка пишет: «Требование это вызвало мое любимое слово... что единое нужное, единое на потребу, единое, дающее спасение и жизнь духу, единая цель, к достижению которой стремятся все души и все духи ангельские, – есть Господь».

Так всегда высока и едина была цель духовной жизни, которую ставила перед собой и своими духовными мать Арсения. Не всегда ее понимали даже люди духовного звания. Только перед близкими, в данном случае перед братом св. Игнатия Брянчанинова, учение которого она полностью приняла, она открывала свои глубокие искания и помыслы.

«Я с Господом ничего не боюсь, – пишет матушка одной из своих близких. – Иду своей дорогой, впереди вижу или хочу видеть одну свою цель... цель, к какой стремишься».

И опять свое целокупное исповедание открывает она, мужемудренная монахиня, близкой для нее душе Петра Александровича Брянчанинова: «Надо все у себя отнять, чтоб уступить все ближнему, и тогда-то вместе с ближним душа обретет и Господа».

Более обстоятельно разбирая последний вопрос, она пишет в одном из последующих писем Петру Александровичу в декабре 1881 года: «Много надо подвига любви к ближнему, много милосердия к недостаткам ближних и прощения их, чтоб смягчилось сердце. А во время молитвы, упования на силу Божию, нужна молитва за ближних, за весь мир, за «вся человеки» – молитва о прощении грехов всех грешников, из них же первый есмь аз. Пройдет хлад, и наступает безумная радость, которая волнует внутренние чувства и нарушает мир. Тогда-то потребно глубокое смирение, временное даже оставление молитвы по недостоинству, служение самоотверженное ближним делом или словом. И только в глубине смирения и самоуничиженного чувства кроется мир внутренний, при котором совершается молитва».

Вот путь, все перипетии пути, по которому прошла душа матушки Арсении. Этот путь – тот же опыт прочих старцев, в иных словах и выражениях определяющих правду и законы духовной жизни. И правда здесь одна – смирение, которое названо у святых отцев высокотворным, молитва с призыванием имени Господа Иисуса.

Желающий найдет много незаурядных слов о молитве Иисусовой и опытных переживаний в письменном наследии матушки Арсении, старицы по существу уже нашего, последнего века.

Великое успокоение, мир и вместе твердость и радость испытывает всякий читающий строки писем преподобного старца иеросхимонаха Макария независимо от того, пишет ли тот к мирянам или к монашествующим⁷¹⁷. Всем без различия старец преподает уроки подлинного духовного мудрования о мире и жизни, всем указывает на высоту евангельских заповедей. И наипаче любит говорить о смирении. Смирение, смиренномудрие – это основное состояние души, которое проповедует батюшка Макарий, оно нужно всем и всегда. По слову его писем, утвержденному мнением преп. Исаака Сирина, «яко соль во всякой пище, тако и смирение во всякой добродетели нужно»⁷¹⁸.

Ныне прославленный святою Церковью преподобный старец иеросхимонах Амвросий радовался появлению в печати писем старца Макария и писал в одном из своих посланий: «Слава и благодарение Всеблагому Господу, приведшему к окончанию напечатания драгоценных писем блаженного нашего отца. Пользовал он многих при жизни своей, а теперь будет пользовать, кажется, и множайших письменными своими наставлениями. Покойный батюшка о. Макарий по смирению своему лично не высказывал, щадя немощь нашу, в письмах же своих он обнажает истину прямо, а часто и не обинуясь»⁷¹⁹.

Письма батюшки Макария всегда воистину живой отклик на живую жизнь – отклик, одеянный в мудрование Христово. Знание святых отцов настолько глубоко у смиренного старца, что ссылки на них даются им в любом письме и по любому поводу, даже с указанием страницы. Ссылаясь на опыт преп. Исаака Сирина и Петра Дамаскина, старец пишет своей духовной дочери, живущей в миру и имеющей семью: «Чтобы не смущаться, а смиряться, при исправлении чего-либо не возвышаться, а при недостатках не упадать духом, но наблюдать средину, а когда Бог узрит в нас залог смирения, то и поможет в делании добрых дел; а пока оных нет, то самыми нашими поползновениями приобретаем смирение и невольно, видя свою немощь и нищету»⁷²⁰.

Далее старец предупреждает об опасности высокоумия и мнения о себе. Так образует он духовного воина, и в душе живущего в миру.

Еще более найдем мы смиренномудрых размышлений и указаний блаженного батюшки Макария в его письмах к монашествующим. Именно оттуда нам показалось необходимым взять слова для нашего эпиграфа к главе о старчестве Оптиной пустыни. Письма старца иеросхимонаха Макария к монашествующим – подлинное руководство к духовной жизни, книга, исполненная драгоценных советов и указаний. Письма батюшки, как правило, неспешны, объемны, содержат изложение советов и событий, написаны прекрасным, звучным языком; некоторые из них – подлинные законченные произведения.

Вчитываясь в строки писем старца Макария, понимая шаг за шагом его неспешное руководство, восстанавливаешь во всех деталях внутреннюю жизнь, тяготы и радости его духовных детей, ведущих свою нелегкую борозду познания духовной жизни.

Для полного понимания достоинств писем этого великого оптинского старца необходимо полностью погрузиться в тот неспешный и нелегкий труд руководства, который старец печатлеет на страницах писем. Можно систематизировать вопросы и предметы духовные, которые старец открывает в своих строках, но для этого требуется специальное исследование, и оно, несомненно, явится в ближайшем будущем. Мы же сможем коснуться здесь только отдельных строк, не задаваясь целью систематизировать написанное преподобным батюшкой Макарием.

Первое, что останавливает внимание, – это его старческое учение о любви.

«Любовь без смирения не может быть прочна и тверда, – пишет старец двум своим близким духовным сестрам, живущим в монастыре. – Я заметил в письмах ваших: обе вы лишались мира, каждая в свою очередь ни от чего другого, как от самолюбия, а уже смирению тут не только места не было, но и далеко отгонялось».

«Не смущайтеся и о том, – пишет он в своих письмах дальше, – что подвижутся в вас страсти: надобно, чтобы были работа и труд; покой рано иметь: он еще не приобретен; все, что скоро и без труда приобретается, непрочно бывает»⁷²¹.

В дальнейших письмах на вопрос одной из сестер, позволительно ли иметь утешение при размышлении о Боге, Его вездесущии и подобном, старец назидает: «Все то, что приводит нас к любви Божией и смирению, позволительно, но надобно знать нам свою меру и не увлекаться в высоту, а паче при страстном нашем устроении»⁷²².

Далее старец напоминает повесть о преп. Пимене Великом, когда тот молчал в ответ на вопрошание ученика о высоких мерах и начал говорить только тогда, когда был вопрошен о немощах и борениях. Впрочем, на всем пространстве писем к означенным сестрам старец нередко говорит об утешительных событиях монастырской жизни, посылает приветы к великим церковным праздникам и желает сестрам спасения.

«О, да воскресит Он и наши души, умерщвленные грехом, – восклицает старец в день воскрешения Лазаря, – и сподобит внити в Горний Иерусалим!»⁷²³.

Впрочем, строгие строки (как бы во исполнение слов батюшки Амвросия) встречаются и в письмах к этим преданным ему духовным детям.

«Мне... больно было видеть гнилое ваше устроение и очень сожалел о вас; сколько ни старался уговаривать и умиротворять вас, но ничтоже успел, а вам слова мои казались неприятными»⁷²⁴.

Но и опять при возрастающих скорбях и болезнях батюшка Макарий с духовной, по существу материнской, любовью вздыхает: «Не унывайте, о чада, но будьте тверды и непреложны в подвиге вашего терпения, веруйте, что Господь, попустивший тако быти, на лучшее произведет»⁷²⁵.

И в наши дни скорбящему и читающему эти строки отрадно и крепко бывает на сердце от любовных и опытных слов смиренномудрого старца. Вечная память и непрестающее радование о Господе блаженным старцам, от жизни и опыта своего напаяющим нас словом жизни!

В письмах старца Макария к прочим монашествующим удается прочитать всю цепь жизненных событий, становление духовного человека, особенности каждой отдельной души в постижении пути духовного. В тех случаях, когда искушения достигают крайней степени и состояние духовного здоровья вызывает тревогу, старец, не жалея себя, пишет большие письма, приводя убедительные доводы, ссылаясь на свидетельства святых отцов и даже приводя отдельные выписки из их сочинений. И душа оживает, берется за жезл спасения, смиряется, подвизается до тех пор, пока опять обретает существенную нужду в помощи милостивого и смиренномудрого старца.

Старец вел к Богу юные души и не уставал поддерживать таковые в трудные минуты их борений.

«Я нимало не удивляюсь, по духу дщи моя, – пишет старец молодой послушнице, недавно поступившей в монастырь, – твоей скуке: как всякому из нас, так и тебе должно пройти огнь искушений к утверждению в нас веры, надежды и любви к Богу»⁷²⁶.

«Пишешь ты о своем смущении и страхе – они происходят от малодушия»⁷²⁷, – поучает старец эту свою дщерь в следующих письмах, а еще ниже утешает: «Возмогай о Господе, юная В.! Он призвал тебя на служение Себе»⁷²⁸.

