Глава IV. Гипотеза О. Каспари о религии, ее сущности и происхождении

К своему исследованию „о религии и ее происхождении“ Каспари избрал эпиграфом следующее место из сочинения Дарвина „Происхождение человека“ (II, 345): „Развитие моральных свойств есть весьма интересная и трудная проблема. Их основание заключается в социальных инстинктах, при чем под этим выражением мы разумеем и семейные союзы. Эти инстинкты – крайне сложной природы и у низших животных они возбуждают склонности к известным определенным поступкам; но для нас более значительными элементами являются любовь и отличное от нее возбуждение симпатии. Одаренные социальными инстинктами животные ощущают удовольствие в сообществе других, предохраняют друг друга от опасности, защищают и помогают друг другу различными способами“. Прочитав этот эпиграф, действительно выбранный удачно, проницательный читатель уже наперед может угадать, что свое исследование о сущности и происхождении религии Каспари будет вести в духе дарвинистического учения и даже в религиозном отношении не увидит существенного различия между человеком и животным. Тем не менее приступая к разрешению вопроса о сущности религии, Каспари считает своею обязанностию вежливо преклониться пред этим величественным проявлением человеческого духа и засвидетельствовать свое глубочайшее почтение. Вечно повторяющийся поцелуй предателя!

„Происхождение и сущность религии, говорит Каспари, во все времена были предметом глубочайшего размышления философов. И, без сомнения, в истории человечества нет более интересного предмета. Религия с своими корнями образует глубочайший центр душевной жизни, и сердце с его таинственными влияниями мы никогда не можем психологически отрешить совершенно от воли, равно как от деятельности и занятий интеллектуального духа и деятельности разума. Сердце и рассудок, воля и чувство живут в тесном общении и взаимодействии, и глубоко перепутались между собою нити этих душевных деятельностей, и притом так тесно, что едва ли их можно отделить одну от другой. Таким образом мы не можем удивляться тому, что многие философы смотрели на религию как на источник и родник, который явно или скрытно, сознательно или бессознательно напаяет вместе все чувства и действия духа, и который, руководя всеми стремлениями, отпечатывает свои специфические особенности на отдельном характере. При таких обстоятельствах еще менее поэтому можно удивляться тому, что размышление людей совершенно особенно углублялось в эту темную камеру сердца, чтобы найти в ней ключ ко всей человеческой жизни и те тайные побудительные силы, которые управляют историею человечества. Как рудокоп спускается в темные шахты, так размышляющий философ спускается в темный храм сердца, в котором прежде всего пускают свои корни характеристические чувства сострадания, любви к ближнему и миролюбия вместе с другими глубоконравственными свойствами. Тем не менее как ни многоразличны сокровища, выкопанные уже здесь исследующими философами, и как ни усердно старались глубокомысленные умы всех веков осветить этот чудный и темный храм чувства светом ясного познания и измерить его глубины, исторически они не познали первоначального построения этого величественного здания до сих пор и не поняли его как процесс развития. Напротив готовою и как нечто прирожденное и законченное стояла пред глазами очень многих исследующих учителей эта часть нашего глубокого внутреннего мира, равно как и чудное величественное его построение, и довольно редко всплывали у них мысли о том, не представляли ли также религия и относящаяся к ней часть жизни чувств совершенно таким же образом, как развитие искусства и постепенное развитие интеллекта и рассудка в человеке, процесса постепенного образования и постепенного построения и возрастания из определенных корней. Эта мысль, как она ни правдоподобна, напротив всегда была большею частию энергично отклоняемая ибо, именно здесь, в совершенной и первоначальной прирожденности религиозного чувства и представления, исследователи постоянно думали найти и указать последний несомненный и самый ясный критерий отличия между животным и человеком. Мы знаем, что иного лет тому назад то же самое утверждали также относительно человеческого интеллекта, относительно языка и других так называемых человеческих духовных преимуществ, и мы знаем теперь насколько это несправедливо. Новейшее психологическое исследование представило нам точное доказательство, – что относительно так называемых человеческих преимуществ рассудка и искусственной деятельности было прирождено человеку первоначально вместе с подобными и близко стоящими к нему животными, и чрез что́ могло происходить дальнейшее развитие этих способностей. Подобная задача предстоит нам теперь по отношению к развитию круга религиозных чувств, представлений и поведения. Здесь, в том же самом роде, будет нашею задачею, как и при развитии способности воспоминания и комбинации, увидеть, что́ из естественных религиозных чувств было первоначально прирожденным и первоначально свойственным человеку вместе с близко стоящими к нему животными, и каким образом и чрез что́ происходило определенное дальнейшее развитие этого зародыша в известном направлении. Совершенно в том же виде, как при остальных процессах развития духа, здесь, следовательно, важно провести верно соединительную линию с миром животных, чтобы чрез эту соединительную конструкцию приобрести также и собственный базис, на котором только по истине построялось все развитие и с которого только его можно понять“.

Итак, по словам Каспари, предшествовавшие ему философы и богословы только потому не разрешили вопроса о религии, ее сущности и происхождении что искали разрешение этого вопроса в душе человека, а не у животных, что приписывали человеку какие-то духовные преимущества пред животными, которых на самом деле нет. Каспари непойдет этим ложным путем; корень религии он будет искать в природе животных и, конечно, к удовольствию своему, найдет его.

Предметом религии, говорит Каспари, всегда является возвышенное, которое возбуждает в душе человека в отношении к себе два основных чувства – страх и любовь, а эти последние находятся в связи с другими более элементарными чувствами, каковы, напр., чувства привязанности, благодарности, благоволения, участия и т. д. Таким образом сущность религии, по мнению Каспари, состоит в чувствах любви и страха, которые развиваются в тесном семейном кругу на почве воспитания.

