Часть II. Праздники в Лавре

Во вторую часть своих записок помещаю в основном записи о праздновании особенных праздников, таких как Пасха и Рождество, и, конечно же, отдельных моментов, чем-то запомнившихся. Основное внимание в этот период, более близкий по времени, уделяется церковному богослужению, видимо, потому, что мечтам о личном общении, о руководстве, таком желанном, пришел конец. Было много переживаний, долгих, многолетних, но, слава Богу, было и утешение. Приходило оно чаще всего через участие в богослужении и Таинствах. Приходило незаслуженно, как чудо, давало силы жить, мириться со всем, что порой казалось очень тяжелым. Теперь, перебирая записи этого периода, благодарю преподобного Авву. Он незримо входил в жизнь, учил всеми доступными моему разумению средствами, вдохновлял, утешал, ободрял без видений и особых откровений, чаще всего красотой богослужения. Постепенно находилась литература, помогающая хоть что-то понять; но заметить, пережить, как-то отозваться душой на явление этой красоты без участия в богослужении нельзя. Слава Богу условия жизни позволяли при желании приехать в Лавру. Приезжали довольно часто, во всякое время года, во всякий день и час. Пока под Трапезной церковью была котельная, не было проблем с ночлегом: храм под праздники открыт всю ночь. Достаточно было постелить на теплый пол газетку, положить сумку под голову и вздремнуть хотя бы часок, чтобы литургию утром стоять вполне бодро. Когда котельную перевели в другое место, холод стал выгонять на ночь куда-нибудь под теплую крышу. И хотя не было постоянного и надежного пристанища, все-таки как-то всякий раз устраивались.

Самое долголетнее и устойчивое желание при воспоминании о пережитом было и остается: дай Бог по молитвам Преподобного, чтобы никакие горести не затмили образ основателя и благодарности за все прочувствованное, открытое его Лаврой до конца моих дней.

6–7 января

Времени, конечно, в обрез. Надо успеть на электричку, лучше, если хоть сколько-нибудь минуток удалось бы выкроить и выйти на какой-нибудь станции, вздохнуть свободно, взглянуть на красоту земли. Выхожу на 15 минут на станции Радонеж (тогда она называлась «55 км»). Красота – глаз не отвести! Тишина, безлюдье. Ты – и Бог! И никого на всем свете... Хочется Ему сказать о том, о чем в храме не скажешь. Там – смотри и слушай, следи за тем, чтобы мысли не разбегались и не лезла всякая глупость в голову. Здесь – нежнейший румянец заката и красивый снег. Тропа – двоим не разойтись, и елки под тяжелыми шапками снега. И перезвон синиц в вечернем небе. И легкий посвист снегирей. И сиреневый сумрак, опускающийся в снега. И полное довольство всем – красотой, возможностью ее видеть, ожиданием лаврской службы, даже видом пушистых румяных комочков: это снегири у кромки дороги, видимо, крошки искали у железнодорожного полотна. А потом – сияющий храм, знакомое звучание хора, толпа народа, духота и шум. Но все это из-за того, что такой праздник. Здесь уже другой мир. Другой не только по наполнению другим, но и по переживанию в нем Того, Кто не от мира сего, но пришел в мир сей, чтобы нам принести хоть чуть-чуть того мира, откуда Он Сам, куда Он зовет за Собой. Кто сколько способен вместить, зависит, думаю, даже не столько от подготовки (хотя и это важно и нужно), сколько от того, кому как Бог дает. Слава Богу за то, что есть. А ведь есть потрясающая возможность жить во свете Лица Божия. И дана всем без исключения. Никому не отказано. Вряд ли кто решился бы попробовать, если Бог Сам не дал хотя бы малейшего понятия об этом свете... И по контрасту видишь свою немощь и ужасаешься.

Боже мой, просвети мою тьму!

7 января 1995 года

В этом году участившиеся хвори вселяли тревогу: удастся ли быть в эту ночь в Лавре? Не просто привычка, а та первая любовь, с которой ничто не сравнится, влечет туда. Потому утром в сочельник иду в Пыжи. У отца Александра⁶² служба начинается четко в указанное время. Служат все священники и два диакона. Служба хорошая. Народу порядочно и все пребывает. Везде слышно. Читают ребята (алтарники) и отцы – все молодые и старательные. Хор поет неплохо. Словом, все хорошо. Отец Александр говорит в проповеди о связи места рождения Спасителя (Вифлеем – «город хлеба») с Хлебом Жизни, Которым стал Он Сам, чтобы спасти нас всех «от работы вражия». Перед каждым стоял и стоит выбор: чего искать у Бога? Если хлеба, то какого? Того, земного, без которого невозможно земное благополучие, или Того, Кто Сам о Себе сказал: Я- Хлеб…сшедший с небес⁶³. По-человечески первое понятие и ближе, но тот, кто первым удовлетворится и ограничится, сделается впоследствии отступником. Так и от Христа отошли многие из тех, кто входил в число учеников, сказав: Какие странные слова! Кто может слышать их⁶⁴? Отец Александр призывал глубоко подумать о том, какой тайне мы причащаемся, подходя к Чаше,– тайне Боговоплощения. Конечно, думать о таких высотах могут не все. И даже просто мысленно идти за тем, что он говорит, не легко, нужно постоянное напряжение, умение сосредоточиться и отбросить хотя бы в тот момент все постороннее. Хорошо, что он говорит об этом. Слава Богу! Это редкость, когда говорят о том, что может дать пищу уму. И хорошо бы – сердцу. Сердце, если честно признаться, раньше нас улетело в Лавру.

Дома наскоро что-то готовлю перекусить, главным образом – попить, кое-что надо собрать – и скорее на электричку. Прибегаем на последнюю, которая еще должна нас доставить к началу службы. Вечные тревоги: не отменили бы, не застряла бы в пути, не случилось бы чего-нибудь непредвиденного и так далее – даже спать не дают. Проснулись мы часа в четыре, не сразу встали, но в этот день как раз надо бы запастись силами. Надежды посидеть в поезде, отдохнуть немного не оправдались. Электричка битком, потому что до этого несколько отменили. Ну, нам плыть да быть. Пусть хоть эта везет, только бы довезла. Мне показалось, что она дольше двигалась, чем ей положено, но главное – мы снова видим заснеженный сумеречный Сергиев Посад. Скользят ноги, но нет сильных морозов. Как давно не были мы в Лавре! По дороге застал звон. Слава Богу, должны успеть услышать «С нами Бог!». Сколько прожито и пережито, сколько связано с Лаврой! Но не время вспоминать. Быстро темнеет. Мы встречаемся с Томой, карабкаемся вверх, пройдя темным и скользким переходом. Вот и Трапезная церковь. Народу много. Скорее бы снять тяжелое пальто, раскутаться и вслушаться в читаемое. Впереди вспыхнул свет в алтаре, засиял запрестольный образ Воскресения Христова, потом свет пришел к нам. Запел хор: «С нами Бог!». Запел так, как и раньше. И не хотелось бы других мелодий. С этими связано все, пережитое рождественскими ночами прежних лет. Так, видимо, складываются традиции. Словом, слава Богу, все как всегда: темная густая масса богомольцев, мощный хор, сияющий алтарь впереди. Все на месте, все еще живо и действует. Пропели, погасили свет, и мы снова слышим псаломские слова, зная, что скоро тихое чтение взорвется пением тропаря, когда десятки сильных юношеских голосов утверждают на нашей земле славу рождшемуся в мир Спасителю мира. Еще почитает чтец – и желанное «Дева днесь...» огласит всю Вселенную. Пусть пока это коснется здесь присутствующих, но потом во всех наших отечественных тысячах приходов будут греметь хоры, воспевая Отроча младо, Превечнаго Бога⁶⁵ .

Всенощное бдение, праздничное, рождественское – это по сути та праздничная поэма и симфония (хоть и без симфонического оркестра и стихов), которая включает веками отшлифованные формы поэтических образов и величественные мелодии, питающие наше восприятие Красоты мира, открывшейся в живом человеческом Лице, вошедшем в жизнь всех веков и народов. Им наша жизнь может быть очищена и возвышена, освобождена от рабства суете, страстям и тлению. Конечно, это требует подготовки, серьезной и постоянной. Требует работы над собой в условиях мира, в основном чуждого жажды этой красоты. В мире продолжается битва добра и зла. И поле ее – сердце человека, как сказал Ф. М. Достоевский. И вот это поле, заросшее сорняком, замусоренное свалкой житейских огорчений, опасений, всяких неприятных впечатлений, мы приносим Богу. Господи, помилуй и прости! Мы идем на эту службу с надеждой, что коснется Господь каких-то струнок души и она хоть как-то отзовется.

На полиелей выходят служащие длинной вереницей, более длинной, чем выходили на литию. Белые, отливающие серебром облачения усиливают ощущение света, напоминают о радости, юности, когда все воспринималось более непосредственно... Хотя годы могут и углубить это восприятие. Слава Богу, что есть у нас Церковь!

Вспоминаю всех, кого знаю, кого от души жалею, кому хотелось бы быть в храме, но не позволяет здоровье или что-то еще. Народ начинает шевелиться, расходясь к аналоям с праздничными иконами. Мы идем вперед. Хочется посмотреть, куда же перенесли раку с мощами святителя Филарета. Когда стало немного свободнее, а впереди подошли все, кому братский вход не воспрещен, нас пустили и туда. Оказалось, что рака так и стоит, где была поставлена. Дежурный ограждает ее от нас, но не очень усердно, отвлекаясь, поворачиваясь и даже выходя иногда. Это позволяет некоторым желающим приложиться к Святителю, потом уже подойти к иконе Рождества и помазанию. Отец Сергий жирно изобразил крест на лбу, так что хватило и на подсыхающие ранки на руках. Впереди – свой мир: там больше света и звуков. Там черные спины не загораживают образ, перед которым стоишь, и служащих. Но теперь я знаю – это не решающее. Дай Бог, чтобы в душе был мир, и тогда – есть помехи вроде высоченной и широкой мужской спины перед твоим носом или нет их – особенно не меняет главного. Если же Бог дарит хоть искорку радости, то и вовсе не заметны будут никакие препятствия к слушанию и восприятию службы.

Благочинный объявил порядок служб. Оказалось, что в этом году ночью будут служить в Троицком соборе. Вообще, это хорошо. Надо бы туда зайти хотя бы ненадолго. Пропели мой любимый светилен⁶⁶. Кончилась всенощная, и сразу же вышел иеромонах говорить проповедь. Тихим голосом прочитал он по книжечке известный текст общего исповедования и ушел, не сказав людям ни единого слова от себя, хотя бы с праздником поздравил! Народ растекался, образуя толпы, где большие, где поменьше, у аналоев с крестом и Евангелием. Мы поискали отца Н⁶⁷., нашли. От Л. узнали, что в Академии служба начнется в 23.30. Повторения там не будет, сразу литургия. Поисповедовавшись, пошли в Академический храм. Там обычно свободнее. Вечер удивительный. Небо над лаврскими храмами темно-розовое. Деревья в инее. Во дворе у ребят елка, украшенная горящими лампочками, которые бросают на снег разноцветные блики. Внизу молоденький иеромонах проводит исповедь. Мы поднялись в храм и с удовольствием растянулись на ковре, приготовленном для учащихся. Времени для отдыха мало, но так хорошо вытянуть ноги хоть на полчасика! На клиросе ребята читают молитвы ко Причащению. Читают двое, чередуясь. Это помогает вслушиваться в знакомые слова, не дает монотонности приглушать их смысл. Быстро пролетело это время, стали собираться ребята – хор. Стали шевелиться во всех углах богомольцы. Надо вставать. Л. привезла знакомую, которая всему удивляется шумно и многословно. Сейчас это очень некстати, и я потихоньку двигаюсь от нее подальше. Звонкие бубенчики – «колокола» над пролетом лестницы – возвестили о начале службы. Сережа (из Киева) вышел читать часы. Когда он окончил 9-й час, отцы стали выходить встречать Владыку ректора⁶⁸. Ушел и левый хор. Вскоре пение тропаря праздника возвестило о приближении Владыки и начале литургии. Пели три хора. Основную нагрузку нес, конечно, главный, «верхний», хор (стоящий на хорах). Пели они громко, иногда казалось, что даже чересчур, но уж не задремлешь – во-первых, а во-вторых – это все-таки к месту и ко времени: вся служба – приветствие, гимн, хвала земной Церкви, возносимая на земле рожденному Творцу. Бывало, что сбивались с ритма, не всегда четко и точно вступали отдельные партии, но это уж так... в общем-то хорошо. И больше того – стоишь и чувствуешь, как необходимы и эти слова, и эти мелодии. Хочется впитать их, чтобы в них черпать противоядие тому пакостнику, который знает, как допечь. Он не устает и не ленится. Мы стоим, слушаем... хочется еще и еще слушать (не потому ли, что временной разрыв рассеивает, расхолаживает, все-таки принято было повторять всенощное бдение, которое сразу с литургией в эту ночь составляет то единое целое, которое обычно мы в такой мере не ощущаем?). Правда, стоять трудновато, но если хотя бы немного полежать на полу – можно и физически одолеть, не испытывая дремоты.

Когда пропели «Отче наш» и благословили всех, мы присели, зная, что будут читать рождественское послание Патриарха. Было уже 3 часа ночи. Пошли мы в Троицкий собор. Народу немного. Кое-кто сидит сзади, но основная часть стоит, заполнив весь четверик. Нигде никаких загородок! Служит отец наместник⁶⁹. Хор поет совсем не так, как мы привыкли. Такое ощущение, что поют всего несколько человек, поют, «как встарь». Знаменный распев здесь звучит хорошо. Здесь не унисонное тягучее пение, когда теряешь смысл слова из-за бессчетно повторяющихся слогов. Совершенно неожиданное двух- и трехголосье в хорошем исполнении, да еще в древнем соборе с древними иконами, создавало впечатление удивительное, хотя и очень непривычное. Хотелось бы им заменить только что слышанное? Пожалуй, нет. Дополнить – да. Пусть будет и то и другое. Пропели и здесь «Отче наш». Мы собирались заглянуть и в Трапезную церковь, но кто-то не захотел. Решили двинуться в путь. Шли не спеша. Городок спит. На кустарниках и деревьях иней, поблескивающий в свете фонарей драгоценностями. Хочется молчать. Пришли рано. Посидели на вокзале, послушали несущуюся из сумки запись службы. В первой электричке было прохладно, но включили отопление, и мы почти заснули и даже бы неплохо отдохнули, если бы ватага непутевых горлопанов не надрывалась на весь вагон… да еще матом. Это – наш мир, в котором существование службы в рождественскую ночь, самой обители и вообще Церкви – такое чудо, которое мы по привычке не замечаем. Конечно, когда оно есть. Если же лишаешься его по какой-то причине – еще как заметишь! Соседство же таких сразу сведет с «небес» на землю. Боже мой! До чего же страшно и темно, жутко жить, а детям расти в таком окружении!..

Добрались до столицы и с удовольствием покинули вагон, чтобы скорее забыть таких попутчиков. Слава Богу, что не надо спешить на работу, как бывало прежде. Слава Богу, что можно будет лечь и спокойно заснуть... Хочется еще и еще слушать, вспоминать рождественские мелодии, думать о празднике, но не так это просто. Существует активный и злобный противник Божий, который всегда, не исключая и праздники (иногда же именно в праздники особенно злобясь), готовит свою сеть…

Вечером в Даниловом монастыре слушаю праздничные песнопения в хорошем исполнении. Небо чистое, темное. Видны звезды, что в Москве редкость, и полный серп луны. Кончается первый день Рождества Христова.

18–19 января

Жаль, что нет под руками Минеи праздничной, или нет времени вникать в слова богослужебных текстов до службы, или нет того и другого вместе. Верно заметил отец Иоанн Кронштадтский⁷⁰, что чтение Минеи укрепляет веру. Интересно: тем, затронутых в Минее, больше, чем в проповедях, даже больше, чем в богослужении (не всё ведь читают). Совсем другое впечатление от службы, если заранее можно прочитать паремии, стихиры, каноны. И вот, слава Богу, есть возможность пробежать глазами Службу. Внимание задерживают слова: «Се Просвещение верных, се Очищение наше внити хощет во струи речныя, яко да скверну отмыет злобы человеческия и обновит сокрушенныя ны»⁷¹ . Церковь от нашего лица не стесняясь говорит о том, о чем мы говорить не решаемся, да и думать не очень спешим: злоба нас оскверняет. Кто не подвержен ее тлетворному действию изнутри, тот, как правило, терпит от тех, чья злоба не довольствуется собственным сосудом, но рвется расплескаться вокруг. Очень тонкие замечания можно найти в богослужебных текстах. У нас впервые в жизни появилась такая возможность – держать в руках толстые книги (Минеи богослужебные).

Служба сочельника неотделима от праздника, и потому очень жаль всех, кто лишен возможности заметить это единство, быть в храме в сочельник. Хорошая служба в сочельник – часы, паремии. Через все услышанное проходит идея очищения мира через погружение Господа в воду, все собой проникающую, несущую всему освящение и исцеление. В этом снисхождении к людям и стремлении освободить мир, зараженный злобой, обезвредить, оживить силой Духа Святаго все на свете – человека и природу – можно видеть и удивительное уважение к человеку, желание поднять образ Свой до подобия Себе в любви к миру, людям, всему творению. К сожалению, об этом не говорят в проповеди, а стоило бы. Не случайно в тропарях после трех первых паремий⁷² звучит: «Человеколюбче, слава Тебе», а еще раньше: «Да просветиши во тме седящия». Во тьме... Это о язычниках времен Иоанна Крестителя? Или об иудеях, ждущих Мессию? Или и о нас, что-то знающих умом и часто сердцем далеко отстоящих... Наверное, обо всех, о каждом... тогда и теперь. Читают дальше о перенесении Ковчега, о взятии Илии, об очищении Неемана от проказы⁷³. Опять тропарь о грешниках, которым «явился еси, Спасе наш....» И почти те же слова про сидящих во тьме, не осененных светом. И снова антифонно звучит слава Богу. После этого грозные и ясные слова пророка Исаии⁷⁴ – «евангелиста до Христа», как его называют. От имени Господа он говорит о необходимости омыться от лукавства души. Сколько веков с тех пор пробежало, а лукавство до сих пор сдерживает многих, мешает простосердечно и открыто относиться друг к другу. Чаще всего лукавством враг всякого добра разбивает добрые отношения, разъединяет людей. Потому, наверное, Пророк говорит: хотите себе добра-оставьте лукавство, научитесь делать другим добро. Тогда и грехи не помеха: Бог учешет душу, как свежевымытую шерсть. Не хотите – меч вас пояст. До сего дня неразрешима эта задача: поверить Богу, оставить подозрительность, боязнь оказаться осмеянным во мнении других, прослыть недалеким, непрактичным, просто глупым, если идти другим навстречу с добрым сердцем. Опять в паремиях об Иакове, о дочери фараона, нашедшей в воде Моисея, о Гедеоне и молитве пророка Илии⁷⁵ и, наконец, последняя паремия⁷⁶ с такими трогательными, утешительными уверениями: забудет ли мать свое дитя, но если и она забудет – Я не забуду тебя. И – литургия. Быстро она пролетает, и уже освобождают дорогу духовенству для Великого водоосвящения. Хор поет, призывая принять «Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия». Легко сказать – приимите... когда все это будет для других, а в себе не находишь ни премудрости, ни разума, ни страха Божия... Пророчества Исаии⁷⁷ обращены к нам, расслабленным: Укрепитеся руки ослабленныя и колена разслабленныяутешитеся, и рцыте малодушным мыслию:укрепитеся и не бойтеся, се Бог наш суд воздает: Той приидет и спасет нас. Как бы научиться жить с надеждой, что найдется место среди собранных от Господа? Как надеяться на веселие вечных, когда живешь в бесконечной суете?.. В следующем отрывке из пророчеств того же Исаии слышим: Взыщите Бога... и обратитеся ко Господу Богу вашему и помиловани будете, яко помногу оставит грехи ваша. В Великой ектении звучит общее моление Церкви о том, чтобы разорился всякий лукавый совет, на нас движимый. Церковь знает связь между нашим внутренним состоянием и действием на него врага, потому и молится, чтобы Господь изъял нас «от всякаго навета и искушения сопротивника» и достойными соделал обещанных благ. Мы связь эту чувствуем, но не всегда так четко, чтобы молиться об укреплении. Да, враг способствует затемнению сознания, чтобы каждый из нас считал себя способным и сильным, тогда как силен он лишь с помощью Божией, а без нее быстро оказывается подавленным и мрачным. Молитва предстоятеля кончается освящением воды и... неизменным шумом в толпе. Конечно, всегда пробуют урезонить всех, но, наверное, делать это надо не в последний момент перед раздачей воды после освящения, а почаще и побольше говорить с людьми простыми, доступными пониманию словами. К сожалению, почти не слышно, чтобы с амвона учили стоящих в храме молчать. Просто молчать, чтобы не мешать другим. Тогда, конечно, надо начинать с алтаря и учить молчать работающих в храме в первую очередь...

Но пора вернуться к службе, уже вечерней, то есть к всенощному бдению. Время летит быстро. Вот-вот запоют: «С нами Бог!». Все знакомое – слова, мелодия... как и чувство сожаления, что они все-таки не во всей полноте входят в душу (жизнь подтверждает это). Не скажу, чтобы оно разъедало горечью, просто хотелось бы, чтобы упование было живее, действеннее («и уповая буду на Него и спасуся Им»), чтобы Советник («чуден Советник») живо и непосредственно, впрочем как найдет нужным, Сам руководил, оберегая душу от страха, смущения, неведения, раз «с нами Бог» – «крепок, Властитель, Начальник мира». Великое повечерие идет своим чередом. Хочется, чтобы «свет Твой, Господи», знаменовал нас (то есть был нашим отличительным знаком, своего рода знамением). «Свет неприступный». Какие емкие определения! И как он нужен в жизни, ведь «от юности моея мнози борют мя страсти»! Если слушать, только слушать, что поют и читают, то легко заметить, что переплетаются постоянно две темы: Свет, просвещающий «сущая во тьме», Свет Святой Троицы, и очищение, освобождение от скверны греховной.

В довершение – ночная служба с первой ранней литургией. В Лавре ее еще совершают в ночь Богоявления, в других местах, даже рядом, в Академическом храме,– нет. Когда-то, даже я помню, и на приходах ночью служили, но это отходит почему-то быстрее, чем можно желать, как и традиция ночью совершать Чин погребения Спасителя. Да, ночью труднее, особенно если после бессонной ночи ехать из Посада в Москву на работу, но... слава Богу, ничего... живы остались, и даже без всякого сожаления. Даже наоборот. Просто вспомнилось, как, подремав в электричке, на некоторое время удавалось несколько раз заехать в московский лес, начинавшийся прямо у открытой платформы метро «Измайловская». Походишь утром по морозцу-и не заснешь, и красотой напитаешься, и тишине нарадуешься, и песнопения церковные еще в памяти прозвучат... А потом доспишь – какая беда? Зато столько светлых впечатлений! Нет, хорошо, слава Богу, что была такая возможность... Особенно в молодости жалеть себя не стоит, пока есть силы... И опасения: ох, устану, переутомлюсь...– пустые. Куда значительнее то, что человек может получить, даже просто внимательно слушая службу, чем то, чего боится на время лишиться (привычного отдыха, сытого желудка). Слава Богу за все!

18–19 января 1994 года

Мне очень хотелось попасть на праздник Крещения Господня в Лавру. Там служат ночью, как и на Рождество. Народу на ночную службу обычно остается меньше, а она так хороша, что и слов не подберешь. Но прежде чем ехать в Лавру, надо быть на службе крещенского сочельника. Она долгая, светлая и, как ни странно, здесь удивительно спокойная. Здесь – это в храме святителя Николая в Пыжах. Второй раз я в нем в такой день. За всю жизнь встретила первый храм, где не шумят, не толкаются из-за святой воды. Служба в центре внимания, а святой воды дадут каждому сколько надо, но тихо, без суеты, спешки, шума. Говорят, по детям можно судить о родителях, по пасомым – о пастыре. Приход, где люди могут вести себя благочестиво и не уничижать службы толкучкой и базаром – это награда пастырю. В данном случае радостно за отца Александра. Многие настоятели этим не похвалятся. Хорошо организовано, ничего не скажешь.

После этой службы собираюсь в Лавру. Как всегда, приходится спешить. Сажусь в вагон едва ли не на единственное свободное сиденье. Окно запотело. Смутно видно, как тонут в снегу кустарники и придорожные посадки. Лес как в сказке. Синеют сумерки. Это последняя электричка, которая должна доставить вовремя. В Посаде удивляюсь обилию снега. Под ним ледяная корка. Ноги расползаются, идти трудно. Сползаю первым переулком, замечая попутно, какими пышными слоистыми сугробами завалены крыши маленьких домиков. Зажигались огни в окнах, когда над тихими домишками «охранной зоны» Сергиева Посада поплыл лаврский звон.

При входе на территорию Лавры замечаю огромную толпу, спустившуюся к маленькому кладбищу против Духовской церкви. Эти – за водой! Служба вроде бы и не обязательна. Стоять будут часами! В притворе Троицкого храма не протиснуться... Кое-как одолеваю давление шумной массы и пробираюсь к дверям храма. Здесь свободнее, даже просторно. Жмутся к решетке. Из притвора шум растекается, мешая читать и слушать. «С нами Бог!» – грянул хор, и вспыхнувший в этот момент свет прогнал шум. Пропели тропарь, прочитали шестопсалмие, и на полиелей вышел отец наместник со многими сослужащими архимандритами, игуменами и иеромонахами. Служба хорошая, только почему-то не стали петь светилен⁷⁸, а он мне так нравится.

Что нравится в службе? Удивительное по глубине выражение невыразимого! Казалось бы, задача невыполнимая – помочь средствами духовной поэзии ощутить откровение Святой Троицы в момент крещения Господня! И потому так замечательна и неотделима служба навечерия Богоявления с многочисленными паремиями. Кончилось всенощное бдение, и сразу началась общая исповедь. Проводил ее отец Андрей. Сказал коротко, но определенно, четко. К этому времени народу стало побольше, в притворе – потише. Дверь даже закрывали, чтобы не мешал шум. Вышли отцы, народ разбился на группки. Кое-где виднелись свободные островки пола, и мы приютились на одном из них. Перед ночной службой хотя бы полежать, дать ногам отдохнуть. Лежу и слушаю чтение. Любители (преимущественно женщины) читают три канона, два акафиста, правило ко Причащению. Поют очень по-деревенски, с подголосками и визгливо. Лучше пусть читают. Рядом устроился и быстро заснул какой-то мужчина, насквозь прокуренный и, видимо, уважающий бутылочку. От резкого запаха пивной мы отодвигаемся, сколько можем. Перед началом службы выходим на воздух. Обещали солидное похолодание, но его не заметно. Скользко на ступенях, на всей территории. Темное небо и куда более светлая земля. Фонари освещают снег, и робкий отсвет поднимается ввысь. Кажется, что сияет земля тем светом, что осветил когда-то Вселенную, воды до самых глубин. Это же сияние и в одеждах священнослужителей, и даже в голосах поющих. Ночью поет смешанный хор, но это не мешает (хотя здесь обычно я предпочитаю ребячий, мужской). Литургия оканчивается очень быстро. В пятом часу уже вышли с крестом. Мы идем на первую электричку. Темно, тихо, странно, что народ спит. Платформа чернеет, подходят люди. Мы удачно садимся в теплый вагон и вскоре засыпаем. Стекла замерзли, ничего не видно, не жалко и подремать. В Москве ждут дела. Город работает, надо попасть в собес. Слава Богу, нет обычных изматывающих очередей. Иду знакомой московской окраиной и радуюсь чистейшему пушистому снегу, как бы светящемуся изнутри. Небо серо-синее, темное. Неожиданно разрыв – и яркая светлая лазурь обнажила «глубины дно»...

В этот же день нам предложили пойти на открытие выставки. Мы поспешили в Новодевичий монастырь, где в четвертом строении были выставлены работы палешан, взявшихся иллюстрировать Евангелие. Все собравшиеся говорили о большой работе (четыре года работали палешане), о ее значимости. Смотрю – наша интеллигенция в сборе, а слушая, нельзя не обратить внимания на то, что самого главного не поняли ни палешане, ни их хвалители... Как сочетать серьезность, простоту и глубину Евангелия с манерностью и легкомысленностью игривых фигурок палешан? Ни наш эпос, ни сказки, ни Пушкин в работах палешан не могут восприниматься в полной мере, а уж браться им за Евангелие – просто грех. Странно, почему им никто не объяснил, не подсказал? Или не видят, не понимают сами и те, кто хвалит? Или просто никто серьезно не относится к Евангелию? Выставка и хвалебные гимны палешанам оставили очень грустное впечатление. Мы вышли. Золотой закат на совершенно чистом, глубоком небе, силуэт огромного собора, лиловый снег, тишина – все как бы подчеркивало настоящее живое понимание отличия смысла красоты от ее подделки. Как красота природы действует сначала на человека и только потом как-то выражается его творчеством, так и глубина восприятия Евангелия неотделима от личного переживания ее художником. Значит, наше общество глухо... Не зря старались в страшные годы «пленения» убить в человеке душу, сделать его глухим, слепым и тупым...

Шумная столица забрасывала своими впечатлениями, но над ними, как ясная и далекая звездочка, что сияла на таком голубом темнеющем небе, плыла память о ночной службе, о сиянии снега в Посаде, о колокольном лаврском звоне, о празднике Богоявления...

Можно все забыть, ничего не заметить, привыкнуть ни на что не реагировать, только не дай Бог до такого дойти! «Глубины открыл есть дно...»⁷⁹ Дай, Господи, не утонуть в мелочности будней и пустоте жизни, где нет Твоей глубины!

12 февраля

Конечно, речь о вселенских святителях Василии Великом, Григории Богослове и Иоанне Златоусте. Была возможность попасть на этот праздник в Покровский храм МДА, чем грех не воспользоваться. Кроме обычного для всех христиан уважения ко вселенским учителям, служба интересна еще и тем, что многое в ней в этот день звучит на греческом: ектении, псалмы, молитвы. Смесь языков богослужения расширяет мир, приближая неведомую и в свое время великую Византию. Хорошо, конечно, в таком случае иметь молитвенник с текстами литургии. С его помощью легче не путать ектении и следить за службой. Проповедь – классическая по умению говорить: говорить и ничего не сказать. Почему всегда грустно слушать общие слова? Даже, если честно, обидно. Выходит, что ни скажи – сойдет. Никто нигде никому не выразит недовольство. Говорят: не критикуй, не требуй, не суди... Да «не суди» – это еще не значит – «не рассуждай»... Но лучше сейчас подумать о том, что есть, слава Богу, что почитать. И подумать, с помощью прочитанного, о том, что святители, почитаемые всем православным миром, жили далеко от нас и очень давно – в IV веке. О них скорее всего говорят изучающим историю Церкви, историю различных заблуждений, например арианства. Это чаще всего не всем доступно. Но главное – все мы встречаемся с действительно великими святителями почти ежедневно, если, конечно, молимся молитвами Церкви. Встречаемся, не задумываясь, а потому не зная и не ценя такой встречи. Когда и где? Дома – раскрывая молитвенник, а в храме – присутствуя на литургии. Это же они постарались четко выразить духовный опыт предшествующих веков в словах, дошедших до нас. Это они – например, святитель Иоанн Златоуст – позаботились о том, чтобы помочь нам учиться молитве, зная, о чем и как просить Бога. Очень стоит раскрыть молитвенник там, где напечатаны двадцать четыре краткие молитвы святителя Иоанна Златоуста (в вечерних молитвах), и перечитать их не наспех и не все сразу, а по одной. Они составлены им для того, чтобы каждый час мы вспоминали одну из них. Теперь опытные в духовной жизни священники советуют выбрать из двадцати четырех те, которые более других соответствуют нашему состоянию, и повторять их почаще (например: «Господи, избави мя всякаго неведения и забвения, и малодушия, и окаме-неннаго нечувствия»). Если бы этот совет стал для нас правилом, то мы бы многое в себе увидели: и то, что не хочется этим заниматься, и то, что лень себя понуждать, и то, что кажется скучным жить трезво, и то, что хочется найти для себя тысячи причин – только бы не заниматься этим.

Из святителя Григория Богослова стоит вспомнить одну фразу: «Да будет моим сокровищем Христос, прочим же пусть владеет мир» – и ее хватит для обдумывания и руководства на много не дней, а лет!

А молитвы святителя Василия Великого! Хотя бы взять самые доступные из числа положенных ко Причащению, продумать их, принять как утешение, дошедшее к нам из дальних веков. Утешение уже потому, что был Святитель, истинно великий, который мог сказать Богу вместе со всеми нами, например, так: «не обличи мя грешнаго, но сотвори со мною по милости Твоей». Все это открыто всем, доступно, только пролетает мимо нашего внимания. Потому (чтобы вернуть это внимание) и память им Церковь установила и каждому порознь, и всем вместе. (Когда-то в это время приезжал митрополит Антоний Сурожский и мы давились в Хамовниках...) Да, знать о таких святителях побольше очень бы неплохо. И учиться думать, пользуясь теми знаниями, какие всем открыты. И язык древней Византии знать бы неплохо, хотя это уже не так легко... Слава Богу, что хотя иногда, в такие праздники, можно прикоснуться к стихии древнего Вселенского православия, вспоминая и обстановку тех, очень нелегких, лет, и самих святителей, и их переживания, и их дружбу, и их отношение к общечеловеческим ценностям, к культуре классической Греции, тогда еще языческой... Многому надо учиться у них, поэтому Церковь и присвоила им определение: «вселенныя учители». Как емко и точно! И на все века. Слава Богу, что нам дана была такая возможность и что она тоже под сенью Лавры, в «большой келии преподобного Сергия», как называют Духовную Академию.

Кто-то нам сказал, что очень хорошо проходит Чин прощения у студентов Академии. Пошли в Покровский храм. Все как везде читается и поется. Служба недолгая. Дошло и до прощения. После предварительного «слова» все стали просить друг у друга прощение. Не один общий поклон всем, как везде, а каждый кланяется каждому. Отцы на солее начинают. Естественно, все они там не помещаются, цепочка растягивается на клирос, потом в храм, образовав петлю на площадке перед входом. Не хватит и периметра храма – ребят-то сколько. Вероятно, очередь будет змеиться в храме, сползет на лестницу, там еще заполнит собой пространство у входа... То, что они здесь, что их много, вживляет в душу ощущение соборности, жизни в Церкви и ее вселенского масштаба. Мы не ждем, пока все попрощаются, пробираемся через цепь, спускаемся вниз.

За колокольней яркий пологий месяц и звезды. Легкий снег, срывающийся с неба, не успел еще набросить на это ночное свечение прозрачной пелены. Он сияет отдельными снежинками в свете фонарей. Как всегда, надо спешить на электричку. Думы самые прозаические: все ли скоромное съедено, нельзя же выбрасывать или доводить до того, чтобы пропало. Пасха еще так нескоро, что о ней в этом смысле и думать нечего. А Великий пост? Как прошли подготовительные недели? Как все продумано у святых отцов?! Для внутренней подготовки – четыре недели (вместе с Неделей о Закхее), а для внешней – постепенное уменьшение «всех благ» и завершающая сырная седмица, редко кого ограничивающая в количестве и разнообразии яств. Как ни говорят, что пища – не главное, но именно постом чувствуется, как тесно мы связаны с землей, как зависим от нее, как мало можем сами... и как необходимо сочетание поста внешнего и молитвы. Все это давно проверено и оценено людьми верующими и опытными. Нам бы только дал Бог сил и на пост, и на молитву.

Сколько раз думалось: постоять бы Великим постом в Лавре! И вот дал Бог такую возможность. Стоим, слушаем. В потоке знакомых, но неуловимых из-за обилия псаломских сравнений, обращений к своей душе и к Богу выделяем, естественно, молитву преподобного Ефрема Сирина. Хорошо, что Церковь ее как бы воздвигла на высоту. Хочешь – не хочешь, а не заметить ее невозможно. И не поклониться, когда весь храм вместе со служащим священником кланяется, тоже невозможно. Можно, правда, делать это механически, как гимнастику. Но Церковь от этого отгородилась повторением ее, заставляя вдумываться в слова, проникаться их духом. Оказывается, со временем эти слова могут стать своей молитвой о даровании прощения за то, что допустили над душой власть духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия. Прощенная душа требует помощи Бо-жией, чтобы преодолеть засилье старых греховных привычек и немощи души своей и стяжать противоположное: дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви. Сочетание это – видеть, знать свои грехи и не осуждать других – стоит всех поклонов! И то, что они кладутся в дорогих стенах, среди тех, кто пришел и приехал сюда только с жаждой помолиться от души, делает это время особенным, достойным такой благодарности, на которую не хватает слов. Да что слова! Жизнью надо отзываться, но у меня с этим плохо... Всю жизнь плохо... Совсем можно было бы загрустить, но вспоминаются недавно прочитанные у митрополита Антония Сурожского слова о величии образа Божия в человеке. Им почтен каждый, и нет исключения ни для кого. Это сознание должно поднимать человека из тины расслабления и привычного недоверия к своим возможностям, поднимать из чувства благодарности Творцу и ответственности передНим...

Знакомые псалмы, стихиры, тропари вместе со звучанием братского хора создают ощущение полной изолированности от мира, оставшегося за стенами обители. Кажется, как не раз было прежде, что ничего другого на свете не надо, кроме, конечно, одного – дара молитвы! Хочется в такое время вспомнить всех, ближних и дальних, кто душой стремится в храм, но обстоятельствами прикован к рабочему месту, или к одру болезни, или связан чем-то другим... Хочется, чтобы им было от этого воспоминания хоть чуточку легче. Как хорошо, когда в храме слышно все, что читают. Четко, ясно, спокойно читают, не как иногда бубнят что-то бессмысленное, сливающееся в одно нудное та-та-та-та... от которого скорее хочется уйти, отделаться, забыть. Какое все-таки это богатство – Церковь. Чуть мысленно отвлечешься – выходит служащий священник, и все кланяются с молитвой. Наконец вышел один из братии петь «Да исправится молитва моя... "⁸⁰ . Как хочется, чтобы молитва исправилась, вернее – душа в молитве исправилась. Вся эта песнь, весь ее пафос – о жажде изменения к лучшему в молитве, о надежде: это возможно. Когда поют о жертве вечерней, мне кажется, что это о тех, кто только к вечеру своих дней, на закате жизни может так горячо желать, чтобы его молитва уподобилась кадилу в храме, фимиам которого возносится к Богу. В мелодии и грусть (оттого что в жизни все далеко не так), и светлый порыв ввысь (ведь жизнь в Боге бесконечна!). Такая хорошая служба и так быстро кончается (хотя, пока она шла, пробежали часы)! А когда пели: «се бо входит Царь Славы«, мурашки забегали от ширящейся, нарастающей мелодии... Еще немного, совсем чуть-чуть, и призыв: «Вкусите и видите....» Собственно, видеть вроде бы и нечего, но здесь имеется в виду то, что можно охватить лишь внутренним зрением: »яко благ Господь".

