ХВАЛА И НАДЕЖДА
Слышу: «Возлюбим друг друга»!.. Люблю ли я? Любим ли мы? Не холодны ли мы душою друг к другу? Не чужие ли мы? Даже не враги ли кому-нибудь? О! Легко сказать «возлюбим», а как далеко до дела!
Любил ли я прежде? Не причинял ли я горя и зла моим «ближним?»..
И вдруг всплывут из прошлого, иногда давно забытого, твои дела, которыми ты нанес раны и язвы другим. И теперь то уже невозвратимо. А ведь почти всякий грех наш ранит не только нас, но и ближних. Об зтом можно бы распространиться и сейчас, можно много думать и при возгласе «возлюбим», но тяжело приоткрывать завесу прошлого. Лучше задержу ее, заглянув туда лишь на мгновение. Трудно. Да и некогда долго углубляться: уже Символ веры поют. Вот уже нам новый повод к сокрушению; на вечерю принимают лишь любящих. А мы? И представьте: если бы и теперь нам нужно было целовать друг друга чистым поцелуем мира и любви, не было ли бы это лицемерием? Да, хорошо, что Церковь вывела этот святой обычай: не под силу он нам, нелюбовным. Даже когда мы целуемся в алтаре, одни священнослужители, и тогда бывает трудно, разве мы не чужие? Разве мы в самом деле братья единой Чаши? Разве мы «любим» друг друга?... О! «Возлюбим, возлюбим»... Горестное слово: горько его слушать... Нет, не любим и мы... Самое большее, если победим дурные чувства вражды, или обвинения, или осуждения. А говорим: «Христос посреде нас»... Где Он, там – любовь: Он глаза, мы члены одного тела Его. «Члены». Как не похоже! Нет, нет! Остался один «образ (вид, маска) благочестия». «Силы же Его (сути, духа), увы, отреклись» мы (2Тим. 3, 5). А форму соблюдаем. Но и она иногда еще помогает.
Один игумен меня оговорил, а завтра служить с ним.
«Как же, – думаю, – буду служить? Как я поцелуюсь? Как скажу: «Христос посреде нас», если у меня в душе – бес злобы?...»
И стал я мучить себя сначала физическим утомлением: не помогло ничуть. Подошла уж и всенощная, а у меня жжет в сердце, как в печи. Что делать? Осталось одно: пойду на исповедь, а сначала попрошу у него прощения. И пошел, поклонился (по обычаю монастырскому) в ноги ему и сказал: «Простите, иду исповедываться». Он, не зная моего настроения, ответил просто: «Бог простит. Простите и меня». «Нет, батюшка, – говорю ему. – Я на вас особую вражду имею». «За что же?» – спрашивает он. Вероятно, ему не приходило и на ум, что он «уронил» меня с клироса. «За ваше утреннее распоряжение о клиросе». «А-а! – спокойно, ровно, ответил он. – Ну, простите меня, я человек от природы гордый».
Но дивное чудо! Мне уже не нужны были никакие его извинения, после моего прошения о прощении у меня (непостижимо!) все дурное куда-то исчезло, точно его и не было в душе. И мы служили на другой день мирно. Так разрешилось в данном случае.
В другой же раз у меня возникло худое чувство к другому монаху оттого, что враг мне представил его лицемерным ханжою. Это было неверно. Он же и не подозревал о моем настроении. Не желая смутить его, я решил лишь мысленно пред ним покаяться и дал обещание, если на исповеди духовник мне повелит попросить у него прощения в дурном подозрении, то попрошу. Духовник, опытный старец, выслушав, не благословил мне смущать его раскаянием своим. И опять мир был в душе.
Да, далеко нам до настоящей любви, которая, собственно, есть любовь ко врагам, то есть к причиняющим нам боль. А если и полюбим на момент, то скоро опять поддаемся недобрым чувствам. Да, трудно «любить», и любить не отвлеченно, а конкретно, определенных людей, близких тебе.
Между тем Евхаристический канон требует этого условия прежде всего, с самого начала.
Как тут сразу же не смириться опять? Как не возвратиться к сокрушению?
Но я намеренно пропустил еще один возглас, чтобы уже покончить с вопросом о любви.
Когда диакон (или священник, если он служит один) пригласит Церковь к «Возлюбим...», то сам обращается к Дарам и говорит слова любви к Богу: «Возлюблю Тя, Господи!..» и проч.
Я хочу рассказать о «переслойке» разных чувств. «Возлюблю Тя, Господи, Крепосте моя, Господь утверждение мое и прибежище мое».
Грешен... Виноват... Борим... Беспомощен... Осуждаем и другими, и своей совестью... Выхода нет... Улучшения не вижу... Облегчения не замечаю... Не к кому прибежать за утешением и поддержкой... Как заяц, загнанный настигающими собаками... Кругом окружен... Враги настигают... Уже слышу их ядовитое дыхание... Куда еще кинуться? Во все стороны бросался, и везде запертый круг... О бедный! Куда бежать еще?.. И вспоминаешь слова царя Давида, такие горькие, такие беспомощные:
«Ждах соскорбящаго, и не бе (не было), и утешающих, и не обретох (Пс. 68, 21). Или еще: «На пути... скрыта сеть мне. Смотрях одесную (направо посмотрел, ища какой-либо защиты) и возглядах (оглянулся кругом), и не бе знаяй мене» (Пс. 141, 4, 5).
Странно: ни одного знакомого! Точно никто его и не знал никогда раньше... Хотел бы убежать куда-нибудь, но «погибе бегство от мене» (Пс. 141, 5), то есть закрыт для меня путь бегства... Святой Давид так молился, когда Саул преследовал его; и он, скрываясь, забежал в пещеру, откуда уже не было выхода (в славянском тексте: «Внегда быти ему во вертепе молящемуся» (Пс. 141, 1)).
И что же царь в таком безвыходном положении? «Воззвах к Тебе, Господи..., Ты еси упование (надежда) мое!... Вонми молению моему, яко (потому что) смирихся зело... До края дошел! До полной безнадежности! Избави мя от гонящих мя, яко укрепишася (усилились) паче мене! Изведи из темницы душу мою! (Пс. 141, на вечерне). Ты еси прибежище мое от скорби обдержащия (охватившей) мя: радосте моя, избави мя от обышедших мя (Пс. 31, 7).
И сколько таких мест в псалмах о безвыходности и надежде на Бога лишь! Полна Псалтирь!
И чем больше видишь своих (внутренних) врагов, чем больше испытываешь скорбей, чем сильнее сознаешь свою беспомощность, тем все более и более начинаешь не только понимать Псалтирь, но и любить ее. И псалмы стали оживать, точно про тебя и для тебя написано... Вечная Книга для скорбного мира! Недаром ее любили подвижники, особенно остро знавшие внутренню ожесточенную борьбу...
