Схимонахиня Ардалиона, старица Усть-Медведицкого монастыря Донской епархии

(Память 17 августа).

Схимонахиня Ардалиона была дочь священника слободы Завязки, Хоперского округа, о. Андрея Игнатова, родилась в 1816 году 30 января и при крещении наречена была Анною. Семи лет она лишилась своего отца, который умер, оставив после себя двух сыновей и трех дочерей, из коих Анна была старшая, на попечение престарелого родителя своего Димитрия Игнатова, бывшего также священником в той слободе Завязке. Трудно было прокармливать, не только воспитывать осиротевшую семью: детей надо было обучать грамоте, и, за неимением лишних средств, мальчиков стал учить сам дедушка, а девочку Анну – мать Матрена Семеновна отдала сперва учиться грамоте к одной черничке, старой девице, потом отправила к сестре своей дворянке Краснушкиной, жившей в 20 верстах от Завязки. У тетки Аннушка прожила несколько лет, и, когда выучилась читать, то так страстно полюбила чтение, что не могла равнодушно видеть ни одной книги. Когда бывала в доме у своего деда, то, невзирая на его строгость, часто уносила из его домашней библиотеки книги, уходила с ними на гумно, и там, забравшись на скирду, погружалась в чтение на целый день, так, что забывала и о пище. По смерти о. Димитрия, прожившего 105 лет, внучки стали делить между собою его имущество, состоявшее из всякой хозяйственной мелочи. Анна Андреевна ни на что другое не обратила внимания, а взяла хлебный мешок, наложила его доверху книгами и ушла к себе. Мать, увидев это, стала упрекать ее, что набрала ни к чему негодных старых книг, а годных вещей никаких не принесла из наследства дедовского; но дочь выше всяких сокровищ на свете ценила эти книги. Такая беспримерная в детском возрасте любовь к чтению расположила сердце девушки к духовной стороне жизни. Когда Анна Андреевна на 18 году от роду прибыла случайно с богомолками в Усть-Медведицкий монастырь, то скромная обстановка монастырская и жизнь монашеская до того ей полюбились, что она решительно не могла оторваться от святой обители и захотела остаться в ней навсегда. Молодая душа, напитанная духовным чтением, ощутила, что тут кроется исполнение ее заветных мыслей и чувствований, какие наполняли ее тогда, когда она предавалась чтению любимых книг. Игуменствовавшая тогда мать Афанасия приняла Игнатову в число сестер. Это было в 1834 году Воспоминая это время, Анна Андреевна говорила впоследствии, что чувствовала тогда такую радость в сердце, такую легкость в душе, что «точно у нее были крылья». Избранница Божия в первые две недели обоняла всюду вокруг себя благоуханный воздух: и в церкви, и в келлии, и в огороде, куда была посылаема.

В первые годы жизни в монастыре Анна Андреевна проходила послушания по черным работам, то в огороде, то на покосе в летнюю пору, и всякую тяжелую работу исполняла с веселым расположением духа, радостно и льготно. Бывало, в покосное время, в час отдыха возьмет книжку и читает; около нее соберется кружок слушательниц, и звонкий голос читательницы раздается далеко по лесу. Игуменья Афанасия, узнавши, что послушница Анна Игнатова хорошо читает и имеет сильный голос, поставила ее на клирос. Странно было видеть ее молодую среди сверстных по летам сестер-клирошанок, всегда чисто и изящно одетых, стоящую в мухояровой рясе из толстого сукна, неуклюже сшитой, в боках разноцветной, и с клобуком на голове, который никогда не переменялся. Но, занятая своим внутренним человеком, она не обращала внимания на внешность свою. Часто во время службы, стоя на клиросе, проливала тихие слезы, которые текли неудержимым потоком, так что иногда вся грудь делалась мокрою у плачущей. Слово Божие, читаемое в келлии и слышимое в церкви, было единственным источником утешения и наставления для Анны Андреевны, носившей тогда имя Алевтины, данное при пострижении в рясофор. Книги были ей везде неразлучными спутниками. Когда случалось ей приходить по зову в келлию какой-либо сестры, то она брала с собой книгу, там читала и толковала прочитанное; речь ее бывала тогда так обильна, что келейницы оставляли свои дела, сходились к ней и заслушивались по нескольку часов. Иногда, читая у себя дома, вдруг вставала и, неодетая, с читаемой книгой в руках, шла к какой-нибудь монахине, чтоб поделиться уяснившимся понятием прочитанного слова; но понятие это было слишком возвышенно для того, чтобы могли его воспринимать неприготовленные к такой беседе и развлекаемые келейными занятиями слушательницы. Так, ей приходилось не раз уходить от своей восприемной матери по пострижению, казначеи Мариамы с упреком: «когда ты, Марфа, оставишь свои блинцы». Потом Алевтина прекратила такие свои посещения, убедившись из опыта, что то сокровище духовных понятий, какое она носила в себе, не передаваемо, давалось только ей одной на обладание.

Но и для матери Алевтины приходили такие обстоятельства, где Мариина часть неминуемо сталкивалась с Марфиной; и, верная слову Божию, дознавши опытно всю тщету последней, она отдала первой решительный перевес. Такого рода обстоятельства встречаются нередко в жизни, и, хотя невидимости являются простыми случайностями, но имеют важное значение, так как служат всегда пробным камнем для духовной деятельности, и часто бывают такими поучительными уроками, которые не забываются всю жизнь. Одновременно с клиросным послушанием Алевтина, называвшаяся тогда Анною, так как это было еще до пострижения ее в рясофор, определена была в золотошвейки к одной монахине, занимавшейся этой работой. В то время жили с нею старая тетка, дочь о. Димитрия, и младшая сестра Павла, которую она взяла к себе, чтоб облегчить для матери воспитание семьи; жили они все в одной келлии. В свободные от урочной работы часы она занималась своим шитьем, и от продажи своего рукоделия содержала себя, тетку и сестру. Трудно ей обходилось такое содержание: целые ночи, не разгибаясь, она проводила за шитьем, хотя скоро и много работала. Потом старуха тетка умерла, а сестра ее, молодая девушка, не пожелала продолжать более жизнь в монастыре и вышла замуж. Облеченная тогда в рясофор мать Алевтина совершенно оставила занятие рукодельем, дни и ночи стала посвящать чтению и молитве.

При таком беспопечительном образе жизни подвижница должна была терпеть скудость в материальных потребностях. Но, кто не заботится о завтрашнем дне, ища Царствия Божия и правды его, тому, по слову Евангельскому, прилагается все потребное. Бывшая просфорня м. Павлина, м. Митрофания дочь полковника и м. Рипсимия, впоследствии схимонахиня Пафнутия, были усердными слушательницами м. Алевтины, часто звали ее к себе, с верою и любовью внимали ее духовной беседе, и с своей стороны служили ей от своих избытков, чем могли, пополняя ее недостатки. Однажды игумении представилась надобность перевести ее из собственной ее келлии в обительскую, что в женских монастырях, обыкновенно, обходится не без скорби; она сделала этот переход без малейшего сожаления, и при этом, из келейного имущества ничего с собою не взяла, даже любимых книг своих, кроме Евангелия и Псалтири: «в церкви много книг, говорила она, была бы охота слушать слово Божие».

Отсекая в себе привязанность к вещам, она неоднократно повторяла: «еще в ранней молодости я стала понимать не только умом, но и внутренним глубоким чувством, что душа в час смерти разрывает все связи с земным миром, и как тяжело и трудно душе это разлучение, если в ней много пристрастных привязанностей к земным предметам. Чтоб легко было умирать, нужно прежде смерти умереть для всего, нужно уничтожить все земные пристрастия». Мать Алевтина не только сама себе ничего не приобретала, но и глубоко огорчалась тем, когда в других видела противные нравы. Состоя в должности благочинной монастыря, по требованию этой должности она посещала келлию одной своей соседки, и часто заставала ее за чтением Псалтири, воздыхающей, как бы с отягощением исполняющей свое правило. Тогда она говорила ей: «довольно тебе читать, отдохни». – «Нельзя, мать, та всегда отвечала, ведь я монах!» Случилось, что в общей трапезе недоставало дров; благочинная приходит к этой самой монахине и говорит: «у нас в трапезе дров недостало, Дон еще не замерз, привезти из лесу нельзя; у тебя много дров, отдай одну свою поленницу в трапезу». Та с ужасом возразила: «как ты могла это высказать, чтобы я свои дрова, над которыми столько трудилась, собирая их, перевозя из-за Дона, прибирая, – и чтоб я отдала их в трапезу! ни за что не отдам». «Ну, мать», – сказала благочинная, – не монахи же мы с тобой, если и с поленницей дров не можем расстаться». После таких случаев м. Алевтина (в полном пострижении она носила то же имя, какое и в рясофоре) затворялась в своей келлии и не выходила из нее по два и по три дня. Отречение свое от привязанностей всякого рода она простирала до того, что не дорожила никакими удобствами и собственным покоем.

