Язычество

Евангелист Лука (II, 1) своим указанием на повеление Октавиана Кесаря – сделать перепись по всей земле – вводит нас, так сказать, в самое сердце тогдашнего мирового царства, средоточным пунктом которого был Рим.

Древний мир рухнул; вместе с ним пали и восточные царства – Ассирия, Вавилон, Персия, Египет. Александр Македонский, этот последний и самый блистательный представитель древней греческой национальности и цивилизации, движимый тщеславием и своими удачами в завоеваниях, много прилагал старания к тому, чтобы осуществить свою заветную мысль о мировой империи, которая объединила бы Восток и Грецию; но его «чудовищное, солдатское, на насилии основанное царство», как известно, распалось между его наследниками на отдельные части почти тотчас после своего образования, а неспособные и слабохарактерные преемники великого завоевателя, будучи не в силах сохранить за собою полную самостоятельность в управлении разноплеменным составом своих уделов, мало-помалу должны были подчиниться всесильной власти могущественного римского государства.

Ко времени земной жизни Господа нашего Иисуса Христа Рим таким образом уже владычествовал почти над всем известным тогда миром и его справедливо называли «собирательною силою древнего мира, средоточным пунктом, в котором концентрировались нити всей античной жизни. Соединить в одно целое все существовавшие тогда элементы, слить их в одну форму и обобщить все достигнутое развитие мысли и деятельности в одном цельном и нераздельном образе представления – вот задача и назначение Рима в мировой истории. Рим представляется как бы сосудом, в который были влиты все элементы предшествовавшего развития жизни, дабы, насколько то было возможно для духа древнего мира, образовать единое тело человечества». Да, владычество Рима распростиралось почти на всю арену древней истории; римские орлы – так назывались римские знамена – водружены были на берегах Евфрата на востоке; Египет и все северное побережье Африки также были подвластны им на юге; в подданстве Рима находились народы даже у «Столбов Геркулеса» – на южной границе Испании и в диких германских областях на севере.

Рим стоял на высоте своего могущества. Битва при Акциуме в 31-м году до Р. Х. дала ему императора, а вместе с ним – и идеальный пункт объединения могущественного государства, обнимавшего собою весь тогдашний культурный мир. Но что самое главное, – так это то, что в этом политически объединенном государстве при Октавиане Августе царил мир, благодаря которому отдельные народности все ближе и ближе могли сходиться между собою. Римляне – народ не отвлеченной мысли, а живого дела, храбрости, войны и государственной мудрости – теперь стали искать своей славы не столько в выгодных сражениях, сколько во внутреннем благоустройстве своей государственной жизни, стали заботиться более об организации приобретенного, чем о новых завоеваниях, более старались, так сказать, связывать, чем разрушать. В особенности они много сделали в это время для сношений и торговли. Они устрояли дороги и мосты, чтобы крепче связать отдельные страны, соорудили стены и неприступные крепости, чтобы сберечь приобретенное усиленным трудом и великими пожертвованиями. Благодаря таким заботам римлян в первое время империи, их государство представляло, действительно, высокую степень внешнего благоустройства. Прекрасно устроенные дороги тянулись по всему пространству римской империи; правильно установленное почтовое сообщение приносило в Рим вести из многочисленных провинций; в определенных пунктах путешествующие всегда находили станционные здания и дворы, где им переменяли лошадей для их дальнейшего путешествия и где они могли укрыться от непогоды, найти для себя полное спокойствие и отдых. Так, одна дорога шла от Гадеса в Испанию через нынешнюю Францию далее – в Италию; отсюда, помимо водных путей, шли сухопутные дороги в Грецию, продолжавшиеся затем в Азии по ту сторону Средиземного моря; наконец, дороги тянулись и по областям Египта, а другие – по странам придунайским. По этим дорогам императорские войска могли быстро передвигаться в разные местности и завоеванные страны, послы и вестники без задержек доставляли свои известия из провинций в Рим и из Рима в провинции, а путешествующие ради удовольствия ехали, куда хотели только, и также сравнительно с удобством могли достигать своих целей. При безопасности обеспеченной для путешественников, какой раньше никогда не было, явилась и возможность оживленных сношений по суше и воде между соединенными под одной властью народами. Все нации теперь стали ближе соприкасаться между собой в обширной римской империи; небольшие местности и страны, присоединенные при посредстве завоеваний и захватов к государству цезарей, уже более почти не сохраняли строго определенный границ, которые отделяли и разъединяли их одну от другой. Вследствие этого не только предметы, необходимые для внешнего существования, но и блага духовные могли быть теперь уже общим достоянием многих. По этим же причинам было возможно также и для проповедников Евангелия сравнительно легко и скоро обойти все страны и все местности римского государства и пронести по ним благовестие о Христе.

Если некоторые из провинций и завоеванных стран, именно на востоке империи, еще и имели вид самостоятельности, если их правители – этнархи и цари – еще и стояли к Риму в отношении так называемого союзничества, пользуясь титулом величества и называясь «regibus sociis» «союзными царями», если некоторые колонии и города еще и пользовались относительною свободою, – то все-таки они хорошо сознавали, что фактически они всецело были подчинены римскому правительству, были его рабами, его слугами, и что все их мнимые права и привилегии находились в полной зависимости от Рима, от благоволения римских императоров. Вообще же, за немногими, только что указанными исключениями, в административном, судебном и финансовом отношении все провинции римской империи были управляемы непосредственно римскими должностными лицами. Правда, – и это-то, отрицать нельзя, такое управление в отдельных местностях часто ложилось слишком тяжелым бременем на население, в особенности, что касается нередко чрезвычайно и непомерно высоких налогов и податей; за то единство управления для всех составных частей разноплеменной римской империи и римское законодательство, более или менее влиявшее на законодательства частных стран и присоединенных провинций, составляли широкое поле для сближения между собою отдельных народностей, волей или неволей подчинившихся скипетру римских императоров.

Кроме того, в высшей степени важным средством в деле всеобщего объединения и сближения, а в особенности в деле духовного общения народов того времени следует признать весьма широкое распространение в тогдашней римской империи греческого языка. Правда, латинский язык был еще языком законов, языком суда и языком солдат, – и там, где были устроены многочисленные крепости и колонии, заселенные инвалидами, несомненно, латинский язык смешивался с грубым местным наречием и в конце концов становился в действительности языком господствующим; так это было, напр., в теперешней Франции и Испании. Но что касается восточной половины римской империи, то там латинский язык встретился с более развитым греческим языком и греческой культурой и был не в силах вытеснить их, а напротив даже уступил им первенствующее значение. Особенно со времени похода Александра Македонского в Азию и основания так называемых македонских государств в восточных странах греческий язык постоянно стал пользоваться все большим и большим распространением. При Селевкидах он вошел уже во всеобщее употребление в Сирии и Финикии и даже в городах на Тигре и Евфрате. Палестина, при своем местном арамейском наречии, также, как увидим ниже, не могла не нуждаться в греческом языке, а Александрия в Египте стала одним из главных пунктов греческой науки и греческого искусства, а потому греческий язык был в ней даже языком господствующим. Да и для жителей самого Рима также положительно были необходимы греческий язык и греческое образование как сами по себе, в виду их значительного превосходства и пред латинским языком, и пред римской образованностью, так и для сношения с многочисленными подданными римской империи, говорившими только по-гречески. Таким образом ко времени земной жизни Господа нашего Иисуса Христа греческий язык все более и более достигал своей популярности и силы; он не только был известен в кружках людей образованных, но он стал языком мировым, языком народных сношений по крайней мере настолько, или даже еще более, чем в наше время французский, немецкий или английский языки. Поэтому Элий Аристид имел полное право сказать о греках: «В победе, одержанной их языком, они достигли гораздо большего торжества, чем на Марафонском поле. Все государства и все народы усвоили себе наш образ жизни и язык. Столпы Геркулеса не заградили им пути; им не положены пределы жителями Ливии, Босфорами, или теснинами Сирии и Киликии; но как бы по божественному водительству весь мир охвачен ревностным стремлением к нашей мудрости и образованию; этот язык признали общим все подобные нам существа, а через него весь земной шар в одном и том же звуке стал понятным для самого себя». Но если тот самый язык, который объединил народы римской империи, то не есть ли он также и тот язык, на котором, напр., апостол Павел мог сделать свою проповедь легко понимаемой всеми в Малой Азии, в Афинах или Риме?

Город Рим был сердцем мировой империи и далеко пред ним отступали назад даже такие значительные пункты, как Александрия, Антиохия, или Коринф. К нему тяготели, в него стекались все нации древнего мира. Рим был, как часто говорили, общиной образованной из соединения всех народов, сборным местом земного шара. В этом городе ежедневно можно было видеть самые разнообразные, разноплеменные и бесчисленные костюмы; сюда являлись и ученый грек, и александрийский купец, и пронырливый в торговле иудей; смуглый африканец и загорелый азиат здесь встречались с белолицым европейцем. Торговые ряды, лавки и магазины были всегда наполнены самыми редкими произведениями отдаленнейших стран и провинций, прекраснейшими работами ремесел и искусства всех народов. «В Риме можно было изучать вблизи блага всего мира», говорит Плиний¹. Нагруженные корабли летом и осенью плыли сюда из всех стран света и везли с собой в огромных запасах шерсть, шелк и полотно из Александрии, вино и устрицы – с греческих островов, морские рыбы – из Черного моря, целительные травы – из Африки, москательные² товары – из Аравии, платья и драгоценные камни – из окрестностей Вавилона. В Рим были приносимы гонцами непрерывные известия даже из отдаленнейших пределов. Иностранные художники показывали здесь свои прекрасные произведения, поэты и ораторы публично читали здесь свои творения и произносили речи. Одним словом, – в Риме концентрировалась жизнь всего древнего мира.

