Март

—33—

прежде была обручена и приняла имя своего мужа, а потом зачала во чреве, то сие произошло ряди преемства царей, так как невозможно было, чтобы младенец вписывался в родословную по имени своей матери; по сему же основанию сын Давида приписан был к царям. Или сие произошло ради коварных людей, которые стали бы возводить на Марию клевету прелюбодеяния; посему она дана была мужу кроткому, который удержал её, когда она оказалась непраздною, и не изгнал из дома, когда родила, но жительствовал с нею и оказался добровольным союзником подверженной клеветам. Он был свидетелем за Марию пред всеми, что сын её явился не по любодеянию, но зачат был силою Духа.

Родился же без мужа. Как от начала Ева явилась на свет от Адама без сопряжения, так и Мария была Иосифу и девой и женой. Ева родила убийцу, посему Мария родила Животворца. Та родила пролившего кровь брата своего, сия родила Того, Чья кровь пролита Его братьями. Та узрела того, который вследствие проклятий земли находился в трепете и скитался (Быт.4:11:12), а сия узрела Того, Кто подъял проклятия и гвоздями прибил на древе креста. В зачатии Девы научись, что Тот же, Кто без сопряжения произвел Адама из девственной земли, образовал и второго Адама в утробе Девы. И поскольку первый человек возвратился в утробу матери своей, то чрез сего второго, который не возвращался в утробу матери своей, возведен и тот первый, который погребен был в утробе матери своей.³¹⁸

—34—

Мария старалась убедить Иосифа, что её зачатие было от Духа, но он не соглашался, так как дело было неслыханное и совсем новое. Когда Иосиф видел лицо её радостным, чрево же непраздным, он из-за своей праведности помышлял о том, чтобы не подвергать её бесчестию и позору, но молча отпустить, ибо ни греха её не знал, ни о зачатии её ни был уверен, откуда оно произошло. «Посему явился ему Ангел и сказал: не бойся (Мф.1:20)». Ибо если ты сомневаешься, то услышь пророка Исаию, глаголющего: «се дева зачнет (Ис.7:14)», и Даниил говорит: «камень отсеченный без (содействия) руки (Дан.2:34)». Сие не подобно другому изречению: «взгляните на гору и долину», в каковом месте указывает мужа и жену, здесь же сказал: «без (содействия) руки».³¹⁹ Как Адам в создании Евы исполнил дело отца и матери, так и Мария в рождестве Господа нашего.

«Иосиф, будучи мужем праведным, не хотел огласить Марию (Мф.1:19)». Но вот, праведность его враждебна и противна закону, который сказал: «рука твоя прежде всех должна начать побивать её камнями (ср. Втор.17:7)», а он хотел тайно отпустить её. Но Иосиф знал, что сие зачатие было особенное и что случились вещи, несвойственные положению женщин и состоянию беременных новобрачных, каковые все признаки давали ему знать, что дело сие произошло от Бога. Ибо никогда ни в чём он не замечал в Марии чего-либо постыдного и не мог не верить той, которая имела

—35—

многие свидетельства – Захарию немого, Елисавету зачавшую, возвещение Ангела, взыграние Иоанна и пророчество его отца; ибо всё это со многим другим возвещало о девственном зачатии. Посему праведно он помыслил о том, чтобы тайно отпустить её. Ибо если бы он знал, что зачатие её произошло не от Духа Святого, то было бы несправедливо не огласить её.

Однако же, хорошо зная, что сие есть дело Божие, хотя дивное само по себе, но для других невероятное, он рассудил в своем уме, что справедливо будет отпустить её. Кроме того помыслил, что, быть может, столь великому делу каким-либо образом причинено будет что-либо нечистое, если они будут сожительствовать вместе. И тщательнее размышляя в себе, сказал: не знаю, не будет ли мне какого-либо греха, если назовусь отцом Божественного рождения. И боялся жительствовать с нею, говоря: да не погублю как-либо имя девы. Посему Ангел сказал ему: «не бойся принять Марию (Мф.1:20)». Продолжает Писание: «свято жительствовал с нею и т. д. (Мф.1:25)». И потому, как говорят некоторые, убили Захарию, что он охранял Марию в пристройке храмовой, ибо девы те³²⁰ собирались в одной части храма. Другие говорят, что Захария был убит пред алтарем – как сказал Господь (Мф.23:35), – потому что, когда при избиении младенцев у него потребовали сына, он спас его бегством в пустыню. Есть такие, кои осмеливаются говорить, что Мария после рождества Спасителя была женою Иосифа. Но каким образом могло быть, чтобы та, которая была жилищем и обителью Духа и которую осе-

—36—

няла Божественная сила, сделалась потому супругой смертного человека и рождала в болезнях по подобию первого проклятия? Ибо, если Мария благословенна между женами, то чрез неё разрешены первоначальные проклятия, по которым дети рождаются в болезнях и проклятиях. Та, которая рождает в сих болезнях, не может быть названа благословенной. Но как Господь вошел вратами заключенными, таким же образом и изшел из девственной утробы, так как дева сия без болезней рождения действительно и истинно родила. Если ради Ноя звери в ковчеге сделались целомудренными и кроткими, то тем более деве, возвещенной пророком, в которой обитал Еммануил, надлежало не приступать к брачному сожитию. Звери Ноя делали это по необходимости, Мария же по воле.³²¹ Как в чистоте зачала, так в святости и пребыла.

Если сыновья Аарона были умерщвлены за то, что внесли (в святилище) огонь нечистый (Лев.10:1:2), то сколь великим наказаниям была бы подвергнута сия? И если продавцам, примешивающим воду к вину, закон полагает наказания, то тем более и здесь последовал бы приговор осуждения. Если же на основании того, что некоторые ученики именуются братьями Господа, думают, что они были детьми Марии, то пусть знают, что и Сам Христос называем был сыном Иосифа, и притом не только иудеями, но и Марией, материю Своей, «Вот – говорит, – я и отец Твой с печалью и скорбью³²² повсюду искали Тебя (Лк.2:48)». Что

—37—

ангел повелел Иосифу принять Марию жену (Мф.1:20), то сие было сделано для того, чтобы удалить подозрение у тех людей, которые могли клеветать на неё, преимущественно же для того, чтобы Иосиф охранял её, дабы она не была убита теми, кои по причине зачатия имели подозрение относительно ангела. Ибо великим соблазном было для них рождение (сына) девою, так как веровали и знали, что с рождением (сына) от неё город их будет разрушен и священство и царство отменятся. Посему также и пророка Исаию убили за то, что он возвестил о деве, что она (зачнет) и родит. Итак, дева родила первенца, и девство её пребыло непорочно и ненарушимо. Сам же первенец родил нас в крещении и своими дарами сделал первенцами; ибо в лоне крещения нет ни старшего, ни младшего, так как все мы – первенцы верою, и на нас исполнилось то, что говорит Писание: «всякое перворожденное, отверзающее утробу, святым Господу наречется (Исх.13:2; Лк.2:23)». Ибо крещение принимает нас (в свое лоно) загрязненными в грехах и как бы ржавчиною поврежденными и возрождает из лона своего очищенными от греха.

«В святости жительствовал с нею,³²³ доколе родила первенца (Мф.1:25)». В обратном порядке сказаны (сии) слова. Сначала, конечно, взял её, а потом жительствовал с нею в святости; между тем читается так: «жительствовал с нею в святости и взял её». «Взял её», говорит Писание, потому что после зачатия был наименован её мужем. Или слова: «в святости жительствовал с нею», можно понимать так, что при виде её вожделение никогда не

—38—

приходило в его помысел. «Доколе родила первенца», т. е. в рождестве первенца уверовали и узнали, что не от человеческого естества оно произошло, но было действием Божественным.

Еще: «в святости жительствовал с нею, доколе родила первенца». Сия святость была делом необходимости, хотя и при содействии их собственной воли; но святость, которую они соблюдали после рождества Господа нашего, была делом их свободы. Говоря «доколе», (Писание) и определяет это время необходимости и конец его обозначает. Далее: «в святости жительствовал с нею, доколе она родила первенца». Если это было так, то, по-видимому, должно (отсюда) следовать, что после рождения Иосиф (уже) не жительствовал с нею в святости, так как (Писание) сказало: «доколе» Но «доколе» в сем месте не обозначает какого-либо предела, – точно так же, как и в следующем месте: «сказал Господь Господу моему, седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих под ноги Твои (Пс.109:1)». В противном случае говорилось бы (в этих словах), что, когда враги будут положены под ноги Его, Он Сам должен будет встать.³²⁴ «В святости жительствовал с нею». Итак, неужели не свято супружество, когда Апостол свидетельствует и говорит: «ложе их свято»?³²⁵ Если же скажут: вот в Евангелии упоминаются братья Господа нашего, то отвечаю: так как Господь наш передал Марию Иоанну, то (этим) показал, что как эти ученики не были детьми Марии, так и Иосиф не был её мужем. Ибо каким образом Тот, Кто ска-

—39—

зал: «чти отца твоего и матерь твою», мог бы отделить мать от детей и передать Иоанну?

«Записывался каждый в своем городе (Лк.2:3)» – так как Израиль был рассеян и Иудея порабощена и так как истинны суть свидетельства, изложенные в родословии царей.³²⁶ Итак, сказал, что рождество Христа было во дни Августа. Почему же эта первая перепись по земле произведена была в то время, когда родился Господь? Потому что написано: «не прекратится князь от Иуды и властитель от чресл его, доколе приидет Тот, Коего владение (царство) есть (Иуда)».³²⁷ Из того, что при Его явлении произведена была перепись, да будет ясно, что во время рождества Его язычники господствовали над народом, который прежде сам повелевал (ими), дабы исполнилось то, что сказало (Писание): «и на Него язычники уповать будут (Ис.11:10; Рим.15:12)». Итак, в это время пришел, поскольку царь и пророк прекратились.

«Ныне родился вам Спаситель (Лк.2:11)». Не говорит: родился человек, дабы сделался он Спасителем, или, дабы Он сделался Христом, но: «ныне родился вам Спаситель», который и есть именно Спаситель. И не сказал, который должен сделаться Христом Господним, но: «который уже есть Христос Господа (Лк.2:11)».³²⁸

—40—

Поскольку (сим) было положено начало к устроению мира, то ангелы провозгласили «славу в вышних и мир на земле (Лк.2:14)». Итак, как земные возвышались к небесным, то возгласили славу на земле и мир на небе. В то время, когда Божество низошло и облеклось человеческим естеством, ангелы воззвали мир на земле. Когда же человеческое естество, соединенное с Божеством, должно было возвыситься до того, чтобы воссесть одесную (Бога), тогда дети возвестили пред ним мир на небесах, говоря: «благословение в вышних (Мф.21:9:15)». Отсюда и Апостол научился говорить: «умиротворил кровью креста Своего то, что на небе, и то, что на земле (Кол.1:20)».

Еще для того ангелы «слава в вышних и мир на земле» и дети «мир на небесах и слава на земле» говорили, чтобы показать, что как благодать и милосердие Его радуют грешников на земле, так покаяние последних радует ангелов на небесах. Богу слава от свободной воли,³²⁹ и тем, на кого Он прогневан, мир и примирение, и тем, кои виновны были, надежда и прощение. Пастырям первоначально было возвещено сие, дабы никто из тех, кто жительствует в пустыне, не падал духом, но наипаче соблюдая себя, в обетованиях истинного пастыря имели мир. «Слава в вышних Богу и мир на земле», – не бессловесным и бездушным, но добрым сынам человеческим надежда.

«Ныне отпускаешь раба Твоего (Лк.2:29)», – поскольку он (Симеон) носил утешение народа и на руках держал наследие Израиля. Иное толкование: так как он взирал на Того, народом Коего и был Израиль, то сказал: «ныне отпускаешь раба

—41—

Твоего в мире» – так же, как закон и священство. Слова: «отпускаешь раба Твоего в мире» сказаны, конечно, о Симеоне, не обозначают и закон. Симеон и Моисей отпустили его, и именно в мире; ибо не по вражде произошло отпущение закона, но в любви и мире соделал его отменение. Что говорит (затем): «се, видели очи мои милосердие Твое, которое Ты уготовал пред всеми народами (Лк.2:30:31)», – сие согласно с другим местом: «его будут ожидать все язычники (Ис.11:10)». Что говорит (далее): «се, стоит сей на падение и на восстание (Лк.2:34)», – это есть тоже самое, что говорит Писание в ином месте: «се, полагаю в Сионе камень преткновения, и тот, кто верует в него, не постыдится (Ис.8:14; 28:16; Рим.9:33)». Или так понимай: на падение и восстание народа и язычников, или на падение неправды и восстание правды.

«И в знамение пререкания и тебе самой душу³³⁰ (Лк.2:34:35)», – так как различно думали о Нём многие еретики. Ибо некоторые говорили: тело бесстрастное Он принял, другие же говорили: не в истинном теле Он совершил Свое домостроительство. Иные говорят, что тело Его земное,³³¹ другие – небесное. Некоторые еще говорят: Он существовал прежде земли, другие же: начало Его было в Марии. «Пройдет меч (Лк.2:35)». Поскольку тот меч, который ради Евы ограждал рай, был устранен чрез Марию. Или: «Пройдет меч» т. е. отрицание.³³² Но греческий текст ясно говорит: «да откроются во многих сердцах помышления

—42—

(Лк.2:35)». Именно, помышления тех, которые сомневались.³³³ Ибо, говорят, Мария дивилась и о рождестве и о зачатии Его и другим рассказывала, как зачала и почему родила, и некоторые, удивляясь слову её, укреплялись, но были и такие, которые сомневались о том.

Явилась звезда,³³⁴ поскольку пророки прекратились.³³⁵ Шла звезда, дабы показать, кто был Тот, к Которому устремлялись вещания пророков. Ибо как ради Езекии солнце с запада пошло к востоку,³³⁶ так и ради Младенца, Который был в яслях, звезда от востока пошла к западу.

Итак, те, предки, ради знамения солнца подвергли Израиля осуждению,³³⁷ эти же, потомки, пришли, чтобы тот же народ постыдить принесенными дарами. Волхвы пришли со своими знамениями, как пророки, и засвидетельствовали о рождении Его.

—43—

Сие же произошло для того, чтобы Он, когда явится, не был принят, как чужестранец, но чтобы вся тварь знала о рождестве Его. Захария стал немым и Елисавета зачала, дабы вся земля извещена была о явлении Его.

Далее, сия звезда при восходе и заходе сама управляла своим движением, как звезда блуждающая и подвижная, так как управлялась воздухом небесным, но к небу не была прикреплена. Скрылась же для того, чтобы они не пришли в Вифлеем прямым путем. Для смущения Израиля Бог скрыл звезду от волхвов, дабы когда они явятся в Иерусалим, книжники истолковали им о рождестве Его и таким образом они получили бы истинное свидетельство и от пророков, и от священников. Затем, сие произошло для того, чтобы они не подумали, что есть какая-либо иная сила, кроме «покоя»³³⁸ Того, Кто обитал в Иерусалиме, – подобно тому, как и старейшины приняли от духа, бывшего в Моисее (ср. Чис.11:17), дабы кто не подумал, что есть какой-либо иной дух.

Итак, жители Востока просвещены были звездой, между тем как Израильтяне ослеплены были солнцем омрачившимся.³³⁹ Итак, сначала Восток поклонился Христу, как и говорит (Писание): «Восток с высоты даст свет (Лк.1:78)». После того, как звезда провела их к Солнцу, она достигла своего предела и, после того как возвестила о Нём, окончила свой путь. Подобно сему, Иоанн был

—44—

гласом, возвещавшим о Слове; когда же (Само) Слово было услышано (людьми) и воплотилось, и открылось, глас, приготовлявший Ему путь, воскликнул: «Ему должно расти, а мне умаляться (Ин.3:30)». Волхвы, поклоняющиеся светилам, не имели бы повода идти к Солнцу, если бы звезда не привлекла их своим светом. Любовь их, привязанная в свету преходящему, привела их к свету, который не преходит.

Ирод же, который по своему лукавству приказал волхвам возвратиться и хотел обмануть их, благодаря видению во сне, обманулся (в своих намерениях). «И получили они в видении повеление не возвращаться к нему (Мф.2:12)». Волхвы, в бодрственном состоянии похвалившие Ирода за то, что он не позавидовал родившемуся Христу, ибо сказал: «и я пойду, поклонюсь Ему (Мф.2:8)», посредством сна своего обличили его в том, что он лгал им в этих словах, так как на самом деле хотел Его убить. Получивши в видении повеление не возвращаться к нему, они как бы в зеркале усмотрели коварство убийцы. Итак, кто хотел обольстить бодрствующих, тот сам был обманут спящими.

Ирод думал надсмеяться над волхвами, так как видел, что они доверяют ему, но сам был осмеян ими при помощи видения. Таким образом тот, кто ранее смеялся, был осмеян, после того как волхвы узнали в видении, что они обмануты были им, когда он говорил: «и я пойду и поклонюсь Ему». Ибо как ради Езекии дано было знамение, возвестившее всем истину, дабы посредством солнца, возвратившегося назад, уразумели, кто есть Тот, Который возводит от смерти к

—45—

жизни, так точно и эта звезда, хотя и явилась ради волхвов, однако была знамением, благовестившим чрез волхвов всем созданиям. Ибо от сей звезды, которая вопреки естественному порядку подчинялась людям и указывала им путь, они научались уповать на Бога, ниспославшего Себя к людям, дабы указать им путь к Своему царству. И как при Его смерти солнце покрылось мраком, дабы мир узнал о смерти Его, так и явившаяся звезда потухла, дабы вся земля узнала о родившемся Сыне.

При радостном рождении явилась радостная звезда, а во время скорбной смерти явился печальный мрак. И как Езекия чрез знамение был освобожден от смерти видимой, так и волхвы знамением освобождены были от смерти сокровенной. Звезда, под водительством которой волхвы совершали путь, конечно, была видима им, тело же её было скрыто; в сем качестве она подобна была Христу, Коего свет светил, конечно, всем людям, но пути шествия сокрыты были от всех людей.

«И открыли сокровища свои и принесли Ему дары (Мф.2:11), золото» человечеству Его, «смирну» смерти Его и «ладан» Божеству Его; или, золото, как царю, ладан, как Богу, и смирну, как смертному. Золото еще потому, что поклонение, которое делалось пред золотом, должно возвратиться к Господу своему,³⁴⁰ и ладан и смирну, так как они указывали на врача, который должен исцелить раны Адама. Тот же, Кто чрез откровение вразумил волхвов не возвращаться к Ироду, чрез откровение повелел и им (т. е. Иосифу и Марии)

—46—

выйти из Египта, в чём исполнились два пророчества: – одно, которое говорит: «из земли Египетской призову Сына Моего (Ос.11:1; Мф.2:15)», и другое: «Рахиль плакала. Сбылось, говорит, слово, сказанное Иеремией» и т. д.

Глава третья

«И когда Ирод увидел, что осмеян волхвами, разгневался сильно и послал и погубил всех младенцев (Мф.2:16)». Но ты, неправедный Ирод, разве не слышал, что вестником о родившемся Царе была звезда? Как же не рассудишь, что, так как она с неба, то ты не можешь противиться делу небесному? поскольку Ирод лишил матерей их любимейших детей, то и отмщение пало на трех сыновей и жену его, и сам он погиб ужасною смертью.³⁴¹

Ирод не знал, каким образом он мог бы разведать дело, ибо ослепленный завистью, он был не в состоянии размышлять. Подобно тому, как выспросил одно пророчество Михея пророка, так точно он легко мог доискаться и до пророчества Исаии. Ибо были открыты и род, и матерь, и город, и время (явления) Мессии; род Его из дома Давидова, как сказал Иаков (Быт.49:10) и матерь Его, что она есть дева, – как пророчествовал Исаия (Ис.7:14), и город Его – Вифлеем, как предсказал Михей (Мих.5:2), и время (рождения) Его, как говорили волхвы. Кроме того, из переписи, произведенной по земле Римлянами, он знал, что Иисус записан сыном Иосифа теми, которые внесли

—47—

его в списки. Хотя все это он знал, однако, опьяненный завистью, не способен был узнать Его. Он подобен был Саулу, который, жаждая крови Давида, находившегося в руках его, не знал, что он (Давид) стоит позади его самого (1Цар.24:4 сл.). Соломон умел рассудить и распознать дитя блудницы (3Цар. 3:16 сл.). Умела и Далила разведать тайный замысел Самсона и выманить из сердца его (Суд.16:5 сл.).

Но Фараон, – поскольку не были открыты род и время освободителя, который должен был родиться у Евреев, – начал губить многих младенцев, дабы со многими умер и тот, погибель которого казалась ему необходимою (Исх.1:15 сл.). Однако же, как Саул по многим признакам мог узнать, что он не в состоянии преодолеть храбрость Давида, так и Ирод мог знать, что он не в силах противостоять могуществу сына Давидова. Но ненависть не только не терпит рассуждения и научения, а напротив спешит на грех и погибель. Такого рода люди суть дети Сатаны, который думал, что он может убить Моисея, погубить Давида и возвести на крест сына Давидова. А Каин, его ученик, думал даже, что он может обмануть Бога, когда говорил: «разве я сторож брату моему (Быт.4:9)», и Гиезий (4Цар.5:25 сл.) и Искариот (Мф.26:14, 25, 49; Ин.13:25–27 и др.) думали, что они могут обмануть – первый Елисея, а второй – Господа нашего.

Избиенные младенцы в двояком отношении сделались свидетелями избиенных праведников³⁴² и обвинителями убийц. Ибо как Христа, называвшего Себя Богом, единодушно изгнали и из родного го-

—48—

рода удалили (Лк.4:28–29), также точно ради Него избили неведущих и невинных младенцев, прежде чем они могли сделаться провозвестниками Его. «Глас слышан был в Раме; Рахиль плакала о детях своих (Иер.31:15; Мф.2:18)». Вифлеем принадлежал потомству Иуды, сына Лии; итак, почему же Рахиль плакала о детях своих, «так как их не было», то есть, не было там, чтобы умереть за Христа? Плакала Рахиль потому, что Искупитель не от детей её родился, хотя Лия есть образ древнего народа, а Рахиль – образ церкви.³⁴³ Но «неплодная, – говорит (пророк), – родила и у оставленной оказалось более детей, чем у имеющей мужа (Ис.54:1)». Или (Рахиль плакала) потому, что колена Вениаминово и Иудино были смежны. Ибо написано: «умерла Рахиль (на расстоянии) одной стадии от входа в Ефрафу, то есть, в Вифлеем (Быт.35:10)», – равно как и Моисей в своем благословении говорит о Вениамине: «между раменами его Он будет обитать (Втор.33:12)», – так как ковчег завета был положен в Иерусалиме, составлявшем наследие Вениамина. И когда Самуил дал Саулу знамение, после того как помазал его в царя над Израилем, он сказал ему: «вот, встретят тебя три мужа в Цельцах у гробницы Рахили в пределах Вениаминовых (1Цар.10:2)».

«Рахиль плакала о детях своих». Плачь, Рахиль, но не тем первым рыданием, каким ты плакала, когда враги³⁴⁴ готовились напасть на твоих детей; плачь о тех (детях), которые брошены на

(Продолжение следует)

—371—

Глава 3

Соф.3:1. О светлый и избавленный граде, голубице.³⁴⁵

Почему же, говорит, всецело лишился чести, сделался жалким и подвергся плену столь славный и знаменитый город, владычествовавший над всяким народом, легко побеждавший противников своих, всегда суровый и неодолимый для желающих противодействовать ему и вооруженных по правилам военного искусства? – город, многими знамениями и чудесами избавленный от Египетского рабства и высвободивший свою выю из под невыносимого ига, ради которого реки превратились в кровь, град и тьма поражали землю Египетскую, за который вооружилось и море, поражая преследователей, – и сверх того совершилось множество других достойным удивления дел? О граде голубице, то есть, прекраснейший город. Богодухновенное Писание для обозначения благообразия всегда употребляет эту птицу. Так напр. и жених же-

—372—

лал почтить изображаемую в Песни Песней невесту, называя её голубицею: восстани, говорит, ближняя моя, добрая моя, голубице моя (Песн.2:2:10). Иерусалим же был весьма прекрасен потому конечно, что сиял светом божественного закона и оказался украшенным достоинствами священства, творил правду и покланялся действительному Богу и Ему совершал служение. Это – духовная красота. Но можешь понимать иначе название Иерусалима голубицею. Эта птица, хотя бы кто унес её весьма далеко от прелюбезного ей гнезда, как только найдет удобное время для полета, обыкновенно опять возвращается домой и прилетает в свои родные места. Это, как мы узнаем, было и с самим Иерусалимом. Имея унаследованное от праотцов благочестие, он ушел в Египет. Отойдя как бы от служения отцов, он там покланяется идолам. Но был призван Моисеем и улетел некоторым образом от заблуждения египетского, возвратившись к Богу. Что же однако, говорит, было причиною того, что избавленный опять всецело был пленен и покорен другими?

Соф.3:2. Не услыша гласа.

На горе Синае он слышал Бога, Который говорил: слыши Исраилю: Господь Бог твой Господь един есть. Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия, елика на небеси горе, елика на земли низу, и елика в водах под землею (Втор.6:4. Исх.20:4). Но преступив эту заповедь, он безрассудно впал в многобожное заблуждение. Таким образом не услыша гласа, или бывшего к нему на горе Синае, – или же под гласом будет разуметь вразумление.

Не прият наказания.

Пренебрежительно отнесшись к воспитывающему

—373—

закону и приводящему к правде, он обратился к учениям и заповедям человеческим и следуя своим собственным мнениям, оказался вдали от пути правого и остался ненаученным и лишенным божественных наставлений (Ис.29:13; Тит.1:14).

На Господа не упова.

Так как приближалась война и битва и угрожали опасности, то ему надлежало подражать благочестию предков, возлагать упование на единого спасающего Бога, а он Египта моляше, и во Ассирианы отъидоша (Ос.7:11), нанимал себе на помощь Сирийцев или Аравийцев, как бы бесчестя божественное могущество.

И к Богу своему не приближися.

А приближаемся мы к Богу посредством всякого благонравия и решимости совершать угодное Ему. Приближаемся к Нему и иным способом, именно веруя, что Он есть единый действительный и истинный Бог и Царь всяческих и Творец и совершенно не признавая никого другого кроме Него.

Соф.3:3. Князи его в нем, яко львы рыкающе.

Перечисляет преступления и приводит причины, которые подвигли Его и возбудили к справедливому гневу, чтобы наконец обнаружилось, что Он по правде наказывает нечестивых и дошедших до такого развращения, что это стало как бы уже не выносимым и для самого Бога. Итак, говорит, были князи его, яко львы. Что же делают эти? Когда голод раздражает их и побуждает их искать пищи, они бегают по горам и долинам, издавая некое весьма ужасное и дикое рыкание; и если увидят где что-либо годное для пищи, то, оглашая воздух рыканием как бы громом, наводят такой ужас, что всё по-видимому цепенеет от страха и как

—374—

бы опутанное сетями ожидает истребителя. Точно также поступали и некоторые из вождей Израильских, когда смертною казнью, назначенною в законе преступникам, они угрожали иногда и тем, которые ни в чём не согрешили, если бы последние не захотели делать угодного и приятного им, – и когда дозволяли это другим обвинителям или лишали самих судей собственных их имуществ. В тех же преступлениях Он обвиняет их и чрез другого из пророков – Михея, говоря так: быша помышляюще труды, и делающе злая на ложах своих, и купно со днем совершаху тая: понеже не воздвигоша к Богу рук своих: и желаху сел, и грабляху сирот, и домы отъимаху, и расхищаху мужа и дом его, и мужа и наследие его (Мих.2:1–3).

Так и изобретатели ересей как бы рыкают против тех, которые избрали жизнь в простой вере, – открывая свои богоненавистные уста, они как бы пожирают неведущих людей, чем делают их еще более невежественными и внушают им пустые и развращенные мысли. Баснословя же таким образом они и других склоняют принимать то, что ими самими считается за хорошее, так что уловленные ими в сети представляются как бы уже умершими и немногим отличающимися от бесчувственных камней. К ним всякий может и весьма справедливо воззвать: востани спяй, и воскресни от мертвых, и осветит тя Христос (Еф.5:14). Впрочем, как говорит блаженный Давид, Бог сокрушит зубы их во устех их: членовныя львов сокрушил есть Господь (Пс.57:7).

Судии его яко волцы Аравийстии,³⁴⁶ не оставляху наутро.

—375—

Говорят, что Аравийские волки превосходят всех зверей жестокостью, страдают ненасытною жадностью, так быстры на бегу, что легко убегают от всякого преследования. Поэтому в одном месте и чрез другого пророка сказал о конях вавилонских, что они быстрее волков аравийских (Авв.1:8). Итак, алчностью волков он пользуется теперь для изображения судей, как бы всем ртом и ненасытными зубами истребляющих подсудимых; потому что они вымогают очень много и выше меры, для нарушения справедливости и для того, чтобы нечестиво уклониться от согласного с божественным законом к приятному некоторым другим. Но им надлежало помышлять о том, что, как говорит Приточник, приемлющему дары неправедно в недра, не предъуспевают путие (Притч.17:23), ибо дары ослепляют очи мудрых, и отмещут словеса праведных (Втор.16:19), по написанному. Что особенно хорошего происходит от получения подарков? Какую пользу может принести постыдная взятка любящим её? напротив, не может ли она принести им какого-нибудь вреда? Истинно то, что говорит блаженный Павел: а хотящии богатитися впадают в напасти, и сеть, и в похоти многи несмысленны и вреждающыя, яже погружают человека во всегубительство и погибель (1Тим.6:9). Итак, лучше имя доброе, неже богатство много (Притч.22:1), и это изречение по истине весьма мудро и непреложно.

Соф.3:4. Пророцы его ветроносцы, мужи презорливи.

Здесь хорошо замечает о пророках его (Иерусалима), что они были не от Бога, говорили неверно, исходящее от сердца своего, а не из уст Господа, по написанному (Иез.13:2 и д.). Пророческое слово посмевается над ними, называя их вет-

—376—

роносцами; потому что они в действительности не были причастны Духа Святого,³⁴⁷ но дерзко воображали у себя дар пророчества и не стеснялись говорить, что они исполнены Духа Святого. Итак, желая, говорит, быть и пророками, и носителями духа, и присвоить себе столь почетное имя, они стали до такой степени презорливы, что не только сами не знали, что такое честность, но губили и других, которым говорили от сердца своего, – и это они делали, жалкие, ради мелких и самых ничтожных прибытков, как говорит пророк Иезекииль, горсти ради ячменя, и ради укруха хлеба (Иез.13:19). Дошли до такого безумия, что свои собственные намерения выдавали за волю неизреченной Славы и о речах, исходивших от собственного ума, утверждали, что это словеса Божии. И посему говорил о них устами Иеремии: не посылах пророки, а они течаху: не глаголах к ним и тии пророчествоваху (Иер.23:21). Когда же пророк вопиял и говорил: Сый Господи Боже, се пророцы их прорицают, и глаголют, не узрите меча, и глад не будет вам, но истину и мир дам на земли и на месте сем; и Бог всяческих как бы в опровержение этого возопил, говоря: лживо пророцы прорицают во имя мое, не послах их, ни заповедах им, ни глаголал есмь к ним: понеже видения лжива, и гадания, и волшебства, и произволы сердца своего тии прорицают вам (Иер.14:13:14). Аще суть пророцы, и есть слово Господне в них, да предстанут мне (Иер.27:18); что плевы ко пшенице? тако слово мое, рече Господь. Еда словеса моя не суть якоже огнь горящий, рече Господь, и якоже

—377—

млат сотрыющий камень (Иер.23:28:29)? Ибо слово Божие доходит до глубины души и как бы разрывает сердце слушателей, напротив холодно и немощно слово, исходящее из воли человека, каково и было слово нечестивых лжепророков (Евр.4:12; Мф.7:29).

Священницы его сквернят святая и нечествуют на³⁴⁸ закон.

И само избранное племя, то есть колено Левиино, оказалось не безупречным. И его называет он сквернящими святая и нечествующими на закон. Написано: устне иереовы сохранят разум, и закона взыщут от уст его (Мал.2:7), а между тем, как Сам Владыка всяческих древле говорит, священницы не рекоша, где есть Господь (Иер.2:8). Это значит, что они не хотели объяснять закон не знающим его и не старались приводить подвластный им народ к тому, что угодно Богу. Это, по моему, и значит нечествовать на закон (против закона). Но преступления их не ограничивались этим; они, говорит, еще сквернят святая. Моисеев закон касательно жертв и приношений предписывает соблюдать весьма большую осторожность, – в какое время и каким способом надобно совершать каждую. Они же, вероятно, приносили жертвы неосмотрительно и небрежно, не считая нужным соблюдать ни времени, ни способа совершения их. А может быть они совершали священнодействие даже и не очистившись и не облачившись в одежды, приличные их жреческому званию и без должного украшения, относясь пренебрежительно к столь почтенному и достойному удивления богослужению, как к бесполезному.

—378—

И так, священнослужителям церкви надобно остерегаться, как бы не осквернить святыни. Образ же осквернения не один, но различен и многообразен. Необходимо быть очищенными и душою и телом, освободиться от всякого вида скверного удовольствия, напротив блистать усердием к совершению добрых дел и помнить о словах богодухновенного Павла: духом ходите, и похоти плотския не совершайте (Гал.5:16).

Соф.3:5. Господь же праведен посреде его, и не имать сотворити неправды: утро утро даст суд свой в свет: и не укрыся, и не весть неправды во истязании, ниже в распрю обиды.³⁴⁹

Правда с неправдою никак непримиримы и чистое с нечистым не будут одним и тем же; ибо кое может быть общение свету ко тме? (2Кор.6:14). Каждый может видеть, что такие предметы находятся в противоборстве и весьма далеки от согласия между собою. Посему если над всем владычествующий Бог любит правду и не знает неправды, то как могли иметь всегда силу или совершаться без всякого препятствия весьма ужасные преступления Иудеев? Кажется одним из видов неправды было – не подвергать преступника наказанию и не привлекать к ответственности проводящего распущенную и нечестивую жизнь, не обращающего никакого внимания на закон и дошедшего до такой неправды, что ни во что ставит добро и вменяет

—379—

себе и высокую честь то, от чего по справедливости следовало бы краснеть. Итак, поскольку праведен Господь по среде его и не имать сотворити неправды, ибо Он не может терпеть привыкших творить неправду; то утро утро сотворит суд свой, то есть утром, явно и как бы при дневном свете, уже не уменьшая последствий гнева, но выводя на средину, делая явным и как бы полагая предвозвещенное пред глазами всех. Он не допустит, чтоб обида проникла в распрю или вообще в воздаяние; ибо после наказания нечестивых совсем прекратится неправда, потому что уже не будет совершающих её. По этому истинно здравомыслящим надлежит (ведать)³⁵⁰… что Господь любит правду и не потерпит поступающих неправедно. Но если кто придет в раскаяние и будет проливать слезы о своих прегрешениях, тот обрящет Его милостивым и испросит у Него прощение и избежит сетей и подобавшего ему наказания. Если же он останется бесчувственным, не изменив своего настроения к предпочтению добродетельной жизни, будет жить в своих грехах; то он наконец погибнет и подпадет гневу Господню, потому что не на всегда Он терпит согрешающих.

Соф.3:6. В растлении³⁵¹ низложил величавыя, изчезоша углы их: опустошу³⁵² пути их совершенно,³⁵³

—380—

еже не проходити: изчезоша гради их, занеже³⁵⁴ ни единому быти, ни жити.

Поскольку, как я сказал, священники осквернили святая, а некоторые нечестиво поступали против самого закона; то Господь посреде его утро утро даде суд свой. Какой же это суд? Низложи величавыя в растление, то есть предал погибели гордых и надменных; ибо гордые не принадлежат ли к числу тех, которые обыкновенно враждуют против Бога, свою собственную волю противопоставляют установлениям Моисея, весьма мало ценят законы божественные, наклонны к крайней распущенности и говорят Господу: отступи от Мене, путей твоих ведети не хощу (Иов.21:14)? Далее: кто может усомниться в том, что, по написанному, нищий духом и смиренный сердцем (Мф.5:3) есть человек благородный,³⁵⁵ скромный и весьма склонный к благопослушанию, которого (Господь) и удостаивает Своего особенного попечения? Посему Бог всяческих и сказал чрез одного из святых пророков: и на кого воззрю? токмо на кроткого и молчаливого, и трепещущего словес моих? (Ис.66:2). Итак, низвергнут в погибель род гордый. Изчезоша же и углы их. Думаю, что углами здесь называются стены и крепости городов; ибо углы у них всегда высоки и имеют выдающиеся башни. Посему вероятно это значит тоже, как если бы он сказал: города их будут лишены стен. Кроме того угрожал опустошить и пути его, очевидно, Израиля, еже не проходити совершенно. И мне кажется, что Он хочет выразить этим следующее. Когда в уста-

—381—

новленное время совершался праздник кущей, закон Моисеев повелевал, чтобы из всей страны Иудейской восходили во Иерусалим и исполняли там установленное законом. Когда же были разрушены города и погибли их жители; тогда, говорит, запустели пути, так что не было ни одного, проходящего по ним и спешащего совершить установленный у них праздник, как прежде. Да, учреждения Иудеев пришли в такое жалкое положение, что не было уже совершающих празднества³⁵⁶ их и едва спасшиеся и оставшиеся от войны не могли уже пользоваться благополучием. Посему пророк Иеремия и сделал судьбу Иудеев предметом плача, говоря: путие Сиони рыдают, яко несть ходящих по них в праздник (Плач.1:4). А что слово это также непреложно, это объяснят нам последующие слова; ибо сей час же присовокупляет: изчезоша гради их, занеже ни единому быти, ни жити. Да, поистине страшно есть еже впасти в руце Бога живаго (Евр.10:31). Раздражая Его своими грехами и при том необузданно, мы, как бы уличенные в преступлениях надменности, тогда-то именно и по всей справедливости низвергаемся в погибель и лишены будем вышнего ограждения, найдем сердце свое как бы удобопобедимым и беззащитным и кроме того не найдем путей правды. Но этих бедствий легко избежит тот, кто решился следовать воле Господа и пред Ним послушно преклонил выю души своей.

Соф.3:7. Рех: обаче убойтеся мене, и приимите наказание, и не имате потребитися от очию его³⁵⁷ вся елика отмстих на нем.

—382—

Старается научить тому, что опять сами они навлекают на свои головы гнев божественный. Ведь Он внушил им частыми повелениями, что надобно проводить жизнь в страхе Божием и что следует подчиняться наставлениям, очевидно, закона и пророков; ибо только так, а не иначе можно было отвратить гнев и избавиться от случившегося. Но так как Израиль был бесчувственным, жестоким и непокорным; то он отверг руководительство (божественное), то есть лишился возможности быть мудрым, как бы потреблен был от очию его, хотя ему следовало всегда с охотою подчиняться благим наставлениям и иметь постоянную ревность к совершению всего, угодного Богу. Вот таким-то образом, говорит, можно было отклонить вся елика отмстих на нем. Так и мы, когда изгоняем из своей души божественный страх, когда отвращаемся от божественного руководства и совершенно пренебрегаем возможностью быть мудрыми; тогда мы непременно подвергнемся тому, что подобает привыкшим к небрежению (волею божественною). Тогда-то Бог воздаст нам и подвергнет ответственности за нечестие. Итак, необходимо помнить слова того, кто говорит: страх Господень источник жизни (Притч.14:27), страх Господень слава и похвала (Сир.1:11); он есть чист, то есть, делает чистым, пребываяй в век века, по слову Псалмопевца (Пс.18:10).

Готовися, утреннюй, истле³⁵⁸ все листвие их.

Поскольку ты, говорит, не принял от меня наставления, но отверг и возненавидел жизнь в страхе и добродетели; то приготовляйся к бегству и пре-

—383—

терпению того, чего можно было избежать, если бы ты возлюбил добродетель и по доброй воле и мудро восхитил её себе. Затем повелел утренневать (бодрствовать), показывая тем, что время бедствия при дверях, как бы на завтра придет оно и наверно появится, когда начнется заря. Это пресекало надежду на отсрочку и не позволяло думать, что будет какая-либо остановка и задержка, – что пройдет еще много времени и может быть на потомков уже нашлет гнев Свой. Итак, приготовляй себя как к неизбежному делу и с утра собирайся к бегству; ибо пленником пойдешь ты ко врагам и, оставив родную страну, будешь жить среди чужих. Далее Бог всяческих говорит Пророку, как бы скорбя о взятых в плен. Истле все листвие их. На что хотел Он указать и этими словами, – об этом скажем по мере сил. Властелины Вавилонские опустошили Самарию и кроме неё другие города иудейские, и Фула был первым, потом за ним Салманасар и третьим Сеннахирим. Как бы собрав виноград, они опять уходили в свою страну, покидая Израиля в совершенно незначительных остатках и как бы оставив им одну виноградную кисть, скрывшуюся под листьями. Полагаем, что под листвием (ἐπιφυλλίς) здесь разумеются маленькие грозды, состоящие из немногих ягод, которые, будучи закрыты листьями, очень часто скрываются от глаз собирающего виноград. Нечто подобное говорит и другой из святых пророков: у люте мне, душе, понеже бых аки собирали сламу на жатве, и яко пародок во объимании винограда не сущу гроздию, еже ясти первоплодная (Мих.7:1). Итак, те собирали виноград, а после них пришедший Навуходоносор истребил и са-

—384—

мый последний (скрывавшийся под листьями) грозд и, обобрав малый остаток Израиля, возвратился домой и постоянно величался этим. Посему и пророк Иеремия оплакивал взятый Иерусалим, говоря об его опустошителях: да приидет вся злоба их пред лице твое и отреби их якоже сотвориша отребление мне (Плач.1:22) и опять: виждь Господи, и призри, кого ecu отребил сице? еда снедят жены плод утробы своея? отребление сотвори повар (Плач.2:20).

Итак, когда мы раздражим Бога, тогда, лишившись всякой помощи и не имея (Божия) попечения о нас, преданы будем врагам и в нас не уцелеет никакого остатка добродетели, или благоприличия, потому что сатана отребляет всякое, находящееся в нас добро и собирает как бы последний грозд и самые может быть еще присущие нашей душе стремления, приводящие нас к решимости совершать добродетель.

Соф.3:8. Сего ради потерпи мене, глаголет Господь, в день воскресения моего во свидетельство.³⁵⁹

Поскольку пренебрегшие божественными заповедями преданы были врагам и впали в руки погубившего и самый оставшийся грозд; то напоследок повелел

—385—

подвергшимся рабству ждать и мужественно терпеть, пока Он не восстанет на помощь им, которую Он как бы засвидетельствовал чрез святых пророков и ясно предвозвестил, что она некогда наступит. Итак, день воскресения во свидетельство указывает на время помощи, о которой наперед засвидетельствовал, что оно непременно наступит. Таков исторический смысл изречения.

Но мы утверждаем, что духовный смысл изъясняемых слов направляется к открытию тайны Христовой и желает указать на время избавления вселенского и всеобщего, то есть, чрез Христа. Правда, некогда, по прошествии семидесяти лет (плена), Бог всяческих восстал на помощь потерпевшим такие (бедствия); но в последние времена века Единородный соделался человеком не для того только, чтоб избавить Израиля, но для того, чтоб, освободив от рабства диаволу все народы, сделать их свободными, избавить их от тления и нечистоты греха и преимущественно от поклонения твари вместо Творца. Когда же сделался человеком – претерпе крест, о срамоте нерадив (Евр.12:2), дабы кровью Своею приобрести Богу и Отцу и тех, которые еще живы, и тех, которых раньше поглотила смерть, по написанному: на сие бо Христос и умре и воскресе, да и мертвыми и живыми обладает (Рим.14:9). Поэтому справедливо было сказано древним: сего ради потерпи мене, глаголет Господь, в день воскресения моего во свидетельство. Свидетельством же как бы упразднения смерти служит восстание Христа из мертвых, с Которым вместе и мы сами воскресли, оправдавшись верою и вместе со смертью удалившись от виновника смерти – греха.

—386—

Зане суд мой в сонмища языков еже прияти царей, еже излияти на ня³⁶⁰ весь гнев ярости моея: зане огнем рвения моего поядена будет вся³⁶¹ земля.

Угрожает халдейским народам опустошением, которое произведено было Киром и теми, которые были его сподвижниками по оружию и в союзе с ним сразились, учиняя набеги на города Вавилонские и делая ужасные нападения на всех. Итак, будет, говорит, суд мой на собрание народов, так что возьму и царей, очевидно поименованных, для наказания чрез них и сонмища народов, весьма много униженные их войсками и могуществом и подвергшиеся жестокости всякого рода. Излию на ня, говорит, весь гнев ярости моея; ибо не подлежит сомнению, что великие и чрезвычайные преступления (Бог) наказывает не малым гневом, но на всякого грешника непременно налагает и наказания, вполне соответствующие его преступлениям. А что он намеревался как бы истребить огнем все благосостояние Халдеев, это объяснял, говоря: зане огнем рвения моею поядена будет вся земля. А какова эта ревность или против кого она устремлена, объясняет пророк Захария, говоря: сице глаголет Господь Вседержитель: ревновах по Иерусалиму и Сиону рвением великим, и гневом велиим аз гневаюся на языки нападающыя: зане аз убо прогневахся мало, они же налегоша в злая (Зах.1:14:15). Такое пред-

(Продолжение следует)

—351—

Где и как происходили собрания первых христиан для молитвы, – общий ответ на это дают Деяния и Послания Апостольские, особенно вторая глава книги Деяний, где в 46 стихе говорится следующее: «И каждый день (апостолы с другими верующими) единодушно пребывали в храме и, преломляя по домам хлеб, принимали пищу в веселии и простоте сердца». Отсюда ясно открывается существование у первых христиан общих с иудеями публичных собраний в храме (ἐν τῷ ἱεςῷ) и более тесных и замкнутых по домам (κατ’ οἶκον). Первые были необходимым следствием возникновения христианства среди иудейства и близких отношений Иисуса Христа и Его учеников к Иерусалимскому храму. Хотя исповедание Христа и крещение в Него проводили резкую грань между обществом иудейским и первохристианским, но ветхозаветное Писание и молитва, насколько они входили в состав храмового еврейского богослужения, могли служить как бы проповедью христианства для иудеев и приготовляли их к последнему особенно своею прообразовательною стороною. Вторые, то есть, собрания по домам отвечали потребностям первых христиан, как особого религиозного общества, выходили из их естественного стремления уединиться, отправлять собственные обряды, молиться своему Богу в среде своих собратий и единоверцев. Если первые имели главным образом миссионерскую задачу и посещались христианами из иудеев, то последние удовлетворяли религиозным интересам христианского общества и служили средством для взаим-

—352—

ного единения и сношений между собой его членов. В смешанных храмовых собраниях, конечно, не было места для совершения таинства евхаристии и вообще христианского богослужения. Это последнее происходит в домашних закрытых собраниях христиан. Со временем последние взяли перевес над первыми и послужили почвою, где зародился и мало-помалу созревал христианский обряд и постепенно слагались те литургические и дисциплинарные требования, с которыми должны были сообразоваться впоследствии открытые храмы христиан.

Как только образовалось зерно христианской общины, члены её в числе ста двадцати человек собираются в Иерусалиме в особой горнице, где и пребывают все единодушно в молитве и молении (Деян.2:13–14:16). Неизвестно, была ли это та самая горница, в которой, Христос совершил с учениками Своими пасхальную вечерю и установил таинство евхаристии, как предполагают некоторые; но нет сомнения, что она была собственностью кого-либо из лиц, принадлежавших к этой небольшой общине. Когда число членов иерусалимской общины вследствие вдохновенной проповеди ап. Петра в день Пятидесятницы значительно увеличилось и одного дома, как бы он ни был поместителен, оказалось недостаточно, верующие стали собираться для молитв и преломления хлеба по домам группами или кружками. Эти первые места собраний христиан были молитвенными храминами, молельнями в частных домах, а не храмами в строгом смысле слова. Христианство начало с них, как начинает всякая вновь возникающая религиозная община, у которой и богослужение находится еще в зародыше и потому не требует сложных приспособлений для своего совершения, и внешнее положение не обеспечено, да и средства материальные не велики, так что и при желании улучшить и развить обрядовую обстановку оказываются неодолимые препятствия. У христиан первого времени такого стремления, нужно заметить, и не было. То, что называется теперь богослужением или культом, было у них так несложно и однообразно, что легко обходилось простыми домашними средствами. Они соблюдали известные часы молитвы, образцом для которых послужил обычай Иерусалимского храма,

—353—

и которые у христиан получили особый религиозный характер по воспоминаниям о Христе, с ними связанным. Но молиться ли в эти знаменательные сроки дня, или независимо от них, конечно можно было с полным удобством дома. Христиане так и делают: они собираются для общих молитв в домах своих единоверцев и у себя дома упражняются в одиночной молитве. Что же касается до совершения евхаристии, то это не было в начале какое-нибудь сложное литургическое действие с широкой обрядовой обстановкой; в своей первоначальной форме это было простое с внешней стороны, но таинственное с внутренней преломление хлеба и благословение чаши, совершавшиеся с известными молитвами предстоятелем собрания.