У нее была одна келейница, Агафья Прокопьева, весьма преданная ей и очень ловкая в услужении. Когда одна болящая монахиня попросила благочинную дать ей хорошую послушницу, то она привела к ней свою Агафью и убедила ту служить болящей с такою же преданностью, с какою она служила ей самой. Послушная Агафья выполнила все в точности, усердно служа больной до самой ее кончины.

Мать Алевтина вот, что говорила о себе: «при работе над своим внутренним человеком такая иногда чувствовалась немощь, недостаточность всех внешних подвигов, всех своих душевных сил, что не раз приходила в уныние и некоторое безнадежие. В эти тяжелые часы приснилось в церкви слышать слово апостола Павла о бессилии закона и о вере, и, хотя я их и прежде знала наизусть, но в эти минуты они были для меня новым откровением. Всею немощью души своей я сознавала, что ни на себя и ни на что свое я не могу надеяться, что ни что мне не поможет в моем спасении, ничто не спасет моей души от ее собственной нечистоты и несовершенства. Всем существом своим я верила, что Господь, один Господь и сила Его благодати может меня спасти, может просветить, очистить и усовершить мою душу; может дать силу ей внимать Его слову, разумевать Его и исполнить Его заповеди. И эта сила будет Его сила, во мне действующая, а не моя, я же и все мое навсегда остается немощным, безжизненным, беспомощным. И хорошо, что человек сам по себе так немощен; хорошо, что только Бог один силен, что Он один живой, во всем действующий и царствующий!» При таком глубоком познании своей немощи и при такой живой вере и благодать Божия осияла и усовершала ее подвиг. Она передавала одной своей духовной дочери: «один раз – еще была я в рясофоре – читала я покаянный канон ночью в своей келлии и молитву покаянную, в которой были слова, коими молящийся сравнивал себя с червем, с прахом земным. Читая эти слова, я вдруг ощутила глубокое чувство смирения, своего ничтожества; и это ощущение было так полно, так сильно и так отрадно душе, что слезы обильно потекли из глаз; и всю ночь я провела в коленопреклоненной молитве, а продолжать чтение по книге в ту ночь я больше не могла».

Духовного подвига матери Алевтины никто не видел, ничего особенного за ней не примечали, и мало было таких, которые могли понимать ее тайную жизнь. По принятии монашества в 1855 году она редко стала выходить из келлии. Иногда спрашивали ее сестры отчего она никуда не ходит, – мать Алевтина отвечала так: «прежде я ходила чай распивать, а теперь чай не пью, и ходить по другим келлиям незачем». Тогда преданные ей сестры, желая выслушать от нее наставление, или получить совет в своих духовных нуждах, стали сами приходить к ней. В числе таких была одна молодая девушка, очень образованная, кончившая курс в Тамбовском институте; она выказала большую веру к матери Алевтине и пожелала жить под ее руководством. Много скорбей она причиняла своей наставнице, так как, слушая ее наставления, никогда не отсекала перед ней своей воли. Постоянно видя ее противление, мать Алевтина хотела отстранить ее от себя; но та высказывала тогда такую скорбь, такие проливала слезы, что наставница не решалась на это удаление, располагалась еще терпеть, надеясь на исправление своей ученицы. Но этого исправления не последовало, и кончилось тем, что образованная самовольница вышла из монастыря. Выход ее принес скорбь матери Алевтине, но, вместе с тем, был для нее и облегчением. После наставница так отзывалась об этой непослушной ученице: «живя с ней, я чувствовала себя так, как чувствовал бы себя живой человек, к которому был бы привязан труп. Но все же, я благодарю Бога за то испытание: многому терпению я научилась, живя с нею». И действительно, она сделалась настолько терпеливой, что могла уживаться с самым строптивым характером. Если кто жаловался ей на келейницу, когда она бывала в должности благочинной, и просил взять из келлии, а другой келлии для такой не находилось, и никто из монахинь не соглашался принять к себе своевольную сестру; то благочинная брала ее в свою келлию и держала у себя до тех пор, пока находилась келлия, или какая монахиня нуждалась в келейной.

Самой приверженной ученицей матери Алевтины была вышеупомянутая Рипсимия, в мире именовавшаяся Параскевой, дочь казака Усть-Хоперской станицы. Когда мать Алевтина обходила келлии сестер с книгою в руках и с словом назидания в устах, заходила она и к Параскеве. Робкая и скрытная ко всем Параскева расположилась к ней всею душой, с великою любовью слушала ее слова, поверяла ей свои сердечные тайны, и, получая духовный разумный совет, держалась его. Скоро их взаимные отношения установились определенно: Параскева стала относиться к Алевтине, как к своей руководительнице и духовной матери. Иногда в душе Параскевы возникали страстные помыслы и производили тревогу, от которой она никак не могла избавиться собственными силами; тогда она приходила к матери Алевтине в ее маленькую, убогую келлию, молча садилась у ног ее и тяжело вздыхала. Мать Алевтина, видя ее душевную скорбь, брала книгу и начинала читать. Тогда слово ее, полное веры, укрепляло дух Параскевы, и она возвращаюсь к себе с новой силой на подвиг борьбы со своими помыслами. Иногда по своей робости она не могла высказать откровенно состояние души своей: тогда мать Алевтина сама открывала тайны ее сердца и обнаруживала помыслы, борющие ее. «Мы от того бываем так сильно боримы помыслами страстными, что мы любим грех, – говорила она, – если же нам кажется, что мы его ненавидим, и что помыслы помимо нашей воли борют нас, то мы ошибаемся. Мы ненавидим и не желаем греха только по рассуждению, рассуждение же никогда не сильно победить в нас страсти и уничтожить естественное влечение ко греху: нужно, чтобы воля наша решительно отсекла всякое плотское пожелание, и чтоб устремила все свое хотение к Богу и к исполнению Его слова, Его святых заповедей». И эту-то волю наставница старалась вызвать в своей ученице; указывая ей на начала страстей, она свидетельством слова Божия и слова Отцов требовала решительного отсечения их. «Жив-умер, а надо исполнить», говорила себе покорная ученица и производила над собою такое усилие, что заболевала: «двадцать семь горячек я перенесла, – говорила она, – стараясь не отпасть от слова матушки». И Параскева до тех пор не смела показаться своей наставнице, пока не усваивала ее слова делом; без этого считала себя недостойною услышать другое слово; перестрадает душой, переболит телом, и опять идет, опять сядет у ног матушки.

В 1852 году мать Алевтина пожелала поклониться Киевской святыне и посетить некоторые пустыни, в коих сохраняется строгий устав монашеского общежития. Она взяла с собой послушницу Параскеву. Все путешествие они совершили пешком и проходили три или четыре месяца, посетив многие монастыри по пути в Киев. В этом путешествии в душу Параскевы запало смущение: ей не понравилось, что матушка иногда скоро оставляла некоторые монастыри, где ей хотелось бы погостить подольше. Так, из Коренной пустыни они ушли на рассвете дня престольного праздника, к которому готовилось торжественное богослужение; а из Петропавловского монастыря вышли вечером, накануне того дня, в который им надлежало обедать у архимандрита Феофана (бывшего прежде настоятелем Кременского монастыря на Дону). Монахиня Алевтина пренебрегала общепринятыми приличиями там, где видела вред своей душе, и не дорожила ничем ради исполнения заповеди Божией как по отношению к себе, так и к ближнему. – Напротив, они пробыли лишние сутки в одной душной крестьянской избе, полной тараканов, где требовала духовного утешения расстроенная семья; вследствие чего запоздали к празднику в монастырь, куда спешили, рассчитывая отдохнуть и утешиться праздничным богослужением. Иногда Параскеву возмущала дружеская беседа матушки с каким-нибудь невоздержным, беспутным, по ее выражению, монахом, в котором м. Алевтина усматривала душевную простоту, всегда ее пленявшую. И вот, однажды, вышли они не вовремя из одной обители, в которой Параскеве хотелось отдохнуть; не стерпела она, зароптала и высказала все, что накопилось на душе. Мать Алевтина шла молча, слушая ее. Когда они изошли на высокую гору, с которой в обе стороны широко расстилался горизонт, и дорога развивалась на оба склона, м. Алевтина села, велела и ей сесть. «Вот что, сказала она, так как ты потеряла ко мне веру, делаешься судьей моих поступков, то нечего тебе делать около меня. Вот две дороги, выбирай себе любую: если ты пойдешь направо, я пойду налево; если ты пойдешь налево, то я направо, и с этой минуты наши дороги в жизни никогда больше не сойдутся». Как громом поразили слова эти Параскеву. Тут только вполне поняла она, насколько для нее дорого духовное общение с м. Алевтиной, и что вся жизнь ее души только ею и поддерживается. Сколько потом пролито было слез на этой горе, сколько дано обещаний исправления, ведает только Господь да душа Параскевы, которая с этого дня во всю жизнь более не допустила до своего сердца никакого сомнения. «Жив-умер, а наставника судить не мое дело, разбирать его дела не моему разуму», говорила она. «Как будет Господу угодно и матушке», – «молитвами матушки сохрани меня Господи!» – были всегдашние ее слова. Таким образом, в этом путешествии была испытана вера ученицы. Это требовалось и для самой наставницы. Можно полагать, что без всяких других причин, а с этой целью м. Алевтина допускала себе некоторые, по-видимому, несообразные поступки, где преданной ученице следовало только повиноваться беспрекословно. Но слезы раскаяния, истекавшие из глубины души, показали, что вера Параскевы утвердилась глубоко в ее сердце, а не была какая-нибудь поверхностная, при первом случае отпадающая. Здесь обе они увидели, что духовный союз их навсегда неразрывен. Последующие обстоятельства жизни доказывали это. Во время болезни м. Алевтины, постигшей ее в 1853 году, Параскева неотлучно проводила около больной бессонные ночи, не тяготясь никаким трудом, никакой жертвой.