В трудные минуты, когда восстают у послушника помыслы на самого старца, последний ничем не смущается и поддерживает душу: «Какая ты малодушная! – восклицает старец в письме 191-м. – Огорчилась крепко о том, что стужали тебе на меня хульные помыслы»⁷²⁹.

«Ты нимало в этом не виновна, – продолжает старец далее, – будь спокойна; и ежели ты в чем и согласилась, то и о том не беспокойся. Я тебя прощаю»⁷³⁰.

Таковы рассуждение и духовная любовь старца!

«Юная подвижница, – опять поддерживает свою духовную дочь батюшка Макарий, – не унывай, когда бывают тебе какие потрясения»⁷³¹.

Старец как бы знаменует путь этой юной души, когда ниже пишет: «Вижу из письма твоего, что ты получаешь утешения и скорби попеременно, а это и значит, что ты стоишь на истинном пути спасительном. От обоих случаев извлекай пользу»⁷³².

Таково непадательное учение старцев, таково и учение тишайшего батюшки старца Макария. От строк его писем многие и многие еще извлекут себе подлинное питание, стояние в вере и духовном пути, который, по слову старца Макария, есть воистину путь Христов.

Со страниц писем преподобного старца иеросхимонаха Амвросия встает его образ – образ человека Божия, готового прийти на помощь любому во всяком его недоумении и вопросе. Здесь есть ответы родителям, как воспитывать детей, ответы детям, как себя вести по отношению к родителям, советы вопрошающим старца в духовной нужде и туге, советы, как распоряжаться своим материальным достоянием, и, конечно, более всего указания людям, ищущим духовного пути, недоумевающим при возникших, казалось бы, неизбывных печалях.

Простая, бесхитростная речь старца как будто не обнаруживает в нем человека, обладающего изощренными познаниями. И только тогда, когда возникают серьезные недоумения по поводу догматов православной веры, во всем объеме обнаруживается глубокий духовный опыт преп. Амвросия, его знание святоотеческой литературы, его беспреткновенное исповедание православных истин: святых догматов, учения о Святой Троице и пр.

В письмах преподобного не найдешь больших тонкостей слова или поражающих душу определений. Все они – сама жизнь, такая, какая она есть, и решение судеб этой жизни при немеркнущем свете Слова Божия, глагола Христова.

Таково его письмо к NN.

«Милостивая государыня! – пишет старец. – Вы отнеслись письменно к моей худости, объясняя свое положение... Не зная хорошо ваших обстоятельств и настроения душевного, буду отвечать вам, сколько могу понимать из письма вашего»⁷³³.

Далее он приводит слова своей корреспондентки: «Вы пишете: «Тяжело я страдаю душевным и телесным расслаблением, которое меня отчуждает от всех радостей и связей мирских и даже от дел долга. Нет для меня надежды в будущности. Одна лишь усиленная молитва поддерживает меня... Иногда мои страдания доходили до такой степени, что я совершенно отчаявалась. Открываю вам свое малодушие: нет сил больше терпеть"».

«Содержание письма Вашего показывает двоякое в вас расположение, – отвечает ей старец Амвросий. – Слова, что лишь усиленная молитва к Богу поддерживает вас, показывают, что Вы усердная христианка. Другими же словами, что немощь душевная и телесная отчуждает Вас от всех радостей... мирских... обнаруживается привязанность к миру».

Ссылаясь на учение Христово и слова св. Димитрия Ростовского, преподобный старец пишет: «Поэтому основательнее и надежнее искать утешений и радости только о Господе, особливо кто не обилует здоровьем».

«И если возьметесь за это подражание («яко кроток есмь и смирен сердцем»), ― продолжает он, ― понуждаясь оставлять всякие самолюбивые претензии по обычаям и приличиям мира, то и несомненно, можете вступить на ту христианскую стезю, которая ведет к мирному и спокойному состоянию души».

Многое можно почерпнуть из большой переписки старца с его духовной дочерью, ищущей «внутреннего христианства». Уроки преп. Амвросия могут быть и суровы, но всегда любовны, жизненны.

«Ты ошибочно ищешь полного и совершенного успокоения на земле, – пишет преподобный, – тогда как такое состояние принадлежит будущей жизни»⁷³⁴.

Ниже старец внушает той же рабе Божией: «Богу угоднее и приятнее то, что делается за послушание и по благословению, нежели то, что делается по своей воле».

И в том же письме далее: «Ты составила для себя неправильное понятие о духовной жизни».

Почему блаженный старец убеждает свою духовную дочь терпеть недостатки, которые она находит в своих ближних⁷³⁵. Замечательно слово, на которое ссылается преп. Амвросий дальше в тех же письмах: «Как ни тяжел крест, который человек несет, но дерево, из которого он сделан, выросло на почве его сердца»⁷³⁶.

Таковы и другие замечания старца. Иногда он пишет в шутливом тоне, в рифму, высказывая вместе с тем глубокие истины человеческой жизни. Старец писал и к лицам неправославного вероисповедания: к католикам и лютеранам, среди его корреспондентов был даже католик-сенатор. Отзывался он и на вопросы текущей общественной жизни, писал к лицам высокого общественного положения.

В письмах старца к монашествующим можно найти еще больше ответов на вопросы внутренней жизни человека, построения этой жизни, – на вопросы, возникающие в искушениях, скорбях и различных обстоятельствах, которые встречаются на нашем пути к Богу.

В общих письмах к монахиням, которые преподобный старец писал на праздники Рождества Христова и Пасхи, обнаруживается во всей полноте, насколько глубоко знал, любил и усвоил сердцем преп. Амвросий писания святых отцов-аскетов – так свободно и широко приводил он примеры из их писаний, убеждая своих духовных чад к подражанию им, утешая их в скорбях, приводя убедительные примеры. Здесь знание преподобным батюшкой писаний святых отцов выявляется еще шире и многообразней, чем в письмах к мирским особам, где приводилась им защита догматов, богословской литературы.

Преподобный Амвросий почти в каждом письме дает толкование праздничных церковных песнопений: ирмосов, тропарей, кондаков или псалмов, которые посылаются им в письмах как духовный подарок к празднику. Впрочем, при случае батюшка пишет и о страстях, о том, как бороться с завистью, как исполнять, а не только знать Христовы заповеди.

«Сестры о Господе и матери! – начинал обычно эти свои послания преподобный батюшка Амвросий. – Поздравляю вас с светлым праздником Воскресения Господа нашего Иисуса Христа и сердечно желаю вам всем встретить и провести всерадостное сие христианское торжество в мире и утешении духовном»⁷³⁷.

«Христос воскресе! – пишет старец ниже в том же письме. – Велика сила в сем кратком приветствии, как свидетельствует св. Златоуст в Огласительном своем слове: «Воскресе Христос и низложися ад!"».

С годами в этих общих письмах старца Амвросия обращения звучат так: «Братие о Господе и сестры и матери!»

После подобного вступления батюшка часто давал и свое слово о том или ином духовном предмете. В наши дни, когда в связи с великими сдвигами в обществе восстановление заветов Оптиной пустыни становится насущной задачей, эти общие послания преп. Амвросия должны найти своего исследователя.

Еще более серьезного внимания требуют письма к отдельным монашествующим лицам. В тех случаях, когда батюшка пишет к одному и тому же лицу значительное количество писем, выявляется характер человека, которому эти письма адресованы. К некоторым лицам у преп. Амвросия сохраняется на всем протяжении переписки бережное отношение, напоминание о руководстве предшествовавшего старца, к другим – отношение более строгое, указание на самочиние и борьбу с ним. Одну свою духовную дочь старец называет «чадцем двоедушным и храмлющим на оба колена», говорит, что она «чадце мудреное и постоянства не имущее»⁷³⁸, приводит и другие определения. Других монашествующих старец поучает, что Господь не взыскивает с человека за чужие недостатки и немощи⁷³⁹.

Мудрым толкует батюшка слова Лествичника о том, как округляются камни, ударяясь один о другой⁷⁴⁰, и везде, где есть к тому повод или нужда, преп. Амвросий приводит слова святых отцов-аскетов, утешая, убеждая скорбящих или унывающих, от своего милостивого отеческого сердца ищет каждому спасения, усовершения внутреннего человека согласно устроению каждой души. Некоторым настоятельницам монастырей преподобный батюшка пишет с заботой о пользе вверенных им душ, иногда и с отеческой лаской.

Письма преподобного старца Амвросия могут быть краткими, а иногда, ввиду важности предмета, и очень пространными. Часто батюшка пишет, что ему недосуг писать из-за «молвы хибарочной», что сам бы хотел пожить в тишине и безмолвии. В этом отношении очень важен такой отрывок из его письма: «А я постоянно нахожусь на народном сборе и разборе дел человеческих, большею частью временных и суетных, предоставив вечное свое спасение единому милосердию Божию»⁷⁴¹.

Так писал великий старец земли Русской, ныне причисленный к лику преподобных!