Недаром в предисловии к Псалтири написано: «Вопрошен бысть великий Иоанн Златоуст от братии: «Добро ли есть оставити Псалтирь?» Он же рече: уне (лучше) есть солнцу престати от течения своего, нежели оставить Псалтирь, вельми бо есть полезно еже поучатися псалмом. ...Вся бо нам книги (хорошие то есть, да в древности русской плохих-то и не писали, оттого и было такое почитание «Писаний») на пользу суть, и печаль творят бесовом, но не якоже Псалтирь. Да не нерадим» (не будем беспечны).
Но я опять отвлекся.
Куда же бежать? Только к «Тебе, Богу Живому».
«Рече сердце мое, Господа взыщу» (Пс. 26, 8).
И я «бросаюсь» к Господу моему в скорби сокрушения моего: Возлюблю Тебя, Крепость моя! Прибежище мое! (хватаюсь за Тебя). Только Один Ты – защита моя!
Как иногда горячо срываются с уст эти слова. Есть прибежище грешнику! Есть спасение виновному! Есть где укрыться гонимому!...
Я теперь прибегаю не как любимый к Любящему и даже не как любящий к Любимому, как бы полагалось по смыслу Евхаристии, а как гонимый к Заступнику... Но, слава Ему, есть к Кому броситься! И Он вот здесь, с тобой!
И потому, когда после этого целуешь дискос, Чашу и Престол, то целуешь с благодарностью за спасение от гибели. Так освобожденные от жестокого истязания целуют освободителям не только их руки и ноги, но даже и поводья коней, на коих они сидят...
После Символ веры. Спаситель пришел. Есть спасение. Легче. Плачу с надеждой.
«Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа...»
Слышу или сам произношу эти, чрезвычайно утешительные, слова. С нами – милость Пресвятыя Троицы. Рад. А со мною есть? Жду ответного от вас слова: «И со духом Твоим»."Ну, Слава Богу!» – думаю. Если я им сказал и слова пренепременно превращаются в силу, в дело, то и ответ мне не пустое «пожелание», а обратное взаимодействие. И со мною Пресвятая Троица! Еще мирнее становится покаянному сердцу.
Благодарим Господа!
Говорю, но не всегда одинаково чувствую. Иной раз это скажу, а сил благодарить в себе не нахожу: слабы крылышки... И от этих слов тогда грустно, больно станет: не можешь, не можешь, как нужно.
А другой раз и иначе переживешь, даже когда и сознаешь свое недостоинство: ну, хорошо: пусть я «непотребен»... Истинно! Но зато Ты Свят! И за это буду хвалить Тебя. Даже если Ты осудил бы меня, и по правде осудил, и тогда я – виноват, а Ты – прав! Буду славить Тебя! Я заслужил кары, а Ты всегда только одного благодарения! Ты скорби нам посылаешь, но мы заслужили их, и даже в несравненно большей степени. И опять слава Тебе!
Вообще, Тебя нужно только благодарить!
Я грешник? Но Ты не только за меня пострадал тогда, на Голгофе, но прощал меня без числа... И вчера опять простил на исповеди. И в какой это раз! Вижу Твою милость. Не караешь, а прощаешь. И даже что еще? Даже радуешь меня, грешника. Мир даешь. В службу допускаешь. На вечерю пригласил; а если я и сам пришел, то вот не гонишь, не выбрасываешь. Как не благодарить? И иногда я говорю эти слова с силой великого убеждения, а иногда с тихой верой.
За все, за все «Благодарим Господа!»
И во время пения «Достойно и праведно... поклонятися...» уже бывает у меня на душе мирно; редко, очень редко, возникает что-либо сокрушенное, поклонюсь Пресвятой Троице, большей частью с благодарением: здесь мое настроение почти совпадает с церковными молитвами. Тяжесть уступает место миру надежды. Да и устало уже сердце от беспрерывного покаяния и муки. Сил мало.
А Церковь поднялась уже к самому Престолу Небесному и с ангелами поет хвалебный гимн Троице: «Свят, Свят, Свят...»
Значит, и я Ей уже предстою. Но что же в душе моей? Нужно бы Ее славить, хвалить, благодарить. А между тем мою мысль приковали другие слова – не о Ней, Пресвятой и Великолепной, а о «Единородном». И я вижу больше эти слова: «Да всяк веруяй в Него не погибнет...» – Вот что для меня дороже сейчас.
Не погибну! Только надо веровать!
И я верую! Верую. Да и как не веровать? К кому же иному тогда бежать? Ведь я уже видел, ясно видел, как Давид в вертепе: «погибе бегство» для меня. И если апостол Петр на слова Господа, сказавшего двенадцати ученикам: «Может быть, и вы (как и маловерные, соблазнившиеся учением о Теле и Крови) хотите отойти?» (см.: Ин. 6, 67), ответил: «Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога Живаго» (Ин. 6, 68–69), то и я в это время могу с апостолом сказать те же слова, ибо я знаю: в иное место некуда бежать! Да я уже и сказал это: «Ты, Господи, Крепость моя!»
И вспомнилось мне: когда я пришел к угоднику Божию – Гефсиманскому старцу отцу Исидору – спросить окончательно, идти ли мне в монашество, он, давши некий ответ, стал готовить для меня самоварчик, а сам все пел старческим голосом ирмос шестого гласа: «Христос моя сила, Бог и Господь...»
Давно я уже стал думать: не случайно он пел, а пророчески, наставительно для меня... Предвидел он, святой прозорливец (а я увидел это сразу тогда на самом себе), что мне одна будет надежда на Бога:
«Христос – моя сила!»
Так вместо того, чтобы славословить Троицу, что составляет сущность Евхаристии, мы (то есть я, а может быть, и другие?) мы все укрываемся под защиту Искупителя нашего. Конечно, это свидетельствует о нашей еще нищете, о неспособности возвыситься до хвалы благодарной любви, к чему зовет нас Церковь, но что же иначе делать?
А раньше я уже писал, какою радостью надежды отзывается в моей душе одно слово: «веруяй».
Только за веру не погибнешь! Хотя бы за одну веру! И о делах ничего не упоминается. И даже о сокрушении уже не говорится здесь, потому что все полно славой, благодарностью, хвалой, любовью!
Но вот наступает момент Искупительной Жертвы, Таинство Пресуществления Тела и Крови. «Приимите, ядите... во оставление грехов...Пийте от Чаши вси... во оставление грехов» (Мф.26:26–27).
«Во оставление...» Как утешительно слушать это покаянному сердцу! Пусть я и грешный, и все мы грешные. Пусть мы еще недостойны славословить с полной преданностью Пресвятую Троицу. Но уже нам открывается путь к этому: даются средства «во оставление грехов», которые, собственно, и мешают нам пребывать в Царстве Троицы и блаженно славить Ее. Есть надежда!