При всей любви своей к келейному одиночеству мать Алевтина была весьма общительна и умела всех расположить к себе. По обязанностям благочинной, где она ни появлялась, везде производила отрадное впечатление своим бодрым духом, веселым взглядом, ласковым обхождением; для каждой сестры находила приветливое слово, которое действовало всегда успокоительно, утешительно, а для трудящихся в общих послушаниях столько ободрительно, что как бы придавало сил. Но при всех этих качествах, облегчающих для нее прохождение начальственной должности, в ней зрела мысль о полном отречении от всего и совершенном безмолвии, а так как в монастыре это возможно только при пострижении в схиму, то мысль о схиме была давнишней и неизменной ее мыслью. Только сама собой она не решалась сделать первый шаг, а, предавая себя воле Божией, ждала особенного случая или повода, который бы могла принять за указание Божие, как это обычно в подобных предприятиях. На что есть воля Божия, то все устраивается легко и просто, без всяких усилий со стороны человека, и, вместе с тем, устраивается премудро. Однажды, беседуя с казначеей Мариамой, мать Алевтина навела разговор на любимый свой предмет: стала предлагать своей восприемной матери принять схиму, обещаясь читать ей правило. «Какая мне схима! сказала в ответ м. Мариама, да у меня и охоты нет», и, не придавая особенного значения этому разговору, прибавила: «вот, ты сама постригись в схиму». – «Благословите!» сказала благочинная, встав с своего места и кланяясь ей в ноги. Несколько оторопевшая от такого нечаянного движения, и не успевши ничего сообразить, м. Мариама проговорила: «Бог благословит». Получив, таким образом, благословение, мать Алевтина тотчас же поспешила к игумении. Игумении Вирсавии она высказала свое давнишнее желание посхимиться и что сейчас ее восприемная мать Мариама дала свое благословение. Игумении оставалось только согласиться. В тот же день было написано прошение о пострижении монахини Алевтины в великую схиму. 26 февраля 1859 года на 43 году жизни она была посхимлена с именем Ардалионы.

Приняв сугубое монашество, схимонахиня Ардалиона усугубила и свой молитвенный подвиг. Неопустительно бывая за всеми церковными службами, в келлии своей она занималась непрестанною молитвою и чтением. Чтения же своего она не разнообразила: когда начинала читать Евангелие, то прочитывала его все до конца, по Евангелисту в день; потом бралась за Псалтирь, которую так же кончала всю; затем прочитывала акафистник подряд, не выбирая по отдельным канонам. Последний иногда читали ей келейницы. При этом, схимнице было все равно: внятное ли и правильное было чтение, или ошибочное, малограмотное; занятая умною молитвою она одинаково спокойно выслушивала то и другое. Никогда не поправит иную, почти по складам разбирающую читальщицу, как бы неверно она ни произнесла слово, – но всегда остановит, когда та захочет поспешить и опустить какой псалом или трисвятое: «не ленись прочитать, говорила схимница, спешить некуда, а молиться все равно можно и при повторении одной и той же молитвы по нескольку раз в день». Когда, случалось, ей замечали другие, как она может выносить такое чтение, то она объясняла: «я не заставляю их читать, сами охотятся, ведь и им хочется помолиться, а мне-то все равно, как бы ни читалось слово Божие, оно всегда свято и действенно; если и одно слово западет в душу, то может дать жизнь душе на всю вечность». Упражняясь в непрестанной молитве, схимница бодрствовала днем и ночью; чтобы не уснуть глубоким и продолжительным сном, она спала в кресле, держась рукою за полотенце, которое для этого было привязано к ширме. Двери ее келлии были затворены для всех приходящих; самая преданная ученица Рипсимия, когда чувствовала какую скорбь или искушение, приходила лишь к дверям келлии и, помолясь у порога, уходила обратно, облегченная верою, что за нее молится матушка. Таким образом, уединение схимницы Ардалионы в первое время по пострижении было полное, и молчание совершенное, и она утешалась таким безмолвием и не хотела нарушать его никогда. Но один случай изменил одинокую жизнь подвижницы и направил ее деятельность к пользе ближних: она вступила в духовное общение с одной молодой послушницей Анной Себряковой (потом игумения Арсения), за месяц до ее схимы, постриженной в монашество с именем Арсении. Как новопостриженные – схимонахиня Ардалиона и монахиня Арсения оставались в церкви вдвоем между службами, сидя рядом на одной скамеечке, последняя часто обращалась к первой с разными вопросами о своих помыслах, о молитвенном делании, и о других духовных предметах. Схимница давала свои ответы монахине, но однажды она сказала ей: «ты, Арсения, так много спрашиваешь и такие вопросы предлагаешь, что одним словом на них ответить нельзя, а в церкви беседовать неудобно: если игумения благословит, то лучше тебе приходить в мою келлию; хотя и никого не принимаю, но тебя приму – не потому, что ты Арсения, а потому, что ты истинно желаешь спастись». С благословения игумении, монахиня Арсения стала ходить в келлию к схимнице, и эти посещения, вследствие разных духовных потребностей, сделались ежедневными. Видя это, игумения Вирсавия сказала однажды Арсении: «так как ты чисто ходишь к схимнице, то возьми ее к себе в келлию». Это очень обрадовало Арсению. Она тотчас же объявила схимнице о благословении игумении жить им вместе и сказала, что свою келлию и все, что имеет, и себя, вполне отдает в ее волю, а сама будет жить при ней, как послушница. «Если я буду дурной послушницей, говорила Арсения, вы можете выгнать меня из келлии». На другой день после обедни прямо из церкви, в схимническом одеянии, с палочкой в руке, старица Ардалиона пришла на жительство в келлию м. Арсении. Келейницы перенесли кое-какие вещи, что сами считали нужным взять. Келлия была просторная и удобная; одну половину заняла схимница, в другой оставалась м. Арсения. Вскоре пришла к ним жить прежняя келейница Агафья Прокопьева, а через год и м. Рипсимия. Жизнь схимонахини Ардалионы, вполне обеспеченная, среди послушниц, преданных ей душой и телом, потекла мирным порядком. «Наша келлия не только монашеская, но и схимническая, говорила она, и если монаху нужно иметь общение с другими только по крайней нужде духовной, или житейской, то схимнику и говорить даже кроме этой потребности не следует. Так все они и жили в течение пяти лет. Придет кто-нибудь из сестер – приветствуют ее, спросит о деле – не распространяются, не угощают, не приглашают посидеть. Если встречалась надобность кому из келейниц сходить по делу в другую келлию, то переговорит о деле и сейчас в свою келлию. Между собою никогда не вели речи о посторонних предметах, а переговаривались только касательно собственной жизни. Все жили безмолвною жизнью старицы.