Когда в день воскресный или в присутствии апостолов составлялись многолюдные собрания, для них избирались более просторные помещения в домах состоятельных владельцев-христиан и само богослужение являлось уже с более развитой обрядовой обстановкой. В таком виде изображает ап. Павел молитвенные собрания христиан в Коринфе, где происходило и чтение Писания с объяснением его, и пение гимнов, и евхаристия с агапами. На языке Апостольских Посланий это называется сходиться вместе (ἐπὶ τὸ αὐτό), а самые собрания обозначаются словом ἐκκλησία. Эти многолюдные собрания и в век апостольский, по-видимому отличались от тесных семейных кружков и назывались церквами, то есть собраниями κατ’ ἐξοχήν. Они ясно противополагаются домам, служившим житейским целям и не имевшим литургического назначения. Так ап. Павел; упрекая коринфских христиан в неприличном поведении на общих вечерях любви, указав на жадность, с какою некоторые позволяли себе пользоваться общественным столом, говорит в заключение: «разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить или пренебрегаете церковь Божию и унижаете неимущих» (1Кор.11:18, 20–22, 33–34; сн. 14:34–35)? Здесь церковь (ἐκκλησία) есть нечто совершенно отличное от дома (οἰκία); она противопоставляется ему не как помещение, не как место собрания, а по своему назначению для особых отправлений, имеющих религиозный литургический характер. Таким образом, слово ἐκκλησία

—354—

не дает никаких указаний на внешний вид молитвенных зданий, молитвенных помещений и удобно мирится с каждым из них, начиная простым домом и кончая самым совершенным византийским храмом. Равным образом и название христианских церквей молитвенным домом или просто домом не всегда указывает на домовые помещения для богослужебных собраний, но весьма часто прилагается к церквям, как открытым зданиям, какими без сомнения они были в IV веке. Обозначение это важно в истории церковной архитектуры, как воспоминание о той поре, когда храмы были в домах и когда христианское богослужение замыкалось всецело в их пределах. В этом же общем смысле собрания следует понимать и те выражения ап. Павла, в которых он обращается к Акиле и Прискилле, Нимфану, Филимону и другим, приветствуя их вместе с домашнею их церковью. «Приветствуйте Прискиллу и Акилу, сотрудников моих во Христе Иисусе… и домашнюю их церковь» (καὶ τὴν κατ’ οἶκον αὐτῶν ἐκκλησίαν).³⁶² Не о здании, конечно, идет здесь речь и немыслимо посылать приветствие помещению; но для нас важна терминология, именно та связь, в какую поставлены здесь ἐκκλησία с οἶκος, как религиозная община с её богослужебным центром. Имея в виду эту практику св. Иоанн Златоуст в свое время заметил: «прежде дома были церквями, а теперь церковь сделалась домом». Точно также как в другом месте, изображая строгие нравы первых христиан, выразился таким образом: «они (т. е. христиане) были так благочестивы, что могли и свой дом превратить в церковь».³⁶³

Само собой понятно, что не может быть и речи о точном воспроизведении первохристианского молитвенного дома. Не только не сохранилось его изображений, но нет и сколько-нибудь удовлетворительного описания его устройства, даже указаний на ту обстановку, которою эти молельни хотя бы на время богослужебных собраний отли-

—355—

чались от обыкновенных христианских жилищ того времени. Приходится поэтому отметить лишь несколько подробностей этого архаического христианского храма по кратким отрывочным известиям и случайным заметкам, дошедшим до нас от тогдашних писателей. – По вознесении Господа, ученики Его, возвратившись с горы Елеонской в Иерусалим, взошли в горницу (ἀνέβησαν εἰς τὸ ὑπερῶον), где и пребывали все единодушно в молитве (Деян.1:13). В горнице (ἐν ὑπερώῳ) была положена Тавифа в ожидании погребения (Деян.9:37:39). В тех же Деяниях апостольских рассказывается о посещении ап. Павлом Троады и о молитвенном собрании, которое имел здесь апостол с другими верующими. «Во время продолжительной беседы Павловой, один юноша, именем Евтих, сидевший на окне, погрузился в глубокий сон и, пошатнувшись, упал вниз с третьего жилья и поднят был мертвым» (Деян.20:9). Дом был трехэтажный (τρίστεγσς), а горница, в которой происходило собрание и преломление хлеба, имела окна и ночью освещалась довольно значительным числом светильников. Таким образом несколько одновременных свидетельств указывают на помещение богослужебных собраний христиан в верхней части жилья, во внутренней комнате верхнего этажа дома. На такое положение христианских молелен делает несколько намеков и автор Филопатриса – известного сатирического произведения, где осмеиваются нравы христиан.³⁶⁴ «Случай завел меня в незнакомый дом», говорит он от имени героя своего произведения; «поднявшись по лестнице, я очутился в комнате с вызолоченными карнизами, которая напоминала собой палаты Менелая. Здесь я нашел впрочем не прекрасную Елену (виновницу Троянского побоища), а коленопреклоненных людей с бледными лицами». Нет основания видеть в этом месте лишь одну карикатуру и упрекать автора в зло-

—356—

намеренном искажении дела; в словах его не трудно подметить и черты, указывающие на молитвенное собрание христиан в доме какого-либо из своих богатых сочленов. Христианство с самых первых времен не было религией только бедняков. Анания и Сапфира были владетелями поземельной собственности; Филимон, к которому ап. Павел писал послание, имел раба, за которого апостол ходатайствует. Великое множество христиан в Риме, как показывают катакомбные памятники и надписи, состояло не из одних рабов, но и из лиц богатых и знатного происхождения.

Представленное описание первохристианского молитвенного дома до того обще и бледно, что может быть отнесено ко всякому жилью, ко всякому помещению, безотносительно к тому особому назначению, какое они получали в богослужебном употреблении христиан. Это обстоятельство приобретает особенную важность в глазах исследователей. Так как устройство обыкновенных жилищ того времени, особенно греко-римских домов, довольно хорошо известно, то ученые путем рассмотрения внутреннего расположения последних надеются дать несколько более определенных и подробных указаний на помещение и убранство первохристианских молелен.

Словом οἶκος, которым называются иногда в Деяниях и Посланиях Апостольских места молитвенных собраний христиан, по мнению некоторых ученых, обозначались в первое время христианства не вообще дома, а известного устройства и назначения комнаты в них. Если это положение еще не может считаться доказанным в отношении к еврейским и вообще восточным жилищам, то оно должно быть признано бесспорным по отношению к греко-римским домам. До нас сохранились образчики последних в Помпее и Геркулануме, где их открыли под массою лавы, выброшенной Везувием в 79-м году по Рождестве Христовом. Судя по этим сравнительно хорошо сохранившимся памятникам и описаниям Витрувия, специалиста-архитектора времен Августа, помпейские дома,³⁶⁵

—357—

при поразительном сходстве между собой, почти все были двухэтажные, состояли из множества маленьких комнат и были разделены на две половины: переднюю – публичную и заднюю – семейную. Узким проходом – нашей переднею входили с улицы в так называемый атриум – довольно большой четырехугольный зал с отверстием посредине крыши для пропуска света и для проведения дождевой воды, лившейся в каменный резервуар, устроенный на полу. Около атриума группировался ряд маленьких комнат, хозяйственное и житейское назначение которых трудно определить теперь с точностью, точно также как их число и относительное положение. Видно только, что римляне того времени жили гораздо теснее и уютнее, чем живем теперь мы. К задней стороне атриума, прямо против входа с улицы, примыкал таблиний, служивший чем-то в роде кабинета для хозяина дома, где он принимал посетителей по делам. Этой рабочей комнатой оканчивалась передняя половина дома, сообщавшаяся с задней, доступной только для друзей и близких знакомых, посредством коридоров. Центральную часть семейного помещения составлял перистиль – большой великолепный зал, получивший свое название от поставленных параллельно стенам его рядов колонн. Подобно атриуму перистиль получал освещение сверху и снабжен был также бассейном. По бокам его шли небольших размеров семейные комнаты, как-то: спальни, столовая, гардеробная и друг. Продолжая путь через перистиль в глубь дома, мы встречаем ближе или дальше от него продолговатое четырехугольное помещение, известное под именем οἶκος-а (по-латыни oecus). Что такое был этот οἶκος? При неодинаковости своих размеров и устройства в различных римских домах, всё же это был довольно обширный зал, делившийся иногда по длине на три части двумя рядами колонн, поддерживавших кровлю. Он превосходил окружавшие перистиль семейные покои не только своей обширностью и величиной окон и дверей, но и убранством. Стены его расписывались живописью, пол отделывался мозаикой, а для ночного освещения по стенам висели лампы и люстры. Составляя наиболее вместительную и почетную часть хозяйской половины, эти

—358—

экусы или икосы служили праздничною столовою или триклинием, в котором сходились для пиршества и бесед не только члены семьи, но близкие знакомые и друзья хозяина дома. Эти-то просторные комнаты, удаленные от уличного шума и нескромного постороннего взгляда, притом же хорошо обставленные, и могли служить, по мнению ученых, удобным помещением для христиан на время многолюдных собраний для совещаний между собой, молитв, совершения евхаристии и соединенных с нею вечерей любви. Предположение весьма правдоподобное, оправдываемое до некоторой степени и евангельским повествованием. Комната, в которой собирались первые верующие, предназначена была для вечерей, служила столовою. Воскресший Христос, явившись одиннадцати ученикам Своим, застал их возлежавшими (ἀνακειμένοις), спросил о пище, и они подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда (Мк.16:14; Лк.24:41–42). Вероятность предположения возрастает еще больше от того, что Витрувием и другими древними писателями отмеченные нами икосы сопоставляются и даже отождествляются с домовыми базиликами (basilicae domesticae) – теми великолепнейшими и громаднейшими залами, которые устраивались во дворцах цезарей и в палатах знатнейших римских граждан. Но что домовые базилики имели иногда богослужебное назначение, это доказывается отчасти сходством их с структурой первых христианских базилических церквей, но главным образом положительными историческими данными. В так называемых «Воспоминаниях св. Климента» рассказывается, что один из знатных христиан в Антиохии, по имени Феофил, «освятил под именем церкви огромную базилику своего дома» (ut domus suae ingentem basilicam ecclesiae nomine consecraret) и передал её в распоряжение своих единоверцев.³⁶⁶

Итак, первыми христианскими церквами, выражаясь неточно и предположительно, были столовые залы частных домов. Избирая эти, а не другие помещения для своих богослужебных собраний, христиане без сомнения делали в них и некоторые приноровления, сообразно с потреб-

—359—

ностями своего богослужения. Стол, седалища и другие необходимые принадлежности обычных столовых могли, конечно, служить естественною обстановкой христианских молитвенных собраний и связанных с ними религиозных отправлений, но последние, разумеется, не могли совсем обойтись без особых нарочитых приспособлений. Сам Спаситель прежде, чем совершить последнюю вечерю, посылает наперед двух учеников Своих, чтобы они приготовили Ему есть пасху; Он совершает последнюю и учреждает новозаветное таинство в горнице большой, устланной и уже готовой. Пример Господа был священным и обязательным для всех веровавших в Него. За отсутствием положительных данных, нельзя сказать впрочем определенно, в чём именно выразились заботы первых христиан по устройству и приноровлению применительно к нуждам христианского богослужения своих домовых помещений. Можно лишь предполагать с большою однако вероятностью, что приспособления эти состояли в приготовлении стола для совершения евхаристии, возвышения для чтеца, мест для священнодействующих и молящихся и особого столика, а может быть и отдельной комнатки, куда складывались приношения верующих до выделения из них веществ, необходимых для таинства. В Апостольских Постановлениях молитвенный дом, как сейчас увидим, является уже с довольно сложными приспособлениями, необходимыми для совершения евхаристии епископом с сослужащими ему пресвитерами и дьяконами, в виду многолюдного собрания. Правда, памятник, на который я ссылаюсь, немного позднее времени, о котором веду речь; но не надобно забывать, что описываемый в нем образ храма и порядок, строго наблюдавшийся в последнем, явились не вдруг, а слагались постепенно и, нет сомнения, имеют в своей основе первохристианский молитвенный дом с его апостольскою практикою.

Обычай домашних собраний для молитвы, вызванный особыми обстоятельствами, в которых находилась юная, небогатая и гонимая христианская община, не был впрочем явлением только вынужденным, а потому и не прекратился с веком апостольским. Находя себе опору в патриархальном строе семьи и в недостатке открытых

—360—

и вполне поместительных церквей, поддерживаемый стесненным положением христиан в греко-римском мире, этот обычай глубоко вошел в нравы христианского общества и выразился в устройстве молелен или маленьких церквей в домах. «И домы Божии» (τοὺς οἶκους τοῦ Θεοῦ) говорят о последних отцы Гангрского собора, «почитаем и собрания, бывающие в них, яко святые и полезные приемлем, не заключая благочестия в домах, но почитая всякое место, созданное во имя Божие» (прав. 21). В канонических памятниках они чаще называются οἱ εὐκτήριοι οἶκοι ἔνδον οἰκίας. В этих молитвенных храминах, внутри домов находившихся, христиане продолжали по-прежнему собираться на молитву, совершать евхаристию, крестить и отпевать. Впрочем в виду появлявшихся время от времени еретиков и раскольников, державшихся ложного учения, особых обычаев и чуждавшихся иерархии и общественного богослужения, церковная власть стала с недоверием относиться к этим закрытым домашним собраниям и мало-помалу стеснять их самостоятельность. Отсюда отправляется длинный ряд положительных дисциплинарных мер, идущих с IV века и направленных к ограничению домашних собраний для богослужения. Так Гангрский собор, слова которого о домах Божиих мы только что привели, подвергает отлучению тех, которые составляют особые собрания, «не имея с собою пресвитера по воле епископа» (прав. 6); Лаодикийский собор не дозволяет совершать евхаристию в домах (прав. 58); Трулльский собор запрещает крестить в молитвеннице, внутри дома обретающейся (прав. 59 сн., пр. 31), а второй Карфагенский собор постановил на этот счет еще более строгие правила. Имея в виду схизматиков своего времени, св. Василий Великий говорил также: «послушайте вы оставляющие церковь (τὴν ἐκκλησίαν) и собирающиеся в общих домах, где приносите жалкие обломки (мнимо) честного тела: возносить молитвы должно среди Иерусалима, то есть церкви Божией».³⁶⁷

* * *

—361—

Трудно с точностью определить, с какого времени христиане начали строить особые здания для своих богослужебных собраний, когда появились у них первые открытые храмы, на которые указывает сектантам в вышеприведенных словах кесарийский архипастырь. И эта трудность возрастает еще больше от того, что черта, отделяющая домашнюю молельню от храма в собственном смысле, почти неуловима и переход от первой к последнему мог совершиться, благодаря самым незначительным приспособлениям. Молитвенное здание могло быть более или менее выдающимся и открытым, судя по тому, каково было положение христиан в той или другой местности и зависело в сильной степени от материальных средств общины. Как понимать слова: οἶκος, ἐκκλησἰα и другие синонимические выражения писателей первых веков, когда дело касается внешнего вида церковных зданий, – вопрос этот останется неразрешимым до тех пор, пока мы не будем иметь более конкретных признаков, объясняющих эти выражения применительно к форме первохристианских молитвенных зданий. Впрочем, к концу второго и в начале третьего века уже проскальзывают известия о существовании открытых храмов у христиан, и я приведу из них более типичные и достоверные.

В начале III века большая часть малоазийских областных городов уже имела у себя церковную иерархию, и христианские общины группировались около своих епископов с подчиненным им клиром. Закладка и построение церквей входили в круг их пастырских забот и были одним из средств объединения самих общин. Св. Григорий Нисский в «Слове о жизни св. Григория Чудотворца» так представляет его деятельность на этом поприще: прибыв в Неокесарию, он «тотчас приступил к построению храма, потому что все деньгами и трудами содействовали этому предприятию. Этот храм есть тот самый, строению которого он положил начало, а достойно украсил его один из его преемников. Храм сей видим доныне… Сей великий муж заложил его на самом видном месте города, полагая как бы некоторое основание своего святительства и совершил это дело при помощи божественной силы, как свидетельствует по-

—362—

следующее время. Ибо во время случившегося в наши времена в городе сильнейшего землетрясения, когда почти всё до основания погибло, когда все здания, как частные, так и общественные разрушились и обратились в развалины, – один сей храм остался целым и невредимым»… Жители соседнего с Неокесарией города Команы посылают к св. Григорию посольство с просьбою, «чтоб он пришел к ним и находящуюся у них церковь утвердил священством», т. е. «назначил кого-либо из них в епископы устроенной у них церкви».³⁶⁸ – Другое более известное и раннее свидетельство относится ко времени императора Александра Севера (222–235) и связывается с его личным отношением к христианству. Этот государь отличался веротерпимостью и довольно благосклонно относился к религиозным обществам империи. Уважая Христа, как замечательную историческую личность, он поставил Его образ в своей божнице (in larario) вместе с изображениями Авраама, Орфея и других отечественных богов. Следующий рассказ дает понять, что Север не только терпел христиан, но даже позволял им открыто отправлять своё богослужение. Христиане приобрели, вероятно, покупкой участок общественной земли (quendam locum, qui publicus fuerat) и хотели построить на нём церковь. Место это, должно быть, оказалось выгодным для постройки гостиницы и трактирщики начали с христианами процесс. Когда дело доложено было императору, он распорядился в пользу христиан и выразился таким образом: лучше пусть на этом месте поклоняются Божеству каким бы то ни было образом, чем отдавать его попинариям (rescripsit, melius esse, ut quomodocunque illic Deus colatur, quam popinarus dedatur).³⁶⁹ – Изображая спокойное положение христианской церкви при императорах, предшествовавших Диоклетиану, Евсевий не находит слов для выражения своей радости при представлении этого благоденствия. «Кто и как опишет, спрашивает он, эти многочисленные обращения ко Христу, это множество со-

—363—

браний во всяком городе и эти замечательные стечения в молитвенных домах (ἐν τοῖς προσευκτηρίοις), – от чего, не довольствуясь уже старыми зданиями, христиане по всем городам начали строить с самого основания обширные церкви» (εὐρείας εἰς πλάτος ἀvὰ πάσας τὰς πόλεις ἐκ θεμελίων ἀνίστων ἐκκλησίκς).³⁷⁰ Замечательно, что эдикт Диоклетиана направляется с особенной силой против их богослужебных зданий и повелевает «повсюду разрушать церкви до основания». «Мы собственными глазами видели, замечает по этому поводу историк церкви, и разрушение молитвенных домов с верху до низу (ἐξ ὕφους εἰς ἔδαφος) – до самых оснований, и сожжение божественных и священных книг среди площадей»³⁷¹… Все это показывает, что церкви в то время уже составляли видную собственность христиан и вошли в число предметов, подвергавшихся правительственному преследованию. А каковы были эти церкви, – можно отчасти судить по следующему рассказу Лактанция. В Никомидии – резиденции Диоклетиана был разрушен принадлежавший христианам храм и вот при каких обстоятельствах произошло его разрушение. «С первым рассветом дня пришли к церкви нашей военные и полицейские чиновники с значительным отрядом стражи и, разломав двери, стали искать изображения Божества, жечь священные книги, все грабить и разрушать. Одни расхищали всякого рода вещи, другие от страха бежали. Галерий и Диоклетиан равнодушно смотрели на это позорище, ибо никомидийская церковь была построена на возвышении и можно было видеть её из дворца. Они рассуждали между собой, предать ли сожжению это священное здание». Из опасения пожара, который мог угрожать соседним постройкам, решено было разломать его. «Тогда подступили к нему вооруженные топорами и другими орудиями преторианцы и хотя храм был весьма высок (editissimum), но в короткое время разрушен до основания».³⁷² Отсюда видно, что никомидийская церковь представляла из себя здание довольно больших размеров, поднимавшееся на

—364—

значительную высоту и окруженное общественными подстройками. Но возможность сломать её хотя бы и средствами целой когорты показывает, что это не было здание твёрдой постройки и не выделялось в этом отношении от обыкновенных жилых домов.

Для полноты этого очерка приведу еще несколько известий и соображений о положении, виде и внутреннем устройстве первых открытых храмов христиан. Тертуллиан в своем трактате об идолопоклонстве (cap. VII), говоря о христианских художниках, занимавшихся приготовлением языческих статуй, выражается в одном месте таким образом: «не горько ли видеть, как христианин, оставляя на время идолов, приходит в нашу церковь; как он из мастерской демона является в дом Божий».³⁷³ Сами по себе эти слова конечно не дают прямого указания на существование церкви, как открытого здания, предназначенного для общественного богослужения; выражения: ecclesia и domus Dei можно здесь с полным правом принимать и в смысле богослужебного помещения, в значении молитвенной храмины. Но у Тертуллиана есть другое место в сочинении против Валентиниан, из которого видно, что речь идет у него об открытом храме, как здании с определенным назначением и установившимся, если можно так выразиться, архитектурным планом. «Дом нашего голубя, говорит он своим обычным фигуральным языком, прост, всегда на возвышенном и открытом месте и обращен к свету: образ св. Духа любит восток – образ Христа».³⁷⁴ Здесь под домом голубя (domus columbae) в противоположность еретическим собраниям Тертуллиан разумеет христианские собрания и их средоточие – христианскую церковь. Чтобы подкрепить эту мысль, приведу очень похожее место из второй книги 57-й главы Апостольских Постановлений, где в более конкретных и подробных чертах описывается устройство христианского храма. Хотя

—365—

вторая книга Постановлений будет немного моложе названных трактатов Тертуллиана и признается в своем настоящем виде произведением третьего века, однако не должно упускать из внимания и того обстоятельства, что ни одна типичная архитектурная форма не появляется зараз, как deus ex machina. «Да будет, говорится здесь, здание продолговато, обращено на восток, с пастофориями по обеим сторонам к востоку, подобно кораблю.³⁷⁵ В средине да будет поставлен престол епископа, по обоим же сторонам его пусть сидят пресвитеры, а дьяконы пусть стоят около одетые в полное облачение… По их распоряжению в другой части здания пусть сядут миряне с полным безмолвием и благочинием, а женщины отдельно, и они пусть сидят, соблюдая молчание. В средине же чтец, став на некотором возвышении, пусть читает книги Моисеевы… А привратники пусть стоят при входах мужчин, охраняя их, диаконисы же при входах женщин»… В восьмой книге того же памятника еще с большей ясностью обрисовывается перед нами первая часть храма (βῆμα) или алтарь с жертвенником (θυσιαστήριον), возле которого располагалось духовенство во главе с епископом, совершавшим евхаристию.³⁷⁶ Из канонического послания св. Григория Неокесарийского († после 264 г.) известно также, что не только полноправные члены христианской общины, но и разные классы кающихся занимали в храме свои определенные места. Так плачущие стояли вне врат молитвенного дома (ἔξω τῆς πύλης τοῦ εὐκτήρίου), слушающие внутри врат в притворе (ἔν δοθεν τς πύλης ἔντῷ νάρθηκι), а припадающие помещались уже внутри врат самого храма (ἔσωθεν τῆς πύλης τοῦ ναοῦ).

Из приведенных свидетельств и историко-канонических данных легко усмотреть, что существование откры-

—366—

тых, довольно ясно определившихся внутри и снаружи церквей у христиан конца второго и третьего веков составляет положительный исторический факт и само собой устраняет мысль противоположную. Но не смотра на то, против этого факта не очень давно возражали и находили, что преследуемые язычниками христиане не могли совершать своего богослужения открыто, а потому и не могли иметь особых храмов. Оставаясь в пределах исторического факта, не заподозривая подлинности документов, из которых заимствуются нами представленные сведения, а заподозривать нет никаких оснований, нельзя не видеть в этом возражении некоторых недоразумений и натяжек, с разъяснением которых и самое дело получает совершенно иной вид. Прежде в его нет надобности настаивать на многочисленности таких открытых храмов у христиан второго и третьего веков и предполагать в них в полном смысле слова монументальные здания, устроенные с большими издержками и роскошью. Первохристианские οἶκοι εὐχῆς, ἐκκλησίαι могли возникать только в тех местностях и тогда, где положение христиан было сколько-нибудь обеспеченным от насилия язычников, и когда правительственные лица не отличались фанатизмом и жестокостью. Что такие лица были, что для христиан наступали времена спокойствия более или менее продолжительного, это можно видеть уже из приведенных слов Евсевия. Несмотря на некоторые преувеличения и свой пессимистический взгляд, названный историк о преемниках Валериана и некоторых других императорах отзывается как о лицах расположенных к христианству или по крайней мере относившихся к нему безразлично. Если мы припомним также, что христиане второго и следующих веков продолжали совершать свои службы и молитвы в частных домах, то значительный процент христианских богослужебных мест должен отойти к этому роду храмов. Нельзя думать, чтобы собрания христиан в этих домах были всегда тайными и запрещенными. Правительство об этих сборищах могло знать и не препятствовать христианам собираться, и это особенно вероятно в такое время, когда во главе управления стояли люди благомыслящие и справедливые. Стоило

—367—

теперь христианам сделать только один шаг вперед, и их молитвенный дом легко мог превратиться в христианскую церковь в тесном смысле этого слова. Приспособленный к открытому богослужению и многочисленному собранию христиан, отмеченный снаружи крестом или другим каким-либо внешним, видимым знаком, указывающим на его священно-религиозное назначение, такой молитвенный дом был именно тем самым открытым храмом, о котором идет теперь речь и возможность которого подозревали старые протестантские исследователи.

Более, по-видимому, силы имело другое их возражение, направлявшееся со стороны христианского спиритуализма и не утратившее даже для нашего времени всего своего значения. Смысл этого возражения состоит в том, что христиане первых времен чуждались религиозной внешности, не строили алтарей и храмов в противоположность язычникам и этим самым возбуждали против себя подозрение правительства, которое видело в них людей скрывавшихся и бегавших света, признавало их тайною сектою, а собрания их считало безнравственными и преступными. Повод к такому заключению дают отзывы некоторых апологетов: Минуция Феликса, Арнобия, Оригена и других, которые на упрек язычников, обращенный к христианам, что они не имеют «никаких храмов, никаких жертвенников, ни общепринятых изображений», не только не отрицают этого факта, но, по-видимому, прямо с ним соглашаются и видят в этом отсутствии у христиан религиозной внешности прямое достоинство христианского богопочтения по сравнению с языческим. По словам Оригена, христиане не устрояют храмов своему Богу, потому что тела их суть храмы Божии. По словам Минуция Феликса, для христиан вовсе и не нужны храмы и жертвенники. «Думаете ли вы, спрашивает он в своем Октавии язычников, что мы скрываем предмет нашего богопочтения, если не имеем ни храмов, ни жертвенников? Какое изображение Божие я сделаю, когда сам человек правильно рассматриваемый есть образ Божий? Какой храм Ему построю, когда весь этот мир, созданный Его могуществом, не может вместить Его? И если я человек люблю жить просторно, то как заключу в одном небольшом здании столь великое

—368—

существо! Не лучше ли содержать Его в нашем уме, святить Его в нашем сердце?»³⁷⁷ Но что, строго говоря, следует отсюда по отношению к занимающему нас вопросу? То, что христианство, как религия духа, полагает всю суть отношений к Богу в служении Ему духом и истиною; но отсюда никоим образом не следует отрицания религиозной внешности и в частности храмов в принципе. Христиане довольствовались в своих религиозных отношениях самою скромною литургическою обстановкой, которая для тогдашних римлян казалась чем-то невозможным и представлялась как бы отрицанием внешнего богопочтения в сравнении с массивными жертвенниками, монументальными зданиями и вообще художественными предметами языческого культа. Привыкший к этой показной стороне культа, язычник свысока смотрел на религию, бедную этими формами, и отсутствие их ставил в упрек её сторонникам. Христианский апологет аргументирует ad hominem, указывая значение, силу религии в духовном её содержании. Вне этого апологетического приема он оставался бы в заведомом противоречии с положительными данными, с которыми он был знаком по собственному опыту. Так уже ап. Павел упоминает о существовании жертвенника (θυσιαστήριον) или престола (τράπεζα). Игнатий Богоносец говорит, что у христиан должен быть один жертвенник, как и один Христос. В Откровении Иоанна Богослова (Откр.11:1–2) идеальный храм Божий, размеры которого должен был снять тайнозритель, состоит из трех частей: жертвенника, места для поклоняющихся и внешнего двора или преддверия. Тертуллиан ясно говорит о престоле или жертвеннике, когда называет его altare и ara. Таким образом замечания и суждения апологетов об отсутствии у христиан храмов и жертвенников не могут быть приняты в собственном смысле и противоречат фактическим данным. Но, и оставляя за апологетами эти суждения, мы были бы неправы принимать их за выражение воззрений всего тогдашнего христианского общества и отожествлять возвышенные пред-

—369—

ставления ученых защитников христианства с действительным положением вещей. Что Ориген, например, в своем отзыве стоит на абстрактной почве и не передает исторического факта, – это можно утверждать на основании его же собственных слов, как скоро он спускается с этой возвышенной области в мир обычных житейских отношений и становится лицом к лицу с понятиями большинства. Отправляясь от этого последнего, в одной из своих бесед он говорит о христианах своего времени, что они воздавали почтение служителям Божиим, с охотою следовали их наставлениям, с искренним расположением и полною готовностью старались об украшении храма и о службе при нём, но мало заботились о внутреннем очищении себя. Эта односторонность составляет конечно недостаток в глазах проповедника, но там, где существовала гармония между расположением души и набожностью, там достигалось и полное выражение христианского нравственного идеала. В другом месте Ориген прямо констатирует факт существования у христиан его времени храмов, когда говорит, что по случаю землетрясения, в котором были обвинены христиане, открылось на них преследование и были сожжены их церкви.

Таким образом, аргументация противников существования открытых храмов у христиан второго и третьего веков опровергается внутренним смыслом приводимых ими в свою пользу свидетельств и наличными фактами. В основе её лежит тенденциозная мысль, утратившая в настоящее время всякое значение, благодаря успехам истерической науки и особенно археологическим открытиям.

А. Голубцов

* * *

На русском языке по данному вопросу, помимо специальных сочинений, нам известны статьи: В.И. Долоцкого «О христианских храмах» и Н. В. Покровского «Происхождение христианского храма» (Христ. Чтен., 1847, II, 453; III, 131; IV, 282; 1879, II, 501); прот. М. Богословского «О храмах» (Чтен. общ. люб. дух. просв. 1875, I, 399) и Н. Ф. Красносельцева «О древней христианской архитектуре» (Прав. Соб. 1874, III, 103, 296.)

—370—

В объятиях наших человек нам милый преставился… вдруг остановилися в нём и кровь и дыхание и сердце и жизнь; очи его оцепенели, ухо не слышит, он стал недвижим и холоден; – человек перестал быть человеком: его коснулась рука смерти.

Всё это в первые мгновения до того поражает нас, что с начала мы склонны считать это за сон, за обман воображения и напрасный ужас. Мы почти думаем: быть не может! тело непременно опять согреется, сердце вновь начнет биться, возвратится душа, очи откроются. Возможно ли, чтобы тот, кто так еще недавно говорил, мыслил, чувствовал, действовал, таким же был человеком, как мы, – уже не существовал?… Как? неужели его дух погас или отделен от тела неизмеримым пространством?

Нет! быть может, душа еще в нём; быть может, она носится около нас, слышит нас, смотрит на нас, – проговорит, как прежде, возвратится…

О! Если бы!

Но между тем душа отшедшая не возвращается, – а душа тоскующая по ней, покинутая здесь, видит, что тешит себя обманом, лживым созданием любви и слабости человеческой, – сладкою мечтою расстроенного воображения, обольстительным призраком, которого творец только сердце, жаждущее заблуждения… И тогда тот, кто лишился друга, впадает в какую-то грустную сонливость, как бы в немое, усталое, глухое опьянение, – и обыкновенно не прежде

—371—

пробуждается, как в тот час, который в его груди все пробуждает, который приступает к нему вооруженный всем, что только есть болезненного, всем, что может заставить содрогнуться, – в страшный час погребения.

Вот гудит похоронный колокол: настал час, когда и последний остаток, когда и самый вид бездыханного тела спадет с лица земли…

Гудит колокол: вскоре увидим в последний раз уже не друга нашего, не его самого, а только тесный, одинокий его дом; в последний раз остановим взоры на гробе его, в последний раз скажем ему: прости!

Гудит! идем с ним в последний печальный, тихий путь, с которого он с нами не пойдет уже обратно.

Этот час так поразителен, так грозен, что едва ли допускает ясное, спокойное размышление.

Силы душевные потом уравновешиваются, мрачные картины отступают в некоторое отдаление так, что взору просторнее и он может всмотреться в них; благотворная рука времени пролила несколько капель облегчения и утешения в чашу горести; первая сила ощущения слабеет, и над сердцем и над гробом становится тише… И что же?… Тогда только собственно чувствуем настоящую пустоту, оставленную нам утратою; – перед тем мы чувствовали единственно жестокость похищения. Не перед нами ли обитель, покинутая нашим другом, – те покои, в которых он живал, места, в которых мы привыкли его видеть? Не воскресают ли для нас часы и обстоятельства, когда он для нас особенно был важен и дорог? А между тем мертвая тишина вокруг его гроба: он лежит и тлеет. Из той области, где он теперь, нет вести, нет отзыва нам в область, где когда-то и он пребывал с нами. И где же он?

Кто знает? Кто туда проник? Кто возвращался когда из страны, принявшей его, с того неведомого берега, из за того великого океана, который переплыть все мы должны, а который в земной жизни знаем единственно по буре трепета, охватывающего нас, если о нём помыслим.

Боже, великий и непостижимый! Ты разделил жизнь и смерть. Как мало открыл Ты нам о мире, который ожидает же и

—372—

нас, куда ушло столько ближних наших, столько уходит и столько еще уйдет! Боже, неисповедимый! Ты связуешь здесь сердца человеческие столь тесно, узами, столь крепкими, – и Ты же утвердил законы, разлучающие их столь внезапно, кроваво отрывающие их друг от друга, полагающие между ними такую преграду, из-за которой к нам не приносится уже ни слова, ни вздоха, ни образа, ни даже сновидения: все молчит кругом виталища тления, будто в глухую полночь; место мы видим, покинутое братом, – и только! Сомнением ли, вопросом ли, скорбью ли озабоченного сердца представится нам эта дума, – но предадимся ей ныне, сядем мысленно у гроба почившего и тут, где всё так безмолвно, где нет звука, где нет знамения вечности, спросим, почему и во всех ли отношениях так тихо над могилою? почему Бог послал нам так мало вестников о нашем грядущем состоянии! И точно ли мало? – Быть может, мы еще и возблагодарим Бога, как за всё, что открыл Он нам, так и за всё, что утаил от нас.

«Никто же бо нас себе живет и никто же себе умирает. Аще бо живем, Господеви живем, аще же умираем, Господеви умираем: аще убо живем, аще умираем, Господни есмы». Рим.14:7–8.

Человек конечно полагает, что о смерти и состоянии после смерти мог бы он требовать более сведений, чем имеет. Он чувствует себя существом свободным, деятельным, разумным, предусматривающим; – а между тем при шаге изо-всех важнейшем, при шаге из этого мира в иной, он уже – не свободен, не деятелен и уже впереди ничего не видит.

Он не знает, когда наступит его последнее утро, не знает, близко ли ходит от гроба и вечности, даже не знает, что смерть и вечность.

Непредвидимая высшая сила, которой не может он противиться, сила, коей и руки не усматривает, берет его отселе и ему не известно: когда? как? куда? Он должен ей следовать, он должен быть единственно орудием её могущества. Что, кажется, противнее свободе разума, самостоятельности, всем истинным и мнимым преимуществам человека? Что по-видимому решительнее

—373—

уничтожает их? И в течение жизни для чего столько рассуждать, советоваться и заботиться о шагах и движениях незначащих, столько себя обманывать призраками свободы и решимости, добродетели и независимости, когда единственный, великий шаг, который собственно и есть жизнь, которым вступили мы в неё и которым из неё выйдем, от которого все зависит и в сравнении с которым все прочее является бесконечно малым, когда этот-то шаг не доступен нашей пытливости, когда при нём-то мы рабы или тени мимолетные, – ибо, как тени возникаем от света чуждого нам пламени, и трепещемся, – и мимо, и вот уже не стало нас. Нам, сновидцам на земле, снится жизнь труда и болезни, – и ту жизнь не мы себе дали, и не наши заботы продлят её. Наемники мы в чужой службе и наблюдаем мы за тению дерев и жаждем конца работы. Подобно ветру проносятся дни наши, мчатся, как челн на стану ткущего, – и нет их, и наши очи не возвратятся, да узрят благо, и к тому не узрит нас око живущего.

Если где, так в книге Иова картины рабства и ничтожества жизни человеческой изображены особенно ярко и возвышенно; – тем яснее станут они для нас, когда рассмотрим близкие связи этой жизни, отношения, над которыми человек думает господствовать, чувствования, к которым по-видимому он определен и которые все, назовем ли их узами, отношениями, чувствованиями, целями, все и вдруг тут уничтожаются.

Вот, например, умирает мать в то самое мгновение, когда становится матерью, когда быть матерью готовится, но не будет. То первое дыхание, которое её дитяти дает жизнь, вместе её последнее: ей должно покинуть и жизнь и свет мира сего; ребенку, отделяемому от её сердца, назначено на веки отделить её душу. Ей путь предлежит из мира, когда она дарит миру своего младенца; дети при самом рождении без матери, – мать без детей: все осиротело, – они друг от друга отторгнуты, растерзаны.

Как, кажется, рок издевается над узами, им же самим связанными, смеется, кажется, над чувствами, к которым сам же призвал смертного. Мы здесь, чтобы выбрать себе друзей, состояние, звание, круг действия,

—374—

супругов, обязанности, чтоб исполнить цели и требования природы; – и что же? мы ничем не располагаем в будущем; никогда не спросят нашего согласия: долго ли захотим исполнять все тут названное: нас похищают и все за нами сиротеет. Сердце оторвано от сердца, – детям не помнить образа того, от кого получили бытие, желания не достигнуты, надеждам не удовлетворено; всё покинуть должен человек, и тлен будет ему в отца, и прах в брата и сестру; раб внезапно взятый высшим властителем, немощной, не себе он живет, не себе и умирает.

Не жестоко ли? не насильственно ли?

Но взглянем на весь порядок созданий Божиих: там нет ничего жестокого, ничего насильственного, нет недостатка, ни скудости; но вместе нет излишка и расточения: всё распределено сообразно потребностям и нуждам, – даже некоторые кажущиеся пробелы и лишения являются такими же благодеяниями, как и самые дары. Во всем великом царстве природы мы не видим ни одного животного, ни одной птицы, ни одной рыбы, у которых было бы хоть одним каким-нибудь естественным побуждением, силою, членом, пером, орудием менее, чем им нужно, – но нет и таких, у которых было бы что лишнее. Если вникнем в этот общий закон, не можем ли предположить, что и человеку отказано только в том знании, которое для него или действительно невозможно или бесполезно или даже вредно, словом противно его естеству тем более, когда всё же данное ему, самые нужды и слабости, всё до того ему прилично, полезно, необходимо, что без того и быть бы ему невозможно?

Итак, если жалуемся на лишения, если простираем притязания и на то, в чём нам отказано, не обманываемся ли на счет сил своих? Увлеченные заблуждением или страстью не считаем ли себя существами совсем не теми, какими мы действительно?

Не покинем следа, на который теперь напали, – и мы в самом деле дойдем до причин, которые заставят нас столько же благодарить Бога за то, в чём отказал, сколько за то, что даровал Он нам.

Птице, которой не определено умчаться в иные лучшие

—375—

страны, которой для такого пути не дано ни полета, ни сил, ни способности, – к чему послужило бы стремление в даль, к чему таинственное прозрение полей и земель, где ей не бывать во веки?

Такой дар был бы ей только гибелен: – она или осталась бы и роптала на судьбу свою, или пустилась бы за другими, но утомилась бы, обессилела бы, не далекую чужую страну, – а гроб свой обрела бы злополучная.

Вот почему благий Бог, отец своих творений, и не дал ей стремления туда, не дал ей ведения того края; да! это лишение столь же отечески-милосердо, сколь милосердо даяние тех же даров другой птице, которая уносится в край, которого никогда не видала, о котором никогда не слыхала; – она летит мощная, полная упования на внутренний голос природы и обретает страну обетования. Тоже и с человеком, и нашим предведением о смерти и жизни.

К чему ему было бы знание будущего, когда это будущее не в его власти, – знание, которого не мог бы он употребить, такое, которое поэтому было бы ему только в страдание, в беспокойство, в муку? Счастье, что ему в нём отказано! К чему ему очи для того, для чего нет у него ни рук, ни силы? К чему ему видеть то, заботиться о том, к чему не может быть вождем сам себе? Тут он уже не свой… Тут он Господа, и Господа премудрого, милосердого!

Эта истина окажется для нас еще яснее и очевиднее, если приноровим её к смерти и жизни. Пусть и считает себя человек властителем и царем создания, пусть он в некотором отношении и действительно таков, в отношении к смерти он тем никогда быть не может. Знаем ли мы, откуда мы? Как начались? Как существует, живем и дышим в это настоящее мгновение?

Нет! мы – мы силою нам чуждою; мы самих себя нашли в мире; нас никто не спрашивал, как и для чего бы поставить нас в мир; мы невежествующие, безответные найденыши Провидения; живем мы не сами собой, но Господом всяческой жизни.

Ужели знаем, как живем? ужели знаем свою душу? или какими силами она действует на соки мышц наших,

—376—

на наше тело? Как мысль моя движет моею рукою? как страсть возмущает кровь мою? как из внешних впечатлений рождается искра, пламя моей мысли? Нет, – настолько мало понимаю все это, на сколько сильно чувствую: и в это мгновение, когда я так живо проникнут этим ощущением, оно для меня – тайна. Мыслю, дышу, живу, но не сам собою; раб есмь Господа Вышнего, – силу Его в себе чувствую, – но не постигаю: живу Господеви… Если так, как же мне и умирать не Господеви, а самому себе, по своему произволению? Неведущий, как пришел я в мир, – могу ли ведать, как, когда, куда изыду из мира? Душа моя действует на силы мышцы моего тела, но как?… Это неизвестно мне даже и в то мгновение, когда в них ощущаю её действия: и мне ли знать, когда перестать ей действовать? мне ли знать, когда расстройство орудия станет таким, что художница вместе с его последними содроганиями покинет сплетение связей его – и удалится? Не спросили меня, в каком состоянии родиться мне в мире: равно возбранено мне ведать, для чего из мира отзываюсь и куда лежит путь мой; наг и несведущ исшел я из чрева матери своей в жизнь, – наг и несведущ должен я и покинуть жизнь.

Тот же вождь мне и в жизнь и из жизни: да благословится имя Господа!

Род человеческий не великая ли рать, которой отдельные части и рои и вместе и по одиночке подымаются в поход во все времена, во все возрасты? Множество умирает младенцами, юношами, взрослыми и это множество совсем не исключение из общего правила, совсем не предназначения Божии, будто бы не достигшие своих целей, хотя под час так и говорит неразумие.

Этот порядок вечно продолжается, а постоянное продолжение такого явления показывает, что и тут мировых намерений своих Распорядитель судеб достигает столь же совершенно и вполне, сколь и в событиях, для взоров наших самых удовлетворительных.

Род человеческий не великий ли сонм делателей? Каждый в определенный час призывается и отпускается; каждому определены урок, силы и орудия особенные: иному даны мощные страсти, но они скоро истощают елей

—377—

светильника его жизни; иному же выпал жребий долгоденствия, но пламень его горит медленно, даже тускло; этот кроткий солнечный луч, тот быстрая в ночи молния; один подведен под итог, как вычет, – другой, как приращение, – но все в общем счету Господа; – Господь требует и цветка, не в срок сорванного, и душ младенческих, рано отозванных, и зреющей жизни юношей, и жизни во всей красоте сил и упования; все они распределены Им правильно, стройно, согласно, премудро.

Весь род наш великая картина, в которой все степени света и тени, и эти то именно степени причиною общей гармонии. И кто же смертный скажет: могу обозреть целую картину, к которой принадлежит и моя жизнь? Кто из нас знает, для какой цели он существует и в каком отношении эта цель ко всему человечеству всех стран и столетий? И каким образом род человеческий только звено цепи высшей, и где в той цепи место нашего звена, – кто ведает? Не ведая же всего этого, кто может сказать: «хочу постигнуть свое предопределение», когда предопределение именно и состоит в тех отношениях.

Но если бы мы постигли, для чего существуем, если бы разоблачилась судьба пред нами несовершенными и никогда ничего не совершающими, – горе, горе было бы нам! Увидел бы ты, человек, как ты здесь только тень, только тень тени, – как предпринимаешь то, чего не кончишь, – как стремишься, трудишься, печешься, – и не достигаешь. То уже было и с предками твоими: и они стремились, заботились, трудились, начинали, но не достигали, не кончили.

Ты увидел бы, что и твой жребий тот же: начинать и не кончить, отойти и завещать и труд свой и тело праху, тлению! Это ли желаешь ты видеть, ясно видеть; это ли соделать мыслью, господствующею тобой?

Но, – если бы такая мысль в самом деле могла бы над тобою господствовать, – куда бы делись мужество твое и бодрость столь нужная для жизни?

Как бы предпринял ты, чего не довершишь, чего довершить не должен, чему такой конец назначен? Ужели ты еще был бы расположен к тому, что ныне состав-

—378—

ляет прелесть твоей жизни? – говорю о надеждах и желаниях, которые тогда были бы для тебя пыткой, потому что вечно бы чувствовал: «вскоре они будут надеждами увядшими, надеждами осиротевшими, венками и цветами оборванными».

Грядущее отравляло бы тебе настоящее; будущая смерть – нынешнюю жизнь; ожидаемый недостаток, бедность, болезнь, разлука, тобою предузнанные, – предложенное наслаждение радостью, дружбою, любовью, деятельностью, надеждою. Ты бы тогда соединял с предведающею мудростью или лучше сказать со смелою пытливостью ангела всё нужды слабого человека, и вот почему страдал бы ты, – и мир Божий был бы уже не миром Божием, – и рушились бы его предначертания; расстроился бы весь порядок их, распались бы все связи, всё превратилось бы в прах! Человек радостно обманывающий себя, беззаботный, незнающий, стал бы унылым изыскателем будущего, мудрым и слабым, предузнающим и – злополучным.

Ныне, когда человеку подобает быть человеком, питать желания несовершенные и стремиться к целям здесь недостигаемым, он к счастью и в предведении ограничен и несовершен и призраки надежды очаровывают его до гроба. Впереди его порхает мечта и наслаждается там, где ему самому уже не насладиться, надеется, – где уже нечего надеяться, играет, как птичка, щебечущая при последнем мерцании зари и, как она, не знает, чем рок ей завтра угрожает и что пользы в знании?… В силах ли птичка избегнуть зловещей пули, или человек смерти? А если не в силах, так к чему ему и видеть смерть?

И так Провидение сократило её; она самое тление усеяло цветами; гроба не зрим, пока не упадем в его зев, а, упав, зрим еще менее. Страдать определено слабому смертному только от настоящего мгновения; что прошло, то быстро изглаживает в душе его время своим, как опьяняющий напиток, влиянием, а будущего он не видит, обманывает себя призраками и по произволу рисует себе то, чего нет.

Потому до тех пор пока идет, он идет через мир,

—379—

руководимый рукою Божиею; когда же нельзя уж идти ему, когда погасают взор и силы душевные, тогда он еще вернее в руке Божией. Бог именно потому положил законом такое омрачение сил наших, дабы показать, что человек и в смерти и во сне под Его властью. Не зная, что такое сон, кто бы мог разгадать его? Кто бы мог предчувствовать, что он? Кто бы его не ужаснулся, как истинной смерти? Взгляните же, до чего изумительно и чудесно человек находится в руке Божией: засыпает, – и без его ведома возвращаются ему силы, в глубоком сне и покое весь организм его; просыпается, – и он родился сызнова и не ведает, что такое сбылося с ним.

Как сон, так и смерть.

И ежели действительно ясно нам теперь отеческое милосердие Божие в том, что смерть от нас сокрыта завесой грядущего, так тоже милосердие найдем и в том, что одета мраком и мало нам известна та даль, что лежит за гробом. Рассмотрим и это.

Не из одного любопытства человек нередко желает проникнуть взором в тот мир; не одно любопытство у него под час вызывает жалобы, что зрение его в замогильный край слишком недальновидно; нет, тому бывают и благороднейшие побуждения. Иногда волнуют его сомнения; иногда он живо чувствует ничтожество земной жизни и жаждет хоть взглянуть на ту отчизну, которой ищет, на пути к которой почти изнемогает; всего же чаще тоска возникает в нём, когда страдания устремляют туда внимание души его. Опередили его существа ему милые, те которые были ему на земле всего драгоценнее; ему бы хотелось быть с ними, разделять с ними и сердце и мир и состояние; но их нет; они далеко; они в стране столь темной… Боже! где они? О! если бы возможно было и здесь еще узнать, что теперь с ними, принять участие в их жребии или хоть получить о нём истинное понятие! Зачем тут Бог открыл нам так мало? Зачем так неизмеримо отделил жизнь от смерти? У гроба все и тихо и уныло и спокойно и сюда не доносится отзыв с берега вечности. Почему же мы тут в таком пустынном мраке?

