Глава IV. Возрождение наук на Западе. Путешествие Максима Грека в Италию. Посещение университетов. Встречи и характеристики лиц. Вопрос о влиянии на него Иеронима Савонаролы. Взгляд Максима Грека на жизнь и науку Запада. Его мнение о словесных науках и философии. Аскетическое настроение Максима Грека. Удаление его на Афон

Между тем, как Греция видимо изнемогала, на Западе пробуждается новая умственная деятельность. Уже со времени Абеляра во всех книгах стали усердно толковать о Платоне и Аристотеле, а в начале XIII в., когда папа Иннокентий III воспротивился введению в школьное обучение настоящей метафизики и физики Аристотеля, то потерпел совершенную неудачу. Император Фридрих II оказал услугу тем, что заменил искаженного Аристотеля настоящим и старался распространить на всем Западе естественные науки аравитян⁴⁰¹. Но во главе умственного движения Западной Европы надолго становится Италия.

Петрарку называют первым действительным восстановителем изящной литературы, и некоторые полагали, что не окажи он влияния в этом деле, то погибли бы многие рукописи, как и случилось с некоторыми из них до него. Аббат Тритгейм замечает, что он снова воскресил (ab inferis revocavit ad superos) образовательную науку древних (humaniores literas), давно погибшую (post longasilentia mortuas)⁴⁰². Сам Петрарка говорит, что «в то время как его школьные товарищи читали Эзоповы басни или книгу какого-нибудь Проспера, он посвящал свое время изучению Цицерона, пленявшего его ухо гораздо прежде, нежели он мог понимать»⁴⁰³. С этого времени писать правильно по латыни, понимать намеки лучших писателей, изучать хотя бы первые начала греческого языка, было принадлежностью каждого образованного человека⁴⁰⁴.

В то время в Италии уже существовал ряд университетов: в Падуе, Павии, Лукке, Фермо, Ферраре, Брешии, Бергамо, Турине, Флоренции и Риме, а пизанцы даже потребовали от духовенства десятую часть его доходов с недвижимых имуществ в пользу своего университета, основанного в 1339 году⁴⁰⁵.

Петрарка изучал греческий язык у Варлаама Калабрийца, долго проживавшего в Греции и прибывшего оттуда в Италию по поручению импер. Кантакузена. Боккачио учился у грека Леонтия Пилата и был первым ученым на Западе, прочитавшим Гомера в подлиннике⁴⁰⁶.

Гуманизм становится настоящей модой, которая заражает иностранцев и подчиняет себе представителей старой церкви и старой науки⁴⁰⁷. Эта двойственность обрисовывается в биографии Альберти, основателя литературного кружка во Флоренции в к. XIV в., который то строит монастыри, то разрушает их, то пишет любовные стихи, то бросается в ноги монаху⁴⁰⁸.

Особенно же сильно подвинулось дело вперед, когда в 1395 г. прибыл в Италию Еммануил Хризолор, бывший прежде послом греческого императора к западным державам с просьбой о помощи против турок. По прибытии во Флоренцию, он занялся преподаванием греческого языка и, переходя из одного университета в другой, образовал многих эллинистов. Еще в Константинополе учился у него известный Гварино Веронский. Иоанн Ауриспа Сицилийский около 1423 г. привез из Греции в Италию 238 рукописей, между которыми были: Платон, Диодор, Арриан, Плотин, Дион Кассий, Страбон, Пиндар, Каллимах и Аппиан. В 1427 г. оттуда привез много рукописей Филельф. Из греков, содействовавших изучению древних писателей, замечательны: Леонтий Пилат, Димитрий Фессалоникский, Еммануил Хризолор, Иоанн Аргиропул, Феодор Газа, Георгий Гемист Плефон, кардинал Виссарион, Георгий Трапезунтский, Каллиник Софиан, Георгий и Димитрий Критские, Димитрий Халкондила, Иоанн и Константин Ласкарисы⁴⁰⁹. Возбуждение, производимое ими в Италии, было так сильно, что за ними следовали из города в город, их приглашали наперерыв покровители нового движения. Мелкие владетели развивали любовь к просвещенному наслаждению жизнью и давали средства и пособие всякому таланту. Преследуемый одним – находил покровительство у другого или у соседней вольной общины. Всякий даровитый ум избирал себе место там, где он свободнее и независимее мог развивать свои дарования⁴¹⁰.

Каждый более или менее значительный город имел покровителя наук. Такими были: в Милане – делла-Торре и фамилия Висконти, в Ферраре – Эсте, в Пьяченце – Скотти, в Лоди – Физирага, в Комо – Руска, в Павии – Лангоски, в Верчелли – Авокати, в Новаре – Бруссати, в Брешии – Маджи, в Парме – Корреджески, в Вероне – Скалигери, в Мантуе – Бонакосси и графы Монферратские. В Церковной области соперничали с ними: в Равенне – фамилия Полента, в Форли – Орделаффи, в Римини – Малатеста. История Болонской республики почти вся сосредоточивается на истории ее университета⁴¹¹, куда собирались со всей Европы тысячи учащихся. При Франциске Сфорце и его сыне, их министр Франческо Симонетта (Чиекко) привлекал в Милан греческих эмигрантов, определял их на государственные должности и покровительствовал итальянцам, занимавшимся наукой, а известный Филельф неотлучно находился при нем. Тиран Людовик Моро ежедневно непременно прочитывал хоть несколько страниц какого-нибудь древнего писателя. Даже женщины из фамилии Сфорци хорошо знали римскую и греческую литературу⁴¹². Козьма Медичи, по совету Никколо Никколи, пригласил во Флоренцию ученых и открыл публичные лекции.

Близ города Козьма основал две библиотеки: в Сан-Франческо дель-Боско и в Сан-Бартоломео близ Фиезоле, и учредил ряд библиотек при монастырях св. Марка и др. Он платил по 250 и 400 дукатов за отдельные рукописи, которые приобретал в Сиене, Лукке и Греции, Лоренцо Медичи нарочно посылал И.Ласкариса к султану Баязету II, чтобы он дозволил ему объехать Грецию и купить книг. Никколо Никколи сам имел до 800 рукописей, которые потом вошли в состав библиотеки св. Марка⁴¹³. Король неаполитанский Альфонс первый установил награды и пенсии для ученых и первый открыл литературную академию⁴¹⁴. Папа Николай V основал классическую библиотеку в Ватикане, для которой приобрел 5000 рукописей, а впоследствии отправил разных лиц в Германию, Францию, Англию и Грецию для открытия затерявшихся книг. Николай V постоянно переписывался с реформаторами своего времени и покровительствовал переводчикам, чтобы доставить публике возможность ознакомиться с греческими авторами. Так, Поджио получил вознаграждение за перевод Диодора, Лоренцо Вала – 500 золотых скуди за Фукидида, Гварино – 1500 за Страбона, Перотти – 1000 дукатов за Полибия. Кроме того, были переведены: Ксенофонт (Киропедия), Геродот, Аппиан, Птоломей, Платон, Феофраст, Гомер (Илиада) и настоящий Аристотель. Сикст IV следовал примеру Николая V и открыл Ватиканскую библиотеку для публики. В Мантуе Викторин ди-Фильтре, под покровительством фамилии Гонзаго, открыл ученое общество. Кардинал Виссарион, в благодарность Венецианской республике за помощь, оказываемую греческим эмигрантам, подарил ей свою библиотеку, которая стоила ему 30 тыс. золот. скуди⁴¹⁵. Тогда предпринимали нарочные поиски за рукописями по всей Европе; а какого труда стоила их переписка, можно судить из письма Петрарки, который, открыв в Люттихе две речи Цицерона, едва достал несколько чернил, да и те были «совершенно шафранного цвета». Но и в этом отношении в Италии много было сделано типографщиками, между которыми особенно известен Альд Мануций, открывший типографию в 1494 г. в Венеции и потерявший все свое состояние на это предприятие, не смотря на помощь фамилии Пик-ди-Мирандола. В период времени от 1470–1500 г. в одной Италии напечатано, по крайней мере, 5400 сочинений; из этого числа в первое десятилетие (1470–1480) только до 1300, в последующие же десятилетия печатание возрастало в значительной степени. Во всей Европе до 1500 г. насчитывают более 10000 изданий книг и брошюр, причем на Италию приходится половина всех изданий⁴¹⁶.

Но это образовательное движение не было только теоретическим, оно переходило в жизнь и убеждения. Известно, что убийство тирана Иоанна Марии было следствием ненависти юношей, возбужденных изучением произведений древних греков и римлян и смелой речью учителя об умерщвлении тирана, а на Констанцском соборе возник даже спор по поводу книги, защищавшей этот поступок. Эней Сильвий Пикколомини (папа Пий II), побуждая к освобождению Иерусалима от неверных, прибавлял, что следует освободить и Грецию «колыбель наук и искусств»⁴¹⁷.

В XV столетии в Италии принялись за разработку наук эмпирических, для чего послужили основанием Плиний и Диоскорид. Матеоли, переводчик последнего, своими трудами положил начало новой ботанике. Города считали за честь заводить у себя большие ботанические учреждения, а богачи и правители устраивали при своих домах ботанические сады. Тогда же Мондини проложил путь к изучению анатомии, по которому потом следовал Джакоммо Беренгар из Карни. Еще в XIV веке был переводим и объясняем математик Евклид, к которому в XV в. было сделано столько комментариев и дополнений, что изучение одного этого ученого дало Европе геометрию в совершенно новом виде⁴¹⁸.

Но философский интерес составляет одну из наиболее характерных черт гуманизма с самого начала движения, начиная с Петрарки…, а со 2-ой половины XV ст. гуманисты безусловно подчиняются авторитету – одни Платона, другие – Аристотеля. В этом же видят и причину живучести аверроизма, в котором (в Италии) было нечто общее с гуманизмом, хотя он и заимствовал из схоластики форму и рабское поклонение перед Аристотелем, как его понимал и толковал Аверроэс... В сущности аверроизм и гуманизм являются параллельными и аналогичными течениями. Тем не менее, между ними шла упорная борьба⁴¹⁹. В тоже время, в школах Италии важное значение приобретает спор о Платоне и Аристотеле. Он был вызван переселившимися в Италию греками. Гемист Плефон, морейский уроженец, присутствовавший в 1439 г. на Флорентийском соборе, был ревностным приверженцем философии Платона и внушил подобную же ревность Козьме Медичи. Сам Плефон не только превозносил философию Платона, смешиваемую им, как обыкновенно тогда делали, с философией поддельных сочинений, приписываемых Зороастру и Гермесу, но и жарко нападал на Аристотеля и его последователей. Это возбудило спорт, сначала в Греции, где авторитет Аристотеля был в таком же уважении, как и на Западе, а потом в Италии, где его защитником явился Феодор Газа, который, впрочем, был умерен в своих возражениях; но Георгий Трапезунтский выступил против философии Платона с сильными нападками. Таким образом, произошло разделение на последователей Аристотеля и Платона, «спор о которых проходил столько же в ругательстве жизни и характеров двух философов, умерших почти за две тысячи лет, сколько в исследовании их учения». Кардинал Виссарион, в возражение Георгию Трапезунтскому на его «Сравнение Аристотеля и Платона», написал сочинение под названием: «Adversus calomniatorem Platonis», напечатанное в 1470 г. Еще в конце XV века во Флоренции образовалось общество для философических бесед, члены которого, принадлежавшие к высшим сословиям, собирались в определенные дни в доме августинских монахов. Козьма Медичи, под влиянием последователя Платона – Плефона, обратил это общество в платоническое, названное академией. Оно потом было расширено Лоренцом Медичи и старалось заменить в школах философию Аристотеля платонической. Главным лицом этой академии был Марсилий Фичин, видевший в Платоне проявление божества. На рождение Фичина даже Козьма Медичи смотрел, как на особую милость божеского провидения. Сам Фичин переводил Платона с целью познакомить с ним тех поклонников этого философа, которые не были знакомы с греческим языком. В честь Платона были учреждены особые празднества, из которых более других считался торжественным 13-го ноября, когда, по одному преданию, родился и умер Платон. На эти торжества приглашались не только члены общества, но все сочувствовавшие ему; они являлись даже из самых отдаленных местностей. Под влиянием платонизма Фичин написал платоническое богословие и ратовал против аристотелиянцев и аверроистов. Другой член той же академии Пик-ди-Мирандола, ученик Гварино, изучивший не только греческий и латинский языки, но и еврейский, халдейский и арабский, был сначала увлечен мудростью каббалы, но потом, посетив все университеты Италии и Франции и, принужденный бежать из Рима (так как его 900 вопросов были признаны еретическими) во Флоренцию, вступил там в сообщество с членами платонической академии и старался в одном из своих сочинений (Do Ente et Uno) согласить боготворимого им Платона с Моисеем и Аристотелем. Члены союза, мечтавшие о платонической республике, управляемой лучшими и в тоже время самыми богатыми и знатными людьми, «почти все составляли исключение из всеобщей испорченности нравов и дерзко-гениального презрения всех принципов, чем отличались в то время аристократия, многочисленные династии и высшее духовенство Италии. В жизни они выказывали тоже стремление к истине, свободе и праву, какое поэтически и мечтательно высказывали в своих сочинениях». Увлечение классиками доходило до того, что даже проповедники старались все, употребляемые церковью или заимствованные из Библии, христианские выражения заменять настоящими римскими, но языческими⁴²⁰. В похвалах Александру VI на надписях всегда можно было встретить намеки на героические имена⁴²¹.

Вообще, установившимся понятиям любили придавать классическую окраску и форму, отчасти по увлечению, а отчасти из простого подражания. Таким образом, рай стали называть Олимпом; ад Эребом; души праведных – manes pios; великие торжества – lectisternia, епископов – старшими фламинами; тиару – infula romulea; священную консисторию – senatus Latii, мессу – sacra deorum; изображения святых – simulacra sancta deorum. Садолет, один из благочестивейших писателей этого века, в послании к Иоанну Камерарио, написанном для утешения его по случаю смерти матери, постоянно указывает на мужество и стойкость язычников и совершенно не касается религии. Санназар, желая воспеть христианские предметы, взывает к музам. Кардинал Бембо выражается, что Лев X достиг папства «по постановлению бессмертных богов», он говорит о принесении даров Диане, о коллегии авгуров, т. е. кардиналов; о вере выражается – persuasio, о запрещении причастия – aqua et igni interdictionem; святой Франциск, по его выражению, «in numerum deorum receptus est»⁴²². Лев X побуждал Франциска I выступить против турок «per deos atque hominess». В академиях имена христианские заменяли древними языческими; монахинь называли весталками; кардиналов – римскими сенаторами; провидение – роком. В школах развивали уважение к мифологическим событиям и языческим героям. Наконец, даже пороки, общие обоим полам, старались оправдать примером фиванцев и афинян. Живопись на алтарях представляла нагих искусительниц или соблазнительные картины, и любопытные приходили узнавать в них знаменитых красавиц города⁴²³.