Уже животным свойственны более глубокие чувства „привязанности“, заботливости, сочувствия, помощи, точно также как и боязливого участия и любви к детям. Замечательно развитая, почти нежная семейная привязанность молодых членов между собою, говорит Каспари, – фактически характеризует виды грызунов и если вообще в этом отношении отступают назад считающиеся весьма безнравственными хищные животные (мы имеем в виду только львов и тигров, похищающих у своих жен детенышей, чтобы их сожрать), то на первый план здесь снова выступают тем с большею силою телесно столь близко стоящие к человеку обезьяны. Но забота о детях вместе с относящимися к ней чувствами есть, очевидно, примитивный акт воспитания; в своем роде преимущественно она предполагает справедливо считающиеся всегда нравственными чувства благоволения, искреннего миролюбия и глубочайшего сочувствия к ближним, а под влиянием этих нравственно образующих и воспитывающих сил в свою очередь развиваются в пользовавшихся благопопечением и любовию в воспитанных детенышах, чувства привязанности и искренней благодарности. Эти привязанность и благодарность мы познаем в высоком чувстве уживчивости, с которым животные остаются вместе в группах и больших семействах, чтобы совместно делить страдания и радости жизни в больших обществах. В этом товариществе, продолжает Каспари, развиваются все благородные чувства, делающиеся понятными чрез кривлянья и мины, не нуждаясь в языке. Здесь в отношении к чувствам: благодарной помощи и любезного проявления содействия, особенно выдвигаются вперед виды грызунов и обезьяны, относительно которых по этому поводу известны тысячи примеров. Но воспитывающая дрессировка, простирающаяся даже на хищных животных, как, напр., на собак, львов и т. д., или – что то же – человеческое искусственное влияние доказывает нам многоразличными примерами, что даже весьма трудно воспитываемые безнравственные хищные животные не совсем недоступны чувствам благодарности, примеры этого известны каждому. Очевидно, дрессировка и воспитание очищают чувства в высокой степени, а во взаимном влиянии родителей и детей и их отношений друг к другу, точно также как в заботе и внимании родителей к возрастающим детенышам заключаются воспитывающие и таинственно взаимодействующие силы, которые не вполне достаточно оценены для развития каждой лучшей и более глубокой жизни чувств.

При изложении теории фетишизма мы уже имели случай привести мнение эволюционистов вообще и Каспари в частности о том, что первоначально человек не мог боготворить ни сил природы, ни явлений ее. Пока он не начал заниматься земледелием, внешняя природа будто бы не могла интересовать его. Религия у человека началась так же, как и у животных, думает Каспари, т. е. в семейном кругу и на почве воспитания. Здесь, в кругу тесной семейной жизни, под влиянием заботы и любви к детям образуется та религиозная привязанность и та любовь к ближнему отдельных членов, из которой произрастают впоследствии тысячи нравственных чувств и благожелательных поступков; здесь полагается первое основание для того глубокого религиозного благочестия и возбуждается первое детское разумение того возвышенного страха в любви и того боязливого религиозного уважения и зависимости, которые мы столь естественным образом ощущаем в отношении к разумному старику, к отцу и к общему выдающемуся высокому покровителю того кружка, в котором мы находим себя как бы в установленном государстве. Так возбуждаются те чувства, которые мы всасываем в себя, так сказать, с молоком матери в самом тесном кругу, а вместе и более глубокое уразумение того уважения, которое мы, наконец, как люди, привыкли питать к патриарху, родоначальнику, герою и даже к князю и государю. Одним словом, – тесная семейная жизнь с ее глубоконравственными отношениями и воспитательными взаимодействиями есть первоначальный родник и неисчерпываемый источник тех глубочайших ощущений, на основании которых единственно только и возрастает разумение и сила всякой истинной религии. Отнимите у дитяти понятие о родительской любви, – говорит Каспари, – уничтожьте в нем всякую прирожденную любовь к ближнему, умертвите в нем все те чувства, которые сцепляют его с тесным или широким кружком человеческого общежития вообще, – и мы увидим не только быстро исчезнувшим всякое действительное благочестие, но и уничтожение всех глубоких ощущений, из которых религия всасывает свое питание. Здесь в лоне только теснейшего общения ближних, возбуждается и истинная любовь к ближнему, здесь только раждается и тот страх в любви пред авторитетом и величием старших, который как любовь к отцу и любовь к старшим мы привыкли переносить на Высочайшее существо. Что была бы за жизнь без любви, что была бы за любовь без ближних? Но какое естественное общение ближних было бы мыслимо без временного различия ступеней возраста, которого вследствие богатого опыта требует для себя воспитывающий авторитет, а вместе с ним в отношении к юношам первая естественная ступень величия, – того нравственного величия, которое внушает нам справедливую зависимость, страх, уважение и благоговение? Таким образом, -заключает Каспари, – мы видим, что в обществе ближних и в семействе нам даны уже все корни, из которых возрастает религиозный страх в любви, а вместе с ним и чувство к возвышенному. Как в семейной жизни животных уже могли возрастать следы зародыша религиозного развития, так у людей отсюда же проистекает полнота всей религии.

И так, по мнению Каспари, сущность первобытной религии состояла в почитании родоначальников, вожаков племени, героев, царей. Характеристично в психологическом отношении, говорит он, что даже еще и теперь дети стараются образовать переход к уразумению возвышенного понятия о Боге чрез реальное представление о царе или каком либо знаменитом князе. Когда в моем присутствии одной маленькой пятилетней девочке русской национальности и происхождения (воспитанной в Германии, при чем родители ее не приписывали особенного значения ее религиозному образованию) был предложен серьезно вопрос: кто и где благой Бог, – она отвечала с уверенностию: „прусский король“. По поводу этого комического факта мне рассказывали, что в России, среди крестьянских детей, вовсе не редкость, что они первоначально в своем представлении совершенно не уясняют себе различия между Богом и царем. Что касается собственно степени и характера возвышенности, которую мы должны образовать, чтобы достигнуть точного представления о „чисто невидимом Божестве“ (представление, до которого еще не достигли многие из естественных народов), то само собою понятно, что только в более позднее время высокодаровитым народам удается составить понятие о Боге в этой форме. Еще и теперь трудно бывает детям образовать представление о чисто невидимом, возвышенном существе. Я сам припоминаю из своего раннего детства, говорит Каспари, что я только тогда достиг (?) настоящего понимания высшего, невидимого, божественного Существа, когда в ответ на мои детские вопросы об этом мне разъяснили, – что благой Бог не живет ни на земле, ни в земле, ни под землею, но что Он имеет свое местопребывание на бесконечно отдаленной звезде. Таким образом только понятие „неизмеримой дали“, насколько возможно, освободило меня от всех видимых атрибутов божественной личности. Первобытный человек, не предчувствовавший о дали в этой неизмеримости и ничего не мысливший за пределами ближайшего круга отношений и даже вначале старавшийся втянуть отдаленное в этот тесный круг ради его лучшего уразумения, не мог поэтому установить для себя такого перехода к усвоению и не достигал настоящего понятия о возвышенном невидимом Боге в нашем смысле.

