ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ МОЛЯЩИХСЯ

Вот когда я писал о таких высоких чувствах, как благодарение, слава, любовь, блаженство, или, короче, хвалебный брачный пир, то отрадно было иногда на душе, но иной раз руки точно опускались, а душа жалобно стонала. И знаешь, что правду излагал об Евхаристии, на основании текстов ее же. Но когда сам совершаешь литургию, увы, совсем иное переживание: ну, еще любовь свою к Господу многократно ощущал, и Его любовь и милость испытывал, но чтобы чувствовать себя, как на славном Царском обеде, увы, не припоминаю сейчас. Не помню также, чтобы я всю службу, а в особенности Евхаристию («благодарение») воспринимал прежде всего в настроении хвалы и благодарения: бывали эти Моменты, но они были проходящими, как бы скользили по мне, а не составляли основного тона. Наоборот, если когда посещает более сильное чувство благодарения, то оно выражается не в славе, не в торжественной хвале, а в умилении, в сокрушении, в молениях о милостях, в сладко-горестных слезах; далее – в уповании, умирении; реже – в радости, а восторгов даже боишься...

Большею же частью служишь литургию или сухо-формально, или же сердце останавливалось на словах о «грехах», о «милости» (помиловании), и плачешь, плачешь, стонет сердце, «исходит» в жалобных воплях к Небу...

В таком случае невольно задаешься вопросом: что же это значит? Если сказать, что выше я неверно протолковал смысл Евхаристии, то это противоречило бы не только наименованию ее, но и всему содержанию канона, и указанным догматическим предпосылкам о спасении, совершенном всею Святою Троицею.

В чем же дело? Неужели же нельзя переживать так, как Церковь установила?

Конечно, не только можно, но даже и должно бы. И кто умеет, тот переживает. Вот почитал творения епископа Феофана Затворника: какою надеждою веет от них, каким бодрящим утешением! Но и там еще не вершина: у него много покаянного элемента.

А когда мы откроем поразительные сердечные откровения отца Иоанна Кронштадтского в его дневнике, то останавливаешься в умилении и недоумении: какой восторг у него! Какое славословие Богу! Недаром на одном портрете своем, за двадцать дней до смерти, он написал слова Царя и Псалмопевца: «Пою Богу моему, дóндеже есмь» (Пс. 103:33, 145:2). А предшествовавшие там слова такие: «Хвали, душе моя, Господа. Восхвалю Господа в животе моем» (Пс. 145, 1–2). Воистину, отец Иоанн был «певец Божий»... Бывало, когда видишь (а мне однажды пришлось и сослужить ему) его, совершающим литургию, то изумляешься его вдохновению, подъему, восторгу. Служба – это гимн Богу была в устах его! Он вот не только знал, что такое Евхаристия, но и мог «благодарить» и славословить! Уже из одного этого должно сделать вывод: какое поразительное, высокое духовное явление был отец Иоанн! Он дошел до уровня Церкви! Одного этого довольно для канонизации его во святые: так могут служить и хвалить только преподобные Божии угодники! Они-то и суть подлинная Церковь!

Но скажем: то был отец Иоанн? Да! Но Церковь в своих богослужениях и других всегда старается возвесть до высоты, то есть хочет показать: как должно быть в душе, правильно настроенной. И лучшие достигают этого. А другим дается понять это лишь отчасти, иногда, краткими озарениями или ощущением эха отдаленного торжества... Мне, например, приходилось слышать от одной христианки, приехавшей из Москвы, что она особенно любила ходить на службы к почитаемому там протоиерею, несмотря на далекое расстояние.

– «Что же вас влекло туда?» – «Не знаю, как и объяснить, но у него на службе было радостно! Он и служил по-особенному: быстро, горячо, поднимающе. И певчие как-то приспособились: тоже пели скоро и бодро. И, бывало, идешь из храма с веселием, даже намеренно не торопишься, чтобы домашнею, будничною обстановкою не рассеять радости...»

Нужно припомнить, что и отец Иоанн Кронштадтский служил тоже чрезвычайно приподнято и всегда быстро, очень громко: все это требовалось тем восторженным духом хвалы, которым проникнуты такие священнослужители и которого требует служба, особенно же литургия.

Конечно, неоднократно всем приходилось слышать, как достойно причастившиеся испытывают подъем радости и счастья: они, значит, «были» на пире славы. Следовательно, так бывает, так может быть, а главное, по службе Евхаристии, так должно быть. Но почему же, однако, мы этого не сподобляемся? Почему наш дух не сливается с церковною хвалою? Почему на «благодарении» мы не «благодарим», а сокрушаемся, умоляем, слезим? Неужели тогда нам не место на брачной вечери? Не уходить ли нам в таком случае с плачущими «кающимися», одновременно с оглашенными? Или, в крайнем случае, не стоять ли нам лишь простыми «зрителями» пира, не приступая к вечери Агнца?

...Да, я думаю, что не случайно теперь люди не причащаются: они испытывают затруднение подниматься до высоты истинных участников пира веры и славы, им легче оставаться лишь «зрителями», и лишь немного утешаться отблесками чужой радости. Мы теперь стали подобны тем кающимся, коим после покаяния уже разрешалось стоять и на «литургии верных», но не дозволялось приступать к Евхаристии. «Святая» были для «святых», но не для них; Церковь «верных» хвалила Искупителя и Троицу, а они были в числе слушающих, да смиренно сокрушались, что не могут принять участие в блаженной славе. А сама Евхаристия продолжала оставаться по-прежнему «благодарением», «жертвою хваления». Но шли века, и высота первохристианства стала падать: восторг первоблагодатных даров ослабевал; наоборот, грехи увеличивались, немощи усиливались, число «кающихся» росло, истинных «верных» стало все меньше; и люди почувствовали, что жить, даже на литургии, одною хвалою не хватает сил. И тогда стали проникать в Евхаристию и вообще в литургию покаянно-просительные элементы. Но они не составляют сути Евхаристии, а являются лишь дополнительным к ней коррективом (поправкой), но вызываемым не существом дела, а немощностью слушателей и участников ее; подобно тому, как если бы простой человек, попавши на званый пир, почувствовал себя стеснительно и стал бы извиняться и за свою одежду, и за «простоту» и т.д. Его бы добрые хозяева ободрили, но этому помогли и извинения его, его смирение.

Так и Церковь, увидев несовершенство своих чад, начала облегчать их духовное положение на браке Агнчем сокрушением. И вот мы видим, что начали появляться так называемые тайные молитвы, в которые Церковь и вкладывала покаянно-смиренные элементы. Но характерно, что они оказались именно в «тайных» моментах, сокровенными, припрятанными, чтобы не повредить основному правильному тону хвалебной Евхаристии.

Такова, думается, первая причина появления покаянных элементов, о коих мы будем сейчас писать.

Но есть и другая, связанная уже с существом самого Искупления.

