Глава XI. Взгляд Гёте на религию и ее сущность

Кто не слышал имени этого великого немецкого поэта, мыслителя и естествоиспытателя? Кто не читал его чудных истинно-художественных произведений – „Фауста“, „Прометея“, „Ифигении“. „Тайн“, „Эгмонта“ и „Тассо“? В какой дивной гармонии соединены в этих произведениях великие идеи с своими формами, вполне им соответствующими! Но что хотел сказать в них поэт? Он возвестил нам много истин, которые никогда не утратят своего практического значения для человечества. Произведения Гёте, ныне переведены на все европейские языки. И так должно быть. Ибо Гёте говорил в них не о том, что имеет только узкий национальный характер, а о том, что касается самой внутренней сущности человека вообще. Около 70 лет прошло с тех пор, как поэт умер; а его „Фауст“, превращенный в оперу и даже значительно в ней искаженный, продолжает потрясать сердца и приводить в восторг многочисленных слушателей, из которых многие, быть может, ясно и не понимают того, что восхищает их. И мы опять охотно утверждаем, что так должно быть. Ибо в своем „Фаусте“ Гёте изобразил не то, что имеет только временный и случайный характер, а то, что имеет вечное значение для человека. Нет ничего удивительного, что многие приходят ввосторг от Фауста, даже отчетливо не понимая его. В этом произведении сам Гёте, как поэт лучше изобразил пред нами истину, чем он судит о ней в своих прозаических произведениях, когда он является только мыслителем, увлеченным односторонним философским направлением. В своем мышлении, в своих теоретических рассуждениях он не мог возвыситься до того чистого и объективного понимания истины, какое было для него, как для поэта, совершенно ясным и очевидным.

В „Фаусте” – Гете представляет нам образ человечества с его лучшими благородными стремлениями и его заблуждениями, образ его победы и его падения в вечно продолжающейся борьбе добра со злом. В частности он показывает нам, какое важное и ничем незаменимое значение в жизни человечества имеет религия, – каково человечество тогда, когда оно руководится Божественным Откровением и Церковию, и тогда, когда, утратив богооткровенную веру в Бога, оно ищет своего удовлетворения при помощи лишь одного своего разума... Пред взоры читателя поэт выводит два типа – Фауста и Маргариту. Фауст – это образ человека, порвавшего связь с учением Божественного Откровения и ищущего для себя удовлетворения и разъяснения смысла мировой жизни одними собственными человеческими силами; Маргарита – образ непосредственной детской веры и преданности богооткровенному учению, не знающей тех сомнений и отрицаний, которые порождаются сухим рефлектирующим рассудком философствующего мыслителя.

Уразумение истины, возвещаемой поэтом в этом истинно классическом произведении, особенно важно для нашего времени, увлекающегося учением позитивистов и эволюционистов, по мнению которых, для людей науки и в особенности естествоиспытателей религия будто бы совершенно не нужна. В наше время более, чем когда либо распространено мнение, что между наукою и религиею существует непримиримая вражда и антагонизм. Есть люди, которые прямо утверждают, что все, желающие сохранить веру в Бога должны опасаться научного образования, как огня, а стремящиеся к усвоению науки должны навсегда распрощаться с своею религиею и своею верою в Бога. Не то говорит Гёте в своем „Фаусте“, который не создан пустою и праздною фантазиею, а прямо взят из реальной, действительной жизни; он представляет нам наивнейшее и убедительнейшее доказательство той истины, что никакая наука не может заменить собою религии, что человек, утративший веру в Бога и подавивший в себе религиозные силы, является самым несчастным существом в мире; в борьбе с жизнию его ждут не спасение и победа, а падение и погибель!

Фауст, главное действующее лицо этой драматической поэмы, Гете представляет нам человеком, от природы богато одаренным недюжинными силами души. Он сын доктора, пользовавшегося большим уважением народа, для которого он много и самоотверженно трудился, борясь с гибельною эпидемиею. В семействе Фауст был воспитываем в благочестии и духе своей церкви. Воспитание это приносило свои плоды и доставляло полное удовлетворение тогдашней потребности его духа. Вот как он сам вспоминал об этом впоследствии:

„В субботу тихую, в священной тишине

„Небесной я любовью проникался,

„И колокольный звон так чудно раздавался:

„Молился жарко я, и сладко было мне.

„Влекомый силою какой-то неземною,

„В поля, леса из храма я бежал...

„Слеза катилась тихо за слезою,

„И новый мир пред взором возникал“.

Когда во время свирепствования губительной заразы отец Фауста отправлялся лечить несчастный народ, ему сопутствовал и сын. Народ в чувстве глубокой благодарности, долго помнил эти труды Фаустов. Прошло много лет после этого. Фауст-сын стал уже знаменитым ученым и профессором; он достиг зрелых лет мужества; но когда однажды он явился в народной толпе, народ восторженно приветствовал его словами:

„Ученый муж, ты многих спас:

„Живи-ж сто лет, спасая нас“!

На это приветствие Фауст однако-же скромно отвечает народу:

„Склонитесь лучше перед Тем,

„Кто учит всех и благ ко всем“.

И таково, действительно, было убеждение Фауста, вынесенное им из детства во время борьбы его отца с свирепствовавшею чумою. Он не верил тогда ни искусству отца, ни его усердию. Вот что он говорит по этому поводу своему другу Вагнеру:

„Слова толпы насмешкой прозвучали

„В ушах моих – и знаю я один,

„Как мало мы, отец и сын,

„Себя достойными почтенья показали.

„Отец мой ревностно природу изучал,

„Как человек хотя простой, но честный –

„И путь ея таинственный, безвестный

„По своему, как мог, он понимал.

„Свой век провел он меж адептов,

„И сидя в кухне, взаперти,

„Лекарство силился найти,

„Мешая множество рецептов.

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . .

„Давали зелья им. Больные умирали –

„И вкруг никто не звал: остался ль кто здоров.

„Вот наше адское леченье!

„Сред этих гор губили мы

„Страшней губительной чумы.

„Вкушая зелья истребленья,

„Народ хирел и умирал,

„А я, в живых оставшись, стал

„Предметом их благоговенья“.

