V. Лица

В ХХ веке и в начале XXI века в России жил и творил уникальный человек, ученый с мировым именем – Сергей Сергеевич Аверинцев. Он был очень непохожим на своих собратьев. Уже с детских лет видна была его инаковость.

Все, что он говорил и писал, являло редкую образованность, но не только ее; сквозь нее просвечивало что?то иное, что?то большее, чем научное знание. Иночество питало его как ученого.

Сергей Сергеевич был глубоко просвещенным человеком, но не во французском смысле, а в истинном. Когда читаешь его произведения, видишь сияние света Разума. Его книги неожиданно становились для читателей Благовестием. В них открывался Свет Истины. Дух Святой, пронизывающий все его произведения, таинственно действовал на читателя, преображая его ум и чувства. Обладая редкостной эрудицией, Аверинцев открывал, что мудрость заключается не в объеме и широте знаний, а в том, чтобы знать главное – Истину.

Берясь за его книги и статьи с целью пополнения своих научных познаний, многие далекие от веры люди неожиданно для себя обретали веру. Мне лично пришлось выслушать немало таких свидетельств.

Сергей Сергеевич понимал, что самое главное – привести человека к Богу. Не к науке, не к профессии, а к Богу. Только в Боге человек становится свободной личностью. При этом он опытно знал, что лишь в Церкви человек может вырасти в полную меру внутренней свободы.

Он испытал, что Царство Божие переживается только вместе. Поэтому, будучи по своему складу кабинетным ученым, он не был одиночкой, хранящим и скрывающим свою веру, ни с кем не общаясь. Даже в советское время он открыто ходил в храмы. Однажды я увидел его вместе с супругой на всенощном бдении в храме Воскресения Словущего на улице Неждановой. Сергея Сергеевича я уже знал в лицо, потому что прослушал его блестящую лекцию «Восток и Запад в их противостоянии и сближении», которую он прочел в Музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Меня удивило и порадовало мужество исповедника своей веры и церковности. Хотелось после службы подойти и поблагодарить его за это.

Открыл свою веру С. С. Аверинцев и в своей знаменитой статье «Христианство», которая была напечатана в 5-м томе Философской энциклопедии в 1970 году. Он, по слову протопресвитера Виталия Борового, написал ее, как древний апологет.

Он сумел увидеть этот мир и людей так, как они были сотворены, то есть хорошими. Это Божий взгляд. С. С. Аверинцев глубоко приобщился к вечной жизни, постиг высшее. Именно в этом – секрет его универсального видения всех эпох, всех культур, всех цивилизаций.

Он имел и дар постижения целостного духа культуры, и талант проникновения в мельчайшие ее детали. В любой эпохе Сергей Сергеевич чувствовал себя как дома, но все же истинный его дом был не в них. И потому он был прекрасным переводчиком духа эпох, образ которых был бы недоступен без этого перевода. Он мог повести нас за собой в самую далекую эпоху и явить ее так, что она становилась близкой и понятной. Он был и переводчиком, и проводником.

Сергей Сергеевич как исповедник, пророк и учитель был очень необходим для дела Божьего в мире. Господь его избрал, чтобы «в годы лжи, падений и разрух», исчезновения жизни, явить Жизнь.

Имея пророческий дар, он не был похож на ветхозаветного пророка-обличителя.

Его свидетельство о вечной жизни было тихим. Он – тихий свет. Жизнь показала необычайную плодоносность такой тихой миссии.

Его жизнь и творчество воспринимаются как дар свыше, напоминающий, что в любой эпохе свет светит и тьма не объяла его.

Человечество всегда нуждается в источнике Жизни, и Господь посылает нам учителей, пророков и праведников, ибо без них духовное движение мира может замереть.

1972-й год. Моя знакомая Анна Николаевна Качалина, музыкальный редактор фирмы «Мелодия», сообщает мне неожиданную новость: в Москву после длительного перерыва приезжает на гастроли знаменитая польская певица Анна Герман, уже известная русским слушателям по ее первому выступлению в России в 1964 году.

Это была большая радость для всех. После автомобильной катастрофы в Италии и нелегкой борьбы с болезнью, любимая всеми певица возвращалась к жизни и на сцену.

Зал Театра эстрады на набережной Москвы-реки переполнен. Слушатели с нетерпением ждут появления Анны. Всех волнует одно: сможет ли она после длительной болезни петь как раньше?

В зале гаснет свет. Луч прожектора высвечивает лицо Анны. И из тишины поплыли звуки «Аве Марии».

Последний протяжный, как бесконечность, звук. В зале благоговейная тишина. Аплодисментов нет. Только потом они послышались как легкий шелест.

После минутной темноты вспыхивает свет, и Анна в алом, как огонь, платье – уже на сцене. Взрыв аплодисментов выразил радость и любовь зрителей. Она запела свою знаменитую песню «Танцующие Эвридики», которая принесла ей всемирную славу.

Каждая песня, исполненная Анной, глубоко трогала сердце, потому что она умела петь не залу, а лично для каждого человека.

По окончании концерта Анна Николаевна Качалина познакомила меня с Анной Герман, стройной, очень высокой, с красивыми длинными светлыми волосами. Запомнилось, что на голове у нее была кепочка в клетку.

Ее светлая улыбка и теплые слова приветствия означали: я принимаю тебя и радуюсь нашей встрече.

– Пани Анна, – сказал я, – проницательный слушатель понял Ваше «Аве Мария» как благодарность Богу за спасение, потому что после катастрофы в Италии надежды, что Вы останетесь жить, было очень мало.

В последующие годы Анна много раз приезжала на гастроли в Россию. Была возможность ее видеть и слышать, присутствовать на записи ее песен в бывшей «кирхе» в Вознесенском переулке, близ Консерватории. Там располагалась студия грамзаписи «Мелодия».

Особенно запомнилась запись песни «Эхо любви» к фильму «Судьба».

«Оркестр заиграл первые аккорды, – вспоминает Анна Николаевна, – чуть позже вступила Анна. Когда зазвучал ее голос, в аппаратной все заплакали. Это был первый репетиционный дубль. Повторной записи не потребовалось. В таком виде эта песня и вошла в фильм. Это было чудо! Музыканты, дирижер и певица словно слились в одно целое. Повторить такое было уже невозможно. Так что'Эхо любви» – это единственная песня в репертуаре Анны Герман, записанная с первого дубля одновременно с оркестром. В нее была вложена вся душа».

Когда Анна по окончании записи, очень радостная, вошла в аппаратную, все бросились поздравлять ее с таким успехом, целовали и благодарили ее. Особенно тепло приветствовал ее режиссер фильма Евгений Матвеев. Он изначально был уверен, что эту песню должна петь только Анна Герман.

С предвкушением радости услышать необычайное пошла однажды со мной на концерт Анны Герман Анастасия Ивановна Цветаева. По моим рассказам она уже познакомилась с Анной, но не слышала еще ее голос.

И вот произошла ее первая встреча с той, которую она приняла всем сердцем, всей душой.

В очерке об Анне Герман Анастасия Ивановна писала о своих впечатлениях: «Я за мою жизнь слышала не один, казалось, неповторимый голос певицы, – но только голосу Анны Герман принадлежат по праву слова – неповторимый и несравненный.

Сама душа лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести ее голоса.

Сама Любовь тянула к нам руки в каждой ее песне.

Само Прощание прощалось с нами в ее интонациях, в каждом углублении певческой фразы.

Сама Природа оплакивала свой расцвет и свое увядание.

Поэтому так неповторимо очарование ее тембра».

Выступления Анны Герман в России продолжались. В ее репертуаре стало появляться больше русских песен и романсов. Многие композиторы, оценившие ее уникальные вокальные возможности, писали песни для нее. Исполнялось благое желание Анастасии Ивановны, которая хотела, чтобы Анна не ограничивала себя эстрадой, а становилась бы камерной певицей.

Однажды после концерта в Лужниках в короткой беседе с Анной Герман Анастасия Ивановна поведала ей свою мечту, попросила ее петь романсы. Анна шутливо ответила: «Когда постарею».

Анна пела романс «Гори, гори, моя звезда», лермонтовское «Выхожу один я на дорогу», спела из шаляпинского репертуара песню «Из?за острова на стрежень».

Звезда для Анны – это не она сама, хотя ее и называли звездой мировой эстрады, и в 2003 году перед концертным залом «Россия» на Площади Звезд была заложена звезда в ее честь. На это торжество была приглашена вся семья Анны Герман: муж, сын и мать. При жизни Анны астрономы одну из вновь открытых звезд назвали «Анна Герман». Она знала об этом.

Но Анна всю жизнь тянулась к другой звезде, Той, ради которой волхвы отправились в свое далекое путешествие в Вифлеем.

В голосе Анны было некое томление. Это – томление по Богу, и оно разрешилось встречей с Ним в конце ее земной жизни.

На свой последний концерт в Москву в 1980 году она приехала уже больная. Опухла нога.

Мы с сестрой Раисой встретили ее у гостиницы «Россия» перед поездкой на концерт. Как легко, словно белая птица, выпорхнула и села в машину болгарская певица Лили Иванова, и с каким трудом, прихрамывая, шла к этой же машине Анна.

На концерте в Лужниках перед ее выходом на сцену гасили свет. В полутьме она проходила между стульями музыкантов на свое место. Загорался свет. Анна начинала петь. В ее пении была такая сила жизни, что зритель и не подозревал, какие страдания ей приходится переносить.

По окончании пения свет гас, и Анна незаметно уходила за кулисы.

Анна была неизлечимо больна. Я стал получать из Варшавы от ее матери Ирмы грустные письма. «Как тяжело видеть страдание своего ребенка, – писала она, – если бы можно было все взять на себя».

Но так уж определено. Каждый человек несет свой крест и испивает свою чашу страданий. Страдание, если человек его принимает, не ропщет, проходит через него, завершается Радостью, Радостью неземной.

Каждому человеку очень важно когда?нибудь оказаться, как Матерь Божия, у Креста. Там некуда уйти. Божия Матерь не мечется, не суетится. Так и человек, испивая чашу страданий до дна, наполняется неземным светом.

Дочь одной умершей женщины поведала мне, что незадолго до смерти мать призналась ей: «Ты меня поймешь: откровенно говоря, я не хотела бы выздороветь, я боюсь потерять то, что Господь открыл мне во время болезни».

Небо открылось Анне. Она лично встретилась с Богом в глубине своего страдания на одре болезни. Рак съедал ее тело, оно уже отказывалось жить, а дух ликовал. Все ее мысли были заняты Богом. Все житейское отступило перед вечностью.

Анна принимает Святое Крещение 23 мая 1982 года. На следующий день она пишет Анне Качалиной: «Дорогая моя Аничка, я уже несколько раз должна была ехать (плыть) на тот берег, но этот скряга Харон без денег не хочет везти в своей лодке, в подземное царство Хадес. А откуда я ему возьму эту денюшку… когда я не работаю?! И еще долго пролентяйничаю… Хочу тебе сказать самое важное. Вчера я приняла Крещение – это вера моей бабушки, и я очень счастлива. Как мне хотелось бы посидеть рядом с тобой и все рассказать!! Вите скажи – я никому больше не могу писать – сил нет. Ты уж скажи кому надо сама. За окном чудесная весна, у нас сирень есть, но я уже очень давно лежу в больницах и теперь дома уже месяц – не встаю пока совсем. Но все это теперь неважно стало. Все будет. Твоя Аня».

Последняя песнь Анны – молитва. Когда ей было физически очень тяжело, она садилась за рояль и пела псалмы и молитвы, мелодии к которым рождались в ее душе. Она пела «Отче наш», псалом 23-й «Господь – Пастырь мой» и «Гимн о любви» из Первого послания к коринфянам апостола Павла: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1Кор 13:4–7).

Недавно я получил от мужа Анны из Варшавы уникальную запись этих песнопений. «В них слышно больше, чем во всем ее творчестве», – пишет Збигнев.

Слушая последнее пение Анны, ощущаешь, как сказала Анастасия Ивановна Цветаева в одном из своих стихотворений, жажду ее души напиться бессмертия живой воды, а потом «из мрака тела – в дух, где тихо и светло».

Друг, посетивший Анну за два дня до ее смерти, свидетельствовал: «Я увидел человека очень больного, терпящего, но полного спокойствия и надежды. С такой Анной мы и простились».

Настал час души Анны. Это было 25 августа 1982 года в одном из госпиталей Варшавы.

Анну похоронили на старинном варшавском Повонском кладбище костела евангелистов-реформаторов, находящемся на улице Житня, где лежит и ее любимая бабушка, Анна Фризен.

Мне не удалось быть на ее погребении. Но спустя много лет на пути домой из Парижа была длительная остановка в аэропорту Варшавы, и я смог посетить ее могилу. На кладбище мне встретился его смотритель – Янек. Он живет в доме при кладбище с семьей. Сказал, что сам рыл могилу для Анны. Проводил меня к ней. На плите из серого полированного камня надпись: «Анна Герман-Тухольска 1936–1982», и внизу нотная строка – последняя песнь Анны: 23-й псалом Давида, его первая строка – «Господь – Пастырь мой».

Я положил на плиту маленький образ Владимирской иконы Божией Матери и попросил Янека поставить негасимую свечу.

Одну из своих концертных программ в конце 70-х годов она назвала «Песни о любви».

Когда эстонский журналист Антс Паю спросил, почему она выбрала такое название, Анна ответила: «Разве есть на свете что?нибудь выше, чем это чувство? Мы с ним рождаемся, приходим в этот мир, это то, что движет нас к жизни. Самое нужное в нашей жизни – это любовь. Любовь к Богу, к человеку, к ребенку, к сердцу, которому мы посвящаем лучшее, к родине.

Сейчас, когда наш мир такой суетный, когда нам некогда сказать любимому человеку, что мы его любим, когда мы не говорим близким самого главного, я решила: буду петь про любовь».

Анна любила людей, и они ей платили взаимностью. Страдания, которые она перенесла, еще более углубили ее как личность: ведь чем глубже копаешь колодец, тем чище вода.

После каждого своего концерта она отыскивала работников сцены, пожарников, осветителей и дарила им все, что ей подарили: цветы, конфеты, сувениры. Такая у нее была душевная потребность.

Помню, как перед ее концертом в саду «Эрмитаж» буфетчица, оставив ждать длинную очередь, понесла Анне в артистическую комнату стакан хорошо заваренного чая с лимоном и бутерброд с черной икрой.

Во время гастролей весной 1977 года, узнав о болезни Анастасии Ивановны Цветаевой, Анна нашла время навестить больную. Из?за отсутствия мест в палате Анастасия Ивановна лежала в коридоре. Радостно было смотреть, как тепло общались они друг с другом, словно любящие мать и дочь. Анна подарила ей цветок в горшочке, сказав: «Я желаю Вам так скоро поправиться, как скоро расцвели эти цветы».

Еще в 1974 году Анна получила подарок от Анастасии Ивановны – ее «Воспоминания». Она прочитала книгу и все время к ней возвращалась, особенно в сказочный мир детства, где она и себя нашла, несмотря на то, что детство ее было очень трудное.

«Просто чудо, – писала мне Анна в январе 1975 года, – теперь уже почти никто так не пишет». «Когда ты опять встретишься с Анастасией Ивановной, – писала Анна в ноябре 1975 года, – передай ей самый горячий привет от меня. Я, конечно, сама напишу – чуть позже. Я счастлива, что Анастасии Ивановне приятно иногда послушать'моего'Скарлатти. И я также счастлива, что она нашла время и захотела тогда прийти на наш концерт. Таких людей мало».

В 2003 году у меня и у всех прихожан нашего храма была большая радость: позвонил из Варшавы сын Анны Герман, тоже, как и ее муж, Збигнев, по-домашнему Збышек, и попросил моего благословения на приезд в Латвию, в Карсаву. Я ему сказал о моем знакомстве с ним, когда он был еще во чреве матери. В очередной приезд на гастроли в Москву в лифте гостиницы «Россия» Анна поделилась своей новостью – ждет ребенка. Я сказал, что это большая радость не только для нее, но и для всех. Дети – это дар Божий. Знала ли Анна, что ее имя в переводе с еврейского означает «благодать»? Эта благодать снизошла на нее. Збышек появился на свет 27 ноября 1975 года.

И вот мы встретились с ним через 28 лет. Он приехал к нам вместе с Анной Николаевной Качалиной, которая для него, по его словам, как родная.

«Он хороший мальчик, – писала мне мать Анны, – не курит, не пьет, не шляется, многое умеет в технике».

Я узнал, что он любит историю, паровозы. Недавно поступил в Варшавский католический институт кардинала Стефана Вышинского, на теологический факультет. Увидев у меня переизданную Острожскую Библию, очень заинтересовался ею, попросил почитать. Он получил ее в подарок.