В некоторых своих письмах батюшка Амвросий высказывает глубочайшие истины, говоря, к примеру, что «монашество есть таинство»⁷⁴². Таким же духовным опытом полны его письма о молитве Иисусовой.

«Прежде сердечной молитвы, – пишет батюшка к некоей страждущей инокине, – постарайтесь иметь молитву умную, держа внимание в персех и заключая ум в словах молитвы. Такая молитва проще и удобнее, и если в этой молитве будет успех, то, по свидетельству некоторых, она переходит и в сердечную»⁷⁴³.

Повторяем, подлинный разбор наследия писем преподобного старца Амвросия найдет свое место в ближайшем будущем⁷⁴⁴, тогда и будут отобраны и изложены основные ценности его смиренной старческой переписки с миром страждущих и ищущих Бога сердец.

Наш посильный разбор посланнического наследия оптинских старцев был бы неполным, если не коснуться хотя бы отчасти того богатства, которое обретается в письмах преподобного старца Антония, брата игумена Моисея Оптинского, оптинского воспитанника, бывшего позднее игуменом Мало-Ярославского монастыря.

Письма его неповторимы по богатству и образности языка, по сочетанию глубокого смирения и кротости маститого и вместе милостивого батюшки с его исключительно выразительной образной речью и тихой радостью, утвержденной в Господе Иисусе. Почти каждое письмо старца – завершенное маленькое произведение, оставляющее в душе по прочтении его глубокое удовлетворение и мир. Из образных писем старца отчетливо вырисовывается характер лица, с которым он ведет переписку, встают большие и малые затруднения и скорби, рисуется личность адресатов, а иногда, по особой откровенности старца, выявляются и подробности его бывшей жизни, любовь его к монашескому пути, трудности, которые при этом возникали.

Некоторые письма старца бывают чрезвычайно пространными, обстоятельными, неторопливыми. Как правило, вместе с тем старец любит и краткие образные послания, где четко, определенно излагает свое мнение. Некоторые из выражений в его письмах кажутся неожиданными, резкими, но все это приобретает силу и значение потому, что старец смотрит в глубь вещей. Вместе с тем он оберегает своих духовных чад, бывает милостив и чрезвычайно внимателен к физическому недомоганию, слабости телесной, к духовным скорбям своих чад.

Ученик оптинских старцев – старец Антоний как-то особенно выделяется своим светлым отношением к миру, к пути, который возлюбил с детства, к структуре души каждого из своих адресатов. В начале своих писем он часто душевно благодарит за любовь и внимание, причем почти всегда находит для этого различные выражения.

«Чувствительно благодарю Вас... за искреннюю Вашу любовь и благорасположение ко мне, грешному брату Вашему. Господь Бог да помянет Вас во Царствии Своем!» – пишет старец Антоний в письме 60-м⁷⁴⁵.

«Приношу Вам благодарность за святую любовь Вашу ко мне, недостойному», – пишет он в другом письме⁷⁴⁶.

Еще чаще старец Антоний приносит благодарность за искренность, откровенность писаний и за самые писания. В сердечных выражениях он благодарит своих адресатов за послушание ему, за доверие к нему.

«Сердечную приношу Вам благодарность мою за святое послушание Ваше, за которое в свое время многую мзду воздаст Вам Господь Бог», – пишет старец в письме 17-м⁷⁴⁷, а ниже читаем: «Чувствительно благодарен Вам за писание Ваше, за искренность Вашу и за доверие ко мне, недостойному»⁷⁴⁸.

Почти все письма старца Антония, самого тяжко страдающего болезнью ног, преисполнены живого и кроткого участия в скорбях его духовных чад, в их телесных и душевных недугах. Как милостиво участие старца в печалях этих, так же кротко, внимательно и врачевание им духовных недугов пасомых.

«Вот настала и приятная весна, – пишет старец, утешая своих близких, – и мушки и бабочки весело летают по воздуху, и в Божиих храмах ежедневно приглашают всех к веселию же, велегласно взывая: людие, веселитеся! А посему и вы, возлюбленнии Божии, не унывайте»⁷⁴⁹.

Любовь старца к своим присным была постоянно живою, действенною, всегда отмечающею существенное в человеке, с которым он вел духовную переписку. Это особенно отчетливо видно из тех обращений, которыми начинаются письма милующего отца. Как правило, они почти никогда не повторяются.

«Возлюбленное о Господе духовное чадо мое и милостивейший благодетель мой», – пишет старец в начале письма 48-го⁷⁵⁰.

А ниже: «Возлюбленный о Господе брате и благодетель мой!»⁷⁵¹.

Относясь в писаниях к присным чадам своим, старец находит всегда новое выражение своих чувств.

«Возлюбленное о Господе чадо мое духовное и новая послушница Христова», – пишет он в одном случае⁷⁵².

«Богом данное возлюбленное чадо мое духовное», – пишет старец далее⁷⁵³.

«Возлюбленное о воскресшем Христе, Спасителе нашем, духовное чадо мое», – пишет старец своей духовной дочери в дни Святой Пасхи⁷⁵⁴.

Или: «Возлюбленный о Господе, брате мой и сыне! Мир ти!»⁷⁵⁵

Также: «Возлюбленное о Господе чадо мое духовное, многоболезненная Н.»⁷⁵⁶.

Иногда же вдруг старец так начинал свое письмо: «Унылое и многогрустливое чадо мое духовное о Господе»⁷⁵⁷.

Наконец, когда было необходимо, старец Антоний мог найти в своем обращении совсем необычные обороты, чтобы выразить чувства, его охватывающие.

«Святый угодниче Божий, – пишет он тяжело болящему своему собрату, – и многоболезненный, и многострадальный Иоанне, и возлюбленнейший о Господе брате мой!».

Называя его своим «любимичем», старец убеждает страдающаго претерпевать страдания ради Господа.⁷⁵⁸

Полны любви и обращения старца к болящим и страдающим старицам, которых он поддерживает силой своей светлой веры в Господа.

На протяжении всей переписки старца Антония часто встают его признания о жизни иноческой, идет исповедание пути монашеского, который так любил старец.

«Живу в Оптиной пустыни, как Адам в раю», – пишет он в одном из своих писем к духовному другу⁷⁵⁹.

Многим своим духовным чадам игумен Антоний подробно и с сердечною теплотою рассказывает об обстоятельствах своей жизни при поступлении в монастырь, о скорбях пустынных и послушаниях, которые возлагались на него для смирения его, как он выражается, «самого пренесносного характера»⁷⁶⁰.

Наконец, в письме к своей духовной дочери, поздравляя ее с принятием монашества, старец выражает самые сокровенные свои мысли, ублажая монашеский путь.

«Да возрадуется душа твоя о Господе, – в восторге духа пишет о. Антоний, – облече бо тя в ризы спасения и одея тя одеждою веселия и, яко жениху, возложи на главу твою венец, куколь, и шлем спасения, и покрывало, наметку смирения, и, яко невесту, украси тя красотою, то есть возведением в достоинство!»⁷⁶¹.

Дальше идет поучение старца о послушании новопостриженной и смирении.

Заканчивая наш краткий обзор писем блаженной памяти старца игумена Антония, остановимся на одном из его посланий, где, как нам кажется, наиболее отчетливо проявляется характер его старческого руководства.

«Возлюбленное о Господе чадо мое духовное! Радуйтеся о Господе и паки реку: радуйтеся!» – начинает старец свое обращение к руководимой им душе. Приветствуя с праздником Пасхи, о. Антоний входит в понимание условий жизни, здоровья и духовного состояния своей корреспондентки, успокаивает ее скорбящую душу и пишет: «Когда пришло благое желание помолиться Богу и прочитать то и то, помолитесь и прочитайте покойным духом. Не исполнили желания по немощи – спокойным духом скажите: «Помилуй мя, Господи, яко немощна есмь». Не исполнили благие желания от лености и нерадения – опять спокойным духом скажите: «Господи, не вниди в суд с рабой твоей». Пришли дурные мысли – паки спокойным духом скажите: «Господи, избави мя от сих». Осердились на кого или осудили за что – паки тем же покойным духом обратитесь ко Господу и скажите: «Согреших, Господи, прости меня, горделивую и нетерпеливую!» Вдруг как туча нашли тоска и отчаяние – паки ко Господу обратитесь... И таким образом во всех случаях старайтесь сохранить сердце свое в спокойствии отсмушения, как от неприязненного духа»⁷⁶².

Подобным образом совершал старец окормление многих душ – мужчин и женщин, людей различного возраста и общественного положения – в кротости и радости о Господе, оставив нам замечательные строки своих писем, воспринимаемые каждой душой и сегодня, особенно если душа эта ищет мира и тишины.

Несомненно, необходимо более подробное изучение наследия писем одного из замечательных старцев Оптиной пустыни. И изучение это может быть проведено в различных направлениях.

Одним из последних русских старцев, оставивших нам свое письменное достояние, является схиархимандрит Гавриил, скончавшийся в первой четверти XX века, в 1915 году⁷⁶³. Как книга его «Поучений и слов», так особенно его сохранившиеся письма отражают основное направление его жизни – стяжание любви Божией. В строках его жизнеописания читаем: «"Кто как, а я взял себе что полегче», – скромно говаривал батюшка. «Кому пост, кому молитва, кому затвор по душе, а я облюбовал себе вот это, то есть любовь», – бывало, скажет батюшка».