Не на естественные, медицинские средства, не на познания своего отца Фауст возлагал надежды в то время, а лишь на одну сверхъестественную помощь Божию. Отец давал народу свои лекарства, а сын горячо и со слезами молился Богу, Который один только, по тогдашнему верованию Фауста, мог положить конец тяжкому испытанию, ниспосланному его народу. Вспоминая об этом времени своего детства, Фауст говорит другу своему Вагнеру:

„Пройдем туда, мой друг: на камне сером том

„Присядем на часок и отдохнем немного.

„Не раз я здесь сидел, себя томя постом,

„Смиряяся, молясь и призывая Бога.

„Исполнен верою в Творца

„Вверху царящего над нами,

„Просил заразе я конца

„С мольбою жаркой и слезами“.

Таков был Фауст в детстве, в кругу своей родной семьи. Настали годы школьного учения, и душевный строй у Фауста изменяется: прежде всего он утрачивает живую веру в Бога и детскую, полную доверия преданность богооткровенному учению. Как произошла с ним такая перемена, – Гёте не говорит нам об этом. Да и нужно ли было ему говорить? Кто же из нас в Фаусте не узнает самого себя? Кружок легкомысленных товарищей, школьные программы, по которым обращается всегда строгое внимание только на изучение наук, холодность наставников к заботе о религиозно-нравственном воспитании своих питомцев, кичливость рассудка, обогащающегося обыкновенными школьными познаниями, увлечение каким-либо модным лжефилософским учением, враждебным богооткровенной религии, всего этого достаточно и в наше время для того, чтобы потрясти в сердцах любознательных, но неопытных юношей живую веру в Бога и преданность богооткровенному учению христианской религии. Как бы то ни было, но уже в годы школьного учения Фауст утратил веру в Бога, которою он жил в детстве; преданность богооткровенному учению и церкви исчезла навсегда. В душе осталось пустое место. Предстояло разрешить роковой вопрос: что может заменить веру в живого и личного Бога? Как часто бывает и в наше время, Фауст не задумался над разрешением этого вопроса. Он не жалел об исчезнувшей вере; разум ему казался выше веры; он должен лучше уяснить смысл мировой жизни, чем уясняла его в детстве христианская религия. Не даром же так много есть ученых, которые не веруют даже в бытие Божие и, по-видимому, ничего от этого не теряют. Религию должна заменить наука. И вот Фауст ставит своею задачею – достигнуть высшего и всестороннего научного образования. Он не жалеет трудов; он проводит за книгами бессонные ночи.

„О, если б ныне, лунный лик,

„Ты видел мой последний миг!

„Не мало трудовых ночей

„В печальной комнате моей

„Над грудой книг, жрецу наук,

„Ты мне сиял, печальный друг.

Наконец, поставленная задача была выполнена. Фауст достигает славы и редкой учености. Но заменила ли ему наука религию? Доставила ли она ему то, что так просто и легко он находил некогда в своей детской вере в бытие личного живого Бога? Уяснила ли ему наука смысл мировой жизни? Разгадал ли он теперь ее сокровенные загадки? Вот ответ на эти вопросы, как откровенно дает его сам Фауст:

„Я философию постиг,

„Я стал юристом, стал врачем...

„Увы! с усердием и трудом

„И в богословье я проник, –

„И не умней я под конец,

„Чем прежде: жалкий я глупец!

„Магистр и доктор я – уж вот

„Тому пошел десятый год;

„Учеников и вкривь, в вкось

„Вожу я за нос на авось –

„И вижу все-ж, что не дано нам знанья.

„Изныла грудь от жгучего страданья!

„Пусть я умней магистров и попов,

„Пусть нет во мне тревожущих сомнений;

„Пусть не боюсь чертей и привидений,

„Пусть в ад спуститься я готов –

„За то я радостей не знаю,

„Напрасно истину ищу,

„За то, когда людей учу,

„Я научить их не мечтаю.

„Я благ земных не испытал,

„Я почестей людских не знал.

„Собачья жизнь! Погибли годы!“

. . . . . . . . . . . . . .

„О, счастлив тот. кому дана отрада –

„Надежда выбраться из непроглядной тьмы!

„Что нужно нам – того не знаем мы;

„Что-ж знаем мы – того для нас не надо“.

Достигнув редкой, по глубине, обширности и всесторонней учености Фауст пришел только к тому убеждению, что научное образование вообще не есть цель, а лишь средство, и что каждая наука сама по себе не может доставить нашему духу никакого удовлетворения.

Фауст заботился некогда о красноречии и изучении ораторского искусства, которое столь необходимо каждому, желающему быть хорошим юристом. Но теперь он говорит о нем:

„Что в нем без силы убежденья!

„Пусть из души слова идут

„И пылкой силой вдохновенья

„Сердца волнуют и влекут!

„А вы? – сидите, да кропайте,

„Объедки пиршеств подбирайте –

„И будет пестрый венигред

„Поддельным пламенем согрет.

„И удивляться будут вам, понятно,

„Лишь дети да глупцы, коль это вам приятно.

„Но сердце к сердцу речь не привлечет,

„Коль не из сердца речь течет“.

Само по себе не имеет никакого смысла и научное изучение истории.

„В пергаменте ль найдем источник мы живой?

„Ему ли утолить высокие стремленья?

„О, нет, в душе своей одной

„Найдем мы ключ успокоенья!

. . . . . . . . . . . . . .

„Мой друг, прошедшее постичь не так легко:

„Оно закрыто нам, как книга откровенья

„С семью печатями. И что ваш дух времен?

„Дух только автора, дух личности лишь он,

„В котором век дает свой отблеск, отраженье.

„Беда, когда по делу вам

„В источниках порыться приведется:

„Все пыльный сор, заплесневелый хлам –

„И много, много, если там

„Акт государственный по счастью попадется,

„С пустым набором пышных слов,

„Столь важных и святых по мнению глупцов“.

Не нашел Фауст для себя удовлетворения и в других науках – метафизике, богословии и медицине. Наступил момент сомнений, внутренней борьбы и безысходных противоречий.

„Ах, две души живут в больной груди моей,

„Друг другу чуждые – и жаждут разделенья!

„Из них одной мила земля –

„И здесь ей любо, в этом мире;

„Другой – небесные поля:

„Где духи молятся в эфире“.

Фауст ясно увидел теперь, что все мечты его разбиты, что наука не заменила ему религии и что он далеко не достиг того, к чему так упорно и настойчиво стремился:

„Да, вижу, что напрасно я собрал

„Сокровища познания людского;

„Не нахожу в себе я силы снова,

„Когда свести я счеты пожелал:

„Ни на волос не выше я, не ниже

„И к бесконечному не ближе“.