Мы устроили в очень красивом месте вблизи храма вечер памяти Анны Герман, на который собралось много людей, местных и приезжих – из Москвы, из Санкт-Петербурга. Слушая пение Анны, все ощущали реальное ее присутствие среди нас, был молитвенный дух, ибо невозможно, слушая в ее исполнении «Аве Мария», не быть в этот момент с Богом.

Возвратившись домой, Збышек прислал теплое благодарственное мудрое письмо. Он, по слову моей сестры, благородно воспитан.

В конце письма была приписка отца: «Дорогой отец Виктор, дорогой Витя (извините, но так мы с Аней тебя звали). Я очень, очень рад, что Збышек в конце концов смог познакомиться с тобой.

Для него это было большое переживание. Мы живем тут как нам удается. С нами живет мама Ани (93 года), которая крестилась теперь в церкви адвентистов. Я напишу более длинное письмо обо всем.

Теперь сердечное поздравление и благословение Господа.

Твой Збышек Тухольский.

Варшава 24.09.03».

Самым радостным в письме Збышков для меня было сообщение о крещении матери Анны – Ирмы Мартенс-Бернер. После смерти Анны она часто писала мне; в письмах было много грусти и даже отчаяния: «Нет веры, нет счастья, нет жизни, нет сил». И в то же время вопреки этому в ней теплилась надежда: «Но надо надеяться на лучшее, на мир».

И вот, наконец, лучшее совершилось – Ирма встретилась с Богом, к Которому шла почти век своей жизни.

Ее скорбь – о внуке Збышеке. В одном из писем пани Ирма писала: «Он стоит на похоронах Ани на кладбище тихо возле отца. Много людей. Он не понимает, что его судьба решается: не будет такого материнского тепла и заботы. Я сегодня болею, когда смотрю на Збыся – без материнской любви остался».

Но в мире есть Любовь, которая превосходит и материнскую, и отцовскую, – Любовь Бога-Отца. Мы все творим молитву «Отче наш» независимо от возраста, то есть перед лицом Божьим мы все дети Его, и Он нас всегда любит. Збышек уже познал эту Любовь, поэтому он мирен. Эту Любовь познала его мать – Анна Герман. Она шла к ней всю свою жизнь.

Анны Герман давно с нами нет. Но мы часто слышим ее голос в эфире. В этом большая потребность у людей. В современном мире, страдающем от разлияния зла и пошлости, ее голос творит чудо. Когда он звучит, все преображается, происходит что?то необычное и таинственное. Душа человеческая, по природе своей бессмертная и имеющая неистребимое желание жить всегда, улавливает совершенно другие звуки, звуки вечной жизни и Любви и становится чище и светлее.

Анастасия Ивановна Цветаева не дожила одного года и трех недель до своего столетия. 5 сентября 1993 года, в воскресенье, утром, душа ее разлучилась с телом. Совпадение ее имени с названием дня ее кончины – Воскресение (греч. апаотаоц – Анастасия) – не случайно. Оно подтвердило тайну о славном, пасхальном смысле всей ее жизни.

Самое ее имя, ее слова, ее дела всегда несли людям Радость. Живая встреча с живым Богом одухотворила всю ее жизнь, дала силу «в годы лжи, падений и разрух» терпеливо, незлобиво страдать в лагере, в ссылке, благословляя, по слову апостола, гонителей своих, но не проклиная. Она понимала, что все происходящее с нею и ее современниками – не случайность, а Промысл Божий. Бог – Любовь, а Он не хочет ни ей, ни другим зла. Поэтому на всякое нравственное понижение она отвечала только его повышением. Следователь с Лубянки, по рассказу Анастасии Ивановны, удивлялся, почему она не гневается на него во время длительных допросов. «Дело не в Вас, Господь через Вас вразумляет меня, грешницу.» – спокойно отвечала она.

Вся жизнь Анастасии Ивановны – странствия, то добровольные, то насильственные: заграничные поездки – в детстве в связи с болезнью матери, в молодости – к М. Горькому и к сестре Марине в Париж; десять лет лагерной жизни на Дальнем Востоке с двадцатью пятью перебросками, иногда пешком; после лагеря – переезд в Сибирь на «вечное» поселение. Страдания и трудности только укрепляли ее связь с Богом, подвигли к жизни страннической, иноческой. У Анастасии Ивановны не было привязанности к одежде, к пище, к личному быту. По возвращении из ссылки в Москву она жила в маленькой узенькой комнатке коммунальной квартиры, перенаселенной, с общими ванной, кухней и телефоном. В годы ссыльных странствий произошла чудесная встреча Анастасии Ивановны с блаженной Евфросинией, княжной Вяземской, фрейлиной Екатерины Великой, – через книгу, изданную в 1903 году в Сергиевом Посаде, которую она взяла у соседа в селе Пихтовка. Узнав Христа, княжна Вяземская оставила все: двор и всю светскую жизнь. Вначале она приняла монашеский постриг, потом, по благословению митрополита Филарета Московского, взяла на себя подвиг юродства. Блаженная Евфросиния прожила 120 лет и прославилась своей святостью и чудотворениями. Книга, которая попала в руки Анастасии Ивановны, представляла собой материалы к канонизации святой, не совершившейся до сего дня. Она была не просто прочитана, а пережита. Анастасия Ивановна переписала ее для себя и перерисовала карандашом портрет блаженной, который сохранился до сих пор. Жизнь блаженной Евфросинии, близкая по духу жизни Анастасии Ивановны, отныне постоянно вдохновляла ее. Особое почитание блаженной запечатлевалось Анастасией Ивановной молитвой ко святой, упованием на ее заступничество. Блаженная Евфросиния становится постоянной спутницей жизни Анастасии Ивановны. Не раз блаженная помогала ей, о чем она поведала в своих рассказах «О чудесах и чудесном».

Поэтому, по возвращении из ссылки, Анастасия Ивановна прежде всех дел отправилась в Тульскую область искать могилку блаженной, часовню и источник, выкопанный святой. Паломничество в Колюпаново к блаженной Евфросинии стало для нее постоянной духовной потребностью.

Была у Анастасии Ивановны попытка прекратить свои странствия, о чем она поведала за двадцать лет до кончины своему духовнику отцу Александру. Было высказано пожелание навсегда поселиться вблизи источника блаженной. Не потому, как сказал в своей эпиграмме поэт-символист Вячеслав Иванов, «дабы подальше от людей она была еще святей», а во исполнение тайного обета, данного ею в двадцать восемь лет. Анастасия Ивановна, не принимавшая монашеского пострига, дала обет целомудрия, нестяжания, неядения мяса и жила согласно этому обету. «Писательницаинокиня», – так назвала ее одна журналистка в своем интервью с

Анастасией Ивановной. Знавшие Анастасию Ивановну, не удивились такому определению, а согласились с ним.

Имея дар слова, Анастасия Ивановна поставила в своей жизни на первое место не литературное творчество, а Бога и ближнего, ибо, как сказала ее родная сестра Марина Ивановна Цветаева, «быть человеком важнее, потому что нужнее». Ради ближнего она прерывала труд на полуслове и спешила на помощь. Всегда была с людьми, всегда помогала. Достать лекарства, дать рецепт, послать деньги, вещи, книги, молиться о болящих и новопреставленных самой и призывать к молитве друзей, своего духовного отца – таковы были ее ежедневные попечения о ближних. Не было, пожалуй, ни одного письма ко мне, в котором не имелось бы просьбы о молитве за кого?нибудь. Часто она сугубо напоминала об этом, вынося просьбу на конверт письма, туда, где адрес. К ней тянулись многие люди, уставшие от безверия и лжи, жаждущие правды, с доверием и надеждой, ибо видели в ней присутствие любви и добра. Одно дело – писать о добре, а другое – быть в добре. Некоторые приходили к ней в ее маленькую московскую квартирку на Большой Спасской с литературными интересами, а уходили от нее с искрой христианской веры, пробужденные духовно. Как?то ей позвонила известная артистка, уже немолодая: «Как я счастлива, что Вы меня научили молиться. Мне теперь так легко жить». И таких признаний было много. В Николин день, 19 декабря 1989 года Анастасия Ивановна написала мне: «Хочу сообщить Вам, что начала воплощать Ваше задание, если верно его поняла – записывать все необычные, к чуду касающиеся случаи, с которыми меня свела жизнь: сперва все связанные с блаженной старицей Евфросинией, в миру княжной Евдокией Григорьевной Вяземской (1735–1855), а затем и другие случаи, которые нельзя объяснить рассудочно».

10 февраля 1990 года она сообщила: «Кончаю Ваш заказ – все чудеса, мною испытанные».

Рассказы были написаны, присланы и напечатаны в первом выпуске альманаха «Христианос» (1991), рождение которого в Риге она радостно приветствовала коротким посланием. Тот, нездешний мир был реален для Анастасии Ивановны. Она жила им, как и всякий истинно верующий христианин. В отрочестве, в молодости у нее были сомнения, было даже богоборчество, о чем она рассказывала в одной из своих бесед, опубликованной в «Московском церковном вестнике», но в нелегкой внутренней борьбе в ней родилась вера Христова. Каждое воскресенье она стремилась в храм, на Евхаристию, чтобы участвовать в Трапезе Господней и укрепиться духовно и телесно; именно участвовать, а не присутствовать, как это принято по старинной традиции у многих христиан. Господь открыл ей Тайну Евхаристии, поэтому она жила ею. Находясь на смертном одре, она постоянно исповедовалась и причащалась. К Богу ее душа отошла тихо в тот час, когда в храме совершалась Трапеза Господня.

«Я хочу людям давать радость», – всегда говорила Анастасия Ивановна.

И Господь даровал ей благодатную силу с любовью исполнить эту святую заповедь ее жизни.

Слушаю…» – первое слово, которое Анастасия Ивановна всегда произносила в телефонном разговоре, а не бессмысленное «алло». И это означало: я вхожу в твой мир, погружаюсь в твою жизнь, начинаю участвовать в ней. Слух ее не закрывался ни перед кем, она не боялась вслушиваться в человеческую боль, встречаться с человеческим горем. Услышать, как говорил один святой, – это значит отозваться. Отозваться на горе, на страдание человека. Но часто мы слушаем поверхностно, невнимательно, только то, что хочется, что желанно, приятно. Тогда – это жизнь мимо себя, мимо людей. Тогда уходит возможность вырасти в полную меру личности. Анастасия Ивановна отзывалась на человека не на миг, не мимолетной мыслью, а сердечным трепетом и – навсегда.

Вот почему у нее было много друзей, верных, настоящих, друзей навсегда. Их верность росла в общении с нею, потому что она умела встретить человека по-настоящему – глубоко, честно и серьезно.

Дар слова призывал ее писать, но Анастасия Ивановна не была человеком, которого не оторвешь от письменного стола, листа бумаги. На первом месте в ее жизни была не книга, не литературное творчество, а человек. По ее словам, он мил, он драгоценен, драгоценнее всего. Она могла все оставить, прерывала труд на полуслове и спешила помочь всем, кто нуждался в ней. Те, кто был в горе, получали утешение, те, кто был в духовной растерянности, слышали ее теплое, мудрое слово.

Однажды поздним осенним вечером Анастасия Ивановна позвонила мне. Я был простужен и, разговаривая с ней, вдруг чихнул.

– Вы больны?

– Нет.

И вновь чихнул.

– Где Вы находитесь? Я Вам немедленно дам лекарство.

Я просил не беспокоиться из?за легкой простуды. Но Анастасия Ивановна настояла и привела неотразимый аргумент: «Вы не можете отказать старому человеку». Дал адрес. Я подумал, что она пошлет кого?нибудь из своих многочисленных молодых друзей. Но вот звонок… И на пороге стоит Анастасия Ивановна, опираясь на палочку. В руке – лекарства и два горячих пирожка, купленные у метро. День был сырой, темный, на улице – слякоть, в метро – давка, но она преодолела все трудности и приехала. Можно много говорить о добре и любви, но ценнее всего быть в добре. Ее приезд был явлением и сиянием любви к ближнему.

Как?то Анастасия Ивановна сказала мне: «Я не ищу удовольствий и блажей, только хочу быть полезной, делать то, что могу».

Вскоре после моего крещения я получил от нее драгоценнейший подарок – маленький зеленый рукописный молитвослов с надписью «Вите – на память. 5. III.71». Я не намекал о молитвослове, но она знала, что в те годы приобрести печатный молитвослов было почти невозможно, поэтому позаботилась, как крестная мать, написать от руки самые необходимые молитвы, начиная с Символа веры и заканчивая молитвой святому мученику Трифону, любимому ею святому. Почерк у Анастасии Ивановны был трудный, но молитвы она постаралась написать почётче – не соединяя буквы – вспомнив, наверное, свои библиотечные труды в Музее изящных искусств, созданном ее отцом. Этот молитвослов – ценнейшая книга в моей духовной библиотеке.

Не было, пожалуй, ни одного письма ко мне, в котором не имелось бы просьбы о молитве за кого?нибудь. Часто она сугубо напоминала об этом, вынося просьбу на конверт письма, туда, где адрес.

В январе 1975 года тяжело заболела ее двадцатисемилетняя внучка Маргарита, и Анастасия Ивановна недели проводила рядом с ней. «Изнемогаю и не могу бросить, – говорила она мне. – Молитесь, чтобы я вынесла период ухода за ней, устаю от хозяйственных и медицинских забот, а еще больше – от ее трудного характера».

Нелегко было ей и с ближайшей подругой, которую она опекала все последние годы своей жизни в Москве. Она помогла ей, еврейке, встретиться со Христом, начать христианскую жизнь. Но та не понимала, что христианская жизнь – это путь вперед и выше. Нужно не стоять на месте, а преодолевать внутренние и внешние препятствия, чтобы быть со Христом. Но она, крестившись, не хотела жить жизнью христианки. Ни одной молитвы, которые ей переписала сама Анастасия Ивановна, не выучила. Ленилась. И Анастасия Ивановна пыталась вразумить ее, объясняя, что немощь и лень – не одно и то же, что нельзя надеяться только на милость Божию, а самой ничего не делать. «Христос все простит», – говорила подруга и ничего не делала для улучшения своего поведения.

– Тогда все, что сделал Христос, – nonsense? – возмущалась Анастасия Ивановна.

Сердце ее рвалось духовно помочь сестре Лере, которая, дожив до 86 лет, была неверующей:

– Неужели с тобой за всю долгую жизнь не было таинственного, неужели тебе все ясно?

– Я об этом не хочу думать, – отвечала та. – Я хочу жить как кошка, как трава.

Но, встречая постоянное сопротивление, Анастасия Ивановна продолжала молиться за Леру, надеясь на Владыку Невозможного – Господа, на Его помощь. И вот, к великому утешению молящейся, за семь дней до смерти, по словам женщины, бывшей с Лерой, в ней произошел какой?то духовный перелом. Вечность коснулась ее.

Проведя вне Москвы – в лагерях и ссылках – 25 лет, Анастасия Ивановна возвратилась в родной город. Два года и девять месяцев по приезде «выхаживала» квартиру, с кошелкой скиталась по знакомым. Но однажды к тем, у кого жила полгода, приехали знакомые.

– Я стояла в метро, – рассказывала Анастасия Ивановна, – не зная, где буду ночевать. Оставалась одна возможность, о которой вспомнила, и пошла. Приютили.

14 мая 1962 года, в день чествования иконы Божией Матери «Нечаянная радость», ее прописали в Москве.

Анастасия Ивановна поселилась в комнате коммунальной квартиры в доме на ул. Горького, вблизи гостиницы «Минск». Всего проживало в квартире восемь семей. Ее это устраивало, потому что казалось, что власти не так пристально сосредоточиваются на ней. Она – как все, на равных. Быт квартиры трудный: общая кухня, общая ванна, общий висящий на стене телефон. Телефон звонит непрерывно. «Немыслимое орудие пытки», – говорит о нем Анастасия Ивановна. Комната, где она жила, была узкой и тесной, приходилось лавировать между вещами. Анастасия Ивановна шутила: «Я змеюсь в ней». Но она часто становилась странноприимной: засидевшийся и заговорившийся гость имел возможность переночевать под роялем: другого места в тесной комнатке не было.

В этой комнате, не за письменным столом, а сидя на ветхом диванчике сомье, положив папку с бумагой на колени, она писала свои «Воспоминания» и другие книги, которые определили ей достойное место в нашей литературе, на время как бы ушедшее от нее.

– Пишу, как могу, как хочется. Пишу так, как было в жизни. Нужно просто перевоплощаться в те дни. Писать от души. Мемуары должны быть кристальны. Воспоминание – не зеркальное отражение, а воссоздание. Воссоздаю годы, а не день, как в дневнике, вот и вся разница.