А еще более утешаешься тем, что к вечери Тайной, к Агнчему браку, допускаются не одни святые, уже спасенные, а ищущие спасения, очищения. Ибо иначе какой смысл был бы в словах, что причащение Тела и Крови бывает «во оставление грехов» и для этого именно и установлено?! Несомненно, ясно, что на брачном пиру должно быть место тем, для которых он и установлен: эта вечеря и благодарственная, но одновременно и целебная, спасающая.
И эту именно часть Евхаристии – искупительную – люди больше и воспринимают; и понятно, нам ближе наше исцеление, наши скорби, наши язвы, а следовательно, ближе еще Врач, Утешитель, Искупитель. И невольно хочется сказать и сейчас: «Слава Богу!»
Да, Слава Ему, Милосердному! Слава Пресвятой Троице! Умилостивился по любви Своей великой и дал Единородного Сына во спасение, в искупление за наши преступления «во оставление грехов».
И это упование пересиливает покаянную трудность души, и в ней укрепляется вера и надежда в Милость Божию.
Сына Своего дал за нас! И Он пришел! И пришел, как Сам сказал, не для того, чтобы судить мир, но чтобы спасти мир.
Он – Спаситель наш! Он за нас страдал! Он даже Свое Тело и Кровь теперь предлагает нам, лишь бы мы спаслись, лишь бы получили оставление грехов.
И. это – Камень нашей веры, твердыня нашего упования – вера в Спасение Господом Иисусом Христом! Спасение – по благодати, по милости! И на сей вере я, по милости Божией, по благодати Святого Духа стою и буду стоять! Пусть что угодно говорят люди и враг, но я, прежде всего и больше всего, уповаю и буду уповать на «безмерное человеколюбие» (из молитвы за Херувимской) Спасителя моего Господа Иисуса Христа!
Другие твердят о необходимости «добрых дел», о «собственных» подвигах, о «самосовершенствовании», но я больше, несравненно больше, уповаю на «Его милосердие, Его помощь, Его благодать..».
Иные пугают мою душу муками, наказаниями, карающим Правосудием, постоянным и будто бы совершенно неустранимым возмездием, и притом не только в будущей жизни, но еще и в этой. Я же несравненно более надеюсь «на прощение, на помилование, на милость».
Иные пугают неустранимостью зла, неотвратимостью вражьих одолений, безысходностью в борьбе света со тьмою, а я отвращаюсь от этого всею душею, отталкиваюсь и хватаюсь за руку моего Спасителя и с надеждой держусь лишь Его: «Ты можешь спасти от всех врагов и спасешь! Ты все злое можешь сокрушить. Я молюсь Тебе! Я верю в Тебя! Ты – моя надежда! Ты для этого и пришел, чтобы спасать. Ты этого только и желаешь!»
«Тебе не радость, – говорит святой Ефрем Сирин, – посылать нас в вечные муки!»
Тебе имя – Любовь! Ты наш Искупитель!
Да, может быть, Ты и скорби пошлешь, крест дашь, но и это сделаешь по той же Любви к нам, к нашему спасению. И Сам поможешь понести же его! И потому с успокоением полагаюсь даже на Твою волю милостивую.
Потому не только ни к кому не пойду от Тебя, но всею силою веры, любви и упования прильну к Тебе, Спаситель мой, и Бог Искупитель!
И я свою веру в Спасителя уже много раз исповедовал; и паки реку о ней: «она – жизнь души моей!»
Пусть не отрывает меня никто от нее! Она – одна – единственная моя надежда! Мой мир!
Как же мне не славить Его, Спасителя, и пославшего Его Отца? Слава Святой Троице!
Нет мне надежды на себя, на человека, и только одна надежда на Тебя. «Моего», кроме грехов, ничего нет. Все доброе – от Тебя, и за Твое же благоволение, через Твою же спасительную для меня жизнь, и в особенности за Искупительную Жертву, с последующими за ней Воскресением, Вознесением и ходатайством за нас одесную Отца; и даже на Страшном Суде Ты будешь определять судьбу нашу. Все – Ты! И эту Жертву поэтому приносим мы Тебе же... Но и она – не наша, ибо все Твое: не только не наше – воплощение Твое, искупление и умилостивление, но даже и эти «вместообразные» (заменяющие) хлеб и вино – Твое же произведение. Наше же разве произволение, вера, молитва, да вот действие, принесение, а Дары – Твои.
Поэтому Церковь и вспоминает сначала «вся яже о нас бывшая: Крест, ...Гроб, тридневное Воскресение, на Небеса восхождение, одесную седение, Второе и славное паки пришествие» Господа, то есть все, Им совершенное, а не нами. Затем в кратких словах она выражает эту мысль и показывает действием: берет священник (или диакон, если он есть) Святые Дары на крестообразно переложенные руки, поднимает их (возносит) и говорит: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся.» То есть приносим Тебе Твои же Дары (Жертву), взятые из Твоих же творений (разумеется хлеб и вино, а равно и самое воплощение Сына Божия), за все, что мы получили от Тебя, для всех людей.
Эти слова – «Твоя от Твоих» сильнее всего говорят нам, что нашего нет ничего, а все Божие, потому и надежда наша – на Него.
Это так отвечает всему смыслу Искупления, совершенному и совершаемому собственно не нами, а Спасителем, что еще более обретаешь мир душе немощной: ведь и в самом деле чего и взять-то от нее? И все возлагаешь на Господа. И люди, сознавая это, а вместе зная, что наступил сейчас важнейший момент Пресуществления Святых Даров, принесения Искупительной Жертвы, становятся на колена, что обычно делают в самые важные моменты; хотя этого, по Чиновнику, на востоке не полагается, – но вполне можно одобрить этот новый обычай, ибо он не только свидетельствует о благоговении к величайшему Таинству, ибо он – не только поклонение Троице, сейчас в Пресуществлении действующей (Отец посылает, Дух Святый нисходит, Сын закалается), но и сознание своей виновности, вызвавшей эту Жертву Единородного, и своей бессильности, и надежды лишь на Искупителя, а в конце всего, хотя бы это лучше чувствовать в начале, благодарение за все содевающему Спасителю.
А в Служебнике вместо этого стояния на коленах, о диаконе, держащем Святые Дары, говорится: «поклонится умиление», про народ (лик) сказано: «творит поклон». Обычно же поклон этот (земной, если не от Пасхи – до Пятидесятницы, а по канонам не полагается собственно и в воскресение, но обычно это правило не соблюдается: всегда кладут земной поклон), – кладется после пения «Тебе поем...», когда уже совершится Пресуществление и явится в Дарах Сам Искупитель.
И наша надежда вся возлагается на Него.
Потому и я приступаю к Пресуществлению Даров хотя и в покаянии, но более с надеждой веры, упования на Бога, с миром.
И хотя затем трижды говорю: «Боже, очисти мя, грешнаго», ибо великое предстоит Таинство, но все же с дерзновением поднимаю руки о ниспослании Святого Духа на Святые Дары: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас молящих Ти ся».
