УЧАСТИЕ В БРАЧНОЙ ВЕЧЕРИ
Главное, существенное, теперь сказано. Остается готовиться к Причащению, к трапезе Господней на Агнчем браке. Но о Причащении я желал бы написать особо, в отдельном очерке. Теперь же скажу лишь кратко о последней части Евхаристии (или конце литургии), тем более, что по разным местам я уже кое-что объяснял.
С начала «литургии верных» было много элемента покаянного, который искал разрешения в милости Агнчей, а самая Евхаристия, как мы видели, безусловно носила характер преимущественно благодарственный, и лишь отчасти переслаивавшийся покаянием. Теперь, когда подойдет время Причащения, наступит момент радостно-блаженный (от Причащения до конца).
И вот между ним и Евхаристическим каноном начнется сейчас особый, отличный от тех, момент мирной тишины, им проникнуто все, начиная от ектении до Причащения...
Возьму опять сравнение из пира. Мы считали себя недостойными. Мучились, будем ли допущены к трапезе (покаяние). Нас приняли: мы благодарим с Ангелами («Свят»), торжествуем с Богородицею и святыми, и просим и себе, и другим участия на брачной трапезе. Наша просьба принята: «милость» оказана. И что же дальше будет с нами? Конечно, мы сразу успокоились: ради нас все и приготовлено... После мы будем с услаждением вкушать пир.
Но перед этим, пока придем в такое мирное настроение, удовлетворенные и за себя, и за тех, о коих просили, мы идем искать свое место, но уже без сомнения, благонадежно, удовлетворенно, мирно.
Да и психологически так должно быть: доселе мы были напряжены, сначала мучительно-сокрушенно, потом благодарственно-просительно. Но всякое напряжение дается трудно (и покаяние, и хвала, и просьбы)... Устает душа... А там впереди предстоит самый сильный, потрясающий момент радостного, – требующего всех сил веры, совести – Приобщения Самого Агнца, и потому безусловно необходима духовная передышка, мирный перерыв – после двух прежних трудностей и пред наступлением третьей. Усталой душе нужно успокоиться от прошлого и собраться к будущему. Это даже положительно необходимо. И это мы узреваем теперь, по Божией милости.
И тогда нам станут понятными и все частности. Усвоим сразу главное: сейчас будет мирный перерыв. И прежде всего мне стало совершенно понятным, почему не сразу после Евхаристии причащаются: не хватило бы сил после стольких напряжений переходить тотчас же к еще большему сосредоточению. А кроме того, нужно и к этому, то есть к собственному участию в трапезе, подготовиться хоть немного, «найти свое место», «осмотреться» даже на свой костюм (все ли в порядке?), даже не торопиться «захватывать» места (что совершенно неприлично достойному гостю и по отношению к любвеобильному Господину), а чинно, степенно, со всеми вместе, дружно, в единстве, со спокойной совестью тихо, благонадежно подойти в свое время к своему месту за трапезою; и так уже приступить к ней. Да и то, как полагается пред обедом: сначала нужно помолиться Богу; вспомнить еще раз, что ты удостоен по милости хозяина приглашения на этот пир, да об этом тебе даже напомнят, ради тебя же, чтобы ты и вкушал-то с правильным настроением, чтобы ты был достоин трапезы царской.
Ибо и у земных царей люди за трапезой должны себя вести особенно чинно, особенно достойно, по установленным благородным правилам приличия: например, скромно занимать свои места, а не садиться выше положенного, не толкаться, не облакачиваться развязно на стол, но прямо (собранно) сидеть, не шуметь, а молча или тихо беседуя, кушать, не стучать приборами и т. д.
Если так все упорядочено бывает на земных пирах, то еще с большим трезвением и духовною собранностью подобает присутствовать на пире Небесного Царя, на браке Агнца, в Царстве Пресвятой Троицы.
Все это уже бывает в мирном устроении, в спокойном чину.
И это вполне понятно: муки уже были пережиты, исход из них найден, хвала вознесена, милости испрошены.
Все волнующее пережито. Осталась радость впереди, а перед ней – мир и отдых надежды.
В него и вводит теперь Церковь. Дальнейшие молитвы именно к этому и относятся, к этому и готовят. И тогда нам ясен будет строй «литургии верных»:
1. Подготовительный момент пред Евхаристией (от начала «литургии верных» и кончая 1-й ектенией «Исполним»).
2. Самая Евхаристия (Евхаристический канон от «Мир всем» до возгласа «И да будут милости») или Пресуществление, «Жертва хваления», совершение ее.
3. Теперь Причащение Жертве – с подготовительным введением в него. Это особая третья часть.
А то, прежнее, завершилось...
Итак, нам стал понятен перерыв, который сделала Церковь между Евхаристическим каноном и Причащением: нужно было дать отдых между двумя важными моментами (Пресуществлением, или приготовлением брачного Агнца, и Причащением, или вкушением Его), и нужно достойно приготовить нашу душу к «Тайной вечери».
Как же заполнить это место? Я уже говорил, что нужно войти в мирное устроение духа и сосредоточиться. Но можно ли и в этот момент, даже и умиренной душе, забыть о своем недостоинстве, отрешиться от сознания несоответствия нашей нечистоты со святостью Агнца? И, следовательно, можно ли вполне освободиться от покаяния? Я думаю, это просто немыслимо и даже не должно. А потому мы можем ожидать, что струя сокрушения и покаяния, которая довольно сильно всплыла на поверхности нашей души на службе с начала «литургии верных», – и которая в начале Евхаристии совсем исчезла почти, и проявилась лишь после нее, – эта струя не пропадет и теперь, в третьей части «литургии верных», но она примет иной характер. А именно: если в первой части покаяние мучительно искало и нашло выход в надежде на умилостивительную Жертву, если во второй части покаяние сначала поглощено было благодарной хвалою, а после смешалось с надеждою на щедрость Жениха, то теперь покаяние примет характер совсем особый – тихий, мирный, как если бы мы перевалили горный хребет, преодолевши тяжесть подъема.
Или еще иначе: в первой части господствовало все же сокрушение, во второй – благодарение, теперь будет умиление. А в умилении, по объяснению святого Иоанна Лествичника, сочетаются сладость и тихая скорбь.
Так человек наилучшим способом приготовится к Приобщению.
Да так требуется и смыслом Искупления: если принесена уже Жертва, и именно для нашего спасения, то, наконец, пора уже прекратиться мучительному покаянию, нужно дать место спокойному упованию на принесенную уже за нас Жертву. Иначе будет или неверование в Ее силу и милосердие Божие, или же, значит, человек настолько сильно отягощен непотребством, настолько не приготовлен к брачной вечери, что он, и садясь за трапезу, будет все озираться кругом, как проникший сюда незаконно, как незваный, или и званый, но не имеющий «брачной одежды», и потому опасающийся извержения с вечери...
Тяжело смотреть на нашу душу, если она, незваная и «не одетая», хочет тайком добраться до Агнчей вечери. Тогда такой душе и после Евхаристии будет не весело и не мирно. И даже может быть еще мучительнее, чем до этого момента. Страх тогда обостряет муку еще больше.
Но если нет такого несоотвествия, тогда не только можно, но и должно после Пресуществления готовиться к Тайной вечери в мирном, тихо-благоговейном состоянии. Это – общий тон. А тогда станут понятными все другие частности.
Возьму пример из того же званого царского приема на пир. Нас впустили в дом царский. Мы разделись и готовимся к встрече: смущение, робость, страх, может быть, и трепет даже, в ожидании неизвестного приема царем (покаяние). Мы готовимся, чтобы лучше отнеслись к нам.
Потом нас вводят в блестящий парадный зал. И сразу нас встречают радостным приветствием: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога и Отца и общение Святаго Духа с вами!» Нас охватывает торжество, чувство благодарности... Потом, очарованные милостивым приемом, мы излагаем зараз все чувства наши («Евхаристия») и просьбы. Нам отвечают: «Да будут милости!»
Кончилось это, и нас проводят в трапезную. Наступает радостно-блаженное наслаждение. Тут уж ни покаяния, ни страха – а лишь мир, услаждение, или как говорится в уставе церковном о праздничной трапезе: «И бывает братии утешение велие».
Чтобы не забыть, запишу о двух моментах.