Всегда жаль, что это неоценимое богатство, которое предлагает Церковь,-великопостные богослужения- так мало известно и мало кому доступно. При всем своем желании ни учащиеся, ни работающие не попадут на литургию Преждеосвященных Даров. Не раз получалось, что за весь Великий пост не удавалось ни разу услышать великопостные песнопения Преждеосвященной литургии, если только не попадало 8 марта на среду или пятницу или если не давали больничный, когда хорошо простудишься. Чтобы все-таки не остаться совсем без таких служб, иметь о них хоть какое-то понятие, некоторые, знаю, просили отпуск на Страстную и Пасхальную седмицы. И это то ли дадут, то ли нет – как еще начальство посмотрит. И прочитать о посте не общие слова, а именно о великопостной службе почти негде (позже появилась книга отца Александра Шмемана «Великий пост»⁸¹, хоть как-то восполняющая этот недостаток). Поэтому действительно светлое, весеннее чувство и восприятие Великого поста – удел очень немногих счастливцев. Не случайно для этого нужно время: время стояния в храме (а это часы!), время для поклонов, время для вслушивания в чтение псалмов, время для многократного повторения: «Господи, помилуй!». Наши ритмы, наша вечная спешка совсем не совпадает с ритмом церковной жизни. Только в отпуске, решившись отказаться от всех своих житейских забот на это время (если еще позволят обстоятельства), можно постепенно остыть от того напряжения, в которое погружены все работающие. Стоять, вслушиваться, никуда не рваться и не спешить – это и благо (если есть возможность), и труд. Обязательный внутренний труд самопринуждения, собранности, трезвения. Аза благо, за возможность эту, надо благодарить от всей души.

Ночь прошла, а день приблизился⁸². Во всех отношениях.

Впервые о его существовании узнать пришлось совершенно случайно: в Трапезной церкви было очень много народа, тьма-тьмущая причастников, и мы решили пойти в Покровский храм МДА. Там еще до начала литургии совершал Чин Торжества Православия владыка Владимир⁸³, ректор МДА. Мы застали конец, но заинтересовались существованием неведомого пока Чина. Узнали, как он называется, когда совершается, и на будущее время всегда спешили в этот храм на такой редкостный Чин. После владыки Владимира его стали совершать не до, а после литургии. Странно, но тогда и много позже сведения о нем как-то растворяются, смазываются... Почему? Казалось бы, Чин-то Торжества Православия. Когда мы стали особенно внимательно к нему прислушиваться, то в сознании четко определились, пожалуй, две стороны этого торжества: торжество иконопочитания и торжество в память всех, во благо веры православной и Церкви потрудившихся. Всё вместе, «нераздельно и неслиянно» составило этот Чин. В Покровском храме он звучал неподражаемо выразительно. Кто бы ни стоял на кафедре или у высоких аналоев, обращенных к нам, «торжество» захватывало дух. Обычно, конечно, говорили «слово», которое почему-то не производило впечатления. Пришлось искать все, что можно о Чине, чтобы знать побольше, чтобы понять смысл его установления и закрепления именно в первое воскресенье Великого поста. На помощь пришли книги, рассказавшие о восстановлении иконопочитания на VII Вселенском Соборе в 842 году. Это событие произошло в первую Неделю святой Четыредесятницы⁸⁴. И до сих пор в память этого из алтаря храма выносят иконы Спасителя и Богоматери, кладут на аналой, и после обычного начала чтец читает 74-й псалом: Исповемся Тебе, Боже. Диакон произносит Великую ектению, в которой мы слышим возносящуюся от лица всей Церкви мольбу ко Господу, чтобы Он призрел на Святую Свою Церковь, сохранил ее «невредиму и непреобориму от ересей и суеверий», присоединил к ней отпавших от нее, а верных укрепил. «Бог Господь...» предваряет чтение Апостола⁸⁵, в котором апостол Павел убеждает христиан блюстись от творящих распри и раздоры. В Евангелии⁸⁶ утверждается власть Церкви решить и вязать здесь, а главное – там... Церковь! Ее торжество – это Господь, это Богоматерь, это святые. Ее забота-это мы, ее боль – это отпавшие, потерявшие верные ориентиры. И потому в следующей, сугубой, ектении мы просим Господа обратить заблуждающихся, прекратить всякую ненависть, вражду, всякое беззаконие, утвердить в сердцах любовь. Так хорошо звучит мольба об укреплении нашей веры, а пастырям испрашивается ревность, неверным – обращение, всей нашей жизни – «растворение духом евангельским». Самый голосистый из диаконов провозглашает: «Кто Бог велий....» Обычно здесь два диакона поднимаются на ступеньку у двух высоких аналоев и попеременно читают «Верую» и по окончании во всю мощь голоса и легких речитативом: «сия вера апостольская, сия вера отеческая, сия вера православная, сия ве-е-ра вселенную у-твер-ди....» Голоса диаконов приземляются, и мы слышим общее одобрение от лица Церкви тех, кто словом, писанием и жизнью утверждал православие. Вспоминаются убитые на поле брани за веру и отечество и скончавшиеся в «истинной вере и благочестии». Всем им поется «Вечная память», но так, как нигде еще нам не приходилось слышать: быстро и даже весело, если возможно такое вообще.⁸⁷.. И воспринимается это легко и светло. Очень хорошо, что не обычным, погребальным, напевом сопровождается эта «Вечная память». Потом вспоминают и тех, кто трудится для утверждения на земле православия, начиная с Патриарха. Здесь, конечно, звучит многолетие. Заканчивается этот недолгий, но очень емкий по содержанию Чин гимном святителя Амвросия Медиоланского⁸⁸. После узнаем, что этот Чин составлен Патриархом Мефодием⁸⁹, что раньше он включал еще и грозные анафематствования⁹⁰. Сейчас все сглажено, все прилично, ни одним словом почти никто не обмолвится о том, за что же человек может быть отлучен от Церкви. Из различных воспоминаний (например, В. А. Никифорова-Волгина)⁹¹ может сложиться убеждение, что отлучали государственных преступников вроде Стеньки Разина или Емельяна Пугачева... Но только ли об этом заботилась Церковь? Было бы нелишне напомнить нам хотя бы в «слове», за что Церковь отделяет, лишает своего общения. Это не праздное любопытство, это же касается основ веры! Оказывается, есть десять пунктов, которые объединяют всех подпадающих отлучению. Вот они:

Отрицающие бытие Божие и Промысл Его.

Отрицающие равночестность Лиц Святой Троицы.

Отвергающие необходимость пришествия в мир Спасителя, Его страдания, смерть для спасения всех.

Не принимающие евангельскую проповедь.

Отвергающие приснодевство Пресвятой Богородицы.

Не верующие в то, что Святый Дух действовал через пророков и Апостолов и теперь бывает в сердцах истинных христиан.

Отрицающие бессмертие души, кончину века, суд и воздаяние.

Отрицающие Святые Таинства.

Отвергающие постановления соборов и святых отцов.

Отрицающие и хулящие святые иконы.

Сколько мыслей вызывает этот Чин! Очень хорошо сказал как-то епископ Мефодий⁹²: «Православие – небо на земле и бездонный колодец живительной влаги для души, но что сказать о православных? Сколько из нас, обладая бесценным богатством православия, его не знают, им не питаются, им не живут». В Лавре, в Академии, которую нельзя отделять от нее, можно более, чем где-нибудь еще, если, конечно, Бог даст, почувствовать красоту православия и собственное духовное убожество. Хочется, спускаясь с лестницы и выходя из здания чертогов, где на втором этаже находится храм, думать о величии, данном каждому, об ответственности каждого... Чувство ответственности, кажется, может только расти, когда идешь узкой дорожкой к воротам, видишь впереди Успенский собор, огромный, пока еще мерзнущий в снегах.

Постом первые оживают грачиные гнезда. Запах тающего снега и весенняя возня грачей неотделимы от ощущения наступившего великопостного шествия к Пасхе. Возвращаясь к только что отзвучавшему Чину, думаю о том, о чем не говорят теперь наши отцы, но о чем честно и откровенно говорили святые отцы, составившие и этот Чин, и многие другие. Ереси, расколы, уклонения в самые различные «толки» и течения, включая католичество, протестантизм, возникали, как правило, на одном-единственном основании -внутренней неудовлетворенности тем, что христиане (а тем паче стоящие во главе) далеко не таковы по жизни, какими следовало бы им быть. Да, ересиархов обвиняют в гордыне, вольнодумстве, самоволии, самочинии, непослушании церковному священноначалию... и не зря; а кто думает о том грехе соблазна, который многим бывает не под силу одолеть? Действительно : горе миру от соблазнов⁹³. Предостерегать от этого призваны все. Господь в Евангелии говорит об этом, ограждая Своим предупреждением малых сих⁹⁴... И это предупреждение едва ли не самое забытое теперь, да и прежде.

И еще одна мысль неизменно сопутствует этому Чину: почитание икон неотделимо от почитания образа Божия в человеке. Каждый из нас почтен образом Божиим и призван стать Его живой иконой. Умеем ли мы помнить об этом по отношению к себе, к ближним, особенно к тем, к кому не расположены? И это тоже обязывает очень серьезно относиться ко всему. Да, есть о чем думать...

22 марта 1987 года

Обычно на Пассии мы стояли в Трапезном храме. Впереди, конечно, спины. Иногда широкие и высокие, если стояли группой мужчины. Стоишь перед таким заслоном (а если их несколько, то и вовсе чувствуешь себя стиснутой со всех сторон) – и кажется, будто даже звуки не все долетают. И вдруг мы попали туда, где «посторонним вход воспрещен». Вдруг на время перестали быть посторонними. Когда-то, еще до «правления» архимандрита Иеронима⁹⁵, мы стояли там всегда. Впереди, около клироса, всегда было особенно уютно и хорошо. Но... прошли те времена, настроили для нас заграждений, и теперь только «свои» попадают вперед. Удалось чудом попасть и нам. Сразу все изменилось. Еще бы – вместо стены из спин рядом солея и иконостас. В местном ряду – любимая здесь икона Божией Матери. Она поясная, большая. Ее видно со всех точек. Не зря до XVII века иконописцы думали о том, чтобы иконы участвовали в богослужении. Вот смотришь на Нее – и Она помогает собрать внимание, защищает от наплывающих неподходящих мыслей и общей рассеянности. Здесь, когда стоишь в храме (собственно, это и есть храм, а дальше – трапезная), когда всё рядом, все видно и слышно, удивительно много хорошего можно заметить, чего мы лишены в толпе и молве. Стоишь и никому не мешаешь, никто и нам не мешает, не пробирается вперед, не толкается, не ворчит, не подпевает. Все стоят спокойно и сосредоточенно молятся. Ребята, следящие за порядком, вежливы. Каждое движение на солее заметно и значительно. Канонарх близко. Здесь слышно каждое его слово, не как там, где часто все сливается в один общий поток и где едва можно зацепиться за знакомую фразу. Даже освещение здесь значит куда больше. Игра света и тени как бы придает иконам некоторое движение, оживляет их. Никаких фантазий на этот счет строить не хочется, просто все, что мы видим и слышим, заслоняет нас от шума обычной жизни, помогает сосредоточиться на словах, которые звучат здесь, сейчас. И конечно – целый океан звуков!

Кажется, что отец Матфей⁹⁶ собрался выкупать нас в этом море мелодии, живущей своими законами, где-то близко соприкасающимися с законами другого, совсем безгласного искусства – живописи. И то и другое здесь, к тому же и декоративное убранство, гармонично составляют желанное единство. Какой это удивительный, неповторимый уголок на свете, особенно в момент, когда отец Матфей активными взмахами широких рукавов рясы, из-под которых не видно рук, парит низко-низко над пространством, объединяющим два хора. Пространство звучит так мощно, что приобретает власть поднять душу от земли и нести ее к тем, кто в этот момент почти рядом: к творцам канонов и стихир, к автору акафиста, к композиторам, написавшим эти мелодии, кживописцам, резчикам, позолотчикам – всем трудившимся над созданием этой видимой и ощутимой красоты. Она поднимает к Невидимой, еще более необходимой красоте, чтобы в ней встретить Творца всяческих. Время летит незаметно. Оно звучит здесь, сейчас, сменяющимися напевами уже знакомых проким-нов, стихир и припевов акафиста. Постоять бы до конца! Но нет, надо идти, чтобы снова вернуться в наш суетный мир. Вернуться другим человеком, способным радоваться, благодарить за праздник Бога и людей. Благодарить доброй памятью тех, кто чуть-чуть подумал и постарался воспользоваться возможностью провести нас в недоступный теперь уголок. Благодарить в душе всех, начиная с единственного на всю Россию преподобного Игумена земли Русской и кончая каждым, кто трудится, чтобы обитель Преподобного была на земле чудом, радостью, праздником всем скорбящим и обремененным. Слава Богу за все!

23 марта 1982 года

Как часто, вернее, всегда и в выходные дни бывает много дел. В голове стучит одно: не забыть... Время не ждет. Надо успеть на электричку и хотелось бы позволить себе единственное «утешение» – выйти на одной из станций за несколько остановок до Посада, чтобы сразу же попасть в лес, в котором тонет дачный поселок, Лавра расширяется, охватывая все большее и большее пространство.

Весна. Воздух напоен запахом тающей снежной корочки на еще значительных в этих местах сугробах. Хорошо даже на малое время отключиться от всякой суеты, забыть обо всем (кроме одного – не опоздать к началу службы), идти, радуясь тишине, солнцу, даже цвету старой хвои, порыжевшей в теплых лучах, возможности помолчать. Как ее порой не хватает… Особенно радостно бывает, если среди всего природного великолепия тихо просочится волна невидимого света, в котором так живы слова благодарственного акафиста: «Слава Тебе, призвавшему меня к жизни»⁹⁷ . Всех к жизни вызвал Господь, каждому дал и свой внутренний мир, и, главное, возможность жить памятью о своем Творце. А подвижники смогли сказать об этом больше. Нам же и за то «слава Богу» можно сказать, что веяние «иного» мира касается за десятки километров от Лавры, если душа тянется к ней.

Поезд возвращает в обычную жизнь. До Лавры уже осталось ехать не так много. На склонах у самого полотна железной дороги мелькают темные пятна проталин. Поднимаемся к Святым воротам Лавры. На пути нас встречают талые воды. Они стремятся вниз, мы – вверх. Надо успеть поклониться преподобному авве Сергию, потом уже – в Трапезную церковь. Служба будет дольше обычной, вынесут Крест. Знакомые слова стихир Кресту отзываются где-то в глубине тихой радостью сознания себя в Церкви, которая дается незаслуженно, как и Лавра, как и жизнь. Эта причастность чуду-и жизни вообще, и жизни в Церкви, и возможности стоять в Лавре на всенощной в такой вечер, возможности, которую имеют далеко не все желающие, изумляет... Хочется благодарить и надо, но – как?

Служба, как уже было не раз, пролетела мгновенно. В общем пении: «Кресту Твоему...» и «Спаси, Господи, люди Твоя...», которым руководил отец Матфей, было такое единение, единодушие незнакомых людей, которое бывает только в Церкви. Такие хорошие лица мелькают среди молодых послушников и в толпе. И поют хорошо. Очень хорошо. Мне кажется, что нигде не встретить такого редкостного сочетания – и архитектуры, и живописи, и самой службы, и мирского хора. Все вместе и порознь – чудо. И действительно, этот ансамбль, лучше сказать, собор, удивителен. Дай Бог, чтобы последствия этих воздействий не прошли бесследно.

После всенощной общая исповедь. Народу много. Пока отец Илия проводил общую исповедь, поставили много аналоев. У каждого еще до прихода иеромонаха плотная толпа. Когда общая исповедь кончится, толпы еще уплотнятся. Может быть, придет еще исповедующий, и к нему на ходу соберется группка, поставят аналой и исповедующихся хватит едва ли не на всю ночь. Многие тут же устроятся на ночлег, сядут на пол, чтобы вытянуть ноги, дать им отдохнуть. Не помню теперь, кто нас пригласил, помню только, что шли куда-то под темным, высоким, звездным небом.

Через окно виднелись сосульки, подсвеченные фонарем. Было тепло, тихо, но почти не спалось, видимо, из-за боязни проспать. В полудремоте звучало: «Крест хранитель...»⁹⁸ . К пяти часам поднялись и пошли опять в Лавру, не дожидаясь рассвета нового утра Крестопоклонной Недели.

(1985 года)

С незапамятных времен Пасху мы встречали в Лавре. Сначала вместе с тетушкой, пока она могла выдерживать физически. Потом я ездила одна, а она ходила в ближайший храм. После того как мне удалось нечаянно сделать целых два открытия (первое – это совершенно особенная, неповторимая служба в ночь с Великой Пятницы на Великую Субботу – Чин погребения Плащаницы, о котором я знала теоретически, но пока не побывала, так не воспринимала; второе – тоже несравненная, единственная в году литургия Великой Субботы, которая ничего общего не имеет, как оказалось, с ранней субботней литургией «для причастников»), стала ездить уже на ночь в Великую Пятницу, стояла Чин погребения и совсем немного-литургию, бежала бегом на электричку, чтобы к восьми часам успеть на работу в столицу. Отработав (тогда суббота была рабочим днем), опять бегом на электричку, чтобы пораньше попасть к закрытым дверям Успенского собора. Спалось в электричке крепко – молодость помогала. В Успенском соборе, помню, уж не уснешь: холодильник! Всю зиму он мерз, только к Пасхе его открывали и, отслужив пасхальную заутреню и литургию, закрывали до Троицы, а если Пасха поздняя – до отдания. Как-то однажды пошла на пасхальную заутреню в Троицкий собор. Там было очень неуютно: толкучка бесконечная, а главное – пели девчата-любители. От их пения в Лавре всегда одно ощущение – как на приходе. Где-то еще – терпимо, в Лавре – нет. Другой раз решила попробовать постоять эту службу в Покровском храме Духовной Академии. Понравилось. И так уж повелось: в Великую Пятницу ночью – в Трапезном храме, а в Пасхальную ночь – в Академическом. Сколько лет так было – уж и не вспомнится. Только в 1987 году, когда Академический храм был на ремонте после пожара⁹⁹, мы встречали Пасху опять в Успенском соборе.

Первая запись впечатлений от служб в эти дни относится к 1985 году. Начинается она с описания предпасхальной ночи, к которой мы двинулись из столицы в Великую Пятницу в 22.02. Договорились сесть в один вагон. Народу много. Поезд ползет в темноту. Не хочется ни о чем говорить, и в вагоне все сидят тихо. Закрыв глаза, ждем нужной остановки. Около полуночи выходим в темный тихий городок. Он дорог нам тем, что в нем, если немного пройти от станции, угадывается контур Лавры. Скрипит тонкий ледок лужи на асфальте. Прохладно. Нигде ни души. Уже видны окна братского корпуса, в некоторых из них свет. Входим в Святые ворота. Слабо светятся высокие окна Трапезного храма. Сейчас там горят свечи у Плащаницы. Входим – знакомая сень над Плащаницей, украшенная сверху белыми искусственными цветами, а ниже – живыми, тоже белыми. С трех сторон стоят корзины белых калл и гвоздик. Для порядка рядом стоит монах, но народу еще мало, некого ни успокаивать, ни отгонять, ни подгонять. Вновь пришедшие тихо и спокойно кладут земные поклоны и прикладываются без всякой суеты. Подальше, у подсвечника, все, кто хочет, читают молитвы, сменяя друг друга. Все, кто хочет. Обычно ночью под праздник здесь поют акафисты, а сейчас читают молитвы ко святому Причащению. Мы сели на складные стульчики. Рядом сидели на полу, лежали, подложив сумки под голову, дремали на таких же стульчиках. В два часа начали читать двупсалмие. Ектения, шестопсалмие – и вот уже медленная, тихая, умилительная мелодия «Бог Господь…» сопровождает неспешное шествие целого сонма архимандритов, игуменов, иеромонахов к Плащанице. В их руках свечи. Разбегаются огоньки и по толпе. Толпа заметно густеет. Отец наместник Алексий¹⁰⁰ идет кадить. Хор поет тем же напевом тропари. Когда-то хор тоже выходил к Плащанице. Было слышнее, а главное, заметнее самое основное: всё и все объединены сейчас одним – Плащаницей Христа. Он – центр и службы, и жизни, и внимания всех собравшихся, и радостного ощущения единства мирян и духовенства. Теперь этого нет. Ребята всю службу стоят на клиросе. Мне жаль и разрушения этого впечатления единства, и того, что мелодия похвал, которую поют действительно «со сладкогласием», теряет что-то, когда дробится в окошках и дверном проеме. У нас есть текст Службы, можно следить за каждым словом. Это больше помогает стоять. Спать не хочется, но очень душно. Бабушки, стоящие у окон, тут же их закрывают, как только отойдет семинарист, открывший окна. Им прохладно, а как другим – это мало кого теперь волнует. Очень хорошо поют первые строки похвал. Отец наместник включается в чтение, чередующееся с пением стихов 17-й кафизмы. Читает он четко, каждое слово хорошо слышно и понятно. Его сменяют другие отцы, пока не кончат первую статью. Снова «Жизнь во гробе....» Краткая ектения и так же величественно, даже проникновенно звучит: «Достойно есть величати Тя....» Читают вторую, третью статьи. Кончается чтение обращением к Святой Троице: «О Троице, Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир". Последнее слово особенно подчеркивается. Кажется, что обращено это ко всем, и всех в этот ранний час (только начало четвертого) – болящих, спящих, скорбящих, реже – радующихся – обнимает молитва! Жаль только, что многие монастыри закрыты, опустели, захламлены, а в приходских храмах оставлена эта традиция – ночью петь Чин погребения. А ведь было это и на приходах. Сама была в детстве в обычном нашем приходском храме на этой службе. Теперь же он там служится вечером, и этим он как бы уравнивается с другими службами, теряет свою исключительность. Конечно, трудно не спать две ночи, но, мне кажется, это не главное. Больше зависит от нашего общего охлаждения сердца, равнодушия, разъедающего всех нас. Требуется усилие, и не раз – всю жизнь, чтобы не в тягость, а в радость было собраться всем знакомым и незнакомым, «вся отложивши» для того, чтобы услышать и эти похвалы, и знакомые слова 17-й кафизмы, и, наконец, несравненный канон с ирмосами «Волною морскою». Пока поют воскресные тропари, отец наместник кадит. Нас теснят, чтобы ему можно было пройти. В толпе движение. Кто-то спешит к выходу. Пропели 50-й псалом. Ребята выходят на середину храма, растягиваясь до самых дверей. Старички несут фонари, хоругви. Народ толпится у входа. В храме сразу становится просторнее, легче дышать.

Какие бывают в Лавре хорошие лица в толпе! Девушки, юноши, люди средних лет радуют серьезностью, сосредоточенностью, осмысленностью выражения – больше таких нигде не встретишь, но не беда. Главное – они есть, живут среди нас.

Ребята запели «Волною морскою». Отец наместник начал канон: «Господи, Боже мой, исходное пение и надгробную Тебе песнь воспою....» Эти слова неизбежно напоминают Сергея Иосифовича Фуделя¹⁰¹, ярко нарисовавшего московское затишье перед Светлой заутреней. Правда, тогдашнее чтение этого канона было уже совсем-совсем перед Пасхой, вечером, почти ночью Великой Субботы. Здесь же еще день впереди – вся Великая Суббота. Вечером его снова прочитают, но как бы то ни было, с первыми словами этого канона почти зримо встает картина, нарисованная Сергеем Иосифовичем:

«Трамваи уже не ходили, не полагалось [в 7–8 часов вечера Великой Субботы], а автомобилей что-то совсем не помню, и все улицы, по которым я шел [от Ярославского вокзала до Арбата], были одной длинной тихой дорогой. На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни: «еще не поздно». Вот и родной Арбат, и шатер Николы Явленного.

Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей,– час пасхальной полунощницы.

На полу – ковры, народу много, но не так еще много. Все ставят последние, прощальные свечи перед Плащаницей».

Когда это было? Видимо, в начале века. Теперь нет и Николы Явленного на Арбате, нет и той тишины на московских улицах, и единения жизни с Церковью в такой час... Но и теперь возникает радостное, щемящее чувство Церкви, объединяющее и покойного отца Иосифа¹⁰², читавшего этот канон, и его сына Сергея, спешащего в родной храм, и многих знакомых, которых уж нет с нами, и не знакомых лично, а известных по чьим-то воспоминаниям... Пусть на миг, но эта общность в Церкви, собравшая вдруг рядом стоящих и уже ушедших из жизни подвижников и обычных людей – всех, кому дорога Церковь,– дар от Бога, и дай Бог его каждому. Кончается канон, диакон возглашает: «Свят Господь Бог наш», поют стихиры, и наконец – «Слава Тебе, показавшему нам свет!». Под звучание Великого славословия духовенство поднимает Плащаницу, хор идет впереди. У дверей шум, толкучка. Проходят крестным ходом с Плащаницей по гульбищу, огибая западный торец здания, растягиваясь вдоль южной стены. Из-за толпы, неизменно шумящей, мы идем к братскому входу и там стоим некоторое время на площадке. Видно весь ход. Пропустив всех, активно рвущихся вперед, входим в почти пустой храм. Еще заметнее спертый, тяжелый воздух после легкого морозца, но вместе с тем приятно, что в храме тепло. Хор уже поет: «Благообразный Иосиф....» Совсем скоро на весь храм загремит воскресный прокимен: «Воскресни, Господи, помози нам…». Это отец Владимир¹⁰³ постарается уж, у него хорошо получается. Он читает пророчество Иезекииля о костях. Вскоре краткий отрывок из Послания к Коринфянам, Евангелие от Матфея, ектения... и мы выходим на гульбище. Заметно светлеет, розовеет восток. Еще прохладно. Мы спешим за ограду в надежде на обещанную крышу. Хочется даже не спать, а лечь, просто вытянуть ноги. Белая стена Лавры, розовый восход, огромные контуры Успенского собора, угадываемые за стеной, близость весны воскрешают в памяти образ отца Павла Флоренского, где-то сказавшего об особом очаровании Лавры. Есть, живо это очарование. Оно многими чувствуется, но чаще всего о нем молчат. И слова бледны, и не обо всем можно говорить.

Это время, особенно если обстоятельства объединяют в группу несколько человек, очень серьезное. Надо быть на страже. Замечено, что в великие дни напряжение и усталость могут усилить раздражение и прежняя недоработка легко вызовет ответную реакцию, ляжет тяжестью на душу. Молиться бы и молчать, но это не всегда получается.

Крышу, к которой мы спешили, охраняла здоровенная дурашливая соседская собака, из-за которой мы так и не смогли даже подойти к двери, от которой в кармане был ключ. Попросились в другую каморку, к А. И. Она пустила, и мы радостно погрузились в сон на скрипучем диване. В нашем распоряжении было не более часа, но за это время мы так сладко отдохнули, что уже совсем бодро и весело снова шли в Лавру к поздней литургии. А. И. дала понять, что днем нас пригласить не может, и мы оставили заботу о другой крыше на милость Божию. На колокольне зазвонили. Ясное, доброе утро. Легкий посвист яркого на солнце снегиря еще более украшает этот день. Мне нравится замечать по пути всякие мелочи, приятные и радующие каким-то детским восприятием бытия. Если уж не могу углубиться в переживание тех молитвенных слов (плоховато их знаю), которыми отмечена эта единственная в году литургия, то пока буду радоваться чему могу и за это благодарить Бога.

Служба началась в 8.30. Часы 3-й, 6-й и 9-й читают «поскору». Тропарь в этот день – «Благообразный Иосиф»; затем – изобразительны. После «Свете Тихий» выходят читать паремии. Мы садимся на свои складные стульчики – еще бы, паремий-то пятнадцать! Народу немного. Всем некогда-самая горячая пора. Все готовятся к Пасхе, моют, убирают, стряпают. О литургии этой многие даже не знают. И почти не говорят о ней отцы, а как будут знать люди? Кто хоть раз был на ней, согласится, что ради нее нужно бросить все недоделанные дела (что можно, конечно) и устремиться в храм, чтобы вновь все услышать, увидеть, пережить. Мы сидим и слушаем о событиях седой древности, которая сейчас оживает, приближается к нам из необозримого прошлого. Без нее многое неясно, расплывчато. Без нее просто нельзя, как нельзя без победной песни Моисея, которой заканчивается шестая паремия¹⁰⁴. Открываются Царские врата, хор священнослужителей в алтаре подхватывает возглас чтеца: «Славно бо прославися». Ребята на клиросе (в основном это учащиеся Духовных школ) во всю мощь повторяют конец фразы. Чтец читает, но его не слышно из-за переклички хоров. В алтаре звучит хор приглушенно, на клиросе – широко и мощно. Кончается пение, читают следующую паремию¹⁰⁵, мы присаживаемся. Никто не мешает слушать, не ходит, не разговаривает. Вспоминается ранее прочитанное, и становится уже понятнее связь, объединяющая тексты Ветхого Завета и богослужение Новозаветной Церкви. Наконец чтение паремий кончается призывом: «Господа пойте и превозносите во вся веки». Так же поют, чередуясь, на клиросе и в алтаре. Это гимн юношей, теперь приближающий Пасху, самое разительное чудо, которому, после всех вспоминаемых событий, легче поверить любому «Фоме», если только он захочет. Не убеждения, не доказательства, не уму работа, а сердцу весть. Имеяй уши слышати, да слышит!¹⁰⁶ Все паремии прочитаны. После малой ектении хор поет: «Елицы во Христа крестистеся....» Пока читают Апостол¹⁰⁷, в алтаре все переоблачаются. К Плащанице певцы выходят уже в белых стихарях петь: «Воскресни, Боже…». Отец наместник в белой фелони идет с образом Воскресения Христова, которым и благословляет народ. Впервые с прошлой Пасхи звучит «Ангел вопияше…»¹⁰⁸ . Уже почти Пасха. Уже отец Владимир торжественно вещает: В вечер субботний¹⁰⁹... Вслед за тем тихая мелодия «Да молчит всякая плоть человеча…».. окутывает, как дым кадильный, собравшихся. Все служащие медленно обходят Плащаницу, и на какое-то мгновение устанавливается такая тишина, будто в храме никого нет. На клиросе уже задостойник: «Не рыдай Мене, Мати....» Удивительный пример восполнения церковным сознанием и творчеством того, о чем молчит Евангелие. Пример глубокого взаимопонимания Богоматери и Ее Сына, пример сыновней заботы, пример такой духовной близости, которой не препятствует даже смерть. Литургия подходит к концу. Вся она – с причащением, проповедью, с необычным благословением хлебов (без пшеницы и елея) – длилась более четырех часов, а показалась быстро пролетевшей. Надо уходить из храма, искать крышу и местечко отдохнуть до пасхальной заутрени. На улице расползлась схваченная морозцем грязь. Знакомая старушка обещала пустить, но надо подождать (в доме мыли полы). Сидим на низкой скамеечке у ворот, греемся на солнышке, ждем. Кажется, что близость лаврских стен и храмов за ними унесла нас в другой мир, далекий от шумной столицы и всех забот нашего неспокойного века. Позвала хозяйка. В низенькой уютной комнате вкусно пахнет снедью. На столе стоят куличи. Мы немного перекусили (у кого что было) и с удовольствием растянулись втроем на диване. На кухне шли бесконечные разговоры. Да, какой бы день ни был – молчать и жить тем, что выше суеты (не уборки, готовки, а именно суеты при этом), надо учиться заранее. Для этого и существует Великий пост, да и не один он – целая жизнь. Нам можно лежать и молчать, стараясь ни о чем не думать, как и призывала в храме уже стихшая песнь: «Да молчит всякая плоть человеча....» В такие часы, когда и храм пуст, и службы нет, когда только часы отделяют от самого значительного, поворотного момента в жизни Церкви и всего человечества, особенно видны все наши недоделки, вся недоработка, все упущения, все следствия привычного саможаления. Шум на кухне мешает всем, надо еще сдержаться, чтобы не дать в душе места раздражению. Надо сказать себе: «Благодари и радуйся, что дали место полежать, а они сами разберутся». За окном яркий солнечный день, склоняющийся к вечеру. В этот день, единственный в году, хочется иметь соответствующую обстановку, но ее, вероятно, надо еще заслужить. Спасибо доброй хозяйке, что пустила и даже помочь не просила, понимая, как нам хочется отдохнуть. А главное, конечно,– служба в Лавре, ради которой другие вовсе без всяких удобств терпят и ждут эти часы (сидят ведь в Лавре во всех углах все, кому негде и голову преклонить). Наконец ушли куда-то кухонные деятели. Можно и вздремнуть – так тихо и хорошо стало. Отдохнули немного и встали. Хозяйка вскипятила чайник, предложила попить чайку. Пьем с удовольствием и неожиданно вспоминаем владыку Афанасия (Сахарова)¹¹⁰ , который с огорчением заметил, что незнание нашим народом богатства литургического, глубины мысли и чувств, заключенных в песнопениях и вообще во всех богослужебных текстах,– большая потеря. Владыка Афанасий видел в этом большую и серьезную недоработку пастырей, вековое упущение, мешающее всем петь Богу разумно¹¹¹. Вспомнили и о том, что говорил в эти дни владыка Антоний Сурожский. Самое яркое подтверждение тому, что дары Божии – трагичны, мы видели на примере Богоматери. Все знают о Ее высоком призвании и избрании, но мало кто думает о том, сколько пришлось Ей вытерпеть. Поговорили об этом, втайне порадовавшись тому, как некоторые у нас умеют слушать – активно, внимательно, с явной заинтересованностью. Пора в Лавру. Уходим в тихий вечер по топкой грязи. Направляемся в Покровский храм Московской Духовной Академии, где встречали радостно и трепетно не одну Пасху. Очень уютно там в этот момент. В храме темно, одна свечка горит в руках семинариста, читающего Деяния. Народу еще немного. Начинают читать Деяния с восьми часов вечера. Кто-то внизу еще исповедуется. Кто-то сидит на складных стульчиках, кто-то на полу, прижавшись к стенке. До полуночи еще четыре часа, да служба продлится более четырех часов, вот и спешат все присесть где удастся. Если б еще сидели молча! Увы, наш народ не привык молчать. Подходит дежурный и с редкой деликатностью, от которой мы давно отвыкли, убеждает помолчать. Действует это недолго. Подходят еще и еще люди. Всех встречает небольшая Плащаница на площадке перед лестницей. Около нее – сноп свечей. Многие годы ее украшали свежей зеленью – таким зеленым «ежиком» пяти-шести сантиметров высотой (специально проращивали зернышки), густым, ярким, в плоских плошках, поставленных с трех сторон Плащаницы, в котором сияли огоньки лампады. Это смотрится очень живо, эффектно, радостно. Все входящие последний раз кланяются и прикладываются к Плащанице и спешат устроиться поближе к окнам, чтобы было не так душно. К одиннадцати часам соберется хор. В эту ночь ребята на хорах в белых рубашках, от которых в храме кажется светлее. Народ все прибывает. В толпе, особенно среди молодых, встречаются хорошие лица- серьезные, одухотворенные. По контрасту – притащила баба своего мужика, насквозь провонявшего своей водкой, сунула его, как мешок с трухой, в простенок между окнами. Он тут же заснул, даже похрапывал, но негромко. Хорошо, что хоть не буянил. (Пара эта исчезла после заутрени, и стало много приятнее.) Пока нет звона, смотрим в окна. Вся территория Лавры черна от народа. У ворот храма стоят семинаристы, пропуская только тех, кто идет на службу, чтобы из-за любопытных не было страшной давки, толкучки, мешающей службе. В такую ночь все храмы Лавры полны – и Трапезный, и Троицкий, и Успенский, и Академический. В 23.30 начинается полунощница. Последний раз в этом году звучат ирмосы «Волною морскою» и еще раз читают канон перед Плащаницей «Господи Боже мой....» Пред нами стена высоких и широких спин молодых людей, в основном приезжих; думаю, что москвичей. Дай Бог им увидеть и услышать все, сохранить в уме и сердце, а мы видели не раз, а слышать и здесь можно. Канон прошелестел очень невнятно, еле слышно. Пропели «Не рыдай Мене, Мати....» Ребята (если регент постарается) с особой силой подчеркнут: «востану бо и прославлюся...», так, что весь храм наполнится радостным уверением духовного опыта древних песнотворцев. Поневоле думаешь, что наша погруженность в суету означает прежде всего забвение первой заповеди – любить Бога всем сердцем...

Уносят в алтарь маленькую Плащаницу, стоявшую перед Царскими вратами. Выходят с фонарем, хоругвями. Ждут духовенство, и затем – медленно удаляется крестный ход, закрыв за собой двери. Первая весть о Воскресении прозвучит не в храме, а донесется с улицы. В толпе слышно пение: «Воскресение Твое, Христе Спасе…».., в котором мы просим сподобить чистым сердцем славить Господа, как славят Его Ангелы на небесах. Смотрим в темную ночь за окном. В Успенском соборе светятся окна. Отсюда можно видеть хотя бы некоторую часть крестного хода.