Чудный момент душевной борьбы, сомнений, треволнений, разочарования и отчаяния представил Гёте в сцене, когда в полночь, с субботы на Светлый Праздник, Фауст, отказавшийся увидеть смысл в жизни и найти опору для своей непосильной борьбы, обращается к сильнейшему яду как единственному средству положить конец безысходным страданиям души, и когда звук колокола деревенской церкви, как голос утраченной веры в живого Бога, удерживает его от рокового шага. Вот эта сцена.

Фауст (один)

. . . . . . . . . . . . . .

„К зерцалу истины, сияющей и вечной,

„Я, образ божества, приблизиться мечтал,

„Я с духами себя бессмертными равнял,

„Был гордости одной исполнен бесконечной,

„Превыше ангелов я был в своих мечтах,

„Весь мир хотел обнять и, полный упоенья,

„Как Бог, хотел вкусить святого наслажденья –

„И вот возмездие за дерзкие стремленья:

„Я словом громовым повержен был во прах.

. . . . . . . . . . . . . .

„Расстаться-ль с пышными мечтами?

„Что делать мне? Куда идти?

„Себе-ж своими мы делами

„Преграды ставим на пути.

„К высокому, прекрасному стремиться

„Житейские дела мешают нам,

„И если благ земных нам удалось добиться,

„То блага высшие относим мы к мечтам.

„Увы, теряем мы средь жизненных волнений

„И чувства лучшие, и цвет своих стремлений!

„Едва фантазия отважно свой полет

„К высокому и вечному направит,

„Она себе простора не найдет:

„Ее умолкнуть суета заставит.

„Забота тайная тяжелою тоской

„Нам сердце тяготит и мучит нас кручиной,

„И сокрушает нам и счастье, и покой,

„Являясь каждый день под новою личиной.

„Нам страшно за семью, нам жаль детей, жены;

„Пожара, яда мы страшимся в высшей мере;

„Пред тем, что не грозит, – дрожать обречены,

„Еще не потеряв, – уж плачем о потере.

„Да, отрезвился я – не равен я богам!

„Пора сказать „прости“ безумным тем мечтам!

„Во прахе я лежу, как жалкий червь, убитый

„Пятою путника, и смятый и зарытый.

„Да, я во прахе! Полки по стенам

„Мой взор больной мучительно стесняют;

„Дрянная ветошь, полусгнивший хлам

„На них лежат и душу мне терзают.

„Все – пыльный сор, да книги! Что мне в них?

„И должен ли прочесть я эти сотни книг,

„Чтоб убедиться в том, что в мире все страдало

„Всегда, как и теперь, и что счастливых мало?

„Ты, череп, что в углу смеешься надо мной,

„Зубами белыми сверкая:

„Когда-то, может быть, как я, владелец твой

„Блуждал во тьме, рассвета ожидая?

„С высоких стен смеются надо мной

„Винты и рычаги, машины и колеса.

„Я думал: к истине вы ключ надежный мой;

„Но, если ключ блестит отделкой мастерской,

„Все-ж бедному ему не разрешить вопроса.

„При свете дня покрыты тайны мглой,

„Природа свой покров не снимет перед нами!

„Увы, чего не мог постигнуть ты душой,

„Не объяснить тебе винтом и рычагами!

„Вот старый инструмент, ненужный мне, лежит:

„Когда-то с ним отец мой много повозился.

„Вот этот сверток здесь давным-давно лежит

„И весь от лампы копотью покрылся.

„О, лучше-б расточил я скудное именье,

„Чем здесь потеть в тиши над тягостью сомненья!

„К чему наследство нам приобретать,

„Когда мы им не можем обладать?

„К чему безделками себя отягощать?

„Лови одни минуты наслажденья!”

И действительно, для того, кто утратил веру в Бога, не остается ничего, кроме грубого эпикурейства и самоубийства. Но Фауст был достаточно умен, учен и образован, чтобы целью своей жизни поставить грубое чувственное удовольствие. Он предпочитает ему небытие и ничтожество. С этою мыслию он берет в руки бокал, наполненный давно приготовленным ядом и подносит его к губам. Вдруг, в этот момент, раздается звон колоколов и хоровое пение.

Хор ангелов

„Христос воскрес!

„Тьмой окруженные,

„Злом зараженные,

„Мир вам, прощенные

„Люди, с небес!“

Фауст

„О, звук божественный! Знакомый сердцу звон

„Мне не дает испить напиток истребленья.

„Его я узнаю: нам возвещает он

„Божественную весть святого воскресенья.

„В ту роковую ночь с земли на небеса

„Не так ли ангелов звучали голоса

„Святым залогом искупленья?“

Хор женщин

„Миром, цветами

„Гроб окружили мы;

„Тело с слезами

„В гроб положили мы;

„В ткань плащаницы

„Был облечен Христос –

„Кто-ж из гробницы

„Тело унес?“

Хор ангелов

„Христос воскрес!

„Кто средь мучения,

„В тьме искушения

„Ищет спасения –

„Мир вам с небес“!

Фауст

„О, звуки чудные! Зачем душе больной

„Звучите вы так мощно и так нежно?

„Гремите для того, кто чист и свят душой,

„А я, – в душе моей нет веры безмятежной!

„Меня ли воскресить? могу ли верить я?

„А чудо – веры есть любимое дитя.

„Ты к нам с высот небес, святая весть, слетаешь,

„А я от них на веки удален...

„Знакомый с юных лет и милый сердцу звон,

„Опять меня ты к жизни призываешь!

„Припомнилось мне все: и юности отвага,

„И счастье детское, потерянное мной.

„О, нет! не сделаю я рокового шага:

„Смягчает душу мне воспоминаний рой.

„О, звуки чудные! гремите-ж: я внимаю!

„Рыданья грудь теснят. Я снова в жизнь вступаю“.

Итак, Фауст был на некоторое время спасен. Но от самоубийства его удержала теперь не „вера безмятежная“, которой у него не было, а лишь простое воспоминание о ней или – вернее – воспоминание о том, что в детстве Фауста религия указывала ему смысл жизни и делала жизнь не только сносною, но и приятною. В пасхальное воскресенье после обеда Фауст вместе с другом своим Вагнером отправляется на прогулку в поле. Здесь он видит ликующий народ и укрепляется в убеждении, что религия имеет для жизни ничем незаменимое значение.