Если какая-нибудь из сестер монастыря имела надобность объясниться со схимницей по своей духовной нужде, то схимница принимала ее и беседовала с ней; только таких мало находилось: все, открывающие ей свое душевное состояние, ученицы жили вместе с нею. Но и с теми схимница беседовала не часто, а больше всех с одной м. Арсенией. Арсения читала ей Евангелие, каноны и почти каждый вечер отеческие книги. При чтении отеческих книг м. Ардалиона иногда распространялась в своей объяснительной беседе так, что слушавшая ее Арсения говаривала ей: «мне совестно и прискорбно слушать одной такое дорогое слово; мне хотелось бы созвать весь мир, чтобы все слышали и чувствовали силу этого спасительного слова, чтоб все видели этот свет разумный». На это матушка отвечала: «Ну, что же будет? и слышали все мое слово, да не приняли его к сердцу; выслушают меня, как приятную музыку, а без исполнения не поймут. Только то слово усваивается и понимается, которое исполняется, иначе оно может быть поругано». Действительно, эти слова наставницы оправдывались на опыте. Когда она требовала что сделать по своему совету, отречься от какой-нибудь пристрастной привязанности, или оставить какую неполезную привычку, то ей на это возражали другие: «лучше бы ты заставила нас носить камни на гору, легче было бы исполнить». Матушка отвечала: «если делом не хотите исполнять слово, то незачем его и слушать». Потому к таким беседам она никого других не допускала, разве только, по усиленной просьбе м. Арсении, одна лишь Рипсимия часто присутствовала.

Хотя схимонахиня Ардалиона на вид казалась мужественной и была даже довольно полна, но здоровье имела слабое. Бывало, из церкви, отстоявши утреню и обедню, едва дойдет до келлии; дрожа всем телом, бледная, ляжет на койку и долго не может прийти в себя. Пищу, хотя она употребляла самую простую и постную, но постом себя не изнуряла много; прежде по средам и пятницам ела сухари с водою, когда же заметила, что такое пощение ей не по силам, то стала употреблять и рыбу; впрочем, посты соблюдала строго. При всем своем изнеможении, молитвы и чтения она никогда не оставляла: если не могла ни стоять, ни сидеть, то лежа молилась и читала Псалтирь или Евангелие. Когда случалось м. Арсении заходить к ней в ночную пору, то всегда заставала ее или стоящей пред аналоем, или лежащей на койке с четками в руках и при этом глубоко вздыхающей. Молитва Иисусова была постоянным деланием ее ума и, так сказать, слилась с ее дыханием в последние годы жизни.

Мать Арсения имела у себя будильник, который заводила на ночь, чтоб не проспать полунощницы. – Матушка, смеясь над будильником, говорила: «ты все упование полагаешь на будильник; усваивай любовь к молитве, она сама будет тебе будильником». Но эта неусыпная молитвенница была проникнута истинной любовью к ближнему, ради которой всегда оставляла свои обычные молитвенные занятия, когда встречалась нужда подать благой совет требующему, или сказать слово утешения скорбящему; притом, она не щадила здоровья, не дорожила покоем. «Господь повелел любить ближнего как себя, учила она, значит, и себя-то надо учиться любить, как следует. Не надо тратить напрасно своего здоровья и сил, а тем более духовных сил своих, ни времени, данного на спасение, ни случая, данного для испытания нашей доброй воли, ни зародившегося доброго намерения. Все надо сберегать доброе в себе, все уничтожать злое. Вот, как научишься себя любить, тогда сумеешь любить, как следует, и ближнего; а то себя любим с сластолюбием, так и ближнего любим только по страстям».

Пример этой высокосовершенной любви наставница являла в себе самой. Многим из сестер обители не нравилось такое сближение схимонахини Ардалионы с монахиней Арсенией: они не понимали той безусловной преданности и безграничной веры, какую имели близкие ученицы к своей наставнице. Глядя на одну внешность, все осуждали схимницу за такую власть над Арсенией, которая до того времени была общительна со всеми; из чувства негодования приписывали ей самые низкие расчеты, сочиняли про нее возмутительные небылицы. Некоторых смущало то, что м. Арсения всю родную семью схимницы взяла на свое попечение, воспитывала ее родных сирот и помогала всем из своего имущества. Этот поступок, сделанный из благодарности преданной ученицей, был перетолкован пристрастием схимонахини к своей родне. Но старица Ардалиона, не изменяя ни к кому чувства духовной любви своей, так относилась к этой клевете и ненависти: «Всю жизнь я прожила в этом монастыре, вместе с сестрами, несла труды послушания, делилась с ними той духовной пищей, которую Господь посылал мне в Своем слове. Если они меня не понимают, если они меня осуждают, то так Господь им попустил, так надо для моего смирения, и больше этого надо. Всю жизнь свою я имела одну цель: уничтожить свою самость, чтоб Господь один жил и царствовал для меня во всем мире и в душе моей, чтоб Его силу во всем познавать, Его воле подклоняться, Его заповеди творить. Ведь в Нем одном добро и свет, и жизнь души. Но самость моя, как змея какая, и убитая, а все поднимает свою голову. Пусть же весь мир на нее вооружится и бьет ее, если еще мало ей моих собственных немощей, смиряющих ее ежеминутно».

В 1860 году здоровье схимонахини Ардалионы так ослабело, что она требовала серьезного лечения: она чувствовала постоянное сердцебиение и расслабление всех членов. Доктор, посетивший по просьбе м. Арсении их келлию, посоветовал больной быть побольше на воздухе и сделать какое-нибудь путешествие. М. В. Себряков предложил свой экипаж, пару лошадей и человека. По благословению игумении она отправилась по святым местам и, медленно переезжая с одного на другое, старалась больше пользоваться воздухом. В этом путешествии она посетила Св. Горы и другие Харьковские монастыри, Воронеж и Усмань. Везде, куда ни приезжала, ей оказывали самый радушный прием; в женских монастырях приезд ее производил как бы торжество какое. Игумения Эмилия, строительница Николаевского монастыря, Харьковской губернии, приняла ее с восторгом, как близкой, родной дала помещение в своих келлиях и сказывала даже, что получила духовное извещение о прибытии ее. Она объявила всем сестрам своей обители, чтобы все почтили гостью-схимонахиню, как духовную старицу. Пять дней провела м. Ардалиона у игумении Эмилии, которая вела с ней задушевную беседу и разделила свою трапезу. Многие из сестер приходили к схимонахине, открывали свое душевное состояние и с любовью выслушивали ее слово; других стесняло только то, что она остановилась у игуменьи. В Елецком женском монастыре она останавливалась в келлии монахини Варсанофии и пробыла с неделю. Сестры этой обители, узнавая одна от другой о даре духовного слова схимницы, день и ночь сходились в келлию Варсанофии. Провожали ее всем монастырем со слезами. В Усманьском монастыре она утешала болящую и скорбящую монахиню Елисавету, бывшую казначею Хорошевского монастыря, сосланную в Усмань под начало. Возвратясь из этого путешествия схимница Ардалиона поправилась несколько здоровьем. Но в своей обители встретили ее новые скорби.

Евангельское слово: «ни который пророк приятен есть во отечествии своем» выразилось в поведении Усть-Медведицких сестер. Смутившая всю обитель, была одна сестра, по простоте своей и младенческому разуму в духовных предметах, не понявшая беседы схимонахини, и перетолковавшая ее учением, противным церковному. Вере близких учениц не находилось подражательниц, а смущение вероломной разом все переняли, поверив ложному толкованию слов подвижницы, которые могли быть уразумеваемы только жизненным опытом, а не поверхностным суждением. Игумения Вирсавия строго запретила сестрам обители всякое общение с келлией схимницы Ардалионы. Глубоко скорбела м. Арсения о таком отчуждении сестер. Но матушка всегда говорила ей: «ты скорбишь о том, что тебе одной все досталось, а, может быть, для тебя-то и мне Господь послал благодать уразуметь Его слово; не знаю к чему тебя Господь готовит, но вижу, что тебе Он много дает». Сама же она радовалась поношению, говоря, что «только им и можем спастись».

Бдительно усовершая своего внутреннего человека, подвижница в последние и еще немногие годы жизни своей пришла в такую крайнюю простоту нрава, которая отличается младенческим неведением всякой злобы и составляет черту духовного совершенства. Она не только не опровергала возводимые на нее клеветы, но и нисколько не старалась оправдывать себя в глазах людей, напротив, поступками своими как будто подтверждала недоброе о себе мнение. Иногда келейницы ее прибирают дрова около келлии, – «что-то наши девчата утомились, пойти их подбодрить», скажет схимница, и выйдет на крыльцо, по-домашнему одетая, в белом платке на голове, громко и весело разговаривает с своими девчатами; а те, увидев матушку веселой и ласковой, не чувствуют никакой усталости. Проходящие же мимо сестры, видя схимницу смеющейся и неприлично одетой, отходят, полные соблазна. В большие праздники, когда в тесной монастырской церкви собиралось много мирского народу, она не ходила в церковь, а скажет бывало: «идите все, а я буду келлию караулить», или: «вишню надо караулить, а то воробьи ее клюют» – и сядет на крыльце во время звона ко всенощной в виду всех идущих в церковь. Если при этом кто замечал ей, что сестры ею соблазняются, то она серьезно не понимала, чем они могли соблазняться.

