Глава III . Теория Фетишизма

Теория фетишизма (Fetischismustheorie) о религии, ее сущности и происхождении в роде человеческом не есть собственно теория самостоятельная. Скорее всего на нее можно смотреть только как на особый вид или дополнение теории натуралистической вообще.

Особенность натуралистической гипотезы о религии и ее происхождении, как мы видели, состоит в том, что защитники ее полагают сущность религии в страхе человека пред грозными и разрушительными явлениями природы и в опасении его за свое физическое благосостояние, – что будто бы и заставляет человека с одной стороны боготворить силы природы, а с другой – умолять и задабривать их различными подарками в надежде на их снисходительность и милость. Многие мыслители, как напр., Г. Спенсер, Ф. Шульце, Пешель, Гельвальд, Тайлор, Каспари, Лефевр и др.. не могли удовлетвориться таким объяснением сущности и происхождения религии в роде человеческом. И они были правы. Натуралистическая гипотеза оказались несостоятельною не только пред историею религий и наукою сравнительного изучения религий, но и пред фактами: действительности нашего времени. По этой гипотезе, первоначальною формою религии должно быть религиозное почитание сил и явлений природы; а между тем оказывается¹³², что „еще и в настоящее время не все встречающиеся на земле низшие народности почитают звезды, а многие бразильские племена и племена Альфуру, обитающие на западном берегу Новой Голландии, подобно животным, относятся совершенно равнодушно в религиозном отношении к грому и молнии“.

Замечательно, что самыми непримиримыми противниками натуралистической гипотезы о религии, ее сущности и происхождении явились новейшие мыслители, известные под именем эволюционистов. Объясняя все явления жизни человеческой эволюциею или путем постепенного развития, они только при помощи этого принципа надеются разрешить также и вопрос о происхождении религии в роде человеческом. С этой точки зрения защитники натуралистической гипотезы эволюционистам кажутся слишком непоследовательными и чрезмерными фантазерами. „Странным кажется, но ничуть не будет преувеличенным, говорит Каспари, если мы заметим, что в этом отношении первобытного человека нередко все еще представляют себе как бы благодушно прогуливающимся в раю Адамом. Охваченный задумчивым, благочестивым настроением и одушевленный благодарностию ко всемогущему Существу, этот первобытный человек устремляет де свой взор в широкое небо, чтобы не только радостно и трогательно рассматривать здесь отдаленные светильники звезд, луну и блестящее солнце, но преимущественно для того, чтобы молния, гром, гроза и бури возбуждали в нем предчувствие божественных сил, и таким образом создавали в нем чувствования, соответствующие возвышенному всемогуществу“. Таким сентиментальным существом первобытный человек, по мнению эволюционистов, быть не мог, а потому и не мог сразу достигнуть той высокой ступени религиозного сознания, на которую его возводят защитники натуралистической гипотезы.

Первобытный человек, по учению эволюционистов, ничем существенно не отличался от животных, – ни своими психическими силами, ни своими органами внешних чувств. Круг его наблюдения был столь же узок, как и у животных; а потому и существенное для религиозного сознания чувство зависимости у него могло развиваться лишь в такой же постепенности, как и у животных, наиболее близко к нему стоящих, напр., обезьян. При более точном наблюдении, говорят эволюционисты¹³³, мы легко достигнем результата, что высшие животные относятся вполне апатично и равнодушно к блеску звезд, к грому, молнии, грозе и бурям, равно как и к другим кажущимся возвышенными явлениям и объектам внешней природы. Высшие животные наших зоологических садов, которых мы имеем возможность наблюдать с полным вниманием, совершенно безучастны к особенным явлениям природы. Дождь и гроза, бури и солнечный свет не привлекают к себе их внимания; они как будто бы даже и не замечают, что происходит над их головами. Напротив их одновременные действия и движения ясно свидетельствуют, что своими внутренними чувствами и вниманием они наблюдают только чрезвычайно узко ограниченный круг зрения. Ежедневно повторяющиеся явления, как бы они ни были величественны и поразительны, их не интересуют совсем; они бывают неравнодушными только к тому, что находится в теснейшем отношении к их самосохранению. Ко всякому новому предмету, как бы он ни был поразителен, но если только он безвреден, они становятся равнодушными чрезвычайно скоро. Так же должен был относиться будто бы ко внешней природе и человек. Он не мог быть равнодушным к тому, что угрожало ему вредом и лишением безопасности; явления же внешней природы, по мнению эволюционистов, не могли иметь такого значения для человека, как и для животных. „Но как сравнительно мало, говорит Каспари, были вредными для древнейшего первобытного человека, который ведь, как мы знаем, еще не был земледельцем, солнце, луна, звезды, гроза и дождь и как все эти объекты по той же причине должны были слишком далеко стоять от него и его действительных интересов! Все эти предметы и явления во внешней природе даже и не касаются прямо человека, – самая молния умерщвляет лишь столь редко, что мы не должны удивляться тому, каким образом даже обезьяны, которые, живя на верхушках деревьев, наиболее подвержены ее ударам, совершенно не замечают этого столь сильного врага“.

Признав таким образом неудовлетворительною натуралистическую гипотезу о происхождении религии, эволюционисты предложили свою и притом – даже в двух видах, из которых первый принято называть теориею фетишизма, а второй – теориею анимизма.

Слово „фетиш“ происходит от португальского слова „feitiço“, потому что португальцы этим словом называли идолов, которым поклоняются языческие дикари; а португальское слово „feitiço“, по изъяснению филологов, происходит будто бы от латинского слова factitius, первоначально обозначавшего (будто бы) искусственное изображение, а потом вообще чудодейственное волшебное средство, амулет, идола. Верно ли это словопроизводство или нет, для нас в данном случае не важно; но словом фетишизм принято вообще обозначать ту степень религиозного сознания, на которой находятся дикари, почитающие живыми божествами различные неодушевленные предметы, как, напр., кость, раковину, палку, львиный хвост, волос, чурбан, камень, деревья, горы, реки, моря и т. д. А так как эволюционисты между прочим признавали, что фетишизм есть низшая ступень в развитии религиозного сознания человечества, то поэтому первый вид эволюционной гипотезы, предложенной для разрешения вопроса о происхождении религии в роде человеческом, и называется теориею фетишизма.

Путь постепенного развития религиозного самосознания человечества, по мнению эволюционистов, был следующий.

Так как антропологическими исследованиями будто бы установлено, что мы не должны думать о первоначальном совершенном состоянии человека, а напротив должны примириться с мыслию о весьма примитивном, грубом, даже животном начале жизни человечества, то как в культуре вообще, так и в религии в частности мы должны видеть повсюду только постепенное развитие от низшего к высшему, от несовершенного к более совершенному и возвышенному. Эти антропологические исследования заставили даже Шлейермахера начальное состояние религии назвать „слепым и грубым фетишизмом“. Религиозное почитание, следуя слепому инстинкту самосохранения, первобытный человек должен был оказывать, говорят эволюционисты, тому объекту, который, по-видимому, вторгается так или иначе – разрушающим или споспешествующим образом – в борьбу его с природою и людьми за свое существование. Камень, о который споткнулся его враг, желавший нанести ему смертельный удар, дерево, которое расколола молния, не причинив вреда человеку, растение, сок которого даровал ему облегчение во время болезни, животное, доставляющее ему пищу или служащее ему товарищем, все это могло стать предметом религиозного почитания для первобытного человека, насколько неожиданную помощь, оказанную ему, он не мог объяснить себе иначе, как тем, что мыслил ее дарованною вышечеловеческими инстинктами и силами. Все, что внезапно, загадочно, могущественно вторгается в его жизнь – помогая или разрушая – становится для него богом. И все, что происходит из этого места, камня, дерева, животного, или находится с ним в какой либо связи, становится для него тайною, таинственным носителем и медиумом чудесного знания, чудесных сил¹³⁴. Главною особенностию фетишизма эволюционисты признают еще индивидуальность: здесь каждое отдельное лицо имеет своего особенного бога и притом для определенных только целей и на определенное лишь время. Взор человека в это время еще не поднимается к небу; только ближайшее и осязаемое доступно человеку; камень, как фетиш, еще не символ божества, а само божество: он сам обладает чрезвычайными и сверхъестественным силами. Такого рода религиозное почитание еще и в настоящее время существует у африканских и австралийских Негров.