Пропев Символ веры и намереваясь войти в «приемный зал» для общения, мы слышим предупреждающий пред встречей возглас: «Станем добре! Со страхом! Внимание!»
Но после этого, как бывает и в жизни, объявляются «награды», «милости». И Евхаристический канон заканчивается уже не «страхом», а «да будут милости!» Страх и милость.
Что же дальше? Чем занят мирный перерыв после Евхаристии и до Приобщения? Прежде всего мы видим опять ту же самую просительную ектению, которую пред Евхаристией произносили: «Исполним молитву нашу». Прежде, бывало, я недоумевал: зачем здесь ектения, и притом, по-видимому, повторная? Еще более непонятно было, как после окончания ектений, ибо слово «исполним», «дополним» («кончим») означает последнюю ектению, снова начинается ектения. Не знаю, как именно было в первоначальной литургии в древности, но теперь она представляется мне совершенно уместной. Перерыв был необходим. А обычно Церковь эти перерывы всегда заполняет ектениями, большей частью так называемыми малыми («Паки и паки»), что особенно видно на канонах (по 3-й, 6-й и 9-й песнях), между «славами» кафизм на утрене, в начале литургии; и всегда виднее это на Пасху: после каждой песни канона – малая ектения. Ектенией же нужно было заполнить и наступивший перерыв. Но здесь взята не малая ектения, а просительная, потому что «малая» слишком мала для такого торжественного момента и слишком обща: она не захватывает души и даже не заполняет промежутка. Нужна большая, духовная. А таковой является лишь «просительная» ектения: ни великая, ни сугубая со своими нуждами и молениями о властях сюда совершенно не подходят. А просительная – «внутренняя» – ектения. Но я раньше говорил (в первой части «литургии верных») о ней, что она – сокрушенно-покаянная по характеру. Как же это совместить с мирно-благоговейной тишиною этой (третьей) части? Я уже только что объяснял, что без покаяния невозможно обойтись и здесь; покаяние – это всегдашняя прослойка молитв наших, особенно в Православии, без него нельзя оставаться и перед Причащением... Пусть нас ждут «милости» теперь, но милости суть лишь именно «милости», «помилование» виновных, амнистия осужденным, и от этого сознания своего недостоинства невозможно уйти и здесь.
Но по опыту знаю, что эта ектения воспринимается здесь совершенно иначе: не только нет страха, но даже и мучающего сокрушения, а простое, тихое, как бы «доверчивое» обращение к Богу подготовить нас. И сейчас мы увидим признаки этого мирного отличия двух однородных ектений.
Послушаем даже самое слово в начале ектении: «Вся святыя помянувше, паки и паки миром Господу помолимся». Дивно: мы видим это слово «миром». А в других «Исполним» его нет... Значит, Церковь действительно хочет ввести нас в мирное душевное настроение. Дальше мы увидим еще большее. Но теперь посмотрим, на чем же еще покоится эта «мирность»? «Вся святыя помянувше»... Мы всегда знали уместность слов о «святых» после того, как только что совершилось Пресуществление: мы вспоминали о «праотцех, отцех, патриарсех и о всяком дусе праведнем», «изрядно» же о Самой «Пречистей, Преблагословенней», еще же и о «Честнем, славнем» Предтече... и «всех святых», «ихже молитвами посети нас, Боже!» Там мы славили Бога за искупление всего мира: Церкви Небесной, прославленной уже, и земной, еще воинствующей, «великого благоутробия» Божия «требующей» (у святого Василия Великого), а себе там больше просили милостей всяких, для этого же мы привлекали ходатайство пред Господом святых Его «друзей», «ихже молитвами посети нас, Боже».
Но какая тут связь «святых» с «миром»?
Я уже писал, какое ободряющее всегда действие на нас производит упоминание «изрядно» – действительно, «изрядно», исключительно, несравненно, – о «Владычице нашей Богородице»... Вот уж неизменная Заступница. Вот уж поистине милосердная Мать! Всегда безбоязненно припадаешь к Ней в этот момент: уж кто кто, а Ты-то уже заступишь, не оттолкнешь, Великая «Сродница наша»!
Теперь возвратимся к литургии. В конце канона мы вошли чрез Искупителя в общение с Небесною Церковью, со святыми. Какие могущественные друзья! Какие благодатные! Они уже привычные гости на Царском Небесном пиру Агнчем, свои, а мы еще «новые», да и «непотребные». И конечно, нам много легче будет идти на трапезу, когда есть кто-либо у нас «свой» и Царю и нам: он уже знает, куда идти, где сесть, как себя вести, и прочее. Много, много спокойнее со святыми своими! Одно дело молиться Богу нам одним, иное – когда мы на молебнах просим ходатайства Богоматери, святителя Николая или других святых.
И теперь с такою опорою несравненно спокойнее можно молиться: «Вся святыя помянувше... миром Господу помолимся».
Вот первая надежда, первое по обстановке условие «мира»... Но не одно оно. Посмотрим далее.
О чем же будем с ними молиться?
В «Исполним» после Херувимской молились лишь о «предложенных Дapex». Но теперь они уже – «принесенные и освященные». Великая разница: тогда были еще хлеб и вино, теперь же уже – Тело и Кровь! Прежде лишь надежда на будущее, теперь же опора в настоящем. Вот уже Сам Посредник, Ходатайственный Агнец, Жертва примирения, здесь!
Вот второе различие в ектениях. И совершенно иначе воспринимаешь «предложенные» и «принесенные» Дары. Там – сокрушенные молитвы и надежда «умилостивления», здесь – мирное, спокойное упование на состоявшееся уже дело воссоединения, примирения. Сейчас произносишь эти слова: «о принесенных и освященных» уже «Дарех» и умиряешься еще более, чем упованием на «всех святых». Ходатайство Самого Агнца безмерно больше, чем «всех святых». Однако еще лучше, когда мы и к этому «Ходатаю Бога и человеков» подходим, держась за руку святых друзей Его. Протестанты и сектанты, не почитающие святых, – о, неразумные и бедные, лишающие себя и радости, и сильной поддержки их! – не знают нашей православной утехи. Даже у католиков меньше нашего входят за литургией в общение со святыми. А мы счастливы иметь их своими поручителями, заступниками. О, и сравнить нельзя, когда идешь к Богу один, без них. И потому даже к «Освященным» Дарам и отраднее, и мирнее, и безопаснее приступать со святыми и вместе с ними уже ссылаться на высшее ходатайство – Жертву Агнца: они уже знают силу ее, ибо ею лишь искуплены; они Ему – уже Свои. Слушаем, однако, дальше: о чем будем молиться, имея основанием принесенную Жертву, или «Дары»?
На литургии мы принесли «Жертву хваления» и, самое главное, Ходатайственную Жертву, Которая, как взятая от человеческого естества, есть не только Жертва Воплотившегося Сына Божия, но и наша. Во всяком случае уж несомненно то, что, взятая Им от нас, она принесена Отцу «за нас» и потому одному можно уже сказать, что она «наша» жертва, «наши дары» Богу. И дары, Ему поднесенные, Им принятые, являются залогом, что и мы получим от Него желаемое и ожидаемое. А Дар – безмерный: Самого Отца Единородный Сын, во спасение наше сшедый от Него к нам, воплотившийся и за нас пострадавший! Может ли быть не принята такая Жертва?! Невероятно! И она принята. А раз уж принята и «за нас» именно поднесена, то какое может быть еще большее основание, чтобы благонадежно, в мире просить у Бога всего?!
«Тот, Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас, – говорит апостол Павел, – как с Ним не дарует нам и всего ? Кто будет обвинять избранных Божиих? Бог оправдывает их. Кто осуждает ? Христос (Иисус) умер, но и воскрес: Он и одесную Бога, Он и ходатайствует за нас» (Рим. 8, 32–34)... «Мы спасены в надежде» (Рим. 8, 24). «Кто отлучит нас от любви Божией?» (Рим. 8:35). «Все... преодолеваем силою Возлюбившаго нас» (Рим. 8:37).
Апостол Павел от этой веры приходит даже в восторг, «уверенный», что ничто: «ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы... ни настоящее, ни будущее... не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8:38–39).
А мы, во много раз еще немощнейшие, ощущаем хотя бы этот мир упования. Вот второе основание к миру. И большее. И здесь уже ни одного слова о грехах, о недостоинстве, по крайней мере явно (в тайной молитве отголосок увидим).
