... Во всяком благочестии и чистоте...

Я ничтожный и скверный человек; прости меня за все, что я тебе худого приношу, хотя бы неумением руководить тобою и другими. Я ничего не умею делать. Н не сумел воспитать тебя. Есть хорошее у тебя от прежнего, а я ничего тебе доброго не привил: Мои лучи не действуют далеко. Горе мне! Я никуда не гожусь, и дать ни раньше, ни теперь ничего не могу, разве по доверию приходящего, по вере его. Если же Христос, за неверие их, за недостаток веры, не мог сотворить чудес многих, то здесь худший случай, чем Христос, здесь хуже чем нуль.

Поэтому, если есть добрая возможность, при моем ничтожестве, то не от меня, а от Господа по твоему доверию. По вере твоей да будет тебе, и через тебя я да буду лучше.

Я, по своему окаянству, все лежу и думаю, что я болен, Ты, конечно, больнее меня, и что моя простуда и горловая боль с инфлюэнцией, в сравнении с твоими болезнями, усталостью и страданиями! В моем изнеможении только моя вина: не умею превозмочь. А что до элементов ваших, вообще, добавлений к моему изнеможению, то тоже виноват я, не сумел вас возрастить и воспитать терпеливыми и незлобивыми ко всему.

^«Не знаете, какого вы духа», – Ах, мать, все это человеческое; но не думай, что я тебе не сочувствую в твоих переживаниях. Я ведь еще хуже, слабее, мельче, ничтожнее тебя, я виноват во всем. Я не являю собою примера «послушателя» истинного исполнения Евангелия Аристова, не приближаюсь к безграничной абсолютности Христа и Евангелия. Горе мне, мать, горе! Раз сам не умею, куда же других поучать! Впрочем, я это сознаю. Да что в том толку? Горе мне, горе! Прости меня и покрой своею любовью, ради Господа! Я не умею управлять и о. З... – все мы такие собрались; потерпим вместе. Будь хоть ты истинной послушательницей Евангелия Христова, если другие, особенно я, так плохи. Ах, мать, мать! Мне стыдно пред тобою за мое более, чем никудашество. Я в своих действиях не хочу никому угождать и внутренно совершенно независим, мне совсем неважно,что и как обо мне говорят (знаю даже, что худого стою), и оно спасительно для меня, но не для говорящего: знаю, что стою осуждения, но не хочу подавать повода к нему, ни судить сам. Вообще в суждениях обо мне и в похвалах я не заинтересован, лишь бы все спаслись. За меня же: предоставим, чтобы ответил Бог и жизнь. Я поступаю не рассуждая, как говорил бат... и ничего особенного не изменил.

Только не отстраняю, как прежде, и не отказываюсь, не слушая. Раньше был резче, но не признавал себя вправе говорить, теперь не в праве не слушать по послушанию о-у Алексию, не как о. А-ю, а как призвавшему пророку – старцу. И горе мне, если не послушаю сего призвания. И не могу не послушать (недаром я избрал для своих занятии после магистер. ст. – Иеремию, см. у него гл.20).

Старцы никогда не принадлежали только кругу своих духовных детей, не замыкались в него. Долг, естественно вытекающий из моего положения, быть для всех всем, чтобы спасти хотя некоторых. Я скверный, но хочется, чтобы все спаслись и не страдали, а страдают все и много. А мне хочется, хоть и не умею, послужить всем.

Но хоть и не умею, хоть и неспособоен, послужить хочется. Помолись, да поможет мне в этом Господь, несмотря на мою дурость, бестолковость, непрактичность и неумение служить душам, которых не умею понимать. Ах, горе мне, видно, я не за свое дело взялся, неспособен к этому, только врежу, а пользы не приношу. Для меня нет чужих. Не знаю ничего, кроме того, что в некоторых случаях служения нуждам чужих я испытывал такое ясное и определенное чувство удовлетворения, что для меня нет никакого сомнения, что я должен был именно послужить этой чужой душе. Чужих нет, а есть мой долг служить всем. Это голос моей совести. Жалеть-то всех равно следует, только по разному. Ваши дела – мои дела и радостные. Я во всем отчётливо сознаю, как я должен поступать. Я оказываю внимание /это отчасти секрет, и я по доверию пишу тебе/ тому, кто сделал мне /и своей душе/ особенно много зла и был особенно несправедлив ко мне и моему делу.