Подобное увлечение древностью нередко переходило в презрение к установившимся понятиям нравственности, а при известном общем настроении, к отрицанию последней. В это время, под влиянием возникшего умственного движения, многие и даже папа Иоанн XXII (1410–1415) смеялись публично над всякими нравственными законами и тайно над религией⁴²⁴. Впоследствии же, при папе Льве X, кардинал Бембо в коллегии кардиналов насчитывал до четырнадцати язычников по своим верованиям. В своих стихах он высказывается, что видеть любимую даму доставляет большие удовольствия, чем те, которые испытывают на небесах праведники, и потому убеждает молодых людей только любить⁴²⁵. Между духовенством даже не считался тот образованным, кто не держался мнений, противных христианству. В самом папском дворце о догматах веры и священном писании любили говорить шутя, а таинства почти не уважались. Теперь папе предлагают крестовый поход в Палестину не для освобождения Св. земли, а для приобретения древних затерянных рукописей. В Ватикан стали ходить не для молитвы апостолам, но для того, чтобы посмотреть на произведения искусства – Аполлона Бельведерского и Лаокоона. Из времени пребывания Лютера в Италии известно, что священники, во время самого совершения таинств, нередко произносили богохульные слова⁴²⁶. Петр Помпонаццо читал лекции в Падуанском университете, в котором отвергал бессмертие души, а в 1516 г. он издал сочинение в этом духе под заглавием: «De immortalitate animi», которое хотя и было сожжено в Венеции, но он снова успел перепечатать его, в несколько измененном виде, при посредстве папы Льва X⁴²⁷. В школах философов только и спорили о сущности человеческой души. «Не нужно думать, – говорит Ранке, – что мнение о смертности души разделяли немногие, или что его держались тайно. Эразм удивлялся тем богохульствам, какие ему пришлось слышать; ему старались доказать, на основании доводов, взятых из Плиния, что нет никакой разницы между душами людей и животных»⁴²⁸.

В прежнее время, по словам Джованни Виллани, граждане Флоренции вели трезвый образ жизни, ели простую пищу и не знали больших издержек, нравы были простые, веселые и грубые. Одевались они и жены их в грубые шерстяные одежды и многие носили шаровары, даже не покрывая их сукном, а на голове колпак; все имели на ногах обувь, но и женщины носили башмаки без украшений. Женщины зажиточного класса ходили в одной очень узкой юбке грубого багреца или из камлота, подпоясанной кожаным ремнем, по-старинному, и в плаще на кожаной подкладке с капюшоном сверху, который они носили на голове. Одежда у женщин из простонародья была из кембрина грубого зеленого цвета старинного покроя. Приданое за женой обыкновенно не превосходило 100 лир, а 200 или 300 лир в те времена считались великолепным приданым. И большая часть девушек выходила замуж не моложе 20 лет, а то и старше. Таковы были обычаи и грубые нравы у флорентийцев, но честность и законы были в силе. Между тем для своей коммуны даже при этой простоте жизни и при богатстве они сделали больше и совершили более доблестных подвигов, нежели те, какие совершались в наше время при большей легкости нравов и при большем богатстве⁴²⁹. В Италии семья раньше, чем где-либо, под влиянием индивидуализма, подверглась упадку, и постепенно браки становятся так редки, что флорентийская коммуна поощряет награждениями тех, кто женился в срок, и налагает пени на нежелающих. Появились и другие черты упадка семейных нравов: мужчина ищет удовлетворения вне семьи. Развитие содомии во Флоренции в ХIII-ХIV вв., в Венеции в XV-XVI в.в. достигает ужасающих размеров. Венецианский совет издает против нее строгие постановления; куртизанки в 1515 г. жалуются патриарху Ант. Контарини, что у них отбивают заработок, тогда как флорентийские приоры пытаются остановить развитие порока, покровительствуя проституток⁴³⁰.

Духовенство не менее прочих сословий, если не более, попирало самые обыкновенные требования приличия. В отсутствие папы Александра VI, его дочь Лукреция, «поносимая за свои бесстыдные страсти и за двойное прелюбодеяние» (как сношения с братьями и папой), поселилась в комнатах первосвященника, распечатывала его письма и управляла администрацией вместе с советом кардиналов. Однажды вечером пятьдесят избранных проституток давали пир в апостольском дворце, и после ужина устроили такой прием, подробности которого не могут быть передаваемы в печати⁴³¹. По поводу этих сцен Буркард (ок. 1489 г.) пишет: «В Риме не делается ничего доброго и в самом городе живет множество воров и святотатцев... Город наполнен злодеями, которые, если совершат убийство, то укрываются в домах кардиналов». Он поименно представляет лиц, которые, благодаря деньгам, оставались совершенно безопасно в городе, получив прощение и отпущение от папы. А когда спрашивали камерария, почему так поступают с виновными, то он в оправдание отвечал, что Бог не ищет смерти грешника⁴³².

Обличители итальянского общества, порицая его жизнь, исходили в этом случае из того положения, что разврат общества, прежде всего, есть результат антирелигиозного направления, а оно, в свою очередь, произошло от увлечения учением и жизнью классического мира. Постепенно религия утратила свое значение. Доминик Бенивьени говорит вообще: «Пороки и злодеяния умножились в Италии, потому что эта страна потеряла веру Христову; тогда верили, что все в мире, и в особенности судьба человеческая, есть только дело случая. Некоторые думали, что все управляется движением и влиянием звезд, отвергали будущую жизнь и смеялись над религией. Философы находили ее слишком простой, годной только для старых женщин и невежд. Другие видели в ней обман и человеческую выдумку. И так было во всей Италии, а в особенности во Флоренции. Мужчины и женщины – все обратились к языческим нравам, занимались поэтами, астрологами и всякого рода суеверием⁴³³.

Еще в XII в. в Италии могущественно выступает в жизни астрология. Имп. Фридрих II ни на шаг не отпускает от себя своего астролога Теодора. При других дворах появляются также астрологи, как необходимая принадлежность, а последний Висконти и Эццелино да-Романо держали их целый штат, дорого оплачиваемый. У последнего находились на службе знаменитый Гвидо Бонатто и длиннобородый сарацин Павел Багдадский. Они назначали ему день и час для всех важнейших предприятий и многие, совершенные гнусности отчасти объясняются из этих предсказаний. Впоследствии никто не стыдился вопрошать звезды; не только государи, но и отдельные городские общины содержали постоянных астрологов, а при университетах с XIV-XVI стол. являются особые профессора этой ложной науки, поставленные на одну доску с действительными астрономами. Папы большей частью открыто признают астрологию и только Пий II составляет в этом случае счастливое исключение, не придавая значения снам, чудесам и магии, но даже Лев X гордился процветанием в его понтификатство астрологии, а Павел III не созывал ни одной консистории, пока звездочеты не определят ему ее часа. Некоторые благочестивые люди старались облагородить астрологию и примирить ее с религией. Всем детям знатных фамилий обыкновенно составляют гороскоп и возятся с ним полжизни. Вельможи обращаются к звездам при каждом начинании дела. От их указания зависит отъезд, прием послов, закладка здания, война и мир. Примирение гвельфов и гибеллинов в Форли летописец объясняет также участием астрологии (1480). Кто был только немного позначительнее держал у себя астролога, которые иногда были и очень бедны. На платьях, посуде, жезлах и т. п. любили изображать созвездия и др. астрологические знаки. Напротив, Франческо Сфорца, Петрарка (Боккачио верил), Джованни и Маттеи Виллани, Андж. Полициано и вообще гуманисты (Салютати на религ. осн.), особенно Пик-делла-Мирандола составляют выдающееся явление, как противники астрологии. Между тем как Марсилий Фичин защищал ее и составил детям главы государства (Медичи) гороскоп, а Лев X готов был верить, что Фичин предсказал ему папство⁴³⁴. Но Марсилий Фичин оставил астрологию, убедившись сочинением Мирандолы, который сделался ее противником, так как ему предсказали смерть на 30-м году жизни, в чем случайно и не ошиблись астрологи⁴³⁵.

Подобное направление общества, по естественному ходу вещей, не могло не вызвать противодействия, реакции чувств, и оно вышло из той же церковной среды. Еще Боккачио рассказывает про одного маститого богослова, отличавшегося ученостью и святостью жизни, который во Флоренции с кафедры объяснял массе слушателей Евангелие от Иоанна и при этом заводил речь о поэтах. Он тут так сильно воодушевился, что лицо его пылало, глаза блистали и голос гремел. Он всячески уверял, что никогда не видал, да и не желал видеть ни одного поэтического произведения⁴³⁶. Затем появляется во Флоренции доминиканец Джов. Доменико, принадлежавший к группе староцерковных новаторов, и, в то же время считавшийся весьма ученым богословом в качестве народного проповедника (как викарий мон. S. Maria Novella), – он умел трогать сердца своим громовым голосом. Это внушило ему мысль смело выступить против поклонников древности и Петрарки и ратовать против образования юношества на чтении Виргилия и Овидия. Главным же образом он восставал против Салютати, который усвоил стоические убеждения и мнения, находя возможным примирить их с христианством, и, между прочим, против его дидактической поэмы De fato et fortuna, в которой проповедывались подобные же опасные теории. Папа Григорий XII возвел (1408) честолюбивого викария в кардиналы и архиепископы рагузские. Позже против Салютати выступил еще Джов. да-Сан-Миниато, камальдул мон. S. Maria degli Angioli, который назвал чтение поэтов идолопоклонством, пагубным для души, а его противник, наоборот, находил что св. писание по языку и способу выражений не что иное, как поэзия, и что таинственный смысл древних поэтов замечательно согласуется с богословскими истинами, и если некоторых поэтов упрекают в непристойности, то и в св. писании найдется много неприличных повествований (о Лоте, Варсавии и др.), а Песнь песней гораздо соблазнительнее всего, что можно встретить у языческих поэтов⁴³⁷. Но все это были только мелкие набеги сравнительно с тою ролью, какая выпала в той же Флоренции на долю Иеронима Савонаролы.

В Италии клир от низшего до высшего звания и, особенно, монашество давно сделались предметом жестоких нападений и насмешек. Притом, авторы, смеющиеся над пороками духовенства, сами большей частью были монахи, аббаты, пользовавшиеся доходными местами и т. п. Поджио – духовный, Фр. Верни – каноник, Т. Фоленго – бенедиктинец, Мат. Банделло – доминиканец и даже пепот генерала этого ордена. И тем не менее народ и значительная часть итальянского общества остаются верными и преданными церкви в силу веры, отделяющей церковь от нравов, привычки, традиции и магической силы искони усвоенных символов. Рядом с проповедью гуманизма идет и пользуется влиянием широкая проповедь с церковной кафедры или на площади, взывающая к покаянию – (францисканцев, доминиканцев и др.), соединенная часто с политическими пророчествами и нападками на правящих лиц и духовенство. Во Флоренции – этих вторых Афинах (Андж. Полициано), в Риме и др. местах⁴³⁸, оратор, вроде Бернардино да-Сиена мог произвести действия, подобные Иерониму Савонароле, когда сжигались предметы разных игр, возвращалось награбленное имущество и даже преступники и солдаты (в количестве до 50) вступали в монастырь. Иногда проповедь аскета сменялась на той же кафедре речью гуманиста. Таким образом, почва для появления такого проповедника покаяния и пророка, каким был Иер. Савонарола, была подготовлена.

Самым сильным орудием, с помощью которого он так успешно действовал во Флоренции и даже управлял ею (1491–1498) была его речь. Сохранившиеся, не всегда удовлетворительно переписанные его проповеди, не дают полного представления о ее значении и влиянии. Он привлекал слушателей не внешними средствами: голос, произношение, риторическая редакция и т. п. составляли скорее его слабую сторону; кто искал слова и искусства в проповеди, шел к его сопернику Фра-Мариано да-Геннацано; «но в речи Савонаролы заключалась та высокая личная сила, которая после него появилась только у Лютера». Он сам считал ее осенением свыше и поэтому ставил звание проповедника очень высоко; за проповедником в большой иерархии духов непосредственно следует самый низкий из ангелов. Он признавался, что решимость оставить мир сложилась в нем под влиянием проповеди одного августинца. «Меня, – писал Савонарола своему отцу, – побуждают удалиться от мира его нечестие, несправедливости, насилия, прелюбодеяния, разбои, гордость, идолопоклонство, богохульство; нет людей, творящих добро... Я не мог переносить великой злобы, я везде видел добродетель попранною, а порок торжествующим». Приняв монашество, он является проповедником в Ферраре, Мантуе, Болоньи, Реджио, Брешии, Павии, Генуе, Ломбардии и во Флоренции. Полный огня и жизни, Савонарола в звании приора преобразовал монастырь св. Марка доминиканского ордена, и затем все доминиканские монастыри в Тоскане, преисполнившись его духом, предприняли добровольно реформу. Сыновья первых фамилий поступали послушниками в монастырь св. Марка.

В целях проповедничества и миссионерства, Савонарола основал при монастыре несколько кафедр теологии и метафизики и школу восточных языков. Он взывал к созванию собора в интересах реформы церкви. Его предсказания, отчасти сбывшиеся (между прочим, в связи с походом Карла VIII в Италию и изгнанием Медичи), увеличивали число его приверженцев. Его друзьями были такие лица, как М.Фичин, оба Мирандола, Анж. Полициано, Дж. Понтано, Джир. Беневиени, ист. Нарди, М.А.Буонарроти, обессмертивший Савонаролу в своем Моисее, и др. Его полудемократическая реформа (трактат его в этом отношении не выше других подобных) едва пережила своего основателя, а его действительный идеал составляла теократия, во главе которой стоит сам Иисус Христос. Единственное добро, по его мнению, какое следует почерпнуть из учений Платона и Аристотеля, это аргументы, которые можно употребить против еретиков; однако они и прочие философы находятся в аду. Любая старуха знает о вере более, чем Платон. Было бы целесообразным для веры, если бы многие, некогда казавшиеся полезными, книги были уничтожены. Допуская для изучения некоторые классические произведения (Гомер, Виргилий, Цицерон), он в отдельном сочинении доказывает вред науки вообще. Он приобретает библиотеку Л. Медичи и дарит своему монастырю, как необходимый источник для проповедников. Он допускает занятия наукой только для немногих людей, чтобы не погибла традиция человеческих знаний, а еще более, чтобы таким образом запастись несколькими атлетами для борьбы с еретическими софизмами; но с особенной силой он вооружается против безбожных астрологов, которым угрожает даже тем же костром, на котором погиб сам. Строгий аскет, он отвергал всякую личную собственность монахов (он подарил библиотеку свою монастырю, оставив у себя только Библию); монастырские и церковные имущества (даже вещи) он назначал (после продажи) в пользу бедных.

Но верхом его общественной деятельности была реформа нравов. «Нет человека, – говорит Иероним Савонарола, – который делал бы добро: добродетель поругана, порок возвышен, всякому честному человеку остается только одно средство – бежать из этого вертепа разврата и преступлений и жить вдали от людей, как существо разумное, а не как животное между свиньями»... «Что мне сказать о разврате нашего духовенства? – восклицает он. – Все дни они проводят в пустой болтовне с женщинами. Каждый день делают визиты своим родственницам. Их видно везде. Зная, какую жизнь ведут они, не позволяйте вашим детям оставаться с ними наедине, берегите их. Духовные отцы не разлучаются и в церкви с женщинами. Часто видали в храмах женщин, одетых в костюм клериков, прислуживавших прелатам вместе с последними»⁴³⁹. Видя все это, он взывал: «Покайся Рим, покайся Милан, Венеция! Господь сказал: когда я приду в Италию посетить ее грехи – я посещу Рим с мечем…; в церкви св. Петра и других царствуют развратные женщины, алтари служат стойлами для лошадей и свиней; там едят, пьют и совершают всякого рода нечистые дела». Савонарола объявил, что церковь идет к падению, что необходимо созвание собора, на котором он хотел показать, что церковь не имеет главы, а тот, кто восседает на престоле (Александра VI), не только не истинный первосвященник и не достоин этого звания, но даже не христианин⁴⁴⁰. И вот Савонарола проповедует с своей кафедры ненависть к древним и новейшим поэтам и изъявляет желание послать самого Платона «мучиться огнем в жилище дьявола». Он говорит флорентийцам: «ваше существование все проходит в сне, прогулках и ночных оргиях; ваша жизнь – это жизнь грязных животных».