Теперь уже не одна лишь Богоматерь со святыми берут нас за руки, но и Сам Сын – Агнец, Сама Искупительная Жертва ходатайствует за нас.
И все вместе мы перелетаем душою к Престолу Отца Небесного и просим. Но как просим? С надеждою, опять мирно-уповательно. О чем? «Яко да Человеколюбец Бог, прием (приняв уже) я (их, Дары) в пренебесный ... Свой жертвенник, в воню благоухания духовнаго (образ благоволения Бога) возниспослет нам»...
Бог не только именуется теперь «Человеколюбцем», чего еще не видели мы на «литургии верных» по отношению к Отцу Небесному (хотя и говорилось о «любви» вообще Его), но говорится о Его благоволении. А это есть результат Жертвы Сына Его, Искупителя нашего...
Как надежно, дерзновенно, уверенно теперь человек обращается к Богу! Прежде, устами иерея, он говорил, что «никтоже достоин» и «приближитися» к Нему (во время Херувимской), а теперь совершенно легко будем просить милостей. Да и каких? Самых великих. Уже не о «благорастворении воздухов», «временех мирных» будем просить, а «Божественную благодать и дар Святаго Духа», то есть самое высочайшее благо, как видно и из сопоставления слов евангельских: «Просите... и Господь даст блага просящим у Него» (Мф. 7, 7, 11). А у святого евангелиста Луки сказано: «...Даст Духа Святаго просящим у Него» (Лк. 11, 13).
Благодать Духа Святого есть высшее благо!
Вот каких даров дерзновенно просит человек; теперь он может, а может потому, что есть к тому основания, – Ходатай с ходатайствующими святыми.
Сын просит у Отца для нас благодати!
Кстати: почему различается «Божия благодать и дар Святаго Духа»? Можно разно объяснять, но самое простое толкование может быть такое: в ответ на нашу «благоуханную» для Него жертву Отец Небесный взаимно отвечает Своею милостью или благоволением к нам, или – что то же – «возниспосылает», то есть «возвратно» отвечает «Божественною благодатию», или любовию, милостью.
Но результатом, и самым первым по времени и по существу, от такого благоволения явилось возвращение, в день Пятидесятницы, потерянного через падение людей действия в человеке Святого Духа. Так и теперь, принесши Жертву, мы у возвратившего Свое благоволение Отца просим ответный на Жертву «дар» -"Святаго Духа».
Это и понятно стало, и верно, и последовательно. И это является разъяснением слов: «да будут милости». Но там говорилось о Христе, а теперь чрез Него просим у Отца; там говорилось тоже вообще, а теперь конкретно, определенно.
Если же принять во внимание, что миряне не слышат «тайных молитв», в коих перечисляются всякие прошения от Бога (см. особенно у святого Василия Великого), тогда особенно выпукло должно быть ясно, какой же «милости» ждать прежде всего: «Духа Святаго».
Но есть объяснение и другое. Человек все же остается человеком, живущим еще на земле в скорбях, и потому другая просьба – «избавитися от всякия скорби, гнева (Божия) и нужды» (то есть тесных обстоятельств, всего тяжкого)...
После обычная просьба: «Заступи, спаси, помилуй... Своею благодатью». А дальше просим духовных благ, тех же, что в «Исполним»: совершенном безгрешном дне, Ангеле-хранителе, прощении грехов, добра для душ и телес, о покаянном мирном конце, о непостыдной кончине, о добром ответе на Страшном Суде.
Этими прошениями мы опять вводимся в покаяние. Но я уже говорил, что оно теперь носит совсем не мучительный характер, а тихо-мирный; и понятно: после таких оснований, «как содействие друзей, святых, как молитва Владычицы нашей, Искупительная принятая Жертва, возвращенное благоволение Отца, «Возниспосланный» дар Духа Святого», можно и должно пребывать не в удрученном, а в мирно-благонадежном покаянии.
И это так прямо и ясно и выражается в заключительном предложении друг другу – предаться Главному Ходатаю Христу: «Соединение веры и причастие Святаго Духа испросивше, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим».
«Соединение» с кем? Прежде всего с присутствующими в церкви, сюда возможно присоединить и Небесную Церковь, но прямее разуметь здесь земных членов ее. Это отзвук прежнего: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы» – и исповедали Символ веры. А потом объединились и вокруг Жертвы, за всех принесенной. «Нас же всех, от единаго Хлеба и Чаши причащающихся, соедини друг ко другу» (у Василия Великого). Но теперь, помимо нашего братского объединения, еще мы только что испросили «дар Святаго Духа» и «причастие Святаго Духа».
Это гораздо важнее, ибо теперь «ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными Сам Дух» Божий (Рим. 8, 26)... И мало того, что «ходатайствует», Он еще, соединив со Христом и ради Христа, сделал нас снова сынами Божиими по благодати: «Ибо все, водимые Духом Божиим, – говорит тот же апостол Павел, – суть сыны Божии. Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: «Авва, Отче!» Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы дети Божии» (Рим. 8, 14–16).
И мы теперь уже, вероятно, сами чувствуем, что после этих слов непосредственно нужно запеть молитву детей к Отцу: «Отче наш...»Не так ли? Поразительно ясно! И совершенно последовательно. И даже художественно прекрасно, точно златая цепь! И снова утешение нам. Но еще подождем немного.
Соединившись друг с другом в вере и через Духа Святого, и получивши Его вследствие благоволения Отца, мы теперь предадимся Христу Богу. Какой успокаивающий зов! И в «Исполним» было тоже это «предадим»; и это тоже уместно и нужно для сокрушенного сердца, но там ссылались лишь на обычных ходатаев – Богородицу и всех святых. А теперь, хотя и о них вспоминаем в начале ектении («Вся святыя»), но помимо этого еще есть новое данное для мирного предания себя в волю Христу Богу: «общение возвращенного Духа Святаго». При таком положении действительно можно предаться спокойно Богу: Дух Божий возвращен!
И я обычно ощущаю здесь новый повод к умирению, и гораздо больший, чем даже воспоминание о «всех святых». На душе делается совсем тихо. Как бы в вечерней тишине летнего захода солнца.
Легко заметить, что между этим настроением мира и прежним сознанием недостоинства («Никтоже достоин») – великая разница. Там сокрушение, мука; здесь – надежда, мир.
В литургии святого Иоанна Златоуста, в тайной молитве тут читается так: «Тебе предлагаем живот наш весь и надежду, Владыко Человеколюбче».
Какие все благонадежные слова: предаем жизнь в Твои руки и надежду, Человеколюбче! Как это далеко от прежнего сокрушения и страха!
И умилительно («мили ся деем», буквально: «делаем себя милыми»), то есть ласково, мило просящими, как деточки умеют сладко выпрашивать у мамы «умильным голосом» и с просительным личиком: «Сподоби нас причаститися Небесных Твоих и Страшных Таин, Сея Священныя и Духовныя Трапезы» (Пира)...
Вот мы опять услышали слово «Страшных Таин».
Но замечательное дело: и «Страшныя Тайны» теперь уже не страшны. Так это бывает в душе. Понятно: Дух Святой возвращен! А апостол Павел только что говорил нам не о духе рабского «страха», а «Духе усыновления». Поэтому эти слова о «Страшных Тайнах» вызывают трезвение, благоговение, но не мучающий ужас.
И далее есть и другая причина мира: «С чистой совестью»... Да, чистому или очищенному (исповедью и слезами) в совести можно и нужно иметь мир, надежду.
Наконец, перечисляются наши прошения, кои мы надеемся видеть исполненными: оставление грехов, прощение согрешений, общение Духа Святого (более тесное), наследовать Царство Небесное, иметь «дерзновение еже к Тебе», Христе, а не в суд и не осуждение.
Мы. видим, что здесь еще говорится и о грехах и осуждении. Но основной характер молитвы – получение милостей. Это, собственно, не покаяние духа, а ожидаемые дары; и характерно, что испрашивается даже «смелость» пред Богом, «дерзновение».