Ведь как бы ни было велико чувство благодарности за спасение, но спасенный никак не может отрешиться от двух переживаний, связанных с этим: первое – это то, что спасение нами не заслужено, а дано как «милость», дар помилования. Следовательно, сами по себе мы не только не имели бы права на брачный пир, но должны бы быть изгнанными с него, а если и остаемся на нем, то остаемся лишь по той же «милости». А это, в свою очередь, не может не напоминать нам о том, что «милуют» виновных, прощают грешных; так всплывает и второе переживание. Следовательно, если бы на литургии присутствовали и одни «святые» первохристиане, и у тех после чувств благодарной любви, может быть, должны были бы быть и смиренно-сокрушенные переживания сознания своей вины, что Искупителю должно было «нас ради человек и нашего ради спасения» сойти с Неба, воплотиться и пострадать, и что и сейчас все милуются по «милости» Его, за Его Жертву.

Как же отвечать на такую милость? Конечно, прежде всего благодарением, хвалою, радостью спасенности, это так. Но если бы этим одним ограничиться, то это было бы недостойно принесенной Жертвы: она ведь принесена для спасения. Ясно, значит, нам должно быть в чину спасаемых, а между тем, каков бы ни был человек, он должен сознавать, что он своею жизнью недостаточно «отвечает» совершенному за нас Искупительному подвигу Агнца Божия и все время потому сознает себя в неоплатном долгу пред Ним, а это и вызывает в человеке сокрушенное сознание, но, не зная, чем бы уравновесить принесенную за него Жертву, он и твердит о Его милости и своей греховности. Так это есть даже и у святых.

Если же эта греховность увеличивается, то сознание виновности и милости соответственно обостряется. И так как тайные молитвы суть произведения более позднего времени, чем Евхаристия, поэтому в них значительно более покаянного элемента, а в самом Евхаристическом каноне его сравнительно мало. А к этому нужно припомнить и третье – Искупительную Жертву. Сын Божий примирил нас с Отцом и исходатайствовал нам прощение грехов, а теперь эта же Жертва совершается не на Голгофе, а на престоле, и в силу ее связи с Голгофской она снова испрашивает нам оставление новых согрешений, ходатайствует о новых милостях к грешникам.

Таким образом, мысли покаянного характера, хотя и отличаются от основного тона благодарности, но не противоречат, а лишь дополняют его. В нормальном настроении они никак не должны бы занимать господствующего места, а лишь вкрапливаться в него, но так как мы теперь полны немощами, то у нас сокрушение нередко является чуть ли не главным содержанием молитвенного состояния христианина и на литургии. Однако так не должно бы быть. Впрочем, как бы ни было велико покаяние, этого Господь не поставит нам в вину, потому что такое покаяние есть проявление смирения, а смирение всегда угодно Господу, потому что оно говорит о сознании своей греховности, а Господь приходил, чтобы именно грешных спасти и искупить, потому что оно свидетельствует о нашему несоответствии брачному чертогу, к которому мы влечемся любовию, а сказано, что кто много любит, тому много и прощается (см.: Лк. 7, 47). И блудный сын считал себя недостойным быть принятым в дом как сын, а решил просить его принять хоть как наемника, слугу, но был принят «в объятия Отча».

И уж во всяком случае такое покаянно-умилостивительное настроение, конечно, выше и более угодно Богу, чем легкомысленно-благодарное, при пустоте души, а тем более при греховности. Покаяние умилостивляет Бога, оно примиряет нас с Ним. И таким образом воочию совершается Искупительное очищение, служение примирения, возвращение Отчей милости, или «милость мира», уже не в смысле лишь принесения мирной жертвы елея от нас, а в смысле возвращения милости примирения от Бога. А после этого невозможно уже человеку остаться вне дверей брачного чертога, и он получает милость присутствия на Тайной вечери, а если исповедовался, то сподобляется и вкушению Самого Агнца Жертвенного.

Теперь, вероятно, станут понятными уже сокрушенно-просительные мотивы в молитвах литургии, которые мы сейчас и приведем.

Вот в самом начале литургии верных, после удаления оглашенных, читается тайно «молитва верных первая». О чем же говорит в ней оставшийся в Церкви «верный», «достойный» стоять? О чем его мысль «первая»? Представим себе: если бы теперь часть молящихся удалили из Церкви, а нас оставили бы, что бы мы стали чувствовать? Не знаю, как другие, а я даже вот сейчас, когда пишу, ощущаю следующее. Прежде всего мне «больно» за удаленных, пусть и справедливо; жаль их, бедных, точно из рая выгоняют. А потом мысль мгновенно обращается к себе самому: ну, а ты? Вот ты оставлен стоять, но разве ты лучше тех? И сердце сжимается еще больнее. Голова виновато опускается, как у мытаря. И мне бы должно  выйти, а оставлен – на пир брачный. И, признаюсь, радость не в радость. Прежде, когда «тех» не выводили, как-то и я о себе не думал плохо, точно имея право на вечерю званых; а теперь всплыло и все мое дурное. И стыдно стало... Уйти бы нужно, но не уходится. Радоваться должно, но не радуется. Что же делать? Благодарить Бога за то, что оставлен? Не смею, ибо благодарить – это все-таки значит принять дар, будто «заслужил» его; да если и не «заслужил», то все-таки держишь подарок в руках своих. А он начинает их жечь, как недостойных и держать-то его... Возвратить? Сил нет: не хочется быть в числе лишенных. И молча, нагнувшись, продолжаю, точно закаменелый, стоять с даром в руках. Но так же нельзя долго? Нужно что-то делать далее? Служба-то ведь не стоит, а двигается. И я отрываюсь душою от сокрушающего меня «окаменения». И душа моя вдруг встречается с Ликом Бога: Он зрит на меня. Куда мне деться? Что сказать? Опять опустить очи и погрузиться в молчание? Но Он смотрит и чрез опущенные глаза. Уйти? Не могу и не хочу. И уже тяжело становится душе моей. Но когда она увидела Его Лик, то не заметила в Нем гнева суда, а – мир и спокойствие. И кажется (еще не веришь себе: да и за что?), еще будто бы и любовь. А может быть, это лишь показалось? Может быть, мне этого только хочется?... Но уже и рассуждать нет сил: напряженное сердце требует разрешения. Очи снова поднимаешь, с мукой сознания своей виновности, тянешь к Нему руки и говоришь лишь одно короткое слово: «Прости!» – и падаешь к ногам Его, целуешь их, обхватываешь колена, как ребенок у матери. И опять замолкаешь. А Он не отталкивает... Значит, не гонит?

Значит, не удаляет с оглашенными? О Боже, Боже мой Милостивый! И сердце затеплилось вдруг слезами благодарной любви! Я уже не думаю, не хочу думать о своем недостоинстве: это тяжело мне теперь, у ног Его. Но и благодарить Его вслух не могу – слишком много это для моей нищеты: ведь «по милости» лишь оставлен и сижу у ног Его. И потому лишь в молчаливом сердце, тайно, без слов почти, дерзаю любить Его, и сокровенно, молча благодарю тихо!

Вот как бы я почувствовал теперь. Но Церковь – не так. Она начинает сразу: «Благодарим Тя, Господи Боже сил, сподобившаго нас предстати и ныне Святому Твоему Жертвеннику...» Вот с чего она начинает: с благодарности, хвалы. Да, «святая» Церковь, «святые» христиане, очевидно, так «могут», а не только что «должны»: они поступили наоборот, не «прости» сказали, а хвалить начали, и притом явно (т. е. откровенно, словом). Но Церковь и эту молитву спрятала в разряде «тайных».