Перемена во мне (переход от гомеопат. дозы) исходит извнутри моего устроения (не настроения). Тут виновато немного то,что я внутренне ухожу в себя и от действительности. Ах, мать, мать!

Так хочется уединения; неужели и ты меня не понимаешь и не поймешь? Хорошо бы остаться в одиночестве; но нельзя только ради вас. Хотел бы духовно поститься, но нехватает, увы, уменья, выдержки и способности к уединению и безмолвию.

Я не придаю никакого значения своим посещениям и, хотя, по сознанию пользы для посещаемых, не отказываюсь, но очень тягощусь ими по существу. Разговоры же вообще мне не интересны; если бы можно было, все время молчал бы.

Я умоляю и очень хочу тихой молитвы, но решительно восстаю против создающихся особых молебствий за меня и по поводу меня. Это только интимно возможно; но я запрещаю всякие подчеркивания; мне уже и от ковриков некуда деваться. Слава не в том, что «почитайте меня такие-сякие», а в том, чтобы смиряться и давать, и отдавать.

Вообще в твоих планах обо мне исключи всякую роскошь, хотя бы и ради моего настоятельства. Роскошь и что-либо в ее роде меня смущают. Это не моя стихия и не идет ко мне, а мне нужно культивировать другое направление – крайней простоты. Ведь мы с тобою – будничные и любим будни. Я даже боюсь особого внимания ко мне.

Мои лучшие ученики (ученицы), наиболее желающие мне подражать, не то думают делать, что я хотел бы. Конечно, это мне свидетельство моей негодности, как учителя и деятеля, – примера нет, и слово не действенно. Я хочу затениться, я сознательно отхожу от всяких выражений внешних подчеркиваний меня; и так везде коврики, все подчеркнуто, нигде не ступишь без выделения тебя, – уж я и внезапно подхожу, – очень это тяготит меня; и недостоин и не то все это, что нужно душе и что останется вечно; все это до минимума нужно свести, а мне бежать от всякого величия, подчеркивания меня; внимания и так много, не понимающего моих стремлений. Итак много мои духовные дети воздают мне неумеренных внешних действий, проявляют ненужную ревность, неправильное почитание человеческим чувством. Например, смотрят на других отцов, как на неравных со мною, а я только и стараюсь о том, чтобы затемнить себя ими, а вы мне мешаете.

Я знаю всем существом, что они – небо, а я – земля, они умеют – я не умею, они – высота и глубина, а я – ничтожество! Прости! Мои – уничижающие себя, а не других, и не мешающие мне уничижаться. Мне гораздо полезнее во всех отношениях во всем смиряться. Мне радостна любовь ко мне, – но неприятно обращение внимания на меня. Я желаю успеха дела нашего и возможного затемнения себя. Я ощущаю себя больше монахом, чем архиереем, и в этом – драгоценность полагаю, хотя и недостойная. Я считаю, что только временами обязан ощущать себя епископом, а вообще надо быть монахом, хотя и очень мало монахов.

Я никогда лично не обижаюсь и. другим не благословляю обижаться.

Это – не по Божьи, не по-Христову. Если Христос мог всегда прощать, то и я, недостойный Его раб – тем более. Мне от многого больно, но я стараюсь учиться, – понимаю, что мне нужно смиряться. Я болею о многом, но, конечно, это не остановит меня от одурения вашему спасению. У меня иная психика и иной строй рассуждения. Любовь есть, только я не умею любить как следует. Может быть, по глупости я не умею ответить тебе. Да, видно, не умею; прости, дорогая, прости.

Я сам стону от очень многого и человеческая немощь естественна у тебя, как ее много и у меня; ты, конечно, сильнее меня – и оба мы сильны Богом и с Богом.

Ты переоцениваешь меня и пристрастна ко мне. Бот я себе цену знаю – самая ничтожная. Я знаю себя плохо, но мерзость свою достаточно, чтоб не обольщаться и без оправданий сказать, что я за птица! Я буду в аду за мерзость мою, а ты – у Господа, в раю пресветлом, дитя мое. Хорошо бы мне с тобою быть! К смерти надо готовиться, но не к смерти, а к жизни вечной. В отношении же моей смерти молись: сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим. Молись, молись, что бы ни было – молись...

В сознании своей немощи ищи Его силы, Христа призови, светися Им и светлейся. Дóндеже свет имате, веруйте в свет, да сынове Света будете.

Аминь.