Родитель м. Арсении присылал дочери разные шерстяные материи, платки и проч., чтобы она сама носила и делилась с другими сестрами. Вследствие этого, на схимонахине Ардалионе, вместо убогой многошвейной одежды, стали появляться то приличная ряса, то хорошая шуба. Монахини, видя такую перемену, говорили, что схимница развратилась, потеряла подвиг нестяжания. А м. Ардалиона, слыша такие пересуды, говорила: «вот, что значить полагать упование на внешний подвиг: переменил рясу – и человек в их глазах стал уже не тот. И может ли быть ценно то приобретение жизни, которое от перемены рясы может уничтожиться! И самое это рубище мы носим, чтоб приобресть беспристрастие к вещам; если же к рубищу привяжемся, то это будет тоже страсть, да еще страсть, питающая духовную гордость». «Внешние подвиги, учила она, это только орудия добродетелей, и, хотя без орудия нельзя приобрести добродетели, но главною целью искания должны быть самые добродетели. А, чтоб приобресть их, надо искоренить страсти и всю плотскую нечистоту. Нелегко это, надо трудиться до смерти, надо кровь пролить», – и при этом часто приводила известные из слова Божия глубокого смысла слова: даждь кровь и приими дух. «Тем труднее этот подвиг душе, что нечистота наша велика; она объяла всего человека: наши страсти, плотское кровяное чувство примешиваются даже к нашему человеческому добру, сквернят нашу молитву. Надо подвизаться добрым подвигом, даже до отречения своей души».

В 1862 году игумения Вирсавия подала прошение об увольнении ее от должности настоятельницы за старостью лет; но сестры монастыря стали просить управлявшего тогда Донской епархией преосвященного Иоанна, чтоб он не сменял ее. Владыка оставил Вирсавию на игуменстве и назначил ей помощницей м. Арсению, которую и определил на должность казначеи. Пред наступлением Великого поста 1863 года схимонахиня Ардалиона собрала к себе своих келейниц и сказала им: «до сих пор вы жили моею жизнью, а я жила вашей; теперь мы будем жить отдельно: мать (так она всегда называла Арсению, когда говорила о ней с келейными) теперь казначея. Ей надо заниматься делами монастыря, к ней будут приходить сестры с разными вопросами, к ней и вы относитесь с делами келейными; – я хочу затвориться в своей келлии, сюда мне будете подавать пищу; а когда кому будет духовная нужда, постучите в мою дверь, я отворю». На прощенный день все помолились в ее келлии и распростились. Много при этом было пролито слез: келейным казалось, что для них затворяются двери рая. Никто не хотел нарушать глубокого безмолвия затворницы, но духовная нужда приближенных была так велика, что ей приходилось очень часто отворять двери своего затвора, вследствие чего келейная жизнь ее мало изменилась против прежнего. Духовные же потребности, с какими являлись приходившие, затворница строго разбирала: она давала ответы только на такие вопросы, которые действительно касались жизни внутренней, самонаблюдательной. Иногда м. Павлина приходила со словами: «благословите говеть», – затворница отвечала: «проси на это благословении у игумении». Раз, эта Павлина спросила: «Матушка! что это читают в церкви, в антифонах»: «в дому Давидове страх велик?» – «Я не толкователь писания, был ответ, на это есть богословы, их этому учат в семинариях и академиях». Часто случалось, что кто-нибудь придет и сидит молча, ожидая слова от затворницы; а она сидит с четками, опустив голову; просидит так довольно долго и скажет, наконец: «если нет у вас дела, идите». Так и отпустит, не сказав ничего. – «Если б Господу было угодно, – объясняла она, Он дал бы ход моему слову. Теперь оно в поношении и даже в запрещении, гонят и наказывают тех, кто его слушает. Нет мне благословения сообщать его другим; а тем, кто его сам вызывает, кто действительно в нем нуждается, я не имею права не передавать его». Одна сестра, готовясь к исповеди, высказала сокрушение о грехах. На это м. схимница сказала ей: «а ты только теперь, идя к исповеди, вспомнила о своем греховном состоянии? Монах должен постоянно в сердце носить чувство покаяния. Ежеминутно согрешаем умом и сердцем, и постоянно должны в сердце носить сокрушение о своей греховности. Как же мы почувствуем потребность врача, если не будем сознавать своей болезни, как будем искать Спасителя, когда не будем чувствовать своей погибели? Как возможно будет постоянное пребывание в молитве, если нет в душе состояния, из которого бы она постоянно взывала к Господу, к силе Его благодати всеисцеляющей»? Кто с искренностью открывался этой наставнице в своих немощах или страстях, тот всегда чувствовал благотворную силу ее слова. Оно, выражались познавшие на себе эту силу, как войдет в душу и мрачную, и расстроенную, и изнемогшую, то все в ней осветит, приберет, укрепит, и с новыми силами пойдешь по своему пути. Другие отзывались так: «матушкино слово, как сильный дождь смывает с сердца всю нечистоту». Иногда это слово было строго обличительное, но тем сильнее врачевало, когда принималось с верою.

«Вера, говорила схимница, дает возможность поработать над душою ближнего». Иногда оно бывало и глубоко проницательное, обнаруживало тайны душевные. Однажды м. Павлина зашла из церкви и сказала: «матушка! Вы, что-то сегодня не были в церкви». – «А ты была? сказала схимница, небось все около своих кухонных горшков ходила умом, да чужие грехи разбирала». Та смутилась, так как действительно ум ее во время церковной службы был занят не молитвою. Посмеясь ее смущению, старица сказала, что «может держать ум не рассеянным в молитве сокрушенное сердце».

Во время затвора болезненное состояние схимницы настолько усилилось, что она не могла ежедневно бывать в церкви и часто большую часть дня лежала на одре. Но и при затворничестве, и при таком болезненном состоянии она не отменяла всегдашнего своего правила служить ближним до крайней возможности. Одна монахиня, вовсе не близкая по духу схимнице, была очень огорчена игуменьей и впала в такое малодушие, что заболела и ничем не могла утешиться. Тогда келейницы ее вспомнили, что слова затворницы, в бытность ее благочинной монастыря, всегда на нее хорошо действовали: поздно вечером они пришли просить матушку посетить болящую и укрепить ее душу. Схимница, хотя согласилась навестить монахиню, но сама не могла идти, по собственной слабости; тогда келейницы привезли салазки, на которых возят дрова, посадили старицу и повезли через весь монастырь. Там она пробыла долго, утешила скорбящую, и так же на салазках ночью обратно ее привезли в келлию.