Пока всюду снует народ. Как только показались огоньки фонаря и высоких диаконских свечей, кто-то стал фотографировать крестный ход. Яркая вспышка магния на мгновение вырвала из темноты светлые облачения духовенства. Вокруг него разливаются теплые огоньки маленьких церковных свечей в руках у собравшихся. Их много везде, даже и отдельно от основной движущейся массы, все они- как искры большого костра. Какое-то время тихо. Мы знаем, что скоро вернется с крестным ходом духовенство Академического храма. Скоро загорятся две буквы над Царскими вратами, всё засветится и все запоют: «Христос воскресе…». Владыка ректор¹¹² начнет: «Да воскреснет Бог....» Хор ответит по-гречески: «Христос анести эк некрон…». Далее – «Яко исчезает дым…» – и хор повторит «Христос воскресе…» по-латыни. Первая Великая ектения. Хор поет бодро, весело. Мне всегда это особенно нравится у ребят и никогда не сравню их исполнение с профессиональным. Пусть где-то что-нибудь и не так, зато живее, искреннее, больше неподдельного чувства. Пропели стихиры Пасхи. Владыка ректор читает «Огласительное слово» святителя Иоанна Златоуста¹¹³. Как хорошо, что оно вошло в богослужение неотъемлемой его частью. Может кто-то сказать вдохновенно о Пасхе или нет-не страшно: есть слово святителя Иоанна, есть на века: шестнадцать веков слушают его все христиане, благодаря Бога и радуясь. Радуясь уже потому, что все призываются к общению с Богом, невзирая на различие сил, усердия, положения. Кончили чтение, пропели тропарь Святителю и… начали петь веселые пасхальные часы. Особенно люблю в них: «Предварившия утро яже о Марии...» и «Вышняго освященное Божественное селение, радуйся....» Ребята поют на одной ноте сорок раз «Господи, помилуй». Переоблачившись, выходит на солею диакон. Начинается пасхальная литургия. Снова «Да воскреснет Бог…», антифоны... «Елицы во Христа крестистеся» – вечная печать радости Древней Церкви, которая принимала, включала в число своих верных всех тех, кто перед Светлой заутреней (в Великую Субботу) принимал Таинство Крещения. Теперь крестят, когда позволят обстоятельства, но Церковь все равно радуется о каждом. Знак этой радости (в пении «Елицы...») из века в век хранится в особенно значимые праздники. Прокимен «Сей день...» гремит на весь храм. И не только храм. Внизу, у входа, стоят старушки (боятся духоты) и молятся. На улице слышно все. Прочитали Деяния¹¹⁴ (вместо Посланий), начали первую главу Евангелия от Иоанна¹¹⁵: В начале бе Слово... Владыка ректор читает на греческом, потом кто-то из сослужащих на латыни и английском. Кончил диакон на церковно-славянском. Раньше читали и на еврейском, и на арабском, и на многих других языках. Зачем? Чтобы вдруг окинуть мысленным взором весь мир, говорящий на разных языках, но воспринимающий весть о Воскресении Христовом во всех уголках земли на своем родном языке. Теперь все ограничивается самым необходимым, сокращается до минимума. Литургия летит с нарастанием темпа. Пропели Херувимскую – странно, давно ее не слышали! Целую неделю! «Верую», «Тебе поем…». После «Отче наш» мы присаживаемся, зная, что будут читать патриаршее послание. В нем, как правило, много политики... Его мы воспринимаем сквозь дрему, ничуть о том не жалея. Слава Богу, были причастники, которым никто здесь не удивлялся. Кончилась служба. Зашевелился народ. Такой праздник, но нам и тут надо спешить... Куда? На первую электричку. Народу будет много, подойдут приезжие, молившиеся во всех лаврских храмах. Хочется сесть, потому и спешим занять место. Сели. Тут же разговляемся тем, что у кого есть. Кто-то спросил, почему вспоминают в каноне пророка Аввакума. О нем удалось прочитать удивительные слова, которые повторить не могу, но смысл помню. Преподобный Иоанн¹¹⁶ как бы предлагает древнему Пророку («богоглаголивый Аввакум да станет с нами…» – ирмос 4-й песни канона) побыть рядом иуказать на Ангела – вестника Воскресения. Оно было (исторически) исполнением пророческого предвидения чуда, которое открыл Творец. Прежде явления в мир Сына Божия Творец поразил Пророка ощущением такой близости Владыки мира, от которой его душа трепетала. И он, как бы участвуя в пасхальном торжестве рядом с нами, снова переживает возможность прикоснуться душой к Источнику неиссякаемой радости и примириться со всеми трудностями и даже страданиями жизни, знакомыми и пророкам. Под стук колес все дремлют. Мне нельзя, так как выходить первой. Прощаюсь и иду на восток, навстречу яркой заре нового дня. На улице ни души. Восход и «играние солнца» я, конечно, просплю, но это сейчас не волнует. Теперь можно спокойно лечь, чтобы душой и телом отдохнуть, когда стихла первая пасхальная литургия, когда можно никуда не спешить и не волноваться, когда вся природа наполнена светом нового дня: на землю пришла Пасха!

19 апреля 1987 года

В этом году почему-то Трапезный храм закрыли уже в Лазареву субботу, и до пасхальной заутрени в нем не было службы. Видимо, сказалась привычка: жаль было, что не в Трапезном выносили Плащаницу, не там она стояла ночь, не там пели Чин погребения, не там служили несравненную литургию Великой Субботы. Все было перенесено в Успенский собор. Он уже не пугал холодом, как раньше, но звуки там дробятся, сливаясь с собственным эхом, и когда стоишь в толпе (которая тоже гасит своим жужжанием звучание хора, чтеца, диакона), многое просто не доходит. Нам легче: есть в руках напечатанная Служба. И вот мы идем ночью в Лавру, во втором часу, темным городом, дрожа от холода. Эта ночь – начало нескончаемого праздника Пасхи. Всегда только начало – и в этом особая Божия милость для всех. Как-то этот праздник теперь отзовется в душе? Будет ли в ней место хотя бы единственному лучику радости, или, может быть, даст Господь в эти часы устойчивый и надежный мир, что едва ли не лучше всего? Почему приходят такие мысли? Потому что мир души – дар от Бога, но никогда не чувствуешь себя такой неподготовленной к принятию даров, как на Пасху и Рождество. И еще: на Пасху вокруг люди, и, как замечено, именно в святые дни обостряются внутренние искушения (кто-то чем-то окажется недовольным, или вспыхнет обида, раздражение и тому подобное). Не зря Великий пост предваряет Пасху, и то, как его проведешь, не сказаться не может.

В соборе, куда мы вошли, походив немного по территории ночной Лавры, весь пол занят сидящими, лежащими, отдыхающими как удастся богомольцами. Еще до начала службы подошли к Плащанице. Рядом с ней стоял маленький светло-русый семинарист, этим Великим постом ставший послушником. Его поставили следить за порядком. В подряснике, с четками, серьезный и сосредоточенный, он уже меньше напоминал мокрого воробушка с торчащими в разные стороны перышками. Не раз приходилось замечать, что людей с самой неказистой внешностью Церковь иногда так меняет к лучшему, что диву даешься. Об этом послушнике потому зашла речь, что его склоненная к Плащанице фигурка как-то помогала даже отключиться от суматохи и разговоров единственного дня, когда Церковь заповедует всем молчание.

Служба шла как положено. Хотелось простоять эти трудные для бодрствования часы по возможности трезво, не позволяя себе утонуть в сонной дымке. Слава Богу, ко сну не клонило. Хорошо служат здесь, жаль пропустить без внимания любую строчку похвали 17-й кафизмы. Когда хор поет «со сладкогласием», слова приобретают особую смысловую глубину, которую никогда бы самой не заметить, не ощутить. Особенно, кажется, относится это к завершающим словам похвалы: «О Троице, Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир". К этой фразе как бы стягиваются невидимые нити, как теплые струи от горящих свечек у всех, кто не спит в эту ночь, кто душой рвется, но не может быть в храме, кто с благоговением стоит в своих храмах – где кому можно быть. И весь этот океан огоньков сливается в единое свечение, которое как-то еще хранит мир от полной тьмы, от сени всеобщей смерти и страшного зла разъединения всех.

Пропели воскресные тропари, прочитали канон, от которого по спине бегали мурашки... и неизменное воспоминание о старой Москве, дореволюционной, и суровой, притихшей в эту пору Зосимовой пустыни (это, разумеется, по тем же воспоминаниям Сергея Иосифовича Фуделя). Каноны читаются быстро. Уже появились хоругвеносцы, и народ зашевелился. Нельзя не вспомнить о последнем ирмосе 9-й песни этого канона: «Не рыдай Мене, Мати…». В нем слышно уверение в том, что жизнь их – любящей Матери и Сына, Ее жалеющего,– едина, над ней не властна смерть, ибо «крепка, как смерть, любовь¹¹⁷ «. Любви дана победа над смертью. И не только в этом исключительном случае, но и для каждого из нас, Господом возлюбленного, это как закон. Трудно во всю силу поверить в такую любовь, мелка наша мера. А если б дал Бог – как могла бы изменить все в себе и вокруг! Можно просить об этом, нужно просить и все делать, чтобы зажегся в душе огонь Христовой любви, Им принесенной на землю для каждого. И Он Сам хочет, чтобы этот огонь разгорелся. Как преддверие Христовой победы гремит на весь собор: »Свят Господь Бог наш!». Стихиры, Великое славословие – и крестный ход идет в холод и мрак ночи. Под ногами снег; ветер, пронизывающий насквозь. Мы идем не как все люди, а навстречу, останавливаясь у служебного входа. Так хоть на миг видно весь ход, а плестись в толпе, молчать не умеющей, еще хуже. Вливаемся в толпу, пропустив духовенство. Медлить нельзя, чтобы не пропустить чтение пророка Иезекииля, где он видит усыпанное костями поле. Тут уж никому задремать не удастся, и не улетит никто в туман посторонних мыслей.

Воскресный прокимен «Воскресни, Господи Боже мой, да вознесется рука Твоя, не забуди убогих Твоих до конца» пробуждает смешанное чувство. Величие совершающегося переплетается с ощущением собственного духовного убожества. И вдруг в этом самом прокимне открывается выход: мы же просим Господа о том, чтобы Он не забыл именно убогих. Были б эти убогие – мы все – своими для Него, и тогда всем скорбям конец. Апостол Павел дополняет: мал квас все смешение квасит¹¹⁸. Наша закваска, на злобе и лукавстве замешанная, способна испортить «бесквасие чистоты и истины».

За прокимном коротенькое Евангелие, ектении и отпуст.

Мы спешим по рассветному Посаду, чтобы прилечь, дать отдохнуть ногам и литургию стоять бодрее. С час полежали, и серым утром под гомон грачей опять спешим к литургии. Собственно – уже начало Пасхи.

Теперь почти не услышишь о том, как исторически произошел разрыв единого целого – крещения новых членов Церкви и праздника Пасхи, общего для всех верных. Только что крестившиеся восходили к своему высшему торжеству, а верные знали радость единения, умели радоваться за всех. Все пятнадцать паремий Великой Субботы завершали обучение новых членов. Они были не только прообразованием Воскресения, но и возвещали готовившимся ко Крещению о начале новой жизни во Христе, о переходе от рабства духовного к свободе, от смерти к жизни, от земли к небу. Заключался этот период обучения Таинством Крещения готовившихся, а все верные не расходились, продолжали бдение. Крестный ход новокрещеных вокруг купели во главе со священниками сливался с шествием к ним. Тогда уже все вместе шли к храму, и этот вход был входом в Царство воскресшего Христа. Им открывалась Пасха, с него начиналось движение, восхождение всех к пасхальной Евхаристии. Причащение всех верных в первый день, вернее, в пасхальную ночь было не просто обычаем, а той естественной потребностью, о которой говорит Златоуст: «вси насладитеся пира веры». К сожалению, историческое понимание причин появления пасхального крестного хода было забыто, и чтобы как-то объяснить это, стали говорить, что он символизирует шествие жен-мироносиц ко гробу Спасителя. Такое объяснение кажется понятнее и проще, хотя оно затемняет и даже искажает смысл, становясь как бы символической иллюстрацией к жизни Спасителя. Однако все обряды, все действия в Церкви существуют для того, чтобы стать событием в нашей сегодняшней жизни, средством вхождения в реальность невидимой жизни во Христе. Чтобы все это осмыслить, нужны знания, нужна подготовка, нужно понуждение, то есть усиленная внутренняя работа над собой, идеальнее бы – с помощью духовного руководителя, но его мы часто лишены. Еще за то надо благодарить Бога, что можно прочитать об этом.

В соборе, где служат литургию, все звучит глуше. Стояли мы почти в центре, не очень далеко от ограды, отделявшей значительную площадь для служащих и «избранных» справа и слева. Когда-то, в годы моей молодости, все здесь было проще и доступнее, никаких «заборов» от нас, от толпы. Не было и никаких возвышений, кроме солеи. Стояли в холоде (собор промерзал за зиму), но было теплее от ощущения единства, даже такого кратковременного. Теперь чуть ли не половину храма отгородили, подняли там пол. Все стоящие впереди для толпы стали сплошной стеной, даже иконостас (особенно его местный ряд) можно увидеть как следует лишь в будний день. В праздники – бесконечное хождение через служебный вход и сплошная черная стена ребят, гостей, всех тех, кому нет преград... Пора, конечно, к этому привыкнуть. Говорят, в единении сила, а здесь подчеркнуто совсем другое: одним – все удобства, другим – что останется. Близко стояли, а слышно было плохо. Паремии угадывались, когда знала содержание. Совсем пропадали псалмы и стихиры. От усилий устаешь, да еще надо быть на страже (вот-вот могли вспыхнуть в душе неудовлетворенность, раздражение). Слава Богу, к концу литургии все улеглось. Как и прежде, пело трио «Воскресни, Боже...», и возглавлявший службу благословил всех образом Воскресения Христова.

Да, не раз возвращались мысли к тому, что готовиться к празднику надо серьезно. Все недоработки в такой момент особенно видны. Поют: «Да молчит всякая плоть человеча...»,– а ведь и этому надо себя учить. Не научишься молчать (чтобы не только язык, но и мысли не шумели) – и не найдется места памяти о Господе. Без этого можно на всех службах быть где угодно, хоть в алтаре, стоять и не пережить, не ощутить в этом торжества биения иной жизни, ее приближения. Что тогда все внешние знаки и напоминания? В этот день хотелось бы только напоминания о молчании, молчании языка, чувств, мыслей... не как о запрете общаться, а как о приношении жертвы Богу. Все внимание, память, устремления – Богу! Хотя бы раз в год, но целиком. К этому должна быть очень серьезная подготовка. Без нее просто не утерпишь, просто пропустишь это время, останешься без того наполнения, которое дается старающимся благоговейно и безмолвно провести этот день. Когда человек не один, когда рядом другие, совсем не желающие вникать в эти тонкости (на их взгляд), молчать очень трудно. Чаще всего потребность помолчать, жажда тишины – лишь испытание терпения.

Удалось немного передохнуть, полежать – и за то спасибо добрым людям. Вечером уже можно бодрее идти в храм на пасхальную службу. В какой же? Академический храм, где мы чаще всего стояли ночную пасхальную службу, закрыт (после пожара). Идем в Успенский собор. Вся территория в загородках. Всюду толпы дружинников и милиции. Народ распределился по периметру (присесть на деревянный настил – ждать еще долго, более трех часов). Мы стояли у барьера, отделяющего братский вход и клирос вместе с площадкой перед ними. Здесь будут входить-выходить, значит – воздуху больше. Среди рядом стоящих был мужчина средних лет, по языку (он задавал много вопросов) – интеллигентный, по уровню вопросов – мало знающий о Церкви. Трудно сказать, зачем он спрашивал. Простоял всю службу, не перекрестив лба, но стоял бодро. Отвечать ему надо было кратко и ясно, с полной ответственностью за то, как и с какой душой это делаешь. Вопросы его касались чисто внешней обстановки праздника, но и это надо было встретить серьезно и уважительно.

Началась служба. Последняя песнь канона... и крестный ход. Народ двинулся за ним, в соборе стало спокойнее и свободнее. Ушло, как кажется, больше любопытных... Вернулось духовенство, и в сияющем всеми огнями соборе зазвучала Пасха! Любимый канон, преподобного Иоанна Дамаскина, казалось бы, можно слушать без конца. Конечно же, если бы очистить «чувствия» и узреть «в неприступном свете Воскресение Христа"! Это только в мечтах... да и мечтать о том совестно, когда знаешь,

что душа твоя – земля, и еще грешная земля, как говорил преподобный Силуан. Канон так и переливается, как дорогая хрустальная люстра, каждым своим словом. Его можно сравнить с игранием солнца пасхальным утром, и даже больше того... Дай Бог, чтобы хоть один лучик этого сияния да коснулся души, разбудил ее к жизни в Боге. А если нет? Тогда терпи, зная, что этим не кончается все. Будет светло и радостно – слава Богу, будет только спокойно, мирно – и за это слава Богу. Не личным ощущением измеряется праздник. Как мне – не главное. Главное – есть Господь, есть Пасха! Для всех, для всего мира – видимого и невидимого...

Канон пропели бодро и весело, так же и стихиры Пасхи. Теперь «Огласительное слово» Златоуста. Удивительно, как в нем отмечено различное переживание великого праздника. Слово его – как жизнь. Одним – «пир веры» и «богатство благости», другим – призыв: «день почтите». И хотя часто повторяется слово «все», но ведь знаем: кто ленив – день почти, на большее не хватит ни способности, ни сил (силы-то духовные умножаются преодолением искушения, как говорил отец Александр Ельчанинов¹¹⁹). Очень хорошо, что читают именно это «Слово», а не говорят проповеди. Кончилась заутреня, поют пасхальные часы. В алтаре бесконечное переодевание, кажется, тоже кончилось. Издавна, помню, в Успенском соборе служащие отцы во главе с отцом наместником меняли облачения на каждой песни канона. Ничего не скажешь – красота! И огромный собор гудит от мощного ребячьего хора, и облачения сверкают всеми цветами радуги, и голубые волны фимиама поднимаются к куполу, и теплые огни свечей дробятся и множатся в позолоте окладов, золоченой резьбе иконостаса, на золотом фоне огромных икон. Наверное, никто не останется равнодушным на такой службе, хоть что-то тронет, что-то запомнится. К тому и призвано все это внешнее великолепие: помочь человеку отрешиться от земных забот, вспомнить Творца, почувствовать Его в красоте творений, отозваться душой на нее хотя бы в самой малой мере. «Вся земля да поклонится Тебе...» Так хочется, чтоб и душа про все забыла, кланяясь воскресшему Господу. Не успеваешь во все входить, так быстро меняются ектении, антифоны... Уж поют: «Елицы...» – это опять о тех временах, когда радость о крестившихся была общей, когда все знали, что такое – облечься во Христа, жить Им, жить в Нем. Трудом целой жизни дай Бог дойти до раскрытия этих понятий, а без труда так и останется многое вне сознания и опыта.

Служащие движутся по солее «веселыми ногами», и вслед за прокимном: «Сей день, егоже сотвори Господь…» Апостол призывает быть свидетелями. Чего? – Того, что Господь творит с человеком, который доверился Ему. И мысль эта – о свидетельстве – каждого в какой-то мере судит. Что мы несем окружающим? О чем свидетельствуем? Только прочитали отрывок из Деяний, как отец наместник лицом к народу стал читать по-гречески Евангелие. Не знаю, кому как, а мне нравится слышать язык Златоуста и афонских старцев, язык наших первых митрополитов и священников, крестивших Русь, язык Феофана¹²⁰ и Максима¹²¹ Греков. Звучит он торжественно и воспринимается легко (мы же знаем содержание этой главы почти дословно). Прочитали о Слове, ставшем Человеком и открывшем возможность каждому стать чадом Божиим. И все это, как ни странно, может совершиться без всяких внешних чудес, как свет во тьме¹²². И свет есть, и тьма вокруг. Один живет во свете, другой – рядом с ним – во тьме. Пропели Херувимскую, Символ веры, все положенное. Одно меня угнетает, хотя лично и не касается: никого не причащали. Исключить причащение и считать, что это ради великого праздника,– верх невежества! Литургия без причастников на Пасху?! Это так больно видеть! Почему же никого из власть в Церкви имущих это не заботит? Неужели и здесь, в Лавре, в сердце православной России, причащение можно рассматривать как исполнение «личной требы», а не как центр литургической жизни?

Но вот освятили артос и вышли с крестом на отпуст. Из всех храмов темным потоком народ спускается к электричкам. Первые холодные вагоны быстро заполняются народом. Одни едут в столицу, другие – в противоположную сторону. Мы разговляемся чем Бог послал тут же. И конечно же, говорим... о том, что плохо знаем Службу, многое от этого теряем, говорим о необходимости не плыть по течению, оправдывая свое нерадение и виня обстоятельства. Какая осознанная жизнь может быть в Церкви, если не хочется заставить себя узнать, прочитать, продумать... Если не все можно для этого сделать, то многое все-таки можно.

Мне выходить раньше всех, и вот серым морозным утром первого дня Пасхи иду в свою «коробку» спокойно спать, чтобы через некоторое время встать, что-то делать (почитать, например), помня о том, что впереди та же Лавра с вечерним Пасхальным каноном.

9 апреля 1988 года

Иногда случается так, что какое-то мгновение вдруг вырастает в символ и остается в памяти ярче многих других, куда более значительных моментов. Так было в Великую Субботу в 1988 году. Вышел крестный ход после Чина погребения, вышли и мы из Успенского собора, но не пошли за всеми, а по своему обыкновению двинулись навстречу ходу. Старичок, которому велели смотреть за порядком, встрепенулся: «Куда вы?». Мы его успокоили, что никуда не пойдем, постоим в сторонке. Стали. Он видел это и больше не волновался. И вот во мраке глубокой ночи, еще сущей тьме¹²³, появляются фонари, потом крест, иконы, духовенство с Плащаницей, вся братия, пришедшая на Чин погребения, ребята из хора. Ветер гасит свечи. Мы бережем свои огоньки. Духовенство прошло. Неожиданно подошел В., зажег свою свечу, потом кто-то из хора, потом регент со словами: «Раз уж все....» Целая цепочка лиц знакомых и незнакомых склонялась к свече, зажигала свою и отходила... И так хотелось, чтобы это было знамением: живое пламя свечи в ладонях так хорошо протянуть всем, кто хотел бы, чтобы и его огонек живо затрепетал на ветру и больше не затухал. Такой обычный, ничего вроде бы не значащий миг, а от него как-то теплее на душе. Так хочется иногда дать уже данное, дать, чтобы и у других было, чтобы еще кого-то согрело хотя бы на мгновение не только крохотное пламя свечечки, но и желание другого разделить, поделиться тем, что есть. Если б в жизни всегда и все делились дарами Божиими, как бы скромны они ни были! Насколько легче было бы переносить холод и тьму, ждать Светлого Христова Воскресения!

В четверг рано утром спешим в Лавру. День был солнечный, но холодный, ветреный. В электричке все холодно: сиденья, простенки, незакрывающиеся двери. От сквозняков неуютно. Грязные стекла не давали полностью порадоваться оживающей земле. По дороге в Лавру так приятно было слышать звон ручейков, шум мутной Кончуры. Хочется услышать праздничный пасхальный звон, но на колокольне почему-то тихо. В ярком свете огромные лаврские соборы вместе с массивными стенами ограды теряют свою тяжесть, материальность. Кажется все это светлым видением, готовым вот-вот исчезнуть, хотя и знаешь, что Лавра стоит на земле твердо и мы поднимаемся к ней. У Преподобного в Троицком соборе много роз. Живых, ароматных, уже чуть-чуть подвядших. Народу еще немного. В узкие окна-щели алтаря бьет солнце. Его лучи четким снопом внедряются и тают за горним местом. Как-то меня спросили: почему в Троицком соборе так темно? Темно?

А мне никогда не казалось, что темно, даже тогда, когда в осенне-зимний период удавалось попадать на братский молебен. Всегда было ощущение, что погружалась в удивительный рассеянный теплый свет. Другого не может быть, ведь у раки преподобного Сергия всегда горит столько свечей. И еще в Троицком всегда особая цветовая насыщенность. Сейчас, пока Пасха, много красного и золотого. Серебро окладов, раки, сени над ней оживляют золотые блики горящих свечей. Много цветов. Их всегда много, даже зимой. Правда, зимой иногда стоят и искусственные, но искусно сделанные. Мы стоим у Преподобного недолго, надо идти к литургии. В Трапезном храме по-пасхальному открыты все алтари, обилие золота в облачениях и сияние запрестольного образа Воскресения Христова. К Серафимовскому приделу вышли два семинариста из хора и стали лицом к народу, пригласив и всех желающих петь часы Пасхи. По солее прошел епископ, поклонился и удалился в алтарь.

В Лавре гостям не удивляются, это явление нередкое, но прозвучало имя епископа Василия. Неужели Родзянко¹²⁴? Нам раз уже посчастливилось видеть и слышать его, скорее слышать. Неужели и теперь такая встреча?

Литургия очень быстро проходит. На солею вышел владыка Василий. Когда его слушаешь – не знаешь, радоваться или печалиться. Удивляет его умение владеть нашим родным русским языком. Можно радоваться, что нам дан такой богатый, могучий язык и есть еще люди, умеющие владеть этим богатством. И вместе с тем нельзя не печалиться: такое сокровище потеряли! То, как мы теперь говорим,– убожество по сравнению с тем, как говорили раньше русские люди. Пример – отечественная классика, а тут – живой представитель нашей русской культуры и плюс к тому – духовной культуры. Владыка говорит четко, ясно, но не очень громко. Между нами весьма приличное расстояние, отгороженное от нас для удобства служащих. Не в нашей власти попросить Владыку подойти поближе, а кто мог бы это сделать, не думает о тех, кому не слышно. Народ шумит: «Погромче, не слышно!». От криков этих нам только хуже, но угомониться нашему народу не так-то просто. Напрягаясь, стараемся уловить то, о чем говорит Владыка. Он рассказывает, как год назад был в Иерусалиме во главе паломнической группы, которая стремилась успеть в священный город к тому моменту, когда все ждут схождения благодатного огня. Владыка говорит, как он взглянул вверх: под куполом слабо мерцали, то усиливаясь, то затуманиваясь, голубоватые «туманности». В них как бы вспыхивали искры или маленькие змейки-молнии. На мраморной плите Гроба Господня в такой момент разложена вата, которая как бы вспыхивает, объятая голубоватым огнем. В мгновение ока от нее зажигает свечи Патриарх, подает в специальные отверстия кувуклии – и тут же весь храм оказывается в огнях. Все держат пучки свечей (по тридцать три – число лет Спасителя). Свет этого огня – неяркий, голубоватый, можно сказать, ласковый. Его касание не опаляет. Многие «умываются» им, водя по лицу, шее. Только минут через 10 он приобретает желтоватый оттенок и обычные свойства пламени свечи. Не случайно именно свет стал символом Воскресения Христова. Оно вошло в жизнь мира как свет. Свет надмирный, бестелесный, несозданный, неизменный явился в мир, вошел в нашу историю, став Человеком, испытав всю горечь человеческого страдания. И все это для того, чтобы человека падшего, смертного поднять до высоты богообщения, богоуподобления силой благодати Творца и Спасителя.

Тут же Владыка перешел к прочитанному Евангелию о первых последователях Господа. Агнец Божий, указанный пророком Иоанном, ходит по земле и зовет каждого. Наше дело – прислушаться, узнать Его голос и суметь отказаться от того, что хочется, чтобы пойти за Ним. Веками звучит этот призыв, и веками так было, что возлюбили человецы паче тьму, нежели свет¹²⁵. Перед каждым выбор. Свет, сходящий с неба, переплавляет, иногда выжигает все в душе, что мешает видеть Христа, но он же и свидетельствует о Нем. «Христос воскресе!» под ответное: «Воистину воскресе!», и владыка Василий уходит в алтарь. В его слове – спокойствие, ясность и открытость тем, кто сейчас стоит в Трапезном храме. Он доверительно разговаривает с каждым, и радостно становится уже потому, что речь идет о самом дорогом для всех христиан. Мне показалось, что ему и радостно быть в пасхальные дни на Родине, и грустно видеть Родину такой… знать о ее трудностях, переживать их вместе с нею.

Когда вышли на крестный ход, вышел и владыка Василий со своими спутниками. Он показался выше и представительнее вблизи, чем издали. Взгляд его темных глаз был устремлен вдаль, казалось, что он никого вокруг не видел. Мы постояли у братского входа, встретив крестный ход. Не хотелось встречать знакомых, говорить о чем-нибудь обыденном. Всегда жаль, когда в область впечатлений от таких редких встреч врывается наш быт. Но он ни с чем считаться не хочет, врывается.

Слава Богу, что еще есть такие люди. Жаль, что они преклонных лет, но все-таки они есть – и это самое главное. Слава Богу, что и нам дана была возможность хотя бы краткого общения. Слава Богу!

10 апреля 1988 года

Была у нас возможность попасть в Академический храм, куда собрались все преподаватели и учащиеся Духовных школ для поздравления Владыки ректора. Нам хотелось иметь об этом представление. И вот днем, когда все внешние двери закрыты, храм полон собравшихся. Черным-черно от форменной одежды учащихся. Раскрыты Царские врата. Пред ними, вернее, чуть слева огромная корзина с крашеными яйцами, около нее стоит владыка Александр и говорит о том, что его, волнует. Говорит долго и много. Всего не помню, но то, что осталось в памяти, уцелело потому, что понравилось. Он говорил о том, что учащиеся должны не просто учиться, но и заботиться об укреплении своей веры. Иногда бывает так, что приходят с большей верой, чем уходят. Чтобы этого не случилось, надо всегда помнить, что веру механически не укрепят ни лекции, ни общие молитвы в храме, ни наставления преподавателей. Без своей серьезной внутренней работы этого не получится. Для того же, чтобы работа шла успешнее, надо научиться иметь всегда перед глазами образ воскресшего Христа, стоящего на разрушенных вратах ада. Когда будет трудно (а трудно обязательно будет), утешение черпать можно тоже только у Христа, победившего ад и все зло мира. Очень важно и нужно научиться смотреть внутренним взором на Христа и на свою душу, чтобы менять себя, избавляться от всего того, что совестно нести в себе, помня взгляд Христа. И еще необходимо помнить о том, что люди тянутся к священнику, чтобы встретить живую воду. Если же они, подойдя поближе, увидят, что его душа – пустой колодец, то могут отшатнуться, и мы будем за это отвечать Богу... Это вкратце. Подумать об этом очень стоит всем, не только учащимся.

1994 год

Прошли годы. Почти так же встречали мы Пасху у преподобного аввы Сергия в его обители. Казалось, уже нечего прибавить к тем описаниям пасхальных служб, какие уже были. Но вот однажды случилось так, что не удалось быть в Лавре на Пасху. Нет, свет не померк, и земля не сдвинулась со своей оси, но... уже следующую Пасху хотелось непременно слушать и переживать так, чтобы каждое слово, каждую мысль запечатлеть в уме и сердце. Не быть в Лавре на Пасху – большое лишение. Снова услышав знакомые слова и мелодии, захотелось еще раз записать все, что всплывало в сознании. Из этого желания выросли записки о праздновании Пасхи в 1994 году.

* * *

Над спящим Сергиевым Посадом в 1.45 поплыл звон – зов к Чину погребения Плащаницы. Мы в воротах. Крестимся на огромный Успенский собор и поднимаемся в Трапезный храм. Все так же, как всегда. Дай Бог, чтобы так и было всегда. В этом повторении всего, даже внешнего, мне кажется, есть устойчивость. Отсюда, видимо, и устои. Твердое, незыблемое, надежное, на что можно опереться.

Та же сень над Плащаницей – легкая, белая, в белых цветах, со сверкающей главкой. Верх ее убран белыми искусственными цветами, а внизу, где Плащаница,– белые гвоздики, хризантемы, лилии. С зеленью, конечно.

Подходят приложиться ребята (учащиеся Духовных школ), монахи, кое-кто из тех, кому не мешает табличка: «Служебный вход». Народу не очень много. Кое-кто лежит прямо на полу, кто-то сидит на складных стульчиках. Мы полежали перед службой, слава Богу, теперь легче стоять. Жаль это время проводить в борьбе со сном.

Обычное начало утрени, краткая ектения, шестопсалмие... и выходит отец Владимир Назаркин. Он постарел, полысел, но голос еще хорош, и другого не хочется. В памяти он остается как весьма подходящий к этой службе. К этой – особенно. Бог дал ему голос не только сильный, но и нужного тембра, того необходимого для церкви звучания, которого не даст ни одна «школа».

Кончилась у Плащаницы Великая ектения, и с хоров поплыли звуки «Бог Господь…». Движение в алтаре, открывшемся в это время. Всем служащим раздают зажженные свечи, и они во главе с отцом наместником¹²⁶ выходят к Плащанице.

Мы стоим недалеко от решетки. Кто-то спит прямо у наших ног, хотя ему всячески мешают, но, видимо, усталость совсем изнурила человека. Покадили, пропели тропари («Благообразный Иосиф…».., «Егда снишел еси… » и «Мироносицам женам...»), и начинается долгожданное «сладкогласие» – похвалы, прибавляемые к каждому стиху 118-го псалма.

Обычно похвалы и стихи поют только вначале, но зато как поют! Непорочны поются на 5-й глас, а похвалы – как написал протоиерей П. Турчанинов. Очень люблю это «сладкогласие». Слушаю, стараясь ни о чем не думать, ни на что не отвлекаться, не вспоминать. Хочется, чтобы эта мелодия елеем влилась в душу, исцеляя ее раны. Почему-то мало у нас заботятся о том, чтобы большее число людей услышало слова молитв. Многие радиопередачи включают теперь духовные песнопения, но вот попробуй разобрать текст! Главное, что помогает понять пение,– это удивительное сочетание скорби (перед Плащаницей) и прославления. И это с первых же строк похвал! Да и названы они похвалами потому, что воздают честь «Страдавшему и погребению Давшемуся»...

Вот в первой же похвале слышим: «ангельская воинства ужасахуся, снизхождение славяще Твое". Мы привыкли к словам священных песнопений или привыкли не думать о них... И как бы хотелось, чтобы думающие, способные это переживать, объясняли их нам, тупеющим от пустомыслия, неумения сосредоточиться и жить в соответствии с тем, что слышим и что сами говорим Богу.

У нас перед глазами текст, нам много легче, ведь читают все отцы по-разному, не все четко и чисто. Как жаль, что многие тратят время и силы на уборку, готовку, на что угодно еще, устают в спешке и не способны понять и принять в душу то, что предлагает Церковь в дни Страстной Седмицы. К чему мы готовимся? Скажу – к празднику! Но если только в «разрешении на вся»¹²⁷, то есть опасность пропустить величайший праздник, который может пройти стороной, так ничем и не обогатить душу.

Прочитали первую статью. Поют «Славу» и «Воспеваем, Слове, Тебе всех Бога... и славим Божественное Твое погребение». Опять тот же мотив – «славим»... Для восхваления Божия снисхождения надо быть достойным... И хотя дела наши, вся жизнь наша не может и рядом стать с достоинством, но было бы это сознание, желание не туманить душу постоянной суетой, бессмысленностью, нашим многословием и парением глупости. Это хоть в какой-то мере доступно каждому, было бы стремление...

И опять звучит: «Жизнь во гробе....» Краткая ектения, каждение. Почему-то все очень быстро мелькает. И не то чтобы читали очень спешно или двигались слишком быстро. Нет, все как надо – с благоговением, чинно, легко и торжественно, но хочется удержать время, хочется, чтобы оно приостановилось. Мечты, мечты...

Опять поет хор: «Достойно есть величати Тя» и другие похвалы. Чем больше вдумываешься в эти слова, тем больший разрыв ощущаешь с тем, что видишь в себе. Надо и к этому готовиться, к тому, чтобы эти слова стали словами собственной души. Для этого был дан Великий пост. И все великопостные службы могли бы приготовить нас к этому служению, если бы заранее об этом подумать. Теперь некогда о себе думать, надо о Том, Кому вот сейчас предстоим в храме. Глухая ночь за стенами, темно и тихо, дождь, кажется, кончился. У всех в руках огоньки, и над притихшей толпой плывут божественные звуки. Звуки хвалы! Кончается вторая статья обращением к Богоматери: "утоли (избавь, останови) церковныя соблазны и подаждь мир, яко Благая». Теперь соблазны, исходящие от церковных людей, от обманщиков, притворщиков, для многих почти непреодолимое препятствие. Внутри Церкви, в ограде Церкви... везде они мешают немощным и слабым увидеть свет Христов. А мы... не из того ли числа? Дай Бог мир душам, мир между собой, мир всем...

И третья статья кончается обращением ко Святой Троице: «помилуй мир». Если бы дал Господь в эту ночь вдруг ощутить, что не о себе стоит заботиться, всех вдруг пожалеть и друг о друге помолиться, и простить всем, и забыть горечь обид, то это и было бы тем, о чем просим в конце всех похвал. «Видети Твоего Сына воскресение, Дево, сподоби Твоя рабы».

Пока поют воскресные (уже воскресные!) тропари по непорочных 5-го гласа, отец наместник идет кадить храм.

Малой ектенией заканчивается пред стояние Плащанице собравшегося духовенства. Оно уходит в алтарь. Молящиеся гасят свечи. Тонкие сизые струйки поднимаются вверх и тут же тают. Читают 50-й псалом, и сразу же такие знакомые, всегда волнующие звуки и слова мудрой Кассии¹²⁸, дошедшие, слава Богу, до нас: «Волноюморскою....»

Вслушиваясь, вспоминаю, как когда-то мы говорили: почему здесь упоминаются отроки и отроковицы? Задумываемся ли мы над красотой сравнений, исторических аналогий, не говоря о форме, поэтическом выражении этих сравнений? Раньше все схватывалось скорее чувством, без размышлений, оценок. Только с годами приходило удивление красоте, которую нам предлагает Церковь. Славянское слово «доброта» обычно переводят как красота, но оно мне кажется более емким. Если вернемся к «отрокам» – то это потомки тех, кого Бог спас от фараона, покрыв его «волною морскою». Эти «отроцы» теперь, во времена Спасителя, покрывают землей (погребают) Того, Кто когда-то спас от плена их отцов. Но мы, уверовавшие в пришествие Сына Божия, поем Ему, как тогда (когда спаслись от фараона) пели девы («отроковицы»): «Славно бо прославися». Ирмосы этого канона естественно уводят в далекие века и дальние страны, приближая образ творческой натуры – «жены некия Кассии», а сам канон напоминает предреволюционный Арбат и отца Иосифа в храме Николы Явленного. Об этом постарался поведать нам его сын – Сергей Иосифович Фудель, своими воспоминаниями разобрав временную преграду. И вообще в эту тихую ночь, когда мы можем стоять в Лавре, когда в душе полное довольство тем, что мы здесь, что ничего другого не надо, не хочется... вспоминаются одновременно многие люди. И те, кто хотел бы быть здесь и не может, и те, кто здесь, но не знает, мимо чего проходит, и те, кто уже там вспоминает нашу землю, продолжая ее любить. В какой-то миг, пусть на мгновение, Господь может коснуться и самой замотанной, уставшей, очерствевшей души и дать ей ощутить, что жизнь души – в любви ко всем. Это давно замечено святыми всех веков, но очень мало известно нам – христианам больше по имени. Из всех ирмосов мне более всего нравится пятый, где трепетная уверенность «ветхозаветного евангелиста» – пророка Исаии звучит в словах: «воскреснут мертвии, и востанут сущии во гробех, и вси земнороднии возрадуются!».