Однако даже и они после хвалы сразу опустились в смиренное, сокрушенное сознание, ибо говорят: «И (сподобившаго) припасти (тоже упали к ногам? А я свои чувства выше излагал, не заглядывая в молитву), ко щедротам Твоим (к милости: не гонишь) о наших гресех и о людских неведениях». Это молятся священнослужители о себе и о других.

Вот уж и «святые» говорят свое «прости»: «виновны». И как смиренно: свои вины прямо называют тяжким именем – «грехами», а людские мирские немощи именуют лишь «неведениями», то есть я грешил сознательно, волею, а другие по неведению.

Что же, однако, далее? Уходить? Но этого и не думает «виноватый верный». Нимало! Он довольно смело просит о милости принять участие в жертвенной вечери. Я бы, кажется, не молил: не смел, а лишь Молчал и только тихо любил. Но Церковь Святая дерзновеннее меня, грешного, потому и говорит далее: 'Приими, Боже, моление наше (общее: и священников, и мирян), сотвори ны достойны быти, еже (чтобы) приносити тебе моления и мольбы и Жертвы Безкровныя о всех людех Твоих».

На что же они надеются? Одеты ли они в брачную одежду добродетелей? Нет, прежде всего не на это, а на Духа Святого.

– «И удовли (удостой, сделай способными) нас (то есть всех верных, допущенных до вечери верных), ихже (коих) положил (поставил, допустил) еси в службу Твою сию силою Духа Твоего Святаго, неосужденно и непреткновенно, в чистем свидетельстве совести нашея, призывати Тя... да послушая нас, милостив нам будеши во множестве Твоея благости».

Вот каковы основания: благодать Святого Духа и милостивая благость. Но посреди все же стоит «чистое свидетельство совести». Этого-то и нет у меня. От этого-то у меня сначала не «благодарю», а «прости». А уж о «чистой совести» я и заикнуться не могу. Да и вообще мне говорить трудно: мне легче бы молчать, и молчу, спрятав голову в милостивые колена Его. Молчу.

Но пойдем за Церковью дальше: что еще она, «святая», скажет? «Еще и еще помолимся» («паки и паки»). В древности, кажется, здесь был целый ряд ектений. Я уж не буду говорить о том, что я переживал бы. Мне пока лучше молча упокоиться в ногах Господа моего. А что Церковь?

Еще и многократно (по-русски) «Тебе припадаем, и Тебе молимся, Благий и Человеколюбче, яко да призрев на моление наше, очистиши наша души и телеса от всякия скверны плоти и духа...»

Что же это такое? Вот и Церковь уже в покаянии «многажды», усиленно молит об очищении? Да после «благодарения» «первой молитвы» она в «молитве верных второй» теперь говорит свое «прости».

И прежде она упоминала о грехах и немощах неведения, но там общий тон молитвы был все же благодарно-уповательный, а теперь уже главным образом сокрушенный. Так и должно быть у «верных».

Выскажу предположение: думаю, что эти покаянные элементы тайных молитв заменяли в древности теперешнюю нашу исповедь, а для священнослужителей, причащающихся обычно без исповеди, эти молитвы и доселе заменяют ее, и потому весьма уместно было просить «очищения всякия скверны плоти и духа». Ибо кто без греха? «Един Свят – Един Господь!» – скажет после Церковь. К Нему приступает верный, готовящийся к Причащению, и своя «скверна» ощущается сильнее. В древности же все причащались и потому всем нужна была такая «исповедь» общего характера («общая исповедь»). И она уместна была еще до Евхаристии...

Но все же заслуживает внимания, что в самом начале литургии верных, вслед за благодарением, сразу проступает и покаяние. После, на самой Евхаристии, оно почти исчезнет: там уже будет нужно отдаться благодарению, но зато после Пресуществления покаяние усилится и разрастется в еще большей степени, как увидим. А пока воротимся ко второй покаянной молитве: «Очистиши... и даси (дашь) нам неповинное и неосужденное предстояние святаго Твоего Жертвенника», это – не только о священниках. Но и вообще «молящимся с нами» «даруй же, Боже», «преспеяние (успех, прогресс) жития и веры и разума духовнаго»... Обратим внимание, что в этой молитве покаянная просьба об очищении страстей относится все же больше к священнослужителям, а о «молящихся» они, наши отцы, думают лучше, что те – и так хороши, и потому им испрашивается лишь «преспеяние», то есть улучшение. Так и здесь, во второй молитве, смиренное разделение наших «грехов», или теперь уже «скверн» – от мирянских «неведений» – продолжается и даже углубляется: себя мы начинаем сознавать все хуже, а о мирянах думаем все лучше. И это так естественно: когда человек плохо думает о себе, тогда он не дерзает худо думать о других; наоборот, ему все прочие представляются не только лучше него, но и просто хорошими, и остается лишь желать им улучшения.

Как все это и мудро, и умилительно, и спасительно!

Но неужели сами-то миряне приступают-таки с полным спокойствием и с одною благодарною любовью? Не может быть! Как бы ни смирял себя священнослужитель пред Богом, как бы ни возвышал над собою «хороших» мирян, он не может забыть, что не перед ним, а перед Богом-то и они на литургии верных оставлены лишь по милости Его; еще более он не может забыть (а от своего собственного покаяния это сознание еще более обостряется), что предстоит нечто страшное и великое, то есть предстояние в Евхаристии Святой Троице, Пресуществление Святых Даров, участие всех в Жертвенной вечери. И потому, как же и им, «хорошим» мирянам, можно стоять-то благодушно-мирно, даже несмотря на их доброкачественность?

Конечно, им можно стоять с «любовью» (а нам, священнослужителям, с сокрушением), но они сами чувствуют, их священник даже и не учит (ведь хорошие сами сознают, как им подобает себя вести), что нужно иметь и «страх», и они его имеют уже! Какими миряне – по сознанию нас, грешных священников, – мыслятся и мудрыми, и хорошими! Остается лишь желать еще лучшего им. И не нужно думать, чтобы это мнение со стороны нас было лицемерным «смирением паче гордости». Нет! Это так бывает почти всегда. Вот и я – о Господи, Господи! – думаю часто во время литургии: «Боже, как они все лучше меня! Да и какие у них грехи-то?! Мне бы нужно самому уйти от Престола, а я еще за них молюсь, но должен молиться – я их ходатай!»

Правда, наше состояние обостреннее, чем у мирян, ибо мы предстоим ближе к Страшному Жертвеннику, но мы не думаем в эти моменты оправдывать себя или выставлять в более выгодном положении: не до этого. Наоборот, это еще более усугубило бы нашу худость, нашу скверность, то есть если бы мы дерзнули самооправдываться, а мирян в глубине души унижать. Где уж тут?! Боже, сохрани от этого! И так едва-едва держишься за колени Господа. А как только унизишь кого – сейчас будешь сам отвергнут. И держишь свое сокрушение, как щит над собою. А сейчас и еще более погрузимся мы, священнослужители, в глубину покаяния. А о мирянах мы лишь молимся (после «преспеяния») как о достойных, но все же, вероятно, небезгрешных:

«Даждь им, всегда (подумать, миряне – «всегда» хороши) со страхом и любовию служащим Тебе (мыто грешим, а они «всегда служат»), неповинно и неосужденно причаститися Святых Твоих Таин и Небеснаго Твоего Царствия сподобитися»... Вон уж на что надеется о них священник: не только на «неповинное» Причащение, но и на будущее блаженное Царство Небесное.

