Последний из могикан эпохи великих реформ

(Памяти высокопреосвященного Амвросия, архиепископа Харьковского)¹

«Горе нам, если тогда, когда наше слово должно громом греметь над людьми, мы едва открываем уста свои, чтобы робким голосом сказать общие мысли, никакой силы не имеющие, и слова, никого не касающиеся и ничего не выражающие…»

Мое первое слово к Вам в качестве представителя гомилетической науки будет, М.м. Г.г., словом поминовенным.

Ровно десять лет назад (3 сентября 1901 г.) скончался знаменитый вития отечественной Церкви второй половины XIX века, высокопреосв. Амвросий, архиеп. Харьковский. Для истории русской проповеди – весьма знаменательная годовщина: десятилетняя юбилейная годовщина, как сошел в могилу «последний из могикан» самого пышного расцвета проповеднического слова эпохи 60–70-х годов.

Эпоха 60–70 годов – незабвенная эпоха «великих реформ», эпоха, когда на Руси с необычайною доселе силою разгорелась «борьба старой отживающей жизни с новою зачинающеюся», борьба крепкая, упорная... «Тяготение к старому порядку сдерживает одни массы народа, рвение к новому увлекает другие. Усиленное развитие вопросов, возникающих в обществе, возбуждает в нем громкие, шумные голоса разнородных мнений и чувств; умы приходят в брожение; дух общественный пробуждается в судорожных движениях»². Совершаются как бы «муки рождения», так как народ возрождает из себя новую жизнь... Необычайное потрясение всех нерв и мускулов в общественном организме; неудержимое рвение вперед умственных и нравственных сил; раздаются всюду громкие, доселе неслышные голоса, выражающие совершенно новые потребности и стремления жизни. То был «час», «утро» пробуждения России, «эпоха общественного возрождения»³, эпоха перехода от прежней ветшающей жизни к новой, умирания «ветхого человека» русского и рождения «нового»⁴.

В эту-то бурную эпоху творческого «усильного напряжения» русского общества, проповедническое слово отважилось сбросить с себя отчасти невольные, отчасти вольные оковы боязливой застенчивости⁵, «робости»⁶ пред живою общественною жизнью, особенно пред всяким новым, необычным, резким ее изгибом. Как бы «огонь» почувствовали в себе служители слова, огонь, непрестанно возжигающийся и «пожирающий душу», чтобы «вылететь из уст в жгучем слове⁷. В их сознании восстали идеальные образы «учителей народа и пророков», которые «возвышенные над своим народом умом и духом были столь близки к нему сердцем, что могли говорить, и говорили во всеуслышание, истину неослабную и нелицеприятную»..., которые не страшились и не стыдились, и не скрывали своего слова..., не знали странной застенчивости, или лучше сказать жалкого бессилия в духе..., и чуждые мира в стремлениях собственной души, стоя на дивной высоте жизни духовной, не считали чуждыми себе, и никто не смел отстранять от них дела народа, истинно любимого ими, и все потребности отечества; и которые отзывались на них голосом живым, крепким, полным христианской мудрости, строгости и любви»⁸. До слуха церковных витий донеслось увлекая, вдохновляя к подражанию, древнее «слово, из вдохновенных душ, исторгавшее молнии и громы бури, чтобы пробуждать от духовного сна народы Палестины и Аравии, Египта и Вавилона, Тира и Сидона... слово пророков, которым серафимы очищали уста горящими углями из горнила высшего света» (Ис.6:6,7); голос духа, в котором прикосновение вышнего перста возрождало силу всепоражающую «да искоренит и разорит и расточит и разрушит, и паки да созиждет и насадит народы» (Иер.1:10)⁹. И служители слова изрекли тогда «горе» всякому слабодушию, страху и человекоугодливости в слове. «Горе нам, изрекли в своем сердце лучшие представители проповеднического слова, горе нам, если тогда, как наше слово должно громом греметь над людьми, мы едва открываем уста свои, чтобы робким голосом сказать общие мысли, никакой силы не имеющие, и слова никого не касающиеся и ничего не выражающие; если мы боимся сказать слово правды не только пред какою-нибудь силою земли, но и пред всякою не силою, потому, что сознавая свою внешнюю зависимость, мы поставили себя и в нравственную от мира зависимость, а забыли свое вышнее призвание, свой долг пред Богом и свои отношения к душам человеческим; или потому только, что стесняемся своим невысоким происхождением, или еще хуже – дорожим честью и счастьем мира сего; если первые и высшие других по сану и званию, мы на самом деле стоим в обществе последними и низшими всех и тогда, как наше присутствие и наш голос во имя Бога и истины Его, должны быть везде, от высоких мест общества до последних ступеней его, мы остаемся в отчуждении от него, по нашему равнодушию, по его невниманию или неуважению, происходящему от наших же действительных недостатков»¹⁰. Увы... нет между нами пророка, который бы восстал и проповедывал голосом пророческим; и нет у нас слова могучего, которое поражало бы народ; и замирает невдохновенный голос, как звук металла. Но будем звучать, как металлы, если не можем лучше, прозвучим хоть как колокола, только бы не оставаться в равнодушном безмолвии среди вопиющих потреб жизни народной: только бы нас слышали¹¹. К нам «Церковь преимущественно обращает свои надежды, народ – свои вопросы, общество – свои взоры, мир – свои стрелы, а Бог – Свой суд… Света и теплоты; словом – огня, огня в нашем учении, в нашем духе, в нашей жизни» (Ис.88:4; Рим.12:11): вот что требуется от нас¹²... И вот, служители слова дают обет «светить светом Христовой истины», проводя ее в народ, в ее живом, действенном духе, в ярких и сильных чертах Евангелия, а не в одних общих словах, отвлеченных поучений, или в неясных, безжизненных образах школьной науки... зорко следить и светом церковной идеи и науки освещать, не оставляя на произвол мира, вопросы времени. Проповедническое слово не желает более подчиняться никаким чужим решениям общественных вопросов, не желает довольствоваться задачей «предведения»¹³ этих решений, оно смело и решительно опускается в самый водоворот общественной жизни и хочет быть здесь самостоятельно-независимой, руководящей, регулирующей силой.

Так «усильное напряжение» мысли и сердца русского общества породило в области проповеднического творчества новый для Руси вид проповеднического слова – публицистический¹⁴.