Вследствие влияния Савонаролы, Флоренция «из города торжеств и удовольствий стала монастырем». Но сила его убеждений превозмогла все препятствия. На его проповеди стекались юноши и старцы, женщины и дети всех состояний, «как на брачный пир». Глубокая тишина царствовала в церкви; каждый стоял на своем месте, держа в руках небольшую восковую свечу. В деревнях уже не слышно было – ни веселых песен, ни суетных разговоров; раздавались только духовные гимны. Нередко крестьяне, подобно хорам монахов, попеременно пели по обеим сторонам дороги, идущей между полем и в то же время каждый из них работал с восторженной радостью. Этот религиозный энтузиазм овладел всеми. Часто видели матерей, идущих по улицам и читающих подобно монахиням, свои молитвы вместе с детьми. За столом, после благословения, наступала тишина: тогда читали жития св. отцов, или другие назидательные книги, но в особенности речи и сочинения Савонаролы. Женщины одевались с большой умеренностью. Богатые граждане давали жилище и пищу на 20, 30 и 40 человек нуждающихся. Во время голода, когда толпы крестьян сбежались во Флоренцию, за подаянием, и многие падали на улицах от истощения, – богатые для подкрепления сил приносили им съестное и вино, а потом отводили в госпиталь. Некоторые же из них отправили большую сумму денег в Сицилию для закупки хлеба, который они продавали потом по низкой цене. В определенные дни на рынках не видно было мяса. Браки всегда сопровождались причастием и проповедью, а иногда и обетом целомудрия. Те, которые хотели отпраздновать этот день, собирались в числе 20 и 30 человек в избранном месте, как молодые люди Декамерона, и, после причастия, проводили день в пении псалмов и благочестивых беседах, или носили в процессии изображение Богородицы и Иисуса. «Эта молодежь, еще недавно наглая и распутная, собиралась у домашнего очага, чтобы перебирать четки». В праздничные дни она бандами отправлялась рвать оливковые ветви, а потом располагалась на лугах, распевая гимны, составленные Савонаролой. Последний сильно вооружился против изображений, представляющих святых в нагом виде или в одежде куртизанок, – и вот многие художники почтили его, как наставника и святого. Во Флоренции, где банки были так могущественны и где блаженствовали ростовщики, Савонарола поднял голос в защиту бедных: он подорвал дела ростовщиков (в 1494 г. их даже удалили из города), содействовал учреждению ссудного банка (1495 г.) и ввел общественную милостыню, которую собирали набожные юноши. Он настаивал на освобождении бедных от налогов и заботился о предоставлении занятий неимущим поденщикам. Мало того – из юношей же была составлена нравственная полиция, которая обязана была отбирать в домах все вещи, служившие для удовольствий. Многие были поражены таким громадным влиянием этого человека. Известный Пик-ди-Мирандола, выслушав однажды его речь, не решился более слушать, Андж. Полициан, сильно пристрастившийся к греческому искусству, объявил Иеронима святым и проповедником, замечательным по образованию; платонический поэт Бенивиени с энергией защищал его учение и составил стихи в честь его набожности; Андрей делла-Роббиа и пять его сыновой занялись выделкой изображения Савонаролы на медалях, великий архитектор Кронока не хотел ни о чем говорить, кроме того, что относилось к нему; Лаврентий де-Креди посвятил ему свои целомудренные наставления; известный миниатюрный живописец – монах Бенедикт после проповеди Савонаролы, оставил разгульную жизнь, чтобы предаться покаянию, и, когда жизнь Иеронима находилась в опасности от врагов, он взялся за оружие для его защиты, живописец Баччио делла-Порто сжег все свои произведения; ваятель Баччио де-Монтелуно оставил город. В своем фанатическом порыве исправить нравы, в последний день карнавала 1497 г. Савонарола предает сожжению огромное количество пергаментных рукописей (произведения Пульчи, Петрарки, Боккаччио и др.), картины, музыкальные инструменты, портреты красавиц и др. вещи, употребляемые в играх⁴⁴¹. Флорентийцы не согласились даже взять от одного венецианского купца 20 тыс. экю за вещи, портреты красавиц и т. п., назначенные для сожжения. Указывают на определенное предсказание Савонаролой разграбление Рима, напечатанное в 1496 г. и исполнившееся в 1527 г. (Фр. Бласс в предисловии к изд. Еванг. Луки, рим. редакции); но с не меньшим правом можно напомнить и предсказание Герценом франко-прусской войны с ее последствиями, также напечатанное заранее, в 1868 г., когда, по общему мнению, вторая империя держалась незыблемо⁴⁴². Савонарола был человек святой жизни и восторженный служитель церкви, безусловно согласный с ее учением за исключением учения ап. Павла об оправдании человека верою. Доктрина эта, проповедуемая Виклефом, И.Гусом, Иер.Пражским, Вальдом и др. была дамокловым мечом, висевшим над головою папы, как отрицавшая те средства, которые давали в руки папству наибольшие материальные выгоды и в корне подрывавшие учение об индульгенциях и чистилище⁴⁴³.

Однако, бросив вызов папскому престолу в лице такого папы, каким был Александр VI Борджиа, Савонарола должен был пасть; но и дисциплина, подобная введенной Савонаролой, не могла держаться долго. Несогласия и раздоры проникли во все семейства. Муж и жена, отец и дети, все спорят друг с другом. Только и слышались страшные угрозы. Теща гнала свою невестку из дома; муж стал преследовать жену, оставалось всем жить порознь. Против Савонаролы стали составляться заговоры. А подняв свой голос против Рима и папы, он тем самым ускорил свое падение (23 мая 1498 г.⁴⁴⁴).

Тем не менее, еще долго сохранялась память о нем. В Милане явился тосканский отшельник, последователь Иер. Савонаролы (1516). Спустя 30 лет еще находились его приверженцы, которые придерживались, кроме учения, его предсказаний. Слушавший его Эразм Роттердамский дает блестящую характеристику влияния его речей, в связи с его мимикой и движениями, в особенности, когда он касался Рима – этой страшной неисцелимой гидры, тогда он неожиданно обрывал проповедь, его голос немел и это сильнее действовало на народ, нежели самые подробные описания и укоры. Султан Баязет, познакомившись с его толкованиями на прор. Амоса, велел перевести их на турецкий язык. Макиавелли, негодуя на положение дел в Италии, с злобными сарказмами указывал на пепел замученного Савонаролы и на меч, который один мог бы спасти Италию⁴⁴⁵. В монастыре св. Марка монахи сохранили неприкосновенной келлию, в которой жил Савонарола, со всей нищенской обстановкой, и его портрет работы Фра Бартоломео. Доминиканцы признали его святым. По секуляризации монастырь был закрыт и келлия Савонаролы стала доступной публике, но, когда в Италии, благодаря труду Виллари, задумали устроить юбилей, то Савонарола не встретил сочувствия и по политическим проискам партий, ни либералы, ни клерикалы не решились взяться за это дело, во Флоренции чествование его ограничилось лишь речью Виллари, придавшего особенное значение чувству патриотического долга мученика⁴⁴⁶.

Мы знаем уже, что задолго до завоевания Константинополя много греков жило в Италии. Ими были положены основания школам, которые распространяли здесь свет византийского образования и в числе учеников этих наставников нашлось не мало таких, которые сами основали школы по их образцу⁴⁴⁷. Вместе с тем шли усердные разыскания древних писателей в монастырях Востока и Запада⁴⁴⁸. «Оттуда, – писал Эней Сильвий, – нам переданы многие рукописи древних мудрецов, надеемся, что и в будущем многие перейдут к нам». Папа Григорий XIII для Афанасьевской коллегии в Риме искал учителей в Греции. Постепенно сфера влияния греческой науки расширялась. По словам же Феодосия Зигомалы (1575) «музы оставили Грецию и переселились в Германию». Вместе с тем, когда прошел тяжелый удар завоевания, греки стали возвращаться и на свои пепелища. «Чистый классический язык, – писал тогда же Давид Хитрей Март. Крузию, – некоторые греки изучают в Италии и, воротившись домой, сами учат ему. Другие принимают его от родителей, как бы через некоторую передачу руками, иные, напоенные грамматическими правилами Конст. Ласкариса, постоянным чтением научаются понимать весьма многое у отцов, каковы митрополиты и некоторые монахи»⁴⁴⁹. Вообще же преобладало частное обучение, школы были низшие; средние учебные заведения возникли уже гораздо позже⁴⁵⁰ и даже Ватопедская высшая школа Афонской горы, этого рассадника «высоких церковных должностей», по выражению (пис. XVII в.) De la Croix⁴⁵¹, возникает в пол. XVIII в. и подвергалась большим случайностям⁴⁵². Все наиболее выдающиеся по своей учености деятели греческой иерархии, как М. Пигас, Кирилл Лукарис, а также Паисий Лигарид, Н.Спафарий, Арсений Грек, известные по связи с русским просвещением XVII в., до Евгения Булгариса и Никифора Феотоки (XVIII в.) включительно, учились за границей в западных школах и университетах. В ряду этих лиц ранее других выдающееся место занимает Максим Грек, как и они связанный с Россией.

Политические и торговые сношения (торговля с Левантом) давно сделали Венецию посредницей между Востоком и Западом⁴⁵³. По причине частных сношений Греции с Италией, в Венеции возникла греческая община, куда обыкновенно и направлялись приезжие греки⁴⁵⁴. Если Флоренция представлялась в эпоху возрождения новыми Афинами, то на Венецию тогда уже смотрели, как на новую Спарту, в которой законы и учреждения неизменны и честолюбивые помыслы лучших граждан клонятся лишь к величию республики. Торговые и материальные интересы составляют главный нерв последней⁴⁵⁵. Иллюзии и мечты ее не увлекают, идеалы долго не находят для себя почвы, наука – свободы. О латинской мудрости хлопотали только те, кто готовился к духовному званию. Большая часть торжеств была учреждена в честь политических событий, часто соединенных с большими церковными праздникам. Однако, в век процветания классицизма, и здесь принялись за изучение его корифеев, частью из покровительства, а частью из соревнования, и греческие ученые также не миновали Венеции, в особенности если ученый мог пригодиться и для государственной службы. В XV в. семинарии, средние учебные заведения и публичное преподавание были поставлены уже широко. Георгий Трапезунтский первый стал получать большое жалованье (150 дукатов в год) за преподавание гуманистических наук: до сих пор его платили только профессорами Падуанского университета. Уже в 1459 г. Георгий Трапезунтский поднес дожу перевод книги Платона «О законах», а его труд «Риторика» был посвящен сеньории. Мы знаем, что кардинал Виссарион пожертвовал Венеции свою богатую библиотеку, надеясь найти здесь естественный пункт соприкосновения между духовными сокровищами Греции и Италии, хотя по той же небрежности она едва не была расхищена, и здесь же основал свою типографскую деятельность с той же целью знаменитый Альд Мануций⁴⁵⁶. Через Венецию отправлялись на знаменитый своими последствиями Ферраро-Флорентийский собор представители греческой иерархии и науки, где двадцатидневное пребывание некоторым даже из епископов, по выражению историка того же собора (Synod. – Florent., p. 6), Дорофея Митиленского, так понравилось, что они назвали ее обетованною землею, и, по окончании собора, греки опять направились обратно через Венецию⁴⁵⁷. Конечно тот же путь был избран и Максимом Греком.

Максим Грек сам говорит, что в Италии он жил у «мужей, украшенных многою мудростью, будучи весьма юн», и прожил там много времени – «лета довольна»⁴⁵⁸. Где же именно учился Максим Грек? Одни указывают на посещение им Парижа, Флоренции, Венеции, итальянских и испанских университетов⁴⁵⁹ или просто известных европейских училищ⁴⁶⁰; другие – на посещение Франции и Италии⁴⁶¹. Есть основание думать, что он был только в Италии, и мы основываем это на следующих соображениях:

1. В сочинении: «Повесть страшная и достопамятная, или о совершенном иноческом житии», Максим Грек действительно говорит о Париже, его многолюдности, даровом учении в тамошнем университете, о покровительстве короля наукам, о преподавании светских наук и огромном стечении учащихся, но при этом прибавляет: «как я слышал от некоторых»⁴⁶²; когда же он переходит к Флоренции и хвалит ее красоту перед другими городами Италии, то замечает: «которые я сам видел». Правда, преосвящ. Филарет⁴⁶³ слова предисловия этой повести: «у них же (т. е. мужей достоверных), будучи очень юн, пожил лета довольна» относит к Парижу, так как далее речь идет о нем и потому полагает, что Максим Грек жил в Париже «лета довольна». Но мы здесь приводим предисловие, чтобы показать, что эти слова не имеют отношения собственно к Парижу:

«Хочу передать вам страшную повесть, но молю читающих ее не подумать, что я чрезмерно лгу; свидетелем за меня в том есть сам Бог, ведающий все тайное, что я пишу истину. Повесть ту не только я видел написанную и прочел, но и слышал от многих достоверных мужей, т. е. украшенных добродетельной жизнью и великой мудростью, у которых я, будучи еще очень юным, жил довольное время. Но пусть также не приводит их в сомнение и то, что чудо это совершилось среди мужей, последующих латинскому учению. Хотящему (т. е. Богу) всем человекам спастися и в разум истинный прийти (1 Тим: 2, 4), свойственно по своей божественной благодати везде и всем людям простирать неизреченные дарования и благотворения от своих щедрот, таким образом являя себя всем вообще и обращая к себе все свое творение, сияя солнцем своим на злые и благие и дождь посылая на праведные и неправедные (Матф: 5, 4). Но об этом достаточно. Париж град славный и многолюдный». И далее следует приведенное выше о Париже, причем Максим Грек прибавляет «как я слышал от некоторых», а затем прилагает и самую повесть, о которой скажем далее. В другом месте, передавая «Сказание о священном образе Спаса Христа, его же называют уныние», Максим говорит «я таковую повесть принял от достоверных мужей итальянских, живя время довольно, юн еще сый, мирского жития держася»⁴⁶⁴. Сравнивая одно выражение с другим, нельзя не заметить, что они совершенно одинаковы и показывают, что как «Повесть страшная и достопамятная», так и «Сказание о священном образе» ... заимствованы им из одного источника, т. е. от одних и тех же достоверных людей «итальянских»; что же касается названной выше «Повести страшной и достопамятной», то она состоит из рассказа об основании и устройстве Картезианского ордена, хотя Максим не упоминает ни имени ордена, ни его основателя. Орден этот был основан в конце XI века епископом гербиполенским Бруноном. В его житии сообщается, что он был поражен особенными явлениями при погребении своего наставника, парижского доктора Раймунда Диокра, любившего употреблять в своих выражениях богохульные слова. Когда уже готовы были нести Диокра в могилу – он внезапно встал и произнес: «justo Dei judicio adcusatus sum» (у Максима: «поставлен есмь пред судиею») и снова умер; потом вторично поднялся и сказал: «justo Dei judicio judicatus sum» (у Максима: «испытан есть») и опять умер. Наконец, поднявшись в третий раз, произнес: «justo Dei judicio damnatus sum» (у Максима: «осужден есмь»⁴⁶⁵). Это так поразило Брунона и его товарищей, что они удалились в пустыню шартрскую и установили самые строгие правила для своего общества. Затем у Максима следует устав этого последнего⁴⁶⁶. Однако, не смотря на столь известное предание, записанное даже в «житиях», Максим не мог узнать имени лица, упоминаемого в описании происхождения Картезианского ордена («его я не знал и даже никогда не слышал»), хотя этот муж «мудрости внешней и в священном богословии учитель великий был и первый из тамошних сказателей (проповедник)..., муж чудный и знаменитый». А это опять показывает, что сведения о нем Максим Грек получил в Италии, иначе во Франции, и в особенности в Париже, он легко мог бы узнать имя лица, о котором идет речь⁴⁶⁷. Наконец заметим, что Максим Грек, входя в подробности о своем пребывании на Западе, упоминает о тех лицах, с которыми он имел сношения, и о тех событиях, которых он был свидетелем, но в подобных случаях он всегда ссылается на факты, касающиеся лиц и событий имевших место в Италии, и нигде не приводит их относительно Франции, а в одном месте⁴⁶⁸, сказав об увлечении «латинян» философией, он прибавляет: «достоверный свидетель всего этого я не только как слушатель и очевидец был в Италии и в Ломбардии, но и сам некогда был близок тому». В другом месте, говоря о привязанности на Западе к астрологии и вообще об антирелигиозном направлении общества, он замечает: «о сколько найдешь в итальянских училищах и в Галлии этим недугом страдающих». Из этих слов видно, что он не имел сведений о гальских училищах, а говорит здесь вообще о Франции, как слышал. В таком же смысле употреблено слово Галлиех в другом месте: «Паризия град есть нарочит и многочеловечен в Галлиех, которые ныне называются Франза, держава великая»⁴⁶⁹. Правда, Курбский упоминает, что Максим Грек был «ученик славного Иоанна Ласкаря, учась у него в Париже философии»⁴⁷⁰, но это он мог вывести из того, что Максим Грек был учеником Ласкариса (в Венеции), а Ласкарис преподавал и в Париже, которому принадлежит лучшая пора его деятельности⁴⁷¹.

