Отдел третий. Раздражительная сила души

После словесно-разумной силы души человеческой следует рассматривать раздражительную силу ее: поскольку эта сила «есть междопределие желаниям и словесно-разумности, и орудие для того и другого, как в противуестественном, так и в естественном движении» (см. § 51).

К раздражительной силе относится, во-первых, гнев (см. § 49).

Гнев имеет различные виды. Свт. Григорий Богослов свидетельствует, что «иные называют исступление воскипанием крови около сердца. Это те, которые болезнь сию приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называют гневливость желанием мщения, приписывая порок сей душе, а не телу; и желание это, если устремится наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшие же болезнь сию чем-то сложным и по тому слагавшие понятия оной, говорили, что она есть воскипание крови, но имеет причину в пожелании». В другом месте свт. Григорий говорит:

«Раздражение есть внезапное воскипание в сердце; раздражение продолжительное – это гнев, а раздражение, в котором человек помнит зло и замышляет сам сделать зло, есть памятозлобие».

«Какое различие между разгорячением, яростию, гневом и досадою?» – спрашивает св. Василий Великий. «Различие ярости и гнева, – отвечает он, – состоит, может быть, в расположении и сердечном движении, потому что страсть разгневанного заключается в одном расположении, как показывает сие сказавший: гневайтеся и не согрешайте (Пс.4:5), а пришедший в ярость обнаруживает в себе уже нечто большее; ибо сказано: ярость их по подобию змиину (Пс.57:5)... А сильнейшее движение ярости называется досадою; разгорячение же означает еще более страшное укоренение сего порока в человеке». «Как различны слова: раздражение и гнев, так различно между собою и означаемое ими. Ибо раздражение есть какое-то воспламенение и скорое испарение страсти, а гнев – постоянная скорбь и продолжительное стремление воздать равным тому, кто обидел, так как душа как бы жаждет мщения». «Или иначе: ярость есть воскипание крови около сердца, и называется так по причине какого-то надмения, происходящего около сердца от испарения соков; а гнев есть желание воздать за огорчение огорчением. Посему в ярости движение страсти быстро. А гнев показывает более постоянное и продолжительное наполнение скорбию». «Ярость и гнев, – замечает св. Афанасий Великий, – различаются между собою тем, что ярость есть гнев возгорающийся и еще пламенеющий; а гнев есть желание за скорбь воздать скорбию. Посему ярость – не достигший полноты гнев. А гнев – самая полнота». «Вражда есть продолжительный гнев». «Ярость быстра и маловременна, а гнев, хотя медлительнее, однако же продолжительнее». Св. Исидор Пелусиот пишет: «Раздражение ( θυμός ) и гнев ( οργή ), кажется мне, суть почти одно и то же; но первое указывает на быстрое движение страсти, похищающее и способность мыслить, а последний – на долговременное пребывание в страсти. Почему первое называется так от слова: воспламенение ( άναθνμίασις ), а второй от слова: вскисать ( όργάν ) и желать отмщения». Прп. Иоанн Лествичник пишет: «Гнев есть припоминание затаенной ненависти, т.е. памятозлобие. Гнев есть желание сделать зло огорчившему. Вспыльчивость есть безвременное воспламенение сердца. Досада есть неприятное движение, гнездящееся в сердце. Раздражительность есть постоянное движение нравов и неблагопристойность в душе».

По словам св. Иоанна Дамаскина, «гнев есть кипение крови у сердца, происходящее от испарения или от возмущения желчи; посему называется он по-гречески – холи ( χολή ) и холос ( χόλος ), что значит желчь. Иногда гнев бывает то же, что желание мщения. Ибо, будучи обижены или считая себя обиженными, мы гневаемся; и тогда рождается в нас страсть, смешанная из желания и гнева. Три вида гнева: вспыльчивость, которая называется также холи ( χολή ) и холос ( χόλος) (желчь), злоба и мстительность (котос, κότοζ ). Гнев в своем первом движении называется вспыльчивостью, желчию (холи) (χολή). Злоба есть гнев, постоянно пребывающий, или злопамятство; слова сии происходят от менин (μήνιν): «пребывать и держаться в памяти». Мстительность есть гнев, ищущий случая к отмщению».

Свт. Григорий Богослов пишет: «Гневливость – явное и совершенно обнаруженное зло, это вывеска, которая против воли тела сама себя показывает. Если видал ты уловленных этою страстию, то вполне знаешь, что я говорю и что хочет изобразить мое слово. Перед рассерженным надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслию пред безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали чрез это свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой... Глаза налиты кровью и искошены, волосы ощетинились, борода мокра щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, оттого, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу); шея напружена, жилы напряженны, речь прерывистая и вместе скорая, дыхание как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, наклонение головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомление; ...киванья вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно; рука, стуча пальцами, грозит. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразить, что бывает после того? Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеною утесы» .

«Кто опишет, как должно, страстные движения гнева? – говорит св. Григорий Нисский. – Какое слово изобразит неприличие такой болезни? Смотри, как в одержимых раздражением появляются те же припадки, что и в бесноватых. Сравни между собою страдания и от беса, и от раздражения и рассуди, какая между ними разность. Налитые кровью и извращенные глаза бесноватых, язык, выговаривающий неясно, произношение грубое, голос пронзительный и прерывистый – вот общие действия и раздражения, и беса; потрясение головы, исступленные движения рук, содрогание всего тела, не стоящие на месте ноги – в подобных сим чертах одно описание двух болезней. В том только разнится одна от другой, что одно зло произвольно, а другое, с кем оно бывает, поражает его невольно. Но по собственному своему стремлению подвергнуться бедствию, а не против воли страдать – сколь большого достойно сие сожаления! Кто видит болезнь от беса, тот, конечно, сжалится; а бесчинные поступки от раздражения вместе и видит, и подражает им, признавая для себя утратою не препобедить своею страстью заболевшего прежде него. И бес, мучащий тело страждущего, на том останавливает зло, что беснующийся напрасно ударяет руками по воздуху; а демон раздражительности не напрасными делает телесные движения. Ибо когда этот одержит верх, кровь в предсердечии воскипает, как говорят, горькою желчию от раздражительного расположения, распространившегося повсюду в теле; тогда от стеснения внутренних паров утесняются все главные чувствилища. Глаза выходят из очертания ресниц и что-то кровавое и змеиное устремляют на оскорбительное для них. И внутренности бывают подавлены дыханием, жилы на шее выставляются наружу, язык дебелеет, голос от сжатия биющейся жилы невольно делается звонким, губы от вошедшей в них холодной желчи отвердевают, чернеют и делаются неудободвижимыми для естественного разжатия и сжатия, так что не в состоянии удерживать слюну, наполняющую уста, но извергают ее вместе с словами и от принужденного произношения выплевывают в виде пены. Тогда-то можно увидеть, что и руки, а также и ноги, приводятся в движение, и члены сии уже движутся не напрасно, как бывает с беснующимися, но на зло сцепившимися между собою по причине этой болезни. Ибо стремления наносящих удары друг другу направлены бывают на главные чувствилища. А если в этой схватке уста приблизятся где к телу, то и зубы не остаются без дела, но, подобно зубам звериным, впиваются в то, что к ним близко» . «Как по баснословию иные снадобья изменяют наше естество в образ бессловесных животных, так и тогда человек от раздражения делается внезапно вепрем, или псом, или барсом, или другим каким подобным зверем; у него налившиеся кровью глаза, ставшие дыбом и ощетинившиеся волосы, голос суровый, речь колкая, язык оцепеневший от страсти и не способный служить внутренним порывам, губы не движущиеся, не выговаривающие слов, не удерживающие во рту порождаемой страстью влаги, но безобразно вместе с звуком выплевывающие эту пену, а таковы и руки, таковы и ноги, таково все строение тела, каждый член соответствуют страсти» .

По изображению св. Василия Великого, «от раздражительности язык бывает необуздан; уста не замыкаются; невоздержанные руки, обиды, упреки, злоречие, удары и многое другое, что едва ли кто и перечтет... Кто объяснит это зло? Отчего люди скоро приходят в раздражение, воспламеняемое маловажными причинами: крича, свирепея, кидаясь опрометчивее всякого ядовитого животного, до тех пор не останавливаются, пока от чрезмерности и неисцельности зла гнев их, подобно пузырю, не лопнет и горячка не остынет?.. У желающих за оскорбление воздать оскорблением кровь в сердце кипит, бурля и клокоча, как в сильном огне; устремившись на поверхность тела, показывает она разгневанного в ином виде, обыкновенные и всем известные черты его заменив как бы личиной, употребляемой на позорище. У них не узнаем тех глаз, какие им свойственны и обычны: напротив того, взор сверкает и блуждает огнем. У них зубы скрипят, как у вепрей, когда точат зуб о зуб. Лицо бледно и налито кровью; все тело надуто, жилы готовы лопнуть, оттого что дух взволнован внутреннею бурей. Голос жесток и напряжен, речь несвязна, вдается в излишества, течет не раздельно, не в порядке, не вразумительно. А когда, как огонь при обилии сгораемого вещества, человек воспламенен до крайней степени огорчительным для него, тогда, о! тогда увидишь такие зрелища, которых нельзя пересказать словом и терпеть на самом деле. Он поднимает руки на единоплеменных, заносит на все части тела, ноги его нещадно попирают самые важные члены, бешенство его все, что ни попадется в руки, обращает в оружие. А если и на противной стороне встретится готовым к отпору одинаковое зло – подобный гнев и неистовство равной степени, и в таком случае раздраженные во взаимной схватке все то друг другу наносят и друг от друга терпят, что только свойственно терпеть ратоборствующим под влиянием подобного демона; такие ратоборцы в награду гнева получают нередко повреждение или даже смерть. Один наносит обиду рукою, другой мстит тем же; один отвечает на удары новым ударом, другой не хочет уступить. Разбиты уже уста, но раздражение лишает чувства боли. У них нет и времени ощутить, что потерпели, потому что душа вся занята мщением оскорбителю» .

«У того, кем обладает гнев, – описывает св. Иоанн Златоуст, – лице раздувается, и голос делается грубым, и глаза наливаются кровью,... и язык дрожит, и взор блуждает» . «Блаженный Павел... пишет: всяка горесть, и гнев, и клич да возмется от вас (Еф.4:31),... разумея здесь тот крик, который происходит от гнева. Ибо когда внутри возбуждается страсть и надмевается сердце, то уже и язык не может произносить слова тихо, а обнаруживая расположение духа, побуждает говорить ближнему с криком». «Гневливый кричит, бранится, поносит встречающихся и говорит все, что должно и чего не должно. Вид его страшен, лице надменно, язык неистов, руки его простираются на все, он действует подобно бесноватому» . «И что у таких людей не беспорядочно? Глаза – отвратительны, рот искривлен, члены тела напряжены и трясутся; язык не обуздан и не щадит никого; рассудок помешан; одежда в непристойном виде; (во всем) великое безобразие! Раболепствующие гневу, по причине ненасытности злобы, впадают в большее и большее бешенство; поносят друг друга то рабом, то сыном блуда, то безумцем, то бешеным, то вором, то злодеем, то совершенным нечестивцем. Наконец в упоении от гнева схватываются друг с другом и уподобляются диким зверям; бьют друг друга, попирают друг друга ногами, кусают один другого, терзают тело, не щадя никакой части, ни глаз, ни ушей, ни носа, ни лица, ни иного какого-либо члена; повергают один другого, топчут друг друга и какого еще зла не делают? И отходят с такого сражения один без глаза, другой без зуба, иные без другого какого-либо члена» . «Если гнев воспламеняется и разгорится в сердце, то и уста дышат пламенем, очи испущают огнь, все лице раздувается, руки протягиваются беспорядочно, ноги смешным образом прыгают и наскакивают на тех, кто удерживает ссорящихся. Эти люди ничем не отличаются от беснующихся, которые сами не понимают, что они делают, ни даже от диких ослов, когда они бьются копытами и кусаются. Подлинно, муж гневливый не благообразен (Притч.11:25).

«Гневливый имеет кровавый и красный цвет». «У одержимого гневом и лице раздувается, и голос делается хриплым, и глаза наполняются кровию,... и язык трясется, и взор блуждает, и уши слышат одно вместо другого, потому что гнев сильнее всякого вина, ударяет ему в мозг и производит в нем бурю и неукротимое волнение» . «Зверь лют есть ярость гневная, – говорит святитель Ростовский Димитрий, – ибо якоже тигр, гласом тимпанным раздраженный, кусает и терзает даже до умерщвления, сице человек гневный, аки тимпанным гласом, коими противными словесы разъяренный, терзается сердцем своим, скрежещет зубы, кусает персты своя».

По словам св. Григория Богослова, «гнев все, даже и небывалое, обращает себе в орудие. Это – обезьяна, и делается тифеем, вертит рукою, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтобы силою руки своей издали вергнуть в неприятеля вместе и стрелу, и гроб... Если пращи слов истощились, то приводятся в действие руки, начинается рукопашный бой, драки, насилие... Случалось видеть и падение возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа».

«Муж ярый не благообразен (Притч. 11:25). Подлинно нет ничего хуже, ничего безобразнее гневного лица; если же – лица, то тем более – души. Как тогда, когда разрывают грязь, обыкновенно бывает зловоние, так и тогда, когда душа возмущается гневом, появляется великое безобразие» .

а) «Хочешь ли, я покажу тебе, как душа извергает нечистую пену и извращает умственные очи? Посмотри на гневающихся и неистовствующих от ярости, не извергают ли они слов, которые нечистее всякой пены? Подлинно они как бы источают злосмрадную слюну. И как беснующиеся не узнают никого из присутствующих, так и эти. При своем помраченном уме и извращенных очах, они не различают ни друга, ни врага, ни почтенного человека, ни презренного, но на всех смотрят одинаково». «Гневом воспламененные не узнают присутствующих, не помнят ни родства, ни дружбы, ни приличия, ни достоинства и вообще ничего не принимают в соображение; но совершенно увлекаемые гневом, как бы несутся по стремнинам». «Когда возгорается гнев и душа воспламеняется, – и самое малое представляется великим, и не очень обидное слово кажется нестерпимым... Когда огонь сильно разгорится и высоко поднимется,... тогда, как говорят некоторые, не только дрова, лен и другие удобосгораемые вещества, но и самая вода, возливаемая на огонь, увеличивает его силу. Так и при гневе – всякое слово тотчас обращается в пищу сего злого огня». «И как на море, во время свирепой бури, волны, устремляясь на оставленный без кормчего корабль, потопляют оный, так и гнев, как некая грозная буря, устремляясь на душу, тотчас делает человека гневливого безумным и нечестивым». «Как вино, когда сверх меры насыщения вливается в нас, наполняет все проходы чувств и перепонки мозга и ум превращает в безумие, – так и гнев, выступая из своих пределов, делает душу опьянелою, приводит ее в бешенство и ругательством и продерзостию разрушает порядок трезвости и осторожности». «Всякую страсть, которая выводит ум из себя, справедливо можно назвать упоением. Представь себе разгневанного, как он упоен страстию: он сам себе не господин, не узнает себя, не узнает присутствующих; как в ночной битве, всех касается на всякого нападает, говорит, что пришло на ум». «Одно называет худым, другого желает, иным обременяется и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны; требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самим небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполнение, другим насыщает свои мысли, потому что представляет все то сделанным, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению; но что из этого сделает? Так слепа и суетна его горячность! У него – безгласен, бессилен погонщик волов, кто у нас недавно был витией, Милоном, царем. Сам ты безроден и нищий, а того, кто благороден и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты – поругание человечества, а тому, кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать, кто ты и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным».

«Если дух гнева гнездится в нашем сердце и ослепляет очи сердца нашего мрачными смущениями, то мы не можем ни приобрести различения полезных вещей, ни получить познания духовного,... и ум наш не способен будет к содержанию Божественного и истинного света; ибо сказано: смятеся от ярости око мое (Пс.6:8); не будем участниками Божественной премудрости, хотя бы мнением всех мы признаваемы были весьма мудрыми, ибо сказано в Писании: ярость в недре безумных почиет (Еккл.7:9); не можем приобрести и спасительной рассудительности, хотя бы люди и почитали нас благоразумными, ибо сказано в Писании: гнев и разумных погубляет (Притч.15:1)». «От какой бы то ни было причины воскипевший гнев ослепляет очи душевные и не дает ей созерцать Солнца правды: ибо хотя бы золотые листки положить на глаза, хотя бы свинцовые, все одинаковое будет препятствие силе зрения, и ценность золотого листка не произведет никакой разности в ослеплении. Таким же образом от какой бы причины, справедливой или несправедливой, гнев ни возгорелся, все сила зрения духовного помрачается».