Но – свет, которого тут желает тоскующее сердце, –

—380—

если б и был возможен, – был бы нам не в пользу, а в пагубу; и потому то Бог и отказал нам в нём. Сколько примеров, что сон, исступление, пустой призрак неимоверно потрясали и расстраивали душу, ими пораженную, и оставляли в ней следы неизгладимые! Образ, однажды мелькнувший, страшилище, тень, призрак уже не покидал потрясенного ужасом, запутывал всю нить его жизни, разрушал все его существование. Подобные мечты были в силах поколебать нравы, дух, доблести целых народов и столетий. Человек – творение слабое, боязливое, суеверное. Ни к чему нет в душе его такой склонности, готовности, страсти, как к впечатлениям необычайного, мрачно-необъятного, вечного, страшного, обливающего трепетом; и эти впечатления не легко изглаживаются. Пусть бы взглянул в страну ту таинственную, – какой бы произошел беспорядок, какой хаос во всем бытии его! Не захотел бы он далее быть в мире, для которого создан, а уже в другом, еще только ему предназначенном.

В ожидании совершенно иного высшего существования опротивели бы ему все дела праха земного, все его мелкие радости и недостаточные добродетели, все его жалкие надежды и бессильные усилия.

Рубежи между мирами стерлись бы, слились бы: земля бы получила духовидцев, ангелов, небожителей, а утратила бы детей своих, смертных, человеков, людей исполненных надежд и заблуждения, созданных для земных радостей и способных к земной деятельности, добродетельных, но на первой только степени добродетели; их бы она утратила, – а небо не приобрело бы ничего за тем, что и оно лишилось бы тех, которых должно земными добродетелями приготовиться к житию небесному. Слуги Божии двух различных областей смешались бы, двух областей, из которых высшей низшая служит основою; – смешались бы с тем вместе и предначертания Господа. – Да будет же хвала Ему! Перед нами висит завеса, которой нередко и тогда еще не видим, когда уже стоим перед нею. Вот она упала – и опять поднимется: нас нет, – нас взяла вечность. Ни чье око не видело, ни чье ухо не слышало, в сердце ни единого человека не входило то,

—381—

что там уготовил Бог; но Бог же уготовил то, и мы умираем Господеви.

Прибавьте же еще те ощущения человеческого участия, с каким мы должны бы были сочувствовать всему, там происходящему, сочувствовать нашим человеческим, еще столь слабым, столь раздражительным, сердцем! Нам ли созерцать судьбу близких нам в лоне вечности? Нам ли измерять бездны смерти, проникать в тайну событий, там их ожидающих? Что, ежели еще и там страдают они? Что, ежели мучаются раскаянием и скорбью, возмездием за жизнь свою? – Где человек, чья бы душа, чье бы сердце то вынесло? – Нет! при подобном зрелище всякому собственная жизнь стала бы в тягость и он уже не мог бы наслаждаться ею.

А им, страдальцам, какая бы была польза от нашего страдания, от горя и сетования, снедающих бытие наше? Или, положим, мы бы видели восторги блаженства их, сочувствовали бы им, ликовали бы, предвкушая здесь радость их: сколь бы было тогда нам тягостно и грустно медлить еще здесь в прахе земном! – И вот без нас, без нашего участия, без нашей житейской бодрости, без души нашей остались бы те, с которыми определено нам жить, и таким образом и тут рушились бы предначертания Божии.

Да и возможно ли требовать очей, проникающих в темные отдаленности вечности нам, едва ли не слепым и для близкого времени? Плоть и кровь естество наше: им ли переносить отражения вечности? им ли постигать назначение тех, которые уже не плоть и кровь, которые служат совершению таких высших предопределений, для коих нет у нас ни чувства, ни понятий? Нам и лежащая перед нами область Царствия Божия слишком пространна и необъятна: нам ли уразуметь что об области, до бесконечности от ней различной? Нам ли созидать на таких требованиях свои сомнения, свои желания? – Да не будет! – Умирают ли кто, тут и проявление его для нас кончилось; бледный покров смерти упадает на его члены; он закрывает очи для друзей своих, – знак, что эти друзья уже не для него; ухо его глухо их жалобам, – знак, что эти жалобы уже за ним не последуют.

—382—

При взгляде на его труп, – возникают в нас ощущения, уже не призывающие к нему, нет! отталкивающие нас от него, – в знамение, что он ныне под законом Существа, Коему безвестны противные эти ощущения. Исчез в теле дух, исчезла та искра, которою был он человеком живым и чувствующим, и рука разлагателя не найдет уже никакого следа её, ни малейшего, улетающего его остатка. – Вскоре пропадает и образ человеческий с томного лица усопшего: он начинает истлевать; он просится в землю, прочь от взоров, в темное покоище! И обрел ли он необходимое, – да будет же, так сказать, там священным! да не возмутят его уже там ни жалобы, ни хвалы, ни изыскания! Он почиет – и есть Господа, и тишина над ним и кругом его! – Довольно у нас обетов бессмертия и вечности; но их не найти нам при могилах и костях сухих. Не страшны, не ужасны эти обеты; нет, светлы и прекрасны, как светла и прекрасна вся вселенная великого Бога. Покинем же гробовой сумрак, который нас уже ни чему более не научит; воззрим на небо и поищем иных удостоверений, что продлится бытие наше.

Вообще, кажется, с начала должны бы были занять нас не доказательства бессмертия души и продолжения бытия её после смерти, не объяснения, что собственно значит умирать и что такое уничтожение. Пусть бы иное мыслящее существо нашло бы труп человеческий, пусть бы взглянуло хотя бы и поверхностно на его наружное строение, уже не деятельное, но все же дивное, пусть бы всмотрелось в лицо это, столь искусно образованное, в эти – даже и погасшие глаза, в это хитро созданное ухо, в эти руки, члены… – Будь то мыслящее существо одарено хоть в малейшей степени разумом, т. е. размышлением, – оно и из виденного уже должно заключить, что это тело было к чему-нибудь назначено, что состав столь разнообразный, столь бесконечно многосложный создан не даром так тщательно, словом, что чудесное здание верно было орудием другого мыслящего же существа, которое нуждалось именно в таком, а не в ином каком орудии, но теперь уже в нём нужды не имеет и – бросило его разрушению. Далее пусть бы проник созерцатель и во

—383—

внутреннее строение этого хитростного орудия, пусть бы мог углубиться взорами в образование его малейших частей; наконец пусть бы встретил другое подобное, но еще оживленное, действующее, и пусть бы тут же увидел, к каким многоразличным употреблениям назначены все им прежде рассмотренные части; увидел бы, как всё в этом теле работает и держится, возбуждает и чувствует, бьется и движется, и как всё и малейшее соединено тут таким образом, чтоб именно так, а не иначе работать и держаться, возбуждать и чувствовать, биться и двигаться; пусть бы увидел, узнал, как это чудесное око действительно видит, это чудесное, ухо действительно слышит, сердце точно бьется, – словом, пусть бы познал, что мы беспрестанно познаем и чувствуем: ужели бы на мгновение усомнился, что всё это существует не без целей, не без намерений и что те намерения – жизнь, чувствование, приноровление, употребление? что око решительно сотворено для чего-то зрящего, ухо для чего-то слышащего, весь состав для чего-то весьма нежно и многосторонне чувствующего, для чего-то такого, чему он служит только сосудом, способом, орудием, посредником? Но вот, если бы опять обратился к прежде найденному мертвому телу, чтобы напоследок заключил наблюдатель наш? Ужели, что уничтожен оный внутренний, чувствующий, слышащий, видящий действователь? – Какой дерзкий скачек! какое бессмысленное следствие! Нет, – разве то, что орудие чувствующего уже не годится, что в нём нечто испортилось, повредилось и что от того и целое уже не удобно для употребления; то, разве, что художник, не нуждаясь уже в нём, бросил сосуд свой… Ужели в том, что сосуд поврежден, что орудие попорчено, есть малейший повод к предположению, что погиб и самый художник? Кто при каком другом событии нашего мира вздумает заключить подобным образом? А ведь не иное же что смерть: сеть мышц спутывается, сердце останавливается, какая-нибудь капля крови остывает, все это, что если не просто прекращенное движение, расстройство орудия? впрочем ни единая часть не превращается в ничто; не исчезает ни единая пылинка.

Природа ничего не лишается: все не только остается в

—384—

том же творении, но и под теми же законами, под коими до тех пор действовало в теле, – только не действует уже в этом именно теле потому, что орудие расстроилось. Отсюда ли следует хотя малейшее вероятие уничтожения, истребления? Ясно, что тут перестает только явление, только незначащее сочетание, но все, что было в этом сочетании, остается и тело теперь разрешенное возвращается в свои стихии. И что же? – тому ли существу истребиться, для которого собственно и было составлено тело, которое его оживляло и с каким-то всемогуществом, с какою-то вездесущностью повсюду в нём присутствовало и действовало, которым одним оно и держалось и было правимо, которое одно ему предначертывало цели, одно собственно и было в нём самобытным? Каждая самая последняя часть орудия действователя останется, а ему умереть, этому художнику, этому творцу, этому таинственному отблеску Божества? И почему же? потому что орудие его повредилось… Сколь нелепое, сколь неосновательное следствие!

«Но», скажут, «мы не видим художника, когда он переселяется, когда покидает свое жилище».

Да мог ли ты его видеть, человек, мог ли представить себе образ его и тогда еще, когда он был в тебе, когда ты ощущал его? Скажи, в это самое мгновение ты же чувствуешь, что точно мыслишь, что точно есть в тебе душа? Ты душу, ты мысль свою живо, внутренно чувствуешь; но что же мысль, что душа твоя? Свет? пламя? огонь? эфир? дыхание?…

Нет, нечто совершенно иное: в природе не найдешь ничего подобного; в уме твоем нет её начертания, в языке твоем нет ей определения; все сравнения и уподобления, взятые из телесного мира, – смешны, когда говоришь о ней; она презирает пространство, время, отдаленность, образы.

Миг, – и она парит над звездами и солнцем, – миг, и она снова в самой себе. Захочет ли чего, задумает ли о чём, – могущество её думы, и не ведая, уже в руке твоей; – хватает, действует без промежутка, без траты времени. Вот в ней вспыхивает страсть, разгорается желание, жажда чего-то, – и вдруг возмущается всё море

—385—

соков тела твоего; сердце трепещет, кровь волнуется, жилы дрожат, мышцы напрягаются, – мысль её везде. Или вот она воскрешает картину минувшего, отсутствующего, смерти, – создает вечность, творит, так сказать, из ничего свое настоящие, мыслит о том, чего никогда не видела, об ангелах, существах высших, духах, – о Боге… Что же, скажи, она мыслящая? – Свет, пламя, дыхание? Безумец! то, чему нет в твоем ощущении подобия, образа, понятия и тогда, когда оно тобой ощущается, то ты хочешь видеть, исследовать, измерить тогда, когда оно уже вне пределов твоего ощущения!

В полном смысле дитя, ты ловишь на стене тень, и не в силах поймать, твердишь вопреки очевидности, что нет тени; этого мало: ты отрицаешь её бытие по такой причине о которой решительно, несомненно можешь сам сказать, что то не есть причина!

Жилища тела моего, душа, – не знаю тебя, но чувствую, что ты бессмертна! чувствую, что ты благороднее всего, составляющего тело моё, – ибо все это достается мне и опять отъемлется, все это только твое орудие вовсе с тобою несходное. – Ты же хозяйка, ты госпожа в своем доме, ты луч Божества в созданном для тебя храме! Для Тебя сотворено ухо, чтобы слышало, – око, чтобы видело; – или, нет! не ухо слышит, не око видит: ты слышишь и видишь ими, – ты движешь моею рукою, ты во мне мыслишь моею мыслью. Если ни единая капля соков зеницы моей, ни единая плева изо всех составляющих мое ухо не может обратиться в ничто, – так тебе ли исчезнуть, великая сила, оживляющая меня, мощное предначертание Всевышнего, ты, для коей все это создано, коею все это управляется, – ты, созерцающая себя и в самой себе и во всем творении и в Боге, сотворившем творение?

Душа моя, – истинно я есмь, истинно тебя в себе чувствую и столь же истинно чувствую, что ты бессмертна, вечна, божественна!…

Вот что уже говорят нам внешние отношения и сравнения! Но сколь сильнее провещают нам внутренние свойства души, её естество, каждая из сил, способностей, желаний её, её деятельность! Из всего этого ничему нет предела, конца, смерти…

—386—

Всё и всякое, даже сила совершенно во зло употребленная, способность самая необразованная, желание самое обманчивое, всё невещественное беременно, так сказать, вечностью, носит в себе зародыш неизмеримого и посему, – если только Бог, разум и цель создания не лжецы и прельстители, верный нам вестник бессмертия, вернейший всякого явления из мира внешнего, ибо тут закон самой природы, предначертание самого Создателя, самая сущность души.

Не нужно доказывать, что сущность бытия человеческого – жизнь, что сущность жизни требует всегдашнего существования, – стремится вперед к дальнейшей степени блага, наслаждения, совершенства. Эта истина подтверждается нам каждым нашим ощущением – и каждая наша мысль, каждое желание, каждое намерение, дело и ожидание не иное что, как проявление, признак, образ той сущности, того, беспрерывного чувствования.

Человеку не жить тоже что не быть: если он жив в миг настоящий, а в следующий не жив, – он и в настоящий не жив. Да, если бы было так, наслаждение бытием для него-б утратилось: он терзался бы болезнью и мукою, худшими самой смерти. Но он этого не может и чувствовать, он не может и вообразить, такого состояния. В душе человеческой о небытии нет и понятия: быть для неё значит жить, т. е. стремиться, помышлять, желать, действовать на будущее; ей всегда свойственна мысль о вечном. Она не ведает конца, предела, смерти.

И это-то принадлежность не некоторых только превосходных душ, но всех, но всякой; невозможно вообразить ни в какой ни одного действия, ни одного мгновения, ни одной мысли, ни одного желания без желания продолжения, без стремления вперед к большему, дальнейшему, более совершенному. Души – и самая темная и самая светлая, величайший безумец и высочайший мудрец, злейший грешник и муж самый благородный и добродетельный тут в сущности совершенно одинаковы; различествуют они единственно в способах исполнения, средствах, намерениях.

Словам, закон этот служит основою всей жизни, всему существу и бытию нашему.

—387—

И так он внутри нас начертан Ботом: явное же предначертание Божие в законах творения никогда не обманывает. Нет смысла в словах, будто Бог Создатель может прельстить нас, свое создание, которому, как цель природы, Он столь явно открыл свое намерение.

Не прельщает же Он и птицы, даруя ей влечений в даль, ею доселе невиданную; птица повинуется влечению, верно обретает тот далекий край и там все ей необходимое, избегает опасностей и – счастливо возвращается. Равно не прельстил Он и души нашей, дав нам глаза для зрения, уши для слышания: непосредственно ими она и видит и слышит, приемлет понятия, образы, звуки и – развивается. Как же прельстит Он её; сотворив ей такую сущность, которая проникнута мыслью о своем продолжении, которая вечно стремится вперед, вечно хочет, желает, требует и действует, никаких не признает граней и жаждет жизни бесконечной?

На этом основано всё существо её, с этим связаны, все её труды, способности, стремления, добродетели: не от себя имеет она все это, а где сила Божия, там конечно и Божие предопределение.

Насколько верны и не обманчивы и влечение птицы и зрящая сила самой души, настолько же верны и необманчивы её сотворение для жизни бесконечной и путь её по неизмеримой дороге в необъятное, в вечность, – к совершенству.

А что человек здесь в земном быту своем никогда не достигает совершенства, ужели еще нужно кому и упоминать о том?

Что наша истина, наша добродетель, наша доброта сердечная? наше рвение к общему благу?

Истина – темное мерцание, луч солнечный, проницающий сквозь туман, светильник тусклый, помрачаемый заблуждениями, сомнениями, печалями.

Добродетель – сколь скудна и недостаточна! Дела наши, самые даже яркие, те, которые называем своими лучшими, какими нередко связаны нитями, от каких подчас происходят побуждений! Соки сердца нашего, обращающиеся во всем организме нашем, сколь нечисты, сколь грубы, какого земного свойства?

—388—

Поток времени увлекает нас, увлекает всех наших ближних – и ничего не оставляет. Начнем созидать, не оканчиваем – и должны удалиться; потомок зиждет на развалинах наших начинаний, также не оканчивает, также должен, удалиться: всё несовершенно, мгновенно, ничтожно. Но есть же в этом сновидении действительное; но среди этого ничтожества есть же неотвергаемая цель, неоспоримое намерение Божие, возвышающее то сновидение о совершенстве до ясности вечно не дремлющего откровения! А с другой стороны вопреки совершенству постигнутому им в этом добром сновидении, не самый ли человек здесь единственное творение недовершенное, неоконченное?

Нет животного, которое при теснейшем, правда, круге действий и при действиях более однообразных не выполняло бы своего назначения лучше человека, не достигало бы в этом своем круге очевидного совершенства и – без наставлений, без посторонней помощи…

Здание пчелы и ткань шелковичного червя в своем роде произведения художественные гораздо более довершенные, нежели всё производимое человеком для достижения целей своих, ибо каждый из нас в большей или меньшей степени, но все же каждый умирает, не кончив своего дела. Что же знаменует все это?

Человек, так сказать, преломление звуков, смелая, береговая черта между морем и сушею, срединное создание между животным и ангелом. Он видит под собою столько творений, которые ниже его, в нём самом столько зачатков и столь мало конченного, столько зародышей сил и столь мало плодов совершенства, что верно и как нельзя вернее есть еще и над ним в гораздо большем числе, существа высшие.

Это не одно предположение, не мечта, не сладостное только заблуждение. Глядя на начатую картину, дело рук художника несовершенного, мы не сомневаемся ни мало, что за яснеющим переливом тени непременно должен следовать свет; слушая музыку, произведение такого же художника, мы равно ни сколько не сомневаемся, что в след за мгновением, где перелом звуков достигает самой высшей дерзости, непременно должны следовать урав-

—389—

навешивание и мелодия: наше внимание наперед угадывает гармонию, надеется на неё, предвкушает её. И что же? перед нами необъятно великое искусственное создание художника совершеннейшего, такое, в котором блеск неисчетных начал, предначертаний, красот, – чудес с земли озаряет для нас небо, а с неба землю, в котором все и малейшее и величайшее проповедует нам премудрость и благость Творца, – в котором по плоти человек самый блистательный итог различных целей своего Создателя, по духу же – прекраснейшее поле горнего посева, только не здесь созревающего, ангел в ризе смертности, высокая, светлая мысль Бога, только заточенная в прахе и слабости; перед нами это чудесное создание, и ужели хотя на миг усомнимся, что в нём есть постепенность и разрешение?

Когда взгляну на дивную вселенную, исполненную всюду мыслей и начал; явных целей и премудрого их достижения, когда склоню взоры даже на цветок, ныне благоухающий, блестящий, а недавно еще безжизненный, заключенный в семени, на весну воскресающую кругом меня в столь различных образах, а за несколько еще недель погребенную под льдом и снегом, на птицу, что теперь так радостно поет и вскоре умчится в далекую, чужую сторону, на солнце, что вот заходит так пышно, чтобы подняться в ином мире, – нет, Боже мой! не может быть обречено гибели благороднейшее, действительнейшее семя, Тобою во мне посеянное, божественное семя мудрости, силы, благости!

Цвет, которому Ты определил развиться из лона моего, не может погибнуть: весна мне образ бессмертия, красоты, воскресения: и мое влечение туда от Господа, и оно столь же мало обманчиво, как влечение странствующей птицы в даль, как путь заходящего солнца. Вижу по всему меня окружающему, чувствую в самом себе, что некогда развяжутся совсем пути души моей, которая ныне то возлетает выше звезд и солнца, то льнет к праху земному; ей дастся высшее парение; её добродетели, здесь изнемогающей в пыли, будет некогда даровано более силы и деятельности, будет назначено поприще более пространное, чтоб она могла приблизиться к награде своей и по-

—390—

служить дальнейшим предопределениям Божиим лучше, чем то возможно ей здесь, хотя и здесь она чувствует уже призыв к дальнейшему, совершеннейшему служению.

Боже Всемогущий! в звездную ночь подъемлю я к небесам очи свои: сколь велико творение Твое, Твоя вселенная, Твое царство! Сколько стран и пространств, о которых печешься Ты, которые некогда озаришь для меня, в которых может меня осчастливить!…

Ношуся взорами по Твоей тверди звездной, вижу луну и солнце, Тобою сотворенные, созерцаю великое единство природы, полной чертежей беспредельных и лет и степеней и связи…

Господи! Господи! в сем чудном царствии Твоем, «что есть человек, яко помниши его, или сын человеческий, яко посещаеши его?»

Малое время Ты здесь оставляешь его в сумраке, в изгнании, но в грядущем Ты венчал его славою и честью… Здесь человек под искусом, он здесь в состоянии среднем, его здешнее бытие – узел, но узел разрешится, за испытание награда.

А. Вознесенский

—391—

II.

Служебная деятельность А. В-ча началась почти тотчас по окончании им академического курса. Слова его отца, за год сказанные в письме к Голубинскому, на счет выжидания судьбы оказались теперь для А. В-ча вещими. Он беззаботно жил летом в доме родительском: отдыхал пока. А в Академии в это время решалась его судьба. В Московской семинарии, в конце 183½ учебного года, уволился в епархиальное ведомство наставник церковной и гражданской истории Вас. Сем. Сахаров. Правление Академии, как водилось тогда, должно было прислать заместителя на открывшуюся вакансию. В старинные годы при назначении на преподавательские места не придерживались строго порядка следования студентов в разрядном списке, а посылали часто не в очередь, каждого в свою епархию и по возможности, – в те самые училища и семинарии, откуда вышел студент, – в виду вящшей, как объясняли, от того пользы для учебного дела. Так могло бы случиться и теперь, – тем более, что искателей назначения в столичную семинарию было человек шесть, природных москвичей. Но у А. В-ча, по выходе из Академии, остался в ней сильный покровитель – Ф. А-ч. Его-то слово и решило в правлении вопрос о преемнике Сахарову: 29 августа им назначен был Александр Васильевич.

—392—

Московская семинария уже десять лет существовала на своем новом месте – в Заиконоспасском монастыре. От старой перервинской семинарии к этому времени почти не осталось в ней и следа. Прошла между ними резкая грань, которая ясно обозначила два периода в жизни семинарии – старый и новый, перервинский и московский. Схоластики в методе преподавания наук, отличавшей перервинский период семинарии, в московской не было и духу. Со времени своего перемещения в Москву (в 1823 г.), семинария в духе преподавания богословского с каждым годом более и более следовала высокому богословствованию своего архипастыря. Формулы его катехизиса стали формулами вероучения вместо прежних тезисов латинских учебников. Не осталась без значительного влияния на состояние наук в новой семинарии и деятельность наставников. Сперва инспекторы, а потом и светские преподаватели философии, – (почти все, надо заметить, ученики покойного Ф.А. Голубинского) – не смотря на то, что преподавание определялось еще программами 1814 года, – личным своим трудом и посильным изучением источников и литературы предмета постепенно сбрасывали мертвые оковы схоластических латинских учебников и вводили в свое преподавание результаты новых и плодотворных открытий философствующего ума. Особенно заметно это по конспектам, выдаваемым ученикам в свое время профессорами. Сличая их с прежними, ясно видим, какая громадная разница между конспектами профессоров перервинской семинарии, составленными по Баумейстеру, и конспектами учеников Голубинского, профессоров Заиконоспасской семинарии, вводивших в логику сильные идеи Конта, или в психологию глубокие идеи Якоби. Тоже должно сказать и о преподавании риторики, которая под влиянием тогдашних профессоров постепенно возвышались до науки словесности. Ясная и легкая постройка периодической речи Карамзина, оттененная грустью речь Жуковского, точная речь Пушкина, – наконец речь Филарета, – вот те элементы, которые, благодаря деятельности профессоров Заиконоспасской семинарии, в образование духовенства постепенно вводились преподаванием словесности. Латинский язык не имел уже нужды быть един-

—393—

ственным языком в устах воспитанников, как скоро они повторили хоть несколько звуков русской речи упомянутых писателей. При таком направлении деятельности не могло быть косности в преподавании и наук вспомогательных: исторических, математических и языкознании; историк московской семинарии говорит, что её действительно и не было.³⁷⁹

А. В. поступил в Московскую семинарию, таким образом, в самом начале её расцвета. Предметы, с которыми ему приходилось знакомить своих юных слушателей как сам он сознавался, были ему по душе: и богаты материалом и занимательны; молодые его силы, еще свежие и бодрые, требовали деятельности. Оставалось только приняться за дело, и А. В. принялся, как видно, со всею душей.

Пользуясь свободой постановки предметов, он читал их своим ученикам почти в том же духе и объеме, в каком сам слушал их в Академии. Мы просматривали представленное им в правление семинарии: «обозрение предметов, преподанных ученикам низшего отделения по классу гражданской истории в течении двух последних третей 183⅔ учебного года» и не нашли в нём никакой разницы сравнительно с академическими конспектами по этому предмету.³⁸⁰ Лекции нового настав-

—394—

ника, должно быть, были интересны и внимательно выслушивались учениками; да и сам наставник, по-видимому, не лишен был педагогического такта, когда пред декабрьскими экзаменами; в своем донесении Правлению об успехах учеников едва ли не о целой половине их он отозвался, что «при постоянном прилежании занимались и успевали весьма хорошо».³⁸¹

Не знаем до подробностей, как устроился А. В. на месте своего служения и как пошла его жизнь в шумной столице, но встретила его Москва гостеприимно. Кроме определенного оклада жалования, неженатым учителям семинарии тут же в монастыре предлагалась квартира. Со стороны самого необходимого в жизни, – в «хлебе насущном», А. В. таким образом был обеспечен. А постоянное общество сослуживцев, – особенно, бывшего его товарища по курсу в Академии Вас. Ст. Пономарева, – с которым он и жил теперь почти вместе, – доставляло ему и развлечение; значит и «скучать в жизни» не приходилось.

Связь А. В-ча с родителями, хотя они были теперь еще дальше от него, не прерывалась по прежнему. Он часто писал им; и они не оставались в долгу у него. Вот, напр., одно письмо к нему В. С-ча, писанное после Святок: «Друг милой, А. В! прошедшие наши праздники никогда так скучны и тяжелы для нас не были, как ныне. В первый раз в жизни нашей мы провели оные без милых наших деточек! К тому же – повторять ли тебе то, чего ты был очевидец и что кажется должно совершенно кончиться?³⁸² Милый друг! бывши в Лавре на святках и проведя несколько дней у сестры твоей, в каком ты положении нашел её? с какими чувствиями принимал тебя П.П.? каков в поступках против сестры твоей? не жаловался ли тебе на меня и в особенности на маминьку? не говорил ли тебе о письмах моих или и

—395—

не казал ли оных? Кучу этих вопросов я набросал тебе потому, что с нынешнею почтою нет от них никакой к нам вести, и что истинного положения Юлиньки узнать нам иначе не можно. А признаться тебе, что я писал не мягко. – Сделай милость, извести нас со всею твоею откровенностью о том, что нашел ты переиначившимся в положении сестры твоей. Твоя скрытность более может нас томить, нежели прямой рассказ. Мы надеялись, что ты в первом письме опишешь нам со всею подробностью лаврские, не московские святки!» Пред святками Пономарев, с которым А. В-ч вместе столовался, оставил семинарскую службу и поступил на священническое место в Москву. В.С. в конце письма, по этому поводу, и писал А. В-чу: «расставшись с В. Степановичем, как тебе будет вести стол? Нас эта статья много заботит. Что падало на многих доселе, – то, упадет на тебя одного. Нет ли каких-нибудь средств благоприятных выпутаться из обременительного положения? В многолюдном братстве все спорее». Мать, тут же в коротенькой приписке, извещала А. В-ча о том, что одна из его комиссий – покупка салфетки, – исполнена: «я заплатила, – пишет она, – за неё шесть рублей; ты свою теперешнюю отправь к тому, кто у тебя просил; а вытребовав за неё четыре рубля пятьдесят копеек, оставь деньги у себя в запас на чемодан, которого у тебя нет. Другие комиссии выполнить тогда только беремся, когда высланы будут деньги: не в платеже сомневаемся, а сами нуждаемся. Будь здоров и утешай нас собою». Но утешать, собою родителей А. В-чу пришлось очень недолго. –

В мае 1833 года, по случаю ожидаемого в Академии перевода бакалавра по церковной словесности на другую кафедру, класс этот должен был сделаться вакантным. Ф. А-ч уведомил А. В-ча, что некоторые из членов конференции желают, чтобы он перешел из семинарии в Академию. Возможность этого перехода А. В-ча и привела к огорчению его родителей. Дело в том, что еще во время студенчества два раза возникала у А. В-ча мысль о принятии монашества; отец и мать, как мы видели, тогда решительно не сочувствовали этому. Теперь, переход в Лавру мог возобновить и усилить в нём стрем-

—396—

ление к иночеству. Этого-то и опасались родители. – Когда А. В-ч обратился к отцу за советом касательно перемещения, он прямо старался отслонить его. «В рассуждении перемещения твоего в Лавру, – писал он ему, – неодинаковы у нас с тобой чувства и мысли. В будущем твоем поприще, если это так случиться, есть нечто для тебя лестное; но я не вижу того, что могло бы тебя услаждать. Святая обитель рождает в тебе святые чувствия? Для чего же не привести себе здесь на мысль и то, как обыкновенно живут заключившие себя в стенах обители святой? Для чего не взглянуть и на то, кто и что тебя там встретит? Первая встреча: после света – мрачность, после шума – унылость глухая, после людскости – дикость, после пестроты и разнообразия – односторонняя загрубелость! С кем будешь делить время? С обязанностями службы, с товарищами? Труды требуют ослабы; постоянная напряженность и убийственна и невозможна; силы душевные оживляются развлечением, телесные – прогулкой. Таковы ли удобства сии в Лавре, чтоб они могли в достаточной полноте ответствовать твоим потребностям? Корбуха, Вифания прелестны на несколько дней, и то в два-три месяца года, а далее девять месяцев – стены да стены. Ты решаешься по гроб посвятить себя трудам учёности? Обет слишком смелый. Да разве одна академия есть неиссякаемый источник занятий ученых? Кто тебя заверил, что здесь ты можешь сделаться камешком, которого никуда никто не сдвинет? Милый нам! За будущее нет поруки. Не подумай, чтобы пером моим водило здесь какое-либо упрямство или своекорыстие. Нет! Я пишу только то, что прямо вылилось из моего сердца. Не местность страшит меня, но то, что всего обыкновеннее в этой местности. Доброе дело сделал ты, друг наш, что поручил себя Богу, поручил себя и дознанной опытности. Звания свыше прямого не минешь; ни домогательство, ни упорство не остановят».³⁸³ Такой прямой и решительный взгляд отца подействовал в этот раз на сына, и он отказался от предложения, сделанного ему Ф. А-чем. Недели чрез

—397—

две он писал ему в ответ: «получив от Павла Петровича (зятя А. В-ча) известие о том, что Вы изволили поручить ему спросить от меня, – согласно ли будет мое желание с желанием некоторых из членов конференции перевести меня из семинарии в Академию, – я счел полезнейшим отвечать на сие Вам собственным моим письмом, и потому прошу принять оное со всею Вашею ко мне благосклонностью. Мне должно и по совести, и по самому требованию дела в сем случае быть во всем пред Вами искренним. – Во-первых, – если оное желание перевести меня из семинарии в академию принадлежит только некоторым из членов конференции; если напротив другие имеют в виду более близких к чреде оного призвания; если при сем будет не без разноречия и споров: то осмелюсь ли сказать с великим и высоким мужем: я не лучше пророка Ионы; бросьте меня в море! Надеюсь, что если уступлю и без противоборствия, у Бога забыт не буду. Во-вторых, – обещаемый при переведении класс церковной словесности, как остающийся не занятым, не так мне кажется верным: потому что и обычай и справедливость требуют переводить на сии высшего разряда классы с низших. После же такового перемещения имеющий мне остаться класс какого-нибудь языка не может мне заменить того богатства и занимательности предметов, какие доставляет мне настоящее мое место. Облегчения трудов, какое можно обещать себе при перемене оного, – имея теперь, по благословению Божию, силы еще не расстроенные, я не желаю. В-третьих, – просьбы и слезы сестрицы³⁸⁴ остановили бы и не меня при настоящей моей должности. Советы родителей и тех, которых я спрашивал о сем деле, того же от меня требуют. Собственное спокойствие при известности настоящего, чем пользуюсь, и неизвестности будущего, что манит, к тому же склоняет. – Но, да не будет жестоко мое слово, – кто советовал, тот не вникал в мое сердце. Обыкновенно судят о всех местах по выгодам, какие они могут доставлять. Если судить так, то настоящее мое место конечно будет иметь много преимуществ пред обещаемым. Но юношеская ли еще

—398—

мечтательность, или что-нибудь имеющее во мне основание глубже и тверже, – заставляют меня совсем закрыть глаза свои на выгоды при настоящем выборе. Я люблю науки; мне дорог круг просвещения; меня радует большая свобода ума, в высших кругах. Мне нужно бы более свободы и для моего сердца: а свобода сердца в тишине и уединении! Вот что приостанавливает мое согласие, по крайней мере, внутреннее – решиться на советы и просьбы тех, которым – впрочем – я должен повиноваться». В письме Ф.А. с предложением занять место в Академии, был намек А. В-чу на то, что не безвременно было бы ему, избрать себе подругу жизни. А.В., продолжая письмо, теперь на это ему пишет: «моя будущая участь, и при определенности видов с настоящего моего места, для меня слишком темна даже в том, что будет всегда зависеть от меня. Знаю, что настоящее мое состояние, – если только Бог продлит мою жизнь, – не есть окончательное; что со временем оно должно будет получить дополнение: но как? когда? чрез что? Не есть ли и настоящий случай избрания – указание и вызов к сему дополнению и определению? Не знаю, не могу решить – поскольку жил доселе о сем ни мало не думая, также беззаботно, как прежде бывши студентом, в ожидании оного решения от обстоятельств». В конце концов, дело о переводе в Академию А. В-ч предоставлял на собственное решение Ф. А-ча. «Своя воля, свой выбор, – говорил ему в заключении письма А. В-ч, – для меня всего опаснее. Ваша воля и Ваш выбор для меня будут столько же священны, сколько воля и назначение самого Промысла. Ибо невидимый Промыслитель не оставляет нас и без видимых».³⁸⁵

После такого письма Ф. А-ч, видно, не настаивал на своем предложении, а А.В. остался в семинарии; впрочем, – не надолго: своей судьбы не пришлось ему переделать. В июне в Академии скончался бакалавр церковной истории Ф. А. Терновский-Платонов, и А.В. переведен на его место.

—399—

В семинарии А. В-ч «проходил свою должность с отличною деятельностью и превосходным успехом»,³⁸⁶ и потому, с переходом его в Академию, она лишилась в нем даровитого и усердного к делу наставника. Впрочем, несомненно, этот переход совершился к лучшему – для учебного дела и для науки. Останься А. В-ч в Москве, – он быть может постепенно увлекся бы в круговорот столичной жизни, женился бы, а там – Бог весть, чтобы с ним было; очень просто – затерялся бы в толпе, как и тысячи других многообещавших деятелей. Академия сохранила его от этого. – На новом месте служения А. В. совсем осел, – не покидал его до самой своей кончины. Это время обнимающее собою сорок слишком лет, почти полвека, не богато ни особенными приключениями в личной жизни А. В-ча, ни выдающимся какими-либо грандиозными делами на пользу собственно Академии и студентов. Оно почти все утекло у него на выполнение обычных обязанностей службы и разных поручений, какие то и дело возлагало на него то училищное, то епархиальное начальство, то различные ученые общества, собрания, комиссии, комитеты и т. п. учреждения. Тут, действительно, не мало сделано А. В-чем для отечественной науки и просвещения; за то от этих учреждений останется ему вечная благодарная память.

Переход А. В-ча в Академию совершился в вакацию, когда он после семинарских экзаменов отправился в Кострому и жил там у отца со своею сестрой;³⁸⁷ поэтому надо полагать, что дело это устроилось опять при посредстве и хлопотах Ф. А-ча. – Воспоминания об академии в течение года не могли еще изгладиться у А. В-ча, и он ехал в неё после летних каникул, под прежними впечатлениями о ней. Академия за этот год ни в чем не изменилась; состав служащих лиц, порядки оставались все те же. Но теперь его отношения к ней существенно изменились: он вступал в родные стены уже не студентом, а в число тех, которым вручено

—400—

направлять и вести за собою других. Привыкать к этому новому своему положению было недолго и не трудно для А. В-ча: на помощь ему и здесь являлся Ф. А-ч, с его предупредительными на все советами, указаниями и наставлениями.

Первое время службы в Академии как-то темно в жизни А. В-ча, и мы положительно не знали бы, что о нём сказать, если бы не сохранилось до нас несколько писем его отца и приписок на них матери и брата. – Видно, академическая кафедра только издали манила А. В-ча; а ближе, на деле, она оказалась не столь привлекательной: была громада исторического материала, который нужно было обрабатывать; приходилось А. В-чу заниматься этим делом без устали, не зная покоя. Так с А. В-м на первых порах и было. Пред святками отцу нужно было уговаривать его – ехать домой. «Во время святок, в пятнадцать каких-нибудь дней, ты надеешься, – писал он ему, – несколько пожжать великана тринадцатистолетнего. Посмотри, – станет ли сил твоих, сил без сумления утомленных, изнуренных, измученных? Не лучше ли дать оным некоторую ослабу? Постоянное, безослабное напряжение не всегда благоуспешно».³⁸⁸ И не смотря на это А.В. все-таки не поехал. За усиленной работой у него часто не хватало времени даже написать своим родителям; а долгое молчание его всегда их беспокоило. После одного перерыва в его переписке, случившегося в конце первого учебного года, В.С. писал ему: «вот четвертая уже тому неделя, как мы не видим твоих строчек, твоей даже чертиночки. – Пусть будет неоспоримою правдою, что у тебя нет свободного времени, что и минутами ты дорожишь; но мы не требуем от тебя обширных вестей: я здоров – вот начало, вот средина, вот и заключение твоего к нам письма. – Писать будешь, – наказывал ему, – не отнимай у себя времени на пустые россказни. И я для того не хочу писать более, чтобы сберечь твое сокровище».³⁸⁹ Мать это молчание положительно убивало. С скопившеюся на сердце грустью в

—401—

письме отца она писала ему: «друг милой! не забыл ли ты кровных своих, которым ничего нет тебя дороже? Что почта, то ожидание; что почта, то новая скука: четыре недели не знать о тебе, не легко и выговорить; а каково для сердца переносить? Милой наш, не томи нас своею неизвестностью». Родители, требуя от сына частой переписки с ними, опасались за его здоровье. Недели за две – за три до последнего письма, отец ему писал: «главной, единственной предмет нашей заботливости – твое здоровье. Видоки говорят, что ты на глаза их, слава Богу, здоров; но верить ли тому, что говорят? Видоки твои люди временные, люди мимоходные, коим удалось на тебя взглянуть вскользь, несколько минут. Между тем мы все-таки в невольном сомнении о твоем положении, – сомнении тем более и более увеличивающемся, что занятия твои, приливаясь к учебному берегу, возрастают со дня на день и не дают тебе, верно, свободно подышать животворным воздухом. Не заставляем писать тебя много; одно только у нас на сердце – твое здоровье. Si vales, bene est; nos quoque valemus».³⁹⁰ Опасения эти были не напрасны. Постоянная напряженность умственных сил заметно повлияла на здоровье А. В., так что отец однажды с горестью писал ему: «был у нас живой свидетель быта твоего. Он не скрыл от нас, что ты чрез меру, без пощады жертвуешь собою академическим трудам. Он удивляется и бесцветности и худобе и 25-ти летней твоей старости. Это значит, что дела тебя замучили. Но ведь всего не захватить, всего не вычерпаешь. Будешь беречь себя, на дольше тебя станет. Ты сохнешь от себя, а мы сохнем и от тебя и за тебя. Не огорчись моими выражениями, они скатились у меня с пера невольно. Любовь наша к тебе горяча – притворяться не умеет и не хочет. Если ты себя не любишь, так мы тебя любим и любить не перестанем». Тоже самое замечали и говорили А. В-чу и со стороны. Один земляк его как-то писал ему из Костромы: «жалею, очень жалею, что Вы любя мудрость, не любите себя; мне сказали, что Вы уже не тот А. В-ч бодрый, крепкий, мощный, румяный, каков были прежде,

—402—

но пустынный и с могильной физиономией. Что Вы сделали с Батюшкою и Матушкою Вашими? Я за Вас опасаюсь».³⁹¹

Понятно, – с каким всегда нетерпением отец и мать ожидали приезда к себе сына. Мечтать об этом они начинали чуть ли не за месяц и по пальцам высчитывали те дни, когда должны будут увидеться со своим «милым другом» А. В-чем. «Скоро ли будет роздых нашей переписке? – писал однажды ему пред вакацией отец. – Почти целый месяц до каникулов! Времени, по-видимому, не много; но для ожидающих и ожидаемого оно значительно. Вооружимся терпением. Были опыты, что солнышко то останавливалось, то взад подвигалось, но вперед никакая сила его еще не талкивала! Вооружимся терпением!».³⁹² А в последние перед приездом дни они просто томились ожиданием, и это не скрывали в письмах к сыну.

Пред вакацией 1835 года В. С-ч писал ему: «Вот уже 25-е Июня. Теперь каждая тройка лихих и усталых, каждой звук валдайского пеуна или простого бубенчика – и глаз и ухо невольным образом и рано по утру, и поздно к вечеру и в знойной час полдневной будут манить нас то к окошку на берег волжский, то к воротам на улицу. Мы никак не воображаем, чтобы ты согласился без сильных резонов томить нашу нетерпеливость своею отсрочкою!»³⁹³ За то, когда А. В-ч приезжал домой, там не знали как его лучше принять, какие удовольствия ему лучше доставить. А. В-ч больше всего любил покой и свободу. Родители это знали; В. С-ч раз потому и писал ему, приглашая его домой: «у нас ты найдешь безмятежный отдых, свободный приют. Новый халат – на диване, новые сафьянные сапоги подле дивана давно-давно тебя ждут для спального наряда»; – как будто старался заманить его этим. В другом Вл. Васильевич из Петербурга пишет: «я с вами и теперь у Вас, вижу всех. Вот братец сидит

—403—

вокруг круглого стола, играет с маленьким – миленьким Сашенькою; подле него маменька крестная, – тетенька Марфа, а тут против братца сидит сестрица и держит на руках Сашеньку, – и среди всех – маминька. Папинька за вечерней. Ну не правда-ли, что я у Вас?»³⁹⁴ Дни пребывания А. В-ча в Костроме были настоящим праздником у родителей: родственники и знакомые, один за другим спешили увидаться с редким гостем В. С-ча и потому его дом был всегда полон посетителями. А. В-ч после ни у кого не оставался в долгу, – вместе с В. С. он всех обходил. Гостил дома он очень не долго, летом – недели две,³⁹⁵ а на святках и на Пасхе и того меньше. За отсутствием железной дороги путешествия туда совершались на ямских – в обществе какого-либо земляка-студента.³⁹⁶ Описание одной такой поездки было сделано самим А. В-чем.

Мы говорили о чрезмерных трудах А. В-ча и объясняли их громадою исторического материала, который приходилось ему разрабатывать для своих лекций. Но эти труды увеличивались еще от добровольно взятой им на себя должности секретаря Академического Правления по Казанскому округу. Кто хотя не много знаком с канцелярской работой, тот, без сомнения, поймет, чего она стоила А. В-чу. А тут еще, после перемены в 1836 г. ректора в Академии, митрополит потребовал донесения о состоянии архива. Хранившиеся в нём дела, благодаря невнимательному к ним отношению ректора Поликарпа, находились в страшном беспорядке: одни были не решены еще с 20-х годов, другие не полны, а некоторых и совсем не оказалось в архиве. Нужно было их разыскивать, снимать с них копии, составлять им реестры, приводить всё в надлежащий порядок. Труда было не мало. В начале этим смущался и сам ректор Филарет, когда просил у митрополита снисхождения и вразумления. Митрополит постарался ободрить его и отвечал

—404—

ему: «мир с вами. Не скучайте затруднениями. Запущенное приводить в порядок обыкновенно затруднительно. Бог пошлет помощь и облегчение».³⁹⁷ Чрез пять месяцев требование митрополита, наконец, было исполнено; он остался доволен. А. В-ч сам почувствовал свое облегчение и на другой день записал в дневнике: «вчера я увидел плод долговременного занятия трудом, казавшимся мне самым скучным и бесплодным. Как жалею я, что не нашлось у меня безропотной покорности, когда только приступал к этому труду. Тогда плод для меня был бы двойной».³⁹⁸

Этот год и вообще был тяжел для А. В-ча. Его дом посетило семейное несчастие: умер муж сестры и она после того принуждена была с оставшимся малюткою мыкать горе в доме у родителей.³⁹⁹ – Брат в это время в семинарии кончал курс. А. В-ч думал провести четыре года его академического образования вместе и льстил себя надеждою, что сам будет в состоянии помогать ему на пути новой его жизни.⁴⁰⁰ Но случилось вопреки всяких ожиданий: вместо Московской брат был послан в Петербургскую академию. Хорошо еще, что там профессорствовал давнишний друг А. В-ча Д.Ф. Вознесенский и ему можно было поручить брата: а то его и родительское сердце тоже не знало бы себе покоя.

Следующий 1837 год имел решительное значение в жизни А. В-ча: он столкнул его лицом к лицу с самим митроп. Филаретом, а это подействовало на всю его

—405—

судьбу. Случилось это просто. В июне шли в академии публичные экзамены; по обыкновению присутствовал на них и митр. Филарет. Когда очередь дошла до экзамена по церковной истории, тут то и повстречались между собой молодой профессор и светило церкви – митр. Филарет. А. В-чу привелось держать довольно длинный диспут с владыкой по предмету своих лекций.⁴⁰¹ Митрополит, видимо, пытал его сам и в конце убедился в его правоспособности занимать такую серьезную кафедру. С этих собственно пор и начинаются близкие отношения А. В. к митр. Филарету и быстрое его повышение по службе. В том же году он был возведен в экстраординарные профессора, а чрез два года в ординарные. Тогда же стали давать А. В-чу и разные поручения и работу.⁴⁰² Так в виде первоначального опыта ему поручено было составить священную географию для преподавания в духовных семинариях;⁴⁰³ а потом еще: пересмотреть и исправить книгу: «краткое описание Сергиевой лавры»,⁴⁰⁴ (составленное кем-то в 1829 году). – Поручения эти с каждым годом стали все учащаться и учащаться.

К этому времени почувствовал свои силы и сам А. В. В течение пяти-шести лет он настолько освоился со своим предметом, что академическая библиотека не стала удовлетворять его и он решился заглянуть в другие книгохранилища. Возникла мысль, явился и спутник – ректор Филарет (Гумилевский). Экскурсия с учеными целями состоялась летом 1840 года. Филарет жил в Москве, в Богоявленском монастыре. Соглашение с ним, видно, сделано было раньше; ибо из Москвы он уже писал

—406—

А. В-чу: «хотя митрополиту не говорил я о поездке в Иосифов монастырь, но нет причин – сомневаться в том, чтобы он не позволил ехать. С другой стороны мне хочется скорее отсюда уехать, между тем как в Академии дел нет. Итак соберитесь, как только получите письмо и приезжайте сюда. Возьмите пожалуйста: а) тетрадь, в которой с синодальной рукописи записаны церковные писатели, коих сочинения есть на славянском; б) описание рукописей графа Толстого, в) Калайдовичевы памятники. XII в. и Экзарха Болгарского».⁴⁰⁵ А. В-ч, конечно, долго ждать себя не заставил, и они, во всеоружии ученых вспомогательных средств, отправились в путь. Сообщая после кое-что об этой поездке брату (тогда Пекинскому миссионеру), А.В. писал ему: «в настоящую вакацию, не успев побывать дома в свое время, я воспользовался её днями, чтобы посмотреть ближайшие обители, известные по богатым историческим воспоминаниям. Я видел монастыри: Воскресенский или Новый Иерусалим, основанный патр. Никоном, и Иосифов Волоколамский; на обратном пути из Волоколамского монастыря был в Пешношском, и видел Дмитров, бывший прежде столицею княжения Дмитровского. Главною целью, при посещении двух первых мест, было поискать в тамошних библиотеках новых материалов для Русской Церковной истории; это заставило пробыть в Волоколамском монастыре, совершенно глухом и уединенном, более трех суток, – сколько позволили обстоятельства. Не попадавшиеся прежде под руки сочинения самого Иосифа, его учеников и других лиц, здесь найденные, вознаградили мое любопытство. Монастырь Воскресенский не столько представил пищи для ученого любопытства: но одна мысль, что в сем монастыре, в его великолепном храме Воскресения Христова, – так сказать, повторена святыня Иерусалимская, представлено в ближайшем подобии все, что желалось бы видеть на земле, ставило его всегда высоко в душе моей. Храм великолепный снаружи, поражал величественностью и внутри; но скудость нынешних спосо-

—407—

бов содержания не позволяет держать его в соответственном его величию убранстве. Гроб Иисусов и друг. памятники последнего Его пребывания на земле, как в Иерусалиме, так и здесь, не отличаются пышностью и богатством. – Тем глубже это действует на душу созерцающую сию святыню». В заключение А.В. советовал брату, когда он вернется в Россию, – самому побывать в монастыре: он недалеко от столицы, а между тем так много содержит в себе предметов для вечной памяти.⁴⁰⁶ Объезд монастырей, в общем, немного занял времени. К половине августа А. В-ч был уже в академии и – едва было не принял монашество.