Явились могучие носители этого слова, краса и гордость истории русской проповеди. Их было целое созвездие. В центре его горели несравненным светом три звезды первой величины, три архипастыря-витии: Иоанн, еп. Смоленский, Амвросий, архиеп. Харьковский и Никанор, архиеп. Херсонский, а вокруг них светили своим, каждая при особом оттенке, светом духовные звезды значительно меньшей величины: протоиерей Н.А. Сергиевский, протоиерей А.М. Иванцов-Платонов, Григорий митроп. Петербургский, Парфений архиеп. Иркутский, еп. Хрисанф (Ретивцев), недавно почивший, но давно замолкший протопресвитер Янышев и друг. Даже проповеднические таланты совершенно иной структуры, хотя и не меньшей величины, каковы знаменитый Филарет, м. Московский, Дмитрий, архиеп. Херсонский не могли устоять пред силою жизненных факторов, вызвавших к бытию «публицистическое» направление проповеди и стали чаще и сильнее издавать лучи, весьма близкие и сродные свету центральной триады созвездия витий-публицистов.

Ряд этих витий, как бы ряд духовных пестунов, окружал колыбель нарождающейся новой общественной жизни с чувством радости и боязливой заботы.

С восторгом они приветствовали благословениями Церкви самое рождение этой новой жизни во всех ее могучих здоровых проявлениях. «Прииде час, – восторженно возглашает один из них в новый 1859 год, – прииде час России. Она стремится к возрождению... Прииде час!» Может ли не сочувствовать этому времени Церковь? О, Церковь должна и готова тысячу раз повторять удар этого часа, во все колокола, чтобы огласить все концы и углы России, чтобы пробудить все чувства русской души и во имя христианской истины и любви призвать всех сынов отечества к участию и содействию в общем, великом деле возрождения. И свои есть побуждения для Церкви. Давно, давно сама Церковь, в собственных недрах, страдает скорбями рождения, чувствуя слишком сильно потребность дать новую жизнь своим чадам духовным¹⁵. Но радуясь о рождении новой жизни, витии полны тревоги и заботы. У колыбели новой России они думают великую думу. «Настоящее твое, Россия, – говорит тот же знаменитый вития, – настоящее твое слишком важно. Это, как сама ты понимаешь, дни твоего общественного возрождения; ты переходишь от прежней ветшающей жизни твоей к новой; твой ветхий человек готов умереть: в тебе должен родиться новый. Такое переходное время, само по себе болезненное и тяжелое, может сделаться опасным, как скоро примет неправильное направление. Если ты верно не сознаешь, в чем именно зло, из которого ты должна возродиться и где добро, в котором должна обновиться, если не видишь болезни в себе там, где они есть, если думаешь без усиленного духовного подвига внутри себя самой, дать себе новую жизнь: твое заблуждение страшно. Под внешним видом возрождения, ты можешь удержать в себе на веки корни зла, или ты можешь придти к худшему, вместо лучшего; ты можешь войти в ложную жизнь – и испытать горькие последствия. Только ясное, глубокое, полное и беспристрастное сознание всего, что есть в тебе болезненного, худого, вредного, может спасти тебя. В эти дни твоего небезопасного положения мы, служители Бога, должны неусыпно, нелицеприятно предстоять тебе, как вышние духи предстоят человеку в решительные часы жизненной борьбы, с громким голосом истины и скрижалями веры... Не отвращайся от нас с недоверием и горечью: мы не враждебные духи; мы слуги вышняго, обязанные говорить тебе правду, внушать добро и помогать твоему нравственному преуспеянию»¹⁶...

Витии публицисты вступают в задушевную беседу «с общественным сознанием, народной совестью», в беседу самую, интимную, как на «исповеди»¹⁷; они побуждают «это сознание, эту совесть» самих «взглядом беспристрастным, мыслью светлою, чувством здравым проследить народную жизнь», побуждают, «сопутствуя им светом христианской истины, возбуждая их вопросами, относящимися к разным предметам этой жизни, вызывая, во имя высшей, христианской правды к обсуждению нравственных народных потребностей»¹⁸. – Но что бы церковные витии ни говорили народной совести, смысл их речей был всегда один: «не думай, что цель веры (христианской) есть только обеспечение человеку блаженства в будущей жизни, и что обязанности религиозные имеют мало отношения к жизни настоящей». Нет. «Вера назначена для облаженствования всего нашего существования, она созидает счастье и настоящей жизни столько же, сколько блаженство будущей: она имеет «обетование живота настоящего», равно как и «грядущего»¹⁹; христианское учение проникает во все отрасли и разветления человеческой жизни... в нем, по Писанию, обетования не только будущего блаженства, но и земного благополучия²⁰. Нет такого отдаленного уголка в великом здании государства, куда бы не проникал свет религии; нет такой тонкой нити в общественной жизни, которая бы не была прикреплена к началам духовным и нравственным. Как в видимом мире всякое, даже самое малое существо, живет жизнью от Бога данною, так в мире человеческом, или в обществе, самое малое, но истинное добро происходит от правильной жизни духа, живущего верою и добром нравственным²¹. Сила нравственная составляет основание силы вещественной²². Христианская вера есть внутреннейшее начало жизни, назначенное к постепенному пересозданию человечества, грехом нарушившего целость своей природы, так что в одном человеке стало как бы два человека, враждебных друг другу, два закона, воюющие, один с другим, и несчастная двойственность горем и разрушением прошла по многим тысячелетиям истории человечества. Христианская вера назначена к пересозданию человечества на степень полнейшей целости его богоподобной природы и его жизни, которой настоящее должно быть неразрывно соединено с будущим. Христианской вере принадлежит обетование, «да во всем совершен будет человек», ей принадлежит обетование и настоящей и будущей жизни. «Верно слово и всякого приятия достойно»²³.