В молитве за Херувимской уже видели, что вседействует Сам Христос «Приносяй и Приносимый», но именно – Духом Святым, потому о ниспослании Его и вставляем здесь эту молитву. Ее нет у католиков, но у православных она сохранилась. И очень хорошо. Прежде, хотя и произносились вслух слова о Теле и Крови, но лишь как воспоминание об установлении этого Таинства – Самим Спасителем, и о цели его – оставлении грехов. А сейчас наступает и самое Пресуществление.
Мы, священнослужители, знаем, что не нашей силою – ибо что такое тварь? – совершается дивное чудо чудес, и даже не ради «правд» наших хлеб и вино прелагаются в Тело и Кровь, да и самое наше присутствие здесь, около Жертвы, объясняется лишь милостию и благодатию хиротонии, и потому не на себя надеемся, а на Духа Святого: Его и просим Отца даровать нам.
Так и пишет святой Василий Великий в молитве пред призыванием («епиклезисом»): «Сего ради (то есть ради Твоего повеления: «сие творите в Мое воспоминание»)... и мы грешнии и недостойнии раби Твои, сподобльшиися служите Святому Твоему Жертвеннику, не ради правд наших, не бо (ибо не) сотворихом что благо на земли (вот и Великий Василий считает себя грешным, и о себе он говорит, что ничего доброго на земле, а тем более равного Таинству, он не сделал), но ради милости Твоея и щедрот Твоих, яже (которые) излиял еси богатно (обильно, щедро) на ны, дерзающе (как это совпадает и с моими переживаниями!) приближаемся Святому Твоему Жертвеннику» и молимся «Святе Святых», мы, грешные, молимся Тебе, Святейшему Святых, «благоволением Твоея благости (а не ради нас) приити Духу Твоему Святому на ны и на предлежащия Дары сия, и благословити я, и освятити и показати»... Чем «показати»?
Далее молитва прерывается, и мы читаем призывание Святого духа трижды: «Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа»...
Еще раз вглядимся в сказанную выше молитву: тут и сознание своей греховности, и признание отсутствия добра в себе; и все-таки человек «дерзает» приступать, ибо знает «богатную» милость Божию, и то, что все совершает Сам Бог силою Духа Святого, а не нашего, и потому мы и ходатайствуем о ниспослании Его. Я радуюсь, как это совпадает с моими настроениями, рад даже и тому, что не только я, ничтожный, но даже сам Великий Василий покаянно говорит о себе и сослужителях: «И мы грешнии и недостойнии», – не сотворившие «что (либо) благо на земли».
Следовательно, благодарственная Евхаристия у него сочеталась с покаянием.
И когда я затем молюсь о Святом Духе, то мыслю сначала так о себе: «Пошли и мне, Отче, Его! Пошли так же реально, как «в третий час», в день Пятидесятницы, в виде огня послал Его в Сионскую горницу ученикам. Если послал тогда, послал явно, действительно, то можешь послать и сейчас на меня, и на других, хотя и не явственно, но несомненно. Пошли и для того, чтобы очистить сердце мое «грешное и недостойное». Что стоит Тебе сделать это? Ты – всемогущий! Прикоснись лишь огнем Духа к соломе моих немощей, и они мгновенно истлеют! Пример этого у меня есть в прошлом: все тот же приснославный царь Давид, про которого и в Писании сказано, что он был муж «по сердцу Твоему», и он после двойного греха просит с дерзновением и надеждой: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!» (Пс. 50, 12).
Не сказал: дай новый дух, а лишь «обнови» прежний, он потускнел от греха, ослабел, но не ушел совсем; и Ты лишь обнови его, прояви сильнее и явнее. А вот сердце мое, которое из доброго превратилось в дурное, Ты «созижди», то есть сотвори, вновь создай чистым.
И опять руки горе, читаешь во второй раз ту же молитву о Святом Духе, а затем снова слова царя: «Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отъими от мене..». (Пс. 50, 13).
Слышим: опять сказано, лишь «не отвержи», то есть «не отъими»; значит, Дух Святой, хотя и слабее, но еще пребывал с согрешившим Давидом.
И мы в третий раз молимся: «Господи, Отче, Твоего Духа... Благий, не отыми от нас, но обнови нас молящих Ти ся».
Какое совмещение и покаяния, и дерзновения, и сознания своих грехов, и надежды с молитвою на милость!
И еще думаешь: если мы просим о ниспослании Святого Духа, «приити на ны», то это воистину и бывает! Следовательно, и я сейчас сподоблюсь Пятидесятницы. А она была, следовательно, и сейчас со мною будет! Дух Святый найдет и на меня, недостойного. И как это ни чрезвычайно, как это ни сверхъестественно (ведь вот сию минуту произойдет это воистину!), но, хранимые милостью Божиею, «дерзающе» мы молимся и ждем этого...
Странно: прежде покаяние (за Херувимской) теснило меня, а сейчас, пред самым великим моментом, я уже не испытываю давящего страха. Отчего это?
Думаю, что именно «ради милости и щедрот», излиянных на нас «богатно» Богом!
Здесь совершается сейчас Искупительная Жертва, а за нее и возвращается «благоволение» Божией «благости»... Впервые оно возвратилось на Голгофе, а теперь повторяется всякий раз, когда мы сие «творим» в Его, Христово, воспоминание. И ради Жертвы Сына Отец обращается к нашей душе не с грозным лицом правосудия, а с милосердным ликом примирения, знаком коего является ниспослание Святого Духа. Или, как говорит Царь Давид: «...не отвержи мене от лица Твоего», то есть не гони от Себя, или как еще говорит: «Не отврати лица Твоего от мене» – не отворачивайся от меня (Пс. 142, 7).
Вот, почему, думаю, душа в это время мирна, хотя и покаянна: Божья милость, благодать Святого Духа умиряет и утешает ее.
А субъективно (то есть от нас) это объясняется упованием нашим на Искупительную Жертву, именно «во оставление грехов» приносимую.
И наконец ясно сознаешь, что сейчас все творится не мною, а Самим Духом Святым, на Него и полагаешься с твердою верою, а себя точно в тень отводишь: ведь ты лишь простое орудие. И каков бы ты ни был, Тайна Пресуществления ради Голгофской Жертвы и силой Святого Духа совершится!
Вспоминаю слова святителя Григория Богослова о крещении, что кто бы ни совершал его из священнослужителей, тайна благодатная осуществляется: «Подобно тому, – говорит он, – как если бы получить печать на мягкий воск, то из какого бы материала ни была сделана эта печать – из железа, серебра или золота, все равно изображение царское отпечатлеется на воске. Так и в Таинствах благодать Святого Духа действует сама, независимо от достоинства или недостоинства совершающих их посредников, священнослужителей» .