Из душного города в поле, на свет

Теснится народ, оживлен, разодет, –

И воздух весенний для них наслажденье.

Они торжествуют Христа воскресенье –

И сами как будто воскресли они:

Прошли бесконечные зимние дни,

Из комнаты душной, с работы тяжелой,

Из лавок, из душной своей мастерской,

Блистая, ликуя, веселой гурьбой,

Шумя, вырываются волны народа –

И, после молитвы во мраке церквей,

Ласкает их воздух зеленых полей.

. . . . . . . . . . . . . .

Мне любо веселье толпы наблюдать –

И быть человеком могу я опять“.

Тяжела жизнь рабочего народа; но народ однако-же имеет свои радости; он находит в жизни смысл. Что же делает жизнь его радостною, приятною, веселою и драгоценною? – Единственно – его живая вера в воскресшего Христа и „молитва во мраке церквей“. Стоит иметь и мне эту веру, думает Фауст, „И быть человеком могу я опять“. С таким убеждением он возвращается домой.

Покинул я поля и нивы:

„Они туманом облеклись!

„Душа, смири свои порывы!

„Мечта невинная, проснись!

„Утихла дикая тревога

„И не бушует в жилах кровь:

„В душе воскресла вера в Бога,

„Воскресла к ближнему любовь“.

Но Фауст обманывал себя. В его душе веры в Бога не было. У него явилось только желание иметь эту веру, приобрести ее. Но как приобрести утраченную веру в Бога? Дело казалось простым: стоило только взять в руки Евангелие, прочитать его, – и вера явится сама собою. Так Фауст и сделал. Он начал читать Евангелие. Но оказалось, что теперь он уже не мог читать его с тем детским доверием, с которым он читал его некогда, когда у него была еще вера в Бога. Он читал его теперь только одним рассудком, а сердце оставалось холодным. Фауст не принял во внимание, что христианское Евангелие не то же, что простая, обыкновенная книга; его должно читать больше сердце, чем рассудок. Но сердце Фауста было уже парализовано сухим, безжизненным рационализмом, абстракциею лжефилософского мышления. Теперь Фауст мог читать Евангелие не иначе, как, так сказать, в переводе на язык бессердечного рационалиста. Но такое чтение могло принести его душе больше вреда, чем пользы.

„...В эти минуты тоски и сомненья,

„Когда, изнывая, в нас сердце болит,

„Неведомый дух нам незримо велит,

„Искать неземного – искать откровенья.

„В Евангельи луч откровенья горит:

„О тайнах великих оно говорит.

„Вот снова в груди загорелось желанье

„И дух мой усталый воспрянул опять –

„И с силою новой спешу передать

„Родному наречью Святое Писанье.

(Фауст открывает Новый Завет).

„Написано: „в начале было Слово“ –

„И вот уже одно препятствие готово.

„Я слово не могу так высоко ценить:

„Да, в переводе текст я должен изменить.

„Я напишу, что Разум был в начале.

„Но слишком, кажется, опять я стал спешить –

„И мысли занеслись и в заблужденье впали:

„Не может разум все творить и созидать.

Нет, Силу следует началом называть!

„Пишу – и вновь берет меня сомненье:

„Неверно мне сказало вдохновенье:

„Но свет блеснул – и вывод вижу я:

„В Деянии – начало бытия“!

На этом и окончилось чтение св. Евангелия. Дальше Фауст не пошел. Собственно говоря в это время Фауст еще не был атеистом или безбожником в строгом смысле этого слова. Безбожие – явление патологическое, болезненное в человеческом духе; поэтому оно не мыслимо в человеке еще способном рассуждать по логическому закону достаточного основания. Фауст утратил только непосредственную веру сердца, освещаемую разумом, – но в замен ее создал свою собственную – исключительно рассудочную, философскую. Какова же была эта философская вера Фауста? Ответ на этот вопрос представляет нам сцена в саду, когда Фауст и Маргарита одни рассуждают о религии.

Маргарита

„Скажи мне: как религию чтишь?

„Ты очень добр – за то тебя люблю я;

„Но что-то ты о ней всегда молчишь.

Фауст

„Оставь, дитя! Мою узнала ты любовь...

„За близких сердцу рад всегда пролить я кровь.

„Не против веры я, кому в ней есть отрада.

Маргарита

„Нет, мало этого: нам твердо верить надо.

Фауст

„Да надо ли, мой друг?

Маргарита

Ах, если-бы, о Боже,

„Я убедить его могла! Не чтишь ты тоже

Святыя таинства.

Фауст

Я чту.

Маргарита

Но не желаешь

Их знать. Про исповедь совсем ты забываешь.

Ты в Бога веришь ли?

Фауст

Кто может, ангел мой,

Сказать „я верую“ с покойною душой?

Ты спросишь мудрецов, с вопросом обратишься

К священникам – и что-ж? Ты только убедишься,

Что дышет их ответ насмешкой над тобой.

Маргарита

Не веришь ты?

Фауст

Пойми-ж, прекрасный ангел мой!

Кто-б мог, скажи, признаться

И прямо не бояться

Сказать: „я верую в него“?

Кто-б мог на то решиться

И миру не страшиться

Сказать: „не признаю Его“?

Он, вечный Промыслитель

И мира Вседержитель,

Не обнимает ли, любя,

Весь мир – меня, тебя, Себя?

Не свод ли там вверху небесный?

Под нами не Его-ль земля?

Не льют ли звезды свет чудесный

На землю, рощи и поля?

Когда ты ловишь взор любимый,

Скажи, не правит ли душой

Какой-то дух неуловимый

И не парит ли над тобой,

Для сердца ясный, хоть не зримый,

Пленяя ум, волнуя кровь,

Блаженством душу наполняя?

Зови его как хочешь, дорогая:

Восторг, душа, сиянье, Бог, любовь –

К чему здесь имя? Нам его не надо;

Все в чувстве. В чувстве вся отрада!

А имя – только дым и звук –

Туман, что свет лишь затемняет.

Маргарита

Как это хорошо, мой друг!

Нам это патер также объясняет,

Немножко лишь в других словах.