Этим словом церковные витии встречали каждое творческое движение к жизни общественной, каждый шаг к реформе, этим словом бережно лелеяли, оплодотворяли каждое творческое усилие общества, и этим же словом ободряли в периоды разочарования, упадки энергии общественных сил. «Новое время, – говорит церковный вития в один из таких периодов (1865 г.), – представило нашему обществу много новых задач и вопросов для разрешения вступающих в жизнь поколениям. При всей напряженной работе сил общественных, чувствуется недостаток в силах для разрешения этих широких и сложных задач. Прошло то время фальшивого, но успокоительного самообольщения, когда мы с гордостью говорили, что сил у нас великое множество, только простора и дела им нет, и недостаток дела любили относить к посторонним, независящим от нас условиям. Прошло и то недавнее время восторженной напряженности, когда мы с полной уверенностью в своих силах бросились на встречу новым задачам и вопросам, друг перед другом спешили ставить все новые и новые вопросы, с полной уверенностью, что у нас достанет сил справиться со всеми ими, и жаловались только на медленность введения этих вопросов в жизнь общественную административным путем. Настала пора раздумья и разочарования в себе. Мы чувствуем, что дел у нас много, только сил для совершения дел не достает. Повсюду жалобы на недостаток в людях. Повсюду опасения за успех вводимых в жизнь реформ – как бы эти реформы не остались без действия или не были даже искажены при недостатке деятелей, способных вводить их в жизнь общественную. Прекрасные формы жизни, заимствуемые из других стран, могут дать совсем не те результаты, как там, при дурных исполнителях. Итак, все выходит шатко в нашем общественном прогрессе: меры хороши, а исполнители плохи; дел много, а деятелей нет; и если бы можно было сказать – вино новое, а мехи старые, – нет, мехи поновлены, а вино часто выдохшееся, – форма блестяща, а содержание пусто»²⁴. Церковная проповедь идет навстречу этому общественному пессимизму и лечит его. «Не считая своим делом пускаться в обсуждение и осуждение внешних, например, административных условий для развития общественной деятельности», она раскрывает «нравственные, от самих себя зависящие, условия слабой деятельности, неуспехов в общественной жизни», предостерегает от «тех подводных камней в жизни, о которые всего более сокрушаются крепость и успех дела общественного». И это слово предостережения становилось в устах церковных витий сплошь и рядом словом громового обличения, которое тяготило их собственный дух и вызывало мучительные вопли… «О, как тяжек долг служителей Бога, – восклицает один из них. – Когда верные своему долгу, мы хотим проповедывать народу одну чистую, строгую правду: зачем эта правда делается в устах наших таким жестоким оружием? Зачем, обнажая перед нами гнойные раны человечества, она заставляет нас углубляться во всю глубину этих ран и раскрывает их и вынаруживать все их гноение? Зачем она переносит эти раны в нашу собственную душу и побуждает нас самих почувствовать и перестрадать их, чтобы тем сильнее высказать боль их. Зачем слово наше делается только словом нещадного обличения, жестокого укора и неумолимого суда? Зачем, наконец, кроме борьбы собственных мыслей и чувств, волнуемых этим страшным призванием мы должны еще идти на борьбу с болезненным раздражением человечества, которого ран, и может быть неловко, касаемся? Но все это невольно для нас: такова правда, таковы язвы, таково человечество, словом таков неизменный долг наш. Это огонь, который, когда возжигается, пожирает нашу собственную душу, прежде, чем вылетит из уст наших, в жгучем слове и падет на сердца слушающих. И с какою грустью в душе несет служитель Бога слово судное к народу, и сколько раз, с замиранием сердца, в раздумье, он готов остановиться и едва открывая уста, хотел бы закрыть их! Но внутренний огонь воспламеняет дух; вышний голос взывает «иди и говори» (Иер.1:17, 2:1) – и мы должны забывать о себе, идти и говорить»²⁵.

Таково было слово церковных витий над колыбелью новой зарождавшейся общественной жизни нашей родины, такова была здесь их речь с «совестью» русского общества, то незабвенное слово, та дорогая для русского народного сердца речь, последний отзвук которых замолк ровно десять лет назад в сентябрьский вечер среди степей южной окраины России...

М.м. Г.г. Русскому сердцу дорог этот последний отзвук, как дорог сердцу каждого родной отзвук давно замершей колыбельной песни. Но для современного русского общества он не только дорог, но и загадочен...

Господа, эпоха, которую я сейчас описал, для современного русского общества, не есть только нечто прошедшее: для нас она есть вместе настоящее... Наше время есть время нового «усильного напряжения» русского общества к возрождению своей жизни, и напряжения гораздо сильнейшего. В наши дни русское общество в еще более сильной степени переживает те «муки рождения» новой общественной жизни, которые вызвали к бытию публицистическую проповедь и которые так ярко запечатлелись, отобразились в ней на память последующим векам. И когда читаешь это изображение, то кажется, что, как будто, описывается наше время, наша эпоха, только что пережитое нами в прошедшие годы переживаемое теперь... И мы только что пережили годы «восторженной напряженности, когда мы с полною уверенностью в своих силах бросились навстречу новым задачам и вопросам, друг перед другом спешили ставить все новые и новые вопросы с полной уверенностью, что у нас достанет сил справиться со всеми ими и жаловались только на медлительность введения этих вопросов в жизнь общественную административным путем»²⁶. Эпоха великих реформ как бы повторяется в наши дни. Только дух общественный пробудился в судорожных движениях несравненно большей силы, чем в 60–70 годы. Наше время в еще большем смысле время переходное, чем та эпоха, и потому еще более «бурное, болезненное и тяжелое»²⁷. Словом, повторяются, и при том с высшей интенсивностью, все условия общественного настроения, породившие некогда публицистическое проповедническое слово... Но возродилось ли и это самое вещее слово, возродилось ли это слово, что властно и умело говорило некогда с совестью мятущегося в муках рождения общества? – Увы, этого слова как устойчивого направления не возродилось... расцвела лишь пустоцветом жалкая пародия на публицистическое слово, политиканствующая проповедь, смешавшая церковную кафедру с гражданской трибуной политических митингов. Нового расцвета проповеднического слова наша эпоха не дала... Почему же нет? Почему в наши дни еще более «усильного напряжения» сил общественных не восстало плеяды «пророков», которые бы проповедывали голосом пророческим, не раздалось широко над родной землей слова могучего, которое поражало бы народ?»²⁸... Почему?

Разгадку этого явления наиболее ясно дает проповедническое творчество скончавшегося на наших глазах ровно десять лет тому назад последнего из могикан проповеднического слова эпохи великих реформ – преосвященного Амвросия.

II

В противоположность другим современным представителям публицистической проповеди, преосв. Амвросий был столь же плодовитым проповедником-импровизатором, сколько и проповедником-писателем, составителем писанных проповедей и особых проповеднических трактатов.

Современники преосв. Амвросия, имевшие случай слышать его импровизации, свидетельствуют, что эти «чудные импровизации производили на слушателей более сильное впечатление, чем его заранее приготовленные проповеди»²⁹. Равно и сам знаменитый вития сознавал, что «если сравнивать речи, писанные и импровизированные не по внутреннему их достоинству, а потому, которые из них в большинстве случаев легче достигают цели: то импровизации в этом отношении имеют своего рода преимущества пред самыми лучшими, заранее обработанными, речами... Речь импровизатора может быть не так глубока, не так стройна и изящна, как писателя в кабинете, но она близко подошла к жизни, она говорила понятным ей языком, она с нею слилась, и тем направила ее, куда нужно. Такие речи по преимуществу владеют народными массами. Сильное впечатление, производимое ими, поддерживаемое молвою, быстро усиливает значение ораторов в народе, покоряет им умы, делая их любимыми, так что они становятся, как говорится, властителями сердец».