22 ноября 1863 года умерла игумения Вирсавия. После первой панихиды все сестры монастыря единодушно обратились к казначее м. Арсении с просьбою принять на себя начальство монастыря и быть им матерью и игуменией. М. Арсения, очень огорченная смертью игумении Вирсавии, которую она с молодых лет привыкла уважать, и не желавшая никакой перемены в своей монашеской жизни, просила сестер отложить избрание настоятельницы до погребения умершей игумении и до приезда благочинного монастыря архимандрита Маркеллина. Между тем, старицы-монахини одна за другой стали приходить к м. Ардалионе и просили ее убедить м. Арсению принять должность игумении. Схимница не только по просьбе сестер, но и по своему собственному желанию стала уговаривать свою ученицу принять предлагаемое игуменство. Ученица, беспрекословно послушная воле своей наставницы, только слезами изъявляла перед ней свою скорбь, что ей тяжело расстаться с той безмолвной жизнью, в которой она провела столько лет, и войти в такую деятельность, к какой не лежала ее душа. Схимница Ардалиона говорила ей: «хотя я желаю, чтоб ты исполнила в этом мою волю, но желаю, чтобы ты сама убедилась в необходимости ее исполнить, – чтоб ты с охотой приняла на себя должность, которую предлагают тебе сестры, и к которой призывает тебя Господь; чтоб ты с усердием пожелала послужить обители, воспитавшей тебя в монашеской жизни». И еще так продолжала убеждать наставница: «ты всегда дорожила моим словом, жалела, что его никто не слушает, не принимает, – передай же его всей обители, как я его передала тебе. И для тебя самой, для твоего спасения такая деятельность необходима. С самого поступления в монастырь ты жила уединенной жизнью, работала только над своим внутренним человеком; если и проходила ты послушания, то в них ты не вкладывала сердца своего, тебя там не было, до тебя, значит, ничего не касалось. А тебе нужна такая деятельность, в которой бы приняли участие все чувства твоего сердца, все способности твоей души. Тогда-то откроется тебе воочию состояние твоей души, ты увидишь, что в сердце твоем живут страсти, тебе самой неведомые: и самолюбие, и гордость, и тщеславие, и гнев, и самомнение, все обнаружится. А для человека, стремящегося выйти из страстей, важно именно то, чтоб их познать в себе, чтоб они обнаружились, иначе он и бороться с ними не может. Настоящее твое бесстрастие есть только равнодушие ко всему, оттого оно не дает тебе теплоты и полноты внутренней жизни, тогда как истинное бесстрастие есть выход из страстей, дающий свободу духу. Чистота сердца не есть его не чувствие, но обилие приобретенного добра, уничтожающее в нем сочувствие к страстям. Твои отношения к ближним холодны от того, что они не растворены ни любовью, ни смирением. Ты готова помочь их нужде, отдать все, что имеешь, но в этой помощи нет тебя самой. Когда настоятельская должность введет тебя в тесное общение с другими жизнями, с другими душами, и раскроются пред тобою все скорби, все немощи, все страдания человека, боримого страстями, находящегося в слепоте неведения, и ты не только внешней помощью, но внутренним чувством войдешь в сочувствие к ближнему, удовлетворяя его настоятельные нужды, понеся его немощи, а иногда отстаивая чистоту души его, как собственную, ты будешь вызвана не только научить, но обличить, огорчить, наказать. И, когда скорби ближнего тебе будут больны, как свои, когда сердце твое будет полно жалости и любви, тогда ты можешь опять уединиться, можешь уйти хоть в затвор, – ты понесешь туда с собою любовь к ближнему, и эта любовь будет наполнять собственную твою жизнь, а молитва твоя будет молитвою за весь страждущий род человеческий. Убеждая тебя принять игуменство, не на честь я призываю тебя, а на великий подвиг борьбы и труда над собственною душою и над душами сестер. Для тех, кто трудится для приобретения насущного куска хлеба, весь путь этой борьбы над собою может совершиться около какого-нибудь станка рабочего, но для тебя нужна более обширная деятельность, и вот, Господь тебя призывает к ней. Если ты откажешься вступить на этот путь, то ты откажешься от данного тебе Господом средства в собственному очищению, и от пути, ведущего тебя к совершенству. Эти годы уединенного безмолвия, эта жизнь со мною, эти постоянные беседы духовные не были ли посланы тебе, как приготовления к готовившемуся тебе подвигу. И можешь ли ты теперь, имеешь ли право отказываться вступить на новой подвиг труда и борьбы?»

Убежденная такими доводами старицы м. Арсения с душно, полною готовности к новому подвигу, приняла предложенную ей должность. 4 января 1864 года она была поставлена на игуменство архиепископом Иоанном в городе Новочеркасске, куда была вызвана для этого. Схимонахиня Ардалиона, чтобы облегчить для своей почти единственной ближайшей ученицы первые шаги на новом поприще, на время оставила свое безмолвие и вошла в дела монастыря, особенно по внутреннему строю его жизни. Часто она призывала к себе новую казначею м. Валерию, благочинную и других сестер, поставленных над разными послушаниями, беседовала с ними, указывая им на правильное отношение к порученным им делам и знакомя с характером новой игумении; даже иногда приглашала к себе и священников и диакона монастырских для таких бесед, относительно чего говорила, что теперь надо всех приобретать, чтоб все жили и действовали в одном духе. Келейниц своих, к которым присоединились м. Павлина и м. Митрофания, оставившие свои собственные келлии, чтоб быть около схимницы и новой игумении, старица Ардалиона учила общительности, которой они были чужды. «Вы были келейницы схимницы, теперь вы келейницы игуменьи, – говорила она им, – вам надо всех привлекать своей лаской, всех, приходящих к матери, ободрять своим веселым видом, чтоб все шли к ней с доверием и любовью». И сама подавала пример такой общительности: заставляли поить чаем приходящих сестер, ободряла их несмелость Настоятельницу же никогда не руководила в ее действиях, предоставляя ей полную свободу и личное усмотрение; даже уклонялась от советов, говоря ей: «не бойся ошибок, они больше всего вразумляют».

Когда жизнь монастыря под управлением новой игумении потекла обычным порядком, и м. Арсения применилась несколько к своему положению, схимонахиня Ардалиона опять пожелала уединиться. К Великому посту 1864 года для нее убрали маленькую келейку, всю стену этой келейки уставили иконами, увесили лампадами, и в этом уединенном уголке затворница почувствовала вожделенный покой, опять вся сосредоточилась в самой себе. Пища и все необходимое доставляемо было из игуменских келлий. В качестве келейницы в эту келейку к затворнице перешла м. Рипсимия. Эта послушница с таким почтительным страхом относилась к своей старице, что без зова ее никогда не осмеливалась входить к ней. Потому случалось, когда игуменья зайдет вечером и узнает, что матушке не был подан обед, начнет упрекать Рипсимию, почему не спросила; матушка же говорила на это: «я и забыла, что не обедала, так рада, что про меня хоть день один забыли, дали мне покой». Иногда затворница целый день не отворит оконных ставней, сидит, или по нездоровью лежит в полумраке, занятая умной молитвою.

Но строгий и долговременный затвор не был уделом м. Ардалионы: вскоре она должна была опять расстаться с ним. Ее духовная дочь не могла скоро привыкнуть к самостоятельной общественной деятельности. Часто какой-нибудь выговор виновной сестре или высказанное замечание повергали игуменью Арсению в тяжкий недуг: с нею делались жар с бредом и мучительная бессонница. Видя такое страдательное состояние, одна из ее келейниц, м. Митрофания, пошла к схимонахине Ардалионе и все ей передала подробно со слезами. Затворница, выслушав такую печальную повесть, ничего не отвечая, встала, помолилась на свои иконы и сказала: «ну, веди меня к матери, пойду к ней жить». Со слезами радости встретила игумения Арсения свою духовную мать; она отдала ей свою спальню с смежными комнатами, а сама поместилась в своем кабинете. Это было в мае 1864 года.