Внимание скользит по знакомым образам, останавливаясь над тем, о чем позже хотелось бы подумать. Нет, мало отдаваться течению мелодии, уносящей от привычных забот и тревог. Надо готовиться серьезнее и внимательнее к тому, что предстоит услышать. Иначе как осмыслить довольно трудный текст: «приглашаше же кустодии, хранящии суетная и ложная, милость сию оставили есте»¹²⁹ . Только что речь шла об Ионе, который был прообразом Христа, и мостик к «милости», оставленной стражей (кустодией), надо строить заранее. Конечно же, это обращение к воинам, поставленным ко Гробу Христа теми, кто хранит «суетная и ложная», то есть свои мнения, из-за которых они оставили, прошли мимо Милости, явленной миру Богом Отцом в Лице Христа.

Слышим очень хорошее, вселяющее светлую надежду слово: «Царствует ад, но не вечнует (не всегда) над родом человеческим»¹³⁰ .

Да, ад царствует. Мы это чувствуем все сильнее и сильнее, и только вера (умножь ее, Господи!) может сохранить от отчаяния, уныния, окамененного нечувствия. Наконец: «Не рыдай Мене, Мати…».

В сознании встает образ, написанный на эти слова в Сербии. У нас такие иконы, к сожалению, мало кому известны. Обратить внимание на них помог отец Киприан (Керн)¹³¹. И содержание ирмосов, и сама эта икона, и вся служба будят в душе чувство благодарности Богу и людям, которые старались помочь уразуметь смысл. Но главное, здесь входит в ткань размышлений как бы живой голос Христа, обращенный к Матери. Голос сострадания, сыновнего утешения. Для большинства скорбящих матерей земли – надежда на понимание и сочувствие, а для сыновей – вечный пример сыновней признательности и ответственной любви к матери.

И уже – «Свят Господь Бог наш!». Пока поют стихиры, в алтаре движение: выносят фонарь, хоругви. Народ спешит к дверям. Собирается крестный ход. Выходить из храма еще рано. Поют воскресный Богородичен – «Преблагословенна еси, Богородице Дево», духовенство выходит из алтаря к Плащанице, и здесь отец наместник произносит: «Слава Тебе, показавшему нам Свет!». К этому моменту с обеих сторон клиросов уже спустились ребята (клиросы высоко их возносят), вытянулись почти до самых дверей с двух сторон, оставив в середине свободный проход для духовенства с Плащаницей, и поют Великое славословие. Отец наместник с отцом Владимиром кадят три раза Плащаницу, весь хор поет Трисвятое, служащие кладут три земных поклона, поднимают Плащаницу и несут, а отец наместник идет под ней с Евангелием. Медленное «Святый Боже…» удаляется вместе со всеми, поющими и не поющими, служащими и не участвующими в службе. Все стоящие в храме потянулись на выход. Народу не так много, и потому особой толкучки, как раньше, нет. Мы пропускаем особенно ретивых и выходим, не намереваясь идти в толпе. Обычно мы проходим вперед, останавливаемся против братского входа. В этот раз не успели. Только мы вышли – уже показались хоругвеносцы, за ними хор и духовенство. Всех их было так много, что хватило почти на все гульбище (по периметру). Среди ночной тьмы мощные молодые голоса несли миру: «Святый Боже....» Гасли свечи от ветра. Ребята шли и шли нескончаемой темной лентой. Как огонек свечки вдруг вспыхнет в душе теплое чувство, если кто-то из них чуть заметно поклонится. Редко это бывает, а ведь нет в этом ни греха, ни унижения. Крестный ход возвращается в храм. Уже слышно, как поют «Благообразный Иосиф…». Сейчас выйдет отец Владимир после воскресного прокимна «Воскресни, Господи, помози нам…» читать пророка Иезекииля¹³². Поле, как на картине Верещагина, усеянное человеческими костями. Оживут ли кости сия? И такой простой, мудрый ответ, на который способен только пророк: Господи Боже, Ты веси сия! Обещание Духа – обещание жизни. И не просто жизни, способной знать Бога. Мы больше знаем о ней по Евангелию, здесь – еще Ветхий Завет. Жить во всей глубине и красоте можно лишь в Боге и Богом, но как трудно до этого дойти всем нам! Отрывок этот из 37-й главы пророчества еще ярче оттеняет космический характер происходящего. Параллельно неизмеримой высоте его (почему она и не улавливается подчас) вьется чуть заметная память о собственной малости. И вот ее подхватывает Церковь и возносит воскресным прокимном: «Воскресни, Господи Боже мой... не забуди убогих Твоих до конца». Убожество это вызвано, как подсказывает Апостол¹³³ тут же читаемый, злобой и лукавством, от которых он зовет очиститься. Чистота и истина могут привести к пониманию того, как изменил Господь, как возвысил, как просветил всякую душу, Его принявшую. А если ничего не чувствуешь? Если слова проходят стороной и не хочется притворяться, убеждать себя, будто что-то с тобой происходит, – тогда как? Тогда честно сказать себе: «Мы еще не до крови подвизались»¹³⁴. Тогда просить умножения веры себе, благодарить за то, что есть к Кому обратиться и... не сосредотачиваться на своих ощущениях.

В храме уже поют пасхальные стихи «Да воскреснет Бог…» и торжественное троекратное «Аллилуиа!». Когда-то мне удалось у отца Александра Шмемана¹³⁵ прочитать, что «аллилуиа» – непереводимое слово-символ. Символ нашего предстояния Богу, нашего внимания – благоговейного и трепетного, нашего благодарения, не передаваемого словами. Еще мелодией его передать можно. Но для мелодии нужны какие-то звуки, как форма. Мелодия эта может литься часами. Когда понимаешь, что современное звучание «Аллилуиа» – лишь отголосок того древнего духовного устремления, какого у нас нет, то уже не кажется бессмысленным повторение этого вечного слова, вошедшего во все языки христианских народов.

Совсем краткое Евангелие¹³⁶ – об обращении архиереев к Пилату с просьбой установить воинскую стражу у входа в погребальную пещеру – заканчивает утреню.

Ектения, отпуст. Все прикладываются к Плащанице, пока поют «Приидите, ублажим Иосифа....» Почему-то эта печальная мелодия растворяет очень существенное: "но в радость Воскресения Твоего плачь преложи». Если бы поющие вникли в эти слова, то непременно выделили бы их. Поклонившись «страстям и святому Воскресению», уже такому близкому по времени, выходим из Лавры. Дождь перестал. На деревьях дрожат его капли. Серо, холодновато, но, слава Богу, у нас есть возможность немного отдохнуть, чтобы через два-три часа идти к самой любимой, неповторимой литургии Великой Субботы.

Совсем белым днем мы идем в Лавру. На пути нас встречает звон. Кажется он вечным и хочется, чтобы он был всегда, чтобы всегда спешили к этой службе все, кому она дорога, чтобы о ней узнавали и те, кому о ней пока некогда думать и не от кого узнать. Спешим к началу. Не хочется пропускать ни слова. Часы читают справа от Плащаницы. Вечерня соединяется с литургией. Прозвучал возглас: «Благословенно Царство…», псалом 103-й, Великая ектения.

Хорошо, что служит отец Владимир. Народу немного. Почти все жмутся к решетке. Постепенно толпа растет. Почему-то отцы никогда не говорят об этой литургии, не обращают на нее внимание тех, кто мог бы пойти, но по неведению доделывает домашние дела, кончая предпасхальные приготовления, упуская из виду то, что эта литургия – тоже приготовление, даже более необходимое, чем все другие. Многому надо еще учиться и учить.

«Днесь ад стеня вопиет...» – поют стихиры. Трижды звучит это начало, несколько варьируя основной смысл. После «Славы» слышим: «сия бо есть благословенная Суббота....» Сошествию во ад Господа посвящены эти строки. С ними перекликаются слова-призывы: «Дерзайте, убо, дерзайте, людие Божии: ибо Той победит врагия ко всесилен» (Догматик 1-го гласа).

Все служащее духовенство с Евангелием идет к Плащанице, обходит ее, и при пении «Свете Тихий» все уходят в алтарь. Царские врата закрываются, чтец идет читать паремии. Их много – пятнадцать. Мы раскладываем стульчики и садимся слушать. От темных спин вокруг темно, и это даже помогает внимательнее входить в то, что нам предлагает Ветхий Завет.

Первая паремия¹³⁷ относит нас к самым «источникам»: В начале сотвори Бог небо и землю. Мы слышали эти слова перед Рождеством, Богоявлением, в первый день Великого поста. Теперь почти Пасха. Мы вводимся всем строем богослужения в ее преддверие, и эти слова нам напоминают, что «Божественное могущество приближается через Воскресшего к каждой душе, Его жаждущей».

Во второй паремии¹³⁸ слышим: Светися, светися, Иерусалиме... Это говорил пророк Исаия, живший в VIII веке до Рождества Христова,– в то время, когда город разрушили халдеи, храм сожгли, жителей отвели в плен. Мы привыкли слышать в каноне преподобного Иоанна Дамаскина другое: «Светися, светися, новый Иерусалиме». Это относится не только к восстановленному позже городу, но больше – к новозаветной Церкви, которая соберет всех «от запада, и севера, и моря, и востока»¹³⁹ , прошедших через тяжкие испытания и не потерявших веры и жажды покаяния. За несколько часов до торжественного пасхального богослужения мы слышим эти древние призывы, будто сдвигаем пласты времени, будто тает дальность расстояний, и единственное остается главным и вечным – славой и светом Иерусалима, старого города и Нового Царства Христова, еще на земле начавшегося. Этим единственным было, есть и будет Воскресение Христово!

Слушаем третью паремию¹⁴⁰ об установлении иудейской пасхи. Зачем нам теперь вспоминать о египетских казнях, о волнениях племен в связи с гибелью первенцев? Если мы увидим здесь не одни первообразы и исполнение предвозвещенного, но сможем вникнуть в смысл жертвы, то поймем непреложную истину: всякий грех не останется без наказания. Основную тяжесть его берет на Себя Господь, нам же оставляется выбор: или терпеливое несение посильного креста с надеждой на милость Божию, или горделивое упорство и отчуждение от Бога.

Меняются чтецы. Мы уже – в четвертой паремии¹⁴¹ – слышим рассказ об Ионе, наивно пытавшемся улучшить свой жребий – не ходить в ненавистную Ниневию, город богатых, распутных хищников и обездоленных бродяг, город мерзких гадалок и отвратительных язычников. Это им идти и говорить о гневе Божием? А вдруг покаются?

Читают быстро, размышлять некогда, но ведь не первый раз мы слышим это, и потому вновь встает в памяти знакомая благодарность Богу, когда Иона осознал, что спасен от кита; его досада, что Бог все-таки пожалел покаявшихся; досада его от потери легкой тени от тыквы… Все подробности этой вставки в серьезные и строгие слова древних пророков, кажется, позволяют несколько отдохнуть вниманию. Но стоит вспомнить, что именно Иона, выброшенный на берег, стал первым изображением-символом Воскресения Христова,– и уже не будешь к этому повествованию относиться легко и менее серьезно, чем к другим.

Пятая паремия¹⁴² напоминает известный вопрос Иисуса Навина: Наш ли еси, или от супостат наших? Здесь мы слышим о пасхе, только что отпразднованной перед мощными стенами Иерихона, о встрече с Архистратигом Силы Господней. Казалось бы, это надо читать в другое время. Какое отношение имеет это к нашей Пасхе? Оказывается, имеет. Здесь Церковь напоминает нам о явлении Силы Божией в лице Архистратига как предзнаменовании близости надежной защиты в предстоящей всегда – всем и каждому в отдельности (пока мы в пути) – битве с врагом спасения. Защита эта в лице Господа, победившего ад и смерть силою Крестных мук и Своего Воскресения.

Шестая паремия¹⁴³ – последняя, перед тем как начнется перекличка двух хоров и мощного чтеца, который приведет нас на берег Чермного моря, в стан тех, кому предстоит пройти его по вдруг оголившемуся дну. Сильный ветер, неожиданность совершающегося перед глазами, страх погони, гибель преследователей и, наконец, хвала Избавителю! Исход сынов Израилевых был прообразом Воскресения Христова. Уже не Моисей, а Господь ведет верных Своих по самым опасным и часто скользким путям, ободряя, вдохновляя, защищая их и в конце концов спасая Своей жертвенной любовью и Своим Воскресением.

Чтец читает нараспев: Поим Господеви… Голос его тонет в хоре священников в алтаре: «Славно бо прославися». Не успели они до конца допеть, как подхватывает клирос: «Славно бо прославися». Чтец читает стихи песни пророка Моисея, но хоть он и стоит близко, и читает громко, слова его тонут в перекличке хоров. Заканчивает он один. На весь храм гремит его голос, громкий, торжественный: «Славно бо прославися». Пел диакон, высокий, рыжеватый, имени его не знаю.

Седьмую паремию¹⁴⁴ вышел читать другой. Слова пророка Софонии: Потерпи Мене в день Воскресения уверяют, что всякое нечестие не избежит наказания, а благочестие получит заслуженную похвалу. Призыв к радости дойдет не только до дочерей Сиона и Иерусалима, но отзовется в каждой верующей душе-христианке, потому что сказано: воцарится Господь посреде тебе, то есть будет Господь царствовать среди близких Ему, и никто не причинит им никакого зла.

В следующей, восьмой, паремии¹⁴⁵ мы слышим о чуде воскресения мальчика, сына вдовицы, жившей в Сарепте Сидонской. К ней послан был пророк Илия, у нее он прожил время сильного голода, силой Божией умножая горсть муки и немного масла.

Пережили трудное время, выжили. И вот мальчик внезапно заболел и умер. Мать его приняла эту смерть как наказание за прежние грехи. Пророк жалел вдову, молился над умершим, и он ожил. Вспоминая это чудо перед Пасхой, мы понимаем, что ветхозаветные воскрешения, как и новозаветные (сына наинской вдовы и дочери Иаира¹⁴⁶), только оттеняют, подчеркивают силу совершенно исключительного чуда – Воскресения Христова, которое по своим последствиям выше всех сравнений и чудес.

Девятая паремия¹⁴⁷ словами пророка Исаии говорит о радости: Да возрадуется душа моя о Господе. Обычно мы слышим эти слова, обращенные к архиереям, но сейчас они – для всех! И в конце: Якоже радуется жених о невесте, тако возрадуется Господь о тебе! Самый известный и большинству близкий образ горячей любви – юной, чистой, всего ждущей и надеющейся, любви юноши и девы – лишь слегка может напомнить ту любовь, которая душу христианскую делает невестой Христу. Свою любовь Он доказал смертью и воскресением. А душа? Если душа каждого – невеста Жениха Христа, то она свидетельствует свою любовь верностью и терпением. Путь души лежит через испытания и радость; а полнота радости возможна лишь в Царствии Божием.

Сменяется чтец, и мы слышим в десятой паремии¹⁴⁸ об испытании Авраама. Простые, спокойные строки Бытия повествуют лишь о сборах и путешествии к месту жертвоприношения. О них стоило бы подумать заранее, попробовать найти для себя уроки, но ведь всегда некогда. Сейчас же, слушая об Исааке, приносимом в жертву и чудом оставшемся жить, мы знаем, что он – прообраз Христа.

Но к этому моменту, мне кажется, самая подходящая мысль выражена апостолом Павлом в Посланиях к Римлянам¹⁴⁹ и Евреям¹⁵⁰. Он говорил, что вера Авраама предполагала и возможность воскресения из мертвых. Бог может все, и потому можно решиться на все, не задавая себе ненужных вопросов и не терзая душу сомнениями.

И снова – в одиннадцатой паремии¹⁵¹ – пророк Исаия, «ветхозаветный евангелист», который пророчествует о Христе, и слова его пророчества повторяет Господь в Евангелии¹⁵²: Дух Господень на Мне, и силою этого Духа провозглашается лето Господне приятное. Иудеи имели в виду внешние блага, которыми отмечался всякий 50-й год, когда по закону Моисея рабов отпускали на волю, должникам прощали долги. Господь же говорил этими словами о Своем Царстве. Мы знаем, что через смерть Спасителя исполняется пророчество о радости верующих в Евангелие.

Строки «Царств четвертых"-паремия двенадцатая¹⁵³ – уводят нас к неведомому городу Соман (или Сонам), где жила на редкость внимательная и заботливая женщина. Она просила мужа сделать пристройку к дому, чтобы в ней было удобное помещение для пророка Елиссея, где он мог бы молиться и отдыхать, никем не стесняемый. Пророк был удивлен и хотел чем-то отблагодарить ее. Слуга подсказал: у нее нет сына. Пророк помолился и сказал соманитянке, что через год у нее родится сын. Так и было. И здесь, как и в Сарепте Сидонской, мальчик умирает и возвращается к жизни по молитве пророка.

И опять мы слышим о силе Божией, подготавливающей сознание к возможности чуда, хотя оно ни в коей мере не сравнимо с чудом Воскресения Господня.

В тринадцатой паремии¹⁵⁴ звучит скорбь плененных иудеев. Скорбь о своем храме, о тех, кто оставил веру отцов. Эта скорбь повторяется в веках и прообразует скорбь верных Христу в самый горестный для них момент – Его погребение, и в то же время она указывает на то, что все тучи исчезнут и мгла рассеется в лучах Воскресения.

В четырнадцатой паремии¹⁵⁵ пророк Иеремия говорит об установлении нового завета. Старый разрушен. Народ, отвергший своего Спасителя и Господа, отделился, выбрал себе участь оставленных. Новый народ Божий, христиане, от Бога получит новый дух, новое сердце. А мы – с каким живем? Несем ли мы миру дух Божий – дух мира, любви, благоволения? Святится ли нами имя Божие?

И, наконец, последняя, пятнадцатая, паремия¹⁵⁶, заканчивающаяся победной песнью трех отроков. И здесь плен, насилие. Вечная тьма. Здесь мы слышим такое понятное нам требование подчиниться «единственно верному» указанию и кланяться не раздумывая истукану. И те же «достоинства» доносчиков – зависть, ревность, хитрость, притворство, злоба. В пророчестве о всей мерзости человеческой – верность трех юношей. Верность бескорыстная, самоотверженная, жертвенная. Знали, что шли на смерть,– и шли, не желая изменить вере отцов. Опять мы встречаем образ-символ: молитва в огне. Молитва не о себе, не о спасении, молитва – славословие Бога. Эта молитва обнимает всю Вселенную, которую юноши как бы приглашают убедиться в чуде: нестерпимое пекло не жжет их. Так может быть лишь в одном случае – если Бог рядом. И вот Он тут. Новозаветная Церковь подхватила восторг юношей, включив этот образ в канон. Все службы обращаются к этому образу, но наиболее полно он предстает в Великую Субботу. Очень жаль, что мы не приучены улавливать логическую последовательность и радоваться смысловой красоте в строе нашего богослужения: «Господа пойте и превозносите во вся веки».

Чтец «велиим гласом» возглашает: «Благословите вся дела Господня....» Хор священнослужителей вторит: «Господа пойте и превозносите Его во веки». Клирос повторяет, усиливая ту же мелодию и те же слова. Величественная картина создается обращением к Ангелам, Небесам, Силам Господним, водам, солнцу, луне, звездам, дождю, росе, ветру, зною, снегу, молнии, облакам... «Да благословит земля!»... Кажется, все перечислили, но вот снова мысленно мы возвращаемся к горам и холмам, травам и источникам, морям и рекам, китам и всем тварям, в воде движущимся, к птицам, зверям, скоту... Окончив это перечисление, чтец обращается к «сынам человеческим». Среди них выделяются иереи Господни, те, кто признает себя рабами Господа. Обращение это объединяет живых и почивших, праведных, преподобных, смиренных сердцем и обычных «рабов Божиих», включая сюда Апостолов, пророков и мучеников. Всем звучит: «Благословим Отца, и Сына, и Святаго Духа....» Отец Глеб¹⁵⁷, покрасневший от усердия, заканчивает один: «Поющее и превозносяще во вся веки».

Малая ектения снимает напряжение, и вскоре вместо Трисвятого поют: «Елицы во Христа крестистеся…». Напоминает ли это (а должно напоминать, для того и уцелело в чине) о том, как усердно готовились весь Великий пост оглашенные к «просвещению», то есть к Таинству Крещения, как следил за этим местный епископ, или все ушло в прошлое?

Об этом читают Апостол¹⁵⁸, а в алтаре все служащие переоблачаются в белые ризы.

К Плащанице идет петь трио: «Воскресни, Боже…»... Выходит отец наместник с иконой Воскресения Христова и, стоя лицом к народу, трижды благословляет всех этой иконой.

Икона эта (точное название – «Сошествие во ад») сияет новым золотым фоном. Киноварь одежд вместе с охрами на фоне блестящего серебряного люрекса наместнического облачения как яркая вспышка жизни. Свет Христов проникает всюду, где о нем и не думают, он живит все, что тянется к Жизни. Только бы не противиться ему собственным равнодушием.

Ушли певцы за наместником, вышел отец Владимир читать Евангелие¹⁵⁹. В вечер субботний... И почти тут же, как вздох: «Да молчит всякая плоть человеча....» Есть такие песнопения, которые навсегда связаны в памяти с единственной мелодией, другой не хочется. И вот теперь эта медленная, тихая и очень сосредоточенная мелодия ведет к Тому, Кто пришел «заклатися и датися в снедь верным». Молчанию, даже самому обыкновенному, надо еще учиться, а тем более – глубинному безмолвию, о котором мы почти не имеем понятия. В этот день надо особенно стараться молчать.

Длинная вереница служащих медленно выходит на амвон, спускается и опять поднимается на ступеньки, чтобы безмолвно поклониться Плащанице. В этот момент хочется вспомнить всех, кто рад был бы стоять здесь, но не может по болезни или другим обстоятельствам.

Литургия Василия Великого кончается. Честно говоря, хотелось бы совсем никаких «слов» не слушать, но не получается. Жаль, что не умеем мы готовиться к Пасхе. Не к разговению, а к празднику. В быту внимание рассеивается на пустяки, и потому из-за суетности многое – и часто самое существенное – теряется. В храме об этом, как правило, не говорят. Интересно: в древности в этот день уже не выходили из храма. Келарь давал каждому по куску хлеба, шесть штук фиников или смокв (теперь мы это знаем как инжир) и кружке кисловатого вина, по крепости равного нашему квасу.

Если всю Страстную Седмицу бывать в храме, стараясь внимательно вслушиваться во все службы, то вместе с ночной пасхальной заутреней и литургией можно ощутить полноту торжества. Если что-то пропустить, Пасха так уже не воспринимается. Конечно, может Бог дать радость великого праздника и независимо от усердия, как чаще бывало в детстве, но это скорее исключение, чем правило. Правило – труд постоянный, усердный, внимательный. Труд и понуждение себя на молитву. А пасхальное торжество – награда за труд. В какой мере проникает в душу эта радость – это как Бог даст. Хоть в какой-то мере, да даст по милости Своей.

Немного передохнув, идем опять в Лавру. Странной пустотой встречает она. Это очень беспокоит. Может быть, электрички мудрят?

В Трапезной церкви чернеют отдельные фигуры, в Успенском кто-то читает Деяния так, что сомневаешься: сам-то он слышит ли, что читает? Ни слова не понять. Идем в Покровский храм. Странно, но факт: читают не Деяния, а Послания. Храм почти пуст. Усаживаемся поближе к окошку. В углах копошатся старушки. Еще стоят аналои. Несколько священников терпеливо слушают каждого, кто подошел. Говори сколько надо. Слава Богу, здесь причащение в Святую ночь не рассматривается как чуждое восприятию праздника. Пробило десять часов. Ушли священники. В храме почти так же пусто. Около одиннадцати часов в Лавру повалил народ. В окно видно, как черные ручейки разливаются по всей территории, люди спешат туда, где кому по душе. Да, отменили несколько электричек.

Храм сразу заполнился. В такой праздник храмы, соборы, обители должны быть полными. Мы миром Господу молимся. И пусть мы не знаем друг друга, но важно чувствовать, что сейчас нас собрала Пасха и объединила любовь к Лавре преподобного Сергия. Не раз замечено, что основная масса богомольцев – приезжие. Вот и ребята засверкали белыми рубашками: это пробирается наверх хор. Выходят на амвон священники, читают канон. Какие здесь ирмосы, тропари!..

Неподготовленному вниманию трудно все охватить. Не случайно сказал поэт:

Мы в небе скоро устаем,–

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем¹⁶⁰ .

Устаем больше оттого, что живем другим. Адано или нет? Или кому как? Дано как возможность, и иногда этот огонь касается души, и она это знает, только не все о том говорят.

Ирмосы повторяют в конце каждой песни канона. Наверное, от регента зависит усиление некоторых слов, подводящих черту, и тогда особенно убедительно звучит: «воскреснут мертвии и востанут сущии во гробех, и вси земнороднии возра-а-дуют-ся!». И особенно любимое: «Не рыдай Мне, Мати....» В этот миг, кажется, оживают и объединяются усилия всех, кто участвовал в создании этого торжества – строил храмы, писал музыку, служил, украшал, берёг, передавал в род и потомство свою любовь к храмовому богослужению. Всех не перечислить. Конечно, все эти усилия соединил Господь, и Он создал Церковь Вселенскую и каждую в отдельности – тоже. Мы как-то мало об этом думаем, мало ценим, благодарим, а потому и мало радуемся.

Окончили канон, унесли в алтарь маленькую Плащаницу. Стали собираться на крестный ход. Ждем звона. Очень люблю это весеннее время: уже темно, прохладно. От земли поднимается особый запах пробуждающейся жизни. Первый полуночный звон, в который вливается и гомон разбуженных грачей. Звон поплыл над темными коробками дальних новостроек, над полями, речушками, перелесками. Около всех храмов движение. Белеет Успенский собор мощными своими стенами. Сейчас двинутся крестные ходы из всех храмов, замелькают маленькие огоньки свечек, поплывут над толпой цветные огоньки в высоких фонарях. Мы все смотрим в окна. Внизу крестный ход Покровского храма. Вышло духовенство, хор. Совсем скоро у дверей услышим: «Воскресение Твое, Христе Спасе....» В этот момент святое не только святым. И нам, грешным, даже без особых чудесных переживаний, дорого и то, что доступно зрению, слуху, памяти. Слава Богу, что все это есть на земле, на нашей земле, в наше время и мы можем стоять и хотя бы просто слушать первую пасхальную заутреню и литургию. Вспыхивает в храме «Х В», зажигается все, что есть. Крестный ход в притворе, и вот уже около ажурных закрытых створок: «Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице....» После «Аминь» хор грянул: «Христос воскресе....» Поют все. «Да воскреснет Бог...» – поют громко, бодро, весело, быстро. Вздыхают старушки: «Слава Богу, дожили, дождались....» Все в храме, все вместе, все рядом – духовенство, народ, хор.

Ектения и сразу канон Пасхи. Особенно люблю , когда поют: «Предварившия утро яже о Марии...» и усиливают: «яко воста Господь, умертвивый смерть…». Все так быстро, думать некогда. Уже поют «Воскресение Христово видевше....« Нельзя не вспомнить тут преподобного Симеона Нового Богослова, спрашивающего каждого: правду ли мы говорим, что видели Воскресение Христа духом своим? И тут же такое утешительное: «се бо прииде Крестом радость всему миру....»

Хочется всем радости, без креста она не бывает – настоящая, способная исцелить все раны. И это общий закон для всех, тем более что первым здесь был Господь!

Кончается канон обращением Архангела к Богоматери: «Чистая Дево, радуйся…». Ее радость не отделена от радости всей Церкви, ведь мы слышим и для себя: «людие, веселитеся!».

Ексапостиларий в общее мажорное звучание включает минор, который смысловым акцентом удивительно подчеркивает неизбежно бодрое уверение: «Пасха нетления, мира Спасение". Стихиры Пасхи с громогласным «Да воскреснет Бог…» отгоняют дремоту, которая несколько туманит сознание. В храме душновато. Скоро будут читать «Огласительное слово» святителя Иоанна Златоуста. Если вспомнить, что его слова шли к нам шестнадцать веков, то раздвигается мир и понятие, всех единящее,– Церковь! Для себя отмечаю: «никтоже да плачет прегрешений...», и еще мне очень нравится: «вси насладитеся пира веры». Вроде бы – где этот пир и кто нас звал на него? Но пир веры – не пир разговенья. Пример тому – рассказ о древнем старце, пришедшем с послушником в обитель на празднование Пасхи. После службы пустынник направился в свое уединение, благословив послушнику братское утешение на трапезе. Послушник напомнил, что в их келии ничего нет, только сухари, а ведь Пасха. На это авва сказал: «Поверь мне, чадо, что они ничего не отнимут у меня», то есть отсутствие разговенья для него ничего не значит.

Пропели «Славу», тропарь Златоусту и веселые пасхальные часы. В алтаре все переоблачились и начали первую пасхальную литургию. Кажется, что вся она состоит из бесконечного повторения: «Христос воскресе…», но нет, все по чину: и стихи, и антифоны, только вместо Трисвятого – «Елицы во Христа....»

Прокимен 8-го гласа «Сей день...» звучит у ребят так, будто нет у храма стен и сводов, будто мир должен услышать и возрадоваться. Прочитали Апостол, вышли читать Евангелие. Раньше читали на нескольких языках. Не все понятно, но интересно. Напоминало о том, что всему миру (на всех языках, разумеется) проповедуется весть о Воскресении Христовом. Сейчас стали читать фрагменты первой главы Евангелия от Иоанна только на греческом, славянском и русском.

Медленно и спокойно в притихшем храме звучит Херувимская. Совсем скоро все пропоют Символ веры, «Тебе поем.…» и вместо «Достойно… » – «Ангел вопияше…». «Отче наш» – и в алтаре причащаются. Народу вышли читать патриаршее послание. «Со страхом Божиим…» – и всем исповедавшимся дозволено причаститься. Слава Богу, что здесь не препятствуют сознавать причащение центром, смыслом и главной ценностью богослужения. Слава Богу, что большинство молящихся при сознании своего недостоинства видят в Таинстве Евхаристии Источник Жизни. Причастников много, причащают из трех Чаш под пение «Христос воскресе…». Окончив, владыка Филарет¹⁶¹ на солее окропляет артос, говорит краткое слово приветствия, благословляет всех крестом. Священники дают крест, хор поет стихиры Пасхи, народ движется к выходу. Не хочется ни разговенья, ни разговоров. Прилечь бы... и побыть в тишине, помолчать. Не получается ни того, ни другого. Слава Богу за то, что главное было – мы встретили Пасху в Лавре.

«Слава долготерпению Твоему, Господи!» Это великопостное обращение, но Пасха и Великий пост, по существу нераздельны. И жизнь – тоже пост с искорками пасхальной радости или хотя бы предощущением ее. И за все – слава Богу!

Однажды кто-то сказал, что, если повезет (кто-нибудь из знакомых поможет), могут пустить на колокольню. Никогда прежде мне не приходилось подниматься на колокольню, а тут вдруг без особых усилий пустили группку желающих на исходе Пасхальной недели – в пятницу – на колокольню в Лавре. Первый ярус высокий, но нас ведет вверх широкая лестница с деревянными перилами. Выходим на довольно вместительную площадку. Решетки с вензелями на фоне яркого голубого неба понижаются, когда мы приближаемся к ограждению. Смотрим вниз – там все заметно уменьшилось. Смотрим прямо перед собой – Успенский собор, чертоги, храм преподобных Зосимы и Савватия, Троицкий собор и Духовская церковь будто приблизились. Смотрим вверх – там высокое-высокое небо, с которого льется звон. Поднимаемся дальше. Лестница узкая, винтовая. Все ступеньки скошены, идти можно только по одному. Вместо перил – углубления в белом камне, которые помогают держаться. Мы будто ввинчиваемся в ту часть колокольни, которая гудит каждым своим кирпичиком. Звон ощущают и руки, касающиеся стен лестницы, и ноги, возносящие ввысь по ступенькам, и, естественно, уши. Говорили нам, что под колоколами уже ничего не слышно, что звон оглушает, что потом надо долго приходить в себя. Колокольня высока и надежна, однако кажется, что все вибрирует. Звук будто втягивает на площадку, где царствует звон. Мы выходим на свет Божий. Эта площадка значительно меньше первой. Высокие пролеты арки огорожены балясником, с южной стороны лестница, ведущая к хитрой системе веревок, перекинутых через колеса, доски, бесконечные рычажки. Все это движется, звенит, поет. В центре самый большой колокол. Язык его очень серьезно раскачивает покрасневший от усердия отец Глеб. Жмутся к краям площадки лаврские монахи, преимущественно молодые, семинаристы, чьи-то знакомые, сотрудники. Никто никого не ограничивает, ничего не говорит – слушай, смотри вокруг сколько душе угодно.

Смотришь на эти молодые лица: одни с горящими глазами смотрят вдаль, другие широко улыбаются всем без разбора, радуясь откровенно, по-детски, кто-то углубленно созерцает что-то... На маленькой деревянной лестничке и помосте, позволяющем ступать очень аккуратно и управлять всеми «партиями» мелких подголосков, командует лаврская братия, и потому сохраняется общий порядок. Желающим разрешается только раскачивать язык большого колокола. Он гудит не только здесь, но и распространяет своеобразное облако звуков вокруг. Кажется, что, входя в него, теряешь вес, отрываешься от земли, забываешь о власти мелочных забот и глупых переживаний. Колокола преображают все вокруг. Подходим к пролету. Расстояние скрадывается. Огромные купола Успенского собора совсем рядом. Кажется, стоит протянуть руки – и сможешь коснуться их. Стоящие на земле – не больше муравья. Снега уже нет. Дома-коробки грязной пеной окружают корабль – церковь, в данном случае – Лавру. Дали лилово-голубые, чистые и свободные от человеческих жилищ, от дыма труб, ползущего над новостройками. На востоке угадывается Гефсимания. Золотые главки видны над вершинами деревьев. Скоро три часа. Звон остановят, чтобы пробили часы. Монахи знаками прекращают усердие желающих звонить. Мы трогаем руками самый крупный колокол. Он дрожит, замирая. Там, где его язык касается мощных боков изнутри, светлые, почти золотые пятна, а сам он весь черный. Видимо, в сплаве большой процент меди¹⁶². Пока на колокольне тихо, нельзя не вспомнить, что в 1946 году на Пасху, в самую пасхальную ночь, после двадцатишестилетнего молчания снова ожила Лавра, ожила колокольня, Лавра заговорила, обрела голос...

Пора спускаться. Хорошо, что удалось побывать на колокольне. День солнечный, яркий, теплый. На градуснике †15°. Теплый ветерок. Можно помолчать (под колоколами не поговоришь), поблагодарить Господа за то, что есть на свете Лавра, что были все эти годы, уже десятилетия (теперь и полстолетия), в которые мы ездили в Лавру всегда, когда могли. Многое пережито, не всегда только радостное, но... над всем этим еще сияет Лавра с ее службами, колокольным звоном, мерцанием лампад у Преподобного основателя в Троицком соборе, его образом, незримым, но с детства понятным, близким, дорогим, несмотря на все мои недостатки и все недостоинство. Спускаемся. На земле смотрим снова на второй ярус. Не так-то уж высоко мы и были! Не могу сказать, что меня оглушил звон. Все, как всегда, слышно, ноги держат, и голова нормальная. А на колокольне – хорошо! Будто растут у души крылья! Не зря на Пасхальной седмице всем дозволялось от души порадоваться – позвонить на колокольне. И никто не смущался, что не все в звонари годятся. Пасха! И звон колокольный – это живой голос Церкви, весть о победе воскресшего Господа над смертью, о вечной жизни, о радости быть с Господом, которая дана всем, но обрести ее может не каждый. Звон плывет над пробуждающейся землей, и так хочется, чтобы и душа пробудилась, и вера окрепла, и радость коснулась, и надежда засветилась, залила все в душе золотым своим сиянием. Господи! Слава Тебе!

(от Фоминой седмицы до пятой седмицы по Пасхе)

По пятницам, начиная со 2-й седмицы по Пасхе, в Троицком соборе были удивительные службы: Пасхальный канон, обращенный к Божией Матери¹⁶³. Он пронизывал собой все, пелся по подобию Пасхального канона. Сразу же, прислушавшись, захотелось иметь перед собою слова, чтобы не одно сознание, что это – воззвания к Божией Матери, но и смысл их приближал радость: помнят здесь о посещении Богоматери, помнят целых шесть веков! Пока вникаешь в первые строки (мелодия «скачет» быстро, как горная река, сверкая на солнце), уже слышно: «Се Пречистая грядет....» И совмещается несовместимое: древняя деревянная изба-келия, сияние неземное, окружающее Приснодеву, старец Преподобный, склонившийся перед Ней в молчании и трепете, и – собор в сиянии множества свечей, лампад, бликов на серебряной раке Преподобного и в окладах икон. Тишина той обители- и многолюдность теперь, треск лучин тогда – и могучий юношеский хор сейчас. Дай Бог, чтобы самое ценное, глубинное выражалось одним: верой, любовью, преданностью. Странно, но про этот канон не все знают. Еще более удивительно то, что о нем не говорят не только где-то, но и в Лавре. Его надо для себя открыть, надо найти текст, надо в него вчитаться, чтобы содержание растворилось в пасхальной радости не только пасхальных недель, но и живого ощущения того, как жива в душах, пусть некоторых, не всех, память о посещении Богоматери, об обещании Ее хранить обитель, о молитве Преподобного основателя, обнимающего на века вперед и будущих насельников, и будущих паломников. В конце канона призыв: «Приидите, монахов множества, исполнимся Божественнаго благоухания, заступлением Божия Матери...» звучит как клич, но как исполнить, если нет живой памяти и стремления ею жить? Но не у всех же нет. Стоим, слушаем... Пусть нас не так много, как хотелось бы, но поют учащиеся, поют краски икон, поют стены и своды хвалу Богоматери, когда-то благословившей эту землю, эту обитель, всех нас – бывших, сейчас стоящих и еще только собирающихся сюда приехать.