«Нужно иметь сердце, чтобы хорошо писать», – говорила Анастасия Ивановна.

Читатели ее «Воспоминаний» за грацией и поэзией повествования увидели понимание людей и любовь к ним писательницы. По слову Бориса Пастернака, они написаны «языком сердца».

Этот язык не понравился официальному редактору, из «Воспоминаний» изъяли 25 мест религиозного содержания. Замечания на страницах рукописи, которые делала редактор М. Ланда, были одно нелепее другого:

– Вы часто употребляете слово «любовь», нельзя ли его заменить словом «дружба»?

Но, к счастью, у Анастасии Ивановны был еще друг-редактор, человек тонкого вкуса – Маэль Исаевна, жена пушкиниста Файнберга. Она помогала лечить раны, нанесенные «Воспоминаниям».

Некоторые читатели, зная лагерное прошлое Анастасии Ивановны, хотели подвигнуть ее на написание книги о нем. Но она отметала подобные предложения.

– Я хочу давать людям радость. Пишу о том, от чего искрится душа. Я бы не могла пережить опять то, что было. Зачем? Я просто удивляюсь, как Солженицын все запомнил. Но Иван Денисович – не трагическая фигура, трагизм снят. А я видела египтологов, астрономов – людей, оторванных от своей любимой работы, что для них было самым страшным… «Раковый корпус» начала читать и бросила на восьмой странице: все было понятно, о чем будет говорить. Лучший рассказ у него – «Случай на станции Кречетовка».

Вышедшие в свет «Воспоминания» она щедро дарила друзьям. Вначале было подписано 300 книг, а потом – еще и еще. Анастасия Ивановна писала каждому индивидуально: хотелось выразить естественное отношение к каждому. «Воспоминания» с автографами были посланы М. Бахтину, Д. Благому, С. Наровчатову, Т. Спендиаровой, Анне Герман.

Надписав на втором издании «Воспоминаний» «Дорогому Вите Мамонтову с любовью, уваженьем и благодарностью!», Анастасия Ивановна остановилась: «А лирику напишу потом». Потом оставленное место было заполнено:

«В день Вашей щедрой помощи мне, а себе в ущерб – 19. XI.

Вспомните – когда меня уже не будет – часы нашего первого знакомства, наши беседы, смену Москвы и Коктебеля – с прослойками, Вам – Южно-Сахалинска – годы дружбы и роста, всегдашнюю радость встреч – и помяните меня добром! (Новые главы – «Осень 1911», и 8-я глава от'Дом Марины'и до Горького).

Анастасия Цветаева.

20. Х1. 74

Вечер после отлета восхитительной Анны Герман с пожеланием Вам той степени счастья, которого Вы, Витя, достойны. И да хранит Вас Бог!

А. Цветаева»

После выхода «Воспоминаний» Анастасия Ивановна начала работу над «Сказом о московском звонаре». Ей помогали многие ее друзья, потому что нужно было найти и архивные материалы, и свидетелей его удивительной игры. В музее музыкальной культуры им. М. Глинки мне удалось обнаружить записи тональности московских колоколов, сделанные рукой К. Сараджева, найти редкие фотографии и записать несколько рассказов людей, знавших звонаря. Анастасия Ивановна постепенно вводила эти материалы в свое повествование.

Нужно было восстанавливать и «Руины романа» – таково было первоначальное название романа «Amor». От романа осталась только часть, а остальную, написанную на четвертинках папиросной бумаги, по ошибке скурили собратья по лагерю.

Редакторша ознакомилась с частью романа, написанного тонко и психологично, и сказала: «У нас эта вещь не пойдет». «А за границей ее бы оторвали с руками», – заметила Анастасия Ивановна.

В отличие от прозы, поэтическое творчество Анастасии Ивановны мало известно.

– Никто не знал, что я пишу стихи. Начнут искать параллели с моей прозой. А я этого не хочу. Все семь лет в лагере я думала только стихами.

В последние годы жизни Анастасия Ивановна написала несколько стихотворений. Эти стихи, вместе с написанными до лагеря и в лагере, вошли в ее единственный поэтический сборник. «Несравненное счастье, – говорила она, – улететь через ритм из комнаты, как птица из клетки дня».

Много начинающих поэтов обращалось к ней за советом и помощью, и, несмотря на занятость и физическую немощь, Анастасия Ивановна выслушивала или прочитывала их стихи и давала трезвую, нелицеприятную оценку. Поэтессе из Санкт-Петербурга она говорила, что ее стихи ничего не говорят о ней самой, они выражают век, а не ее. И причем – не лучшее в веке.

Поэту, прочитавшему ей в Коктебеле свои стихи, она сказала: «Стараетесь писать манерно, вычурно. Будьте просты, почувствуйте точно. – Не дослушав его до конца, она попросила читать не поактерски, а просто. – В стиле все заложено, и не нужно стараться помогать себе другими средствами. Ведь когда стихотворение напечатают, этого всего не будет. Кто будет знать о ваших жестах, модуляциях голоса? Читайте просто. Высший пилотаж – простота».

Талантливая чтица Людмила Джигуль из Киева подготовила программу «Стихи Марины Цветаевой» и выступала в Прибалтике, в Москве. Она показывала ее, и мне пришлось быть свидетелем того, как чутка к фальши Анастасия Ивановна. Читая «Тоску по Родине», Джигуль драматизировала. Анастасия Ивановна остановила ее и сказала, что нужно читать так, как ведет строка, на грани тишины: «Поймите: эта вещь написана не из восторга, а из отчаяния, из'не могу». Не могу, а нужно. Парадоксально, что это?то'не могу'и заставило написать». Она как художник поняла замечание и, перед отъездом из Москвы, прочла стихи так, как нужно.

Очень огорчило Анастасию Ивановну чтение стихов Марины на вечере у Никитиной.

– Дама в платье светло-бордовом, с кружевами, с яркими бусами, встала и, прежде всего, подала себя. Она в упоении закидывала голову, приоткрывала рот – ее снимали. Глупый вид. Это ужасно. Я ушла. Для меня всегда болезненно услышать – «будет вечер Марины».

Она не принимала чтения стихов Качаловым.

– Он чтением портил стих. Никто никогда не читал стихов хуже него. Он ставил точки, запятые. Это проза.

– Как читал стихи Макс Волошин! Он радовался слову, как чашу подымал. Иногда только жестом правой руки помогал. Радостно читал.

Как?то в разговоре о переводе и переводчиках Анастасия Ивановна сказала:

– Перевод должен быть адекватный. Переводчик – аскет. Он должен забыть себя и быть точным, соблюсти рифму и все остальное. Переводчик не должен блистать, плохой переводчик себя не забывает и блистает. Пастернак был плохой переводчик – себя давал.

У Анастасии Ивановны был дар емкой, лаконичной оценки личности и творчества писателя.

Высоко ценимым Анастасией Ивановной писателем был Достоевский.

– Он – для самых больших людей. Следующее слово после Достоевского – это уже не литература, а духовное писание.

– Лев Толстой – прекрасный психолог, стилист, но все очень навязчиво, все время что?то объясняет – в том состояло., что. Упрощает. Колосс для средних людей.

Пушкина и Гёте Анастасия Ивановна называла олимпийцами, но совсем по-разному:

– Пушкин в творчестве – олимпиец. А в жизни делал что попало.

– Не люблю Гёте. Как поэт – хороший, но холодный человек, возомнивший о себе олимпиец.

– Вячеслав Иванов – вне морали, темный человек. Ловил в свои сети души. Я никогда не тянулась к нему.

– Розанов – покаянный тип. Умный, чувствует слово. Написал мне одно такое письмо, которым возмутилась. И смердяковщина была в нем. Какая?то мыслительная машина. Переписку с ним отвезла к Горькому на хранение.

– Катаева не люблю. Не писатель, а описыватель. Обнажается. И тем противнее, чем больше обнажается.

– Чехов – как подсолнух: не оторвешься, но всегда можно прекратить. Об этом писала еще в 18 лет.

Анастасия Ивановна критически и с большим юмором относилась и к самой себе. Она не любила фотографироваться в профиль: «Профиль у меня – как у одной собаки». Возвратившись из Коктебеля, сказала: «Прибавилось во мне 3,5 кг старушечьего мяса. Будет из чего худеть». В ее тесной комнатке в коммуналке на ул. Горького не было зеркала. На чье?то удивление сказала: «Причесываюсь наизусть».

Анастасия Ивановна имела дар радоваться чужой радости, таланту ближнего – больше, чем своему.

Когда она впервые услышала голос Анны Герман, была покорена его грацией. Она писала Анне о неповторимости тембра ее голоса; в нем душа певицы, ее индивидуальность со всем таинственным, единожды пришедшим на землю.

«Ваш тембр струит на нас неповторимость Вашей душевной грации. Каждый изгиб интонаций Ваших радует сердце и восхищает ум – так пленительно и увлекательно Ваше пение. Я знаю, что Вы испытали, через что прошли. Тем драгоценнее Ваше возвращение в нашу жизнь, вторичное сияние Вашего голоса в наших залах, где, казалось, он мог смолкнуть навеки. Ваш голос – отмеченный особой судьбой, особым благоволением к Вам Провидения, я это ощущаю в каждой песне Вашей, в каждой улыбке Вашего грациозного репертуара. Я благодарю за Вас судьбу.

Да хранит Бог здоровье Ваше, героически выстраданное, и да будут долги и светлы годы жизни. Мне 80 лет. Пойте до моих лет, по крайней мере, может быть, до 90».

Когда?то Анастасия Ивановна ходила на каждый концерт замечательной камерной певицы Зои Лодий, теперь она старалась не пропускать концерты Анны Герман, которая часто приезжала на гастроли в нашу страну.

Жизнь Анастасии Ивановны была настолько просторной, что в нее вместилось очень много людей, это была жизнь глубокая, Божия. Люди часто приходили к ней с литературными интересами, а уходили верующими людьми. Она сумела уже в двадцать восемь лет отдать себя Богу, поставить Его на первое место в своей жизни. Отсюда, наверное, в ней была решимость всегда стоять за самое высокое в самой себе и в других людях. Она сияла и сияет в нашей жизни своей Любовью, своей радостью и милосердием, своим неповторимым талантом. И этому сиянию не будет конца.

В сентябре 1998 года я был приглашен посетить Лондонский приход, где служил митрополит Антоний Сурожский.

В соборе Успения Божией Матери и Всех Святых должна была совершаться служба Воздвижения Креста Господня. Собор находится в квартале Эннисмор Гарденс, в ста метрах от Гайд-парка. Я вошел в алтарь, где готовились к службе иподиаконы и диаконы. И вот совсем неожиданно появился владыка Антоний в сером подряснике. Он тихо вошел левой боковой дверью, подошел к месту, где лежали священнические одежды и начал сам облачаться. Это было необычно, потому что архиереям в этом всегда помогают иподиаконы.

Потом он подошел ко мне и благословил. Началась служба.

Меня удивило то, как молится владыка. Было впечатление, что он обращается к Тому, Кто находится перед ним и молится всеми силами жизни, которые в нем были. Молитва в нем жила, горела. Я почувствовал, что он близок Богу, что он умеет творить молитву предстательства о всех тех, кого Бог ему дал. Он был поистине человеком молитвы.

Такое живое общение с Богом я видел однажды в алтаре сельского храма в Ярославской области на службе архимандрита Павла (Груздева), старца, который много пострадал во время гонений на Церковь. Святые Дары были уже освящены, и отец Павел, наклонив голову и протянув ладони к ним, молился о ком?то: «Ты видишь его. Ты знаешь его нужду, помоги ему.. Ты ведь всех любишь». Впечатление было такое, что он реально видит Того, к Кому обращается. Такая молитва была предношением этого батюшки перед лицом Божиим. Он в этот момент все забыл и живым светильником стоял перед Богом.

«То, как служил владыка, – говорила сестра прихода Марина Безменова, – потрясало всех. Это было истинное предстояние перед Богом, полное погружение в совершаемое таинство. Голос его сохранял силу, и слова молитвы чеканились и западали в душу, заставляя тут же собраться, сосредоточиться,«житейское отложить попечение»».

Во время Евхаристии владыка опирался на посох – физически он начал слабеть. Но дух его был бодр.

По окончании службы мы остались вдвоем в алтаре – побеседовать. Владыка не сел, а стоя говорил со мной, расспрашивая о жизни моего прихода в Латвии. Он в 70-е годы побывал в Риге, встречался с митрополитом Леонидом.

– Может быть, Вам непривычно, что у нас здесь в храме бедно и просто.

Я сказал, что вид алтаря его храма очень напоминает мне алтарь Троицкого кафедрального собора в Риге, где служил владыка Леонид и где я был рукоположен: «Как и Вы, владыка, я не люблю пышности, мне очень нравится скромный вид Вашего алтаря». Владыка подарил мне свою фотографию с надписью: «С радостью о встрече и братской любовью. м. Сурожский Антоний».

Боясь утрудить владыку, я все же дерзнул попросить его сказать несколько слов моим прихожанам: «Они Вас любят, и хотя не видели Вас, но встретились духовно, потому что читали Ваши книги. Это для всех нас – духовная пища, мы черпаем в них силу жить по-христиански. Это книги, рожденные из сердца, книги светлого духовного опыта». Владыка с радостью согласился, включил диктофон и начал говорить:

«Во-первых, я хочу сказать, что для меня была большая-большая радость встретить вашего настоятеля, который мне столько рассказал о внутренней жизни вашего прихода, вашей общины и о том, что эта община, словно семя, которое Христос бросает на ветер с тем, чтобы оно упало там, где только может произрасти и принесло бы плод. И мне кажется, что это очень важно – создавать такие общины, которые представляют собой единство, и члены которых могут расходиться затем по всему миру, не теряя сознания, что они едины друг со другом. Это – первое, что меня поразило в рассказе отца Виктора.

Кроме того, я хочу вас поблагодарить за то, что вы читаете мои книги и умеете их воспринимать. Всякому ясно, что я – не богослов. Я никогда в богословской школе не учился. Но за долгую жизнь у меня набралось очень много переживаний, мыслей, размышлений. Я помню, мой отец мне говорил: «Ты всегда думай больше, чем будешь читать. Потому что память твоя всегда будет работать лучше твоего ума». А затем, когда я немного взрослее стал и стал верующим, он мне сказал: «Читай каждый день маленький отрывок из Евангелия и в течение всей недели только о нем и размышляй. Когда исчерпаются все твои чувства, все твои мысли, тогда встань перед Богом и молчи». И вот мне кажется, что это очень важно – чтобы мы не умом воспринимали Евангелие, слово Божие, а всем нутром, всем сердцем, и тогда оно принесет плод в свое время. Многое мы можем не принимать, а воспримем, когда созреем к этому.

Что вам пожелать? Пожелаю вам радости о Боге, о том, чтобы вы научились молиться, как святые молились. Но святой – это не какой?нибудь незаурядный человек. Это человек, который в простоте своего сердца может встать перед Богом. Мне вспоминается один образ молитвы, который у меня давным-давно в сердце. Это рассказ о том, как один священник приходил к себе в храм и заставал всегда старика, который сидел и смотрел прямо перед собой. Он к нему однажды обратился и спросил: «Дедушка, что же ты тут сидишь? Губами ты не шевелишь, значит, устно не молишься. Пальцы твои не бегут по четкам, видно, у тебя их нет. Что же ты делаешь часами?» И тот ответил: «Я на Него смотрю, Он смотрит на меня, и нам так счастливо вместе!» И вот этого я вам всем желаю.

Во время богослужений, чтобы вы всем нутром своим молчаливо стояли перед Богом и воспринимали все то, что Церковь скажет: и напевы, и слова, и периоды молчания, и научились бы перед Богом безмолвствовать. Не то, чтобы оставаться без слов, а так углубляться, чтобы не до слов было. Так бывает, например, когда мы общаемся с человеком, который нам очень дорог. Вначале поговоришь, а затем уже приходит момент, когда уже не до разговора, не до слов. А так хорошо просто вместе посидеть! Дай вам Бог так научиться с Богом пребывать.

И это возможно не только в храме, и не только наедине у себя дома, но даже в толпе, потому что если вы посмотрите вокруг себя и скажете себе: «Это все люди, которых Бог сотворил, которых Он так возлюбил, что Свою жизнь отдал за них. Какое счастье быть среди этих людей! Господи, благослови этих людей, будь с ними – веруют ли они в Тебя или не веруют, это все равно. Бог в них верует». И молитесь – не только за них, а вместе с ними, чтобы ваша молитва была бы выражением их устремленности вглубь, ввысь – на те глубины и высоты, о которых они сами не знают.