Упоминаемый здесь Иоанн Ласкарис, по происхождению из Малой Азии, родился в Константинополе (1445 г.) и в юности (после падения Константинополя) был доставлен в Венецию, откуда отправлен кард. Виссарионом на его счет для изучения латинского языка и других наук в Падую, где учился у Дм. Халкондила и находился там до кончины кард. Виссариона (18 ноября 1472 г.), после чего друзья направили Ласкариса во Флоренцию, куда он прибыл в свите венецианского посольства и где также преподавал Дм. Халкондил, по отъезде И.Аргиропуло в Рим (1471). Под покровительством Д. Халкондила, Ласкарис открыл здесь курс греческого языка и объяснял Софокла, Фукидида, Демосфена и антологию, причем имел чрезвычайный успех и множество слушателей разных званий и возрастов. Затем он совершил, по поручению Лавр. Медичи два путешествия на Восток (причем посетил Афон и Константинополь) для покупки греческих рукописей, продолжавшиеся до половины 1492 г. По возвращении во Флоренцию, он скупал рукописи в Италии и продолжал пользоваться покровительством (по смерти Л. Медичи) Петра Медичи; вступил в близкие отношения с Андж. Полициано (1493), по поводу его переводов на греческий язык; занимался подготовлением к изданию греческих текстов и составлением инвентаря библиотеки Медичи, но удаление Петра Медичи и план изгнания турок из Европы, соединявшийся с походом в Италию Карла VIII, побудили Ласкариса перейти на службу к франц. королю, которому передавал свои права Андрей Палеолог, живший в Риме на содержании папского двора (6 сент. 1494). С этого только времени Ласкарис является на службе Франции, где пользовался покровительством Карла VIII и его преемника Людовика XII (1498), благодаря чему он содействовал насаждению классических вкусов во Франции, а затем сопутствовал последнему в его походе на Милан (1500⁴⁷²). Кроме того, Ласкарис занимался приведением в порядок королевской библиотеки в Блуа и преподаванием греческой литературы, и по этому поводу сблизился с франц. ученым Буддеем, когда новая дипломатическая миссия в Венецию прервала снова его труды (1503).

Венеция, как мы знаем, была на пути для греков, отправлявшихся с целью изучения наук и бежавших от турок в Италию. В Венеции существовала издавна греческая школа, которая была закрыта в начале XVI века. В ней было много известных профессоров, которые имели множество учеников. По всей вероятности в этой школе учился первоначально и Максим Грек⁴⁷³. Быть может, по окончании ее, он возвратился временно на родину, о чем упоминается в одном из позднейших житий, по поводу смерти его родителей и устройства имущественных дел, после чего снова направился в Италию для окончательного образования⁴⁷⁴. Пробыв некоторое время в Венеции, он переехал в Падую, находившуюся в зависимости от Венеции и славившуюся своими школами и университетом, и хотя по присоединении к Венеции (после падения фамилии Каррары, 1405) замечается некоторый упадок, но затем он стал оспаривать первенство перед Болоньей⁴⁷⁵. Здесь кроме хлебных наук (юридических и медицинских), преподавались все части математики, изящные искусства, новые языки, военные упражнения; впервые были устроены ботанический сад, с которым старалась соперничать Пиза, и анатомический театр. В Падуе процветали право, медицина, философия, древняя литература, насажденная еще Петраркой. Итальянцы считали прекраснее Падуи только Венецию и Рим, а Флоренцию только веселее⁴⁷⁶. Ученые здесь оплачивались лучше, чем в других местах⁴⁷⁷. Падуя, как Флоренция и Рим, имела всегда греческих учителей, тогда как многие другие города только по временам пользовались ими⁴⁷⁸. В Падуе Петрарка мог купить даже греческого Гомера⁴⁷⁹. Здесь преподавали, ученик Петрарки Джиованни да-Равенна (риторика), знаменитый гелленист Феодор Газа, автор распространенной тогда грамматики греч. языка, Гварино Старший, ученик Хризолора (греческий яз. и латинское красноречие), Гаспарино да-Барцицца читавший риторику и нравственную философию, и его ученики, знаменитый Франч. Филельф, не менее знаменитый юрист Джиов. да-Имола, получавший 800 дук. за преподавание канонического права⁴⁸⁰, другой юрист Франч. де-Руабарелла, потом еп. флорентийский и деятель Констанцского собора, Витторино Рамбальдони, толковавший Евклида, Верджерио, Ермолао Барбаро, Оньибене да-Скала, Строцци, Секко Полентоне, Иоанн Аргиропуло, афинянин Дм. Халкондил, учивший греческому языку и литературе. В Падуе учился латинскому яз. Виссарион; из Падуи вышло сочинеше по педагогике, считающееся самым ранним из написанных гуманистами, Паоло Верджерио. Самыми важными предметами, питающими ум, он считает риторику, пиитику, нравственную философию и историю. Хотя он не знал еще Плутарха, однако требовал введения древне-греческой гимнастики⁴⁸¹. Его соч. читались в школах и до самого XVII в. расходилось во множестве печатных изданий. Здесь учился Секко Полентоне, родив. в Падуе, автор книги De scriptoribus latinis, повествовавшей в 18 книгах о жизни всех писателей, писавших на латинском яз., начиная с Ливия до Петрарки, почитателя Ливия⁴⁸². Во время пребывания М.Грека здесь кафедру философии занимал его соотечественник – эпирот Николай (Лаоник) Томей (Τομαίος), одинаково уважавший Платона и Аристотеля и первый ставший преподавать последнего на Западе в его настоящем виде⁴⁸³.

Понятно, почему Падуя пользовалась особенным вниманием со стороны иностранцев, в особенности немцев, которые здесь знакомились с итальянской риторикой и особенно уважали ее второстепенных представителей⁴⁸⁴. Многие из названных знаменитостей спешили однако переселиться в Венецию, в надежде более блестящих успехов, хотя последняя, поглощенная политикой и торговлей, как и Генуя, представляла неблагоприятную почву для литературы. Вообще, учащиеся, как и наставники, обыкновенно переезжали из города в город, а иногда преподавали одновременно в нескольких местах⁴⁸⁵. Из времени пребывания Максима Грека в Падуе сохранилось его воспоминание о «неаполитанском философе» Сессе, который настолько порицал церковное учение и обычаи, что говорил своим друзьям, когда они ходили в церкви, «чтобы и мы следовали общей прелести»⁴⁸⁶. Здесь идет речь об Агустине Нифе, наз. Сессой, по месту рождения близ Неаполя. Он учился в Неаполе и Падуе, где и преподавал потом (с 1492– 1498). Он был настоящим аверроистом, и во время своего пребывания в Падуе вступил в горячую полемику с Помпонатом, противником аверроизма. Сочинение же его «De intellectu et daemonibus» вызвало большое возбуждение в Падуе, грозившее ему опасностью инквизиции, от которой спасло его заступничество падуан. еп. Пьетро Барацци. Потом Сесса перебывал в Неаполе, Пизе, Болонье и Риме, где пользовался благоволением папы Льва X, который дал ему титул графа Палатинского. Он умер в 1538 г.⁴⁸⁷. Ему принадлежит ряд сочинений по разным наукам.

Следующий по пути Максима Грека город, где он, по-видимому, останавливался, был – Феррара. Возникший в 1391 г. феррарский университет достиг своего процветания под покровительством фамилии герцогов д'Эсте в средине XV стол., благодаря благоприятным условиям и приезду сюда многих гуманистов. Так, здесь последовательно встречаем имена Джиов. да Имола (гражд. право), спорившего с греками во время собора, Уго Бенци (врач), Гварино Старшего (читавшего риторику и поэзию и привлекавшего массу слушателей с разных сторон, мужчи и женщин), Ауриспы, обладавшего прекрасной библиотекой, Бат. Гварино, Люд. Карбоне, преемника и преданного ученика Гварино Старш., первого издателя писем Плиния Младш., Базини, Феодора Газы. В Ферраре оказалось, как говорили, столько латинцев, «сколько лягушек в ее болоте». Университет ее был наполнен профессорами греческого и латинского языков, пользовавшимися репутацией, способной привлекать в Феррару молодых людей. В его библиотеке находился Дион Кассий, которого не было у Лоренцо Великолепного и в котором ему отказали. Дион же ежедневно читался при дворе. Для Феррары переводятся разными лицами – Диодор, Арриан, Прокопий, Аммиан Марцеллин и др. Феррарцы гордились своим диалектом. С именем Феррары связана жизнь и деятельность поэта Маттео Боярдо, перелагавшего также латинские и греческие произведения на итальянский язык, а позже здесь изучал юриспруденцию Ариосто⁴⁸⁸. Максим Грек, вероятно застал еще здесь Бат. Гварино Младшего⁴⁸⁹.

О тогдашнем настроении в феррарском ученом обществе мы встречаем известие у того же Максима Грека: «О! – восклицает он, – скольких я знал в Италии, нечестием языческим недугующих и над существующими у нас честнейшими тайнами наругавшихся, из них же один – Кобезмик феррарский, превосходивший иных всяким внешним учением, который и умирая говорил ученикам и друзьям своим: радуйтесь со мной, о возлюбленные мои, завтра ночью я в елисейских полях с Сократом, Платоном и всеми героями (ирон). До того прельстило его языческое учение»⁴⁹⁰.

По указанию, сообщенному нам В.Н.Забугиным, есть основание полагать, что под Кобезмиком скрывается неточно переданная фамилия Никколо Лелио Козмико. Поэт Падуи, слава которого имела место более при жизни, чем по смерти, он долго жил в Ферраре, где имел почитателей. Стихотворения он писал на латинском и итальянском языках (последние имели два издания), и в некоторых из них (любовных посланиях) обнаруживает значительную долю распущенности, что не помешало, однако, еп. Люд.Гонзаго отзываться о нем с похвалою, как о человеке добродетельном и уважаемом в Италии. В своих канцонах и сонетах он является петраркистом, но не отличается чистотою стиля и не чужд излишеств, свойственных придворной лирике. У него видны также следы изучения Данте. Он умер в 1500 г., 80-летним старцем, после бродячей жизни, полной приключений⁴⁹¹.

Насколько отзыв Максима имеет значение, как современного свидетеля, видно из того, что в то же самое время, когда, под влиянием проповеди Савонаролы, пророчества и покаяние в обширных размерах проникли и охватили народ даже за пределами Аппенинов, для Феррары также наступил добровольный пост (именно в начале 1496 г.); тогда один лазарист объявил с кафедры скорое наступление самых ужасных бедствий – войны, голода, виденных когда-либо миром. После этого даже двор постарался взять это дело в свои руки. В день пасхи, 3 апреля, появился указ против поношения Бога и св. Девы, против запрещенных игр, оргий, мужеложества, наложничества, найма домов для непотребных женщин, открытия лавок в праздничные дни. Евреев и мавров, переселившихся сюда из Испании, заставили носить особые знаки. Непокорным грозили жестокими наказаниями. Устраивались религиозные процессии, в которых принимали участие дети в белых одеждах, с хоругвями с изображением Иисуса Христа. Герцог Эрколе д'Эсте (в течение нескольких дней) и другие до евреев включительно должны были присутствовать на проповеди. Герцог участвовал в процессии и встретил «живую святую» Коломбу, привезенную в Феррару и проводил ее в приготовленный ей монастырь. Подобным взрывом религиозного настроения он воспользовался и для своих политических целей⁴⁹².

Третьей и наиболее важной стоянкой Максима Грека была Флоренция, слывшая тогда вторыми Афинами. Уже в полов. XIV в. во флорентийских школах для чтения учились 8–10000 детей обоих полов, в шести арифметических школах 1000–1200 мальчиков, и в 4-х училищах логики и грамматики – около 600. Учителя во Флоренции составляли один из цехов⁴⁹³. Такой тароватой и просвещенной знати, как во Флоренции, ни в одном государстве Италии не было. С Петрарки Флоренция становится обителью муз и приютом гуманизма. В ней живет дух Данта, Петрарки, Боккаччио и Салютати. Здесь нашли приют: Хризолор, учениками которого были Р. де-Росси, Андж. да-Скарпариа, Ант. Корбинелли, Палла де-Строцци, поклонник древней философии, пригласивший потом к себе в дом И.Аргиропуло, затем Гварино Старш., положивший здесь основание обширной частной библиотеки латинских и греческих рукописей, и ряд других покровителей и ценителей древней науки. Они действовали вне университета, который переживал постоянные колебания и долго не принимал участия в общественном развитии литературы и вкусов⁴⁹⁴. Флоренция была тогда единственным городом, производившим достаточное число поэтов и ораторов и без университетских лекций. Только с начала XV в. в университет, благодаря участию в этом деле Салютати, проникает, гуманистический элемент; в стенах его появляются Гварино, Ауриспа, Филельф, читавший красноречие и греческий язык и привлекавший много слушателей из разных стран, между прочим, он объяснял в соборе Божественную комедию Данте, далее следуют: Марсуппини, Георгий Трапезунтский, преподававший, при большом стечении слушателей, греческую грамматику, латинскую риторику, логику, диалектику, Иоанн Аргиропуло, известный блестящим преподаванием философии перипатетиков и переводом многих сочинений Аристотеля на латинский язык, а также своими беседами по философии во дворце Медичи. Он считался самым талантливым из греков, переселившихся в Италию, а в числе многих известных учеников его встречаем имена Андж. Полициано и Иоанна Рейхлина. Дух гуманизма коснулся тогда и юридических наук. Около полов. XV ст. в университете было уже свыше 40 кафедр.

Вместе с тем Флоренция становится главным центром общественных и частных библиотек и рынком книжных сокровищ⁴⁹⁵. К концу XV ст. мы находим здесь Иоанна Халкондила, преподававшего во Флоренции с 1478–1492 г.; И.Ласкарисаи Андж. Полициана (р. 1454,–1494), ученика Феодора Газы; Аргиропуло, Калисто, Фичино и Ландино. С 26 лет Полициано преподавал греческую грамматику и философию⁴⁹⁶. Его известность была так велика, что он имел учеников, рассеянных во всех странах. Это был восторженный почитатель классической древности, известный переводами с греческого и на греческий язык; писавший поэмы, эпиграммы, стансы, латинские буколики и народные стихотворения на итальянском языке. Он был наставником Лавр. Медичи и близким лицом в его литературном кружке⁴⁹⁷, боровшимся с народными суевериями и астрологией⁴⁹⁸. Полициано известен также своей эпистолярной полемикой. За работы по критике текстов его прозвали Геркулесом. Он пытался составить даже полную систему всех наук. Его собственные произведения отличались живостью изложения и изящным вкусом. При всем том, – таковы противоречия эпохи, Лавр Медичи думал доставить ему кардинальскую шапку. Если ко всему этому прибавить еще имя Иер. Савонаролы, выступившего в роли реформатора, то легко представить, кого застал здесь Максим Грек, которому, как и И.Рейхлину (р. 1455) и Эразму Роттердамскому (р. 1466), быть может, удалось слушать лекции во Флоренции у Дим. Халкондила и Полициана, а потом в Милане – у того же Халкондила; а им, как известно, обязана Германия улучшением школ, преподавания и манерой ученых писать и им же суждено было стать на родине провозвестниками идей Меланхтона и Лютера⁴⁹⁹. Заметим здесь, что в Ферраре в XV в. учился и собрал замечательные рукописи (перешедшие после в Гельдейбергский университет, славившийся своей библиотекой до завоевания города Тилли). Руд. Агрикола, которого, вместе с Эраз.Роттердамским и Филиппом Меланхтоном, считают наиболее оказавшим заслуг в деле преобразования школ и изучения гуманитарных наук, распространенных протестантами после Лютера⁵⁰⁰.