Тотемизм северо-американских индийцев, по учению эволюционистов, составляет вторую ступень в постепенном и естественном развитии религиозного самосознания человечества. На этой ступени почитаются уже животные и растения, как покровители людей. У австралийцев такие животные называются kobong или kopong, у жителей Полинезии – тики. Если начальник племени или глава какого либо частного семейства, после известного аскетического подвига прикажет считать копонгом или тотемом какое либо животное или известного рода растение, то каждый, принадлежащий к этому племени или семейству, обязан щадить т. е., не умерщвлять такого животного и не ломать такого растения. Здесь в животном или растении часто мыслится уже пребывающим дух-покровитель, в большинстве случаев – кто либо из умерших людей.

Дальнейшим шагом в постепенном развитии религиозного сознания эволюционисты считают идолятрию или почитание высшего существа в каких либо видимых предметах.

Выше идолятрии стоит шаманство – ступень религиозного сознания, которой свойственна вера в чародейство при содействии злых духов.

Политеизм арийских племен состоит в веровании, что за естественными явлениями и силами природы скрываются божеские или сверхъестественные существа. Здесь предметом религиозного почитания служат самые разнообразные предметы внешнего мира: человек, солнце, луна, звезды, различные виды животных, растения, реки, разбитые камни, оторванные скалы, стоящие одиноко выступы в горах и т. д.

Выше политеизма эволюционисты ставят дуализм, в котором все многоразличные боги политеизма сводятся только к двум принципам – доброму и злому – или к двум высшим существам.

Из дуализма уже будто бы развился постепенно монотеизм.

Вот тот путь, которым, по мнению эволюционистов, совершалось развитие религиозного сознания или религиозных верований человечества. Исключения не делается даже и для христианской религии.

Хотя Юм более всего склонялся к натуралистической гипотезе о сущности религии и ее происхождении в роде человеческом, но защитники эволюционизма находят¹³⁵ у него первые начала и для своей теории фетишизма. Для них важно, что Юм отверг всякие трансцендентальные основы для объяснения того, как произошла религия, и вместо них старался психологически вывести из эмпирического существа человека те факторы, которые образуют религию. „У первобытных людей, думал он, можно предполагать только самые обыкновеннейшие ощущения человеческой жизни, – стремление к счастию, страх пред несчастием, ужас пред смертию, жажду мщения, желание есть и другие потребности: только эти мотивы и влияли на них“. К этим мотивам страха и надежды, как „богообразующие“ факторы Юм присоединяет еще с одной стороны незнание природы и ее явлений, а с другой – силу человеческого воображения, фантазию. „Мы постоянно колеблемся, говорит Юм, между жизнию и смертию, между болезнию и здоровьем, между изобилием и недостатком. Сокровенные причины изливают на человеческий род эти блага и эти бедствия; часто они действуют тогда, когда меньше всего предполагаем мы, и образ действия их есть тайна. Эти неизвестные причины суть постоянные объекты нашего страха и нашей надежды, и в то время, как ожидание неизвестного будущего мучит нас и нарушает наше спокойствие, воображение работает с своей стороны, чтобы человек составил себе представление о тех силах, от которых мы в такой степени зависим. Невежественная толпа понимает причины не философски, но лишь неопределенно и сбивчиво; а сила воображения ее, всегда занятая тем же предметом, старается составить о нем более определенное представление. Чем более ум направлен на причины, тем более он усматривает, как непонятны их действия, и тем менее его удовлетворяют такие исследования: он вынужден был бы бросить столь трудное предприятие, если бы присущее человеческой природе влечение не тянуло его к системе, от которой он ждет объяснения. Люди вообще склонны все существа представлять себе человекоподобно, все предметы облекать свойствами, которые принадлежат им самим и которые они замечают в самих себе. Мы видим на луне человеческое лицо, в облаках, – войска, – и все имеем склонность приписывать добрую или злую волю без различия всем вещам, которые нравятся нам или нам противны“. Отсюда происходит частое олицетворение и прикрасы, которыми воображение обогащает поэзию: „деревья, горы и реки олицетворяются, неодушевленная природа получает жизнь и чувство“. „Можно ли после этого удивляться тому, – спрашивает Юм, – что при совершенном незнании истинных причин, род человеческий, дрожа при мысли о будущем, подчинился непосредственному господству каких-то невидимых сил, предположив в них интеллигенцию и чувство?“ Само собою понятно, что такой взгляд на религию нам еще не дает права признать Юма защитником теории фетишизма; но тем не менее эволюционисты справедливо усматривают у него те начала, на которых только и может быть построена эта теория.

Далее к числу своих предшественников защитники теории фетишизма относят ученика Юма – Б. Констана. Констан утверждал, что человеку присуще „религиозное чувство“; но, подобно Шлейермахеру, под этим чувством он разумел лишь „ощущаемую человеком потребность поставлять себя в связь с окружающею его природою и неизвестными силами, которые, как ему кажется, оживляют эту природу“. „На основании этого чувства, говорит Констан, дикарь почитает различные предметы потому, что он должен что-либо почитать“, а „поскольку человек постоянно направляет свои религиозные представления на неизвестное, дикарю же все неизвестно, то религиозное чувство и обращается ко всему, что оно встречает, а особенно в виду того, что каждый предмет ему кажется живым. Таким образом, окруженный могущественными и сильными предметами, имеющими постоянное влияние на его судьбу, он между этими предметами оказывает свое почитание тому, который наиболее сильно действует на его воображение. Решающее значение здесь имеет, конечно, случай“.

Мейнерс в своей „Allgemeine kritische Geschichte der Religionen“ (Hannover, 1806) собрал очень много ценного материала для истории религии диких народов; но вывод, к которому он пришил в своем сочинении благоприятствует в особенности теории фетишизма. „Нельзя отрицать, говорит он, что фетишизм есть не только древнейшая, но и всеобщая форма богопочитания“. Весьма энергично он старается доказать, что недостаток правильного познания природы был единственною причиною многобожия, т. е., что „для необразованного человека все Бог, или становится Богом, и что еще теперь, как и вначале, все обыкновенные и необыкновенные события он считает предзнаменованиями или действиями гнева и милости высших сил природы“.

Впрочем, истинным виновником теории фетишизма следовало бы признать Гот. Фил. Хр. Кайзера¹³⁶ , этого крайнего дарвиниста – раньше самого Дарвина и эволюциониста, предупредившего Спенсера. „Первообраз (Urschema) так называемого Адама, – говорит он, – был еще без выражения духа. Прозябая вначале, подобно растениям, непроизвольно – пассивно, затем, подобно животным, необузданно и по- лудико, руководясь лишь инстинктом (чтобы не погибнуть), человек называет животное своею матерью. Еще Форстер нашел каких-то жителей острова Малликоли в высшей степени похожими на обезьян“. Высказав эти общие предположения, Кайзер излагает далее сбой взгляд на фетишизм следующим образом. „Что развивающемуся человеку, когда он становится дитятей и когда чрез нужду происходит у него сильное возбуждение, является в первых мечтах фантазии, то он считает действительностию. Ибо деятельность фантазии имеет такую всепобеждающую силу, что сновидение дикарь не считает небодрственным состоянием. Если он и был глуп и не деятелен, то теперь уже его представление о каком либо предмете становится для него созерцаемым представлением, т. е., ему пред чувствами является также и божественное. Конечно, первейшая форма религии нам должна казаться поэтому недостойною и низкою. Первое, что попадается ему на глаза, – любой кусок дерева, камень, животное, звезда, на которую человек натолкнулся, которую он считает для себя опорою, становится для него новым богом. Не чудо, что без упражнения душевных сил, без знания и опыта, без особенных изобретений и унаследованной культуры, без развития нравственного побуждения, напряжение чувств, сила воображения, а со временем и принуждение начинающего разума – искать, для действия какой либо причины, при чем ближайшая причина принимается зa последнюю и наивысшую, – далее непосредственное чувство удивления, скорби, страха, грубо-чувственное побуждение к самосохранению и своекорыстие, благодарность и склонность заменяют грубому дитяти природы разум, и религиозно-робкое чувство пред действующими благодетельными и враждебными, все равно, одушевленными ли или неодушевленными силами (ибо те и другие кажутся ему имеющими волю и силу что либо причинить ему) во всем хаосе существ предшествует всякому рассудочному понятию, всякой абстрактной идее разума. Великой идеи единства мировых явлений первобытный человек не мог понять среди того, что его окружало. А сюда принадлежат прежде всего окружающие его простые и отдельные, чрез его внешнее воззрение определяемые, видимые или, по крайней мере, слышимые и чувствуемые, легко воспринимаемые бездушные вещи, действия, свойства и события на земле, на которые направляется его внимание, как у малолетних детей, и которые особенно чрез блеск, скорость, величину, силу звука, давления и т. д. возбужают его дремлющее внимание и потому признаются им одушевленными, которые на низшей ступени культуры не могут даже называться собственно богами и не предполагают особенного почитания, но суть только суеверие, фетишизм, хотя они и считаются особенными волшебными силами... Природа дела, история и землеописание свидетельствуют, что фетишизм, почитание чувственных предметов и действий природы, есть самая первейшая религия народов. Лестница человеческого образования начинается на земле и теряется своею вершиною в небе, в бесконечном“.