«Распространившийся туман сгущает воздух; возбужденная раздражительность делает грубым разум гневливого. Набежавшее облако омрачает солнце, а помысел памятозлобия – ум». «У разгневанного рассудок помрачается, ум ослабевает, мысли, как река, выступают из пределов, и для всех он делается презренным»."Ничто столько не помрачает чистоту души и ясность мыслей, как необузданный, стремительный гнев... Потемненное око души, как в ночном сражении, не различает союзников от неприятелей, худых от добрых: но на всех одинаково смотрит, и хотя бы предстояло какое-нибудь зло, на все удобно решается, только бы насытить душу удовольствием».

«Ничто сице безумием омрачает умная очеса, якоже гнев и ярость... И бывает то, якоже имеяй телесные, тьмою помраченные очеса не весть, камо идет; сице умные очеса, смущением гневным потемненные имеяй не весть, что делает, яко безумный. Смеха достойное обретается безумное гневание царя Ксеркса, его же егда несколько кораблей с воинством погрязе в Еллеспонте, он, разгневався за то на море, повеле триста ударений наложити на воды морские, еще же и пястьми толчи воды оные. Подобно тому сотвори и царь Кир, егоже конь утону в реке Гиндис глаголемой. Он, за коня на реку ту разгневався, повеле ю на сто осмьдесят ровенников раскопати. И в житиях Святых чтем: неции мучители, мучеников святых на снедение зверем вдавшии, егда видеша, яко звери не прикасаются, ниже вредят Святым, разгневавшеся, зверей избиша. Посмеваются истории и тому властителю, иже велик сый возрастом, входя в некую храмину, ударися челом о наддверие и разгневався, повеле ту храмину разорити до основания. Се яве есть, яко яряйся гневом, делает без разума, и подобен есть слепому: той тьмою, ов безумием помрачен, не весь, камо ходит и что творит».

«Как ночью мы часто не узнаем и друга даже вблизи, а днем узнаем его и издали, так бывает обыкновенно и во вражде. Доколе есть между нами неприязнь, то и голос слышится нам иначе, и на лицо смотрим мы с расстроенною мыслию; а как отложим гнев, то и голос, прежде ненавистный и противный, кажется мягким и весьма приятным, и лицо, противное и неприятное, является милым я любезным. То же бывает и в непогоду. Сгущение облаков не дает открываться красоте неба, и тогда, хотя бы зрение у нас было самое острое, мы не можем усмотреть горней светлости. Когда же теплота лучей солнечных, проникши сквозь облака и расторгши их, покажет солнце, тогда выказывает она снова и красоту неба. Так бывает и с нами в минуты гнева: вражда, как густое облако, ставши у нас перед глазами и ушами, делает то, что иными кажутся нам и голоса, и лица».

«Ярость и гнев исступление ума творят, всего изменена человека соделывают... Яряйся и беспамятно гневаяйся на кого – не весть, что глаголет. Аще бо с яростью и гневом когда изречет что, посем рассмотрев со стыдением, вспять возвращает своя словеса. Мнози, иже с яростию и гневом когда содеяша что, посем зело о сих раскаяшася. Ибо ярость попущенная помрачает разум, опечаляет душу, погубляет рассуждение и память, и что посем бытии имать, ведети не попущает. Яряйся и беспамятно гневаяися во всем слеп есть».

б) «Глаза у гневливого мутны, кровавы и вещают о смятении души».

«Каково, по твоему мнению, состояние человека раздражительного? – спрашивает св. Иоанн Златоуст. – Не правда ли, что душа его похожа на шумную площадь, где страшный крик, где погонщики верблюдов, лошаков, ослов кричат изо всей силы на проходящих, чтобы их не задавить? Или еще, не походит ли душа его на середину городов, где сильный шум то с той стороны от серебренников, то с другой – от медников, где одни обижают, другие терпят обиду?».

"Гнев – неистовая страсть, легко выводит из себя даже имеющих ведение, зверскою делает душу... Вода приводится в движение стремительностью ветров: раздражительный возмущается безрассудными помыслами».

«Между гневом и бешенством нет никакого различия; гнев есть то же беснование, только временное, или даже он хуже и беснования... Гневающийся,... прежде будущей геенны, уже здесь терпит наказание, так как во всю ночь и во весь день носит в помыслах души своей непрестанное смятение и незатихающую бурю».

«Всяк, гневаяйся и враждуяй на брата своего и яряйся мстительне, бесному есть подобен и поистине бесен бывает. Вспоминает Златоустый Святый то, еже сам своима очима виде: некто разгневася, возъярися безмерно – и от тоя безмерныя ярости бысть бесен. Такожде и Гален, архиврач, вспоминает, яко еще в детстве своем виде то: человек некий тщашеся скоро ключем отверсти двери каморы, и от великия скорости не можаше отверсти; долго же семо и овамо ключем обращая и отверсти не можа, толь гневом воспалися, яко начат ключ зубами кусати и двери ногами толчи зело, таже возбесився паде и начат пены тещи и оцепеневати. То видя, Гален отрок положи себе закон никогда же гневатися, ни яритися. Подобное тому воспоминает Хронограф Венгерский: князь Унгарский, именем Матфей Корвий (в лето 1690), в праздник Въехания Господня [Входа Господня в Иерусалим], повеле себе на трапезе предложити финики свежия, из Италии ему принесенныя; и егда не обретахуся, слуги бо палатные отай снедоша их, он толикою воспалися яростию, яко абие апоплексия болезнь найде нань, и яко бесен паде на землю, и страшныя гласы издая, умре. Слышите ли, во что приводит гневная ярость человека? В беснование смертное». «Если кто, уступив гневу, пожелает взаимно мстить врагу, то не будет и конца гневу и злобе; таковые, беспрестанно неистовствуя,... днем, как псы, бесятся и преследуют друг друга, а ночи большую часть проводят в изобретении средств, как бы причинить противнику какое-нибудь зло и устроить новые для него козни. В них и сон не заглушает страстей; воображая себе, что видят пред собою врага и что он злословит и бьет их, они пробуждаются от сна». «Памятозлобие, – говорит св. Иоанн Лествичник, – есть конец раздражительности, страж грехов, ненависть к правде, пагуба добродетелей, яд в душе, червь в уме, посрамление молитвы, пресечение молитвенных прошений, отчуждение любви, вонзенный в душу гвоздь, неболезненное чувство, любимое за сладость горечи, непрестанный грех, неусыпное беззаконие, ежечасный порок».

«Страсть гнева, как скоро однажды отринет внушения рассудка и овладеет душою, делает уже человека совершенным зверем и не дозволяет ему быть человеком, лишив его помощи разума. Что в ядовитых животных яд, то в сердитых раздражение. Они бесятся, как псы, бросаются, как скорпионы, угрызают, как змеи. Так и Писание обладаемых этою страстью называет именами тех зверей, которым они уподобляются своим пороком. Оно именует их псами немыми (Ис.56:10), змиями, порождениями ехидниными (Мф.23:33)... Раздражение есть какое-то кратковременное бешенство».

«Жалкое зрелище замечал я, – пишет прп. Иоанн Лествичник, в гневливых, какое по самомнению представляли они из себя, сами то не примечая: разгневанные, гневались они еще на то, что побеждены гневом. И я дивился, видя, как одно падение влекло за собою другое, жалел, смотря, как грех наказывают они грехом же».

«Гнев есть огонь, есть сильный пламень, требующий вещества; не давай пищи огню – и скоро прекратишь зло. Гнев не имеет силы сам по себе, если что-либо другое не будет поддерживать его». «Человек сам собою на гнев и ярость не подвигнется, аще кто его не прогневает и на ярость не подвигнет; подвизаемый же бывает на то или от лицемерных другов, или от явных недрузей своих, от обидящих его и гонящих того, иже или словом досаждают, укоряют, осуждают и обесславливают, или делом обидят: оттуду человек естественне на гнев и ярость восстает и сопротивно жестокими словесы и мстительными делами воздает».

«Обида есть неблагородный поступок, или неблагородное слово человека неприязненного. Злоречивый старается остыдить. Порицание друга, не подвергающее наказанию, есть упрек. Обвинение же в чем-нибудь, заслуживающем наказание, есть жалоба. Если жалоба несправедлива, то делается клеветою. А если принесена еще тайно, то назову ее ябедою. Какой-нибудь бесчестный упрек есть хула. А злоязычен, кто против всех вооружает уста».

«Знаете, как страждущие души принимают обиды и оскорбления. Как жестокие раны не терпят и легкого прикосновения pyки и делаются от того хуже, так и возмущенная душа раздражительна негодует на все, оскорбляется и незначительным словом... Оскорбления не одинаково поражают нас, когда мы наслаждаемся благополучием – и когда мы находимся в несчастии: когда мы впадем в несчастие, они трогают нас более и поражают сильнее». «Солнце да не зайдет во гневе вашем (Еф.4:26)... Павел...страшится ночи, опасаясь, чтобы она, застигши в уединении человека, терзаемого гневом, еще более не растравила его раны. Ибо в продолжении дня многие нас могут и отвлекать, и отторгать от гнева, а ночью, когда человек останется один и вдается в думы, сильнее воздымаются волны. И буря с большею яростию свирепствует».

Однако не в других, а в нас самих коренные причины гнева.

«Горячка в теле, – говорит прп. Иоанн Лествичник, – сама по себе одна, но своего воспламенения не одну, а многие имеет причины. Так, воспламенение и движение раздражительности и прочих наших страстей имеют многие и различные причины... Пусть же раздражительность будет связана узами кротости и, поражаемая долготерпением, влекомая святою любовию, представ на судилище слова, подвергнется должному истязанию. «Скажи нам, несмысленная и бесстыдная, как название родившему тебя, как проименование на зло произведшей тебя на свет, и как имена скверним сынам и дщерям твоим. Сверх этого, покажи нам признаки и нападающих на тебя, наносящих тебе смертельные удары». И раздражительность говорит нам в ответ: «Много у меня родивших меня, и отец не один; матери же мои: тщеславие, сребролюбие, чревоугодие, а иногда и блуд. Породивший меня называется кичением. Дщери мои: памятозлобие, ненависть, вражда, тяжба. Соперницы же мои, которые держат теперь меня в узах, противоположные им: негневливость и кротость. Наветник мой называется смиренномудрием».

«Говорил также Авва Дорофей: невозможно, чтобы кто-либо стал гневаться на ближнего, если прежде сердце его не возгордится пред ним, если он не уничижит его и не поставит себя выше его. Говорил также: если кто огорчается, когда его обличают или исправляют, то это признак того, что он добровольно предается страсти; если же кто спокойно переносит обличение или исправление, то это признак того, что он побежден ею, или предался ей по неведению».

«Обижающий никогда не может сделать обиду чувствительною, если обижаемый не расположен чувствовать оную. Тебя обидел кто-нибудь словами, делом или мыслию: если сия обида не произвела в тебе ничего, кроме смеха, если ты не принял на свой счет ругательных слов, то ты не был обижен. Как если бы мы имели тело адамантовое, то не чувствовали бы ударов, хотя бы отовсюду были осыпаемы тысячею стрел, ибо рука, бросающая стрелы, не могла бы причинить ран, если бы тело было совершенно не язвляемо: так и обида и сопряженное с него бесчестие происходят не от злобы обижающих, но от слабости духа обижаемых. А посему если бы мы были мудры и благоразумны, ничем бы ни обижались, ни от чего бы не страдали». «Ищущие совершенной кротости должны употреблять всевозможное тщание, чтобы не только не гневаться на людей, но ни на бессловесных, ни на бездушные вещи. «Я помню о себе, – вспоминает преподобный Кассиан Римлянин, – что когда я жил в пустыне, то сердился на трость (писчую), что она или толста, или тонка; также на дерево, когда хотел его срубить и скоро не мог; также на кремень, когда при высекании огня не скоро выскакивали искры. Так далеко простирался гнев мой, что я обнаруживал оный и над бесчувственными вещами».

«Раздражительность воспламеняется от всякого предлога, приводя все тело в кипение и сотрясение, а помысел в смятение, и возмущая чистоту последнего, как светлую воду в источнике, чтобы не были ясно видимы отпечатления мыслей».

«Болезни другого рода – тайны; они таковы: пристрастная любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытою внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметною для посторонних. А и то уже выгода, если беда сокрыта в тайне. Но гневливость – явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая против воли тела сама себя показывает».

«Скажи, – продолжает св. Григорий Богослов, – какое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое врачевство? – В иных болезнях прекрасное врачевство – мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминание о Боге увеличивает зло; потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступление!), бросаемые и в того, которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники – все уравнено одним стремлением и одного потока. А если кто станет напротив – на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках».

«Не тяжелее ли всякой болезни ... гнев? Не подобен ли этот сильной горячке?..».

После бешенства гнева, «после великого этого срама и нечестия предавшиеся этой страсти люди, пришедши в свои домы, повергаются в сильнейшую печаль и боязнь, размышляя о том, кто и какие люди были свидетелями их гнева. Находясь в неистовстве, не узнают присутствующих; но когда придут в рассудок, тогда и размышляют о том, друзья ли, или неприятели и враги были зрителями их неистовства. Ибо тех и других одинаково страшатся: первых потому, что они будут обличать и сильно стыдить их; последних потому, что будут радоваться их несчастию. Если же они сверх того причиняют друг другу еще и побои, то еще более боятся того, чтобы подвергшегося побоям не постигло какое-либо величайшее бедствие, например не приключилась бы лихорадка и не причинила бы ему смерти, или не оказалась бы неизлечимая рана и не подвергла бы его крайней опасности... «Да и для чего мне было вступать в ссору, – говорят себе такие люди, – для чего было наносить обиду, заводить распрю? Да погибнет то и то». И вот они клянут всё тленное, все, что было поводом их распри. А безумнейшие слагают еще вину на лукавых демонов и на злой час. Но вина не в злом часе, потому что нет злого часа, как и не в лукавом демоне, а в самих тех, которые предали себя во власть злобе. Они-то сами привлекают к себе и демонов, и все несчастия. «Но сердце возмущается, говоришь ты; обиды уязвляют его». Знаю это и я, потому-то и хвалю тех, которые преодолевают сего свирепого зверя».

«Иные говорят, что невозможно человеку не гневаться. – Если воину можно гневаться пред очами Царя, то и в этом случае сказанное не имеет основания. А если и взор человека, по природе с нами равночестного, по превосходству его сана удерживает от страсти, то не тем ли паче удержится тот, кто несомненно уверен, что Бога имеет зрителем собственных своих движений; потому что Бог, испытующий сердца и утробы, гораздо лучше видит душевные движения, нежели человек – изменения лиц». «И мы можем, если только захотим, изгнать из себя страсть гнева. Ибо почему мы не предаемся ей, будучи оскорбляемы своими начальниками? – Не потому ли, что в сем случае возникает в нас равносильный гневу страх, который приводит нас в робость и не дает в нас места и начала гневу? Почему и рабы, сколько ни оскорбляемы бывают нами, все переносят с великим молчанием? Не потому ли, что и они обложены тою же цепью? А ты, когда тебя оскорбляют, не только помышляй о страхе Божием, но и представляй себе, что как бы Сам Бог оскорбляет тебя, повелевая тебе притом молчать: тогда ты всё переносишь с кротостью». К тому же «оскорбляющие заставляют нас умудряться, когда мы бодрствуем над собою; а те, которые хвалят нас, умножают в нас надмение, возбуждают гордость, тщеславие, беспечность и делают душу изнеженною и слабою».