Максим Грек прибыл во Флоренцию, вероятно, незадолго до выступления Савонаролы в роли обличителя и при жизни еще Андж. Полициана, так как он знал этого последнего в 1494, а относительно первого выступает как слушатель его пятилетней проповеднической деятельности (1498). Хотя Полициано был в дружбе с мистическим Пико-ди-Мирандола и неоплатоником Фичино, однако, соблюдал все обычаи церкви, писал гимны и проповеди и сам произносил их; но он нападал на суровых проповедников из монахов, которые пугают народ угрозами и хотят уничтожить все радости жизни, он мог в компании с Лоренцо во главе участвовать в веселой экскурсии и попойке не смотря на пост, за что, конечно, и не любили его сторонники Савонаролы, называя атеистом⁵⁰¹ и по-видимому имели основание⁵⁰². Говорят, когда его спросили, читал ли он свящ. писание, он ответил, что это случилось с ним один раз, но он никогда не употребил своего времени хуже.

С этой именно стороны и смотрит на него Максим Грек: «Кто не знает, – говорит он,– Ангела Полициана во Флоренции во всяком нечестии воссиявшего и нечисто и зло душу свою испустившего⁵⁰³. Не говорю уже в разных местах о других, которые и капища воздвигли бы идолам, если бы не удерживал их страх папы», – прибавляет он. Как видно, Максим Грек хорошо знал обстоятельства смерти Полициана. Несмотря на свое безобразие, последний был крайне влюбчив и, как говорят, умер в припадке бешеной любви к одному юноше⁵⁰⁴.

Со своей стороны, Максим Грек дает наглядное описание настроения умов и нравственных черт современного итальянского общества. «Иди мысленно, – говорит он, – в итальянские училища и увидишь, как там Аристотель, Платон и другие философы потопляют многих, подобно текущим потокам. Там никакой догмат не считается верным: ни человеческий, ни божественный, если не подтверждается силлогизмами Аристотеля. И если он не согласен с учением последнего, или кажется худшим, то его отвергают, а если противоречит ему, то его изменяют ради учения Аристотеля и заменяют им прежний догмат. Но что мне еще говорить о том, до какой степени беззаконствуют латиняне, прельщаемые, как говорит апостол, тщетной философией, на счет бессмертия души, будущего наслаждения праведных, состояния верных, отходящих из этой жизни. Они все страдают этим беззаконием, потому что более следуют внешнему диалектическому знанию, чем внутренней, церковной и богодарованной философии»⁵⁰⁵. «Они, – читаем в другом месте, – вполне предались внешнему учению, отлучились от истины и всю жизнь свою следуют только Платону, Аристотелю и остальным греческим мудрецам. Они только им преданы, ими питаются и ими дышат. Нет слов представить, какое вследствие этого обыкновенно происходит развращение догматов и какое злочестие рождается в мыслях учащихся»⁵⁰⁶.

Во Флоренции Максим Грек усердно посещал проповеди Иеронима Савонаролы, о чем подробно рассказывает в одном из своих сочинений. «В Италии, – говорить он, – есть город Флоренция, прекраснейший и лучший из всех других находящихся там городов, которые я сам видел. В этом городе есть монастырь, который составляет общину так наз. по латыни предикаторов, т. е. проповедников слова Божия. Храм этой священной обители освящен в честь св. апостола и евангелиста Марка, которого живущие здесь монахи считают своим покровителем и предстателем. В этом монастыре игуменом был некоторый священноинок, по имени Иероним, по происхождению и учению латинянин, исполненный всякой мудрости и разума богодухновенных писаний и внешнего знания, т. е. философии, великий подвижник, обильно украшенный божественной ревностью. Этот богатый разумом богодухновенных писаний и еще более божественной ревностью муж, узнав, что город Флоренция сильно подвержен двум богомерзким грехам: содомскому беззаконию и безбожному лихоимству с бесчеловечным взиманием непомерных ростов, разжегся божественной ревностью и предпринял добрый и богоугодный совет – посредством учительного слова оказать городу помощь и окончательно истребить в нем эти нечестия. Приняв такое решение, он начал в церкви наставлять всякими премудрыми поучениями и разъяснениями книг в храме св. Марка, куда стекалось к нему часто множество слушателей из благородных и правых жителей города, и возлюблен был от всего города, после чего упросили учить их слову Божию и закону в самой соборной церкви. Тогда он принял на себя этот подвиг и стал каждое воскресение и в особые праздники и каждый день четыредесятницы приходить в соборный храм и предлагать им поучения, стоя на высоком приготовленном месте по два часа, а иногда и более того. Слово его настолько возымело силу, что большая часть города возлюбила его сильное и спасительное учение и каждый из них от долговременного своего злого обычая и лукавства отстал и, вместо всякого блуда, постыдного дела и плотской нечистоты, стал последователем целомудрия и чистоты, а вместо неправедного лихоимства и резоимания (процентов) милостивым и человеколюбивым, некоторые сделались подражателями Закхея, старейшины мытарей, упоминаемого в Евангелии и неправедно собранные ими имения расточили благоразумно, раздав оные руками своего учителя находящимся в нужде. Но, дабы не наскучить читателям рассказами о всех его исправлениях по порядку, скажу кратко, что большая часть жителей этого города изменила свой образ жизни и из последователей всякой злобы сделалась последователями добродетели. В пример такого влияния проповеди И. Савонаролы М. Грек представляет следующий случай: сын одной бедной вдовы нашел на улице кошелек с 400 золотых монет и принес его к матери, которая не воспользовалась такой находкой, но отнесла ее к Савонароле. Он же, после одной из проповедей, объявил, чтобы тот, кто потерял кошелек, сказал бы, сколько в нем заключалось денег, какого он вида и когда потеряны деньги, таким образом, когда нашелся хозяин кошелька, то он вознаградил вдову 100 монетами. М. Грек делает любопытную оценку этого поступка: «насколько более заслуживает похвалы, – говорить он, – эта вдова перед той, которая восхваляется в Евангелии за две лепты, принесенные ею в дар Богу! Эта (последняя) показала свое боголюбивое участие в принадлежавшем ей и в малом, а та обнаружила свое правдолюбие и человеколюбие в чужом и значительном имуществе. Далее М. Грек прибавляет, что он мог бы поведать и другие подобные достопамятные исправления богоугодного учения того мужа, но чтобы опять не наскучить продолжительностью своего описания, оставляет их и обращается к концу пятилетнего учения его»⁵⁰⁷. Между прочим, Максим Грек замечает: «Я думаю, что он (Иероним) уже положил тогда в душе своей, если будет нужно, то и умереть за благочестие и за славу Божию. Ибо в ком возгорится огонь ревности по Боге, тот готов не только отречься от своего имущества, но и пожертвовать самой жизнью» – замечание, объясняющее многое и в роли М. Грека, как обличителя. В заключение он рассказывает о вражде (примеры оскорблений), поднятой против Савонаролы во Флоренции, об обличениях против папы Александра VI, кардиналов и духовенства, о присылке из Рима генерала доминиканского ордена Иоакима (это был Джиоакино Турриано⁵⁰⁸) и осуждении Савонаролы и его двух искренних последователей. Указав на ложные свидетельства и несправедливые обвинения, М. Грек говорит: «на основании этих обвинений неправедные судьи осудили его и еще двух священных мужей, его соучастников, двоякою казнью: повесить на древе и потом разжечь под ними огонь и сжечь их. Таков был конец жития преподобных тех трех иноков и такое получили они воздаяние за подвиг и благочестие от недостойнешего их папы Александра, родом из Испании, который всякими неправдами и злобою превзошел всех законопреступников. Я же настолько далек от согласия с неправедными теми судьями, что с радостью причислил бы замученных ими страдальцев к древним защитникам благочестия, если бы они не были верою латиняне, ибо ту же горячую ревность во славу Христа видел я в тех преподобных иноках, и не от другого кого слышал, но сам видел их и часто бывал на их поучениях, причем я видел в них не только подобную древним ревность за благочестие, но и ту же премудрость, тот же разум и то же искусство в богодухновенных и внешних писаниях, в особенности же отличился этим Иероним, который по два часа, а иногда и более, стоя на учительской кафедре, обильно изливал струи учения, не из книг почерпая свидетельства этих слов, но из сокровищницы своей великой памяти, в которой хранится всякий богомудрый разум понимания святых писаний. Пишу это не для того чтобы показать, что латинская вера чиста, совершенна и во всем правильна, да не будет во мне такого безумия! но чтобы показать православным, что и неправильно мудрствующие латиняне имеют попечение и тщание о спасительных евангельских заповедях и ревности по вере во Христа, хотя и не в совершенном разуме, как говорит ап. Павел о непокорных иудеях (Рим.10:2). Так и латиняне, хотя и во многом соблазнились и изобрели чуждые некоторые и странные учения, присущей им большой ученостью в еллинских науках, но не окончательно отпали от веры, надежды и любви ко Христу... Ибо, как они не могут сделаться совершенными прилежным исполнением заповедей Спасителя, пока не отстанут от своих ересей, так не может сделать совершенными одна православная вера, если не приобретем прилежного исполнения евангельских заповедей», и далее он развивает эту мысль, подтверждая ее текстами священного писания⁵⁰⁹. То глубокое впечатление, какое произвело на Максима Грека учение Иер. Савонаролы и самый трагический конец его жизни дал право русскому исследователю деятельности этого последнего заключить, что М. Грек находился между свидетелями страшной казни «трех Иисусов»⁵¹⁰.

Любопытны отзывы двух других свидетелей о влиянии Иеронима Савонаролы. Андж. Полициан пишет: «Я пришел его послушать с пустым любопытством и, правду сказать, почти с презрением. Но, увидев рост этого человека, его осанку и что-то необыкновенное в глазах и на лице его, я ожидал от него чего-то достойного похвалы. Он начинает говорить; я весь обратился в слух: звучный голос, изящный язык, высокие мысли! Я узнаю искусство в оборотах, чувствую периоды, восхищен благозвучием! Он начинает с разделения; я обращаю на то внимание; нет ничего запутанного, пустого, принужденного! Он приводит целый ряд возражений, я окован; разрешает их – освобождаюсь. Он вмешивает в свою речь различные рассказы; они занимают меня. Он читает стихи – я восхищен ими. Он говорит шутки – я не в силах удержаться от смеха. Он нападает, поражает сильными истинами – я побежден; выражает самые нежнейшие чувства – слезы текут по моим ланитам. Он с гневом восклицает – я устрашен и жалею, что пришел туда. Наконец, смотря о чем идет речь, он дает совершенно другой образ своим понятиям, изменяет голос и телодвижением увеличиваете занимательность. Мне всегда казалось, что он на кафедре становился выше и не только выше самого себя, но даже выше всякого человеческого роста⁵¹¹. Разбирая таким образом все его качества совокупно и отдельно, я не мог понять этого чудного человека. Между тем я думал, что он не может иметь такого влияния в другой раз на меня и что эта его сила уменьшится с каждым днем. Но не тут-то было. На другой день он представлялся мне совершенно другим и гораздо лучше самого себя»⁵¹². «Савонарола сам не помнил себя на кафедре», – говорит о нем Эразм Роттердамский, слушавший его одновременно с Максимом Греком. «Он окончательно забывался, когда доходил до места, которое имело прямое отношение к народу. Он – то начинал среди проповеди молиться, падал на колени, воздевая руки, то вдруг переходил к слезам и, казалось, весь готов был излиться в эту молитву... Часто случалось даже, что он не оканчивал проповеди и обрывал ее на самом интересном месте, – это было тогда, когда ему приходила на память вся нравственная порча, заражавшая тогдашнюю Италию и главным образом римский двор. Он, казалось, вдруг немел при воспоминании об этой страшной, неисцелимой гидре»⁵¹³.

Максим Грек был близким свидетелем реформы Иер.Савонаролы и в числе других увлекался его проповедями и их результатами, а мученическая кончина его укрепила в нем эти симпатии. Верный последователь византийской церкви и ее иерархии и неумолимый враг папства, что еще более могло быть подкреплено современной действительностью, М.Грек признает дело Иер.Савонаролы богоугодным и готов был поставить его наравне с древними защитниками благочестия, если бы он не был «латинянин», – может быть необходимая оговорка для русских современников. Прежний сообщник итальянского скептицизма, он стал почитателем религиозного реформатора. «О, если бы заботящийся о всех Бог не помиловал меня и не посетил меня вскоре своею благодатью и светом своим не озарил мою мысль, давно уже я погиб бы с представителями нечестия», – так говорит Максим Грек о повороте, совершившемся в его жизни. Из этого видно, что он рано отстал от общего увлечения языческими учениями и что самой совершившейся в нем перемене он придает религиозный характер («благодатию»), и нужно признать, что «Слова» М.Грека во многом напоминают обличительные речи Савонаролы, причем самые отзывы его об Италии, проникнуты тем же характером, что, конечно, свидетельствует о том влиянии, какое мог оказать на него Савонарола своими проповедями, но, поставленный среди двух борющихся направлений и сам увлеченный духом времени, Максим Грек остался верен религиозным и политическим заветам своей страны. Таким образом, невольно в его увлечении своей задачей, под влиянием даже одних печально сложившихся обстоятельств, должны были сказаться общие им черты; но могла отразиться на нем и значительная доля влияния живого слова итальянского проповедника.

Не видно, чтобы Рим привлек внимание Максима Грека. О столице папства он не упоминает. Оно и понятно. Рим не имел школ, подобных Флоренции и Ферраре⁵¹⁴. Там все еще продолжалось пренебрежение к памятникам старины и разрушение их, хотя они уже вызывали внимание поклонников классической древности⁵¹⁵. Положение высшей школы долго еще подвергалось колебаниям в зависимости от изменчивых вкусов римской курии⁵¹⁶. М. Грек устремился в Милан. С начала XV в. (1418) здесь возникает высшая школа, учрежденная Филип.Марией Висконти, и вскоре затем появляются гуманисты, не исключая Филельфа, и это отношение продолжалось в правление герцога Сфорцы. Так, здесь преподавали де-Варзицца, Конст.Ласкарис, Дечембрио и др.⁵¹⁷. Захвативший впоследствии власть Люд.Моро (1446), не смотря на свой деспотизм, охотно проводил время среди ученых и художников и основал академию, в которой являются Браманте и Леонардо да-Винчи⁵¹⁸. С 1492–1511 г. здесь учил Халкондил, а также были им приглашены Георгий Мерул и Александр Минуциан для объяснения древних классиков⁵¹⁹. Почти не было гуманиста, который верил бы в астрологию⁵²⁰, но Люд.Моро, основываясь на ней, считал свою власть и жизнь неприкосновенными. Однако он ошибся. Вызвав своими действиями неудовольствие Людовика XII, он был взят им в плен (1500), отвезен во Францию и посажен в замок Лоос, где и умер (1510 г.⁵²¹).