К числу своих предшественников современные нам защитники теории фетишизма – Шульце и Каспари – относят также и Фил. Христ. Рейнгарда¹³⁷ . Действительно, у Рейнгарда высказывается мысль, благоприятствующая этой теории. „История человечества, говорит он, представляет поразительные различия и поразительные сходства в образе поведения и мышления народов. Основание первых заключается во внешнем положении, основание последних – в естественных способностях человека. Одним из тех пунктов, в которых народы согласны повсюду между собою, является существование религиозных идей. Поэтому основание их происхождения должно заключаться в самом человеке. Поскольку они встречаются на каждой ступени человеческой культуры, они должны иметь связь со всеми человеческими стремлениями и душевными способностями. Но поэтому именно их характер и не может быть иным, как только преходящим и различным в различные времена и у различных народов. Если мы хотим отыскать происхождение религиозных идей в истории, то нужно возвратиться ко временам самой крайней грубости древних народов. Что их религия была монотеизмом, этого нельзя доказать. На самой низшей ступени культуры мы находим фетишизм. Здесь человек чувствует себя в беспомощной зависимости от природы. Можно ожидать, что в этот мрачный период душевные силы обнаруживают свою деятельность только в крайне незначительной степени. Как чувственно-разумное существо, человек созерцает предметы, производящие впечатление на его чувства, как существующие один возле другого и один после другого: тем не менее его внимание точно так же, как у детей, направляется преимущественно на видимые или внешне-созерцаемые предметы и на те из слышимых, которые вместе с тем возбуждают сильное чувство. Наивысшею степенью его рассудочной деятельности является, быть может, та, что он становится внимательным к причинам тех явлений, которые возбуждают его способность чувствования. Эта способность чувствования становится тогда наиболее действующею. Таким образом в то время, как образованные люди стараются ослабить ее силу и подчинить ее высшему началу, у необразованных она является господствующею и наиболее действующею. Чувство неотделимо от стремления. В чувственно-модифицируемой природе человека есть побуждение, стремящееся к сохранению тела, с удовлетворением его соединяется удовольствие, с препятствием ему – неудовольствие. Поэтому чувственное побуждение и разделяется на два вида: симпатии и антипатии: степень силы, в которой оно выражается, определяется степенью удовольствия или неудовольствия. Если действие, которое возбуждает неудовольствие или скорби, предвидится, то чрез предупреждение (Anticipation) чувства происходит страх и мы стремимся избежать этого действия и затруднить его. Чувство – собственною силою затруднить его – называется мужеством. Если страх чрезмерен и действующая сила далеко превосходит нашу и для нас непобедима, то слабый теряет всякое чувство собственной силы, льстит, просит, хвалит, дает, что может дать. Если действие происходит быстро и неожиданно, то оно потрясает органы противоположным их всегдашнему направлению образом: отсюда – мгновенная остановка всех представлений и быстро измененное течение соков тела. Быстро и сильно аффицирующее действие, не угрожающее однако же опасностию, возбуждает удивление. Это – те чувства, которые имеют основание своего происхождения в самой телесной организации, и которые тем безграничнее господствуют над человеком в его грубейшем состоянии, чем менее он с одной стороны знаком со способом действия природы и чем менее он с другой стороны в состоянии противопоставить ее действиям доводы ума или основоположения разума. Впрочем, эти чувства имеют свой особый смысл в отношении к предмету, который их возбудил. Тот предмет который возбудил ужас и удивление, рассматривается и обозначается как нечто чрезвычайное; тот, который возбудил страх и скорби, неизвестен; но оба наводят страх как вещи могущественные. Тот предмет, который возбуждал удовольствие, чрез перенесение действия на его причину, становится предметом благоволения и благодарности, или как средство возобновить удовольствие или удержать воспоминание о нем, – предметом влечения, которое будучи усилено привычкою, становится привязанностию. Но человек, совершенно не упражнявший своей рассудочной силы, естественно останавливается на ближайшем; он ничего не знает о сцеплении причин и действий, ничего не знает о механических силах и организированной материи. Он поэтому не делает никакого различия, – одушевлен ли предмет или не одушевлен, имеет ли он волю или только силу делать ему доброе или злое; он не старается также и о том, чтобы каждый раз познать истинного виновника действия. Таким образом легко может случиться, что вместо истинной причины он признает тот предмет, который в момент последовавшего действия прямо бросился ему в глаза, или тот, который он уже наперед признал виновником своего удовольствия или неудовольствия. Равным образом столь же мало следует удивляться, когда человек, мышление которого не простирается далее его кругозора и который по своей неподвижности и бездеятельности остается только при том, что дано ему отвне и созерцается в пространстве, – не склонен отыскивать невидимые причины воспринятых действий, или неспособен понять невидимую причину иначе, как в известном пространстве и мыслить ее в видимой вещи. В силу законов своего рассудка он мыслит какую либо причину действия, которое он ощутил, помещает ее в видимый предмет, и ожидает от него дальнейших подобных действий. Следовательно, он приписывает этому предмету то, что мы не можем назвать иначе, как выражениями: сила, душа, жизнь, и таким образом дикарю, – говоря нашим языком, – вся природа является одушевленною, все полно чародейства, и все явления в телесном мире не что иное, как игра сокровенных волшебных сил. Таким образом, все без различия, что может производить благо или горе, не только животное, которое грозит растерзать человека, но также и дерево, которое его успокаивает, река, доставляющая ему воду и рыбу, – равно как и всякий предмет, с которым соединено воспоминание приятного или возмутительного события, или образ которого представляется в сновидении, или который чрез простое сосуществование с каким либо случаем получил вид его причины, – все подобное принимается с любовию или со страхом и отличается от других чрез выражение расположения и отвращения. Вот каким путем естественные объекты становятся для людей фетишами“.

Наконец, общие начала, на которых построена теория фетишизма, можно находить также у Фейербаха, А. Бастиана и Дарвина. Тем не менее самым выдающимся защитником эволюционной теории фетишизма в наше время должен быть назван, без сомнения, Ф. Шульце¹³⁸ .