Из Рима, наоборот, все двигалось до самых отдаленнейших провинций римской империи; войска маршировали на места своих стоянок; императорские чиновники, нередко окруженные многочисленной свитой и толпой рабов и прислужников, ехали в округа своего управления, путешествовавшие ради удовольствия – в какие им было угодно отдаленнейшие страны, а купцы из главного города возвращались опять в свои отечественные местности, сообщали своим землякам новейшие известия из римской жизни, и таким образом, сами не сознавая того, поддерживали связь своей страны с главным городом империи. Последнему в особенности много содействовали римские колонии, насаждавшие в завоеванных странах вместе с римским устройством также и римскую цивилизацию; таковы напр., воинские станы в Британии, или на Дунае, на Рейне, или в Сирии. И если римлянин искал для себя светского образования, как уже указано, у греков, ради чего в Италию стекались многие философы и риторы, учителя и лекари, распространявшие там греческий язык, философию и нравы, а к сожалению, очень часто только одну греческую распущенность: то с другой стороны – любознательные римские юноши и мужи, чтобы достигнуть известной степени высшего образования, отправлялись в страну эллинов, именно – в Афины, Коринф или Родос.

Короче сказать, – единство империи и единство столь влиятельного главного города римской империи давали себя чувствовать повсюду. Что стало твердой ногой в Риме, то уже легко могло найти для себя доступ и во весь мир. После этого можно ли удивляться, что в Рим именно стремились также и первоверховные апостолы – Павел и Петр? Что из Рима христианство получило весьма широкое распространение? Было бы великой ошибкой – не обращать внимания на то важное и исключительное значение, которое в то время несомненно имели и политическое владычество могущественного Рима, и популярность греческого языка, и распространенность эллинской образованности, которые одни только могли сблизить и объединить исторические народы древнего мира. Если кто, то именно римляне описываемого времени всеми силами своими стремились совершенно уничтожить всякого рода односторонность, замкнутость и узкость национального партикуляризма, чтобы получить возможность с полной свободой стремиться к развитию величественного универсализма. Вследствие этого только национальное сознание римлян и могло расшириться до границы сознания мирового, универсального. А не следует ли на все это смотреть, как на дело десницы Божией, как на подготовительную работу для христианского универсализма, и как на подготовительную ступень работы самого христианства, которое должно было победить мир и объединить в себе все народы земного шара?

Не одни только приведенные обстоятельства подготовляли почву для мировой религии, какою явилось христианство; внутренняя жизнь всех народов римской империи в религиозном и нравственном отношениях также указывала на то, что и в ее области должно наступить изменение к лучшему.

Но посмотрим прежде всего на религиозную жизнь языческого мира.

Древнее, дохристианское язычество существовало не без религии; об этом свидетельствует и великий апостол языков – Павел, когда в Афинском ареопаге (Деян.17:22) он назвал греков, а в более обширном смысле – и всех язычников вообще, – людьми «весьма набожными». Во всем древнем мире и в особенности в век близкий ко времени земной жизни Господа нашего Иисуса Христа у язычников мы действительно встречаем великое множество богов и богинь, бесчисленные храмы, сооруженные в честь их, разнообразные богослужения и самые причудливые священнодействия. В городах и поселках, на полях и в лесах, находились языческие капища, и если не везде можно было встречать храмы, то за то уже везде непременно были священные деревья, камни и различные богослужебные места. Вся жизнь язычника была проникнута его религией; а потому ежедневно, ежечасно он должен был прибегать к помощи своих богов и различным религиозным действиям. Боги были вопрошаемы жрецами по поводу каждого государственного предприятия; но и каждый шаг в частной жизни также сопровождался богослужебными действиями, – при чем соответствующему богу всегда приносилась обыкновенно и его дань; каждый семейный праздник был вместе с тем и семейным богослужением; каждое сословие имело свои собственные божества и во всех событиях своей жизни оно видело их прямое или косвенное участие; своих собственных богов, как выразился в одном из своих сочинений Тертуллиан, имели даже дома разврата, харчевни и темницы.

Но как ни разнообразна, по-видимому, была религиозная жизнь древнего языческого мира, как ни многочисленны и ни различны были также и языческие боги, насколько мы можем судить о них по дошедшим до нас известиям, все-таки их с полным удобством можно разделить на три группы: на богов Востока, Греции и Рима.

В противоположность к Западу Восток всегда имел тяготение ко всему древнему, ко всему, дошедшему до него по преданию, он всегда питал любовь к таинственному и блестящим, торжественным культовым формам. В общем своем мировоззрении он всецело боготворил природу. Его божества суть скрытые, таинственные, недоступные для человека силы самой же природы. И они проявляются прежде всего в ней, то творя и созидая, то оживляя и сохраняя, то снова разрушая ими же самими созданное раньше. У индийцев благополучие людей в особенности зависело от явлений атмосферической области, а потому мы находим у них молниеносного Индра, бога облаков Вритра и разгоняющего облака Аги. Раньше индийцы почитали в особенности Браму, как единственного, бесконечного первовиновника мира, по мановениям которого и действовали, как олицетворенные божества, все силы природы. Дальнейшее боготворение природы привело индийцев к признанию уже трех главных божеств: рядом с Брамой, душой мира, особенной, невидимой жизнью в творении, были поставлены еще Вишну, в котором сосредотачиваются все благоприятные явления в природе, и Шива, как непреоборимая сила мира, производящая из разрушения новую жизнь. У мидян и персов также ясно обнаружилось сознание противоположности основных элементов природы – в Ормузде, боге света и виновнике всего доброго, и Аримане, боге тьмы, источнике всякого зла. Но примирения этих противоположностей не могли достигнуть ни персы, ни мидяне. Религиозные воззрения египтян вышли несомненно из простого почитания солнца и Нила и лишь постепенно достигли своего высшего, но крайне безотрадного для человека развития. Для вавилонян и ассириян Ваал был только активной силой природы, Милитта – пассивной, первый – творческий принцип, последняя – сила, производящая на свет, рождающая. Природа была обоготворяема в древнем мире также и на берегах Финикии. Ваал и Ашера или Астарта – это обоготворенная природа в обширнейшем смысле этого слова; в лице Ваала она представляется силой творческой, производящей, в лице Ашеры – зачинающей, рождающей; а оба – Ваал и Ашера – сливаются в одно, как божество мужского и женского рода. Религиозные празднества финикиян обыкновенно примыкали к годовым изменениям в жизни природы. По своему характеру вообще языческие боги Востока являются добрыми или мрачными и жестокими. Приносимые им жертвы часто поражают нас своей безнравственностью, бесчеловечностью и жестокостью. Вспомним только о Молохе, олицетворении невыносимого, убийственного солнечного жара, который жаждет воплей горящих детей, или о культе в честь Милитты, когда женщины легкого поведения завлекали мужчин к разврату, а девицы приносили в жертву богине свое целомудрие. Но не лучшим был и культ Ваала, требовавший целого сонма жрецов, которые не только воскуряли истукану фимиам, но и приносили ему в жертву детей, плясали вокруг его алтаря, а когда божество медлило исполнением их просьб, надрезали себе тело ножами, надеясь этим возбудить его сострадание.

Таким образом на Востоке мы находим естественную (языческую) религию слишком пустой и бессодержательной. Ее жребием была безысходная неподвижность. Вечное однообразие внешней жизни природы не рождало никакой новой мысли, а потому этот вид языческой религии и не сообщал потомкам более широкого импульса сравнительно с предками, и народы Востока мало-помалу становились совершенно равнодушными к такой религии. Человек, правда, еще принимал ее в свою службу, но она уже зависела от него, а не он – от нее. Жреческое сословие было не в силах спасти ее от падения и потому вместо живого богопочитания восточный языческий культ для массы превратился в пустое суеверие, а для людей мыслящих – в предмет насмешек и издевательств. Таким образом восточная языческая религия падала все более и более, а восточным народам боги их прямо надоели уже к тому времени, когда Александр Македонский покорил их вместе с владычеством своим распространил среди них также и греческий культ.