Поселясь в соседстве с игуменьей для ее нравственной поддержки, схимонахиня Ардалиона считала такую жизнь временным переходом и постоянно стремилась к уединению. Часто, задумавшись, она повторяла антифон: «пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущих суетного кроме». Прошло несколько дней, она стала говорить игумении: «отпусти меня в затвор». В объяснение ее и своего положения высказывалась следующим образом: «ты привыкла жить под началом, тебе страшно жить самостоятельною жизнью, но это для тебя необходимо. Жизнь земная – это путь к вечности, зачем же делать остановки по пути. Нужна была для тебя подначальная жизнь, уединение, и оно было в свое время; теперь у тебя другая деятельность, и тебе надо идти дальше. Все хорошо в свое время и на своем месте, а не вовремя – и самое хорошее вредно. Такое-то оно, человеческое добро: то, что вчера нас спасало, сегодня губит. Одно добро Божие вечно, неизменно, всегда истинно и неложно; оно-то одно и спасет нас. Не дорожи же своим добром (т. е. привязанностью к уединению и к подначальной жизни), отрекайся от него, когда предстоит исполнить заповедь Божию о любви к ближнему, когда ты призвана ему послужить, поработать для спасения. Ты не можешь свободно действовать в том мире, где ты видишь, что меня уже нет, потому что боишься отклониться от меня и моей жизни; а я вижу, что, хотя поддерживаю твой дух, но жить тебе мешаю. А что мешает нам на пути, от того надо отрекаться, хотя это будет единодушный друг или даже наставник. Не знаю, к чему Господь меня призывает: к затвору или к исходу из земной жизни, но только я чувствую непреодолимое влечение к жизни, вполне отрешенной от вещественного». Последние слова духовная мать неоднократно повторяла своей дочери. Наконец, она определенно высказала желание уединиться: «мне пришло желание жить в монастырском большом саду, сказала она; если ты меня отпустишь и благословишь, то я попрошу сестру твою А. М., чтоб она выстроила мне там келлию. Тебя одну я буду принимать, когда встретится тебе духовная нужда, и ты поймешь, как будет для тебя полезен и дорог отдых в моей безмолвной келлии». Находя, что жительство в саду будет полезно для расстроенного здоровья м. Ардалионы, игумения Арсения склонилась на ее непременное желание и тотчас же написала письмо своей сестре о постройке келлии для схимницы, так как не хотела употреблять на этот предмет монастырских средств, всегда недостаточных для самых существенных нужд монастыря. А. М. с радостью прислала денег на келлию. Началась заготовка материалов, и скоро приступлено было к самой постройке. Между тем здоровье схимницы с каждым днем ослабевало; с трудом она могла перейти через комнату, а, если пройдет две, три, то почувствует изнеможение до обморока. – Такая болезненность была предвестницей другого перехода, для которого душа подвижницы готовилась, и как горлица, утратившая свое пристанище, не находила более себе приюта в земной юдоли. Самая речь ее изливалась, как песнь на этом исходе. Вот как старица беседовала к ученице игумении, когда та в последних числах июля вошла к ней и застала ее, читавшей акафист страстям Христовым и проливавшую обильные слезы. – По окончании молитвенного чтения лицо ее было светло, весь стан выражал глубокое спокойствие, и она стала с воодушевлением говорить о великих благодеяниях Божиих, явленных всему миру и каждой душе: «душа, умершая для всего земного и живущая в едином Боге, бывает в таком состоянии, как преданный и верный раб, живя в богатом имении своего господина, хотя не участник его доходов, но на все смотрит, как на собственное, и радуется богатству и славе своего господина, как собственным, радуется им и хвалится его достоянием. Так и душа видит весь мир, как Божий дом, видит премудрые пути Божии, Его силу, действующую в мире, Его любовь, постоянно являемую твари; видит самую тварь, как Божие достояние, и в этом богатом имении своего Господа она, как верная раба, ничего не имеющая, радуется за все, как за свое собственное, как будто она всем обладает, и постоянно говорит: как велик мой Господь, как Он славен? – И блаженство ее так велико, что она не видит непостоянства времени, – оно для нее пребывает неподвижно, у нее нет ни прошедшего, ни будущего, одна настоящая минута, как бы она тяжела ни была по обстоятельствам внешней жизни, или по естественной немощи души или тела, но эта настоящая минута для нее составляет все блаженство, потому что она живет в доме Божием. Она не чувствует времени, потому что уже вышла из временного, жизнь ее не заключается в преходящем, но в вечном. Это состояние настолько удовлетворительно для души, настолько блаженно, что, если бы Господу угодно было навсегда ее оставить на земле, в трудах жизни, оставить именно в том состоянии, в какое она пришла, то она была бы на это согласна. Но по соображению, мне кажется, что такая душа уже не долго останется на земле; земной подвиг ее уже окончен, и она с апостолом Павлом должна сказать: «время моего отшествия наста».

1-го августа схимонахиня Ардалиона была в церкви. Придя от вечерни, она сказала игумении, что чувствует себя нехорошо и желала бы посидеть на воздухе. Обе вышли в садик, находящийся подле игуменского дома и прилегающий к бывшей келлии монахини Арсении; около этой келлии в тени дерев сели и много беседовали, воспоминая прошедшую жизнь. Когда разговор коснулся стремления к единой цели – общению со Христом, – стремления, проходящего через все пропасти страстей своих, чрез всю внешность житейских обстоятельств, матушка сказала: «соединиться с Ним не подражанием (не подобием), как равный с равным, но причастием, как тьма со светом, как болезнь с врачевством, как нищий с богатым...; для того нужна смерть собственной самости, чтоб жить со Христом в Боге. Не ктому, говорит Апостол, живу аз, но живет во мне Христос. Не уничтожается наша личность, но, умирая телом, воскресает духовно во Христе. И, как прежде она жила для себя и себя делала целью жизни, к себе все направляла, собою все освещала, так теперь Христос стал жизнью ее души, душою ее жизни. Единственным делом такой души становится молитва, – ею она живет и дышит. Какие чудеса угодно Господу являть такой душе и через нее же миру, это Ему одному известно. Сама же душа ничего больше не желает, это предел ее исканий, – отселе ждет смерти, чтоб разрешиться и со Христом быть. В будущей жизни совершенство, а в этом несовершенном мире и самое совершенство несовершенно. Здесь Христос как врачевание немощи, там Христос как венец совершенства». В этой беседе они не заметили, как село солнце; наступившая прохлада ночи заставила их вернуться в келлию.

В течение десяти последующих дней схимница страдала серьезною болезнью: лихорадочный озноб сменялся сильным жаром, и чувствовалась сильная головная боль. Но врача она не пожелала пригласить, говоря, что доктора ей никогда не помогали в ее болезнях, а теперь – тем более, когда в теле не осталось больше сил для жизни. Постоянно стала говорить о смерти, но окружающие не принимали этого во внимание, видя больную всегда бодрою духом. Хотя она лежала в жару, но не прерывала умной молитвы; иногда заставляла прочитать повечерие или какой акафист и выслушивала со вниманием. 10 числа игумения Арсения, беседуя с болящей старицей, старалась навести разговор опять на тот же предмет, о котором они говорили в саду. Схимонахиня так продолжала его: «Господь сказал, аще зерно пшеничное, пад на землю, не умрет, то едино пребывает, егда же умрет, мног плод сотворит. Эти слова Господь сказал о Себе Самом, и на Нем они совершились. Господь принял на Себя человечество, и, когда Он по человечеству пострадал, умер и воскрес, то прославился, седяй одесную Бога Отца, и с тех пор страдания Его стали приносить обильные плоды духовные. Так же исполняется это слово в духовной жизни человека. Пока живет он самостью, в своих человеческих страстях, то не приносит он плода добродетели, когда же самость его распнется на кресте самоотвержения, и умирает совершенным самоотречением, и когда воскреснет душа во Христе, и сбывается на ней слово: Аз и Отец приидем и обитель у него сотворим; тогда душа не живет уже своею жизнью, но Господь живет и действует в ней и чрез нее, как чрез какое орудие Своей благодати, действует на мир. Ум, умерший своему мудрованию, становится проводником таин Божиих, ему открывается видение судов Божиих и Его всесвятой воли, сердце, умертвившее в себе свою самость, делается жилищем божественного добра; усвоением Его всесвятых заповедей, дух человека приобщается Духу Христову. И когда Христос живет в душе, то какого добра не в силах Он плодотворить, и какие чудеса не явит Он душе? А душа, свидетельница этих чудес, этой силы, действующей в ней, в благоговейном трепете будет благодарить Его за то, что Он в великом и премудром совете Своем так определил, что она получает свое совершенство в Нем, а не в себе самой. И радоваться будет душа своей немощи! И захочет ли такая душа показать себя чем-то великим пред людьми? Напротив, она хочет, чтобы все видели ее немощь, ее низость, ее убожество и ничтожество. Она на деле, в себе самой проповедует эту недостаточность человека. Она даже не может взять на себя никакого личного человеческого добра, потому что жизнь ее в Истинном Добре, перед Которым уничтожается ее самость. Смирение – это та земля, на которую зерно должно упасть, чтобы умереть, – умереть, чтобы ожить во Христе и оплодотвориться Духом. Если же оно не умрет, то едино пребывает, едино в своем несовершенстве человеческом, не приобщенное Христу». Окончив беседу, схимница опять, лежа на койке, безмолвствовала, погруженная в умную молитву. Пищи почти не употребляла, довольствовалась одним питьем. Беседуя на другой день, матушка говорила: «страсти не потому только дурны, что они мучат душу, но больше потому, что не дают душе приобщиться блаженства – единения со Христом. Если бы ты вполне могла понять блаженство духовной свободы, ты не заключала бы себя никогда. Ты не считаешь пленом чувство, в котором не подозреваешь страсть; и я тоже не подозреваю ее, но знаю, что не на этом чувстве должна успокоиться и остановиться душа: ее покой – один Бог. И, если так, то самое добро не предел ее стремлений. И, чем благовиднее остановки, тем она опаснее. Одно должна знать душа, что только в Боге ее покой и предел исканий. Поэтому она должна выйти в совершенную свободу, не только от страстей, но и от своих чувств, – в свободу от всего временного, от всего, что дано только для науки, для приобретения, и войти в Бога. Такая свобода есть младенчество души, неведение зла. В такой свободе душа присуща всему человеческому, но ничему не подчинена, живет жизнью всего мира, ничем не гнушается, ничего не уничтожает, ничего не исключает из общей жизни как зло, как дурное, но сама ничем не связана, ни в чем не заключена, но всему прикасается, все объемлет, все носит, все вмещает, но никогда не останавливается, ничем не объемлется. Этого мало, что она беспристрастна, – в беспристрастии есть тоже, своего рода, односторонность, – она умерла для своей жизни, она вышла в свободу из себя самой, она заключила Бога в себе, остановившись на каком-нибудь конечном совершенстве, но сама заключилась в Боге вечном. И то, что в ней живет, и то, что везде действует, и то, что все объемлет, – это Христос, Который стал полнотой ее сердца, жизнью ее души, руководителем ее ума; мало этого: Он стал сердцем сердца, душою души, умом ума. К такому состоянию приводит свобода от всего человеческого. Вот для чего даны все заповеди, дано все руководство закона и самая земная жизнь». Это была последняя беседа схимонахини Ардалионы с игуменьей Арсенией.