В дневнике под шестнадцатым августа, днем рождения, у него записано: «нынешнее новолетие моей жизни представилось мне благовременным к заключению моего неопределенного состояния. По благости Божией, мне уже 28 лет; последних восьми лет было достаточно для того, чтобы естественные расположения к тому или другому званию могли определиться и обнаружить самих себя, Отличия светских почестей меня не прельщают. Единственное звание, к которому располагают меня и рождение и воспитание, и образование и любовь, и достоинство, есть духовное звание. В нём три вида служения: ученое, белого духовенства и иночества. – Первое, известное мне по собственному опыту, имеет ту невыгоду, что дает работу почти одной голове. Сколько ни высоко ценится образование ума, но и по христианским правилам, и по суждению здравого смысла, не в этом заключается вся цель человека. Служение белого духовенства, высокое само по себе, носит в себе особую печать благословения Божия в том смиренном виде, какой усвоен ему в церкви. Я стал бы просить Бога, чтобы Он удостоил и мне быть в числе таких служителей, если бы с сим не соединялось, по нашим установлениям церковным, требование прежде вступить в брак. Такое требование не совместимо с угрюмыми привычками к одинокой жизни, уже укоренившимися во мне, и вообще с нерасположением к супружеской жизни. Смиренный путь иноческой жизни в

—408—

том месте, где нахожусь я теперь, мог бы доставить мне всё, что представляется лучшего в том, или другом, или третьем виде духовного служения. Ученые занятия соединялись бы с жизнью по правилам, руководствовавшим уже многих к духовному совершенству; жизнь подкреплялась бы благодатию священнодействия. Каждому надобно помнить, что один нам путь ко спасению – покаяние, самоотвержение и преданность Богу. Поэтому кто решается, оставив всё, идти сим спасительным путём, тот, хотя бы был в мире, не мог бы жить по общим правилам; стал бы отличаться от мира во всех своих поступках, во всей жизни. Что же удивительного, если такой человек ищет особого места для жизни своей – вступает в монастырь. Не возбуждает ли напротив радость мысль о таком человеке, который, помня свой христианский долг, поспешает укрыться под сень, приготовленную церковью, чтобы не погубить таящееся благочестивое стремление? И когда он строго исполняет свои правила, не связанный никакими другими заботами, только занятый душевным спасением, то как не ублажать его подвигов?» – Оказывается, – это было черновое письмо А. В-ча к родителям, в котором он просил у них совета и благословения на задуманное им дело, переписанное только в дневник – для памяти. Огорченный В.С. в ответ написал ему: «неожиданная, невоображаемая нами весть твоя в такое нас поставила положение, в каком бывают обыкновенно оглушенные внезапным, жестоким ударом громовым! И мысль, и перо не знают до сих пор, что отвечать на твои строки. Двадцать восемь лет протекло твоей жизни! в продолжение этого твоего поприща мы ничего в тебе для себя не видели, не чувствовали, кроме отрады, утешения и радости. Слава Богу! Такими же приятными, сладкими надеждами ласкали себя и в будущем. Но что мы видим в твоих предположениях? – Действительно, давно пора избрать тебе звание более определенное, нежели просто ученое. Не только товарищи твои – многие из младших тебя опередили во многом. Мы никогда тебя не только своими желаниями, или убеждениями, даже мыслями не привязывали к тому, чтобы целый век ты рылся в одной ученой пыли. Благо-

—409—

даря Бога, на поле умозрения ты достаточно собрал для себя, нескудно посеял для себя, нескудно посеял для других: имеешь, без зазрения совести, всякое право оплодотворить умозрительное деятельным, – и пожить собственно как будто бы для себя. Теперь – ужели иноческое звание, и описываемое тобою и признаемое лучшим из званий, есть то единственное звание, в котором можно жить для себя и для Бога? Ученые иноки – не пустынники, в кругу общежития они такие светильники, которых передвигают непрестанно с места на место, так что они живут более чужим, нежели своим произволением. В таком треволнении можно ли быть мирну? Не блестящие почести, конечно, манят тебя под клобук и мантию; но это невозможно, чтобы дали твоему светильнику стоять под спудом. Где же будет искомое тобою мирное, безмятежное пристанище собственно для твоей духовной жизни? Хвалить перед тобою, или чернить какое бы то ни было состояние, я не хочу; потому что всякое состояние в кругу общежития человеческого, как провидением Божиим установленное, хорошо: следовательно, путь к небу есть из всякого звания. – Впрочем, на бумаге, пером я не в состоянии выразить того, что бы, кажется, вылилось из души моей тебе на словах, – и особенно из души твоей маменьки, сестры и родных. Я не предполагаю, чтобы открытая тобою нам решительность твоя так могла быть близка к концу своему, чтобы ты лишил нас удовольствия видеть тебя в Костроме на святках. В этой надежде свидания твоего с нами находя успокоение, кладу и перо мое на покой до будущих твоих приятнейших для нас строк».⁴⁰⁷ А мать, в слезах и на коленях, умоляла его сжалиться над ними и не отнимать у них последнего утешения. «Милый друг наш, – писала она, – А. В-ч! Какое мы письмо от вас получили! оно так нас поразило. День твоего ангела весь провели в тоске и слезах – папенька и я и сестрица твоя. С ней я довольно поплакала. Не забыли мы проводы Володеньки, – но они легче того, что ты вздумал. На коленях молю тебя – не говорю, что плачу: слезы всегда со мною – и прошу:

—410—

сжалься над нами, тебе быть нашим утешением. Вздумать не могу о тебе, – какую долю выбираешь себе! Такою скорбью объято сердце мое, что объяснить тебе не могу».⁴⁰⁸ Эти родительские убеждения и просьбы подействовали на А. В-ча, и он больше сам не говорил о монашестве.

Встревоженное проводами Вл. В-ча и едва было не осуществившимся намерением А. В-ча чувство родителей несколько успокоилось другим семейным событием – вторичным браком дочери. Ю. В-на была еще молода и полна свежих сил; а между тем с каждым годом все более и более выдвигался вопрос о дальнейшей судьбе её, в случае смерти родителей. Единственным исходом из такого положения и ей самой и родителям представлялся выход замуж. Еще в 1839 году в самом начале, когда Ю. В-на гостила в Галиче у своего дядюшки – смотрителя духовного училища, выискался человек, который готов был «заменить собою её потерю».⁴⁰⁹ Но тогда дело почему-то не пришло к желанной развязке. Теперь просил её руки некто П.Н. Губастов. Родителям не было повода отказывать ему и брак дочери состоялся. – Чрез несколько времени, 24 Марта 1841 года, В. С-ч писал в Китай Вл. В-чу: «Петр Николаевич и Ю. В-вна радуют собою наше стареющее одиночество. На прошедших днях Ю. В-на купила усадебку. Китайский миссионер, возвратившись из Пекина, в Приюте сестры своей найдет себе приют. Усадьба называется Приютом; от Костромы в 25 верстах, при ней – деревня и двадцать душ мужеска пола крестьян задельных. Вот наши собственные вести».⁴¹⁰

С. Попов

—411—

Письмо V.

19 Сентября. Малаккский пролив

Еще одним маленьким кусочком меньше: Пенанг уже за нами, а сегодня придем в Сингапур.

Приближаясь к Пенангу, мы прочитали в лоции английской его описание. Чего только о нём не говорится. И раем-то его называли, и климат его превозносили и пр. и пр. Мы заранее уже горели желанием его осмотреть, подышать его воздухом.

Пришли туда в воскресенье (17 числа), пришли ранним утром; поэтому, каков Пенанг издали я не видал. Вставши от сна, я поднялся на ют и отсюда вдоволь налюбовался этим раем востока. Действительно хороший уголок.

Он представляет из себя ничто иное, как небольшой островок, верст в 30 в длину и 15 в ширину. Поверхность его очень гористая. Около самого города замечателен пик высотою, кажется, в 2800 ф. Все горы покрыты самой чудной растительностью, какую только мог принесть роскошный восток своему раю. На восточной стороне острова лежит город Пенанг, или Джордж-таун. Пролив в этом месте, между островом и Малаккой, образует великолепную гавань шириной верст в пять. Стоя в этой гавани, не знаешь чем любоваться. Справа город, живописно выступающий на темно-зеленом экране гор. За ним горы громадные, с вершины которых не сходят облака. Прямо рейд, на котором пестреют суда всевозможных наций и форм: от англий-

—412—

ских пароходов до китайских джонок. Слева из моря поднимается низкий берег Малакки, весь зеленый от сплошной растительности; а далее из-за горизонта синеют в тумане какие-то горы самых неожиданных колеров. Хотелось поскорее на берег, чтобы видеть все это самому, тем более, что в лоции говорилось о водопаде, который где-то по близости за городом скатывался с высоты 2500 фут.

Однако, горы спустили нам тучу дождя (дело шло к осени, период дождей), и нашу поездку поневоле пришлось отложить).

После завтрака, однако, мы не выдержали: собрались мы семеро и под предводительством одного корабельного офицера отправились на берег. Дождь еще шел. Мы кое-как укрывались от него под своими зонтами. Хорошо еще, что малайцы скоро возят в своих маленьких лодках, а то пришлось бы очень плохо нашим паутинным тропическим костюмам. Наконец, нога ощутила твердую почву, а через минуту мы уже ехали в двух крытых экипажах-вагончиках по улицам Пенанга.

Город, точнее та его часть, по которой мы проезжали, особенного ничего не представляет после Коломбо. Та же вечная зелень, скрывающая собою постройки, те же прекрасные вееровидные пальмы перед окнами на дворе англичан, те же убогие жилища туземцев; даже и мутные лужи, в которых они берут свои ежедневные ванны, не были забыты. Грунт, как и в Коломбо, красный. Красные и черепицы на кровлях. Зелень и краснота – основные тоны здешних городских видов.

На улицах, по случаю воскресного дня, было пустынно. Попадались изредка малайцы и китайцы, и те и другие еще не виданные нами. Малайцы к удивлению носят больше черные одежды. Как это объяснить при здешней, тропической жаре? На головах небольшие шитые шапочки, вроде черногорских или греческих. У некоторых шапочки блестели позолотой.

Целью наших стремлений был водопад, точнее ботанический сад, в котором находился водопад. К этому саду вскоре мы и приехали.

Сад, конечно, очень хорош, в нём много всяких

—413—

растений и много лужаек. Между прочим, внимание наше остановила одна оранжерея (если только можно назвать оранжереей беседку, сплетенную из тонких прутьев). Здесь были собраны всевозможнейшие маленькие растеньица. Есть несколько экземпляров, которые растут совсем без всяких банок и без земли: прикрепят их проволокой к доске и подвесят к стене, вот и всё.

Но все это осмотрено только мимоходом. Мы спешили к водопаду. Прошедши весь сад, мы поднялись по довольно первобытной тропинке на гору и после долгих карабканий, наконец, добрались до буддийской часовни, где малаец продает на память цветы (это делается, кажется, во всех буддийских храмах и часовнях в Индии). Здесь и есть самое главное.

Часовня прислонена к отвесной скале сажен в 17 высоты. С вершины этой стены и падает столб воды сажени в три шириною. Он свергается почти вертикально и разбивается вдребезги у подножия часовни. Шум стоит невообразимый. Брызги носятся целыми облаками и своей сыростью пронизывают вас насквозь, – туман совершенно застилает вам глаза. Первое мгновение вы чувствуете себя как будто среди нашей зимней вьюги. Все кружится в глазах, уносится, белеет. В ушах стон. Помостки, перекинутые через вертикальный поток, дрожат, как на водяной мельнице.

Долго стоять на этих помостках, конечно, не совсем удобно: можно промокнуть до костей. Поэтому, полюбовавшись минут пять на это невиданное зрелище, мы отправились в обратный путь. Компания наша увеличилась еще двумя пассажирами. Навстречу нам попалась другая компания, человек в 15, это тоже были все наши. Воспользовались тем, что дождь теперь прекратился. Пожелав им получше наглядеться на водопад, мы сами стали в раздумье на распутье: на самой вершине пика мы еще не были, а побывать в облаках хотелось. Наш возница (он же и гид) уверял нас, что мы ни за что не взойдем на гору, пути целых два часа, что легких наших не хватит на такой подъем. Наши ряды заколебались: пятеро решили идти в город за верховыми лошадями. Остальные же пять человек остались при преж-

—414—

нем желании. Они ушли с гидом, а мы направились в гору.

Шли мы, действительно, часа два или полтора все в гору и в гору. Путь для нас, не привыкших к горам, очень утомительный, особенно после долгого сиденья на пароходе. Но никто из нас не раскаялся, что пошел. Путешествие полно интереса.

На гору спиралью проложена довольно хорошая, для такого же места прямо хорошая дорога (конечно, английская). В сухую пору по ней идти труднее: песок (красный), я думаю, много затрудняет движение. Но после дождя образовался твердый грунт, достаточный для того, чтобы выдержать пешехода. Для нас одним препятствием было меньше.

Подъем вообще крутой, местами лишь проложены более пологие дороги. В таком случае на раздвоении дороги красуется характерная надпись на белой дощечке: «Для пожилых лиц», а на другой ветви дороги: «Для молодых лиц». Каждый может выбрать, что более подходит к его легким.

Дорога проходит среди густого тропического леса, который буквально стоит стеной по ту и другую сторону. Иногда выходишь на прогалину, на карниз, и тогда вид просто волшебный. В открывшейся лощине вы видите только верхушки дерев, сплошную темно-зеленую массу, которая покрывает всё. За тем рейд с черными полосками вместо пароходов, а там Малакка зеленая и фиолетовая. И так за горизонт. Посмотришь немного на эту картину, отдохнешь, и снова в путь, в гору.

Из лесу слышится какой-то странный свист, шипение, никогда не перестающее. Очевидно, там была жизнь. Но, при всем своем желании, ни одного экземпляра здешних животных мы не видали. По рассказам здесь должны быть и обезьяны и еще что-то. Вообще у нас как-то больше жизни в поле и в лесу. У нас постоянно чирикает какая-нибудь птичка, а если не чирикает, то хотя пролетит мимо вас. Здесь только зелень и насекомые. Насколько помню, и в Индии, на Цейлоне не видали мы, а тем более не слыхали ни одной птицы. Должно быть, улетели они, или прячутся от здешней палящей жары.

—415—

Поднимаясь все выше, прошли мимо каких-то туземных хижин. Видели чью-то прекрасную виллу, в которую чуть было не забрались в качестве путешествующих иностранцев.

В конце концов, не смотря на частые остановки и относительно прохладную (или не столь жаркую, как обычно) погоду, мы были мокры, как мыши, и устали до крайности.

Дорога точно смеялась над нами. Покажется как будто вершина. Вот-вот конец… подходишь, увы… это только начало нового подъема еще более крутого и высокого. Выдохнем, переглянемся, кто-нибудь процедит какое-нибудь замечание или сострит над спутником. Потом опять шагаем до нового поворота, где снова разочарование. Мучила нас и жажда, хотя мы не один раз пользовались ручейками и просто лужами, попадавшимися по пути

Наконец, повеяло холодом, туман, стоявший наверху, стал все ближе и ближе. Еще крутейший подъем и на повороте дороги забелела дощечка с какой-то надписью. Ну, опять видно: «Для старых и молодых людей», опять видно придется подниматься и конца этому несчастному подъему, должно быть, не будет. Авангард наш подошел к дощечке. На ней значилось: «To the grac». Чтобы это значило? Никто английского языка из подошедших не знал. Похоже как будто на тигра, но кажется, тигры на своих норах вывесок не делают, надо полагать, что-нибудь другое.

Подождали нашего предводителя офицера, который медленно пыхтел в самом хвосте нашей компании, мокрый насквозь и красный, как свекла. Он, отдышавшись наконец разрешил наше недоумение: тут ни тигров нет, ничего в этом роде ужасного. Это значит просто: «в кабак». Тогда мы вспомнили, что, по лоции, на вершине горы должен находиться отель. Кабак, вероятно, и есть этот отель. Скоро конец.

Собравши свои силы и, воодушевивши себя мыслью о скором отдыхе, мы прибавили ходу, зашагали опять в гору. Опять предводитель наш пыхтел назади, опять мы обливались потом и пили из луж. Но вот прогалина, терраса, а над нею, на страшной круче вышиной сажен в сорок, серел какой-то домик, на котором некоторые

—416—

из нас угадали надпись: «The grac». Вот он наш конец, наша обетованная земля! Как ни курьезно звучит это, а кабаку на этот раз мы обрадовались чистосердечно, как настоящей Палестине.

Идти пришлось еще с четверть часа по извивающейся вокруг горы дороге. Наконец, последний поворот и перед нашими глазами несколько домиков, расположенных маленькой улицей. На небольшом павильоне или беседке видна была надпись: «Post». Тут я вспомнил, что у меня в кармане лежит письмо. Сейчас же вошли. Там встретил нас молодой голландец, который снабдил нас марками и вызвался проводить нас в «The grac».

Пришли. Кабак оказался очень чистеньким и уютным домиком с залой, гостиной, несколькими жилыми комнатами и двумя террасами в сторону моря. В этом домике, оказывается, можно было жить по нескольку дней, как и делало в этот раз одно английское семейство, которое скрылось из первой комнаты при нашем нашествии: должно быть, очень уж страшны были наши красные физиономии и промокшие костюмы.

Малайцы подали нам содовой воды с коньяком, и мы начали дружно утолять свою жажду. Отдохнувши немного, пошли на террасу смотреть окрестности. Видно было далеко. Наш рейд казался речонкой, а «Кострома» ничтожным пятном. Жаль, что поднявшиеся облака застилали почти все. Но… облака внизу! Вот что особенно было интересно, хотя эти облака и давали себя знать с самой неприятной стороны: от них было положительно холодно в наших мокрых костюмах. При всем том, это был первый раз, когда мы поднялись выше облаков.

Посидели мы здесь довольно долго. И усталость как-то приковывала к месту, да и пришлось переждать дождь опять принимавшийся несколько раз. Думали было потом пробраться к тому месту, где начинается водопад, но было уже далеко за пять часов, в шесть здесь темнеет, а перед нами была еще вся только лишь пройденная дорога. Путешествие ночью по этим горам и лесам, да еще в незнакомой местности никого особенно привлекать не могло. Решили, не теряя времени, пуститься с горы и возвратиться на Кострому.

—417—

Спустились мы, конечно, гораздо быстрее, чем поднимались. Спускались всего минут пятьдесят. Уже внизу, под горой, сообразили, на какой высоте нам пришлось быть. Как после узнали, наши всадники так и не могли въехать туда на своих лошадях, и таким образом, сами лишили себя великого удовольствия.

Вечер настиг нас еще среди дороги. Впотьмах кое-как разыскали мы своих возниц, терпеливо ждавших нас у сада, и отправились по улицам города к пристани. Все было темно, только жуки иногда светились, но потом и они спрятались. Тьма непроглядная. К довершению наших несчастий подул сильный ветер, хлынул страшный дождь, настоящий тропический. Путешествие приняло совсем неприятный вид.

Доехали мы под покровом ночи и под ливнем до пристани, там еще хуже. Начался прилив, в проливе образовалось быстрейшее течение, которое рвало с собою все. Ветер развел волну. На пристани (деревянной, плавучей) нельзя было стоять, так её подбрасывало волнением. Подъехали лодки, но к ним и приступиться было страшно. При малейшем промахе, можно было попасть мимо лодки, а морская ванна при подобной обстановке, Бог знает, чем еще кончится.

После долгих стараний и колебаний, мы наконец расселись в две маленькие лодки (которые больше трех, кажется, не поднимают). Поплыли. Нас начало бросать из стороны в сторону, а течением неудержимо несло вниз от рейда и города. Как назло Кострома стояла далеко выше. Бедный малаец, везший нас, выбивался из сил. Прибавьте к этому еще дождь, поливавший нас сверху, как из ведра, волны, хлеставшие нас с боков, тьму непроглядную кругом, которая оставляла нас в совершенной неизвестности, где мы, куда плывем, где наша Кострома. Минута или точнее полчаса пренеприятнейшие.

Долго бились мы, поднимаясь и снова уступая течению, наконец, перед нами зачернел огромный силуэт нашей Костромы. Она стояла к нам кормой. Мы облегченно вздохнули, завидев, конец нашим мучениям. Вот корма, вот она уже поравнялась с лодкой, вот и трап, еще мгновение и мы дома. На трапе ждет нас матрос. Ло-

—418—

дочник бросает веревку, привязывает лодку, матрос протянул мне руку. Совсем дома… Вдруг сильная волна ударяет в лодку, веревка порвалась или отвязалась и мы снова во тьме, снова далеко от Костромы, и снова поливает нас дождь и хлещут волны. Подъехали второй раз, опять неудача. Только на третий раз удалось нам ступить на трап, по которому и поднялись мы на палубу, где собрались все пассажиры, наблюдавшие за нашими стараниями. Я думаю, ни один застарелый моряк не поднимался по трапу своего корабля с таким удовольствием, как мы после такого перехода и небывалого душа. На нас положительно не было ни одной сухой нитки. Наши несчастные, нитяные тропические костюмы прилипли к телу точно у мокрой курицы перья. Наши тропические, пробковые шляпы превратились в неудачно спеченные блины, обнаружив, таким образом, лишний случай Порт-саидского надувательства. Скорее пошли мы в каюту. Переменили одежду: иначе в тропиках этот душ даром не обойдется. Но, как бы ни был печален наш внешний вид, как бы ни напоминали мы мокрых куриц, все-таки, мы были дома и могли теперь спокойно лечь спать; а море пусть себе шумит и волнуется в непроглядной тьме.

Весь следующий день прошел в нагрузке риса, который должны были мы везти в Гонг-Конг (опять новый порт, неожиданный). На берег никто из нашей компании уже не сходил: ноги после вчерашнего подъема давали себя чувствовать.

Часов в 10 вечера стали поднимать якорь и тут произошел небольшой казус. По правилам этого порта, каждый корабль, стоящий здесь, должен бросить два якоря. За двое суток течение в проливе менялось несколько раз и наш пароход, следовательно, несколько раз обернулся за это время на своих якорных цепях. Цепи, конечно, перепутались и вытащить якоря не было никакой возможности. К тому же вблизи нас стал какой-то австрийский или итальянский пароход. Его якоря переплелись с нашими. И пошла история… Был момент, когда пароходы совсем насели друг на друга, между бортами оставалось каких-нибудь аршина два. Еще немного и произойдет пренеприятнейший инцидент…

—419—

Часа два с половиной промаялись мы с якорями, и только уже за полночь удалось нам выйти из этого злополучного «рая востока».

Идем очень благополучно. Волнения никакого. Только от времени до времени налетающие шквалы сильно беспокоят нас своим ливнем. Слева постоянно виден берег Малакки. Попадаются острова, большею частью, гористые, иногда конические, но уже не то, что в Красном море. Здесь это не надгробные памятники, наводящие уныние своей пустынностью. Здешние острова от верхушки своей и до самой морской воды покрыты богатейшей растительностью, всё тем же тропическим лесом, который видели мы в Коломбо и в Пенанге. Путешествие наше в общем очень интересно, и не так утомительно.

Теперь начало третьего. Через три часа должен быть Сингапур.

Письмо VI.

28 Сентября Гонг-Конг

Пишу вам почти с сухой земли: стоим на Гонг-конгском рейде. Поэтому можете судить, каково было наше путешествие от Сингапура до Гонг-Конга, если во время пути нельзя было выбрать времени и места для письма. Ехать, действительно, было нехорошо. Но теперь все это прошло, а что прошло, то очень мило.

19 Сентября, как кажется, я писал вам, мы подходили к Сингапуру. Много про него говорили нам моряки, рассказывая и о прелести стоянки и самого берега, и о толчее разноплеменной толпы на улицах и т. п. Хотелось все это проверить на опыте и самому протолкаться, хотя восхождение на горы все еще отзывалось в ногах.

В час или около того окрестности Сингапура начали выплывать из-за горизонта. Береговая полоса, бывшая всё время у нас с левого борта, стала приближаться, загибаясь мало-помалу у нас под носом (нос разумеется, корабельный). С правого борта появилась Суматра, сначала небольшая точка, а потом целая масса зеленой земли,

—420—

которая тоже бежала нам навстречу, сближаясь с Малаккой. Попались какие-то островки, от которых пролив делался еще более узким. Мы, наконец, шли прямо на зеленую стену, в которой и прохода не видать было. Но вот появился дымок, а за дымком из стены выплыл маленький белый катер лоцмана: Сингапур, следовательно, уже очень близко.

Между тем время подошло к 4 с пол. часам, когда назначен был, на этот раз часом раньше, наш обед. Как ни соблазнительно было смотреть на сбегающиеся зеленые горы, однако, при еще более соблазнительном звонке к обеду, на палубе не осталось ни души. Всем хотелось покончить с обедом до прихода в порт, чтобы потом уже смотреть и любоваться природой на свободе.

Однако, Сингапур был так близко, что пока мы ели, он совсем подкрался к нам. В кают-компании стало вдруг несколько темнее, в окна ударил какой-то зеленый свет. Мы шли в узком проливе между Сингапуром и другим маленьким островком, очень узким. Мы входили на Сингапурский рейд.

Не успели мы кончить нашего обеда, как с левого борта поднялся обычный гам при входе в порт. Это шумели на берегу, к которому мы должны были швартовиться. У нас на верху раздавались тоже обычные: «Отдать кормовой», «вира лебедка». Слышался топот, беготня, шум канатов по палубе. Очевидно, мы становились на якорь или швартовились.

Выходим на палубу. Собрались у своих кают, под ютом с левого борта. Прямо против нас на одинаковой высоте стояла другая толпа, выстроившись по деревянной набережной. Ждали нас. Пароход наш постепенно приближался, подтягивая канаты и от времени до времени постукивая своим винтом.

Толпа, стоявшая на берегу, была, по обыкновению, самая пестрая. Тут и малайцы, и китайцы, и европейцы всех наций. Некоторые спешили показывать еще издали нам свой товар. Соблазняли нас целыми грудами ананасов, шалями и непременными драгоценными камнями. Здесь замечательны раковины всевозможных сортов. Их привозят целыми лодками. Не знаю, почему не делают

—421—

этого в других портах. Может быть, здесь их особенно много. Какой-то, по всем признакам, еврей горячился больше всех, кричал, махал руками, бегал по набережной, отдавая приказания рабочим и изредка перекидываясь французскими фразами с некоторыми из наших офицеров. Это оказывается здешний harbourmaster. Несколько долговязых англичан стояли, смотря как-то поверх толпы, как через прясло, в своих грандиозных тропических касках. Но наше общее внимание остановилось на одной группе: какой-то господин, лет тридцати пяти стоял под руку с дамой. Наверное, это русский, думалось нам. Есть какая-то неуловимая черта, не передаваемая на словах, у каждой нации. Достаточно небольшого опыта, чтобы почти не ошибаться с первого взгляда. Что сказало нам, что стоявший перед нами господин был действительно русский? Никто, конечно, из нас не мог бы объяснить, а между тем наше предчувствие оправдалось. Это был русский офицер, который с женой ехал из Восточной Сибири в Марсель и оттуда в Россию. Ехал он на французском пароходе («Messageries Maritimes»), который стоял тут же, корма о корму с нашим пароходом.

По поводу этого предчувствия, мне вспоминается другой случай, бывший уже гораздо позже, тоже во время путешествия на французском пароходе. Один господин постоянно старался со мной заговорить. Наверное, это русский, подумал я. Но незнакомец говорил и по-французски и по-английски, а по-русски, ни слова. «Какой вы национальности?» спрашиваю его. – «Немец», как-то странно сказал он сквозь зубы. – Ох, думаю, русский, только почему-то стесняется назвать себя им. Вечером по обыкновению долго оставались на палубе, лежа на длинных стульях. Моего знакомого взял кошмар. Вдруг слышу: «Ай, умру, умру»… Моя догадка оправдалась, хотя ни теперь, ни тогда я не мог сказать, почему я не поверил, что этот господин был немец.

Набережная ничего особенного из себя не представляла, или лучше сказать, представляла из себя только черные, покрытые сажей угольные сараи-склады в местности довольно пустынной. Прямо за ними были какие-то болота,

—422—

и уже за болотами начиналось жилье, сначала в виде туземного поселка, может быть деревушки, нескольких фабрик, далее шло поле, и только за полем начиналась китайская часть города. До самого же города, т. е., его европейской части, нужно ехать довольно долго.

Когда кончилась длинная и крикливая история швартования, мы набрали целую экспедицию писем и отправились на соседний французский пароход, почтовый; представлялась возможность отправить наши письма самым скорым образом: пароход уходил сегодня же.

Не успели мы ступить на землю, как ко мне подходит господин, по виду – комиссионер, буфетчик или что-то в этом роде. Физиономия бритая, но конечно не чисто. У нас такими изображают пожилых итальянцев. Он что-то заговорил по-французски, протягивая мне письмо. Я понял только: «Monsieur le cure Петербург». Взглянув на почерк адреса, я понял, что это письмо от о. А., который воспользовался этим господином, чтобы послать мне весть о себе. Они идут пятью днями раньше нас. С ним на пароходе едет и звонарь, выписанный для собора в Токио. Япония опять стала близко. Теперь уже пойдем на север, прямо к ней. Как только я доберусь до неё?

Поблагодарив незнакомца, я присоединился к остальной компании, которая уже ходила по берегу вдоль огромного французского парохода. После довольно занимательных пантомим с каким-то полным господином, стоявшим на палубе парохода, наша компания разделилась: часть отправилась осматривать весь пароход, а мы с доктором спустились вниз в кают-компанию первого класса, где помещалась и каюта почтового чиновника. С чувством дикарей, попавших во дворец, спустились мы по широкой, можно сказать роскошной лестнице в большую, изящно отделанную залу – кают-компанию. После нашей каморки это был настоящий дворец. Вертлявый лакей в форменной одежде (увы! как первобытны показались нам наши пароходные Иваны и Петры в несколько потускневших белых костюмах), показал нам каюту почтового чиновника. В ней, в дверь, наполовину задернутую занавесью, среди своеобразная шума, шелеста непрерывно вращаю-

—423—

щихся опахал, сидел задом к нам пожилой, сухой человек, что-то корпевший в книге. Он покровительственно принял наши письма, наклеил марки, еще покровительственнее взял плату, не переставая дымить своей толстой сигарой. Мы поспешили отретироваться, еще раз аппетитно взглянув на роскошную кают-компанию первого класса. Впрочем, у нас гораздо лучше, как там ни хороши все французские каюты.

На набережной к нам пристали извозчики малайцы со своими каретами-вагонами. Четверо нас сели в один из них. Возница-малаец с широким лицом и черной бородой, на голове красная повязка. (После я узнал, что красный цвет также хорошо защищает от лучей солнца, как и белый).

Многого теперь мы уже увидать не могли: наступившая вскоре тьма заставила нас сократить наши наблюдения. Походили по городу, по очень недурным бульварам, пробовали задохнуться в китайской части города. Вот грязь! Чему это приписать, просто не придумаешь. У всех народов есть жилье, не везде оно и чисто, но на китайское логовище даже смотреть тошно, не говоря уже о вони, от которой и на улицах китайских поселений пройти нельзя.

В городе движение большое. Толпа пестрит своей разноплеменностью. Встречаются кварталы вполне европейские, с магазинами, с зеркальными стеклами. Есть очень хорошие отели. В одном из них, на террасе, посреди толпы разных языков и национальностей, присели и мы. Нас угостили чем-то вроде горячей воды с перцем. Эту мутную и едкую жидкость нам назвали чаем. Англичане и из чая сумели сделать какое-то свое английское пойло. Впрочем, к нему скоро привыкаешь.

Попив того, что мы отказывались называть чаем, мы вернулись домой, с намерением не выходить больше на берег: в Сингапуре больше смотреть нечего.

Здесь, впрочем, есть замечательный ботанический сад. Говорят, первый на востоке по своему богатству.

На следующие дни около нашего парохода происходила настоящая ярмарка. Торговцы разбили у нас свои палатки, разложили товары. Наши поселенки с ребятами бродили

—424—

от палатки к палатке, примеряли бусы, платки. Спорили на всех возможных для них жаргонах, русским языком внушая малайцу, что он запрашивает слишком много. Совсем, как у нас где-нибудь в селе, на базаре. Интерес к покупкам, однако, немного истощился. Успели увидать многое. Сингапур казался повторением.

Здесь, между прочим, пришлось первый раз попробовать знаменитый тропический фрукт: мангустан. Что на вид что-то вроде картофеля или репы (только более круглое), темно-красного цвета. Нужно осторожно разрезать довольно толстую мягкую оболочку, пропитанную красным дубильным веществом. Внутри – маленькое белое ядро, нежное, волокнистое, сложенное из нескольких частиц, вроде апельсина. В этом небольшом ядре и заключается собственно мангустан, которым хвалится юг. Конечно, хорош. Но слишком мало для такого труда достать его.

Вечером, в 7 часов, мы наконец снялись с якоря и отправились из Сингапура. Взяли груз в Гонг-Конг.

Сначала было очень хорошо. Качки не было, так что в Воскресенье, 23 числа, отслужили обедню. Но потом, с вечера Воскресенья, пошел дождь, как из ведра, качка развилась такая, что пред ней стыдно вспоминать о наших мучениях в Индийском океане. Понедельник, вторник, среду и ночь под четверг продолжалось наше испытание. Пассажиры опять клятвенно уверяли друг друга, что едут по морю последний раз, что обратно обязательно сухим путем. Но когда прибыли в Гонг-Конг и узнали, что в 20 часах от нас проходил Тайфун, которым сорвало лодку на французском пароходе, тогда мы стали благодарить Бога за то, что всё нам так удается, всё так благополучно.

Теперь была только одна станция до Японии. Но там холера, куда-то и когда-то меня Господь принесет?

Письмо VII.

8 Октября. Владивосток

Вы уже получили мою телеграмму, и знаете, что моим странствованиям скоро будет конец. Да, уже Владиво-

—425—

сток… Надоело порядочно болтаться в море, особенно после того удовольствия, какое оно доставило напоследок, на прощанье; но оставлять привычную палубу Костромы как-то не хочется. Привыкли к ней, и прижились. Все тут стало знакомым, почти родным, не исключая и канатов в кружках (которые все мы уже называли бухтами), не совсем удобных скамеек и более неудобных, надоедавших ежедневных окачиваний палубы по утрам. Все теперь стало жалко бросить. Многие из пассажиров, переселившись на берег в гостиницу все еще не могут отрешиться вполне от Костромы, нет-нет да и заглянет кто-нибудь из них посидеть в её кают-компании, попить чая с прежними спутниками, поговорить. Великое дело привычка.

Нужно, однако, кончить с моим путешествием.

Прибыли мы в Гонг-Конг 27 сентября в полдень. Долго провозились с остановкой, так как вошли без лоцмана. Скоро ли пришли хозяева нашего груза, скоро ли нас повели к берегу, скоро ли ошвартовили к такой же деревянной набережной, как в Сингапуре, а время шло, и незаметно прошло до нашего обеда. В город пошли уже вечером. Сначала непроходимая китайская часть насквозь пропитанная какими-то миазмами. Ужасные китайские лавки, особенно съестные, в которых ожидаешь встретить самое невозможнейшее мясо. И все вонь и вонь. Мы проникли на большую улицу. Европейские магазины были заперты. Мы зашли к Ивану Ивановичу, китайцу, который знает (правда, очень мало) по-русски и имеет на двери вывеску с этим именем и отечеством. Иван Иванович торгует материями и, кажется, всем, что попадается. Тут у него и шахматы, вырезанные из кости (по его словам, из слоновой, но…). Самого Ивана Ивановича не было, а его сыновья приказчики по-русски и вовсе не говорят. Мы посидели несколько времени в их лавке, посмотрели на китайскую торговлю: при нас приходили покупатели – китайцы. Китайцы вообще смотрят умными. Многие держат себя весьма солидно, особенно в повозке с веером в руках. Жаль только, что безбородые их физиономии, особенно у стариков, делают их похожими на пожилых женщин.

—426—

Жалкий вид имеют здешние кули. Чем только они живут, одному Богу известно. Некоторые имеют одну только лодку. На ней он и живет, на ней перевозит и пассажиров, и все. Целый дом его тут. Тут он и родился, тут может быть и умрет. Некоторые питаются, говорят, отбросами с пароходов. Вот жизнь… Здесь вообще китайцы как-то забиты и загнаны англичанами, для которых они лишь вьючный скот и рабочая сила для их грандиозных построек, по горам и вообще для всего их комфорта. Так они и смотрят, действительно, рабочим скотом, загнанным, бесправным, голодающим, презираемым и, конечно, чистосердечно за то ненавидящим своих непрошенных, покоряющих их деньгами хозяев.

За то великолепны здесь постройки и вся жизненная постановка англичан. Не говорю о самом городе, о его прекрасных магазинах, об отелях в виде дворцов, все это для такого всемирного пункта ничего особенного не представляет, все это естественно и обыкновенно. Удивительно то, как англичане сумели сделать такой рай из голой, безжизненной скалы, каким был Гонг-Конг до их владычества. Удивительно, что на прежних пустырях теперь разбиты превосходные парки, что там, где прежде были голые скаты гор непроходимые ни для кого, теперь проложены шоссе, улитые цементом, с мостами, желобами и даже скамейками для отдыха. Удивительно, далее, видеть громадные дома на самой вершине пика, куда и пешком трудно взобраться, и куда теперь взбирается по цепи железнодорожный поезд. Удивительна эта победа человека над негостеприимной природой.

Невольно навязывается сравнение с Владивостоком. Какая бесконечная разница, и конечно не в пользу Владивостока. Там, можно сказать ничего еще нет, там только кого-то и чего-то ждут, чтобы начать жить, там только еще станция, бивуак, а здесь уже полная, самостоятельная жизнь. Впрочем, кто виновник всего этого поражающего комфорта, этой победы над природой? Все это полил своим потом, а может быть и кровью, здешний вьючный скот – китайцы. Их трудолюбием воспользовались богатые эксплуататоры и за ничтожную по-

—427—

денную плату купили их труд и жизнь. Нет, пусть уже у нас будет не так удобно, не так комфортабельно, пусть наши манзы плохо говорят по-русски, лишь бы только не пить нам крови из так называемых туземцев.

Побывал и я на вершине пика и проехался по здешней вертикальной дороге. Отправились туда мы вдвоем с командиром. Сначала ехали в дзиньрикися через вонючую, дымную китайскую часть. Здесь собственно одна улица идет по берегу и по ровной плоскости. Прочие все поднимаются этажами. Немного в сторону от главной улицы и езда на дзиньрикися становится трудной, лошадей же совсем не видать. На главную же улицу выходит и сад Виктории, или точнее его подножие, он выше по горе. Стоит посмотреть этот чудный сад. В этом месте главной улицы поднимается вверх дорожка по скату горы, усаженная деревьями. Здесь мы отпустили своих возниц и пошли пешком. Но вот попадается несколько пар носильщиков с паланкинами. Конечно, пристают невообразимо. Дай, попробуем. Паланкин в виде небольшого ящика с сиденьем поставили на землю. Мы сели. Носильщики быстро подняли на свои плечи длинные оглобли и пошли в гору, мерно потряхивая своей ношей. Сначала не совсем спокойно в этом экипаже, несколько странно ехать на спине своего ближнего, уже слишком напоминает восток. Но, всё и везде одно и тоже, меняется только внешность, на деле же все один на другом ездят.

Скоро нас принесли к небольшому станции – домику, где уже сидело несколько господ в ожидании железнодорожного поезда. Купили билеты. Через несколько минут отправился и поезд. Небольшой вагончик смело пошел в гору. Сначала дорога идет довольно полого, но потом принимает такой уклон, что становится страшно смотреть назад на пройденную линию: она кажется прямо пропастью, в которую того и гляди свергнется вагон. Уклон так велик, что в конце концов вы сидите можно сказать, лежа, или же должны сгибаться в три погибели, чтобы сохранить вертикальное положение. Странный обман зрения производят вокруг растущие деревья, дома и пр. Вы не замечаете, как постепенно вы-

—428—

ходите из вертикального положения. И вдруг вы видите, что деревья, дома постепенно теряют вертикальное положение, начинают все более и более наклоняться к земле, грозя упасть и разрушиться. Эта иллюзия так сильна, что и потом, когда поймешь, что изменяешь положение сам, а не дома или деревья, даже и после этого не можешь отделаться от неё.

На верху подъема стоит паровая машина, которая и наматывает цепь на железный вал. Каждый вагон снабжен тормозом. Мы полюбопытствовали узнать, бывают ли когда-нибудь несчастия на этой головоломной дороге. Нам сказали, что нет. Если оборвется цепь, кондуктор всегда имеет время застопорить вагон. Говорят даже, будто бы каждый месяц делают пробу этому стопору: пускают вагон по рельсам без цепи с грузом. Кондуктор успевает его застопорить на лету. Неприятное все-таки положение кондуктора в этом случае.

Наверху мы обедали. Ели между прочим здешнее тропическое лакомство: кэри. Это довольно своеобразное кушанье для нас северян. Варится рис и к нему подается соус из перца и тому подобных едких веществ, с дичью. Но и этого мало: к этому блюду подают еще целую аптеку всевозможных снадобьев, тоже все едких, дерущих рот, как горчица или перец. Тут и бамбуковое варенье (не примите это за шутку. Это не тоже, что березовая лапша. В буквальном смысле, варенье и не дурное, из молодых побегов бамбука), тут есть и какая-то маленькая сушеная рыбка, и еще несколько подобных нумеров. В конце концов, получается такая смесь, такой заряд всяких едкостей, что страшно и ко рту поднести. А без этого кэри здесь нельзя. Желудок требует себе возбуждений сильных, иначе не работает.

29 числа утром мы вышли из Гонг-Конга прямо во Владивосток. Хотя телеграф известил, что холеры в Японии нет, но еще официально о снятии карантина ничего не было слышно. Идем мы теперь на север, и чем дальше, тем больше уходили от вечного лета тропиков, шли на осень.

30-го вступили в Формозский пролив, где суждено было нам переносить последнее испытание. Дул очень сильный

—429—

северный ветер, рвавший с палубы всё. Ходить было трудно. Первый раз после Одессы сняли тент. На нашей палубе стало как-то неестественно светло и пустынно, торчала только мачта и железные столбики, да протягивались поперек цепи, поддерживавшие до сих пор тент. Совсем, как сад осенью, пожелтелый и облетевший. Небо постоянно заволакивалось тучами, постоянно серело, грозило дождем. Температура все упадала и упадала. Пришлось вынуть давно забытое черное и теплое платье. Совсем осень. Мы жались теперь на неуютной, открытой палубе, не находя уже на ней тех укромных уголков, где бывало прежде находили покой и уединение. Все открыто, обезлиствело.

Но это бы еще ничего. От этого страдает одна только фантазия. Формоза доставил нам более сильные ощущения.

Течение в Формозском проливе всегда очень сильное. Слабый пароход, пожалуй и не выгребет против него. Тем более в этот раз, когда к течению присоединился еще сильнейший противный ветер. Волны были громадные. Кострома наша качалась беспомощно, ныряя и носом и кормой, как маленькая лодка. На каждой большой волне винт обнажался и тогда по всему пароходу проносился страшный, раздирающий душу треск, от которого содрогались все нервы и без того напряженные и утомленные. Особенно неприятен был этот треск ночью у нас на корме. Сидим в кают-компании, балансируя на креслах, разговоры не клеятся. Винт продолжает свое: туу-ту-ту, туу-ту-ту… Вдруг: трррр… «Эх, ты несчастье! Опять»…, проговорит кто-нибудь укоризненно посматривая по направленно к корме или на механика, если он тут случился. А винт через минуту еще застучит…

Главная беда была в том, что противное течение и ветер сильно уменьшали наш ход. Мы тащились узла по 4–5. Это еще более увеличивало уныние, хотя, как после узнали, мы были опять-таки счастливее других: здесь ходят и того медленнее.

1 Октября прошли пролив. Течение ослабло, ход прибавился, но качка продолжалась. Винт по-прежнему трещал.

—430—

4 Октября справа показались какие-то острова чуть-чуть синевшие на горизонте.

«Что это такое?» спрашиваю у доктора.

«Япония. Теперь проходим траверз Нагасаки».

Я, конечно, еще попросил объяснить, что такое траверз. Это-де перпендикуляр к рейсу судна от данной точки.

Понял я все-таки только то, что Япония у меня под боком. Я почувствовал себя дома, на месте. Пусть и придется прокачаться во Владивосток, пусть там и задержат меня, может быть, надолго, но все же я здесь, много странствовать не придется. Поднялись расспросы. Выслушивалось еще раз всё, что слышано было за путешествие. Как мы поедем, да где наша стоянка, где миссия и пр. Глаза всех устремились на синеющие силуэты страны восходящего солнца.

5 числа прошли Дажелет, очень гористый остров, который со своими остроконечными вершинами торчит у вас перед глазами целый день, надоедая в конце концов. Идем-идем, – всё он еще здесь. Вот миновали его, вот идем еще несколько часов, но посмотрите назад: все еще Дажелет.

6 Октября, наш последний день на пароходе. Завтра, утром будет конец нашим скитаниям, а вместе конец и нашей общей жизни. Каждый пойдет в свою сторону, кто в Хабаровку, кто в Посьет, кто-куда. За рейс успели привыкнуть друг к другу. Теперь как будто и не хотелось расставаться. У нас был прощальный завтрак. Говорились речи, тосты. Командиру на память о нашем плавании поднесли серебряную братину. После завтрака долго еще сидели в общем кружке, вспоминая пройденный так счастливо путь. Тут и капли опять вышли на сцену ко всеобщей потехе.

После завтрака все стали собираться. Укладывать свои вещи. Приводить в известность и порядок свои покупки. Все они приносились в каюту и клались на пустые койки, теперь нужно находить им место в чемоданах, ящиках. Я, впрочем, не торопился собираться и прощаться с пароходом. Если не придется на нём мне ехать в Японию, то во всяком случае проживу на нём все время, пока он во Владивостоке.

—431—

День незаметно подошел к вечеру. После обеда попробовали было еще раз на прощанье полюбоваться морем, теперь темным, но наверху так было неуютно, холодно, что это желание пришлось скоро оставить. Собрались опять в кают-компании. Кто-то сел за пианино. Нашлись певцы. За чаем, с разговорами и пением дружно прошел этот наш последний вечер среди моря в кают-компании Костромы. Было уже очень поздно, когда наше общество стало понемногу сокращаться, уходя спать последний раз в каюте.

7-го утром густой туман покрывал море. Говорят, впрочем, этот туман стлался только по низу, с капитанского мостика видно было чистое небо и все окрестности. Путь наш не замедлялся. Вот сквозь белую мглу означились с той и другой стороны горы (мы входили уже на рейд). Вот пронеслась в тумане мимо нас брант-вахта. Там мирно почивали, и только теперь заметили нашу Кострому. О, Русь…

Мы стали к берегу. Там был какой-то сарай. Дальше шли заборы, потом опять заборы, потом опять заборы. Вдали виднелись маленькие деревянные домики, первобытная набережная, без всяких еретических приспособлений. Видны казармы. С другого борта протягивался рейд, на котором стояла наша Тихоокеанская эскадра. На берегу вдоль рейда раскинулся маленький городок, как и всякий уездный русский. Посредине очень хорошая церковь. Около ней несколько хороших построек, потом опять заборы и заборы, с немощеными улицами, со свиньями, лужами и пр. Совсем как у нас. На берегу подле парохода стояла толпа китайцев. Держали они себя здесь свободнее и высматривали дружелюбнее. Кто-то кого-то «просил честью»… Одним словом, мы дома. Даже умиление нашло на всех.

Приехал проспавший дозор, посидели у нас в кают-компании за чаем. Сообщили, между прочим, что холера здесь была порядочная. Тот умер, тот умер, многих не досчитывались. Наши Владивостокские пассажиры получали все печальные новости. Мало-помалу к нам стали собираться гости. Пришла целая толпа офицеров с эскадры, пришли разные чины с рапортом и без него

—432—

к разным начальникам, которые ехали с нами. Кают-компания превратилась в базар. Некоторые из наших уже прощались, уезжая на берег.

Тут пришел ко мне и давно невиданный мною о. А. Он прибыл сюда дней пять тому назад, и теперь висел, что называется, между небом и землей. Все номера в гостинице были заняты, ему пришлось кочевать по своим пароходным компаньонам из номера в номер. Много мы с ним переговорили о путешествии. Ему пришлось больше страдать: качки он совсем не выносит, да и дела у него дорогой было гораздо больше. Чуть держась на ногах от морской болезни, бедняга должен был исправлять требы, читать молитвы утром и вечером и т. п. у нескольких партий арестантов, которые ехали с ними.