Прежде – «станем со страхом», а теперь – имеем «дерзновение, еже к Тебе», «Человеколюбче». Большая разница!.. Так можно просить лишь в благонадежном духе мира, упования на милость, в надежде на любовь и от любви. «Возлюбленные! – говорит святой апостол Иоанн Богослов. – Если сердце наше не осуждает нас, то мы имеем дерзновение к Богу, и, чего ни попросим, получим от Него» (1Ин. 3, 21–22). «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем... В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх; потому что в страхе есть мучение. Боящийся не совершенен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас» (1Ин. 4, 16, 18–19).Подумаем, как все это связано: «единство» друг с другом, или взаимная любовь, «соединение веры», и – любовь к Богу. Затем – любовь и блаженство, мир, а нелюбовь – это страх, мучение, и с Богом, и друг с другом. А пребывание в Боге открывается из прямого присутствия в человеке Духа Божия: «Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего» (1Ин. 4, 13). Таким образом, единство любви и общение Духа или «соединение веры и Причастие Святаго Духа» – вещи неразрывные. И наоборот: если нет Духа, то нет общения с Богом, то нет сыновства Ему, нет братства друг с другом, нет любви... И еще: «Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец... И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего» (1Ин. 4, 20, 21).
...Вот чего требует приближение к Причащению, и что является результатом Евхаристической Жертвы – единение с Богом и друг с другом... И потому тотчас же поется молитва Господня: «Отче наш», а не «мой».
Но и еще подождем этого. Посмотрим параллельную молитву у святого Василия Великого. Она обширнее, как всегда, чем у Златоуста: «Боже наш, Боже спасати» – вот так она начинается... И я уже в этих первых словах слышу утешительное. Бог – «наш», и именно наш «Спаситель»... Но в греческом и славянском языках сильнее выражена мысль о спасении: «Боже спасати», то есть «спасать» является Его делом, Его свойством, целью Его. Как и в конце утрени говорится утешительно: «Твое бо есть (дело, Тебе свойственно) еже (чтобы) миловати и спасати нас».
И после принесенной Жертвы, после спасения такого сонма небожителей, и после молитв наших о милостях к живым и помиловании усопших, как не определить Имя Бога, как «Бога спасения», Спасающего, Спасителя?! А это подводит новую основу под настроение «мира».
Что же дальше?
«Ты нас научи благодарити Тя достойно о благодеяниих Твоих, ихже сотворил еси и твориши с нами»...
Получивши такие бесчисленные блага и испрашивая новых (после Евхаристического канона), призываемся «благодарить» «Спасающего» Бога.
Это уже повышает наше мирное настроение.
Самое сильное чувство высокого благодарения и славословия было в Евхаристии, как мы уже знаем, а теперь мы сами готовимся к Причащению, а потому и покаянное настроение должно здесь прибавиться. И оно сейчас же появляется. Но интересно, в каком виде: в виде дара, а не от сокрушения. Желая причаститься, мы должны искать очищения, и просим теперь дать нам этот дар. Дары же различны. Но в порядке духовной жизни и самое нужное сейчас для Причащения – это прощение грехов; без этого и мира не может быть, даже, наоборот, потеряешь и последние остатки его – через сознание своего недостоинства пред «Святая Святым». И потому мы просим Господа теми же словами, что и в ектении, и почти тотчас же за этим (3-м) прошением дать нам чистоту: «Ты, Боже наш, приемый дары сия (как в ектении: «Бог наш, прием я» – Дары), очисти нас от всякия скверны плоти и духа». Вот – первый дар Духа. «И научи совершати святыню во страсе Твоем». Цель же – достойное Причащение: «Яко да чистым свидетельством совести нашея приемлюще часть Святынь Твоих, соединимся Святому Телу и Крови Христа Твоего».
Примечательно, что и я свои предыдущие объяснения как готовиться к Причащению строил на общих соображениях.
О чем бы и дальше я сам подумал?
Приходят такие мысли: если я «удостоин», буду «соединяться» со Христом, то от этого получатся еще более обильные Дары Духа Святого. И, как бы забегая вперед, я хочу просить о таких благах от Причащения: о полном искоренении страстей, об избавлении от диавола, об укреплении в добродетелях, особенно же об возвращении и умножении благодати Святого Духа, с сопутствующими последствиями мира, радости; и даже о здоровье душевном и телесном, об избавлении от бед, но – самое главное – об общении с Пресвятою Троицею через соединение с Спасителем, или, что то же, – Царство Небесное (еще здесь начинающееся), и только бы – «не в суд и во осуждение»...
О чем же молится Церковь? «И приемше Их достойне (Святые Дары Тела и Крови), имамы Христа живуща в сердцах наших, и будем храм Святаго Твоего Духа».
Как видим, это совершенно совпало, но только у меня оно поставлено к концу, как у грешника, а Святая Церковь сразу просит самого главного, самой высшей милости – сочетания с Духом Святым и Христом Господом...
Следуем дальше. «Ей, Боже наш, и да ни единаго же нас повинна сотвориши (то есть виновным вследствии недостойного приступания) Страшным Твоим Сим и Небесным Тайнам, ниже немощна душею и телом, от еже недостойне Сих причащатися»...
И это было у меня («не в суд»). Но здесь говорится подробнее. А одно отличие – значительнее и характернее: я и после Евхаристии продолжаю думать об одном лишь себе; Церковь же устами священника заповедует теперь молиться и о других, чтобы «ни один» не оказался «повинным». С брачной вечери Господь одного повелел выбросить, но скорбь была всем.
Почему же Церковь так отличается? Я – грешный, а потому и не помню о других; позвали меня на пир – и я думаю лишь о себе. Вот какие мы эгоисты! С тонущего корабля спаслись все, но тотчас каждый думает уже о себе. А Церковь помнит, что еще в начале Евхаристии мы просили о «единомыслии» и целовались в любви... В Евхаристии слились все в Единую Церковь, Небесную и земную, от Богоматери – до усопших и живых грешников. А перед самой трапезой я уже забыл это. Но Церковь помнит и потому молится о всех. Теперь молитва по преимуществу должна бы быть общею, единою: ведь здесь все хорошие, все званые, все одаренные милостями, все искупленные! Одним словом, все друзья на одном званом обеде. Ведь и в мире в такое время люди бывают любезными. И только дурно воспитанные и самолюбивые самоугодники, точно не замечая «других», в одиночку ищут между столами «своего» местечка, забывая, что только сейчас они просили о «милости» этой, что никакого «своего» места нет, не было; и если бы не щедрость и «милость великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа», то не пришлось бы и видеть им не только трапезы, но и входа в чертог Его... Забыли мы, что лишь десять минут тому назад возглашали: «Двери, двери» закрыть! Нам грозила опасность остаться за дверями. Но так как мы пред этим горько каялись (первая часть «литургии верных»), считали себя недостойными даже и «приблизиться» к Богу, то нас и впустили – и то больше за Ходатая-Сына.
А теперь, как впустили нас за двери, все забыли. Ах, люди, люди! Самоугодники мы! Даже в чужом добре о себе думаем...
Вот почему я забыл о христианах-братиях, а Церковь помнит... Смиримся же: вспомним и о других, и не о себе одних будем молиться. Ведь это же одна из основных целей всей Евхаристии, связанная с догматом Пресвятой Троицы, с Искупителем, Главою всего «Тела» – «Единство любви»!»
И как же я забыл? Эх, бедные, жалкие мы люди! Говорить об единстве мы способны, а в сердцах – чужие...Но хорошо, что хоть Церковь напомнила об этом нам, самолюбцам, хотя и в тайной молитве. И в последней, заключительной просьбе, – ектении («Соединение веры») – это напоминается мирянам и вслух, но там проходит это быстро, и как будто уже прошлое, нам данное («испросивше», то есть уже мы будто имеем, получивши)... А здесь вот это слово «ни единаго» «повинна» заставило одуматься: да что же это я, такой эгоист и холодная тварь, все об одном себе помышляю? Как бы за одно это мне самому (да и вернее всего, ибо нелюбовь – «небрачная одежда») не оказаться прежде других «повинным» в недостойном Причащении... Хоть этот страх, быть может, остановит мою холодную душу?! Как бы самого меня снова не выгнали?! Невольно и о других задумаешься: лучше буду уж просить и о «братьях»...