Мало того, первобытный человек не имел совершенно никакого понятия как о бестелесности, так и о духе и о душе. Он не имел ясного представления даже о смерти. Он не различал мертвого от спящего или покоющегося. Спящий живет еще; первобытный человек довольно часто видел погруженными в состояние сна животных и товарищей; он сам знал о нем из собственного опыта: не чудо поэтому, что, видя явление смерти, он вспоминал только образ спящего. В то время как для первобытного человека в ежедневном опыте бодрствование перемешивалось со сном, и в то время как он привык видеть оба эти состояния всегда следующими одно за другим, – вначале он еще не был в состояние отрешиться от этой последовательности при подобных явлениях и образ его представления в виду мертвого необходимо был связан с образом спящего, и чрез это он не мог вполне освободиться от своего предрассудка. На этом основании развился культ почитания трупов и животных. Первобытные люди, не различая смерти от сна, продолжали почитать также и своих умерших родоначальников или героев, признавая их только спящими или покоющимися. В это время уже начался так называемый каменный период в истории человечества. Поэтому нет ничего удивительного, говорит Каспари, когда мы замечаем, что уже в доисторическое время, когда круг представления человека обнимал только незначительный горизонт и взор человека еще не направлялся осмысленно на звезды, а его дух еще не познавал ничего божественного в мертвой природе, он тем не менее уже из религиозной любви к ближнему приготовлял для своих мертвецов, чтобы сохранить их, пещеры в земле и гробы в камнях, в которые он прятал их от враждебных животных, чтобы они, защищаемые и сохраняемые, могли снова пробудиться к жизни после долгого сна. Им ставили туда пищу и питье (начало жертвенного культа) для того, чтобы они не оставались беспомощными, как только снова откроют глаза. Мало того, первобытный человек думал, что вместе с могилою усопшему нужно давать даже оружие для защиты и другие предметы. Только в гораздо позднейшее время, когда стали развиваться способности воспоминания и наблюдения, люди начали замечать гибель трупов от гниения и разрушения. Отсюда явилось стремление бальзамировать чтимых умерших (царей и полководцев) и хоронить их в каменных раках для предохранения от разрушительного действия воздуха и сырости. Так как часто случалось, что тела умерших были пожираемые животными, то отсюда произошла вера, что в тело животных перешли и силы съеденного человека. Дикари, презиравшие прежде хищных животных за их враждебность к себе, теперь начинают почитать их, как носителей высших существ: животные таким образом вошли в религиозный круг человеческих представлений. Так произошла впоследствии вера и в переселение душ. Мысль о том, что, съедая человека, обладающего необычайными силами, можно завладеть последними и достигнуть величия, породила столь широко распространенный у древних дикарей каннибализм и людоедство.

Весьма важное значение в истории человечества, по словам Каспари, имело изобретете огня: оно наиболее содействовало возвышению человека над животными. Изобретателями огня были, конечно, каменотесы, приготовлявшие строительный материал еще в каменный век. Каменотесами первоначально были только хромые и калеки, которые, поневоле, не могли принимать участия в охоте и хищничествах, а сидели дома, и чтобы не пользоваться даровым питанием, разбивали камни и терли их один о другой для того, чтобы поверхность их сделать гладкою. Показывавшиеся при этом искры огня подали каменотесам мысль производить огонь искусственно. Конечно, зажигание огня первоначально было очень трудным искусством, которое облегчилось только мало по малу чрез то, что впоследствии изобретателям удалось найти лучшие и более легкие методы трения и более соответствующие материалы; благодаря такому облегчению стало возможным в высокой мере и подражание. Таинственное искусство возжигания огня состояло не только в ловкости трения, но и в умении выбирать годные для этого породы дерева и камня. Это специальное значение, из какого именно материала и в какое именно время можно добывать огонь, до его всеобщего распространения, как и все специфические знания, заключало в себе нечто таинственное и доступное только посвященным. Для первобытного человека вызывание огня, этого страшного элемента, долго оставалось явлением таинственным. Этот страх был причиною того, что изобретение огня не нашло для себя сразу быстрого распространения между первобытными племенами, которые не могли без ужаса смотреть и на тех немногих лиц, которые из камня или дерева умели извлекать огонь.

Так как, по мнению Каспари, развитие религии первоначально шло рука об руку с успехами культуры, то изобретение огня имело сильное влияние и на изменение религиозного воззрения первобытных людей. Оно породило прежде всего веру в магов, волшебников, кудесников и шаманов, этих примитивнейших мудрецов мира, этих древнейших естествоиспытателей и даровитейших изобретателей. Первоначальный страх к ним у дикарей мало-по-малу смешался с чувствами уважения и благоговения, так как изобретение огня скоро оказалось полезным и благотворным, ибо изобретатели сумели воспользоваться теплотою огня в соединении с другими средствами для исцеления болезней. Вследствие этого в глазах дикарей они достигают уже и нравственного величия, являются „святыми“, достойными особенного почитания. Явилась почва для образования сословия жрецов, пророков и прорицателей первобытного времени.