Ф. Шульце расширил понятие фетишизма до такой степени, что стал разуметь под ним почитание не только камней, чурбанов, палок, рыбьих костей, львиных хвостов, деревьев, гор, морей и рек, но также и солнца, луны, звезд, неба, земли, животных и вообще всего, что только, по мнению дикарей, не произведено руками человека¹³⁹. По убеждению Шульце, вера в богов обязана своим происхождением естественному стремлению человека отыскивать для каждого явления какую либо причину. Разрушительные или благотворные явления, производимые силами природы, как напр., гроза, бури, дожди и т. п. не могли быть предметом наблюдения первобытного человека, пока он не начал заниматься земледелием, небо для него как бы не существовало; едва-ли он даже замечал его; круг его наблюдения был весьма узок, да и сам он, ничем существенно не отличаясь от животного, по своему умственному невежеству и тупости, был неспособен производить наблюдения дальше того, что с ним непосредственно соприкасалось. Таким жалким существом, по словам Шульце является, напр., пешерей в Огненной Земле еще и в настоящее время. Его никогда не касалась цивилизация, абстрактное представление не проникало в его ухо, он ничего не знает об остальном мире; старый свет он знает столь же мало, как европейцы до Колумба – новый. Он знает только обнаженную пустыню своего жалкого отечества, где нет ни одного дома, нет богатого города. Он никогда не ходил в школу, он всегда хотел только есть, рождать и покоиться. Есть ли у него чувственные представления и сколько их? Только те, которые показывали ему пару миль Огненной Земли: пустыня без растений, голые скалы и подобные ему дикари. Мыслительная деятельность бушменнеров ограничивается самыми детскими понятиями и переходит в тупоумие. Сравнительно более образованные абипоны имеют только числа до трех; пять они обозначают пальцами руки; гвинейцы считают до пяти, некоторые бразильцы до четырех. Запас слов у дикарей крайне скуден. Бушмены Южной Африки еще и теперь не называются именами. За то вся природа им кажется живою и одушевленною, такою, каковы сами дикари, т. е., мыслящею, хотящею, произвольно действующею. Был случай, что занесенный волнами Атлантического океана португальский корабль дикари посчитали за слетевшую с облаков птицу. Чувство страха и опасения за свое благосостояние, по инстинкту самосохранения, не могли у первобытного человека простираться дальше камней и пней. Поэтому самый грубый фетишизм был только естественною ступенью, с которой началось развитие его религиозного сознания. Боготворение бездушных предметов, по мнению Шульце, у первобытных людей происходило случайно и просто. Морские волны напр., выбрасывали на берег большой камень. Самое появление камня на берегу, где его прежде не было, производило изумление среди первобытных дикарей, но если кто-нибудь из них, ударив его, отколол от него кусочек и потом умер от какой либо болезни, то смерть его дикари могли объяснить только причиненным камню оскорблением, а камень после этого считали уже фетишем или вещью, которой были присущи сверхъестественные, магические силы. Один почтенный негр решился вместе с своим семейством уйти в датский форт, чтобы спастись от преследовавших его врагов. Когда утром он вышел из дому, говорит Шульце, он так сильно наступил на какой-то камень, что почувствовал жгучую боль. Этот случай заставил его признать камень фетишем. Он мгновенно поднял его и никогда с ним не расставался, даже когда он достиг своей цели и счастливо избежал опасностей, которые ему угрожали. Один кафр (говорит Шульце со слов Альберта) отбил кусок якоря стоявшего на берегу корабля и вскоре после этого умер. С тех пор кафры приписали якорю божескую силу и стали оказывать ему божеские почести, чтобы избежать его гнева. Якорь для дикарей, совершенно незнакомых с его назначением, является столь поразительною, странною вещью, что все они сбегаются смотреть на него и приходят от него в изумление. Вообще же все, что поражало, удивляло или устрашало и приводило первобытного человека в возбуждение, говорит Шульце, становилось для него своего рода божеством. И чем больше он знакомился с окружавшими его предметами, тем больше увеличивалось число его богов, так как каждый новый предмет, интересовавший первобытного человека и вызывавший у него удивление, был для него богом. Таким образом, по мнению Шульце, нужно признать четыре фактора, под влиянием которых развивается фетишизм: во-первых, представление о весьма редком объекте, как особенном, чрезвычайном, достойном удивления; во-вторых, антропопатическое понимание этого объекта как живо чувствующего и хотящего; в третьих, установление причинной связи между этим объектом и другими представлениями, в непосредственной причинной связи с ним не находящимися; в четвертых, признание объекта могущественным, к которому поэтому нужно относиться с почтением, чтобы он был настроен и действовал не враждебно, а дружественно. Кратко сказать: по мнению Шульце, удивление с одной стороны, умственное невежество и неразвитость с другой, были первыми и естественными причинами в процессе постепенного развития религиозного сознания человечества. К такому заключению Шульце пришел на основании свидетельства этнографов и путешественников, что, по своему умственному невежеству, дикарь совершенно не имеет никакого представления о предмете, который он боготворит, и даже не знает, что он способен сделать и чего он не может сделать, а затем, что дикарь будто бы не знает действительного отношения между причиною и следствием, но, побуждаемый своею духовною природою к отысканию такого отношения, он нередко приписывает те или другие действия, как причинам, таким предметам, которые на самом деле наблюдаемых действий произвести не могли. Кроме того, по словам Шульце, нельзя не иметь в виду, что первобытный дикарь, подобно малолетним детям, мог судить о вещах только по аналогии с собою и потому легко смотрел на каждую вещь как на существо живое и человекоподобное, обладавшее волею и способное действовать по собственной инициативе. Особенной сущности каждой отдельной вещи, говорит Шульце, первобытный человек еще не познал, потому что еще не подвергал ее исследованию. Специфических внутренних свойств и существенных особенностей различных объектов природы он еще не знает; он знает только различие их внешнего явления по форме, цвету, запаху, вкусу. Во-вторых, – что касается его собственного человеческого существа, то он еще не делал предметным также и его; он никогда еще не размышлял о себе самом ни в психологическом, ни в физиологическом отношении. Следовательно, что составляет различие между его собственным существом и существом другой природы, – этого он еще не узнал. Представить вещи, каковы они по своей внутренней природе, он не мог. Он мог делать представления о вещи только такие, какие соответствовали его собственным воззрениям и пониманию, т. е., он переносил на вещь свое собственное воззрение. Впрочем, развиваясь умственно и знакомясь постепенно с окружающим миром, первобытный дикарь мало-по-малу привыкал к обоготворенным вещам; они теряли вследствие этого способность изумлять его и переставали быть для него божествами. Таким образом круг божеств его, с развитием его ума и приобретением познаний, постепенно суживался, хотя в новой области, скоторой он соприкасался, появлялись новые, неизвестные ему до тех пор, предметы, которые он также, не умея объяснить себе, обращал в божества, если только они возбуждали в нем удивление, интерес, любопытство, страх или надежду. Таким образом от боготворения простых камней и чурбанов, первобытный человек переходил постепенно к боготворению скал, гор, морей и рек, ветра, огня и растений, а затем животных и человека; далее он поднимал свой взор вверх, к тому, что выше земли, к небу, – и начинал боготворить солнце, луну и звезды, пока не стало предметом его боготворения и все небо, взятое вместе. Наконец, увлекаемый законом причинности, он не мог остановиться в пределах видимого мира, переступил их и, при помощи своей богатой фантазии, стал боготворить предметы невидимые, но им же самим измышленные; а от спиритуализма ему оставалось сделать только один шаг к монотеизму: из политеизма естественно, хотя и постепенно развилась вера в бытие единого Бога, как наивысшего существа, виновника всего видимого мира. Но и монотеизмом не полагается предел развитию религиозного сознания человечества: монотеизм должен перейти в деизм и пантеизм, где и должно прекратиться развитие религиозного сознания чрез его окончательное уничтожение.