В противоположность Востоку греки в своих богах идеализировали не только природу, но и человека. Их божества суть уже нравственные силы жизни природы и человека, ярко и живо очерченные творческой, поэтической фантазией. Правда, им не доставало строгости и выдержанности восточного языческого богослужения, но зато у них не было также мрачности и необузданности его. Грекам не чуждо было предчувствие нравственного мироправления. Эллин знал, что не только в природе господствуют необоримые силы, от которых он зависит, но что существуют вечные законы и для нравственных действий человека, против которых безнаказанно никто не может погрешать. Поэтому, если для Востока Ваал был только солнцем, созидающим и согревающим жизнь, то для греков Зевс был уже хранителем закона и справедливости, всевидящим оком, правдивым возмездием. Если Астарта была только чувственным побуждением природы, то Гера стала уже охранительницей семейной жизни и брака, нарушение которого должно было влечь за собой наказание по определенному закону. Паллада-Афина стала представительницей ясного рассудка, всепобеждающей мудрости, а бог света Аполлон стал богом откровения греческой религии, освещающим тьму, открывающим вину и примиряющим человека с самим собою и окружающим его миром. Все является здесь более осмысленным, чем в язычестве Востока; но и здесь среди богов легко возможны были всегда и всякого рода преступления. Очеловеченные греческие боги имеют почти все человеческие недостатки и пороки, а Олимп в конце концов является только отобразом естественного бытия и греческой народной жизни.

Если судить о религии греков по песнопениям Гомера, то Олимп – это настоящее политическое учреждение, греческое государство времен афинской гегемонии, с конституционным, олигархическим образом правления. Во главе олимпийского управления стоит, конечно, Зевс, – этот «отец богов и людей», олицетворяющий собой высшее представление тогдашних греков о божестве. Своей силой и могуществом он превосходит всех богов и людей, держит их в своей власти, правит как Олимпом, так и землей, творит суд и произносит безапелляционное решение, – и горе тому, кто вздумал бы противиться его решению. Ему принадлежит инициатива и последнее слово в мировых событиях. Он не действует непосредственно, но имеет для этого особых вестников, которые и исполняют все его поручения. Успех или неуспех человеческого предприятия всецело зависит от его воли. Его трепещут люди, но его боятся и бессмертные боги. Посейдон не хочет принимать участия в заговоре Геры, потому что Зевс очень силен. Как владыка природы, Зевс обладает громом и молнией, дождем и реками; ему повинуются облака и бури; ветры дуют по его повелению; он управляет метеорами и небесными светилами; от него зависит восход и заход солнца и т. д. Но, с другой стороны, у того же самого Зевса нельзя не видеть и множества характеристических черт чисто греческого домохозяина. В этом отношении он является типом древнегреческого архонта. Он женат и имеет много детей, обладает большим состоянием, окружен огромной свитой своих родственников, приближенных и слуг. В отношении к подчиненным он хочет быть беспрекословным повелителем; но в тоже время он большой трус, почему и мало верит даже в свою собственную силу и свое могущество. Он сам говорит, что для него было бы трудно совладать с силой Посейдона. Однажды боги возмутились против него. Его жена Гера, брат Посейдон и дочь Афина намеревались даже заковать его в цепи. И он ищет помощи у космогонического существа – сторукого Эгиона, который и усмиряет богов одним появлением своим. Не смотря на то, что Зевс управляет всей вселенной, он сам постоянно нарушает законы своего управления, которым подчинены как низшие, так и высшие боги, – и это тем хуже, что в основе этих нарушений заключается не иное что, как безграничная его преданность низким страстям. Разнузданные страсти у Зевса достигают своей высшей степени. Супружеской верности для самого Зевса как бы не существует. Моногамия у него обратилась в полигамию и брак не удерживает его от прелюбодеяния. В песнопениях Гомера ясно выступает различие между законными женами Зевса и его наложницами. По уму Зевс также был не особенно далек; он три раза поддается обману своей хитрой Геры, которая не только его перехитряет, но и делает многое совершенно без его ведома. По своему темпераменту он большой флегматик; он любит покой и терпеть не может всякого рода хлопот и беспокойства, а потому он часто сердится на Ареса за его любовь к спорам, потому же и Гера составляет для него мучение, когда она постоянно хлопочет о своей Греции. Как ни всесилен, по Гомеру, Зевс, – он однако же ничуть не бесконтрольный монарх на Олимпе; власть его ограничивается собраниями богов. Собрания эти разделяются на два рода: «βουλη»³ и «αγορη»⁴. «Βουλη» состоит только из таких божеств, которые имеют на Олимпе свои собственные дворцы, построенные Гефестом, олимпийским художником и архитектором. Напротив, на «αγορη» допускались и низшие боги, но только без права голоса. Словопрение и судоговорение дозволяемы были только Зевсу, Посейдону, Афине и Аполлону. Прочим божествам на совете богов позволялось лишь заявлять свои жалобы. Так, Гефест хлопотал на Олимпе об интересах своей матери; Гелиос обращался к совету богов по своим делам. Но ни Гелиос, ни Афродита, ни Арес, ни Гермес, ни другое какое-либо подчиненное божество никогда не выступали пред советом даже в качестве ораторов. Таким образом действительными членами собраний являются собственно только боги – аристократы. На этих собраниях решались все дела как божеские, так и человеческие; здесь же, между прочим, решена была и участь Трои. С Олимпа же боги смотрят вниз, что делается на земле; но по большей части они любят созерцать события вблизи и потому сходят на землю, принимая часто человеческий образ; один Зевс только правит с Олимпа и почти никогда не сходит на землю. К своим родственникам, как и люди, боги стоят ближе и относятся симпатичнее, чем к божествам, неродственным с ними. Лучшие области господства в мире перешли именно к более близким родственникам Зевса. Жены Зевса, как и жены греков, занимают после мужа самое почетное место. Главная цель их существования – рождать и воспитывать детей. По временам греческие боги устраивают довольно богатые пирушки, на которых, впрочем, ни в коем случае не допускается безразличия отношений. При появлении Зевса и Геры на эти пирушки все боги встают с своих мест и почтительно приветствуют их поклоном; сам же Зевс никому не кланяется, а только свысока кивает головой. Затем каждое божество садится на принадлежащее ему место. Зевс, разумеется, занимает самое почетное место; после него первое место занимает Гера, как царица Олимпа, затем следующие места принадлежат Афине, Аполлону и т. д. Кушанья и напитки подаются на стол также не кем-нибудь и не как-нибудь, но и при этом соблюдается известный этикет: главным официантом при олимпийских пиршествах является собственно хромой и выпачканный сажей Гефест; кушанья подаются прежде всего Зевсу, а потом уже и всем прочим божествам, начиная с сидящих по правую сторону Зевса. Любимым кушаньем богов была амброзия, а любимым их напитком был нектар. Пообедав, олимпийские боги, любят послушать музыку Аполлона и пение муз.

Таким образом, по песнопениям Гомера, боги греков мало чем отличались от людей; религия греков – религия очеловеченных (гуманизированных) богов; в этом – ее величие, высший пункт ее развития, в этом же – и начало ее окончательного падения. «Человеческий образ богов», говорит Шеллинг в своей «Философии мифологии» (стр. 651), «является таким же необходимым концом мифологического процесса, каким необходимым концом является человек и в процессе природы». Вообще же нужно сказать, что если круг религиозных представлений у греков был и богаче, и нравственнее, чем у азиатских народов, то зато он никогда не имел над умами такой власти и такого господства, какое имели религии Востока. Еще задолго до того, когда греческая религия была принесена на Восток, греческие философы, как напр., Пифагор и Платон, жаловались на поэтов (в том числе и на Гомера), что они унижают богов, а народ жаловался на философов, хотевших своими учениями создать более чистые представления о божестве и порицавших религию отечественную. Вырабатывались новые образы богов и новые рассказы о богах; но мыслящий дух скоро пришел к тому, что признал греческих богов только образами своего собственного мировоззрения. С этим, разумеется, находилось в безусловной и неразрывной связи падение религии и религиозной жизни в Греции, а ко времени пришествия на землю Господа нашего Иисуса Христа падение это было уже ясно, как день.

В Италии религиозная жизнь рушилась вместе с началом падения или – лучше сказать – с достижением высшего пункта развития государственной жизни. Древние латинские боги, как известно, были только сухими, отвлеченными абстракциями гражданских и общественных учреждений. Фидес оберегала верность в общественной жизни и делах, Термин – границы полей, Юнона – верность супругов и чистоту брачной жизни, Веста – домашний порядок, Эскулап – честность торговли и аккуратность платежей. Сверх того были боги, которые, по мнению римлян, учили детей кричать, охраняли их в колыбели во время сна, приучали их есть и пить, помогали им учиться говорить и петь. Подобным образом, римляне думали, что и каждое событие в жизни отдельного лица, семейства и народа, было управляемо тем или другим покровительствующим божеством, которому поэтому нужно было постоянно молиться и которое нужно было просить об его помощи и содействии. Вследствие этого в общественной и частной жизни древних римлян была соблюдаема большая строгость только внешнего религиозного культа; отсюда же – истолкование каждого частного события и его значения через авгуров, этрурских гадателей и понтифексов.