Если импровизация легче достигает цели проповеднического служения, если она сама по себе делает проповедника «властителем сердец», то для чего же знаменитый вития-импровизатор еще писал проповеди?³⁰

Писанные проповеди преосвященный Амвросий считал «в известных случаях необходимыми и неизбежными». Какие же эти случаи? Их точно не указывает преосвященный вития, но об них можно заключать из некоторых мест его «Живого Слова»³¹. «Не обо всем из христианского учения можно легко, основательно и правильно говорить и отчетливо выражаться в поучениях незаписанных и необработанных предварительно. Таковы догматы веры и отвлеченные истины христианского нравоучения, требующие развития обдуманного и осторожного и, как известно, строгой точности в употреблении принятых церковью выражений»³². Если эти слова обобщить, как указывающие вообще на случаи, когда условия не только темы, но и времени и обстановки требуют особенно строгой точности выражений, особенной основательности мысли, то этим вполне оправдывается существование писанных слов при встречах царственных особ и чрезвычайных торжественных случаях: когда каждое слово и мысль ожидает строжайшая критика, полагаться на вдохновение минуты – неблагоразумно-рискованно. Отчасти здесь же можно находить объяснение и для других речей, поскольку эти касаются предметов трудных³³, и требующих строгого раскрытия религиозно-философского. Но именно только отчасти, как мотив не решающий, далеко не первостепенный. Мы знаем, что о тех же предметах преосвященный Амвросий мог блестяще говорить и всегда говорил и импровизированною речью³⁴. Очевидно не здесь лежит коренная причина того, почему как импровизированные, так и писанные проповеди преосвященный Амвросий считал равно законными, равно нужными, равно имеющими свое достоинство, но совершенно особыми, не заменяющими друг друга³⁵. В том же «Живом Слове» указана другая причина. «Резкое различие между устным и печатным словом, говорится здесь, положено по особой нужде и цели – закреплять и сохранять посредством письмен истины познания, законы и прочие необходимые для человека средства охранения его духовной и телесной жизни», «с возможною силою изображать истину и добро, чтобы они сохраняли свое надлежащее действие на жизнь человеческую»³⁶. Писатель... собирает побуждения для своего слова в представлении возможности тех и других случаев, когда его мысли понадобятся людям, импровизатор говорит то, что сейчас нужно; один надеется упредить опасности и произвесть добро в будущем, другой устраняет опасности, угрожающие или уже появившиеся в настоящем, один предлагает средства для тушения будущих пожаров, другой гасит уже пожирающее пламя; один надеется приобрести благодарность потомства, другой сейчас видит радостные лица людей, им вразумляемых и просвещаемых, и получает высшую награду в их горящих жизнью благодарных позах. Слово писанное, в лучшем своем значении, есть озеро воды, собранной веками и заготовляемой для будущего; слово же устное есть ключ живой воды, бьющий прямо из источника, журчащий и сверкающий пред глазами путника и с особенною Силою манящий его к утолению жажды: поэтому слову устному принадлежит название слова живого по преимуществу, и только в этом смысле мы можем так назвать его»³⁷. Из этих разъяснений следует, что задачу своего писанного учительного слова преосвященный Амвросий видит в том, чтобы во-первых, закреплять свои воззрения в тех, кто слушает его импровизации, во-вторых, в том, чтобы удовлетворять духовные нужды тех, кто его не может слушать и в третьих, – упрочить за своими наставлениями значение для будущих поколений.

Отсюда писанная проповедь есть проповедь вселенская и неумирающая, предназначенная для самой широкой аудитории; это – голос архипастыря ко всему русскому интеллигентному обществу, а не к наличным только слушателям, как в импровизациях. Это голос «urbi et orbi». Разумеется, что для такой аудитории не могла иметь большого значения простая импровизация, хотя бы то в записанном виде. «Известно, – говорит преосвященный Амвросий в своем „Живом Слове», – что ничего не стоит в легкой статейке пустить в свет ложную мысль, или огласить соблазнительный случай. Но опровергнуть заблуждение, изобличить ложь, оценить по достоинству вредные для народа рассказы и сообщения – все это требует обдуманного труда и времени»³⁸. Отсюда для преосвященного Амвросия вытекала необходимость помимо устного слова, схватывавшего ходячие мысли на лету и тут же их разбивавшего под впечатлением момента, действовать словом печатным, обсуждавшим предмет всесторонне, спокойно, обстоятельно и потому убедительного не для данного лишь момента и не для данных слушателей, а для всего русского общества.

Желание сказать убедительное слово для всего интеллигентного общества несомненно – основной мотив, побуждавший знаменитого импровизатора проповедывать не только словом устным, но и писанным, печатным. Но столь же несомненно, что был и еще более глубокий мотив, мотив чисто субъективно-психологического свойства.

Кто читал «Живое Слово» преосвященного Амвросия, тот хорошо знает, что по его мнению «импровизатор должен непременно обладать всем, что требуется от даровитого и основательного писателя». А для писателя требуется: сильная от природы и развития долговременным упражнением способность глубокого мышления, исчерпывающая до оснований содержание предмета, так сказать с одного конца до другого³⁹, точность понятий, необходимая для правильного развития мыслей и последовательного их изложения⁴⁰, наконец, богатство положительных сведений, по разным отраслям знания⁴¹. Однако, в импровизации все эти свойства, хотя необходимо используются, но используются не до конца. Импровизатор находится в постоянном процессе мышления, анализирующего богато протекающие сведения по разным отраслям знания и жизни, систематизирующего их в точные понятия⁴², перерабатывающего познания, разбивающего их на части, перестраивающего чужие понятия применительно к воззрениям и складу ума своего народа и облекающего их в свои собственные родные слова⁴³. Но этот процесс для своего правильного полного развития требует для себя выражения во вне. Между тем в импровизации вполне вылиться он не может. Мыслитель стремится «обнять все содержание предмета от одного конца до другого». Но при импровизации полнота содержания предмета лишь схематическая, лишь в смысле общего захвата существенных его пунктов; касаться же более детально содержания предмета мысль импровизатора не может по недостатку времени. Детали должны быть уже ранее анализированы и подведены под существенные пункты, раскрытием которых только и должен довольствоваться импровизатор. Вследствие того же недостатка времени импровизатор не может взять каждый упоминаемый предмет в его вполне точном понятии и слово-выражении. Точность здесь лишь приблизительная, которою не может удовлетвориться мысль даровитого основательного мыслителя. Отсюда является психологическая потребность в письменном выражении внутреннего процесса. Принимая «Живое Слово» за исповедь собственного опыта преосвященного Амвросия, можно здесь сделать те же выводы относительно самого знаменитого импровизатора. Именно эта субъективно психологическая потребность побуждала его к писательству, а как проповедника по призванию именно к писательству проповедническому. Эту свою потребность сам преосвященный Амвросий описывал в последний год своей жизни в письме к профессору Н.И. Субботину. «Я, пишет он здесь, в большом раздумье: не перестать ли мне писать? Лета мои уж очень преклонные, силы слабы, а последние опыты изнурения представляют нечто опасное для жизни. Мне говорят: пишите понемногу. Но вот моя беда: если мне пришла мысль о чем-нибудь написать, да меня она заинтересовала, она не покидает меня ни на один час, и ем и пью, и сплю с нею, и хожу и говорю, и наконец, является необходимость освободиться от нее; и уж если начал писать, так поскорее, так как состояние становится мучительным, а конец дела изнурительным. Что тут делать? Или лучше умереть с пером в руках, чем жить, потеряв интерес в жизни?.. С другой стороны, широко развившаяся при составлении этих проповедей сила мышления, точно выяснившиеся при этом понятия, как элементы цельного ясного стройного миросозерцания, служили прочной богатой и глубокой почвой для импровизированного слова. Таким образом, писанные проповеди суть необходимые следы внутреннего процесса раскрытия и точного определения миросозерцания самого витии – импровизатора, процесса, служившего почвой для речей импровизованных.