Фауст

Везде, мой друг, во всех местах

Сиянье неба восхваляет

Весь мир на разных языках –

И мой не хуже их нимало

Маргарита

Да, как послушаешь, сначала

Все будто так; но горе в том,

Что не проникнут ты Христом“.

И Маргарита, руководясь только одним простым чутьем, одним своим сердцем, верно оценила мировоззрение Фауста: „сначала в нем все будто так“, но его недостаток состоит в том, что оно „не проникнуто Христом“; оно метафизическое мировоззрение, а не учение религиозное. Мало этого, оно даже непримиримо враждебно истинно-религиозному учению; Фауст Бога не знает; Бог для него то же, что восторг, душа, сиянье неба и любовь; религиозное чувство для него есть лишь чувство наслаждения прекрасным в природе. „Все – в чувстве, говорит он; в чувстве вся отрада“! Само собою понятно, что учение Евангелия с таким мировоззрением несоединимо. Фаусту предстоял выбор: или усвоить евангельское учение и навсегда расстаться с своим философским мировоззрением или наоборот – удержав свое излюбленное школьно-философское мировоззрение, уже навсегда распроститься с Евангелием. Фауст избирает последнее. И в его душе происходит новая метаморфоза. До сих пор он был только холоден к религии, не был только проникнут Христом; религиозное чувство в нем было только подавлено, заглушено. Теперь, разорвав союз со Христом добровольно, сознательно, он становится к Нему во враждебное отношение и навсегда оставляет его. Но кто же будет его дальнейшим руководителем? Вопрос этот не затрудняет Фауста, потому что между добром и злом средины нет: и кто отверг добровольно и сознательно путь добродетели и правды, тому остается также добровольно и сознательно избрать другой путь противоположный – путь греха и порока. Фауст без борьбы избирает его: вместо Христа, по его собственному зову, его руководителем теперь становится дух злобы Мефистофель. Однако, чтобы стать окончательно на путь греха требуется выполнить еще одно необходимое условие. От греховной жизни здесь на земле человека удерживает, кроме веры в Бога, еще вера в личное бессмертие своей души и страх пред страданиями в загробной жизни. Чтобы не бояться греха на земле, нужно сначала подавить в себе страх пред адскими мучениями; а этого можно достигнуть только чрез утрату веры в личное бессмертие души. У Фауста этой веры уже не было; она исчезла вместе с верою в Бога, с которой она находится всегда в неразрывной связи. Вот почему когда Мефистофель заявил, что он будет руководителем Фауста здесь, на земле, под тем необходимым условием, чтобы Фауст принадлежал ему в загробной жизни, Фауст иронически отвечает:

„Не страшны мне условья эти:

„И, если счастья нет на этом свете –

„Пускай себе возникнет новый свет!

„Здесь, на земле, живут мои стремленья,

„Здесь солнце светит на мои мученья;

„Когда ж придет последнее мгновенье, –

„Мне до того, что будет, – дела нет.

„Зачем мне знать о тех, кто там, в эфире,

„Такая ли любовь и ненависть у них,

„И есть ли там, в мирах чужих,

„И низ, и верх, как в этом мире“!

С утратою веры в Бога и в личное бессмертие души для Фауста были устранены все препятствия на пути греховности и зла. Правда, остался еще рассудок (интеллект), который, если не в области чистой нравственности, то в области общепринятых приличий может сдерживать грубые и явно безнравственные порывы человека, руководясь мотивом пользы, удовольствия, чести, общественного положения и т. п. Но рассудок по самой природе эгоистичен и он легко пойдет в сделку с обстоятельствами, – что и отметит нам Гёте в своем месте.

И так, разорвав союз со Христом уже вполне сознательно и навсегда и избрав своим руководителем духа зла – Мефистофеля, Фауст вступил твердою ногою на широкий путь чувственных, эгоистических страстей и сознательной греховности. Он говорит своему новому, но коварному другу (Мефистофелю):

„Кичился слишком я собою:

„Тебя ничем не выше я;

Дух насмеялся надо мною, –

„Природы тайны скрыты от меня.

„Теперь конец – порвалась нить мышленья,

„К науке я исполнен отвращенья.

„Пойдем, потушим жар страстей

„В восторгах чувственных, телесных

„И пусть в чаду волшебств чудесных

Я потону душой моей“.

Но Фауст ошибся и здесь: он потонул душой своей не в чаду волшебств чудесных, а в преступлениях, грехах и бесчисленных греховных похотях. Он думал найти счастие в любви Маргариты. Но это мнимое счастие он должен был приобрести ценою многих преступлений. Прежде всего он должен был подделать свидетельство о мнимой смерти мужа Марты, приятельницы Маргариты. Правда, это первое преступление Фауст совершил с некоторою нерешительностию. Рассудок его оказывал слабое сопротивление, Но победить доводы рассудка Мефистофелю не стоило большого труда: чтобы толкнуть Фауста на это преступление, он сказал только с ирониею:

„О, муж святой, ужель вы всех других честней

„Хотите быть? Ужель ни разу не давали

„Свидетельств ложных в жизни вы своей?

„О Боге, о земле, о том, что скрыто в ней,

„О том, что в голове и сердце у людей

„Таится – вы давно ль преважно толковали

„С душою дерзкою, с безсовестным челом?

„Но если глубже мы лишь вникнуть пожелаем,

„Окажется сейчас, что знали вы о том

„Не более, чем мы о муже Марты знаем“.

Затем Фауст становится лжецом: к Маргарите его влекла лишь грубая, чувственная половая страсть; но он клялся и божился, уверяя несчастную девушку

„И в вечной верности, и в вечной

Любви и страсти бесконечной“.

Эта ложь, ум и приобретенная долговременным и тяжелым трудом ученость помогли Фаусту соблазнить, увлечь и погубить наивную, простую и первоначально нравственно-невинную Маргариту. Затем Фауст становится способным уже совершить и убийство человека: вполне сознательно, с решительным намерением и адским хладнокровием он убивает брата любимой им девушки. Валентин погиб, потому что он стоял на пути Фауста ко греху. Так, отвергнув при помощи науки Христа, Фауст твердо и последовательно идет за Мефистофелем, переходя от одного преступления к другому, от незначительного (по видимому) – к самому ужасному. И вот особенность грешника, лишенного веры в Бога: он не боится греха, он даже любит его, он не испытывает уже угрызений совести, он делает грех „умно”, т. е. умеет прятать концы в воду, плутует и чрез то избегает преследования со стороны закона и справедливости. Фауст совершил целый ряд преступлений, – и не только остался ненаказанным, но продолжал быть в глазах толпы тем же знаменитым и славным ученым Фаустом, каким он был для нее и до его союза с Мефистофелем. Правда, однажды (в овраге в лесу) совесть заговорила и в душе Фауста; но Мефистофелю ничего не стоило заглушить ее слабый и трусливый голос.