О любви-то более всего и любил писать старец Гавриил, как о самом основном и главном в духовном делании. В этом отношении замечательно его письмо к одному из его многочисленных духовных детей, впоследствии профессору духовной академии, где старец пишет о боголюбии. В этом письме он последовательно развивает свой взгляд на любовь: «Во мне пребывало желание, высшее и лучшее желание, нежели все греховные порывы»⁷⁶⁴.

«Оно окрыляло мой дух, – продолжает старец, – я чувствовал, что только оно меня удовлетворяет, и более ничего на свете – эта вечная творческая сила, – сила, не умирающая, дарованная Творцом, – любовь к Богу».

Так высоко было это богословие любви в устах старца, единого от древних, никогда не вкушавшего богословских наук. Это живое познание Бога в опыте монашеской многострадальной жизни и было краеугольным камнем его спасения. Старец искал в своей монастырской жизни этой любви, но не находил.

«А мысль не оставляла меня, – пишет он, – и сердце горело еще большим желанием любить Бога, но на деле я этого не достигал. Я чувствовал, что сила жизни и любви к Богу – сила творческая, благодатная».

В своей непосредственности старец молился о стяжании любви к Богу и говорил (как ниже пишет в том же письме): «Удостой меня ненадолго, всели в меня эту любовь и поживи во мне – я пойму, узнаю Тебя, тогда удались от меня – я буду уже по ведению стремиться к Тебе».

Во время тяжелой болезни схиархимандрит Гавриил, тогда еще молодой годами, обрел искомое.

«Здесь-тο мне, убогому, – продолжает он, – и открылась в необъятной полноте любовь Божия к миру в искуплении человеческого рода. Эта любовь заговорила как бы во мне, внутри всего моего существа с такой силой к Богу, что я не чувствовал и своих страданий. Я не мог оторваться ни мыслями, ни чувствами сердца от любви к Господу».

«Вот что такое боголюбие и вот что оно делает с душой человека!» – заканчивает это знаменательное письмо старец Гавриил.

«Оно есть богатство неокрадаемое и есть всемогущая сила, как сила творческая, сила вечного живота... Нужно любить Бога и жить Им, вдыхать и выдыхать духом любви Божией».

Таков завет, данный нам старцем, скончавшимся в последние дни перед наступлением колоссальных социальных сдвигов в русском государстве, и был этот завет прозрением судеб Русской земли и многих ее страдальцев.

Схиархимандрит Гавриил писал слова о покаянии, о смирении, – писал в возбуждение подвизающихся, наставлял о делании молитвы Иисусовой, но самые сильные, убедительные его мысли всегда сопряжены с ею излюбленным, жизнью изработанным помыслом о любви Божией.

«Над всем преимуществует любовь к Богу и молитва», – пишет старец в письме к своей духовной дочери, поучая ее тайнам жизни духовной.

«Любовь и молитва как огонь раскаляют железо, и оно бывает равно огню», ― продолжает старец дальше.

«Введите в себя великую мысль о Боге, – в заключение письма пишет старец, совсем необычно, нетрафаретно подходя к вопросу о молитве Иисусовой. – Кончится тем, что вы сделаете эту молитву-мысль полным хозяином, ум – царем и душу – полной царицей в Боге и силою Его Божества молитва постепенно вытеснит все непотребные другие мысли, она расширится на их счет и углубится в корне, приобретет необычайную силу, станет выше всего».

В слове о молитве Иисусовой схиархимандрит Гавриил не может пройти мимо мысли о любви Божией, вкладывая в научение молиться свои опытом обретенные чувства: «Воспоминание имени Божия делает то, что душа, забыв все земное, стремится любовью к Нему Одному – Царю Небесному; погруженная в безмолвие и бесконечное славословие Господу Богу, она восходит от совершенства к совершенству, воскресает, оживляется, живет для Бога и наслаждается причастием жизни Его».

Так высоко и одновременно будто и просто мог изобразить законы внутренней жизни многострадальный старец, оставляя завет свой христианам наступившего XX века!

Особо высоким гимном любви к Богу, всесторонним и духовным восхвалением ее являются строки из письма старца схиархимандрита Гавриила к сестрам Марфо-Мариинской обители.

«Любовь великая вещь есть, – пишет старец, начиная основную идею своего послания сестрам, – благо выше всех благ. Она одна облегчает все тягостное для нас и дает силу терпеливо перенести все превратности жизни... Ничего нет отраднее любви, и нет ничего сильнее ее, возвышеннее и приятнее, ничего нет обширнее и лучше ее».

«Кто имеет беспристрастную святую любовь о Христе, ― расширяет дальше святое свое сердце старец, – тот стремится, летит, всегда радуется, свободен, ничто не связывает его».

«Любовь осторожна, смиренна и прямодушна, – делится схиархимандрит Гавриил обретенным им в сердце сокровищем любви, – она не изнеженна, не легкомысленна, не гонится за суетой, трезвенна, целомудренна, непоколебима, стойка, спокойна, бдительна над чувствами своими».

И вместе с тем «любовь стремительна, искренна, благоговейна, приятна, сильна, терпелива, верна, благоразумна, великодушна, мужественна, никогда не ищет самой себя».

И кроме всего, по свидетельству старца Гавриила, «любовь послушна и почтительна... себя не вменяет ни во что, предана Богу и всегда Ему благодарна, не перестает уповать на Него и надеется даже тогда, когда по видимому бывает Им оставлена, потому что и любовь подвержена испытаниям».

Эту высокую песнь хваления старец послал всем сестрам обители, соединяя их воедино.

Описывая поездку в Киев к его святыням, старец Гавриил опять не может умолчать о любви, которую он там встретил, и говорит: «Эта желанная частичка любви проходит и моим сердцем. «Вкусите и видите яко благ Господь"».

Исходя из этого приятия любви как основного закона внутренней жизни монаха, да и каждого христианина, старец Гавриил развивал идею о приятии всех условий жизни, могущих вести к Богу при любых обстоятельствах. Основное, согласно глубокому убеждению старца, – это «почувствовать, насколько благ Бог всяческих». Без этого «познания путей Божиих в нашей жизни и без этого чувства в себе о Боге» старец не мыслил должного перенесения жизненных скорбей и состояний.

«Помните – ближе Бога никого нет», – учит батюшка в одном письме.

«А скорби – это своеобразная прививка к лозе-Христу», – убеждает он в другом.

И поэтому, призывая в третьем свою духовную дочь к смирению, он заключает его словами: «И Вы будете покойны, и жизнерадостны, и веселы уже о Дусе Святе».

Именно эта-то духовная радость (жизнерадостность), духовное веселие и есть последняя заповедь, последний завет нам от благостного опыта жизни одного из последних наших старцев.

Заповедуя, что «для всякой души христианской хлеб насущный есть молитва», что «выше всего благодать Божия, она – советник наш, собеседник наш», старец схиархимандрит Гавриил как бы приобщил мир верующих во Христа православных христиан благодати, любви и молитве. Не случайно поэтому в последние годы его жизни он принимал до ста пятидесяти человек в день, внушая каждому частицу своего светлого упования, своей живой веры и любви к Богу. И не случайно поэтому жизнь церковных людей расширяется и богатеет под этим мудрым и любовным руководством, вбирает в себя, оберегает и хранит все лучшее, что находит кругом себя, в жизни всех людей, всего общества.

В чем-то, неизобразимом словом, любовь старца схиархимандрита Гавриила была и прозрением, так ему присущим в его собственной жизни, что-то презирала в грядущих событиях, к чему-то готовила, от чего-то грозного оберегала, ставя выше всего и прежде всего заповедь о любви к Богу, о Любви Божией.

За годы, ближайшие к нашему времени и уже ушедшие от нас, мы имеем свидетельства русского старческого слова в письмах, дошедших из лагерей, где пребывали заключенные праведники и где многие из них кончали свое житие. Эти слова по-прежнему живы и действенны, как приведенные выше слова русских старцев, но, кроме этого, они писаны перед лицом близкой смерти и любых неожиданностей: пересылки в другой лагерь, ужесточения приговора, чрезмерно усердного начальствования лагерных властей.

В этих строках – не только живая правда и живая жизнь, которые открывались в писаниях русских подвижников старчества и ранее – иногда в крайне скорбных обстоятельствах жизни, как это было у св. Игнатия Брянчанинова, старца схиархимандрита Гавриила и других; это не только слово – это исповедь всего существа человеческого, его сокровеннейшей веры, открывающей глубочайшее прославление путей Господних и одновременно поучающей тех, кому писано это слово, как им продолжать жить в создавшихся крайних условиях.

Прибывши на место ссылки в Саровский лагерь, старец Зосимовой пустыни схиархимандрит Игнатий⁷⁶⁵ исповедует и одновременно утешает, поддерживает своих осиротевших духовных чад.