Здесь – ключ для выяснения последовательности тем писанных речей преосвященного Амвросия Харьковского периода, в эпоху 80–90 годов, по характеру общественного настроения совершенно противоположную породившей публицистическое слово эпохе 60–70 годов. За исключением проповедей, сказанных по чрезвычайным обстоятельствам, во всех проповедях темы так слабо связаны с внешним событием – поводом, что иногда вовсе невозможно понять, почему в данный день развивалась та, а не другая тема. Часто в них внешний повод отпечатлевается лишь в том, что ему уделяется несколько строк в начале или в конце, или и там и здесь. А часто этот повод вовсе никак не отпечатлевается. В Харьковский период проповеди из года в год регулярно говорятся лишь по трем – четырем праздничным дням: на Новый Год, на 17 января – день храмового праздника и годичного акта Харьковского Университета, на день восшествия на престол Государя Императора, его тезоименитства, за последние годы еще 17 октября в Спасовом скиту – день спасения царской семьи. Попробуйте установить из условий наличного момента времени: почему 17 января 1883 года была развита тема: о верности в малом, в тот же день 1884 года об удовольствиях, в 1885 году «о том, что исправление общественной нравственности каждый должен начинать с самого себя», а в 1886 году «о силе слова Христова»? Правда, в словах преосвященного Амвросия обычно указывается в качестве предмета проповеди⁴⁴ то явление в общественной жизни, которое потребовало своего объяснения. Но эти явления по большей части такого рода, что не заключают сами в себе достаточных мотивов к тому, чтобы подвергнуться обсуждению именно в этот, а не в другой день, в этот год, а не в другой. В предисловии к слову 17 января 1883 года преосвященный указывает, что от забвения правила о верности в малом «страдает общество», но ведь от этого общество страдало и в прошлом году, но проповедник не говорил тогда об этом. Следующие два слова начинаются мотивировкой совершенно одинаковою: «одну из особенностей нашего времени составляют крайнее размножение и разнообразие удовольствий... в последнее время у нас между людьми мыслящими, пишущими и имеющими влияние на общественные дела замечается особенно одно похвальное движение, – это забота об исправлении так называемых общественных недугов или общественной нравственности. Но ведь «размножение удовольствий» стало особенностью времени не вчера и не третьего дня и не в прошедший только месяц; так почему же об этом проповеднику нужно было говорить 17 января, а например не первого; то же должно сказать и о второй мотивировке. В слове 17 января 1886 года проповедник даже и вовсе не считает нужным объяснить, почему именно сегодня заговорил он о «силе слова Христова». В таком роде большинство слов на царские дни: они имеют такие предметы и темы, что их можно было бы вполне переместить с одного царского дня и года на другой без всякого изменения их содержания; таковы, например, проповеди: в день восшествия на престол 1884 года «об общественном мнении», в день тезоименитства Государя 1884 года «о повиновении властям», в день восшествия на престол 1885 года «о самодержавной власти», в день тезоименитства Государя 1885 года, «о религии, как основании народного благосостояния», в день восшествия на престол 1887 года «о долге и об обязанностях верноподданных», а 1888 года «о христианском единомыслии». Еще замечательнее то, что когда архиепископ Амвросий выступает, так сказать, вне порядка, в какой-либо из церковных праздников даже двунадесятых, его речь или очень мало или вовсе не связывается с предметом празднования или воспоминания. В неделю о Закхее речь о «честности» связывается у проповедника с евангельским повествованием только тем, что в эпиграфе поставлен стих из этого повествования, стих ни разу не упомянутый в самом слове⁴⁵; в целом десятке речей в день Антония Великого не только никогда ни одна черта из жизни святого Антонни не служит поводом к слову, но даже и не упоминается, не упоминается даже имя его. В день Сретения Господня 1884 года проповедник говорит почему-то о «семейном счастье», не обмолвившись ни единым словом об отношении этого предмета к идее праздника, даже не упомянув о нем. Мало того, эпиграфом слова является текст, не имеющий никакого отношения ни к ветхозаветным, ни к новозаветным чтениям праздника: «и взя Бог человека, его же созда, и введе его в рай сладости делати его и хранити»⁴⁶. То же встречаем в слове пред Рождеством Христовым о чадородии. Или вот двунадесятый праздник Преображения Господня 1895 года... Попытайтесь объяснить, с какой стати в этот день Амвросий говорит «о самоиспытании в деле веры» и берет эпиграфом текст 2Кор.13:5: «искушайте себе, аще есте в вере, себе искушайте. Или не знаете себе, яко Иисус Христос в вас есть, разве точию чим не искусни есте»⁴⁷... В связи с этим текстом проповедник начинает ex abrupto: известно христианское учение о нравственном самоиспытании... это учение... В день Святителя Николая 9 мая 1897 года проповедник берет почему-то текст 1Тим.6:20–21 и поучает «о неприкосновенности священных догматов православной веры», ни единым словом не обмолвившись об отношении этой темы к воспоминаемому святому⁴⁸. Попробуйте, наконец, догадаться: почему 8 июля того же года в день явления иконы Божией Матери, именуемой Казанской, идет речь «о необходимости для православного христианина участвовать в церковной жизни, чтобы сохранить в душе своей веру?»⁴⁹.

Разъяснение всех указанных явлений лежит именно в том, что предметы и темы, раскрывавшиеся в писанных проповедях обусловливались ближе всего субъективно психологическим процессом постепенного раскрытия и определения мировоззрения самого проповедника. Из многих современных явлений, обращавших внимание проповедника, он брал для разъяснения сначала важнейшее; при разъяснении последнего он наталкивался на такие смежные или составные явления современной жизни, которые в его миросозерцании не были доселе ясно и точно основаны, определены и формулированы; и вот в следующий раз он берет нарочито одно из таких явлений, тщательно развивает и точно формулирует соответственную сторону своего миросозерцания.

Для иллюстрации я остановлюсь лишь на проповедях первых двух лет Харьковского периода.