После совершения убийства, душею Фауста овладевает уже бесчисленное множество страстей и греховных похотей. Фауст стал рабом греха. Страсти и похоти бушуют и неистовствуют в его душе. Это душевное состояние Фауста Гёте представляет нам в сцене – „Вальпургиева ночь“. Маргарита была оставлена и забыта; „вечная любовь“ исчезла; „страсти бесконечной“ положен конец. Место Маргарита заняли новые предметы греха; душою Фауста овладели новые чувственные страсти. Только когда Фауст узнал, что Маргарита осуждена на казнь, он накануне казни ночью, бесчестным путем, при содействии того же Мефистофеля, тайно пробирается в темницу, чтобы убедить Маргариту спастись от казни чрез новое преступление и отдавшись навсегда в руки Мефистофеля. Но и в этом случае Фауст руководствовался не любовию, а эгоизмом. Вот почему, как только он заметил грозившую ему лично опасность, он бросает беспомощную и несчастную Маргариту навсегда, а сам, выбежав из темницы, отправился вместе с Мефистофелем по тому пути, который ведет к вечной погибели и с которого для нераскаянного грешника возврата нет!

Таким представил нам великий Гёте своего Фауста. Какие же положения высказывает здесь знаменитый немецкий поэт – мыслитель? Вот они: 1) только одна христианская религия есть религия истинная, ибо только она одна раскрывает человеку глубокий смысл жизни и делает жизнь не только сносною, но и приятною, радостною; 2) христианская религия есть сила самостоятельная: она не может быть заменена ничем, даже – и высшим научным образованием; 3) христианские истины могут быть воспринимаемы и усвояемы только чистым сердцем и умом, не извращенным лжефилософскою абстракциею; 4) наука имеет смысл только в христианстве, ибо только в христианстве имеет смысл и жизнь; ученый, утративший истинную веру в Бога, рано или поздно вынужден будет оставить и свою науку; 5) только христианство удерживает человека на пути добра и правды; 6) кто разорвал союз со Христом, тот должен стать рабом греха и идти по пути зла, который ведет к окончательной нравственной погибели; 7) сущность религии нельзя полагать только в одном чувстве и пантеистическое учение о Боге, „не проникнутое Христом“, не может удовлетворить религиозной потребности человека.

Почти такой же взгляд на религию и ее сущность – только в других чертах и с другой стороны – проводит Гете и в другом действующем лице своей драматической поэмы – в Маргарите. Маргарита – девушка простая, но не глупая от природы, неученая, но за то незнакомая ни с какими односторонними и ложными философскими воззрениями. Она искренно и „твердо верует“ в Бога, не сомневается в истине христианской религии, охотно ходит в церковь, внимательно и доверчиво слушает наставления своего патера, часто бывает у исповеди, усердно молится Божией Матери и на Христа возлагает свои надежды. Мать ее – женщина религиозная, преданная и верная католичка, при всех постигающих ее скорбях и искушениях она обращается за советом к патеру. В духе своей церкви и благочестия она воспитала и своих детей – Валентина и Маргариту; жила она в бедности, но никогда не роптала за нее на Бога. Маргарита была приучена презирать зло и избегать греха. Сам злой дух – Мефистофель свидетельствует Фаусту об ее нравственной чистоте и невинности.

„Мне нынче с ней пришлось из церкви возвращаться:

„Там поп грехи ей отпускал,

„А я подсел и все слыхал.

„Она на исповедь напрасно

„Пришла; невинна, хоть прекрасна –

„И у меня, мой друг, над нею власти нет“.

Но диавол неправду говорил, будто бы у него не было власти над Маргаритою. Как человек, Маргарита была доступна искушениям и падению. Но она не была такою неверующею и ожесточенною во грехах, как Фауст: она не любила греха и боялась его. Она сердцем чуяла злое в Мефистофеле и потому не любила и боялась его, даже не зная, по-видимому, за что.

...,,Я мучусь, я страдаю,

„Когда тебя с ним рядом я встречаю“, –

говорит она Фаусту и на вопрос последнего: „С кем?“ отвечает следующее:

...„С кем повсюду ходишь ты.

„Он ненавистен мне от сердца полноты!

„Изо всего, что якогда-нибудь видала,

„Я не боюся столько ничего,

„Как страшного лица знакомца твоего.

. . . . . . . . . . . . . .

„Его присутствие во мне волнует кровь.

„Ко всем и ко всему питаю я любовь;

„Но, как тебя я жду и не могу дождаться,

„Так страшно мне с твоим товарищем встречаться.

„Мне кажется, что он большой и дерзкий плут.

„Пусть мне простит Господь, коль ошибаюсь тут!

. . . . . . . . . . . . . .

„С ним ни за что я жить бы не хотела!

„Он всякий раз, как явится сюда,

„Глядит вокруг насмешливо всегда,

„Лицо его как будто выражает,

„Что ни к кому он жалости не знает

„Лежит печать на злом его челе,

„Что ненавидит всех он на земле;

„С тобой всегда я так довольна,

„Мне так легко, тепло, привольно;

„При нем же сердцем стражду я.

. . . . . . . . . . . . . .

„И столько мне он ужаса внушил,

„Что, если к нам войти ему случится,

„И ты как будто мне уже не мил.

„При нем никак я не могу молиться“.

Маргарита не устояла против совместных искушений Мефистофеля и Фауста; она пала; но это падение не ожесточило ее сердца во грехе, напротив оно даже смирило ее: оно заставило ее заглянуть поглубже в свою душу и быть снисходительнее, чем прежде, к чужому падению и чужим грехам.

„Как прежде я других бранила,

„Когда бедняжка девушка грешила;

„Греха ни разу не спустила,

„Для брани слов не находила!

„Хоть грязен грех, а все грязню его,

„Как будто мало грязи у него!

„Сама, бывало, так горда, важна:

„А вот теперь и я грешна!