Но мало-помалу только государство и гражданская жизнь стали главным предметом внимания, особенных забот и положительного благоговения римлян. Этой же цели стала служить также и их религия. Вследствие этого боги римлян являются уже лишь силами, от которых зависит государственное благоустройство, величие, порядок и могущество. Капитолийский Юпитер превратился собственно в главное римское божество, а в своей последней основе божество это составляло лишь олицетворение государства. Марс, бог войны, и Виктория, богиня победы, были те именно священные силы, пред которыми римлянин всегда преклонялся и которым он всегда охотно и усердно молился. И до тех пор, пока в римском народе были сильны те чувства, с которыми находилось в неразрывной связи почитание этих божеств, римский народ был верен своей религии и предан своим богам, а эта религиозность несомненно освежала и укрепляла народную жизнь. Но с разложением римского государства стала разлагаться и падать также и религиозная вера древних римлян. Это понятно само собой, ибо, если национальная религия римлян, понимаемая практически, состояла только в том, чтобы при ее помощи создать мировую империю, то естественно она должна была пасть, как только эта цель была достигнута – что действительно и случилось. Если прежде представителем государства был Юпитер, то теперь такими представителями государства стали уже императоры, а потому они лично, еще при жизни своей, и являлись во главе целой толпы римских богов. Таким образом государственную религию римлян составляло ничто иное, как официальный императорский культ, и древнее римское язычество здесь уже буквально закончилось обоготворением человека и – при том человека не идеального, как в Греции, а простого, обыкновенного, действительного вместе со всеми его пороками и недостатками. Известно, что при погребении Августа вылетел орел из костра дров, приготовленных для сожжения трупа умершего императора и один сенатор клятвенно свидетельствовал, что он видел императора восходившим на небо. Вследствие этого, по определению римского сената, императору Октавиану были возданы божеские почести, установлены праздники, устроен храм, составлен штат жрецов. И затем тоже самое повторялось уже в честь каждого умершего римского императора, над чем император Веспасиан шутил на одре своей болезни, говоря: «Скоро буду я богом!»⁵, хотя на самом деле он строго запретил оказывать ему после его смерти какие-либо божеские почести. Но Калигула не дождался даже и своей смерти; на прекрасные по своей работе статуи богов, головы которых он приказал срубать, он поставил изображение своей собственной головы, дабы вместо богов римляне поклонялись только ему одному. Подобным же образом поступали и все другие римские императоры, а в особенности Нерон и Домициан, из которых последний в своих эдиктах уже прямо называл себя «господом и богом».

При таком положении дела, как могла устоять древнеотеческая языческая религия римлян? Какое влияние она могла оказывать на сердца людей? И наоборот, – не должна ли была, вместе с утратою внутренней силы, совершенно пасть древняя римская религия, а с ней и религиозная жизнь?

И именно около времени земной жизни Господа нашего Иисуса Христа по многим признакам мы замечаем наступившее разложение римской религии. В это время римляне были уже недовольны своими собственными богами; они искали для себя богов новых. Этим объясняется и основное положение римского государственного закона – оказывать полную терпимость к местному культу покоренных народов и не приписывать особенного значения их вероучениям и представлениям в религиозной области. И это действительно так было на самом деле. Афиняне воздавали почести своей патронессе Афине и после 146 года до Р. Х., а иудеи беспрепятственно почитали своего Иегову и после 63 года той же эры. Такой веротерпимости полагались пределы лишь тогда, когда религиозные учения покоренных народов практически вторгались в жизнь римской империи или же когда чужая религия вызывала среди исповедующих ее народов активную враждебность к самому Риму. Но если можно видеть и проявление политической мудрости в том, что римляне щадили чужие национальные святилища и беспрепятственно оставляли покоренным народам их нравы и обычаи, не препятствовавшие повиноваться победителям и платить Риму дани; то, с другой стороны, особенно если обратить внимание на то, как римлянин старался достигнуть благоволения чужих богов, – в этом нельзя не заметить и ясного признака того, как уже неудовлетворительны были для него свои боги, и как он ждал чего-либо лучшего от чужих.

Правда, de jure⁶ еще существовало древнее основное правило римского народа – не почитать в Риме иных богов, кроме отечественных, и только в крайней необходимости, по торжественному и единогласному постановлению сената, чужеземные божества принимать в главный город и причислять их к божествам отечественным. Но в действительности положение дела было совершенно иное. Благодаря тому обстоятельству, что резкая изолированность наций, входивших в состав римской империи, была уже сглажена и сношения народов стали живыми и постоянными, подданным римской империи был дан большой толчок к перенесению отдельных религиозных культов из своего отечества в Рим и другие страны римского государства. Понятно, что именно в Италии и в особенности в Риме имело место наибольшее сосредоточение самых разнообразнейших языческих культов. При молчаливом одобрении большинства римлян там беспрепятственно были выставляемы статуи чужих богов, созидаемы в честь их храмы и капища, а вместе с этим, разумеется, было дозволено и открытое совершение чужеземного богослужения. Против этого не могли ничего сделать ни протесты некоторых ревностных римлян, ни строгие эдикты отдельных императоров. Таким образом заняты были в Риме места для греческих храмов; но там же встречались и фригийские жрецы Кибелы и жрецы египетской Изиды; некоторые римляне почитали даже иудейского Иегову, другие совершали священнодействия, занесенные издали восточными прорицателями и волшебниками, математиками и астрологами. Персидский культ Митры (бог солнца у персов) и даже фетишизм находили себе приверженцев среди римского народа, – даже Нерон, когда ему не стала более покровительствовать Астарта, в конце концов почитал уже различные амулеты. И чем отдаленнее были страны, из которых были занесены в Рим те или другие культы, тем больше последователей они находили для себя в народной толпе.

Таким образом не подлежат сомнению следующие два положения: 1) чужие культы, бывшие первоначально национальными культами и не связанные более с определенной нацией, сами по себе должны были мало-помалу потерять свою силу и свое собственное значение, вследствие чего вера в богов вообще была поколеблена, было потрясено все существо языческой религии. А 2) иначе и быть не могло; после того как в римской империи фактически наступил религиозный хаос на место национальной древне-отеческой религии, римлянин все более и более должен был презирать и разрушать и свою отечественную религиозную веру.

Правда, древнее язычество, и в особенности римское язычество, еще не скоро вполне отжило свой век. Богов и их поклонников в Риме было еще довольно, языческие храмы стояли еще во всем своем блеске, а празднества и жертвоприношения были совершаемы с необычайной пышностью; при вступлении, напр., на царство Калигулы в три месяца было заклано сто тысяч жертвенных животных. И более продолжительное существование язычества казалось обеспеченным в силу его твердой связи с жизнью государственной, в силу существовавших еще религиозных обычаев, домашней жизни и в силу строго поддерживаемого и охраняемого языческого культа в некоторых отдельных местностях. Но если в это время мы еще и находим среди римского народа много проявлений внешней религиозной жизни, то это именно потому, что глубокой внутренней веры уже не было, а в высших сословиях уже открыто обнаруживалось почти повсюду совершенное неверие, возбужденное в особенности полученным из Греции просвещением, Катон и Цезарь проповедовали его публично; Лукреций с горячей ревностью нападал и порицал всякую религиозную веру, как исполинский мираж, а богов – как порождения неразумного страха; Плиний же признавал положительным выводом науки то, что никаких богов не существует, и что только одну природу следует признать богом. В противоположность этим отрицателям языческих верований напрасно некоторые из римских мыслителей старались еще поддерживать древне-языческую религию римлян, – как напр., Дионисий, прославлявший в своей римской истории Ромула за его пребывание в благоволении богов, или Плутарх, заявивший себя вполне по язычески верующим и язычески набожным.

Большинство людей образованных стремилось проложить для себя средний путь: не устраняя совсем народной веры ради ее консервативного характера и ради ее значения для государственной жизни, они считали для себя приличным лишь одно высшее познание. Вследствие этого в Риме можно было различать два рода религии: эзотерическую религию людей образованных и экзотерическую – толпы. Даже Варрон от религии народа отделял мифическое понимание для поэтов и физическое – для философов.

Можно было бы думать, что ищущая истины философия, которой римляне занимались не без удовольствия, будет деятельно поддерживать языческую религию и возбуждать у римлян религиозные стремления. Но она-то именно в кружках людей мыслящих и занимающихся ею более всего и содействовала религиозному упадку. Она действовала, просвещая и разрушая старое, не будучи способной дать взамен разрушенного ничего нового, что стояло бы выше всякого сомнения и в тоже время вполне удовлетворяло бы требованиям сердца. Но если бы она и была даже способной к поддержанию падающей языческой религии, то не нужно забывать, что она могла быть достоянием лишь небольшого числа передовых людей, да и тут вследствие разнообразия своих систем она могла производить только путаницу понятий. Таким образом языческая философия по самому существу своему была неспособна, так сказать, реставрировать политическую, религиозную и нравственную жизнь древнего мира.