Этого мало. Изобретение огня, по мнению Каспари, создало новый религиозный культ – почитание змеи. Дикари не могли не заметить, что пламя огня, развеваемого ветром, больше всего напоминает из животного мира вьющуюся и шипящую змею, а потому и неудивительно, что дикари, признававшие первоначально огонь, без всякого сомнения, живым существом, стали поклоняться змеям, огневидным ящерицам и змееголовым драконам, о которых нам так часто говорят предания из этого времени. Наконец, огнепоклонники и змеепочитатели подготовили почву и для новой ступени религиозного развития – фетишизма в обширном смысле. Так как и первобытные дикари не могли не заметить, что огонь исходит из камня и дерева, а вода обладает силою даже погашать и огонь, то было только естественно, когда эти вещи: камень, дерево, огонь. вода и другие предметы скоро стали предметами религиозного почитания; а отсюда уже легко было перейти и к поклонению небесным светилам, сходство которых с огнем, по их блеску и теплоте, не трудно было заметить и дикарям. Микрокосм уступает теперь место макрокосму. Изобретение огня и соединенные с ним религиозные обряды дали человечеству эмпирический повод к развитию более глубокого и продолжительного интереса к светящимся явлениям на небе; а это обстоятельство послужило поводом с одной стороны к почитанию небесных птиц, а с другой стороны к занятию земледелием и скотоводством.

Только к эпохе изобретения огня Каспари относит образование понятия о рождении, смерти и душе. Появление огня от трения дало будто бы повод дикарям составить себе понятие о рождении, а уничтожение предметов посредством огня – о смерти. Изобретение же огня подготовило почву и для составления понятия о душе. Существенным признаком понятия о душе, говорит Каспари является ее бестелесное и совершенное отделение от тела. Как дым отделялся от пламени, чтобы подняться вверх в надземное небо, или быть занесенным от ветра туда, где солнце всходило или заходило, одним словом по ту сторону видимого мира, так также и бестелесная душа, – она отделяется от тела, и как дым при свете солнца бросал темную тень, так и дым и теплая пневма души для первобытных народов были в этом смысле нечто теневое, а сама душа пылающим огнем и дымящимся воздушным паром; болезни были признаны запятнанием, затемнением и осквернением светлого огня души в теле; отсюда произошло сожигание трупов, культ кровавых жертв и жертв человеческих. Чрез сожигание трупа человеку открывался-де наилучший и легчайший путь на небо. Вместе с душами умерших переселялись на небо и все предметы религиозного почитания; возникло чувство зависимости от сил природы; светила небесные, как магические огни, теперь превратились уже в могущественных богов; человечество достигло той ступени религиозного развития, которую принято называть идолятриею или политеизмом, при чем все религиозные представления получают характер грубого антропоморфизма. Из политеизма, при постепенном расширении умственного кругозора и сокращении количества богов, мало по малу религиозное сознание достигает, наконец, до той формы своего выражения, которую принято называть монотеизмом.

Таков – в кратком изложении – взгляд Каспари¹⁴² на религию, ее сущность и происхождение. Нам остается теперь высказать свое суждение о достоинствах и недостатках этого взгляда. К, сожалению, мы должны сказать, что нам немного прийдется отмечать достоинств в обширном двухтомном сочинении Каспари и несравненно больше мы вынуждены будем говорить о его недостатках.

К достоинству труда Каспари следовало бы отнести чрезвычайное обилие этнографического материала в смысле собрания сведений об обычаях, нравах, воззрениях, верованиях и преданиях различных диких племен нашего времени; но при ближайшем рассмотрении оказывается, что в этом отношении труд Каспари был почти совершенно механическим: весь в изобилии приводимый им материал заимствован из сочинений Дарвина, Бастиана, Тэйлора и Леббока. Каспари принадлежит только общий вывод из этого материала, т. е., его взгляд на религию, ее сущность и происхождение. Но этот взгляд, к сожалению, заключает в себе, как увидим ниже, только одни недостатки и никаких положительных достоинств.

Недостатки учения Каспари о религии, ее сущности и происхождении состоят, с одной стороны, в отсутствии оригинальности, а с другой – в тенденциозности и явном искажении прямого смысла фактов.

По мнению Каспари, первоначальною формою религии было будто бы почитание племенного вождя, патриарха, героя, царя. Но мы видели, что так точно учил уже Эвгемер в глубокой древности. Что же в таком случае нового сказал Каспари? – Совершенно ничего, он повторил лишь то, что давным давно всеми мыслящими людьми признано как одна из неудачных попыток разрешения вопроса о происхождении религии в роде человеческом. Излагая эвгемеризм, мы уже имели случай указать и на его недостатки; а потому здесь мы считаем ненужным повторять сказанного. Мы отмечаем здесь лишь факт, доказывающий верность нашего утверждения, что Каспари в своем учении о происхождении религии не оригинален и что он не сказал ничего нового, что бы содействовало разрешению этого вопроса. А между тем мнение Каспари о том, что первым предметом религиозного почитания были будто бы выдающиеся люди в семье или государстве, составляет самую сущность, коренное основание всех его дальнейших рассуждений о религии. Ясно, что с падением основания неминуемо падает и все эфемерное здание, построенное Каспари, ибо все другие его мнения суть только выводы из указанного основания и притом – выводы, имеющие только второстепенное значение в разрешении вопроса о происхождении религии в роде человеческом.