Итак, «когда от обиды раздражится у тебя сердце, то не печалься, потому что, по смотрению Божию, пришло в действие внутрь лежавшее зло, но в радости истребляй возникающие помыслы, зная, что с совершенным их истреблением обыкновенно истребляется и зло, пришедшее в движение».

«Скажешь: что ж? не сама ли природа дала нам гнев? – Но она дала также и силу владеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все даровали Бог и природа, но даровали на добро; и не похвалю тебя, который употребляешь их на зло. То же надобно сказать и о других душевных движениях. Это Божии дары – под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит орудием соревнованию... Знаю и наставника в добре; это – рассудок». «Так избежим вреда, причиняемого нашею гневливостию, если внушим своей раздражительности не предупреждать рассудка, но прежде всего позаботимся, чтоб она никогда не шла вперед мысли. Станем обходиться с нею, как с конем, который дан нам в управление, как некоторой узде, покоряется разуму, никогда не выступает из собственного своего долга, но идет, куда ему прикажет разум... И если когда случится, что душа расслаблена сластолюбием, раздражительность, закалив ее, как железо закаливается погружением, из слабой и весьма изнеженной делает ее мужественною и суровою. Если ты не раздражен против лукавого, невозможно тебе ненавидеть его, сколько должно... Весьма полезна раздражительность, когда она, как пес за пастухом, следуя за рассудком, остается кроткою и послушною тем, которые оказывают помощь, скоро бежит на зов рассудка, но приходит в свирепость от чужого голоса и взора, хотя, по-видимому, они и дружелюбны, сжимается же от страха, когда слышит голос знакомого и друга... Раздражительность, приводимая в действие, когда должно и сколько должно, производит мужество, терпение и воздержание; а если действует вопреки разуму, обращается в бешенство. Поэтому и Псалмопевец увещевает нас: »...гневайтеся и не согрешайте» (Пс.4:5).

«Не видите ли, как и в домах огонь содержится в определенном месте и не разбрасывается везде – и на сене, и на одеждах, и где случится, дабы он не воспламенился от дуновения ветра. Когда или служанка зажигает светильник, или повар разводит огонь, то строго им внушается, чтобы делали это не на ветру, не близ вещей деревянных и не в темноте; а когда наступает ночь, то мы тушим огонь, опасаясь, чтобы во время нашего сна, когда некому смотреть за ним, он как-нибудь не разгорелся, не сожег всех. Точно так будем поступать и с гневом: пусть он не сопровождает все наши помыслы, но хранится во глубине души, дабы не возбуждал его ветер от слов противника, но дабы это возбуждение он получил от нас, а мы возбуждали бы его умеренно и безопасно. Когда он возбуждается извне, то не знает меры и может пожечь все; он часто может возбуждаться и во время нашего сна и пожечь все. Будем же воспламенять его в нас только для того, чтобы он светил; ибо гнев издает свет, если он возбуждается, когда следует; будем употреблять этот светильник против тех, которые обижают других, и против диавола. Пусть не везде полагается и не везде разбрасывается эта искра, но хранится у нас под пеплом; будем содержать его в помыслах смиренных. Не всегда она бывает нам нужна, а только тогда, когда надобно что-нибудь исправить и умягчить, когда надобно преодолеть упорство или вразумить чью-либо душу».

Прп. Исаак Сирин пишет: «За всякою мыслию доброго желания, в начале его движения, последует некая ревность, горячностию своею уподобляющаяся огненным углям; и она обыкновенно ограждает сию мысль, и не допускает, чтобы приблизилось к ней какое-либо сопротивление, препятствие и преграда; потому что ревность сия приобретает великую крепость и несказанную силу ограждать душу от расслабления или от боязни, при устремлениях на нее всякого рода стеснительных обстоятельств. И как самая первая мысль есть сила святого желания, от природы насажденная в естестве души, так ревность сия есть мысль, движимая раздражительною в душе силою, данная нам Богом на пользу, для соблюдения естественного предела... Это есть добродетель, без которой не производится доброе, и она называется ревностию; потому что от времени до времени движет, возбуждает, распаляет и укрепляет человека пренебрегать плотию в скорбях и в страшных сретающих ее искушениях... Некто, облеченный во Христа, ревность сию в словах своих назвал псом и стражем закона Божия, т.е. добродетели». А потому «во время нерадения трезвись и возбуждай в себе понемногу ревность, потому что она сильно пробуждает сердце и согревает душевные мысли. Против похоти, во время нерадения, помогает природе раздражительность. Ибо прекращает холодность души». Таким образом, «когда ум возревнует о добродетели, тогда и внешние чувства, как-то: зрение, слух, обоняние, вкус и осязание, – не уступают над собою победы такими трудностям, которые для них чужды, необычайны, выходят из предела сил естественных. А если во время обнаружит свою деятельность естественная раздражительность, то телесная жизнь бывает пренебрегаема паче уметов. Ибо когда сердце возревнует духом, тело не печалится о скорбях, не приходит в боязнь и не сжимается от страха но ум, как адамант, своею твердостию противостоит в нем всем искушениям... Ревность рождает отважность, душевную силу и телесную рачительность... А также и усердие называется порождением ревности. И когда оно приводит в действие свою силу, придает в душе крепость всякой силе, соделавшейся небоязненною.

Таким образом, «мы имеем горячность (ревность) в сердце не для того чтобы досаждать ближним, но чтобы обращать согрешающих, чтобы восставать самим по падении, чтобы не быть ленивыми. Внутренний жар вложен в нас как некоторое жало, чтобы мы выказывали его против диавола, чтобы с силой отражали его нападения, а не для того, чтобы нам восставать друг против друга. Мы имеем оружие не для того чтобы воевать с самим собой, а чтобы употреблять оное в войне с неприятелем. Ты гневлив? Будь таков по отношению к своим грехам; бичуй свою душу, свою совесть; будь строгим и грозным судьей и карателем своих собственных грехов. Вот польза гнева; для сего-то Бог и вложил в нас способность гневаться». «Бог требует от тебя, чтобы сам на себя был ты гневен, вел брань с умом своим, не соглашался на порочные помыслы а не услаждался ими».

«Нож употребляют убийцы, употребляют и врачи... Умеющий негодовать с разумом делает великую пользу тому, против кого обнаруживает негодование, исправляя его леность или лукавство; а обладаемый страстию гнева не производит ничего здравого. А что и заботящимся о кротости прилично благовременное негодование, явствует сие из следующего. И Моисей, о котором засвидетельствовано, что был кроток паче всех человек (Числ.12:3), когда потребовали обстоятельства, вознегодовал и... негодование свое заключил убиением единоплеменных, в первый раз – когда они соорудили тельца (Исх.32:27), а в другой – когда осквернились Веельфегором (Числ.25:5)... Оставаться же неподвижным или не показывать негодования, когда должно, есть признак недеятельной природы, а не кротости». «Гнев внедрен в нас не с тем, чтобы мы грешили, но чтобы останавливали и других согрешающих; не с тем, чтобы он сделался в нас страстию и болезнию, но чтобы служить врачевством от страстей... Гнев полезен для того, чтобы пробуждать нас от сонливости, чтобы сообщать бодрость душе, чтобы производить в нас сильнейшее негодование за обижаемых, чтобы делать нас взыскательными к обижающим».

«На то и может быть употреблена раздражительность, чтобы по вражде бороться с змием... Поэтому кроткий пусть будет и браннолюбивым, не распространяя кротости на обманчивые помыслы и браннолюбия на близких по естеству. Употребления раздражительности не обращай в противуестественное, чтобы, уподобляясь змию, раздражиться на брата, и, снисходя к помыслам, вступать в приязнь с змием».

Как узнать человеку, ревностию ли Божиею он подвигнут против согрешающегося брата, или гневается на него? – Если при виде всякого греха ощущает в себе написанное: «истаяла мя есть ревность Твоя, яко забыша словеса Твоя врази мои» (Пс. 118:139).

«От силы раздражительной, чрез посредство ума, порождается пламенная и напряженная ревность и стремление к благочестию, и священным песням, и благодарению Бога.

«В Афинах ждущу Павлу раздражашеся дух его в нем (Деян. 17:16). Не гнев или негодование означает здесь раздражение, но горячность души и ревность... Раздражашеся. Иначе сказать: возревновал; ибо этот дар далек от гнева и негодования».

Между другими действиями, к раздражительной силе души относится страх (см. § 49).

«Страх есть прискорбное чувствование ожидаемых бедствий»

«Трепет есть усиленный страх и знак великого беспокойства».

По изъяснению св. Иоанна Дамаскина, «страх разделяется на шесть видов, которые суть: боязнь труда, стыд двоякого вида, ужас, изумление, беспокойство. Боязнь труда есть страх при мысли о будущем напряжении сил. Стыд есть страх, или при ожидании укоризны, и в таком случае он есть очень удобная страсть; или по соделанию чего-нибудь постыдного, и в сем случае он может подавать надежду спасения. Ужас есть страх при представлении чего-нибудь великого. Изумление есть страх при представлении чего-нибудь необычайного. Беспокойство есть страх при мысли о неисполнении нашей надежды или о неудаче; ибо мы беспокоимся, когда страшимся, что наше дело не будет иметь успеха».

В удивлении и изумлении, «говорили некогда Иудеи о слепом: не сей ли есть, сей есть, он же есть? (Ин.9:8,9). Это слова людей, приведенных в смущение, которые сомневаются в известном им, разногласят с самими собою, не верят собственному сознанию и собственным глазам».

«Я, при всем усилии моем, – говорит св. Иоанн Златоуст, – не в силах словом изобразить страдание, которое должен чувствовать тот, кто ежечасно ожидает себе поносящей смерти. Лице его бледно и ничем не лучше того, как если бы он был теперь совершенно мертвым; сверх того скрежет и биение зубов, дрожание всего тела, голос прерывающийся, язык ослабевший, – одним словом, весь вид его таков, какой свойственно иметь человеку, оцепеневшему от страха».

«Плывущие на корабле, хотя и пользуются пособием парусов и искусством кормчего, который сидит на корме и противодействует напору ветра, но, когда увидят, что волнение усилилось, умирают от страха и отчаиваются, так сказать, в самой жизни».

«Всяка душа человека убоится» (Ис. 13:7). «Прекрасно прибавлено: «человеча», – замечает св. Василий Великий, – ибо страху не подлежит душа ангельская, потому что она выше сей страсти, – душа бессловесных, потому что страх не касается бессловесных, как страсть разумного существа и недостаток мужественной решимости. Ибо бессловесные подвержены только ужасу; а существа разумные, когда поражает их что-нибудь и недостойное страха, по оскудении в них разума, который бы произвел в душе бодрость к перенесению несчастий, бывают объяты страстию страха».

Иаков «удалился из отеческого дома и из чуждого со страхом и опасностию; и в том, и в другом случае должен был впадать в одинаковые пропасти. Убегши от брата, он пришел к тестю; а будучи гоним этим, принужден был сойтись с братом; и исполнилось над ним пророческое слово, которое Амос изрек о дне Господнем: »...якоже убежит человек от лица льва, и нападет нань медведица, и вскочит в дом, и опрется руками своими о стену, и усекнет его змия» (Ам.5:19). Что же должно сказать о страхе, которому повергся он, будучи настигнут Лаваном?.. А когда он готовился увидеть лице братнее, не в том же ли был состоянии, в каком поэты изображают видящих вымышленную ими голову Горгоны? Не так ли он всем распорядился, как бы готовясь на смерть? Послушай слов его и узнай, какое горело в душе его пламя: изми мя, говорит он, Боже, от руки брата моего, от руки Исава: яко боюся аз его, да не когда пришед убиет мя, и матерь с чады... (Быт.32:11). Да, когда объял его такой страх, что даже и после встречи с братом, когда этот обошелся с ним ласково и человеколюбиво, он не имел смелости и не преставал беспокоиться. И потому, когда тот убеждал его пойти с собою, он, как бы желая освободиться от какого-нибудь зверя, вот как просил и хитрословил об отступлении: «Господин мой весть, яко дети мои юны, овцы же и говяда бременны у мене: аще убо пожену я един день, измрет весь скот. Да предыдет господин мой пред рабом своим; аз же укреплюся на пути умедлением шествия моего; и яко же возмогут идти дети, дóндеже прииду к господину моему в Сиир» (Быт.33:13,14)».

«Человека кроткого и доброго душою не страшится никто; напротив, все мы уважаем его, почитаем и любим. А кто наводит на других страх, тот, не видите ли, как бывает ненавистен и отвратителендля всех нас? Ибо не отвращаемся ли мы всего, что только может устрашать нас, будут ли это звери, звуки, взгляды, места, воздух или тьма?».

«Мы обыкновенно, быв объяты каким-нибудь ужасом, со всех сторон закрываем свое тело. Что я говорю о теле, когда и самая душа, почувствовав то же при чрезвычайных явлениях и сосредоточив свою деятельность, убегает в глубину, со всех сторон ограждая себя телом, как бы некоторым покровом».

«Когда возничий, испугавшись, отпускает бразды, то лошади мчатся куда глаза глядят и опрокидывают колесницу: так обыкновенно бывает и с душою, когда она цепенеет и объемлется ужасом. Испугавшись и отвлекши свою деятельность, как некие бразды, от всех чувств, она оставляет телесные члены; отчего они, оставленные и лишенные соединяющей их силы, распадаются и разрушаются... Душа устрашенная... смущается и спешит освободиться от уз плоти, как от каких оков».

«Видали ли вы когда-нибудь ведомых на смертную казнь? – спрашивает св. Иоанн Златоуст. – Каково бывает, полагаете вы, состояние их душ, когда проходят путь до смерти? Чего бы не решились они и сделать, и претерпеть, чтобы только избавиться от этой мрачной участи? Я слыхал от многих, которые по милосердию царскому, возвращены были назад с места казни, что они в то время и людей не узнавали: в таком смятении, ужасе и трепете находилася их душа». «Не видим ли, – замечал св. Иоанн Златоуст, – как некоторые, имея от природы зрение, от страха становятся слепыми? Это оттого, что нашей природе свойственно сокращаться, когда привходит другое естественное действие; так и терять зрение от страха нам естественно, и, с другой стороны, также естественно что при большем страхе другой (меньший) исчезает».

«Страх заставляет почитать предметы большими, делает, что представляются они в огромнейшем виде, нежели каковы действительно; потому что боязнь преувеличивает вещи сверх того, что они сами в себе».

«Человек аще узрит или услышит нечаянно нечто дивное ужасается и от ужасти, забывся, невесть что глаголет. Ужасеся Петр на Фаворе, узрев Божества славу, и от страха паде ниц, от того же страха не ведый глаголаше. Ужасеся Петр, услышав о страдании и смерти бессмертного Сына Божия, и того ради неведомо что глаголал. Ужасеся о чудесной рыб ловитве, якоже глаголет Евангелие: »...ужас одержаше его, и вся сущие с ним, о ловитве рыб, яже яша» (Лк.5:9). Убо и зде от ужаса не ведый глаголаше: «...изыде от мене, Господи» (Лк.5:8).

Описывая собственный страх за участь своего сына, уведенного в плен варварами, преподобный Нил говорит: «У меня сильно трепетало сердце, при всякой вести приходил я в ужас. Во всяком, от чего бы то ни было, стуке слышал, казалось, тихий говор о том, что занимало меня, и уши приготовлены были к звукам известных слов, и ум ждал их как вестников, смотря, что возвестят, жизнь или смерть сына. Ибо кто имеет нерешительное сведение о том, чем занят, и колеблется сомнением, тот, ни на чем не останавливаясь, приводится в волнение всяким представлением, пока ясное обнаружение истины не положит конца нерешительности недоумения и кружащуюся мысль не приведет в безмолвие».

«Дионисий, мучитель Сиракузанский, сотвори некогда пир преславный. Зва нань многих, между иными Дамокла, похлебника своего, над которым велел меч обоюду острый на власе единем повесити. Было на том пиру различных брашен и питий немало; но Дамокл ни единым от тех увеселен быти можаше, видящи над главою своею обоюдный меч висящий».