«Наконец после долгого странствования я на месте, которое указал нам Господь, – я в Сарове, в стенах бывшей обители! – пишет батюшка в своем первом письме, в первых его строках, и продолжает: – Слава Богу за все случившееся – это одно можем сказать!».

Старец не отделяет своей судьбы от судьбы своих чад, почему и подчеркивает слово «нам», а благодаря Бога за все случившееся, опять говорит от своего лица и лица своих духовных детей можем: «...это одно можем сказать».

И далее батюшка изрекает то слово, которое постоянно присутствовало в жизни его осиротевшей духовной семьи: «С Ним везде хорошо – и на Фаворе и на Голгофе!».

Рассказывая далее о всех перипетиях своей тюремной жизни, отец схиархимандрит заключает свое повествование словами: «И паки – слава Богу!» Это было живым назиданием для оставшихся на свободе духовных детей старца: как им жить, как благодарить Бога за все, как продолжать свое существование в этой живой благодарности, заповеданной батюшкой.

В последующих письмах, говоря о насущных потребностях своей жизни, батюшка никогда не забывал написать духовное слово подкрепления.

«Хотя теперь я и лишен того, к чему стремился... всю жизнь, – пишет он, – «еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего» ... чего не лишены вы... но Он близ... и Сего никто и ничто не отнимет, кроме допущеннаго по воле нашей нерадения».

Подобное свидетельство, что Господь близ, снабдевало души духовных детей батюшки твердой верой и упованием посреди их ставшей скорбной и отовсюду утесненной жизни. А батюшка между прочим продолжал со всей высотой вдохновения: «Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино слово довольно будет к пению чудес Твоих!»

Да, воистину для тяжко болящего старца чудом была проповедь чудных дел Божиих, чудес Его!

«Чадца, – пишет батюшка в другом письме, – стремитесь к горнему, касаясь дольняго, поколику того требует телесная нужда».

Эти слова батюшки, как и его изречение о Фаворе и Голгофе, стали для его сирот основным руководством их жизни, теперь сиротливой, не согретой духовной заботой отца, как было раньше.

В других своих письмах схиархимандрит Игнатий твердо излагает свою мысль о духовном руководстве, называя своих чад виноградом Божиим.

«Призри с небесе, Боже, и виждь, – пишет он, – и посети виноград Твой, и утверди, и управи и, его же насади десница Твоя».

«В сем 1-м и 2-м, – разъясняет батюшка дальше, – все мое успокоение. Прошу и вас так мудрствовать».

Изменяя в приведенном месте возглас архиерея на литургии, благословляющего молящихся (не сей, как в тексте литургии, а Твой), батюшка утверждает те основы старческого руководства, которые были им усвоены в Зосимовой пустыни, и разъясняет, как должно служить этому делу. Виноград – его духовные чада – виноград Божий, а не его, не личное его, а Божие достояние, и ради Бога растит старец этот виноград.

Это положение, сформулированное батюшкой с предельной ясностью в условиях его страдальческой лагерной жизни, могло бы послужить, думается нам, выразителем тех лучших заветов, которые выработались в руководстве русских старцев. Духовные дети старца неличная слава, неличное его достояние. Только ради Бога и во имя Его растит каждый старец данный ему виноград Божий...

В подтверждение изложенной мысли в одном из последующих писем батюшка пишет: «Не сетуйте на меня, что не называю [всех] поименно: в уме всех помню и в сердце ношу пред Сердцеведцем. Все мое желание – быть вам между собою в смирении и всем сердцем с Богом, да плод принесете ив 100, и в 60, и в 30». Все эти мысли, высказанные батюшкой, имеют тем большую силу, что письма писались им в условиях многолюдного лагерного лазарета, где, по собственному его выражению, «сыплются удары и совне и изнутри, а ты, как распятый на кресте, ни внутренно, ни наружно не можешь проявить своего состояния!».

Жизнь духовной семьи, состояние каждого из ее членов было и в этих условиях главной заботой старца. Когда у него смогла побывать старшая из сестер, батюшка долго вспоминал это свидание и опять писал: «Жалею, что я так мало мог поболеть сердцем о каждом члене твоей семьи... Все эти 3 часа не дали и немощь моя».

В день великого праздника Рождества Христова схиархимандрит Игнатий имел возможность приветствовать своих чад особым образом. Письмо сопровождало очертание яйца на отдельной бумажке, а в тексте письма значилось: «Мир вам, и благословение Божие, и приветствие с Малой Пасхой очертанием красного яичка, сделанного в Светлую ночь Великой Пасхи 1935 года, дорогие мои чада!». В конце письма к этому месту была дана сноска, в ней говорилось о посылаемом изображении: «Дело рук раба] Б[ожиего] Владимира, лишенного ног (парализованного), для приветствия лишенного рук и ног, недостойного отца вашего, шепотом певшего для него всю Светлую Утреню в 15-й палате больницы Бутырского изолятора. Делано спичкой».

Это праздничное письмо далее состояло из праздничного ирмоса 2-го канона на Рождество Христово, который батюшка очень любил.

«Призри (Г\осподи\ И\исусе\ Х\рысте,] призри на ны и помилуй ны) на пение рабов (д[уховных] ч[ад] м[оих]), Благодетелю (наш Г[осподи| И[исусе] Х[рис]те), врага (диавола и служителей его) смиряя вознесенную гордыню; носяй же, Всевидче, греха превыше непоколеблемо утвержденныя, Блаже, певцы (д[уховные] м[ои] ч[ада]) основанием веры». Все это было написано для д.ч.м. – «духовных чад моих», которым батюшка хотел передать радость праздника.

В своих письмах страдающий старец и позднее утешался тем, что часто приводил наизусть выписки из различных служб, псалмов, молитв. Божественная служба была одним из важных слагаемых батюшкиного руководства: в богослужении он находил силу многих своих поучений, наставлений к жизни подлинно духовной, необходимых для созидания внутреннего человека. Часто в своих письмах батюшка ссылался на текст ирмосов, повествующих о пребывании пророка Ионы во чреве китовом, – пребывание, которое так похоже было на его плачевное бытие в лагере. Ссылки были и на различные псалмы, которые батюшка хорошо помнил и которые могли иносказательно изложить в письме его печаль и душевную тугу. Поминал батюшка и трех отроков, сущих в пещи вавилонской...

За время почти трехлетнего пребывания в заключении (лагерь два раза менялся; третий, последний, был под городом Алатырем) батюшка один раз смог поздравить свое стадо духовное с праздником Светлого Христова Воскресения.

«Христос Воскресе! – пишет он на Пасху сурового 1937 года и продолжает: ― Очистим души наши – да просветит Он их светом Своего Воскресения!».

Ниже в том же письме, говоря о горьком состоянии своей души, батюшка добавляет: «Я еще в страстных днях, а вы по получении сего, будучи в пасхальных, не скорбите, но сорадуйтесь Воскресшему, изрекшему женам-мироносицам: «Радуйтеся!"».

Но радость духовных чад батюшки уже в дни Светлой седмицы этой Пасхи была омрачена внезапной смертью его друга и брата архимандрита Никиты, о котором сам батюшка очень скорбел и тужил; эта скорбь прибавлялась к скорбям его лагерного бытия и оттого очень обострялась. К августу именно этого трудного года, когда болезнь прогрессировала, строгости увеличивались и батюшка потерял своего большого духовного друга, относятся одни из самых замечательных строк его писем, написанных с великим дерзновением.

«Мы далеки от суетных учений века сего, – пишет батюшка в этом достопримечательном письме, – нам дорого одно: «Бог явися во плоти, оправдася в Дусе», нам радость и веселие сердца – исповедовать Господа Иисуса Христа, во плоти пришедша, в этом все и вся суть и цель нашей жизни – «Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвало и мучеников веселие, ихже проповедь Троица Единосущная»! Примите это умом и сердцем и будьте тверды, не стыдясь лица человеческого».

Продолжая поразившую его мысль, в постскриптуме этого письма батюшка пишет: «Мы в сердце пред Богом сознаем и чувствуем себя во всем виновными и грешными, пред властьми же мира сего ни в чем же прегрешихом».

Так было дано назидание, дана заповедь остающимся в миру и непрестанно скорбящим духовным чадам. Они получили твердыню и жезл, они воодушевились после этих слов тем более, что годы были суровые и кончина их старца приближалась. Всяко предаваясь «в волю Владыки» своего, батюшка вместе с тем писал иногда кратко: «Лиси язвины имут», иногда же более подробно: «Душа, будучи оставлена «одна» («и ждах соскорбящаго и не бе, и утешающаго – и не обретох...»), как было с Ним во оном приснопамятном Саду садов... скорбит и за вас и за себя...»

Кончины своей батюшка все время ждал, так как был тяжело и серьезно болен, сопоставлял свою участь с судьбой мученика Хрисогона, которому в тюрьме оказывала попечение святая великомученица Анастасия, и еще в одном из своих начальных писем вспоминал слова св. Григория Богослова: «Христе мой! В какой стране окончатся дни пришельствия моего? Враг ли или служитель Твой будет при кончине моей?..»