Свое учение о сущности и происхождении религии Каспари причисляет к эволюционным гипотезам. Такое поведение Каспари нам кажется просто недоразумением. По крайней мере мы совершенно отказываемся понять, что общего между эволюционизмом и выше изложенным учением Каспари о происхождении религии в роде человеческом. Эволюционизм предполагает непременно процесс постепенного развития одного явления из другого, но – не рядом с другим. По мнению эволюционистов, человек, напр., произошел от обезьяны; верно ли это мнение или неверно, мы этого вопроса касаться здесь не будем; но мнение эволюционистов таково: сначала были обезьяны, выродившиеся из каких то предшествовавших видов животного царства, а из них уже выродился или развился человек, так что у последнего осталось только сходство известных явлений с таковыми же явлениями в жизни животных, но не тожество их, развитие шло постепенно, но не параллельно. Если бы Каспари хотел оставаться верным учению эволюционистов, то он должен был бы применить этот принцип и к разрешению вопроса о происхождении религии в роде человеческом. Но ничего такого Каспари не делает. По его мнению, религиозные представления людей доисторического времени развились не постепенно из жизни животных, а лишь параллельно с нею. Каспари постоянно старается показать своему читателю, что у человека процесс образования религиозных представлений совершался точно так же, как и у животных, при чем человек от начала и до конца остается у него человеком, хотя и живет будто бы внутреннею жизнию животных, и Каспари нигде не дает понять читателю, чтобы человек был когда либо обезьяною и только постепенно выродился или развился из нее в человека. Такую параллель в развитии религиозных представлений человека и животных Каспари ведет чрез весьма продолжительные периоды времени: человек у него идет рука об руку с животным до самого периода изобретения огня. Но за то здесь Каспари решительно оставляет животных, которые почему-то оказались неспособными повиноваться закону эволюционистов о бесконечности постепенного развития, и уже все время занимается только одним человеком и указанием на дальнейшее развитие религиозных представлений его. Если бы Каспари был действительно последовательным эволюционистом, он должен был бы поступить не так. Он должен был бы сначала иметь дело только с одним животным царством и знакомить читателя своего лишь с тем, как развивались „религиозные“ представления у животных; а затем уже с того пункта, где животное превратилось, по его мнению, в человека, он должен был бы продолжать свое исследование только относительно процесса развития религиозного сознания человека. Таким образом, следуя методу Каспари, читатель должен был бы выработать себе следующее представление: животные имели предметом религиозного почитания своих племенных вождей, патриархов, героев, царей, а со времени изобретения огня, которое, по словам Каспари, „создало человека“, т. е., из животного дало возможность развиться человеку в собственном смысле, человек превратил прежних патриархов и царей, как предметы религиозного почитания, в шаманов, кудесников, магов, чем и обозначилось новое состояние его, совершенно отличное от прежнего, чисто животного. Но Каспари в действительности поступил логически – непоследовательно, отказав пред эпохою изобретения огня животным в возможности дальнейшего постепенного развития в религиозном отношении. Нам кажется даже нелепым и неразумным – доказывать легкомысленность и фантастичность утверждения Каспари, будто бы животные имеют религию и предметом религиозного почитания признают своих родоначальников, героев и царей; ведь Каспари предложил нам не басню, написанную им в минуты поэтического вдохновения, а научное исследование, имеющее целию разрешение одного из важнейших вопросов! Но мы не можем обойти молчанием одного вопроса: почему Каспари вообще нашел нужным в известном пункте отказать животным в возможности постепенного развития в религиозном отношении?

Несомненно, здесь Каспари пожертвовал принципом эволюционизма, чтобы не стать в решительное противоречие с требованием здравого смысла и свидетельствами всем доступного опыта. Дело в том, что из инстинкта животных в каком бы смысле мы его ни понимали, совсем нельзя исходить в разрешении вопроса о происхождении религии. Эволюционисты¹⁴³ любят рассказывать своим читателям очень много басен и анекдотов из области мнимо-душевной жизни животных, которым часто приписывают такие качества, такие способности и добродетели, какие не всегда в равной степени можно встретить и у людей. Принимая за истину эти басни и анекдоты, конечно, без труда можно доказывать, что животные имеют религию и божествами признают своих „царей“, „героев“, родоначальников и вожаков. Не обращая внимания на эти анекдоты и басни мы можем признать только, что у животных есть инстинктивные действия, напоминающие о человеческой привязанности родителей к детям, детей к родителям и мужей к женам. Последние имеют чисто физиологический характер и вытекают из полового влечения; первые сводятся к слепому инстинкту самосохранения и сохранения рода; а все вообще носят грубо эгоистический характер, а потому решительно не имеют ничего общего с теми началами, на которых развивается религиозная жизнь человека. Нужно иметь слишком много отваги и презрения к действительности, нужно слишком увлечься односторонними принципами эволюционизма, чтобы эти инстинктивные проявления у животных отождествлять с чувствами человеческими. Как инстинктивные только действия, они не способны к постоянному и постепенному развитию. Они вызываются инстинктом и прекращаются, как только удовлетворены инстинктивные потребности, – никакого дальнейшего движения, в смысле, напр., развития религиозной жизни, они обусловливать не могут. Так, самка животных слепо привязана к своим детенышам, пока их выкормит, но когда для их дальнейшей физиологической жизни она оказывается не нужною, т. е., когда инстинкт сохранения рода удовлетворен и детеныши вскормлены, ее „родительская любовь“ прекращается навсегда: мать и дети становятся чужими и очень часто, по требованию другого инстинкта – самосохранения, вступают во враждебные отношения между собою. На жизни собак каждый имеет возможность проверить истину сказанного нами. Детеныши слепо „привязаны“ к своей матери по инстинкту самосохранения; но эта инстинктивная „привязанность“ их продолжается лишь до тех пор, пока им мать нужна, т. е. до вскормления их; после же этого детеныши становятся к своей матери в такие же точно отношения, в каких они находятся вообще ко всем животным своей природы. Между некоторыми животными есть инстинктивное влечение к общности, к совместной жизни (у муравьев, пчел и т. п.). Но кто станет находить здесь начало или развития государственной жизни? Здесь действует только один слепой инстинкт, а потому общность эта неподвижна: какою она была по сотворении мира, такова она теперь, такою она и останется навсегда. После сказанного ясно, что если инстинктивные действия животных сами по себе неспособны к постоянно продолжающемуся развитию, то тем более они не способны быть началами развития чуждой им религиозной жизни. И Каспари сделал непростительную для ученого ошибку, допустив у животных возможность развития религиозного сознания до эпохи изобретения огня: что не начинается, то не может и развиваться; а у животных нет и малейших признаков того, что считают проявлением религиозного сознания. Это признают люди даже материалистического направления. Фейербах может быть назван родоначальником новейшего германского материализма: Бюхнер, Фогт и Молешот – его ученики; но Фейербах в первых строках своего сочинения „Сущность христианства“ прямо и открыто объявляет свое убеждение, что религия есть принадлежность только одного человека, что она составляет существенное различие между человеком и животным и что так называемая животная религия – религия слонов – есть пустая басня, вымпел праздной фантазии.