«Не всякий страх благ и спасителен, но есть страх вражий, о котором молится Пророк, чтобы он не приближался к душе его, говоря: »...от страха вражия изми душу мою» (Пс.63:2). Тот страх вражий, который вдыхает в нас боязнь смерти и который внушает нам страшиться преимущества лиц. Ибо боящийся сего возможет ли во время мученичества, противостоять греху даже до смерти и воздать долг умершему за нас Господу? А также приводимый в страх демонами имеет в себе страх вражий. И вообще такой страх кажется мне немощию, порожденною неверием: ибо верующий, что есть у него крепкий Помощник, не страшится никого из усиливающихся возмутить его. А что же такое страх спасительный, страх освящающий, страх преднамеренно, а не по немощи, поселяемый в душе? Хочешь ли объясню тебе свойства этого страха? Когда увлекаешься в какой-нибудь грех, представь себе мысленно страшное и нестерпимое судилище Христово, где на высоком и превознесенном престоле восседает Судия, вся же тварь с трепетом предстоит при славном Его явлении, и каждый из нас приводится на испытание соделанного им в жизни; потом к совершившему в жизни много худых дел приставляются страшные и угрюмые ангелы, у которых и взор огненный, и дыхание огненное, по жестокости их воли, и лица подобны ночи, по унылости и человеконенавидению; потом непроходимая пропасть, глубокая тьма, огонь несветлый, который во тьме содержит попаляющую силу, но лишен светозарности; потом какой-то ядоносный и плотоядный червь, пожирающий с жадностью, никогда не насыщаемый, и своим пожиранием производящий невыносимые болезни; потом тягчейшее из всех мучений – вечный позор и вечный стыд».

«Если бы страх не был благом, то ни отцы не приставляли бы надзирателей к детям, ни законодатели начальников по городам. Что ужаснее геенны? Но нет ничего полезнее страха её, потому что страх геенны приносит нам венец царствия; где страх, там нет зависти; где страх, там не мучит сребролюбие; где страх, там погашен гнев, усмирена злая похоть, искоренена всякая безумная страсть. И как в доме воина, постоянно вооруженного, не посмеет появиться ни разбойник, ни вор, ни другой подобный злодей, так, когда и страх объемлет души наши, ни одна из низких страстей не может легко войти в нас, но все удаляются и бегут, гонимые от всюду силою страха. И не эту одну пользу получаем мы от страха, и другую, гораздо большую этой. Он не только отгоняет от нас злые страсти, но и вводит с великою удобностью всякую добродетель. Где страх, там и заботливость о милостыне, и усердие к молитве, и слезы теплые и непрерывные, и стенания, выражающие великое сокрушение. Ничто так не истребляет греха, а добродетели не способствует расти и процветать, как непрестанный страх». Страх в состоянии обуздать стремления неразумных страстей и ослабить в душе склонность к худшему; и часто, в чем не помогал разум, в том успевал страх». «Если речь о геенне, которая только по временам занимает нас, так смиряет и укрощает нас; то мысль о ней, которая непрестанно в душах пребывает, не лучше ли всякого огня очищает душу? Не столько будем помнить о царствии небесном, сколько о геенне. Ибо страх имеет больше силы над нами, чем обетования, и я знаю, что многие пренебрегли бы тысячи благ, если бы только остались свободными от наказаний».

К страху св. Иоанн Дамаскин относит стыд (см. § 92). «Стыд есть какое-то сжатие сердца от страха подвергнуться позору; а презрение стыда есть бесстыдство». «Когда грех лишь зарождается то он производит некоторый стыд; а когда завершается, то делающих его повергает в бесстыдство». Впрочем, «нет ни единой души столь бесстыдной и ожесточенной, которая, будучи непрестанно обличаема, не устыдилась и не отстала бы от великого нечестия; есть, подлинно есть, и в бесстыдных людях несколько стыда. Поскольку стыдливость Бог вложил в природу нашу. Так как не довольно было одного страха, для того чтобы удержать нас в порядке, то Бог уготовал и другие средства для отклонения нас от грехов, как-то обличение от людей, страх постановленных законов, любовь к славе, желание содружества. Все это суть средства для отклонения от грехов. Часто чего не делают для Бога, то делают по страху человеческому». «Если бы кто захотел определить различие стыда и посрамления, то посрамление есть высшая степень стыда; а стыд – наоборот, низшая степень посрамления».

«Различие и общение сих болезненных чувств обнаруживаются на лице краскою. Ибо стыд означается одним румянцем, так как с душою, по естественному некоему расположению, состраждет несколько и тело, и жар сердечной плевы воскипает на поверхности лица; а посрамленный обнаружением проступка делается посиневшим и побагровевшим, потому что страх к румянцу примешивает желчь. Посему такого болезненного чувства для решившихся на что-либо несообразное достаточно будет, чтобы не оставаться им дольше в том, за что обличением подверглись посрамлению».

«Якоже бесстудие и гордость высоко главу подымает, и выше лба очи возносит: тако покорение и стыд смотрит в землю. Смиряется ли кто, голову приклоняет, лицем поникает долу. Застыдится ли кто, лице рукою закрывает. О сем и Давид: студ лица моего покры мя (Пс.43:16)». «Нет ничего тягчае разумному и почтенному человеку стыда... Оттоле-то и самое естество так стыда боится, что от некоего слова пристыжденного человека закрыти стараяся, берет от сердца кровь и оною лице, как завесою, заслоняет, и как бы дает знать, сказуя: пусть сердце без крове тает и умирает, только бы человек не был пристыжден. Наибольший стыд происходит из обнажения и наготы телесной. Приметивши Адам, что грех из одежды невинности обнажил его в раю, то единой особы, и то истой своей жены, так застыдился, что начал бежать, укрываться и искать смоковных листьев для своего прикрытия. Оттоле-то происходит, что человек скромный и богобоязливый, когда и сам только с собою на особом месте бывает, памятуя однако всевидящее око Божие и представляя присутствие хранителя своего Ангела, во время скидования одежд всякую употребляет учтивость».

Как спасителен страх Божий, так, напротив, не надежен страх в отношении к человеку. «Не аки врага имейте, но наказуйте, якоже брата» (2Фес.З:15). Такой враждебный «страх не надолго делает человека осторожным; между тем, стыд в сем случае есть самый лучший наставник в добре. Страх удерживает только на короткое время от пороков и не исправляет порочного; а стыд, напротив, может со временем обратиться в привычку делать добро». Подлинно, «великим и сильным оружием к избежанию греха служит обыкновенно хранящийся в людях стыд, для того, думаю, и вложенный в нас Богом, чтобы такое расположение души производило в нас отвращение от хуждшего. Ибо сродны и близки между собою и самый стыд, и болезненное чувство посрамления; тем и другим воспрещается грех, если только кто для сего пожелает воспользоваться таковым расположением души. Ибо стыд часто больше страха обучал избегать дел несообразных. Да и посрамление, следующее за обличениями в погрешности, само по себе достаточно может уцеломудрить согрешающего, чтобы он снова не впал в что-либо подобное». Однако же намеренно, но не благоразумно, возбужденный стыд сменяется иногда бесстыдством. «Немощным и слабым духом, сильно преданным удовольствиям мира и сверх того имеющим повод много мечтать о происхождении и могу шестве своем.... если кто вдруг предложит горькое исправительное лекарство, лишит их и малейшего исправления. Душа, если хотя однажды будет приведена в стыд, впадает в нечувствительность и после того уже не смягчается и ласковостию, не потрясается угрозами, не преклоняется и благодеяниями, но становится гораздо бесстыднее того града, в порицание которого Пророк сказал: «Лице жены блудницы бысть тебе, бесстыдствовала ко всем» (Иер.3:3). «Почему пастырю надобно иметь много благоразумия и много очей, дабы отвсюду усматривать состояние души. Ибо как многие приходят в ожесточение и отчаяние своего спасения потому, что не могут переносить жестокого врачевания; так, напротив, есть и такие, кои, не быв достойно наказаны за грехи, приходят в небрежение, становятся развращеннее и грешат с большею смелостию».

«Обличения, высказываемые пред всеми, часто делают обличаемых более бесстыдными, и многие из грешников, если видят, что им можно быть незаметными, легко решаются исправиться; а если они уже у многих потеряли хорошее мнение, то иные из них впадают в отчаяние и предаются бесстыдству». «Для человека внимательного неимение свидетелей грехов его облегчает исправление. Напротив, когда душа потеряет стыд и увидит, что ее преступления известны всем, то не скоро решится исправиться, но, как упав в глубокое болото и увлекаясь множеством волн, все ниже и ниже будет уже не в состоянии всплыть наверх, впадет, наконец, в отчаяние и потеряет надежду на исправление».

«Приходит к Давиду Нафан, и не сейчас, как переступил порог, обличает его и не говорит: беззаконник, непотребный, прелюбодей и убийца! Столько почестей получил ты от Бога и – попрал заповеди Его! Ничего такого не сказал Нафан, дабы не сделать его бесстыдным: ибо оглашение грехов вызывает согрешившего на бесстыдство.

«Никому, никому нельзя жить без печали, равно как без всякого удовольствия, ибо сего не вынесла бы наша природа». (Св. Иоанн Златоуст на Мф.6:53. По изд. 1846. Моск. стр.412)

В числе других обнаружений души к раздражительной силе ее относятся удовольствия (см. § 49). И св. Василий Великий к волнам, обуревающим душу, кроме плотских страстей, относит «раздражение и страх, удовольствия и скорби».

«Как вода из одного источника, по водотечам, проводится во многие места, и вода, разделяемая из источника, остается тою же водою, хотя бы текла тысячами ручьев, – так и удовольствие, будучи по природе одно, но иначе и иначе представляясь в различных занятиях, течет повсюду, присоединяя и себя к потребностям жизни».

Св. Иоанн Дамаскин показывает, что «удовольствия бывают душевные и телесные. Душевные суть те, которые ощущает одна душа, сама в себе; таковы удовольствия, проистекающие от наук и созерцания. Телесные суть те, в которых участвуют и душа и тело, и которые по сему называются телесными; таковы удовольствия, получаемые от пищи, от плотского совокупления и от подобного сему. Собственно же удовольствий одного тела нет».

«Далее, удовольствия бывают истинные и ложные. И одни принадлежат собственно только уму и проистекают от познания и созерцания; а другие, в которых участвует и тело, получаются посредством чувств. Кроме сего, из удовольствий, в которых участвует тело, одни бывают естественные и вместе необходимые, без коих невозможно жить, каковы – пища, удовлетворяющая естественной потребности, и необходимая одежда; а другие, хотя естественные, но не необходимые, каково плотское совокупление, сообразное с естеством и законное. Ибо хотя оное и способствует к продолжению целого рода человеческого, но и без него можно жнть в девстве. Наконец, есть удовольствия ни необходимые, ни естественные, каковы – пьянство, сладострастие и пресыщение, выходящие из пределов естественной нужды. Таковые удовольствия не способствуют ни к поддержанию нашей жизни, ни к распространению рода; напротив, еще причиняют вред. Посему живущий по Боге должен выбирать удовольствия необходимые и вместе естественные; а естественные, но не необходимые, должен ставить на втором месте, позволяя их себе в приличное время, надлежащим образом и в должной мере. От всех же прочих удовольствий он совершенно должен отказаться».

«Добрыми удовольствиями должно почитать те, которые не соединены с печалию, не оставляют по себе повода к раскаянию, не приносят никакого другого вреда, не выходят из границ, им назначенных, не отвлекают слишком много нас от важных дел или не порабощают чему-либо». «Например: человек благоуспешен в жизни, все дела идут, как по течению реки, в приятность ему, веселит его супруга, радуют дети, подкрепляют своим содействием братья, в народном собрании он пользуется почетом, а у начальства добрым о себе мнением, страшен противникам, уважается подчиненными, обходителен с друзьями, изобилует богатством, живет в свое удовольствие, приятен, беспечален, крепок телом, имеет все, что почитается в этом мире дорогим: такой человек, конечно, живет в веселии, наслаждаясь каждою вещию, какая есть у него». Но «не всегда радость составляет добрый признак. Радуется и когда украдет что-либо; прелюбодей, оскверняющий брачное ложе ближнего своего; любостяжатель, похищающий чужое; человекоубийца, губящий людей».

«Душевное веселие далеко отстоит от бессловесного и рабского сластолюбия,... порок льстит в нас чувствилищам плоти, добродетель же душевным веселием делается в преуспевших». Таким образом, увеселяться, по словам св. Исидора Пелусиота, значит «узнать что-либо прекрасное и упражнять ум хорошим; а услаждаться свойственно тому, кто ест или делает что-либо подобное посредством тела». Вообще же «радость есть удовлетворение желаний, наслаждение приятным, забвение неприятного».

«Удовольствия и радости желают все, и для этого все и делают, и говорят, и трудятся. И купец для того плавает, чтобы собрать денег, а деньги собирает для того, чтобы, обладая ими, радоваться. И воин для того сражается, и земледелец для того возделывает землю, и всякий для того занимается своим ремеслом, и ищущие власти для того ищут ее, чтобы наслаждаться славою; а наслаждаться славою хотят для того, чтобы радоваться. Да и всякое дело, как видеть можно, делается у нас для этой цели; и каждый, имея в виду, спешит дойти до ней многими средствами. Итак, все, как я сказал, любят радость, но не все могут достигнуть ее, потому что не знают пути, ведущего к ней. Многие думают, что богатство бывает причиною радости. Но если бы оно было причиною, никто из имеющих деньги никогда не скорбел бы; а между тем, многие из богачей жизнь считают не жизнию и желают тысячи смертей, когда почувствуют какое-либо огорчение; и если кто печалится много, так они более всех... Другие опять думают, что здоровье – причина удовольствия. Нет: многие из здоровых и сами тысячу раз желали умереть, не могши перенести постигавших их огорчений. Иные опять говорят, что наслаждение славою, и обладание властию, и начальствование, и ласкательство от многих доставляет непрестанную радость. И это не так. Да что и говорить о других низших властях? Если мы взойдем мыслию до самого царского сана, найдем, что живущий в этом сане окружен множеством огорчений и тем более имеет неизбежных поводов к скорби, чем большим занят он количеством дел».

«Не свойство вещей, а мысль наша обыкновенно печалит и радует нас. Итак, если мы настроим ее, каковою ей быть должно, то будем иметь залог всякого благодушия. Как телу вредит и пользует не столько свойство воздуха и внешние удары, сколько собственное устройство, так и с душою, и тем еще более, что там – необходимость природы, а здесь все зависит от свободной воли».

«Кто хочет находить в чем-либо удовольствие, тому наперед нужно быть веселым и иметь расположение к радости».

«А, может быть, иный... говорит: как можно мне радоваться, когда причины радости не во мне? Ибо то, что производит радость, вне нас, а не в нас; например прибытие друга, свидание с родителями после долговременной разлуки, находка денег, почести от людей, восстановление здоровья после тяжкой болезни и прочее благоденствие жизни: дом, всем изобилующий, сытый стол, дружелюбные сообщники в веселии, доставляющие удовольствие слуха и зрелища, здоровье близких родных, благоуспешное течение жизни их во всем прочем, потому что прискорбны не только нас самих постигающие огорчения, но и все случаи, которые опечаливают друзей и родных. А потому все это необходимо для составления радости и душевного самодовольствия. И сверх того, когда случается видеть падение врагов, поражение злоумышляющих, вознаграждение благодетелей, и, одним словом, когда и в настоящем нет ничего затруднительного и ожидаемое нимало не возмущает жизни нашей, тогда может быть радость в душе».

В жизни нашей довольно случаев к неукоризненным удовольствиям и чистым радостям. Например:

а) «Ты хочешь питать тело? – спрашивает св. Иоанн Златоуст. – Оставь лишнее, давай ему необходимое, и столько, сколько может перевариться... Принимаемое в потребном количестве и питает, и доставляет удовольствие; ибо ничто не доставляет такого удовольствия, как хорошо переваренная пища; ничто так не способствует здоровью, ничто так не поддерживает живости чувств. Таким образом, принимаемое в потребном количестве служит и к питанию, и к удовольствию».