Максим Грек оставил Флоренцию, вероятно, вскоре по смерти Савонаролы (1498), так как он обстоятельно рассказывает о своем пребывании в Милане при Люд.Моро (1500). «Вот что, – говорит он, – я видел собственными глазами, а не от иного кого слышал, и сообщаю по истине, как перед Богом. Град есть пресветлый и многонародный в Италии, Медиолан нарицаемый, бесчисленными благами изобилующий, необходимыми в жизни, но наиболее мужами мудрыми и благородными, благосклонными к странникам, стоящий во главе страны, называемой Лонгобардия. Игемоном его был по латыни называемый дукс, именем Людовик, наречением Морос, господство которого разрушил преименитый король западных галатов (галлов, французов), Люиз именем (Людовик XII). Дукс сей к прочим своим премногим злобам и мучительским делам и умышлениям привлек некоего ученого (магистра) астролога Амвросия Розада нарицаемого⁵²², имевшего первенство между тогдашними астрологами, который возъимел над ним власть и убедил его своими действиями до того, что Людовик возомнил себя вскоре стать господином всей Италии. Он причинил много зла венецианцам, подняв на них турецкого султана Пазовита (Баязет II), который города Мефонию (Модон) и Коронию (Корон), под венецианами сущие, придя с великим воинством, от Константина града, под себя покорил. И иные бесчисленные зла дукс Людовик совершил в Италии, совершенно побеждаемый чародеяниями Амвросия, которому до того доверился, что и живописцам повелел красками (ванами) написать себя на досках и стенах в виде спящего на левой руке, правою же обнимающего весь мир, как бы единого властителя себя являя, но и когда хотел сесть на коня, если, представ пред ним, Амвросий скажет, что время неблагоприятно тому, то, ниспустив ногу из стремени, возвращался от астролога. Говорят, что и персть (тело, вероятно изображение) сотворил ему, в которую затворил некоего злого духа своими чародейственными хитростями, от которого дукс узнавал будущее. Прельстившись таким образом, окаянный оный дукс, превозносясь разумом, посеял раздор в Италии, стал виновником пролития крови и в конце всего навалил на себя камень, по писанию во мрежу свою паде грешник. Вскоре затем галатский, т. е. французский король послал на него свое войско и так все, что под властью дукса находилось, покорил себе, и он, надеявшийся на свое единодержавие и весь мир в живописном шаре обнимавший, одержимый страхом и боязнью, бежал в Германию, с великим срамом, к кесарю Максимилиану. По возвращении же оттуда, приняв начальство над войском, покорил снова себе некоторые города и обнаружил некую доблесть; однако в Новаре, куда он направился, взят был ночью живым со всем своим воинством королем французским, и вот тот, который думал обладать всей вселенной, был схвачен и отведен в Галлию, где и заключен был в сильную крепость (стрельницу некую тверду), живот свой постыдно скончал. Такова была ему кончина, веровавшему звездоблазнителям, таковые блага получил от звездоблюдения, доблестных людей погубил, власти лишился и жизни скончал!»⁵²³. В Италии, по словам М.Грека ежегодно расходилось множество альманахов, которые продавались на рынках, но, прибавляет он, нет ни одного из них, согласного в чем-либо с другим, чего не случилось бы, заключает он, если бы «истинно было звездособлюдение»⁵²⁴.

Необходимо заметить, что современники Максима Грека в Италии – Пик ди-Мирандола (Adversus astrologos), Дж. Понтано (о судьбе и диалог Эгидиус), Полициано, Салютати (в дидактической поэме Do fato et fortuna) и др. ратовали против астрологии, находя ее предсказания ложными, безнравственными и безбожными, уничтожающими веру в свободную волю, отстраняющими от себя причину зла и вместо веры в провидение ставящими всеобщий и неопределенный фатализм⁵²⁵. Подобно итальянским обличителям⁵²⁶, М.Грек замечает: «опытом дознал я, что никто из внимающих астрологическому учению, не мог сохранить чистой веры в Бога, а некоторые и совсем погибли, впавши в безбожие». М.Грек прибавляет, что он «многолетним опытом сам дазнал пустоту звездословия»⁵²⁷. Мы видели, какие лица из ученых были в это время в Милане и некоторых из них он знал, вероятно, еще во Флоренции. Во время похода Людовика XII в северную Италию, в свите его (в апреле 1500) находился и И.Ласкарис, в качестве придворного оратора⁵²⁸.

Для оценки пребывания М.Грека в Италии весьма важны его случайные заявления о том, что его главной заботой было получить образование у лучших наставников «у нарочитых учителей» и что он жил даже «у мужей премудростью многою украшенных»⁵²⁹. О своей начитанности Максим Грек замечает, что он «сам многие и различные писания христианские и изложенные внешними мудрецами прочитал и довольную душевную пользу оттуда приобрел⁵³⁰. И в его сочинениях мы встречаем ссылки на слова Гомера, Гезиода, Пифагора, Сократа, Платона, Аристотеля, Эпикура, Диагора, Фукидида, Плутарха, Менандра, на законы Юстиниана, историю Александра Македонского, римские истории и др.⁵³¹. Но так как свои сочинения Максим Грек писал уже в России, то, вероятно, он пользовался бывшими с ним энциклопедическими пособиями, как словарь Свиды (писатель X в), на которого он иногда ссылается⁵³². Мало этого. Сообщая о всеобщем увлечении в Италии философией, Максим Грек прибавляет, что он достоверным свидетелем всего этого был сам, и не только слышателем и самовидцем в Италии и Ломбардии, но и сообщником (сообщительне⁵³³). Признание весьма важное для определения миросозерцания М.Грека в ранний период его жизни.

Собственный его взгляд на философию – религиозно-нравственный. «Философия, говорит он, священна, потому что она говорит о Боге, Его правде и Промысле, на все простирающемся и непостижимом. И хотя не во всем она успевает, потому что не имеет вдохновения, каким обладали св. пророки, но показывает достоинство целомудрия, кротости и мудрости, устанавливает гражданственность («гражданство составляет») и вообще украшает нравы добрыми правилами»⁵³⁴. В другом месте он замечает, что хорошо знать словесные науки («словес внешних ведение»), для того, чтобы правильно говорить, развивать и совершенствовать ум («к навыку хорошего изложения и речи, к изощрению разума и ясности мысли, а не для того, чтобы отрицать божественные догматы и рассуждать о них, потому что они «выше помышления и выше зрения всякого» и только познаются верою»⁵³⁵. Вследствие этого от философов Максим Грек советовал заимствовать только то, что способствовало бы «утверждению благочестия и христианской веры», а философию «везде понуждать, как рабыню истины». Взгляд на занятия древними писателями М.Грек выражает так: «Учение древних мужей следует приобретать, если оно содействует славе Божией, возбуждает нас большей божественной любовью и не противоречит священному писанию». По его мнению самый разум зависит от веры («отрод бо веры разум есть»). На события мира он смотрит с религиозной стороны: по его понятию судьбы царей, победы, войны, падение царств и т. п. бывают или выражением благодеяния Божия, или наказанием за грехи людей. Он не допускает рассуждений о природе, если только они противоречат «богодухновенному писанию», а потому советует, «крепко держаться книги Дамаскина» и тогда, прибавляет он, «ты будешь великий богослов и естествослов». Подчиняя философию религии и считая ее только «рабою» последней⁵³⁶, М.Грек и свои возражения против нее основывает на словах свящ. писания, и вместе с апостолом Павлом называет ее иногда «тщетной прелестью, увлекающей простые умы («крадущею простых разумы»⁵³⁷). Поэтому, признавая «внешние науки» («окружняя учения») добрыми и нужными для человеческой жизни, он прибавляет, «но много вредного и пагубного в них скрывается, так что если по одному только захотим сосчитать, то целую книгу принуждены будем сочинить, так много в них ложного и нечистого»⁵³⁸. Наконец, в порыве религиозного увлечения он, подобно Иер.Савонароле, доходит до того, что «внешнее знание» по отношению к богословию признает «лжеименным разумом»⁵³⁹ и, предлагая читать «божественные писания», советует «гнушаться писаний внешних»⁵⁴⁰.

Таким образом, Максим Грек в мнениях своих об отношении науки и веры был согласен с учением средневековых учителей церкви и схоластики⁵⁴¹. Однако, нельзя думать, чтобы уже в то время у Максима Грека вполне сложился такой односторонний, исключительно религиозный взгляд на науку, на внешнее знание. До такой исключительности он, вероятно, развился позже, под влиянием его аскетической жизни на Афоне, когда Иоанн Дамаскин сделался для Максима основой всякого знания⁵⁴². Действительно, сравнивая представленный выше взгляд М.Грека на науку вообще и философию в частности с взглядом на них Иоанна Дамаскина, легко заметить тождественность их мнений; в этом случае Максим почти буквально следует Дамаскину, по местам только полнее развивая его мысли. Вот слова последнего об этом предмете: «Так как божественный апостол сказал: все испытывая, приобретайте лучшее, то испытаем слова внешних мудрецов, не найдем ли что потребное и у них для пользы души нашей. Если подобает царице (богословию) рабынями некими быть обслуживаемой, то примет, от рабов (внешней мудрости) истинные словеса и, сурово испытав их, нечестие отложим, чтобы не предлагать простым сердцам прельщение хитростями словес. Если же не требует пестрых умышлений истина, то тем хуже противящимся ей и потребно возражение лжеименному разуму. Воспользуемся же вначале ими, как азбукой. Не будем тщеславиться, но смиренномудренно преклонимся, чтобы, желаемое воспринять». (Диалектика⁵⁴³).

Итак, Иоанн Дамаскин советует изучать «учение внешних мудрецов», потому что и в нем можно найти «душеполезное»; и у него мудрость есть «рабыня» богословия, хитрость словес которой может прельстить «простейших»; рассуждения «внешней мудрости» называются «пестрыми умышлениями», непригодными для чистой истины, а пытливый разум, как и у Максима, признается «лжеименным». Наконец – только смирением можно познать истину.

Из философов Максим Грек отдает преимущество Платону, о котором он обыкновенно выражается: «из внешних философов верховный⁵⁴⁴, первый из философов от света словесного, сначала в человечестве насажденного, просвещенный разумом»⁵⁴⁵; так как идеальная философия Платона ближе других учений подходит к христианским понятиям. Подобная же точка зрения проводится византийскими писателями, которых подкупало учение Платона о троичности и нравственных понятиях (И.Малала, Г. Амартол и др.), но в других случаях и Платон заслуживал названия «лживого»⁵⁴⁶. Зато М.Грек сильно вооружается против Аристотеля, который много вредил христианской догматике.

Еще Тертуллиан говорил: «как жаль, что Аристотель изобрел диалектику, искусство спорить, искусство равно способное и поучать, и ниспровергать: это настоящий Протей в своих системах, весьма странный в своих догадках и в выборе своих предметов противоречащий самому себе, постоянно разрушающий то, что творит⁵⁴⁷. А известно, какое громадное значение имел Аристотель в средневековых догматических спорах. Иоанн Дамаскин первый приложил изучение этого философа к теологии. Его логика очень рано была признана лучшим оружием в теологических опровержениях. Фома Аквинский в своем сочинении «Summa Theologiae», приводя многие места из Платона и других языческих и христианских писателей, – Аристотеля называет преимущественно «философом». Однако богословы скоро заметили, что слишком большое расположение к Стагириту может принести немалый вред учению церкви, так как многие еретики того времени оказывались его приверженцами (наприм. последователи Альмерика и Беренгария). Поэтому в 1209 г. Парижский церковный собор осудил сочинения Аристотеля, которые даже были сожжены. В 1215 г. последовало запрещение их чрез кардинал-легата, а в 1231 г. окончательно их запретил папа Григорий IX. Но уже в Х и XI вв. школьное уважение к Аристотелю (конечно схоластическому) до того возврасло, что профессора, при вступлении в должность, давали клятву в том, что они в своих чтениях никогда не будут отступать от Евангелия и сочинений Аристотеля и еще в конце XVI в. опасно было высказаться против его мнений, или отвергать какое- либо из его положений. В течение многих столетий в некоторых университетах нельзя было получить никакой ученой степени без предварительного испытания в знании сочинений Аристотеля⁵⁴⁸. И даже в XVIII веке в Испании, этой стране господства теологии, – в то время, когда запрещали «Ньютона и новейших философов», – признавали, что ничто не может заменить Аристотеля, отцов и ученых церкви⁵⁴⁹. При Максиме Греке споры на Западе между последователями Платона и Аристотеля часто заключались в стремлении как той, так и другой стороны доказать, что учение каждой из них было более согласно с христианской религией, нежели учение противной стороны. Галлам замечает, что «давность владычества и та неподвижность, которая удерживает старые предрассудки, особенно соединясь с гражданским и духовным могуществами, сделали то, что и в самый век преобразований победа здравого смысла и истинной философии одерживалась медленно»⁵⁵⁰. При таком значении Аристотеля в богословских вопросах, понятно, как должен был отнестись к нему Максим Грек, когда и западные блюстители теологической чистоты религии запрещали его сочинения с той целью, «чтобы они не могли послужить поводом к еще неизвестным ересям"⁵⁵¹. М.Грек виной извращения догматов на Западе прямо называет «Аристотелевские силлогизмы», «Аристотелевское художество», вообще «Стагирита», учением которого «ризу церкви, истканную из небесного богословия, легко раздирали»⁵⁵². Эразм Роттердамский, увлекавшийся явлениями языческого возрождения, но и критически относившийся к ним, склонялся к восстановлению истинного христианства, которое затемнили схоластики⁵⁵³.

В таком же смысле М.Грек оценивает и значение училищ, как необходимых для государственных и общественных нужд. Примером этого может служить его рассказ о положении наук во Франции. Как известно, Парижский университет занимал первое место между всеми университетами того времени. Другие университеты называли его alma mater, считали себя его колониями, были устроены по его образцу. Парижский университет имел всегда самых лучших профессоров богословия и схоластической философии; богословский его факультет пользовался высшим авторитетом в западном христианстве. Огромное количество студентов стекалось к нему со всех сторон Европы. Число их доходило обыкновенно до 20000–30000. Университет Парижский отличался всегда независимым духом и умел защищать свои права против папы и государей и принимал деятельное участие в делах государственных и церковных⁵⁵⁴.

«Паризия, – говорит Максим Грек, – есть град знаменитый (нарочит) и многолюдный в Галлии, которая ныне называется Франция (Франза) – держава великая, славная и богатая бесчисленными благами, первое и лучшее из которых (изрядное) философские и богословские науки, бесплатно (туне) преподаваемые любителям тех учений, так как наставникам их обильное содержание (оброки) дается от царских сокровищ, благодаря многому любочестию там царствующих, заботящихся о желающих словесного художества, которое найдешь там, не только благочестивое богословие и священную философию, но и всякие светские (внешние) учения, наставления которых получают все желающие достигнуть совершенного знания, которых многочисленное множество находится там, как я слышал от некоторых, ибо от всех западных и северных стран собираются в великом граде Паризии жаждущие словесных художеств, не только сыновья простейших, но и самых достигающих высоты боярского и княжеского сана одних сыновья, других братья, иных внуки и родственники, которые по довольном и прилежном упражнении в учениях, возвращаются в свою страну, исполнившись всякой премудрости и разума, составляя украшение и похвалу своему отечеству, так как они бывают добрыми советниками и искусными защитниками во всем, что ему необходимо»⁵⁵⁵.

И во Франции (Галлии) М.Грек отмечает тоже увлечение внешней философией и астрологией⁵⁵⁶, хотя в Италии еще долгое время считали французов варварами в деле новой науки⁵⁵⁷. В то же время, как мы знаем, М.Грек интересовался жизнью католических монастырей, а именно картезианцев (см. ниже), однако в Италии он мог бы видеть, что те же картезианцы вели крайне распущенный образ жизни⁵⁵⁸, не уступавший жизни других орденов⁵⁵⁹.