Стараясь доказать, что источником развития религиозного сознания человека нужно признать инстинкт животных, Каспари, очевидно, следует по стопам Дарвина, на которого он часто и ссылается в обоих томах своего сочинения. Действительно, в числе многих других односторонних писателей Дарвин смотрит на религию, как на явление, развившееся из способностей общих у человека с животными. Так он говорит¹⁴⁴: Вера в Бога часто была выставляема не только как величайшее, но и как полнейшее из всех различий между человеком и низшими животными. Впрочем, как мы видели, нельзя утверждать, что эта вера у человека прирождена или инстинктивна“. А в другом месте¹⁴⁵ он приводит много примеров, которыми старается доказать, что животным не чужды ни религиозные, ни моральные чувства. Однако даже Катаре утверждает, что приведенными примерами Дарвину не удалось убедить противников, потому что он принял за религиозные и моральные чувства то, что составляет только переход к ним. В одном месте своего сочинения „О происхождении человека“¹⁴⁶ Дарвин, доказывая, что животные имеют для религиозного развития такие же способности, как и человек, старается разрешить и вопрос, выше возбужденный нами по поводу рассуждения Каспари: почему ни у одного животного на основании этих способностей не развилось религиозное сознание в такой мере, как у человека? Именно он говорит: „никакое существо не могло испытать такого сложного чувства, как религиозное, пока оно не поднялось до довольно значительной высоты в умственном и нравственном развитии“. Но этим Дарвин, очевидно, уничтожает всякий смысл и значение эволюционной гипотезы, и Каспари плохую опору находит у него для своих выводов. „При таком решении вопроса, – совершенно справедливо замечает Рождественский¹⁴⁷ , очевидно, религию уже невозможно выводить из каких бы то ни было свойств, общих человеку и животным. Если бы происхождение религиозных представлений у людей зависело только от большего развития в них тех самых способностей, какими обладают и животные, то у последних мы находили бы (по крайней мере, у более смышленных) хотя некоторое отдаленное сходство с религиозным чувством. Однако же ничего подобного мы не видим у них. Дарвин находит кажущееся сходство с религиозным чувством в привязанности собаки к своему хозяину, в ее горячей любви к нему, соединенной с полной покорностью, с некоторою боязнию и, может быть, еще с другими чувствами. „Собака, говорит он, возвращающаяся к хозяину после долгой разлуки, и обезьяна при виде любимого сторожа держат себя совершенно иначе, чем при встрече с своими товарищами. В последнем случае радость у них не так сильна и чувство равенства выражается в каждом их действии“. Другие из дарвинистов прямо утверждают даже, что собака смотрит на хозяина, как на Бога¹⁴⁸. Но несостоятельность этой странной мысли так очевидна, что почти не нуждается в серьезном опровержении. В самых даже низших формах религии, как, наприм., фетишизме, высказываются следы более высших проявлений, чем простая привязанность к видимому существу и покорность пред ним. В религии человек преклоняется пред невидимым, вышечувственным. Это один из ее самых существенных психических элементов, которого вовсе не высказывается в привязанности собаки к своему хозяину или обезьяны к своему сторожу. Верования в невидимые явления и влияния духов, как признает сам Дарвин, распространены почти у всех менее цивилизованных рас (стр. 46); животные же вовсе не имеют понятия о невидимом духе. Следовательно, не может быть никакой речи о существовании у них чего-нибудь сходного с религиею“.

Каспари так же, как и Дарвин, находит у собаки элемент религиозности, заключающийся в том чувстве зависимости от человека, которое вызывается у нее именно дрессировкою. Допустим, что такое чувство, достигаемое продолжительною дрессировкою и суровыми мерами, внушающими безотчетный страх дрессируемому, есть у некоторых животных. Но разве это чувство может быть названо религиозным элементом? Правда, есть мыслители, которые, во главе со Шлейермахером, сущность религии ошибочно полагают в чувстве зависимости. Но 1) одно только чувство зависимости (как показано будет нами подробно в своем месте) само по себе сущности религии не составляет; оно есть только один из многих моментов в состоянии религиозного сознания, не имеющий никакого преимущества пред другими моментами, так как он выражает только одну сторону в отношении человека к Богу, творения к Творцу; 2) чувство религиозной зависимости у человека от Бога есть результат абстракции, логического мышления, требование закона причинности; а потому оно всегда является разумным и осмысленным; у животного чувство зависимости от человека есть непосредственное состояние, вызванное слепым инстинктом самосохранения, а потому оно и не имеет ничего общего (кроме формы) с религиозным чувством зависимости человека от Бога по самому бытию первого; животное никогда не может возвыситься до абстракции, т. е., до суждения об общих отношениях, а потому оно никогда не может смотреть ни на своего родоначальника, ни на человека, как на Бога; 3) сам Каспари утверждает, что чувство зависимости по отношению к человеку имеют не все животные, а только одни дрессированные; следовательно, это чувство, по недоразумению или по преднамеренному подмену понятий, называемое чувством зависимости, у животных есть только нечто случайное, механическое, навязанное отвне, а не присущее самой природе животных. Наконец, нам известно, какими существенными признаками характеризуется религия. Если бы для животных возможна была религия хотя в незначительной степени, то наши усердные естествоиспытатели, а в особенности опирающиеся на них материалисты и эволюционисты уже давно открыли бы следы ее или ее признаки. Но еще никто не осмеливался утверждать, чтобы у животных были найдены следы религиозного культа, веры в бытие сверхчувственного, заботы о мертвых, предчувствия своего собственного бытия после смерти, выражения их стремления к соединению с абсолютным, безконечным. Ясно, что животные не только не имеют религии, но даже и способности к ней. Все, что говорит Каспари о религиозности животных, есть только результат необузданности его фантазии¹⁴⁹.