От отпуска осталось несколько дней специально для отдания Пасхи и праздника Вознесения Господня. Тянет в знакомые леса Подмосковья, особенно в ближайший к Лавре, откуда видно сияние креста на колокольне и слышен звон. Под праздник, которым кончается Пасха, иду лесом к озеру и дальше – в Лавру. Тепло, тихо, людей мало – рабочий день. Пробираюсь ельником, поглядывая на дорожку. Такие привычные, всегда по-разному радующие места. На пути попадаются нежно-лиловые глазки фиалок. Совсем низкие и с вытянутыми стебельками на кочках, они будто специально смотрят, прямо заглядывают тебе в лицо, уверяя, что украшают землю к празднику. С легкой грустью думается о том, что кончается Пасха. Жаль это время, всегда жаль, хотя и знаешь, что никогда она не кончается. И если в храмах кончают петь, то в душе она может быть всегда. Может, но не всегда бывает. И так хочется получить от Господа что-нибудь радостное, пережить что-то особенно волнующее, светлое, нездешнее. Время еще есть, и я устраиваюсь на солнечной полянке под елкой почитать акафист. Читаю, почти не глядя в молитвенник, смотрю во все глаза на зелень, пронизанную теплым солнечным светом. Вместе с ним незаметно, но вполне ощутимо в душу проникает удивительное живое ощущение того, что говоришь: «Господи...» – и Он слышит! Пусть на миг, но оживает чувство присутствия Божия. Никаких чудес не надо, только б никогда не кончалось это... Знаю, что вот-вот пройдет, кончится, все станет как всегда. Не хочется уже ни о чем думать. Затаив дыхание иду, боясь резким движением или минутным отвлечением спугнуть это чудо. В этом чутком безмолвии, в этой хрупкой мимолетной красоте земли, в мгновенном касании нездешнего света Господь близ. Здесь это пройдет. Даже должно пройти, чтобы там, по милости Божией, не проходило. Трудиться надо для этого много. Молиться, трезвиться, терпеть, ждать... и не унывать.

19 июня 1994 года

На Троицу, как известно, земля именинница. Эти именины, а главное, конечно, такой праздник влечет в обитель Преподобного, не зря названную Домом Святой Троицы. Хорошо бы, конечно, пройти остановку пешком по пути к Лавре, помолчать, послушать шум листвы, шелест трав, подумать – словом, отключиться от городской суеты... Не всегда получается так, как хочется. Главное – попасть в Лавру на службу, а остальное и потерпеть можно. Конечно, надо готовиться. Службу почитать бы... Времени, как всегда, в обрез, и могу успеть лишь прочесть паремии, до того как они зазвучат в Лавре. Главное, не пропустить бы без внимания то, что поможет понять труд владыки Виссариона (Нечаева)¹⁶⁴, посвященный как раз разбору паремий. Благодаря ему начинаешь понимать, что события ветхозаветных времен не просто похожи на знакомые нам, они включены в нашу жизнь, жизнь нашей Церкви и призваны многому научить нас. Паремиям не везет: о них не вспоминают в проповедях, к ним не обращаются за примером, их читают, «раз положено», и этим ограничиваются. Может быть, поэтому, перечитывая их перед поездкой в Лавру, чувствую неодолимое желание записать то, что при чтении обращает на себя внимание. Интересно: каждая паремия преподносит три урока, или вывода. Наскоро их записываю, зная по опыту, что они могут весьма скоро улетучиться.

И вот «Числ чтение» – первая паремия¹⁶⁵. Сразу речь идет о выборных. А до этого? До этого был бунт. Глубоко оскорблен и возмущен был Моисей, взявший на себя тяжесть руководства своенравным и непокорным народом. Чем они были недовольны, чего хотели? Они на пути в землю обетованную, но нет у них привычной вкусной и разнообразной пищи, к которой они привыкли в Египте. Нет, они не голодают, они не изнурены заботой о хлебе насущном, им дается манна. Она удовлетворяет их, но... она приелась, надоела, хочется более острого, вкусного, разнообразного. И вот теперь, так много столетий спустя, можно услышать в этом древнее предупреждение: дар Божий – свободу – умей ценить, не меняй на рабство, хотя бы и с вкусными, разнообразными яствами. И еще шире: мы все, каждый, стоим перед выбором: или Бог – и в Нем свобода от пленения души землей, или удобства, богатство, разнообразие в удовлетворении своих прихотей – и рабская зависимость от этих самых прихотей. Кто выбирает Бога – с голоду не умрет. Бог будет светить ночью и закрывать от зноя днем, но Он не избавит от подвига. Двигаться (и «подвиг»-того же корня) надо самим. И каждому. Почему на Троицу об этом напоминают? Может быть, теперь особенно стоит подумать о том, что опасно менять местами главное со второстепенным. Так легко незаметно для себя пристраститься к привычному и забыть о цели, то есть сдаться в плен врагу и удалиться от Творца. А Он ищет свободного человека, а не раба страстей и привычек. Второе, что обращает на себя внимание, это образ Моисея. О нем говорят предыдущие строки, в паремию не вошедшие, но без них не все ясно. Он раздражен малодушием своих соплеменников, мелочностью их интересов. Почему он так переживал? Он жаждал зажечь в народе радость быть народом Божиим и жить под Его водительством. Сам он знал это опытно и от души желал всем соплеменникам. Эта горячность, ревность по Богу, стремление каждого увлечь ввысь, чтобы все смогли поднять свой взор к небу, оторвать от земли свои мысли и желания, – уже дары Святаго Духа, которыми отмечен был Моисей еще в ветхозаветный период. И третье, что хочется отметить, слушая первую паремию,– это трепетное отношение к дарам Божиим, свободное от всякого сознания своего превосходства или желания выделиться, возвыситься над другими. Когда избранные из всех колен получили дары Духа Святаго, то двоим повелели отделиться, вернуться в стан. Моисей защитил их, решив очень просто недоумение Иисуса Навина: если Бог дал Свой дар, как можно запрещать пророчествовать только потому, что общее число избранных не совпадало с замыслом (надо было семьдесят человек, а если по шесть из двенадцати колен, то получится семьдесят два – потому и двое лишних в числе избранных его помощников)?

Вторая паремия¹⁶⁶ – пророчество Иоиля – напоминает о страшных испытаниях для каждого человека и целого народа. Испытывается вера и преданность. Голод, пугающий всегда, во все времена, попускается Богом как принудительный пост, цель которого – проверить каждому себя: какое место в своей жизни он оставляет Богу.

Обещание через Пророка всем обилия даров Святаго Духа – и радостное (что нет ни для кого препятствия, кроме собственного нежелания), и ответственное. Спросишь себя: а я знаю опытно действие Духа Божия в своей жизни? Если не спешить с ответом, то можно сказать: не всем так чудесно открываются дары Духа Святаго, как Мотовилову¹⁶⁷, но хотя бы в какой-то мере их знают многие. К сожалению, неблагодарность многим мешает оценить эти дары. Больше понимаешь, когда теряешь, а тем более – если не поспешишь с покаянием, то наполнится душа таким тяжким духом, который все знают по опыту и от которого сохрани Бог. Конечно же, о чем еще нельзя не подумать при чтении паремии – это о Страшном дне Господнем, который для всех будет экзаменом за прожитую жизнь. Страх осуждения в такой момент будет снят, как грязный полог, призыванием имени Господня. Этот ветхозаветный призыв к молитве Иисусовой, да и вообще к молитве, услышать под Троицу – тоже напоминание о даре молитвы – весьма ценном даре благодати Святаго Духа, который дается ищущим Господа.

Последняя на этой всенощной паремия¹⁶⁸ – слова другого пророка, Иезекииля, о возвращении из плена Вавилонского. Опять сопоставление: плен – грех, свобода-очищение. Плен всегда действуетраз-вращающе, поэтому потребность в очищении должна предшествовать свободе от чуждого ига, в данном случае свободе души от плена страстей. Это – на все века. Потому и речь о чистой воде в пророчестве звучит как призыв к покаянию, к обновлению, к молитве, которая низведет от Бога силы жить чисто и свободно. И тут же мы слышим такое желанное обещание от Бога коснуться наших каменных сердец. Они окаменели без влаги, как земля, давно выжженная зноем и неспособная взрастить что-либо. Нужна обильная, щедрая, как ливень, благодать Божия, чтобы обновить окаменевшие сердца наши. Блаженный Феодорит¹⁶⁹ замечает, что способность откликнуться, отозваться, почувствовать силу Божественных слов – тоже дар благодати Святаго Духа. И еще одно замечание Пророка не упустить бы: он говорит, что соблюдение условия: Вы будете Моими людьми, Я же буду вашим Богом даст душе мирное, ровное, устойчивое чувство довольства (не самодовольства!). То, что большинство из нас испытывают постоянное раздражение, возмущение, требовательность (к другим – не к себе!),-словом, недовольство, говорит как раз об утере этой внутренней связи: Ты – Бог мой, и я – раб Твой!

Наскоро записав эти мысли, в общем-то, давно знакомые, но не связанные так с праздником Святой Троицы, с дарами благодати Святаго Духа, с паремиями праздника (а понимание связи – тоже милость), спешим на электричку. Суббота, народу много, хорошо бы успеть занять место и посидеть. Успели. Можно смотреть в окно и радоваться торжеству цвета и света. Свежая зелень, омытая недавними дождями, пронизана солнцем. Красота родного Подмосковья всегда напоминает слова отца Павла Флоренского: «Дух Святой открывает Себя в способности видеть красоту твари». Он видел те же леса и полянки, те же речки и низины. Не они ли вдохновили его сказать это? Красота, которую мы видим, кажется, никого не оставляет равнодушным, но в этом есть еще одна тонкость: красота земли и неба, творения и Творца иначе касается одухотворенных душ. Но как бы, в какой бы мере она ни касалась – за любое мгновение этого касания мы должны благодарить Господа, Создателя красоты и душ наших, на нее отзывающихся.

Добрались до Посада. Как хорошо, что снова звучит это давнее название: Сергиев Посад. Мы спешим в Лавру попытать счастье, и оно нам улыбается: двери в Троицкий собор открыты. Слава Тебе, Господи! Приходи и жди начала службы каждый желающий. Здесь в этот день так не всегда, потому и воспринимаются открытые двери как радость, как праздничный подарок. До начала всенощной еще час, можно спокойно стоять и смотреть на иконы, убранные цветами, на огоньки лампад, мерцающие среди зелени молодых березок. Ими украшена солея и столбы. Народу не очень много, все стоят свободно, спокойно. Многие склонились к молитвенникам. Мы следуем их примеру. Мне еще до этого удалось прочитать проповедь владыки Антония Сурожского надень Святой Троицы. В ней понравилось то, что Владыка подчеркнул нашу отчаянную необходимость в осенении Духом Святым. Вообще-то, мне редко нравятся проповеди в этот и в Духов день. Кажется, что не хватает в них огонька или соли... А может быть, это в моей душе их не хватает? Если бы меня кто-то спросил: чего же ты хотела бы услышать? – смогла бы четко сформулировать? Думаю, что ответила бы так: хотела бы услышать, как приблизиться к такому состоянию, которое дает в душе место Святому Духу. Беседа с Мотовиловым кое-что приоткрывает, но не все. И Мотовилов говорил преподобному Серафиму, что не знает, как определить – в Духе ли Божием сейчас душа... Преподобный объяснять не стал, помолился, и все стало ясно Мотовилову, ярко и живо пережившему наитие Святаго Духа. А нам как? Об этом не говорят в проповедях. Да и трудно, конечно, говорить об этом. Личный опыт важен – и говорящих, и слушающих.

Задвигались служащие, учащиеся пришли петь. По всему видно, что будет служить Патриарх¹⁷⁰. Духовенство вышло его встречать. Странно: в такой праздник собор, в общем-то, небольшой, кажется просторнее, вместительнее. Косые лучи солнца пронизывают купол. Такая красота! Такие здесь иконы! Очень люблю здешнюю Одигитрию¹⁷¹, которую, правда, больше знаю по фотографии. Видеть ее можно лишь вблизи и при хорошем освещении. Наверное, потому здесь находится именно Одигитрия, что в келии Преподобного в числе его молельных икон была тоже Одигитрия (конечно, меньшего размера). К счастью, она и образ святителя Николая уцелели, дожили до наших дней. А здесь, у местной иконы Матери Божией, особенный, запоминающийся лик: сочетание глубокого покоя, мудрости, ясности и простоты. Все вместе сливается в ощущение надежности. Только б молиться! Слава Богу, что можно снова и снова видеть это, вслушиваться, впитывать кто сколько может. Под звон лаврских колоколов начинается всенощная. Народ собрался, но давки не было. Мы стояли у левого столба, хор рядом. Мощные молодые ребячьи голоса, как стеной, загородили, защитили от того мира, где остались не всегда радостные воспоминания, заботы, дела, суета. Все это подождет. Сейчас перед нами замечательный иконостас с древними иконами, напоминающими недоступный иконостас Благовещенского собора в Кремле, сейчас здесь другая жизнь. Светится тысячами бликов от пылающих на подсвечнике свечей серебряная рака преподобного Аввы. Кажется, от нее струится свет, высветляя даже ближайшие (в верхнем ярусе) иконы. Икона Святой Троицы – хорошая копия с подлинника преподобного Андрея Рублева¹⁷² – украшена цветами. Много их и много зелени всюду. Свет золотой – от свечей, лампад и свет небесный – солнечный говорят всякому, способному видеть и прислушиваться: быть в Церкви – великое счастье! Даже просто стоять и по силе вникать дай Бог всем, того жаждущим, а жить тем, чем живет Церковь,– тем более. В этот день – день Святой Троицы – празднуется основание Церкви, ее день рождения. Совсем скоро все собравшиеся после пасхального перерыва запоют «Царю Небесный…». Как радостно снова все это видеть и слышать. Отец Владимир Назаркин запевает, и храм подхватывает: «Царю Небесный…». Всенощная пролетает мгновенно. Стараемся вслушиваться в чтение канона. Впереди начинается движение – идут прикладываться. Поредеет там народ, станут пускать и всех остальных. Мы не спешим, зная по опыту, что приложившихся сразу же выдворят на площадь. Из канона мне особенно нравится тропарь, содержащий слова: «разлучения вам не будет, о друзи! Аз бо на Отчем вышнем Престоле соседя, излию Духа, возсияти желающим благодать независтную» (песнь 1-я). Хорошо бы, конечно, предварительно перечитать всю Службу, все «пожевать», но годами это желание так и отодвигается в область мечты. В Службе можно найти ответы на многие вопросы, но надо для этого много собранности, настойчивости, терпения... и все-таки подходящих условий. Без них тоже многого не добиться. Пришло время и нам двигаться к выходу. Прикладываемся и выходим. Направляемся в Успенский – там служба еще во всю. Постоять немного можно, потом идти на ночлег, чтобы не заставлять ждать. Рано утром снова в Лавру. Странно – свободно пускали в Троицкий собор, чтобы желающие могли приложиться к Преподобному. Мы идем в Академический Покровский храм. Там одна литургия и сразу вечерня с молитвами святителя Василия, которые читают «преклоньше колена». На литургии антифон праздника обещает: «Услышит тя Господь в день печали....» Казалось бы, о чем печалиться в такой праздник, если ты в Церкви? Наверное, о своем состоянии – о запущенности, суетности, рассеянности, о своих бесчисленных грехах и греховных привычках? И об этом же говорит Святитель, Церковью не случайно названный Великим: «Помяни нас, смиренных и осужденных, и возврати пленение душ наших (избавь от плена)». Среди самых изысканных определений: «Нескверне, Безначальне, Невидиме, Непостижиме...» (апофатическое богословие¹⁷³!) звучат такие понятные всем слова: «исчезоша в суете дние наши, обнажихомся Твоея помощи, лишихомся всякаго ответа....» И дальше такое нужное: «Посети нас благостию Твоею, избави нас от насильства диаволя». Теперь это «насильство» переходит все границы, мучит едва ли не всех. Но более других прошений по душе одно из заключительных: «всех собери в Твое Царствие». Меняются священники, читающие частями эти длинные молитвы. Весь храм на коленях. Кончилась служба и здесь, выходим. И опять тот же вопрос: вот не по тебе проповедь, а чего же ты хочешь? Хочу услышать о том, что все мы, сознаем или нет, но живем и движемся – все вместе и каждый в отдельности – силою и действием Святой Троицы. Это трудно объяснить, трудно понять, тем более пережить, но говорить об этом надо. Может быть, хоть кто-нибудь (хотя бы из будущих «отцов») задумается, просто запомнит на первых порах, удивится, захочет узнать об этом побольше. И то, что «Царь Небесный» – жизни Податель, тоже достойная тема для дня Святой Троицы. И то, что стяжание Святаго Духа – цель жизни каждого христианина,– тем более. И почти никогда ни слова об этом не услышишь. Считается, что это само собой разумеется? Или все это давно знают? Сомневаюсь. И примеры здесь нужны, простые и запоминающиеся. Какие? Если постараться обратить внимание на то, как Господь действует в жизни не только святых, но и обычных, только не безразличных людей, то можно собрать не так мало примеров. Даже не задумываясь можно назвать книгу об отце Арсении¹⁷⁴, воспоминания архимандрита Спиридона «Из виденного и пережитого», появившиеся впервые в печати в 1917 году в «Христианской мысли»¹⁷⁵, «Мемуары» архиепископа Луки¹⁷⁶, книгу архимандрита Софрония о старце Силуане¹⁷⁷ и много других. Кто не может по молодости и малоопытности сразу вспомнить что-то подходящее, заслужил бы искреннюю благодарность слушающих, если бы рассказал об особенностях Службы, обратил бы внимание на то, что поется и читается, поделился бы своим переживанием, своей радостью о том, что дает нам Господь через Свою Церковь. Главное – позаботился бы кто от души и увидел в пришедших на праздник не безликую равнодушную толпу, действительно в большинстве своем невежественную и охладевшую ко многим «вечным» истинам, но прежде всего людей духовно немощных, пищи духовной требующих (даже если этого и не осознают). Где еще, если не в Церкви, услышать им «слово», Духом Святым Животворным пронизанное? Но это уже другой вопрос, всегда открытый и всегда обращенный к себе прежде всего: так ли живешь, чтобы Дух Божий осиял твою душу и мог коснуться кого-то, с кем ты общаешься?

Возвращались мы на свое место, на свои дела, радуясь и благодаря Бога за то, что побывали в Лавре и что празднику этому отведен не один день. Нужно время, чтобы впечатления прижились, вошли поглубже в душу, закрепились памятью.

Слава Богу за все!

11 июня 1995 года

Как всегда – волнения, мысленное обращение: «Господи, помоги, чтобы ничто не помешало попасть на праздник к Преподобному!». И к нему тоже: «Аввушка, устрой, чтобы ничто не задержало!». Вполне реальные тревоги: Ольга Николаевна¹⁷⁸ чуть жива. В любой момент все планы и желания могут рухнуть. С замиранием сердца жду момента, когда щелкнет замок и мы двинемся в путь. Появляется какая-то ясность. На улице страшная жара. В электричке разморило, продремали всю дорогу. В Посаде небо посерело, закапали первые крупные капли дождя, расплывшиеся на горячем тротуаре, потом припустил дождик, и мы даже некоторое время постояли под густым старым тополем. Конечно, он скоро кончился, но воздух стал чище и свежее, прибило пыль, полило огороды к празднику. Мы спускаемся узким и крутым переулком, даже выбирая, где ступить, потому что веселые ручейки разлились в удобных им местах в широкие лужи. Мы идем в Лавру с запасом времени: неизвестно, что придумают распорядители и блюстители порядка, пустят ли в Троицкий собор. В этот день хочется попасть именно сюда. Смотрим – открыты все входы: и в притвор, и в храм. Что за чудеса? Не вдаваясь в ненужные рассуждения, входим в собор и сразу налево – там чуть прохладнее: окно вверху и дверь для духовенства, хора. Душно, конечно, но было бы еще тяжелее, если бы не было этого дождичка, прямо Преподобный покропил. Все как-то устроились, ждут службы. Хорошо, вообще-то, приходить в храм до начала службы – прийти в себя, собраться с мыслями или отрешиться от тех, которые мешают думать о предстоящем славословии Святой Троицы. Смотрю с жадностью на давно знакомый иконостас, большие иконы на столбах. Перед нами как раз икона «Сошествие Святаго Духа на Апостолов». Почему такое состояние? От желания сначала видеть, потом слышать службу и еще не прошедшего страха лишиться всего этого. Вспоминаю всегда в это время, как в детстве, в самом начале своего второго десятилетия, искала в иконе «смирение». Анюта сказала, что есть в Троицком соборе икона, где само смирение явлено миру. Вот и искала, где оно, это смирение. Не так-то легко его заметить. Почему-то мне показалось, что огненные Херувимы, окружающие Новозаветную Троицу на огромной иконе правого столпа, хранят его в себе.

Конечно, имелась в виду «Троица» Рублева, но мне в те годы было это трудно понять. Теперь снова, как много раз в жизни, вижу «Троицу», пусть не ту, рублевскую, но очень хорошую копию. Вижу – всю в цветах, вижу через привядшую листву молоденьких березок. Пахнет пионами, которые стоят на солее, травой, березками, – словом, Троицей. Слава Богу, что мы здесь. Где бы я ни была – везде будет чувство неполноты, недостаточности... Здесь, и только здесь, чувствуешь себя так, как может быть лишь тогда, когда ничего другого не надо, никуда больше не тянет. Здесь – всё. Не говоря о внутреннем – да и нельзя о том говорить, оно слишком индивидуально, каждому в свою меру отпущено,– нельзя не говорить о всем доступном. Храм Святой Троицы поистине храм Красоты. Не зря красоту считают одним из выражений, явлений Бога человеку. Архитектура, иконы, богослужение – все прекрасно. А в этот праздник – тем более. Могущественная, на века созданная рукотворная красота дополняется хрупкой, быстро вянущей, но живой красотой земли. И серебряные блики, позолоченные мерцанием свечей, зелень берез поют душе чуть слышно, но вполне доходчиво: «Царю Небесный....» Еще не произносишь этих слов прежде общего пения, но они где-то совсем рядом. Как хорошо, что наши одухотворенные предки любили, понимали и творили эту красоту, которая как-то отодвигает наши будни и помогает отложить шатание тревожных мыслей и всего ненужного, чего так много в жизни. Кстати и рассказы о паломничестве на Синай, особенно у Валерии Алфеевой¹⁷⁹. Они приближают горы, слышавшие голос Божий. Но тогда – в огне и буре, теперь же ждем глас хлада тонка¹⁸⁰. Теперь мы знаем: чтобы его услышать, надо до конца или хотя бы до возможного для каждой души предела забыть, выбросить, отказаться от своего «я», то есть признаться, что больше я уже ничего сделать не могу. Все, что было в силах, сделано, что можно было глупостью и гордостью испортить – испорчено. Теперь «Ты, Господи, можешь разбитое собрать и восстановить, испорченное исправить, все мучительное и вредное обратить на пользу....» Только Бог может, и Он делает. В этом и вера наша: доверить Ему исправление нами разрушенного и не усомниться, что Податель жизни сумеет это сделать лучше, чем мы можем мечтать. В этом и основание мира души: ненужного, вредного Господь не попустит, а попущенное сможет чудесным образом исправить: и дела рук наших исправи¹⁸¹! В этом и возможность самого желанного утешения: Господь знает каждого человека и ведет Сам тем путем, какой находит для него более всего подходящим... Одно для всех неизбежно: всякое опытное знание доходит лишь тогда, когда обстоятельства хорошенько пообтешут.

Мысли эти, беспорядочно возникая и меняясь, мгновенно сдуваются ветерком. Начинается звон. Просто слушать его, смотреть на все, ни о чем не думать – и то подарок на праздник. Слава Богу, мы его получили. Вместе со звоном вливается в собор суета: мелькают иподиаконы, дежурные, бегают отцы. Будет служить Патриарх, надо все держать в порядке. Патриарх, видимо, уже входил через Никоновский храм, а хор молчал. Надо петь тропарь. Кто-то двумя руками отчаянно напоминает об этом регенту. Запели не очень стройно, но это не вызывает досаду: молоденький студент небось в первый раз в такой роли, немудрено и забыть от волнения. Но главное, что будут петь ребята, а не профессионалы и специалисты. Пусть где-то собьются, но это поправимо. Есть среди них люди искренние и любящие богослужение, отсюда и характер звучания. В общем – пропели вполне подходяще, хотя иногда и не совсем так, как хотелось бы. А как хотелось? Например, услышать концерт С. А. Дегтярева «Преславная днесь видеша вси язы́цы....» Сил хватило бы, спевок, наверное, нет. А работы с ним много, зато когда поют, например: «и вси начаша глаголати...», ощущаешь волновое движение мелодии, получившей свой импульс от почти видимой вспышки – язычка Божественной энергии, претворившей «рыбарей» в Апостолов. Далеко не всё из «концертов» мне нравится, но кое-что-несомненно. Удивительно то, что формы, меняясь, могут вмещать неизменное. Служба быстро движется к своему завершению. Здесь хочется, чтобы она замедлила ход, но это решаем не мы. Мы даже тянем время, не спешим подходить к помазанию, потому что тогда нас тут же выставят за дверь. Очень хотелось бы, чтобы отец Владимир, как раньше, после чтения Евангелия обернулся к народу и вместе со всеми запел «Царю Небесный…». Он был на службе, но «Царю Небесный…» пел хор, и не так дружно и на подъеме, как ожидалось. Что еще осталось в памяти? Светлый, теплый, радостный вечер, гаснущий закат, огромный Успенский собор рядом, исповедь в нем. На исповеди говоришь свои грехи, увы, повторяющиеся, и вдруг слышишь: «И у меня так бывает». Бывает или нет, может быть, священник говорит это в ободрение, но правда хочется сказать все, не заботясь о том, как воспримется. Простое человеческое сочувствие и понимание рождают желание стараться исправлять в себе все, что мы в силах исправить. Какое великое чудо дал нам Бог – Церковь и в ней – Таинства!

Утром, когда уже тепло, но нет еще тяжкой жары, в Успенском поет хор отца N. Где угодно он бы сошел, только не в Лавре и не на Троицу. Почему-то от него веет таким деревенским приходом, что мы идем в пустой пока Троицкий. Десяток студентов спели бы куда более подходящим для этого образом. Ничего против прихода не имею, но не в Лавре!

В Троицком служат молебны, все преграды разрушены – иди прикладывайся к Преподобному каждый, кто хочет. Постояли у Преподобного, пошли в Академический храм. Хочется, чтобы в такой праздник стройно звучал хор, именно славя Святую Троицу, чтобы хор вел за собой, поднимал душу ввысь.

Открыли храм пораньше, мы могли устроиться у окошка. Важная деталь. Пока не началась служба, можно с высоты второго этажа видеть рассыпающиеся и осыпающиеся кусты пионов, зеленеющий подстриженный газон, разноцветные кусты у ограды, слышать крики грачей и галок. И все это вместе объединено одним общим сознанием: мы в Лавре! В толпе мелькают очень хорошие лица. Среди служащих обращает на себя внимание лицо скромно присутствующего, не сослужащего даже епископа Василия. Может быть, он будет служить позднюю. Ничего не скажешь – человек только прошел, только стоит в храме – и уже как-то иначе, праздничнее становится на душе. И это – при полном отсутствии всякого общения. Да, много значит все-таки личный пример. В Церкви значение личности возрастает. Прошло время, кончилась и литургия, и вечерня. Надо, как всегда, спешить домой. В электричке спим, думая сквозь сон: теперь только Ты, Господи, можешь сотворить чудо. Хочется, чтобы и в наших несогласиях светлый лучик, пусть незримый, каким-то образом подействовал и оплавил острые углы несовпадения наших желаний. Бог это может. Только Бог и может. Все человеческие силы исчерпаны, а жить и терпеть надо еще и еще. Господи! Помоги! Без всякого внешнего изменения внутри что-то, видимо, подвинулось. Возможно, Бог дает передышку. И за это слава Богу! Она бывает совершенно необходима... Слава Богу за все! За все, что позволило нам быть в Лавре, а если мы не умеем ценить это в полной мере – прости, Господи, и помоги исправиться. А как же обещанное Богом: излию от Духа Моего на всякую плоть¹⁸²? Паремии напоминают это обещание, но ведь хочется на деле, в своей душе, в жизни своей почувствовать жизненность и вечную действенность этих слов. Сказать, что знакомо действие Духа Божия, особенно почитав преподобного Симеона Нового Богослова, не решишься. Сказать – не имею понятия о таком знакомстве, как говорили Апостолам (в книге Деяний),– не будет ли это самой черной неблагодарностью? Как соединить вроде бы несоединимое? Пророк, каясь, просил: Духа Твоего Святаго не отыми от мене¹⁸³. Значит, в покаянии самое явное откровение душе Духа Святаго. Об этом же писал и святитель Феофан Затворник. И если в праздник любой душе станут виднее и противнее, ненавистнее свои грехи, значит, Бог дал это как милость. Значит, лучик Божественного света упал и хотя бы на миг осветил греховную бездну. Дай Бог, чтобы понимание этого укрепляло надеждой на заботу Творца о каждом из нас и душу нашу, защищая от расслабления, уныния и лени. Это подарок, достойный Бога, и он дается нам, потому что без него мы бы не смогли ни понять свою греховность, ни раскаяться в ней. И еще милость, если встретишь священника, который в немногих словах сумеет это почувствовать, понять и простить именем Божиим.

Слава долготерпению Твоему, Господи!

1990 год

В этот раз была возможность под праздник быть в Лавре на всенощной, остаться ночевать в Посаде и утром пойти на литургию. Вечером стояли в Покровском храме. Служба хорошая, Владимирская икона Божией Матери – самая любимая. А вот голова моя плохая, еле держится. От духоты нехорошо. После службы идем теплым вечером через Березки. Решили проведать А. Н., принести ей воды из колонки. У нее была дочь, воды наносила. Посидели на террасе, поговорили для приличия о политике (пришлось говорить о выступлении Э. А. Шеварднадзе, отвечать К. на вопросы...), стали прощаться. Дали нам пучок зеленого лука, несколько вареных картофелин, и К. срезала нам несколько роз. Замечательных, классически розовых, крепких, крупных. Таким место только в раю. Мы идем ночевать. Еще светло. Пока самые светлые вечера и есть возможность не спешить, идем медленно и молча. Нам обеим трудно, потому и не говорится. Общая наша боль и тягота от слов не ослабеет. Знаешь, что одно спасение в таком случае – терпение, но трудно... Около четырех просыпаюсь, вспоминая, что праздник любимой моей иконы, что мы скоро будем в Лавре на службе и что у нас есть розы. Они пахнут нежно и трогательно. В их запахе слабенький лучик надежды. На что? На милость Божию, на помощь Царицы Небесной... Идем в Троицкий собор к Преподобному. Впереди пусто. Стоим у входа в нерешительности. Прошел приложиться отец Матфей, возвращаясь, пригласил: «Уже открыто». Он шел начинать литургию. Редко его приходилось видеть служащим в праздник. Но вот и служба к концу. Вышел отец Н. В его проповеди был рассказ бывшей сотрудницы Третьяковской галереи, которая еще до революции ходила в Успенский собор Кремля и помнила, с каким благоговением относились все к Владимирской иконе Божией Матери. Когда собор закрыли и икону без ризы, без всякого уважения поставили в запасник, она не могла успокоиться, все думала о том, как бы так сделать, чтобы икону поместить в действующий храм. Поговорила с начальством – не против (это было еще до ее реставрации). Поговорила со священником одной из церквей (не говоря, о какой именно иконе она хлопочет) – и он не против. Стала усердно молиться Матери Божией, прося открыть ей Свою волю. В последнюю ночь перед тем, как она хотела передать икону в храм, видит во сне эту икону и понимает, всем существом ощущает, что Матери Божией это не угодно. Просыпается с мыслью: если так – пусть все остается как есть. И успокаивается на этом. Через некоторое время узнаёт, что тот храм, куда она хотела отнести икону, взорвали ночью... Владимирская икона Божией Матери до сего дня находится в Государственной Третьяковской галерее. О ней пишут книги и статьи, печатают снимки. С ней знакомится весь мир – читающий, неравнодушный к красоте мир, оторванный от Церкви. Ему Она светит этим образом, чтобы окончательно не заблудился.

После службы можно поставить розы перед фотографией этой иконы, которая с XII века известна на Руси, любима и особенно почитаема. Розы вытерпели дорогу и службу, даже не привяли, стоят во всей красе и струят тонкий аромат. Боль в душе притупляется, но до конца не проходит. Читаю канон монаха Феостирикта¹⁸⁴, прошу его словами: "Радости мое сердце исполни, Дево…», зная, что до радости еще далеко. Хотя бы терпимо было. И все-таки острие боли сломлено. Слава Богу и благодарение Царице Небесной! Не сразу затянутся старые раны, но было бы неблагодарностью сказать, что все так и осталось беспросветно темным и горьким. Мне тяжело, потому что это связано с другими, потому что видишь одну за другой победу не просто безрассудства, самолюбия или чего-то еще, но хитрого, сильного, злобного противника Божия, который легко вьет из нас веревки и торжествует победы. Мы горды и самолюбивы – не удовольствие ли это ему? Кто нам поможет и защитит? Разве только Владычица Милостивая... От сознания вины и ошибок несладко, но можно молиться, просить прощения и помощи. Хуже, если других винишь. Пусть еще не радость, но просишь помощи и чувствуешь, что где-то глубоко намечается трещинка, будет перелом, минует кризис, ослабнет боль, поможет Господь по молитвам Своей Матери. Гляжу на прекрасные розы, которые, хочется верить, дал Бог как знамение надежды, дал для ободрения, укрепления в терпении. Дал, чтобы не падали духом, в молитве не ослабевали.

Пресвятая Богородица, помоги нам!

8 июня 1991 года

На первой неделе Петрова поста внизу при входе в Покровский храм появилось крупно и четко написанное сообщение о том, что в субботу, перед празднованием памяти всех Русских святых, Патриарх благословил совершить отпевание погибших в лагерях, ссылках, тюрьмах в годы репрессий. Наконец-то! Слава Богу, что это будет открытым, всенародным отпеванием тех, кто и не мечтал, что о них когда-нибудь вспомнят. И вот дожили! Теперь думаем: давно пора, а несколько лет назад и мысли такой допустить не могли. Слава Богу, что это стало возможным. Слава Богу, что мы можем присутствовать при этом. Патриарх благословил совершить отпевание архиерейским чином, учитывая большое число архипастырей, погибших «от Петрозаводска до Магадана, а также в Сибири и Казахстане». Об этом писала Анна Ильинская в документальной повести «Соловки»¹⁸⁵: «Мученики хотят быть замоленными, отпетыми, они просят у нас поминовения». Сейчас уже изданы книги Б. Ширяева¹⁸⁶, Никифорова-Волгина, В. Шаламова¹⁸⁷, С. Волкова¹⁸⁸, протоиерея Михаила¹⁸⁹ и многих других, писавших о погибших на бескрайних просторах Родины. И вот все они, чаще всего не ведомые стоящим в храме, внимают незримо торжественному отпеванию, какое редко кто из них слышал при жизни. Его предварило слово Владыки ректора, сказавшего о благословении Патриарха и о значении этого для верующих в наше время, когда множатся разделения... Мне кажется, что не так страшны сами разделения, как причины, вызвавшие их. И еще кажется, что в такой момент надо подумать и даже сказать, что молитва Церкви о стольких загубленных, замученных – не только молитва для них как наш долг их памяти, но и напоминание нам всем: страшно от умножения беззаконий, за которые иссякает любовь¹⁹⁰! От этого умножения тысячи, даже десятки, а может быть, и сотни тысяч дошли до озверения, до потери человеческого образа. Читая об издевательствах, изощренных пытках, нельзя не понимать: не всегда на это было указание «сверху», не все призывались стать доносчиками и палачами, мучителями, находящими удовольствие в том, чтобы поиздеваться. Многое делалось по доброй воле, от душевной пустоты, озлобленности, потерянности, тупой и разрушительной одержимости. Теперь, молясь о замученных, нельзя забыть о том, что мы должны все силы приложить для того, чтобы не быть наследниками темных деяний отцов и дедов. О жертвах молится Церковь, а палачи? А их дети и внуки? Не потому ли так темно живет народ, что забыто о необходимости покаяться. Зло, не пресеченное покаянием, продолжает испепелять души следующих поколений. И нигде никто не говорит об этом. Почему? Надо знать о мучениках, знать о тех, кто прошел этот ад, хотя их все меньше и меньше на свете, знать поименно – сколько можно, чтобы такое переживалось как рана на теле Церкви...

Об этом Владыка ректор не говорил. Его краткое слово потонуло в звучании первых слов 118-го псалма Блажени непорочнии. Другой хор тихо выдохнул: «Аллилуия». Кафизму стали читать по несколько стихов все служащие. Их было много. От кафедры до солеи все стояли в белых облачениях. Это сияние белых риз – символ торжества веры над мраком зла, сведшим в общие безымянные могилы наших мучеников и исповедников. Кафизму прочитали полностью, чинно, торжественно. Несколько стихов до и после «Славы» пропели два хора. Чин архиерейского отпевания, кроме положенных стихир, тропарей, ектении, включает и пятикратное чтение Апостола и Евангелия с предварительным прокимном. Когда прочитали последнее Евангелие, запели ирмосы великопостного канона «Волною морскою....» Эти ирмосы поневоле возвращают Страстную Седмицу, где Голгофа Христа венчает голгофу каждого замученного. От ектении о всех архипастырях, пастырях и верных чадах Русской Православной Церкви мороз по коже... После нее запели действительно умилительные слова святого Иоанна Дамаскина – самогласны¹⁹¹. Некоторые из них знакомы, некоторые нет, но все они подчеркивают одно: какое это благо для каждого верующего – Церковь! С VIII века Церковь утешает, объединяет, успокаивает и примиряет словами преподобного Иоанна, обращенными и к нам с убеждением ценить Небесное Отечество более «житейской сладости». В этот миг казалось, что вся Небесная Торжествующая Церковь приникла к земле, чтобы мы услышали внутренним слухом: нельзя жить равнодушно, нельзя не заботиться о чистоте сердца, нельзя терять время на пустяки и тратить силы зря. Надо спешить учиться молиться и жить по заповедям Божиим.