Итак, покаяние в данной части литургии, то есть в благодарственно-хвалебной, хотя и налицо, но оно не господствует, а, наоборот, занимает подчиненное место; на первом же месте стоит надежда, умирение и даже благодарение за Искупителя. Так и должно быть, ибо Евхаристический момент есть момент благодарственный, хвалебный, ибо сейчас совершается брак Агнца с Церковью, приносится примирительная Жертва. И этот основной тон пересиливает все прочее...
Приведу простое сравнение. Допустим, человек с невеселыми мыслями пришел на брак земной. Все веселы. А ему от этого чужого веселья сначала становится еще тошнее.
Но мало-помалу общее настроение радости охватывает и его; и когда наступает самый восторг, он, почти забывая свои чуства, бывает увлекаем общим торжеством: ему тоже и петь уже хочется, и принять участие в радостных движениях, и славить жениха и обнимать всех присутствующих.
А если и вспоминается свое невеселое настроение, то оно теперь в общей радости...
После этого совершается Пресуществление Святых Даров Духом Святым чрез благословение их рукою священнослужащего и чрез призывание имени Божия: «И сотвори убо хлеб сей Честное Тело»... «А еже в Чаши сей Честную Кровь Христа Твоего».
А у святителя Василия Великого в продолжение прерванной молитвы прямо говорится лишь: «Хлеб убо...Тело», «Чашу же сию... кровь», то есть «освяти-ти и показати».
Все это творишь уже покойно, ровно, мирно, с верою, благоговейно, смиренно, кротко и дерзновенно.
Мне приходилось видеть и слышать, как иные священнослужители произносят эти тайносовершительные слова и даже кладут крест с необычайным напряжением, экспрессией, выразительностью, силою.
Но я считаю это совершенно неуместным...
Ведь нужно помнить, что все совершает Дух Святый, а не мы! К чему же здесь наше, человеческое, напряжение? Что оно прибавит? Ничего... Даже наоборот: оно мешало бы Духу Божию как самостное вмешательство твари в Творческое («сотвори») дело Бога!
И мне даже страшно бывает, когда другие усиливаются и громким голосом, и твердым движением руки, и напряжением воли «помочь». Бог с ними! Я почитаю более правильным смиренно-благоговейно быть простым орудием Вседействующаго Духа. И это мудрее и даже легче. И даже богоугоднее.
Другое дело, когда это творил великий отец Иоанн Кронштадтский, этот пламенный пророк веры. Но можно ли дерзать нам сравняться с ним?! Да еще и после того, когда мы до сих пор все время сознавали себя, с самого начала «литургии верных», «грешными», «непотребными», «недостойными», «ничего доброго не сотворившими» и предстоящими-то лишь по «милости», а теперь «дерзаем» показать – хотя бы свою «веру». Как может мириться с бывшим сокрушением такая экспрессия?! Слава Богу и за то, что «дерзнули» приступить к Жертвеннику. А если «дерзнули», то можно ли быть столь смелыми?! Не превратится ли благоговейное дерзновение в греховную дерзость? Нет! Боже, сохрани меня от этого! Лучше в тишине веры и благоговейного устранения себя, своей личности, совершать великое таинство. Лучше спрятать себя в смиренное упование на благодать Святого Духа! Даже и сие выше меры моей! И за сие Слава Пресвятой Троице!
Так совершилась великая Искупительная Жертва. Что же после?
Но не будем торопиться. Задумаемся: что же произошло? Мы все доселе сосредотачивались на своих чувствах, и притом больше покаянного свойства, и это понятно: мы готовились к Таинственной вечери, к Царскому брачному пиру, к общению в Царстве Пресвятой Троицы...
Но вот теперь уготован и Самый «Телец упитанный» (отпоенный, откормленный, лучший) (Лк. 15, 23). Мы уже в Божественной трапезной, пред самим брачным столом. Все уготовано для участия нашего в брачной трапезе.
Вот таков смысл этого момента в связи с основной идеей Евхаристии – благодарственной Жертвы за совершаемый брак Агнчий... Об этом и ранее говорилось отчасти, но там оттенялась другая сторона по преимуществу: воззрение на Жертву, как на путь к брачному Пиру в Царстве Троицы, как на причину к благодарению Ее. Здесь же мы видим и третью причину, и третий смысл, собственно, самый главный: совершилось приготовление Агнца участникам брака.
Значит, идея Агнчего брака здесь поднимается до вершины своей. Потому-то должно считать этот момент центральным в вечери, как и считаем... И тогда Искупительная Жертва окажется уже не «проходящим» моментом, а высшей точкой вечери любви Бога, пожертвовавшего нам Своего Сына, и через Него вводящего нас в милость блаженного общения с Собою.
Одно другому не противоречит: если смотреть на Жертву как на Искупление, введшее людей в Царство Троицы, во хвалу Ей, тогда этот момент, «проходящий», есть лишь повод, путь. Если же смотреть с точки зрения участия в Троичном Царстве, в блаженном общении с Нею через причастие Жертвы,
Троицею же уготованной, тогда здесь вершина Евхаристического брака.
И нужно принимать обе эти точки зрения, но главное место принадлежит хвалебному браку.
С этого, собственно, момента вечеря, или брак, так сказать, «открылся». «Приимите, ядите... Пиите...вси...».
Нужно приступать в радости, благодарении, благоговении, со страхом, надеждой.
И этот момент делается в таком случае одним из самых отрадных, и потому благодарение Богу здесь может и должно достигать наибольшего напряжения; любовь наша тут может воспламениться особенно горячо: «Сам Бог с нами!.. Вот здесь! И предлагает Себя в общение сейчас!»
И я видел, как батюшка отец Иоанн Кронштадтский в этот момент после Пресуществления не только был в подъеме веры, но и загорался восторгом любви. Он устремлял свои взоры на Тело и Кровь Христовы, зря пред собою Самого Христа Живаго; потом многократно наклонялся к Ним, особенно к Святой Чаше, и пламенно целовал ее или прикладывался к ней головою, или даже брал ее снова в руки и прижимал ко лбу своему, устам и персям. Так ярко, пламенно выражалась его любовь! И конечно, соразмерно этому было у него и благодарение, славословие, хваление: он точно преображался весь, приходил в экстаз, даже лицо его розовело, несмотря на 75-летний возраст; голос становился еще громче, и возгласы произносились с еще большим, чем прежде, подъемом и силою.
Кто же, однако, на пиру? Конечно, сначала всякий подумает о себе самом: «Где мое место? Допущен ли я к самой трапезе или лишь приглашен как зритель? Званый ли я или избранный? О, если бы и мне было уготовано место, дабы и я мог напитаться и насладиться и во спасение души, в здравие телу, в общение с Агнцем Брачным, а чрез него и с Троицею Святою, а вместе с тем и со своими единодушными братьями! Сподоблен ли я?»
Эта мысль возникает в душе еще раньше, хотя и не всегда... Именно, когда я слышу или говорю: «Пиите от» Чаши «вси», то это отрадно. Но когда сознание остановится на дальнейших словах: «Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и за многия изливаемая», то как молния мелькнет вопрос: «А за тебя?»