б) «Кто с вожделением берется за дело, тот любимое сие дело вменяеть себе в наслаждение, в самом труде находя удовольствие и самое утомление ради возлюбленного им почитая воздаянием и преимущественною наградою. Легко и удобно все делаемое с любовию, хотя бы оно было и крайне затруднительно; потому что расположение к сему делающего скрадывает трудность и уравнивает негладкости для удобного исполнения. Усердие всегда препобеждает обременительность труда, став выше всех неудобств в деле, а сопровождающим оное удовольствием ослабляя ощущениетрудности, так что труд делается более приятностию, нежели трудом, и мнимое неудобство доставляет радость».

в) «Верный друг поистине – услада жизни. Верный друг поистине – твердый покров. Чего, в самом деле, не сделал бы друг искренний? Какого не доставит он удовольствия? Какой пользы? Какой безопасности? Укажи ты на бесчисленные сокровища, и все то – ничто в сравнении с искренним другом. Но скажем прежде, сколько удовольствия заключает дружба в себе самой. Взирающий на друга просветляется от радости, тает от удовольствия и соединяется с ним по душе каким-то особенным союзом, заключающим в себе неизъяснимое наслаждение. Он оживает духом и окрыляется даже при одном только воспоминании о нем. Я говорю о друзьях искренних, единодушных, готовых умереть друг за друга. Не думайте опровергнуть мои слова, воображая себе обыкновенных приятелей, сообщников застольных, друзей по одному имени. Кто имеет такого друга, о каком говорю я, тот поймет мои слова... Так друг мил, что даже места и времена становятся любезны от него. Как светлые тела разливают свет на окрестные предметы, так друзья самым местам, в которых случалось им бывать, сообщают свою любезность. И часто бывает, что, посетив эти места без друзей, мы плачем, вспоминая о тех днях, в которые были здесь вместе, и рыдаем. Невозможно однако словами выразить, сколько удовольствия доставляет присутствие друзей; это понимают только те, которые испытали. Без зазрения можем просить услуги или принимать услугу от друга. Когда они приказывают нам, мы им благодарны, – и скорбим, когда они стесняются... Часто, презрев все здесь сущее, мы однако не хотим расстаться с жизнью только для них. Они вожделеннее нам самого света... В самом деле, пусть лучше солнце померкнет для нас, чем чтобы мы лишились друзей: лучше проводить жизнь во тьме, нежели жить без друзей. И я скажу, почему это. Многие, взирающие на солнце, находятся во тьме, а богатые друзьями никогда не бывают скорбны. Я говорю о друзьях по духу, ничего не предпочитающих дружбе». «Какое хочешь представь себе удовольствие, низкое ли, благородное ли, – сладость дружбы будет выше всех их. Укажи даже на сладость меда, но и мед делается приторным; а друг никогда, пока остается другом, напротив, любовь к нему более и более возрастает, между тем, проистекающее из нее довольствие никогда не производит пресыщения. Друг милее этой временной жизни. Посему-то многие по кончине друзей не желали более жить. С другом иной с удовольствием может жить и в ссылке; а без друга и дома жить не радостно. С другом и бедность не тяжела; а без него в тягость и здоровье, и богатство. Имеющий друга имеет другого себя. Жалею, что не могу объяснить этого примером; ибо сознаю, что все сказанное будет гораздо менее того, что следовало бы сказать».

г) «Чадолюбивые отцы, видя детей лепечущими и невнятно говорящими, не смотрят на бессвязность речи их, но услаждаются природною любовию, и детское лепетание для них бывает приятие всякого риторического велеречия и философского высокоумия.

Св. Иоанн Златоуст говорил о себе: «Не столько радуются и веселятся чадолюбивые родители, когда дети окружают их со всех сторон и доставляют им великое удовольствие своим благообразием и своею услужливостию, сколько я ныне веселюсь и радуюсь, видя, что этот духовный собор стекся сюда с таким благочинием и с живым желанием слушать слово Божие».

д) Воспоминания о минувших бедствиях бывают утешительны. «Спасшимся от кораблекрушения приятно вспомнить о волнах, о буре и ветрах, когда приплывут они в пристань; и впадшим в болезнь весело, после болезни, рассказывать другим о лихорадке, которая едва не довела их до смерти. В самом деле, когда пройдут несчастия, рассказ об них имеет приятность: потому что тогда уже не боятся, напротив, еще вкушают большее удовольствие; и воспоминание о прошедших несчастиях всегда дает вернее видеть настоящее благополучие». Так, «мирная жизнь бывает приятнее после войны, услаждаемая грустными рассказами,... благо здравия более услаждает чувствилища нашего тела, если природа из какого-либо болезненного состояния снова приходит сама в себя».

Преподобный Нил, после первых движений восторга от свидания с своим сыном, освободившимся от плена, «просил, чтобы сын рассказал, что потерпел он во время пребывания у варваров; потому что, – как замечает преподобный, – не горько уже извещать о миновавшем испытании. Как после болезни здравие, после язв врачевание веселят, а не печалят, так рассказ о горестном событии, по избавлении от него, доставляет немало удовольствия».

«Самое приятное, – утверждает св. Софроний Иерусалимский, – прежде нежели узнаешь и испытаешь неприятное, не так кажется приятным, как в то время, когда уже испытаешь встретившиеся неприятности. Так, здоровье несравненно вожделеннее для – тех, кои после здоровья получили болезнь, покой гораздо приятнее для тех, кои после спокойствия подверглись обуреванию; богатство гораздо любезнее для тех, кои после богатства впали в бедность. Все такие блага, хотя по природе и по существу своему остаются теми же и такими же, какими были прежде, нежели мы испытали противоположные им неприятности, однако же после такого опыта для обладающих ими становятся дороже, приятнее и вожделеннее».

е) «Но пусть узнают, сколько Божию великодаровитостию дано нам поводов разумно радоваться. Мы из небытия приведены в бытие, сотворены по образу Создавшего, имеем разум и слово, которые составляют совершенство нашей природы и которыми познали мы Бога. Тщательно же изучая красоты творения, по оным, как по некоторым письменам, объясняем себе великий Божий о всем промысл и Божию премудрость. Мы можем различать доброе и худое; самою природою научены избирать полезное и отвращаться вредного. Будучи отчуждены от Бога грехом, снова воззваны мы к общению с Богом... Как же всего этого не признать достаточною причиною к... радости и к... веселию и... думать, что тот, кто пресыщает чрево, забавляется звуками свирели, спит, распростершись на мягком ложе, тот один проводит жизнь, достойную радости».

«Итак, если желаешь радости, не ищи ни денег, ни телесного здоровья, ни славы, ни власти, ни веселья, ни роскошных трапез, ни шелковых одежд, ни дорогих полей, ни блистательных и пышных домов и ничего другого тому подобного, но устремись к любомудрию по Боге и придержись добродетели». И «так как в естестве человеческом удовольствие двояко, одно производится в душе бесстрастием, а другое в теле страстию; которое из двух избрано будет произволением, то и возобладает над другим. Например, если кто обращает внимание на чувство, привлекаемый удовольствием, какое чувством производится в теле, то проведет он жизнь, не вкусив Божественного веселия, по привычке лучшее как бы помрачать хуждшим. А у кого вожделение устремлено к Божественному, для тех благо пребывает неомраченным, и все, обворожающее чувство почитается достойным того, чтобы избегать сего».

ж) «Если хотим... радоваться, много имеем к тому случаев. Ибо если утвердимся в добродетели, то ничто уже нас не будет печалить; ибо добрые надежды внушает она тем, кои приобрели ее,... и неизреченное производит в них удовольствие. Ибо хотя многого труда стоит утвердиться в добродетели, но зато она много радует совесть и столько производит внутреннего удовольствия, что никаким словом выразить нельзя. Ибо что тебе кажется приятным в настоящей жизни? Стол ли роскошный, здравие ли телесное, слава ли и богатство? – Но все сии удовольствия покажутся весьма горькими, если сравнить с удовольствием внутренним. Ибо ничего нет приятнее неукоризненной совести и доброй надежды. И если хочешь узнать сие, испытаем человека близкого к смерти или престарелого и, припомнив ему о роскошных столах, коими он услаждался, о славе и чести, равно и о добрых делах, какие он когда-либо производил и совершал, – спросим его, что больше его радует? И увидим, что, вспоминая первые, он стыдится и закрывает лицо, а вспоминая последние, восхищается и торжествует. Так Езекия, когда изнемог, вспомнил не о славе, не о царстве, не о столах роскошных, но о правде; ибо сказал: помяни, Господи, како со истиною ходих (4Цар. 20:3). Посмотрим, как и Павел восхищается добрыми делами и говорит: «Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох» (2Тим. 4:7). Скажешь, о чем ему было и говорить? – О многом и большем сего: о почестях, ему возданных, о сопровождениях, коими он почтен бывал, и о многократных услугах. Не слышишь ли, что он говорит: «...яко же Ангела Божия приясте мя, якоже Христа Иисуса» (Гал. 4:14)».

«Радуйтеся о Господе (Фил.4:4). Это самая высокая радость... Такой радости желаю и я; она берет свое начало не от чего-нибудь чувственного, но от предметов духовных. Невозможно, чтобы радующийся по-мирскому радовался вместе и о Боге; ибо всякий, радующийся по-мирскому, радуется богатству, роскоши, славе, могуществу, почестям; а радующийся о Боге радуется бесчестию ради Его, бедности, нестяжательности, пощению, смиренномудрию. Видишь ли, как противоположны их предметы? Сколько скорбей имеет человек высокомерный!.. Напротив, человек смиренный наслаждается великим удовольствием, не ожидая почестей ни от кого; если ему оказывают честь, он радуется; если не оказывают, он не скорбит, но даже любит, чтобы ему не воздавали почестей... Таким образом, не искать почестей и получать их – это великое удовольствие».

«Блажени вси боящийся Господа» (Пс. 127:1)... Хорошо сказал: вси. Будет ли кто рабом, или господином, или бедным, или увечным; и кто бы то ни был, ничто не препятствует ему иметь это блаженство, о котором он говорит. Другого блаженства, ложного и мнимого, которого домогаются многие, едва ли может составить множество благ, соединившихся вместе; то никто из людей не может быть счастливым. Например: кто богат, тому этого недостаточно для счастья, а нужно присовокупить к тому и здоровье; ибо кто богат, но увечен, тот далек от счастья, и даже несчастнее бедных. Многие люди богатые, но страждующие от болезни, ублажают бедных, собирающих милостыню по переулкам, а себя считают несчастными, несмотря на тысячи талантов. Если же кто иной и здоров, и богат, но недостает ему славы, то опять новое препятствие счастью. Есть люди, которые, имея много богатства и здоровое тело, невыносимо страждут при виде военачальников или облеченных другою властию. Не имея никаких почестей, они считают себя несчастнее всех, будучи обязаны подчиняться тем, в сравнении с которыми часто их слуги гораздо богатее. Далее, пусть будет и слава, и богатство, и телесное здоровье; но если не будет безопасности от козней бесчисленных врагов, завидующих, злоумышляющих, ненавидящих, осуждающих, клевещущих, то человек будет опять несчастнее всех, будет провождать жизнь зайца, боясь теней, трепеща и страшась всех. Если же он будет свободен и от этого, будет любим всеми, все благополучно соединится у него: и слава, и богатство, и безопасность, и почести (чему соединиться невозможно, но допустим это), – если все это стечется к нему и ни в чем не будет недостатка, если и любовь народа, и величие славы, и обилие богатства, и телесное здоровье, и всевозможная безопасность, и непобедимость соединятся у него, то такой человек, вступивши в брак с злонравною и развратною женою, часто бывает несчастнее всех, не имеющих ни одного из тех благ. Пусть у него и жена будет добрая и согласная с его мыслями и желаниями; но он имеет худых детей, и по необходимости бывает несчастнее всех, или вообще не имеет их, и потому скорбит и плачет. Вообще, на что ни посмотришь человеческое, увидишь много недостатков. Для чего говорить о чем-нибудь другом? Часто худой слуга все расстраивает и приводит в беспорядок; и нет ничего столь непрочного, как гордость человеческая. Но не таков боящийся Бога; он свободен от всех этих волн, пребывает в тихой пристани и вкушает истинное блаженство. Посему пророк, оставляя все прочее, ублажает только его. Счастье человеческое невозможно, если не стекутся все блага, или, лучше сказать, когда и стекутся, то оно колеблется от того самого, что составляет его. Часто богатство погибает, красивая жена умирает, прислуга изменяет, дети делаются отцеубийцами и вообще, как я сказал, во многих отношениях все это непрочно. А здесь, хотя бы стеклись все бедствия, ничто не только не вредит блаженству, но делает его более крепким и более прочным. Ни бедность, ни бесчестие, ни телесная болезнь, ни злоба жены, ни злонравие детей и ничто другое не подрывает и не колеблет этого блаженства. Оно не от них имеет свое начало, чтобы колебаться от их колебания, но имеет корень свыше и потому остается несокрушимым».

«Если душа радуется, то розы рассыпает по ланитам». Однако же «представим, что кто-нибудь чрезмерно радуется, веселится и заливается смехом: что безобразнее, что безумнее этого?... Неуместный смех, безотчетная веселость, излишний поток речей и великое пустословие».

«Способность смеха дана нам для того, чтобы мы употребляли ее, когда увидим друзей после долгой разлуки; чтобы, когда увидим какого-нибудь изнуренного и павшего духом, ободрить его улыбкою, а не для того, чтобы хохотать и постоянно смеяться; способность смеха внедрена в нашу душу для того, чтобы душа иногда получала облегчение, а не для того, чтобы она расслаблялась».

«Многие плачут и навзрыд – от радости; следовательно, слезы бывают, между прочим, и следствием радости, и притом самой сильной радости. После этого, конечно, не бывают тяжелы и слезы, если они происходят от такой радости».

«Иаков, узнав обо всем случившимся с Иосифом, снова процвел и сделался, так сказать, юношею из старца. Кто может выразить на словах ту радость, в какой был Иаков, узнав, что Иосиф еще жив и достиг такой великой знатности? Ибо известно, что неожиданное счастье производит тем большую радость. Узнав, что тот, кого он уже столько лет считал добычею зверей, теперь начальствует над всем Египтом, как он от столь великой радости не лишился ума? Ибо необычайная радость часто сопровождается такими же последствиями, какими и скорбь чрезмерная. Можно видеть, как многие и слезы проливают от излишней радости, а другие нередко приходят в беспамятство, когда видят то, чего и не ожидали, и когда нечаянно встречают живыми тех, кого считали умершими... Дети,... видя смущение отца и желая уверить его в справедливости своих речей, представили колесницы и дары, присланные от Иосифа, и едва наконец могли убедить отца, что рассказы их не ложь. Узрев же колесницы, яже посла Иосиф, еже взяти его, оживе дух Иакова, отца их (Быт.45:27). Старый, преклонный летами, согбенный, Иаков вдруг помолодел духом; оживе, сказано, дух Иакова. Что значит: оживе дух? Как огонь в лампаде, когда оскудевает елей, начинает угасать; но лишь только прибавит кто-нибудь хотя немного елея в лампаду, огонь, уже готовый погаснуть, тотчас издает яснейший свет: так и этот старец, уже готовый угаснуть от скорби,... теперь, узнав, что Иосиф жив и начальствует над Египтом, увидев и колесницы, ожил духом, из старца стал юношею».

Впрочем, большею частию радость, особенно чувственная, «не менее пагубна, как и печаль: это очевидно из ее действия на душу. Радость делает душу легкомысленною, надменною и непостоянною. Это можно видеть на древних мужах. Когда, например, Давид был добр – тогда ли, когда радовался, или когда был в тесных обстоятельтвах? Иудейский народ когда был добродетелен – тогда ли, когда стенал и призывал Бога, или когда в пустыне радовался и поклонялся тельцу?.. Душа во время забав бывает слабее и изнеженнее». «Забавами поджигаются внутри нас страсти и раздувается пламень порочных вожделении».