Когда Каспари говорит о привязанности, благодарности и любви, как об основных началах религиозности, то этим он показывает, что сущность религии он полагает в нравственном поведении человека, т. е., религию он смешивает с нравственностию. Такое неверное понимание религии встречается уже у родоначальников европейского материализма – Гоббеса, затем у английских деистов, французских энциклопедистов и германских рационалистов. Но особенно усиленно защищал такое понимание религии известный представитель критической философии ХIХ-го века Эм. Кант. Таким образом и здесь мы должны отметить отсутствие у Каспари самостоятельности и оригинальности. Что же касается неверности и односторонности этого понимания, то об этом мы будем говорить подробно, когда будем излагать учение о религии и ее сущности, предложенное самим Кантом.

Не лишним считаем сказать здесь еще несколько слов о тех странных нелепостях, которые поражают читателя серьезного, по-видимому, труда Каспари.

Так, – Каспари утверждает, что первобытный человек, воздавая долгое время (во весь каменный период, т. е., от начала своего существования и до периода изобретения огня) религиозное поклонение своим родоначальникам, патриархам, героям и царям, совершенно не обращал никакого внимания ни на небо, ни на солнце, ни на грозу, ни на бури, потому что в то время он еще не занимался земледелием. Ну, что за нелепость? Может ли кто либо поверить чтобы у людей были уже цари и чтобы они вели уже государственную жизнь или, как выражается сам Каспари. „жили государственно“ (Staatlich) – и никогда не обращали внимания на то прекрасное явление, которое мы наблюдаем при восходе или заходе солнца, не чувствовали солнечных лучей, не дрожали при раскатах грома, не приходили в восторг от звездного неба и т. п.? Дитя маленькое, двух лет от роду, протягивает к луне свои ручки и хочет схватить ее; звезды на небе в летний вечер приводят его в восторг, так что оно начинает надоедать взрослым своим удивлением и расспросами; а люди – даже все человечеств – в течение тысячелетий не подняли ни одного раза своих очей к небу и не устремили своего взора в его неизмеримую даль только потому, что в то время они еще не занимались земледелием! Да и правда ли тому, чтобы люди, имевшие уже своих героев, своих царей, обратившие их даже в предмет своего религиозного почитания, не занимались земледелием? Кто может поверить этому?

В подтверждение своей мысли, что первоначальною формою религии было почитание героев и царей, Каспари, как мы видели, указывает нам на одну меленькую пятилетнюю русскую девочку, которая с полною уверенностию называла Богом „прусского короля“. При этом Каспари замечает, что родители ее не били людьми религиозными и не могли внушить ей никакого понятия о Боге. Охотно верим, что русские родители, проживавшие за границею, если только они принадлежали к русской интеллигенции особого рода, не могли внушить своему дитяти какого бы то было понятия о Боге тем не менее высказанное девочкою представление о Боге, как о царе, на этом основании еще нельзя признать первоначальною формою религиозного сознания. Каспари следовало бы повнимательнее осмотреть детскую этого семейства: не было ли там близь ребенка какой-либо русской благочестивой женщины – в роде няни или горничной, которая помимо, а быть может, и против воли злосчастных родителей, сеяла в сердце русского ребенка первые семена веры в Бога и преданности Помазаннику Божию? В русских интеллигентных семьях это бывает... Тем не менее приведенного примера еще слишком недостаточно для то чтобы утверждать, что первоначальною формою религиозного сознания всего человечества было именно почитание родоначальников, патриархов, героев и царей.

Нельзя не признать слишком фантастичным и легкомысленным уверение Каспари, будто бы дикари долгое время, т. е., опять-таки в течение всего каменного периода, не имели никакого представления ни о рождении, ни о смерти, совершенно не отличали мертвых от спящих и, почитая мертвецов лишь пребывающими в покое, продолжали воздавать им религиозное поклонение. Как можно поверить этому? Что люди издавна находили сходство между сном и смертию – это верно, но и это сходство или подобие было вызвано только присущею человеку верою в его загробное существование. Под влиянием этой веры, при омрачении самого представления о характере загробной жизни, люди живые и ставили в могилу рядом с мертвецом пищу, питье, даже лошадь, воинские доспехи и жену, думая, что все эти предметы потребуются погребенному в загробном существовании. Усматривать же в этом обычае начало религиозной жертвы, как это делает Каспари, мы не имеем совершенно никакого основания. Еще менее разумно думать, что дикари допускали тожество между спящим и умершим и не полагали никакого различия между сном и смертию. Засыпает человек тихо; умирает, большею частию, в страшных конвульсиях и судорогах; спящий продолжает дышать, иногда двигает руками и ногами, переворачивается всем телом; мертвый остается бездыханным и неподвижным; тело спящего не представляет никакой перемены в своем составе; тело мертвого начинает скоро разлагаться и затем совершенно истлевает; во время тления оно издает невыносимое зловоние; оставшийся от мертвого скелет только для человека абстрактно мыслящего сохраняет некоторое сходство с живым человеком. Неужели этих чисто эмпирических признаков еще недостаточно для того, чтобы в течение тысячелетий дикари научались различать спящего человека от мертвого? Или во весь каменный век у дикарей мертвецы оставались нетленными? Или люди умирали тогда без конвульсий и судорог? Эволюционисты для уяснения явлений в жизни человека любят обращаться к жизни животных; самую религию Каспари хочет вывести из инстинкта животных. Хорошо было бы, если бы он обратился к жизни животных именно в настоящем случае. Животные дали бы ему урок весьма поучительный! Каждому известно, с каким ужасом различные животные относятся к трупам подобных себе; обнюхав их сначала, они потом быстро отскакивают от них и затем уже более не приближаются к ним. Так, по крайней мере, относятся к трупам своей породы собаки, лошади, овцы и весь рогатый скот. Ясно, что животные умеют различать мертвых от живых и спящих, к которым они не питают никакого ужаса. А если так, то можно ли поверить, чтобы люди, которые, по взгляду эволюционистов, хотя и произошли от животных, но все-таки превосходят их своими именно интеллектуальными силами, в течение целого каменного века не имели никакого понятия о смерти и не могли отличить спящего человека от мертвого? Подобные сказки не всегда безопасно рассказывать даже и детям...