Из трех наиболее распространенных философских систем того времени – скептицизма, эпикуреизма и стоицизма – ни одна не представляла собой надежной опоры для языческой религии. Скептицизм «эпохи» Пиррона («Воздержание от осуждения»), отвергая возможность положительного и точного знания, пришел лишь к утверждению простой «вероятности» и всеобщего «сомнения» в истине сущего, а скептик Лукиан утверждал даже, что решительно все неизвестно, что все подлежит сомнению, в том числе даже и существование богов. Между прочим в своем «Iupiter tragoedus» он позволил себе сделать следующее ироническое умозаключение в доказательство существования языческих богов: «Если существуют жертвенники, то должны существовать также и боги; жертвенники существуют; следовательно, существуют также и боги». Эпикуреизм также отвергал всякую возможность объективного познания и если прямо и открыто не отрицал существования богов, то во всяком случае не особенно о нем и заботился. В большинстве случаев он относился к религии, как и нравственности совершенно индифферентно и смотрел как на высшее благо на одно только «удовольствие», на одно только «наслаждение». Выше обоих названных философских систем стоял, конечно, стоицизм, искавший высшего блага в «добродетели». Последователи этой философской школы в тоже время могли бы быть названы и языческими теологами посредствующего или примирительного направления, так как они всячески старались примирить языческую религию с философией, веру с знанием. Они признавали одного верховного бога, именно пантеистического всебога; но рядом с ним допускали и существование многих низших богов, которые совпадали с богами народной религии. Таким образом, только у стоиков снова объединяются эзотерическое и экзотерическое религиозные понимания; в этом отношении стоики вообще были лучшими и благоразумнейшими мыслителями древнего мира, наиболее предчувствовавшими нужду в христианстве. Конечно, спасти древнюю языческую религию они также были не в силах. Итак, характеристическим признаком язычества эпохи близкой ко времени земной жизни Господа нашего Иисуса Христа было постепенное падение или – лучше сказать – вымирание отечественной религии. В кружках людей образованных вера в богов древней религии почти совершенно исчезла. Народ внешним образом сравнительно еще был привязан к своим богам; но и у него не было уже твердого доверия к ним; с большей охотой он придерживался лишь наиболее видимого из них, – «divus Caesar Augustus», – обоготворенного римского императора. Полный атеизм и нигилизм в языческом мире и в особенности в римской империи был однако же явлением весьма редким, напротив, у многих проявлялся и находил для себя поддержку положительный пантеистический монотеизм, вышедший из разлагавшегося политеизма. Все вместе взятые языческие боги превратились здесь в одного бога – природу, природа – в Бога! А в этом монотеизме не заключается ли предчувствие и о едином истинном Боге? – Но только предчувствие, а не что-либо другое.

Говоря вообще, все древнее дохристианское язычество находилось в безысходном и безотрадном положении. Оно слишком удалено было от истины и явно охвачено было погрешностями и заблуждениями всякого рода. Ему, напр., недоставало даже представления о загробной жизни, о бытии по ту сторону гроба. Цель, к которой оно стремилось, для него всегда заключалась только в этом мире. Жизнь древних язычников всегда ограничивалась лишь интересами о земном счастье, о земном благополучии; только лучшие из язычников успокаивали свой томительный взор на восхищении величием мира и человеческой жизни, на произведениях искусства и могуществе государства. Правда, к идеальному счастью, какого на земле найти было нельзя, стремились и язычники, но пути к нему открыть они не могли. Идолы и истуканы также не могли им указать его, не могли руководить ими к достижению высших целей, а между тем и в обыкновенном языческом культе многие уже не могли более находить для себя успокоения. Что же оставалось делать утружденному и обремененному язычеству? Оставалось или отчаиваться, или искать помощи и поддержки помимо не сгодившихся богов язычества. Характеристическими представляются нам при этом молитвы к языческим богам. У своих богов римляне просили богатства, удобства и счастья в жизни, удачного исхода в различных предприятиях. Но они никогда и не думали о том, чтобы просить у них благ нравственных. «Юпитер дает мне жизнь и богатство», говорит Гораций⁷, «но чувство покоя и довольства я уже должен создать для себя сам». И Сенека учит⁸, что человек должен сам себя сделать счастливым, так как стыдно относящимся к этому просьбами отягощать богов. Максим Тирский посвятил даже целую книгу доказательству того, что люди делают вообще лучше, когда совершенно перестают молиться богам. На практике, впрочем, бывало и того хуже: нередко случалось, что, не достигнув желаемого своими жертвами, молитвами и обетами, язычник выражал свой гнев на богов поношениями и дурным обращением с их идолами.

Итак, как самосозданные боги, так и философия были не в силах, как мы видели, указать несчастному язычнику путь ко спасению и нравственному удовлетворению. Не могли этого сделать ни Эпикур со своим: «откажись достигнуть точного познания!» – ни стоицизм со своим: «воздерживайся и охраняй себя! Будь доволен самим собой!». Да, стоики были также не способны к этому; в их учениях не было недостатка во внутренних противоречиях; люди не могли утешать себя и чувствовать себя нравственно успокоенными проповедуемой стоицизмом самодовольной гордостью в «добродетели», которая во всем хочет быть обязанной только самой себе, которая равняет себя с божеством, претендует на его достоинство, а между тем всегда оставалась лишь человеческой и несвободной от преступлений. Вот почему скорее, чем даже можно было ожидать, прекратила свое существование и эта выдающаяся из языческих философских школ.

Римское государство, как таковое, также не могло оказать в религиозно-нравственном отношении никакой помощи язычеству. Оно возбудило у своих граждан только virtus (мужество, совершенство, годность, храбрость, доблесть, вообще – добродетель), virtus, которая проявилась практически в деятельности и честности государственного чиновника и гражданина, но которая имела значение только до тех пор, пока с напряжением всех сил вырабатывался и созидался государственный строй и порядок, приобреталось государственное могущество; с падением же государственной жизни пал также и весь нравственный строй ее, а с ним пала и древняя славная римская virtus.

Не видя никакой цели жизни вне самой обыденной жизни и не зная к чему направить свои силы, свои лучшие стремления и надежды, не зная даже того, зачем и для чего человеку дана его жизнь, люди языческого мира, наконец, пришли к истинно языческой мудрости: «Patet exitus!» «Исход открыт!» Это – смерть. И такое воззрение было господствующим в то время между римскими мыслителями. Из них Плиний, напр., считал самым лучшим, что есть у человека то, что он сам у себя может отнять жизнь. Эпикуреец Петроний, развратничавший во времена Нерона, под влиянием такого воззрения, спокойно открыл себе жилы, беседовал со своими друзьями о самых преступных вещах и затем приказал читать себе легкомысленную повесть за несколько минут до смерти. И Сенека указывает⁹ на безысходность положения языческого мира, когда говорит о самоубийстве, как единственном средстве покончить с этим положением. «Видишь ли ты ту крутую и обрывистую возвышенность? Оттуда путь к свободе! Видишь ли ты то море, ту реку, те колодцы? Там внизу на глубине свобода! Видишь ли ты то низкое, засохшее дерево? Там висит свобода! Не имеешь ли ты шеи, горла, сердца? Там спасение от рабства!»… Таковы-то воззрения и те идеалы, которые господствовали в языческом мире пред пришествием Спасителя!..

Вот почему из языческого мира как бы вечно слышишь неизвестно к кому направленные жалобы на безысходность положения и развращенную природу человеческую; оттуда же раздаются и душу раздирающие вопли: «бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим.7:24). «Я качаюсь, говорит Сенека¹⁰, на море бурных преступлений». «Человеческий дух от природы упрям и всегда стремится к запрещенному и опасному». «Мы должны сказать о себе, что мы злы и что мы были злыми, а я, к сожалению, должен прибавить, что и в будущем мы останемся таковыми». Познание слабостей природы человеческой, естественной греховности человека и ничтожности мира ко времени земной жизни Спасителя увеличивается все более и более; мысль о бессилии человека помочь самому себе становится все определеннее, искание Бога, недосягаемо возвышающегося над всем земным и мирским, является более сознательным, стремление ко спасению делается все оживленнее и оживленнее. «Никто, – говорит Сенека¹¹, не в состоянии помочь самому себе; ему должен кто-нибудь подать руку, чтобы поднять его». Язычники начали все более и более обращать взор на ту сторону гроба. При этом многие совершенно отрицали ее, другие высказывали большое сомнение; но были и такие, которые, стоя на повороте от сомнения к вере, спрашивали: «да существует ли бытие по ту сторону гроба, бессмертие? И как придти к нему?» Вопрос этот и есть именно один из тех вопросов, которые привели многих к христианству. Не довольствуясь Римом и его религией, язычники мало-помалу стали обращать свои глаза на восток; оттуда должен придти Избавитель. Светоний¹² и Тацит¹³ рассказывают, что в их время было слишком распространено мнение о том, что восток скоро станет могущественным и Иудея достигнет мирового господства. А Виргилий¹⁴ воспитывает сына Азиния Поллиона, который восстановит золотой век, отрок сойдет с неба и мир будет царить на земле (ср. Ис.9 и 11). Но что языческие поэты воспевали лишь по смутному предчувствию, то впоследствии стало отрадной действительностью и притом – в более высшем смысле, чем даже мечтали о нем в язычестве. И точные ответы на все вопросы, неразрешимые для язычества, дал лишь Господь наш Иисус Христос. Но кто может не видеть в этой колеблющейся и падающей религиозной жизни язычества, в желании и искании света и утешения веры десницы Божественного Промысла, которая указывала язычникам на Спасителя и время явления новой религии?..