„Но Боже! что меня смутило,

„Так хорошо, так сладко было!“

Совершила Маргарита и другой тяжкий грех; но она не бежала, как Фауст, от рук правосудия. Как тяжкую преступницу, ее заключили в темницу, а затем присудили и к смертной казни. Фауст и Мефистофель хотят спасти ее. Мефистофель помрачал ум тюремщика; Фауст завладел ключами темницы. Волшебные кони стояли наготове, чтобы умчать беглецов. Фауст вошел в темницу; Мефистофель остался на ступенях у дверей. Но Маргарита, все время своего темничного заключения сокрушавшаяся о своем падении и глубоко каявшаяся в своих грехах, не переставала бояться зла и ненавидеть его. Вот почему, когда она увидела Мефистофеля, она в испуге упала на колени и вскричала к Фаусту:

„Скорей на колени!

„Смотри: у ступени,

„У двери, сияет

„Весь ад и пылает;

„Злой дух там стоит,

„Шумит и гремит.

„Полна я испуга!“

Фауст энергично убеждает Маргариту бежать из темницы, указывая ей, между прочим, и на предстоявшую ей в тот день смертную казнь. Но Маргарита еще не утратила веры в Бога и в бессмертие человеческой души; продолжая же ненавидеть грех, она предпочитала скорее умереть от руки палача, чем решиться на новый грех и преступление.

„...Что-же? (говорит она Фаусту) когда могилу там

„Найду и с нею смерть, пойдем дорогой тою

„К загробной тишине, к безмолвному покою;

„Но дальше – ни на шаг“...

Маргарита сознает, что побег был возможен и что таким образом еще можно было бы избежать предстоявшей казни; но ее удерживает вопрос:

„А совесть?”...

Наступают последние минуты. На дворе стало рассветать. Мефистофель, снова появившийся в дверях темницы, обращается к Фаусту и Маргарите:

„За мной, иль вы погибли оба!

„Вперед – восток уж озарен!

„Прочь вздохи, охи все пустые:

„Давно уж кони ждут лихие“.

Фауст, как „раб греха“, последовал этому приглашению Мефистофеля, а Маргариту оно повергло лишь в новый трепет и ужас. Испуганная самым появлением демона, она говорит:

„Кто из земли там вырос? Он!

„То он! Нельзя дышать при нем!

„Зачем на месте он святом?

И Маргарита после этого окончательно решает принять тяжелое наказание из рук правосудия и навсегда отказаться от пути греха, по которому ведет человека к вечной погибели злой демон. Ея последние слова были слова горячей молитвы и преданности Богу:

„О, Боже, предаюсь Тебе я!

. . . . . . . . . . . . . .

„Спаси меня, Господь! О, Боже, я Твоя!

„Вы, ангелы, с небес ко мне слетите!

„Меня крылами осените:

„ О, Генрих, страха я перед тобой полна!“

В ответ на эту молитву Мефистофель, конечно, с своей точки зрения, замечает:

„Ей нет спасенья!“.

Но иное возвещает голос свыше:

„Она спасена!“

Что хотел сказать поэт, представляя читателям этот образ Маргариты? Ответить на этот вопрос нетрудно: мысль Гёте понятна всякому. Гёте указывает нам на христианство, как на единственно истинную религию, которая обладает дивною силою – удерживать верующих от зла и окончательной нравственной погибели; она внушает человеку отвращение к злу и греху; христианин не может отчаиваться в своем спасении даже и в то время, когда людской суд объявляет его неисправимым и погибшим, если только он принесет Богу искреннее и чистосердечное раскаяние, омоет слезами свое падение и выскажет твердую и бесповоротную решимость не идти уже более в будущем по пути греха и порока!

К сожалению, совершенно иной взгляд высказывает Гёте в своих теоретических или философских рассуждениях о религии и ее сущности. Как мы сказали уже, в этом отношении Гёте-поэт стоит несравненно выше Гёте-мыслителя. В своих философских рассуждениях о сущности религии Гёте ничем не отличается от своего Фауста. Можно даже с уверенностию утверждать, что в этом случае Гёте изобразил в Фаусте самого себя, приписав ему свои воззрения и заставив его высказывать свои суждения о религии и Боге. Как и Фауст, Гёте не придавал важного значения историческому христианству; как и у Фауста, у Гёте религиозно-философские воззрения „не были проникнуты Христом“; как и Фауст, Гёте мог читать Евангелие только в духе рационалистического понимания. Так он писал, напр., Лафатеру в 1772 году: „Ты считаешь Евангелие, каково оно есть, за божественную истину; но меня даже явственный голос с неба не убедил бы в том, что вода жжет, а огонь тушит, что жена рождает без мужа и что дочь воскресает, напротив, я считаю это оскорблением великого Бога и Его откровения в природе. Ты не находишь ничего прекраснее Евангелия; я нахожу тысячи листов, написанных древними и новыми от Бога облагодатствованными мужами, столь же прекрасными и для человечества полезными и необходимыми. Прими во внимание, что для меня моя вера столь же важна, как для тебя – твоя, что я, если бы мне пришлось говорить публично, говорил бы и писал за аристократию, которая, по моему убеждению, установлена Богом, с такою же ревностию, как ты – за царство Христа“. Гёте с уважением относился только к нравственному учению христианства. Незадолго пред его смертию в его присутствии был поднят вопрос о подлинности канонических евангелий. Гёте заметил, что в некоторых пунктах подлинность (т. е. историческое достоинство) их может быть подвергнута сомнению; но в религиозном смысле их подлинность доказывается ясно их внутренним достоинством. „В этом отношении я считаю все четыре евангелия, продолжал Гёте, несомненно подлинными, ибо в них ясен отблеск той высоты, которая вышла от лица Христа и которая настолько божественна, насколько только божественное может являться на земле. Если бы меня спросили, в моем ли духе оказывать Христу молитвенное благоговение, я сказал бы: без сомнения! Я преклоняюсь пред Ним, как пред божественным откровением наивысшего принципа нравственности, точно также, как в моем духе почитать и солнце, это могущественнейшее и видимое для нас, чад земли, откровение Бога, – в нем мы покланяемся свету и производящей силе Бога, которыми только мы живем и движемся и есмы, а вместе с нами все животные и растения“. Таким образом для Гёте Христос в нравственной области – то же, что солнце – в физической. Тем не менее Гёте признавал христианскую религию наивысшею из всех религий и завершением религии вообще; он протестовал только против „догматического христианства“ с одной стороны за то, что своим антропоморфизмом и своими догматическими формулами оно будто бы искажало истинное понятие о Боге, а с другой стороны своим учением о том, что весь мир во зле лежит и своим презрением ко всему прекрасному в мире, оно будто бы искажало самую сущность религии. В христианстве Гёте признавал две стороны – мрачную и светлую: учение о грехе и учение о благодати. Последнее он признавал истинным и восторгался им, а первое отвергал как неистинное. О нем он говорил всегда с раздражением и даже кощунствовал и богохульничал. Особенно это нужно сказать о времени, когда он путешествовал по Италии и когда он имел случай видеть множество прекрасных произведений древне-классического языческого искусства и пренебрежительное отношение ко всему языческому со стороны некоторых представителей католической церкви, которые осуждали как грех самое наслаждение этими произведениями.