Ведь если сказано за «многия», то не за всех... Приступать-то верные могут все, но не будет ли в суд? Ведь недаром же сказано это слово «многие»! Если и за тебя излита, будешь спасен, а если нет?
И сколько нас стоит в Церкви? Может быть, и из нас есть такие, за коих Кровь не излита? Значит, они не спасутся?
А что, если и я в числе их? О Боже! Да будет милость Твоя и на мне! Излей и за меня каплю Крови Твоей!
Но от чего же зависит это? Он Сам «всем хочет спастись и в разум истины приити». Однако Он же сказал эти устрашающие слова: «За многия», а не за всех..».
Не все, следовательно, спасутся. О Боже! «Не я ли?» – невольно спрашиваешь с участниками на вечери. Не окажусь ли и я предателем Твоим? Да не будет!
Нет, нет, что угодно, что бы ни было, но только я не предатель! «Ни лобзания Ти дам, яко Иуда»... Пусть я – разбойник, и тогда «яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».
Исход нахожу, по крайней мере, с верою, искренно, со смиренным покаянием, исповедую Его и надеюсь на спасение: «Помяни и меня, Господи!»
И как только совершится Пресуществление, как только откроется трапеза Тайной Брачной вечери, диакон просит у священника, а когда служит архиерей, то просят у него все священнослужители: «Помяни нас, Владыка святый!», то есть перед Богом, как участников брака. И он поминает их обычно.
А о себе? Об этом яснее ответ в литургии св. Василия Великого: архиерей (или священник) молится: «Нас же всех, от Единаго Хлеба и Чаши Причащающихся, соедини друг ко другу», и «да обрящем милость и благодать со всеми святыми, от века Тебе (уже) благоугодившими». Так архиерей, помянувши сначала их, после присоединяет смиренно себя к ним и молится уже о всех: всем воедино оказаться «со всеми святыми», что значит быть в Царствии Божием.
У Златоуста не разъясняется подробнее, чего именно просит здесь священнослужитель себе и другим причащающимся: трезвения души, приобщения Духа Святого, полноты Царства Небесного, дерзновения к Богу, а не суда или осуждения. Просим себе и всем нам быть сподобленными благ вечери, а не быть осужденными и с вечери удаленными.
Это то же, что сказать бы кратко «разбойничьи» слова: «Помяни и меня, Господи, во Царствии Твоем!»
Как видим теперь, не заметили даже, как легко от себя одного перешли на мольбу о всех. Так и должно быть с хорошим гостем на пиру: он не один хочет пировать, а вместе с другими, лишь бы среди них и ему отведено место было.
Да ведь это еще и лучше, бесконечно лучше! Ведь только посмотреть кругом: кто же званые? С кем ты допущен к трапезе? «Со всеми святыми», Богу «благоугодившими» .
И вот оглядывается приглашенный и видит, что уже за Жертвенной трапезой сидят эти раньше «благоугодившие». Оказывается, званый пир уже значительно наполнен... Вот праотцы: Адам, Ева, Авель, Сиф, Енох, Ной и другие... Далее патриархи: Авраам, Исаак, Иаков... За ними восседают пророки – Моисей, Давид, Исаия, Илия и иные. А вот и великие апостолы: Петр, Иоанн, Павел и прочие. За этим ликом другие бесчисленные распространители веры христианской. Среди них и жены благовестницы: Мария Магдалина с мироносицами, Елена, Нина, Ольга. С ними же и евангелисты: Матфей, Лука, Марк, Иоанн. И далее бесчисленный сонм мучеников, во главе их – архидиакон Стефан первомученик, Георгий, Димитрий, Феодор и прочие, им же несть числа; среди них и мученицы – Фекла первомученица, Варвара, Екатерина и множество иных. Рядом – не замученные, но потерпевшие за исповедничество, их много, много, счета нет: Харитон, Максим Исповедник, защитники икон – множество. Здесь же и святители Божии, светильники мира и проповедники веры: Василий, Григорий, Иоанн, Николай, Спиридон, Афанасий, Кирилл. Цари – Константин, Владимир... А вот и постники-монахи («воздержники», аскеты) Антоний, Пахомий, Феодосий, Савва Палестинские, Петр и Афанасий Афонские, великий Дамаскин с Космой; наши русские: Антоний, Феодосий, Сергий, Серафим и много жен святых: Пелагия, Евдокия, славная Мария Египетская, и русские: Евфросиния, Иулиания и прочие.
О, какой Собор! Какая светлость! Какая красота! Какое торжество!
Но остановись, душа! Что я вижу? Что это за блистание непереносимое?! Кто Сия во главе всех?! Кто Сия Жена в славе – чрезвычайной, несравнимой, исключительной? Кто восседает за трапезою Жениха, на вечери Агнца Первою, выше всех? Кто Она – «изрядная», из всех Особая, Единая, Единственная, все превосходящая?
Это Сама «Пресвятая Пречистая Преблагословенная Славная Владычица наша Богородица и Приснодева!» Матерь Божия! Мать нашего Искупителя! Сама Ходатаица! Боже Предивный! И Она с нами. И Она среди нас!
И душа, восторгаясь, забыв и себя и других, начинает величать Ее из всех Одну: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу!»
Но кто сей великий рядом с Нею? Это величайший между рожденными от жен – Предтеча Христов, друг Жениха, – Иоанн... А вблизи его – какие-то малоизвестные. Но почему же они поставлены столь высоко? Это – именинники нынешнего дня, святые, воспоминаемые раз в году с особою похвалою от Бога: им на нынешний день и особая милость, и особая слава и чрезвычайные дары благодатные.
Боже! Какое собрание за Царственным столом! Вот куда допущен теперь ты, человек!
О, как тут не прийти в восторг! Как не забыть все и всех! С кем мы? С Небесною, уже спасенною Церковью! Но спасенною тою же Жертвою Агнца, за тою же трапезой Его!
И можно и нужно и торжествовать, и славить!
Но всегда ли славишь ты, душа моя? Всегда ли мы в радости присутствуем? Мы оглянулись на «Святой Собор»... Еще не сели... Хотим сесть... И только тут мысль вдруг воротилась к себе самому: «В брачной ли ты одежде здесь?» Но обычно я бросаюсь тогда пред Престол Божий к Агнцу и говорю Ему: «Приими и меня! Помяни и меня! Вспомни и укажи мне, где заготовлено и мне место! Не изгони! Не осуди! Удостой и меня трапезы Твоей!»
И даже не дожидаясь ответа, как бы уже принятый, я начинаю просить у Жениха милостей...
Милости себе, милости усопшим, милости живым, милости близким, милости скорбящим и всем, всем милости.
Ведь подумать лишь: какое счастье – я попал к Самому Царскому Сыну... Когда-то еще буду пред Ним? А ныне Он особенно щедр: Он устроил пир. Поэтому буду торопиться просить! О, как много есть о чем просить Его милости!