Другим выдающимся защитником теории фетишизма в наше время является Оскар Пешель (Völkerkunde, Leipzig, 1874). В своих основных взглядах на религию, ее сущность и происхождение он вполне согласен с Шульце. На всех ступенях цивилизации и у всех человеческих племен, говорит он, религиозные ощущения постоянно возбуждаются одним и тем же внутренним влечением, именно потребностию – для каждого явления и события – находить причину или виновника. К этому присоединяется у дикарей неспособность – мыслить предметы чувственных восприятий иначе, как одушевленными. Даже камням и скалам они приписывают действия воли и человеческую восприимчивость. Даяки, говорит Пешель, приписывают душевное существо – semungat или semungi – не только животным, но даже растениям. Если приболеет растение, то они видят в этом временное отсутствие его невидимого я, и если гниет рис, то значат ушла его душа. Когда миссионер Филлипс жаловался одному молодому обитателю Огненной Земли в душный день на жару, юноша воскликнул со страхом: „не говори, что солнце жжет, оно тотчас скроется и подует холодный ветер“! Но если вещи внешнего мира представляются одушевленными, действующими по своей воле и страстными, то они могут считаться также и виновниками бедствий, истинная причина которых непостижима для мыслительной способности. Что совершается при таких настроениях среди неразвитых человеческих племен в темноте душ, уясняется часто цитуемым сообщением африканского путешественника Лихтенштейна. При этом Пешель приводит известный уже нам случай, как африканские кафры стали воздавать религиозное почитание якорю. Затем он присоединяет и другие рассказы путешественников такого же рода. Так, австралийцы в Новом Южном Валесе считают преступлением свистать вблизи скал, ибо когда-то некоторые из их соплеменников свистали у подошвы одной скалы и были умерщвлены скатившимся вниз большим каменным обломком. Далее сюда относится то, что папуасские горные народы или Вука в Новой Гвинее произносят свои клятвы у высокой горы, которая, в случае нарушения клятвы, может их засыпать. Однажды на бирманский берег вытаскивали военный бот, причем было задавлено более ста человек; дикари и теперь считают это место заколдованным, демоническим. – В 1698 году умер царь Кумасси, а вскоре после этого сошел в могилу его жестокий враг, голландский управляющий форта Эльмина; в смерти последнего негры увидели дело своего бывшего князя. Жители Камчатки почитают трясогузок, виновницами весны, потому что с их прибытием устанавливается лучшее время года. Таким образом виновники страшных или желательных событий становились предметом религиозного почитания. Мексиканский царь Тецкукос Нетцахуалькойотцик почитал неизвестного Бога под именем Причины причин. Так влечение к невидимому виновнику приводит к тому, что бездушным предметам, почитаемым одушевленными, приписывается божественное управление судьбами людей. Так, говорит Пешель, объясняется естественно происхождение фетишизма. Что привлекает к себе наблюдательный взор дикаря может стать для него местопребыванием Божества. Часть растений, змеиная кожа, перья, клевы, раковины, каменные стрелы, живые творения, все виды животных, кратко – все, что может приковывать к себе внимание краснокожих индийцев, последние признают и почитают затем как своего духа покровителя. Выбор почитаемых вещей однако же не безразличен, потому что он, идя от низкого к возвышенному, может объяснить фетишизм как ступень к вере в наивысшее и нравственно совершенное существо. Грубым остается человек только до тех пор, тока его благоговение направляется к носимым вещам, потому что эти вещи вместе с их мнимою божественною силою могут переходить во владение хозяина. Тогда владелец пользуется услугами таких духов-покровителей. Когда какое либо предприятие его удается, то уважение к фетишу усиливается, а в случае неудач фетиш обращается в свое прежнее состояние.

К бездушным вещам, вызывавшим к себе человеческое благоговение, – говорит Пешель, – повсюду принадлежали камни. Никто не изумится, что поклонение было совершаемо метеоритам, которые, ниспадая раскаленными, вбивались в землю. Камень, упавший при Хикомоцтотле или семи пещерах, важном месте в мифической топографии древних мексиканцев, был почитаем последними как сын божеской четы Ометеуктли и Омецигуатла. Черный камень, величайшая святыня магометан в Мекке, вначале будто бы ярко блестел, но скоро принял черный цвет по греховности рода человеческого. Он несомненно есть остаток фетишизма доисламитских арабов, как и камень, который теперь заложен в стену иерусалимской мечети Омара и т. д. Более понятно для нас это заблуждение, – говорит Пешель, – когда благоговение простирается на вершины гор. При этом он указывает на гору Олимп, как на местожительство эпических богов, и на Синай, как на гору законодательства, при чем относительно последней замечает, что на возвышении Сербаль есть круг из камней, на который бедуины ступают не иначе, как сняв обувь. То же случилось, говорит он, с соседнею горою Джебель Мунадшат, которую арабы называют горою разговора (именно Моисея с Иеговою) и в каменном круге которой они полагают свои дары воскурения. Затем Пешель указывает еще на шаманский камень монгольских бурят, скалу на полуострове Ольхоне в Байкальском озере, и на гору Тирма или Тирмак, у которой жители канарских островов давали свои торжественные клятвы и с которой, воодушевленные, они добровольно, как жертва, низвергались вниз.

Выше боготворения камней Пешель ставит поклонение деревьям и рощам, после чего человечество будто бы перешло уже к религиозному почитанию животных, воды, солнца и вообще сил природы.

Веру в продолжение существования после смерти Пешель признает существенным моментом в религиозном сознании человечества. Эта вера, говорит он, почти без исключения встречается у первобытных обитателей Америки, затем также у полинезийцев, папуанов и австралийцев, у большинства азиатов, у древних жителей Европы, у всех хамитов северной Африки от Нила до Канарских островов. Где нет непосредственных свидетельств, о вере в бессмертие можно заключать из способа погребения мертвых. Если бы мы не имели положительных сведений относительно представлений египтян о будущей жизни, мы ясно усмотрели бы их ожидания и из того обстоятельства, что они снабжали свои мумии пшеницею, чтобы накормить их этими зернами по воскресении. Надежда на загробное существование у древних вавилонян для нас подтверждается тем, что в их могилах постоянно находятся финиковые косточки, и то же самое нужно сказать о жителях карабийского залива, которые дают в руки своим мертвецам маисовые зерна. Человеческая жертва у могил главарей или царей, как предписывает это Ада или „великий обычай“, свидетельствует нам о вере в бессмертие в Дагоме, а удавление жен при смерти князя подтверждает нам то же самое и относительно жителей Фиджевых островов. Если бы мы ничего положительного не знали о взглядах духовно столь высоко одареннных, и в то же время столь низко ценимых готтентотов, то достаточно было бы уже и того, что пред погребением они дают умершим то же положение, которое они некогда, как зародыши, занимали в материнском лоне, ибо значение этого чувственного обряда то, что в лоне земли мертвые должны созреть для нового рождения. Так как неразвитые народы, как мы видели, говорит Пешель, все вещи считают одушевленными, то продолжение существования после смерти они распространяют не на одних только людей. Жители Камчатки веруют в возобновление всех творений „до малейшей мушки“. Такую же веру находят у древнейших обитателей Северной Америки и у дикарей Фиджевых островов. Только у негров можно встретить отрицание бессмертия; но это обстоятельство Пешель объясняет тем, что негры в особенности неоткровенны и недоверчивы к европейцам.

Вера в личное бессмертие, по словам Пешеля, создала культ предкопочитания. В Конго сын умерщвлял свою престарелую мать в надежде, что она, как прославленный дух, может оказывать ему самую могущественную помощь. В средней Африке дикари возносят ежедневно следующую молитву своему умершему главарю: „О Моссе, сын Мотланки, брось на нас твой взгляд! Ты, дыхание которого видит каждый, направь сегодня твой глаза на нас и защити нас, ты наш бог!“ Бушмены также молились в присутствии Ливингстона у могилы какого-то предка. Так как в Полинезии главарям приписывается божественное происхождение, то и неудивительно, что после их смерти им устрояются капища.

От предкопочитания человечество, по словам Пешеля, перешло к культу героев, затем к шаманству, браманству и персидскому дуализму, из которого уже развился еврейский монотеизм, послуживший основанием для монотеизма христианского и магометанского.

Вот в чем состоит сущность эволюционной теории фетишизма.

Чтобы правильно судить о достоинствах и недостатках этой теории, необходимо предварительно разрешить следующие вопросы: 1) действительно ли религиозное сознание в своем развитии проходит постепенно все те ступени или состояния – от фетишизма до монотеизма, которые с полною самоуверенностию указывают эволюционисты? и 2) действительно ли фетишизм всегда представляет в ходе развития религиозного сознания первоначальную ступень или форму религиозных верований?