Ах, человек, человек! Как же ты испорчен! Святые делают добро из-за любви к нему и Богу. Хорошие христиане хоть из-за награды, ради Царства Небесного. А ты? Ради наказания быть выгнанным? Ради рабьего страха... Первые – сыны, вторые – хорошие слуги, а ты – злой раб! Но что же с тобою делать? Пусть хоть из страха не делай зла и принуждай себя к «деланию добра», если не имеешь истинно доброго сердца... Все же остается надежда, что, может быть, еще и не выгонят тебя!
...Эти мысли, – как видим, далекие от «мирного́» настроения, в каком подобало бы совершать эту часть литургии, – явились у меня, грешного. Церковь же рассчитывает на более хорошую душу «верных чад» своих, «братьев» по духу во Христе, и потому она не допускает и мысли о нашей отчужденности («чужие»), и потому продолжает молиться мирно, хотя и мыслит покаянно... Послушаем уж лучше ее, а не себя: «Даждь нам даже до последняго нашего издыхания достойне приимати часть» (надежду) «Святынь Твоих».
Странное словосочетание здесь. Что такое? По-русски лучше бы так: «Принимать Святыню в надежде» на то или иное; а у греков красивее оборот, как бы так: обонять благоухание розы (надежду от Святынь). Но самое слово «надежда» опять утешающее, мирное и отвечает не раз употребленному мною слово «благонадежность»: это причина мира в душе.
На что же «надежда» наша? Чего ожидаем?
«В напутие Жизни Вечныя, во ответ благоприятен, иже на Страшнем судищи Христа Твоего: яко да и мы со всеми святыми, от века Тебе благоугодившими» будем причастниками.
И прежде мы молились: «Вся святыя помянувше», «будем причастницы Вечных Твоих благ», Вечной вечери в Царствии Небесном, какую «уготовал еси любящим Тя, Господи».
Все это лишь распространенное объяснение «Царства Небесного», о коем и я вспоминал. Отличие лишь опять в том, что Церковь снова говорит об общем Царстве, о единении «со всеми святыми». А я, увы, даже о них забыл!.. Вот странная узость души! Сам ухватился за руку святых... Держусь за них... А теперь уже забыл о них... А лишь о себе думаю... Какой же я после этого «любящий Господа?» Плохой любящий...
«Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит; тот лжец» (1Ин. 4, 20). «Мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего» (1Ин. 4,21).
А я и святых забыл, любимцев Божиих, а уже про людей-то и говорить нечего... Увы мне!
Молитва тайная кончилась.
Если бы не моя худость, то она, несмотря на покаяние, внесла бы еще большее успокоение и благонадежность – «надежду Святынь» Божиих.
Так мы просим теперь ответных Даров Святого Духа от Бога... И они (достойным и любящим Бога и братию) придут сейчас с Причащением, после чудной молитвы. Теперь мне хочется посмотреть третью параллельную молитву на литургии Преждеосвященных Даров. Там, как известно, Евхаристии не совершается: дары – прежде освящены; но эта подготовительная ко Причащению часть все равно есть... Немного заглянем туда...
Литургия имеет знаки остатка от самой древности, когда «вечеря» совершалась действительно «вечером», по примеру Тайной вечери. И теперь эта литургия соединяется с вечернею, потому и ектения параллельная начинается не со «Вся святыя помянувше», хотя на проскомидии, тайно совершаемой, они поминаются, а с «Исполним вечернюю молитву нашу Господеви».
И тогда эта ектения становится последней в группе ектений... Прочее же одинаково, кроме слов «Предложенных и Преждеосвященных». Последнее слово понятно, а первое – вместо «принесенных» только что, потому что здесь не «приносили», а лишь перенесли, при пении «Ныне Силы Небесныя» (вместо Херувимской), и возложили перед собою (предложили) на престоле.
Какова же тайная молитва? Характер ее более покаянный и сокрушенный, напоминающий «Никтоже достоин» пред Херувимской; но вместе с тем она соединяет мысли и даже слова литургии Василия Великого. Выпишу самое главное, но без длинных объяснений, кроме новых частей.
«Иже (Ты, Который) неизреченных и невидимых таин Боже (то есть Ты Бог непостижимый, «Бог тайны»), ...иже служение службы сея открывый нам и положивый нас грешных» (священников) «приносите Тебе дары же и жертвы о нашех гресех и о людских неведениих: Сам, Невидимый Царю, ... призри на ны недостойныя рабы Твоя, иже Святому сему Жертвеннику, аки Херувимскому Твоему предстоящия Престолу, на немже (это отличие понятное) Единородный Твой Сын и Бог наш» уже «предлежащими Страшными почивает Таинствы». А далее просьба об очищении: «нас и верныя люди Твоя свободив» всякия «нечистоты, освяти всех нас души и телеса ... да чистою совестию, непосрамленным лицем» причастимся «святынь» и «соединимся Самому Христу Твоему, истинному Богу нашему, рекшему: ядый плоть Мою и пияй Кровь Мою во Мне пребывает, и Аз в Нем»...Последние слова – новы; но зато это заменяет указание на установление Таинства, в молитвах Златоуста во время «Святая Святым»: «яко да всельшуся в нас и ходящу (живущему) Слову твоему, Господи, будем храм Пресвятаго и покланяемаго Твоего Духа».
Это все мы видели в молитвах святого Василия Великого.
Нo вот дальше различие: «избавлени всякия диавольския козни, деянием, или словом, или мыслию действуемыя»...
О диаволе у святого Златоуста и святого Василия Великого в этой части совсем не говорится; и понятно: эта часть «мирная», когда (на пиру) о враге даже и упоминать невозможно... Но зато об этом святой Василий Великий молился после Пресуществления Святых Даров: «Стужаемыя от духов нечистых свободи».
А на Преждеосвященных литургиях только здесь и можно упомянуть об этом.
Для меня это отличие важно: когда я выше перечислял предметы, о которых я помолился бы на тайной молитве, то упомянул и об «избавлении от диавола». Но, к моему удивлению, этого не оказалось и у святого Василия Великого, и разумно: званые уже не боятся врага и не думают о нем... А я плохой «званый», захваченный с «халуги и распутия», и потому все озираюсь на врагов, даже будучи в Царском чертоге... О, как Церковь выше и мудрее!
Но мне утешительно, что хотя у святого Григория Двоеслова упомянуто об избавлении от «диавольския козни». Следовательно, не так уж и я далек был от истины. У святого Василия Великого тоже упоминалось о сем – в числе других милостей – но ранее.
Пора, однако, закончить рассмотрение этого различия. У святого Григория Двоеслова: «И получим обетованная нам благая со всеми святыми Твоими, от века Тебе благоутодившими».
Итак, видим очень много сходного с молитвою святого Василия Великого, а много сходно с моментами у Златоуста. В общем же, если уже и о кознях говорится, настроение – более покаянное.
Различие это понятно: в тех литургиях эти все мысли рассеяны по многим местам, здесь же они собраны в единой молитве. И получилось покаянно-просительно-сокрушенное настроение; мира и надежды здесь мало чувствуется. Так и должно быть, чтобы приготовить нас к Причащению в короткий срок.
Еще: не видел я упоминания, ни в одной из трех молитв, об избавлении от бед земных, о чем я тоже говорил.
Неужели же приближающееся приобщение не имеет никакой связи с этим вопросом? А он в жизни так значителен. Но тут мне пришли на ум два места: о первом скажу после, а сразу, после молитвы о «возниспослании» «дара Святаго Духа» говорится: «О избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды», разумеется, по преимуществу, земных. Значит, после прошения о духовных благах (Святом Духе) просим и о внешних.
Второе упоминание видим в конце ектении: «...друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим», – всю жизнь, следовательно, и с земными скорбями и бедами.
И только; но в молитвах тайных даже и об этом не упомянуто. Почему это? По двум причинам: во-первых, потому, что о всех земных благах только что молились ко Пресуществлению (о царях, о палате, о мирном управлении, о тихом житии, а далее о плавающих, недугующих и т.д., а у святого Василия Великого еще подробнее). Но главное даже не в этом, а в другом. Как ни беспокойны земные вопросы, но всему есть время и место: сейчас наступает великое Таинство общения со Христом Богом, а чрез Него – Причастие Святого Духа, Сей же вводит нас в жизнь Пресвятой Троицы, в Царство Божие, в мир Небесный. И в такой момент подобает забыть все прочее, как маловажное, временное. И потому, вспомнив кратко в общей форме о скорби и нужде, Церковь приглашает в конце ектении «всю жизнь» предать в волю Христа Бога. Это, в сущности, то же, что сказать бы как в Херувимской: «...всякое ныне житейское отложим попечение».