Нужно бы благодарить Его, хвалить! Но я, такой бедный и нищий, а Он такой Богатый и Славный, и Щедрый; что Ему мои хвалы? Он в них не нуждается даже! Он такой Добрый, Человеколюбивый! Ведь не для Себя Он устроил этот пир, а для нас – по любви к нам. Даже Свое Тело и Кровь дает нам в трапезу! О бесконечная любовь! Он не огорчится, что я не хвалю Его, а и еще прошу. Буду же просить! И за себя, и за других: Он рад милости давать!
И обычно тут нужно просить о самом важном, что дорого душе нашей: о спасении, о прощении, о помиловании, о мире душе, о благодатной радости, об избавлении от скорбей, бед, а далее и об устроении дел наших. У всякого свои заботы, боли, муки, нужды. Молись тут, человек, особенно усердно.
Забудь и о своем недостоинстве: раз допущен, то и молись, проси! Жених любвеобилен! Агнец предложен!
И вспоминаешь Пасхальное Слово святителя Иоанна Златоуста: «Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества!...» «Любочестив» (любит, хочет оказать честь, милость), любвеобилен «Владыка, приемлет последняго, якоже и перваго... Внидите вси в радость Господа своего... Вси восприимите богатство благости! Никтоже да рыдает (не жалуется) убожества (своего): явися бо общее Царство! Никтоже да плачет прегрешений: прощение бо от гроба» Агнца «возсия»! «Трапеза исполнена (обильна): насладитеся вси! Телец упитанный; никто же да изыдет алчай: вси насладитися пира веры!»
И прошу! И надеюсь! И молюсь! И сладко плачу!
Говорю о своих язвах – и прошу исцеления. Открываю скорби – и прошу благодати утешения. Пересчитываю нужды – и прошу удовлетворения. Прошу со слезами и надеждой.
А сколько их, просьб: множество, множество... И как печально, что у нас так скоро все идет за литургией! Не успеешь и оглянуться, уже пропели «Тебе поем», а ты и десятой доли не изложил своих жалоб и просьб Жениху Брака. И потому, когда я служу или совершаю один, или с одним певцом, и ничто меня не побуждает торопиться, я прошу певца затягивать «Тебе поем» и молюсь, молюсь, прошу. И Бог дает почти всегда слезы. Да и как им не быть? Но эти слезы – плод усиленной молитвы и сознания множества горьких нужд о себе и о других: и живых, и умерших... О, сколько есть такого, о чем лишь тут только и попросишь... И я лишь начал просить сейчас: но еще больше буду просить, когда вспомню Владычицу, Крестителя и именников святых: они особо ныне щедры...
А у святого Василия Великого это просьбы столь многочисленные, что задостойник («О Тебе радуется, Благодатная») поется весьма медленно! О чем лишь там ни просим мы!
Сейчас же я произношу «изрядную» хвалу Владычице. И с этим благословенным именем в мою душу врывается новый поток чувств и мыслей: «О, Матерь-Заступница! Пусть я и недостоин! Но Ты – моя Поручница! Ты, знаю, не отвратишь лица Своего... Знаю, знаю это... Подкрепи меня! Поддержи меня в моих просьбах к Жениху пира, Твоему Сыну, Богу нашему! Возьми меня за руку, подведи к Нему ближе и вместе со мною, а еще бы лучше, Сама за меня проси Его; ведь для Тебя Он все сделает!»
И это святое имя Матери Милосердной вливается отрадной надеждою в сердце! И много, много легче делается на душе! О! Сладко произносить и мне Ее имя (иногда я даже не могу спокойно выговорить эти Ее сладкие наименования: «Пресвятая, Пречистая, Преблагословенная, Славная»!).
Так измученный сын, увидев родную мать, бросается к ней... И даже одни слова «мама», «мать моя», «родимая» без всяких просьб зажигают всю душу, наполняют ее сладко-жгучей любовью. И слезы, облегчающие слезы, катятся из скорбных глаз на грудь родимой...И к кому я еще прибегну после Спасителя, как не к Тебе, Мать и моя! Ведь Ты чрез Сына Твоего сделалась и нам всем Матерью! И Тело и Кровь, которые Он сейчас предлагает, от Тебя Им взяты! Значит, и нас Ты же питаешь в Нем! Потому прибегаю с надеждой, уже несомненной!
И дивно, к Ней-то уж всегда прибегаешь без страха! Даже Архангела Михаила я боялся. Даже Крестителя сурового призывать страшусь иногда. Даже многих великих святых стесняюсь молить, опускаю пред ними, как виноватый, голову: разве они так жили, как я? Разве они так учили, как я делаю?
Но вот к Самой Пречистой из Чистых, Самой Святой из Святых, к «Честнейшей Херувимов и Славнейшей Серафимов», приступаешь всегда, всегда с надеждой и без страха! Если уж иногда к Самому Всеблагому Искупителю прийти страшно, и тогда бежишь к Ней, как неотказной Матери, колени Которой всегда открыты для приюта детям Ее!
Потому и сладко слышать даже имя Ее!
И как это и премудро, и умилительно, и утешительно, что сразу после Жертвы Христа все мы слышим это отрадное имя Владычицы! Зовите же Ее тут на помощь и вместе с Ней идите, идите со своими скорбями, нуждами, слезами к Сыну Ее и Богу, Жениху Тайной вечери.
«Никтоже притекая к Тебе, – поет Церковь, – посрамлен от Тебе исходит, Пресвятая Дево. Но просит благодати и приемлет к полезному прошению».
Перечислив все наши нужды – вот только уж после этого – мы вспоминаем о благодарности... Это замечательно! И совершенно естественно, именно для нас, немощных и скорбных людей; а святые – иначе; мы же все со своими скорбями и со своими близкими.
Но когда уж все это изложим, выплачемся, вымолимся, тогда мы вспомним и о любви Божией, и о Жертве Отчей, и о спасении, и о браке и только тут поймем, что нужно бы благодарить и славить Виновника нашего спасения: всю Пресвятую Троицу. И потому священник после всех прошений о милостях просит разрешения поблагодарить Царственную Троицу, прославить Ее Имя: «И даждь нам», Владыко Господи, «единеми усты и единем сердцем славити и воспевати пречестное и великолепое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа», и теперь и всегда, и во веки веков!
Но и на этом опять не успокаивается тайносовершитель: он вспоминает и о пастве своей еще раз. Доселе он молился тайно о всех (во время пения «Достойно» или задостойника), а потом вслух возблагодарил Троицу. И таким образом для мирян порядок получился более совершенный: за Жертву, за принятие на брак. Представитель ваш сначала славит Бога в Троице, а уж после этого желает и вам милости, а она даруется лишь чрез Господа Иисуса Христа:
«И да будут милости великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами!»