Но вместе с тем схиархимандрит Игнатий сам напоминал себе слова любимого им отечественного подвижника св. Игнатия Брянчанинова, что «Господь являет Свою помощь не снятием креста, а облегчением в несении его».

Кончина батюшки от тяжелой пеллагры произошла на четвертом году его заключения – срок, который он сам не ожидал пережить. О кончине этой, как писал неоднократно сам батюшка, «только и надо [было] помышлять... только и надо [было] ждать, как вожделенного конца, как соединения со Христом».

За несколько дней до кончины, описывая свое состояние, старец писал: «Чем дело кончится – не знаю. Но пути человеческия исправляяй – вся весть». Здесь же старец просил прощения у своих духовных детей.

Кончина батюшки была одинокой, никто из близких не успел приехать. Уже дрожащей рукой батюшка схиархимандрит Игнатий оставил завещание:

«Мир дальним, мир ближним, мир всем любителям – сего мира носителем по мере сил старался быть я, к сему миру хощу отъити и этот мир оставляю вам, этот мир».

Здесь удобнее молчание, так как завет этот не обычное писание человеческое – это завет нового священо- и преподобномученика схиархимандрита Игнатия.

Старчеству, как церковной дисциплине, старчеству русскому, жизни отдельных русских старцев и их деятельности посвящено достаточное количество исследований. Каждый из этих трудов несет на себе печать индивидуальных особенностей автора и его стиля, отпечаток времени, когда были написаны эти исследования. Некоторые факты подаются стереотипно, язык многих исследований устарел, не отличается выразительностью, и вместе с тем встречаются исследования большой глубины и значительности, пытающиеся изложить по существу неизобразимые глубины человеческого духа в таком явлении, каковым представляется старчество. Некоторые авторы трактуют старчество как явление строго церковное, другие – считают необходимым сопоставить глубины психологии старческого делания с мыслями и вопросами великих писателей, русских по преимуществу. Наряду с этим нам представлялось необходимым в нашу эпоху, когда ХX век завершает счет своих последних лет. еще раз коснуться вопроса о старчестве.

Прежде всего – этого вопроса мы почти не касались в тексте – старчество (в его широком понимании) заложено в основу жизни человеческого общества, в основу государства и семьи, в условия жизни больших и малых человеческих коллективов. Там, где есть согласованность руководства и исполнения, где действует негласный, сам собой понимаемый принцип послушания младших старшему, – гам жизнь человеческой ячейки здорова и крепка. Высказанное мнение, несомненно, спорно и может вызвать ряд возражений, но здесь мы говорим не о старчестве, как таковом, а о тех основах, на которых оно покоится и которые уходят глубоко в жизнь человеческих объединений.

Если обратиться к старчеству в бытии монашеском, к старчеству, как таковому, следует вспомнить слова маститого старца Зосимовой пустыни схиигумена Германа, что «без старчества не может быть и монашества». Если принять это свидетельство великого делателя старчества, станет очевидным, что в тех обителях, где созидался подлинный внутренний подвиг, старчество было насаждено и укоренено. Мы можем сделать, таким образом, вывод, что и в Печерской обители во времена Киевской Руси, когда устроял монастырь преп. Феодосий, старчество было представлено в подлинном своем виде, в истинном своем смысле. Несомненно, что принципы старческого делания укрепляли обитель преп. Сергия, а сам славный авва ее был делателем старчества, носителем его великих идей и чудного преобразования внутреннего человека. Нам станет понятно, что истоки русского старчества, его особенности и развитие, возмужание мы должны искать в истории великих лавр, начиная с самой проповеди Евангелия на Руси, с момента ее крещения. Старчество, как живой организм, выражающий сущность христианства, присуще Русской Церкви, деятельности ее преподобных с самого начала насаждения Евангелия в Русской земле.

Из Сергиевой обители в эпоху еще не завершенного монголо-татарского ига это живительное духовное начало было разнесено по всему лицу Русской земли бесчисленными учениками преп. Сергия Радонежского. В летописях как крупных, так и малых монастырей, преимущественно на Севере и в окрестностях Москвы, мы можем прочитать живописные и поучительные повести о том, как образовывались новые обители, как формировались руководители этих новых собраний монахов, как жизнь духовная созидалась там, где было преемство в духовном делании.

Это первое положение, на котором следует остановиться, занимаясь историей и судьбой русского старчества. Старчество, как залог жизни духовной, существовало с начала создания преподобнического жития в Русской земле.

Следующее положение, которое должно развить исходя из прослеженных нами материалов, сводится к тому, что необходимо понять состояние духовной жизни монастырей к тому времени, когда могучий дух преподобного старца Паисия Величковского вдохнул новые силы в жизнь обителей. Необходимо понять, что старчество, как живая основа монашеской жизни, теплилось в отдельных небольших собраниях монахов, иногда живших в пустынях, в глухих лесах, на островах, как это становится очевидным при изучении жизни таких старцев, как братья Моисей и Антоний, впоследствии начальники Оптиной пустыни и скита, как старец Зосима Верховский, нашедший в древнем старце Василиске все основание своей внутренней духовной жизни.

Несомненно, подвиг старца Паисия вернул русскому монашеству его подлинную душу, духовное делание. Это был подвиг гиганта духа, принесший и соответствующие плоды, однако сияние подвига не исключает и того, что тихий свет духовного делания сохранялся в истинных рабах Божиих, ищущих подлинной жизни духа. Когда по условиям войны с Турцией старцам Василиску и Зосиме трижды не удалось попасть на Афон, а там обрести и следы старца Паисия, они направились в сибирскую пустыню и в дебрях лесов положили начало своей подвижнической деятельности, а позднее и созданию женского монастыря. Полны назидательности письма игумена Антония Мало-Ярославского, начало подвига которого восходит к его пустынному жительству с братом Моисеем в Рославльских лесах.

Отсюда – второе положение, что подлинная духовная жизнь в монастырях сохранялась, теплилась, оберегалась до того момента, как делание старца Паисия дало старчеству новое движение, влило в него новые силы тем, что был поднят святоотеческий опыт, были открыты источники подлинно духовной аскетической литературы и старчество восстановлено на основе святых отцов как новая и подлинно великая дисциплина.

Промысл Божий судил, чтобы некоторые из преданных учеников старца Паисия вернулись на родину, в Россию, и принесли с собой опыт воспринятого ими учения. Как уже говорилось, эта прививка новых ветвей к лозе монашеского чина в России явилась подлинным исповедничеством и страдальчеством: новое духовное учение было чуждо установившемуся духу монастырей, преследуемо и гонимо. Это исповедничество за насаждение подлинной духовной жизни в монастыре переносили не только ученики Паисиевы – и первый оптинский старец Лев был, по существу, страдальцем за делание свое. «Пою Богу моему, Дóндеже есмь» – таков был его ответ архиерею, который не принимал и теснил старчество. Труд свой по занятию с народом, которому старец Лев прививал новые живые откровения Живого Бога, свои бессонные ночи и труд целого дня он приравнял служению Богу, пению Ему до последнего вздоха.

А сколько перенесли ученицы старца из Белевского монастыря за то, что исповедали это «новое» учение, за то, что научились в смирении сердца и наблюдении за своим внутренним человеком исповедовать истины Христовы! Прошло много страдальческих лет, прежде чем ученицы Леонидовы были поняты и оправданы.

Эти труды и слезы, эти непрекрашающиеся гонения и переселения старца Льва из монастыря в монастырь, из одной келлии в другую, эта твердость и непоколебимость его духа создали то, что старчество укрепилось как делание, как историческое явление, почему в жизни и деятельности последующих поколений оптинских старцев оно стало радостным и признанным духовным движением. Трудами смиренномудрого старца Макария подлинное духовное слово святых отцов-аскетов стало доступно широким кругам церковных людей, так как издания этих трудов Оптиной пустынью были обширны и всесторонни.

Промысл Божий почиет на делании всех поколений оптинских старцев, и в какой-то мере закономерно появление в этом старческом делании благостного образа старца Амвросия, болезненного, освобожденного от всех монастырских треб, по болезни находящегося на иждивении монастыря и ставшего вместе с тем как бы знаменем, апофеозом старческого трудничества, воистину воплощением старческих качеств. Образ старца Амвросия как бы извечен, как бы знаменует собой неповторимый путь делания русского старчества.

Здесь при вникании в образ старца Амвросия следует сказать наше посильное слово о русском старчестве вообще. Взявши образ старчества от великих отцов Египта и Палестины, русское старчество творчески освоило это великое наследие, сделав его достоянием подлинно русским, в котором все было плоть от плоти и кость от кости нашего народа.

Прежде всего старцы сотворили внутри себя нового человека, живущего по законам великой новой Благодати христианской. Говорится о жизни оптинских старцев, что их внутренний человек, внутреннее делание было сохранено в тайне даже от их келейников. Старцы жили пред Богом своей внутренней незримой жизнью, взращивая в себе духовного младенца. И в этом делании подвижники не имели границ, во всем, елико возможно, уподобляясь Христу и восходя к Нему. Таков был непостижимый внутренний образ русских старцев, образ духовного младенца, в радости и страхе предстоящего Богу во внутренней клети своей.