Слово при вступлении на Харьковскую кафедру представляет из себя краткий конспект, намечающий основные мысли и вопросы, которых касается проповедник в последующих проповедях. Во второй проповеди за время служения в Харьковской епархии, произнесенной в Епархиальном женском училище и обращенной главным образом к детям, мысль проповедника обусловлена почти исключительно потребностями своих маленьких слушательниц. Однако, в конце проповеди преосвященный вития дополняет свою программу, высказанную в предшествующем поучении, общим указанием духовных недугов, которыми всегда занята его мысль. Каковы же они? «Это – наше лукавое стремление к знанию с отвержением Христовой истины под шепот искусителя: «будите яко бози». Это – гордое желание проверить тайну божественного откровения нашим слабым умом; это – привмешение к чистому Христову учению наших человеческих мнений, – этот выбор заповедей, или обязанностей наших к Богу по нашему вкусу и произволу; это – противление руководящим уставам и воспитательным правилам церкви Христовой; это – измена сердца, предающегося вместо Бога духа – плоти и ее наслаждениям; наконец, это – упорство с которым мы остаемся в наших греховных навыках и страстях, отвергая всякое призвание благодати к раскаянию и общению с Богом». Новый 1883 год направляет мысль проповедника к вопросу о молитве и о значении ее в важнейшей, из намеченных во вступительном слове, области человеческой жизнедеятельности – государственной и общественной. В семинарском храме, среди воспитанников духовной школы преосвященный находит повод раскрыть свой взгляд на один из указанных им источников общественного возрождения – труд самовоспитания в духе Христовом. Но здесь он раскрывает свой взгляд лишь в приложении к учащемуся юношеству. В следующей проповеди 17 января 1883 года преосвященный доканчивает раскрытие своего взгляда на этот предмет уже в приложении к людям без различия их состояния. Основные требования самовоспитания Амвросий определяет здесь вообще как «верность в малом». Эти требования суть христианские собственно более с формальной стороны. Положительные начала христианского самовоспитания Амвросий раскрывает в новый 1884 год. Он останавливается здесь на раскрытии намеченной им во вступительном слове мысли о вере, как цело-жизненном союзе с Христом. Нам нужно, говорил там между прочим Амвросий, исправить нашу веру и наше понятие о ней. Мы обратили ее в сухой перечень истин или мыслей и смешали с человеческими учениями, а она есть живой союз с Христом, установляемый с нашей стороны чрез усвоение умом Его мыслей, сердцем – Его божественно чистых чувствований, свободною волею – Его святого закона⁵⁰. В слове на Новый 1884 год Амвросий делает эту мысль темой проповеди. «Следуя за веком на пути просвещения, говорится здесь, мы углубились в область знания и туда же перенесли нашу веру и оттуда заимствуем все способы и приемы к ее усвоению. Для нас вера стала совокупностью мыслей, и как первоначального просвещения ею неверующих, так и возвращения к ней отпадших мы надеемся достигнуть убедительностью и доказательностью наших мыслей и познаний... Нам однако наперед дано знать первыми проповедниками веры Христовой, что слово и проповедь о ней состоят не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлениях духа и силы; чтобы вера наша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией»⁵¹. Итак, кто хочет от неверия обратиться к вере, ищи не одних мудрых слов о вере, а главным образом силы веры: «Царство Божие не в слове, а в силе»⁵². Где же искать силы веры? Там – где обретается всякая сила, – в жизни. «Итак, – определяет тему своей проповеди преосвященный, – обращение к вере должно быть начинаемо возвращением к тем опытам явления ее силы в нашем духе и жизни, которые изведаны нами прежде⁵³. Раскрывая условия, необходимые для возвращения сладостных ощущений живой веры»⁵⁴, Амвросий неизбежно приходит к мысли о чувственном характере нашей жизни, как важнейшем препятствии на пути возвращения к опытам жизни духовной. «Но очевидно, говорит он, что мы должны оставить всякую надежду на возвращение себе живой веры при том глубоком погружении в чувственную жизнь, какое ныне себе позволяем. Мы совершенно отдались в рабство плоти: трудимся до изнеможения не для приобретения необходимого только в жизни, но для умножения удобств, которым нет конца, для роскоши и наслаждений». В следующей проповеди⁵⁵ Амвросий посвящает раскрытию этого явления все свое внимание и иллюстрирует каждый из намеченных здесь частных пунктов подробными разъяснениями. «Одну из особенностей нашего времени, заявляет здесь Амвросий, составляет крайнее размножение и разнообразие удовольствий... Необходимо ныне каждому христианину немедленно запастись указаниями и руководством, как он может и должен держать себя в этом потоке, в этом вихре, в этом чаду страстного стремления людей нашего времени к удовольствиям и наслаждениям всякого рода»⁵⁶. Указав здесь в общем обзоре гибельность удовольствий в отношении к разным сторонам человеческой жизни, в проповеди на 2 февр. 1884 года преосвященный оратор останавливается на том разложении, которое произведено в погоне за удовольствиями в семье, – этой основе благосостояния государств и народов. Еще в предшествовавшей проповеди он много касается этого пункта⁵⁷. «Главное заблуждение относительно семейной жизни, решительно заявляет он в проповеди на 2 февраля, ныне состоит в том, что все ищут и жаждут от семейной жизни счастья, как чего-то готового, что непременно они должны найти без труда и усилий». Вся проповедь раскрывает этот тезис. Но углубляясь в современную жизнь, Амвросий столкнулся с тем обстоятельством, что погоня за удовольствиями, равно как и некоторые другие недостатки, обязаны своим существованием в семье одному более общему фактору: легкомысленному следованию общественному мнению⁵⁸. И вот, в слове на день восшествия на престол Императора Александра Александровича проповедник раскрывает учение о правильном отношении к чужому мнению, хотя бы и общественном⁵⁹. Всматриваясь глубже в факты всеобщей погони за удовольствиями, проповедник усматривает, как влияние этого факта от семьи переходит на целое государство и общество. Легкомыслие, рассеянность и себялюбивые помышления о наших личных выгодах и удовольствиях в настоящем затемняют в нашем сознании и памяти наши обязанности в отношении созидания будущего нашего отечества или иначе «естественные побуждения к заботе о благе нашего отечества»⁶⁰. Благо потомства требует, между прочим, чтобы мы передали ему «живое и ясное сознание нашего народного призвания»⁶¹. Но правильное понимание народного призвания требует отвержения гнилых учений, распространяемых под покровом просвещения. Живо пробудившееся в сознании Амвросия представление о духе современного просвещения побуждает его изобразить этот дух в следующем слове и при этом, применительно ко дню тезоименитства Государя, изобразить в отношении его ко власти⁶². Раскрытие внутренней несостоятельности новых взглядов на власть естественно обращает взор Амвросия к «незыблемому началу всех властей, основанию и надежде всякого порядка – самодержавной власти Государя»⁶³. Выяснению необходимости этой власти и посвящено следующее слово на день восшествия на престол Государя Императора⁶⁴. В слове на день тезоименитства Государя 1885 г. Амвросий раскрывает дух современного просвещения с другой стороны, со стороны понимания общественного государственного значения религии (о религии, как основе народного благосостояния). В речах на 15 сентября и 15 октября 1885 г. и в слове на Новый 1886 год Амвросий делает общие обзоры указанных ранее недостатков современной жизни. В результате этих обзоров в сознании проповедника с особенной яркостью выступает мысль о совершенной противоположности «духа времени» духу Христову и необходимости выбора между тем и другим, выбора: быть или не быть в ограде Церкви Христовой⁶⁵. Эту мысль Амвросий и раскрывает подробно в слове о церковном отлучении в неделю Православия 1886 года.