Так как сами эволюционисты утверждают, что начала духовного развития первобытных людей, а в том числе и начала религиозного развития их должны быть отнесены в отдаленную от нас, доисторическую эпоху, то само собою понятно, что несомненных или фактических указаний на то, как началось и в какой первоначальной форме выразилось религиозное сознание, нам ожидать от истории нельзя; история не знает этой эпохи, а потому в ней нет и ответа на поставленные нами вопросы. Ясно, что мы должны иметь дело только с предположениями, догадками, гипотезами, находящимся в связи и генетической зависимости от новых гипотез и предположений. В этом сознаются и сами писатели, признающие правдоподобным постепенное развитие религиозного сознания, в смысле перехода его из одного состояния, в другое, от низшего к высшему. „В наше время, говорит, напр., Бендер, вопрос о происхождении и развитии религии стал любимою темою не только для богословов, но также для историков культуры и антропологов. Впрочем, если затронуть этот вопрос с чисто исторической стороны, то мы должны сознаться, что все данные до сих пор ответы могут претендовать только на достоинство более или менее вероятных гипотез. Мы не имеем ни достаточного, ни надежного материала для того, чтобы воспроизвести доисторическое время нашего рода. И даже начала народов, историческое развитие которых мы обозреваем, покрыты густым мраком. Если же мы захотели бы уяснить себе доисторическое время по образцу так называемых (с сомнительным однако же правом) естественных народов, то мы всегда должны быть готовыми к возражению, что не может быть доказано, что в их нравах и образе мышления первоначально и что следует понимать как дальнейшее развитие или даже как вырождение первоначальных обычаев“ и т. д.

Что указанные выше различные состояния религиозного сознания существуют в действительности, – это, конечно, верно и не подлежит никакому сомнению; но что тот или другой народ последовательно прошел в своей исторической и доисторической жизни такие ступени развития своего религиозного сознания, – этого доказать невозможно. Скорее можно утверждать противное: по крайней мере, несомненно, что ни один из известных истории народов не достиг до чистого монотеизма путем естественного, т. е., постепенного развития. Даже учение древнегреческого философа Платона о Боге ничего не говорит против нашего мнения, потому что и Платон, допустив рядом с Богом сосуществование вечной материи, не был, очевидно, совершенно свободен от дуалистического представления, а потому и его учения о Боге еще нельзя назвать чистым монотеизмом.

Затем нельзя не обратить внимания на то, что у самых эволюционистов нет твердо установившегося взгляда на то, в какой именно последовательности религиозное сознание человека проходило различные ступени или состояния своего развития. Выше мы представили такую последовательность состояний религиозного сознания по Ф. Шульце и Пешелю; но сам глава эволюционистов Герберт Спенсер и затем Каспари, как увидим в свое время, уверяют нас, что ход развития религиозного сознания был совсем иной, даже противоположный тому, какой указывают Шульце и Пешель. Кому же верить? Принцип у них один, а применения его оказываются различными. В чем же ошибка – в принципе или в его применениях? Вернее всего, что ошибка допущена и в принципе, и в его применениях.

Самый принцип эволюционизма или предположение о том, что религиозное сознание человечества в своем развитии шло путем постепенности от фетишизма к монотеизму, находится в генетической зависимости от другого предположения, именно, – что человек произошел от обезьяны, находился первоначально в животном состоянии и только постепенно вышел из него. Ясно, что и научное достоинство первого предположения зависит от такого же достоинства второго. Но можно ли признать доказанным учение дарвинизма, что человек произошел от обезьяны и в своем первобытном состоянии ничем не отличался существенно от животных? Это предположение легче опровергнуть, чем доказать.

Перейдем теперь ко второму из поставленных нами вопросов: можно ли фетишизм признать не низшею, а первоначальною формою религиозного сознания человека? Разрешая этот вопрос, мы найдем новые основания и для ответа на первый. Несомненно, чем ниже умственное развитие того или другого племени, тем больше мы встретим у него таких религиозных верований, которые эволюционистами относятся к фетишизму. Но рассматривая верования различных народов, находившихся или находящихся на различных ступенях умственного и религиозного развития – от африканских и австралийских негров до индийских браманов и буддистов, от диких скифов до культурных греков, мы должны будем неизбежно прийти к кому заключению, что нигде мы не найдем ни одного из тех состояний религиозного сознания, на которые нам указывают эволюционисты, в его чистом виде. Народы, стоящие на высшей ступени умственного и религиозного развития, часто высказывают такие верования, которые могли быть свойственны только какому-нибудь дикарю – фетишисту; напротив у дикарей нередко хранятся верования, свойственные только высокому монотеистическому состоянию религиозного сознания. И что особенно удивительно, так это то, что у народов, достигших высшего развития, верования, свойственные только фетишизму, представляются как бы заимствованными лишь впоследствии со стороны, а у дикарей-фетишистов монотеистические представления носят на себе все признаки верований первоначальных и коренных, – что, очевидно, говорит, не в пользу защищаемого эволюционистами положения о постепенном развитии религиозного сознания человечества, а скорее – об упадке, регрессе или дегенерации первоначальных монотеистических верований.

В доказательство сказанного представим несколько примеров. Уиндийцев мы имеем возможность проследить религиозные верования до глубокой древности и нигде мы не найдем у них таких грубых верований, которые можно было бы отнести к фетишизму; но в более позднее время индийцы стали оказывать религиозное почитание коровам, обезьянам, змеям. То же самое нужно сказать и об индийских буддистах, ныне поклоняющихся следам и нечистотам Шакья-муни.

То же мы видим у диких и грубых народов, которых эволюционисты называют обыкновенно фетишистами, напр., у негров. „Если собрать обыкновенные описания миссионеров и других путешественников о социальном и религиозном состояния негров, – говорит Эбрард, то можно составить себе понятие, что эти племена не имеют почти никакой религии, или, по крайней мере, что их религия состоит в грубом служении фетишам, так как на всякий черепок, на всякую разбитую стоянку, на всякую брошенную дрянь, они смотрят, как на фетиш, т. е., как на страшное, могущественное существо и в то же время как на амулет, – почитают все эти предметы и питают страх к ним. Справедливо, что у многих негрских племен религия исчезла до того, что превратилась в фетишизм и состоит только в фетишизме с тех пор, как стала вообще оказывать на негров свое страшно разрушительное влияние в социальном, нравственном, а вместе с тем и в религиозном отношении введенная с 1517 года называющими себя христианами- европейцами торговля невольниками и водка. Но и сохранившиеся еще остатки их общественного, часто довольно сложного, строя достаточно ясно показывают, что эти племена ниспали с гораздо высшей ступени культурного состояния, – и если вспомнить при этом, что у большей части этих племен, кроме этих, возбуждающих смех, частных фетишей, у тех или других негров, и их чародейства, существовали капища и идолы, что, напр., Иоруба город (Ioruba-stadt) Аббеокута (Abbeokuta), перед обращением его жителей в христианство, кипел идолами, и что в нем совершались празднества, с торжественными процессиями в честь богов, главный из которых назывался Shango, что у аквапимских негров (Aquарin-Negern) известным божествам приносились человеческие жертвы в страшном количестве не только во время войны, но и при погребении знатных лиц, – что уже ясно указывает на представление о боге смерти, – то нельзя будет сомневаться в том, что в основе этого служения фетишам, даже и там, где оно еще существует, первоначально лежал вид какого-то высшего политеистического богопочитания. Но мы считаем себя счастливыми, что имеем возможность самым определенным образом доказать это относительно негрского племени, и не только одно это, но и показать ясные следы первоначального монотеизма, который существовал у них ранее политеизма, и в высшей степени вероятно, что при дальнейшем точном исследовании Африки, открыты будут точно такие же следы и в других местах“. И Эбрард исполнил свое обещание. Оказывается, что самое грубое негрское племя Отши, которое эволюционисты всегда причисляют к фетишистам и которое обитает в Аквапимских горах, на Золотом берегу Африки, не только знает, но и почитает единого Бога и верховного творца мира, называемого Onjanz-ko ponz или сокращенно – Onjame (от слова njam – „блистать“ и kopong или bong – Бог, дух, – лучезарный дух). Своих низших богов эти негры называют только „детьми Божиими“ и считают их сотворенными существами и притом – духами (ahonhom).

Эбрард, впрочем, в этом отношении не представляет исключения. Такие же свидетельства, какие привел он относительно мнимых фетишистов негров, мы можем встретить в сочинениях многих путешественников и антрополов, заслуживающих полного научного доверия, напр., у Вайтца, Ливингстона, Станлея, Ревиля, Шнейдера, Уильсона Целлера, Хр. Пеша и др. Все они вместе с Вайтцом¹⁴⁰ готовы сказать, „что некоторые племена негров, у которых до сих пор не доказано и едва ли можно предполагать влияние более цивилизованных народов, в развитии своих представлений ушли вперед гораздо далее, чем все другие некультурные народы, – и даже так далеко, что если мы и не называем их еще монотеистами, то во всяком случае должны сказать о них, что они стоят на пороге монотеизма, хотя их религия также смешана со множеством грубого суеверия“.