Ну вот, дай вам Господь радость о Боге, радость о вашем настоятеле. Поддерживайте его, чем только вы можете. Знаете, раньше говорили: «Каков поп, таков и приход». Это остается реальным и теперь. Но еще надо вспомнить, что если приход не поддерживает всей своей молитвой, всей своей внутренней жизнью своего священника, то этот священник делается как лодочка, которую не несет уже море, а которая села на песок. Вы – море, на котором плывет челнок. Этот челнок – ваш священник, но вместе с этим он и руководит вами, потому что его просвещает Божья благодать. Да благословит вас Господь, да будет над вами Покров Пресвятой Девы Божией Матери и защита ваших святых».

Я подарил владыке Святогорскую икону Божией Матери, привезенную из Святогорского монастыря, который я посетил незадолго до поездки в Лондон, отслужив литию на могиле А. С. Пушкина. Владыка с благоговением принял ее и положил на престол, а мне подарил литой образ великомученика Георгия Победоносца, который находится ныне в моей келье. Он для меня – живая память о владыке.

Потом был чай, общение с братьями и сестрами Лондонского прихода. Радостно было видеть, что владыке за годы священнического служения – он был наречен во епископа 29 ноября 1957 года – удалось создать духовную семью, в которой все друг друга знают, любят и умеют служить друг другу. Здесь всякий человек, который приезжал с Родины, находил себе друзей, людей с открытым сердцем, открытым умом, людей, которые пережили одно и то же.

Личное общение дает возможность друг от друга познать опыт, которого у нас самих нет. И это очень драгоценно – разделить опыт других людей, которые пережили или одно и то же, или совершенно иное. «Верующие, – говорил митрополит Антоний, – должны так открыться по отношению к другим, чтобы они поняли, что в Церкви есть еще одно измерение такой глубины, такой жертвенной любви друг ко другу, которое мы не можем найти в простом обществе».

Владыка много лет трудился вместе со всеми над тем, чтобы создать общину, где каждый человек сознает себя ее членом и ответственным за нее в целом и за каждого человека в ней. Родился такой дух, что здесь все свои: чужих нет, все готовы потерпеть друг друга, когда все трудные. И поддержать друг друга, когда это нужно. А владыка у них – любимый пастырь. «Пастырство – это любовь», – говорил он сам. Он сумел воплотить эти слова, они стали его жизнью. Для него быть священником – это сделаться слугой, а не начальником или главой. Тот, кто обезумеет от своего «величия», связанного с саном, становится разрушителем человеческой души, светским властелином. Священство – не честь и не преимущество, а служение. Христос говорит: Я посреди вас как служащий (Лк 22:27).

Владыка умел совершенно забывать о себе ради того, чтобы помнить о других. За год на часовой разговор к нему приходило только в Лондоне больше трех с половиной тысяч человек. «Каждый день, – говорил он, – я по 14 часов вижу людей, которые приходят говорить о своей душе, о молитве, о сомнениях, о том или другом». Каждый второй четверг он проводил духовные беседы. Ежегодно устраивался летний лагерь для подростков, действовала воскресная школа для детей и молодежная группа. Не забыты были старики и члены общины, живущие далеко. Он общался с приходящими людьми углубленно, умел всецело отдаться каждому человеку в данный момент. Владыка всегда говорил, что надо научиться, когда находишься с человеком, быть только с ним, слушать для того, чтобы слышать. Он умел любить неизменной любовью всех. Когда люди были «хорошие», его любовь была ликованием, когда же они поступали плохо, его любовь была страданием, но никогда она не уменьшалась.

Владыка не давал никаких приказов, делился своей жизнью, своей душой, своей молитвой. Когда люди просили его быть их духовным отцом, наставником, он отказывался, потому что в полном смысле слова быть им не мог, но готов был стать их спутником и сострадальцем: «Я не берусь никого вести от земли на небо, не могу быть ничьим старцем или руководителем. Я могу быть в какой?то мере спутником, идти рядом постольку, поскольку мы идем по одной дороге».

Он говорил, что такой человек, как преподобный Серафим Саровский, отказывался быть духовным отцом, готов был молиться, давать короткие наставления, но спасение предоставлял Единственному, Кто может спасти каждого.

В Лондонском приходе тысяча человек, и владыка Антоний каждого знал по имени. По его словам, он старался никогда не встречать никого в порядке административном, а только как священник, пытался всеми силами сохранить тесную связь со всеми людьми: и которых давно знал, и с новыми людьми. «Меня всегда поражало то, – говорила сестра прихода Марина Безменова, редактор Соборного листка, – как он встречал каждого человека. В ту минуту казалось, что для него нет никого дороже его собеседника – такой радостью светились его глаза, улыбка озаряла его лицо, а взор проникал в самую душу». Он имел драгоценный дар удивления, который есть дар Духа Святого, поэтому умел удивляться каждому человеку, которого встречал, и не уставал, имея многих посетителей.

Владыка Антоний был истинным учителем молитвы. Своим духовным чадам он объяснял, что есть разница между молитвословием и молитвой. «Сядьте, молчите, не думайте ни о чем полезном. Побудьте в сердцевине своего бытия, в том, что аскетическая литература называет сердцем, не в каких?то эмоциях, а именно в исихии, в безмолвии. Если вы научитесь это делать, то увидите, что можете читать, петь, разговаривать – и ни на одну минуту не терять молитвенного состояния. Вы сможете и учиться, и молиться самым творческим образом, и никогда не терять ничего».

О себе он говорил скромно: «Я не могу сказать, что умею это делать, но я просто умер бы от тоски и утомления, если бы хоть столечко не мог этого делать».

Владыка любил безмолвную молитву и в дни Рождественского и Великого поста совершал ее в храме вместе с прихожанами. Он хотел, чтобы человек услышал тишину и вдруг понял, что эта тишина – живое Божие присутствие. Он тишину близости с Богом боялся нарушить словами. Ведь человек, когда встречает Бога лицом к лицу, может только молчать.

Владыка говорил проповедь о Кресте. Его слово рождалось в глубинах его зажегшегося сердца, поэтому и входило в сердца слушателей и зажигало их. Он говорил не от ума, не от Священного Писания, которое хорошо знал, не от мудрости, говорил просто, без эффектов, к которым стремятся некоторые современные проповедники, желающие обратить на себя внимание. Владыка не поучал, а свидетельствовал, говорил из своего опыта, открывал слушателям личные переживания истин веры и благочестия. Он был предельно искренен и правдив, чувствовалось, как огонь веры горел в нем, как он исполнен Христовой Любви к человеку.

Однажды, как он рассказывал сам, владыка не смог сказать проповедь после прочтения Евангелия: не почувствовал сердцем того, что ему лично хотел сказать Господь, а говорить что?то от ума не хотел. И в этом честно признался слушателям, они восприняли это как хорошую проповедь и научение о том, как нужно учиться жить Евангелием.

Проповеди владыки слышали в те годы не только в Англии, но и в России. «Его приезды для христианской Москвы, – вспоминал Сергей Аверинцев, – были тайной радостью из десятилетия в десятилетие, беззвучным праздником. Друзья оповещали друг друга об очередном приезде конспиративно:«Дядюшка приехал!»Помню встречу с ним в трехкомнатной квартире, из которой вынесли всю мебель, оставив два стула: один – для него, другой – для старика; каждый сантиметр пола во всех трех комнатах был занят сидящими».

Моя первая встреча с владыкой Антонием в ноябре 1975 года происходила примерно в такой же обстановке. Знакомая верующая тайно оповещала своих друзей о приезде владыки, сообщила и мне радостную весть: на квартире ее друзей поздним вечером будет беседа с владыкой. Мы приходили на встречу по двое, по одному, чтобы не привлекать внимание соглядатаев. В маленькой прихожей стоял владыка в сером подряснике, простой, доступный, ласковый, и всех с радостью благословлял. От него исходили покой и тепло. Когда все разместились в трехкомнатной квартире, обстановка в ней стала такая же, как на вышеупомянутой встрече.

Такое общение по тем временам было большой смелостью и риском. Могли явиться работники органов и разогнать недозволенное религиозное сборище, да еще и задержать собравшихся, мог пострадать и владыка: лишиться возможности приезжать в Россию. Но Господь по молитвам владыки и собравшихся всех нас сохранил.

Через несколько месяцев после моего посещения владыки я получил письмо из Лондона от Надежды Овини, которая встречала меня в аэропорту Хитроу и приняла в свой дом: «Пишу Вам от имени митрополита Антония Сурожского. Он попросил меня узнать, не согласитесь ли Вы приехать к нам в Лондонский собор послужить в качестве священника хотя бы на год. Я с радостью выполняю его просьбу и буду с нетерпением ждать Вашего ответа. Если Вы положительно отнесетесь к этому предложению, то тогда владыка Антоний напишет Вам лично».

Я внутренне благодарил владыку за его внимание и любовь, но, к сожалению, не мог оставить два своих прихода. Хотелось еще раз посетить владыку и побеседовать и послужить вместе с ним, но и это не получилось.

Вскоре я стал получать письма от братьев и сестер Лондонского прихода, из которых я узнавал о владыке. В октябре 1998 года Надежда Овини сообщала: «Владыка Антоний отболел простуду после Вашего отъезда, но по воскресеньям служит». «Этим летом он опять болел. Мы его не всегда видим», – писала она через год. «Владыка наш здоров, – сообщала 15 декабря 2000 года Ирина Муромцева-Монган, – хотя иногда чувствует себя уставшим, годы дают о себе знать. Собирает нас два раза в месяц на беседы».

Прошло несколько лет, и 2 февраля 2003 года после литургии все собравшиеся в Лондонском соборе услышали заявление митрополита Антония об уходе на покой. Он предлагал его не как вопрос, а как решение. «Мне сейчас много лет, – сказал он, – и силы, которые у меня были, и которые я положил на создание нашего прихода, нашего храма, нашей епархии, убывают очень быстро. Я не в состоянии буду продолжать управлять епархией, и поэтому собираюсь – с согласия епархиального собрания – подавать прошение Патриарху об освобождении меня от этой должности. Это не значит, что меня больше не будет, однако тяжесть управления, тяжесть строительства будет уже не на мне». Собрание приняло его просьбу, его моление о том, чтобы его отпустили с миром, благословением и молитвой. «Хотелось, – говорил владыка, – чтобы я не ушел как беглец, а ушел бы с вашей любовью».

Он предложил своим наследником епископа Василия Осборна, который много лет служил ему верным помощником. Он верил в его добротность и преданность служению Церкви и Богу. Решение оставалось за Патриархией. И будучи уже тяжело больным, владыка ждал известия из Москвы. Священник, который причащал владыку, должен был сказать ему об этом, как они договорились, пожатием руки, потому что больному было трудно говорить. Знак был подан. С таким утешением о судьбе своей епархии владыка 4 августа 2003 года отошел ко Господу.

В этот день, день святой равноапостольной Марии Магдалины, в соборе совершался вечерний молебен. Все молились о здравии болящего митрополита Антония. Как только начался молебен, пришла весть о кончине владыки. Вместо молебна была отслужена первая из панихид, служившихся и утром, и вечером до погребения тела 13 августа.

Сестра лондонского прихода Фредерика де Грааф, с которой я общался в дни моего пребывания в Лондоне и много раз в Москве, куда она часто приезжала, рассказывала об удивительной атмосфере в соборе в дни прощания с владыкой:

«Во время первой панихиды, да и во все время до похорон владыки многие испытывали чувство просветленности и полноты жизни. Тишина и торжественность.

Тело владыки перенесли в собор за три дня до похорон.

Мне казалось, что это он сам вернулся домой: ведь он здесь служил пятьдесят четыре года, предстоя Христу в молчании и горении духа; здесь он проповедовал и проводил беседы. Сюда приходили к нему тысячи людей. Каждый нажимал кнопку звонка на синей боковой двери, и владыка выходил к нему.

Собор был для него местом, полным глубокого мира и радости, несмотря на то, что долгие годы люди изливали здесь ему свои горести, душевную боль и сомнения. Сюда же и вернулся наш владыка.

Когда внесли гроб в собор, на всех нас сошло молчание. Мы все подошли ко гробу, как бы приветствуя своего пастыря в его родном доме. Многие из нас до этого момента долго его не видели. Владыка лежал тихий и безмолвный. Вокруг царило чувство глубокого покоя.

Еще до перенесения гроба в собор, во время многих панихид, чувство жизни и просветленности постепенно усиливалось, подготавливая нас к встрече с ним.

И теперь мне казалось, что перед нами лежит не он, а икона того незримого мира, который он так ясно видит теперь. И у меня тоже была возможность'увидеть», убедиться, что ныне владыка со Христом, со святыми, что он достиг своей Субботы, и это смягчало мою боль. В душе звучали слова, совсем недавно услышанные мною из его уст:"Я знаю одно: что после моей смерти я не разлучусь ни с вами, ни с епархией».

Он произнес это, как бы говоря с самим собой, будто повторяя всем известный факт, а не свою личную веру выражая. И, глядя на него теперь, я недоумевала: разве можно, чтобы он или любой из нас умер? Ибо владыка был так полон жизни, жизни Христовой, что умереть не мог. И мы тоже не умрем. Это казалось таким очевидным.

После того, как все приложились к телу владыки, случилось нечто замечательное и неожиданное. Люди безмолвным кольцом окружили гроб и долго стояли возле него. Не было произнесено ни слова. Все вокруг было полно благоговейным любовным молчанием: будто мир и покой владыки изливались на нас, а от нас вновь возвращались к нему. Нечто похожее случилось накануне похорон, уже после наступления темноты, около десяти вечера. Никто не хотел уходить домой. Даже дети сбежались, чтобы побыть с владыкой. Всем хотелось остаться с ним немного подольше – в бдении и душевном покое. Ощущение того, что все мы причастны неизреченной, незримой красоте, было сильнее печали».

Незадолго до своей кончины владыка в соборе после службы говорил о своей надежде: «В союзе дружбы и сотрудничества между тем, что останется от меня, владыкой Василием и владыкой Анатолием, я надеюсь, мы будем строить единую Церковь; что те разногласия, те расхождения, которые разрывали нашу жизнь в этом приходе в течение последнего года, будут побеждены. И что снова у нас будет, как в самые трудные, но и самые творческие времена, единство творческих сил православных людей для строительства Церкви».

Мои рижские друзья, посещающие Лондонский собор во время своего пребывания в Англии, писали мне, что после ухода владыки атмосфера прежней церковной жизни сохранилась, здесь всегда «живет его доступный дух».

«Мы должны быть сиянием Божественной любви, мы должны быть любовью», – всегда говорил владыка. Он был поистине апостолом любви. Печать апостольского духа была в нем. Не случайно день его кончины – день равноапостольной Марии Магдалины. Этот апостольский дух владыки почувствовали в дни пребывания у него в мае 2000 года мои московские друзья психологи Федор и Ольга. «В лице владыки, – писали они мне, – мы встретились с личностью апостольского ранга».

«Митрополит Антоний, – писал Сергей Аверинцев, – принадлежит к тем христианам, вера которых – не уютное тепло для души, а огонь духа, как во времена пророков, мучеников, пустынножителей, когда люди были готовы на любую жертву, шли до конца и делали невозможное. Огонь – это и есть огонь, его не примешь ни за что другое».

Нет никакого сомнения в том, что Церковь причислит митрополита Антония Сурожского к лику святых. Он – живой святой, – сказал о нем Сергей Аверинцев еще при жизни владыки.

Весной 2003 года я получил подарок от владыки – его книгу «Пути христианской жизни» с надписью: «О. архимандриту Виктору, надеюсь – на радость. м. Антоний».

Все мы ждем радости, и она приходит к нам от Господа.

В Восточном Крыму, в Коктебеле, который находится в восемнадцати километрах от Феодосии, в середине излучины красивой бухты стоит дом, в котором до 1932 года жил и работал талантливый поэт и художник Максимилиан Александрович Волошин.

После ухода поэта в доме постоянно жила его супруга Мария Степановна Волошина. Она прожила 89 лет.

Мария Степановна родилась 12 октября 1887 года в Санкт-Петербурге на Боровой улице в семье слесаря С. Я. Заболоцкого и его жены П. А. Заболоцкой; все ее детство прошло в районе Обводного канала.

Родители матери жили в Режице (Резекне). Бабушка со стороны матери – Анастасия Григорьевна Антонюк, староверка, раскольница, всегда молилась.

В 1893 году Мария вместе с братом и матерью впервые приезжают в Режицу. Они жили у бабушки в доме на горе, вблизи развалин дивного замка. Весь день с ребятишками они проводили на реке Речица.

8 июня 1895 года в Режице умер от чахотки отец, С. Я. Заболоцкий, ему было 34 года, он был поляк. Перед смертью он причастился. Отпевал его ксендз Конвалевский. Его похоронили на Режицком кладбище 10-го июня.