Итак, писательская проповедническая деятельность преосвященного Амвросия была внутренне-психологическою потребностью его как глубокого мыслителя, обсуждающего предметы всесторонне до их глубочайших оснований. Он именно был серьезным мыслителем, привыкшим домышляться до самых глубоких начал, из которых исходят частные и разнообразные явления жизни, которому было «свойственно не только отыскивать, но и называть по имени источники, из которых течет добро и зло»⁶⁶.

Самое характерное проявление этого свойства преосв. Амвросия – проповеднические трактаты. Хотя рамки писанной проповеди для мыслителя несравненно удобнее таковых же импровизированного слова, однако и они ограничивали широкий размах анализирующей мысли знаменитого витии. Важнейшие явления требовали такого детального раскрытия, какой не допускал размер церковного слова⁶⁷. «Много мы, – говорит архиеп. Амвросий в 1888 г. о существующем враждебном отношении веры и науки, – много мы имеем на это доказательств и научных и опытных, но входить в обширные рассуждения неудобно на церковной кафедре»⁶⁸. В 1876 году 26 января, констатируя происшедшее «в последнее время» в среде врачей «чрезвычайно важное, всем известное движение и изменение относительно религиозных воззрений и убеждений», проповедник чувствует невозможность исчерпывающим образом обсудить это явление. Что же, спрашивает он, не хотим ли мы начать рассуждения о вере и мире духовном для тех из них, которые согласно с направлением века обосновали свои убеждения, правила и действия на опытах, законах и в пределах одного мира естественного, с совершенным отрицанием духовного? Нет. Не хотим ли мы усиленным образом убеждать возвратиться к христианским воззрениям и правилам тех из них, у которых еще жива в сердце вера, посеянная в детстве, но подавлена терниями бродячих ложных учений и печальми житейскими? Нет. Все это слишком сложно и слишком было бы трудно для краткого церковного слова⁶⁹. Конечно, из этого затруднения проповедник мог выходить путем возвращения своего слова несколько раз к одному и тому же предмету, что и можно наблюдать, например, в отношении вопроса о воспитании; однако, для мыслителя есть неискоренимая потребность – не довольствуясь частичными исследованиями предмета, по временам охватывать его сразу, целиком, систематически во всей его полноте. С другой стороны, многие опытные и научные наблюдения во всей жизненной поучительной наглядности по самому существу своему не соответствовали характеру и священному величию церковной кафедры, каковы, например, отдельные мелкие факты и происшествия⁷⁰, детальные исторические экскурсы⁷¹. Отсюда являлась потребность составления внецерковных особых речей, бесед или чтений, предназначенных для вне богослужебных, общественных собраний. Это – те же проповеди по основному тону и общему содержанию, но отдельные части их получили столь детальное развитие, что обращаются в целые главы, а в общем дают целый трактат. Иногда эти речи так подходят к форме писанных проповедей, что их трудно отделить от последних. Например, беседа, читанная в зале Харьковского Института благородных девиц в день годичного акта 10 мая 1896 года вполне должна быть признана проповедью. Имея в эпиграфе текст Рим.12:16, она содержит в себе последовательное истолкование трех мыслей, заключающихся в этом тексте, даже и заканчивается она словом: аминь⁷², Подобным, же образом речи «о значении молитвы в деле веры⁷³, о высшем начале христианской любви и благотворительности⁷⁴, о делателях на жатве Божией⁷⁵, о практической борьбе христиан с современными заблуждениями и пороками⁷⁶, о гордости вообще и современной в особенности»⁷⁷ имеют своим исходным пунктом – первая церковную память пророка Ильи, остальные – тексты Священного Писания, стоящие в эпиграфе. Кроме того, на всем течении речи в основу рассуждений кладутся также тексты Священного Писания. Дальше всего от формы проповеди по своему характеру стоят четыре чтения: два о свободе печати, о причинах отчуждения от церкви нашего образованного общества; о религиозном сектантстве в нашем образованном обществе; две речи: «о значении искусства в деле воспитания и образования» и «о причинах чрезвычайного распространения пороков и преступлений в современном христианском мире». Главное отличие их от писанных проповедей однако же не по существу, а лишь по широте развития отдельных частей, почему даже лекция «о свободе печати» лежит в области исследований, имеющих характер «слова церковного»⁷⁸. Здесь вы встретите в начале привычную мотивировку темы речи выяснением ее отношения к идейным общественным течениям, но здесь же вы можете встретить еще предварительную мотивировку самого права проповедника браться за выяснение намеченного вопроса⁷⁹. Здесь вы встретите на обычном месте точное определение предмета, но тогда как в проповедях оно дается как готовое, в речах и чтениях дается самый, иногда длинный и философски-умозрительный процесс образования понятия о предмете⁸⁰. Автор чтения или речи дает ряд определений среди длинных «несколько отвлеченных философских соображений»⁸¹. Да и сами определения отличаются точностью философской терминологии. «Что такое идея? – спрашивает, например, автор в речи об искусстве, и отвечает: идея есть умопредставляемое начертание сущности, содержания и назначения предметов познания, взятых порознь, или в совокупности, а также их взаимных отношений и происходящих отсюда действий и явлений»⁸². Здесь вы встретите подобные же исторические справки, как и в проповедях, но эти справки не общего, как там, характера, а подробно-детального, с цифрами и личными именами⁸³. Здесь, как и в проповедях, неизменно дается положительное раскрытие предмета на основании Божественного Откровения, но при этом каждая основная составная черта предмета раскрывается так пространно, что получается целая глава, равная иногда по объему целой проповеди⁸⁴ и так основательно, что раскрываются и чисто философские, отвлеченно умозрительные основы»⁸⁵. Элемент жизнеописательный настолько ярок, что захватывает и мелкие факты из жизни отдельных членов общества и самого проповедника. Так в речи «о значении искусства в деле воспитания и образования» проповедник «для более ясного представления о влиянии духа времени на современное направление нашей живописи», в виде примера разбирает содержание одной из картин известного живописца Ге: «что есть истина»⁸⁶. В чтении «о религиозном сектантстве» лектор сообщает о своих впечатлениях от Петербурга, подробно описывает один из сеансов Пашкова⁸⁷, приводит часть своего разговора с этим представителем сектантства⁸⁸. В речи «о причинах чрезвычайного распространения пороков»... делаются значительные буквальные выдержки из сочинений опровергаемых философов⁸⁹, чего не встречается в проповедях, в которых эти учения излагаются «своими словами» или же в виде отдельных общераспространенных тирад⁹⁰. Нравственно-практический императив⁹¹ имеет и в речах не менее важное значение, чем и в писанных проповедях⁹².