До сих пор не удалось дознаться, какой внутренний образ возрастил в себе непостижимый раб Божий затворник Георгий Задонский, затворившийся от мира в молодые годы и рано скончавшийся. Только строки его незаурядных писаний выявляют эту сокровенную жизнь духа, которая любит все, радуется всему, утешается благоуханием человеческой души, умиляется красотой и движением Божиего мира. Из глубины того же внутреннего, смиренного и радостного духа блаженный старец Иван Иванович Троицкий мог воскликнуть о «сердечках людских, как они изукрашены!».

Сотворяя смиренным и радостным своего внутреннего человека, – человека любовного, не боящегося внешних ограничений, старцы творили такого же нового внутреннего человека, не связанного ничем житейским и во всех приходящих к ним. Иногда резко меняли судьбу и течение ее у одних, иногда, напротив, оставляли все внешнее без изменения. Старцы вливали новое содержание в приходящих к ним духовных детей. Одних руководили любовью, других – строгостью, даже неожиданной резкостью и сотворяли новое бытие, новое мудрование и, что самое главное, одаряли радостью непадательной каждое духовное чадо свое, потому что для каждого из них находили, открывали, объясняли, выявляли его сущий первообраз, вникали в непостижимую тайну того, что вложил Творец и Создатель в каждую душу. И каждый, обретши этот свой изначальный первообраз, успокаивался душой, совершенно умирялся сердцем, принимал то, что было дано ему в руководстве его духовного отца, горячо любимого им старца.

Думается, мы не ошибемся, если скажем, что вот в этом образе руководства, в этом глубоком проникновении в судьбу человека, в этой радости о Господе предающихся в руководство старцу душ, в их преданности, доверии и радости обретается особенность русскою старчества. «Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, и знал, что прибудешь», – вкладывает Достоевский в уста старца Зосимы при встрече им Алеши эту основную мысль любви и радости, присущую русскому старчеству⁷⁶⁶. И эти обновившиеся души, тихие, утешенные, уверенные Духом Святым, что им открыта их подлинная жизненная стезя, – эти души вливались в человеческое общество, старое, уставшее и больное. и новотворили жизнь.

Наш великий Достоевский, еще будучи молодым, писал брату: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время». Достоевский и посвятил всю свою жизнь разгадке этой тайны, так как хотел «быть человеком»⁷⁶⁷. Русские старцы отдали всю свою жизнь, все свое существо во всесожжение Богу, отсюда же шла их жертва любви к человеку. В непостижимом Боге постигали они тайну каждой человеческой жизни, разгадывали эту тайну и в Боге новотворили ее, новосозидали человеческую жизнь, ибо не только постигали тайну, но и воссозидали ее, сотворяли нового человека. Не случайно поэтому из всех великих русских писателей только Достоевский коснулся явления старчества. И сам был разгадан и новосотворен старцем Амвросием на великий труд написания «Братьев Карамазовых» после смерти сына своего Алеши.

В народности русского старчества наряду с основным свойством его великой и безусловной любви зрится для нас его великое значение, которое вошло в историю, изнутри перерождало эту историю и осталось бессмертным. Здесь невольно напрашивается сравнение русского старчества с русским изобразительным искусством. Идя от великих образов византийского искусства, от творений великого Феофана Грека, русский иконописец в лице гениального Андрея Рублева (ныне канонизированного преп. Андрея) нашел свой путь в иконном изображении, создал вселенские образы Христа и Богоматери, апостолов и пророков и особенно непостижимых ликов ангельских в изображении Святой Троицы.

Иконы Рублева, его последователей и великих иконописцев XVI века полны той тишины, радости, мира, покоя и всеобъемлющей смиренной и кроткой любви, которые были недостижимы для трудов великих, но суровых иконописцев Византии и других южных земель. Кротость и внутренняя радость наряду со смирением и покоем – вот основное содержание икон золотой поры русского иконописания. И этой кротости и изумленной радости дано покорить мир, содержать мир в покое, в несомненной надежде на спасение во Христе, Спасителе нашем, начатке новых людей Божиих.

Таково и русское старчество. Сокровенное, тихое, собранное в себе, устремленное к внутренним законам духа; оно обучает и принявших его как руководство той же внутренней неисчерпаемой радостной жизни в Боге. И то следует отнести к действию Промысла Божия, что обновление старчества в Русской Церкви совершилось в близкие к нам века и таким образом продолжилось до дней великих социальных сдвигов и в этих условиях оказалось великим, непадательным сокровищем, ладьей Духа Божия, в которой дано было – пусть и немногим, переплыть море великих смущений и бурь.

Учение старцев и их последователей оказалось способным миновать океаны, водрузиться на новых землях и послужить спасению душ, близких к отчаянию и погибели, как это произошло в жизни современного нам американца иеромонаха Серафима (Роуза). Бессмертная душа его была спасена учением святых отцов, открытых в трудах ученика оптинских старцев приснопамятного св. Игнатия Брянчанинова⁷⁶⁸.

Самое последнее, о чем остается сказать, заключая учение русских старцев, – это их незримая созерцательная жизнь, усвоившаяся ими на пути их собственного отсечения воли и послушания старцу, духовному отцу. Из святоотеческого опыта нам известны строки высочайших духовных откровений в словах преп. Варсонофия Великого, Григория Синаита, Никиты Стифата и других отцов, писания которых собраны в Добротолюбии. За последние годы по трудам преосвященного Василия (Кривошеина), архиепископа Брюссельского, нам стали известны те, по существу непостижимые, откровения, которых достиг преп. Симеон Новый Богослов, будучи учеником старца Симеона Благоговейного⁷⁶⁹.

Русское старчество по своему смирению не привыкло открывать свой внутренний мир, свои высочайшие видения и откровения, но в малых строках и смиренно может иногда обнаружить и это.

К счастью для нас, сказали бы мы, так как последний век ищет видений, удостоверений во внутреннем зрении, ищет чудес. И чудеса показываются со стороны гибельной, прелестной там, где царствуют неочищенный дух человека и его гордыня, а современному человеку, утомленному явлениями космического века, необходимо найти твердость в подлинном, непрелестном сокровище духа. И было бы очень печально, если бы в нашей духовной литературе человек не обрел этого подлинного духовного сокровища.

К счастью, должны мы сказать, Дух Святый открыл Свою волю, и в строках наших старцев обретаются свидетельства этого «умного» духовного состояния. Мы находим их сокрытыми, поданными иносказательно, непрямо в книге «Странник», которая некоторыми приписывается преподобному старцу иеросхимонаху Амвросию⁷⁷⁰.

О духовном делании строго и до глубины правдиво высказывается блаженной памяти игумения Арсения. В житии, написанном ее ближайшими духовными детьми, есть указания, как внутренняя, неизреченная жизнь оберегалась матушкой и ее старицей схимонахиней Ардалионой. Иван Иванович Троицкий часто восходит к иносказанию, описывая путь внутренней жизни монаха. Затворник Георгий, стяжавший богатый внутренний опыт в своем сравнительно кратком земном бытии, часто сокровенно и явно пишет о дарах Святаго Духа, о свободе и силе внутреннего человека во Христе.

Наконец, и строгий к себе, не доверяющий себе св. Игнатий Брянчанинов в некоторых строках своих произведений, а чаще своих писем касается неизреченных по существу и страшных основ жизни внутренней, подлинно духовной.

«Вера... вводит в покой духовный», – говорит он в своих письмах о высотах духа людей, достигших чистого Богосозерцания.

«Вошедшие в этот покой, – продолжает святитель, почивают прохладно, насладительно на роскошно постланных драгоценных одрах Боговидения»⁷⁷¹.

В письмах же к другим особам, особенно близким ему по своему внутреннему строю, святитель разрешает себе богословствовать.

«При утешениях, – пишет он, – принимай... одно духовное действие, являющееся в мире сердца, тишины его... Духовный пламенный хлад этот... тончайший пламень – постоянный характер Спасителя, постоянно и одинаково сияющий из всех действий Спасителя. В этот характер облекает Дух Святый при производимых Им утешениях служителя Христова»⁷⁷².

Так от нас, людей последнего века, нашедших в старчестве как определенной церковной дисциплине, полную меру разрешения своих насущных жизненных вопросов, не должно быть сокрыто и то, что этот же путь смиренною послушания и преданности воле старца есть путь, ведущий и к полноте духовной созерцательной жизни, могущей быть совершенной под покровом непадательного смирения, покаянного мудрования о своих судьбах, так же как о судьбах всего мира и человека.

Митрополит Трифон (князь Борис Николаевич Туркестанов) принадлежал к древним дворянским родам: по отцовской линии его предки были родом из Грузии. Б.Н. Туркестанов окончил историко-филологический факультет Московского университета и в 1884 г. поступил послушником в Оптину пустынь, где стал духовным сыном преподобного старца Амвросия Оптинского.

В 1888 г. послушник Борис был командирован учительствовать на Северный Кавказ.

В 1889 г. в Тифлисе он принял монашеский постриг с именем Трифон, в 1890 г. рукоположен в иеродиакона и в иеромонаха.