О нашем дальнейшем путешествии ничего не было известно определенного. Пойдет ли туда Кострома? никто не мог сказать ничего. А между тем, перед самым нашим носом от пристани отошел в Нагасаки один японский большой пароход. Сегодня ушел еще один (8 числа), в 20-х числах пойдет «Байкал», пароход какой-то здешней компании. Пойдет потом «Владивосток», пароход Добровольного флота. Но все это еще не скоро. Придется должно быть долго просидеть здесь у моря и ждать погоды.

Между прочим, здесь нам сообщили, что в России о Костроме были тревожные вести (потому что она не заходила в Аден). Теперь мы радуемся, что послали свои записочки из Перима.

P. S. 11 октября. Японское море.

«Frithjof Nansen»

Совершенно неожиданно пришлось продолжать мое письмо в неожиданном месте и посылать его тоже неожиданно из Нагасаки. Мы уже не во Владивостоке и не на пароходе Добровольного флота, а в Японском море и под норвежским флагом. Метаморфоза эта случилась вдруг, в какие-нибудь полчаса или час.

9 числа я преспокойно сидел за утренним чаем в компании двоих или троих наших спутников, готовившихся уходить на берег. Пришел сюда агент Добро-

—433—

вольного флота. Зашла речь, конечно, о нашем путешествии в Нагасаки.

«Пойдет ли «Кострома»?» спрашиваю его.

«По всей вероятности нет. Её за это в Одессе засадят в карантин дней на 38. – Весь груз передадут на «Владивосток». Можете потом перебраться туда и вы. Да, если угодно, я могу и сегодня отправить вас в Нагасаки», вдруг заявляет он мне. «Сегодня идет туда датский пароход, грузовик. Конечно, вы не найдёте на нём таких удобств, как у нас, но до Нагасак доберетесь. Только, ведь, вы не согласитесь сидеть на их габер-супах?».

«Как не согласимся? Конечно, согласимся. Чем скорее, тем лучше».

– «Так пароход уходить сегодня в10 часов утра, нужно торопиться».

Я, конечно, начал торопиться, бросил свой чай, взял шляпу, и через минуту мы уже тряслись в шарабане по улицам Владивостока. Был уже десятый час в начале. Нужно было купить билеты, собрать свой несобранный багаж, переехать с Костромы на этот пароход. Времени было уже мало.

По дороге встретили о. А., который мирно шел справляться куда-то насчет бани, очевидно, и в мыслях не имея, что сейчас придется бросить всякую мысль о русской бане на несколько лет. Его экстренно вернули домой, а сами направились в контору «Кунст и Альберс», здешних Ротшильдов.

Наведенные справки были благоприятны: пароход может дать нам две каюты и принять палубным пассажиром нашего Феодора (звонаря).

Оставив агента покупать там билеты, я стремглав побежал на Кострому. Мигом побросал в чемодан мои вещи, половину их оставив здесь, для передачи на «Владивосток». На скорую руку попрощался с моими бывшими спутниками и Костромой. Их было немного. Жаль, что с некоторыми офицерами парохода не пришлось раскланяться, о них самое лучшее воспоминание.

Манза, т. е. здешний китаец подвез меня к датскому пароходу (который оказался норвежским). Его русский вы-

—434—

говор настолько был хорош, что я не понял ни слова, как ни приятно было перекинуться на прощанье с Россией несколькими русскими словами. Было почти десять часов, когда я вступил на палубу Frifhjof Nansen’a. Мои спутники, о А. и Феодор, были уже там.

Через четверть часа наш пароход дал последний свисток и пошел. Костромичи все высыпали на ют, раздалось оттуда их прощальное «ура», флаг трижды опустился (морской поклон) и наша Кострома постепенно скрылась за горами.

Теперь мы совсем вне России. На пароходе никто не говорит по-русски ни полслова. Приходится пускать в ход весь свой филологический запас. Хорошо еще, что о. А. говорит по-французски. Можно говорить хотя бы с капитаном. Прочие же не знают никакого языка, кроме своего.

Пароход наш, конечно, в несколько раз меньше Костромы. У него только две мачты. Нет ни полуюта, ничего, обычного на пассажирском пароходе. Кают-компания может вместить всего человек восемь. По бокам две каюты для пассажиров и одна большая для капитана. Посредине стол, с висящей лампой и потом что-то вроде висящей полки с ячейками для графина и стаканов. В общем, тесно, темновато.

Компания, впрочем, хорошая. Капитан еще не старый человек, скорее молодой, здоровый, румяный, очевидно не знающий что такое болезнь, скука и пр. Штурман его весьма типичный норвежец-штурман, какими их рисуют в различных путешествиях и романах. Нос обязательно красный, одежда и лицо серые, взгляд угрюмый, разговаривать не охотник. Но в существе очень добрый человек. Поутру встречаясь, говорит: «зротвуй», т. е. «здравствуй». Ну, что же? это слово и в самом деле трудно выговорить не русскому. Механик человек тоже серый в общем, но уже в другом роде. Он чуть-чуть как бы распух, показывает признаки изнеженности, разговорчив гораздо больше штурмана, пожалуй изредка и улыбнется. Оба они с бородами, только у штурмана борода рыже-желтая, прямая, идет ровно книзу не расширяясь и не суживаясь, у механика же борода лопатой и цвета ру-

—435—

сого. За обедом или завтраком, когда собирается вся наша компания, все три господина (кроме их нет никого) стараются быть как можно предупредительнее к нам. Народ хороший. Жаль, что приходится ограничиваться жестами и взглядами.

Есть у нас и слуга. Зовут его: Лингоольд, как солидно он заявил нам. Этот прямо скандинавец с головы до ног. Широкое лицо, и баки, и голубые глаза, и всё. Важен до последней степени, хотя с нами покровительственно предупредителен.

На палубе у нас до 500 человек китайцев. Едут из Владивостока на родину. Приехали во Владивосток, поработали, нажили себе немного денег, и теперь возвращаются, чтобы уступить место другим. Китаец всегда и всюду, кроме своей родины, будет чужеядным растением. С некоторыми мы заговаривали. Некоторые знают два-три слова по-русски. Относятся, как будто бы не так недружелюбно, как в Гонг-Конге.

Но главное украшение третьего класса, в трюме бесспорно составляет наш Феодор, расположившийся на наших чемоданах, в своем длинном «спинжаке»-халате, в красной рубашке на выпуск, в жилете, с громаднейшей и широчайшей бородой и с трубочкой. Боже мой, как величественно и вместе презрительно посматривал он на толпившихся около него китайцев. Прошел он тропики, теперь идет по холоду, но он все тот же, в том же черном суконном спинжаке, в жилете и в красной рубахе. Климатов и широт для него очевидно не существует.

13 Октября.

Идем все благополучно. С утра видны острова закрывающие вход в Нагасаки. Вдали на горизонте рисуется темный силуэт берегов, это – Ниппон, главный остров Японии. Еще несколько часов и мы подойдем к берегам Киу-Сиу, южному острову Японии, на котором расположено Нагасаки. Часов в 11 или 12 надеемся бросить якорь в Нагасакском рейде.

Вчера день прошел замечательно хорошо, ни качки, ни холода. День был чудный солнечный. Даже наши с виду суровые норвежцы как-то прояснели. Хотелось должно быть

—436—

и им поговорить с нами, но только капитан мог исполнить свое желание. В конце концов, вечером после ужина, мы действительно заговорили. Главным образом, конечно, о. А. Капитан оказался совсем хорошим задушевным человеком. Незаметно перешли мы на самые интимные темы. Капитан рассказал нам, что его отец профессор в Христиании, дядя-пастор там же. В Норвегии есть у него невеста, которая вот уже три года ждет его. Но Карл всё еще не может вернуться в свой фатерланд, всё пароход его не может взять комиссии в Европу. О. А. дал ему свою карточку. Капитан обещал потом прислать свою из Норвегии с невестой (нужно сказать, что обещание, действительно, сдержал. Года через три о. А. получил от него письмо и фотографию).

Сегодня немного качает. Я еще терплю, но бедный о. А. безнадежно скрылся в своей каюте. Да и мне может быть полежать-то придется. Впрочем, теперь уже не долго. Еще полдня и мы дома.

Архимандрит Сергий

—437—

Монашество и монастыри

Девственные леса Абиссинии, живописно раскинутые то в долинах, то на вершинах и откосах гор, богатые древесными плодами и дичью, обильные водою, протекающею по почве в виде ручьев, или прорывающеюся из недр земли фонтанами ключей, – справедливо считаются одними из лучших в мире. В темной гуще их водятся во множестве звери самых разнообразных пород. Тут бродят целыми стадами слоны, прыгают с дерева на дерево крикливые обезьяны, рыскают, ища добычу, львы, барсы, леопарды, пантеры. На верхушках дерев порхают многочисленные породы пернатых и между ними повсюду множество певчих птиц, самых певучих, которые гремят здесь сотнями и тысячами голосов, не смолкая и в мрачную прохладу ночи, и особенно пред восходом утренней зари. И как бы в диссонанс этому дивному концерту шипят, ползая между дерев, громадные змеи: – тут и удав катится клубом и боа несется, как вихрь, высоко подняв свою гордую голову…

В этих самых лесах, так богатых своею природою, в самых чащах лесов – между дерев приютились абиссинские монастыри. Это произошло не случайно, а оттого, что первые насадители монашества в Абиссинии, ища уединения, скрывались в лесах. Тут со своими учениками они основывали монастыри; и их ученики и ученики учеников и т. д. не находили для монастырей лучшего

—438—

места, чем леса и рощи. Сложилась даже абиссинская пословица: мемгыр (игумен) без бороды, что гедам (монастырь) без леса.

Монашество проникло в Абиссинию вслед за христианством. В Абиссинии есть предание об «аскеме» (аскема – слово греческое: σχῆμα – одежда), что она была принесена св. Антонию Архангелом Михаилом и затем от Антония перешла к преемникам его. В абиссинских летописях рассказывается, что по приглашению первого епископа её Фрументия, пришли в Абиссинию из Египта девять славных подвижников, учеников св. Пахомия. Указываются и имена их, именно: 1) абба Арегауй, 2) Панталеон, 3) Гарима, 4) Алэф, 5) Сагам, 6) Афэ, 7) Ликанос, 8) Адимати и 9) Оз или Губа. Все они были родом греки. Перечисленные имена даны были им абиссинцами взамен греческих. С этими именами мужи эти воспеваются в абиссинских церковных песнях.

Все девять мужей, придя в Абиссинию, основали здесь в разных местах, преимущественно на лесистых высотах гор, свои монастыри. От положения монастырей на горах их стали называть дэбрами (дэбр – гора). Первый из девяти мужей Авуна-Арэгауй поселился в Тигре, где на одной высокой обрывистой горе основал монастырь, называемый Дэбрэ-Дамо (гора Дамо). Это первый эфиопский монастырь. Около 630 г. один из отдаленных преемников аббы Арегауя Тэклэ-Хайманот перешел из Тигре в Шоа. Поселившись здесь на одной высокой горе, он основал на ней знаменитый монастырь, называемый Дэбрэ-Либанос (гора Ливанская). Монастырь этот один из самых уважаемых в Абиссинии. Сам Тэклэ-Хаймонот был организатором абиссинского монашества и оставил своим ученикам писанные правила и наставления в монашеской жизни. Он же первый определил права и значение игумена (аббата) монастыря и сам назначил себе преемника, поручив ему надзор за братией. Игумен этот получил название: эчаггэ или чаггэ. С течением времени звание эчаггэ отделилось от настоятеля Ливанского монастыря и перешло к лицу, занявшему в Абиссинии положение помощника авуны – митрополита. В настоящее время настоятель Ливанского монастыря, как и у других мона-

—439—

стырей, называется просто аббатом или мымгырем (наставником). Но в титуле нынешнего чаггэ остались признаки его прежнего положения в качестве игумена Ливанского монастыря. Полный титул чаггэ следующий: «чаггэ (имярек), сидящий на кафедре Тэклэ-Хаймоната, сын и преемник святого евангелиста Марка и святого Сыллима,⁴¹³ света эфиопского». На чаггэйской печати обыкновенно стоят слова: «это печать чаггэ (имярек) первосвященника (ликакгайната)». Отличия нынешнего чаггэ те, что он всегда состоит на должности только при особе Царя царей, верховного, помазанного Владыки всей Абиссинии, выбирается самим Царем, живет в своем дворце рядом с негусом, окружен целым штатом светских чиновников, имеет свою епархию (нагарит), своё войско, управляет наряду с митрополитом церковными делами Эфиопии и участвует в царском суде ликаонта.

Кроме древнейших монастырей, существующих несколько веков, в Абиссинии есть много монастырей новооткрытых, недавно устроенных. Об умножении монастырей особенно ревниво заботятся абиссинские негусы. Покойный негус Иоанн устроил много монастырей на свои средства и за это славят его народные песни. Но помимо стараний абиссинских владык монастыри возникают там и сами собою. Нередко какой-нибудь известный подвижник привлекает к себе многих, желающих подвизаться под его руководством. Тогда по просьбе братий он едет к негусу, прося разрешения построить монастырь. Царь дает свое согласие, причем через глашатаев приглашает население соседних к месту открытия монастыря деревень помочь материалом и работой в постройке храма и зданий для монахов. Народ с любовью и усердием берет на себя этот благочестивый труд: кто тащит бревна, кто собирает в лесу хворост для крыши; свозят сообща камни, глину, песок. Способные берутся за дело, и быстро, благодаря усилиям и множеству рук, среди пущи лесной, где прежде рыскали звери, вырастают прекрасные здания. Между тем призванный быть настоятелем сооружаемого монастыря отправляется к епископу – просить благословения на игуменство и за получе-

—440—

нием сана комоса – архимандрита. На одной и той же литургии он производится в иеродиакона, в иеромонаха, архимандрита и, наконец, получает от епископа жезл правления. На обеспечение монастыря сам негус дарит особый лучший участок среди своей царской земли. Этот участок, называемый гультом (достояние) остается монастырю в вечное владение.

В Абиссинии есть два типа монашества. Один возводит свое образование к св. Тэклэ-Хайманоту, основателю Шавасского монашества. Представителем этого типа является монастырь Дэбрэ-Либанос. Все монастыри этого типа называются так: андынат-гедам, т. е. общежительные монастыри. Другой тип монастырей, признающих своим устроителем св. Евстафия (XIV в.), можно назвать скитским. Этот тип наиболее распространен.

Не смотря на множество монастырей, рассеянных по всей Абиссинии, есть еще много лиц, ведущих монашескую жизнь среди мира, вне монастырей. Они живут в городах и селах, среди суеты мирской, но всякий смотря на их жизнь, сразу узнает, кто они. Их называют монахами в том же смысле, как и тех, что живут в монастырях. При простоте и несложности строя жизни, господствующего в Абиссинии, формальность и официальные отношения там отсутствуют. Без особенных затруднений всякий ревнитель строгой жизни, приняв пострижение от какого-нибудь старца, продолжает себе жить на своем прежнем месте и заниматься своим прежним делом. Угодно ему, он сошьет себе монашескую одежду, а нет, то и так в мирской ходи, сколько хочешь. Даже пострижение не все принимают, а лишь немногие, потому что этот обряд связан с тяжкими обетами и клятвами. Что, если не устоишь, не исполнишь от начала до конца всего, обещанного Богу! Не лучше ли жить так, монашествовать, не дав клятвы? – Так рассуждает большинство. Оттого и переход от одного образа жизни к другому там не затруднён. Ни чуть не странным считается, если кто из монаха опять становится мирянином. Напротив, грехом считается быть по внешности монахом и не жить по-монашески. Такого человека презирают. И монахи монастырские и монахи, живущие в мире, не все при-

—441—

нимают постриг. Это дело доброй воли. Выходит, что постриг является там как бы второю уже ступенью монашества, а архимандритство – третьей. Между монахами постриженными и не постриженными во внешних отношениях разница лишь та, что к именам первых прибавляют слово абба – отец. Самый постриг в монастырях совершается довольно торжественно. Желающего постричься закутывают в пелены, как мертвеца, и кладут во гроб среди храма. В течение около двух часов над мнимым мертвецом монахами по очереди прочитывается вся псалтирь. Всякому мирянину открыт свободный доступ в какой угодно монастырь. Избрав но желанию ту или другую обитель, он идет к игумену её, чтобы выразить свое желание: поселиться в его обители под его началом и вверить, так сказать, свою жизнь его опытному руководительству. Игумен дает свое согласие и благословение, и новоприбывший с этого момента становится членом братии монастыря. Он теперь должен уже подчиняться уставу и порядку жизни этого монастыря.

В необщежительных монастырях, или скитских, называемых по-абиссински просто «гедам» (монастырь) в отличие от «андынат-гедам» – названия, прилагаемого к монастырям общежительного типа, монахи пользуются полной свободой в устроении своей частной, так сказать, келейной жизни. Око игумена не должно проникать за двери их келий. Будучи предоставлены самим себе, такие монахи принуждены на свои средства строить себе жилища и добывать пищу и одежду. Для жилищ им предоставляется в лесу, сколько угодно места; каждый новопоступивший отгораживает себе тут любой клочок земли, и трудами и заботами своих друзей и родных готовит себе хижину. Впрочем, кто строит хижину, а кто и хороший двухэтажный дом, – это смотря по состоянию. Некоторые, жившие в мире богато, приводят с собою в монастырь всех своих слуг, которые продолжают и тут служить своим господам. А то бывает, что состоятельный монах приглашает к себе на услужение несколько беднейших монахов, которые не способны одни содержать себя и рады пойти на готовый хлеб. Всякий состоятельный монах забирает с собою в монастырь всё своё

—442—

имущество, пригоняет сюда свои стада быков, овец, волов, лошадей, мулов, строит на своем дворе около дома служебные постройки, как-то конюшни, загоны для скота, кухню, помещения для слуг и т. п., а вокруг всего двора возводит высокую ограду в предохранение себя и своего имущества от зверей и воров. Словом, богач и в монастыре продолжает жить помещиком, попивая каждый день любимый абиссинский напиток тъэдь. Это лакомство считается в Абиссинии признаком роскоши и аристократизма. Вообще, нужно заметить, в стенах абиссинских обителей члены братии вполне сохраняют достоинство и преимущества своего мирского звания и рода. Тут во всяком монастыре резко различаются: монахи-аристократы и монахи-простецы, бедные, приниженные холопы. В распоряжение богатого монаха предоставляется какой угодно клочок земли на монастырском гульте. Шым-гульта, – начальник монастырского гульта, – распределяет землю между членами братии, и, конечно, богачам он уделяет лучшие и большие участки вместе с руками живущих на этих клочках холопов, между тем как иному бедному монаху не достается и одной пяди земли. Впрочем, так как среди монастырского гульта бывает очень много гуляющей, не отданной на вспашку, земли, то бедняки пользуются этим, чтобы хоть и с большими усилиями добыть себе скудное пропитание. Жалкий труженик вскапывает себе колом небольшой клочок земли и засевает его пшеницей; когда хлеб поспеет, он просит состоятельных монахов смолотить ему этот хлеб волами, а то и сам молотит его цепом.

В основание раздела гульта между монахами обыкновенно берется число волов, имеющихся в распоряжении каждого. У кого один вол, тому дается половина мыхрама земли, в расчете, что он, войдя в соглашение с другим монахом, имеющим тоже одного вола и получившим тоже пол мыхрама, будет иметь возможность в течении зимы обработать весь свой участок. Имеющий пару волов получает целый мыхрам, имеющий две пары волов получает два мыхрама и т. д. Но монахи собственно не работают сами в поле на своих участках, а отдают свои мыхрамы и своих волов монастырским хо-

—443—

лопам, которые платят им за пользование землей и волами условленную часть вырученного в жатву хлеба. Каждый монах получает хлеб со своего участка. Кроме участков, раздаваемых в распоряжение монахов, среди монастырского гульта есть неприкосновенная часть земли, хлеб с которой идет в пользу монастырской казны. Главное лицо, заведующее этою казною, есть алака – начальник (казначей). В подчинении ему состоит целая толпа (особенно, если большой монастырь) низших должностных лиц, заведующих разными отдельными отраслями монастырского хозяйства, например, есть: магаве-тъэдь, это – распорядитель вином, магаве-ыньгира – распорядитель хлебом и т. п. Есть также особые лица, которым алака монастыря вверяет надзор за полевыми работами крестьян. Им приказывается следить, чтобы положенная мера была отдана в казну гедама. Из полученного хлеба алака велит часть оставить на хранение в монастырских амбарах, а другую часть – поручить крестьянам для продажи на рынке. Вырученное от продажи золото ссыпается в гедамском казнохранилище.

В самом центре каждого монастыря помещается большое каменное, чаще всего двухэтажное здание, служащее как бы присутственным местом для всей монашеской общины. В этом здании, называемом бета-мыгавы, т. е. общий дом, в одном из отделений его живет сам алака. Тут же хранится монастырская казна. Часть здания предназначается для приема посетителей монастыря и лиц, приезжающих в гости к кому-либо из братии. Всем этим людям монастырь всегда оказывает радушный прием. Им предлагаются роскошное угощение и уютные кельи для отдыха. Слуги умывают гостям ноги и прислуживают им, не получая за это платы. Впрочем, удобствами гостиницы пользуются собственно только богомольцы и лица, не имеющие никого знакомых в числе братии. Монахи находят более удобным принимать своих частных гостей у себя в кельях и угощать их на свой счет; так как отводить гостей в общий дом и отдавать на попечение содержателей гостиницы было бы, конечно, не совсем вежливо со стороны хозяев.

В «общем доме» находятся еще большой зал, где про-

—444—

исходят заседания монастырского совета, и обширная столовая, приспособленная вместимостью для всем монахов монастыря. В этой столовой общая трапеза предлагается лишь в редких случаям именно: на Рождество Христово, на Пасху, в день храмового монастырского праздника и когда случится таскар – заключительное поминовение кого-нибудь из умерших монахов. В остальное время все монахи едят по своим кельям. Все нужное для общей монашеской трапезы и для приема гостей изготовляется на средства монастырской казны. Для приготовления кушаний и напитков и хранения провианта предназначаются особые служебные постройки: мукомольная, кухня, скотный двор, амбары, избы для слуг и пр. Все эти здания расположены кругом «общего дома». А весь двор гостиницы со всех сторон огораживается крепкою высокою стеною. Рядом с двором гостиницы находится обыкновенно двор игумена. Дом игумена – это тоже прекрасное большое здание с обширным двором, службами, пристройками и пр., огороженное высоким забором. На подобие этих зданий – только в такой или иной степени подобия – устраивают свои помещения монахи. Каждый имеет вокруг своего дома двор и огородку. Таким образом в общем вид монастыря довольно странный. В чаще леса разбросаны на далеком расстоянии друг от друга здания разнообразной величины – от миниатюрной хижины до двухэтажного дома включительно. Около некоторых домиков ютятся маленькие служебные постройки и вокруг всего двора каждого монаха – внушительная ограда. Таких кружков с домиками внутри в ином монастыре наберется до 300.

Скажем несколько слов о монастырском совете. В состав его входят старейшие и наиболее почтенные монахи, преимущественно архимандриты. Председатель совета сам игумен (аббат). В руках этого совета или синода («мыгавы» – букв. община, собор) сосредоточивается высшее управление монастыря. Его власть преимущественно судебная. Когда монахи затеют между собою тяжбу, обращаются в совет общины. Впрочем, в этом совете решаются тяжебные дела не только монахов, а и монастырских холопов, т. е. крестьян, живущих на мона-

—445—

стырской земле. Заседания совета происходят раза два-три в неделю. Утром в день заседания все члены собираются в зале «общего дома». У передней стены на кресле садится игумен, а против него в два рада на полу рассаживаются архимандриты и старцы. В зал приводятся по очереди все лица, имеющие дело к совету, в сопровождении своих посредников (дання) и конвойных (курання). Члены совета молча выслушивают содержание дел каждого просителя и жалобщика. Причем тут же в присутствии совета допрашиваются и свидетели. Когда дання кончит изложение дела, немедленно поднимается младший из членов совета и, поклонившись игумену, сообщает вслух свое мнение; потом подымается второй и тоже говорит свое мнение, затем третий и т. д., по старшинству. Игумен же молча выслушивает всех. Если мнения распадаются только на две категории, то перевешивает то, с которым большинство; но при разнообразии мнений решающий голос в пользу того или другого из высказанных мнений принадлежит игумену. Члены монастырского совета в своих решениях не руководствуются какими-либо писанными законами. Все зависит от мудрости и опытности судей. Обычное наказание для монахов, как и для мирян, «каса» – удовлетворение деньгами или имуществом; но иногда налагаются на виновных и дисциплинарные взыскания: укор, выговор, какое-нибудь тяжкое послушание, – самым тяжким считается мукомольная работа, так как она сильно утомляет: приходится двигать рукою большой жернов. Крайнею мерою считается изгнание из монастыря. Так поступают обыкновенно с блудником. Лица, недовольные решением монастырского совета, могут обращаться с апелляцией к чаггэ, или ныгусу. Абиссинские монастыри собственно не зависят от епархиальных начальников (ликакгайнатов). Последних хотя и принимают в монастырях с почетом, но это делают из уважения к сану, а не по долгу зависимости. Ликакгайнат, совершающий ежегодную ревизию своей епархии, не заглядывает в монастыри: это не его дело.

Игумен каждого абиссинского монастыря избирается голосом всей братии. Это происходит довольно торжественно. По истечении сорокадневного траура по умершем

—446—

игумене, все монахи монастыря собираются в зале совета, а чаще всего прямо в лесу под ароматным сводом свежей листвы. Руководят собранием старейшие члены общины. Обыкновенно заранее уже намечается кандидат на игуменство, тогда требуется лишь согласие на это братии. Но если, как это часто бывает, таких кандидатов выставляется два или три или более, то тогда прибегают к жребию. Берут несколько одинаковых палочек по числу кандидатов и на каждой вырезывают значки, по которым условливаются, какая палочка кому из кандидатов принадлежит. После общей молитвы, палочки вручаются малому ребенку, приведенному на этот случай в монастырь из ближайшего села. Дитя, зажмуря глаза, перевертывает палочки в руках… В это время вся братия вслух – громко, как один человек, молится Богу, чтобы Он руководил на этот раз рукою ребенка… Наконец, палочка вытянута… Ребенок поднял её в правой руке вверх – к небу… Все тихо, таинственно ждут, чье имя он произнесет… Мальчик выкрикивает имя избранника трижды… и вдруг мгновенно вся братия окружает того, чье имя произнесено. Все падают пред ним на колени, умоляя со слезами, приять жребий правления. Избранник долго, с горьким плачем отказывается, не хочет, но братия не перестает его молить, и он, наконец, должен уступить просьбам. Но бывают случаи, что не устоявший против просьб братии избранник в ту же ночь убегает совсем из монастыря.

Новоизбранный игумен всегда едет представляться епископу и получить от него благословение. Этот обычай соблюдается строго. Так как звание игумена в Абиссинии нераздельно со званием архимандрита, то всякий, вновь избранный на игуменство, должен обязательно получить производство в архимандриты; чаще же всего бывает, что избранник уже раньше имел этот сан. Новоизбранный игумен монастыря, построенного ныгусом, обязан представляться и ныгусу.

В Абиссинии визиты подчиненных к начальникам обязательно соединяются с подношением подарков. И игумен, отправляясь к епископу, или ныгусу, везет с собою бочки с медом, вином, воском, маслом, шерсть,

—447—

меха и пр. На подарки подобного рода собственно и изводятся богатства монастырской казны. На приеме у епископа никаких справок о подлинности лица, назвавшего себя игуменом, не бывает. Мы готовы думать, что, как у нас, так и везде, никакое официальное дело не обходится без документов, заверительных грамот, свидетельств и т. п. В нашей голове не укладывается понимание такой формы отношений, где все основано на взаимном доверии. А такая именно форма существует в Абиссинии. Там же господствует еще и такой странный порядок. Кому хочется быть архимандритом, тот едет к архиерею и, по просьбе, получает этот сан совершенно беспрепятственно! Почему это? Потому, что на языке абиссинцев искать высшего священного звания не значит искать чести и славы и вообще пищи своему честолюбию, а напротив значит желать новых священных уз и увеличения своих подвигов. Получение высшего звания связано там с даванием тяжелых обетов и произнесением страшных клятв. Кто решится в таком случае на повышение? Конечно тот, для кого служить Богу, лишив себя всего, единственная цель жизни. Действительно, абиссинские аскеты – это люди, жаждущие духовных подвигов, преданные своему призванию, а никак не искатели суетной славы. Далее. В Абиссинии большую силу имеет общественное мнение. Оно преследует всякого, кто не чист в глазах совести людской. Принятие архимандритства человеком, недостойным сего звания по жизни, было бы лишь поводом к разным насмешкам и презрению со стороны всякого по адресу недостойного восхитителя сана. В виду этого едва ли кто посягнет на честь, ему не принадлежащую. В Абиссинии народ чтит не сан сам по себе, а строгость жизни; и вот всякий, решившийся на повышение, чтится, как подвижник высшего сорта, а не как сановник.

У нас нет монашеского звания, высшего, чем архимандритство, а в Абиссинии есть, по названию «курсъна». Это совершеннейший чин, считающийся вполне равным ангельскому. Очень немногие решаются подъять на свои рамена иго сего звания. За то те, кому удалось привести себя к этой решимости, принуждены бывают скрываться

—448—

в горах, и в вертепах, и в пропастях земли, чтобы уйти от преследований народа, жаждущего не то, что обнять ноги подвижника, а хотя бы узреть его лице, отдохнуть очами на его кротком образе.

Подобно скитским монастырям, и все общежительные имеют и игуменов, и лиц, заведующих казною, и целый штат монастырских чиновников. Только внешняя форма жизни монахов здесь иная. Никому не позволяется иметь своего имущества. Жилища монахов однообразны. Различия между монахами из аристократов и простецами незаметно. Все одинаково пользуются благами монастырского имущества. Гульт общежительного монастыря всецело отдается на обработку монастырским холопам, и весь вырученный хлеб поступает в распоряжение монастырской казны. На каждого монаха налагается игуменом особое послушание. Всякий обязан употреблять свой труд только для монастыря, а не для себя лично. Один делает муку, другой собирает дрова, третий печет хлебы, четвертый шьет одежды, пятый моет белье и т. д. Только слесарное мастерство не входит в круг монастырских работ, так как оно считается для всякого абиссинца постыдным и составляет занятие особого сословия тавивов… С раннего утра все монахи выходят на свои работы. Инструменты и материал выдаются монахам только на время работ, и по окончании их должны быть обратно возвращены тому, кто их выдает. Строгость доходит до того, что не позволяется оставить у себя даже иголки. Все монахи общежительного монастыря едят в общей трапезе. Тут соблюдается строгая тишина; каждый должен есть молча. Даже прислуживающие у стола говорят шепотом.

При каждом монастыре должен быть храм. На нужды и благоукрашение его идет часть монастырской казны. Славу каждого абиссинского монастыря составляет церковный хор, так как абиссинцы очень любят пение. Для процветания этого искусства, имеющего широкое применение в церковных службах, употребляются все лучшие силы монастырей. Каждый монастырь силится превзойти своим хором все хоры прочих монастырей. Соревнование в этом отношении доходит до необыкновен-

—449—

ных размеров. Отсюда понятно, почему в Абиссинии принято по достоинству хора судить о значении и достоинстве самого монастыря. Так и бывает: чем лучше и многолюдное монастырь, тем лучше и многолюднее у него и хор.

Причт монастырского храма (иеромонахи и иеродиаконы) образовывается из способных к священнослужению членов братии, способных в смысле умения читать и петь и обладания голосом. К сожалению, в то время, как хор за свои успехи увенчивается лаврами народных симпатий, выражаемых нередко в самом храме вслух, чередные священнослужители у народа на плохом счету. В числе братии найдется не мало лиц, имеющих священный сан. Таковы прежде всего – алака, все архимандриты и сам игумен. Но, нужно заметить, священная степень у этих лиц существует лишь как достоинство, а не как служебное положение. Они не участвуют в чреде священнослужения, избегая его всеми силами, так как служащий часто литургию, как известно, считается в глазах абиссинцев человеком не высокого образа мыслей. Истинно благочестивый человек, думает абиссинский народ, не решится часто приступать к совершению великого таинства. Отсюда имеющая порицательный характер кличка, данная участвующим в чреде священнослужителям: «самонапя» – недельствующий или недельник, т. е. служащий всю неделю. Духовные лица, занимающие высокое положение в абиссинской церкви, имея священные степени, почти никогда не служат литургии и вообще не участвуют в священнослужении. Они имеют священный сан и в тоже время, как будто и не имеют его, т. е. за ними остается одно лишь достоинство священного звания, кроме всего прочего. Даже названия священник, иеромонах, диакон никогда не прилагаются к именам и титулам духовных лиц высокого звания, имеющих эти степени. Священниками, диаконами называют только лиц, стоящих у чреды служения.

Не во всех монастырях богослужение совершается каждодневно. Что касается монахов, не участвующих в церковном хоре, то они ходят на богослужение только по воскресеньям и праздникам, хотя и это считается для

—450—

них необязательным. Всякий монах может предаваться молитвенному подвигу у себя в келье. К особенностям монастырской службы относится её продолжительность, зависящая от растянутости пения и от некоторых вставок, не бываемых в службах приходских храмов. Так, например, на саасате (служба часов) в монастырях кроме чтений из книг «Чудеса Иисуса» и «Чудеса Марии» бывает еще чтение жития дневного святого и пение ему хвалебных гимнов, называемых «Мелькаа» (букв. – вид, красота).

Абиссинские монастыри большею частью являются центрами не только религиозно-нравственной жизни народа, а и духовного просвещения. Большинство абиссинских школ ютятся при монастырях, так как в числе монахов часто попадаются мемгыры, люди образованные, начитанные, жаждущие сообщать свои знания всякому, нуждающемуся в просвещении. К ним стекаются ученики из окрестных мест. В монастыре, где есть мемгыр (учитель), образуется форменная школа. На счет монастыря устраивается училищное здание – этамарибет, в котором происходят занятия в период дождей, так как в благоприятную погоду преподавание обыкновенно ведется на открытом воздухе. О пище и одежде заботятся для себя уже сами ученики. Вокруг этамарибета они воздвигают свои небольшие хижинки, в которых живут по два – по три человека; тут они спят и готовят себе пищу. Некоторые монастыри имеют у себя школы всех наименований, как-то: нъвав (грамоты), мацгав (Св. Писания), ликаонта (св. отцов), дуга (пения), к’не (стихотворства) и кыдасси (литургическую). Встречаются мемгыры, обладающие знанием курсов всех школ. Это люди, владеющие чудовищною памятью, так как способны выслушивать одновременно ответы четырех-пяти человек по разным отраслям знания, не пропуская мимо ушей ни одной ошибки.

Какой-либо один общий монашеский устав неизвестен абиссинским монахам. В скитских монастырях каждый устраивает свою частную жизнь по своему идеалу, а в общежительных – монахи подчиняются уставу и порядкам того монастыря, в котором живут. Вообще же

—451—

абиссинцы не терпят узких рамок, которыми определялась бы их жизнь. Их живой, подвижной дух ищет простора для свободного подвига, проистекающего от сердца, от внутреннего настроения. Они идут в монастыри не с тем, чтобы всецело отдать себя и всю свою жизнь до мельчайших подробностей во власть каких-либо правил и предписаний, а лишь потому, что веруют, что на монастырях почивает особое благословение Божие, также потому, что знают, что в миру тяжело спасаться, и, наконец, потому что не решаются обречь себя на одинокий, уединенный подвиг, вдали от людей. Но есть и такие.

Е. Долганев

—452—

Насаждени в дому Господни во дворех Бога нашего процветут: еще умножатся в старости мастите, и благоприемлюще будут. Да возвестят, яко прав Господь Бог Наш, и несть неправды в Нем. Пс.91:14–16

Эти слова Псалмопевца весьма применимы к почившему 23 генваря сего 1896 года в старости мастите почетному члену Московской Духовной Академии Графу Михаилу Владимировичу Толстому, который, принадлежа, по происхождению, к высшему светскому обществу, по духу и направлению своей умственной и общественной деятельности был воистину одним из крепко насажденных в дому Господни, человеком духовным, церковным, процвел во дворех Бога нашего этой своей деятельностью, подлинно многоплодною и благоплодною, был и в маститой старости «плодовит, сочен и свеж»⁴¹⁴, как юноша, дабы тем «возвещать, что прав Господь Бог наш, твердыня наша, и несть неправды в нем⁴¹⁵».

Граф М.В. Толстой родился 23 мая 1812 года и, следовательно, скончался на 84-ом году возраста, – возраста подлинно Псаломского (Псалом 89:10). Он происходил из старинного дворянского рода, при Императоре Петре I получившего за свои заслуги перед престолом и Отечеством, графское достоинство. Отец его, граф Владимир Степанович Толстой, женатый на Прасковье Николаевне Сумароковой, почти все время после бракосочетания своего

—453—

жил в имении, доставшемся на долю его супруги по наследству от Сумароковых, в селе Каменках, Владимирской губернии Александровского уезда, в 20-ти верстах от Лавры Преподобного Сергия. Здесь-то, вблизи от святынь Лаврских и от Московской Духовной Академии, проведено было графом М. В. Толстым детство и юношество, – пора самых живых и сильных впечатлений, остающихся действенными нередко всю жизнь. Еще будучи ребенком, граф считал, как сам о себе свидетельствует по воспоминаниям, самою высшею для себя наградою – обещание родителей взять его на богомолье к Троице⁴¹⁶. Равно также и во время поездок юного графа с родителями к родным по матери в Костромскую губернию, при остановках на пути, ради богомолья в Переяславле, Ростове и Ярославле, с их святынями, посещение этих святынь приводило его, по тому же его свидетельству. «в восхищение»⁴¹⁷. Так воспитываем был в юном графе дух благочестия и так постепенно насаждаем он был в дому Господни, в Церкви Божией и утверждаем был в благоговении к ней и ее глубоко поучительным святыням. В то же время близость к Сергиеву Посаду сблизила графа с одним из почтеннейших и достойнейших представителей Московской Духовной Академии, незабвенным профессором философии в ней, после – протоиереем Феодором Александровичем Голубинским († 1854), а через него и с Академией. Познакомившись случайно с Ф.А. Голубинским в Посаде, отец графа Михаила Владимировича пригласил философа к себе в Каменки, где и юный граф с ним познакомился и с первого же раза привязался к нему всею душою. На прощанье с гостем-философом, своим будущим учителем, юный граф просил его написать что-либо в его альбом на память; и Ф.А. Голубинский написал такие стихи:

«Что мне желать, что бы ты меня помнил, любезный?

Помни и крепко в сердце держи Отца человеков;

Помни и тех, кого, как и ангелов добрых,

Мирных хранителей юности, окрест тебя Он поставил.

—454—

Вышний, во славе Своей, не сходит пред взоры младенцев:

Во образе добрых родителей Он им Себя открывает.

Их научившись любить, научишься бога любить»

⁴¹⁸.

В этом возвышенном духе новый учитель, философ-христианин, и воспитывал потом своего ученика, и воспитал в нем истинного сына Церкви Христовой. Домашнее обучение юного графа под ближайшим руководством Феодора Александровича началось уже после смерти родителей графа, последовавшей 19 февраля 1825 года и по переезде сиротствующего семейства Толстых в Сергиев Посад, в том же 1825 году, а продолжалось до августа 1830 года. В это шестилетие граф Толстой еще более, еще теснее сблизился с Лаврой Сергиевой, с ее начальствующими и монашествующими, и с Академией, с ее наставниками, студентами, порядками и проч., посещал академические лекции, бывал часто в академических зданиях, присутствовал вместе со студентами за богослужением в Лаврской трапезной церкви⁴¹⁹ и т.д.

Его искренним желанием было и поступить для школьного обучения не в какое-либо светское учебное заведение, а в Московскую Духовную Академию, и не по своей вине он не поступил в сию последнюю⁴²⁰. После домашней подготовки он прямо поступил в Московский Университет на юридический факультет, но вскоре же, ввиду свирепствовавшей тогда (это было в 1830 году) холеры, а отчасти по другим причинам⁴²¹, перешел на медицинский факультет. Уже на приемных испытаниях в Университете граф обнаружил превосходную, основательную подготовку под руководством такого наставника, как Ф.А. Голубинский⁴²². Проучившись четыре года на меди-

—455—

цинском факультете, граф М.В. Толстой в 1834 году окончил курс со званием лекаря 1-й степени и с серебряной медалью за успехи на устных испытаниях и за отличное сочинение по медицине, а затем, в видах приготовления к медицинской практике, посещал одну из городских больниц. Но уже тогда он испытывал чувство недовольства избранным путем деятельности общественной и желание оставить этот путь для занятий более любимых, к которым склонность он чувствовал с детства и к которым так твердо вело его воспитание под руководством Ф.А. Голубинского. И только мысль о довершении начатого образования остановила его на время от такой перемены⁴²³. После практических занятий в Екатерининской больнице, граф выдержал с успехом докторский экзамен, в 1838 году защитил диссертацию на степень доктора медицины и тогда же был удостоен этой степени⁴²⁴. Но семена доброго воспитания, а более всего промысел Божий вели к тому, что граф и в Университете на медицинском факультете не увлекся светским направлением людей того времени⁴²⁵ и по выступлении на поприще общественной деятельности не в качестве врача прославил себя, а остался непоколебимым в духовной, благочестивой настроенности и сделался известным в качестве многостороннего деятеля по благотворительным и просветительным учреждениям и в качестве церковного, по преимуществу, писателя, историка и археолога.

По получении диплома на степень доктора медицины в 1838 году граф М.В. Толстой решился было, по приглашению доктора Поля, принять на себя должность сверхштатного ординатора в Московской Ново-Екатерининской больнице. Но немногих месяцев служебного опыта было достаточно для графа, чтобы убедиться, что он не рожден был для врачебной практики, что к надлежащему

—456—

диагнозу он не способен, – и он почел себя нравственно обязанным прекратить служение на избранном, можно сказать, случайно пути, и тогда же решил бесповоротно искать другого, более соответствующего его склонностям и способностям пути⁴²⁶.

В то время, к которому относится служба графа М.В. Толстого в Ново-Екатерининской больнице, только что вышел указ, лишавший медиков всех прав университетского образования в случае перехода их на гражданскую службу с врачебной. Поэтому графу приходилось искать такого поприща, на котором он бы мог сохранить свои, не легко достигнутые, права на образование. К его счастью, в его пору открылось в Москве новое учреждение – Комитет для разбора и призрения просящих милостыню. По уставу Комитета в числе сотрудников могли быть и медики, с сохранением ими прав медицинской службы. Председателем комитета был назначен инициатор его, незадолго пред тем оставивший должность Обер-Прокурор Св. Синода, сенатор, тайный советник С.Д. Нечаев († 1860), знавший графа уже раньше и видавший его в Москве и в Сергиевой Лавре⁴²⁷. В этот-то комитет, по приглашению С.Д. Нечаева, и поступил граф Михаил Владимирович в качестве сотрудника по медицинской части при переданном в управление Комитета Работном Доме. Обстоятельство, по-видимому, случайное; но оно не было случайным в путях промысла Божия. Так как на первых порах графу по медицинской части при Комитете было труда немного (только в 1839 году, при усилении эпидемии тифа между нищими и призреваемыми в Работном Доме, прибавилось труда ему и другим врачам-сотрудникам), и он лишь по временам исправлял неважные поручения председателя: то ему представился благоприятный случай войти в круг того вида учено-литературной деятельности, который после сделался предметом его насущной потребности и сделал его имя известным и уважаемым едва не во всех уголках нашего обширного Отечества. Именно по поручению С.Д. Нечаева граф составил,

—457—

для назидательного чтения, ближе всего призреваемым нищим, а равно и для общего употребления, несколько книжек в роде «Примеров христианского милосердия», выбранных из Четьих-Миней и Пролога, «Жития св. Иоанна Милостивого» и т.п. В 1840 году, по предложению того же С.Д. Нечаева, граф принял на себя новую, и на этот раз более сложную и трудную, должность помощника правителя дел при том же благотворительном учреждении – комитете, и по самому свойству новых занятий должен был еще ближе войти в состояние бедного населения Москвы и еще более, нежели прежде, мог оказывать помощи и добра этому населению. Но так как новая должность вместе с тем и отнимала у графа слишком много времени на непроизводительную канцелярскую работу, то он с удовольствием переменил ее на такую же по наименованию, но зато более удобную для него во всех других отношениях должность при открывшемся тогда вновь в Москве дамском Благотворительном Обществе, по предложению председательницы сего Общества княгини Е.М. Голицыной, которая уже знала о возвышенных стремлениях графа и благородной ревности его по званию врача в подведомой Обществу Арбатской женской школе⁴²⁸. С.Д. Нечаев с глубоким сожалением и с большим трудом согласился на увольнение графа от полезной и деятельной службы его при Комитете, оказавшейся неудобосовместимою с новой службой графа при дамском Благотворительном Обществе. Эта перемена службы по одной и той же в существе дела благотворительной части произошла в 1841 году осенью. В дамском Благотворительном Обществе граф вскоре также настолько зарекомендовал себя, что занял должность правителя дел (на место князя Н.А. Щербатова), был не только членом Попечительного Совета Общества, но и директором детских приютов. Ему принадлежит немаловажная заслуга изыскания и применения к делу новых способов к усилению средств для достижения благих целей Общества, в числе каковых способов было между прочим привлечение

—458—

к штату Общества шести комиссионеров из купечества, дотоле не имевшего доступа в это Общество, состоявшее, главным образом, из представителей и представительниц привилегированных сословий. Эти должности комиссионеров, благодаря некоторым правам их нового положения, скоро были заняты богатыми купцами, которые делали большие пожертвования в пользу доброго дела, каковым, ближе всего, было учреждение школ для бедных детей и попечение о сих последних и их родителях. По времени учрежден был, как новый источник доходов для Общества, базар из рукоделий воспитанниц подведомых обществу школ. Имея такие источники доходов, кроме обычных пожертвований, Общество имело возможность и содержать на первых же порах до 7-ми школ в разных частях столицы, каковы школы: Арбатская, Пресненская, Симоновская, Николаевская и др., а потом еще увеличило число их⁴²⁹.

Одновременно со вступлением на должность помощника правителя дел в дамском Благотворительном Обществе, граф М.В. Толстой по предложению уже за несколько лет перед тем познакомившегося с ним директора соединенного с Московским Обществом сельского хозяйства Общества шелководства С.А. Маслова († 1879), принял на себя должность секретаря сего последнего Общества, причем на его долю приходилось писать оригинальные статьи, исправлять сообщения, доставляемые другими членами Общества, переводит с французского и немецкого разные статьи для повременного издания Общества: «Журнал сельского хозяйства», а равно и вести переписку по делам Общества. Службу при Обществе сельского хозяйства граф продолжал до 1857 года в должности секретаря означенного отдела его, а потом до 1878 года занимал в нем нештатную должность казначея. С научной деятельностью по этому Обществу у графа соединялась также своего рода благотворительная; ибо у добрейшего, высоконравственного, совершенно бескорыстного труженика С.А. Маслова и у графа М.В. Толстого,

—459—

также как и у большинства других членов того же Общества⁴³⁰ главной целью было изучение быта и нужд сельского населения и возможное удовлетворение сих последних. По своей службе в Благотворительном обществе и Обществе сельского хозяйства граф М.В. Толстой уже в 1844 году получил придворное звание камер-юнкера⁴³¹, сделался известным при дворе, так как во время приездов Высочайших Особ в Москву представительствовал от означенных обществ при посещении Их Величествами различных учреждений сих Обществ⁴³², пользовался вниманием и расположением знаменитого первосвятителя Москвы, митрополита Филарета и других известных духовных особ того времени⁴³³ и т.д. А при отставке получил чин статского советника и орден св. Владимира 3 степени⁴³⁴. После, именно в 1888 году, спустя 36 лет по выходе в отставку графа, по случаю исполнившегося тогда 40-летия его учено-литературной деятельности и во внимание к его ученым собственно заслугам, был Всемилостивейше пожалован и чином действительного статского советника.

Но не столько чины и отличия, в которых граф и по происхождению, и по положению своему в свете, и по своей известности при Дворе, и по своим связям в высшем обществе и, наконец, по своим действительным заслугам мог бы, если бы захотел, достигнуть и высших степеней, сколько умственные и духовные работы и внимание ученых обществ и учреждений к его учено-литературной деятельности занимали, интересовали его. Это особенно ясно обнаружилось в означенном 1888 году, когда граф М.В. Толстой достиг, можно сказать, вершины

—460—

своей известности и славы и когда в Ростов Великий (Ярославской губернии), где торжественно праздновался его учено-литературный юбилей⁴³⁵, неслись к нему, уже глубокому старцу⁴³⁶ искренние, восторженные поздравления едва не со всех концов России и от разнородных ученых учреждений, духовных и светских, равно как и от множества лиц из разных сословий и разных положений в свете⁴³⁷.

Таковое обстоятельство побуждает нас обратиться теперь к обозрению учено-литературной деятельности графа Михаила Владимировича.