Одни из этих проповеднических трактатов систематизируют разбросанные по разным проповедям взгляды проповедника лишь по отдельным важнейшим самым коренным явлениям времени; таковы: требования свободы совести и слова⁹³, отчуждение от церкви образованного общества⁹⁴, гордость, как движущая сила всех пороков человеческих в особенности последнего времени⁹⁵, принципиальное отчуждение от молитвы – «этого самого основного свойства веры»⁹⁶, подмена основного начала христианской нравственной деятельности – любви любовью естественной⁹⁷, преклонение пред автономной нравственность⁹⁸ и пред силою искусств⁹⁹.

Другие из трактатов имеют своим предметом общую картину религиозно-нравственного состояния современного общества. Таковы три последних (не считая незаконченной – о гордости) по времени речи: о причинах чрезвычайного распространения пороков и преступлений в современном христианском мире, о делателях на жатве Божией (принадлежит 1900 г.) и «о практической борьбе христиан с современными заблуждениями и пороками» (1901 г.). О субъективно-психологической стороне происхождения последних речей сообщает сам преосвященный Амвросий в письме к проф. Н.И. Субботину от 10 мая 1901 года: я вскоре по напечатанию последней речи моей, принялся за новую, и эта работа буквально подавила меня. Набрел я на затруднения, по своей слабодушной натуре заволновался и под конец дошел до крайнего болезненного изнеможения. Теперь, слава Богу, кончил... В чем же дело? Мне казалось, что последними двумя речами наше современное религиозное состояние только описано, а выход из беды не указан. И вот Бог дал мне мысль (я верую, что все от Господа) написать «о практической борьбе с современными заблуждениями и пороками». Словами всего не сделаешь, а надо побеждать благим злое...¹⁰⁰ В этих речах преосвященный Амвросий, в предчувствии близкой смерти, сделал последний смелый и энергичный общий натиск на дух своего времени. «Кто-нибудь, говорит преосвященный Амвросий, должен же открыть глаза беспечным и ослепленным людям, идущим к гибели и влекущим за собою целый великий народ. Я старик, свыше осьмидесяти лет, продолжаю жить уже в пятое царствование, и почитаю грехом умереть, не высказавши горькой правды моему отечеству»¹⁰¹.

Незаконченная речь о «гордости» является необходимым итогом, в котором все настроения, исследованные в предшествующих речах, сводятся к их единому корню. От последней речи сохранилось два наброска вступления, два плана и несколько страниц изложения, – материал, дающий несколько характерных выводов о процессе работы преосвященного Амвросия над своими трактатами. Первый план отличается отвлеченностью и сложностью выражений. Очевидно, на первых шагах изучения и обсуждения вопроса мысль автора не имела достаточной ясности. Во втором плане основные мысли уже выражаются кратко, просто, ясно и определенно. Мысли, скомканные ранее в одном пункте, теперь получают раздельность и распределяются в нескольких пунктах, отчего один пункт первого плана¹⁰² во втором разбивается на три¹⁰³. Приступ к первой редакции в первой половине своей состоит из сообщения, в резко-полемическом тоне, о приеме, который встретила предшествующая речь проповедника у людей благомыслящих и либеральных¹⁰⁴; во второй редакции эта часть вовсе выкинута и весь приступ посвящен более подробному раскрытию мыслей второй половины предисловия первой редакции; таким путем речь получает постепенно более объективный характер. Наконец, в первом плане в первом пункте изложения, находится много буквальных цитат из сочинений различных мыслителей, а в соответствующем ему остатке изложения этих ссылок нет. Очевидно, эти цитаты указывают лишь тот богатый научный материал, на почве анализа которого построились речи преосвященного Амвросия. Подумайте же теперь, какую серьезнейшую, строгую, научно-философскую, сложную и неутомимую работу мысли имеют за собою эти красивые, изящные по построению, легкие по стилю, живые по изложению речи знаменитого витии – публициста школы эпохи «великих реформ»!!

Так, Мм. Гг., проповедник-мыслитель, серьёзный, трудолюбивый мыслитель, непрерывно, неустанно стремящийся осмыслить жизнь прежде всего для самого себя – таков внутренний облик носителя могучего публицистического проповеднического слова эпохи первого возрождения русского общества. И если в наши дни, – в эпоху второго возрождения, не возродилось снова это слово, основная причина этого лежит в том, что наше время забыло, что проповедник должен быть мыслителем, – серьезным строителем собственного личного мировоззрения. Преосвященный Амвросий – еще почти живой свидетель непреложной гомилетической истины: только в интимном процессе внутреннего строения собственного взгляда на жизнь родится подлинное проповедническое слово. Чужая, не выношенная в собственной душе мысль, чужое слово, чужое, взятое на прокат, мировоззрение – могильная плита самому началу проповеднического творчества. Но эта плита слишком крепко лежит на творческих силах современного общества, и в частности на тех, кто призван от Бога быть служителем слова, слишком крепко лежит эта плита, чтобы забили многочисленные родники могучего проповеднического слова, равные Иоанну, Никанору, Амвросию...

Мм. Гг.! Если Вас чарует это могучее слово, если Вы желаете его возрождения на себе и в других, Вы должны прежде всего отречься от перспективы спокойно-ленивого прозябания чужими мыслями, чужими словами, чужим мировоззрением. Вы должны не только жить с Церковью и народом, но и осмысливать эту свою жизнь в процессе самой серьезной, упорной, неутомимой внутренней работы над созиданием собственного цельного христианского мировоззрения при свете Евангелия и учения Церкви. Только тогда Вы заговорите с совестью родного народа во дни его настоящего возрождения так же могуче и властно, как говорили с ней в эпоху первого возрождения, только тогда из Ваших уст раздастся то огненное животворящее слово привета, ободрения и обличения родному народу, последний отзвук которого замер ровно десять лет назад¹⁰⁵...

По крайней мере, только тогда Вы поймете вполне весь ужас говорить живым людям под формой церковной проповеди

«общие мысли, никакой силы не имеющие и слова никого не касающиеся и ничего не выражающие»

и к Вам дозволительно будет повторить призыв церковных витий-публицистов

«будем звучать, как металлы, если не можем лучше, прозвучим хоть как колокола, только бы не оставаться в равнодушном безмолвии... только бы нас слышали»¹⁰⁶.