Да и чего же иного можно ожидать для «всегда служащих» Богу?! И так как больше этого пожелать нечего мирянам, «верным», «святым», то священник (больше для них, но по приличию присоединяет уже и себя) говорит, что они могут надеяться, что они Божьи, что они защищаются Самою Силою Его как верноподданные Его, и потому – мы (они и священник) укрываемся от греха под крепкую Его руку: «под державою» Его «всегда храними» и можем, и должны «Славу возсылать Отцу и Сыну и Святому Духу». А между тем, после первой молитвы благодарственно-уповательной и возглас конечный «яко подобает Тебе слава, честь и поклонение». Так священники успокаивают мирян: «Вы – под рукой Божией».

Да, это так. Но я-то? А сам-то я каков? И как бы отстранив уже от себя паству свою, которая точно двоила наши чувства о самих себе («мы плохи», «вы -хороши») и тем самым мешала решительнее сосредоточиться на своей худости, мы, священнослужители, погружаемся теперь одни в алтаре пред Лицем Единого Бога в глубину покаяния. И из уст священника вырываются такие слова, которые всегда тягостно даже читать, а не только переживать. И иной раз я даже боюсь переживать их, потому что если уж переживать как должно, так бы нужно и исполнять их, а они страшны... Да если и не исполнять, а только хоть проникнуться ими, и то мучительно для «скверной» души. Я их ранее приводил, но сейчас они сильнее прозвучат нам и уместнее в связи с течением литургии.

«Никтоже достоин от связавшихся плотскими похотьми и сластьми приходити, или (даже) приближитися, или служити Тебе, Царю Славы: еже бо служите Тебе, велико и страшно и самем Небесным Силам...»

Остановиться нужно. А может быть, лучше не останавливаться? Может быть, лучше не задумываться, а «пробежать» лишь глазами, не трогая «сквернаго» сердца?

Да, этого хочется! Хочется проскользнуть мимо. И я нередко перелетаю над бездною покаяния: не под силу... Я давно уже «молча» уткнулся в колени «Милостиваго Спаса» и лишь тихой любовью «умоляю» Его, без слов: Он знает сердце мое немощное...

«Приблизиться» даже «никто не достоин» из грешников!

«Страшно» и ангелам!

О, Боже мой! Боже мой!..

А я? А я стою, будто бы достойный? Не страшусь? Хотя и вижу всю «связанность» свою, но уйти от престола – не ухожу.

Но нет, лучше, легче, уж и не думать!.. Потороплюсь к утешающим и ободряющим далее словам...

Когда служит архиерей, он тоже читает эту молитву о своем недостоинстве, но выражает это даже и внешне, мытаревым видом: «мало приклонив главу», как и приточный мытарь, не смевший и очей поднять на небо. Как и я, уже давно опустивший очи свои и даже спрятавший голову свою в складки одежд Иисусовых... Так и провинившиеся дети, уткнувшись в платье мамы, сначала горько-горько, с перехватами их горлышка, плачут; потом замолкают; и лишь изредка вздрагивают их маленькие плечики от незастывших еще рыданий; и уже, кажется, все кончено: мама ласкает по бедной головке, сама тихо проливая слезы над нею, и даже поднимает личико к себе, вверх, чтобы с любовью поцеловать покаявшегося. Но вот сам-то ребенок не хочет отходить от приютивших его колен: ему еще трудно смотреть на огорченную им маму... Еще немного нужно успокоиться. И они оба продолжают молча свое дело: она гладит, а слезы любви все катятся по щекам и со щек на шелковые волосики «маленького грешника», он же, вздрогнувши, с последним всхлипом, погружается в тишину: ведь он, бедненький, устал... А может быть, и заснуть он захочет сейчас: сердечко-то маленькое, а горе – большое... Устал он... И бывает, что дети в такие моменты засыпают...

...Но на службе, увы, невозможно отдыхать; ты поставлен пред Царем: до отдыха ли тут? Нужно искать иной исход из этой глубины покаяния. И Церковь указывает его, ободряет, «поднимает» лицо «отрока».

Возможно ли это психологически?

Я сказал бы: трудно, очень трудно! Но когда не остается уже иного исхода, по необходимости человек хватается за все. Или уйди, или служи... Если же служишь, то уже встань от земли – хочешь не хочешь, подними голову, воздвигни руки к действию... Но как же: если я не смею «приблизиться», а не только что «служить»? На что же я могу опереться в таком случае?

Послушай, грешный священнослужитель, успокаивающие, ободряющие слова. Твои грехи «велики», но Спаситель имеет «неизреченное» и уже «безмерное человеколюбие». Ради него Он сделался даже «Человеком», и хотя и «непреложно и неизменно», то есть не изменив Своего Божества, но «нашим» сделался, и не только «Человеком», но и «Архиереем». Это что значит? Иерей молится за людей, приносит умилостивительные жертвы за них, ходатайствует пред Богом. И Господь-Человек, как «Архиерей», не только с нами соединился, воплотившись, но и Сам просит за нас: а Его ли молитва не сильна?! Ведь Он и Бог же «непреложный, неизменный»! Он – Сын Божий! Успокойся же, священнослужитель: за тебя, за твои грехи Он и сейчас вот просит Отца Своего...

Но Жертва Его за нас – страшная? Да! Однако Он же, знавший наперед наши немощи, Сам установил это «священнодействие» «Бескровной Жертвы» и передал нам как «Владыка всех». А если что Владыка или Царь повелевает, то имеет ли право не признавать это подданный, ссылаясь на свое недостоинство? И в монастырях не позволяется отказываться от послушаний, даже и «высоких», если их накладывают начальники. И несмирен тот монах, который думает, что ему что-либо дается ради «достоинств» его... Лучше, смиреннее, «достойнее» перестать думать о себе вообще, а лишь вспомнить о повелении «Владыки всех». Так и Иоанн Креститель сначала отрекался от крещения Сына Божия, а потом, после приказания Владыки: «оставь теперь, сейчас, на этот раз, свое смирение, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду» (Мф. 3, 15) [исполнил все повеленное ему]. Вот и Церковь, от Лица Самого Господа Иисуса Христа, говорит священнику:

Оставь на этот раз и ты свое сокрушение, которое препятствует тебе даже совершать эту службу; пойми, что не в тебе дело, не в в твоем недостоинстве, или даже хотя бы мнимом «достоинстве»: что ты такое вообще? Слуга, раб, прислуживающий мальчик (по-славянски далее – «отрок»). И только! А совершается все по Моему, Владычнему, повелению и установлению, следовательно, Я и отвечаю за все. Ты же, продолжая сознавать свое недостоинство (какое, конечно, и есть), лучше сосредоточься на Моей силе и власти, на нее обопрись в своем страхе... Ты ведь знаешь, Кто Я. Да, Я воплотился, сделался подобным тебе Человеком, стал тебе «Своим», а ты – Мне, но по существу Я Единый Господь и Бог, «владычествующий небесными и земными», Я восседаю даже на Херувимах, как на Престоле, Я – Господь Серафимов, Я – Царь Израиля. Зачем же ты о себе больше нужного думаешь? Исполни повеленное, установленное, узаконенное, что полагается, что достойно и праведно, исполни «всякую» (всю) «правду»...