Религиозное почитание животных, по объяснению Каспари, произошло будто бы от того, что хищные звери пожирали трупы боготворимых людей, чрез что, по мнению дикарей, они воспринимали в себя и особенные сверхъестественные силы съеденных людей. Этими же соображениями Каспари старается объяснить также и происхождение каннибализма и людоедства. Это рассуждение Каспари, быть может, и остроумно, но только в высшей степени неправдоподобно. Пусть дикари стали боготворить хищных животных именно за то, что они поедали трупы боготворимых людей; но потому же самому побуждению, если верить Каспари, появилось у дикарей и людоедство. Отчего же никто нигде и никогда не оказывал религиозного почитания людоедам? На этот вопрос у Каспари нет ответа; он его, очевидно, не предусмотрел. Но вот и другое недоумение. Тигр мог пожирать трупы боготворимых людей и за это его самого стали, быть может, боготворить какие либо дикари; но какие трупы боготворимых людей мог есть теленок, которого боготворили египтяне под именем Сераписа и которого некогда хотели благотворить евреи во время своего странствования по аравийской пустыне?

Предположение Каспари, что именно хромые и параличные калеки изобрели огонь, трудно проверить; история нам ничего не говорит об этом. Каспари, по всей вероятности, имел в виду греческую мифологию и в частности хромого кузнеца Гефеста; но в той же самой мифологии говорится о Прометее, который, первый из людей, похитил с неба огонь и за это был жестоко наказан; Прометей однако же хромым не был и каменотесам ремеслом не занимался...

Что понятие о душе дикари составили себе только по изобретении огня и самую душу представляли себе в виде пылающего огня или дыма, и что отсюда впоследствии развилось представление о душе, духах и Боге (из белого дыма в облаках), – это предположение Каспари высказывает совершенно голословно и ничем его не доказывает. В преданиях же диких народов, напр., у негров, обитающих на Золотом Берегу Африки, у бразильцев, даже у кафров душа всегда представляется под образом ветра, дыхании, пара. Но такое представление о душе человека не может служить подтверждением для мнения Каспари.

Нельзя согласиться и с тем предположением Каспари, по которому фетишизм в смысле боготворения неодушевленных чувственных предметов явился только в период жизни рода человеческого, начавшийся изобретением огня, и уже после того как дикари давным давно боготворили своих родоначальников, патриархов, героев, царей и хищных животных. Каспари ссылается на то, что теперь дикари должны были признать источником огня дерево и камень. Но это основание может говорить и против приведенного мнения. Дикари не могли теперь не заметить, что тот же самый огонь, который чрез трение получался из дерева, и совершенно уничтожал дерево, сожигал его, и тем обнаруживал его ничтожество. Вследствие этого правдоподобнее было бы думать, что изобретение огня содействовало скорее падению фетишизма, чем возникновению его.

Но самым существенным недостатком гипотезы Каспари несомненно нужно признать то, что он хочет разрешить вопрос о происхождении религии в роде человеческом без присущей человеку идеи Божества. Как бы грубы ни были формы религиозного сознания дикарей даже доисторического времени, – они все таки были формами религиозными: и героям, и зверям и фетишам, и человеческим трупам, и шаманам, и небесным светилам, и птицам дикари, по словам самого Каспари, оказывали религиозное почитание, т. е., почитала их божествами, с которыми они, по их верованию, находились в известном отношении или союзе. История и современные нам путешественники знают дикарей, поклоняющихся фетишам; но этим грубым предметам они потому и воздают божеское поклонение, что относят к ним присущую духовной природе человека идею Божества. Задача Каспари состояла не в том, чтобы показать, как одна форма религии сменяла другую, а в том, чтобы объяснить появление в сознании человека идеи Божества, которая для своего объектирования и вызвала различные формы. Но этой-то задачи Каспари не только не разрешил, но даже совсем и не затрогивал. Правда, он вскользь заметил, что предметом религии должно быть признано возвышенное (das Erhabene). Но что это такое „возвышенное“? Путем опыта первобытные дикари, не обращавшие внимания даже на небо и ничего ни видевшие кроме пней и камней, не могли приобрести об нем понятия; ясно, что, по мнению самого Каспари, идея его прирождена человеку. И если мы внимательнее присмотримся к тому, что говорит Каспари об этом „возвышенном“, то мы в нем найдем только идею Божества. Его любят и Его боятся (сущность религии, по Каспари, составляет „страх в любви“); следовательно, оно есть не только существо возвышенное, но и личное, которое, по своей воле, может оказывать человеку милость, но может подвергать его и бедствиям; далее оно обладает сверхъестественными силами, которым противиться физически человек не может; ясно, что оно существо всемогущее. Таким образом то, что Каспари называет только „возвышенным“ и что, по его учению, есть единственный предмет религии, есть не что иное, как Бог. А если так, то напрасно Каспари так много потратил труда в надежде скрыть от своих читателей истинного Виновника и действительный предмет религиозных влечений человека. Истина просвечивает даже и из-за густого мрака лжи: без веры в личного живого Бога необъясним и самый факт существования религии в роде человеческом.