8 июля

Не раз удавалось быть на постриге в Лавре. Постригали при нас как-то старичка одного... Не осталось особенно в памяти, разве только убеждение: лучше это делать в юности, когда еще есть что-то впереди (хотя бы по человеческим представлениям), можно что-то обещать. Когда же вся жизнь прожита... Правда, возможно одно замечательное исключение: если человек всю жизнь сознательно шел и готовился к этому. Но сейчас, отложив все соображения, просто ждем перед Троицким собором, поглядывая и на собор, и на площадь. Вечернее богослужение под праздник Тихвинской иконы Божией Матери собрало богомольцев в храм. О постриге обычно не говорят (а то и двери закрывают, не желая пропускать), но мы знаем, что Юра Х. в этот вечер ожидает своего торжества. «Храм закрыт»,– говорит старичок при входе в собор, пропуская хор и священников. Кого попросить о нас замолвить словечко, чтобы пропустили? Пробуем с этим обратиться к отцу Илариону. Он спокойно и приветливо приглашает зайти. И вот мы в почти пустом соборе. Очень непривычно. Собор и без людей (то есть паломников, всегда движущихся к Преподобному) не кажется безжизненным. В середине ковер, никакого ограждения, если не считать тонкого шнурочка, отмечающего пространство, приготовленное для пострига. Только две уборщицы сметают с ковра последние пылинки. Отцы проходят в алтарь или занимают стасидии по углам. Мы тоже становимся в стасидии, чтобы не маячить перед глазами сторожа и не подвергать себя опасности оказаться за дверью. Как хорошо, несравненно хорошо в соборе в такие минуты! Незаметно собрались все, вышли из алтаря и тихо, медленно и величаво спустились вниз. Обычно ожидающий пострига находится или в Никоновской церкви, или в Серапио-новой палате. Хор запел «Объятия Отча…». Очень тихо и очень слаженно. Интересно: сколько раз приходилось слышать эти слова и эти звуки, и всегда они звучат по-разному! От состава хора или регента это зависит? Или еще от каких причин? В этот раз было на редкость хорошо. Так тихо пели и вместе с тем выразительно, будто звуки, минуя всех и всё, от души лились и поднимались над миром. Казалось, ничего нет на свете, кроме души, молящейся о раскрытии этих объятий, и Отца, молча и призывно их отверзающего. Удивительное ощущение, что все вокруг исчезло, затихли все шумы земли, ушли посторонние. Правда, в храме было на редкость тихо. Бывали мы не раз на постригах, и всегда они по-разному проходили. Были торжественные и обычные, были величественные и до того скромные, что как-то ясно было, думаю, всем: чего-то очень важного не хватает. Были и такие, которые всех присутствующих как бы приобщали к таинству (хотя постриг и не причислен к ним, но по силе своей многими переживается как таинство, открывающее вход в иные отношения со всеми и со всем). Отец Венедикт¹⁹², постригавший Юру, прочитал положенное, назвал его Филаретом, облек «во всеоружие», вручил отцу Илариону, поздравил, даже слово сказал. Что именно сказал – не запомнилось, но это не такая уж потеря. Главное, основное впечатление от этого вечера – редкостная сосредоточенность, полное отсутствие какой бы то ни было суеты, тишина. Благоговейная, ничем не нарушаемая. Даже когда кончилось все, кто-то входил, где-то гремели ключами, не сразу отступила эта тишина. Она как завеса отгораживала от всего, что «там», за невидимыми пределами как бы спустившейся с небес на нашу землю той особой собранности, которая исключает все лишнее. Не зря говорят: «Молчание – таинство будущего века». Молчание не одних уст, молчание при самом сосредоточенном внимании, необходимом для молитвы.

Уже все кончилось, но уходить не хотелось. И слава Богу, никто не мешал молчать. Мне вспомнилось предание, вряд ли где записанное, что в день празднования Тихвинской иконы Божией Матери подается людям особое утешение-умягчается, утишается душа, вздыхая облегченно, благодарно и радостно. Тогда так и было.

(у могилы преподобного Максима Грека)

4 июля 1996 года

4 июля 1996 года, 15.40. Над Лаврой мерный праздничный звон. В честь чего бы? По времени рано благовестить ко всенощной... Все, кто оказался поблизости, потянулись к Духовскому храму. С северной стороны он огорожен, решетки перекрыли дорожку, ведущую в Троицкий собор. Приходится обходить Духовской храм с южной стороны. На северной – большой глубокий раскоп. Теперь везде ремонт, строительство, реставрация... Никого ничем не удивишь, но звон, толпа у решеток, золотые блики на хоругвях, свежее золото фонов вновь написанных икон в руках у вышедшего к дверям храма духовенства... Это без объяснений говорит о том, что предстоит что-то необычное. Звон лился на нас не переставая. Мы жмурились на солнышке, радуясь теплу, сменившему холодные серые дни. Легкие облака на светлом голубом небе. Звон усилился. Подъехала машина, из нее вышел Патриарх и направился в Троицкий собор. Из Духовского храма для него вынесли дорожку и ковер, быстро расстелили, освободив широкий проход. Народу не так много, все стоят спокойно, никуда не рвутся. Патриарх шел в Духовской храм, благословляя общим благословением. Впереди – милиция. От этого сопровождения, вклинившегося в богослужение, как-то неприятно. Патриарх вместе с ожидавшим его духовенством (прибыл еще епископ Алексий Орехово-Зуевский¹⁹³) прошел в раскоп. Там на носилки поставили черный гроб и в него сложили все, что осталось от захоронения, вместе с землей, покрыли простым, черным же, с крестами покровом и внесли в Духовской храм. Сколько лет прошло со времени похорон святогорского монаха Максима – он скончался в 1556 году! У Духовского храма были приделы. Один в честь Филарета Милостивого – у южной стены. Другой называли «Максимова палатка». Он – у северной стены. Под ним и был погребен преподобный Максим Грек.

Очень скоро после кончины преподобного Максима его стали почитать в числе местночтимых святых.

В советское время, еще до Второй мировой войны, сломали приделы, и мы, того не ведая, ходили по могилам преподобного Максима и святителя Филарета. В прошлом году сняли настил, сделали раскоп и собрали оставшиеся косточки. Они были свалены вместе, явно наспех, после осквернения захоронений. По рассказам старушки уборщицы, бывшей очевидцем происходящего, заведующий музеем в довоенное время приказал вскрыть гроб митрополита Филарета и других, рядом похороненных. Надеялся найти золото и драгоценности. Ломом вскрыли кипарисовый гроб Святителя. Ни золота, ни драгоценностей... Директор в ярости, убедившись, что и у других похороненных рядом, а это были преподобный архимандрит Антоний (Медведев)¹⁹⁴ и святитель Иннокентий¹⁹⁵, нет ничего ценного, велел все сжечь и пригрозил, чтобы не разглашали. Сжечь что-то помешало, тогда велено было вырыть яму и все закопать, что и исполнили. Когда встал вопрос о канонизации митрополита Филарета, в раскопе монахи Лавры разложили косточки по принадлежности, собрав остов и митрополита Филарета, и святителя Иннокентия, и архимандрита Антония, многолетнего наместника Лавры при митрополите Филарете. Вызвали специалиста, который подтвердил верность решения¹⁹⁶. Митрополитам Филарету и Иннокентию сделали раки, и теперь каждый может поклониться чтимым святителям. Летом раки стоят в Успенском соборе, зимой – в Трапезном храме. Теперь предполагается открыть доступ и в Духовской храм, где будут покоиться останки преподобного Максима Грека.

Конечно, преподобному Максиму славы наше почитание не прибавит, но нам это чествование будет напоминать о человеке, который много претерпел на нашей земле. Из афонского монастыря Ватопед его послали на Русь по просьбе царя, благословив потрудиться над проверкой уже сделанных переводов многих богослужебных книг и восполнить недостающее. Ученый монах, не сразу свободно овладевший русским языком, был оклеветан. Его обвиняли в сознательной порче книг.

Клевета гоняла его из одной монастырской темницы в другую не один десяток лет. Ему ни здесь не давали работать, ни на Афон, к себе, не отпускали и, из-за чего он особенно переживал и мучился,– не допускали причаститься Святых Таин¹⁹⁷. Только в Лавре преподобного Сергия к нему отнеслись сочувственно, и последние пять лет своей жизни он провел спокойно. Теперь для нас он мученик за свою стойкость. Мучители его – невежество и страстность. Вековечная вражда между духом и буквой, вклинившаяся в судьбу человека, может быть тяжелой и страшной. Верность букве, усиленная собственным самомнением, ослепляет сердце и не дает видеть очевидное: нельзя мучить, нельзя издеваться над человеком, даже если он в чем-то ошибся – вольно или невольно, даже если он о чем-то думает иначе. Но как часто в истории люди рвутся доказать свое невежество силой и властью. Особенно страшно невежество, облеченное властью. Слепое и злобное, оно находит странное удовольствие помучить свою жертву.

Это мне думалось под пение хора, расположившегося на ступеньках у входа в Духовской храм. Руководил им отец Матфей. Патриарх сказал, что мы, ходившие много лет по могиле преподобного Максима, теперь исправили эту ошибку и через некоторое время будем иметь доступ к его святым мощам. Краткий молебен сменился краткой панихидой. Раскапывая землю здесь, как и на всей территории Лавры, невольно нарушаем захоронение не столько ведомых, сколько неведомых покойников. Им-то и служится панихида. Высокое солнце грело землю, давно закрытую брусчаткой, а до нее – и асфальтом. Хор дружно пел «Вечную память». Все ли воспринимали ее – память вечную – как дар Божий всем, кто жив душой, вне зависимости от жизни временной?.. Эта панихида и тем более молебен из обычного дня сделали праздник. История оживала на глазах. Память о подвижнике, мученике, почти никому не известном при жизни (да и не более известном теперь), пережила все интриги, все скорби, волнения, вспыхнула среди забывших о нем людей. Она расширит мир тех, кто помнит нашу землю и любит ее, кто трудился для ее детей, кто сумел простить неразумных своих преследователей и оценить сочувствие других. То, что безвестная местная канонизация станет общецерковной (включая и Греческую Церковь, родную для преподобного Максима), говорит о примирении и конечном торжестве истины и добра. Раскоп еще огорожен, но к празднику Преподобного, надо думать, от него не останется и следа. Слава Богу, что имя преподобного Максима Грека снова оживет для многих посетителей Лавры и к нему можно будет обратиться со своей просьбой и надеждой на понимание и помощь.

18 июля 1986 года

На праздник – любой – к Преподобному всегда хочется. На праздник Преподобного – тем более. Поскольку день этот – 18 июля – рабочий, то просто физически оказаться в Лавре – проблема. И хотя была возможность заранее заработать два дня отгула, не было никакой уверенности в том, что их дадут в нужное мне время. К счастью, случилось так, что предварительные работы, целиком лежащие на мне, выгодно отличались от предложенного смежной организацией. Мое ближайшее начальство было этим довольно, и мне спокойно дали желанные отгулы тогда, когда этого более всего хотелось. Итак – на всех парусах к Преподобному!

По дороге из лохматых туч хлынул дождь с градом. За минуту можно было вымокнуть до нитки, но он быстро прошел, и на остановке, которая открывает прямой путь к Лавре (то есть за одну остановку до Сергиева Посада, когда хочется выйти и какой-то отрезок пути пройти пешком), я даже не намочила ног. Солнце в сияющей зелени, только что омытой дождем, не жгло, только грело спокойно, лучисто, приятно, можно сказать, приветливо. Народу встречается мало – хорошо. В лесу, у самой обочины, кое-где вдруг вспыхнет огоньком яркая алая земляничка. Ближе к дороге попадается малина, радостно зреющая на солнце и зовущая к себе. Малина эта ничья, просто кто-то со своего участка выбросил кусты в канаву за забором, они прижились и жили, радуя взор, а иногда и вкус. Не зря, кстати, на одной древней иконе рай изображен как сад, где блаженство – рвать малину. Почему именно малину? Наверное, потому, что эта пора – теплая, ясная, тихая. К малине не надо наклоняться до земли, как к каждой земляничке. Малина кустиста и сразу предлагает сладкие, сочные, ароматные ягоды по горсти. Не жизнь, а малина!

Но нельзя отвлекаться, впереди Лавра. О ней не забудешь ни в каком малиннике. Почти вприпрыжку по дороге – и вот уже иду по территории Лавры. Впереди со свитой грузинский Патриарх направляется в отведенные ему покои. Теперь надо не зевать, пока пускают в Троицкий. Пускают группами, не сразу. Пока-то пройдешь через открытую створку двери («блюстители» специально устраивают эту щель, чтобы поменьше народу смогло попасть) – надрожишься. Можно, конечно, и на ступеньках у братского входа стоять, как мы не раз стояли, но там можно и не услышать службу, если рядом окажутся разговорчивые богомолки. Хочется слышать службу, хочется в этот день в Троицкий, по крайней мере попытаться. Слава Богу, удалось попасть в притвор. Здесь душно и шумно. Вход в храм закрыт стасидией. Из-за толпы, жмущейся к входу, стасидию не видно, все рвутся вперед в надежде войти в храм. Храм почти пуст, а туда не пускают. Это многих раздражает. Да и людей можно понять. Мы привыкли, а кто в первый раз с этим столкнулся? Приехать к Преподобному издалека (а ведь едут со всех концов страны) и встретить на каждом шагу заслоны. Зачем они? Вроде бы для порядка... Помню, что при Патриархе Алексии I никаких преград не было – приходи и решай сам. Храм маленький, народу много. Сможешь выстоять – стой, нет – можно пойти в Успенский, Трапезный, в Покровский храм. И тише было, спокойнее... Теперь же надо терпеть «деятельность» как на подбор грубых и не в меру ретивых вышибал, которые только устраивают шум и беспорядок. И кто придумал такое? Чья инициатива? От таких причуд недалеко до мысли: нарочно что ли так устраивают, чтобы испортить людям праздник? Впереди хоть ложись, а здесь люди давятся. Какой смысл не пускать в почти пустой храм?

Началась служба, шум немного стих, но не до конца. Появился еще один активный деятель, поседевший на своем поприще (помню его в этой должности с кудрями, теперь заметно поседел и полысел). Многие, видимо, знают результаты его усердия и стихают. Он вежлив, но от одного его присутствия тяжело... а если у таких власть и сила? Но это, слава Богу, все-таки не до конца заслоняет службу. Мы ее слышали не раз, она знакома довольно хорошо, и это помогает и через шум улавливать слова стихир, паремий.

Притчи напоминают о блаженстве тех, кто обрел премудрость. И там же: Аз Мене любящия люблю, ищущии же Мене обрящут благодать¹⁹⁸ . Это от Лица Божия звучат нам призыв и уверение. Хорошо, если есть такая любовь, но хоть сколько-нибудь-то Бог каждому дал, иначе что же привело всех нас, теснящихся, ворчащих, недовольных начальством, устроившим эту бессмысленную давку, и друг другом – и все-таки стремившихся в храм, чтобы войти в радость¹⁹⁹, буквально перешагнуть порог деревянной решетки в Успенских вратах Лавры и наполнить до отказа три ее храма и еще Академический. В тех же притчах незлобивии призываются разуметь коварство. Нам бы хотелось вовсе его не встречать и не думать о нем, но жизнь – даже в пророческие времена – полна коварства, его нельзя сбросить со счетов, его надо умело видеть и обходить, чтобы не исключить себя из числа незлобивых по простодушию и неопытности….. Кончается эта паремия бодро и обнадеживающе: Да будет о Господе надежда ваша и исполнитеся Духа.

Следующий отрывок из Притчей восхваляет правду мужей праведных. Правду их жизни, целостность мыслей, устремлений и дел. Ублажается как раз то, что так трудно хранить в жизни, особенно повседневной, никому не ведомой, внутренней. Да и во внешней не так-то просто всегда делать только так, как велят совесть и разум. Разум, а не расчет. Это вроде бы строки, которые больше относятся к нам. А к Преподобному – из Премудрости Соломоновой. Там строчка: во время посещения их воссияют. По свидетельству Епифания²⁰⁰, Преподобного посещала милость Божия, и он сиял и во время совершения литургии в сослужении Ангелов, и во время посещения Богоматерью, и во время молитвы, когда дано было ему увидеть множество птиц как знак многовекового (как мы теперь знаем) служения его обители миру и Богу на избранном им месте. И дальнейшее чтение: и воцарится Господь в них во веки продолжает ту же тему, как и заключительная строчка: Благодать и милость в преподобных Его и посещение во избранных Его. Нам же и то благодать и милость, что под кровом обители Преподобного можно хотя бы на какое-то время забыть обо всем окружающем, о суете своей, о вечных своих заботах и обязанностях, просто стоять и слушать эти словав соборе, где хорошо, покойно и никуда больше не тянет. Это, конечно, не значит, что так и будешь стоять до конца службы. Нет. Об этом позаботятся все те же «блюстители порядка». Отодвинув (опять же сделав небольшую щель) стасидию, они будут пропускать по человеку, чтобы каждый мог пройти через еще одно заграждение, наскоро перекреститься, приложиться к мощам Преподобного и после помазания тут же оказаться на площади. Кто-то хитрый направляется в свободный угол, чтобы перевести дух после давки, чуть-чуть постоять спокойно, попросить Преподобного о своем... Но подгоняющие не зря стараются, хотя вроде бы и нет особой нужды. Служил отец Кирилл²⁰¹, на полиелей вышел во главе служащих отец наместник. Но... вот и с крыльца прогнали, не дадут дослушать службу. Если это не раздражает – слава Богу. Вечер теплый, благостный. В Трапезном храме душно, но зато так хорошо достоять до конца всенощной у открытого братского входа, где ребята никого не гонят! Поют здесь тоже хорошо (хор семинаристов). Вышел молодой иеромонах на исповедь. Баском прочитал молитвы, сказал несколько слов. Коротко, по делу. Уже одиннадцатый час. Маша предложила переночевать. Еще не было двенадцати, когда «простили и отпустили» меня, и мы с Машей безлюдным Посадом пошли к ней. Небо гаснет, но медленно, еще по-летнему светло, тепло, очень приятно. Совсем немного осталось до ранней праздничной литургии.

В четыре часа уже светло. Идем в Лавру безлюдными улицами. Они бегут вниз, а над ними на древнем холме красуется Лавра. Она все ближе и ближе, и вот мы совсем растворяемся в ней. Первую раннюю литургию служат в Успенском соборе. Обычно в это время народу меньше, нет давки, хождений, беготни иподиаконов. Служат большей частью приезжие отцы, возглавляемые местным архимандритом (или тремя даже). Поют ребята. Очень хорошо на ранней – молись уж как можешь. Впереди стоит образ Преподобного в рост. О нем или о таком же говорил покойный отец Иосиф, что до революции его долго еще потом, после праздника, носили по храмам Посада и обителям, близ Лавры расположенным. Теперь его ставят два раза в год – в дни праздников Преподобного его выносят на молебен на площадь перед надкладезной часовней. Нам, обычным богомольцам, он недоступен, так как отцы отгородились от нас везде, где только можно. Образ ставится перед Царскими вратами, где отгорожено, а после праздника убирается опять до следующего торжества. В толпе, заполняющей храм, образ практически не виден, как и большинство икон. Вроде они все крупные, их трудно не видеть, но это действительно так, потому что впереди стоящие заслоняют спинами местный ряд и стоящие заними люди остаются как бы предоставленными самим себе. Кстати, эта изолированность одних и безразличие к ним других горько сказываются на тех и других, только мало кого это волнует...

Служба проходит быстро, даже слишком быстро. Народ будет спешить к поздней. Хорошо бы, конечно, еще постоять в храме, потом – на молебне, который будет на площади, но уж очень хочется побыть в тишине. Это такая редкая возможность – в праздник не спешить на работу! Слава Богу, что все так было...

18 июля 1989 года

Праздники эти внешней стороной похожи, и, казалось бы, нет необходимости снова касаться уже известного. Но каждый из них оставил в памяти что-то неповторимое, и за это хочется снова и снова сказать: «Слава Богу!», тем более что каждый раз празднику Преподобного преподносил урок. Учиться не так легко, а забывать нельзя, даже если такие уроки не дали заметных результатов. Не о них речь, а о том, как стремится Господь донести до сознания что-то нужное, используя все возможности. Участие, хотя и незримое, в этом самого всероссийского Игумена особенно дорого, и потому стоит вспомнить, и не раз, все, что было послано для вразумления, утверждения и утешения.

Так и этим летом, как и прежде, мы, отстояв акафист Преподобному в Покровском храме, идем к Троицкому собору. Около входа толпа, правда, не очень густая. У братского входа гуще. Там и уже поседевший, изрядно полысевший «блюститель порядка», которого помню еще с кудрями. От его металлического голоса хочется уйти подальше. Уходим. Понемногу одни выходят из собора, другие потихоньку туда просачиваются. И мы в том числе. Народ терпеливо ждет. В притворе тоже толпа. Все сгрудились у входа в храм, закрытый громоздкой стасидией. Не так-то просто у нас «прикоснуться к святыне»! Пока-то еще все запоры снимут... Слышен голос митрополита Владимира²⁰². Поет хор отца Зотика. Теперь приложиться к Преподобному пустят из притвора только после того, как выпроводят на площадь всех, кто находится в самом соборе.

Когда это делается спокойно, без лишней суматохи,– терпимо, но чаще давку создают сами распорядители. Пропели «Хвалите имя Господне», прочитали Евангелие, читают канон. Стою, понимая, что ни на что не способна. Нет сил думать, даже желать. Но надо собрать последние силы, чтобы отрешиться от всего того, что тяжестью и болью ложится на душу. Стоять бы и помнить, что этот собор сейчас – центр праздника, что есть у этого центра живое сердце: не служащие в сияющем алтаре, а сам Преподобный. Стоять бы и слушать обращенные Церковью к нему слова. Это сознание, очень ослабленное всеми предшествующими переживаниями, неожиданно поддерживается внутренним почти повелением, входящим как иглы в душу,– все оставить сейчас (то есть не вспоминать, не перебирать подробности, не повторять для себя даже прошедшее, не пробовать решать: зачем, почему и так далее). Пробую, стараюсь... Только бы удержаться, не сорваться и не плюхнуться, как в болото, в свои рассуждения! И на это приходит «ответ». Без звука, без слов, но ясный: «Господи, помилуй!». Только молитвой как-то еще можно держаться. И нужно читать, из последних сил читать и читать...

Зашевелилась толпа в притворе, отодвинули стасидию, нас стали пускать. Теперь уже слышно: «Не задерживайтесь!». Подгоняемые шумноватым помощником «охраны порядка», наскоро подходим к Преподобному, к архиерею и – на площадь. Направились к А. И., с которой заранее договорились, что придем, и где рассчитывали на крышу. Там тихо, никто не отвечает на стук. Надо подождать. Сидим на терраске. Маленький огородик и садик рядом. Такая патриархальная простота: буквально все здесь дышит прошлым или даже позапрошлым веком. Терраска увита уже отцветшим душистым горошком. По боковым стенкам устроены металлические узкие корытца, в которых цветут бархотки. Кусты малины, смородины, яблоки с наливающимися плодами. А через овраг, который перед ее окнами,– «наш» мир: сплошная цепь новых высоких домов, где в окнах горит электрический свет, а на улицах шумят машины. Благо, шум их едва различим. Здесь – почти полная тишина. Сколько ждать? Домой ехать поздно. Здесь ночевать – замерзнешь. Надо идти... в Лавру, куда же еще? Темнеет. Ворота еще не закрыты. Тихо. Народ группами устраивается около Успенского, перед Троицким собором. Поют негромко, но складно. В Трапезном храме и Успенском соборе идет исповедь. Кому-то стало нехорошо в духоте Трапезного. Отец Н. вышел с крестом и Евангелием на гульбище, попросив принести стул для женщины, почувствовавшей дурноту. Так необычно стоять на исповедь под открытым небом, уже потемневшим, но теплым, спокойным, благодатным. Когда нас «простили» , был уже новый день, второй час ночи. Мы не рассчитывали ночевать в Лавре и потому ничего не взяли постелить на пол. Лечь хочется, чтобы дать немного отдохнуть ногам. Нашли местечко, постелили пакетик, а под голову сумку. Над головой большая роспись: «Изгнание торгующих из храма». Поют акафист, каноны, величание Преподобному. Все такое знакомое, привычное... Даже хорошо, что так получилось, что в этот момент мы оказались здесь. Пожалуй, отсутствие такой ночи ощущалось бы потом как недостаток. Уже пятый час. Скоро начнется первая в этот день литургия. Хорошо на ней. Еще нет сутолоки, толкучки, беготни иподиаконов. Народу не так много. Служат большей частью приезжие священники. Поют ребята. Слова Херувимской песни: «всякое ныне житейское отложим попечение» мгновенно напоминают вчерашнее... Отложить бы, не обдумывая... Кончилась литургия, и мы идем на электричку. Хочется спать и хочется тишины. Поехать бы в лес, то есть просто сойти по пути на какой-нибудь станции, но нет сил, самых обычных сил. Еще за то слава Богу, что не надо маяться на работе, как было прежде, когда надо было быть «в форме» в такой день, после ночи и ранней литургии – работать... Слава Богу – все было, и Бог давал сил. Слава Богу за все!

8 октября

Перед началом всенощной такхочется, как всегда, выйти на остановку раньше, пройти мимо знакомого озера и наконец, после всех спусков-подъемов, выйти прямо на улицу, ведущую к почти разрушенной городской больнице, здания которой когда-то принадлежали Лавре (теперь там восстановлен храм, классы и помещения Семинарии).

Мы стояли всенощную в Покровском храме. Как бы в подтверждение слов стихиры: «Монахов множества. ».. в числе служащих больше было монахов – пятнадцать (и девять – из белого духовенства). Ребята поют неплохо, но хор заметно поредел (лучшие силы в этот момент в Германии).

Как всегда, спешим на электричку, чтобы утром успеть к началу исповеди, то есть к семи. Поднялись задолго до рассвета и приехали еще до открытия ворот (в Академический храм). Через решетку было видно, как священник вышел исповедовать, но там – ни души. Все наши души плотной толпой стояли у решетки. Нерасторопный дежурный еле-еле шевелился с ключами. Наконец открыл заветные ворота, не догадавшись извиниться за то, что заставил стольких людей зря волноваться. Старушки бежали на исповедь!.. Общую исповедь провел отец Ростислав, подошли еще четыре священника. Все спешили к аналоям, ведь уже начали читать часы, нас ждать не будут, а внизу, где исповедь, службы не слышно. Служили литургию те же архиереи, что и всенощную: митрополит Филарет²⁰³, архимандрит Симон и ректор – владыка Александр²⁰⁴. Да, за всенощной проповедовать вышел отец Никон. Говорил он свободно, но если знаешь, что он историк, то хочется услышать более четкую, конкретную проповедь, в которой прозвучало бы то, что преподобный Сергий – не просто чудо, Богом посланное в мир, раздираемый страхом, болью, недоверием друг к другу, вечной боязнью физического уничтожения не только каждого в отдельности, но и всего поселения, города, области, даже страны... Нет, главного он не сказал, как не сказал в проповеди и отец Владимир К., который говорил браво, не смущаясь неточностями и даже искажением фактов. Например, он говорил, что Преподобный ушел в леса от обеспеченной жизни в семье боярина. Но ведь не от хорошей жизни родители Преподобного оставили Ростов и перебрались в скромный Радонеж, а от притеснения воеводы. Не от причуд или по прихоти боярский сын ушел спасаться в глухую лесную сторону, когда можно было уйти в столичный монастырь, а по внутреннему побуждению возобновить подвиг. В годы татарского владычества страх разорения, бедствия, неуверенность в завтрашнем дне лишали людей самого обычного чувства надежности той земли, на которой они жили. И юный Варфоломей идет в глухой лес, подальше от всех дорог и селений, чтобы можно было думать о душе, о Боге, о молитве. Думать, не вздрагивая от каждого шороха. Конечно, там были свои трудности, и очень значительные, но самое первое – выбрать условия, которые хотя бы в какой-то степени помогали молиться, не воздыхающе²⁰⁵, как предупреждает Апостол, чтобы душа без оглядки могла отдаться Богу. Преподобный Авва чувствовал, что подвиг умного делания не должен совсем забыться на Руси, что молитвенное трезвение должно быть в основе всех подвигов духовных. Традиции духовного внимания к святоотеческому опыту были прерваны варварским нашествием, но не искоренены окончательно. Преподобному Сергию предстояло их возродить, вернуть духовным запросам их прежнее место. И не случайно довольно скоро около него образовалось братство. Приходящие чувствовали в общении с Преподобным тот мир и устойчивость, которые нужны для жизни как воздух. Не все легко было для братии. Во всем недостаток. И даже – в единомыслии. Все хотели от Преподобного помощи, но не все умели и хотели считаться друг с другом. Годы страха, недоверия, стремление уйти от беды наложили на души современников Преподобного печать напряженности, скованности, замкнутости. Не будь этого – летописец не отметил бы, что братия совсем не желала общежительного устава, который рекомендовал Преподобному Патриарх²⁰⁶. Узнать о подвижнике он мог от будущего митрополита Алексия²⁰⁷. Братия не спешила делиться друг с другом последней краюшкой, иначе как бы случилось, что один три дня не ел (да кто – игумен обители!), а у другого хлеб позеленел от сырости. Не за один день он мог превратиться в такой ломоть, от которого дымом поднимались споры плесени. Нет, никогда Преподобному не было легко в тиши своего уединения. И не для особой славы Господь утешал Своего угодника хотя бы видением птиц, а ответил этим на многодневные и, должно быть, долгие ночные молитвы о братии, которые Преподобный с болью душевной возносил к Богу. Только любящий болеет душой за других, невзирая на недостаток их любви и понимания; только Бог может утешить такую душу, и только молитвой один будет стоять и держать других. Это не домыслы, а естественный результат предположений, которые сами по себе возникают, когда думаешь о фактах, сохраненных летописцем. Будь братство преподобного Сергия единодушным и искренне чтущим своего игумена, не мог бы Стефан²⁰⁸ и рта открыть о своем первенстве в обители. Это все важно понять не для осуждения братии, а как условия жизни Преподобного, всегда трудные. Да и не мог быть легким его путь и путь его учеников, которые уходили в другие края, не менее глухие, чтобы жить в уединении. Они не думали, что несут свет подвига в глухие дебри Севера, но каждый шел, видимо, зная душой, что должен идти. Северная Фиваида была создана учениками – лучшими! – преподобного Сергия. Это они, имея в виду его пример, будили в людях жажду подвига, желание жить по заповедям Божиим и не думать только об одном материальном благосостоянии. Оно – без святости в жизни, без света Христова – как тело без души. Ничего подобного не сказал ни отец Никон, ни отец Владимир.

В Лавре, конечно, многолюдно. И слава Богу! Тянутся к Преподобному! Любят его.

После службы так хочется... в лес. В обстановку, любимую Преподобным. В лесу хорошо бродить чуть заметными тропами, удивляться и радоваться красоте земли, даже с мыслями собраться легче, оттолкнуться от всего житейского. Научиться бы молитве! Иногда и время есть, и лес манит через окно электрички, а попасть невозможно... Надо и это принять спокойно, принять как урок и упражнение. И лучше не думать о том, что сейчас невозможно, но благодарить Бога за то, что есть. Особенно – за Церковь! Многие этого не имеют, а не иметь – такое лишение, равного которому нет, как и самой жизни. Слава Богу за все!

* * *

Несколько слов о праздничном вечере. Такой же праздник был, такая же служба, потому, избегая повторов, хочется сказать только о вечере. В Троицком соборе кончилась всенощная, мы вышли к Успенскому собору. Из открытых высоких окон доносилось пение. Оно наполняло собой все вокруг, было слышно даже в самой далекой части территории, за храмом Смоленской иконы Божией Матери. Стало темнеть. Одна звездочка вспыхнула почти у горизонта с северо-западной стороны и будто растаяла. Вечер теплый и ветер теплый. Народу мало, все стоят в храмах или сидят на лавочках вокруг Успенского собора. Повеяло откуда-то ароматом маттиол. С ним связано представление о чем-то несбыточно-прекрасном, когда уже нечего желать. И здесь, теперь, не спеша прохаживаясь по дорожке, обсаженной кустами, глядя на знакомые с детства стены соборов, силуэт храмов преподобных Зосимы и Савватия и Смоленский, под перебор часов на высокой колокольне как бы растворяешься в потоке невыразимого словами, но такого мирного приятия всего, что есть в жизни. И пусть не все только радует, не все так уж беззаботно и легко, но есть Церковь, есть Лавра, есть праздничные службы и тихие теплые вечера, которые дает Господь для отдыха душе, дает как подарок, дает в утешение, ободрение и для укрепления надежды на Его милость. Хорошо и от запаха ночных цветов, и густых теней, и глубокой зелени, ярко вспыхивающей у фонарей. Все хорошо, если с Богом!

8 октября

Во всех записях одно – вечная спешка, занятость текущими делами. Иногда небольшая возможность выбора: успеть на акафист перед всенощной или пройтись одну остановку пешком. Выбираем последнее. Очень хочется взглянуть на красоту природы не только из окна электрички, но и собственными ногами пройтись по еще не везде жухлой траве, посмотреть на краски осени и вдохнуть ее запахи. Хочется увидеть безвременник кавказский – и он мягким сиреневым огоньком вспыхнул на чьей-то клумбе среди опавших листьев и еще свежей зеленой травы. Такие маленькие радости, слава Богу, еще способны приятно волновать. Это несколько утешает, особенно среди переживаний, о которых говорить не стоит, а забыть нельзя. Много приходится встречать такого, что по справедливости можно назвать вражьим делом, можно жалеть всех, попадающих в его сети, из которых так непросто выбраться. Конечно, все это из-за недостатка смирения и по немощности нашей молитвы. Но вернусь к дороге.

Стелется кое-где дым. Это жгут кучи опавших листьев, ботву и хворост. Тихо и спокойно вокруг. В первый раз в этом году увидели пару снегирей, вроде бы рано им еще быть в наших краях. Синицы нас не удивляют, шныряют в кустах, звонко посвистывая. Совсем редкость: две-три ягоды малины заждались нас, высунувшись между досок забора. Впереди сияют купола Лавры. Если на душе мирно, если тепло от сознания, что идешь к Преподобному, если кругом такое «благорастворение воздухов», такая щедрая напоенность каждого закутка теплым солнцем, такое разнообразие оттенков, такое ясное небо, то можно поверить святым, говорившим, что рай и ад начинаются здесь. Что ад – всем известно, а вот рай – это реже, этого еще дай Бог! И дает по Своей великой милости и предстательству преподобного Аввы. Вот мы уже в ограде. Как и следует, народу много. Идем в Смоленский храм. Обычно он закрыт, а по случаю ремонта Академического Покровского храма служат в Смоленском. Он много меньше закрытого Покровского, но в нем свояудивительная атмосфера: ребята, учащиеся Духовных школ, стоят вместе с народом, хор тут же. Все и всё рядом. Когда поют в алтаре и на клиросе, кажется, что весь мир погружен в море церковных песнопений, что ничего больше нет, кроме праздника в Лавре. Возглавлял службу владыка Анатолий (Кузнецов)²⁰⁹. Он постарел, изменился внешне, но глаза и голос остались прежними. Хорошо очень звучали стихиры Преподобному: «Мира мятеж, Преподобне, оставив...» и еще две на «Господи, воззвах». Служба быстро кончилась. Опять бегом на электричку, чтобы утром, еще при луне, выйти и снова направиться туда же.

За окнами электрички занимается заря. С низин поднимается пар и тает в лучах восходящего солнца. Мы успели к литургии в Смоленском храме. Служил владыка Анатолий, говорил «слово». Вкратце: преподобный Сергий за долгие годы подвига так мог сочувствовать всем, любить всех, болеть душой за всех, что к нему тянулись не только окрестные жители, но и князья, страдающие от междоусобиц. Теперь многое в жизни не так, но и теперь много скорбей, многое разделяет людей, многие страдают от притеснений и страха. Тогда, при жизни, преподобный Сергий возвел простой деревянный храм в честь Святой Троицы, чтобы укоренилась мысль о величии, силе, любви взаимной всех Лиц Святой Троицы и при воззрении на Нее побеждался страх розни... Теперь стремясь в обитель Святой Троицы, мы должны, начиная каждый с себя, стремиться одолеть все недобрые мысли, недостойные христиан желания и тем паче – поступки...

О проповеди, о празднике, о себе надо бы подумать, но это легче в тишине, одиночестве, лучше на природе, но у нас нет такой возможности. Еще и то хорошо, что мы видим в пути, опять из окна электрички, желтые березы, золотые от солнца, желтеющие лиственницы, бронзовые дубы. Кое-где и совсем голые деревья. Небо светлое, голубое. Только бы молиться, глядя на такую красоту. Но... разговаривая или слушая, не помолишься, а не говорить и явно молиться на людях-нагрешишь больше, да и не по мне это. Дай Бог хотя бы помнить в душе о празднике, не раздражаться на все помехи, которые, как сговорившись, так и норовят испортить все, что можно, только бы заслонить собой и праздник, и Лавру, и красоту... Слава Богу, что хоть как-то, но сто!ит в памяти светлый осенний праздник Преподобного, с годами теряя исключительность каждого отдельного празднования, но оставаясь общим ощущением чуда и жаждой как-то выразить благодарность, но чем и как?