И сказано об Иоанне: «тогда Иоанн допускает Его» (креститься) (Мф. 3, 15).

А здесь священнослужитель тоже отстраняет себя, как препятствующего, чтобы Господь Сам принес Евхаристию Жертвы и предоставил все совершить Ему, Святому. А себе просит лишь очищения: «Призри на мя грешнаго и непотребнаго (сильное слово!) раба (даже не слугу, а «раба») Твоего и очисти душу мою и сердце лукавое...» Вот уж когда священник просит об очищении: после Его «безмерной» любви, после воплощения, после Его молитвы за нас, после Владычнего приказания, тут и о себе он вспоминает.

Но и это опять не самое важное: как бы ты ни был «достоин» или хотя бы очищен (исповедью ли или слезами покаяния), но знай, священнослужитель, что дальнейшее совершение тобою Евхаристии не на этом покоится. Почему? Потому что то, чему надлежит сейчас совершаться, то есть Пресуществлению, столь безмерно велико и совершенно недоступно никакой твари, даже и Архангелам (а они ли Уже не чисты, они ли не достойны?), что невозможно не только сотворить это тварною силою, но даже и прикоснуться опасно к огню: в хлебе и вине... воплотится Бог. Какое тут место уж твари? Что она может? И причем тут ее «мощь» или «немощь»? Все – солома перед огнем! А если это чудо из чудес все же совершается, притом совершается безнаказанно для тварного служителя, да еще и грешного, то только в силу охраняющей его хиротонии, благодаря силе Святого Духа, которую он получил в таинстве священства: вот где последнее убежище для устрашенного священнослужителя: «благодать хиротонии».

Благодать Святого Духа, полученная в хиротонии, охраняет священнослужителя; и особенно она в нем или через него все и действует. На нее и нужно нам надеяться более всего, она «священнодействует Святое и Пречистое Тело и Честную Кровь». Поэтому и после перенесения Святых Даров на престол священнослужители испрашивают друг для друга именно благодати Святого Духа: «Дух Святый найдет на тя, – говорит один, – и сила Вышняго осенит тя». А другой отвечает ему тем же пожеланием: «Той же Дух содействует нам вся дни живота нашего».

Вот сколько оснований, выводящих душу тайно-совершителя из глубины страха и давящего сокрушения.

А когда примешь все сказанное во внимание, тогда само собою входит в душу умирение: не я, а лишь через меня все творится. Но возможно ли, однако, забыть и тут свое недостоинство? Неужели такое глубокое сокрушение, почти подавленность души, в коем только что пребывал я, исчезнут совсем? Неужели я буду теперь совершенно мирен и спокойно-уверенно, «как ни в чем не бывало» буду совершать таинство? Нет, это немыслимо: как ни важны, как ни убедительны, как ни могучи приведенные утешения, все же забыть себя самого я не могу, но теперь я не имею права быть в подавленном состоянии. Что же делать? Тогда образуется новое, среднее состояние, самое нужное и естественое в таких условиях: сокрушенное сознание своего недостоинства, но вместе с тем и смиренно-дерзновенная решимость приступить к Жертве, но уже с надеждою не на себя, а на благодать, на Самого Христа Владыку.

Так гнетущее покаяние переходит в благонадежное умиряющее смирение и упование на милость Божию, на «милость мира». Первое слово говорит одновременно и о сознании своей вины (ибо милости просить свойственно провинившемуся), а вместе с тем и о разрешении ее – в море милосердия Божия. Второе же слово говорит больше о результате того и другого (и сокрушения, и милосердия), духовном мире в человеке, но он приходит вследствие тех же причин – смиренного покаяния, а еще более – от милосердия Искупителя.

С таким настроением найденного исхода тайно-совершитель далее и действует, чего он прежде ужасался, и продолжает смиренно молить за свои грехи: «К Тебе бо прихожду приклонь (приклонив) мою выю»... Вот уже – «прихожу», и смиряюсь, все вместе. «И молю Ти ся, да не отвратиши лица Твоего от мене, ниже отринеши мене от отрок (служителей) Твоих, но сподоби принесеным Тебе быти, мною грешным и недостойным рабом Твоим, Даром (Дарам) сим». Так смиренно умирился священнослужитель. Но в заключение, обняв все приведенные выше основания к успокоению одним взором, он ясно вдруг зрит, что ему действительно должно смиреннее смотреть на все, и на себя в частности. Ведь Кто же действует? Разве же мы? Вочеловечился Он, Сын Божий! Архиерействует, ходатайствует Он! Установил и передал совершение Таинства Он, Владыка Неба и земли! Очищает нас Он! Охраняет благодатию Духа Он же! Все Он! И совершает самое Таинство силою Духа Святого Он.

И обняв все это мыслию, человек точно отходит в тень, успокаиваясь кратким единым сознанием о вседействующем Христе Спасителе. Ведь «Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш»... Вот главное основание к утешению. Вот где конец разрешения туги: все – Христос Сам. Он и Жертва приносимая, но Он же и Совершитель Ее, Себя Самого приносящий.

...И священнослужитель уже точно забывает себя, и готов благодарить и славословить всех Спасающего и все Совершающего Христа, а как вспомнишь, что главное-то не в моих немощах или даже «достоинстве», а в Сей Искупительной приносимой Жертве, то уже становится совсем возможным благодарить, и именно все действующего Сына: «И Тебе славу возсылаем» – так оканчивает тягостно-начавшуюся молитву священник («Никтоже достоин...»).

Так тягота от «скверн» наших перешла постепенно в покаянно-умиренную молитву о сподоблении совершить службу, а разрешилась Славословием Жертве – Христу. И далее совершается символическое действие: архиерей (а я видел и священников, делающих то же) «умывает руки».

После того сокрушения, в коем мы устанавливаемся в данный, преджертвенный момент, и о котором я так много распространился, после двукратных молений об очищении, архиерей показывает и то, и другое: и сознание вины, и нужду в очищении благодатию Святого Духа – действием, омовением. А в новых архиерейских «Чиновниках» (книгах о «чинах», о службах) повелевается умыть (концами смоченных перстов) и очи, и уши, и уста – то есть почти всего человека: весь есмь бо грешен. И при этом читается им молитва Господу о ниспослании Святаго Духа на воду, чтобы Он, как во Иордане, освятил ее Своим «спасительным явлением».

Но заканчивается эта молитва и просьбой об «освящении всех людей». И, по древнему обычаю, воду, освященную руками архиерейскими, разносили по церкви – и верующие также омывали себя.

А в молитве верных на Преждеосвященной литургии и прямо испрашивается всецелое освящение: «Ты», Боже, «вся наша чувства страстнаго умерщвления свободи, благаго тем (им) владыку внутренний помысл (ум, главу) приставив: и око убо да не приобщно будет всякаго лукаваго зрения, слух же словесем праздным невходен, язык же да очистится от глагол неподобных: очисти же наша устне хвалящия Тя, Господи: руки наша сотвори злых убо ошаятися (отскакивать) деяний, действовати же точию яже Тебе благоугодная; вся наша уды (члены) и мысль Твоею утверждая благодатию».

А в это время певчие поют уже Херувимскую, изображая Херувимов и с ними подпевая «Трисвятую песнь» о Пресвятой Троице.