Для учено-литературной деятельности, и именно в том роде ее, в каком наиболее заявил себя почивший граф, он обладал всеми необходимыми и наилучшими свойствами и условиями. Природа наградила его светлым умом, быстрым соображением, неутомимым трудолюбием и изумительно крепкою и обширной памятью. Еще будучи ребенком, он, как сам говорит о себе, рассказывал наизусть целую повесть в стихах о 1812 годе⁴³⁸; прослушав два-три раза те или другие стихи, которые читал ему отец, он уже знал их наизусть и мог повторить слово в слово⁴³⁹; в один урок заучил твердо на память всю первую главу Евангелия от Луки (в 80 стихов)⁴⁴⁰; знал наизусть многие проповеди Филарета, митрополита Московского и т.п. Между тем с детства же положено было в нем основание и для особого, отчасти уже охарактеризованного нами выше, направления его учено-литературной деятельности. Еще будучи шестилетним ребенком, граф М.В. Толстой (в 1818 году) имел счастливый случай видеться и познакомиться с известным

—461—

подвижником иноческой жизни в Ростове Великом, старцем иеромонахом Амфилохием († 1824), и когда мать графа просила дать наставление ее сыну, старец сказал ему: «Умеешь ли читать, знаешь ли заповеди?» – Читать, – говорит о себе граф, – я умел, но заповеди знал нетвердо. – Помни пока первую и пятую заповеди: молись Богу усердно и почитай родителей. Читай чаще жития святых: много доброго узнаешь; а чего не поймешь, проси, чтобы тебе объяснили». «Эти слова неученого, но богоугодного и прозорливого старца, – добавляет граф к своему о нем воспоминанию, – глубоко врезались в моей памяти. С того времени я стал охотно читать сначала небольшие рассказы из книги Мансветова «Училище благочестия», а потом и самую Четью-Минею. Любовь к чтению житий святых, особенно русских, осталась во мне навсегда»⁴⁴¹. Подспорьем сему для графа было еще и то, что у него в детстве был дядька из вольноотпущенных крестьян, который читал ему по вечерам Четью-Минею и Пролог и его приохотил к этому чтению, которое, вместе с уроками из Нового Завета, поддерживало в нем христианские чувства и знакомило с церковно-славянским языком⁴⁴². Так насаждалось, а с переходом юного графа под руководство профессора Ф.А. Голубинского и утверждалось в нем религиозно-нравственное направление его духовного склада и дальнейшей учено-литературной деятельности.

Начало учено-литературной деятельности графа М.В. Толстого относится к периоду его университетского образования. Еще в 1834 году, будучи 22-х лет, он получил от Университета серебряную медаль за сочинение по хирургии «De laesionibus, quae amputationem requirunt, nec non de varia perficiendi illam rationo» (см. Отчет Университета за 1834 год, стр. 86). За тем следует уже напечатанная отдельною брошюрою докторская диссертация «De strychnine» (Mosqaue, 1838. Pagg. 48), в которой он старается установить значение стрихнина ботаническое, химическое, токсикологическое и судебно-медицинское, не ка-

—462—

саясь его употребления в практике врачебной⁴⁴³. К тому же времени относится напечатанная в Журнале Садоводства за 1838 год статья его «Наблюдения над временем цветения растений Московской флоры»⁴⁴⁴. Эта-то статья и служила ясным признаком его сближения с Обществом Сельского Хозяйства, между тема как, с другой стороны, вступление на путь служения делу общественной благотворительности, выше упомянутое нами, дало графу первое и ближайшее побуждение к составлению книжек, исследований и статей религиозно-нравственного содержания и духовно-назидательного характера, каковы из относящихся к наиболее раннему периоду учено-литературной деятельности его: 1) Жизнь св. Иоанна Милостивого. Посвящено С.Д. Нечаеву. Москва, 1839; 2) Примеры христианского милосердия, выбранные из Четьей-Минеи и Пролога. 2 книжки. Москва, 1840; 3) Жизнь и чудеса св. Николая Чудотворца. М. 1841⁴⁴⁵. Эта книжка в настоящее время вышла 18-им изданием. 4) Сказание о чудотворной Иверской иконе Божьей Матери. Москва, 1842⁴⁴⁶. К этому же периоду относится и статья «Очерк жизни

—463—

графини Натальи Александровны Зубовой» (урожденной княжны Суворовой), напечатанная в Москвитянине за 1844 год и оттуда вышедшая отдельною брошюрою⁴⁴⁷. «Сказание о чудотворной Иверской иконе Божьей Матери» послужило для графа поводом развития в нем охоты к археологическим занятиям. Лето и осень 1845 года он и провел в обозрении и описании святынь и древностей Переяславля-Залесского и Ростова Великого, плодом чего был первый его капитальный труд, составивший эпоху в его учено-литературной деятельности, так же как и в истории исследования предмета, труд под заглавием: «Древние святыни Ростова Великого», напечатанный в Чтениях в Московском Обществе истории и древностей Российских за 1847–1848 год (год III), книга II, стр. 1–86, с 5-ю изображениями, а потом вышедший и отдельною книгою (М. 1847). Эта книга имела потом и еще два издания. 2-е, значительно дополненное и исправленное издание вышло в Москве в 1860 году⁴⁴⁸. В 1860 году граф подобным же образом ездил для археологического осмотра, в древние, некогда вольные города – Псков и Великий Новгород, и плодом этой поездки были две, составляющие собой продолжение труда о Ростовских древностях, книги: Святыни и древности Пскова. Москва, 1861 и Святыни и древности Великого Новгорода. Москва, 1862. Появление в свет книги о святынях и древностях Новгородских было особенно благовременно ввиду готовившегося в 1862 году празднования тысячелетия России. Имея в виду такое обстоятельство, граф послал было эту книгу министру народного просвещения для поднесению Государю Императору Александру Николаевичу, но Государь не принял ее через министра, а пожелал, чтобы автор сам поднес Ему ее в Новгороде. Поэтому граф ездил в Новгород на торжество тысячелетия и там поднес Государю свой труд, а Государыне Императрице Марии Александровне, по ее желанию, по-

—464—

служил в качестве живого путеводителя к святыням и древностям Новгородским⁴⁴⁹. По этому поводу и в тех же видах граф тогда же составил и издал, как извлечение из упомянутого сейчас труда, еще две книжки, – одну на русском, под заглавием: «Указатель Великого Новгорода. С приложением новгородского месяцеслова. Для богомольцев. Москва. 1862» и другую на французском Guide des étrangers áNovgorod. Moscou, 1862. Одновременно и в связи с тем граф трудился над обработкою и других исследований и статей из области истории и археологии. Так, еще в 1847–1848 году в Чтениях общ. истории и древностей кн. VI появилась, с предисловием О.М. Бодянского, статья его «Написание вдового попа Георгия Скрипицы из Ростова града о вдовствующих попех». Затем, в 1860 г., кн. I, в тех же Чтениях находим его статью под заглавием: «Несколько слов об Успенском Дубенском монастыре» (Владимир. епархии) с «двумя литографическими видами его». Далее, там же, за 1862 г., кн. II, – статью «Арсений Мацеевич, митрополит Ростовский»; за 1864 г., кн. I, – статью «Замечательный надгробный камень (открыт в Троице-Сергиевой Лавре, на могиле одного из Шемячичей); – за 1870г., кн. II, – статью «Павел, митрополит Тобольский и Сибирский»; – за 1871г., кн. II, – сообщение: «Доношение Московскому архиепископу Августину Новодевичья монастыря игуменьи Мефодии о французах, в сем монастыре стоявших в 1812г.»; и наконец, за 1887г., кн. IV, – большой и весьма ценный труд, под заглавием: «Книга глаголемая описание о Российских святых». С предисловием графа М.В.Т. и с его дополнениями биографических сведений о святых, вышедших и отдельною книгою (Москва, 1888. Стр. 288+II).

Между тем отзывчивость графа на все живое и совре-

—465—

менное, наряду и в связи с изысканиями в области древностей, имела плодами своими, с одной стороны, такие сочинения его, как напечатанная в Московских Ведомостях за 1865 год, по поводу кончины Цесаревича Николая Александровича, на месте Его, Великого Князя (в Бозе почившего Государя Императора) Александра Александровича, и перепечатанная отдельным оттиском в 1888 году, статья с сопоставлением в ней подобного события из древней истории России⁴⁵⁰, а с другой стороны, – деятельное участие в археологических съездах⁴⁵¹.

В начале шестидесятых годов, чрез профессора Московской Духовной Академии Ф.А. Голубинского, граф М.В. Толстой познакомился с московским протоиереем В.П. Нечаевым (ныне преосвященным Виссарионом, епископом Костромским), который, вместе с другим московским протоиереем А.О. Ключаревым (ныне высокопреосвященным Амвросием, архиепископом Харьковским) с 1860 года начал издавать в Москве журнал «Душеполезное Чтение». В.П. Нечаев пригласил графа в сотрудники этого журнала; граф согласился и стал одним из самых усердных, плодовитых и полезных сотрудников его. Из множества исследований и статей графа, помещенных на страницах Душеполезного Чтения, то кратких, а то более или менее пространных и идущих почти через все годы существования журнала, начиная с 1865 года и до настоящего времени, мы укажем лишь на наиболее выдающиеся или по объему и значению или только по значению в различных отношениях. Сюда принадлежат, прежде всего и ближе всего: 1) «Рассказы по истории Русской Церкви», последовательно веденные по событиям и лицам, начиная с древнейших времен и кончая учреждением Св. Синода, т.е. 1721 годом⁴⁵². Эти «Рассказы»,

—466—

мысль о которых внушил автору М.М. Евреинов († 1878), печатанные в Душеполезном чтении за 1865–1871, 1873–1875 годы, выходили и отдельными книгами, сначала как оттиски из сего журнала, а потом и особыми изданиями, которых было до шести. «Рассказы» сделали автора еще более известным, нежели прежние его труды⁴⁵³; 2) «Путевые письма с Севера» (Описание путешествия в северные русские монастыри), напечатанные в Душепол. Чтении за 1867 и 1868 годы, также вышли и отдельною книгою (М. 1868; 3) «Путевые письма из древней Суздальской области» (Душепол. Чтен 1868 и 1869гг.); 4) «Письма из Киева» (там же, 1869 и 1870); 5) «Путевые письма с берегов Волги» (там же, 1871 г., т. I и III); 6) «Задонские и Елецкие подвижники. Письма к М.М. Евреинову» (там же, 1872, т. III); 7) «Ученики преподобного Сергия и основанные ими обители» (там же, 1877, II); 8) «Святыни и древности Старой Руссы» (там же, 1878, II); 9) «Святые властители Русской земли» (там же, 1890, I, II); 10) «Село Подсосенье» (там же, 1892, III) и мн. др. того же рода⁴⁵⁴ или 11) «Живой мертвец» (там же, 1869, II), статейка, напечатанная едва не во всех Епархиальных Ведомостях; 12) «Освящение храма в Московской Духовной академии» (Душепол. Чтен 1870, I); 13) «Письмо к М.М. Евреинову, в дополнение к его воспоминаниям о митроп. Филарете» (там же, 1870, III); 14) «Мысли

—467—

при гробе княгини А.П. Волконской» (там же, 1872, III) – превосходнейшая по тону, глубине чувства и изяществу изложения статья⁴⁵⁵; 15) «Нечто о спиритизме» (там же, 1883, III) и мн. др.⁴⁵⁶.

Имея большую склонность к занятиям стариною и обладая обширною, крепкою памятью, а вместе с тем видев на своем веку весьма многое и весьма многих, граф М.В. Толстой с любовью отдавался нередко воспоминаниям о былом в своей жизни и в своих соотношениях с разными лицами и событиями. Сюда можно отнести, кроме некоторых из перечисленных сейчас статей в Душеполезном Чтении, как печатаемые в том же Душеп. Чтении (с 1890 года и по 1895 год) статьи под общим заглавием «Хранилище моей памяти», составившие доселе уже три книжки (1 и 2-ая Москва, 1891 и 1893; 3-я М. 1896), так и особенно статьи в Русском Архиве, именно: 1) «Миссионерство Иннокентия (митрополита Московского). Его письма к митрополиту Филарету, с предисловием графа М.В.Т» (за 1879 год, ч. II); 2) «Переписка Ф.А. Голубинского с Ю.Н. Бартеневым и воспоминания о Голубинском графа М.В. Толстого» (там же, 1880, III); 3) «Воспоминания» (там же, 1881, I–III), имеющие глубокий интерес и большое значение для биографии почившего графа; 4) «Памятные записки М.М. Евреинова с биографическим а нем воспоминанием» (– 1891, II); 5) «Торжество тысячелетия России в 1862 году» (– 1892, I)⁴⁵⁷; 6) «Настасья Николаевна Хитрово и ее семейство» (– 1894, I); 7) «Светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын» (– 1894, II). Печатал граф свои историко-археологические сочинения, статьи и воспоминания также и отдельными книжками, по-прежнему, равно как и в других

—468—

повременных изданиях, независимо от трудов, подобных тем, о которых нами упомянуто было выше по отношению к изданиям Общества сельского хозяйства⁴⁵⁸. Так, еще в 1866 году, в Москве, в Синодальной Типографии, напечатана была книжка графа М.В. Толстого под заглавием: «Владимир Сырков. Исторический рассказ из времен Грозного царя. С портретом царя Иоанна» (8. Стр. 68). Затем в Вологодских Епархиальных Ведомостях за 1868г. №15 мы находим статью графа под заглавием: «Нечто об игумене Артемии, мнимом еретике». В 1887 году граф поместил интересную, не без значения бывшую для его собственного, вскоре предстоявшего юбилея, статью: «Ростовский кремль и восстановление его зданий» в журнале Воскресный день (за 1887 год, №№ 2, 4. 6, и 10). В том же издании поместил он и еще несколько статей. Затем в 1892 году, по случаю совершившегося тогда 500-летия со дня блаженной кончины преподобного Сергия, в журнале: Чтения в Обществе любителей духовного просвещения (т. II) граф напечатал статью «Патерик Свято-Троицкой Сергиевой Лавры или происхождение северо-восточного русского иночества из обители преподобного отца нашего Сергия, игумена Радонежского Чудотворца», вышедшую и отдельною книжкою (Москва, 1892. Стр. 54), ныне повторяемою, с дополнениями и некоторыми изменениями, изданием. Наконец, несмотря на то, что в этом 1892 году графу исполнилось ровно 80 лет со дня рождения, он не оставил своим сотрудничеством и возникшего в сем 1892 году при Московской Духовной Академии, на место «Творений св. Отцов» с «Прибавлениями», журнала «Богословский вестник». Именно в этом журнале помещены следующие статьи графа: 1) «Преподобный Варлаам Шенкурский» (Богосл. Вестник, за 1892г., кн. 12); 2) «Воспоминания о моей жизни и учении в Сергиевом Посаде (1825–1830)» (Там же, 1894, кн. 10–12) и 3) посмертная «Родовая

—469—

икона Воейковых в Троицкой Сергиевой Лавре» (там же, 1896, кн. 2). И эти и все другие статьи, написанные автором уже в глубокой, маститой старости, дышат однако же, юношескою свежестью мысли, воображения, памяти и словесного выражения: «плодовит, сочен и свеж» был маститый старец и в этих своих учено-литературных произведениях, как в прежнее время; и та же горячая любовь к отечественной, преимущественно церковной, древности, с живою отзывчивостью и на все современное, тот же глубокий, беззаветный патриотизм веют и одушевляют его в учено-литературных произведениях последних 20-ти лет, в которые он сам прямо объявил себя дряхлым стариком⁴⁵⁹, какие видны в его произведениях из предшествовавших десятилетий. О достоинствах и свойствах этих произведений мы не можем сделать лучшего отзыва, нежели тот, который сделал о них в 1888 году в Бозе почивший преосвященный Алексий, архиепископ Литовский (в мире А.Ф. Лавров, † 1890), хорошо знавший и графа и его сочинения: «Все ваши литературные труды, – писал он ему в Ростове по случаю его юбилея, – посвящены русской истории и по преимуществу истории церковной и археологии. Художественность и ясность изложения, благородный и изящный язык, всесторонность исследования дают Вашим трудам место наряду с самыми лучшими церковно-историческими трудами нашего времени, каковы труды в Бозе почившего митрополита Макария, с которыми Ваши труды имеют замечательную близость по ясности изложения, благородству языка и основательности исследования. Ваши труды читаются с необыкновенной приятностью и приносят великую пользу»⁴⁶⁰. Действительно, хотя при многочисленности учено-литературных произведений графа, при поспешности в заготовлении некоторых из них, автору трудно было избежать некоторых незначительных исторических и археологических промахов, хронологических неточностей и под., повторений сказанного другими и даже самим автором

—470—

в разное время⁴⁶¹: однако при своих несомненно высоких достоинствах вообще, научных и литературных, они, во всей их совокупности, представляют собой богатый и дорогой вклад в нашу отечественную литературу. Заслуга автора их для науки, Отечества и Церкви бесспорна и очень велика.

Не без основания потому различные ученые общества и учреждения издавна спешили избрать графа Михаила Владимировича в свои действительные и почетные члены. Прежде всех (еще в 1838 году) избрало его в свои члены Общество испытателей природы и Русское Общество любителей садоводства, также Физико-медицинское общество и Общество сельского хозяйства (в 1841 г.); за тем (в 1847 г.) Московское Общество истории и древностей Российских. Далее, он избран был и состоял действительным и почетным членом Императорского Русского Археологического Общества, Императорского Московского Археологического Общества (с 1869 года), Московского Общества любителей духовного просвещения, Ростовского музея древностей и т.д., наконец, почетным членом Киевской (с 1869 г.) и Московской (с 1885 г.) духовных академий. Особенно дорогим для себя считал покойный граф избрание его в почетные члены Московской Духовной Академии. Отвечая на принесенное ему от нее в юбилейный 1888 год приветствие, он говорил: «Чувствую глубоко, но не нахожу в себе сил для выражение благодарности к привету Московской Духовной Академии, – той Академии, у порога которой я провел лучшие годы моего отрочества и ранней юности, которой так много обязан моим образованием, чрез благодетеля моего Ф.А. Голубинского и других почтенных наставников, лекциями коих я пользовался. Она воспитала меня, она же впоследствии удостоила высокого звания своего почтенного члена, и теперь почтила его своим вниманием. Сердечная привязанность и благоговейное почтение к ней не угаснет во мне до гробовой доски»⁴⁶². И подлинно, его привлекало к Сергиеву Посаду и дер-

—471—

жала почти безвыездно в последнем за истекшие доселе 13–14 лет столько же чувство привязанности к почившим здесь же, в ограде Лавры, супруге и детям, рядом с могилами которых он приготовил и себе могилу, сколько и чувство любви к Московской Духовной Академии, с которой он связан был если менее тесными, то во всяком случае гораздо более продолжительными узами. Недаром, конечно, он не забыл Академию и перед смертью, оставив по завещанию в пользу нуждающихся ее студентов значительную сумму денег, а библиотеке академической передал значительную часть своих книжных сокровищ.

Эти отношения почившего к своим присным по плоти и по духу дают нам случай заключить наше слово о нем краткою характеристикою его как человека и семьянина. Почивший граф был человек с душою чисто русскою, – открытою, живою, отзывчивою на все доброе, общеполезное, готовою прийти на помощь всякому нуждающемуся и в то же время напоенною с детства, также по-русски, истинным и строгим благочестием и оттого тем более заслуживавшую уважения; человек радушный, как истинно русский: гостеприимство его не знало пределов. Но вместе с тем в его натуре, в его отношениях к другим не было и крайностей, столь часто встречающихся в русских натурах: его благородство, истинно аристократическое, всегда полагало резкую пограничную черту в этих отношениях для всего, что могло бы сколько-нибудь служить к оскорблению нравственного и эстетического чувства и вкуса. В нем на всю жизнь сохранились те качества, которые отметил еще наставник его, Ф.А. Голубинский, писавший о нем покойному М.П. Погодину в 1830 году: «Его постоянная любовь к учению при отличных дарованиях, крепость нрава, неограниченное повиновение добрым наставлениям матери, старавшейся воспитать его в духе истинного христианства, трудолюбие без самомнения и другие любви достойные качества душевные были для меня приятнейшей наградой за слишком пятилетний труд к его образованию»⁴⁶³. После 1830 года и кончины матери графа (†1852) произошла

—472—

только та разница в этой характеристике, что родную мать ему заменила общая наша матерь – Церковь Христова, которой почивший так же неограниченно повиновался, как и родной матери. Особенно же обращают на себя внимание его семейные добродетели. Его нежная любовь к супруге (Елизавете Петровне, урожденной княжне Волконской), скончавшейся 5 сентября 1881 года, притом любовь истинно христианская⁴⁶⁴, его нежная заботливость, непрестанная память о ней и верность ей при жизни и по смерти; его горячая любовь к детям и вообще истинно отеческие, любвеобильные отношения к ним и их потомству⁴⁶⁵ вполне заслуживают глубокого уважения и подражания. Он считал себя счастливым, что во время предсмертной болезни своей был окружен любящими и любимыми детьми, и умер на руках одного из сыновей своих. Это было 23 генваря сего года в 10 часов утра, после продолжительных, хотя и тяжких предсмертных страданий старца и после того, как он. Будучи истинным христианином, принял в полном, до конца жизни не оставлявшем его, сознании, напутствие святых Христовых таинств покаяния, причащения и елеосвящения. Так, наконец, почил маститый старец от многих трудов долгой жизни своей. Угас свет его добрых, приветливых очей. Но не угасла любовь к нему тех, к которым он так сильно и так искренно, «до гробовой доски», был расположен в земной жизни своей. Его гроб окружила теперь вся его семья родная и вдобавок та семья его родства духовного, с которою он с детства соединен был тесными узами любви и приязни, т.е. братство академическое, в нынешних своих членах вполне заменявшее ему тех, с которыми он делил приязнь и любовь в течение целых семи прошедших десятилетий. Сыновья его, графы Сергей Михайлович и Николай Михайлович, с их супругами, дочь его, княгиня Прасковья Михайловна Голицына с ее супругом и прочие родные с

—473—

одной, и все профессоры Московской Духовной Академии, среди которых находился и старец – сын наставника почившего графа Димитрий Феодорович Голубинский, а равно и студенты, также представители Императорского Московского Археологического общества и многие иные лица – с другой стороны, собрались у гроба почившего, чтобы отдать ему последний долг. Вынос и отпевание тела усопшего, происходившие 25-го того же генваря, совершал, согласно предсмертному желанию его самого, о. ректор Академии архимандрит Лаврентий соборне, в сослужении Лаврского и Академического духовенства. При этом на заупокойной литургии, совершенной в лаврской трапезной церкви при пении хора студентов⁴⁶⁶, после заамвонной молитвы отец ректор произнес трогательное и вместе глубоко-назидательное слово в память почившего, а за отпеванием говорили надгробные речи профессоры В.А. Соколов и И.Н. Корсунский. Сверх того на Лаврском Успенском кладбище, пред опусканием гроба в могил, еще сказал речь студент IV курса Н.Ф. Добротин⁴⁶⁷. Несколько венков осеняло гроб почившего старца, который и в гробе лежал как живой и даже как бы помолодевший: так был свеж он. Уже около 2-х часов по полудни окончилось погребение, за которым следовала поминальная трапеза, учрежденная в покоях о.ректора Академии. Здесь снова в память почившего говорили речи профессор Д.Ф. Голубинский и сродник почившего графа граф Г.Д. Толстой⁴⁶⁸, а старший из сыновей почившего графа граф С.М. Толстой в живой, одушевленной речи благодарил собравшихся и особенно академическую корпорацию за со-

—474—

чувствие к почившему, выражавшееся при жизни последнего и так ясно обнаружившееся в почтении памяти его по кончине.

Так и по смерти благочестивого и столь много послужившему на пользу Церкви Христовой раба Божия графа Михаила над ним во очию всех исполнилось слово Писания: Насажденные в доме Господнем, они цветут во дворах Бога нашего. Они и в старости плодовиты, сочны и свежи, чтобы возвещать, что праведен Господь, твердыня моя, и нет неправды в Нем (Псал. 91:14–16). Воистину праведен Господь, и нет неправды в Нем. Он оправдывает на деле истину вечного слова своего о том, что благочестие на все полезно есть, обетование имеюще живота нынешняго и грядущаго. (1Тим.4:8). В мире с Богом и ближними старался жить и жил почивший во все долгое время земного своего странствия и, послужив много Богу и ближним и почтен быв по заслугам от Бога и от людей, достигнув старости маститой среди благ мира сего, окруженный общей любовью, в мире же отошел и в жизнь нескончаемую, загробную. Мир праху его и вечная ему память!

Иван Корсунский

Речь о. Ректора Архим. Лаврентия

Смерть каждого человека глубоко назидательна: потому что она напоминает нам собственную нашу смерть. Она всем нам говорит: и вы также ляжете на смертном одре, и ваши глаза навеки закроются, и ваши уста навеки сомкнутся, и вас положат в мать-сырую землю, и засыпят песком сыпучим. Посему покайтесь, оглянитесь на свою прошлую жизнь, исправьтесь, подумайте, с чем вы явитесь на суд Божий, к престолу Страшного Судии. Это говорит нам смерть всякого человека.

Но смерть лиц высокопоставленных по рождению, по воспитанию, по данным от Бога талантам, говорит еще более, или тоже говорит, но только гораздо сильнее, живее.

—475—

Вот гроб, пред нами стоящий, какое неоцененное сокровище вмещает! Мы погребаем человека, знатного по роду, по положению в обществе, по богатству. В самом деле много ли родов в Русском царстве знатнее рода почившего? Сколько знаменитых лиц произошло из него, из коих некоторые правили Россиею даже до нашего времени? Перечислить род Толстых значит рассказать половину истории России. И вся эта знатность, все это величие, вся эта слава – в тесном гробе вмещается… После сего не суета ли эта слава? Поистине суета!

Много лиц было и есть богаче почившего: но и его Господь не обидел достатком; и у него были рощи и сады и всякие плодовитые деревья, были служанки, слуги и домочадцы, и он не отказывал себе ни в каком веселии, не возбранял сердцу своему во всем, что радовало его; а вот теперь все оставило его; лежит он один во гробе своем, ничего ему не нужно; одиноким опустят его в могилу; без богатства пойдет он на страшный Суд Христов. После сего как не сказать, что и богатство, и все блага земные – все это суета и крушение духа.

Но есть нечто, что выше и знатности рода и богатства, это – мудрость человеческая. И разве почивший не обладал мудростью? Разве не им исследованы судьбы нашей святой православной Церкви от ее начала до наших времен? Разве не им описаны многие св. обители? Разве не им рассказаны в назидание нашего простого народа жития многих святых? Разве две духовные Академии, Общество Любителей Духовного Просвещения не считали своей честью иметь его своим почетным членом? Разве, можно сказать, до последнего своего издыхания не выводил он из «хранилища своей памяти» в назидание нам многих почтенных, но забытых от времени лиц? И вот старец сомкнул теперь свои орлиные очи. Из хранилища памяти отлетел оживотворявший его дух к Богу, Который и дал его, а самое хранилище обращается в землю, из которой и взято. После этого как не сказать с Соломоном: и мудрость человеческая суета и томление духа.

Но что же не суета? Что делает и знатность, и богатство, и мудрость не суетою? Когда неправедное богатство оправдывает чело-

—476—

века? Суетная слава не ослепляет человека? Земная мудрость не надмевает его? Когда они соединяются с благочестием. Благочестие – вот не суета. Только оно делает, что и временные блага приготовляют человеку вечное блаженство и из тленных благ человек делает себе на небесах дом нерукотворенный, вечный (2Кор.5:1). Оно только одно не оставит человека в час смерти, но пойдет с ним в вечность, будет с ним и на частном, и на Страшном Суде Христовым и после Страшного Суда; потому что благочестие – это сам человек; и выражается оно в немногих словах: бойся Бога и заповеди Его соблюдай (Еккл.12:13); в этом все для человека. Благочестию и учит наш почивший. Благочестие удержало его от искания земных почестей; куда бы он мог зайти при своих талантах, со своими связями? Благочестие предохраняло его от увлечения богатством. Благочестие привлекло его к обители Преподобного Сергия и поселило навсегда около нее; благочестие заставило его полюбить св. Церковь, ее многострадальную историю, ее богослужение и уставы; благочестие сделало его отца, веселящегося о чадах и внуках своих; благочестие помогло ему дожить до глубокой старости, сохранить здравый ум и светлую память до последнего вздоха; благочестие, наконец, удостоило его христианской кончины, тихой и безмятежной; будем молиться о том, чтобы благочестие удостоило его и доброго ответа на Страшном Суде Христовом. Вот чему нас научает гроб сей!

Но вам, благородные и высокоталантливые юноши, о которых по преимуществу можно сказать: вы род избран, язык свят, люди обновления, почивший дает особенный урок. Мне кажется, он из гроба говорит: я человек светский, а так любил Православную Церковь, ее Богослужение, ее Божественные уставы. Я не получил богословского образования, но много сделал для просвещения народа русского. Любите же и вы Православную Церковь, ее Богослужение, защищайте даже до смерти ее Божественные уставы от нападения на них плоти и мира. Любите богословские науки, им подчиняйте все другие науки; не увлекайтесь философиею и пустой лестью по сти-

—477—

хиям мира сего, а не во Христе; влеките эту непослушную рабу в послушание ее истинной госпоже – вере и Церкви Христовой; особенно же любите ту богословскую науку, которая учит, как возвещать людям волю Божию, возжигать в сердце их свет веры и любви Христовой. Аминь.

Речь профессора В.А. Соколова

«К тихому пристанищу притек», после благословенной долголетней жизни, мирно-христиански почил и теперь пред нами во гробе представитель древнего, знатного рода, сиявший знатными титулами и почестями, щедро одаренный от Бога талантами и познаниями, широко образованный и всю жизнь посвятивший неустанному труду. Почему же, братие, погребальный обряд совершается над ним не где-либо в столице, а в нашем скромном Посаде? Зачем этот гроб здесь, а не в каком-либо другом храме – знаменитом? Почему подле него собрались теперь не столько блестящие сановники, представители знатности и власти, сколько мы – служители богословской науки?

Как бы в ответ на это мне слышится притча: премудрость созда себе дом… и уготова свою трапезу. Посла своя рабы созывающи… И требующим ума рече: приидите… взыщите разума, да поживете (Притч.9:1–6). Вот на этот-то призыв божественной мудрости много лет тому назад всем сердцем своим откликнулся почивший. Он внял наставлению Премудрого: «не проси у Господа владычества, ниже от царя седалища славы; не ищи, да будеши судия» (Сир.7:4–6); не захотел он власти и славных должностей, не домогался быть высоким судьею и правителем, а всему предпочел скромные занятия наукой, – изучением исторических судеб Святой Православной Церкви, – ее благодатных святынь и древностей. И не ученый только сказался в нем при этих занятиях, а человек глубокой веры и искреннего благочестия. Все мы знаем и помним, что одной из высших радостей было для него посещение Божьего храма, к богослужениям которого спешил он

—478—

при всякой возможности даже и тогда, когда уже ослабевшие силы делали для него каждое движение трудом великим. Божий храм и занятия церковной наукой, – вот какую премудрость предпочел он всему. «Сию возлюбих», как бы говорит он нам словами Премудрого, «сию возлюбих и поисках от юности моея» (Притч.8:2).

При таких наклонностях, при таком настроении, сблизился почивший с нашей академией и так сроднился с нею, что в течение целых десятков лет жил в самом близком и непосредственном с ней общении. В годы ранней юности он учился в ней, сидел, слушая лекции, на ее студенческих скамьях, а студенты академии были его сверстниками и друзьями. Придя в меру возраста, он стал добрым товарищем, даже близким искренним другом все тех дорогих и приснопамятных нам людей, которые стояли во главе нашей академии, были носителями ее славы, ее преданий. А на склоне дней своих он и совсем уклонился от правительственной деятельности и поселился здесь, – вблизи дорогой всякому русскому сердцу святыни и горячо любимой им академии. Когда мы выступили на дело своего служения, он уже до такой степени близок был к академии, что нам как-то странно и представить ее себе без нашего графа. В нашем профессорском кругу проходили для него самые приятные досуги, с нами любил он беседовать; интересы богословской науки и академии были и для него дорогими и близкими сердцу. Вместе с нами работал он, почерпая из одного общего источника и пользуясь сокровищами нашего академического книгохранилища. Пока позволяли силы, он был неизменным и желанным участником академических собраний и годичные праздники наши и ученые диспуты никогда почти не обходились без него. С горячим сочувствием относился он к нашему журналу и до самых последних дней своих охотно трудился для него, так что даже и теперь, в настоящие минуты, еще печатается его «лебединая песнь», его последний труд, увы! – уже не успевший появиться при жизни своего автора. В последние десять лет Московская академия с любовью приняла его и в сонм своих почетных членов. Да, это был, можно сказать, истинный член нашей корпорации,

—479—

это был наш граф и мы всегда его искренно любили. И можно ли нам было не любить его, когда сам он так любил нашу дорогую академию. На первых же строках своих последних воспоминаний он еще недавно писал: «Московскую Академию я чту и люблю всем сердцем, как мою истинную «alma mater». Эта именно любовь так привязала его на многие годы к Посаду, что не было другого места ему милее и ничто уже не в силах было оторвать его отсюда. Только смерть вот разлучила его с академией, но и умирая, он с любовью думал о ней, когда уже слабеющей рукою писал свои последние заветы, чтобы академический собор духовенства совершал над ним погребальный обряд, чтобы питомцы академии пели священные песни и академическая корпорация провожала его до могилы. Поверь нам, дорогой почивший, что и без этих заветов все было бы исполнено по твоему желанию! Московская академия тесною толпою сомкнулась теперь при твоем гробе потому, что всегда видела и видит в тебе не чужого себе человека, а близкого, родного по духу, своего. Поверь, что как чтила всегда и любила она тебя при жизни, так не престанет и теперь возносить за тебя свои молитвы ко Господу, да упокоит Он душу твою в селениях праведных.

Речь проф. И.Н. Корсунского

Бог сый мира, Отец щедрот, великаго совета Твоего Ангела, мир подавающа послал еси нам: тем богоразумия к свету наставльшеся, от нощи утренююща, славословим Тя, Человеколюбче!

Песнь 5. Ирмос канона на Рождество Христово.

Уже давно миновали дни праздника Рождества Христова, когда Святая Церковь оглашает храмы звуками этой торжественной, исполненной глубокого смысла, священной песни канона; прошли уже и другие праздники наступившего нового года: Обрезание Господне, Богоявление, и уже слышатся звуки песнопений, призывающих к покаянию, к

—480—

великому посту; а мне все еще хочется и самому припомнить и предстоящим у этого гроба напомнить слова торжественной песни, которою начал я свое настоящее слово.

Потому мне невольно припоминается эта священная песнь при виде сего гроба с останками почившего досточтимого старца графа Михаила Владимировича Толстого, что сам ныне почивший старец в последние дни своей жизни с ясным сознанием смысла сей песни и с глубоким религиозным чувством припоминал и повторял начальные слова ее в приложении к себе, и нарочито, не далее как на прошедшей неделе, поручал мне приобрести для него в собственность церковную книгу (декабрьскую Минею), заключающую в себе службу праздника Рождества Христова⁴⁶⁹.

Какой же смысл этой песни и в каком отношении прилагал к себе почивший и приложима она к нему?

Для большей части предстоящих у сего гроба нет надобности долго останавливаться на раскрытии смысла этой песни, дающей нам понять, что Бог Отец, Первое Лице Святой Троицы, Бог мира (είρήνης) и Отец милосердия, послал нам Сына Своего, как Ангел великого совета, дарующего мир, примирение нас грешных с правосудием Божественным (срав. 2-й тропарь той же 5-й песни канона) и таким образом раскрывшего нам великую тайну боговедения – тайну этого примирения человека с Богом в вочеловечении Бога Слова, побуждающую нас торжественно славословить Человеколюбца Бога. Скажу лишь несколько слов о том, что менее может быть известно большинству здесь предстоящих, именно, в каком отношении прилагал к себе слова этой песни почивший и в каком отношении они действительно приложимы к нему.

«Верую и уповаю», – говорил почивший в виду ясно сознаваемой близости кончины своей, – «что Бог мира и Отец щедрот, дающий мне счастье умирать окруженному любящими и любимыми детьми и в мире со всеми, дарует мне мирный исход из этой жизни и помилует

—481—

меня там, в жизни загробной». Нельзя не видеть, как много глубокого смысла в этих словах, произнесенных почившим к тому же, – повторяю, – с глубоким чувством. В самом деле, в них видна и глубокая, искренняя вера в Бога, и совершенная преданность в волю Божию и полнота любви к Богу, Отцу милосердия, и к ближним, из коих самые близкие суть, конечно, дети родные, и, наконец, крепкая надежда на милосердие Божие; видны и другие добрые качества и расположения почившего, которого Господь, без сомнения, не без причины удостоил и дожить до старости маститой (Пс.91:15) и увидеть чада чад своих (Пс.127:7), и не только увидеть, но и утешиться их семейным счастьем и общественным благополучием; удостоил и сделать много доброго, общеполезного (разумею его разнообразную общественную деятельность и учено-литературные труды), и быть в мире со всеми, чтившими и любившими, в свою очередь, почившего за его истинно русскую, добрую душу, за его всегдашнее гостеприимство, сочувствие и содействие всякому полезному предприятию и проч.; наконец удостоил и тихо скончаться, после непродолжительных страданий, как неизбежной дани телесной природе, в полном и ясном сознании, окруженным любящими и любимыми детьми. По истине весьма утешительна и глубоко поучительна и такая многолетняя, многополезная, счастливая жизнь и такая мирная кончина, даруемая только милостию и щедротами Бога мира и Отца щедрот, пославшего нам Ангела великого Совета Своего, дарующего мир.

Тем богоразумия к свету наставльшеся этою тайною жизни и смерти в мире с Богом и людьми, от нощи утренююще, славословим Тя, Человеколюбче.

Остается лишь к славословию присоединить и горячую молитву, да дарует Бог мира и Отец щедрот ныне отлетевшему от земного мира духу почившего к возвратившемуся к Богу иже даде Его (Еккл.12:7) то, чего он еще желал и на что уповал перед кончиною, – да дарует помилование за гробом, да простит ему вольные и невольные прегрешения, содеянные им в жизни, да упокоит его в селениях праведных и приведет к невечернему свету Царствия небесного!

—482—

Речь студ. Н.Ф. Добротина

Позвольте и мне, (как бывшему слуге почившего), сказать несколько слов на память о почившем.

Опустив в могилу дорогие останки почившего раба Божия, графа Михаила, мы не можем не воздать ему глубокой благодарности за то внимание, каким он дарил нашу Академию во все время своей долголетней жизни.

Покойный интересовался всем положительно, что так или иначе касалось Академии и жил, можно сказать, ее интересами и заботами, радостями и горестями. Как бы самый нежный питомец ее, он гордился ее лучшими представителями, со многими из которых имел в свое время самые тесные отношения, и научными заслугами Академии, о которых часто вел пространную беседу, увлекаясь при этом по большей части своими личными воспоминаниями. Но о своем собственном отношении к Академии граф всегда говорил замечательно скромно, выражаясь, наприм., что он воспитался на пороге Академии, а не в ней самой, чего, когда был юношей, желал, но по тогдашнем порядке не мог достигнуть.

Состав преподавательской корпорации граф знал весь наперечет и любил беседовать о достоинствах того или другого профессора, о постановке у него науки и т.п. Обычным его вопросом, когда кто-либо из преподавателей покидал Академию, был такой вопрос: «А может ли NN (– новоизбранный) достойно заменить своего предшественника?»

Для него как будто не было звания выше звания академического преподавателя. Беседуя раз об уходе из нашей Академии одного преподавателя на службу по министерству народного просвещения, он сказал: «жаль; умница был». А на мои слова, что им избрано поприще более широкое, граф заметил, что в его глазах службу выше профессора Академии нелегко найти.

Студенчество Академии граф ставил тоже очень высоко. По его мнению, мы уступаем учащейся молодежи других

—483—

учебных заведений во внешнем лоске и светскости, но «вы превосходите, – говорил граф, – тем, что стоя дальше от общества, вы менее тратите времени на удовольствия света и лучше пользуетесь годами учения».

Всем, конечно, понятно, как дороги такие слова такого человека для каждого питомца Академии, особенно – когда сознаешь и видишь, что это не комплимент, а слово образованнейшего, многоопытного, маститого старца, в свое время прошедшего два факультета в университете, прослушавшего лекции в Академии и всю жизнь потом близко стоявшего к этим рассадникам высшего образования, особенно же к Академии.

Московская Духовная Академия, в лице своих профессоров и студентов, во главе с о. Ректором, соединясь в настоящий момент с детьми и родственниками почившего, не менее их скорбит об этой дорогой для нее утрате и, конечно, никогда, никогда не забудет верного своего друга, по гроб ей преданного, графа Михаила Владимировича Толстого.

Вечная, вечная память ему!..

* * *

Д.Ф. Голубинский в речи, произнесенной пред окончанием трапезы, сначала вспоминал об усердии, какое в графе Михаиле Владимировиче замечал его наставник, Феодор Александрович Голубинский, а также о чувствах любви и благодарности, которые к сему наставнику граф сохранял до самой кончины своей. Далее указал на любовь почившего к православной Церкви и на выражении этой любви в многочисленных трудах его по церковной истории и в многократных путешествиях к святым местам Русской земли. Потом говорил об искреннем благочестии графа, по которому он, предпринимая какое-либо дело, прежде всего искал благословения Божия, а в скорбных обстоятельствах жизни

—484—

обращался к утешениям религии⁴⁷⁰. Наконец упомянул о христианской кончине графа Михаила Владимировича, и заключил речь такими словами:

Будем же, вспоминая изречение святого Иоанна Богослова о том, что кровь Иисуса Христа Сына Божия очищает нас от всякаго греха (1Ин.1:7), с полным упованием молиться, да упокоит Господь Бог душу раба Своего новопреставленного Михаила в Царстве небесном!

—485—

«Богословский Вестник» не может не откликнуться на новую утрату, которую понесла Россия в лице «одного из просвещеннейших своих сынов»,⁴⁷¹ Н.Н. Страхова. Философ, публицист, литературный и научный критик, талантливый переводчик, – Н.Н. Страхов был одним из тех (увы, немногих!) людей, благодаря которым, слава Богу, Россия, кажется, благополучно пережила опасную эпоху брожения умов, возбуждавшего столько тревог и опасений в шестидесятые и семидесятые годы.⁴⁷²

—486—

Н.Н. Страхов умер 68 лет, скромно справив сорокалетие своей учено-литературной деятельности. За этот период характер и особенности его, как писателя, определились вполне, так что их можно точно указать.

Прежде всего Н.Н. является перед нами человеком широко и многосторонне образованным. Его образованность, однако, отнюдь не есть бессистемная ученость, какою она так часто является у большинства специалистов различных научных областей. Нет, все его сведения проникнуты одной идеей, направляются к одной общей цели, организованы по одному общему плану. По крайней мере он к этому настойчиво стремился всю свою жизнь. «Нельзя думать, – говорил он, – что истина достигается простым накоплением познаний; что для возвышения нашего взгляда нужно только повыше строить из познаний пирамиду или кучу, сваливая в неё всё, что успеем собрать».⁴⁷³ Это в устах Н-я Н-а не простой риторический оборот, но, так сказать, девиз, которому он сам всегда и верно следовал.

Стремясь к организации своих знаний по одной идее, Н.Н. был, в тоже время; очень стоек в своих взглядах, самостоятелен в суждениях, не склонен к

—487—

поспешному и слепому преклонению пред авторитетами. Большинство его работ критико-полемического характера и это не случайность: он весь был проникнут духом критики. На литературную борьбу и полемику его выводил не случай, не увлечение, но именно желание отстоять свои, дорогие ему, научные и жизненные убеждения и вот почему его критика всегда серьезна и благородна. Она никогда не переходит в бесплодное и безрезультатное критиканство, в личные счеты. «В полемике, – говорит он, – я старался выбирать не самые больные места противников, а самые существенные стороны дела».⁴⁷⁴ Да, это так! Кто даст себе труд прочитать его сочинения полемического характера, тот вполне убедится в этом. Он прежде всего стремился установить вопросы и указать правильные пути для их решения. Он прежде всего методолог, а потом уже критик. Отсюда его критика всегда плодотворна, правильна и поучительна.

По направлению своей философии Н.Н. идеалист. Он увлекался Гегелем (особенно в молодые годы, как, впрочем, и многие тогда!), любил и ценил Шопенгауэра. Но он чужд был их монистических и пантеистических крайностей. Он был настолько методичен и критичен, что умел различать в их творениях ценное и питательное зерно от шелухи. Отсюда его философия может быть вполне согласована с началами теизма. Гегель и Шопенгауэр не мешали ему ценить Клода-Бернара и нашего выдающего ученого и мыслителя, Н.Я. Данилевского.

Как публицист, Н.Н. выступает пред нами горячим патриотом. Он принес на алтарь отечества лучшее сокровище, каким обладал – свой литературный талант и свои знания. Он проникнут был мыслью, что наша духовная и политическая самостоятельность, наше движение вперед обусловлены прежде всего нашею верою в себя, в свои исторические, религиозные и бытовые устои, в свои силы, в свое призвание. Час России пробьет, когда она перестанет верить в свое высокое духовное призвание, перестанет ценить вверенные ей духовные блага, а это случится, если мы станем коснеть в бездействии и

—488—

преклоняться пред западом. Он был убежденный славянофил. Знаменитая книга Н.Я. Данилевского: Россия и Европа главным образом благодаря ему была замечена, оценена и прочитана нашими образованными людьми и уже одно это великая заслуга Н.Н. Страхова. Тот подъем нашего национального сознания, то пробуждение и освежение православно-русских идеалов, которое в последние годы так энергично проявилось во всех сферах нашей жизни, – этот так сказать перелом в нашей жизни совершился не без влияния наших славянофилов, в ряду которых имена Н.Я. Данилевского и Н.Н. Страхова несомненно будут признаны позднейшею историю одними из наиболее значительных.

Как на глубочайшую основу и источник всех указанных особенностей, характеризующих научно-литературную деятельность Н.Н. Страхова, следует указать на его религиозную настроенность. Занятие наукою было для него лишь средством для установки границ рационализма, а это казалось ему совершенно необходимым для «сознательного и правильного отношения ума к жизни, взятой во всей её полноте»: «если мы не безотчетно и не невольно двигаемся внутри известной черты, а напротив вполне сознательно сами проводим вокруг себя определенную границу, то наш взгляд неизбежно устремится на то, что вне этой границы».⁴⁷⁵ А вне этой границы именно и лежит та область, в которую возвышает нас религия. Религиозность Н-я Н-ча отнюдь не была, однако, слепою и фанатичною. Нет, она всегда просветлялась ясным сознанием и убежденною мыслью. Так, приведя слова Клода-Бернара, по которому жизнь есть творение, творческая идея или акт, Н.Н. энергично замечает: «конечно, всего правильнее отнести эти идеи и эти акты воли к той Непостижимой Причине, к которой в конце концов приходит всякое наше познание и мышление. Такое разрешение всего вопроса (вопроса о принципе жизни) будет и правильно и неопровержимо: всё проистекает из Бога и всё по воле Его совершается». Это, – добавляет он вслед за тем, – «нимало не упраздняет, однако, науч-

—489—

ных задач». Напротив, если мы способны видеть Бога, то путем науки, путем изучения окружающей нас природы, связи и порядка её явлений, мы будем «постепенно и твердо вести нашу мысль к лучшему и лучшему Его постижению».⁴⁷⁶

Напомним, наконец, что, кроме оригинальных своих произведений, Н.Н. обогатил русскую литературу мастерскими переводами некоторых замечательных творений западной философской мысли («История Философии» Кунофишера, «История Материализма» Ланге и др.). По опыту знаем, что не в одном юноше чтение именно этих произведений (особенно Кунофишера) зародило первые семена любви к философии и пробудило философскую вдумчивость…

Таков в общих чертах характер литературно-философской деятельности Н. Н. Страхова. Помянем же даровитого, благородного и неутомимого борца за истину с признательностью к его труду и постараемся извлечь из чтения и изучения завещанных им творений духовную пользу! Принести её своим соотечественникам было его всегдашним желанием, одушевлявшим всю его деятельность.

Алексей Введенский

—490—

Г. Лопарев приобрел для библиотеки Императорского Общества Любителей Древней Письменности и издал рукопись, содержащую в себе доселе неизвестный важный памятник по истории русского раскола: это обличительный трактат, направленный против одной из крайностей, до которых быстро, еще в XVII в. дошло старообрядство, оторвавшись от Церкви, – крайности самой ужасной, до какой могло дойти изуверство, самосожжения «Бога ради», для спасения души. Этим трактатом значительно пополняется всё более накопляющийся запас печатного материала по истории раскола. Обличая проповедников изуверного толка, автор Отразительного писания сообщает много новых и любопытных известий об их позорной деятельности. Ценность изданного памятника возвышается тем, что автор его сам старообрядец, очевидец и в значительной степени участник описываемых им событий, вместе со многими другими староверами пытавшийся удержать свою темную братию от ужасов, на которые толкали её изуверные или бессовестные руководители. На основании приписки, которой заканчивается трактат, издатель признает автором его некоего старца Евфросина, бывшего в 1660-х годах строителем старообрядческой Курженской обители близ Повенца. Когда стало распространяться самосожигательное лжеучение, Евфросин начал

—491—

писать против лжеучителей, а потом, когда зло усилилось, старообрядцы «по многом взыскании и единомысленном утвержении» соборне отлучили и от своего общества проповедников и последователей самосожигательства и поручили Евфросину составить этот обширный обличительный трактат в опровержение законности и душеполезности «самоубийственных смертей». В издании г. Лопарева трактату Евфросина предпослано обширное «сообщение» издателя с обзором литературы вопроса о самосожигательстве, с обстоятельным разбором памятника, как исторического источника и литературного произведения, а к тексту памятника приложены пояснительные примечания и указатели имен и неизвестных или малоизвестных слов, встречающихся в памятнике, с «посильным их объяснением». Вообще Отразительное писание издано прекрасно.