8 октября 1991 года

В этом году нам удалось перед праздником преподобного Сергия побывать в Дивеево. Когда вернулись оттуда – а были мы там всего два дня – еще острее ощущалось то, что вот здесь мы, тем более в Лавре, дома. К этому дню мы все получили подарок: ко всенощной на фасаде вокзала укрепляли щит, где крупными буквами, немного стилизованными под славянскую вязь, было написано: Сергиев Посад. Нельзя не вспомнить при этом наших русских монахов на Афоне, борющихся за особое внимание к звучанию дорогого Имени. Пусть они не сумели оформить это строго по форме, но смысл их стремлений понятен²¹⁰. Поневоле в звучании дорогого имени слышится особая глубина. Даже в электричке услышанное объявление: «Поезд следует до Сергиева Посада» радует. И пусть никто в Лавре не ждет, не встретит, не приветит, но от самого Аввы вопреки здравому смыслу ждешь чего-либо хорошего, какого-либо подарочка в утешение. Утешения хочется, чтобы хоть немного приподнять крылышки, отяжелевшие от налипшего мусора ежедневных огорчений, переживаний, назойливых печальных воспоминаний.

Чтобы от всего оторваться, переключиться, забыть текущее, несколько километров до Лавры иду пешком. Местами удивительно хорошо, особенно там, где озеро. Народу мало, лесная дорога пустынна. Зеленые ели приветствуют тишиной и запахом хвои, синички – радостным писком и неунывающим характером. Все кажется сказкой, особенно приятной, если долго не видишь эти края. К пяти часам со всех концов собираются богомольцы в тесную кучку у входа в Троицкий собор. Снова та же тревога: пустят – не пустят. Хочется не думать об этом, но трудно отвлечься, ведь в этот день особенно хочется к Преподобному. Вскоре стали пускать понемногу. Опять душа неспокойна: успеешь ли просочиться? В любой момент может прийти другой распорядитель и приказать закрыть дверь, чтобы никого не пускать. Так и было, но, слава Богу, уже после того, как мы попали в притвор и даже, к великому нашему удивлению, в сам храм, как всегда в такие дни защищенный громоздкой стасидией.

В этот вечер, может быть, еще и после фанерного, без икон, иконостаса в Дивеево наш, Троицкий, заиграл таким богатством красок, от которого захватывает дух. Не устаешь удивляться, как щедро и продуманно, ненавязчиво оформлены тябла иконостаса, как гармонирует с его серебром сияние разноцветных лампад. И еще одна особенность замечена: в момент прилива грустных мыслей, горестных воспоминаний те же, бесчисленное число раз виденные иконы в иконостасе начинают ярче светиться, будто они действительно окна, через которые проникает к нам свет незримый. Когда об «окнах» пишут в умных книгах, этому веришь, но умом, а вот сердцем увидеть дается, видимо, в утешение... Пока не начали праздничную вечерню, думаю, что не столько видеть глазами, сколько всей душой ощущать красоту,– дар Божий. Можно смотреть и не видеть, не отзываться ни на какое проявление красоты. Это так знакомо, видимо, большинству. Когда читали шестопсалмие и погасили свет, я обратила внимание на то, что и тогда краски икон не подернулись серой пеленой полумрака, но продолжают гореть удивительно слаженно, гармонично, радостно. Какое это благо всем верующим – Лавра! Служат в праздничные дни особенно быстро, после помазания тоже быстро выпроваживают на площадь. Мы к этому приучены и потому тянем, жмемся в углу сколько можно, чтобы подольше побыть на всенощной. Но дошла очередь и до нас, и мы оказались за дверью. Идем в Трапезный храм. Там только еще читают канон.

Решили заглянуть в Успенский. Из собора валит толпа. Значит, могут скоро начать общую исповедь. И начали. Вышел иеромонах и стал очень тихо читать молитвы перед исповедью. Хорошо, если они знакомы, а то не услышишь ни слова и, значит, не поймешь ничего. Пристраиваемся к единственному аналою, у которого стоит священноинок. Он отпускает своих «чад», которые, разумеется, подходят и подходят, не считаясь ни с кем. Возможно, пришли и другие отцы, но всех теперь окружает плотная толпа, так что надо ждать, терпеть, не теряя надежды. Дошла очередь, «простили» и нас.

Мы выходим в ночь, идем Посадом. Погода на редкость хорошая для такого времени года. Чья-то или ничья большая собака холодным носом касается руки. В этом движении чувствуется доверие, и даже от этого собачьего доверия теплеет на душе. Нам обещали крышу, где вряд ли удастся заснуть, но можно будет хотя бы полежать, дать отдых ногам. Темно и тихо на окраине Посада. И пришли мы во тьме, и уходим так же. Надо успеть к ранней литургии, которая начинается в 4.45.

Входим в Успенские ворота. Окна собора уже светятся. Кто собрался исповедоваться утром, жмутся к ступенькам Предтеченского храма. В этот ранний час народу меньше, меньше и сутолоки. Служат обычно многое множество приезжих отцов-протоиереев. Во главе – кто-нибудь из лаврских архимандритов. Поют семинаристы, что тоже неотъемлемая часть лаврского торжества, хотя позже будет служба и со смешанным хором. Здесь в такой день его вовсе не хочется слышать. В храме, особенно во время причащения, неизбежное движение, разговоры. Это, конечно, мешает, но это и радует: люди приехали к Преподобному, люди тянутся к празднику, праздник неотделим от причащения, и слава Богу – есть куда приехать.

Мы после ранней идем на электричку. У меня мечта: побыть в тишине, на природе – то есть выбраться в лес. Выпиваю наскоро чай и еду в Лосиноостровский заповедник. Там ищу неведомые края. Неожиданно нахожу одинокую дорогу, по которой иду час – и ни души. Красота несказанная! Тишина. Души, конечно же, есть, но не часто встречаются, гуляют сами по себе, никому не мешая. Один встречный поинтересовался, какая здесь ближайшая станция железной дороги. От него узнала, что это территория больничного комплекса. Дорожка асфальтирована, лес – рядом (правда, очень сыро), впереди поворот на Ярославское шоссе. Мне казалось, что это шоссе совсем близко, но до него пришлось идти несколько километров. Здесь еще глуше. Уж тут, действительно, ни души не попалось мне. Иду и радуюсь ясному дню, чистому лесу, безлюдью и... ромашкам. Живые, крупные ромашки, уцелевшие в это время каким-то чудом. Вот-вот могут ударить морозы, потому нельзя пройти мимо и не набрать себе букет. Дорога огибает бетонные плиты глухого забора, который охраняет колючая проволока. За забором, надо полагать, военчасть. От колючей проволоки как-то не по себе. Показались жилые дома-коробки, оглядываю невзначай и читаю: «Владение N... Проход и проезд запрещен». Если б такая надпись встретилась мне на повороте, я бы предпочла вернуться, но ничего не было, никого не было. Потому и ромашки уцелели, и гуляющих не было видно, и пустынно, глухо, тихо было. В другой раз не пойдешь, а тогда, когда я ничего этого не знала, было хорошо. Очень хорошо, будто в рай пригласили ненадолго ради праздника Преподобного. Лес этот ему знаком, ведь дорога-то эта – Ярославское шоссе -Троицкая. Ею или где-то близко от нее не раз ходил сам Преподобный в Москву, ею шли к нему веками тысячи богомольцев. Шли с молитвой, с покаянием, с надеждой. В дороге оседала муть житейских попечений, отдыхала душа, подкреплялась. Упование на близость Преподобного, его молитвы, его защиту множило силы и терпение. И мы, слава Богу, могли побывать в Лавре на службе, да еще душу отвести путешествием в мир красоты на лоне природы. И день был на редкость светлый, радостный, золотой день поздней осени, теплый и ласковый.

А к вечеру можно было поехать в Донской монастырь, где будут особенно вспоминать Патриарха Тихона²¹¹. Память его празднуется на второй день Сергиева торжества.

Малый собор, посвященный Донской иконе Матери Божией, как и Большой, стал больше известен как Сергиевский. Такое не раз бывало в истории. Праздник преподобного Сергия там чтится, и туда собираются многие из тех, кому обстоятельства помешали поехать в Лавру. Праздничным вечером, хотя внимание уже переключилось на святителя Тихона, но память о Преподобном еще не отступает, сосуществует. Да и святитель Тихон любил Преподобного, любил Лавру, болел душой, когда ее закрывали, пытался сделать все, что мог; но бывают периоды в жизни человека и целого общества, когда остается только терпеть и каяться. И конечно, молиться, чтобы Господь укрепил веру и зажег в душе надежду.

К сожалению, в тот день Малый собор был закрыт. Говорят, что там ремонт. Все равно хорошо было побывать в этом древнем монастыре, порадоваться, что его вернули Церкви, постоять и послушать всенощную, благодаря Господа и святых Его за великое благо – быть в Церкви.

18 июля 1996 года

Лавра! Как всегда, она живым чудом стоит на нашей земле, возвышаясь над всякой житейской суетой устремленностью в небо золотых крестов. Лавра – это место подвигов, молитв Преподобного, место, освященное благословением Богоматери. Этим, прежде всего незримым образом, своего Игумена она привлекает доселе. И вполне может быть, что суета житейская, человеческие слабости и общая духовная расслабленность не миновали современных насельников (не утверждаю, а лишь допускаю), но ничего подобного не несет сам образ основателя. Слава Богу! Он, более всего он сам, влечет сердца многочисленных паломников в свою Лавру. Может быть, кому-то хотелось ощутить себя в самой гуще паломников, почувствовать рядом неведомых, но того же ищущих, кто-то хотел особенно усердно помолиться о своем наболевшем, кто что хотел, но любое желание было неизменно связано с образом Преподобного. И это – главное. Им полна Лавра, а что сверх того – то от лукавого.

Мы рады, что Троицкий собор открыт вечером. Открыт для входа. Нельзя уже подойти к раке Преподобного, но зато можно пробраться в уголок и слушать всенощную. Не буду говорить о гостях, которые с разных сторон прилетели (в том числе из Америки – митрополит Феодосий²¹², члены яковитской церкви²¹³, не считая архиереев нашей страны, которая раскинулась на многие тысячи километров),– об этом сообщит ЖМП. Дороже то, что в уголке древнего храма сиянье свечей и лампад несет Преподобному память любящих душ. Многим стало труднее добираться сюда – и дороги дороги, и хлопот больше из-за глупых разделений на «заграничных» православных из Украины, Белоруссии и других «стран» бывшего Союза. Да и здесь нельзя рассчитывать ни на какие минимальные условия, разве что уголок на полу в храме ночью да глоток воды из Сергиева источника. Справедливости ради надо сказать, что теперь под Трапезным храмом кормят паломников. Мы не ходили туда, потому что мы «не дальние», всего-то 70 километров до нашей столицы. Нам совестно пристраиваться к действительно проголодавшимся и дальним, приехавшим из разных уголков страны. И все-таки людей много. В Троицком, когда подходили к Преподобному, на многих одежду хоть выжимай, в Успенском – битком народу, в Трапезной церкви поменьше, но и она не пустовала. И в Покровском храме Духовной Академии был народ, тоже почти полный храм, хотя и без давки.

Вечером многие остались на исповедь. Общее «слово» перед исповедью не прозвучало так, как хотелось бы, но... покаяться можно, слушали всех. Утром мы собрались было пойти в Успенский храм, уже пришли, присели на приступок у стены, пока не начинали часы, но, увидев, что подходит смешанный хор, быстренько направились в Трапезный храм. Пусть он и правильно поет, но звучание этого хора превращает лаврский храм в приход. Возможно, это неверно, но ничего не могу поделать с этим ощущением. Привычка ли, понятия ли такие... но вот подавай мне здесь мужской хор! В Трапезном пели учащиеся Духовных школ не так мощно, как на всенощной у Преподобного в Троицком, но вполне подходяще. Службу возглавлял Святейший. Литургия прошла, как обычно в такие дни. Вышел отец Андроник²¹⁴ говорить проповедь. Говорил грамотно, даже интересно, в плане постановки вопроса: он подчеркнул, что преподобный – это выражение высшей степени подобия человеческой души Богу, заданное еще в Ветхом Завете как цель человеческих стремлений. Когда прозвучало: «С миром изыдем» – и молитва затем, мы вышли на площадь, со вчерашнего вечера огороженную железными сборными решетками, всегда и везде мне ужасно не нравящимися! Идея эта неприятна: решетки, милиция. Загородили такое пространство, что можно и молебен не услышать. Слава Богу, устроили «техпомощь» – теперь будет слышно во всяком уголке. В Успенском служба еще не кончилась. Из Трапезной церкви вышло духовенство во главе с тринадцатью архиереями, из Троицкого (говорили, что всего сорок архиереев примет участие в торжествах) ждут Патриарха с со-служащими. Громогласный протодиакон запевает «Верую». Микрофон усиливает его мощный голос, и пение Символа веры будит каждого – молящегося и просто любопытного, привлеченного слухом о лаврском празднике. После духоты храма на просторе площади перед надкладезной часовней даже прохладно. Поднимается ветерок, уносит тепло солнечных лучей, щедро льющихся с ясного, чистого, высокого голубого неба. Вчерашний ливень промыл каждый листик на деревьях и кустарниках. Небо, белые легкие облака, зелень, здания удивительно хороши вместе. Вот здесь, рядом, сейчас. И когда зазвучала колокольня, когда из Успенского собора вынесли высокий, в рост, образ преподобного Сергия, когда все духовенство заблистало парчой облачений, золотыми бликами окладов, рипид, митр, то даже самый равнодушный человек, здесь стоящий, не смог бы отрицать, что красота – великая сила, живительная и животворная. Подтверждали это и ласточки, со щебетом носящиеся над этим собранием. Этот молодняк радовался жизни. Их здесь много. Еще бы одно – не смешанный, а ребячий хор – и лучшего желать нельзя!

И все-таки это непрестающее чудо – Лавра преподобного Сергия! Когда в толпе говорят о благодати (намяли бока, чуть живым выбрался человек – какая благодать!), то нельзя не сказать с некоторой долей грусти: благодати надо еще уметь открывать душу, чтобы не была она, как асфальт или железная крыша, по которой сбежит дождик, не изменив ничего. Как в Евангелии: дорога утрамбованная, сорняками заросшие ложбины, кое-где кочки с тонким слоем земли и хорошая, обработанная земля. Только четверть всей площади годится для посева. Нам бы благодать везде и готовый чудесный результат без труда и терпения. Что унесем мы в свои края, покидая Лавру? Будет ли душа полна благодарности и решимости изменить себя к лучшему, чтобы образ Преподобного засиял еще ярче лучами незримого света и жизнь стала серьезнее и строже?

Праздничные паремии в этот день составлены из разных стихов разных глав Притчей. Это две первых паремии. Третья – из Книги Премудрости Соломона. Вслушиваясь в знакомые строки похвал праведнику и обращение самой Премудрости ко всем, кто готов слушать Ее, мы легко понимаем, как духовный образ Преподобного раскрывается перед всеми. В начале первой паремии²¹⁵ в древних словах мы находим объяснение тому, что в этот день собирает в храм толпы почитающих память Преподобного: Память праведнаго с похвалами... Почему вспоминают праведного? – Потому что понимают (иногда с опозданием, не понимая и не ценя при жизни, что чаще всего сопутствовало жизненному подвигу праведника), какая радость жить вместе, на одной земле, в одной Церкви с человеком праведным. И похвалы памяти праведника – это благодарность Богу за то, что Он дал праведному Свою благодать и силу стать таким, и за то, что Он дал всем нам в какой-то мере хотя бы понять и оценить такой дар Божий нашей земле.

Что же в первую очередь мы видим в праведнике, чью память творим? – Благословение Господне на главе его... С благословения он все начинал, благословил его Господь и его примером учит нас в благословении Божием искать источник успеха и всякого благополучия. Тот же, кто нерадит об этом, пожнет плоды своего неразумия: и силы зря потеряет, и успеха не увидит, потому что все делал без Бога.

Блажен человек, иже обрете премудрость. Праведность неотделима от премудрости. В понимании древних это была не просто высшая степень мудрости, но более того – особый дар Божий, который так меняет все человеческие понятия, что одаренный им уже не ищет того, что так ценят люди, далекие от понимания духовных ценностей. Потому и говорится здесь о блаженстве того, кто обрел этот дар Божий. Чтобы понятие это укоренилось в сознании всех слышащих, следующие строки призывают со всех сторон увидеть и уразуметь глубокую истину этих слов. Лучше бы сию куповати, нежели злата и сребра сокровища.

Образ купли (то есть торговли) знаком всем и по Евангелию ( куплю дейте, дóндеже прииду²¹⁶). Если сравнение с торгом понятно было тогда каждому, все знали, что торговля неизменно сопряжена с трудом, напряжением воли, сообразительностью, то и теперь всем доступно это сравнение. Не все только действительно считают, что трудиться для приобретения мудрости стоит больше, чем для умножения сокровищ, то есть богатства (злата и сребра). Следующая фраза прибавляет и сравнение с драгоценными камнями. Украшенный мудростью ценнее и уважаемее тех, кто считает для себя достаточным жизненное благополучие и выражает внешнее довольство своим богатством, которое в глазах других сияет блеском золота и драгоценностей. Если богатство, добытое трудом, не стоит духовных благ, из которых премудрость -наиболее ценное, то нечего и говорить о тех, кто лукавством добывает себе житейские блага.

Долгота бо дней, и лета живота в деснице ея... Премудрость здесь как бы приобретает свойства личности, образ таинственный и наделенный Божественной силой. Божественная премудрость в дальнейших словах, уже как бы спускаясь с высоты, подходит ближе к людям и обращается ко всем: Послушайте убо мене... Почему к такому приему прибегали в древности? – Чтобы активнее слушали и запоминали главное.

Блажен муж, иже послушает мене. Здесь призыв слушать поддерживается обещанием блаженства. В чем оно может заключаться? Слушать, думать, оценивать свои поступки – всегда труд, труд нерадостный, и он многим кажется бессмысленным. Считается важнее делать. Делать без оглядки и не задавая себе вопроса: зачем? В противовес такому положению мы слышим другое: если слушать то, что открывает Божественная премудрость, и делать так, это приведет тебя к блаженству. Заключено оно в полноте жизни, о чем говорит следующая фраза: Исходи бо мои – исходи живота. Как может исходить премудрость? – Она как бы приближается к ищущему ее, и тот, кто нашел ее, знает, как велика радость жить полной жизнью, не ощущая никакого недостатка, не испытывая неудовлетворенности, тревоги, сомнений. На примере святых, особенно таких близких нам, как преподобный Сергий, мы знаем, что это внутреннее богатство добродетелей, его блаженство в общении с Богом привлекало к нему при жизни и после кончины, свидетельствуя об истине древних поучений.

Далее в обращении к нам премудрости мы слышим мольбу. Она молит нас все делать с советом. Не как кому вздумается, а посоветовавшись, чтобы все было разумно, осмысленно. Продолжая обращение, Божественная премудрость уверяет: Аз мене любящия люблю. Как можно любить премудрость деятельно, не на одних словах? – Искать ее. Кто найдет, тот получит благодать, то есть обогатится духовными благами, и даст ему Бог разум, чтобы во благо пользоваться и житейскими. В словах разумейте убо, незлобивии, коварство мы слышим предупреждение: мало быть бесхитростным, простодушным. Надо уметь быть предусмотрительным, осторожным, догадливым там, где можно встретить коварство. Тем, кто не хочет этого знать, закрывая глаза, премудрость советует учиться понимать и отличать истину от притворства, чтобы по неопытности не спутать добро с подделкой под него, не попасть в сети лжи.

Послушайте мене... Снова и снова мы призываемся слышать премудрость, которая утверждает: честная бо реку, то есть скажу о ценном, важном, очень нужном для всех. Что же это? – Это снова подтверждение того, как мерзка ей ложь, чем бы она ни прикрывалась. Дальнейшее из этой паремии повторяет опять то, как мудрости, которую любит Бог, чуждо распространенное (особенно теперь) стремление хитростью, изворотливостью что-то себе присвоить, уйти от ответственности, воспользоваться чьей-то неопытностью. Все это мерзко пред Богом. Тем же, кто привык так жить, не понять, что не в силе Бог, а в правде.

Вторая паремия²¹⁷ опять возвращает нас к праведнику, уста которого каплют премудрость. Здесь и указание на то, что праведник незримо сияет среди окружающих, каждое слово которого действует как капля живительной влаги на иссохшую землю. Здесь же и объяснение того, что праведник не спешит бурным потоком слов обрушить на слушающих множество высоких понятий. Нет. Каждое слово истинно праведного взвешенно, полноценно, неспешно, без суеты и примеси человеческой страстности. Потому и дальше усиливается эта мысль: устне мужей праведных каплют благодати. Праведный, стяжавший благодать, становится проводником ее для всякого, кто с ним общается. В обращении с людьми такой никого не обидит, не унизит, не подчеркнет своего превосходства, не хвалится, не грубит, не допускает ничего, что могло бы хоть как-то огорчить другого. Следующие строки другой главы Притчей сразу же ставят нас перед тем, что привычно людям, но мерзко пред Богом: Мерила льстивая, мерзость пред Господем. Здесь все, что меряется не по правде,– будь то обман в торговле неверными весами, будь то просто нарушение обещания, вообще любой обман и любые его формы мерзки. Всякое притворство, вымогательство, вредительство людям, обман, ложь в любых видах потому так противны Богу, что не только заставляют одних страдать от других, но и разрушают доверие друг ко другу. Этим подрывается искренность, уничтожаются многие добрые качества людей. Тот, кто боится верить людям, кто переживает боль от обмана или коварства или даже от равнодушия других, будет страдать. Тех же, через кого внидет досаждение, ждет бесчестие. Чем высокомернее и самолюбивее такой человек, тем ощутимее для него любое слово, не по нему сказанное. Он не будет никогда знать покоя душевного, потому что душа покойна только у смиренного.

Следующие четыре стиха продолжают ту же мысль: для благополучия внешнего, а тем более для душевного мира необходим честный путь труда и добросовестности. Кто ищет кривых путей, тот окончательно разорится.

Умер праведный, остави раскаяние. Кто здесь вынужден каяться? – Тот, кто лишился праведника. В чем же ему каяться? – В невнимании к нему, в безразличии к тому, что Бог посылает миру праведников как свет Свой, чтобы люди любили свет и тянулись к нему. Обычно каждый из нас мало ценит то, что имеет. Для контраста, чтобы еще больше подчеркнуть эту мысль, говорится о нечестивом, о тех, кого зовут обидчиками. Кто вынужден был терпеть от таких, тот со смертью их лишь свободно, облегченно вздохнет и постарается больше не вспоминать о них.

Правда непорочнаго исправляет пути. Чьи? Всех тех, кто привык к мысли, что жить по правде невыгодно, что правдой ничего не добьешься, что никто ее не оценит и что вообще по правде не проживешь. Пример праведника – это противоядие таким укоренившимся мнениям. Постоянное внимание к правде жизни, к действиям по совести венчается от Бога, в то время как соблазненный идеей добиться всего в жизни обманом, ложью, хитростью в конечном счете будет несчастен здесь, на этом свете. Трудно будет ему надеяться и на оправдание перед Богом. Эта мысль варьируется в следующих стихах, пока не заканчивается восхвалением мужа праведного и мудрого, умеющего молчать.

Молчать по смирению.

Молчать, когда хвалится безумный.

Молчать, когда его бесчестят.

Молчать, когда кто-то спешит выставить себя на вид.

Молчать потому, что в Боге вся его надежда и Господь его не посрамит ни в сей жизни, ни в будущей.

Третья паремия²¹⁸ говорит нам о том, что давало силы праведникам выстоять среди всех искушений и переживаний. Это то, что праведных души в руце Божией. Праведных всегда сопровождали ненависть нечестивых сограждан, притеснение правителей, иногда страдания и муки, кончающиеся насильственной смертью. И все-таки со времен царя Соломона звучит для них радостное уверение: не прикоснется их мука, так как душа праведника с Богом. В Боге все их блаженство. В дальнейших словах этой главы говорится о том, что нечестивые, мучая праведных, уверены только в одном: здешняя жизнь для них – это всё. О душе, которая получит себе воздаяние по делам, они не хотят думать. Они не верят, не желают верить, чтобы ничто не мешало им жить по своим прихотям. Праведным, если и приходилось терпеть муку, не изменяло упование на милость и помощь Божию. Когда кто-то недоумевал, почему Бог попускает страдание праведным, что кажется несправедливостью, сами они принимали попущенное как очистительное лекарство. Никто не чист пред Богом. Чем более праведен и свят человек, тем очевиднее для него эта истина, тем горячее желание очиститься в испытаниях, попущенных Богом.

От чего же очищаться праведнику? – В любви к Богу, не очищенной страданиями, есть примесь самолюбия, от которой надо освободить свою душу. Потому мы и слышим: Яко злато в горниле искуси... то есть в огне сгорает все, все примеси («пустая порода»), и золото становится ценнейшим слитком. И душа, пережившая страдания, больше открыта любви Божией. Кого же смерть настигнет в муках, тоже ничего не теряет: он будет жертвой самоотвержения. Память пострадавших будет разгораться как костер, в который бросают сухие ветки ( искры по стеблию потекут). Если гнали праведников во все времена, то, по слову пророка Даниила²¹⁹, не всегда будет так: придет время, когда воцарится Господь… во веки.

Это время в некотором отношении пришло в новозаветный период, когда во Христе исполнилось чаяние языков. В совершенстве это будет, конечно, за пределами земной истории. Но и сейчас все желающие могут найти дорогу к Богу через Евангелие, которое стало известно во всех уголках земли.

Заканчивается эта паремия словами о благодати и милости для преподобных. Верные Господу в любви, всегда на Него надеющиеся, они всегда и Господом любимы. О них Он промышляет, их невидимо посещает, их радует незримо для мира, но очень ощутимо для самих преподобных.

Слова эти, звучавшие в торжественные часы всенощного бдения под праздник преподобного ав-вы Сергия, читались им более пятисот лет назад, воодушевляли его, ободряли и вдохновляли на труд и терпение. Многие из них приближают к нам его образ, говорят о том, о чем умалчивают все его Жития,– о его последовательности учению Святой Церкви и умению слушать ее голос в чтении и пении молитвенных слов. Обращенные ко всем верным слова Божественной премудрости приобретают особую силу и доходчивость, когда соединяются с образом почитаемого аввы Сергия, им приближаются и как бы благословляются для руководства и утешения.

9 октября

Удалось быть на всенощной под этот праздник, и даже на литургии. Мы были в Смоленском храме. Хорошо стоять в лаврских храмах, особенно если душа спокойна. Но у меня в тот момент была тревога, даже боль – и все оттого, что в жизни «от любви» столько переживаний. Не себе любви ждешь, не о себе вроде бы думаешь, а о других, но наделе эти думы всем несут массу огорчений, если не хуже. Ольга Николаевна советовала молиться Апостолу любви – святому Иоанну Богослову, чтобы по его молитвам дал Бог чувство истинной христианской любви. Не умею молиться как надо. Смотрю на образ, положенный на аналое. Кто-то, возможно, и внимания не обратит, а мне он кажется не совсем удачным. Написанный, скорее всего, в прошлом веке, он не выражает того, что знаем мы об Апостоле. Орел здесь – скорее чучело птицы, а вовсе не символ. Но чтобы не отвлекаться, стараюсь больше не разглядывать эту икону. Звучат такие знакомые и как-то особенно нравящиеся мне слова: «Святый Боже…» по-гречески. Господи! Как хорошо! На службе хорошо, а в голове все те же мысли о неспособности и неумении любить как надо. А как надо? Святые объясняют коротко: «Силу любить дает Дух Святый». Нет сил – значит, далеко до Бога. Все так, но от этого не легче.

После литургии есть возможность смотреть на другой образ того же Апостола. У него необычное название: «Апостол Иоанн в молчании». Изображается обычно святой Апостол уже в преклонных летах. Пальцами правой руки он касается подбородка и нижней губы. Состояние раздумья – и, возможно, скорбного. Ему-то о чем скорбеть? Может быть, о том, что его проповедь, его слова, его призыв любить не просто не услышаны, а скорее отброшены как что-то нереальное, нежизненное? Не знать, не видеть этого он не может. И тогда, и теперь трудно верить в силу любви. Трудно и потому, что мир лежит во зле, и потому, что каждый ждет себе любви... Прорваться через тьму зла, греха, пропитавшую все в мире, можно только верой. Потому он и сказал: сия есть победа, победившая мир,– вера наша²²⁰. Вера в то, что любовь даст Бог, когда найдет нужным и в каких Ему ведомо обстоятельствах, было б сердце чисто... и открыто Ему; в то, что силен Бог все исправить и даже наши ошибки обратить нам же на пользу, что самое нужное – бороться с самомнением и полностью положиться на Господа! Да, Господи, умножь нам веру! И дай Духа Святаго Утешителя, Вдохновителя и жизни Подателя!

19 августа 1976 года

Так люблю это время, этот праздник! Вечером, естественно, особенно тянет в более тихую и спокойную обстановку, чем городская толкучка. Решившись пораньше отпроситься с работы, лечу на всех парах на вокзал, на электричку. Времени мало. Но и оно, малое, даст душе хоть немного «воли». Еще бы: над рельсами дрожит теплый воздух, стрекочут кузнечики, так медово пахнет таволга у канав, пестреет иван-да-марья, цветет клевер. Небо ясное, голубое, чуть розоватые облака. Жаль, что нельзя не спешить. Жаль и пропустить что-нибудь из всенощной, тем более что до конца стоять ее не удастся. Довезла электричка. Звон зовет к службе. Народу еще не очень много, потом набьется полный храм. Когда какое-то время не бываешь в Лавре, то хочется, ни о чем не думая, просто стоять и слушать монастырскую службу, по силе вникая во все. Сил, правда, мало. Предшествующая суета, напряженность и усталость, следующая за всем, не дают целиком уйти в службу. На помощь приходит... новопостриженный монах! Кто он – не знаю, да и нужды нет знать. Он стоит на солее, к нам спиной, держит зажженную свечу. Она волей-неволей приковывает к себе внимание. Разумеется, вместе с ним. Вокруг бегают послушники, что-то поправляя, внося-унося... В положенный момент – на литию, затем на полиелей – чинно выходит отец наместник²²¹ с сослужащей братией, а новый монах стоит, будто ничего вокруг не происходит и никого рядом нет. Вот бы так: суетятся вокруг, спешат, волнуются, раздражаются, кипят... а стоять бы, не обращая ни на что пустое, лишнее, мелочное внимание, не рассеиваться, не гасить свою свечу. И в делах, и в толпе, и везде, всюду – не отрывать бы мысленного взора, памяти от предстояния Богу! Конечно, как не вспомнить такой же праздник много лет назад в другой обители и тоже с постригом. Тогда мне была дана неповторимая радость находиться вдали от всякой суеты. Была келия, пусть на время, совсем не на долгое, но все-таки она была... Было солнце и голубые лесные дали. Было четыре стены и два окошка. Было дело, была тишина, удивительно наполненная жизнью, светом, памятью о Господе. И было все это как дар, незаслуженный, чудесный. Стены видимые ограждали от всякой суеты и всего внешнего, но были и стены невидимые – молитвы старцев, почему-то вдруг, безо всякой с моей стороны заслуги, оградившие от утомительной мелочности всего земного, открывшие красоту нездешнего мира и радостной тишины. Глубокой, внутренней, в сердцевине которой свет. Самое обычное дело – не отнимало ничего, не мешало, не утомляло так, как будет все потом, без этой огражденной старческими молитвами обстановки. Никогда ничего подобного больше уже не было, но и за то, что было в Глинской пустыни,– слава Богу²²²! «Слава Тебе, показавшему нам свет!" Не мне судить, что осталось от него в душе в последующие годы. Слава Богу, что хоть как-то он пробивался через все тучи. И теперь, у Преподобного, он горит огоньком свечи, сияет радостным воспоминанием. Как выразить всю благодарность Светодавцу за то, что было, за хотя бы приблизительное понятие о том, что хорошо быть с Господом, что при этом можно забыть себя совершенно, помня, правда, о необходимости кущи или сени для Господа, чтобы Он всегда был рядом. С Ним хорошо! Не забыть бы об этом в неизбежной суете, не потакать бы своей слабости, лени... Пронести бы память о свете, как огонек свечи, через все невзгоды, трудности... благодаря непрестанно Господа и ныне, и присно, и во веки веков...

19 августа

Не все мои листочки-воспоминания хранят даты. Конечно, это лучше бы исправить, но время ушло, да и писалось в этих отрывочных воспоминаниях не многое, даже не всегда главное. Писалось чаще всего с одной целью – выразить благодарность Богу и преподобному Авве. Даже мысль собрать их и как-то объединить пришла много позже, потому и не следую точно времени их написания, а стараюсь сохранить отдельные штрихи празднований, которые могли бы оттенить и ярче выявить основную идею замысла – благодарность Богу. Так, могу сказать, что в Лавре, еще в детские годы, когда наместником был отец Пимен (Извеков)²²³, в будущем Патриарх, впервые услышала о том, что фаворскому свету посвящены целые книги! Это очень удивило. Как о таком невыразимом явлении, как нетварный свет (что он – такой, узналось, естественно, позже), можно много говорить и писать?! Удивило и запомнилось имя святителя Григория Паламы²²⁴. Обо всем этом – о святителе Григории и его творениях – мы узнали из проповеди будущего Патриарха. Тогда же вспыхнуло желание прочитать написанное святителем Григорием, хотя не было никаких надежд на его исполнение. Прошли годы, но не прошло стремление в такой праздник бывать на службе в Лавре. Слава Богу, что это удавалось.

На всенощной светлее от белых с серебряным люрексом облачений духовенства. Заметно уходит лето. У икон уже осенние цветы – белые гладиолусы и густо-малиновые флоксы. Паремии уносят на Синай и в глухую пустыню, где пророк Илия спасался от гнева Иезавели. Все хорошо, никуда не тянет, ничего другого не хочется, и если еще о чем-то можно жалеть, то только о том, что нет соответствующей подготовки к празднику, что многое из службы убегает от внимания или скользит по поверхности. Наверное, об этом всегда будет болеть душа. Никто не попался нам, к кому можно было бы попроситься на ночлег, и мы поспешили на электричку. Не близко, конечно, но ничего, не привыкать. Утром уже значительно темнее и прохладнее. Луна и звезды! Быстро собираемся и идем на вторую платформу, как написано в расписании. Электричка подходит к третьей! Народу мало, времени тоже. Прыгаем, вспомнив молодость, с одной платформы, карабкаемся впопыхах на другую. Машинисту, наверное, смешно смотреть на нас, а нам бы только успеть... Успели! Слава Богу, медленно ползем вместе с электричкой, но в 6 часов уже идем по Посаду в серо-голубом рассвете. Над головой протрубили молодые лебеди. Низко летят. Видны их длинные белые шеи. Они покружили над речкой и исчезли, улетели на юг.

Мы успели к началу литургии и даже до литургии успели поисповедоваться. Многие из учащихся причащались. Это особенно приятно, когда много причастников. Пусть лично незнакомые люди стоят рядом, идут потом чинно к одной Чаше, главное – она всех объединяет. Церковь собирает и возносит к Богу. Литургия в праздники так быстро проходит! Вынесли поднос со всем великолепием плодов земных: виноград, персики, яблоки, груши. Освятили их, потом покропили всех присутствующих. Обычно в храме в этот день к запаху ладана прибавляется густой аромат зрелых яблок, будто храм переместился в сад. Нам опять надо спешить на электричку. Там, если удастся сесть, можно будет вздремнуть и сквозь дрему думать о свете, фаворском свете, который может одним своим лучиком, хотя бы самым маленьким, преобразить все в душе... Но если и не испытает душа такого чуда, уже то, что была возможность помолиться на литургии в Лавре, стоит признания: Хорошо нам здесь, Господи!²²⁵

19 августа 1994 года

Жара быстро сменилась значительным похолоданием. Небо затянуло плотным серым пологом. Только накануне Преображения появились разрывы и радостная голубизна сверкнула в них. На всенощную поехала в Данилов монастырь: очень хотелось дружного, согласного и мужественного звучания тропаря и кондака празднику. Пели неплохо, но как-то вяло, без огонька. Прочитанная накануне Служба по Минее оживила в памяти слова и воспоминания о прежних службах в этот день, но в храме всегда хочется снова получить искорку, оживить ею уставшую душу. Надо в Лавру! Хорошо, что удалось законспектировать воспоминания Дубовой о виденном на Фаворе в 1993 году. Теперь все мысли устремлены к Лавре. Надо пораньше встать, чтобы успеть уже к поздней литургии, к ранней никак не получится.

Утром вышла в золотой восход. Ни единого облачка на ясном голубом небе! Светло, тепло, тихо, будто и не было никаких туч. В электричке подобрался спокойный народ, все сидели тихо. Это всегда хорошо, особенно в праздничный день. Уже видно блестящую чашу с крестом, венчающую лаврскую колокольню. Она мелькнула слева, ненадолго укрылась за холмами и скоро во всей красе вместе с Успенским собором встала на шоссе. Электричка делает крюк, объезжает древнюю Ярославскую дорогу и подвозит паломников с восточной стороны. Идешь старым Посадом, видишь всю Лавру с пригорка. Всегда она удивляет, всегда стоит на земле немеркнущим чудом, к которому привыкнуть невозможно. Лаврский звон созывает к праздничной литургии. На территории Лавры все цветет, много зелени. К Преподобному в Троицком соборе большая очередь. В Успенском прочитали часы, открыли Царские врата. Столп яркого солнечного света устремился на престол. От фимиама – воздух голубой. Ярко горят в потоке света бледно-лиловые флоксы, стоящие около семисвечника. Слабым голосом начал отец Кирилл литургию. Служащих много, в основном молодые архимандриты, игумены и иеромонахи. Из диаконов старшим был отец Ювеналий. Хором, видимо, руководил Бульчук: тон он дает высоко, не все могут его взять, и поэтому нередко у ребят срываются голоса. Напряженность и некоторая крикливость сопровождают его усердие. Но вот он несколько успокаивается, и над толпой плывет мое любимое: «Агиосо́Феос...» («Святый Боже…».. по-гречески). И мелодия, и греческое традиционное звучание этих обращений примиряют со всеми недостатками, и уже ни на что постороннее не хочется реагировать. Только бы слушать и ни на что не отвлекаться. Замечаю, что здесь, в этом соборе, уже не в первый раз все внимание забирает, собирает и даже защищает от привычной рассеянности икона Успения Божией Матери. Очень хорошая, заметно отличающаяся от остальных, сравнительно недавно вернувшаяся к нам из далеких веков (то есть освобожденная от позднейших записей) усердием реставраторов. Жаль, что другие иконы местного ряда этого огромного иконостаса смотрятся темными контурами на тяжелом золоте фона.