12 августа родитель игумении Арсении прислал экипаж и лошадей, прося дочь приехать в деревню (за 80 верст от монастыря) погостить вместе с другими детьми его, которые все собрались к нему; недоставало только ее одной. Арсения не хотела ехать, по случаю болезни матушки схимницы и думала отослать экипаж назад; но матушка уговорила ее не отсылать экипаж, а условились дождаться утра: если на утро больной будет хуже, то игуменья не поедет. На другой день утром игумения Арсения входит к схимонахине Ардалионе и застает ее одетой и сидящей в кресле. «Сегодня мое здоровье несравненно лучше, говорит матушка, я буду уже выздоравливать, и тебе нет никакой причины огорчать своего отца отказом приехать на его зов». Напомнила ей про любовь ее отца, отдавшего всю жизнь свою детям и воспитавшего их в благочестии, что такого отца следует не только любить и почитать, но и утешать, и привела в пример, какую Господь Иисус Христос показал заботливость о Своей Пречистой Матери, когда, страдая на кресте, вручил Ее Своему любимому ученику. «А, если б мне и случилось умереть без тебя, то какая же беда? Если Богу будет угодно, увидимся на том свете; а здесь мое дело около тебя все сделано. Все, что открыл мне Господь, не скрыла и я от тебя, все свои духовные понятия я передала тебе от альфы до омеги, и с собою ничего не унесу в могилу». Проводив игуменью, больная старица вышла в другую комнату и, совсем прощаясь, сказала: «Бог, да благословит тебя, и мы с тобою больше не увидимся». Но эти слова ни на игуменью, ни на кого из окружавших не произвели должного впечатления, так как все были далеки от мысли о смерти любимой и обожаемой матери, и тем более, что матушка схимница в последние месяцы всем твердила о своей смерти; еще с кончины игумении Вирсавии сказала она: «теперь пора и мне умирать, теперь все мои скорби окончились, и на земле нечего мне больше делать».

В эти дни игумения и все сестры монастыря говели и готовились приобщаться Св. Таин в день Успения Божией Матери. Игумения, уезжая, сказала, чтобы сестры причащались без нее, а матушку схимницу просила подождать и говорила: «когда приеду, тогда мы вместе приобщимся Св. Таин». Матушка, чтоб успокоить ее, обещала дождаться. Проводивши игумению, она легла на койку, и в тот день к вечеру с ней сделался сильный жар, не прекращавшийся до самой кончины. В последние дни свои больная ни с кем не говорила, односложно отвечала на вопросы келейницы; пищи совсем не употребляла. Келейницам благословила причащаться, «а я, сказала, дождусь матери, когда приедет, то сама всем распорядится». 16-го числа м. Рипсимия и м. Викторина, бывшие при ней неотлучно, видя, что она слабеет, предложили ей приобщиться Св. Таин. «Да, я готовлюсь», сказала она. Ночью м. Рипсимия, сидя около умирающей, плача, говорила: «как мы будем жить, когда тебя с нами не будет?» – «У вас останется мать, ответила, она вас может поддержать и руководить; вот, у нее без меня во всем мире не будет человека, которому бы она могла открыть свою душу, кто укрепил бы ее дух, направил бы ее дальнейшие шаги».

17 числа больная ждала весь день приезда игумении и часто спрашивала: «не приехала ли Арсения». Когда к вечеру поспешно вошла в ее комнату послушница Агафья, то больная порывисто спросила: «что там, Арсения приехала»? Но, когда узнала, что ее нет, и ожидать уже нельзя было по времени (был 8-й час вечера), то велела позвать к себе священника. Отец Григорий Прозоровский исповедал умирающую; потом свидетельствовал, что после этой исповеди почувствовал такую свободу и легкость на душе, какую редко чувствовал при собственной исповеди. Когда духовник пошел в церковь за Св. Дарами, Викторина спросила: «Матушка! Вы желаете приобщиться?» – «Да, был ответ, надо все кончить». Приобщившись Св. Таин, она легла на изголовье одра... Священник стал читать молитву на исход души и кончил возглашением вечной памяти усопшей рабе Божией, новопреставленной схимонахине Ардалионе. Лицо почившей сделалось светлое, в чертах его отпечатлелся мир душевный. Кончина совершилась 1864 года 17-го августа в 10 часов вечера. На другой день тело почившей было предано земле; так распорядилась казначея м. Флавиана в той мысли, что для игумении будет легче не присутствовать при погребении. 19-го числа приехала в обитель игумения. Погоревала она с прочими близкими сестрами, что погребение совершилось в ее отсутствие, и самое место могилы ей весьма не нравилось, так что, если бы она сама погребала, то никак не выбрала бы это место. Но это-то последнее обстоятельство, быть может, и было действием особого Промысла Божия, для чего состоялось оно в отсутствие игумении, как это она увидела впоследствии.

В 1874 году была снята маленькая церковь Апостолов Петра и Павла, около которой была погребена схимница, и на месте ее заложен был большой храм во имя Казанской Божией Матери с приделом Апостолов. Размечая с архитектором место для нового храма, игумения Арсения была приятно изумлена и обрадована, что могила схимонахини Ардалионы пришлась под церковью в подвальном этаже, на одном из самых лучших мест. Вместе с мраморными колоннами, которые выписывались для нового храма из Петербурга, был привезен на могилу памятник-плита серого мрамора с надписью, обозначающей время кончины схимонахини Ардалионы. Памятник этот сооружен усердием учениц великой старицы, именно: игуменией Арсенией, схимонахиней Пафнутией (бывшей Рипсимией) м. Митрофанией, м. Викториной, м. Агнией и м. Флавианой, которые все вложили в него свои лепты.

Блаженной памяти схимонахиня Ардалиона при жизни принимала к себе многих из простого народа, которые с верою в ее молитвы приходили издалека, чтобы попросить у нее совета или получить облегчение в своих недугах. Таких приходящих она всегда с любовью назидала, недужным указывала на молитвы Церкви, заставляла часто отслужить молебен Божией Матери, а иногда сама читала над ними Св. Евангелие. По кончине ее, вера простых людей была такова, что многие болящие, приходя в обитель искали ее загробной помощи и просили возлагать на них ее схиму. Некоторые из родных игумении Арсении, принадлежащие к лучшим фамилиям войска Донского, сохранили о ней воспоминания, исполненные истинного уважения; и родная сестра игумении А. М. Маржанова в течение более 20 лет, бывая в монастыре, всегда служила на ее могиле панихиды. Сама игумения Арсения в тяжелые минуты жизни приходила поверять этой безмолвной могиле свои недоумения и печали: тогда, говорила она, из глубины ее собственного сердца возникала мысль, отвечающая на ее душевные вопросы, и она верила, что то влагала в сердце ее загробная молитвенница...

Часто упоминаемая в сем жизнеописании послушница Рипсимия, в мире Параскева Багрова, вскоре по кончине своей старицы была пострижена в монашество, и потом в великую схиму, в которой наречена Пафнутией. Для усовершения себя в духовной жизни схимница Пафнутия пожелала поселиться на безмолвие в той келлии, которая была устроена в монастырском саду и предназначалась для старицы Ардалионы; с благословения игумении Арсении она пошла в эту уединенную келлию. Шесть лет провела она в подвиге поста и молитвы в этом затворе, подвергаясь непрестанно искушениям от демонов, которые явно нападали на подвижницу и заставляли испытывать все ужасы отшельнического единоборства с духами злобы. Наконец, ослабленная телесными силами от постоянного и усиленного подвига, затворница Пафнутия была переведена из этой келлии в другую, устроенную внутри монастыря, где и скончалась мирно в 1878 году, марта 30 дня, на 67 ищу жизни, окруженная единомысленными сестрами, с которыми вместе провела годы послушничества своего при старице Ардалионе²⁸.