Издатель в своём сообщении или предисловии не соглашается ни с теми исследователями истории раскола, которые видят в самосожигательстве своего рода догмат, особую секту, ни с теми, которые считают его просто последним, отчаянным средством обороны, к какому прибегали старообрядцы в борьбе с «мучителями», т. е. никонианами, подобно тому, как иногда гарнизон падающей крепости взрывает себя на воздух, чтобы не попасть живым в руки неприятеля. Но у самосожигательства были свои учителя, своя проповедь, была своя аргументация учения и организация пропаганды, был свой мартирологий. Потому г. Лопарев склоняется к среднему мнению, что самосожигательство если не догмат, то во всяком случае учение. И сам автор Отразительного писания называет его «самосожигательным толком» (стр. 111). Однако, как объяснить силу и самую возможность столь ужасного, бесчеловечного толка? Возникновение такого толка можно объяснить диалектическим развитием тогдашних эсхатологических представлений, направляемым логикой изуверства: это был последовательный вывод из взгляда на патриарха Никона, как на антихриста, на его церковные новшества, как на знамения близкой кончины мира. Толкуя, по сознанию самого Евфросина, «зле и блазнене» Ипполитово слово о том, что в последние дни пред кончиной мира «не имать жертва (ев-

—492—

харистия) явитися», эти богословы спокойно решили, что таинства Христовы больше не нужны, а в том числе не нужно и священство. Так зародилась безпоповщина. Мысль её приписывается Капитону, известному в свое время подвижнику вязниковских лесов, богословский авторитет которого держался главным образом на замысловатом способе подвижничества: он носил трехпудовые каменные вериги и спал в висячем положении, вешая себя на крюк за железный пояс: «и то ему постеля», замечает Евфросин (стр. 10). Гордыня обуяла его и он «нача вводити по самосмышлению», установил пост по субботам, а ученики его пошли еще дальше, проповедовали пост до голодной смерти, «в ямах морити не сами же и не себя, но инех прельстя». Самоубийство проповедовалось, как очистительное средство, которым приготовлялись к предстоявшей близкой кончине мира, спасая свое благоверие от антихристовых козней. Так возникло учение «самоубийственных смертей», или «путь, нареченный самовольное мученичество», как выражается сам Евфросин (стр. 109). По нашему мнению, издатель на основании изданного трактата совершенно верно говорит, что на первых порах это изуверное самоистребление происходило без всякого преследования раскольников светскою властью, не вынуждалось гонением (стр. 020). Такой характер первых случаев «самоубийственных смертей» отмечен и самим протопопом Аввакумом, их одобрявшим: «а в Нижнем преславно бысть, писал он: овых еретики пожигают, а инии, распалшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувше, да цело и непорочно соблюдут правоверие, – ликовствуют со Христом, самовольные мученики» (стр. 034).

Но как бы последовательно и убедительно ни было выведено столь безбожное учение, его практический успех был бы непонятен без тех пропагаторских уловок, к каким прибегали его проповедники. Трактат старообрядца Евфросина весьма ярко рисует эти уловки и, как исторический источник, имеет даже некоторое преимущество перед обличительными творениями тогдашних православных борцов против раскола. Те были настоящие

—493—

богословы, которые в своем пастырском всеоружии шли против догматических нелепостей и нравственных безобразий своих противников. Самая высота их полемической аргументации помогала некоторому преувеличению обличаемых заблуждений: чувствуя силу наносимых лжеучению ударов, читатель невольно поддается мысли, что поражаемые заслуживали такого сильного оружия. Притом и положение православных полемистов, стоявших гораздо выше своих противников, мешало им видеть те мелкие и низменные средства, которыми пользовались их противники. Евфросин не подает повода к такому преувеличению: он выше своей обличаемой братии, но на умеренную высоту; у него одна с нею точка зрения, только он видит гораздо дальше; многие из обличаемых его добрые или недобрые знакомые, с которыми он говаривал запросто и о которых он знал всю подноготную. У него под руками были, очевидно, и интимные негласные первоисточники: он доточно знает, что сделал один старец – подвижник, проповедник самосожигательства, со своей духовной дочерью в темном лесу, пообещав ей венец небесный (стр. 37). С расчетливым простодушием и иногда с веселым юмором, а подчас даже с покушением на рифмованную версификацию, с прибаутками и без всякой заботы о системе, о последовательном и отчетливом развитии мыслей изображает он самыми реальными чертами приемы и ухватки учителей самосожжения, величая их нежно-насмешливыми названиями «старчика-черпчика», «псишки», «прелестничишка» и т. под. Благодаря такому изложению картина самосожжений представляется читателю во всей своей ужасающей наглядности, хотя не всегда разберешь, негодует ли автор на подлость, или глумится над глупостью. Особенно выпуклыми чертами обрисована у него тактика проповедников самосожигательства. Недоумеваешь, где и как могли они приобретать такую пропагаторскую выправку. В большинстве это не столько фанатики, сколько прямо плуты, и их деятельность является в изображении Евфросина недобросовестной эксплуатацией темной массы. Пропагандисты конспиративно поддерживали друг друга, уговаривая простаков гореть, но сами горели очень редко. Они говорили друг другу:

—494—

станем добре и не ослабеем до смерти, пока не погорят все наши; нам ведь не больно и не будет нам жарок огонь, не нашему телу придется кипеть в нём; чужая болезнь нетрудна бывает и можно нам чужими телами подвизаться; другим страдание, а нам венцы; пусть другие сгорят, а мы еще поживем на белом свете, было бы кому их, покойников, за упокой поминать, а кому наследовать их имение, – это мы после них, страдальцев, прекрасно устроим, разнесем отцам и матерям по пустыням и везде их помянут, а нас за то похвалят, мы же их прижжем, слабых укрепим, а холодных разожжем, и они сами все в огонь полезут: лучше им самим себя огнем осудить, нежели антихристу каким небрежением послужить – и т. д. в этом роде (стр. 17).

Распространителями самовольного мученичества являлись лица духовные – старцы, попы, и светские – подьячие, поповичи, даже простые мужики. Одни бродили по селам и деревням убогими странниками, с дорожными котомками за плечами, другие ходили разряженными щеголями, в собольих шапочках, кривых сапогах, нарядных кафтанах, расшитых сорочках и разноцветных штаниках: «от отморных бо тех животов нескудно обогащени», замечает Евфросин при описании их наряда, разумея остававшуюся после самосожженцев рухлядь, которую забирали проповедники (стр. 55). Автор трактата не раз воспроизводит или пародирует самую проповедь этих пошехонских и других «апостолов», как он их иронически величает; издатель отметил в предисловии наиболее характерные места такого рода (стр. 025 сл.). Проповедники обращались к совращаемым с таким примерно воззванием: Возлюбите себя и своё спасение, с женами и детьми теките в царство небесное; полно вам плутать и попам окуп давать; скорым путем да прямо в рай; вам ведь будет хорошо и сладко, а не нам; нам еще пожить на вольном свете, нас попы не видят; мы за вами что за стенами; вот мы вас утвердили, только вы не слабейте, а мы себе поищем других учеников, и там нам место будет и с наш век избудет (вероятно– на наш век хватит) и т. далее. Иногда проповеднику надобилось подкрепить свою проповедь высшим

—495—

авторитетом и на этот случай у него был под руками пустозерский заточник, великий страдалец, сам протопоп Аввакум. Подойди-ка сюда ты, старче, со своими седыми волосами, говорил тогда лжеучитель своим слушателям, – и ты, невеста, о девической своей красотой, загляните в эту вот книгу, священную тетрадь: увидите, мутим ли мы вас и сбиваем ли с толку; чей это слог и чья рука? самого великого Аввакума, второго Павла; его святая рука написала слово, которое я вам читаю. Смотрит старец – слезы роняет; глядит девица – сокрушается сердцем, а проповедник, распаляясь, слово на слово нанизывает (стр. 21). Эти священные тетради были в большом ходу среди самосожигателей и служили значительным подспорьем изуверным импровизациям их вожаков. «Правоверные» старообрядцы, боровшиеся с изуверами, жаловались, что последние своими тетрадями всю Русь возмутили. То были не одни подлинные сочинения Аввакума, но и подложные, ему приписанные. Иные совратители откровенно признавались, что многих обманули, составляли писания, как умели, и подписав на них имя Аввакума, разносили и читали их легковерным, чем и собрали много корысти (стр. 99 и 89). Автор негодует на «скверное поселянство и деревенское дурачество» поморских «мерзких учителей», которые соблазнительно-простыми, грубыми речами отвлекали темный люд от ненавистного им покаяния, указывая ему в самосожжении путь спасения прямее и короче: «какое де это покаяние – десять лет епитимьи! где тут потеть, кланяться да молиться? в огонь – вот и всё покаяние: ни трудися, ни потися, да часом в рай вселися; все-то грехи очистит огонь» (стр. 48). Совратители не щадили и детей, соблазняя их благами, им понятными: малые ребята, рассказывает автор, играя, поучали друг друга: пойдем в огонь; на том свете нам будут рубахи золотные, сапоги красные, меду, орехов и яблоков вдоволь; сгорим сами, а антихристу не поклонимся (стр. 22).

В трактате старца Евфросина обильно рассеяны любопытные черты и подробности, живо рисующие обличаемое им мрачное движение. Может быть, в его картине есть и преувеличение, и карикатура; но это не роняет цены

—496—

его труда, как исторического источника: он передает свои еще свежие впечатления, а не воспоминания. В одном месте он сам говорит своим противникам: «еже слышах от вас, еже видех у вас, то и речем и от учеников ваших слышанное, то возвещаем, да же ваша правда всему миру будет познана» (стр. 15). При наклонности автора к иронии и словоохотливому балагурству его обличение носит характер простодушной, иногда тривиальной беседы с несогласными друзьями, по местам переходящей в перебранку с упрямыми сумасбродами. Он больше старается осмеять, чем обличить своих противников: иного учителя самосожжения попрекнет тем, что он, второй Ахиллес, к бабьему полку прирос или ум свой на овсяных блинах проел, про другого напишет: «полно де уже, голубок, жить, репа де брюхо проела, пора на тот свет, хоть бы попасть в малые мученички» (стр. 66, 67 и 69). Несмотря на это трактат оставляет в читателе очень тяжелое впечатление. Богословское содержание полемики скудно и бледно, полемическая аргументация неотчетлива и неубедительна; но бытовая среда, в которой разыгрывались ужасы самосожигательства, освещается очень ярко и самый этот «толк» сквозь беспорядочное и малограмотное изложение трактата с шутками и прибаутками выступает каким-то бестолковым повальным недугом, растравляемым тупыми, озлобленными человеконенавистниками. По словам автора, окаянные учителя только то всем и натвердили, что «лихо пришло время, николи такова не бывало»; у старых и малых, у слепых и хромых одно на языке: «в огонь да в воду, только и уходу» (стр. 38). Надобно усиленно напрягать воображение, чтобы с некоторой ясностью представить себе болезненный психологический процесс, приводивший к такому повальному безотрадному настроению. Иногда возникает даже подозрение, что автор трактата, старообрядец, клевещет на свою братию, с ним несогласную. Но и это невероятно: в своем рассказе по пути, мимоходом он передает такие вещи, которыми он прекрасно мог бы воспользоваться для полемики – и совсем ими не пользуется. Он с какой-то легкой грустью передает факты, от которых у нервного современного читателя

—497—

могут дыбом подняться волосы. Эпически-спокойно и с жестоко-детальной отчетливостью очевидца рисует он картину «гари» с обезображенными трупами самосожженцев и с пировавшими среди них собаками или рассказывает, как куча сбитых с толку людей, в минуту увлечения попав в наглухо запертую морильню, отрезвленная голодом, медленно гибла с бессильными воплями. В другом месте автор рассказывает, как один апостол самосожжения Лында-мужик пришел в город проповедовать самосожигательство «по краденым тетрадкам». Увидев женщин в «монистах» и девиц в «чепочках», он толкнул своего спутника в грудь и прошептал: «когда сими монистами нам велит Бог владети?» (стр. 36). Характерно для автора его замечание по этому поводу, что это «смеху достойно». Речь идет об одном из «зажигателей и морителей», который при виде женщин, обреченных им на самосожжение, со злодейским удовольствием представляет себе, как он овладеет уборами своих жертв – и обличитель этих злодеев находит это только смешным. Трудно решить, от чего происходило такое легкое отношение обличителя к обличаемым ужасам, от манеры ли писания, скрывавшей настроение писателя, или от того соображения, что такой способ обличения всего скорее может образумить жертвы обличаемых изуверов. Но трактат производит удручающее впечатление. В народном движении, поднявшемся, по-видимому, из-за веры, видит в смущаемой народной массе испуганное суеверие, в её мутителях расчетливое безверие: но ни с той, ни другой стороны не видать проблеска веры. Очевидно, в трактате Евфросина мы встречаемся с трудным для изучения народно-патологическим явлением.⁴⁷⁸ Особенно трудно понять влияние проповедников самосожжения, как их изображает Евфросин, – людей в большинстве тупых, хищных, невежественных и глубоко развращенных, которые, по выражению Евфросина, «по краденым тетраткам в воду и в огонь народам благовестили». К ним даже

—498—

едва ли идет название изуверов: в них много холодной злости, но незаметно фанатического увлечения. Это эксплуататоры народного суеверия, сила которых в бессилии массы. В притоне Ивана Коломенского, новгородского учителя самосожигательства, набралось слишком много последователей, «знатное дело учеников позагусло». Тесно стало жить учителю и вот он шлет к высокопочитаемому староверческому «авве» Досифею писание с просьбой, чтоб подал благословение на самосожжение. Обличитель так объясняет поступок Ивана: «помыслил то, чтоб пооблегчиться и жить бы было попространнее» (стр. 13). В трактате есть бесподобная сцена, отмеченная и издателем в предисловии, в которой живо изображаются главные проповедники самосожигательства (стр. 063 и 52). К староверке княгине Урусовой, у которой жил Евфросин, пришли зажигатели Поликарп, Андрей и подьячий Григорьев бороться со своим обличителем. Хозяйке и Евфросину было наперед возвещено, что идет на них сам Поликарп с поборниками, что волк неутолимый на овечье стадо. «Ужаснухомся немало гроз тех страшных», замечает при этом Евфросин. Шла в избе Урусовой заутреня, которую служил Евфросин в присутствии страшных гостей. Читалось толкование Иоанна Златоуста на то место послания апостола Павла к Римлянам, где читается: братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры чрез учение апостольское и пр. Сослуживший с Евфросином брат Алексей возвышенным голосом отчетливо отчеканил слова Златоуста: вся беды от сего в церковь внидоша, за еже распри держати и чрез учение апостольское вново что вводити (приводим тексты, как они читаются в трактате Евфросина). Зажигатели смутились: Поликарп понурил голову и покашливает, Андрей ерзает на лавке, подьячий из своего угла глядит волком, все присутствовавшие переглядываются. По окончании заутрени оторопевшие проповедники приободрились, «свирепии самоборцы храбрость показаша»; Поликарп и подьячий набросились на Алексея, зачем он читал им Павла и Златоуста и пособствует этому злому старцу (Евфросину), людям гореть не велит. На подмогу к озлившимся товарищам пристал и Андрей, словно ерш из воды, шея

—499—

колом, голова копылом, сам весь дрожит и трясется, борода пляшет, зубы щелкают, орет, точно верблюд разъяренный. Все перепугались, хозяйка помертвела, думала бедная, что растерзают нас, прибавляет автор, с неделю бродила – едва ноги волочила: сердце у неё замерло от страха, будто косой ноги подкосило. Возражая противникам, Евфросин говорил: а почему вы сами не суетесь в воду и в поломя? когда то добро, вам бы вперед! А они на это басни поют, достойные их мудрости, «смех же разумным».

В трактате Евфросина обильно рассеяны яркие краски, которые пригодятся исследователю для исторической картины страшного движения, обличаемого автором трактата. Мы едва ли преувеличим значение памятника, изданного г. Лопаревым, если скажем, что это один из лучших материалов для изучения патологии старообрядства, каким оно было во второй половине XVII века, т. е. в первую пору своего существования. Он несомненно поможет объяснить как влияние проповедников самосожигательства на массу «глубоко бессловесных и незлобивых душ», как называет автор трактата жертвы этих проповедников, так и возможность таких жертв, принесенных нечестивой их проповеди. Издатель трактата Евфросина поместил во введении весьма любопытный перечень всех известных случаев самосожжения с половины 1670-х годов до 1691 года, когда написан был изданный им памятник. Он считает 37 таких случаев, не включая в свой перечень многочисленных случаев самосожжения в Сибири. Сверх того издатель насчитал за тот же период 1675–1691 гг. 4 случая самоуморения голодом, «два и более случаев самоутопления, столько же – самозаклания». Во всяком случае, по соображениям автора, за этот период времени погибло от «самоубийственных смертей» более 20,000 человек (стр. 058).

Чем более преувеличенным окажется этот счет по дальнейшим разысканиям, тем лучше и тем менее расположена будет историческая критика винить почтенного издателя за это преувеличение.

В. Ключевский

—17—

подаст, но умолит Бога Отца подать Его своим последователям, и Который займет Его место. Апостол Петр говорит Анании: «для чего ты допустил… мысль солгать Духу Святому?… Ты солгал не человекам, а Богу» (Деян.5:3–4). Краткая формула, выражающая учение Св. Писания о Пресв. Троице, заключается в словах: «шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святого Духа!» (Мф.28:19).

2) Личные особенности Божественных Иnocmaceй⁴⁷⁹ и их единосущие

Личная особенность Бога Отца та, что Он не рождается ни от Кого и не исходит, потому именуется безначальным, безвиновным (ἀναίτιος), виною или причиною Бога Сына и Бога Духа Святого.

Личная особенность Бога Сына та, что он рождается от Отца, почему и именуется Сыном; в отличие от Ангелов и людей – Сыном Единородным (Ин.1:14). В понятие рождения не должно быть вносимо условие времени, как вообще при мысли о Боге в Самом Себе; Сын Божий именуется Словом Отца (Λόγος), – в том смысле, что Он, как Образ Бога Отца от вечности обладает всей полнотой Божественных совершенств. Наименование второго Лица Пресв. Троицы Единородным Сыном указывает на единосущие Его с Богом Отцом, наименование Словом – на непосредственную близость Его к Отцу. Единосущие Его с Отцом утверждается в словах Иисуса Христа: «Аз и Отец едино есма» (Ин.10:30). «Аз во Отце и Отец во Мне есть» (Ин.14:10).

Личная особенность Бога Духа Святого та, что Он исходит

—18—

от Отца. Классическое место Св. Писания об этом догмате, заключающее в себе формулу его: «егда же приидет Утешитель, Его же Аз послю вам от Отца, Дух истины, иже от Отца исходит, Той свидетельствует о Мне» (Ин.15:26). Термин «исхождение» означает не только происхождение, но и самый способ происхождения – по аналогии с дыханием, так же, как и термин, «рождение» Бога Сына от Бога Отца по аналогии с рождением человеческим. О Единосущии Духа Святого с Богом-Отцом и Богом-Сыном свидетельствует отношение Его к Существу Божию, самое близкое и непосредственное: «кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нём? Так и Божьего никто не знает, кроме Духа Божия» (1Кор.2:11); о Единосущии Его с другими Лицами Пресв. Троицы свидетельствует совершеннейшее знание глубины Божией (1Кор.2:10), как знание Бога о Себе.⁴⁸⁰

Из учения об особенностях и единосущии Божественных Лиц следует: во 1-х, что каждому из Божественных Лиц равно и совместно принадлежат все совершенства Божеского существа, напр.: безусловное и бесконечно-совершенное бытие, вечность, вездесущие, всеведение, премудрость, всемогущество, святость, правосудие, благость и пр., а потому каждая Божественная Ипостась есть Бог в собственном смысле: в каком смысле Отец есть Бог, в том же самом смысле и Сын Божий и Дух Святой; во 2-х следует, что при единосущии Божественных Лиц, Св. Троица есть неслиянная, всегда сохраняет личные особенности, Св. Троица имеет единое Божеское Существо; иными словами: Бог един по существу, но троичен в Лицах.

—19—

Догмат о Пресв. Троице содержит учение о безусловно совершенной жизни Божией или об отношениях между собой Божественных Ипостасей в недрах Самого Божества, как по их Личным особенностям, так и по единству их Божеского существа. – Черты этого премирного отношения их между собою познаются и во внешнем Откровении Божьем в мире, в особенности в деле искупления человека. Так, Богу-Отцу принадлежит – начало или определение; Богу-Сыну – осуществление и совершение определения, при сотворении: «Вся Тем быша» (Ин.1:3), а также всё совершение дела искупления человека; Богу Духу-Святому принадлежит действие Силы животворящей по отношению к тварям, освящающей верующих; о действии Его в искуплении сказано: «Той свидетельствует о Мне» (Искупителе).

3) Разбор рационалистических возражений против догмата о Пресвятой Троице

а) В христианских догматах о Боге Едином и вместе Троичном рационалисты хотят видеть противоречие и учение о трех богах. Но учение о Боге едином и вместе Троичном не заключает в себе противоречия, так как Бог именуется Единым и вместе Троичным, не в одном и том же отношении (что действительно было бы противоречием), но единым по Существу и Троичным в Лицах; не заключает также в себе никакого намека на троебожие, потому что имя «Бог» есть имя природы, а не есть имя личное. Природа Божественная (или Существо Божие) одна, а Личностей Божественных три, подобно тому, как слово «человек» есть имя природы, а не личности. При единстве человеческой природы существует множество личностей. Это указание на человека есть только подобие, аналогия, а отнюдь не соответствие; при единстве природы у всех людей, – каждый человек существует однолично; кроме того никто из людей не представляет полного и равного выражения человеческой природы и не находится в полном единении и общении по существу со всеми другими людьми, тогда как три Лица Пресв. Троицы имеют одно и тоже Существо, единое, обладают совершеннейшею полнотою всех свойств Божественного Существа и имеют совершеннейшее единение между Собою. Природа челове-

—20—

ческая по отношению к отдельным Лицам есть – род или родовое понятие; – а в Боге нет ни рода, ни вида, ни отдельного от других одноличного образа бытия. «Понятие о безусловном» (абсолютном), говорит Шенкель, «уже само по себе исключает всякую множественность в Божестве» (Posita idaea absoluti omnis in Deo pluralitas omnino tollitur). Скажем: понятие о безусловном, без всякого сомнения, исключает множественность сущностей (природ); потому нельзя, действительно, сказать: «три безусловно-совершенных сущности» или, что тоже, «три Бога», но ничто не препятствует говорить: «три безусловно-совершенных, или Божественных Лица». Возражают далее на том же основании: если Бог есть безусловно-совершенный Дух, то он Един и по своему Существу и по своей Личности, потому что с понятием духа неразрывно соединяется понятие личности. Но термины эти должны быть строго различимы; слово: «дух» преимущественно указывает на характер сущности, или природы, а для определения самого образа духовного бытия самым точным и определенным термином служит слово: личность.

б) Формулы этого догмата, несогласные с богооткровенным учением вселенской Церкви, принадлежат различным ересям, в основе которых замечается тот или другой вид рационализма, поэтому вообще их можно называть рационалистическими; они бывают деистические, пантеистические и теистические.

α) Деистические формулы признают троичность лиц в Божестве, но не единосущных; следовательно признают Бога, по учению деизма, не только Единым по существу, но и единоличным; первое Лицо их троичности есть Бог в собственном смысле, а два другие лица не единосущны Ему, а только подобосущны. Сюда относятся:

Арианство, по имени Ария, еретика IV века: он называл Сына Божия – тварью, хотя вышею всех тварей, – Богом, но не в собственном смысле, – Сыном, но не единосущным Богу-Отцу, меньшим Отца по существу (ὁμοιούσιος) подобосущным, а не (ὁμοούσιος) единосущным. Подобным образом Македоний учил о Св. Духе, Которого называл творением Сына. Это – субординационизм. Учение Ария было отвергнуто на первом вселенском соборе, а Македония – на

—21—

втором. – Коренные недостатки этой формулы: во 1-х, внесение условия времени в учение о рождении Сына Божия: «Если Сын Божий родился, то, заключал Арий, было время, когда Его не было»; во 2-х, полное ослабление догмата искупления человека. «Если Сын Божий есть тварь, говорил св. Афанасий Александрийский, то мы не искуплены, мы тварепоклонники».

Социнианство по имени основателя секты: Социниане учили об Иисусе Христе, как человеке, одаренном чрезвычайными качествами, удостоенном от Бога божеских почестей. Но это учение не объясняет появления такой чрезвычайной личности между людьми и противоречит положительному учению Св. Писания о до-временном и до-миpoвом бытии Сына Божия.

β) Пантеистическая формула в сущности одинакова у всех пантеистов, касавшихся догмата о Пресв. Троице; она вытекает из свойственного этому учению смешения Бога и мира в одно бытие, в котором Бог признается началом, а мир – развитием и осуществлением этого начала. Три различные состояния, или три главных момента в развитии этого начала составляют пантеистическую троичность в Божестве. Начало, или идея, лежащая в основе мира, взятая сама в себе, без отношения к своему раскрытию в мире, это – Отец; тоже начало, или идея, раскрывшаяся в мире, это Сын; тоже самое начало, достигающее самосознания в человеке, это Дух Святой; иначе: идея в себе, вне себя и для себя (an sich, ausser sich, für sich) у Гегеля и его последователей, или μονάς (единица), ἔκτασις (расширение) и συστολή (сокращение) у Савелия, еретика III века. Очевидно, в этой формуле нет личностей, кроме третьей, человеческой, а есть только «моменты», или «периоды» в развитии абсолютной идеи. Основной недостаток её – смешение Божественного с тварным, вечного с временным, бесконечно-совершенного с конечным и ограниченным. (Вейссе делает различие, но только на словах, между процессами, как он выражается, теогоническим и космогоническим; он вносит пантеистическое начало развития в учение о Боге Самом в Себе).

γ) Формула теистическая имеет разнообразные выра-

—22—

жения; Шенкель, при твердой постановке учения о единичном Божестве, под именем Отца, Сына и Св. Духа признает различные отношения Бога к миру, именно к его началу, жизни и завершению. – Другие объясняют личности в Божестве из откровения Его в мире, особенно в деле искупления человека; Бог в Самом Себе, как вечно сущий, есть Отец, – как Искупитель – Сын, как Сила Божия, пребывающая в Христианской Церкви, есть Св. Дух. Главный недостаток этой формулы – смешение премирного и вечного образа Бытия Божия с откровением Его в мире (Лимпиус, Пфлейдерер, Ритчль), – отсюда невозможность сказать что-либо о внутренней жизни Божества в Самом Себе.

в) При изъяснении возвышенного догмата о Пресв. Троице древние великие Учители и Отцы Церкви употребляли «подобия» или «аналогии», заимствованные из мира; напр., указывали на солнце, свет и теплоту, – на родник, ключ и течение, образующее реку, – а в особенности на главные силы человеческой души, каковыми они признавали память, разум и волю, или же: ум, самосознание и волю. В символе веры рождение Сына Божия от Бога Отца изъясняется, как происхождение света от света. Но аналогия, или уподобление в этих изъяснениях имеет предел, которого строго держалась и держится Православная Церковь. Она только указывает на аналогию, но никогда не делает из неё начала для заключения о Пресв. Троице, не доводит аналогию до полного соответствия между Божественным и тварным. Но некоторые средневековые богословы римской церкви (Анзельм, Фома Аквинат), а также новейшие протестантские богословы рационалисты полагали аналогии в основание и начало своего учения о Божественных Лицах. Так, Фома Аквинат (XIII в.) и современный реформатский богослов Эбрард, на основании аналогии сил и способностей человека: один – ума, самосознания и воли, другой – чувства, воли и мышления, заключают, что у человека, как существа, ограниченного, это силы и способности, а в Боге, как безусловно совершенном Существе, эти силы и способности имеют значение отдельных личностей. Но дело в том, что эти силы составляют существенную принадлежность каждой

—23—

личности и в Божестве. Тоже надобно сказать и о всех подобного рода попытках возвести аналогии на степень начал для объяснения этого догмата. Таковы попытки: Лейбница, Ничша определить различие Божественных Лиц из свойств самосознания, в котором различаются: «я», как субъект сознающий, «я», как предмет сознания и «я», как тождество между ними, – Анзельма (XI в.) и Либнера (IX в.), подобным образом рассуждающих на основании понятия о любви, в которой предполагается: любящий, любимый и отношение между ними. В смысле простой аналогии блаж. Августин сказал: vides trinitatem, si caritatem vides.

II. О Боге – Творце мира

Христианское учение об отношении Бога к миру прежде всего показывает отношение Бога к началу и происхождению мира в догмате о Боге – Творце мира, как самой материи, или вещества мира, так и отдельных частей мира и тварей, в нём заключающихся. Бог есть Творец мира в собственном смысле, как причина его бытия и всего его устройства. Такое понятие о Боге – Творце мира содержится в бытописании или повествовании о происхождении мира (Быт. гл. 1); Бог именуется сотворившим небо и землю, и море, и всё, что в них (Деян.4:24), Творцом (Рим.1:25). Из понятия о Боге, как Существе безусловно совершенном, личном, едином по существу и троичном в лицах, следует: а), что нет и не может быть никакого бытия, от Него независимого, по своему происхождению; б) что всякое иное бытие может быть только Его творением; наконец, в) что в Нём невозможно предположить какой-либо необходимости, как побуждения к откровению Себя в мире, кроме Его всесвободной и всеблагой воли. Потому христианское учение о Боге служит основанием учения о происхождении мира от Бога через творение и твердою опорою против всякого иного учения о происхождении мира, в смысле материализма, который, не признавая вообще бытия безусловно-совершенного, ничего не может сказать о происхождении мира, – а также в смысле пантеизма, который, отвергая личность в Божестве, признает мир необходимым для

—24—

Его развития в мире, и в смысле, наконец, деизма, который, признавая Бога единоличным, ничего не может сказать твердого против пантеистического учения об откровении Божества в мире.

Называя Бога Творцом мира, Христианство тем самым учит о непосредственном участии в творении мира всех трех Божественных Лиц: Отца и Сына и Св. Духа, на основании их единосущия и нераздельности Божественных Совершенств; потому творение мира приписывается всем трем Лицам Божества. О Боге-Отце говорится: «в начале сотвори Бог небо и землю» (Быт. гл. 1); о Сыне Божием: «вся Тем быша и без него ничтоже бысть, еже бысть (Ин.1:3); о Духе Святом: «Дух Божий ношашеся верху воды» (Быт.1:2), и о всех вместе: «Словом Господним небеса утвердишася и Духом уст Его вся сила их» (Пс.32:6).

О начале и происхождении мира мы ниоткуда не можем приобрести достоверного знания, кроме непосредственного откровения Божия. Кант, в своей критической философии, почитает вопрос о происхождении мира не разрешимым для разума, который впадает в противоречия как в том случае, когда признает мир безначальным, вечно существующим, так и в другом случае, когда признает его имеющим начало во времени; в первом случае разум должен переходить от одного предшествующего времени к другому, от другого к третьему и так далее в бесконечность (regressus in infinitum); следовательно не может ни на чём остановиться, чтобы прийти к какому-либо решению; кроме того, бесконечно протекшее время указывало бы на бесконечное совершенство мира, чего, однако, нельзя сказать. В другом случае, если допустить, что мир имеет начало, то ему, значит, предшествовало время ничем не наполненное, пустое, в котором нет никакой вещи; но такого времени допустить невозможно. Но нужно сказать, что время и изменяемость мира – понятия нераздельные. А если изменяемость времени нераздельна с миром, то значит, и время произошло вместе с миром, и мир вместе с временем, а не во времени. Что мир имеет начало, эту истину нельзя считать непостижимою для разума. Из разбора космологиче-

—25—

ского доказательства бытия Божия мы видели, что о начале и происхождении мира в его действительном состоянии и устройстве учат материалисты и пантеисты, но одни из них признают вечность матери, от которой произошел мир, а другие – бесконечную и безусловную сущность мира, из которой он развивается. Теисты учат о происхождении мира от Бога, как его Творца. Герберт Спенсер называет все три теории не удовлетворительными для разума. Говоря о материалистической теории происхождения мира, Спенсер разумеет тех материалистов, которые называют мир вечным в его действительном состоянии и устройстве, и справедливо указывает коренной недостаток этой теории в том, что она не объясняет факта существования мира в предшествующее время. Спенсер в этом отношении сходится с Кантом. Что касается пантеистической теории, то она учит о саморазвитии мира из своей сущности, которая есть только возможность мира, – или о самосотворении, как выражается Спенсер. В этой теории два коренных недостатка; во-первых, необъяснима возможность его, тем более, что возможность есть нечто более, нежели простая, отвлеченная способность к развитию. Это – такой же недостаток, как и предыдущей материалистической теории. Во-вторых, необъяснимо, почему и как происходит самый переход от возможности к действительному бытию. К этой же пантеистической теории саморазвития следует отнести и ту теорию, которой держится сам Спенсер, теорию эволюционизма, которая так же учит о саморазвитии мира из материи. Наконец, Спенсер находит и в теистическом учении о Боге, как Творце мира, главнейший недостаток в том, будто бы это учение не объясняет причины бытия самого Творца, Которого он называет внешним деятелем. Но он же сам называет Его абсолютными, или безусловно-совершенным. А безусловно-совершенное бытие, по самому понятию о Нём, заключает в себе и причину своего бытия. Другой недостаток будто бы в том, что теистическое учение о Творце мира всегда предполагает готовый материал, из которого сотворен мир, как учил Платон. Обратим внимание на способ происхождения мира по учению

—26—

а) материалистов, б) пантеистов и в) греческого философа Платона.

а) Материалистическое учение о способе происхождения мира излагается в так называемой Канто-Лапласовой теории, по имени Канта, положившего ей начало, и Лапласа, давшего ей развитие. Сущность теории состоит в следующем: первоначальное вещество находилось в газообразном разряженном и неподвижном состоянии; вследствие первичного притяжения в каком-либо месте произошла концентрация (сосредоточение) вещества, отсюда: разнообразие плотности и температуры, затем – образование центра, или ядра, с большею степенью плотности и притяжения, теплоты и лучеиспускания с химическими процессами. Когда и в некоторых других местах образовались, подобным образом, такие же центры, – произошло вращательное движение вещества, явились силы центробежная и центростремительная; от вращательного движения образовалось около ядра кольцо, которое вследствие неравномерной плотности разорвалось и образовались меньшие шары. Таким образом произошли центральные светила, или солнца, планеты, их кольца (у планеты Сатурн) и спутники. Несостоятельность Канто-Лапласовой теории в том, что она нисколько не объясняет начала движения, – запутывает своё объяснение, вводя противоречивое, ничего не объясняющее понятие первичного притяжения. По Ньютону, притяжение само уже предполагает движение. Эволюционисты, вместо притяжения со вне, поставляют понуждение – изнутри (вм. attractio – impulsio по Эйлеру), или вместо древней, механической теории, которая привела Аристотеля к учению о Боге, как перводвижителе, – динамическую теорию; но и динамическая или эволюционная теория приводит к понятию о силе, начинающей движение от самой себя, то есть силе свободной, духовной; следов. к отрицанию самой теории. Динамическая теория тем отличается от механической, что, не допуская первобытной неподвижности материи, учит о никогда не начинающемся и никогда не заканчивающемся процессе эволюции; такое учение утверждает вечность изменчивости, что составляет недостаток, известный под именем contradictio in adjecto, или противоречие в самом соединении понятий.⁴⁸¹

—27—

б) Пантеистическая теория происхождения мира, смешивая Творца с тварью, бесконечное с конечным в одно бытие, собственно, учит только о том, что Бог есть начало, или сущность, которая раскрывается в мире; но в определении способа, каким образом Божественное начало раскрывается в мире, представляет разнообразные формы, которые могут быть сведены к двум. Первая древнейшая, грубая форма известна под именем эманации, или истечения; она господствовала у Индейцев и Персов. Все вещи истекают из Брамы и, по мере удаления от своего источника, бывают более и более несовершенны. На вопрос, каким образом мир проистекает от Брамы, индийские пантеисты отвечают: как от бриллианта блеск, от огня – искры, от океана – волны, от паука – паутина. Этот вид пантеистической теории вносит в понятие о Боге вещественность. Другая, позднейшая пантеистическая теория происхождения мира самым общим образом указывает только различные состояния абсолютной идеи, раскрывающейся в мире. Но эта теория не в состоянии определить самого перехода первого состояния ко второму, от возможности к действительности, от отвлеченного понятия (идеи в себе) к действительному бытию. Желая обосновать твердость бытия мира необходимостью его для Бога, эта теория на самом деле доказывает случайность мира, потому что мир, по воззрению пантеизма, никогда не выражает полноты Божественной идеи и не соответствует ей, как конечное бесконечному. Пантеизм полагает и вместе отрицает бесконечное в мире.

в) Теория Платона признает Бога только художником, устроившим мир из бесформенного вещества, существо-

—28—

вавшего от вечности, но не Творцом мира в собственном смысле. Как грубая теория эманации составлена по аналогии с происхождением отдельных растений и животных, так художественная теория Платона в духе древнегреческого миросозерцания составлена по аналогии с произведениями человеческого искусства. Она указывает на недостаточное понятие у язычников о беспредельном всемогуществе Божием, по которому Бог не только устраивает мир, но и как совершеннейший художник (Евр.11:10) творит самое вещество, или материю мира. Совершенство художника и его произведений, – разделение искусств на более и менее благородные определяется независимостью его от вещества, степенью господства над веществом. Наконец, теория Платона допускает противоречивое понятие вечной материи.

Что Бог есть Творец самой материи, или вещества мира, это утверждается положительным учением Св. Писания. В словах: «в начале сотвори Бог небо и землю» говорится не об устройстве мира, потому что об этом говорится далее в повествовании Моисея, а о сотворении вещества мира. Повествуя о творении мира, свящ. Бытописатель употребляет различные глаголы, когда говорит о сотворении – в собственном смысле (неба и земли, ст. 1), или когда о создании чего-либо из сотворенного вещества (напр. светил небесных).⁴⁸² Мать Маккавеев говорит младшему: «посмотри на небо и землю и познай, что всё сотворил Бог из ничего» (2Мак.7:28), то есть не из чего-либо материального; то, чего не было, творческою силою получает бытие. В этом смысле Бог называется «нарицающим не сущая, яко сущая» (Рим.4:17).

Цель мира, или мысль Божия о мире. С понятием о действии, или произведении свободно-разумного существа соединяется понятие о побуждениях и целях, о соответствии им самого произведения и его достоинстве. Но «побуждение» и «цель» заключают в себе понятия недостаточности и восполнения недостающего. Само собой разумеется, что при мысли о Боге, как Существе всесовершенном и все-

—29—

блаженном, исключается всякое понятие недостаточности и восполнения. Потому, когда говорится о побуждении к сотворению мира, побуждение разумеется в смысле всеблагого для тварей и всесвободного хотения Божия. «Вся, елика восхоте Господь, сотвори на небеси и на земли» (Пс.134:6) «по благоволению хотения своего» (Еф.1:5); когда говорится о цели, цель разумеется не в смысле пантеистического развития Божества; цель прежде всего есть мысль разумного и свободного существа и существует только в нём. Потому цель мира есть откровение мысли Божией о мире, откровение Божественных совершенств, или слава Божия. Кроме Бога вне Его ничего не было; значит не было вне Его и не могло быть никакой цели Его действий; потому сказано: «вся содела Господь себе ради» (Притч.16:4) и еще: «все из Него, Им» (чрез Него) «и к Нему» (Рим.11:36). Достоинство или совершенство мира, как дела Божия, есть соответствие его мысли Божией, о котором сказано: «и виде Бог вся елика сотвори: и се добро зело» (Быт.1:31); «всякое создание Божие добро» (1Тим.4:4), как действительное откровение в мире Божественных совершенств: «невидимая Его от создания мира, твореньми помышляема, видима суть и присносущная сила Его и Божество» (Рим.1:20). Но совершенство мира не есть безусловное; как бытию конечному, ограниченному, ему свойственно развитие и совершенствование, в особенности существам разумным.

Последовательность Откровения Божия в мире. Вместе с миром Бог сотворил и время, как сказано: «верою познаем, что веки устроены словом Божиим» (Евр.11:3), и открыл свои совершенства в последовательности времени. Сотворение мира ничего не прибавляет к совершенствам Божественного Существа, обладающего от вечности бесконечными совершенствами; равным образом не указывает на какое-либо изменение в Его существе и свойствах. Называя Бога Творцом и Причиною мира, мы называем Его всемогущим, премудрым, всеблагим и пр., то есть приписываем Ему качества, которые принадлежат Ему от вечности, но которые мы разумеем из Его откровения в мире. Что Он открывает Себя во времени, в последовательном порядке творения, это отнюдь не

—30—

внушает мысли о Его изменяемости по существу (в смысле пантеизма) и о подчинении Его условиям времени, потому что последовательность, о которой здесь идет речь, разумеется об откровении Его в мире, а отнюдь не касается Его существа и образа Его премирного бытия. Мысль Божия о мире есть мысль Его от вечности; но мир стал существовать, когда Бог благоволил открыть Свою мысль о нём во времени, которое сотворено вместе с миром; – вечная мысль Божия есть вместе и действительное бытие, когда говорится о Его собственном Существе и Его совершенствах; но вечная мысль Божия о мире осуществляется, когда Он открывает её в сотворении мира. Так, Ап. Павел говорит о Боге: «Он избрал нас в Нём (Иисусе Христе) прежде сложения мира» (Еф.1:4); «но открыл тайну воли своей, когда исполнилось предопределенное Им время» (Еф.1:9–10). Последовательность откровения Божия в мире, изображаемая в повествовании о шестидневном творении мира, составляет характерную особенность христианского учения; она показывает, что Бог есть Творец мира, его стихий, составных частей, отдельных тварей и живых существ.

О шестидневном творении мира. Достоинство Св. Бытописания Моисея доказывается: а) сравнением его с космогониями языческих народов, изображающими в фантастических образах происхождение мира в смысле грубого пантеизма, в форме эманации, и в) согласием его со строго-научными исследованиями относительно общей последовательности и порядка творения в изображении первобытного состояния материи, по сотворении её, – появления света, распределения вещества соответственно его плотности, – отделения воды и суши, – сосредоточения света в небесных телах, – постепенности в происхождении растений, видов животных и, наконец, человека. Отсюда высокое уважение к Моисею-бытописателю со стороны знаменитых ученых: Бюффона, Линнея, Коши и др. Надобно заключить, говорит Коши, что Моисей обладал глубокими познаниями в науке о природе, но таких знаний не могла сообщить ему египетская мудрость; остается признать, что такое знание открыто ему сверхъестественным образом. Трудность соглашения бытописания, повествую-

—31—

щего о шестидневном творении мира, с данными естествознания, именно: геологии и палеонтологии, состоит в невозможности, по мнению натуралистов, объяснить образование, в течении нескольких дней, пластов земной коры, происхождение и развитие животных, находимых в них; то и другое предполагает несравненно более обширный период времени, нежели шесть обыкновенных дней. По вопросу об этой трудности следует заметить, во 1-х, что здесь мы имеем дело с научными исследованиями и с фактами, которые ими открываются, но отнюдь не с теми выводами, которые делаются из них материалистами. Это разграничение между естествознанием и материализмом тем необходимее, что сами натуралисты принимают деятельное участие в соглашении научно добываемых ими геологических и палеонтологических данных со Св. Бытописанием. Во 2-х, во всех подобных случаях, когда в исследовании одного и того же вопроса принимают участие разнородные науки, необходимо строгое разграничение областей, свойственных той и другой науке и определяемых предметом, задачами и средствами каждой науки. Это разграничение выясняет пределы их компетентности, и предотвращает вторжение одной науки в область другой и налагает обязанность, а вместе и дает право каждой науке отвергать всякое вторжение другой науки в её область, как ненаучное. Блаженный Августин говорит: «нам в Евангелии нигде не обещано Господом, что Он сообщит нам познания о течении небесных светил» и других подобных предметов, познаваемых самим человеком. Богословская наука исследует вопросы, которых касается и естествознание, только тогда, когда решение их стоит в неразрывной связи с религиозным учением. Таков вопрос о шестидневном творении мира, с которым непосредственно соединено учение о Боге-Творце мира, его частей и всех тварей. Естествознание имеет свою область, свой предмет и свою задачу – познание конечного мира посредством внешнего опыта и наблюдения, идет своим путем развития и совершенствования. Добываемые им результаты не составляют его последнего слова. Потому, когда его результаты не согласуются с христианским Богооткровенным учением, то

—32—

нет никакого основания делать поспешные попытки к соглашению их с последними. В прежние времена существовало физическое учение о солнце, как единственном источнике света в мире, а вместе и возражение против Бытописания, повествующего о сотворении света в 1-й день, а солнца в 4-й. Североамериканский писатель Дрэпер справедливо говорит о Православной Церкви, что она никогда не восставала против науки, радуется, когда видит, что результаты научных изысканий согласуются с учением её и спокойно ожидает разъяснения недоразумений в случаях противоположных.

Опыты соглашения учения о шестидневном творении с естествознанием, известные под именем гармонистических теорий, могут быть сведены к трем главным теориям.

а) Теория дилювиальная (diluvium – потоп) относит происхождение земных пластов и находимых в них остатков животных ко времени, следующему после шестидневного творения, именно к катастрофе, произведенной потопом. Но эта катастрофа, оставившая по местам свои следы, не может объяснить происхождения древнейших земных пластов и находимых в ней организмов, и их последовательного порядка. Защитники этой теории Соринье, Кейль, Бозицио.

б) Теория конкордизма или конгруизма признает шесть дней Моисея за шесть продолжительных периодов, в сотни тысяч лет каждый, достаточных для образования пластов земной коры и находимых в них окаменелостей растений и животных. Эта теория обязана своим происхождением Кювье, а в особенности Гюг-Мюллеру, и принимается богословами (Ланге, Ебрард, Делич). Главный недостаток этой теории тот, что она противоречит точному указанию пределов дня у Моисея, который говорит: «и бысть вечер, и бысть утро, день един», и пр. Слова: «тысяча лет пред очима твоима, Господи, яко день вчерашний, иже мимо иде, и стража нощная» (Пс. 89:5) изображают величие Божие, а не определяют продолжительности дня творения, притом здесь тысяча лет уподобляется не только дню, но и страже ночной, то есть четвертой части ночи (время ночи считалось у Евреев по

(Продолжение следует)

—161—

первоначальную юридическую выработку и географическое распространение рабства в языческой Руси, автор старается обстоятельно изобразить юридический строй жизни русских славян, внимательно останавливается на вопросе об их родовом быте, разбирает известия об их экономическом положении и внешних международных отношениях. В четырех остальных главах, переходя ко второй важнейшей части своей задачи, автор описывает влияние принесенных из Византии начал греко-римского права и христианского учения на русское рабство, как оно сложилось ко времени принятия христианства Русью. По связи с этими вопросами автор в V главе, вслед за учением Евангелия о рабстве, в сжатых, но обстоятельных очерках излагает при пособии Валлона (Wallon, Histoire de l’esclavage dans l’antiquité, t. III) вытекающий из этого учения взгляд отцов Церкви на рабство, а потом при помощи непосредственного изучения памятников византийского права – законодательство византийских императоров о рабстве. Эти вводные очерки помогли автору шире и яснее взглянуть на главный предмет исследования.

Автор делит историю русского рабства на два неравные периода. Первый период продолжается у него до конца XV века: это – время полного рабства, «рабства в собственном смысле слова». Тогда Церковь только еще подготовляла те смягчения, которые потом при её участии были внесены в этот институт. Второй период – два века с небольшим (конец XV – начало XVIII в.). Это – время смягчения рабства, «история холопства» (стр. 31). Автор сосредоточил свое внимание на первом периоде; но изложенный им во введении общий взгляд на историю древнерусского холопства показывает, что он обдумывал и дальнейшую судьбу этого учреждения, собирая материалы для изучения второго периода его истории. Влияние Церкви на переработку холопства в продолжение первого периода

—162—

изображено автором и очень подробно и большею частью основательно. Он метко различил влияние принесенного византийским духовенством на Русь греко-римского права и влияние нравственного учения Церкви на русское рабство; первое влияние усиливало юридическую суровость холопьей неволи, второе смягчало её в жизни и в праве. Излагая ход этого дела, автор с усиленным вниманием следил за возвышающим действием Церкви на уровень общественного сознания и порядка и старался не проронить никакого исторического указания, отсутствие которого могло бы затемнить или умалить это действие. В объяснении сложных явлений, подлежавших исследованию, автор при выдающейся любознательности и напряженности мысли обнаружил основательное знакомство с разнообразными источниками истории, преимущественно церковной, равно как и с научными пособиями даже по смежным с церковной историей отраслям знания. Рассматриваемый труд не свободен от сделанных поспешно выводов и обобщений; но вообще в нём особенно явственно выступает способность автора вникать в сущность изучаемого предмета, разбирать происхождение, состав, условия развития и следствия изучаемого исторического явления. Ко всему этому надобно присоединить живое, ясное и большею частью точное изложение, нередко обнаруживающее признаки литературного таланта.