Как же связать такую дерзновенную песнь с тем сокрушенным духом, в коем мы находились только что перед этим?

Думаю, так: «хорошим», «святым» христианам естественно радоваться, благодарить и славить Троицу, а миряне мыслятся в церкви лучше нас, священников. И потому они первые начали петь Херувимскую. Священнослужитель же еще читает о себе сокрушенную молитву («Никтоже достоин...») и, лишь постепенно освобождаясь от страха, доходит мало-помалу до «славы» Христа. А потом архиерей очищает себя омовением; и уж лишь после этого, надев омофор (знак надежды на Искупительную Жертву, ибо омофор – символ Агнца, положенного на плечи, как носят пастухи больных ягнят), поднимает молитвенно и дерзновенно очи и руки и присоединяется к поемой Херувимской, уже умиренный.

Но когда я слышу эту «Трисвятую песнь», то у меня иногда еще более обостряется сознание своего недостоинства. Херувимы... и я. Светлейшая чистота... и мои немощи. Они лица закрывают пред Святейшей Троицею, а я смею очи поднимать, руки горе воздвигать и им «припевать»? Я дерзаю стоять пред Троичным Престолом Трисвятого, я, грешный... И тогда сокрушение снова охватывает сердце и очи наполняются иногда слезами покаяния...

Но в другой раз, а иногда и после таких переживаний, прибегают иные мысли: «Ведь вот как я ни «недостоин», как ни «непотребен», а все же Ты допустил и меня совершать и службу эту, и предстоять Тебе, и припевать с Херувимами... А если Ты допустил, то, значит, милость Твоя не исключила меня от «отроков Твоих», а приняла в число служителей. А если приняла, то мне ли отрекаться? И потому, если уж не с славословием хвалы, то с миром сознания милосердия Его буду все же припевать Ему, Милостивому Спасителю.»

А иногда еще и такие чувства посещают: «Да, Ты – Трисвят, Господи, а я – червь. Но я люблю Тебя, Всеблагий. И верую в Тебя. Ни к кому иному не прибегаю, как только к Тебе, как бы ни был я плох. Да и все перед Тобою нечисты. Но Ты Своею благостию приими нас; и Всемогущею Силою Святого Духа очисти, убели, покрой все мое нечистое, и удостой предстоять Тебе. Ведь моя вера и любовь к Тебе дороже Тебе, чем так называемые «добродетели» наши. Но и самые язвы мои пусть расположат Тебя к милосердию: я же страдаю, пожалей меня! К Тебе прибегаю, как к Врачу; исцели меня! Не к кому иному прибегнуть мне! А Ты – благ, сама Благость, имя Тебе – Любовь!»

И тогда по-детски доверчиво протянешь руки свои к Отцу с надежной мольбой.

И только теперь мне стал более ясным самый главный «камень» надежды, на который опирается и Церковь в молитве «Никтоже достоин»: это перенесение центра упования с самого человека, со своих переживаний на «Единого Посредника, Ходатая Бога и человеков, Человека Иисуса Христа» (см.: 1Тим. 2, 5).

Да, единственный Ходатай лишь Он. И Ходатай всемощный, ибо Сам Бог. Ведь это я давно уже знаю.

И, странно, даже читая постоянно молитву («Никтоже...»), я как-то недостаточно ясно отдавал себе отчет в великой силе этого упования, заключающегося именно в опоре на Единородного Искупителя!

Этим, вероятно, помимо моего недостоинства, объясняется то, что я даже и после такой молитвы, вместо того, чтобы умириться и уже смиренно-спокойно просить принять от моего «непотребства» дары, продолжал иногда все мучиться. Но лучше идти за Церковью: она мудрее нас. А для нас это и смирение.

Но я уж слишком надолго остановился на этой молитве и на своих переживаниях. Однако это, может быть, поможет кому-нибудь уяснить, с какими покаянными, а отчасти и благодарственными, а еще более – с уповательными на милость Ходатая чувствами – должно стоять за этой частью литургии: дальше придет благодарение, а сейчас еще – место покаянию, но с надеждой.

С этим связаны и другие молитвы и действия этого момента. А именно.

Когда люди поют Херувимскую песнь, диакон в это время кадит и алтарь, и всех молящихся. Какой смысл данного каждения? Можно думать, что как дым возносится кверху, так и мы свои молитвы припеваем Херувимам. Но нужно усмотреть и иной смысл: это каждение есть покаянная молитвенная жертва Богу от сокрушенного духа; такое понимание вяжется более с молитвами данного момента, содержание коих мы вскрывали доселе. И это выражается, между прочим, и тихим чтением покаянного 50-го псалма у греков и сербов, и болгар во время каждения диаконом или архиереем – ибо он за всех молится, просит о прощении своем и молящихся, как предстоятель, имеющий сейчас приносить жертву, как пастырь, отвечающий за свою паству, почему, выходя к народу, берет в левую руку архиерейский посох или жезл, произнося: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости», и прочее, что написал царь Давид после двойного греха: прелюбодеяния и убийства.

А после этого (или, если кадит диакон, то пред этим) архиерей, прочитав трижды с воздетыми руками Херувимскую, целует распростертный антиминс – или Распятого Господа, ибо в Нем главным образом нашел он опору и утешение в бездне сокрушения, и идет к жертвеннику и здесь опять снова сознает свои грехи, «поклонився убо трижды, глаголет: «Боже, очисти мя грешнаго».

Затем «отлагает шапку» (митру) в знак смирения, покаяния и отложения своей власти пред Жертвою Сына Божия, Которому Единому подобает власть теперь, ибо все делается Его силою. И «поминает» всех, вынимая частицы. Зачем? Опять в умилостивление за поминаемых, подобно тому, как и разбойник на кресте пред Крестной смертью Спасителя просил Его: «Помяни мя, Господи, во царствии Твоем».

Сейчас наступит, в Евхаристии, Царство Троицы; и мы просим и нас «записать» в число участников Его, дабы, лежа вместе на одном дискосе с Жертвенным Агнцем, то есть объединенными с Ним Его Жертвою, мы вместе были бы приняты и на брак Царский.

Между прочим, отсюда становится понятным установившийся неписаный обычай, особенно хранившийся в сельских церквах, что просфоры можно вынимать лишь «до» Херувимской, дабы нам и поминаемым нами не оказаться уже вне дверей Искупительной Жертвы, когда будет возглашено: «Двери, двери!» (затворите).

Но, как я писал, в древности поминались и вынимались части после Пресуществления Святых Даров, что можно и теперь делать, в соответствии с идеей принесения Жертвы за весь мир: и Небесный, и земной.

Но и здесь очень уместно молиться о помиловании и живых, и умерших. Поэтому каждый из сослужащих священников подходит к архиерею и, целуя его в плечо (где лежит омофор, как знак Жертвенного Агнца), просит: «Помяни и меня, грешнаго и недостойнаго раба Твоего (имярек)».

После этого совершается так называемый Великий выход. Естественное, историческое происхождение его, как известно, таково: Святые Дары (хлеб и вино) заготовлялись доселе на жертвеннике (а прежде это была особая часть храма, как и сейчас есть еще в больших храмах или монастырях), а так как пришло время для совершения Таинства, что совершается на престоле, то заготовленные Дары и переносят к этому моменту с левой стороны в центральную часть алтаря. Но нужно усмотреть и другой смысл в соответствии с богослужебным, молитвенным настроением: мы видели, что оно было весьма покаянное («Никтоже достоин...», «очисти от скверны плоти и духа» и проч.), но разрешилось главным образом благодаря упованию на Самого Искупителя, «Приносящаго и Приносимаго»...