Ливингстон говорит об африканских неграх: „Первоначальная их вера состоит в следующем. Они веруют, что существует всемогущий Творец неба и земли, что Он даровал людям на земле различные растения, чтобы они служили посредниками между Ним и тем духовным миром, в котором продолжают жить все, рожденные и умершие, – что грех состоит в несправедливости против ближних, живы ли он еще или уже умерли, и что смерть часто бывает наказанием за вину, напр., чародейство. Понятие их о нравственно-дурном нисколько не отличается от нашего. Злые речи, ложь, ненависть, непослушание родителям и презрение их называются у них вещами, которые они, прежде чем узнали нечто об европейцах и их учении, уже признавали греховными столько же, как воровство, убийство и прелюбодеяние“.

Тот же ученый и вполне добросовестный путешественник говорит и о другом племени африканских негров: „Не подвергшиеся еще чуждым влияниям, африканцы веруют, что Морунго, великий дух, создавший все вещи, живет над звездами“.

Впрочем, не у одних только Отшийцев, но и у других африканских негров, называемых обыкновенно фетишистами, как, напр., ваников (Wanika), кимбундов (Kimbunda), Мпонгве (M’pongwe), Йеву и Кру – путешественники и антропологи находят первоначальные монотеистические верования. Поэтому неудивительно, что многие ученые приходят к заключению совершенно противоположному тому, чем какое высказывают эволюционисты, что в своем религиозном сознании люди шли не от фетишизма к монотеизму, а наоборот от монотеизма к фетишизму. Макс Мюллер, по принципу, не враждебен учению эволюционистов: он стоит к ним ближе, чем к учению Божественного Откровения, однако же и он говорит следующее: „Я утверждаю, что до сих пор никем не доказано, что где либо, в Африке ли то или в других странах, фетишизм составляет всю религию народа. Где только представлялся случай подвергнуть продолжительному и тщательному исследованию религиозные верования самих низших племен (негров), никогда однако же не было найдено, чтобы все племя ничего не могло указать из религии, кроме простого служения фетишу. Я утверждаю, что служение фетишу в Африке, точно также как и где либо в другом месте, означает лишь упадок религии, что первоначально негр имел более возвышенные религиозные понятия, чем почитание палок и камней, и что многие, верующие в фетиша, в то же время имеют более высокие, более чистые и более истинные представления о божественном“. Мало того, М. Мюллер, хотя и увлекся в последнее время эволюционизмом, но все-таки объявил себя самым непримиримым противником теории фетишизма вообще. В свое время мы увидим, что он с полным основанием обнаруживает несостоятельность этой теории. Фетиши, т. е., камни, чурбаны, якори, скалы, львиные хвосты и т. п., суть вещи „осязаемые“. Но „осязаемые“ вещи, говорит М. Мюллер, не могли быть предметом поклонения или религиозного почитания, потому что человек всегда имел возможность рассмотреть их, осязать, ощупать и признать совершенно понятными, вследствие чего они и не могли производить впечатления чего-то непостижимого, загадочного ми сверхъестественного, а что познает человек, то, и по словам защитников теории фетишизма, перестает быть для него богом. Вот почему, – говорит М. Мюллер, – фетишизм, состоящий в боготворении указанных вещей, не мог быть первоначальною религиею, а является формою производною, выродившеюся из других более древних форм.

После всего сказанного ясно, что фетишизм не может быт признан корнем и источником религиозного сознания человечества, а следовательно в своем развитии человечество не могло и идти тем путем, который ему указывают эволюционисты и в частности защитники теории фетишизма – Шульце и Пешель. А если так, то очевидно, что и самая гипотеза их должна быть признана научно несостоятельною.

Впрочем, несостоятельность гипотезы фетишизма обнаруживается и при проверке ее основных положений самих по себе.

По словам Шульце, происхождение веры в Бога обусловливалось естественным побуждением человека каждому явлению указать его причину; но не зная действительного отношения между причинами и действиями, не имея понятия о том, что известная вещь может произвести и чего не может, и судя о вещах только по аналогии с собою, человек будто бы случайно указывал на первый попавшийся ему предмет, как на причину изумившего его действия и приписывал ему чудодейственные силы. Но откуда, – спрашивается, – Щульце знает об этом? На этот вопрос ответ может быть только один: это его предположение, это – его догадка, которую он признает наиболее вероятною для объяснения происхождения тех религиозных верований, которые принято называть фетишизмом. Но Шульце глубоко ошибается: он выпустил из виду, что происхождение религиозных верований фетишизма может быть объяснено фактически, т. е., историческими фактами, совершенно делающими ненужным измышление каких бы то ни было произвольных предположений. В самой жизни дикарей можно находить множество указаний на то, почему они стали боготворить ту или другую неодушевленную и, по-видимому, совершенно пустую вещь. Так, напр., известно, что многие дикари боготворили простую палку, потому что эта палка принадлежала какому-либо шаману, волхву или вообще уважаемому лицу; сначала они дорожили этою вещью, как знаком священной памяти, а затем в отдаленных потомствах это дорогое воспоминание уже принимало религиозный характер. Почитание камней устанавливалось также по различным мотивам: одни обозначали место какой-либо победы, другие составляли остаток забытого святилища или капища; третьи были положены на могиле какого либо святого или вождя, или царя, четвертые обозначали границу владений между племенами и семействами, были жертвенником или местом судебного производства и т. п. Были камни, как находимые еще и в настоящее время в озерах Швейцарии, которые, как святилище или жертвенники были переносимы племенами, при переселениях, из одного места в другое. Нередко встречается у грубых язычников религиозное почитание аэролитов потому, что они упали с неба, т. е., из местожительства богов, а не потому, что в этих камнях дикари видели причину каких либо непонятных для них действий.

Странно читать у Шульце, равно как и у других эволюционистов, будто бы первобытные дикари не интересовались небесными явлениями и все внимание свое сосредоточивали только на предметах, которые их окружали и с которыми они непосредственно соприкасались. „Как ни распространена в наше время, благодаря господству эволюционной теории, тенденция ограничивать все интересы ума дикаря только предметами его непосредственного соседства, – говорит Джон Рей¹⁴¹, но для подобной тенденции никакого подтверждения не представляют известия о жизни дикарей. Конечно, главным образом их мысли заняты бывают предметами окружающими и особенно теми, которые приносят пользу или вредят им: но в этом случае и цивилизованные народы сходятся с ними. Утверждать, как делает Шульце, будто было время, когда дикарь не видел неба, распростершегося над ним, не обращал внимания на солнце, освещавшее и согревавшее землю, потому что занят был всецело более низкими и близкими ему предметами, значит – говорить самоочевиднейшую нелепость. Притом, что обыкновенно и постоянно под руками, то не возбуждает удивления, не может вызывать благоговения и религиозного поклонения к себе. Объяснять поклонение пням и камням разительными случаями, вызывавшими в дикарях ложные толкования этих случаев, шли так называемым „фальшивым провиденциализмом“, тоже очень рискованно, как и вообще производить поклонение человека предметам внешней природы от действий этих предметов на человека – односторонне“.