Все это дает основание призвать сочинение С. Смирнова весьма удовлетворительным».

О сочинении студента Успенского Сергея на тему: «Крестьянин Посошков и его суждение о религии и духовенстве»:

«Изложив в двух первых главах сочинения обстоятельные биографические и критико-библиографические сведения о Посошкове и тех его произведениях, где он высказывает свои суждения о религии и духовенстве, осо-

—163—

бенно о качествах образцового духовного пастыря, автор в двух остальных главах подробно излагает эти суждения большею частью словами самого Посошкова. Автор превосходно воспользовался довольно значительной литературой о Посошкове, но оценка изложенных в сочинении суждений Посошкова едва ли вполне удовлетворит читателя. Автор рассматривает этого писателя, как настоящего, притом современного богослова и, разумеется, нигде не учившийся крестьянин начала XVIII в. Посошков не выдерживает такой критики. Имея в виду «Зеркало», капитальное полемическое произведение Посошкова, направленное против раскольников и лютеран, автор замечает (стр. 210), что «полемика Посошкова слишком мелочная, дробная, частичная», что Посошков не принимает вопроса в основном, принципиальном значении, во всем его широком объеме. Где же ему принимать так вопрос – ему, крестьянину-самоучке Посошкову, технику, винокуру! Притом основные религиозные воззрения Посошкова изложены не в богословском трактате, а в «Завещании Отеческом» в задушевном наставлении отца сыну. Автору приходилось иметь дело не с ученым богословом, а с характерным явлением в истории русского религиозного сознания, и он сам ясно понимал, что имеет дело с таким явлением, когда писал, что «всё религиозно-церковное мировоззрение Посошкова находится в прямой связи с господствовавшими религиозно-церковными воззрениями и религиозно-нравственным состоянием современного ему русского общества (стр. 216)». С этой стороны, казалось бы, и следовало подступить к Посошкову. Этот писатель – характерный образчик, по которому можно судить, до какого уровня мог подняться в религиозном сознании собственными усилиями при помощи наличных общедоступных средств русский человек начала XVIII века, – не церковный пастырь или от-

—164—

шельник, а простой русский мирянин, только умный и мыслящий. В своей оценке сочинений Посошкова автор высказывает два вывода: 1) чтобы уяснить религиозно-нравственное состояние современного ему русского общества, 2) характеризуя с этой стороны Посошкова, как типичного представителя известной среды, мы изображаем общее состояние умственно-религиозной жизни на той ступени её развития, какой она достигла к первым годам XVIII века. Этими выводами автор заканчивает свое сочинение, которое лучше отвечало бы на вопрос, если бы ими начиналось.

Впрочем и в настоящем своем виде оно может быть признано очень хорошим».

3) Ординарного профессора Академии Евгения Голубинского.

О сочинении студента Булгакова Ивана на тему: «О борьбе так называемых Иосифлян с так называемыми заволжскими старцами».

Сочинение г. Булгакова состоит из введения и четырех глав. Во введении автор говорит о происхождении партий Иосифлянской и Заволжских старцев и характеризует направление той и другой из них. В первой главе автор говорит о создателе Иосифлянской партии преп. Иосифе Волоколамском. Во второй главе он говорит о представителе партии Заволжских старцев преп. Ниле Сорском. В третьей главе излагает литературную полемику между Иосифлянами и Заволжцами и именно по вопросам: об ереси Жидовствующих, о монастырских вотчинах и о вдовых священниках. В четвертой главе излагает историю борьбы между партиями, веденной при дворе великого князя, с целью привлечения государя одною и другою из них на свою сторону.

Предмет сочинения г. Булгакова, принадлежащий к числу предметов, уже достаточно исследованных, изучен им

—165—

при руководстве существующих исследований, с большою старательностью и излагается им с должною полнотой и в надлежащей последовательности частных материй или по удовлетворительному плану. Суждения г. Булгакова, в наибольшей их части отличаются продуманной основательностью. Вредят достоинству сочинения некоторые частные довольно грубые погрешности, в роде того, что Заволжские старцы получили свое название от Вологды, что Максим Грек прислан был в Россию султаном турецким. Не свободно также сочинение и от погрешностей в языке.

Соображая достоинства сочинения с его недостатками, нахожу справедливым отнести его к числу сочинений хороших.

О сочинении студента Георгиевского Павла на тему: «Антоний Подольский, противник архимандрита Дионисия относительно исключения прибавки в богоявленской молитве слова: «и огнем».

Г. Георгиевскому дана была тема для кандидатского сочинения: «Антоний Подольский», противник архимандрита Дионисия относительно исключения прибавки в богоявленской молитве слова: «и огнем». Так и озаглавливает г. Георгиевский свое сочинение. Но на самом деле последнее написано им не на эту тему, а на тему гораздо обширнейшую, которая должна быть выражена словами: «Исправление потребника и других богослужебных книг архимандритом Дионисием с сотрудниками и противник сделанного ими исключения из богоявленской молитвы слова: «и огнем» Антоний Подольский». Важнейшее в деятельности Антония Подольского составляет полемика с архимандритом Дионисием и его сотрудниками по поводу исключения ими из богоявленской молитвы прибавки: «и огнем», а поэтому, говоря об Антонии Подольском, необходимо, конечно, говорить и об исправлении книг архимандритом Дионисием. Но когда давалась тема г. Георгиевскому, то предполагалось, что об исправлении книг Дионисием он скажет

—166—

кратко, во введении. Г. Георгиевский решил поступать иначе, а именно так, чтобы вести об исправлении книг архимандритом Дионисием совершенно нарочитые речи, как будто бы оно (исправление) составляло действительный предмет его темы, почему и большая часть его сочинения посвящена не Антонию Подольскому, а Дионисиеву исправлению книг. Если бы это произвольное расширение темы было в ущерб изучению того, что составляло действительно данный автору для исследования предмет, тогда он не заслуживал бы похвалы за свое своеволие. Но у г. Георгиевского весьма значительное расширение темы нисколько не послужило в ущерб изучению им того, что составляло действительно данный ему для исследования предмет. А в виду этого мы и не считаем себя в праве порицать его за произвольное весьма значительное расширение темы, что было с его стороны произвольным весьма значительным увеличением своего труда.

Сочинение г. Георгиевского до исключительности обширное по своему объему (1297 страниц текста и 140 страниц приложений) состоит из введения и семи глав. Во введении делается общее обозрение времени архимандрита Дионисий и Антония Подольского, именно – конца XVI – начала XVII века. В главе первой дается общий обзор книжного исправления на Руси до архимандрита Дионисия. В главе второй – о книгопечатании в Москве в продолжение смутного времени и в царствование Михаила Феодоровича. В главе третьей – о методе архимандрита Дионисия при его книгоисправительных работах и о самом исправлении им книг. В главе четвертой – о представлении Дионисием совершенного им с сотрудниками исправления книг заведовавшему делами русской церкви за исбытностью на Москве патриарха митрополиту Сарскому Ионе, о суде над ним с сотрудниками и осуждении их всех. В главе пятой – о том, как могла возникнуть

—167—

и когда именно была сделана прибавка в богоявленской молитве слова: «и огнем». В главе шестой – о мнимых догматических доводах, которыми думали отстаивать слово «и огнем» защитники этой прибавки, – об Антонии Подольском, который собрал в одно место и научно систематизировал сейчас указанные доводы, именно, – биографические о нём сведения, возможное восстановление не дошедшего до нас в подлиннике его слова об огне просветительном, написанного против архимандрита Дионисия с сотрудниками и критический разбор слова вместе с разбором написанного против него сочинения, принадлежащего одному из сотрудников архимандрита Дионисия, священнику Иоанну Наседке. В главе седьмой – об оправдании Дионисия с сотрудниками прибывшим из польского плена патриархом Филаретом и об изглаждении патриархом прибавки в богоявленской молитве слова «и огнем», о дошедших до нас сочинениях Антония Подольского кроме слова об огне просветительном и о судьбе его, равно как и других врагов Дионисиева исправления, после оправдания Дионисия с сотрудниками патр. Филаретом.

Таким образом, сочинение г. Георгиевского состоит из двух неравных половин: меньшей половины, написанной на данную ему тему, и большой половины, написанной сверх данной ему темы. К меньшей половине, написанной прямо на данную ему тему, относится, кроме речей об Антонии Подольском в шестой и седьмой главах сочинения, еще введение в последнее, цель которого указать существование у русских конца XVI – начала XVII века таких взглядов в области религиозной, которые делали возможною прибавку в богоявленской молитве слова: «и огнем». Относительно введения в сочинение должно быть сказано, что недостаточно ясно и отчетливо представляется автором это дело о своеобразных взглядах существовавших у русских указанного времени, о которых

—168—

ведет он речь, и что есть у него здесь лишнее, не совсем идущее к делу. Разыскания о самом Антонии Подольском отличаются весьма большою старательностью, а сообщаемые о нём сведения и делаемые о нём рассуждения отличаются большою полнотой и достаточной основательностью. Впрочем, есть у него при этом и такие частные мнения, которых нельзя признать удовлетворительными. Укажем на одно из таких мнений наиболее бросающееся в глаза. Не соглашаясь с большинством исследователей, чтобы Антоний Подольский происходил из южнорусской области Подолии и решительно принимая, что он был уроженец села Подола московской области, нынешнего города Подольска московской губернии (стр. 800), г. Георгиевский в ответ на вопрос: где же Антоний Подольский, быв уроженцем села Подола, мог получить свое очень хорошее образование, делает предположение, что в селе Подоле существовала школа, соответствующая нынешней средней школе (стр. 814:817). Т. е. Георгиевский предполагает существование в селе Подоле средней школы в такое время, когда не было ни одной такой школы по всей московской Руси (и когда еще и наше время не думает мечтать о чем-либо подобном)! Крайняя странность, чтобы не сказать более, такого предположения для всякого понятна. (Не говорим о том, что при сем автор вовсе не дает ответа на вопрос: как же уроженец села, которое принадлежало одному монастырю и в котором жили только крестьяне и бобыли, мог стать подьячим, каковым, по весьма вероятным предположениям автора, был Антоний Подольский).

Если бы история исправления богослужебных книг архим. Дионисием не была уже вполне исследована: то добровольное принятие на себя г. Георгиевским изложения этой истории справедливо было бы признать за истинный с его стороны, подвиг. Но хотя история исправления богослужебных

—169—

книг архим. Дионисием и совершенно уже исследована, так что г. Георгиевскому оставалось воспроизводить готовое, однако и в сем случае добровольное принятие им на себя труда изложить историю, в виду её обширности, не может не быть призвано за проявление его исключительного трудолюбия. При этом он не ограничился только тем, чтобы именно лишь воспроизводить готовое, но в более или менее значительной степени произвел поверку дела по первоисточникам. О достоинстве этой большей части сочинения г. Георгиевского должно быть сказано, что, не свободная от недостатков, в общем она должна быть признана удовлетворительною. В истории исправления богослужебных книг архим. Дионисием есть вопросы, которые остаются не решенными положительно и относительно которых существуют спорные мнения. Нельзя сказать, чтобы г. Георгиевский всегда достаточным образом доказывал наибольшую основательность мнений, которые он принимает. Так, он решительно утверждает, что архим. Дионисий и один из его сотрудников – старец Арсений Глухой знали греческий язык. Но в пользу своего мнения, он приводит лишь те же недостаточные доказательства, которые уже известны были и прежде.

Не могу отозваться с совершенной похвалой о внешнем, литературном достоинстве сочинения: вредит ему наклонность автора к искусственности и вычурности и вообще к риторике в неодобрительном смысле этого слова.

Обширное до исключительности по объему и, хотя несвободное от недостатков, но в общем удовлетворительное по качеству, сочинение г. Георгиевского справедливо должно быть признано за сочинение почти очень хорошее.

О сочинении студента Луппова Павла на тему: «История распространения и утверждения христианства среди Вотяков по XVIII век».

Большинство Вотяков живет в Вятской губернии.

—170—

Г. Луппов есть уроженец той же Вятской губернии. Этим и объясняется его желание взять темой для кандидатского сочинения историю распространения и утверждения христианства среди Вотяков.

Так как до сих пор обнародована в печати еще очень недостаточное количество материалов для истории распространения и утверждения христианства среди Вотяков, то исполнение желания писать эту историю было возможно только под условием изучения материалов рукописных, хранящихся в архивах. У г. Луппова давно родилось его желание, а поэтому он, пользуясь вакациями во время учения в Академии, постарался изучить рукописные материалы относительно истории распространения и утверждения христианства среди Вотяков, хранящиеся в архиве вятской духовной консистории и других вятских присутственных мест. Таким образом он и сделал возможным для себя осуществление своего желания взять темой для кандидатского сочинения историю распространения и утверждения христианства среди Вотяков.

Сочинение г. Луппова очень обширное по объему (626 страниц текста и 136 страниц приложений) состоит из введения и десяти глав. Во введении автор говорит о желаемости и пользе видеть написанною историю распространения и утверждения христианства среди Вотяков, о трудности написания этой истории и о материалах, печатных и рукописных, которые находятся в распоряжении желающего предпринять писание истории и которые именно находились в его (автора) распоряжении. В главе первой автор дает краткий очерк истории Вотяков, начиная с древнейших известий о них и до настоящего времени. В главах второй и третьей автор говорит о распространении христианства среди Вотяков вятской области от прибытия в неё русских колонистов (не позднее второй половины XIII века) до начала XVIII века. В главе чет-

—171—

вертой автор говорит о распространении христианства среди Вотяков казанского края со времени покорения последнего московскими государями (1552 г.) до учреждения Новокрещенской конторы в 1740 году. В главе пятой автор излагает историю обращения в христианство Вотяков вятской епархии с начала XVIII века до учреждения той же Новокрещенской конторы. В главах шестой и седьмой автор излагает историю распространения христианства среди Вотяков казанских и вятских за время существования Новокрещенской конторы (1740–1764 гг.). В главе восьмой автор излагает историю распространения христианства среди тех и других Вотяков в период времени 1764–1799 годов. В главах девятой и десятой автор говорит о мерах церкви и гражданского правительства к утверждению крещенных Вотяков в христианской вере.

Едва ли кто будет спорить против того, что обстоятельная, насколько это возможно, история распространения православного христианства среди разных инородцев, населяющих русское государство, очень и очень желательна. Труд г. Луппова, задуманный и совершенный им из побуждений патриотических (как вятским уроженцем) представляет собою одну из частей этой желательной истории, о которой (части) справедливость требует отозваться не иначе как с решительною похвалой. При недостаточности времени автор не имел возможности изложить своего обширного предмета с совершенною обстоятельностью во всех частностях. Но частности, которых не успел он обстоятельно изложить в тексте сочинения, все-таки не опущены им, а сжато занесены в примечания. Отличаясь внутренним качеством основательности в исследовании предмета, сочинение г. Луппова отличается и внешним качеством литературности в отношении языка.

Вообще сочинение, представляющее собою труд серьез-

—172—

ный и ценный, таково по своим внутренним и внешним достоинствам, что справедливо должно быть отнесено к числу сочинений очень хороших.

О сочинении студента Никольского Константина на тему: «Гермоген, матриарх Московский и всея России».

Сочинение г. Никольского состоит, после краткого введения из пяти глав. В первой главе автор делает характеристику смутной эпохи, начавшейся явлением первого самозванца в 1604 году и окончившейся избранием в цари Михаила Феодоровича в 1613 году. Во второй главе автор говорит о жизни и деятельности Гермогена до его постановления в патриархи (в сане приходского священника города Казани, в сане архимандрита Казанского Спасо-Преображенского монастыря и в сане митрополита Казанского). В третьей главе автор говорит о поставлении Гермогена в патриархи (3 июля 1606 г.) и излагает государственную деятельность его от поставления в патриархи до низведения царя Василия Ивановича Шуйского с престола (17 июля 1610 г.). В четвертой главе автор излагает государственную деятельность Гермогена от низведения Василия Ивановича Шуйского с престола до его – патриарха мученической кончины (17 февраля 1612 года). Пятую главу автор посвящает церковно-правительственной деятельности Гермогена и его литературным трудам.

Во введении к сочинению г. Никольский говорит, что доселе еще нет сколько-нибудь порядочного жизнеописания патр. Гермогена (стр. 5). Но понимать эти слова его в том смысле, что данная ему тема еще совсем не разработана и что ему предстояла самостоятельная для ней работа, было бы далеко не справедливо. Хорошего жизнеописания патриарха Гермогена действительно до сих пор еще нет (и если бы оно существовало, то не была бы дана г. Никольскому и его тема), но вся деятельность патриарха

—173—

Гермогена, как государственная, так и церковная, приведена в полную известность и достаточно оценена. По сейчас сказанному от г. Никольского требовалось преимущественным образом не самостоятельное изучение и исследование жизни и деятельности патриарха Гермогена, а возможно полное сведение в одно место, возможно обстоятельная передача и возможно надлежащее изложение того, что уже существует в готовом виде изученного и исследованного. Сейчас указанную свою задачу г. Никольский выполнил очень удовлетворительным образом: он излагает деятельность патр. Гермогена – по отношению ко всему её объему полно, по отношению к её частностям обстоятельно и с внешней стороны или в материальном отношении языком сравнительно очень хорошим.

Сочинение хотя и не требовавшее от автора самостоятельной работы в собственном смысле этого слова, но во всяком случае требовавшее от него немалого усердия и труда, равно как и свидетельствующее об его таланте, должно быть признано за сочинение почти очень хорошее.

О сочинении студента Пятикрестовского Александра на тему: «Филипп I, митрополит московский и всея России», Сочинение г. Пятикрестовского состоит из восьми глав. В первой главе – речь об избрании Филиппа в митрополиты и «несколько слов о современном ему политическом и церковном состоянии Руси». Во второй – четвертой главах – о церковной и государственной деятельности митр. Филиппа, именно о вмешательстве его в раздор псковского духовенства с архиепископом новгородским, об его усилии оградить права архиепископа Новгородского от посягательства Новгородских гражданских властей и вообще мирян, об его стараниях удержать Новгородцев, намеревавшихся отдаться под власть польского короля, в верности отеческому православию и

—174—

московскому великому князю, – об его заботах охранить достоинство и честь отечественной церкви по поводу приезда в Россию с Софией Палеолог папского кардинала. В пятой главе – о начале строения митр. Филиппом нового Успенского собора в Москве. В шестой главе – об его литературных трудах. В седьмой главе – о его вотчинно-владельческой деятельности. В восьмой главе – об его смерти и погребении с общей его характеристикой. Тема, данная г. Пятикрестовскому для сочинения, не может быть названа слишком обширною по объему и слишком трудною по содержанию, ибо Филипп I занимал митрополичью кафедру не особенно долго (1464–1473) и не совершил дел слишком важных и вообще таких, которые бы обязывали исследователя к более или менее серьезной над ними работе. Не могу сказать, чтобы г. Пятикрестовский обработал свою сравнительно не очень обширную и не очень трудную тему с такою тщательностью, которая бы не оставляла желать ничего большего. Но несомненно, что автор трудился над своим делом, а относительно достоинства труда во всяком случае должно быть сказано, что автор излагает свой предмет достаточно полно и обстоятельно. Есть у автора мнения, с которыми можно не согласиться, напр. будто митр. Филипп по образу своих мыслей относительно церковного вотчино-владения принадлежал к так называемым Заволжским старцам, но нет у него мнений, которые бы прямо должно было назвать неправильными.

Вообще нахожу, что автор заслуживает быть удостоенным за свое сочинение степени кандидата богословия.

О сочинении студента Тихомирова Ивана на тему: «Ересь стригольников».

Сочинение г. Тихомирова состоит из шести глав. В первой главе – очерк религиозного сознания русского общества в XIV и XV веках. Во второй главе – об

—175—

основателях секты, стригольников, о месте и времени её возникновения и её названии, об учении сектантов и о развитии последнего по мере течения времени. В третьей и четвертой главах – разбор существующих взглядов на ересь жидовствующих и о сущности религиозного движения, известного под именем жидовства. В пятой главе – о причинах, вызвавших стригольническое движение. В шестой главе – история этого движения, о мерах, которые были принимаемы для его подавления и об его значении в дальнейшей истории религиозного сознания русского общества.

Не может быть признан современно удовлетворительным план сочинения г. Тихомирова. После речей о стригольничестве он делает вставку о жидовстве, а потом опять возвращается к стригольничеству. Вследствие сего вторые его речи о стригольничестве являются до некоторой степени повторением первых, а речи о жидовстве, поставленные не на месте, много утрачивают того значения, которое придает им автор. Из нескольких мнений, существующих относительно причин, вызвавших стригольничество и относительно учения сектантов автор держится того мнения, которое принято у церковных историков, именно – что стригольничество представляла собою раскол, вызванный существованием платы за поставление в церковные степени и недостойною жизнью того или другого числа священников и что учение сектантов состояло в оглашении на основании сейчас указанного всех пастырей церкви за неистинных пастырей, с которыми не должно находиться в общении. Но что касается до значения стригольничества в истории последующих наших ересей, то автор, идя, так сказать, несколько далее церковных историков и соглашаясь с некоторыми специальными исследователями наших ересей XV–XVI в., принимает мнение, что ересь жидовствующих, представ-

—176—

ляла собою не что иное, как доведенное до крайности стригольничество или иначе сказать – что доведенное до крайности стригольничество выразило себя в виде ереси жидовствующих. Нельзя сказать, чтобы автор твердо доказывал последнее свое мнение; есть у него тут и противоречия себе, именно, что он считает представителями доведенного до крайности стригольничества то одну половину жидовствующих, то всех их; впрочем не может быть отказано аргументации автора и в относительной основательности, тем более не может быть сказано, чтобы он принимал свое мнение зря, потому только, что оно случайно попалось ему.

Не свободное кроме указанного от некоторых частных недостатков, каковы – ошибочные частные положения, неверные частные сведения, частые противоречия себе, сочинение г. Тихомирова свидетельствует об его похвальном усердии к делу и представляет собою труд серьезный, заслуживающий одобрения, так что справедливо должно быть отнесено к разряду сочинений хороших.

Ординарного профессора Академии Алексея Лебедева.

О кандидатском сочинении студента Попова Сергея на тему: «Ректор Московской Духовной Академии А.В. Горский (Опыт биографического очерка)».

Сочинение писано на денежную премию преосвящ. Николая, епископа Алеутского и Аляскинского. – Оно имеет такое содержание. Введение. Части I-й гл. 1: Краткие сведения обе отце и матери Горского, их домашней и семейной жизни; домашнее воспитание и образование его; поступление его в Академию; Академия того времени, когда он учился в ней: внешний вид и устройство Академии, внутренние порядки – административные и учебные, быт студентов; знакомство Горского с Ф.А. Голубинским; четыре года учения его в Академии, ход его развития и его успехи (1828–1832 г.). Глава 2-я: Поступление Гор-

—177—

ского на службу в Московскую семинарию, замечания о состоянии преподавания здесь, преподавание Горским церковной истории; жизнь его на этом месте служения, переписка его с Ф.А. Голубинским и переход его на службу в Академию; домашние ученые занятия его на первых порах в Академии (заботы родителей о его здоровье), поездки его домой (в Кострому); Горский в должности секретаря; митрополит Филарет и экзамен по его предмету (Церк. история); быстрое возвышение Горского по службе и первые ученые поручения ему; семейные несчастия; путешествие Горского и ректора Филарета (Гумилевского) по ближайшим монастырям с ученою целью; не осуществившееся намерение Горского принять монашество (в 1840 т.), возникновение академического журнала и отношение к нему Горского; почему Горский принимает на себя обязанность академического библиотекаря; поездка его а Саввин Сторожевский монастырь; планы Горского занять место настоятеля посольской церкви в Константинополе, – и совершить путешествий в Иерусалим; новые семейные несчастья; описание Горским рукописей; смерть Ф.А. Голубинского, смерть его (Горского) отца; разделение одной кафедры церковной истории на две; приглашение Горского обер-прокурором Святейшего Синода на службу в канцелярию Синода; пребывание его в Петербурге на юбилейном празднике духовной Академии; поручение митрополита Филарета составить записку о неженатых белых священниках и рукоположение Горского в священный сан; пребывание его в петербургском комитете по преобразованию духовно-учебных заведений; не состоявшаяся командировка Горского на Восток для умиротворения греческой и болгарской церкви, – назначение его в ректоры Академии; предложение митрополита Филарета Горскому принять монашество; проект издания Академией «церковно-библейского словаря»; кончина митрополита Фи-

—178—

ларета; устроение Горским домовой церкви в Академии; переустройство академических порядков под руководством Горского, по уставу 1869 года; участие его в планах митрополита Иннокентия касательно присоединения раскольников к церкви; смерть его матери и смерть самого А.В. Горского (I-я часть занимает 289 стр.). Часть II и последняя содержит в себе следующее: описывает отношения А. В. Горского к Филарету Гумилевскому до смерти последнего, к Евсевию Орлинскому (впоследствии архиеп. Могилевскому) за все время, пока продолжались эти отношения, – к Ф.А. Голубинскому и Делицыну, как сослуживцам Горского, а также к прочим академическим его сослуживцам; затем здесь же описываются отношения его к ректорам Академии и его собственные отношения, как ректора, к профессорам, к студентам (к этим последним и как профессора и как ректора); здесь же дается место указанию отношений Горского к начальникам митрополитам; в заключение второй части автор анализирует отношения А.В. Горского к родственникам и родителям и разъясняет такие тезисы: Горский в его сочинениях и – как сложился характер Горского. (II часть занимает 272 стр.).

Сочинение имеет в виду удовлетворит следующему требованию, заявленному преосвящ. Николаем, инициатором рассматриваемой темы, соизволившим назначить за удовлетворительное выполнение её премию. Именно он писал в Совет Академии: «лично для меня было бы желательно, чтобы составитель биографии остановился своим вниманием не столько на научной оценке трудов почившего (Горского), сколько на изображении его высоконравственной личности. Отношения А.В. Горского к своим архипастырям (Филарету и Иннокентию), к своим родственникам, в особенности к матери, к наставникам и студентам Академии на столько поучительны, что, думаю, не без пользы

—179—

прочитаются всяким, особенно же учащеюся молодежью. Впрочем все это я высказываю только как свое «pium desiderium». (Журналы совета М. Д. Академии за 1893 г. стр. 5).

Этому требованию, насколько возможно было в положении автора сочинения, он удовлетворяет, второю частью сочинения; что же касается первой части, то, по сознанию г. Попова, она мало подходит под указанное требование. Попов говорит: «в предыдущей (т. е. I-й) исторической части своего сочинения нам почти вовсе не приходилось касаться внутренней стороны жизни Александра Васильевича, проявлений его собственного духа» (стр. 150). Но если это и так (нам же кажется, что автор в указанных словах преувеличенно характеризует свойства первой части), то во всяком случае без неё обойтись при составлении биографии было невозможно. Да и нужно помнить, что преосв. Николай вышеприведенное свое требование выставляет как pium desiderium, а не как conditio sine qua non…

Сочинение г. Попова не без недостатков. Несомненно автор воспользовался не всем материалом, с которым должен иметь дело истинный ученый биограф Горского (если такового когда-нибудь дождемся). Не многие останутся довольны авторским раскрытием тезисов: «А.В. Горский в его сочинениях – и как сложился характер Горского»; но нужно сказать, что оценка литературной деятельности Горского и уяснение его личного характера, кем бы ни были выполнены эти задачи, едва ли когда удовлетворят большинство почитателей Горского (дело это слишком трудное). Автор едва ли прав, когда очень низко ценит, как домашнее воспитание Горского (10 стр. на обороте), так и академическое его образование (стр. 60 обор.). Не можем извинить автора, когда он в двух местах своего сочинения приписывает Горскому составление такого произведения, которого этот никогда не писал (стр. 174 сл. 223). Разумеет «Историю собора Константино-

—180—

польского III вселенского шестого». Если бы автор взял в руки тот том «Христианского Чтения», в котором напечатана эта статья и посмотрел на неё, руководясь имевшимися в его распоряжении сведениями об участии Горского в этом томе, то он увидел бы, что Горскому в данном томе «Христианского Чтения» принадлежит совсем другая статья, а не эта. Эта же сколько знаем, написана Иоанном, впоследствии епископом Смоленским. Автора не может извинять и то обстоятельство, что он ошибся, повторяя чужую ошибку (Прибавл. к Твор. свв. отец, т. 37, стр. 759; ошибка С. К. Смирнова), потому что автор легко мог бы исправить ошибку, но не сделал этого. Автор также неправильно указывает время и место появления статьи Горского: «Притязания апологета» (стр. 223 обор.). Не понимаем, почему автор племянницу Горского всегда именует её отчею фамилиею (Губастова), а не мужнею (Салманова). Язык сочинения не везде одинаково удовлетворителен.

Но с другой стороны сочинение имеет много и достоинств. Оно написано большею частью на основании рукописного материала, собрание и разборка которого требовали много времени и труда, тем более, что некоторые из материалов, какими пользовался автор, существуют в виде клочков и фрагментов. Материалов под руками автора было много, но он пользуется ими очень экономно, чтобы без меры не расширять сочинения и без нужды не повторять того, что уже издано раньше и стало общеизвестным. Очерк биографии А.В. Горского у автора вышел и достаточно характеристичен. Видно, что автор работал над темою с воодушевлением. К чести его нужно сказать, что он пишет без того искусственного подъема духа, который так неприятно действует на читателя и вообще на свежего человека, являясь принадлежностью панегириков. Преосвященный Николай желает, чтобы написана была такая биография А.В.

—181—

Горского, которая не без пользы прочиталась бы (в случае напечатания её) «особенно учащеюся молодежью». Сочинение же г. Попова, нет сомнения, удовлетворит не только учащуюся молодежь, но и людей более требовательных. Со своей стороны я нахожу, что и для людей, знавших лично Горского и достаточно о нём читавших, отыщется в труде Попова не мало нового и любопытного. По крайней мере таково мое собственное впечатление.

Сочинение С. Попова вполне удовлетворительно для искомой им степени кандидата.

Ординарного Профессора Митрофана Муретова:

1. О сочинении студента Ивана Добролюбова: Св. Иаков брат Господень и его послание.

Это небольшое сочинение (225 стр.) состоит из восьми главе или параграфов, из коих первые четыре посвящены вводным (исагогическим) вопросам, а четыре последние – истолковательному обозрению послания: в первом содержится исследование вопроса о личности писателя послания (стр. 1–46), во втором (стр. 47–83) излагаются свидетельства древне-церковные о послании Иакова и суждения о нём новейших западных богословов, в третьем (стр. 85–123) говорится о времени и поводе написания послания и о первоначальных его читателях, в четвертом речь идет о наименовании и содержании послания (стр. 125–135); с пятого параграфа начинается вторая половина сочинения, содержащая обозрение вероучения и (частью) нравоучения послания в таком порядке: учение о Боге, о лице Спасителя, о спасении, о сущности христианства (пятый параграф, стр. 138–164), об оправдании и значении веры и дел (параграф шестой, стр. 165–190), сравнение учения ап. Иакова и ап. Павла) о вере и делах (седьмой параграф, стр. 191–216) и конспективно указанное нравоучение св. ап. Иакова (восьмой параграф, стр. 217–225).

—182—

В сочинении имеются некоторые впрочем совершенно естественные и для восьмимесячной работы студента даже отчасти неизбежные недостатки, как в отношении полноты и основательности изучения обширной древней и особенно новейшей иностранной литературы и научных пособий, так и в отношении полноты исследования предмета, особенно по филологическому экзегезу и по критике текста.

Но если справедливая оценка всякого труда должна состоять в указании и определении, главным образом, того, что есть в труде, то в сочинении г-на Добролюбова имеются следующие достоинства:

1) Для составления вводной или исагогической части сочинитель изучил и дельно воспользовался всеми, наиболее достойными того, общеисагогическими пособиями иностранными, проверив по первоисточникам их ссылки и на основании такой проверки дал всему исагогическому исследованию своему строго-православное направление.

2) Для составления истолковательного обозрения послания сочинитель воспользовался, как наиболее известными и употребительными новейшими иностранными пособиями, так и трудами Икумения, Евфимия Зигабина, Феофилакта, а в частных некоторых вопросах – Златоуста, Кирилла Александрийского, Августина и др.

3) Как на особенность труда надо указать на обдуманность и краткость изложения дела, вследствие чего сочинение на 225 страницах содержит довольно много дельных рассуждений и научного материала, а также на чистоту русского богословского языка, за исключением, впрочем, некоторых духу русского богословского языка не соответствующих выражений особенно иностранных.

4) По указанным достоинствам своим труд г-на Добролюбова представляет рассуждение, вполне удовлетворительное для ученой степени кандидата Богословия.

—183—

2. О сочинении студента Василия Покровского: Послание св. Апостола Павла к Колоссянам.

Это сочинение состоит из двух частой: вводной (исагогической) и толковательной (экзегетической). В первой части сообщаются сведения о Колоссах (стр. 1–45), о Колосской церкви (45–68), о месте, времени, поводе, цели написания послания и подлинности (стр. 69–271). Вторая часть представляет последовательный комментарий на первую главу послания (стр. 272–514).

Для составления своего труда сочинитель основательно изучил и подверг тщательному разбору новейшие западные работы по исагогике послания (особенно Гольцманна) в первой части своего сочинения, – а во второй, кроме наиболее известных западных экзегетических пособий, автор широко воспользовался древними православными истолковательными трудами Златоуста, так называемого Амвросиаста (впрочем по Феофану), Феодорита, Икумения, Феофилакта и нек. др.

Изложение в общем довольно правильное, ясное и духу богословского языка соответствующее, хотя имеются исключения, особенно во второй части, которая и в других отношениях много уступает первой.

Несмотря на свою незаконченность и некоторую неполноту в исследовании предмета, особенно текстуальной и филологической стороны дела, сочинение г-на Покровского представляет работу, вполне достойную ученой степени кандидата богословия.

Экстра-ординарного профессора Николая Каптерева о кандидатском сочинении студента священника Симеона Никольского.

Сочинение студента священника Симеона Никольского, под заглавием: «Что сходного и несходного представляло состояние церквей Антиохийской и Константинопольской времени Иоанна Златоуста (по сочинениям сего последнего)», состоит из введения, самого исследования и заключения.

—184—

Во введении автор заявил, что он пользуется сочинениями Златоуста только в русском переводе, сделав критические заметки по поводу различных мнений о годе рождения Златоуста, делает в хронологическом порядке перечень всех тех сочинений Златоуста, какие написаны им в Антиохии и какие в Константинополе.

Самое исследование автора разделяется на два отдела, каждый отдел на две части, каждая часть на главы, которых во всем; сочинении семнадцать. Первый отдел содержит в себе краткие сведения из истории Антиохийской церкви до времени Иоанна Златоуста и затем подробное изложение нравственно-религиозного состояния Антиохийского клира, монашества и всего общества, насколько об этом говорят сочинения Златоуста. Во втором отделе автор сделал краткие замечания о самом Константинополе и истории Константинопольской церкви, подробно изображает, по сочинениям св. Иоанна Златоуста, религиозно-нравственное состояние Константинопольского клира, монашества и всего Константинопольского общества. В заключении автор, повторяя ранее сказанное, коротко отмечает сходство и несходство в состоянии церквей Антиохийской и Константинопольской во время Златоуста.

Сочинение Никольского, обширное по объему (1100 стр.), представляет собою результат старательного и добросовестного изучения сочинений св. Иоанна Златоустого в русском переводе. Автор извлек и сгруппировал в принятом, им порядке всё, что нашел в сочинениях Златоуста для ответа на данную ему тему, так что всё его сочинение представляет собою по большей части буквальные выдержки из сочинений Златоуста, уясняющие ту или другую сторону религиозно-нравственной жизни церквей Антиохийской и Константинопольской и имеет, поэтому, характер описательный, почти совсем не давая места научному анализу. Понятное увлечение великими ораторскими произведениями

—185—

св. Иоанна Златоуста заставило автора, и очень нередко, делать более обширные выписки из сочинений Златоуста, нежели это требовалось существом дела, от чего сочинение автора страдает иногда растянутостью и, без серьезного ущерба делу, могло бы быть сокращено против своего настоящего объема.

Сочинение свящ. Никольского признаю заслуживающим степени кандидата богословия.

Экстра-ординарного профессора Григория Воскресенского о кандидатском сочинении студента Николая Гальковского: «Религиозно-нравственное миросозерцание Сербского народа по памятникам народного творчества».

В предисловии к своему обширному (в 508 стр.) труду, автор после общих замечаний о характере и значении устной народной словесности, обозначает план своего сочинения. «Задавшись целью изучить верования и воззрения Сербов, т. е. сделать характеристику сербского народа, мы – говорит автор – главное свое внимание должны обратить на эпическую поэзию, которая наглядно, в действии изображает события и к тому же касается общенародных вопросов, а потому представляет и более обильный материал для характеристики народа. Сделав замечание о сербских песнях вообще, для полноты очерка вкратце мы упомянем о песнях женских, т. е. лирических. Затем будет сделано указание на важнейшие факты сербской истории, отразившиеся в устной сербской литературе. Затем мы перейдем к характеристике религиозных верований вообще и верований в святых в частности, включив сюда главу о богомильстве, имевшем широкое распространение на Балканском полуострове в XI и XII веках. Остановившись на Марке Кралевиче, как носителе национальных сербских идеалов, мы перейдем к Косовской битве и гайдучеству, которые так ярко изображают сербский народ в годину

—186—

неволи и рабства. Последняя глава будет посвящена рассмотрению отношений Сербов к России и православию; для нас, русских, интересно и важно знать, как смотрят Сербы на своих соплеменников и в частности на нас, русских. Таким образом в нашу характеристику войдут почти все стороны сербского народа» (стр. 9–10). Таков план автора. Как же г. Гальковский выполнил свой план?

Прежде всего должно отметить, что автор не разделил своего сочинения на части, отделы или главы, а предлагает ряд отдельных очерков (до 20-ти счетом), каждый со своим заглавием. Первый очерк (стр. 11–22) «Общие замечания о сербской народной песне. Песни женские» предлагает краткую и общую характеристику сербских песен и в таком виде серьезного значения для главной цели автора иметь не может. Второй очерк (стр. 23–46) «политическая история Сербов», после замечаний об условиях зарождения и процветания эпической поэзии до падения и после падения сербского государства, представляет краткий перечень главных исторических фактов. Третий очерк (стр. 47–74) «влияние мифологии на религиозные воззрения Сербов» дает характеристику сербских вил, по исследованиям Афанасьева, Веселовского и др. и образчики песен о вилах. Сербские песни и далее нередко целиком приводятся в русском переводе самого автора. Все эти очерки составляют разве как бы введение к главному предмету исследования. Следующие очерки (стр. 75–184) носят заглавия: «Среча и Усуд» (счастье, доля и рок, судьба). «Загробное воздаяние». «Верования в святым». «Верования в ангелов». «Иоанн Креститель». «Пророк Илья». «Св. Георгий Победоносец». «Св. Николай». «Св. Сава». «Алексей Божий человек». «Св. Апостол Петр». «Пятница и Неделя». Автор задается здесь целью отметить, как отразилось

—187—

в народном сознании то или другое верование, та или иная личность святого и обыкновенно приводит на каждый случай соответствующие песни. В очерке: «св. Георгий Победоносец» (стр. 157–165) говорится между прочим о сербском обычае празднования «славы».

На стр. 199–237 в очерке «Богомильство» автор кратко говорит о происхождении, характере и вероучении богомилов по исследованиям Веселовского, Кирпичникова и др. К сожалению автор почти совсем не коснулся вопроса о народном значении богомильского движения у южных славян. – Богомольством автор заканчивает обзор религиозного миросозерцания сербского народа. К каким же результатам пришел автор? «Из более или менее подробного обозрения отдельных верований – говорит он – видно, что сербскому народу присуще тоже двоеверие, за которое упрекали нас наши пастыри-писатели. Будучи принесено народу полудикому, христианство не могло сразу вытеснить язычества. Языческие воззрения долго жили совместно с христианскими в народном представлении. Язычество сказывается даже и теперь в произведениях народной литературы и обряде, наследиях седой старины. Но языческие предания в настоящее время совершенно утратили свой первоначальный смысл. Христианские воззрения настолько наложили свою печать на все воззрения Серба (что должно сказать и о других славянах), что нет никакой возможности составить себе более или менее определенное представление о языческих верованиях Сербов. И если где могут быть бесконечные разногласия в науке, так это по вопросу о языческой религии славян» (стр. 234–235). Поэтому-то, может быть, анализ и систематическое изложение религиозных верований Сербов автор заменяет большею частью пересказом или переводом относящихся к каждому отдельному очерку народных песен. Изложение религиозного миросозерцания, на-

—188—

сколько, конечно, оно возможно по памятникам народного творчества, должно бы непосредственно связываться с системой нравственного миросозерцания. Но, не выработав себе надлежащего плана или же руководясь своим собственным не вполне соответствующим теме планом, автор отделяет ту и другую сторону народного миросозерцания вставкою четырех очерков политико-исторического характера под заглавиями: «Марко Кралевич». «Косовская битва. «Гайдучество». «Взгляд Сербов на Россию и Русских» (стр. 239–486). Нельзя сказать, что эти очерки совершенно лишние, но надлежащее место им во введении или в обозрении материала и литературы вопроса (а именно у автора-то и нет обозрения ни источников, ни пособий по его вопросу!). Помещать же в исследование о религиозном и нравственном миросозерцании очерки бытовой и политической жизни Сербов не представляется уместным. Да автор и сам наказал себя, когда вынужден был, благодаря отсутствию единства плана, говорить о политическом положении Сербов в XIV веке чуть ли не в четырех местах своей диссертации. Последний очерк (стр. 487–508) «нравственное миросозерцание сербского народа». Но так как в предшествующем обзоре сербских песен нравственный элемент не отделялся от других элементов религиозного, социального и политического, то этот очерк представляет мало нового материала, а состоит главным образом из общих выводов, сделанных на основании сказанного раньше (отмечаются по народным песням усвоение народом христианских начал нравственности, уважение семейных добродетелей, распространенные в Сербии обычаи кумовства, побратимства, посестримства и т. д).

Анализ сочинения г. Гальковского приводит к тому результату, что материала собрано автором достаточно для решения поставленного им вопроса, но материал этот

—189—

не систематизирован надлежащим образом. Ближайшая задача автора требовала бы несколько иной постановки всего плана. – Но автор видимо основательно знаком с произведениями сербской народной поэзии и истории и свои сведения в этой области пожелал предложить в диссертации чрез что привнес довольно много лишнего материала, вредно отзывающегося на стройности и единстве плана. Само по себе это знакомство и изучение сербского эпоса, сказавшееся и в умелом переводе сербских песен на русский язык, должно быть поставлено в похвалу автору. Изложение отличается ясностью и чистотою языка, но, к сожалению, переписчиками допущено не мало орфографических ошибок. – Для получения кандидатской степени сочинение г. Гальковского может быть признано удовлетворительным.

Экстра-ординарного профессора Ивана Корсунского:

1) О сочинении Димитрия Брянцева «Царствование императора. Алексея первого Комнина в церковно-историческом отношении. (Опыт историко-критического исследования)».

Сочинение г. Брянцева состоит из предисловия (стран. III–X), введения (XI–XXV) и шести глав исследования (1–762). Эти шесть глав заключают в себе следующее: гл. I. Вступление Алексея Комнина на престол. Обстоятельства этого события и первые шаги Алексея как императора (стр. 1–71); гл. II. Патриарх Евстратий Гарида. Лев, митрополит Халкидонский, и его дело (71–123); гл. III. Ипат философов Иоанн Итал (стр. 129–350); гл. IV. Избрание на патриаршество Николая III Грамматика. Окончание дела Иоанна Итала. Продолжение и окончание дела Льва, митрополита Халкидонского (стр. 351–478); гл. V. История отношений императора Алексея к павликианам и богомилам. Вероучение и нравоучение богомилов (стр. 470–625) и гл. VI. Великое падение афонских

—190—

монахов. Болезнь и смерть патриарха Николая Грамматика. Краткая характеристика этого патриарха. Евстратий, митрополит Никейский, и его заблуждения (стр. 625–462). В предисловии автор раскрывает значение царствования Алексея Комнина (1081–1118 гг.) и задачу своего исследования, ограничивая последнюю изложением событий внутренней жизни церкви и империи Византийской за это царствование и не касаясь даже таких крупных событий внешней жизни и отношений той и другой, как первый крестовый поход. (1096 г.) или попытки к соединению церквей – восточной и западной, в коих Алексей Комнин принимал большое и живое деятельное участие. – Во введении же сочинитель счел нужным изложить события из жизни Алексея Комнина, предшествовавшие воцарению его, и сообщить хотя краткие сведения о роде Комниных.

Не смотря на помянутое сейчас ограничение задачи исследования, не смотря на то, что и при этом ограничении сочинение г. Брянцева вышло очень большим по объему, оно всё же осталось не вполне оконченным. Об этом сам же г. Брянцев в особой приписке к последней главе (стр. 762) замечает, что, по его плану, к излаженному в шести главах исследования нужно было бы еще присоединить «общие обзоры о состоянии просвещения, богословской науки, а также и о нравственном состоянии общества», чего, по недостатку времени, как он утверждает, не сделал он, так что в заключение своего труда в теперешнем его виде он мог воспользоваться только тем обстоятельством, что примирение Евстратия Никейского с церковью состоялось в 1117 году, чтобы при сем указать, что в следующем 1118 году император Алексей и «умер» (стр. 762).

Кроме этой незаконченности труда г. Брянцева, мы не можем не указать и на некоторые другие его недостатки.

—191—

Сюда, прежде всего, относится недостаток стройности, выражающийся в неравномерном распределении церковно-исторического материала по главам исследования, как это отчасти видно и на вышеуказанном числе страниц, уделенных каждой главе. Правда, такая неравномерность объясняется частью хронологическим порядком, который взял автор в основание своего исследования, частью же особенностями интереса содержания той или другой главы. Однако мы не можем не заметить, что некоторые части содержания одной главы легко могли бы войти в состав содержания другой и тем уравновесить объем их. Так, например, продолжение и окончание дела митроп. Льва из четвертой главы могло бы быть перенесено во вторую, так же как и всё дело Иоанна Итала могло бы быть соединено в одну главу; введение, без всякой натяжки, могло бы войти в состав содержания I-й главы, и т. д. За тем, встречаются по местам крайности и преувеличения в суждении о тех или других предметах (как напр.: на стр. 88-й при изображении состояния разных слоев Византийского общества, на стр. 418 – в суждении об отношении митроп. Льва к Аристотелеву учению и др.), повторения (напр. на стр. 588, 606, по сравнению с прежде сказанным о том же), некоторые неясности (напр. стр. 31 – мать и мать – чья в том и другом случае? – стр. 97 – монет каких? и т. д.), даже противоречия (стр. 90–91 о митроп. Льве по сравнению с прежде сказанным; стр. 253 – об Анне Комнин и Акоминате по сравнению со сказанным на стр. 242 и др.), исторические недоразумения (напр. на стран. VI относительно мнимых писем Алексея Комнина, вызвавших будто бы крестовый поход; на стр. 92 относительно подставного лица, заменявшего собою императора Михаила Парапинака и нек. др.) и т. д.

Но все эти и некоторые иные недостатки, почти неиз-

—192—

бежные в работе срочной и к тому же столь обширной, положительно исчезают в обилии добрых впечатлений, получаемых от чтения рассматриваемого сочинения.

Прежде всего, труд г. Брянцева есть в сущности зрелый и хорошо продуманный опыт ученого церковно-исторического и притом именно «историко-критического» исследования, потребовавший от автора большой затраты сил и времени на предварительное изучение обширной литературы предмета, иностранной (на греческом, латинском, немецком и французском языках) и русской. И г. Брянцев не только изучил её, но и вполне овладел ею, так что мог совершенно самостоятельно отнестись к предмету исследования, который, при том, очевидно, горячо полюбил и ясно представлял себе, не смотря на обширность его объема. К тому же и самый предмет исследования, не имея для себя специального исследования ни в иностранной, ни в русской литературе (известный труд проф. Скабаллановича достигает только до начала царствования Алексея Комнина) и потому будучи не легким для исследования, а чрез то еще более возвышающим достоинство труда над его разработкой, представляет в себе глубокий исторический интерес, как по тем лицам, которые были главными действующими лицами за время 1081–1118 годов, так и по событиям того же времени. Для этого достаточно вспомнить, с одной стороны, самого императора Алексея Комнина, который явил себя и искусным полководцем, и мудрым администратором и глубоким богословом (в деле павликиан и богомилов), – восседавшего в продолжение 27 лет на патриаршем престоле Николая III Грамматика, который был человеком и светлого ума, и высокой жизни и духовной опытности (особенно в деле афонских монахов это обнаружилось), – Иоанна Итала, преемствовавшего в звании ипата философов знаменитому Михаилу Пселлу и прославившего себя не менее