Вот почему Церковь ввела в тайную молитву «надежду» на получение многих благ – но все они духовного характера, от прощения грехов и избавления от диавола, до вечного Царства; а земное забыла, или, точнее, «Христу Богу предала». И еще раз она упомянет, но мимоходом.
Вот как подобало бы относиться к грядущему приобщению: все забыть, кроме духовного.
Вывод теперь ясный: после Пресуществления положено молиться о какой угодно милости, включительно до хорошей погоды («благорастворение воздухов») и благовременных дождей на поле. Но после того, как уже сказано успокоительное: «... да будут милости... Спаса... со всеми», нужно устраниться от всех мирских забот и отдаться только Таинству Вечери Агнца. Не должно молиться ни о чем земном. И тогда легче сохранить не только сосредоточенность духа, нужную для Причащения, но и всю эту часть (мирную) провести в мире, иначе мысли о печалях житейских могут расстроить тебя. Но о духовных предметах молись, проси: для этого Причащение и дается.
Но неужели можно забыть о них? Пожалуй, это трудно, хотя и нужно. Тогда, не забывая, предай «весь живот... Христу Богу». Он лучше всех нас устроит не только духовное, но и мирское. И знай, человек: чем ты больше Ему предашь себя и других, а сам благоговейно, ради Причащения, отстранишь это, тем Он больше даст вверяющемуся Ему за эту самую доверчивость и оторванность от мира по любви и почитанию к Нему. Церковь воистину руководится Духом Святым! Нужно сделаться как дитя, вверившееся отцу, как птички небесные: «они не сеют, ни жнут... и Отец ваш Небесный, – говорит Сын Его, – «питает их. Вы не гораздо ли лучше их? О, маловеры! Ведь Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом, и знает еще прежде вашего прошения» (Мф. 6, 26, 32, 8).
Поэтому к моменту Причащения нужно сделаться дитятею по духу, все предав в руки Отца через Христа, Сына Его.
Так мы теперь, уже по другим мотивам и путям, по иным основаниям, пришли к молитве Господней: «Отче наш».
К этой молитве доселе все влекло нас: «и объединение людей в вере, и усыновление чрез Духа Святого», а теперь вот и новое побуждение, столь связанное с мирным, беспечальным характером этой (третьей) части вообще – детски довечивое предание себя в руки Отца.
Но и еще есть побуждение, связанное с совершившейся Жертвой, с сотоявшимся «примирением» с Отцом: доселе, до Христа Спасителя, люди были «чадами гнева» Божия (Еф. 2, 3), о чем постоянно говорится в Священном Писании Ветхого Завета, начиная с гнева на «друга» Своего Моисея (см.: Исх. 4, 14), до гнева «на все общество Израилево» (Нав. 22, 20) и «на все народы» (Ис. 34, 2. см.: Иер. 51, 45. Иез. 19, 12 и т. д.).
В Новом Завете, без сравнения, во много раз меньше упоминается даже самое слово «гнев», да и то преимущественно к концу мира (см.: Откр. 6:16, 17, 11:18, 15:7, 16:19, 19:15), когда прямо называется «день гнева» (см.: Рим. 2, 5). Это – понятно; ибо после «примирения» (см.: Рим. 5, 11, 2Кор. 5, 17–19. Еф. 2, 16. Кол. 1, 20) люди соделались «детьми Божиими» (см.: 1Ин. 3:1, 2, Рим. 8:16, 21), «чадами Божиими» (см.: Ин. 1:12, Еф. 5:1. Флп. 2:15).
И потому, вопреки Ветхому Завету, Новый Завет наполнен Именем «Отца» Бога (см.: Мф. 5:48, 6:1, 4, 8, 11:25, 16и так далее без конца).
Ясно, что христианство есть религия чад с Отцом Небесным.
Но эта перемена совершилась только ради Жертвы Единородного Сына Его, «нашего» «Сына Человеческого» – нашего «Ходатая пред Отцем» (1Ин. 2, 1, Рим. 8, 15, 1Тим. 2, 5).
«Через Него... имеем доступ к Отцу» (Еф. 2, 18).
А так как эта Жертва (в литургии) была только что совершена на Евхаристии, то теперь можно, стало быть, воспеть и детскую молитву к Отцу: ранее же было нельзя. Нельзя было и ранее испрошения «Дара Духа Святого» (на ектении), ибо лишь «водимые Духом Божиим, суть сыны Божии, и Им лишь взываем: Авва, Отче» (Рим. 8, 14, 15).
Так выясняются причины уместности именно здесь молитвы Господней.
Но еще яснее станет нам, если мы поставим ее в связи с основным настроением этой части: с мирной благонадежностью...
Как успокаивается дитя на руках матери, так и душа, отдавшаяся Богу, от Коего она получила столько и таких милостей, видит в этом такую любовь Отчую, что умиряется именно по-детски; и в свою очередь, сама эта молитва одним заголовком своим, одним этим драгоценнейшим словом «Отец» вносит такую опору для тишины, больше которой и промыслить невозможно!
Он – Отец теперь, а мы – Его дети.
И если мы раньше старались ухватить за руку святых («Вся святыя...»), если опирались на благоуханную Жертву Сына, если получили залог Святого Духа, то теперь, когда Церковь говорит нам, что мы Ему – дети, то как теперь нам не успокоиться совсем? Подумать лишь: и я – дитя у Бога!
И вот что нередко переживается в этот момент. Предавши себя Христу Богу, Спасителю нашему, мы теперь обращаемся через Него к Отцу Его и Отцу нашему (см.: Ин. 20, 17) с просьбой «сподобиться» «со дерзновением неосужденно смети призывати... Небеснаго Бога, Отца, и глаголати: Отче наш...».
Меня прежде, бывало, смущало такое непонятное сочетание: сознания себя детьми «Отцу нашему», а с другой стороны, с такой робостью, страхом, что даже произнести («глаголати») и это имя «Отца» и молиться Ему – точно страшно, и потому нужно еще «сподобиться ... без осуждения» и сказать, и помолиться Отцу...
И как же это укладывается с мирным общим настроением этой всей подготовительной части?
И мне пришло такое объяснение. Прежде всего, это «мимоходное» выражение пролетает быстро, не оставляя особого следа, затем, своею краткостью и скромностью тона оно не уничтожает самого главного: понятия об «Отце» и молитвы к «Отцу».
Как бы ни подойти, лишь бы подойти к Отцу.
Но есть и особый смысл в таком смиренно-робком обращении. Вслушаемся: о чем мы просим? Где главное ударение? На «осмелимся призывать»?
По-моему, нет, а в предыдущем слове: «со дерзновением». Вот где смысловое ударение.
Прежде люди боялись даже имя «Бог» (Иегова) произносить, а теперь Отцом именуют.
Прежде – страх, ныне – смелость («смети»).
И даже больше того: «дерзновение». Это гораздо больше, чем мир, спокойствие, надежда. Дерзновенный, или получивший такое полномочие, не только не боится, но, наоборот, открыто, мужественно, с уверенностью, смело, свободно входит туда, куда другим запрещено и заглядывать (в таком смысле свободы, бесстрашия употреблено, например, слово это в каноне Ангелу-Хранителю: «Яко имея дерзновение к Царю Небесному, Того моли... помиловати мя, окаяннаго» (9-я песнь). И вообще это часто встречается).
Так и здесь: после Жертвы человек со свободою подходит к Богу как Отцу.
И тогда это приглашение не только не является противоречием общему настроению этой части, а даже поднимает его на большую высоту...
Так, начавши покаянием и страхом, мы теперь уже молимся с дерзновением: какая разница! Какое было стеснение раньше и какой простор теперь!
Наконец, и страх есть хороший, но не рабский, а благоговейный – сыновний. И в первые времена Церкви, когда благодать была особенно обильна, все же говорится: «был же страх на всякой душе» (Деян. 2, 43), хотя через три стиха (Деян. 2:46) будет сказано, что одновременно христиане жили «в веселии и простоте сердца». Это значит, что совместимо такое сочетание страха и радостной простоты; страха и покоя; страха и утешения благодатию. А в Писании есть именно такое указание: «Церкви же по всей Иудее, Галилее и Самарии были в покое (от гонений), назидаясь и ходя в страхе Господнем; и при утешении от Святаго Духа умножались» (Деян. 9, 31).