На обратном пути М.Грек опять посетил Венецию. Около 1490 года здесь действовал знаменитый итальянский типограф Альд Мануций. В то время, как разыскания и собирание древних писателей достигли уже значительных размеров, а между тем были напечатаны всего четыре греческих писателя. Альд Мануций (род. 1450 в Сермонете бл. Веллетри), учившийся в Риме и Ферраре, приобревший основательное знание греческого языка, бывший наставником принца Карпи Альберто Пио и пользовавшийся покровительством княжеской фамилии Пик-ди-Мирандола, задался грандиозной мыслью сделать впервые доступными большую часть греческих писателей и, кроме того, в более доступной форме латинских. Он ввел для изданий удобный формат in octavo, изобрел и употреблял изящные шрифты, с разборным ударением, и курсив, в подражание рукописи (Петрарки). Его издания сопровождались виньеткой, изображающей якорь и дельфина, его обвивающего, с надписью «Festina lente»; между тем как Германия все еще продолжала печатать мелким и безобразным шрифтом грамматики и книжки по орфографии для начинающих. Таким образом, в 1494 г. вышли первые греческие книги, а в 1495 г. – Organon Аристотеля. В Венеции Альд основал академию (Neaacademia) из любителей греческого языка вместе с греком Иоанном Григоропулом и Сципионом Фортигверра из Пистойи, который эллинизируя свое имя, назывался Картеромаком. Статуты, составленные последним, устанавливали, что члены должны были говорить только по-гречески; кто же нарушал закон, должен был платить небольшую пеню, и на собранную сумму Альд устраивал пирушки. Члены общества и другие выдающиеся эллинисты и латинисты посвящали свою деятельность составлению и исправлению текстов. Это были, кроме названных, Гварино из Фаверы, Бембо, Наваджеро, греки Марк Мусур⁵⁶⁰, Дм.Дука и др. Папа Лев X подтвердил привилегию, данную прежними папами Альду и оказывал покровительство его предприятию. Поэтому первое издание Платона в оригинале, появившееся в свет в типографии Альда в 1513 г., было посвящено папе с присоединением греческой элегии, которою написал Мусур. Лев пригласил также Мусура и И.Ласкариса (1516–20) в Рим, где был основан им воспитательный институт для греческих юношей. Захария Каллиерги, родом из Крита, также имел типографию в Венеции, а затем переселился в Рим. Эразм Роттердамский восторженно приветствовал издания Альда; Полициано в порыве гордости воскликнул: «Турок, чем ты кичишься! ты губишь книги в Греции, – они вновь возрождаются. Ну, руби головы гидры»⁵⁶¹. Потеряв в 1506 г. на своем предприятии все состояние, Альд оставил Венецию, а потом еще (с 1512) продолжал это дело вместе с тестем, но вскоре умер. С 1495–1514 гг. были им изданы: Гезиод, Ямвлих и неоплатоники, Аристофан, греческие авторы писем, Фукидид, Софокл, Геродот, Ксенофонт (Греч. ист.), Еврипид, Демосфен, Лукиан, Плутарх (Opuscula), Платон, Пиндар, Феофраст, Геродиан, Виргилий и др. Дело Альда Мануция продолжали сын его Павел и внук Альд Мануций Младший.

Приезд И.Ласкариса в Венецию и продолжительное его пребывание здесь (1503-до февр. 1509) оживило ученое общество, собиравшееся около Альда. Об официальных приемах его здесь сохранились сведения в дневнике Марино Сануто. К нему обращались за советом издатели; соотечественники нашли в нем любезного хозяина и покровителя. Дверь его была всегда для них открыта; он приглашал их к столу и снабжал деньгами. С 1503–1516 г. в Венеции жил Марк Мусур в качестве цензора греческих изданий, с некоторыми перерывами⁵⁶². В 1506 г. он получил должность профессора греч. литературы и имел многочисленных слушателей⁵⁶³, занимаясь также изданием древних и церковных писателей. Принимая во внимание приведенные выше хронологические данные и время возвращения Максима Грека, весьма важно, что пребывание его в Венеции на обратном пути относится к этому моменту его заграничного путешествия. Так, он, по поводу своего пребывания в Венеции, пишет: «В Венеции был некий философ, весьма искусный «добре хитр»; имя ему Алдус, а прозвище Мануциус, родом итальянец (фрязин), отечеством римлянин, древнего римского рода, большой знаток (добре горазд) греческой и римской литературы (грамоты). Я его знал и видел в Венеции и к нему часто хаживал по книжным делам, а я тогда еще был молод, в мирском платье. Тот Алдус Мануциус, по своей мудрости, замыслил премудрое дело, напоминая притчей сей (эмблемой на книгах) всякому человеку, властителю и невежде, как им можно получить живот вечный, если истинно желают его». Далее следует собственное толкование М.Грека указанной эмблемы: «Якорь показывает утверждение и крепость веры, рыба же душу человека. Притча эта учит нас: как якорь железный крепит и утверждает корабль в море и избавляет его от всякой беды морских волнений и бурь, так и нелицемерный страх божий, водруженный твердо в человеческих душах во всякой правде, согласно заповедям божиим, избавляет их от всякой напасти и козней видимых и невидимых врагов. И как корабль без якоря не может избежать морских бурь, но, будучи разбит, погружается в бездну и пропадает, таким же образом и душа человеческая, отринувши страх божий, который есть делание всякой правды, легко подвергается обладанию от невидимых врагов и погибает. Сколько постигла моя худая мысль, столько и сказал я. Могущий же более того, да просветит нас. А я тебе, государю моему, много челом бью»⁵⁶⁴. Толкование М.Грека лишь его личное, притом нравственного характера. Полагают, что на объяснение он был вызван вопросом, обращенным к нему кн. Василием Михайловичем Верейским, женатым на племяннице Софии Палеолог – дочери ее брата Андрея – Марии⁵⁶⁵, но это лишено основания, так как последний бежал в Литву с женой в 1483 г. и в Россию не возвращался. Речь могла бы здесь идти о Вас. Мих. Тучкове-Морозове, интересовавшемся переводами М.Грека⁵⁶⁶ и принадлежавшем к кружку его посетителей⁵⁶⁷, но обращение к нему как князю, мешает принять это указание, если оно не обмолвка, или не простая любезность. В настоящем случае важно то, что М.Грек сам о себе свидетельствует, что он часто бывал по книжным делам у Альда Мануция, и что он привез даже его издания с собой в Россию⁵⁶⁸. При этом, конечно, посещая дом последнего, М.Грек, вероятно, бывал посетителем академии и пользовался наставлениями ученых греков, собиравшихся там, а равно и И.Ласкариса, у которого он учился философии, по словам Курбского. Напомним, что здесь находилась знаменитая библиотека кард. Виссариона, кодексами которой пользовался Альд Мануций для своих изданий и с рукописями которой, вероятно, знакомился М.Грек, если его интересовали книжные дела. На территории, в районе которой ему приходилось странствовать, еще живы были воспоминания о Ферраро-Флорентийском соборе; как известно, греки подписали соглашение; Исидор и Виссарион приняли унию; многие из греков, начиная с ученых (Мусур⁵⁶⁹, Аргиропуло⁵⁷⁰ и др.) и кончая обыкновенными переселенцами переходили в католицизм, причем продолжала иметь место горячая полемика, но М.Грек, подобно Ласкарисам, не смотря на увлечение в молодости «философией» и «астрологией», сохранил веру и хотя он нигде не затрагивает этого больного места, т. е. не касается поступка греков, бывших на Флорентийском соборе, но твердо и решительно полемизировал потом с представителями папства на этой почве и передал свой взгляд на собор в беседе с Курбским, который с его слов составил краткую историю собора⁵⁷¹, причем сослался на свою беседу с Максимом Греком, вполне разделявшим точку зрения Марка Ефесского, строгого защитника византийского учения веры. B одном же из своих оправдательных посланий Максим заявляет, что он «сподобился за то самое благоверие много раз во многих местах подвизаться и не был посрамлен и наиболее ополчался против латын, сильных сущих в священных писаниях и в науках"⁵⁷². Быть может, и в Италии он не оставался только зрителем борьбы мнений на почве флорентийской унии, имевшей многих сторонников среди живших там греков, но вступал в открытые споры с латинами. М.Грек сообщил Курбскому и о множестве книг, перевезенных после падения Константинополя в Италию, и о напечатании их в Венеции, откуда они распространялись по всей Европе⁵⁷³, которая потерпела переделку в смысле сожжения подлинников после перевода их на латинский яз. (по физике, метафизике, логике и диалектике), а затем перенесение этой мысли на сочинения восточных учителей⁵⁷⁴, умышленно сожженных и извращенных латинами, – мнение, нашедшее место и в полемике Арсения Суханова с греками (Прение⁵⁷⁵). Конечно, М.Грек не мог не выражать сожаления о потере многих произведений греческой литературы, и, может быть, умышленном сожжении некоторых из них, как жгли сами греки книги арабские⁵⁷⁶ и славянские на Афоне; но о всеобщем сожжении их не может быть речи. М.Грек был свидетелем издания греческих отцов церкви в Венеции. Вероятно, означенное известие есть плод измышления русского книжника, слышавшего рассказ о погибели книг после завоевания Константинополя и перевезения множества их в Италию. Иначе придется допустить, что сказано это ради красного слова о погибели греческого благочестия в Русском царстве, как утверждается Арс. Сухановым⁵⁷⁷.

Не менее близко принимал к сердцу М.Грек и вопрос, которым интересовались все греки, как оставшиеся верными своей вере, так и отступившие от нее – это о скорейшем изгнании турок из Европы. Мы уже знаем, как развивался этот вопрос до падения Константинополя и вскоре затем, и хотя случались карикатурные отступления от этих намерений, руководимые мелкой итальянской и торгашеской политикой, но бывали и более открытые выступления с проповедями монахов о крестовых походах⁵⁷⁸. Незадолго до прибытия М.Грека в Италию, отсюда был выслан ученый доктор богословия, Мартино де-Фреджено, проповедывавший отпущение грехов, за участие в походе против турок, в Север. Германии, Дании и Скандинавии, и, пользуясь этим, присваивал редкие книги в тамошних библиотеках. В 1471 г. опять послан был в Германию, на имперский сейм в Регенсбург Джиантонио Кампано, бывший придворный поэт папы Пия II, чтобы он силой своего красноречия воодушевил немцев к войне с турками⁵⁷⁹ и также безуспешно. Гуманисты были усердными проповедниками этого предприятия. С походом Карла VIII в Италию снова ожили надежды греков. Мысль эта не оставляла Италию. Она переходит в XVI столетие и, можно сказать, наполняет его⁵⁸⁰.

Максим Грек, судя по его отзывам о положении греков, о греческой церкви, об угнетении Греции и упадке ее культуры, был ревностным сторонником этой идеи и, быть может, этим преобладающим ее значением объясняется его терпимость или сдержанность относительно тех греков, которые, по политическим видам или в силу необходимости, признали унию или перешли в лоно западной церкви. Однако он должен был признать, что план изгнания турок трудно осуществим на деле. Указывая на бедствия, причиняемые Востоку со времени импер. Ираклия «агарянами», покорившими своей власти многие и лучшие страны вселенной, прежде всего вследствие взаимной вражды «православных царей», он прибавляет, что в таком же положении находятся остатки Западной Римской державы, разделенной на многие королевства и государства, беспрестанно враждебно живущие между собой, как и короли друг на друга воюющие, подобно «прежним нашим европиянам, царям, государям и князьям греков, болгар и сербов, которых всех истребил, напущенный свыше на нас, злобезбожный измаильтянин. Так исполнился апостольский глас: «Если вы друг друга грызете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (к Галат. V, 15), ибо по словам Евангелия (Матф. XII, 25), всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Поэтому, взывая к миру и единомыслию, он советовал отвергнуть напрасные мечтания, но восстать, от многолетнего сна в виду опасности и небрежения, поступая с осторожностью, не теряя времени, так как дни лукавы суть (к Еф. V, 15⁵⁸¹).

Мы знаем уже, что Максим Грек не долго был увлечен господствовавшим в итальянском обществе духом неверия⁵⁸² и астрологией, и эту счастливую перемену он объясняет действием Промысла⁵⁸³. Деятельность Савонаролы оказала на него свое влияние не только неотразимостью красноречия проповедника, но и практическими результатами, как увидим в своем месте. М.Грека поразила нравственная реформа флорентийского общества посредством религии и он не мог не подчиниться этому влиянию⁵⁸⁴.

В 1895 г. в Моск. дух. акад. была одобрена диссертация на степень кандидата вольнослуш. д. с. с. («60-летнего труженика») А.И.Колесова, который старался сильно поколебать распространенное мнение о подражании преп. М.Грека Савонароле, показав полную противоположность их стремлений: у первого моральных и всенародных, а у последнего скорее политических и узко-патриотических (Богосл. Вестн. 1896, № 2, проток. Совета, стр. 137–139). Как будто «влияние» непременно обозначает «подражание»? Автор мало касается трудов (?) Максима Грека; так как его занимала самая жизнь угодника и его нравственный характер (в чем выраженный более всего, как ни в сочинениях?). Поэтому он останавливается на сведениях о прославлении преп. чудесами после его кончины, а также на собранных в труде трех вариациях тропарей и кондаков в честь угодника с указанием времени их составления и места нахождения по рукописям. Множество же поднятых в его теме научных вопросов развлекли его внимание до такой степени, что он нередко останавливается на мелочах более, чем следует, отчего принцип единства в характеристике терпит ущерб. Большая часть его сочинения имеет, однако, исторический, а не богословский характер, поэтому можно пожалеть, что оно осталось ненапечатанным хотя «в не сколько сокращенном виде», как признавалось рецензентом.

Сочинения М.Грека убеждают, что аскетическая стихия вскоре взяла перевес над прочими его стремлениями и сделалась господствующей в его жизни и произведениях. Давно похоронив родителей, без надежды на лучшее будущее для своего отечества, без особенных симпатий к месту своего образования, чтобы вполне ассимилироваться с итальянским обществом, но и не без некоторого мистицизма в виду надвигавшихся опасностей⁵⁸⁵, чуждый во всяком случае мысли служить новому правительству, на что мог бы рассчитывать «сын воеводский», судя по презрению, какое он питал к господству турок и их слугам – грекам⁵⁸⁶, М.Грек решил возвратиться на родину и местом своего нового подвига избрал Афон⁵⁸⁷, а именно Ватопедский монастырь, считавшийся самой богатой и блистательной обителью Св. горы⁵⁸⁸.