И вот теперь эта мысль, эта вера, эта надежда, эта утешающая милость, эта опора на Агнца Мира, за нас имеющего быть принесенным, выражается в действии: Его уже несут на заклание за нас.

Ободрись же, человек! Посредник умилостивления, Ходатай примирения нас, грешных, уже идет на Свое «служение примирения»:

Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступлений их, и дал нам (служителям) слово примирения. Итак мы... от имени Христова... просим: примиритесь с Богом, «ибо не знавшего греха Он сделал для нас Жертвою за грех, чтобы мы в Нем сделались праведными пред Богом» (2Кор. 5, 19–21).

Поэтому когда несут Дары через народ (в древности, да и сейчас еще в греческих церквах, также и в славянских, несут через церковь, через народ, а не по амвону лишь), этим показывается образно, что Агнец закапается за всех, за всю Церковь; и через страдания Свои Он и ее, Церковь, берет с Собою, соединяет Себе: ведь за нее Он страдает, а не за Себя... Как бы берет Ее за руку. Или становится Посредником между нами, грешниками, и Богом Правосудным... В нашу «среду» (в середину) вошел Он и сейчас за нас будет приносить Себя в Искупительную Жертву. Не унывай же, человек! Надейся на «милость мира, на примирение Искупителем!»

И когда несут по церкви, то говорят о всех:

«Вас и всех православных христиан да помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда, ныне и присно и во веки веков».

Певчие поют: «Яко да Царя». Доселе пели «Трисвятую песнь», «Животворящей Троице», но это делалось возможным для верных только через Жертву Сына Божия, Которую и несут величественно, как «Царя всех». И после поминовения полагают на престоле, как Исаака на дровах, как незакланного еще Агнца на жертвеннике. А церковь, уже предваря смерть Его, читает и о погребении: «Благообразный», «Во гробе плотски», «Яко живоносец», а из 50-го псалма, покаянного, читает лишь уповательный конец: «Ублажи Господи благоволением... тогда возложат на олтарь Твой тельцы».

Так все это связано с благонадежным покаянием данного момента.

И казалось бы, теперь уже можно приступать и к Жертвенному действию, к Евхаристии. Но Церковь произносит до этого еще одну ектению: «Исполним (дополним) молитву нашу Господеви»...

Я после разъясню строй всей литургии, и тогда выяснится, почему эта одна ектения технически «оторвалась» от целой группы прежних ектений, произнесенных в этой части литургии до Херувимской, а здесь хочу поставить ее лишь в духовную связь с молитвенным настроением.

Ектения эта, как знаем, «просительная», и в ней мы и сокрушаемся и молимся о прощении грехов («дне... свята ... и безгрешна», «Ангела ...хранителя душ и телес», «прощения и оставления грехов», «в мире и покаянии ... скончати» жизнь, «христианския кончины ... и добраго ответа на Страшнем судищи ... просим»: «подай, Господи»).

Поэтому понятно, почему она является уместною в этом преджертвенном, покаянном моменте литургии, о чем все время мы и говорили.

И лишь спрашивается: почему она поставлена после Херувимской и после перенесения уготованной Жертвы, а не до Нее?

Можно объяснить так. До Херувимской было несколько ектений (между прочим, и «великая» сокращенная, которая теперь стоит в начале литургии оглашенных), и в них церковь молилась о самых разных вещах, и не только об одних верных, но и об оглашенных. А потом она повелела «отложить всякое житейское попечение» (в Херувимской)», забыть о всяких нуждах второстепенных, земных, может быть вообще и приемлемых, но в данный момент вознесения Жертвы на заклание уже не соответственных моменту. Теперь нужно сосредоточиться исключительно на самых возвышенных предметах: Царстве Пресвятой Троицы, благодарении Ее, хвале, на Искупительном Жертвоприношении. Все же остальное забыть. А о себе лишь помнить с одной стороны: подготовлены ли мы духовно к этому моменту? И конечно, ответ будет всегда сокрушенно-покаянный: «...несмь достоин, ниже доволен, да под кров внидеши храма души моея: занеже весь пуст и пался есмь» (Молитва вторая пред Причащением).

Это покаянное настроение и выразилось уже в тайных молитвах («Паки и многажды», «Никтоже»). Но оно же вот теперь выражается и в ектении, а если бы она была приставлена ко всем другим ектениям, где мы молимся обо всем (и о властях, и об архиереях, и усопших, и оглашенных, и о благорастворении воздухов, и изобилии плодов земных, и о плавающих, и путешествующих), то есть когда и великая ектения была здесь, тогда она как бы затерялась среди других желаний и прошений. Но когда теперь, после «выхода» нам уже нужно сосредоточиться только на Жертве и на себе, на своей душе, короче: на спасении, – то очень хорошо сделано, что эту «просительную» «духовную» ектению выделили от других и поставили особо, отдельно, одну. Для этого оставалось ей лишь одно место: после Херувимской, перед самой Евхаристией. Нужно было продолжать углубляться в тихое покаяние с надеждой: первое выражается в молениях о прощении грехов, а вторая – в молитвенном призывании «Пресвятой, Пречистой... Богородицы... со всеми святыми» и предании всех и себя «Христу Богу».

Это первое объяснение.

А второе связано с мирянами. Как мы видели, лишь священник, да и то тайно, молится об очищении (и то больше своих грехов), а для молящихся читаются ектении (теперь в сокращении), в коих миряне совсем не слышат покаянных мотивов, а они необходимы пред Жертвою, хотя бы по одному тому, чтобы осознать, ради чего Сын Божий возносит Себя на Крест. Ради чего приноситься будет Жертва? Грехов ради наших. Об этом будет сказано в Символе веры, но в общей и положительной форме: «Нас ради человек, и нашего ради спасения ... воплотившагося ... Распятаго же за ны»...

А в ектении прямо говорится о грехах. Но так как миряне «тайных» молитв теперь не слушают (прежде они были гласными), то им тем более нужна эта ектения, ибо лишь в ней услышат покаянные мотивы, громко произносимые диаконом. Это вторая причина.

Наконец, третья связана с моментом приготовления Жертвы. Народ видел, как несут Агнца на заколение... Ради кого? За что? «Ради меня, за грехи мои», – говорит нам самое это действие. И как естественно затем сосредоточиться на молениях о прощении: «Помяни мя, Господи!», «Да помянет вас Господь!». И меня помяни, не забудь, не отринь, но помилуй, заступи, спаси Своею благодатию, простив грехи мои! И сначала священник «поминает», ибо ему дана благодать такая в хиротонии как посреднику между Богом и паствою. Но даже и «молитва праведника» требует «поспешествования», содействия участием самих богомольцев, самой паствы (Иак. 5, 16).

Поэтому нужно, чтобы к Жертвосовершителю присоединились и люди: «Исполним (и мы) молитву нашу», мирскую.

Далее, хотя Искупление совершается Самим Агнцем, но и от нас требуются, по крайней мере «покаяние и вера».