Но в чем полагал сущность религии сам Гёте? На этот вопрос можно ответить только в связи с определением учения его о Боге.

Кроме различных других наук Гёте в молодости с особенною любовию занимался еврейскою каббалою и даже (как и его Фауст) алхимиею с целию найти камень мудрости; затем он увлекался сочинениями Парацельса и в особенности – „Этикою“ Спинозы. Пантеистическое мировоззрение Спинозы ему показалось единственно истинным и он сам объявил себя „самым страстным учеником и решительнейшим почитателем Спинозы“. Но такое увлечение Спинозою было непродолжительным. Скоро оказалось, что глубоко – поэтическая природа Гёте не могла вполне примириться с сухою и безжизненною пантеистическою абстракциею Спинозы. Гёте сделал попытку понять пантеизм Спинозы с одной стороны – в духе христианского теизма, а с другой – в духе Лейбницевского оптимизма, вследствие этого у Гёте пантеизм явился в форме более жизнерадостного мировоззрения, чем у Спинозы, но христианское учение о живом личном Боге для него стало чужим²²⁰. У него Бог есть только абсолютное начало мировой жизни, имманентное природе и открывающееся только в природе. Для него Бог совершенно непостижим; он знает Его лишь настолько, насколько Он открывается в природе; а в природе Он открывается наиболее в том, что мы называем прекрасным, что доставляет нам удовольствие и наивысшее наслаждение, что приводит нас в экстаз и одушевленное настроение. Для Гёте Бог не есть личное существо; Бог для него, как и для его Фауста, то же, что сиянье неба, восторг, душа, любовь или – лучше – то, что не нуждается ни в каком названии, ни в каком имени, ибо имя есть только дым и звук, туман, затемняющий лишь свет; иногда, как и Фауст, Гёте утверждает, что Бог есть какой-то „дух могучий, но неуловимый“; от вечности в вечность Бог может действовать только в природе, а природа – в Боге; все творения проникнуты Богом и суть поэтому носители Божества. Так как все в мире, по мнению Гёте, есть выражение божественной сущности, то между человеком и всеми другими творениями, даже неорганическою природою нет существенного различия. Человек должен видеть тайны своего духа, должен созерцать самого себя

„В волнах, в порывах ветра, в тихой роще“

и в том, „когда в лесу бушует ураган

„И повергает ближния деревья“.

Гёте очень часто высказывает свою твердую уверенность в бессмертии человеческой души; но бессмертие человеческой души он понимает, к сожалению, в смысле пантеистическом.

После этого уже не трудно догадаться, в чем, по мнению Гёте, состоит сущность религии. Религиозное чувствование Гёте отожествляет с чувствованием эстетическим. Почитать Бога, по его мнению, значит – с благоговением относиться ко всему тому, что есть в природе прекрасного, изящного, восхитительного, высокого и таинственного. „Признавать Бога, где и как Он открывает Себя, во внешней ли природе или в человеческой жизни, это – говорит Гёте – и есть собственно блаженство на земле“. „Ощущать и познавать откровение Бога, Его силы разума и любви повсюду в мире, – как во вселенной, так и в природе и истории, в ничтожнейшем и величайшем, от едва заметной жизни растения до знаменитых дел героев, приобревших мировое значение, – это, по словам Гёте, есть естественная потребность, присущая и прирожденная каждому человеку, но особенно в высокой степени она обнаруживается у отдельных лиц, богато одаренных от природы. „Это дар свыше чадам Божиим“. Под такими „чадами Божиими“ Гете однако-же понимает преимущественно поэтов и философов, каковыми он считает и всех основателей отдельных эмпирических религий.

Источником религиозного настроения, по мнению Гёте, следует признавать только одно чувство. „Все – в чувстве. В чувстве вся отрада“. Так говорят и Гёте, и его Фауст. Но что это за чувство? Это чувство зависимости человека от бесконечного. Это – то чувство, которое находится в теснейшей связи с благочестивым сознанием границ человечества, нашей безусловной зависимости от того, что „все объемлет и все содержит“. Это чувство нашей покорности вечным законам божественного мироправления и провидения.

„Нравственное (говорит Гёте) в мир пришло чрез самого Бога, как и все другое доброе“. Но этого Гете не утверждает однако же относительно существовавших и существующих религий. Он предполагает, что различные объективные религии не даны непосредственно Богом, но должны быть рассматриваемы только как дело выдающихся людей, желавших удовлетворить потребности толпы подобных себе. В частности в греческой религии Гёте усматривает в особых божествах только чувственное изображение некоторых отдельных проявлений Непостижимого, а самая идея Непостижимого была выражена в веровании в существование непостижимой судьбы или рока. Что же касается христианского учения о едином и благом Боге любви, то в нем, по мнению Гёте, нельзя не видеть выражения внутренней и прекрасной сущности самого Христа, исполненного благости и любви. Вот почему оно действительно заслуживает того, чтобы все добрые люди отнеслись к нему с полным доверием и усвоили себе его идею, которая одна только способна возвести человечество на небо.

Итак, мы видим, что философские воззрения Гёте на религию и ее сущность ничем в действительности не отличаются от взгляда, высказанного и его Фаустом. Но если Фаусту Гёте поручил высказать свое понимание сущности религии, то в его же лице он сам представил нам и наилучшую критику этого понимания. Критика Гёте его собственных воззрений настолько добросовестна и основательна, что другой нам нечего и искать.