В конце июля 1895 года Мария ездила с дедом и матерью в имение под Дикабургом (Даугавпилсом), где мать арендовала фруктовый сад.

Как?то в ноябре, когда с обозом яблок ездили в Режицу и по дороге спасались от волков, Мария чуть не замерзла, вывалившись из возка на снег.

Весной и летом 1896 года снова жили в Режице.

Жили Заболоцкие очень бедно. Мать Параскева работала прачкой, ходила к людям стирать. От непосильного труда (приходилось стирать в холодных квартирах, дышать мыльными испарениями) мать заболела чахоткой. Она стала физически угасать.

Маленькая Маруся, видя страдание матери, жалела ее и сильно переживала. Зимой 1898 года она попыталась отравиться, чтобы облегчить жизнь больной матери, изнурявшей себя работой. Об этом случае было написано в столичной газете, и все были потрясены необыкновенной человечностью ребенка. Многие пожелали помочь Марии. Особое усердие в этом проявила знаменитая актриса В. Ф. Комиссаржевская.

Мария Степановна впервые увидела своего будущего мужа Максимилиана Александровича, когда ей было пятнадцать лет. Это было в Крыму, в Биюк-Ламбате.

Она получила медицинское образование. В Санкт-Петербурге прослушала специальные курсы по оспопрививанию, получив звание оспопрививательницы, а потом получила удостоверение акушерки первого разряда.

Мария Степановна работала заведующей амбулаторией в Дальних Камышах в Крыму (1920-й год), имея звание фельдшерицыакушерки.

В Коктебель приходила по субботам. Почти всю гражданскую войну она жила между Дальними Камышами и Коктебелем. Длилось это года два. Время было тяжелое. Ходила пешком через горы, это было очень опасно. Был голод, ловили молодых и детей и ели. Трупятину отвергали.

Об этом ей тяжело было вспоминать, тошнота подступала к горлу.

В 1921 году Мария Степановна продолжала медицинское образование в Симферополе.

Дом, в котором жили Волошины, построил Максимилиан Александрович.

В комнаты со всех сторон проникало много света, воздуха и моря. Из каждой комнаты видно море, а обращенную на восток мастерскую, которая была построена из природного камня цвета охры, через четыре больших итальянских окна затоплял ливень света. Свет и расплавленное море – основное настроение мастерской.

В кабинете, в тишине и уединенности, Макс писал стихи. Здесь он, как кузнец и химик, плавил вещество звука в слове и создавал новые соединения, новые слова, звуки. Здесь совершалась глубокая тайна причастия мастера труду.

В Доме поэта была вышка. Часто зимой Макс говорил Марии Степановне: «Пойдем, Маруся, погуляем по небу». Они поднимались на «вышку», смотрели на небо, такое парадное и четкое в зимние месяцы. «Макс научил меня, – вспоминала Мария Степановна, – читать созвездия; он хорошо знал небо. Как оживало небо в беседе Макса.»

Утром Макс любил гулять. Первую половину пути он любил совершать молча. Весной или осенью, когда Мария Степановна могла с ним прогуливаться, он радовался, но всегда просил: «Можно, Марусенька, первую часть не разговаривать? Мне нужно помолчать».

Жена понимала и знала, что он в это время молча про себя молился, сосредоточенно думал о чем?нибудь, посылал мыслительные волны общения, помощи, любви.

На обратном пути очень любил разговаривать. И в это время он мысленно рисовал. Это значит – запечатлевал то или иное место, освещение, облако, композицию, формы, краски.

На одну из своих очередных выставок он написал: «Ни один пейзаж не написан с натуры, а представляет собою музыкальнокрасочную композицию на темы киммерийского пейзажа. Среди выставленных акварелей нет ни одного вида, который бы совпадал с действительностью, но все они имеют темой Киммерию. Я уже давно рисую с натуры только мысленно. А пишу акварели регулярно, каждое утро по две-три, так что они являются как бы моим художественным дневником, в котором повторяются и переплетаются все темы моих уединенных прогулок».

Мария Степановна говорила, что кормить мужа было для нее огромным удовольствием – так он радовался и так за все благодарил. Не было такой житейской мелочи, которую бы он делал механически, не наполнял смыслом, вниманием. Еду считал священнодействием. Еда – это трапеза, причастие. За столом совершается таинство причащения. Поэтому к еде – завтраку, обеду, ужину – было в семье глубокое внутреннее отношение, как к важному акту дневного бытия, а не как к физическому процессу насыщения. Такое отношение к еде переживалось существом поэта и познавалось разумом. Для Макса земля со всеми ее жизненными силами, существами, растительностью, была живым телом Бога. Поэтому так значителен был для него акт еды: это акт принятия в свое физическое тело Божества. Поэтому даже ежедневные трапезы в доме были отмечены какой?то особой праздничностью и подъемом.

Макс любил подшучивать над женой. Иногда, сидя за чаем, рассказывает гостям:

– Знаете, Маруся, когда ей дарят конфеты, всегда держит их сначала для червяков, а потом дает мне.

– Маруся пьет чай с удовольствием, а я люблю с чем?нибудь вкусным.

Мария Степановна спрашивала его:

– Макс, неужели ты никогда никого дураком не назвал?

– Нет, Марусенька, не назвал. Некого было. В моем представлении дурак – это гений. А я не встречал ни разу гения.

Макс всегда старался в людях открыть только хорошие стороны. В письме к М. В. Сабашниковой от 24 февраля 1923 года он писал о жене:

«Хронологически ей 34 года, духовно – 14. Лицом похожа на деревенского мальчишку этого же возраста (но иногда и на пожилую акушерку или салопницу). Не пишет стихов и не имеет талантов. Добра и вспыльчива. Очень хорошая хозяйка, если не считать того, что может все запасы и припасы подарить первому встречному. Способна на улице ввязаться в драку с мальчишками и выступить против разъяренных казаков и солдат единолично. Ей перерубали кости, судили в Народных трибуналах, она тонула, умирала от всех тифов. Она медичка, но не кончила, так как ушла сперва на германскую, потом на гражданскую войну.

Глубоко по-православному религиозна. Арифметике и грамматике ее учил Н. К. Михайловский (критик). Ее любовь для меня величайшее счастье и радость».

В письме Вере Эфрон 24 мая 1923 года добавлял:

«Юродивая. Исступленная. Самозабвенная. Всегда пламенно протестующая… Берется за все непосильное и не отступает, несмотря на слабость и нервность. Совершенно не умеет угадывать шутки и иронию. Раздает и деньги, и вещи, и себя на все стороны.

В гимназии была первой ученицей, а теперь совершенно безграмотна. Была в дружбе с самыми неожиданными и неподходящими людьми – начиная с Веры Ф. Комиссаржевской, кончая Иваном Владимировичем Цветаевым. С Пра (матерью Волошина) глубоко и страстно подружилась».

Марию Степановну я впервые увидел осенью 1965 года. Еще задолго до приезда я много слышал рассказов о Доме поэта, о хранительнице его от московских друзей. У меня возникло желание побывать в том месте. Оно осуществилось. Приехав в Коктебель, я пошел к волошинскому дому. Поднялся по лестнице и вошел в столовую. Я увидел старушку в очках, одетую очень просто. Мы сели за стол и начали разговор. Мария Степановна рассказала мне историю дома, рассказала о своей долголетней жизни с Максом. Потом я вновь приехал в этот дом. У меня возник большой интерес к творчеству поэта и художника Максимилиана Волошина. Мне были даны для прочтения сборник его стихов, поэм. Я открыл для себя талантливого поэта, и мне захотелось написать о нем. Мария Степановна дала мне архивные материалы поэта – его большую переписку, автобиографические заметки. Я написал несколько статей о Волошине: «Пейзажная лирика М. Волошина», «Антивоенная лирика М. Волошина» и другие, которые были напечатаны.

24 января 1968 года Мария Степановна напишет А. И. Цветаевой:

«Прости, что направляю к тебе милого молодого человека Витю Мамонтова. Он работает по Максу и над Максом. Предан Дому поэта, живет и работает на Сахалине. А Вите мне очень хочется помочь. Он всячески заслуживает того. Серьезный, целеустремленный, работяга».

Большой поддержкой для вдовы поэта были встречи с интересными, талантливыми людьми, которые приезжали в Дом поэта. Это были писатели, художники, музыканты, ученые, певцы. В 1956 году 25 октября приехал поэт Яков Аким. Он написал стихотворение «Вальс при свечах», которое посвятил Марии Степановне. Его часто потом можно было слышать в столовой в исполнении певицы Марии Изергиной, друга Волошиной.

Прибой то ревет, то молчит, опадая,

И целую ночь напролет

Нам голосом юным хозяйка седая

Старинные песни поет.

И словно припомнив далекие годы,

Оглянет хозяйка жилье.

И вступят осеннего ветра фаготы

В негромкую песню ее.

Здесь жили поэты.

Их призраки бродят

В глубокой полночной тени.

Пускай же сегодня они верховодят,

Зови их за стол, не спугни.

Не стерпят они рифмача-пустозвона,

Беззвучно глупца освистят.

Ни лести убогой, ни фальши казенной

Они никому не простят.

Здесь двери открыты наивным и смелым,

Кто честен и сердцем богат.

И кружатся, кружатся ветки омелы.

Доверчивый маленький сад.

О гордые призраки, стойте на страже

Священного пламени свеч.

А мы своим детям и внукам расскажем

Заветные стены беречь.

Поведаем тем, кто придет нам на смену,

Как мы, непогоде назло,

Несли в этот дом и сухое полено

И песни живое тепло.

Прибой то ревет, то молчит, опадая,

И целую ночь напролет

Нам голосом юным хозяйка седая

Старинные песни поет.

Мария Степановна всегда радовалась приезду ее давней подруги певицы Надежды Андреевны Обуховой. Она, сев за рояль, пела ей романсы. Просила никого не приглашать: «Я пою тебе». Но Мария Степановна, желая поделиться с другими прекрасным, открывала незаметно окно и собравшиеся на улице поклонники певицы ей рукоплескали. Обухова немного обижалась.

Однажды, приехав на летний отдых в Феодосию, Надежда Андреевна заболела и умерла. Узнав о ее смерти, Мария Степановна поехала в город. Ей сказали, что покойная находится в морге. Когда она вошла туда, то увидела непокрытое тело Надежды Андреевны, а вокруг нее – мертвых бродяг. Мария Степановна была расстроена таким отношением к человеку работников морга и поспешила в Коктебель, чтобы привезти чистую простыню. Потом она говорила мне: «Надежда Андреевна поистине была народной, я ее увидела вместе с этими несчастными людьми».

Мария Степановна рассказывала о том, как однажды Надежда Андреевна получила письмо от заключенного. Находясь в общей камере, он любил слушать радио, часто слышал голос Обуховой, он очень нравился ему. Как?то во время пения соседи по нарам подняли шум. Тогда заключенный взял свой сапог и бросил в них: «Ша! Надька поет». Она приняла это как бесценный подарок.

В последние годы жизни Мария Степановна болела. Прилетев к ней из Южно-Сахалинска, я увидел это. Медсестра один раз в день приходила к ней на помощь, а вокруг никого – осенью Коктебель был пустынным, все паломники уезжали домой. Я послал телеграмму в институт, чтобы мне предоставили отпуск, потому что нужно ухаживать за больным старым человеком. Дали. И я все дни моего пребывания в Доме помогал Марии Степановне. У нее пересыхало во рту, и нужно было давать ей питье. Она насыпала в термос сухой шиповник и заливала его кипятком. Этот настой она называла шипшиной. Он был целебный, помогал восстанавливать физические силы. Мария Степановна окрепла. Перед моим отъездом она дала мне письмо: «Это я написала благодарность твоей маме». Письмо было очень теплое и светлое. К сожалению, оно утрачено.

Потом она подошла к письменному столу, выдвинула ящик и достала пятьдесят рублей.

– Это тебе.

– Мария Степановна, у меня деньги есть, и билет на самолет куплен. Не надо.

– Возьми, а то у меня своруют.

Может быть, ее это огорчило, но деньги я не взял, потому что знал о ее нелегком материальном положении.

Как?то в гости в Дом поэта приехала писательница Мариэтта Шагинян. Мы с ней были очень хорошо знакомы, она мне дарила свои книги с автографами. Любила писать о Ленине. Мария Степановна беседовала с ней, а потом, когда уже настало время уезжать, Шагинян подошла проститься с Марией Степановной.

– Хотя ты и партийная дура, – сказала ей Мария Степановна, – но я благословлю тебя.

Перекрестила ее, они расцеловались и разошлись.

Частым гостем Марии Степановны была Анастасия Ивановна Цветаева. Еще в десятые годы прошлого века она вместе с сестрой Мариной и Сергеем Эфроном приезжали в Коктебель, они дружили с Максимилианом Александровичем. Марина написала о нем замечательный очерк «Живое о живом», узнав в Париже о его смерти в 1932 году.

Мария Степановна послала Анастасии Ивановне акварель Волошина:

«С любовью и нежностью милой Асе из Максиного гнезда и мест, где ты росла, познавала. От всех тех, кто тебе был дорог: от Макса, Пра и меня приими самое лучшее, что мы могли дать. 7 ноября 1974 Коктебель. М. Волошина, Маруся».

Мне Мария Степановна тоже подарила акварели – три. Сделала надписи, чтобы не подумали, что они украдены. В ее доме посетители воровали книги из библиотеки.

На акварели «Дорога к морю» написанной 27 сентября 1927 года, сделала надпись:

«Милому Вите. И неси в мир Макса, а остальное все знаешь сам. М. Волошина. Коктебель. Дом поэта. Сочельник 1973 г.».

На акварели 1928 года написала:

«Вите Мамонтову с самыми добрыми чувствами. Улыбку Макса. – Неси в свои странствия странствий лучшее из наваждений земли. М. Волошина, Дом поэта. Коктебель, 1971 г.»

На акварели, написанной в сентябре 1931 года, под названием

«Дремлют под розовой, полной луной

Нагроможденья холмов и заливов»,

написала: «Милому Виктору. С сердечной нежностью. М. Волошина. Коктебель. Осень 1966 г.».

В ноябре 1971 года Мария Степановна приехала на выставку акварелей Волошина в Москве. Простудилась. Узнав об этом, я приехал навестить ее. Она мне подарила альбом акварелей «Пейзажи Максимилиана Волошина» – двенадцать цветных репродукций в папке. Надписала: «Милому Вите с радостью и нежностью. М. Волошина. Москва 1971 г. 30. XI».

Весной 1976 года, узнав, что Мария Степановна больна, Анастасия Ивановна приехала в Коктебель помочь ей. 16 мая она написала мне в Москву: «Сегодня Марии Степановне стало плохо (часто падает) – вызвали скорую, потом врач, уколы, давление 220 на 90, рвота и тошнота, гипертонический криз. Лежит. К концу ли идет Маруся? Неясно. Падения участились. Ослабла. Я сидела возле нее, говорила тихо молитвы. Она мне:«Не шепчи!». Молитесь за нее, Витенька, Ваша молитва дойдет. Когда в себе, не смиряется:»Я не чувствую, что грешна». И чтобы если конец близок – то светлый бы. Артос и Вашу святую воду до криза принимала».

Летом Анастасия Ивановна снова пишет мне: «Мария Степановна очень слаба после четырех падений головой об пол, в кровь. В больнице. Уже совсем не может ходить одна. Но горда и раздражена и теперь молится:«Господи, за что Ты меня так мучаешь?»

На мое ей, что это слово Мефистофеля, что надо каяться:»Я не чувствую, что виновата». Артос и святую воду при мне с утра приняла. Молитесь о ней, Витенька».

25 октября 1976 года в присутствии А. И. Цветаевой Мария Степановна отметила 89-летие.

В последующие дни здоровье ее стало сильно ухудшаться. 15 декабря в 17потеряла сознание. Доктор Н. С. Левченко констатировал отек мозга. 17 декабря в 10 часов утра, не приходя в сознание, скончалась.

Тело Марии Степановны лежало в комнате первого этажа. Я всю ночь сидел возле гроба, читал Псалтирь. Было ощущение покоя, неземной тишины. Невещественный свет.

20 декабря были похороны. Среди выносивших был и я. Гроб до могилы несли на полотенцах. Он словно плыл по воздуху. Когда все восходили на холм, встретили большое стадо овец.

Похоронили Марию Степановну на горе Кучук-Енишар рядом с Максимилианом Волошиным. Провожавших было 27 человек из самых разных мест страны.