С падением отечественной религии пали и старые добрые нравы и обычаи римлян. Правда, от того времени до нас дошло достаточное количество памятников нравоучительной литературы, каковы, напр., речи Сенеки о добродетели, сочинения Горация, Ювенала, Тацита. Кроме того, есть и другие основания думать, что римляне вообще заботились о надлежащей нравственной постановке как семейной, так и общественной жизни: в Риме, напр., было в обычае приглашать в дом философов не только как учителей, но также и как воспитателей или гувернеров, и у них спрашивать совета и наставления в жизни. Но дело в том, что, не смотря на руководство философов, у тогдашних языческих римлян, как и у самых руководителей их, слово далеко расходилось с делом, испорченная и безнравственная жизнь слишком часто шла в разрез с этими нравоучительными наставлениями. Сенека, напр., этот известный проповедник почти аскетического воздержания, был вместе с тем алчен и расточителен; проповедник нравственности – прелюбодей; мечтавший о милосердии – принимал участие в жестокостях Нерона и произносил похвальное слово своему ученику – матереубийце. И так было в Риме почти сплошь и рядом. Жалобы на изнеженность, порчу нравов и утрату честной жизни раздавались со всех сторон. Так уже Ювенал¹⁵ писал: «по истине девятый век мира гораздо хуже века железного; для обозначения его низости сама природа не изобрела имени и не произвела металла». И Гораций¹⁶ говорит о своем времени: «народ худший своих отцов и предков производит еще более ухудшенный род, а скоро мы увидим, что выродится и еще худшее поколение». Даже Сенека¹⁷ не преувеличивает, когда говорит: «все исполнено преступлений и пороков; согрешают более, чем сколько можно исправить наказанием. Ежедневно больше проявляется охота ко греху и незначительнее боязнь его. Своих пороков более уже не скрывает никто; их безбоязненно совершают пред глазами всех. Невинность стала не только редкостью, но ее почти совсем не существует». И у Ливия¹⁸ мы читаем также: «до сих пор Рим велик был добродетелями; но теперь мы уже не можем сносить наших пороков, не можем оказать им надлежащего противодействия».

В Риме нравственное разложение и распущенность первоначально стали обнаруживаться в императорском дворце, а поведению императоров и их приближенных подражали сановники и римские сенаторы, за которыми уже следовала народная масса. Таким-то путем нравственное падение мало-помалу и стало всеобщим в римской империи.

Прежде всего падение нравов и нравственная распущенность сделались заметными в домашней жизни. Греция давным-давно утратила уже силу добрых домашних обычаев. Дольше сохранял ее Рим. Но с тех пор, как стал он могуч, велик и богат, с тех пор, как вместе с греческим образованием им была усвоена и греческая распущенность, пал также и в Риме простой, старинный домашний быт, а вместе с ним пала и честная жизнь, целомудрие, верность, дисциплина. Теперь уже больше обращали внимания на внешний блеск, на пышность туалета, на наслаждения и удовольствия, чем на скромность семьи, на верность супружеским обетам, на богобоязненное воспитание детей, на добродетель и поведение слуг. В каждом римском доме в большом запасе можно было находить различного рода мыла и румяна; голову женщины обезображивали разнообразнейшие украшения волос и головные уборы, выписанные из Германии или с востока; в богатых семействах щеголяли возможно большею пышностью многочисленных костюмов, украшенных золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Ежедневно женщины спешили на представления в театр, или цирк, или же на пирушки и оргии; и если римлянки бедные не имели достаточно средств, чтобы блистать своею собственностью, то они поденно нанимали и прислужниц, ходивших за госпожами, и крытые носилки, на которых римлянки обыкновенно были относимы к месту празднества, и даже самые одежды, которые должны были скрывать их собственную бедность.

Уже и из сказанного можно видеть, что многие римские женщины только в незначительной мере могли исполнять свои семейные обязанности; уж слишком много было у них хлопот другого рода. Но факты ясно доказывают нам еще и то, что ко временам земной жизни Иисуса Христа в римских супружествах только изредка можно было встретить нечто похожее на семейное счастье. Попрание брачных уз и начал семейной жизни в Риме доходило до исполинских размеров. Даже такие великие имена, как Помпей, Цезарь и Август, запятнали себя обильным количеством случаев браконарушения. Август, напр., не только соблазнял чужих жен из политики, как говорили его друзья, для выпытывания у них различных тайн, но нередко по утрам открыто отсылал в дома знатнейших римлян носилки, на которых вечерами приносили к нему во дворец их жен. Разводы и браконарушения у римлян были делом обычным и почти ежедневным. Лучшие из сенаторов, правда, хотели действовать законами против безбрачия и против необузданности молодежи и старались затруднять и уменьшать расторжение браков; но, к сожалению, старания эти не увенчались успехом. Браки как прежде, так и после, были также легкомысленно и поспешно заключаемы, как и расторгаемы. Были, как впрочем говорили не без преувеличения, женщины, которые считали свои годы не по консулам, а по числу своих мужей. И Ювенал рассказывает¹⁹, что некоторые жены начинали уже хлопотать о разводе, когда еще не завяли те зеленые ветви, которые украшали двери дома при входе новобрачных. Для мужчины брак часто был только финансовой операцией, для женщины – средством выйти из стен детской комнаты и освободиться из-под родительской опеки. Едва оканчивалось двенадцать лет, – и уже наступало совершеннолетие, потребное для вступления в брак. Обыкновенно девушка выходила замуж между тринадцатью и шестнадцатью годами. Девушка прощалась со своим детством, когда она относила и полагала в храм Венеры свои куклы и другие свои детские игрушки. Вступление в брак для молодой девушки было быстрым переходом от безусловной зависимости к неограниченной свободе. Почти еще дитя, молодая женщина мгновенно вступает в обширное общество блестящего света, окружается различными искушениями и опасностями и редко оказывается способной обратить свою неограниченную свободу к собственному благополучию и ко благу своей семьи. Вот почему суждения современников о поведении и жизни женщин той эпохи в общем крайне не благоприятны. Плиний²⁰, напр., утверждает, что в Риме целомудрие погибло еще со времен цензорства Мессалы и Кассия. Гораций²¹ также свидетельствует о том, что в его время уже нельзя было найти в Риме женских добродетелей. Тацит²² в укор и противоположность Риму восхваляет Германию за то, что порок там никому не доставляет удовольствия, а соблазнение чужих жен не принадлежит духу времени. Сенека²³ также рассказывает, что в его время распутство и волокитства были совершенно в порядке вещей. Кто из молодых людей не был замешан в волокитстве и не находился в преступной связи с какой-либо замужней женщиной, тот был в презрении у римских женщин и его считали способным к волокитству только за горничными. Наконец, доходило даже и до того, что знатные, в том числе и замужние дамы добровольно записывались в полицейский список известных лиц женского пола, дабы всецело можно было предаваться самому необузданному разврату²⁴.

Весьма пагубно и развращающим образом действовала на женский пол так называемая изящная литература того времени, которая часто едва не превосходила своей безнравственностью и само римское общество. Вместе с тем и образовательные искусства также производили на римлян свое дурное влияние. Мы говорим о тех бесстыдных картинах, которые были рисуемы на потолках и стенах как частных домов, так и общественных зданий, и которые должны были раздражать невинные глаза молодых женщин и девиц. Еще хуже были соблазны от театральных представлений и возбуждения от безнравственных оргий. Страсть к первым вытекала из влечения к зрелищам и желания себя показать, а волокитства и интриги чаще всего завязывались во время театральных представлений. Комедия и фарс были полны грубого, недвусмысленного цинизма и разврата; соблазнительный пантомимический танец раздражал похотливость; истязания и пытки, происходившие на сцене, расстраивали душу и убивали в ней благородные ощущения. А необузданные оргии с их роскошью и невоздержанностью, с их непристойными песнями, с их неприличными театральными представлениями, с их бесстыдными танцами, сближением на них обоих полов еще в гораздо большей мере имели своим последствием соблазны, обольщения и супружескую неверность.

Если супруги имели детей, то они вовсе не усматривали своей задачи и удовольствия в том, чтобы образовать их и возрастить в добродетели, но для воспитания они отдавали их рабам, конечно, к их очевидному вреду. Рождение детей для римских супругов было не радостью, а тягостью, и потому римляне не испытывали никакого страха пред детоубийством, или по крайней мере пред подкидыванием детей и бросанием их на произвол судьбы. Даже сам Август приказал взять и закинуть дитя, которое после своего изгнания родила его дочь – Юлия. Часто делали это в той надежде, что какой-либо прохожий возьмет брошенное дитя и воспитает его. Но какова была участь таких детей? – Мальчик обыкновенно подготовлялся в гладиаторы, а девочку вскармливали для распутства. В высших сословиях делали, впрочем, еще худшее, чем подкидывание: там употребляли испробованное уже средство для вытравливания плода, частью из боязни родильных болей и страданий, частью – просто, чтобы необезобразить только талии. Должно быть, зло это зашло уж слишком далеко, если Сенека прославляет как особенное преимущество в своей матери то, что она не уничтожила в своей утробе надежд материнства. В то время, как у христианских супругов приходится на семейство от четырех до шести детей, – у римлян трое живых детей считались признаком плодовитости, за что отцу была предоставляема полная свобода от всех личных государственных повинностей. Таким образом в языческом Риме брак и семейная жизнь падали все ниже и ниже и многие мужчины положительно предпочитали им свободу безбрачной жизни, и охотно предавались своим чувственным страстям и всякого рода разврату, в особенности же греху – Paederastie. Предаваться безгранично своим чувственным и похотливым страстям римляне находили много случаев повсюду, даже в самых храмах своих, где часто жрицы были самыми распутными женщинами, так что Тертуллиан²⁵, близко знавший безнравственную жизнь языческих римлян, был вынужден заклеймить «храмы, рощи и другие священные языческие места» именем «тайных мест прелюбодеяния, разврата и других постыдных преступлений». А что сказано в послании к римлянам великим Апостолом языков (Рим.1:24), то находило тогда повсюду полное для себя подтверждение: «потому и предал их Бог, в похотях сердец их, нечистоте, так что они сквернили сами свои тела» и т. д.