«Чрезмерная радость иногда вредит душе более, нежели печаль. Первая надмевает ее, делает безрассудною и заставляет забывать о немощи нашей природы... Надобно быть выше радости и печали и с благоразумием и твердостью выдерживать приливы той и другой». «Душа веселящегося не остается на своем месте, но как бы каким ветром увлекается удовольствием, становится легкомысленною и не имеет ничего твердого. Она бывает легка на вымыслы, скора на обещания, и великая в ней буря помыслов... Посмотрим, если хотите, на Давида. Когда он жил в удовольствии и радости по причине множества трофеев, побед, венцов, роскоши и самоуверенности, тогда, посмотри, что он говорил и делал? Аз же рекл во изобилии моем: не подвижуся во век (Пс.29:7)... Когда был в скорби, тогда щадил даже врагов, а после того не щадил ни друзей, ни тех, которые ничем не оскорбили его... И Езекия,... когда стал жить в удовольствиях, тогда пал с высоты сердца своего. Посему и Моисей увещевает: ядый, насытився, да не забудеши Господа Бога твоего (Втор. 6:11,12); ибо путь удовольствий скользок и ведет к забвению Бога... Но для чего я привожу примеры древних? Обратимся, если угодно, к самим себе. Из нас многие, когда благоденствуют, бывают надменными, врагами для всех и гневливыми, когда имеют власть... Это я говорю для того, чтобы мы не домогались удовольствий всеми средствами».

О шутливости, или лучше шутовстве, свв. Василий Великий и Иоанн Златоуст делают следующие замечания: «Шутливость делает душу слабою, ленивою, вялою; она возбуждает часто ссоры и пораждает войны... Шутником называется человек непостоянный, на все готовый, нетвердый, изменчивый, делающийся всем... Охотнику до шуток необходимо терпеть сильную вражду со стороны осмеиваемых им, присутствуют ли они при этом, или услышат в отсутствии». «Человек шутливый скоро делается злоречивым; а злоречивый способен к бесчисленному множеству и других пороков». «Много зол гнездится в пристрастной до шуток душе, большая рассеянность и пустота: расстраивается порядок, ослабляется благоустройство, исчезает страх, отсутствует благочестие».

«Надобно воздерживаться от всякой шутливости, – замечает св. Василий Великий в своих подвижнических уставах, – потому что с занимающимися чем-либо подобным часто случается, что погрешают они против здравого разума, когда душа разливается смехом и теряет глубокомыслие и собранность ума. А нередко зло сие, возрастая постепенно, оканчивалось сквернословием и крайним бесчинием: столько-то несовместимы между собою трезвенность души и излияние шутливости! Если же когда, чтобы дать себе некоторую ослабу, нужно разогнать угрюмость беседою, то да будет слово ваше исполнено духовной благодати и приправлено евангельскою солью. Чтобы оно изливало из себя благоухание внутренно мудрого домостроительства и вдвойне увеселяло слушателя, доставляя ему отдохновение и привлекая к себе благоразумием».

«Люба есть душа, – говорит св. Димитрий Ростовский, – та бо, вся чувства наши оживотворяя, подавает им силу к наслаждению всяких земных благ; без души бо никое же чувство что действовати могло б, ниже в чесом наслаждатися. Люб есть и мир сей, ибо той чувством нашим к наслаждению вся представляет угодная: видению богатства, и любезная красноличия, слышанию сладкая пения и мусикии, вкушению пиршества, обонянию благовонные ароматы, осязанию сладострастия». Так, «благовонное миро не удерживает благоухания в себе самом, но разливает его далеко и, растворяя им воздух, услаждает чувства окрест стоящих». «Всякий благоуханный аромат доставляет удовольствие чувству обоняния».

Укажем на удовольствия от благороднейших из чувств (см. § 62) – от слуха и зрения.

Действительно, в известном месте, в известное время «дух наш находит сугубое удовольствие, проистекающее от слуха и зрения».

Удовольствие от слуха. «Природа наша, – говорит св. Иоанн Златоуст, – так услаждается песнями и стройными напевами и имеет такую к ним склонность, что и грудные дети, когда плачут и бывают неспокойны, усыпляются ими. Кормилицы, нося их на руках и ходя взад и вперед, напевают им какие-нибудь детские песни и тем погружают в сон глаза их. Часто и путешественники, в жаркий полдень, погоняя подъяремных животных, продолжают путь с пением, и этими песнями облегчают тягость путешествия. И не только путешественники, но и земледельцы, выжимая виноградный сок, собирая или очищая виноград или делая что-нибудь другое, часто также поют. И мореплаватели, работая веслами, делают то же. Даже и женщины, когда прядут и спутавшуюся пряжу расправляют гребнем, иногда каждая порознь, иногда все вместе поют какую-нибудь песню. Все же и женщины, и путешественники, и земледельцы, и мореплаватели делают это для того, чтобы пением облегчить трудность работы, так как душа, при звуках стройной песни, легче может переносить и скуку, и труд. Поэтому, так как душа наша имеет склонность к этому роду наслаждения,... Бог... установил псалмы, от которых бывает и удовольствие, и вместе польза. От мирских песней может произойти вред, погибель и много других зол; ибо все то, что есть в них дурного и безнравственного, проникая в душу, расслабляет ее и развращает. Напротив, духовные песни доставляют великую пользу, великое назидание».

«Как осколок небольшого стекла, в прозрачной своей части, подобно зеркалу, показывает солнечный круг, сколько вмещает малость прозрачной частицы, – так и в малом мире, разумею человеческое естество, видна вся мусикия, усматриваемая во вселенной, частию соответствующая целому, сколько вмещается целое в части. Показывает же это и устройство орудий нашего тела, искусно приспособленное природою к упражнению в музыке. Видишь ли эту свирель – дыхательное горло, эту подпорку у струн – небо, эту, как бы на струнах и смычком, игру языка, щек и рта?». А можно сказать, что орудие сие (т.е. уста) «подобно органу, который составлен из медных труб, надувается мехами, приводится в движение перстами художника и издает стройные звуки. Впрочем, не природа у искусства, а искусство у природы научилось, как производить сии приятные звуки; потому что образец для искусства – природа, а искусство – снимок с природы».

«Итак, поскольку все, что согласно с естеством, любезно естеству, а музыка, как показано, согласна с нашим естеством, – то посему великий Давид к любомудрому учению о добродетелях присоединил и сладкопение... Но не надлежит оставлять без внимания и того, – говорит св. Григорий Нисский, – что не по правилам песнописцев, чуждых нашей мудрости, составлены сии песнопения, потому что не в тоне речений заключается сладкогласие, как можно сие видеть у тех, у кого лад порождается от известного сочетания словоударений, – когда тон звуков понижается и возвышается, сокращается и удлиняется. Напротив того, Давид, придавая Божественным словам неподготовленное и безыскуственное сладкогласие, хочет сладкопением, при известном течении речи, истолковать смысл сказуемого, когда самый тон голоса открывает, сколько возможно, мысль, заключающуюся в речениях».

Удовольствия от зрения. «Каким светом и ясностию наслаждаются... имеющие понятие о зрелищах под открытым небом, о красоте эфирной, о возвышенности неба, о блеске светил, о веселом хоре звезд, о лепоте солнца, о беге луны, о разновидном убранстве земли свежими растениями, о восхитительном виде моря, приятно колеблемом тихими ветерками, увивающими оное струями света, как нежными кудрями, – об изяществе частных и общественных зданий, коими красуются блистательные и великолепные города!».

«Подумай, возлюбленный, – говорит св. Иоанн Златоуст, – не приятнее ли всяких лугов и садов смотреть ночью на звездное небо – как оно испещрено разнообразными звездами, будто какими цветами, и эти звезды льют на землю множество света?». «Когда смотрим на звезды,... по причине красоты их, наслаждением служит для нас пребывать в удивлении видимому». «Хочешь ли, – спрашивает св. Иоанн Златоуст, – я покажу тебе твое богатство, чтобы ты перестал почитать блаженными имеющих великие богатства? Видишь ли сие небо? Как оно прекрасно, как величественно!.. Красотою его и он (богатый) наслаждается не более твоего, и не может тебя лишить его... А что сказать о солнце? И сие блестящее и светозарное светило, увеселяющее взор наш, не для всех ли смертных открыто, и не все ли наслаждаются им?.. И свод звездный, и круг луны – не всем ли равно принадлежат?». «Видишь ли небо? Как оно прекрасно, как величественно, каким разнообразным увенчано хором звезд, какая продолжительность его существования! Пять тысяч лет, или и более, стоит оно, – говорил св. Иоанн Златоуст, – но такое долгое время еще не принесло ему старости. Как тело юное и молодеющее сохраняет цвет и силу, свойственные его возрасту, так и небо сохранило ту красоту, которую получило сначала, это небо, столь прекрасное, величественное, радостное». «Солнце» в этом небе «так прекрасно: по красоте своего естества составляет как бы светлое око, украшающее собою тварь, и им не насыщается зрение».

На земле, «что касается до растений и трав, то ... благовонные и украшенные цветами, даны нам для удовольствия, такова роза». Таким образом, увеселяют нас «луга, представляя зрителям розы и фиалки». «На лугу цветы, хотя различны, но все прекрасны и все привлекают на себя глаза зрителя»«Улыбающийся вид садов весьма сходствует с сладостным упоением чувств, при веянии тихих ветерков. Вон на том пригорке игривые ветви плодоносного виноградника дружно сплелись между собою и образуют виноградную галерею с кудрявым сводом и, свесившись с обремененного ими стебля, роскошно увиваются по земле». Так писал св. Киприан Карфагенский Донату.

«Не одна зелень приятна для очей, – замечает св. Ефрем Сирин, – веселят зрение и поля пожелтевшие, готовые к жатве, на которых зрелые класы склоняются к земле».

«Рассмотри разнообразную наружность (земли), – пишет блж. Феодорит Кирский. – Не везде на ней пологость и крутизна, но делится она на горы, холмы и долины. Иный видит среди великих долин сгроможденные в высоту холмы и между горами места наклонные и ровные, подобные каким-то морским заливам». Такое «разнообразие положения... услаждает взоры людей. Ибо однообразное обыкновенно скоро приводит в пресыщение». Златоуст замечает, что мы «имеем возможность питать взоры зрелищем неба или разнообразием цветов, украшающих землю».

«Усладительное зрелище – море белеющееся, когда царствует на нем постоянная тишина; усладительно также, когда хребет его, зыблемый тихими ветрами, представляется зрителям в пурпуровом или лазурном цвете, когда оно не ударяет сильно в смежную сушу, но как бы лобзает ее в мирных объятиях».

«И в нашем теле многое очевидно существует не только для пользы, но и для красоты. Так, цвета и краски существуют для этого, а не для одной пользы, ибо можно быть и черным, и нисколько не терять в отношении к пользе. И волосы у нас для этого же; и шея прямая и имеющая соразмерную величину, и все прочее дано нам для благообразия, так что, если отнимешь что-нибудь малое от целого, испортишь красоту, а польза останется.

Посему и для красоты особенно Создатель устроил у нас это тело... Впрочем, одним Он дал красоты больше, другим меньше; а многим уже после рождения сообщает приятность, которой они прежде не имели... И в самом положении членов ты можешь усматривать красоту; например в том, что глаза находятся наверху, подобно радуге, и имеют гладкую круглоту, разнообразие, правильность, чистоту, белизну. Но, скажешь, красота бывала соблазном? Не по собственной своей природе, а по нерадению соблазняющихся. «Не назирай, – говорит премудрый, – чуждыя доброты» (Сир.9:8). Не сказал просто: не назирай доброты, но прибавил: чуждыя; следовательно, он одобряет наслаждение собственною красотою... И красота служит союзом брака; потому что люди весьма склонны к красивым телам. Так как жизнь наша трудна и тяжела, то Бог дал нам некоторое утешение» .

«В теле наиболее покоряющая себе часть благообразия есть красота глаз». «Красота глаз занимает первое место в благообразии лица».

«Телесная красота посреди ужасов не изменяется, но сохраняет себя, хотя будет и в слезах».

Вообще «от природы в нас есть вожделение прекрасного, хотя по большей части одному то, а другому другое кажется прекрасным». «Красота» же «есть соразмерность во всем». «Красота тела состоит во взаимной соразмерности частей и в наружной доброцветности», красота состоит и в «соразмерности не в отношении к... частям, но в отношении к не болезненному и приятному действию на зрение. Так и золото прекрасно, хотя имеет привлекательность для взора и приятность не по соразмерности частей, но по одной доброцветности. И вечерняя звезда прекраснее всех звезд не потому, что соразмерны части, из которых она состоит, но потому, что лучи ее падают на глаза, не производя никакого болезненного ощущения и с приятностью».

«Врожденное человеку достоинство красоты показывает, что безобразие не есть его собственность, а нечто пришлое». Таким образом, «люди по природе вожделевают прекрасного».

«Рассматривание свойств существ... в существах красивых, дивных и великих, как в зеркале, дает видеть прекрасное, предивное и превеликое, или иначе то, что выше и красоты, и удивления, и величия... Хотя ум и неясно созерцает в вещественности духовою красоту, но духовные блага так привлекательны и сильны, что и малое некое излияние, и темное представление преизобилующей оной красоты может побудить ум воспарить выше всего».

Таким образом, «небеса поведают славу Божию (Пс. 18:2), располагая зрителя красотою своего блеска удивляться Создателю... Посему и Скифы, и Фракияне, и Мавры, и Индийцы,... поражаясь красотою, блеском, величием и всем прочим, что есть на небе,... возносят славу Создателю».

Оттого, «не в стройности членов и не в благообразной доброцветности, чрез что-либо приятное для телесного чувства, но единою мыслию, до преизбытка очищенною, и только в Божием естестве познается собственно-прекрасное, согласно с псалмом, в котором сказано: красотою Твоею и добротою Твоею (Пс. 44:5)» .

«Бог, создавший красоту и давший нам украшение души, да украсит нас и облечет Своею славою, дабы все мы сияли добрыми делами». «Да со страхом приемлем и дары естества телесные, воеже бы нам не употребляти тех на прогневание Творца своего. Красота лица не на прелесть, но на славу Божию буди». «Бог как мудрый Художник и из ничтожного вещества создал превосходную красоту,... чтобы показать тебе Свою премудрость. Посему не оскорбляй Художника и дело премудрости Его не обращай в предмет распутства. Удивляйся красоте, но столько, чтобы прославлять Художника... Прекрасно создание; поэтому тебе должно поклоняться Создателю, а не оскорблять Его». И в других случаях, «какое было бы безумие, увлекаясь красотою тварей, останавливаться на них и не поднимать взора умственного к Творцу».

«Между печалию и радостию среднее – надежда», – замечает блаженный епископ Фотики Диадох.

Св. Григорий Богослов пишет: «Надежда есть общение с отсутствующим предметом; а прекращение такого общения называю отчаянием».

«Что есть надежда? Твердая уверенность в будущем».

Что в душе нашей производит надежда?

а) Она воодушевляет нас к трудам. В самом деле, «нам необходима надежда на будущее, без которой не может стоять настоящее временное. Уничтожьте надежду – и все человеческое оцепенеет в человечестве. Уничтожьте надежду – и все искусства и добродетели упразднятся. Уничтожьте надежду – и все погибнет. Станет ли дитя учиться, если не будет питать себя надеждою на плоды учения? Что заставит мореплавателя вверить судно морю, если не будет манить его выгода и надежная пристань? Станет ли воин пренебрегать непогодами зимними и летними, станет ли он не дорожить собою, если не будет одушевляться надеждою получить за это славу? Что побудит земледельца сеять семена, если отнять у него надежду на жатву как награду за труды?». О том же читаем и у св. Иоанна Златоустого: «Надежда будущих благ всегда облегчает перенесение настоящих скорбей. Это всякий может видеть на купцах, которые переплывают обширные моря, переносят кораблекрушения и нападения морских разбойников и часто, после многих таких бедствий, обманываются в своих надеждах, и однако не смотря на это, не отстают, но снова принимаются за то же. Это можно сказать и о земледельцах: и они после того как прорежут глубокие борозды, употребят на обработку земли много трудов и посеют в нее множество семян, часто обманываются в надежде, вследствие засухи, безведрия или изгары в хлебе при самом конце жатвы; несмотря однако же на это, они не отстают, но опять, когда придет время, берутся за земледелие. Это можно примечать и во всяком, чем бы кто ни занимался». «Опять и воин, вооружаясь в доспехи свои и готовясь идти на войну, не думает только о ранах, поражениях, нападениях врагов и о других бедствиях войны, но воображает себе победу и трофеи, и таким образом облекается во все оружия; хотя исход войны и неизвестен, однако же он, отринув всякую мысль об этом и живописуя себе приятные надежды, отлагает всякую робость и, взяв оружие, устремляется против неприятельского ополчения». И в другом месте св. Иоанн Златоуст говорит: «Труды, производящие утомление, делаются легкими и удобными, когда земледелец в надеждах представляет цветущую жатву, изощренный серп, гумно, наполненное снопами, и зрелые плоды, привозимые домой с великою радостию. Так и кормчий смело вступает в свирепые волны, часто презирает и непогоду, и ярящееся море, и непостоянные ветры, решается переносить и морские бури, и длинные переходы, когда представляет груды товара и пристани плавания... Так и воин переносит раны, принимает облака стрел, терпит и голод, и холод, и продолжительные путешествия и опасности в сражении, представляя приобретаемые таким образом трофеи, победы и венцы... Каждый из упомянутых трудное считает легким, в надежде на будущее».