14 января 1977 года в газете «Литературная Россия» появился некролог, подписанный В. Катаевым, М. Шагинян и другими писателями:

«Мария Степановна была не только хранительницей наследия Волошина, но и чудесным экскурсоводом-просветителем в Коктебеле, поддерживавшим давние литературные традиции этого места. Человек большой судьбы, самобытная личность, стоический редкостный характер, горячий патриот – такова была Мария Степановна».

Дом поэта осиротел без Марии Степановны и Максимилиана Александровича.

Но здесь еще живет их доступный дух. Посетители это реально чувствуют. Поэтому, как говорил М. А. Волошин о своей мастерской в стихотворении «Дом поэта»,

И снова человеческий поток

Сквозь дверь ее течет, не иссякая.

Во время гонений на Церковь я вынужден был в 1980 году в июле месяце, на день апостолов Петра и Павла, покинуть Почаевскую Свято-Успенскую Лавру, куда я был принят послушником и желал остаться там навсегда. Но у Господа были другие планы обо мне.

Я приехал в село Ракитное к старцу Серафиму (Тяпочкину), который служил в Свято-Никольском храме, куда часто приезжал владыка Леонид. Отец Серафим был духовником владыки. Владыка Леонид и сам был духовником старца – отец Серафим желал всегда открыть душу любимому архипастырю.

Я рассказал отцу Серафиму, в каком положении нахожусь: изгнан, ни работы, ни прописки, власти в любой момент могут обвинить в тунеядстве, что грозило известными последствиями. Отец Серафим после беседы со мной сказал: «Поезжайте в Ригу к владыке Леониду, он будет вам как отец». Дал письмо, в котором написал обо мне, благословил, поцеловал, и вот я уже в Риге, в Троице-Сергиевом монастыре, в покоях архиерейского дома владыки.

Владыка решает меня рукополагать. Я понимал, какие препятствия могут возникнуть. У меня высшее образование, степень кандидата филологических наук. Но владыка взял на себя смелость – продвигать мою кандидатуру через все препоны. Он отправляет меня в Спасо-Преображенскую пустыньку, подальше от глаз властей, а сам начинает готовить мое рукоположение.

В Пустыньке я не только молился, но и трудился. Нужно было вокруг Спасо-Преображенского каменного храма положить бетонные плитки. Я быстро научился работать на бетономешалке, заливал раствором ячейки будущих плит, утрамбовывал их; работа удалась. И когда я сейчас приезжаю иногда в Пустыньку и хожу по этим плитам, вспоминаю то время и владыку.

На престольный праздник Пустыньки – Преображение Господне – приехал владыка Леонид. После причащения, когда я подошел целовать крест, сказал мне: «Ждем положительного результата». В ожидании пребываю до Успения. Накануне праздника после причащения алтарница, старенькая монахиня Нектария, говорит мне: «Владыка просит вас приехать к нему».

В Риге владыка сообщает мне, что 31 августа, в воскресенье, в Свято-Троицком кафедральном соборе он будет рукополагать меня во диакона.

Неделю я служил диаконом, а 7 сентября владыка рукополагает меня во иерея. Тепло поздравил меня перед всем народом, а затем сказал: «А наставление – в проповеди». В тот день на службе читался отрывок из послания к Коринфянам. Владыка, повернувшись ко мне, сказал: «Вы гонимы, но не оставлены», то есть он предвидел все тернии моего пастырского служения в тяжелых условиях гонения на Церковь. «Не оставлены…», – то есть Бог защитит тебя, и я буду всегда молиться о тебе. И я реально чувствовал эту молитву владыки, и сколько раз она помогала мне.

Через год, 12 февраля 1982 года владыка постриг меня в монахи в своем домовом храме преподобного Серафима Саровского с именем Виктор. Отец Серафим (Тяпочкин) просил владыку дать мне имя Мелетий, святителя, мощи которого находятся в Харьковском кафедральном соборе, но владыка оставил мое имя.

Владыка Леонид был назначен архиепископом Рижским и Латвийским в 1966 году. Он нес свой архипастырский подвиг в очень трудное для Церкви время, время господства атеизма и воинствующего материализма. Многие храмы были разорены или закрыты, а кафедральный собор, в котором служил до войны архиепископмученик Иоанн Поммер, по повелению Фурцевой был закрыт и превращен в планетарий. Власти намеревались закрыть Рижский Свято-Троицкий женский монастырь. Воля чиновников атеистического государства вторгалась в каноническую жизнь Церкви чуть ли не законодательным путем.

В эти годы владыка Леонид сумел сохранить для нас живое предание Церкви в тайнике своего сердца.

Когда владыка приехал в Латвию, ему было 53 года.

Лев Львович Поляков родился 19 февраля 1913 года в СанктПетербурге в семье врача. Он осиротел, когда ему было четыре дня. Его мать, Ольга, сказала своей сестре Елизавете: «Лиза, я чувствую, что умру, ты его не оставь» (как Рахиль, которая, рождая Вениамина, когда душа ее оставляла тело, успела дать ему имя Бен Они, что значит – сын моей силы).

Несмотря на страдания, которые привели ее к смерти, мать владыки дала ему жизнь и любовь. Все люди, общавшиеся с владыкой, принимая его любовь, как бы принимали любовь его матери. Это напоминает последние минуты жизни Иисуса Христа, Который, умирая на Кресте, передал Иоанну Богослову Свою Мать, сказав, чтобы он заботился о Ней.

Во владыке было что?то материнское в отношении к людям. Он переживал за людей так, будто он их родил. Он очень беспокоился за одного священника, который пил. Встречаясь с ним, он плакал и молчал, а потом говорил: «Ты себя убиваешь». Так только мать может болеть за свое чадо.

Владыка всегда был доступен людям, внимателен к ним, они имели возможность открыть ему свою душу и получить нужный совет. Во вторник и пятницу с 10:00 до 14каждый мог прийти к нему в епархиальный кабинет. Однажды он спрашивал о здоровье своего посетителя, и тот почувствовал, что это был вопрос не светской вежливости, а заботливого врача. «Он участливо кивнул головой, когда я сказал о своих немощах, и я понял и ощутил, что он взял меня в свою молитву», – так вспоминал свое общение с владыкой его духовный сын.

Владыка унаследовал профессию отца. По окончании школы учился в Ленинградском медицинском педиатрическом институте. По окончании института с 1939 года работал врачом-терапевтом. Когда началась Советско-финляндская война 1939–1940 годов, а затем Великая Отечественная, молодой врач ушел на фронт и работал хирургом. Он спас жизнь многим людям. За самоотверженный труд получил четыре правительственные награды – ордена и медали.

Потом он почувствовал в себе призыв на новое служение – пастырское. 13 ноября 1949 года в ленинградском Свято-Владимирском соборе митрополитом Ленинградским и Новгородским Григорием (Чуковым) он был рукоположен во диакона, а 20 ноября – во иерея. Отец Леонид начал служить в ленинградских храмах. Затем совершалось его восхождение на новые ступени архиерейского служения: хиротония во епископа (1959 г.), возведение в сан архиепископа (1962 г.) и митрополита (1979 г.).

Владыка ежегодно объезжал всю епархию – около 120 приходов. Везде подробно интересовался отоплением храмов, ибо во многих храмах отопления не было, просил состоятельные храмы помочь бедным приходам.

Так как наш Карсавский приход был немногочислен и беден, владыка всегда старался чем?нибудь помочь. Зная как врач о пользе козьего молока, он благословил привезти из Пустыньки несколько молодых коз. Во двор въехала монастырская машина, в окнах которой вместо людей показались козьи мордочки. Все встречавшие смеялись и умилялись.

Владыка проявил особое внимание и любовь к своей тете Елизавете, которая воспитывала его, сироту, заменив ему умершую мать. Он взял ее из Ленинграда к себе в Ригу, и она жила в его покоях. Она была очень добрая, образованная, училась вместе с сестрой Ольгой в Смольном. Владыка и она всегда были вместе, как мать с сыном. Если иногда его долго не было, спрашивала: «Где владыка?» Она тяжело болела – сердце. Каждый день вызывали «скорую помощь». Владыка постриг ее в схиму с именем Паисия. (Он глубоко почитал старца Паисия Величковского, защитил магистерскую диссертацию «Схиархимандрит Паисий (Величковский) и его литературное наследие», за которую ему было присвоено звание профессора.) В 1974 году 1 июня схимонахиня Паисия отошла ко Господу. Отпевал ее владыка в Троицком кафедральном соборе. Похоронена в Спасо-Преображенской пустыньке. Владыка Леонид ежегодно в день ее кончины приезжал в Пустыньку служить литию на ее могиле.

Из Москвы к владыке каждое лето, а иногда и на Рождество Христово, приезжала Надежда Александровна Павлович, поэт, ученица А. Блока. Небольшого роста, полная… Она была интереснейшим человеком, знала многих выдающихся людей и умела о них хорошо рассказывать. Будучи членом Союза писателей, она доставала путевку в Дом творчества писателей в Дубултах и приезжала в Латвию. Она же в годы служения на Рижской кафедре митрополита Вениамина (Федченкова) приезжала и к нему.

Когда Надежда Александровна впервые увидела владыку Леонида, то была потрясена. На нее он произвел сильное духовное впечатление. Она очень хотела попасть к нему на прием – такая у нее была личная потребность. Попала. Очень волновалась перед встречей. Владыка, как врач, это заметил. Сказал: «Надежда Александровна, дайте Вашу руку. У Вас пульс ускоренный». Эта встреча была началом их знакомства и долголетнего общения. Она стала духовной дочерью владыки и воспринимала его на уровне оптинского старца. Исповедовалась у него и причащалась. Переписывалась с ним. «У меня, – как потом она рассказывала, – появилось к этому человеку абсолютное доверие». Удивительно, что это говорит человек большого критического ума.

Надежда Александровна была духовной дочерью последнего оптинского старца Нектария и спасла ценнейшую Оптинскую библиотеку духовной литературы. Она была стойким человеком. С годами у нее ухудшилось здоровье, ходила с палочкой, потом появилась сильная близорукость. Говорила: «Я совсем слепая». Очень любила посещать службы в нижнем храме собора. Владыка там не служил, но присутствовал. Она шла туда, зная, что будет иметь возможность встретиться с ним, что для нее было радостью и духовным утешением.

Владыка любил непременно быть в храме ежедневно, даже если не служил Евхаристию. Тогда он нес клиросное послушание, читал канон и пел вместе с народом, иногда сам выносил свечу. У него был очень звонкий голос, красивый тембр, но не музыкальный слух. Любил после службы петь с народом «Царица моя Всеблагая…» и «Слава в вышних Богу». Начинал сам, а народ подхватывал.

Молиться рядом с ним в храме было радостно. Это была не бурлящая радость, а тихая и очень прочная.

В кафедральном соборе он сам в полной тишине читал шестопсалмие – в подряснике, с обнаженной головой; на нем не было ни панагии, ни креста. Читал удивительно внятно.

«Я был потрясен тем, как он читает, – вспоминал эту службу его духовный сын, москвич. – Я тогда не понимал церковнославянского языка, но то, что читал владыка Леонид, я понял. Он читал не механически, но и не играл голосом, как нередко делают чтецы. Его спокойный ровный тихий голос буквально пронзал насквозь.

С такой же силой внутреннего проживания я воспринимал чтение владыки Антония Сурожского. Когда он читал Трисвятое на службе в московском храме, меня каждое слово как будто охватывало огнем.

Однажды я присутствовал на монашеском постриге, который совершал владыка Леонид. Это было удивительно. Что меня поразило? Обычно на постриге стараются все делать красиво в расчете на присутствующих, а владыка все совершал так, как будто в храме никого, кроме Господа, сестры и его самого больше не было. Владыка был полностью погружен в происходящее и абсолютно нелицеприятен. Он как бы свидетельствовал сестре: «Ты сейчас предстоишь пред Господом, научись жить в предстоянии Ему, не обращая внимания на обстоятельства».

Потом я понял, что это была проповедь сестре и научение, но не словами, а действием. Он ей как бы показал, как монашествующий должен жить.

Как?то читая египетский патерик, я нашел слова одного великого старца, который сказал: «Что такое монах? Душа и Бог. Вот и весь монах». Когда я это прочел, предо мною встала эта картина пострига. Я понял, что владыка учил сестру именно этому».

Владыка был очень хорошим проповедником. Имел большой опыт. Будучи инспектором Московских духовных академии и семинарии, он ввел традицию – в воскресенье проповедь в храме произносили студенты.

Проповеди владыки были короткими, но очень глубокими. Часто он говорил слово после литургии, молебна. «В храме сто человек, а причастились только семнадцать. Подумайте, что вы делаете? Дни лукавы суть, и никто не знает, сможем ли мы еще раз подойти к Чаше. Одни не причастились, потому что считали себя недостаточно подготовленными, а другие – по небрежению к очищению своей души».

О рукоположенном на Литургии во иерея двадцатишестилетнем Михаиле К. сказал: «Он еще только форма священника, которого хиротонисали сейчас; чтобы стать священником, он должен очистить свое сердце от греха, чтобы оно стало вместилищем Христа. Без этого нет ни пастыря, ни христианина».

После чтения на литургии отрывка из Евангелия от Матфея, где говорилось о покаянии Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф 4:17), он сказал: «Исповедание своих грехов – это только начало. Покаяние – это изменение жизни».

На молебне владыка читал отрывок из Евангелия от Матфея: Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, – ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного. Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? (Мф 18:10–12). Когда он начал читать этот отрывок, неожиданно заплакал. Думалось, что когда в тишине своего уединения он читал это место, умиление и слезы уже приходили к нему. Ведь это, можно сказать, раскрытие тайны его святительского омофора, его особого пастырского послушания.

Потом, после окончания молебна, была проповедь на тему дня: «До тех пор, пока мы будем вести себя как язычники, Торжества Православия не будет. Торжество Православия будет тогда, когда мы станем христианами».

Затем владыка послал иподиакона в алтарь. Тот принес папку и коробочку. Когда он увидел их, вдруг сильно расплакался, как ребенок, и не мог остановить слёз. Начали читать указ о награждении протодиакона Бориса Голубина орденом. Владыка все время плакал, отвернувшись от народа. Протодиакон тоже.

Владыка всегда плакал во время рукоположения новых пастырей для Церкви (в это время нисходит на них обильная благодать нашего Утешителя – Духа Святого), казалось, владыка хотел омыть все предыдущие и последующие грехи малоподготовленных ставленников, чтобы ожило их сердце, согретое сострадательной любовью Господа, греющего и питающего Свою Церковь, чтобы еще один делатель вышел на обильную жатву, собирая потерянные души.

У одного ставленника он спросил перед рукоположением: «Чем отличается священник от актера?» И сам ответил: «Священник живет, а актер играет». Владыка говорил народу: «Священнослужитель должен непрестанно работать над собой, возделывать почву своего сердца, чтобы семя благодатных даров, полученных из церковной сокровищницы, дало добрые плоды, от которых он мог бы питаться сам, живя полноценной духовной жизнью, и питал бы своих пасомых. Если у священника нет этого труда, нет трезвения и молитвы, то он духовно засыхает и не имеет жизни в себе».

…"Верующие бегают из храма в храм в поисках истинного пастыря, а священникам нечего им дать: они потеряли благоговение перед престолом – перед жертвенником Любви Божией. Терния подавили пшеницу в их сердце, и они сами топчут робкие всходы веры в душах своих прихожан».

Во вторую неделю Великого Поста, в день памяти святителя Григория Паламы, после чтения евангельского отрывка об исцелении расслабленного, когда его друзья разобрали крышу, чтобы опустить его к ногам Иисуса Христа, владыка говорил о свойствах греха: «Грех заразителен, он расслабляет нашу волю. Мы сознаем, что делаем недолжное, порочное, но наша воля расслаблена, и мы грешим. Что же нам делать? Сейчас Пост, то есть воздержание. Сегодня день памяти Григория Паламы, учителя умной молитвы. Это простая молитва, которую можно повторять всегда и везде, призывая Господа. Это простая молитва, но она – опасная молитва. Злая сила нападает на нас через наше окружение, то есть через людей. Не они на нас нападают, но злая сила, вселившаяся в них. Но значит ли это, что мы должны оставить молитву? Если мы оставим молитву, то грех будет прогрессировать, и мы будем заражать окружающих, уже не замечая этого».

Когда в Троице-Задвинском храме рукополагали Николая во диаконы, владыка сказал: «Священство – это не профессия, а крестоношение. Но, к сожалению, к нам приходят люди, желающие принять сан, с иными мыслями». Сказал, что в нашем инославном крае нам особенно надо думать об исповедании православной веры, то есть воздержании, непрестанной молитве, соблюдении церковного устава, ежедневном чтении Священного Писания. Когда Слово Божие станет нашим образом мыслей, тогда наше вероисповедание будет православным.