Вера потом будет изложена в Символе, а покаяние выражается сейчас в ектении. И даже так именно лучше, ибо в порядке духовной жизни так и бывает: сначала человек должен осознать свои немощи, беспомощность, гибель, нищету, банкротство; должен потерять «веру в себя», как говорит царь Давид: «Нищ есмь аз, и в трудех (скорбях) от юности моея; вознес же ея, смирихся и изнемогох» (Пс. 87, 16).

Сначала возносился, на себя надеялся, потом должен был смириться, а в конце концов дошел до «изнеможения» (бессилия).

Только после такой сокрушающей нищеты можно всей душею «взыскать Господа пред собою всегда». Покаяние ведет к вере, к сознанию нужды в Искупителе – Сыне Божием... Такой путь указан и апостолом Павлом в Послании к Римлянам (см.: Рим. 1:18, 3:23) о виновности и беспомощности всех: и язычников, и иудеев, о спасении во Христе (см.: Рим. 14, 3–9).

А уже после исповедания веры человек получает плоды Искупления: вера, по общему отеческому учению и апостольскому, усваивает нам «заслуги» Искупительной Жертвы. «Надобно, чтобы приходящий к Богу веровал сначала, что Он есть, и ищущим Его воздает» спасение чрез Сына (Евр. 11, 6).

Потому, когда несут на Великом выходе Агнца за тебя, не думай, что это за твои дела, но помышляй, что от тебя эта Жертва требует подвига веры, покаянно-аскетического подвига. Это третье объяснение в связи с Жертвой.

И наконец, доселе, даже в тайных молитвах, мы или сами просили («очисти», «прости ми непотребному»), или лишь ссылались на будущую Жертву, на Архиерея Христа, имеющего Себя привести. Но вот теперь, когда Он, как Агнец, уготованный на заколение, в виде Святых Даров уже «предлежит» на Жертвеннике, теперь именно мы имеем особое основание молиться о помиловании: прежде мы созерцали Его лишь верою и ссылались на Его Ходатайство, а сейчас Он Сам уже лежит, как Исаак, связанный Авраамом на заколение. И вследствие этого мы имеем новое, и самое действенное, самое сильное основание молиться о помиловании нас Богом Отцом, по любви к нам ради Сына («Ублажи Господи»), по щедротам милосердия, приготовившего Себя в Жертву Искупления. Она еще не совершилась, но уже все готово. И ссылаясь на нее, мы просим.

Что именно такое (и собственно, самое главное основание) объяснение помещения здесь просительной ектении – это, помимо общих соображений, видно из самого текста ее, из тайной молитвы и заключительного возглашения: «Исполним молитву»... И тотчас: «О предложенных Честных Дарех Господу помолимся» за всех, в храме сущих.

Вот новое основание, ссылка на новый мотив: Дары уже предлежат, ходатайствующие за нас, хотя еще не «принесенные» и не «освященные», как скажет Церковь после Пресуществления, а лишь «предложенные» для этого. А если «предложенные», то этих слов и, следовательно, самой ектении, нельзя еще было говорить до Херувимской, до перенесения и предложения Святых Даров на престол. И далее в тайной молитве говорится о «жертвенности»: «Господи Боже,.. Едине Святе (а мы все грешны), приемляй Жертву хваления ... приими и нас грешных моление (пока еще не жертву), и принеси ко Святому Твоему (на Небесах) Жертвеннику, и удовли (удостой), дозволь нас приносити Тебе дары же и Жертвы духовныя, о наших (священнических) гресех и о людских (мирских) неведениих: и сподоби нас обрести благодать пред Тобою, еже быти Тебе благоприятней Жертве нашей, и вселитися Духу благодати ... в нас, и на ... Дарех... и на всех».

Все связано с Жертвой, и так молиться можно и лучше тогда, когда она уже вот предлежит.

О чем же молится Церковь здесь, кратко говоря: «Сподоби, Господи, принести Жертву Тебе за нас»?

Да, но основание к этому какое? Наше покаянное «грешных моление» (сюда относится и ектения эта), и Твое, Боже, благоволение («благодать»), и вот эта «Жертва хваления». Ради Нее, ради «предложенных Честных» Даров, ради милости Сына, просим и прощения, и даже сподобления совершить, принести Духом Святым Евхаристическую Жертву.

Значит, все – Христом, все – Его Жертвою, все – по Его любви, щедротам. Поэтому заключительный «возглас» (то есть гласное, в голос, громкое возглашение) этой «тайной» молитвы, произносимой после всей ектении, который теперь лишь и слышат миряне, ссылается на любовь Христа – Агнца, через Которого ниспосылается благоволение Троицы: «Щедротами (то есть в сущности» – «Жертвою) Единороднаго Сына Твоего (все то соверши, а особенно приими жертву Его, о нас имеющую быть принесенною), с Нимже благословен еси со Пресвятым... Духом».

Вот какая причина или, лучше, многие причины перенесли эту покаянную ектению из группы других прошений за Херувимскую песнь к самой Евхаристии.

Этим и кончается уповательно-покаянный момент литургии верных. Люди подготовились к самой главной части ее – Евхаристии, сейчас начнется совершенно другой момент, с совсем иным характером: откроется благодарственно-хвалебная вечеря. О ней мы уже говорили. Там покаянных чувств почти совсем нет, а все хвала, славословие, благодарение, «жертва хваления».

А если и вспоминается о грехах, то не для возгревания уже покаянных чувств, а для обоснования благодарственной хвалы.

И в этот момент, согласно и тексту Евхаристии, и по ходу литургии, как мы говорили выше, подобает слиться с Церковью в «евхаристических» чувствах благодарной любви.

И желая начать эту часть, Церковь обращается к молящимся и посылает им «мир всем», «успокойтесь же совсем теперь». Так перед переменою настроений нужно хоть на момент успокоиться; Церковь хочет оторвать чад от сокрушенных мучительных мыслей о грехах и дарует им «мир».

Другой смысл этого «мира» обыкновенно усматривается в желании приготовить людей к какому-либо важному последующему моменту (чтению Апостола, Евангелия, Евхаристии, Причащению; все это предваряется возгласом: «мир вам», «мир всем»). И это тоже правильно: наступает самый великий момент службы – введение в Царство Троицы, Искупление, Пресуществление, начинается торжественное славословие Спасающей Троице.

И подобало бы и подобает слиться с Церковью в хвале благодарения хотя бы в этот момент. «Но так ли бывает?» – спросим себя.

Увы! Не так, не всегда так, не совсем так. Но, может быть, это оттого, скажет кто-то, что вот мы не понимали доселе, как нужно? Отчасти и поэтому, правда. И нужно, и должно стремиться проникнуться теми чувствами, какие указывает Церковь.

Но все это возможно и легко истинным «верным», «святым». А мы?

И мне трудно бывает отделаться, даже в такой момент хвалы, от сокрушенного сердца, в котором радость перемешивается со старыми покаянными воздыханиями, а то и с сокрушенными воплями, подобно тому как каменщик переслаивет кирпичи известкой. Опишу, как и почему это бывает; может быть, и другим пригодится... И кажется, не я лишь один переживаю подобное; даже и в богослужении литургии мы еще встретимся со скорбными мотивами. Но расскажу о своем, о личном.

Вот что бывало.