Уподобляя себя земледельцу, св. Златоуст говорит: «Земледелец, когда найдет тучную и плодоносную ниву, прилагает об ней все свое старание: проводит борозды, пашет сохою, вырывает терние, а после этого щедро бросает семена и, питаясь уже добрыми надеждами, всякий день ожидает, как возрастет посеянное; следя за производительностию земли, он готовится пожать гораздо более, чем сколько посеял. Подобным образом и мы, видя, как наше усердие с каждым днем умножается, желание возрастает, ревность усиливается, питаем и о вас добрые надежды, и сами с большим усердием и ревностию стараемся делать все, что только можем, к созиданию вашей любви, во славу Божию, в похвалу святой Церкви».

«Всякое видимое в мире дело, – говорит прп. Макарий Великий – делается в надежде получить пользу от трудов... И земледелец сеет в надежде собрать плоды и, в чаянии их, переносит труды; сказано: о надежде должен есть оряй орати (1Кор.9:10). И кто берет жену, берет в надежде иметь наследников. И купец ради прибыли пускается в море, отдает себя на готовую смерть. Так и в Царстве Небесном человек, в надежде, что просветятся сердечные очи, отдает сам себя,... проводит время в молитвах и прошениях, ожидая Господа, когда... очистит его от живущего в нем греха». «Ничто столько не питает души, как добрая надежда и чаяние благ».

Или: «насаждающий у себя виноградник, прежде нежели приступить к труду, имеет в себе радость и надежду, и когда вина еще нет, живо представляет в уме точило, вычисляет доходы, и в таких мыслях принимается за труд; надежда и ожидание заставляют его трудиться усердно, и не жалеет он пока о больших издержках в доме. А подобным образом домостроитель и земледелец сперва расточает много своей собственности, в надежде на будущую прибыль. Так,... если не будет у человека пред очами радости и надежды, что примет избавление и жизнь, то не возможет стерпеть скорбей и принять на себя бремя и шествие тесным путем. А сопровождающие его надежда и радость делают, что он трудится, терпит скорби, и принимает на себя бремя, и идет тесным путем».

б) Надежда заставляет иметь в виду невидимое. «И в мирских делах, какое бы из них ни предпринимал кто, обыкновенно имеет в виду не видимое прежде, нежели зрит видимое. Так, например, купец подвергается многим бурям, волнениям морским, кораблекрушениям и многим другим бедам; а наслаждается богатством уже по претерпении бурь, когда совершит торговую операцию и продаст свои товары;... выходя из пристани, купец видит только море и волны, а торговых выгод глазами не видит: они существуют только в надежде. И однако же, если бы он не устремлял взора своего прежде к тому, чего еще не видит, чего еще нет, что не в руках у него, а только в надежде, то не принялся бы и за то, что видит и что представляется ему с самого начала. Равным образом земледелец... подвергается... многим неприятностям и, уже совершив труды, ожидает, как зазеленеют поля его или наполнится гумно. При всем этом и земледелец, если бы прежде не устремлял взора к той награде, которая сокрыта, не известна, не видна для глаз телесных, то он... никогда не вышел бы для работы из своего дома».

То же изъясняет и св. Кирилл Александрийский: «Деятельный и трудолюбивый земледелец, – говорит он, – когда наступит время пахать землю и сеять семена, хотя предстоят ему тогда весьма многие и продолжительные труды, ни во что однако же ставит их, но тщится об удобрении поля... Ибо, хотя он только еще запрягает вола, но уже видит ниву, тучнейшую класами; хотя только еще ввергает в землю зерно, но уже веселится, помышляя о жнецах, и очами надежды с удивлением взирает на падающую под серпом жатву, созерцает гумно, наполненное снопами. А занимающийся мореплаванием и торговлею, лишь только увидит, что море тихо волнуется весенними ветрами, тот час оставляет покой и смело пускается в море; хотя он и знает, что там подвергается волнению и свирепому напору ветров, однако же нисколько не боится сего, имея в виду прибыль и обогащение».

Таким образом, «никто не отвергает благ из страха лишения. В таком случае не состоялось бы ни одно человеческое дело, если бы при каждом занятии стали мы рассчитывать неудачи. С земледелием идет рядом бесплодие земли, с торговлею – кораблекрушение, с супружеством – вдовство, с воспитанием детей – потеря их. Однако же мы беремся за дела, опираясь на лучшие надежды и исполнение чаемого возлагая на устрояющего дела наши – Бога». Надежда особенно и бывает тогда, когда видимые обстоятельства повергают в отчаяние, а она внушает бодрость в отношении к будущему».

К способности раздражительной относятся и скорби (см. § 49).

«Скорбь, замечает св. Григорий Богослов, – ...есть грызение сердца и смущение; а забота – это кружение; высшая же степень – беспокойство». «Уныние есть изнеможение души, а душа в изнеможении... не выдерживает мужественно искушений».

"Ныне два есть рода скорбей, которыми окружен всякий человек под солнцем: скорбь по Богу и скорбь мирская; и невозможно перейти настоящую жизнь без которой-нибудь из них – или без скорби по Богу, или без скорби мирской».

«Что такое в человеческой жизни плач, и отчего иногда бывает он?» – спрашивает св. Григорий Нисский. «Всякому ясно, что плач есть унылое расположение души, появляющееся при лишении чего-либо любимого. Если благоденствия... коснется какая-либо превратность и, по дурному какому-то стечению обстоятельств, произведет или разрыв с наиболее любимыми, или утрату в имуществе, или какие-либо телесные повреждения, тогда лишением увеселяющего производится... то расположение, которое называем плачем. Посему истинно данное о нем понятие, что плач есть скорбное некое ощущение утраты того, что увеселяет».

«Знаете, – говорил прп. Нил, – какова разлука для тех, которые единожды навсегда по закону соединены союзом брака, по таинственному смотрению Сочетавшего соделались единым телом? Какую боль причиняет меч, рассекающий тело, такую же причиняет и разлука для ставших единою плотию». «Велию соделывает печаль и смущение и сокрушение сердца разлучение между любящими. Яко тяжко есть разлучатися душе с телом, тако любимому от любящего».

«Малые дети, беззащитные, подвергшиеся преждевременному сиротству, имеют величайшую скорбь о своих родителях не по самому естеству только, но и по одиночеству».

«Как в природе бывает то ночь – то день, то лето – то зима; так и в нас: то печаль – то радость, то болезнь – то здоровье. Не дивись, когда ты болен, иначе должен будешь дивиться, когда ты и здоров; не беспокойся, когда ты печален, иначе должен будешь беспокоиться, когда и весел. Ибо все бывает по естественному порядку».

«И что дивишься, ежели с тобою это случилось; ибо кто не знает, что то же случилось и со святыми? А дабы тебе понять сие, изобразим ту жизнь, о которой ты думаешь, что она вся исполнена удовольствиями и свободна от забот. Хочешь ли, рассмотрим жизнь Авраама с самого ее начала? Что же он прежде всего услышал? – Изыди от земли твоея, и от рода твоего (Быт.12:1). Видишь ли, что требование очень неприятно? Но смотри, сколько следует за тем радостного! – И иди в землю, юже ти покажу, и сотворю тя в язык велий (Быт. 12:1,2). А что, когда пришел в землю, достиг пристани, кончились ли скорби? – Никак, но следуют опять другие скорби, тягостнейшие прежних, – голод, странствование, похищение жены; за сим же ожидали его другие радости, – поражение Фараона, отпуск с честью, со многими дарами, и возвращение в дом. И остальная вся жизнь составляет такую же цепь радостей и печалей. То же самое случилось и с Апостолами. Посему Павел и говорит: утешаяй нас о всякой скорби нашей, яко возмощи нам утешити сущие во всякой скорби (2Кор.1:4). Но ты скажешь, как это идет ко мне, который всегда нахожусь в скорбях? Не будь нечувствителен и неблагодарен; ибо никому невозможно быть всегда в скорбях: этого не перенесет природа человеческая. Но поскольку мы всегда желаем быть в радости, то и думаем, что всегда находимся в печали; сверх того, поскольку радостное и приятное скоро забываем, а печальное всегда помним, то и говорим, что всегда находимся в печалях. Ибо человеку, по природе его, невозможно быть всегда в печали. Ежели угодно, рассмотрим жизнь, провождаемую в неге, забавах и роскоши, и жизнь в нужде, в бедствиях и горестях. Мы покажем вам, что как та имеет свои горести, так и сия имеет свою отраду; но не беспокойтесь. Вообразите себе человека, заключенного в оковы, и еще юного осиротевшего царя, который получил великое богатство; вообразите также работника, который трудится целый день, и человека, живущего всегда в неге. Хочешь ли, мы опишем прежде скуку сего живущего в неге человека? Представь, как должны волноваться его мысли, когда ищет он славы не по силам своим, когда слуги его презирают, когда низшие оскорбляют, когда тысячи его винят и осуждают его расточительность; а того и пересказать нельзя, что еще обыкновенно случается с такими богачами, как-то: вражды, оскорбления, обвинения, убытки, злоумышления завистников, которые, когда не могут себе присвоить его богатства, завлекают молодого человека в разные дела, всячески расстраивают и причиняют ему тысячи беспокойств? Хочешь ли, опишу тебе приятности в жизни работника? Он свободен от всего исчисленного; ежели кто и обидит его, не скорбит, потому что никому себя не предпочитает; потери имения не страшится, в сладость ест, спит беззаботно. Не с таким удовольствием пьет иной и фазское вино, с каким он приходит к источнику, и пьет ключевую воду. Не такова жизнь богатого юноши... Никому, никому нельзя жить без печали, равно как и без всякого удовольствия; ибо сего не вынесла бы наша природа, как я сказал прежде».

Подлинно, «нет человека, который, провождая эту изменчивую жизнь, был бы без горестей; но если не сегодня, то завтра, то после, горести приходят... Живущему в этой жизни невозможно быть без скорбей, хотя бы он был и богатым. По тому самому, что он богат, у него много поводов к неприятностям. Представь даже самого царя; и он зависит от многого, и не все делает по своему желанию, но часто милует против своей воли, и вообще он чаще всех поступает не так, как хочет. Почему? Потому что есть много людей, которые хотят получить что-нибудь из принадлежащего ему. Представь же, сколь великую чувствует он скорбь, когда хочет сделать что-нибудь и не может из опасения, или из подозрения, или по причине врагов, или по поводу друзей. Часто, когда он и решится исполнить какое-нибудь из своих желаний. Все удовольствие от совершения дела теряется от сопротивления многих недовольных им. Не думаешь ли, что люди, провождающие жизнь без трудов, свободны от скорбей? Нет. Как невозможно человеку не испытать смерти, так – и прожить без скорбей. Сколько приходится им терпеть таких неприятностей, которых невозможно выразить словом, но которые могут испытывать только они одни! Как часто просили себе смерти жившие среди богатства и роскоши!».

При известных условиях скорбь чувствуется сильнее.

а) Так, тяжело слышать дурное и от кого бы то ни было, но, когда будет худо говорить кто-нибудь из облагодетельствованных, станет поносить за благодеяния, ему (оказанные), и укорять так: еда убити мя ты хощеши, имже образом убил вчера Египтянина? (Исх.2:14), тогда-то, тогда обида бывает невыносимою и может даже вывесть оскорбляемого из терпения – такое производит она, вместе с печалию, раздражение! У Моисея к этому присоединилось и нечто третие – боязнь царя, которая так овладела душою праведника, что даже изгнала его вовсе из (египетской) земли. Так становится беглецом сын царский!.. Ибо не все равно, тому ли выносить долгое скитальчество и терпеть бедствия на чужбине, кто воспитан в простом доме и испытал много забот... и трудностей, или тому, кто никогда и на краткое время не испытал этих огорчении».

б) Кроме того, «мы обыкновенно страдаем в несчастиях не столько тогда, как нет помогающих, сколько тогда, когда и есть они, но не хотят подать нам руку, – что и случилось с Лазарем Ибо никого не было, кто бы или словом успокоил, или делом утешил его; не было ни друга, ни соседа, ни сродника – никого, кто бы посмотрел: потому что развращен был весь дом богатого».

в) «Сверх сего, скорбь его умножало и то, что он другого видел благоденствующим: не потому чтобы он был завистлив и зол, но потому, что все мы обыкновенно вернее познаем свое несчастие при благоденствии других».

«А в богатом было еще и другое, что гораздо более могло терзать Лазаря. Ибо он сильнее чувствовал свое несчастие не только от сравнения собственного злополучия с благоденствием богатого, но и от размышления о том, что этот жестокий и бесчеловечный во всем счастлив, а он, при своей добродетели и кротости, терпит крайние бедствия. От сего-то терпел он безутешную скорбь. Если бы богач был человек праведный, кроткий, дивный и всякою украшенный добродетелию, то не опечалил бы Лазаря: а то теперь, когда он и нечестиво живет, и дошел до крайней степени злобы, и такое показывает бесчеловечие, и питает самое вражеское расположение, и проходит мимо его, как мимо камня, с бесстыдством и без сожаления, и после всего этого наслаждается таким благополучием, – подумай, как он должен был заливать душу бедного как бы непрерывными волнами; подумай, каково было Лазарю видеть, как тунеядцы, льстецы, слуги поднимались вверх, сходили вниз, выходили, входили, бегали с места на место, шумели, упивались, скакали и делали всякие бесчинства. Ибо, как будто бы пришедши для этою именно, чтоб быть свидетелем чужого счастия, Лазарь так лежал в воротах, имея для себя столько жизни, чтоб чувствовать только собственное несчастие, терпя кораблекрушение в пристани, вблизи источника мучаясь в душе жесточайшею жаждою».

г) «Сказать ли еще о другом, сверх этого, несчастии? Он не мог посмотреть на другого Лазаря... Ибо скорбящим великое бывает утешение, когда они находят участников в своих бедствиях, на самом ли то деле или в повестях. Но он не мог видеть никого другого, подобно ему пострадавшего; не мог даже и слышать, чтобы кто-либо из его предков потерпел столько же. А это в состоянии помрачить душу».

д) «Можно к этому прибавить еще и то, что он не мог любомудрствовать о воскресении, но думал, что настоящие дела кончаются с настоящею жизнию: ибо он был из числа живших до благодати. Но, если ныне между нами, при таком богопознании, при радостных надеждах воскресения, при ожидающих там грешников наказаниях и уготованных добродетельным благих, некоторые питают столь малодушное и жалкое расположение, что и этими ожиданиями не исправляются, то что было делать ему, у которого отнят был и этот якорь?».

е) В отношении к скорби заметим и то, что «кому надобно терпеть какую-либо неприятность, тому гораздо легче знать ясно, чему он подвергнется и к чему готовиться ему, чем носиться мыслию повсюду и ждать то благоприятного, то противного, и ни в чем этом не иметь уверенности, но равно не доверять ни тому, ни другому... Ведь немало значит в отношении к скорби, напротив, всего более бывает несносно то, когда кто, подумав, что он уже стал свободен и достиг самого конца, и отложив поэтому всякую заботу и попечение, снова найдет другое начало неприятностей. Ибо кто еще ожидает, тот легче может вынести их нападение. Но кто успокоился и отрешил душу свою от забот, тот, если опять случится с ним что-либо подобное прежнему, возмущается и делается удобопобедимым по двум причинам: как по неожиданности приключения, так и потому, что он отложил всякую заботу и перестал готовиться».