В четвертую неделю Поста после чтения евангельского отрывка: Сей род не может выйти иначе, как от молитвы и поста (Мк 9:29) владыка говорил: «Мы озлоблены, то есть дух злобы живет в нас. Это проявляется дома, в семье, на работе и здесь, в храме. Что нам делать? Род сей исходит молитвой и постом. Пост – внутреннее воздержание от зла, молитва – непрестанное освящение себя через призывание имени Господа Иисуса». Спросил: «Почему мало причастников? Может быть, за дверьми храма нас ждет смерть».

В шестую неделю Поста – Вход Господень в Иерусалим – владыка говорил: «Евреи приветствовали Христа как царя. Они ждали, что Он избавит их от внешнего гнета, от римского владычества. Но Он пришел не для этого. Он пришел, чтобы избавить их от власти греха. И вот мы празднуем праздник радостный и вместе скорбный. И мы ветвями, как древние евреи, встречаем Христа и восклицаем:«Осанна!»

Когда мы приходим в храм, исповедуемся, причащаемся, то это наша'Осанна!»Христу. Но когда мы потом возвращаемся к нашей прежней порочной жизни, то этой жизнью мы говорим:«Распни Его, распни!»».

Потом владыка говорил о предстоящем юбилейном поместном Соборе (1000-летие крещения Руси), о прославлении новых святых. Он заплакал, когда перечислял их имена, и добавил: «Не все будут прославлены, но и они святые».

На второй день Пасхи вечером, на общегородском богослужении владыка в своем слове делал упор на внимании к своему сердцу. Нужно препятствовать злым мыслям переходить в злодеяния, стараться быть всегда в общении со Христом. Тогда сохранится пасхальная радость, и сердце наше, как у преподобного Серафима Саровского, всегда – и зимой и летом – будет петь: «Христос Воскресе!»

В Неделю о Фоме, говоря о затворенных дверях, которыми вошел Иисус Христос к Своим ученикам, владыка объяснял народу: «Затвори двери сердца своего от плоти, мира и дьявола. Да явится в сердце Христос Воскресший. Что значит затворить двери сердца? Это поведение – внутреннее и внешнее».

Говоря о Страшном Суде, владыка заметил: «Страшный Суд страшен для того, кто не может взглянуть в глаза Любви Божьей».

В Неделю пятую по Пятидесятнице, когда читается евангельский отрывок о гергесинских бесноватых, владыка начал проповедь так: «Мы все, возлюбленные, бесноватые. Это видно из того, что мы грешим. У нас слишком мало сил на добро, и слишком много сил на зло. Мы стремимся к греху и услаждаемся этим стремлением. Потом мы горько каемся, и хорошо еще, если горько».

В восьмую Неделю по Пятидесятнице после чтения отрывка из Евангелия от Матфея: Ученики, увидев Его, идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак (Мф 14:26), владыка говорил в проповеди: «Есть люди, для которых нет Христа, и они не хотят Его знать. Есть люди, для которых Христос – это призрак. Надо очистить свое сердце, и тогда вы узнаете силу Христа. Дух действует в чистом сердце. Никто не может произнести плохое на Иисуса, если в нем говорит Дух Святой. И никто не может исповедать Иисуса Господом, как только в Духе Святом».

В Слове на Рождество Христово владыка отметил: «Мы любим добро, но мы любим и грех. Всякое стремление наше к добру есть стремление к Богу. Надо искать прикосновения к Богу. Но Господь заповедал нам всецелое обращение к Нему – всем сердцем, всей душой и всей силой прилепляться к Нему. Без Бога в сердце нет покоя, сердце болит».

Незадолго до ухода владыки при встрече со мною он сказал, что, видимо, скоро уже его не будет.

Когда у него случился первый микроинсульт, он не владел правой рукой, была нарушена речь, но все равно он просил иподиакона Ивана Александровича приезжать утром в монастырь, в его покои, чтобы идти с ним в храм. Потом было ухудшение здоровья, владыка с большим трудом передвигался, причащался в нижнем храме, потому что там легче было идти по ступенькам вниз. В августе ему стало очень плохо. Болел. На праздник Преображения он всегда был в Пустыньке, но на этот раз не смог. Переживал. 8 сентября, в 9 часов вечера, у владыки опять был инсульт. В этот день его душа разлучилась с телом.

Иподиакон Иван Александрович Бородин рассказывал мне: «Перед смертью владыка меня долго не отпускал, крепко держал мою правую руку, лежа в постели, и так тихо говорил, что я усиленно прислушивался. Давал мне напутствие:«Живи с Богом и будь предан Ему». Дал устное завещание:»Я хотел бы, чтобы дом, где я жил в Асари, был тебе"». В этом доме был устроен домашний храм на втором этаже, где владыка любил молиться. Я тоже там бывал и в этот храм привез в дар владыке икону мученика Леонида, младенца, брошенного в огонь (икону написал архимандрит Зинон по моей просьбе). В этом храме часто сослужили владыке ныне покойный протодиакон Борис Голубкин, протоиерей Леонид Морозов, диакон Василий Санников, иподиакон Иван Александрович Бородин.

Отпевание владыки было совершено 11 сентября в соборе Рижского Свято-Троице-Сергиева монастыря при большом стечении верующих. Многие стояли на улице и через раскрытые двери слышали пение. Хор пел очень хорошо. Пришли на отпевание двенадцать семинаристов-католиков. Они встали полукругом в изголовьи владыки в черных сутанах и чистыми отрешенными голосами спели на латинском языке свои псалмы. Пели молитвенно, от сердца, в благоговейной тишине. Все слушающие прослезились. Это был их дар владыке, которого они очень уважали и даже просили его преподавать в их семинарии. Владыка часто бывал на приемах в семинарии, приглашался на трапезу.

Чин отпевания был совершен архиепископом Курским и Белгородским Ювеналием в сослужении епископа Подольского Виктора и епископа Даугавпилсского Александра. Погребен владыка в Спасо-Преображенской пустыни под Елгавой, у алтаря Преображенского храма.

У владыки Леонида были удивительные отношения с духовником Пустыни архимандритом Таврионом. Всем было видно, какая у них взаимная искренняя любовь. Однажды на празднике Преображения Господня отец Таврион стоял в храме, как полагается перед архиереем, но владыка Леонид всячески старался уступить ему честь первенства на службе. Был такой момент. После чтения Евангелия владыка протянул руку в сторону отца Тавриона, что было знаком: «Скажите слово». Старец поклонился ему и протянул две руки, тем самым попросив, чтобы проповедь сказал владыка. Владыка улыбнулся только уголками губ и сказал слово. Всем стало ясно, что между ними были взаимная приязнь, почтение и любовь. И не случайно, что в Пустыньке они покоятся рядом.

Незадолго до кончины владыки моя сестра Раиса видела сон. Владыка стоял с ней рядом и вдруг стал очень высокого роста, у него был величественный вид. Сестра во сне думает: «Может быть, владыка патриархом станет?» Узнав о кончине владыки, она вспомнила и рассказала мне этот сон как знак, что он уже собирался перейти из этой жизни. А духовная дочь протоиерея Александра Меня, рижанка, побывавшая у него накануне его гибели, во время беседы услышала от него: «Когда владыка Леонид уйдет из жизни, вам всем будет очень трудно». Рассказывая об этом, она вспомнила, что удивилась этим словам. Оказалось, что он предсказал скорую кончину владыки.

Помню, как мне с горечью говорили некоторые клирики: «Как же мы не понимали, что у нас было такое сокровище. Мы считали, что так и должно быть. И только тогда, когда не стало владыки, мы поняли, кого мы потеряли».

Владыка Леонид был духовно одаренным архипастырем; одна из прихожанок сказала, что владыка даже стареет красиво: так светел и священнически благодатен был его лик.

После службы владыка обычно приглашал сослужащих ему к столу. Его стол был простым и скромным. Келейница монахиня Марфа подавала рыбу с картофелем, цветную капусту, которую любил владыка, щи, гречневую кашу. Келейнице владыки помогала монахиня Илария, которая в свое время готовила для владыкимученика Иоанна Поммера на его даче в Озолкалне.

Владыка Леонид утром никогда ничего не ел, даже если не служил. Возьмет кусочек антидора, выпьет святой воды. Любил выпить стакан черного кофе, в непостные дни со сливками. Кофе предпочитал молотый. В течение дня ел сухие фрукты – изюм, чернослив, курагу. В посту все это всегда стояло на столе. Вечером пил чай со свежими рогаликами. Он был настолько скромен в еде, что смущался, когда устраивали для него на приходах роскошные трапезы. Он говорил: «Я монах, и для меня картошки и винегрета достаточно. Зачем вы приготовили столько дорогих блюд?» Он еще говорил, что владыка не должен «объедать епархию».

В общении владыка всегда был очень скромен и доброжелателен. Как?то после исповеди в монастыре иподиакон, как обычно, позвал меня к нему на чай. Владыка вдруг встал из?за стола и кудато пошел; вскоре я услышал звон посуды и, обернувшись, увидел его, стоящего на коленях у буфета и выбирающего тарелку. Я быстро подошел, чтобы помочь. Но он мягко отклонил мою просьбу, сказав: «Нет, нет, я тоже должен послужить». Такое отношение к людям я видел и у владыки Антония Сурожского.

В один из дней рождения владыки я приехал в монастырь исповедовать сестер, так как я по его благословению был назначен духовником Рижского женского монастыря. Только после окончания исповеди я смог пойти к владыке. Его уже все поздравили, и вот я, наконец, присоединяюсь к поздравителям. Владыка был очень утомлен и на мое извинение о его утруждении очень тепло сказал: «Двери моего сердца всегда открыты вам».

По моим наблюдениям, владыка не жаловал наушничества. Если кого?то пытались очернить, то он спокойно говорил: «Весьма достойный человек, весьма». И, естественно, пристыженный наушник немедленно исчезал.

Владыка любил юмор. Шутил всегда с серьезным лицом. В один из осенних епархиальных объездов он обедал в нашем доме. Входя, он сказал моей сестре, встречавшей его с хлебом и солью: «Мамонтов не хочет меня кормить». На что сестра ответила: «Не беспокойтесь, владыка, Вас Моисеевы покормят».

Анастасия Ивановна Цветаева, зная владыку по моим рассказам, имела к нему глубокое уважение. Она передала ему через меня свои «Воспоминания» с теплой дарственной надписью.

Книгу он принял с искренней благодарностью, и она хранилась в его большой библиотеке. А меня благословил на духовное творчество. С того времени я стараюсь исполнять его завет. В вышедшей в Москве моей книге «Сердце пустыни» (2001) о трех старцах – схиархимандрите Косме (Смирнове), архимандрите Таврионе (Батозском), архимандрите Серафиме (Тяпочкине) отмечено это: «По благословению Высокопреосвященнейшего Леонида, митрополита Рижского и Латвийского».

Я знал, что Аркадий Райкин был одноклассником владыки, и они сохранили дружбу на всю жизнь. Иногда он приезжал на отдых к владыке. Однажды я спросил владыку: «Об Аркадии можно молиться?» Он ответил: «Можно».

Владыка Леонид был открыт людям всех конфессий. Он встречался не с конфессией, а с человеком, образом Божьим, который имеется в каждом из нас. Любил общаться с покойным кардиналом Вайводсом, лютеранским епископом Турсом. На официальных приемах у владыки были представители разных конфессий: католики, лютеране, баптисты, старообрядцы. Однажды на прием пришел раввин из хоральной еврейской синагоги. В то время приехал из Нью-Йорка старший раввин. Приглашая владыку, он сказал: «Меня и Вас ждут в синагоге».

Уполномоченный по делам религии, находившийся на приеме, заметил владыке: «Знаете, нет согласованности в том, чтобы Вы посетили синагогу». Но потом вдруг сказал переводчице: «Можете с Бородиным туда его привезти». Владыка приехал. В синагоге было много молящихся. Раввин говорил на английском языке, его слово переводили на русский. Владыка внимательно выслушал проповедь.

В 1989 году владыка Леонид принимал в Риге архиепископа парижского, кардинала Жана-Мари Люстиже. В 1978 году владыку посетил Святейший патриарх всея Грузии Блаженнейший Илия II. «Я прибыл к Вам как ученик к учителю», – сказал католикоспатриарх после торжественного молебна в Рижском кафедральном соборе.

Владыка поддерживал открытие в Латвии школ национальных меньшинств, в 1989 году послал поздравительную телеграмму директору Рижской еврейской школы в связи с ее открытием.

Апостол Павел в своем послании дал образ истинного архипастыря Церкви Христовой: Таков и должен быть у нас Первосвященник: святой, непричастный злу, непорочный, отделенный от грешников и превознесённый выше небес (Евр 7:26)

Владыка Леонид всей жизнью воплотил этот образ, с мужеством и любовью ради нас и нашего ради спасения пронес свой крест вечной жизни.

Однажды отец Серафим Шенрок попросил меня поисповедовать его. Я тогда был еще молодым священником и немного смутился тем, что он обратился ко мне, а не к старому, опытному священнику. Но он этим как бы говорил: «Я прихожу ко Христу, а ты – свидетель моего покаяния». Я был удивлен его смирением и мудростью. И потом, в последующие годы, общение его со мною продолжалось в том же духе смирения и кротости, глубокого доверия Духу Святому.

Этот дух смирения и любви ценили его духовные чада, он привлекал их к нему. Они видели, что отец Серафим никогда не возвышался над кем?то, а всегда был с человеком, с его душой.

«Пастырство, – говорил митрополит Антоний Сурожский, – не руководство, а ласковое, жертвенное служение».

Грех исповедника батюшка переживал как свой грех и таким образом исцелял душу кающегося человека. Он плакал с плачущим.

Батюшка был любим паствой и священниками. Все видели в нем пастыря, который всегда поможет, найдет время и силы, чтобы выслушать. А физических сил у о. Серафима было мало, он тяжело болел, с трудом передвигался, но, вопреки телесной немощи, он старался служить ближнему.

Общение со старцем Космой, духовником Рижской Спасо-Преображенской пустыни, его пример духовной жизни помогли о. Серафиму в пасторском служении. Однажды я попросил его рассказать мне о его общении с о. Космой.

По благословению митрополита Леонида, который хорошо знал и ценил о. Косму, я собирал материалы для жизнеописания старца. Как?то мы пришли вместе с о. Серафимом к владыке с просьбой записать на магнитофон его воспоминания о старце. Владыка сказал небольшое, но емкое слово о духовной обители, о его служении. А отец Серафим записал свои воспоминания и передал их мне. Это было 14 ноября 1988 года.

Отец Серафим, как и его духовник схиархимандрит Косма, был близок к Богу, был человеком молитвы. Он молился всем сердцем, всеми силами жизни, которые в нем были. Молитва в нем горела, жила. И проповеди он говорил не от мудрости человеческой, а из глубины горящего сердца. Поэтому они и зажигали сердца слушающих.

По христианскому радио в Риге отец Серафим провел несколько катехизических бесед о Символе веры. Редактор передач Борис Храмов попросил меня написать вступительный текст. К каждой передаче, а их было двенадцать, я посылал ему рукопись.

Когда я слушал эти передачи в Карсаве, меня радовало, что о. Серафим сумел так войти в дух написанного, что мои слова стали его словами. Он не читал текст как диктор, а говорил живо и одухотворенно.

Владыка Леонид любил отца Серафима и всю его семью. Сын Николай помогал владыке как иподиакон, а Иоанн был рукоположен во пресвитера и ныне служит в Церкви, продолжая дело своего отца. Сергей Николаевич, брат о. Серафима, всегда готовый на любую помощь, был шофером владыки. Отец Серафим и Сергей Николаевич и сейчас при владыке, ибо погребены, как и он, на кладбище Спасо-Преображенской пустыньки.

Недавно я посетил могилу отца Серафима. Это было поздним вечером, в храме преподобного Иоанна Лествичника совершалась вечерняя служба – как всегда, благоговейно и тихо.

Затеплив свечи в храме, я принес их и поставил на могилы о. Серафима, владыки Леонида, игумении Магдалины и всех, кого знал. Когда я подходил к могилам и молча молился, возникло реальное присутствие тех, с кем я общался. Они телесно разлучились с нами, но здесь всегда живет их доступный дух. У Бога мертвых нет – все живые.

Вскоре после этого я навестил в Каугури больную матушку отца Серафима – Евгению Гавриловну, которую не видел много лет. Она исповедовалась и причастилась; а помогал мне Серафим – внук покойного батюшки. Встреча с юношей была для меня большой радостью, ибо я в нем увидел достойного преемника батюшки. С детских лет он в Церкви, впитал ее дух, хорошо поет, читает, знает Священное Писание. Как мне поведал отец Серафим, еще будучи маленьким, внук говорил: «Хочу быть патриархом». Поэтому, встретившись с ним в прихожей, я пошутил: «Рад видеть Ваше Святейшество».