Ясно, такое сочетание не только возможно, но оно и прекрасно, ибо им жили первые, святые христиане.
А тем более это естественно нам, хотя и позванным, но все же «недостойным», и потому так понятно это сочетание. И даже больше скажу: то особенно и отрадно, что несмотря на страх (от грехов), вопреки ему, я, после Жертвы, могу иметь дерзновение Бога назвать Отцом! Что может быть утешительнее этого для грешника?!
Но сверх всего этого никогда не следует забывать, что Господь всегда – Господь, «Владыка». Как ни велика Его любовь, все же Он Тот, пред Коим стоять и самим Херувимам «велико и страшно» (молитва после Херувимской). А они не погрешили Я же? И сейчас я приступаю к общению с Ним. Он – Огонь, а я – сено...
И потому сливаются воедино – и мир, и страх.
А когда припомним сравнение с пиром царским, то это еще яснее будет: мы приняты Царем, по Его милости, Им одарены, обласканы. И Он снова среди нас. Мгновенно все приходят в собранность, а может быть, и в страх: Он же Царь! А когда наступит момент говорить с Ним, робость еще более увеличится.
Но что такое царь по сравнению с Царем царствующих? Земля и пепел.
Но, повторяю, все эти, слегка смущающие облачка мысли и робости, быстро промелькивают пред нашим сознанием и лишь вводят нас в духовную собранность, но затем мы погружаемся в утешительнейшее состояние ощущения себя детьми у Бога!
Вот что Бог давал нам в хорошие минуты пережить, когда начинают петь «Отче наш».
И почти невольно падаешь на колени пред Престолом и хватаешься руками за края его. Почему это? Как ребенок тянется на руки к матери или просто бросается в колени ее, укрываясь лицом в складки ее платья, а она обнимает его своими руками, так и мы, когда запоют «Отче наш», бросаемся к Самому Богу, и именно как к Отцу. Сразу забываешь, что ты смущался лишь сейчас, боясь «сметь призывати» Его и прося на это «дерзновения»...
Господь даже желает такого дерзновения детской любви к Нему, ибо оно свидетельствует и о вере в Его великую любовь, и о нашей любви к Нему, и вере в Его всемогущество. Поэтому Спаситель часто Сам вызывал дерзновение у боязливых и неуверенных: «Иисус... сказал...: дерзай, чадо!... Дерзай, дщерь!» (Мф. 9, 2, 22). «Господь... сказал: дерзай, Павел» (Деян. 23, 11). Апостол любви Иоанн особенно сильно говорит о дерзновении (см.: 1Ин. 2:28, 3:21, 5:14).
И чудо: едва только успеешь обратиться с такою просьбою, как уже сразу и получаешь желаемое дерзновение. Да, я знаю, что я немощен, но не на свои силы и заслуги я надеюсь, а на Его заступничество, на Его Жертву, за нас принесенную. Опора моего дерзновения во Христе, «в Котором мы (все) имеем дерзновение» (Еф. 3, 12). «Имея Первосвященника великого, прошедшего Небеса, Иисуса Сына Божия, будем твердо держаться исповедания нашего. Ибо мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших; но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха. Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати, чтобы получить милость, и обрести благодать для благовременной помощи» (Евр. 4, 14–16). Так говорит апостол.
Но Устав церковный не установил и здесь земного поклона: сыны не кланяются отцу до земли. И нам не нужно, хотя бы и хотелось!
В этот момент нужно с детской доверчивостью обратиться к Господу – Отцу нашему. И иногда у меня бегут такие мысли: Господи, Господи! Ты – Отец! Ты, значит, любишь Свое дитя, меня. А я еще к тому же дитя больное. Беспомощное. Страдающее. Видишь, я плачу. Простираю к тебе душу, как руки. Сам я ничего не могу сделать. А люди еще меньше. Да и не любят они меня. Да и любить-то не за что меня, дурного. Да и что мне от их любви, если они тоже беспомощны, как и я. К Тебе остается прибежать. И вот прибегаю. Пожалей меня. Недостоин я и жалости? Да. Но Ты – Отец. А я, если и не имею добра в себе, то во всяком случае, к Тебе со слезами доверчивыми, вот видишь, обращаюсь. И как дитя, прошу от Тебя о милостях: надеюсь, что дашь, что Ты Сам сделаешь все, что нужно. Я Тебе сейчас буду лишь перечислять свои чувства, свои нужды, а Ты, Сильный, Любящий, все устроишь. Ты – мой Отец! И я начинаю доверчиво просить. Сколько болячек, сколько нужд, сколько ран у меня. И я их показываю Ему без стыда, а прошу со смелостью, с надеждой. И даже не чувствую затруднения просить о чем-либо так, как этого мне, дитяти, хочется; но только представляю все на Его волю, на Его любовь. А если иногда и просишь чего у «Отца», то останавливаешься то на одном, то на другом, смотря по тому, чем ты живешь в то или иное время. То иногда просишь только так: «Да будет воля Твоя», потому что сам пути ясно не видишь, своя же воля ненадежна. А когда произносишь эти слова, то себя перепоручаешь со своего разума на Разум Божий, со своих рук на Его руки. И хотя не знаешь, что именно и как сделает Господь, но успокаиваешься, так как теперь уже – не мое это дело, а – Его. И иногда несколько раз, усиленно, повторяешь одно это прошение: «Твоя воля, Твоя, Твоя, Господи, да будет»... И верую, что когда я произношу эти слова, то они не остаются бесплодными, и даже не являются просто «прошением», молением, – нет, больше, они становятся делом, то есть действительно совершается то, что я говорю: Бог уже принимает меня, мою жизнь, мои пути в Свое управление... Это-то и успокаивает. Впрочем, это делается нами в силу Его же собственного обещания: «не пецытеся...на утрей..., ибо знает Отец ваш Небесный, в чем вы требуете нужду» (Мф. 6, 32–34).
Но иногда эти же самые слова о предании себя в волю Божию бывает трудно произносить: это обыкновенно случается тогда, когда душа отягощена чем-либо дурным, грешным, когда своя воля очень уж ясно направлена в другую сторону – от Бога. И не то, чтобы тогда не хотелось говорить этих слов, а нет сил, недостоин говорить такие слова, ибо они требуют и с твоей стороны хотя бы некоторых усилий идти навстречу, а не наперекор воле Божией. И тогда не можешь говорить этих слов от сердца, а пробежишь их. И припоминается мне тогда изречение одного из святых отцов, читанное мною в Добротолюбии. Его ученик спросил: «Что означает прошение »...да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли»? Старец ответил: «Это относится к святым, а не – нашей меры».
Но когда потом опять вспомнишь, что Спаситель всем дал эту молитву, и даже еще до Искупления, до примирения с Отцом Небесным; и тогда подумаешь, что именно грешнику-то и нужно положиться на волю Его, ибо своя воля – растленна; тогда понудишь себя сказать эти слова. Но они в таком случае получают уже не детский, уповательный и отрадный смысл, а понудительный: хотя моя воля и противится Твоей, Господи, и даже хотя и не имею права говорить об этом, и даже нет желания такого, а есть обратное хотение – исполнять свою грешную волю, но именно потому-то и говорю, хотя бы только устами говорю, вопреки себе говорю, ибо больше этого не имею сил. «Не моя, но Твоя воля да будет. Как Сам знаешь, Отец мой, спасай меня». И знаю, что даже такое подневольное произношение слов этих не остается тщетным: слова, обращаемые к Богу, непременно сопровождаются действием Его. И это не мое лишь мнение, а и Церковное. Вот, например, что говорится в одной утренней молитве: «Многомилостиве и Всемилостиве Господи! ...Спаси мя по благодати (даром), молю... Или хощу, спаси мя, или не хощу, Христе Спасе мой, предвари (даже раньше меня) скоро, скоро погибох (уже почти погиб)»...
То же самое говорится и пред сном: «...Или хощу, или не хощу, спаси мя: аще бо праведника спасеши, ничтоже велие, и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно... Но на мне грешнем удиви (пока) милость Твою... и якоже хощеши, устрой о мне вещь (дело, судьбу мою)». Еще молимся вечером же к Богородице: Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть: но да будет воля Сына Твоего и Бога моего»...