Как бы так (приспособляясь к понятию о званом пире): вы, гости, приглашены; это по ходатайству Сына Божия. И теперь от лица Его священник говорит: «Жених рад гостям! Его любовь с вами!» Или иначе еще: «Милости просим! Пожалуйте!»
С такою любовью Сына можно бы уже приступить теперь к Брачной трапезе. Все готово? Можно садиться?
Но мне на пути встречается одно мешающее препятствие из слов святого Василия Великого, которое почти все время неотвязно, точно жалобная нота в оркестре, звенит в моей душе.
Помянул он всех, большинство тайно, а священнослужителей («В первых помяни»...) и явно, а потом молится о себе неожиданно сокрушенно и даже с трепещущей опасностью: «Помяни, Господи, по множеству щедрот Твоих и мое недостоинство...» Это все и понятно, и уместно, и хорошо. Но вот далее такое место, какого не было даже и за Херувимской. Тяжкое место: «Прости ми всякое согрешение вольное и невольное». И далее: «И да не моих ради грехов возбраниши благодати Святаго Твоего Духа от предлежащих Даров».
И наконец говорит обо всех священнослужителях: «И ни единаго же нас посрамиши».
Но последнее по своей общей мысли еще допустимо и понятно как выражение сознания недостоинства, что у святого Иоанна Златоуста выражено в иной форме: «Не в суд и не во осуждение». Впрочем, и это высказано в резкой, усиленной форме: «посрамиши», со срамом отвергнешь. Доселе такого уничиженного слова мы еще не слышали, и все же это приемлемо, если припомнить притчу о пире, с коего удален был, и тоже со срамом, уже седший за стол, но не имевший брачной одежды. Следовательно, это собственно относится более к будущему моменту – Причащению, если кто приступает недостойно.
Но более страшно и недоуменно уничиженное сознание архиерея о самом себе, и именно со стороны последствий недостоинства и грехов его: «не возбраниши благодати... от Даров». Как это понять? Возможно двоякое толкование: или грехи епископа возбраняют благодати сойти на Святые Дары? Тогда, значит, Таинство не совершилось? Но это недопустимо, потому что об этом подобало бы молиться раньше, и подобная молитва была («не ради правд наших, не бо что сотворихом благо»), но она нашла выход в благодати хиротонии, во Святом Духе.
Затем это неприемлемо и с точки зрения действенности Таинства, независимо от достоинства священнослужителей. Наконец, и самая словесная форма говорит не о схождении благодати на Дары, а от Даров. Следовательно, «предлежащие Дары» уже являются таковыми – на них уже почивает благодать Святаго Духа, и только нужно опасаться того, чтобы грехи наши не мешали ей действовать (как теплу от солнца) на нас. Итак, Таинство совершено.
Так разъяснилась, к утешению нашему, главная опасность; а иногда пугало и это. И бывали случаи у самого святителя Василия, когда Святой Дух, обычно явно зримый им в виде голубя, однажды не сходил при «призывании» Его, причиной чему была плотская нечистота одного из диаконов. Когда тот прозорливым святителем был отстранен от Престола, то Дух сошел, и Пресуществление совершилось. Но такие случаи были лишь исключениями; обычно же, по основному верованию Церкви, Таинство всегда совершается.
В таком случае, что же «возбраняется»? Ясно теперь: возбраняется действие благодати от Святых Даров на людей. Какой благодати? Всевозможной милости, о которой только что просили для всех. Благодать и милость – эти слова часто заменяют друг друга в Писании и Богослужении. А кроме того, молится архиерей, чтобы в последующем Причащении наши грехи не были препятствием действию благодати на нас.
Теперь ясно содержание молитвы (о чем).
Но о ком же мыслит архиерей в этот раз? Не о сослужителях, ибо о них говорится далее («да не посрамиши» «весь священнический чин»), а именно о самом себе прежде всего: да не лишен он сам будет милостей Божиих. Но не только это. И больше: ради его грехов и ради посрамленных священнослужителей милостей может лишаться и Церковь, и паства, и люди. Что это именно так, ясно следует из слов: «не возбраниши», «не посрамиши». Но что же?
«Посети нас благостию Твоею, Господи, явися нам богатыми Твоими щедротами».
И далее перечисляется целый ряд «посещений» и щедрот: благорастворение воздухов, дожди мирные, мир Церкви, ограждение от нападений ересей и язычества. Затем принятие нас в Царство Божие, дарование каждому мира и любви Божиих и вообще «всего» доброго.
Вот какие милости! И они-то могут встретить препятствие со стороны грехов архиерея и недостоинства «священнического чина»...
Как страшно! Как велико и важно состояние предстоятелей! За наше непотребство все люди могут лишаться милостей от Бога.
...И теперь более понятной станет связь: вот архиерей молился Жениху, предстоящему нам в виде «Предлежащих Даров», все нужды перечислил... И теперь нужно бы ожидать исполнения просьб... Но вдруг пронизала его душу мысль: «А что, если за мое недостоинство откажет Господь в просьбах?! Ведь и в мире ходатай должен быть угоден царю, а иначе он повредит и своим просителям, если чем-либо не понравится ему».
И смущенный этой мыслью, святитель спешит смириться и оговориться: «Если уж я плох, то не накажи других за меня – не лиши их Своей благости, Своей милости, о коей я просил Тебя, Господи!»
Но такое смиренное моление не только пролагает путь к благости других, но низводит помилование и на самого сокрушающегося...
Поэтому тот же архиерей не усомнится высказать пожелание «благодати» для всех: «И да будут милости Великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами». А о себе скажет лишь: «И даждь нам» (следовательно, и ему) «славити Пречестное ...Имя» Троицы... О милости умалчивает.
Но если он просит большего – прославления Отца и Сына и Святаго Духа, то без сомнения даруется ему и меньшее: все прочие милости. Поэтому на пожелание народу «милостей» люди отвечают ему с не меньшей верою: «И со духом Твоим» да будут они!
Так растаяло и это темное облачко, появившееся на самом конце хвалебного Евхаристического канона, и притом такое грозное. Однако я счел необходимым особо на нем остановиться – не только ввиду важности состояния священнослужителей, но чтобы и еще раз показать, что вся Евхаристия действительно переслаивается покаянным настроением, и не у меня лишь, грешного, а и вообще у священнослужителей, даже у святителя Василия! И это и утешает, и ободряет нас, малодушных, но заставляет и искать исхода в смирении, молении, трезвении, а еше лучше бы «в чистем свидетельстве совести»... В крайнем же случае – в покаянии, в слезах, исповеди...
Так закончился главный момент литургии – Евхаристический канон. Брак готов!
Теперь должно приступать к Агнчей трапезе.
Припомню: следовательно, разница в настроении до Евхаристии и во время Евхаристии весьма ощутительна: там больше покаяния, здесь – надежды (или милости); там молитвы о помиловании, здесь – благодарение.