Конечно, среди тогдашнего римского общества бывали иногда и приятные исключения; и в языческом Риме можно было найти несколько прекрасных хозяек, несколько женщин, строго соблюдавших супружескую верность и добросовестно выполнявших свои материнские обязанности; не было недостатка и в серьезных проповедниках нравственности и покаяния, которые приглашали своих соотечественников к скромности и воздержанию, как это делал, напр., Тацит, который в своей «Germania» указывал как бы в зеркале своим соотечественникам на целомудрие и нравственность германских женщин.Но в общем положение дела было все-таки плохое, даже очень плохое, а постепенно усиливавшееся падение всех добрых семейных обычаев и порядка должно быть признано несомненным во всяком случае.

Только христианство было в силах снова восстановить семейную жизнь, точно также как веку, хвалившемуся своим гуманизмом, только оно одно могло принести и истинную гуманность, т. е. равное уважение различных человеческих классов, как людей. Римляне считали себя не только людьми свободными, привилегированными, но и как бы существами гораздо высшими рабов и свободоотпущенников. В их глазах раб был по меньшей мере несовершенный человек; ему даже совсем отказывали в свободной воле и во всякой способности к добродетели. Варрон, напр., как-то указал на три вещи, необходимые для хлебопашества: немые; каковы сбруя и повозка, пользующиеся нечленораздельной речью, – каковы волы, и вещи говорящие – рабы. Другие также стояли не выше этого понимания; об этом ясно свидетельствует и само название раба словом – «mancipium», т. е. собственностью – у Горация, Цицерона и др. Для римлян рабы были не лица, а вещи, потому что они не были владеющими, но владением. Такому взгляду вполне соответствовало и обхождение с римскими рабами. Их покупали и продавали, закладывали или променивали, дарили или передавали по наследству; смотря по надобности, их предназначали к различным ремеслам или искусствам, для гладиаторских боев, или публичных домов; как охранителей дверей в доме хозяина, их подобно собакам даже привязывали на цепь. Господа наказывали их по одному собственному произволу и часто умерщвляли за самые незначительные проступки. Старых выгоняли или позволяли им убегать, не заботясь более о их существовании, или же прямо убивали их как какое-нибудь животное. Воспрепятствовать в этом господину никто не мог, так как никто не мог за раба подвергнуть господина ответственности. «В отношении рабов, все позволено!» – вот основной государственный закон. Слишком плохо жилось полевым рабам, которых часто нагоняли тысячами в какой-нибудь невольничий сарай, а на ночь заковывали в ножные кандалы. Но не лучше было положение и невольников домашних, которые все время должны были служить вблизи господ, – и горе было им, если они допускали какую-нибудь провинность! Невольницы часто исполняли свои работы с обнаженными плечами и грудью, чтобы ощутительнее были для них толчки, уколы и удары госпожи. В наказание рабов и рабынь часто приковывали к колоде, на которую они садились, и которую они день и ночь должны были таскать за собой. Но если господа всегда поступали с рабами только по своему произволу, не руководствуясь ни чувством справедливости, ни человеколюбием, то естественным следствием этого было то, что рабы, сдерживаемые в повиновении лишь страхом, обыкновенно оказывались низкими в своих душевных расположениях, ленивыми в работе, лживыми и лукавыми в своем поведении, внутренне враждебными к своим господам и всегда склонными к мести и возмущению. Им было хорошо известно, что когда среди них открывался какой-нибудь заговор против господина, они все должны были понести страшное наказание; когда господин дома от раба получал смерть, все рабы, жившие под той же крышей, должны были умереть самой позорной смертью; их казнили без всякой пощады.

Число рабов, находившихся в услужении у господ, сравнительно с нашим временем в Риме было чрезвычайно велико. Atrienses (придверники) были предназначены для атриума (сени, передняя, зал дома), Cubicularii (спальные рабы) – для услужения господам в их спальне, Sekretarii (рабы доверенные) – для составления писем и ведения дел; кроме того, были еще в доме рабы, которые назывались – Lectores (чтецы), Introductores (спутники, проводники), Nomenclatores (рабы – именователи, называвшие имена тех граждан, о которых спрашивал господин), управляющие, банщики, повара, рассыльные, носильщики, конюхи и др. Для городских рабов насчитывалось более 120 должностей и занятий. Для услужения людям состоятельным десять рабов Гораций считает числом крайне незначительным; но некоторые из римских аристократов имели их только для домашних услуг более тысячи; Скавр, напр., имел четыре тысячи рабов, а Красс – так много, что только одно количество его архитекторов и комнатной прислуги было более пяти тысяч человек.

Выше рабов по рангу стояли свободоотпущенники, из которых составлялось низшее сословие римских чиновников, толпа лакеев и управляющих, или которые занимались незначительными ремеслами и небольшой торговлей. Но независимости и достоинства свободных мужей они также не знали, как и рабы. Собственно говоря, они всегда оставались также в рабском состоянии и даже обращались в самые удобные орудия для злодеяний и неистовств своих патронов и господ.

Целью и задачей всей жизни как рабов, так и номинальных свободоотпущенников было – работать и трудиться для свободных и изнеженных римлян. Для языческого римлянина эпохи императоров труд был величайшим позором и унижением. Даже Цицерон презирал как недостойное рабство каждое занятие, которым зарабатывались деньги и добывалось пропитание. И действительно, римский народ того времени проживал без всякой серьезной работы. Собственно говоря, в Риме мы должны различать два класса населения: богатых и бедных, свободных и рабов; среднее сословие, каким богато наше время, или даже только свободное сословие крестьян там едва-едва существовало. Среднее сословие, т. е. сословие купцов, мелких торговцев и ремесленников, среди коренного населения Рима было вообще крайне незначительно, потому что труд рабов был весьма дешев и доступен каждому, а с другой стороны еще и потому, что производившаяся римским государством даровая раздача хлеба даже самым беднейшим людям давала возможность совершенно, или почти совсем жить без работы. Вместо того, чтобы честным трудом добывать себе пропитание, не имущие римляне охотнее в виде клиентов искали для себя хлеба в домах богатых римских сановников, как своих патронов. Обыкновенно уже с раннего утра они начинали свои посещения; часто сопровождали они своих патронов по их пути в сенат, бани, театр, на пиршества и другие развлечения. Что в это время они переносили от своих патронов и даже от их рабов, между прочим, величайшие оскорбления и унижения, – они не обращали на то никакого внимания.

Едва ли также может быть речь и о свободном сословии крестьян в римской империи. Оно было уже почти уничтожено гражданскими войнами; как известно, угодья в Италии, в виде благодарности, часто раздаваемы были легионам победителей, как делали это, напр., Сулла и Октавиан. Но старые солдаты редко оказывались трудолюбивыми земледельцами; легко приобретенное они с большим удовольствием продавали потом крупным соседним землевладельцам. Вследствие этого огромные участки полей и других угодий обыкновенно находились в руках лишь нескольких частных лиц и потому еще Цицерон жаловался на это зло в своей речи против Верреса: «Многие уже годы мы терпим нужду от того, что имущества и деньги всех народов перешли к немногим людям; все угодья вы видите разделенными только на несколько имений». И Сенека²⁶ говорит: «Обширные пространства наших полей возделываются заключенными в оковы; для выгонов нашему бесчисленному скоту потребны провинции и царства; домашней прислуги у нас больше, чем воинов, а строения, по своей обширности, превосходят большие города». Между тем, как рациональный хозяин обращает все свое внимание в особенности на плодоносные, удобренные поля, – древние римские землевладельцы, при обширности своих поместий и при недостатке рабочих сил, были не в состоянии обработать всех земель и удобрить почву, а так как при плохой обработке земледелие вознаграждает не достаточно, то они бросились на скотоводство и потому вместо «волнующихся нив» скоро можно было видеть только избитые скотом и пустынные равнины. Лучше, чем в провинциях, жили римляне, в том числе даже и не имущие, в городе. Вот почему в Рим всегда тащились из села несметные толпы народа, вследствие чего население главного города римской империи в то время равнялось почти двум миллионам. Из них около десяти тысяч падало на высшее сословие, а остальные – миллион девятьсот девяносто тысяч – на иностранцев и затем на рабов и бедных. Большая часть последних жила в величайшей нужде и получала свое пропитание из чужих рук. Если рабов кормили их господа, клиенты получали свое содержание от своих патронов, то еще около двести тысяч бедных жителей Рима с их женами, сестрами и детьми должно было кормить государство; но и кроме того были еще тысячи бедняков, которые были лишены государственных подачек и для которых общественные бульвары и галереи храмов служили единственным кровом. В других городах, кроме Рима, где не было правильной раздачи денег и хлеба, число беспомощных бедных сравнительно было не менее велико. Охотно и добровольно римлянин не умел давать, и если он давал когда-нибудь помощь бедным, то делал это почти всегда только по принуждению. «К чему», говорил, напр., Плавт²⁷, «давать что-либо нищему? Пропадет, что дадут, и бедняку только удлинять его несчастное существование». Никому и на мысль не приходило учреждать, напр., богадельни для бедных, госпитали для больных. Только Юлиан вспомнил об этом, но и то уже по примеру христиан.