И насколько сознаю, это прошение для меня является главным, как бы центром. Да оно и поставлено-то в середине молитвы Господней. В ней, мне кажется, все сказано: положись на Бога, и Он Сам все устроит, как нужно, исполнит все остальные прошения.
А другие предметы молитвы или очень уж высоки для меня, как первые два, или входят в центральное прошение: «воля Твоя». И теперь одно прошение почти всегда останавливает на себе внимание: «Оставь мне грехи мои».
Это уже постоянная, непрерывная, некончаемая и самая нужная (до гроба) молитва: «Прости меня! Отпусти долги...».
Но об этом что же распространяться? Это – как воздух для легких, как вода для рыбы, – постоянно необходимо нам. Покаяние есть преимущественно атмосфера Православия. Но в этот момент литургии уже не чувствуется сокрушения так сильно, как, например, во время Херувимской. Уже мы приглашены на пир. Уже Сам Царь Небесный среди нас, и не как Судия, не как грозный Владыка – хотя и Владыка – но как Отец. Владыка – Отец. Царь среди детей... Поэтому самое главное слово, самая суть молитвы в самом же первом слове: «Отче».
В заключение вспомню об одном переживании своем, которое мне потом нередко вспоминалось.
Когда я, недостойный, на другой день хиротонии своей в епископа, служил первую литургию самостоятельно (таков обычай), и когда дошел до молитвы Господней, то вдруг заметил в себе новость. Обыкновенно я молился до той поры в сущности лишь о себе одном: «Даждь мне», «остави мне», «не введи меня»... Но тогда я вдруг услышал слово «наш»: «Отче наш», а не мой лишь. И сердце (или в сердце Кто-то?) сказало: «Отныне ты уже не имеешь права молиться о себе одном, а и о всех: на то ты и получил благодать предстоятельства за них».
И я стал так молиться тогда же впервые: «Отец наш», «хлеб нам», «долги нам», «во искушение нас не введи», и от лукавого всех «нас избави». И конечно, епископ, а за ним и священники, по преимуществу, должны молиться не за себя, а за всех, но и все христиане, как дети Единого Отца, как «братья во Христе», должны молиться не только о себе, но и друг о друге. И это во всякое время.
Но в данный момент пред Причащением такая молитва просто требуется, безусловно необходима. Припомним, что верные теперь уже у Царя, пред трапезой, все уже «званые», все уже объединены, следовательно, одним настроением – то есть одною верою, одною надеждою на трапезу, общею любовию и, главное, одним Духом Святым. А если так, а так должно быть, то даже немыслимо истинно верующему думать и сейчас лишь о себе одном! Такой эгоизм, такая сухость, такая замкнутость свидетельствовала бы о душе, которая хотя и оказалась среди Вечери, но была одета «не в брачную одежду» любви и благодати (Мф. 22, 11). А потому ей грозила бы опасность быть выброшенной вон, как самочинно попавшей туда, где место лишь любящим, объединенным, братьям и сестрам. А она – чужая здесь.
И так именно Церковь только что и приглашала: «Соединение веры и причастие Святаго Духа испросивше, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим», и с дерзновением Владыке, Богу и Отцу будем «глаголати: Отче наш».
Таким образом, мое переживание на первой архиерейской литургии нужно считать не моим лишь личным, и даже не епископским только (хотя от них это требуется по преимуществу), но общехристианским, особенно в данный момент приступления к Общему Агнцу. К этому моменту особенно нужно относить слова апостола Павла: «Едино тело, един дух,... един Господь, едина вера, едино Крещение... Един Бог и Отец всех... (Еф. 4, 4–6).
...Чтобы сейчас в Причащении соединиться с Богом, непременно нужно иметь сначала единение друг с другом: иначе как можешь любить Бога, Которого не видел, если брата, которого видишь, не любишь? (см.: 1Ин. 4, 20). Потому-то и сказано в молитве Господней: «...остави нам ...якоже и мы оставляем». Потому-то дальше у православных будет совершаться прекрасный обычай: пред Причащением целовать иконы, а потом обратиться лицом к народу, к братии, и поклониться всем на три стороны, прося прощения и прощая.
Заключительные слова молитвы Господней: «Яко Твое есть Царство и сила и слава», как нельзя лучше подходят именно к данному времени: мы у Тебя, Господи, на Брачной Вечери, у Тебя в Царстве, по Твоей воле, силе, величию, у Тебя на славной трапезе, в благодатном общении... Ведь мы уже все – званые. Все в Царском доме. И все для Тебя, Господи, все «Твои».
Так закончим мы переживания молитвы Господней.
В дополнение отмечу способ исполнения молитвы Господней. Представим себя дитятею пред отцом... Мы хотим просить у него, и притом просто, доверчиво, как бы в глаза глядя, а иногда даже виновато опустив их. Подумаем, могли ли бы мы в этот момент петь? Невозможно: какой ребенок будет распевать перед мамой? Или драматически просить: «Прости меня»? Нужно это говорить. Потому, по греческому обычаю, а отсюда у сербов и у болгар, «Отче наш» всегда читается, а не поется, и притом старшим, а если епископ не служит, то представителем от всех нас.
Но и петь тоже допустимо, впрочем, по иному соображению: молитва – от всех «нас», поэтому можно и петь ее общими устами, или хором – от «лика Церкви», или – общенародным пением. Но такое внешнее общение в голосовой молитве совсем не существенно: можно петь «общенародно» и не чувствовать любви и единения, или даже совсем не молиться внутренно, сердцем, а лишь петь голосом. И наоборот, можно молчать и слушать одного читающего от лица всех и ощущать душею общее единство братьев пред Единым Владыкою – Отцом. Разве когда пред каким-либо «лицом» произносится речь одним представителем, все прочие не напряжены внимательно? Разве, они не слушают «затаенно» каждое слово своего выборного? Еще как! Так и здесь: можно, и даже бы лучше слушать чтение молитвы Господней, чем петь ее ((и в архиерейском чиновнике нашем так и сказано: «Подобие глаголет архиерей» и прочие сослужащии тайно, а не поя, не читая даже в полголоса)). А если уж и петь, то лучше, по-моему, хору, а другие в это время должны сосредотачиваться в своих сердцах. Без пения это легче делать. Пение развлекает. Это очень хорошо знают хористы, певчие, которые сами почти не молятся.
Иные «исполнения» «партесных» сочинений молитвы Господней большей частью мешают, вредят, расстраивают.
Еще одно непременное условие: никак нельзя торопиться (читая или во время пения) за молитвой Господней: здесь столько переживаний, и таких все важных; между тем, она проносится почти мимо, если спешат. В житии одного святого рассказывается, что он с вечера начал читать эту молитву, а окончил ее лишь к утру, когда солнышко озарило его лик. Мы же самую главную молитву, молитву Божию, Самим Богом нам данную, читаем «борзяся» и механически...
И хотя по уставу это и не положено, но в это время многие люди становятся на колени, и священники кланяются в землю пред престолом. Собственно, по моменту литургии, и даже по самому содержанию молитвы Господней, это совсем не требуется: какие же дети на коленях просят у родителей? Или какие призванные в гости на званый обед становились бы пред хозяином, даже хотя бы и перед царем, на колени?! Настроение этого момента – сыновнее, мирно-уповательное, а не унизительно-просительное, и тем более – не сокрушенное. Потому коленопреклонению, по уставу, и не положено здесь быть.
Допустимо разве сделать один земной поклон, а затем, встав, молиться уже с доверием. Внешность тоже имеет свое назначение и действие: церковные каноны, например, запрещают земные поклоны во все воскресенья и во всю Пятидесятницу: всему свое время! Так и здесь: момент литургии – радостно-ожидательный, а не покаянный. Так лучше. Устав мудрее нас.
Но не будем фанатичными: предоставим и некую свободу сердцу. Если Господь Сына Своего Единородного не пощадил, то разве все прочее, меньшее, не подаст нам? (см.: Рим. 8, 32). Он смотрит на внутреннее наше настроение, а не на внешность.
Итак, можно сказать, что молитвою Господнею кончается промежуточная часть между каноном Евхаристическим и Причащением. Поэтому о дальнейшем будем говорить в особой главе.