У Шульце мы встречаем даже довольно странное представление о фетишах диких народов; по его мнению, дикари будто бы считали своих фетишей богами. Такое, впрочем, мнение о фетишизме весьма распространено. Но на самом деле оно неверно; по крайней мере иное рассказывают нам лица, имевшие возможность внимательно и в течение долгого времени изучать жизнь фетишистов. По их рассказам, дикари, воздавая религиозное поклонение различным камням, чурбанам, горам, источникам и деревьям, вовсе не считают их богами в собственном смысле, а только местопребыванием богов, символами или носителями почитаемых ими духов или демонов, которые чрез самое присутствие свое сообщили будто бы своим носителям необычайную магическую силу, как и народы, достигшие высшей ступени своего развития, в идолах или истуканах видели только символы своих богов. У греков было, напр., много истуканов в честь Зевса; но этих истуканов греки никогда не отожествляли с богом Громовержцем, который, по их верованию, проживал только на Олимпе. При таком понимании фетишизма, становятся понятными и рассказы выше приведенных ученых, усматривавших в вере фетишистов-дикарей даже следы монотеизма. Сведения о фетишистах – лучшие, чем у других европейских путешественников, мы встречаем у католического миссионера, патера Лойера (Loyer), предпринимавшего путешествие еще в 1701 году на Золотой берег Африки. „До сих пор, говорит он, религию этих черных дикарей мы представляли себе весьма ложно. Между прочим, ошибается даже и Villault von Belletond, думая, что эти черные люди молятся фетишам, как богам, что они сами совершенно отрицают. Они знают единого Бога, как творца всех вещей, но в особенности чтут фетишей (камни, аэролиты), которых он послал на землю для служения людям“. Далее Лойер подробно говорит о том, как эти негры воздавали еще в 1701 году поклонение единому Богу. Каждое утро они идут к реке, совершают там нечто в роде очищения с известными церемониями и при этом, глядя на небо, громко произносят: „Anghiume mame maro, mame orie, mame skikke e okkori, mame akaka, mame brembi, mame anguan e awusan“, т. e. „Боже мой, дай мне на этот день рису и ямсу, дай мне золота и серебра, дай мне рабов и богатства, дай мне здоровья, и чтобы я мог быть скорым и проворным“. „Они считают Бога столь добрым, что Он не может сделать им никакого зла, потому что Он всю свою силу предоставил фетишам и никакой не удержал для себя“. Впрочем, и Лойер замечает, что у некоторых отдельных лиц почитание фетишей простирается до боготворения в собственном смысле, что однако же и самыми неграми не одобряется и считается исключением. Кроме того нельзя не обратить внимания еще и на то обстоятельство, что фетишисты не всегда одинаково почтительно обращаются с своими истуканами, часто они бывают к ним чрезвычайно грубы и непочтительны: топчут их ногами, сожигают на огне, нередко плюют на них и выбрасывают в море. Так они поступают с своими фетишами тогда, когда их молитвы оказываются неуслышанными. Это поведение фетишистов-дикарей было бы совершенно необъяснимо, если бы они признавали своих фетишей богами, пред которыми, как перед порождениями страха, они должны были бы лишь трепетать и благоговеть. Говорят, будто бы нечто подобное делают и католики с своими иконами. Это обстоятельство, если рассказы о нем справедливы, не только ничего не говорит против высказанного мнения о фетишизме, а только подтверждает его: и католики не решились бы относиться непочтительно к своим иконам, если бы почитали их богами.

Наконец, самый существенный недостаток гипотезы фетишизма, как она изложена у Шульце и Пешеля, тот, что она совершенно не разрешает вопроса о происхождении религии в роде человеческом; она даже, собственно говоря, и не затрагивает этого вопроса. Прочитав книгу Шульце, мы пришли к такому заключению: автор предполагает идею о Боге существующею отначала, т. е., присущею самому духу человеческому, – и в своей книге хотел только показать читателям, как человек на различных ступенях своего умственного развития старался воплотить эту идею в наиболее соответствующую ей форму. В самом деле, Шульце хочет объяснить нам, как первобытный дикарь начал боготворить камень, выброшенный на берег морскими волнами и представляет дело таким образом: от этого камня дикарь отбил небольшой кусок и вскоре после этого умер; другие дикари объясняли смерть своего товарища тем, что он оскорбил камень, обладавший силами необычайными, божественными, могущими причинить человеку смерть, значит, этот камень есть бог, – порешили дикари, и стали почитать камень богом. Пуст будет так; допустим, что объяснение Шульце правдоподобно. Но откуда же дикари пришли к мысли, что существуют какие-то необычайные, сверхъестественные, божественные силы и что эти силы должны принадлежать какому-то живому и личному существу – Богу? Ясно, что дикари эти уже раньше имели идею о Боге и представление о божественных силах, чем приписали их камню. Откуда же у них эта идея? Не надо при этом забывать, что первобытного человека Шульце представляет слишком неразвитым умственно, тупым, ничем существенно не отличавшимся от животных, не интересовавшимся еще ни небом, ни землею, не замечавшим ни солнца, ни луны, ни звезд, не обращавшим внимания ни на молнию, ни на гром. Такой человек, возившийся только с одними своими камнями и пнями, не мог иметь никакого представления даже и о могущественных силах природы. Откуда же, спрашиваем, могла взяться у него идея о Боге и Его силах? – Ответ один: она присуща ему от природы!...

В ином пункте, но в том же смысле, как и мы, усматривает существенный недостаток к теории фетишизма О. Пфлейдерер. „За первою путаницею, которая состоит в произвольном распространении понятия фетиша на великие явления природы, говорит он, мы наталкиваемся здесь тот-час и на вторую: по этой теории дух должен явиться предметом почитания только в конце на самой высшей ступени столь длинной лестницы чисто чувственных фетишей, а между тем духи (умерших) были будто бы почитаемы уже раньше. Как соединить то и другое? Зачем бы понадобилось впоследствии пробегать всю лестницу чувственных объектов, если уже раньше было известно высшее понятие? И как мало вероятною вообще является эта гипотеза, что вначале были почитаемы как фетиши частию простые материальные предметы, частию простые бестелесные духи! Но каким образом могли стать когда либо объектами почитания простые материальные вещи, в которых не предполагалось бы никакой знающей и хотящей души? Как можно было даже только прийти к той мысли, чтобы приписать вышечеловеческие, божеские качества и силы мертвым вещам, как, напр., камням, перьям птиц, искусственным изображениям, от которых не исходят никакие видимые действия, если бы это представление не было отвлечено уже от других объектов, именно – от поражающих действий сил великих явлений природы? Как легко понять, что уже раньше существовавшее понятие о чудесных божественных силах было перенесено на мертвые вещи, как их местопребывание и центр, так было бы непонятно, чтобы от последних вышло первоначально такое понятие. Во всяком случае это затруднение облегчается некоторым образом для тех, которые признают, что уже отначала, а не только в конце процесса, образ представления фетишистический был соединен со спиритистическим или анимистическим так, что в каждом фетише дикари видели местопребывание Бога и таким образом ради этого духа делали предметом почитания содержащую его материальную вещь. Тем не менее и эта комбинация фетишистической и анимистической теории – она особенно защищается Тилем и Тэйлором – ни в каком случае еще не разрешает затруднений. Правда, она объясняет почитание фетиша совершенно правильно из представления о местожительстве чародействующего духа, который не одно с чувственною вещью, не всегда даже связан с нею, а живет в ней по временам. Но чтобы духов можно было представить воплотившимися в мертвые вещи, для этого, очевидно, нужно было уже наперед обладать понятием о бестелесных духах, а чтобы приписать этим духам чародейственные силы, для этого нужно было уже раньше образовать понятие о сверхъестественных, таинственно действующих силах. Таким образом эти два совершенно абстрактные понятия следует предполагать уже необходимым основанием веры в фетиши“.

Не будем останавливать своего внимания на второстепенных и несущественных недостатках фетишистической теории, которою Шульце и Пешель хотели разрешить вопрос о религии, ее сущности и происхождении в роде человеческом. И сказанного вполне достаточно, чтобы видеть, как бессильна эта гипотеза и как неудачны попытки ее защитников. Только еще люди неглубокомысленные могут допускать, что из грубого фетишизма, путем постепенного развития (т.е., путем эволюции), религия могла достигнуть своего высшего пункта в христианском монотеизме. Даже более серьезные эволюционисты остались недовольны фантастическими гипотезами своих передовых застрельщиков – Шульце и Пешеля: и ими найдены легкомысленными стремления этих писателей – в основу религиозной эволюции положить фетишизм африканских и австралийских дикарей. Чтобы спасти свой принцип от гибельного крушения, они увидели себя вынужденными создать новую гипотезу, которая удачнее бы предшествующей разрешала вопрос о происхождении религии в человеческом роде. Такую задачу раньше других принял на себя известный приверженец эволюционизма – Каспари.