В противоположность беднякам немногие римские богачи роскошествовали с неслыханной чрезмерностью и пышностью. Цицерон со своим состоянием приблизительно в миллион восемьсот тысяч рублей еще не принадлежал к числу богатых сенаторов. В одних руках нередко собиралось от двенадцати до восемнадцати миллионов рублей. Апиций умертвил себя, потому что не надеялся прожить с тремястами тысяч рублей, оставшимися от его капитала в двадцать четыре миллиона рублей. Общественные, как и частные здания, отличались неимоверною пышностью и богатством. Великолепный дом Цицерона стоил 432 тысячи рублей, дом Клодия – 1 миллион 440 тысяч рублей; высоко также ценили и дом Мецената. Но выше всех домов по тому времени ценился «золотой дом» Нерона; он обнимал собой поля, сады, леса и даже озеро. Принадлежавшие к нему галереи тянулись на семь верст в длину. В его бани вода была проведена из моря, а сернистая вода из теплых минеральных источников Тибура. Богатый римлянин был впрочем недоволен еще своим изящным и богатым городским домом; на горах, или у моря он строил для себя также роскошные виллы. Строить и сооружать в то время, кажется, римляне готовы были ежедневно, и истинно не было эпохи столь изобильной страстью к постройкам всякого рода, как та, о которой мы говорим. Дворцы и храмы, театры и общественные бани, триумфальные арки и статуи, мосты и дороги, водопроводы и шлюзы были настроены повсюду. И это было не только в одном Риме, но также и во всех других городах и городках обширной римской империи; маленькая Помпея, сохраненная судьбой до нашего времени в своем первоначальном виде, ясно доказывает это.

Внутренность римских жилищ не представляла однако же комфорта, удобства, и уютности подобно жилищам нашего времени; зато она отличалась богатой пышностью и неслыханными драгоценностями, украшавшими ее. О величественном устройстве римских домов, красоте и изящности мебели и обстановки, чистоты и отделки стен, – вообще убранств и роскоши, по описаниям современников, трудно даже составить себе верное представление.

В этих богатых и красивых римских зданиях господствовала однако же только страсть к наслаждениям, разврат, изнеженность, безрассудная роскошь, мотовство и распутство. Многочисленные рабы были всегда на лицо для исполнения ежеминутных приказаний. Оргии и другие празднества быстро сменяли друг друга. И рвотный порошок нередко оказывал великую услугу… Его употребляли для того, чтобы выбрасывать из себя не перевариваемое желудком и затем иметь возможность глотать новое. Ужасная чрезмерность и расточительность при таких случаях давали чувствовать себя во всем, – и в яствах, доставленных из отдаленнейших стран, и в самых редких цветах среди зимы, и в маслах, и в благоухающих водах. Целые корабли и караваны везли лакомства, напитки и различные драгоценности из отдаленнейших провинций в богатые римские дома. А что сказать о цене? – Чем дороже, тем лучше! За какую-нибудь чужеземную птицу, которую хотели подать к столу, платили тысячи рублей; какая-нибудь морская рыба стоила от 500 до 600 рублей. Гирций, например, на прокормление и сохранение своих морских рыб в каналах и прудах тратил до 720 тысяч рублей. Деревенский ужин, наскоро данный однажды Лукуллом Цезарю и Помпею, стоил 18 тысяч рублей.

Но каковы были последствия такой невоздержанности и такой чрезмерности на пиршествах? Эта жизнь в одних только чувственных наслаждениях должна была производить расслабление и разрушение телесно, духовно и нравственно. И действительно, как свидетельствуют современники, она произвела поколение с бледными лицами, отвисшими щеками, впавшими глазами, обрюзглой физиономией, дрожащими руками, толстым брюхом, – поколение слабое рассудком, без твердой памяти и силы нравственной.

При жизни, проводимой в чувственных удовольствиях, что-либо высшее, духовное, идеальное почти не существовало или существовало лишь для весьма не многих. Это подтверждает даже и страсть римлян к играм и театральным представлениям. Но и в театре не ставили уже более серьезных трагедий и других драматических произведений, вызывавших у зрителей высокое чувство духовного восторга и очарования; их место заняли грязные сальности – браконарушения и любовные интрижки; мало того, теперь даже стали смеяться над добродетелью и божеством. Непристойностью движений старались раздражать чувственность, а полуобнаженные, или совершенно обнаженные танцовщицы делали свое. И что же? – Народ тысячными толпами шел в цирк и амфитеатр. «Хлеба и зрелищ!» – вот известный лозунг того мрачного времени. Вследствие этого в Риме главным образом заботились только об обильном привозе зернового хлеба для кормления народа и о многочисленных театральных представлениях и играх для доставления ему удовольствия. Нередко бывало, что при торжествах и играх тотчас же голодному народу давали и пищу. При Августе хлеб ежегодно раздавали в течение только шестидесяти дней; при Марке Аврелии – уже в течение ста тридцати пяти дней. То же самое, что видим мы в Риме, почти повсюду происходило и в провинциях. Где только было возможно, устраивали и там места для зрелищ с целью доставлять народу удовольствие. Известно, что к ужасу иудеев царь Агриппа приказал устроить цирк даже в самом Иерусалиме. Во время бегов на колесницах при Цезаре в римском цирке находились 150 тысяч зрителей, во времена Тита – 250 тысяч, а позже – 385 тысяч лиц. В амфитеатрах происходили возмутительные гладиаторские бои, травли животных и зверей; кроме того, там же давали представления сухопутных и морских сражений. Еще и теперь на стенах Помпеи, засыпанной золой Везувия в 79 году, мы можем читать афиши или приглашения на эти отвратительные увеселения. И главное зло в том, что все это было не представление только, не пустой призрак злодейства, а ужасная действительность, сотням лиц причинявшая смерть в один день; для нас же эти увеселения еще и тем возмутительны, что многие бедные христиане первых веков в том числе даже некоторые престарелые епископы, в развлечение прихотливому народу там должны были принести в жертву свою многоплодную и драгоценную жизнь.

В провинциях нравственная жизнь описываемой эпохи не падала так глубоко, как в Италии и в особенности в Риме, но и здесь она была не много лучшей. С римским владычеством и римской цивилизацией к грубым и невежественным народам нередко приходила также и римская распущенность. Резиденция римского управления среди покоренных народов становилась школой нравственного разложения. Римские наместники не отличались вообще нравственными качествами, различными способами – и в большинстве случаев – способами преступными и безнравственными – они выжимали у народа деньги и имущества и таким образом собирали себе почти сказочные богатства; это было последней целью их управления. Красс, напр., взял для себя из сокровищницы храма иерусалимского не малую частицу – десять тысяч талантов (на наши теперешние деньги – более девяти миллионов рублей), а прокуратор Феликс, как известно, надеялся получить какую-нибудь взятку даже от такого бедного человека, как апостол Павел. А как поступали и жили высшие чиновники, также жили и низшие в своем кружке; солдаты старались подражать полководцам, а где мог делать это и остальной народ, он также шел за другими и потому нравственно становился все худшим и худшим. Удовольствия чувственной жизни и сладострастие были целью и предметом стремления всех.

Итак, нравственная пустота и бессодержательность жизни античного мира ясны как день. После того, как разрешена была Римом его великая задача развития государственной жизни, он более не имел вообще никакой идеальной цели. Но и созданная им жизнь политическая, как свидетельствует история, скоро рухнула вместе со всем своим значением и всеми своими стремлениями. Многое в ней скоро превратилось в пустой призрак; таковыми поистине в Риме были народные собрания, сенат, должностные лица. Все сосредоточилось на одной чувственной жизни – хлебе и зрелищах. А так как язычество не знало никакой цели по ту сторону гроба, то оно не имело истинной цели и в бытии этого мира.

Грустная и мрачная картина из эпохи язычества раскрылась перед нами со многих сторон. Конечно, в римской империи были, без сомнения, еще и здоровые элементы, – честные и благородные дома, добросовестные и добродетельные люди. И мы не должны забывать, что все то, что известно нам о нравственной жизни того времени, дошло до нас большей частью из самого же Рима, – что в главном городе, этом центре тогдашнего мира, нравственная испорченность проявлялась в большей мере, чем в провинциях, где старинная простота держится обыкновенно дольше и упорнее. К этому мы охотно добавляем еще и то, что мрачные стороны всегда выдаются гораздо резче, чем добрые, остающиеся обыкновенно в тени. Но несмотря на все это, результат наших исследований все-таки не иной, как тот, что около времени земной жизни Господа нашего Иисуса Христа языческий мир впал как в религиозное, так и нравственное разложение. В самом язычестве не было уже силы вызвать обновление в нравственно-религиозной области. Бессилие это было ощутительно повсюду; желание религиозного и нравственного обновления становилось все живее и живее.

Но сила обновления не могла прийти лишь отвне, сверху. Лишь когда явилось христианство, вместе с ним открылся и источник, из которого для больного человечества вытекала свежая жизнь и которым древний мир преобразовывался в новый.

На востоке был обращен тоскливый взор и на востоке только находился народ, из которого должен был выйти Спаситель, – народ Иудейский.