Служба очень хорошая, и в соборе хорошо, как нигде. Не хочется ни о чем думать, ни на что отвлекаться. Только бы подольше сохранить эти воспоминания! Времени у меня, как всегда, в обрез, но так хочется прибавить к службе и время молчания, время созерцания дивной красоты, которая встретит, если выйти из храма и сразу пройти пешком одну остановку до электрички. На это уйдет часа два, но зато над головой голубое небо, впереди – пустынная дорога мимо домиков Посада и дач, тропинка через лес, дорожка через поселок, лепившийся к платформе своими меленькими палатками и раскинувшийся свободно и правильно на многие километры. Ускоряя шаги, жадно вглядываюсь в знакомые места и слушаю тишину. Посадская улица кончается спуском к небольшому болотцу. Рядом, у самых зарослей ольхи, растет куча мусора. Через дорогу поднялся уже почти городок двух- и трехэтажных коттеджей. Все это хочется скорее миновать, чтобы с облегченным сердцем подняться к участкам, огороженным слева, и полю, уходящему вдаль. На небе появляются светлые и легкие облака. Вспоминается строчка из Евангелия: Облак светел осени их²²⁶. Можно идти и радоваться тишине, красоте родной подмосковной природы: раздольно, безлюдно... Всплывают в памяти отдельные моменты проповеди, совсем недавно произнесенной отцом Исаией (Беловым). Он напомнил слова святителя Григория Паламы о том, что при Преображении Апостолам дано было увидеть Господа таким, каким Он был всегда. Не Он изменился, а они смогли воспринять Его свет, услышать беседу их Учителя с теми, кого уже давно нет на земле. Дано им было это на время и с определенной целью. «Свет присносущный» (то есть всегда существующий) светит в мире до сих пор. Опытом это дано знать не всем, видеть-не всегда, но главное даже не в этом. Главное – в Светодавце. Его ощутить в своей жизни, Его слышать, Его слушать – всегда Живого – и всей своей жизнью исповедовать это – вот бы дал Бог! На деле же, увы, ничего подобного. Вспоминается выражение старца Силуана: «грешная земля». Да, человек такой, как есть, – земля только, и земля грешная. Говорим мы о трудностях, жалеем себя, возмущаемся... а ведь не этого надо. Все мы стоим перед выбором, серьезным и честным: или идешь узким путем Евангелия, или делаешь вид, что идешь, потихоньку устраиваясь в тенечке, чтобы пожить в свое удовольствие. Но и тем, кто делать вид не хочет, нужно много терпения, мужества и трезвости. Их подстерегает опасность противопоставить себя другим, взлелеять в душе фарисея с его: я не таков, как прочие²²⁷. Тесно отовсюду, помоги, Господи! Сам исправь и спаси!

Дорожка моя сбежала вниз, повернула направо. Из-за молодой веточки на старом малиновом кусте глянули спелые ягодки. На дороге куст, когда-то высаженный, чтобы освободить место на участке,– ничей, значит... и ягодки тают во рту. Трудно верить, что может еще на нашей земле быть так тихо и безлюдно! Кто-то копается на участке, но скрыт зеленью. Как хорошо! Да, свет фаворский надо пережить хоть в какой-то мере, надо с ним встретиться, ощутить его касание. Без этого все сравнения, символы, образы ничего не дадут. Здесь, среди этой красоты, нельзя не подумать о том, что видеть красоту природы, радоваться ей, ощущать величие Творца через нее – тоже дар Божий и милость Его. Как цвет – любой – тогда цвет, когда есть свет. Ночью, без света нет цвета и красоты, есть один мрак. Свернув налево и пройдя мимо нескольких дач, выхожу к металлическому мостику через овраг. Уже видно озеро. Ярко-голубое, в обрамлении зеленых берегов, на которых, немного отступив, возвышаются ели. Народу около озера мало – пятница. Потому и так тихо здесь, хорошо. Не верила почти, что все это наяву. Прохожу дамбу и поднимаюсь в лес. Елки, посаженные рядами, кое-где кустарник. Под ногами сверкнула яркая земляничка. Пока поднимаюсь к заветной тропинке, раз пятнадцать, если не больше, пришлось кланяться до земли, срывая запоздавшие душистые ягоды. Тропинка моя любимая, вся в солнечных бликах, хранит самые желанные молитвы, напоминает о них. Взгрустнется, когда вспомнишь, что не все желанное получилось. Надо, наверное, и это пережить. Жизнь – только путь. Силен Бог все трудное, грустное, даже ошибочное преобразить так, что поймешь глубокую правду нашей пословицы: не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы только Господь вошел в душу, в жизнь как Солнце, все Собой оживил, всех примирил, все преобразил! Господи, умножь нашу веру!

Поселком придется спешить, а пока еще раз хочется поднять глаза к небу, такому безмятежно глубокому, без единого облачка, еще раз глубоко вдохнуть свежесть соснового запаха, порадоваться последней погожей теплой поре, освещенной, в золотых солнечных пятнах, тропе, тишине и безлюдью. Господи! Хорошо нам здесь быть²²⁸. Только бы с Господом – всегда, везде – и нам, не мне. С Ним и в Нем мы едины со всеми. Дай Бог, чтобы было это не одними правильными словами, а живым ощущением, личным опытом.

Под последней елкой у самой опушки ждала свежая и крепкая сыроежка – подарок любимого уголка. Теперь пора спешить. Мерно стучали колеса длинного состава. Значит – товарный. Он задержит электричку, а мне подарит несколько минут, чтобы успеть в ближайшей канаве набрать букет веселой аптечной ромашки.

В электричке стало клонить ко сну. Сквозь дремоту вспоминаются случаи, когда необычный свет – и не солнечный, и не электрический, и не молния... вообще невыразимый и неописуемый – в одно мгновение преображал все. В столице все минувшее – казалось, только что бывшее, еще совсем близкое – воспринималось как сказка. И сказка, и быль, и свет, и сумерки, и радость – все вместе. И над всем этим – свет Преображения, и свет Лавры, и сияние красоты, и за все – слава Богу!

Чем ближе великий праздник, тем острее чувствуется собственная неподготовленность. Жаль упущенного времени, жаль того, что оно часто проходит… не без дела, нет, но без того серьезного продумывания, которое помогло бы полнее ощутить великий праздник. Предстоя мысленно образу Успения, особенно в лаврском Успенском соборе, где рядом с собой видишь очень сложный для осмысления образ Софии Премудрости Божией, поневоле думаешь, что это не случайно. Так же не случайно, как и то, что Софийские соборы в наших крупных городах издавна стали Успенскими. Не вникая сейчас в глубинный смысл этого сложного образа, можно принять самое доступное сейчас: наше бездумное пребывание в храме, в Церкви вообще несовместимо с Премудростью Божией. И пусть глубины доступны не всем, но и самому обычному христианину по силам не уклоняться от труда внимательного, серьезного и осмысленного отношения к духовной жизни, к жизни в Церкви. И тут же, глядя сразу на образ Успения и Софии Премудрости Божией, вспоминаешь библейское: начало премудрости – страх Божий²²⁹. Мы знаем страх человеческий, страх наказания, страх потери... но мало думаем, что потерять время Успенского поста, не заметить ничего особенного в службе праздника, ограничиться лишь радостью «разрешения на вся» – тоже страшно. Когда-то православные умели долго вспоминать отдельные фразы богослужебных праздничных текстов, сравнения, образы, напевы, делились друг с другом радостью открывающегося смысла, его углубления, красоты... Куда это ушло? Только ли суета жизни, часто не зависящая от нашего желания, отупляет, очерствляет, порождает губительное равнодушие, способное угасить радость жизни? Может быть, все серьезнее и глубже: вера наша, скорее всего, просто легковерие, вера-обычай, вера по привычке. Почему перед таким праздником такие грустные мысли? Наверное, потому, что именно в праздничные дни (и предпраздничные тоже) это обнаруживается острее. Если о Матери Божией в день Успения поют: «и по смерти жива»²³⁰ , то о себе можно подумать, что и в жизни душа может быть мертва. И что же теперь? Есть ли выход, средства помочь себе? Помогать придется самим, не рассчитывая на чье-то участие и заботу. Слава Богу, что есть Церковь, в ней есть средства помочь каждому через Таинства, но беда наша в том, что ими тоже надо уметь пользоваться во благо. Умение не придет без внимания, своего собственного понуждения слушать, вникать, всматриваться в свою душу, чтобы понять и пережить свои немощи, осудить их и просить прощения, просить исцеления и освящения. Как ни трудно, но начинать придется с себя. Начинать с искреннего сознания собственного духовного бессилия, своей греховности. Тогда можно просить помощи не одним языком, а всем сердцем. Тогда будет надежда избежать наказания за легкомыслие и беспечность в деле спасения. А наказываемся мы холодностью сердца и немощью воли. Отсюда и мучающая многих пустота жизни и бессмысленность. Все это, приходящее как неизбежный результат недомыслия и недоработки, теперь, в ожидании такого праздника, хочется погрузить в море упования на помощь Царицы Небесной, Которой поем: «в предстательствах непреложное Упование». Дай Бог, чтобы все грустные мысли о своем недостоинстве, о потерях, столь многих за жизнь, растворились в надежде на милость Владычицы, Которой Церковь веками поет: «В молитвах (о нас) неусыпающую Богородицу…»²³¹ . Дай Бог, чтобы надежды эти всколыхнули решимость делать все, что в силах, чтобы не быть рабом лукавым и ленивым²³², чтобы не стыдно было просить: «Помилуй мир, Благая!».

27–28 августа 1988 года

Успенский пост в этом юбилейном году прошел вяло. Вообще-то, с постами плохо, суета, как и всегда, всю жизнь, а тут еще и все признаки простуды. Пришлось болеть и лечиться. Правда, к субботе, перед всенощной под праздник, уже могла ехать на электричке и даже пройтись пешком одну остановку. Серое небо, осенняя тишина. Иди и радуйся, что идешь одна, никто не говорит ни впереди, ни сзади. Никого нет, потому что накрапывает дождик, и как идти в такую погоду? Я-то иду, мне и он не помеха, очень уж наголодалась душа по «воле»... Иду знакомым поселком, осторожно петляю мимо дачных участков и выхожу наконец на асфальтированное шоссе, ведущее к Лавре. И среди этой серости купола Лавры сияют вроде бы как всегда. На акафист мы пойдем в Покровский храм. Там уже приготовлено место для Плащаницы Матери Божией, украшено белыми гладиолусами, астрами и гвоздиками. Акафист прочитали быстро, еще немного надо подождать – и начнется всенощная. Скоро новый учебный год, собираются отцы и братия. Хор заметно полнеет. Служить всенощную вышли все отцы в голубых облачениях. Неожиданно вспыхнуло белое пятнышко – это Б. Н. в белом стихаре! Не миновать ему, значит, завтра услышать себе: «Аксиос!»²³³ . Жду давно знакомого звучания трех стихир Успению («О дивное чудо…», «Твое славят успение…» и «Дивны Твоя тайны...»). Поют их веками распевом Киево-Печерской Лавры. Вспоминается, как отец Спиридон в своих заметках «Из виденного и пережитого» говорил о лаврском (Киевском) пении. Интересна такая подробность: почти везде эти стихиры поют именно так, как пели в Киевской Лавре²³⁴. Это объединяет молитвы во всех храмах в этот вечер в один мощный поток! Его никто, кроме Бога и святых, не слышит, но он, наверное, можно так сказать, омывает нашу грешную землю, сам воздух над нею, и становится легче дышать, даже просто жить можно, терпеть можно. Все ли об этом думают, все ли чувствуют, все ли стараются душу вложить в этот поток молитв? Сколько в них тем! Но думать о том надо заранее. Не зря великому празднику предшествует пост... подумай. К сожалению, от поста остались только грустные воспоминания о своей неподготовленности.

Вынесли Плащаницу. Среди цветов, ее окружающих, живые огоньки лампад. Все это очень хорошо, только бы еще в душе светилось все и пело похвалы Богоматери. Глядя на лик Богоматери, вспоминаю другой, изображенный при входе, на откосе портала храма Успения в Гончарах. Такой он там выразительный, такая в нем покорность, предельная преданность воле Божией в жизни и смерти. Здесь до этого далеко. Хорошо, что хоть там, в Гончарах, есть. Мы стоим всенощную не до конца и спешим на электричку. Утром, еще до рассвета (теперь ведь заметно темнее – и утром, и вечером), двинулись в обратном направлении. Народу порядочно, ведь выходной день, много грибников с корзинами. Как ни хорош лес, привлекающий дружными семейками опят во всех сырых местах, на старых пнях, но не в этот праздник. Теперь всем своим существом мы стремимся в Лавру.

Опять стоим в Покровском храме. Да, у Б. Н. хиротония. Почему-то нас это волнует... С Б. Н. мы только здороваемся, очень мало и редко приходилось говорить... Но вот слова Владыки в алтаре: «Божественная благодать, всегда немощная врачующи...»²³⁵ пронизывают до пят. Почему? Не знаю, но так остро это ощущалось... Служба пролетела очень быстро, проповедь не оставила желаемого впечатления... Авечером того же дня обязательно надо успеть в Успенский собор на Чин погребения. В Лавре по традиции он служится вечером первого дня праздника.

Нас провели через братский вход. Мы со страхом (что выгонят) прошли вправо, чтобы приложиться к Плащанице. Лаврская Плащаница, конечно, куда более впечатляет, чем любая другая... Жаль только, что все наспех, все с оглядкой на «блюстителей порядка», которые в такой момент, кажется, больше мешают, чем блюдут благоговение и тишину. Устраиваемся неподалеку от левого клироса. Служил недавно ставший архиереем молодой совсем владыка Никандр²³⁶. Пока у него нет еще такого отрешенного (от нас) выражения лица, которое бывает у важных персон. Кажется, сознание долга и ответственности делает его серьезным на службе. Дай Бог ему это подольше сохранить…

Стоим мы хорошо, то есть удобно для нас: и хор слышен, и чтецов, и служащих без напряжения воспринимаем. Конечно, не без сопутствующих всему и везде искушений, цель которых – рассеять, отвлечь внимание, раздражить, помешать сосредоточиться и в результате – пропустить мимо ушей такую службу. Мешали ребятишки: вертелись, разговаривали, безобразничали. Мать их печкой стояла, хотя посторонние делали им замечания. Отрешиться от этого, не замечать или хотя бы не рассеиваться, слыша и видя все, не просто. Надо уйти в службу целиком. Слава Богу, хорошо пел хор, видно было и икону Божией Матери с редким названием «Похвала Богоматери». Обычно видишь ее мельком, а тут есть время. Удивительно, как продумывали раньше всякую деталь! Крупные иконы видны с порога. Когда икону видишь, где бы ни пришлось стоять, легче отрешиться от земной суеты и прислушаться к службе. Здесь, на этой иконе, Богоматерь сидит на троне чуть склонив голову (знак внимания), Ее окружают пророки со свитками своих писаний. Жест Ее рук выражает сразу много оттенков Ее реакции на похвалу. Основной – это как бы передача ее Творцу ( не нам, Господи, не нам, но имени Твоему²³⁷...). Лик и силуэт передают открытость, преданность, внимание и служение. Когда вспыхивает белый свет – загорается золотой фон, когда хор включает свой местный свет, боковой,– блики бегут по золотой разделке, оживляя окружение Божией Матери – цветы, фигуры предстоящих. Все хорошо, и даже очень: звучание юношеского хора, высокий золоченый иконостас, местный ряд икон, убранная белыми цветами сень над Плащаницей Божией Матери, сама Служба. Требуются и свои усилия, чтобы не слышать шум толпы, возню рядом, разговоры о всяких пустяках. Усилия эти тогда увенчаются успехом, когда поможет Господь, а без того можно только устать от старания. Пока рядом канонарх, можно слушать Службу, не заглядывая в книжечку, где она напечатана, а когда все вышли к Плащанице читать похвалы, тут уже придется уткнуться в нее, чтобы не пропустить ни слова. Читают все служащие, естественно, по-разному – кто разборчиво и четко, а кто и нет. Но это все мелочи. Особенно хорошо звучит третья статья, где стихи псалма читает один отец Владимир Назаркин, а хор поет похвалы на мотив греческого «Агиос о́Феос». Не так легко приспособить текст, но все-таки звучит очень торжественно, душевно...

На улице дождь. Уже стемнело. При хорошей погоде медленно, под звон колоколов, двигалась процессия с зажженными свечами вокруг Успенского собора. Теперь же решили не выходить под дождь, пройти крестным ходом внутри храма. Служба так хороша, что такой штрих, сокращающий, конечно, только внешнее величие службы, особенно не огорчает. Мы ринулись под дождь на электричку, а народ – прикладываться к Плащанице. Поневоле думаешь, что слишком много суеты в жизни, но что можно изменить? Только бы не потерять надежды на помощь и заступление Царицы Небесной.

28 августа 1991 года

В этом году праздник Успения Божией Матери у меня юбилейный: ровно 45 лет назад мы впервые переступили порог Лавры и были на службе в Успенском соборе. Больше нигде не служили. Открыли Лавру предпасхальным богослужением в 1946 году, никто нигде о том не оповещал, но слухом земля полнится, и люди узнавали об этом друг от друга весьма быстро. И верилось, и не верилось в те годы! Пока родные прособирались поехать, промелькнуло лето. Выбрались к престольному празднику Успенского собора. Как сейчас помню сырые серые стены собора, как бы нахмурившегося от многолетнего стояния без службы, без жизни. Поблескивал тусклым золотом высокий иконостас, во всем чувствовалась плененность недавним вынужденным молчанием и заброшенностью. И вот на склоне лет снова в этом соборе. Снова смотрим на икону Успения Божией Матери, поневоле приковывающую внимание: она одна из местного чина «раскрыта», то есть усилиями реставраторов освобождена от многолетних записей, которые «поновляли» ее четыре прошедших столетия. Помню ее до реставрации: тяжелый золотой фон, на котором силуэтом выступали все, окружающие одр Богоматери. Тогда мне казалось, что это оттого, что тайна покрывает в веках событие удивительной важности, к которому нельзя приближаться, чтобы не потерять благоговение. Теперь не могу не ощущать притягательную силу этой иконы, обновленной и как бы приблизившейся к нам. Только переступишь порог храма – и к ней приковывается все внимание. С порога видишь ее целиком. Огромная – 2,15 на 1,55 – икона выделяется в иконостасе своей светосилой. Соседствующие с ней иконы еще в плену записей и лака. Их тяжелое, как металл, золото фона только в солнечные дни как бы отступает, давая видеть изображение. На иконе Успения Божией Матери такого уже нет. Золотой фон здесь мерцает и светится, давая полную свободу всему многообразию оттенков золотой осени. Радостное ощущение и от сочетания золотисто-багряных красок с глубокой лазурью, и от звучания знакомых любимых стихир, и оттого, что мы находимся здесь, под сводами этого величественного собора, и ничего другого в этот момент не хочется.

Говорят, что где-то так празднуют Успение, что кажется, будто Сама Царица Небесная сходит на землю. Думаю, что это не оттого, насколько где-то величественно и торжественно проходит праздник, а оттого, как глубока любовь к месту празднования. Кто любит этот праздник проводить в Лавре, тому уже не хочется в такой день быть где-то в другом месте. По себе знаю: где бы ни приходилось бывать в любые праздники – тянет только в Лавру преподобного Сергия. Не берусь судить о том, где сильнее ощущается присутствие Божией Матери, скорее всего это зависит от твоей души, ее настроенности, ее открытости Богу. Знаю только, что редко где можно еще встретить подобную икону Успения, где бы так явлена была «боголепная» слава Пресвятой Богородицы. Выражена она явлением Господа и жестом Его: Он держит душу Ее так, что вспоминаются слова канона: «честь Тебе яко Сын Матери даруя». Держит с трогательной заботой и любованием. В верхней части иконы – восхождение горЕ души Божией Матери. Ее, восседающую на троне, Ангелы возносят к Горнему Царству. В песнопениях звучит обращение к стражам небесных врат: «се Всецарица Богоотроковица прииде. Возмите врата...»²³⁸ . Белый цвет Ее риз зримо выражает то же, что мы слышим: «гряди, Чистая....» Стоять бы лучше поближе, смотреть, слушать, благодарить Господа и Пресвятую Богородицу за то, что вернули Ее икону из «укрытия» поздними записями в действующий собор, где каждый может видеть ее, радоваться, всматриваться, вслушиваться и благоговеть. И конечно, благодарить, благодарить от всей души.

В этот раз как-то больше за душу тронул Чин погребения, совершаемый в Лавре по традиции в сам день праздника. Днем было серо, несколько раз принимался идти дождик. К вечеру стало светлеть. Очень хотелось увидеть на небе ясный голубой «богородичный» цвет небесной лазури. Для этого я вопреки здравому смыслу в дождь выхожу пораньше, чтобы успеть до начала службы пройти одну остановку пешком. Выхожу из электрички на почти пустую платформу. Идти по шоссе неинтересно, а поселком – мокро и грязновато, но зато какое блаженство идти одной! День будний, среда. Вокруг так хорошо, что слов не найти для описания. Такая блаженная тишь! С деревьев cпадают капли недавнего дождя, небо потихоньку очищается, проступает понемногу голубец наших северных мест, такой чистый, такой ясный, будто светящийся изнутри. Спешу пробежать тропинками поселок, чтобы медленнее пройти лесом, величественным, хвойным, где много больших елей. Они серебрятся от недавнего дождя. Внизу голубеет озеро. Редко когда оно так свободно от шума купающихся, от ярких пятен пляжных костюмов, от криков и движения. Озеро неописуемой красоты. Мысленно представляю здесь скит, небольшую церковочку, тихий звон и молитвы иноков... Но нельзя уходить в мечты и представления себе того, чего нет, надо спешить и здесь, чтобы не опоздать к службе. Еще не так мало предстоит пройти. Последние участки позади, впереди золотой купол Успенского собора. Теперь бы не отвлекаться ни на что, когда уже на месте. Хочется, чтобы рядом не разговаривали (это неизбежный спутник нашего нечувствия, неблагоговения, неумения ценить храм как дом молитвы²³⁹), меньше бы мешали «блюстители порядка» , часто ведущие себя совсем не так, как надо. Но, слава Богу, мы стоим здесь, стараемся отключиться от всех помех и слушаем похвалы. Написаны они по типу Службы на погребение Спасителя и переведены с греческого профессором Холмогоровым 145 лет назад. Их кое-где исправил митрополит Филарет (Дроздов). Хотелось бы, чтобы местами он написал короче, четче, яснее, но... и так отдельные фразы очень хороши. Ученые мужи не хвалят эту Службу, и пусть себе – как знают... Лучшей нет, а если эту отложить на неопределенный срок (до написания оригинальной, ни на что не похожей), то будет еще хуже... Нам, тонущим в суете, нужно не раз и не два обратиться мысленно к празднику, услышать Службу, не раз повторить стихиры... Нужно задержать внимание на прославлении Богоматери, побыть в атмосфере церковного величания Пречистой, чтобы совсем не очерстветь, не задохнуться в делах и заботах. Служащие отцы во главе с отцом наместником²⁴⁰ стоят вокруг легкой сени над Плащаницей. Легче следить за чтением, когда смотришь в книжечку со Службой. Неужели не придет отец Владимир к третьей статье? Он уже несколько лет читает слова псалма, а хор поет похвалы на мотив греческого Трисвятого. Этот момент по исполнению мне более всего нравится. Кажется, что лучше всего было бы, если б читал так отец Владимир всю 17-ю кафизму, и никого больше не надо. Даже многочисленных участников этого праздника, вышедших к Плащанице, беготни помощников... но, конечно, к хору, тем более мужскому, это ни в коей мере не относится. Просто не всегда, видимо, думает начальство, что лишняя суета, мелькание на солее фигур, что-то приносящих и уносящих, мешает нам сосредоточиться, нам грешным, у кого и без этого рассеивается внимание. Кто может стать выше этих мелочей, того не отвлекает ничто, а в помощь нам заповедано благоговейное и спокойное служение...

Но вот кончили 17-ю кафизму с похвалами, духовенство вернулось в алтарь, с клиросов полились призывы: «Благословенная Владычице, просвети нас светом Сына Твоего»²⁴¹ . Мольба о просвещении светом Сына Божия предстательством Богоматери продолжает Преображение. Только что, накануне предпразднства Успения, заканчивается во времени праздник Преображения Господня²⁴², но не кончается жажда преобразиться, измениться «лучшим изменением». Познание нашей духовной немощи Церковь возносит над землей к престолу Владычицы прося Ее ходатайства и заступления. Даже тогда, когда явно ощутить этот свет не удается (мешает глубоко укоренившаяся гордыня, которая и даром Божиим может питаться, принимая его как должное и возносясь в пагубном тщеславии), Господь милует человека по молитвам Божией Матери, радуя его душу красотой творения. И это – дар Божий, и он, как радость жить, двигаться, созерцать, достоин самой искренней благодарности, удивления, благоговения. Что это так, убеждают нас толпы с серыми, скучными, ко всему равнодушными лицами, иногда и в детстве не знакомые с тем, какой может быть самая обычная радость жить, видеть солнце, небо, землю, слышать шорохи и звуки обычной жизни. Об этом же свете мы слышим другие слова: «во свете Твоем узрим свет». «Твой свет» – это свет Лица Божия, и только в лучах такого света возможна жизнь, сознаем мы это или нет.

Настало время собираться в обратный путь. В узких окнах собора давно сгустились сумерки. Уже прикидываешь в уме: успеешь ли на такую-то электричку. Это мешает слушать и слышать канон. Ждешь славословие, чтобы после него двинуться ближе к выходу. Зашевелились хоругвеносцы, забегали ребята, раздвигая народ, двинулось духовенство с Плащаницей вокруг Успенского собора. Над тихим городом поплыл редкий звон. Огоньки свечей в руках у людей, неспешно идущих крестным ходом. Мы одним глазом смотрим на торжественную процессию, другим на дорогу к своей электричке. Скатываясь под горку, слушаем звон на бегу. Жаль, что всю жизнь бегом и все наспех, но если иначе не получается, пусть лучше так, зато в Лавре. Помехи, конечно, неизбежны везде, но и они бы меньше вредили, если бы внимательнее, собраннее, с большей сосредоточенностью провела бы Успенский пост, не зря же он предваряет праздник. Но и при всей своей неподготовленности, своем недостоинстве, при всех упущениях, слава Богу, можно было в этот день быть в Лавре. Слава Богу, что в Успенском соборе теперь такая икона. Ее вполне можно считать средоточием всей духовной силы и мощи этого древнего собора, когда-то задуманного Иоанном Грозным как более достойное место нахождения святых мощей великого Аввы (по сравнению с меньшим по площади Троицким собором). Размыслив и убоявшись свою волю поставить выше воли преподобного Сергия, Грозный не отказался построить собор, а мощи преподобного Сергия переносить не дерзнул без явного соизволения на то самого Преподобного. Слава Богу, что в наше время есть возможность молиться в этом соборе или хотя бы слушать службу, даже просто присутствовать на ней. Это, конечно, и ответственно, но если есть возможность, надо ею пользоваться и благодарить.

Мы плывем в ночь на электричке. Народу уже мало. За окнами сплошная темень. Хочется, чтобы праздник не проходил, продолжался в душе, чтобы подольше звучали в памяти стихиры праздника, чтобы посторонились все преграды, отвлечения, не мешали мысленно пребывать в том, что видели глаза, слышали уши, на что отзывалось сердце. В какой бы скромной мере это ни было – слава Богу, от всей души – слава! Только бы не прошло бесследно, не погасло так, не затерялось в потоке будней. «Благословенная Владычице, просвети нас светом Сына Твоего!»

26–27 сентября 1987 года

Как это часто, если не всегда, бывает, к празднику так и не удалось подготовиться как хотелось бы. А как хотелось? Во-первых, перечитать стихиры, которых хотя и нет, но найти можно было бы. Во-вторых, одолеть книгу, посвященную разбору канона Животворящему Кресту. Тема интересная, но написана книга так, что читаешь – как воз везешь. Надо было бы заставить себя сдвинуть этот воз, но не получилось. Пора и в храм. Идем в Смоленский, пока там служат. Кончится ремонт в Покровском храме, и у лаврской Одигитрии воцарится тишина. А пока – все живет и звенит: хор учащихся, слишком мощный (в каком бы составе ни был, хоть из трех человек) для такого маленького храма, заставляет дрожать каждую завитушку барочного иконостаса. Здесь всё так близко, как нигде. В открытом алтаре виден крест на престоле, украшенный белыми гвоздиками. Вопреки обычаю, всеми поддерживаемому, здесь мало цветов. Уже осень, скоро заморозки. Может быть, и это умножает желание принести в храм последние цветы, чтобы праздник был неотделим от радости жизни, цветения, красоты.

Как-то в этот день пришлось мне быть на Украине. Там крест украшают очень невзрачными, но ароматными цветами, которые зовут васильками (ничего общего с нашими не имеющими). А в России в это время в храмах обычно преобладают астры, гладиолусы, хризантемы.

Здесь, в алтаре, перед крестом горит свеча, хор поет стихиры. Хорошо поет, хотя и не без ошибок. В величании слова «имже нас спасл еси от работы вражия» отзываются болью, потому что «работа вражия» в жизни очень успешна… Много побед врагу подготовили наше самолюбие, лень, слабая вера. Даже понимание этого доходит до сознания долго и трудно. Думать о значении Креста за богослужением не время. Обычно думается после, или в противовес проповеди, или (что реже) – в соответствии со сказанным. В этот раз проповеди не было. Служба была как бы сжата местом и временем. Хорошо, что в электричке, когда возвращались, никто и ничто не мешало думать. О Кресте и жизни. Отец Сергий Булгаков²⁴³ говорил, что любовь Божия к миру неразрывно связана со страданием, с Крестом. Бог, желая вознести, поднять, возвысить Свое творение, встречается с противодействием ограниченности Своих людей, предпочитающих свое, пусть более земное и обыденное, но знакомое и легкое. Все падшее, земное, противится Кресту, боится его. Крест всегда входит в жизнь всякого любящего. Любовь и жертва неразделимы. Кланяясь Кресту, мы кланяемся и величаем любовь Божию, которая не побоялась выйти навстречу, снизойти не только ко всем вместе, но и к каждому человеку в отдельности. Вспоминается многое, но разрозненно. Мысли плавают, как золотые кленовые листья на поверхности лужи.

Не может не вспомниться и вечер того же дня в прошлом году, когда в тишине ночи вдруг страшный огонь обрушился на спящих и пятерых человек не досчитались в рядах учащихся…²⁴⁴ Не знаю, кто как переживал, но те, кто ответственен за недосмотр, за небрежность, недомыслие… должны были бы известись от сознания непоправимости происшедшего.

В самый день праздника были в столице. Литургия не отличалась особой торжественностью (или просто сказывается избалованность лаврскими службами?). Хотелось тишины и безлюдья, что позволило бы продолжить раздумья о значении Креста в нашей жизни. Время вообще набирает ход, а в праздники оно пролетает мгновенно. К сожалению, ритм нашей жизни почти целиком лишает человека возможности думать, а без этого дни укладываются в какую-то поточную систему, человек превращается в винтик огромной машины, как учили нас в школе. Еще страшнее то, что многие сами бегут от серьезных размышлений... хотя бы о Кресте. Можно ли сказать, что он – средоточие наших стремлений и источник решимости все терпеть? Можно ли себе честно признаться, что хочется постоянно и решительно нести свой крест, с которого не сходят, а с которого снимают? И вместе с тем крест – не только боль, узкий путь, бесконечное терпение... Есть и радость в нем. Крест объединяет всех, кому он дорог. А дорог он тем, кому и Господь дорог. Чувствовать себя не оторванным сухим листиком, сморщенным осенью и выброшенным на ветер, а живой клеткой единого живого организма – Церкви – это стоит лишений и жертв... Это уже слава и сияние Креста Христова в жизни каждого. В этом смысле Крест – красота Церкви, красота каждого в Церкви. Потому и украшают кресты. В церкви – цветами, в жизни иереев и архиереев – драгоценными украшениями, так как их жизненный крест заключается в забвении себя, а сияние драгоценностей – это слава Церкви. Если это не так, то никакие украшения не разгонят мрак души. Слава Богу, что среди всех текущих дел помнится бодрая мелодия, звучащая в исполнении лаврского хора: «Радуйся, живоносный Кресте, благочестия непобедимая победа, дверь райская, верных утверждение, Церкве ограждение... »²⁴⁵ . Слава Богу, что так много было связано с Крестом и им ограждалось... Слава Богу за все!

Декабрь 1966 года

Днем все как всегда. Конец года, отчет. Мелькают лица, бумаги. Скорее, как всегда – скорее. Но вот рабочий день окончен. Наступает вечер, а с ним и тревога: пустят ли за заветную дверь, которая из храма ведет в актовый зал Московской Духовной Академии? В этот день там особый праздник, посвященный памяти московского митрополита Филарета (Дроздова). Мы знаем об этом и потому рискуем появиться, стать около этой двери, надеясь лишь на чудо. Нас могут, конечно, и выпроводить. У нас нет авторитетных знакомых, нет даже кого-нибудь среди учащихся, кто бы заслонил широкой спиной от пытливого взора дежурного. Чего же ждать в таком случае? Прошли просторные рясы и мантии, блеснули золоченые кресты именитых отцов, повеяло духами от их матушек. Улыбаясь, приветствуют друг друга, радуясь встрече. Им широко открыты все двери. Нам же – «хождение по мукам». Вся мука в неопределенности. Желающих попасть много, дежурных тоже много. Кто-то пробует провести своих обходным путем. К ним присоединяется цепочка того же жаждущих. Неумолимый студент-дежурный отрезает: «Поворачивай (своему однокашнику, а с ним и всем примкнувшим) и – через храм». Топчемся, поглядывая вверх. Наконец оттуда махнули: разрешили пустить на оставшиеся места. Толпа хлынула по лестнице, заполнила проходы. Кое-кто из студентов встал, уступив свое место гостям. Нам уж только б постоять у стеночки разрешили!.. Впереди длинный стол, над ним большой овальный портрет митрополита Филарета в профиль в полном архиерейском облачении. В прошлые годы был другой, где митрополит Филарет изображен в скуфейке, более приветливо смотрящим на собравшихся. Кое-как разместились. Вошел Патриарх (Алексий I), митрополит Пимен, архиепископ Алексий²⁴⁶, ректор²⁴⁷ и инспектор Академии, наместник Троице-Сергиевой Лавры²⁴⁸ и другие. «Царю Небесный…» – запел хор, подхватили находившиеся вперемешку с гостями студенты, и, осмелев, включились остальные.

«Царю Небесный…» поют все так слаженно, будто и впрямь «единым сердцем и едиными усты». Нам, оказавшимся здесь сразу после совершенно другой обстановки, кажется это общее пение началом совсем иной жизни, ничем не похожей на только что оставленную. Мы здесь почти как в сказке. Пропели, сели. Объявили тему доклада, в котором говорили о митрополитах Платоне²⁴⁹ и Филарете как об учителе и ученике. Параллели, даты, цитаты... Восторженные похвалы современников, подчеркнутое значение обоих архипастырей для Русской Православной Церкви. Все это вне сомнения. Почему-то мне кажется, этого мало. Хочется узнать о тех трудностях, которые, конечно же, были. О том, как они их преодолевали, что им помогало. О той серьезной, глубокой внутренней работе, без которой они, кажется, не обошлись. К сожалению, докладчик этого едва коснулся. Так же, чуть ли не одной фразой, пытался обрисовать обстановку, время их жизни. Может быть, присутствовавшие все это давно знали, но мне трудно было увидеть живых людей за столбиком цифр и передвижений по этим цифрам на иерархической лестнице. По окончании доклада Патриарх добавил несколько слов, но его дополнение казалось значительнее всего доклада. Митрополиту Филарету пропели «Вечную память» победно и торжественно. Ректор МДА епископ Филарет объявил присутствовавшим, что один из студентов, теперь клирик Болгарской Церкви, написал стихотворение, посвященное памяти святителя Филарета. Теперь перевод этого стихотворения прочитает студент четвертого курса В. Начал студент едва слышно, потом расхрабрился, стал читать громко, даже звонко. В стихах чувствуется Родина автора – Болгария, с благодарностью вспоминающая митрополита Филарета.

Настало время вступить хору в общее празднество. Объявили, что будут исполнены стихиры праведному Филарету Милостивому, «Величит душа Моя Господа…», «Свете Тихий» и другое.

Неожиданно гаснет свет. В первое мгновение – беспросветный мрак. Приглядевшись, заметили сияние лампады в углу перед образом Спасителя, оттаявшие постепенно оконные проемы, силуэт колокольни в ближайшем окне и дальше, уже за монастырской стеной, гирлянды огней. Там – большой, шумный мир, залитый электрическим светом. Здесь-небольшая группка людей слушает при едва заметном сиянии лампады пение хора. Там – текучка, спешка, будни, здесь – праздник. Здесь не только те, кто сидит или стоит, прижавшись к подоконнику, но и те, о ком помнят. Это кажется символичным. Сейчас здесь, как в жизни. Один огонек, но – лампады. Свет, пусть не яркий, но живой. И тьма его не гасит²⁵⁰. И не страшно, потому что все вместе. Пусть незнаемые, но все-таки объединенные одним общим стремлением достойно почтить святителя Филарета, а значит – все в главном свои. И хор так хорошо поет!

Свет починили. Замигали длинные трубки дневного света, загорелись желтоватые лампочки люстры. Все сразу стало более обычным, исчезла таинственная ощутимость символа.

Ректор благодарит Патриарха, присутствующих. Патриарх сказал в ответ несколько слов. Всегда приятно слышать слова, сказанные спокойно и просто, без бумажек. Общим пением «Достойно есть» закончился памятный Филаретов день.

Пора ставить точку. Не знаю, удалось ли выразить то слияние двух миров: нашего, земного, видимого с не менее реальным невидимым, какое присуще святой обители преподобного аввы Сергия, того чуда, каким она является для всех нас, живущих в таком непростом веке... Могу только повторить неизменное: Слава Богу за все! Его хватило бы для выражения благодарности и без этих страниц, но они просились из души – и вот появились на свет. И за них – слава Богу и преподобному авве нашему Сергию.