В конце 1890 г. иеромонах Трифон вернулся в Оптину пустынь и в 1891 г. поступил в Московскую духовную академию, которую окончил в 1895 г. После кончины преподобного Амвросия (†1891 ), духовным отцом иеромонаха Трифона стал преподобный старец Варнава Гефсиманский (†1906). По окончании академии иеромонах Трифон руководит различными духовными учебными заведениями, в 1899 г. стал ректором Московской Духовной семинарии.

В 1901 г. митрополитом Московским Владимиром (Богоявленским) (будущим священномучеником) поставлен во епископа Дмитровского, викария Московской епархии. Будучи московским викарием, владыка Трифон проявлял особое попечение о Марфо-Мариинской обители, основанной преподобномученицей великой княгиней Елисаветой Феодоровной.

В Богоявленском монастыре, резиденции Дмитровских епископов, владыка Трифон служил ранние литургии, на которые приходил молиться рабочий люд. За любовь к простому народу, всегдашнюю заботу о нем его шутливо звали «кухаркин архиерей».

Вскоре после начала Первой мировой войны владыка отправился в действующую армию, был контужен, ослеп на один глаз. В 1915 г. он был награжден панагией на Георгиевской ленте и орденом Святого Александра Невского.

Осенью 1915 г. вернулся в Москву и удалился на покой в Ново-Иерусалимский монастырь. С 1918 г. епископ Трифон жил в Москве у родственников и духовных чад.

В 1923 г. владыка Трифон был возведен святителем Патриархом Тихоном в сан архиепископа, а в 1931 г., по случаю 30-летия архиерейского служения, Заместитель Патриаршего Местоблюстителя митрополит Сергий (Страгородский) возвел архиепископа Трифона в сан митрополита.

В конце жизни владыка ослеп. Он хотел принять великую схиму и получил на это благословение митрополита Сергия, но сделать этого не успел.

Погребен митрополит Трифон на Немецком кладбище в Москве.

Работа «Древнехристианские и оптинские старцы» была представлена иеромонахом Трифоном к защите в качестве диссертации на соискание степени кандидата богословия при окончании Московской духовной академии в 1895 г. Работа была оценена рецензентом ректором МДА архимандритом Антонием (Храповицким) на «четыре», и соискателю была присуждена искомая степень.

Рукопись иеромонаха Трифона хранится в отделе рукописей Российской Государственной библиотеки, в фонде МДА (ОР РГБ, ф. 172, к. 415, д. 2). Впервые опубликована: Митрополит Трифон (Туркестанов). Древнехристианские и оптинские старцы. М.: Мартис, 1996. Печатается по указанному изданию.

Василий Ильич Экземплярский – богослов и религиозный публицист. Сын протоиерея Ильи Экземплярского, будущего архиепископа Варшавского Иеронима. Выпускник, позднее профессор нравственного богословия Киевской духовной академии, секретарь, а затем (с 1912 г.) председатель Киевского религиозно-философского общества, издатель журнала «Христианская мысль», автор ряда статей по христианскому осмыслению права, внешней политики, смертной казни, социальных проблем общества, а также монографии «Учение древней церкви о собственности и милостыне» (1910 г.).

В 1912 г. уволен из КДА за публикацию статьи «Гр. Л.Н. Толстой и св. Иоанн Златоуст в их взгляде на жизненное значение заповедей Христовых», где в определенном смысле сопоставлял воззрения великого святителя и Толстого, а также за критику современного богословия. Восстановлен в КДА в 1917 г.

В 1920 г. Экземплярский от недоедания практически ослеп и оставил писательскую деятельность, читая лишь частные богословские лекции в своей квартире в Киеве. По некоторым сведениям, в 1920-х годах участвовал в организации церковных братств, противостоявших «обновленческому» и «автокефалистскому» движениям в Церкви. Отрицательно относился к «Декларации» 1927 г. митрополита Сергия (Страгородского).

Умер и похоронен в Киеве.

Работа «Старчество» была прочитана в качестве доклада в Киевском Религиозно-просветительском обществе в 1917 г., в советское время ходила в самиздате среди православных христиан Киева. Впервые опубликована П.Г. Пропенко: Экземплярский В.И. Старчество. Дар ученичества. Сборник. М.: Руссико, 1993. С. 139‒227. Печатается по указанному изданию, с незначительной правкой публикатора.

Игорь Корнильевич Смолич родился в Умани Киевской губернии. В 1916 г. поступил в Киевский Политехнический институт. Во время Гражданской войны служил офицером в Белой армии, был ранен. С остатками армии Врангеля в 1920 г. покинул родину; в Константинополе работал ночным сторожем и помощником повара.

В 1923 г. И.К. Смолич получил стипендию, позволившую ему продолжить образование в Берлине сначала в Русском Экономическом институте, а с 1925 г. – в Университете Фридриха-Вильгельма, где изучал русскую средневековую и новую историю. Ближайшим другом и наставником Смолича был выдающийся ученый-славист Макс (Максимилиан Романович) Фасмер, выпускник Санкт-Петербургского университета.

В 1930 г. И.К. Смолич защищает докторскую диссертацию по философии о жизни и мировоззрении И.В. Киреевского; активно сотрудничает в религиозно-философских журналах «Путь» и «Вестник РСХД». В 1936 г. выходит его работа о русском старчестве; в 1953 г. – история русского монашества.

В 1953 г. И.К. Смолич переселился в Западный Берлин и получил место в Восточно-Европейском институте при Свободном университете; был прихожанином Воскресенского собора в Западном Берлине, кафедрального собора Германской епархии Русской Православной Церкви Московского Патриархата. В начале 1960-х гг. поддерживал дружеские отношения с епископом Берлинским и Среднеевропейским Иоанном (Вендландом), Патриаршим экзархом Средней Европы.

В 1964 г. – доктор богословия honoris causa Свято-Сергиевского Богословского института в Париже.

Вершиной научной деятельности Смолича стал незаконченный труд по истории Русской Церкви синодального периода, первый том которого вышел в Германии в 1964 г. (русское издание – 1997).

И.К. Смолич скончался в Берлине и погребен на русском кладбище Тегель.

«Жизнь и учение старцев. (Путь к совершенной жизни)» – первый значительный труд И.К. Смолича. Написан и впервые опубликован по-немецки в Вене в 1936 г. Русский перевод митрополита Иоанна (Вендланда): Смолин И. Жизнь и учение старцев: (Путь к совершенной жизни). Богословские труды. М., 1992. Сб. 31. С. 97‒174. Печатается по изд.: Смолич И.К. Русское монашество, 988‒1917: Жизнь и учение старцев. Приложение к «Истории Русской Церкви». М.: Церков.-науч. центр «Православная энциклопедия», 1999. С. 369‒464.

Монахиня Игнатия родилась в Москве в семье железнодорожного служащего, в 1926 г. окончила биологическое отделение Московского государственного университета. Затем вплоть до конца 1970-х годов работала в области патоморфологии туберкулеза, доктор биологических наук, профессор.

С 1924 г. – прихожанка Высоко-Петровского монастыря, духовная дочь преподобномученика Агафона, в схиме – Игнатия (Лебедева; 1884‒1938), старца Свято-Смоленской Зосимовой пустыни. (Он был арестован в 1935 г. и скончался в лагере под городом Алатырь Чувашской АССР; прославлен в 2000 г.)

В 1928 г. приняла тайный постриг в рясофор, а в 1939-м – в мантию.

В годы церковных разделений, следуя заветам своих наставников, сохраняла верность Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому).

С 1940-х годов занималась литературным трудом духовного содержания; с начала 1980-х ― гимнографическим творчеством (часть созданных ею служб вошла в богослужебный обиход Русской Православной Церкви). Публиковалась в «Богословских трудах».

В 1990-х годах активно свидетельствовала о подвиге своих духовных наставников – старцев Зосимовой пустыни, новомучеников и исповедников Российских; преподавала в воскресной школе; публиковалась в журнале «Альфа и Омега» под псевдонимом Петровская.

Погребена на Ваганьковском кладбище в Москве.

Русское старчество ― явление всем известное и в то же время загадочное. Наряду с иконой оно стало символом русского Православия, русской духовной и культурной традиции. Но все же старчество по-прежнему во многом представляет собой неисследованную территорию... Настоящий сборник не претендует на всестороннее исследование вопроса ― его задача скромнее. Сегодня, к сожалению, представления о старчестве все более размываются и оно превращается в явление, окутанное массой выдумок и спекуляций. В связи с этим необходимо собрать вместе и предложить читателю работы, авторы которых стремились понять и выразить именно церковное учение о старчестве. Труды, вошедшие в эту книгу, можно назвать классическими в русской богословской и историко-церковной традиции. Здесь представлены разные эпохи русской церковной мысли и различные типы текстов: школьное богословие XIX в., неформальная богословская мысль пореволюционных лет, размышления авторов-эмигрантов, потаенное церковное творчество, развивавшееся в России в эпоху гонений. Сегодня русская богословская и историческая мысль находится в самом начале осмысления феномена православного старчества, и помочь в дальнейшем движении, подведя итоги пройденного пути, и призван настоящий сборник.