Не видно, чтобы Максим Грек побывал на обратном пути даже в Константинополе⁵⁸⁹. Можно поэтому удивляться, что константинопольская иерархия, постоянно имевшая сношения с Афоном, не воспользовалась для своих целей, скудных вообще образовательными средствами, такой силой, какую представлял для нее М.Грек⁵⁹⁰. Но в то время Афон имел еще другой интерес, которым он мог дорожить. Афонские иноки считались лучшими из монахов, между прочим, по отзыву франц. путешественника Белона (1551 г.). Отсюда был взят, по народному избранию, преемник Геннадия – Исидор⁵⁹¹. Афон считался высшей духовной школой. В его монастырях подвизались многие, учившиеся в западных академиях, занимавшие высшие иерархические места и церковные писатели (см. Рико, Lacroix⁵⁹²). Религиозно-философские прения и споры, волновавшие византийское общество, волновали и Афон, а иногда отсюда исходили⁵⁹³. Афон издавна славился своими книжными сокровищами. На увеличение афонских библиотек имело большое влияние падение Константинополя. После этого сюда стали передавать книги и рукописи, которые еще уцелели от грабежа турок, и к числу монастырей, наиболее богатых рукописями, принадлежал Ватопедский, которому достались собрания книг двух императоров, бывших в нем монахами – Андроника Палеолога и Кантакузена⁵⁹⁴. С Афона, по поручению Л.Медичи, Иоанн Ласкарис вывез до 200 рукописей, преимущественно древних⁵⁹⁵. С наступлением турецкого ига славянское литературное движение также поднялось... Хиландарь, Зограф, Руссик, мон. св. Павла собирают остатки славянской письменности и в течение нескольких веков поддерживают старые литературные предания⁵⁹⁶. Библ. франц. канцл. П.Сегье, вошедшая потом в состав национ. библ. (под именем Коалена), в значительной степени составилась из рукописей греческих и особенно афонских монастырей и там же приобретались рукописи для Кольбера⁵⁹⁷. Отсюда же вывез много рукописей во второй полов. XVII в. Арсений Суханов, по поручению патр. Никона, которые (историч. и канонич. содержания) были приобретены в мм. Хиландарском и св. Павла и до сих пор сохраняются в Синод. библ. в Москве и библ. Воскресенского Новоиерус. мон.⁵⁹⁸. В 1837 г. гр. В.П.Орлов-Давыдов, во время путешествия по Востоку, приобрел не мало замечательных рукописей, б. ч. греческих на Афоне⁵⁹⁹ и А.С.Норов (1835–36) – славянских⁶⁰⁰. В 1840 г. Миноид Лимас открыл там собрание басен Библиаса в стихах, отрывок из 2-ой книги Полибия, отрывки из Девксиппа и Евсевия, из истории Приска, рассуждение Галиена, недостававшее к полному собранию его сочинений, новый сборник Езоповых басен с его биографией, рассуждение о гимнастике Филострата, комментарии на разных греческих поэтов, сборники прав гражданского и канонического, грамматики и лексиконы⁶⁰¹. В.И.Григорович (1844) нашел на Афоне несколько ценных визант. памятников (м. пр. хороший список Георгия Амартола) в славянском переводе и славянских рукописей⁶⁰². Здесь же находится большинство списков народных хроник⁶⁰³. Далее следуют находки архим. Порфирия, Антонина, Леонида, П.И.Севастьянова и др.⁶⁰⁴. По афонским рукописям были напечатаны 45 неизданных писем патр. Фотия, А.Пападопуло-Керамевсом (Спб. 1896⁶⁰⁵), сказание иноков Комнена и Прокла о деспотах эпирских (к сожалению Сборник, в котором оно было помещено, сгорел в 1820 г. во время пожара от нападения Али-паши, при осаде Янины, где временно этот сборник находился); несколько малых летописей, относящихся преимущественно ко времени взятия Константинополя⁶⁰⁶. По словам еп. Порфирия (1845–1846), кроме библиотек в некоторых монастырях Востока и преимущественно афонских, есть тайники, наполненные богатейшими сокровищами для науки⁶⁰⁷. Рукописные сокровища афонских монастырей привлекают внимание ученых до позднейшего времени. Труды Р.Курзона (1849), М.Гедеона (1885), С.Ламброса (1882, 1895), А.И.Пападопуло-Керамевса по каталогизации и изданию рукописей подтверждают все значение рукописных сокровищ Афона, не смотря на ряд постоянных и систематических извлечений и расхищений письменных памятников в позднейшие столетия⁶⁰⁸.

Кроме схолий на древних писателей, в списках относительно поздних и очень немногих рукописей с классиками, большая часть его рукописей относится к церковной и литургической литературе или имеет значение для греческой литературы в период турецкого владычества⁶⁰⁹. Многие из рукописей Афона отличаются замечательным каллиграфическим искусством и художественными миниатюрами. Не упоминаем о собственно славянских рукописях и архивах афонских монастырей, совершенно (эти последние) не исследованных⁶¹⁰. Еще в 60-х годах один путешественник замечал, что если бы собрать все хранящиеся на Афоне книги в одно помещение, то составилась бы библиотека, с которой, по богатству рукописей, не сравнялась бы ни одна из европейских библиотек, и что здесь заключается вся ученость христианской Византии и много книг, знакомящих с бытом древних⁶¹¹.

Понятно, что если на Западе М.Грек предавался чтению многих и различных писаний, сложенных внешними мудрецами, то на Афоне он мог вполне отдаться чтению многочисленных «христианских писателей»⁶¹², как сам свидетельствует о себе. Во время своего продолжительного пребывания на Афоне, он мог приобрести те обширные сведения по церковной литературе, которые доставляли ему впоследствии богатый материал для его полемико-богословских и обличительных сочинений, для которых часто он не мог (в заточении) иметь под руками необходимых книг. В грамотах с Афона⁶¹³ на М.Грека также указывается как на искусного божественному писанию и на сказание (в другой грамоте «к толковнию и преведению» – переводу) всяких книг и церковных, и глаголемых еллинских, так как с самой (младой) юности в них возрос и научился (наказася) в них со всем старанием («добродетельне»), не так, как кто-нибудь другой только многочтением («многими почитаниями»).

Без сомнения уже здесь у него сложился вполне тот религиозный взгляд на мир, на науку и в частности философию, который он последовательно и неуклонно проводит в сочинениях, писанных вскоре после прибытия в Россию, и в позднейших своих трудах. И нельзя не отметить, что главным руководителем его в этом отношении являются Богословие и Диалектика Иоанна Дамаскина. В византийских школах, как в прежнее время, так и по завоевании Конст-ля основным руководством оставалась богословская система И.Дамаскина, доказательством чего служат многочисленные списки его богословия на греч. языке, писанные большею частью в Конст-ле, после взятия его турками, и хранящиеся в различных европейских библиотеках⁶¹⁴. Максим Грек называет И.Дамаскина «верхом философии», мудрейшим и великим богословом и «отцом богословия» и считает, что лучше его книги (Богословия) нет, если бы была она хорошо переведена; она подобна небесной красоте и пище райской, слаще меда и сота⁶¹⁵. Выше мы указали на полное согласие его взглядов с основными положениями «Диалектики» Иоанна Дамаскина вообще и относительно философии в частности, которое должно было еще более укрепиться в нем под влиянием изучения богословской, полемической и аскетической литературы, процветавшей на Афоне. Необходимо впрочем прибавить, что И.Дамаскин пользовался большим уважением и на Западе, причем сам Фома Аквинат познакомил с его Диалектикой в латин. переводе, называя И.Д. отцом схоластики.

Нельзя не заметить также близкого сродства между религиозно-нравственными идеями Максима Грека и представителей раннего гуманизма, хотя бы Петрарки и, особенно, Салютати (род. 1331 г.) по таким вопросам как отношение Творца к миру, действия Промысла (особенно в признании опасности астрологии для спасения души), признание свободной воли, значение аскетизма и его носителя – монашества, отношение к мнениям древних философов с религиозной точки зрения, греховность мира, необходимость спасения в пределах церкви, конечно католической, и т. п., в трактатах Салютати: «De Fato et Fortuna» и «De Seculo et Religione»⁶¹⁶; но это вытекало из общего, присущего им средневекового миросозерцания, которое у первых в дальнейшем развитии подчинилось влиянию эпохи, а у Максима Грека, свидетеля более позднего гуманизма и, быть может, в значительной степени под влиянием преобладающих отрицательных явлений, возвратилось к своему источнику – отцам Восточной церкви.

Максим Грек не оставался на Афоне безвыходно. По поручению Ватопедского монастыря, («по повелению преподобных отец»), он ходил за милостынею, причем прибавляет, что, куда ни послан был, православную веру даже пред самыми вельможами светло проповедал и не был заключен в оковы и в темницы, ни морим голодом, холодом или дымом, как случилось со мною здесь праведными судьбами божьими, по множеству, вероятно грехов моих, но никак за какую-либо ересь, и был отпущен во Св. гору, писал он впоследствии⁶¹⁷. По-видимому, эта миссия его, в тяжелых тогдашних условиях греков, была довольно сложной, но он заявлял себя, как всегда прямотой действий, мужеством слова и, судя по логическому построению мысли, внушительностью речи. Под влиянием западных течений и частых сношений с Италией и деятельности католических миссий на Востоке, – а с другой стороны отступничества под напором магометанства, о чем свидетельствует сам М.Грек, ему приходилось «и перед самыми, так наз. вельможами, православную веру светло и без опасения проповедать, будучи просвещенным и укрепленным благодатию божественного Параклита»⁶¹⁸. Соприкосновение с славянским элементом в таких случаях было неизбежно. Поэтому, хотя в послании игумена и замечается, что он русского языка не знает, кроме греческого и латинского, однако в сказании о прибыли М.Грека в Москву сообщается, что он, при переводе Псалтири «несовершенно» славянский язык «грамматическою хитростью знал»⁶¹⁹. И М.Грек о себе говорит, что он (при переводе Триоди) тогда несовершенно научился русской беседе («вашей») и не знал «различия речений»⁶²⁰. Ученик же М.Грека Зиновий выражается, что М.Грек, приступая к переводу Псалтири, «русский язык мало разумел»⁶²¹. Это наводит нас на другую мысль. По замечанию В.И.Григоровича, в XIV и XV ст. славянский элемент на Афоне, при существовании русского (Пантелеймонова) и сербских и болгарских монастырей, приобрел даже перевес⁶²². Если М.Греку приходилось жить, а затем и выполнять возлагаемые на него поручения среди значительного славянского (болгарского) населения, то он должен был ознакомиться с его разговорным языком. Кроме того, вместе с ним отправлялись в Россию старцы (т. е. монахи) Лаврентий болгарин и бывший игумен (проигумен) рус. св. Пантелеймонова мон. Савва⁶²³, с которыми он должен был делить свой продолжительный путь и которые могли оказывать ему необходимую помощь в сношениях. Отсюда для нас приобретает особенное значение то, что М.Грек несомненно знал славянский язык и раньше, но знал собственно церковно-славянский язык болгарского извода, чем и объясняется то, что в его переводах встречаются обычные среднеболгарские формы и что в дошедшем до нас несомненном автографе М.Грека наблюдается и обычная среднеболгарская скоропись, а так как он просматривал и поправлял переводы своих помощников, то и в этих переводах встречаются типичные для М. Грека среднеболгарские формы⁶²⁴. По-видимому, М.Грек был хорошо знаком с южно-славянскими богослужебными текстами⁶²⁵. Как полагают, ему приходилось, до приезда в Москву, читать и писать по-славянски, под руководством болгар, и что, живя на Афоне, он порядочно владел славянским языком, употреблявшимся у болгар. И в грамоте игумена, обращенной к вел. князю, собственно говорится о незнакомстве М.Грека с русским языком⁶²⁶. Поэтому неудивительно, что спустя несколько лет, ученик его монах Сильван называет уже М.Грека «велми мудрым во всех трех языцех, в еллинском, римском и сладчайшем мне русском»⁶²⁷, но, конечно, как увидим, не вполне.

Отправляясь в путь, М.Грек взял с собой и некоторые книги. О греческих он неоднократно упоминает сам⁶²⁸. Быть может, книга Феодорита Киррского, из-за перевода которой произошло у него неудовольствие с м. Даниилом, принадлежала ему же⁶²⁹, и если он просил у близкого к м. Макарию лица (ок. 1551 г.) доставить ему на подержание греч. книгу Григория Богослова с толкованием⁶³⁰, то вероятно потому, что, при участии влиятельного лица, он сможет хотя бы временно воспользоваться отобранной у него собственной книгой. В некоторых списках Хронографа ред. XVII в. приводится рассказ «О гигантах и огненной краде» с небольшими изменениями, какой помещен в Еллин. лет., причем сделана заметка, «выписано из летописныя книги Максима Грека», почему полагают, что здесь речь идет об Еллинском летописце, принадлежавшем М.Греку⁶³¹. Поэтому весьма вероятно, что с ним были и др. более важные произведения отцов и писателей церкви и справочного характера, без которых он не мог бы обходиться в России, когда еще затруднялся обращаться к переводной литературе, о которой притом он был не высокого мнения⁶³². О списке повести «Стефанит и Ихнилат», бывшем в библиотеке П.Г.Демидова († 1821), замечено, что книга эта принесена из Греции Максимом Греком, святыя горы иноком, быть может из почтения его к имени И.Дамаскина, которому приписывали это произведение. Во всяком случае это показывает, что с ним были и славянские книги.

Максим Грек часто ссылается на Григория Богослова (Сочин., I 281, 297, 313, 315, 332, 348, 353, 410; II, 290, 386; III, 263); И.Златоуста (I, 218, 270, 295, 320, 348, 353, 412, 454, 466; II, 387; III, 59); Дионисия Ареопагита (I, 250, 251, 253, 281, 297, 300; 344), И.Дамаскина (I, 179, 325, 362, 387, 419, 420, 481; II, 62, III, 66, 227); Августина Блаж. (I, 344, 419, 420, 434); Василия Великого (I, 344, 348, 353, 407; III, 257, 269, 481); Кирилла Алекс. (I, 255, 269); патр. Фотия (I, 289; II, 351); Исидора Пелусиота (I, 270; III, 59, 95); Афанасия Вел. (Беседы ко ин. Антиоху, III, 227, 234); Иустина Философа (I, 528; II, 216); Синтагму Матфея Властаря (I, 360, 361; III, 118), перевод которой, заказанный Иваном Грозным в Молдавии, прибыл в Москву лишь в 1560 г. (Труды III-го Арх. съезда, II, 259, 309; Белокуров, О библ. моск. госуд., 319); на Минеи Симеона Метафраста (судя по переводам); Номоканон с толков. Вальсамона (I, 520, 521; II, 201, 256, III, 110); на Иеронима Блаж. (III, 214). – Можно полагать, что по крайней мере некоторые из упоминаемых им произведений византийской литературы были в его распоряжении (А. И. Соболевский, Переводн. литер., 264; замечания, какие книги мог привезти с собой, м. прочим издания Альда Мануция см. Белокуров, 302–304); на Церковную историю Никифора Каллиста, Библиотеку патриар. Фотия (Сочин. II, 307,), Лексикон Свиды (III, 283–284), который, как полагают, мог быть в издании миланском (1499) или Альда (1514), но, по времени пребывания М.Грека в Италии, скорее в первом. Из Свиды заимствованы статьи о Мельхиседеке, Аврааме, Оригене, Креме, ц. болгарском, об Орфее и Сивиллах (I, 114–115, 176, 196; III, 131, 281); об архистратиге и Велисарге; об Анне, Каиафе, Пилате (III, 238), о рахманах, об Иове, о Серухе, о Пафнутии (259), об Антиохе (49), о вопле Содома и Гоморры и о исинах (II, 49; III, 53), о монетах и весах (III, 283), о драгоценных камнях (284); характеристика нек. писателей, кас. толкования Псалтири (I, 196 и д.); рассказы о Левиафане по Исидору Истпалийскому (III, 278) и др. естественно-исторические описания, читанные в разных сборниках сказаниях (Соч., III); есть исторические повествования, кас. древней истории, заимствованные из греческих и римских писателей (I, 68–70, 448, III, 12, 49, 278 и др.). См. также А.И.Соболевского (Перевод. литер., 275–278); и замеч. А.А.Покровского (Труды. Археол. ком., III, 27– 28); С.А.Белокуров (Библ. М. госуд., cclxxxix и cccii); о Стефаните и Ихнилате библ. Демидова (Чт. Общ. ист. 1846, № 2, стр. 28; ср. Пыпин, Очерк литер. ист. повестей и сказок, Уч. зап. Ак. Н. по II отд., IV, 138); по разн. списк. изд. с предисл. Тихонравова, Общ. люб. древ, письм., Стефанит и Ихнилат, Спб. 1880–81, 25–81; о нем С.Смирнова (Филол. Зап. 1879, в III) и А.В.Рыстенка (Летоп. Истор. фил. Общ. при Новорос. ун., по визант. отдел. VII, 237–280).