Серафим очень хорошо мне помог – и пел, и читал. А по завершении таинства ласково и тепло обратился ко мне: «Батюшка, я хотел бы подарить Вам что?нибудь от отца Серафима на память». Я не мог отвергнуть его святого пожелания и сказал, чтобы он выбрал сам. Серафим подарил мне маленькое требное Евангелие в окладе и скуфью батюшки. Это Евангелие ныне находится в алтаре храма преподобной Евфросинии Полоцкой, где я служу, и выносится на исповедальный аналой, всегда напоминая мне об о. Серафиме.

Батюшка был мужем скорбей. Много пришлось пережить ему: арест отца-священника, который сидел в лагерях до 1955 года «за сотрудничество с фашистами», материальную нужду, тяжелые болезни – свою и матушки.

В 1961 году в Ригу приехала министр культуры Советского Союза. Входя в зал заседаний, она услышала звон колоколов кафедрального собора, который находился недалеко от правительственного здания.

– Что это? В наши дни, в центре Риги?

Последовал приказ закрыть собор. То было время хрущевских гонений на Церковь. Собор велено было превратить в планетарий. Нужно было спасать ценный иконостас, иконы, все содержимое храма. Отец Серафим участвовал в этом. Он рассказывал со слезами, как разбирал престол. Батюшка стоял перед ним, как перед распятым Иисусом Христом, Которого нужно было снимать с Креста и уносить. Он встал на колени, плакал и молился, и с болью начал разбирать престол. Единственным утешением было то, что не рука кощунника – рука священника делала это.

Господь дал потом отцу Серафиму возможность потрудиться над возрождением храмов. Он отреставрировал Петропавловский храм в поселке Кемери, пять лет восстанавливал полуразрушенный храм свв. Симеона и Анны в городе Елгава – творение великого архитектора Растрелли.

Но самым главным для него было творить жизнь – помогать людям придти к Богу, утвердиться в вере. В общении с ним люди преображались, потому что отец Серафим излучал свет и тепло. Возле холодной печки не греются, а к о. Серафиму тянулось много людей, и все они получали от него то, что жаждала их душа.

Он был поистине творцом жизни, жизни вечной. И это самое главное, что он совершил на земле.

К этим нескольким страницам мне хотелось бы приложить написанные отцом Серафимом воспоминания об схиархимандрите Косме. Они прекрасно передают характер обоих пастырей и их любовь.

«Я мало общался с архимандритом Космой, но знал его, когда он еще был иеромонахом Кириллом. О его скромности, смирении и доброте я много слышал еще во время служения его приходским священником.

По благословению архиерея я был послан в Пустыньку помочь о. архимандриту на праздник Крещения Господня. Я сослужил ему – ходил на колодец освящать воду великим освящением. Я почувствовал тогда – старец близок к Богу. Как тихо на душе, когда с ним молимся.

Я стал приезжать в Пустыньку к о. архимандриту. С какой любовью он принимал меня – всегда угощал, а прощаясь – совал'на дорожку». Мне казалось, что его любовь, доброта только на мне и сосредоточивались, так он был искренен.

Я с семьей одно время жил в очень большой нужде. И как?то в состоянии отчаяния решил:«Поеду к о. архимандриту на исповедь», но внутренне думал о другом:»Он даст мне? на дорожку?, что меня в настоящее время серьезно может поддержать». Приезжаю; меня все знали, пропустили к келье о. архимандрита. Стучу.«Кто там?»Я говорю:«Отец Серафим к Вам, о. архимандрит». – «Я не принимаю». Я был удивлен. Он всегда так был со мною мил, так любезен, как будто я один у него избранник. Он знает, откуда я приехал, не сосед же я его. Не принял.

Я поехал назад с чувством невероятного душевного волнения, даже подумал:»Вот тебе и старец!«Только уже дома, придя в себя, порадовался происшедшему: старец прозорлив, он не допустил меня совершить грех – кощунство над исповедью.

Как?то в беседе о. архимандрит говорил мне, что он роптал, когда ему нужно много поминать имен. В монастыре очень большой помин. И он, было, к этому относился нерадиво – пропускал имена.»И вот однажды, – рассказывал о. Косма, – я стал перед жертвенником, читаю поминания и вижу: рядом со мною стоит Ангел и все имена, которые я пропускал, произносит. С тех пор прочитываю каждое имя со страхом"».

14. XI-88 г. Протоиерей Серафим Шенрок

10 августа 1989 года я с моими друзьями приехал к отцу Павлу Груздеву в село

Верхне-Никульское Ярославской области.

Свернули не на ту дорогу и поэтому к храму шли через лесок, канавы с мостиком, через дворы.

Храм виден издалека. Еще совсем рано. Солнце поднимается, согревая утреннюю прохладу. Сердце радуется беспредельной дали, полям, лугам, вот этой проселочной дороге, которая – вверх, вниз – ведет к храму. Как свободно и легко дышать.

Рядом с большим белокаменным храмом Святой Троицы церковный домик, тоже

белокаменный. Одинокий каменщик занят своим делом. Глухой, не слышит, что спрашиваем.

Подходим к домику. Стучу и говорю: «Молитвами святых отец наших Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Через некоторое время за дверью слышен мужской голос:

– Кто там?

Повторяю молитву.

– А! Сразу видно – монах.

Дверь открывается. Вижу приветливое, доброе лицо старца. Он невысокого роста, обут в валенки. На нем брюки, короткая мантия, скуфья. В очках. Чем?то похож на отца Иоанна Крестьянкина. Второй отец Иоанн.

Сразу же приглашает в келью.

– Заходи, заходи. Вот посмотри, как живу.

Вхожу в полумрак кельи. Батюшка сам белоснежный, весь светится. Вспоминаю притчу о блудном сыне. Вот так отец встречает сына, и в радости великой все сокровища отдает. Батюшка заводит в отгороженный уголок. Здесь он отдыхает, молится.

Отводит занавеску, за ней икона «Взыскание погибших», она чудотворная.

– Еще не время открывать, – говорит батюшка и опускает занавеску.

Без моих вопросов он сам начинает о себе рассказывать.

Одиннадцать лет был в ссылке. Видишь, от этого потерял зрение. И очки с толстыми линзами не помогают. Несколько операций сделано, но уже не исправить.

Видно – у него от этого большая печаль.

Рассматриваю келью, фотографии на стенке. Много знакомых лиц: Иоанн Кронштадтский, патриарх Тихон, ленинградский митрополит Никодим, а вот саровская юродивая Паша. Батюшка показывает на фотографию другой юродивой: «Моя Енька с куклами. Годов шесть как умерла. А жила вот здесь».

Он ведет меня в маленькую комнатку. В углу кровати и сейчас сидят две куклы.

– Это Евгении куклы. Теперь здесь спит Манька, моя помощница.

– Это святой человек был, – добавляет отец Павел. – Ее Паша Саровская куклой благословила.

Спрашиваю: – А в чем заключалось ее юродство?

– Евгения с куклами разговаривала как с людьми. Мы с ней по всем монастырям ездили. Были в Почаеве.

Идем в сторожку, где выпекают просфоры. Отец Павел месит тесто, ставит печати быстрым и ловким движением рук. Дело подходит к концу.

Он вынимает из печи большой чугунный котел с печеными овощами.

– Какое я тебе сейчас кушанье приготовлю, – говорит батюшка. – Шаквоен называется, ты такого никогда не ел.

Он ловкими быстрыми движениями прикручивает мясорубку к столу и начинает перемалывать содержимое чугунка. Пока готовится чудное кушанье, крутится мясорубка, батюшка поет:

На речке Обноре в прекрасной долине

Святая обитель смиренно стоит.

Она вспоминает минувшее время,

Она вспоминает прожитую даль.

Потом он поет «Дивный остров Валаам», перемешивая овощи в миске.

– Я пятьдесят лет священник, а монашествую всю жизнь, – прерывает отец Павел пение рассказом.

В детстве пришел я к своим теткам в монастырь, они все три были монашками. Евстолия – коровница, Ольга – иконописка, Елена – просфорница. Отцовы сестры.

В Афанасьевском Мологском женском монастыре жил с трех лет. Он стал для Павла вторым домом. В 1918 году туда приехал патриарх Тихон. Его тепло приняли.

Игуменья предложила гостю помыться в бане, туда пригласили и восьмилетнего, как его называли, Павёлку. Отец Павел вспоминал, как они друг другу терли спину.

Патриарх благословил послушника Павёлку носить подрясник, своими руками надел на него ремень и скуфейку, тем самым как бы дав ему свое святительское благословение на монашество.

Но монашеский постриг отец Павел принял только в 1962 году. Однако всю жизнь считал себя монахом. Своим ангелом он называл преподобного Павла Обнорского. Когда принял постриг, ангелом его стал святитель Павел, патриарх Константинопольский.

Много лет отец Павел провел в заключении, пострадал за веру. Были пытки, побои, голод и холод, издевательство урок. Урки его не любили за то, что работал хорошо. Один из них как?то нарисовал его портрет на стене как попа и написал: «Груздев – поп». Отец Павел не стал стирать, хотя хотелось. Подписал внизу: «Умный пишет на бумаге, а дурак на стенках».

В 1947 году он вышел из зоны, пробыв в ней 11 лет. Вернулся домой, на мологскую землю, устроился работать в «Заготсенпункт». О. Павел всегда говорил, что тюрьма научила его жить, развила в нем простые человеческие качества.

«Спасибо тюрьме!», – говорил он.

Потом начал служить в сельской глубинке в селе Верхне-Никульское. Прихожане сразу полюбили о. Павла за его любовь к людям, милосердие. В воскресные дни и в будни было многочисленное паломничество. Монахи и миряне шли к нему за утешением и благословением, за советом, – как к великому старцу.

И днем и ночью служил он требы, никому не отказывал. Когда ночью будили его, вставал и шел в храм. Был щедр, всем помогал, даже птицам. По два ведра картошки варил для голодных грачей.

Когда причащал детей, всегда из алтаря выносил им яблоки, конфеты, печенье.

Идет по улице, ребятишек подзадоривает: «Ну?ка, наперегонки! Раз, два и бегом до храма!» Дети бегут с батюшкой, только пятки сверкают.

Стоит в храме на амвоне, говорит проповедь. Голос сердечный проникает до глубины души. И все чувствуют, что это отец, который их любит. На всех изливалась любовь его необыкновенная, каждый ощущал на себе его внимание.

От него, говорили люди, всегда едешь – как на крыльях. Твой внутренний мир совершенно изменился – праздник в душе, хочется жить.

Рядом с ним – как в космосе, вспоминал один священник.

…Однажды к батюшке приехал военный с мыслями о самоубийстве, так ему было тяжело. А батюшка видит, что человеку плохо, но ни о чем не расспрашивает, поит чаем, что?то расскажет, пошутит, по плечу похлопает. И вот этот человек посидел с батюшкой – и тот среди шуток, каких?то рассказов, баек ответил на все те жизненные вопросы, с какими он к нему приехал. И обратно возвращался совсем другой человек – все понятно, как жить, и блеск в глазах, и прилив мира душевного.

Батюшка молился всей душой. Его молитва была из самого сердца.

Я помню, как в алтаре стоял с ним у престола. После освящения Святых Даров о. Павел, получив записку помолиться о здравии, наклонился и, смотря на Святые Дары, просил по-простому, как своего отца: «Господи, помоги Сереже, у него что?то с семьей… И этому помоги, и этому. Господи! Молитвами праведников помилуй грешников». Обращаясь к Господу, он говорил с Ним так, как будто перед ним стоял человек.

Когда его спрашивали люди, как надо молиться, он говорил им: «Как умеешь, так и молись».

Отец Павел был очень жизнерадостный, несмотря на то, что время было очень трудное. Он сохранил ту радость, которую может дать только вера в Бога. Вера дала ему силы преодолеть и гонения, и лишения, и болезни, которые его посещали.

В течение всей жизни он бережно собирал духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки – собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Где родился, там и пригодился, а умру, от вас не уйду». «День трудись, а ночь молись».

Художественная одаренность чувствовалась в каждом слове батюшки – он был художником в душе. С виду простая речь, но каждое слово – образ, да не в бровь, а в глаз. «Не ищи красоты, а ищи доброты».

Под старость, когда стал немного полнеть, шутил: «Был я конек, а теперь горбунок».

У о. Павла была тяга к поэзии. Он писал стихи для детей, короткие и длинные.

Прокричал быку цыпленок: –

Ты не бойся, я не трону.

Я дружить с тобой хочу, Кукарекать научу!

Вместе с владыкой Никодимом (Ротовым), когда тот был ярославским архиереем, сочинил «Акафист самовару»:

Радуйся, самоварче-варче, монашеский угодниче!

Радуйся, крепким чаем,

в тебе вскипяченным,

монашеские сердца увеселяющий!

Батюшка прикидывался «стариком-дураком». Возьмет, да пропоет «хулиганскую» частушку во время чинной застольной беседы. Бывало, тут и архиереи, и священники сидят, а он такое выдает.

Особенность подвижничества о. Павла в том, что он юродствовал. Юродство было его глубокой оппозицией по отношению к действующей власти и одновременно его защитой: «Если я юродствовать не буду, меня опять посадят». Об это юродство Христа ради разбивались и доносы, и наветы, и проверки властей, и даже указы архиереев.

Как?то ярославский владыка, наслышанный об о. Павле, решил перевести его из отдаленного сельского района к себе поближе – в Федоровский кафедральный собор. Расчет был материальный. К батюшке приезжало много народа, он был поистине старец всея Руси. Но отца Павла не перехитришь.

К приезду архиерея в Верхне-Никульское старец облачился в такую рвань, что смотреть стыдно, и пошел чистить отхожее место.

Приезжает владыка, а от отца Павла запах – не фимиама, и вид соответственный.

– Да зачем мне эта деревенщина! – решил архиерей. И уехал восвояси.

А батюшка говорит: «Сиди лягушка в луже – не было бы хуже! Подальше от царей – голова целей!» И добавил шутливо: «Поближе к кухне, где сытней».

Сама эпоха располагала к иносказательной речи. Когда нельзя говорить правду, приходится говорить притчами.

Юродствуя, он прикрывал свою святость. Он порою выражался грубовато, но жил и верил возвышенно.

Возвышенное состояние его души очень чувствовалось и передавалось людям даже тогда, когда батюшка не утешал, а, наоборот, обличал и бранил. Отругает тебя последними словами и в то же время возвысит. «Не знаем, как это у него получалось, – говорили люди. – И не обидно и на душе светло».

Он в любом человеке ценил прежде прежде всего доброе сердце, а в женщине – особенно.

Батюшка мечтал в Верхне-Никульском «монастырек» создать, как в Мологе – женский.

– Наберем девок-дурочек человек двадцать, – говорил он.

– Батюшка, а почему дурочек?

– Да умные все разбегутся!

Отец Павел имел дар прозорливости, т. е. он умел слышать, что ему сказал Господь.

Молодой человек собирался в армию. Однажды придя в сельскую баню, о. Павел увидел его. Узнав, что он не крещен, батюшка решает крестить его здесь, не откладывая на завтра. А на другой день этот парень внезапно умирает.

Постепенно о. Павел начал угасать физически. Свою кончину предсказал.

Отказали почки. Лежал в реанимационном отделении. Настоятель собора со вторым священником его причастили. Успокоился. Позже пособоровали.

Второй раз причастили в час ночи 13 января 1996 года. Он был без сознания, но принял все. В палате было благоухание.

А в 10 часов 10 минут батюшка умер. Его отпевали 38 священников и 7 диаконов во главе с владыкой Михаилом.

Лежал в простом свежеструганном гробу. От гроба такая свежесть исходила как в сосновом лесу.

Похороны были в день празднования преподобного Серафима Саровского, которого он очень почитал, – 15 января 1996 года.

Похоронили отца Павла на Леонтьевском кладбище. Лег в тесной оградке рядом с отцом и матерью.

13 января 2005 года, спустя 9 лет со дня кончины, после вечерни прихожане Леонтьевского храма в Тутаеве пошли вместе со священником на могилу о. Павла.

Идут на кладбище – тьма, приходят, а у батюшки светлым-светло. А черный мраморный крест на могиле благоухал. Это благоухание отличалось от запаха ладана при каждении на литии.

Все присутствующие ощутили необычность происходящего.

Отец Павел имел божественный дар веры и любви. Это была светящаяся в движениях, взгляде, тихом слове, делах – любовь.

Он был родником любви, который никогда не иссякнет, к которому шли и будут всегда идти все, кто был с ним.

– Умру, а от вас не уйду. Никогда. – Так сказал он всем людям.