Потому «несчастие, которое нет надежды поправить, хоть и причиняет нам сильную печаль, однако же скоро истребляет ее тем самым, что ввергает душу в безнадежность; но когда оно еще висит над ним, тогда не дает душе успокоиться, потому что самою неизвестностию будущего постоянно усиливает и обновляет в нас томление. И это всякий может хорошо узнать от блаженного Давида, который плакал о сыне, пока этот был еще жив, а как умер, то перестал скорбеть».

При потере любимых, «кого не вдруг поражает бедствие, те и в самом несчастии находят много утешения, и подлинно вкушают последнюю отраду, когда долго ходят за больными родственниками, много времени насыщаются их лицезрением, сидят при них, когда борются они со смертию, слышат последние слова умирающих, провожают, когда выносят умерших, и смотрят, как кладут последнюю печать на могиле. Все это много немалого утешения доставляет плачущему; проводы, погребение, сострадательность друзей облегчают печаль».

ж) Заметим сверх того, что «как облако перестает быть темным, источив из себя дождевые капли, и постоянно теряет свою мрачность, очищаясь от водяного тумана, – так и душа облегчает свою горесть, описывая свои бедствия и рассказом о причинах печали истощая в себе неприятное ощущение. Горесть, пока о ней молчишь, обыкновенно мучит, как и мокрота в воспаленной ране, в которой гной непрестанно требует себе выхода и не имеет пути, чтобы выйти вон и очистить нарыв».

«Мера печали определяется не только случаем, который ее рождает, но и словами, и делами. Ведь многие, потеряв только деньги, сетовали... так, что иные бросались в море, другие повесились, не вынесши этой потери; а некоторые от чрезмерной печали потеряли даже глаза... Конечно, благородной души никакая подобная потеря не может сокрушить, но душа слабая терзается тем бедствием», потому что «не столько от свойства вещей, сколько от расположения страждущих зависит то, что постигающие нас бедствия представляются и великими и малыми».

«Если бы самые обстоятельства были причиною наших слез, то не должно бы равномерно оплакивать то, что противно между собою. Но если бедность – несчастие и несносное, то никогда бы не должен крушиться богатый. И если бездетство – несчастие, то многочадный должен бы радоваться. Опять, если управление общественными делами, и получение почестей, и начальство над многими людьми – если такое состояние есть состояние завидное, то беспечная и спокойная жизнь должна быть убегаема и презираема всеми людьми. Но теперь, когда видим, что богатые и бедные равно плачут, а часто богатый более бедняка проливает слез, когда плачет и начальник, и подчиненный, и отец многих детей, и не имевший никогда ни одного детища, то не будем винить в беспорядке самые вещи, но тех, которые не умеют пользоваться ими, как должно, и тем освобождать себя от всякой печали. Причиною беспорядка и смятения не сии обстоятельства, но мы сами и мысли наши. Посему если мысли наши хорошо будут устроены, то хотя бы бесчисленные отвсюду воздвигались бури, мы всегда будем стоять в тишине и пристани; так как, напротив, если в душе нашей нет спокойствия, то хотя бы отвсюду сопутствовал нам благоприятный ветер, мы нимало не будем счастливее тех, кои сражаются с бурею. Сие можно видеть на теле. Кто имеет крепкое тело, тот, хотя бы тысячу крат боролся с неумеренностью воздуха, не только не потерпит никакого вреда, но самая сия борьба и привычка обращаться на неумеренном воздухе придаст ему новые силы. А кто имеет слабое и дряхлое тело, то и при всей умеренности воздуха нимало не получит от нее пользы по причине слабости, которая препятствует принимать с пользою благотворительный воздух. То же видим и в принятии пищи. Когда желудок у нас крепок и здоров, тогда все, что бы он ни принимал, хотя бы то было грубое и неудобоваримое, обращает в хорошие соки, и сие потому, что естественною крепостью превозмогается твердость пищи. Когда же он расстроен и слаб, то хотя бы ты насытил его вкуснейшими яствами, обратит во вредные соки, и это по причине слабости, которая повреждает вкус их... Истинное смятение и неустройство зависит не от обстоятельств, но от ума, не приведенного в устройство... И что это справедливо, в доказательство представлю тебе многие – и древние, и новые – примеры. Сколько таких, которые легко переносят бедность и не перестают за свою участь благодарить Бога! Сколько таких, которые, не потерпев никакого несчастия, обвиняют всемирный промысел! Сколько и таких, которые, сидя целую жизнь в темнице, в сем бедственном состоянии показывают большее благодушие, нежели живущие на свободе и в безопасности! Видишь, что состояние души и собственный разум причиною той и другой участи, а не самое существо вещей, так что если бы мы приложили попечение о душе нашей, не было бы смятения, не было бы беспорядка, не видели бы никаких зол, хотя бедствия жизни нашей носились бы над нами быстрее волн, бурею гонимых, и то возвышающихся, то ниспадающих».

«Мусорщик скорбит и сетует, что не свободен от своего, по-видимому, тягостного и бесчестного, занятия: но, если освободишь его от этого и доставишь ему достаток в предметах необходимых, он опять станет скорбеть о том, что не имеет более необходимого; если доставишь ему больше, он захочет иметь вдвое и потому будет печалиться не менее прежнего; если дашь ему вдвое или втрое, он опять будет скорбеть, что не имеет гражданского звания: если доставишь ему и это, он будет почитать себя несчастным, что не принадлежит к первым гражданам; получив и это достоинство, будет сетовать о том, что он не начальник; когда сделается начальником – о том, что не над целым народом; когда над целым народом – о том, что не над многими народами; когда над многими народами – о том, что не над всеми; когда сделается главным правителем, станет опять скорбеть, что он не царь; если сделается царем – о том, что он не один; если будет один – о том, что он не царствует также над варварами и над всею вселенною; если бы над всею вселенною – о том, почему и не над другим миром. Таким образом, замыслы его, простираясь в бесконечность, никогда не дозволяют ему быть довольным.

Видишь ли, что сделав даже царем человека низкого и бедного, не избавишь его от скорби, если не исправишь наперед его души, преданной любостяжанию? Теперь изображу тебе противное и покажу, что благоразумный человек, хотя бы ты низверг его с высоты вниз, не предастся скорби и печали. Будем, если угодно, нисходить по той же лестнице. Низведи мысленно правителя с седалища и лиши его этого звания – он нисколько не будет скорбеть, если захочет представлять сказанное мною; потому что будет представлять не то, чего лишился, а то, что еще остается у него, именно честь, свойственную власти; если отнимешь и ее, он будет представлять себе людей частных, никогда не достигавших такой власти, и найдет достаточное утешение в своем богатстве; если лишишь его и этого, он будет смотреть на тех, которые имеют немного; если отнимешь и немногое и оставишь ему только необходимое пропитание, он будет представлять себе тех, которые и того не имеют, но непрестанно терпят голод и живут в темнице; если ввергнешь его и в это жилище, он будет представлять себе одержимых неисцельными болезнями и невыносимыми страданиями и увидит, что он сам гораздо в лучшем состоянии. Как тот, занимающийся очищением мусора, даже сделавшись царем, не найдет спокойствия, – так этот, даже сделавшись узником, никогда не будет испытывать скорби. Следовательно, не от богатства зависит удовольствие, и не от бедности скорбь, а от наших помыслов, от того, что душевные очи наши нечисты и на чем не останавливаются – не успокаиваются, а стремятся в бесконечность».

Потому-то «всякий, чем страдает, то и считает самым мучительным страданием; так и в скорбях душевных, каждый то горе, которое постигло его, называет самым тяжелым, потому что судит о нем по собственному опыту. Например, не имеющий детей думает, что нет ничего хуже бесчадия; а имеющий много детей, при бедности, ни на что так не жалуется, как на многочадие; имеющий одного сына полагает, что нет ничего хуже, как иметь одного; от этого, говорит, он и ленив, и огорчает своего отца, и не принимает никаких внушений, оставаясь, впрочем, постоянно любимым сыном; имеющий красивую жену говорит, что нет ничего хуже, как иметь жену красивую, ибо в этом случае бывает много подозрения и козней; а имеющий некрасивую жену говорит, что нет ничего хуже, как иметь жену некрасивую, ибо это весьма неприятно. Частный человек говорит, что нет ничего негоднее и ниже такой жизни, а военный утверждает, что нет ничего труднее и опаснее военного звания, что лучше питаться одним хлебом и водою, нежели переносить такие тягости; начальствующий говорит, что нет ничего тяжелее, как удовлетворять нуждам других, а подчиненный утверждает, что нет ничего унизительнее, как подчиняться власти других; женившийся говорит, что нет ничего хуже, как иметь жену и соединенные с нею заботы, а не женившийся утверждает, что нет ничего хуже, как быть неженатым: не имеешь ни дома, ни покоя; купец ублажает земледельца за его спокойствие; а земледелец – купца за его богатство. Вообще род человеческий ничем не доволен, всегда жалуется и огорчается... Сколько таких, которые прославляют старость! Сколько таких, которые ублажают юность! Таким образом, много бывает горестей и от возрастов жизни. Когда мы видим, что нас осуждают за молодость, то говорим: зачем мы не старцы? А когда голова покрывается сединою, то говорим: где наша молодость? Вообще, у нас бесчисленное множество поводов к скорбям».

Примечание. «Душа... может грустить и без причины. Врачи говорят, что и от слабости желудка происходят немалые скорби. Не случается ли этого и с нами, когда мы скорбим и не знаем причины грусти?».

«Полости мозга, – пишет св. Василий Великий, – вследствие скорби наполненные испарениями, чрез глазные скважины, как бы чрез какой водопровод, извергают из себя влажное бремя».

а) «От сего-то, при неожиданном прискорбном слухе, происходят – какой-то шум в ушах, головокружение и помрачение в глазах, вследствие потрясения, произведенного в голове испарениями, какие возгоняет сосредоточение теплоты во внутренности».

б) «Потом, как облако в дождливые капли, так, думаю, и густота испарений разрешается в слезы. От этого огорченные находят некоторое удовольствие в пролитии слез; потому что слезами неприметно истощается отягощающее их. Справедливость же сего рассуждения подтверждает действительный опыт; ибо знаем, что многие в безотрадных бедствиях насильно удерживались проливать слезы, а после сего одних постигали неизлечимые болезни, кровотечение или онемение в мозгу, а другие даже и умирали, потому что сила их, как слабая подпора, сокрушалась под тяжестию скорби. Можно видеть на пламени, что он задушается собственным своим дымом, если дым не выходит, не стелется около пламени. То же, говорят, бывает и с жизненною силою; она истаевает и угасает от огорчении, когда нет им выхода наружу».

Св. Иоанн Златоуст повествует, что «многие из жен, потеряв любимейших детей, когда им препятствуют поплакать, порыдать и постенать, надрываются и умирают. Если же сделают все, что свойственно скорбящим, то облегчаются и получают утешение. И удивительно ли, что это бывает с женами, когда можно видеть, что и Пророк испытывает то же? Вот почему он непрестанно говорит: оставите мя, да горце восплачуся, не належите утешати о сокрушении дщери рода моего (Ис. 22:4).

Тот же святитель говорил своим слушателям: «Мы увещеваем, обличаем, плачем, скорбим, если не явно, то в сердце. Те (явные слезы) гораздо легче этих; те приносят сетующим некоторое утешение, а эти, усиливают (скорбь) и стесняют сердце. Так, когда кто-нибудь страдает и не может обнаружить своей скорби, чтобы не показаться тщеславным, то он страдает гораздо больше, нежели когда бы обнаружил ее».

«Хотящи Павел отъити в Иерусалим, созвав во Ефесе собор освященный епископов, иереев и прочих церковного чину и по пространнем душеполезном словеси, рече к ним: ныне се аз вем, яко ктому не узрите лица моего вы вси, в нихже проидох, проповедуя царствие Божие; и по словеси сем, мног бысть плач всем, и нападше на выю Павлову, облобызаху его, скорбяще наипаче о словеси, еже рече, яко ктому не имут лице его узрети (Деян. 20:25, 37, 38). Печальное и слезное разлучение бывает между любящимися, а наипаче в то время, егда сицевое бывает разлучение, яко друг друга ктому видети не возможно. Посла некогда Товия сына своего Товию младшего в град Мидийский Рагес к Гаваилу по сребро взаим данное (Тов. 10); и егда посланный сын, умедлив тамо, не возвратился в день установленный, начат скорбети зело, и Анна жена его с ним, и плакате, глаголет писание Божественное, неутешными слезами, и рече: увы мне, сыне мой! Вскую тебе послахом путьствовати далече? О светлость очию нашею и жезл старости нашея, утешение живота нашего и упование наследия нашего! Вся вкупе в тебе едином имеюще, не имехом бо тебе отпустити от себе. И не хотяши никоим образом утешитися, на всяк день исхождаше окрест зрящи, и обхождаше пути вся, по нихже упова возвратитися ему, да хотя издалеча узрить его грядуща. Сицевую неутешимую печаль принесе матери любящей, аща и не вовсе, но на долгое время, разлучение от сына. Всяко разлучение между любящими печаль соделовает, паче же всех смерть. Не что ино бо смерть есть, токмо разлучение души от тела, и от всех другов, и от всех, с которыми сообщение бывает. О, коль болезненно любящим разлучение сие смертное!»

в) «Егда братия продаша Иосифа во Египет и, помазавше кровию козлею ризу его, послаша ко Иакову отцу его, ложно сказующе, яко от люта зверя снеден есть; Иаков, познав ризу сына своего, и мнящи, яко истинно от зверя похищен есть, растерза ризы своя, и возложи ризы власяные на ся, сетова сына своего дни многи, коликия исполнен скорби и печали! Утешаху его сынове и дщери; но не хотяше утешитися, паче же не можаше, глаголя: яко да сниду к сыну моему, сетуя во ад (Быт. 37:35). Возвещено Давиду, яко Авессалом, сын его, злый и крамольный, убиен есть на брани. юже нечестиво на отца своего воздвиже; и чаял бы всяк, яко возрадуется, что враг его паче, неже сын погибе: но и здесь разлучение смертное плач горький содела. И смятеся царь, глаголет Писание Божественное, и взыде на палату дворскую, и плакася горько по Авессаломе... Сыне мой Авессаломе! Кто ми даст смерть вместо тебе (2Цар.18:33)? Аще и отлучися еси, был кровию от мене, обаче смертного разлучения твоего от мене терпети не могу: уне бы мне было умрети, нежели тебе от мене смертию разлученну быти! Глас в Раме слышан бысть, плач, и рыдание, и вопль мног. О чем сице велие рыдание, мир весь исполняющее, сие есть? О разлучении смертном. Люби Рахиль плачущая чад своих избиенных, и не хотяше утешитися, яко не суть (Мф.2:18). Но что много? Прииде время Спасителю нашему разлучитися от любящих его Апостолов смертию, возвести сие Апостолам, глаголя: еще с вами мало есмь; взыщите мене, и не обращете: яко аможе Аз иду, вы не можете приити (Ин.13:33). И что на сие Апостоли? Неизглаголанныя печали исполнишася, яко ни единого словесе проглаголати возмощи им. Сам Спаситель о том свидетельствует: ныне же иду к пославшему Мя, и никтоже от вас вопрошает Мя, камо идеши? Но, яко сия глаголах вам, скорби исполних сердца ваша (Ин.16:5,6). Воистину убо разлучение любимого от любящего, а наипаче разлучение смертное печаль соделовает в человецех; разлучение другов от друга, братий от братий, чадом от родителей, родителей от чад не бывает без плача и рыдания многого».

г) «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом внегда помянути нам Сиона (Пс. 136:1). Предающиеся скорби обыкновенно уходят в места пустынные и там оплакивают собственные свои бедствия. Посему и Иудеи, сидя на утесистых берегах рек и размышляя о запустении своего столичного города, проливали обильные слезы».

д) «Пораженные самыми великими бедствиями не могут и плакать, будучи объяты чрезмерностию страдания, и всю, сколько имели в себе, влагу истощив пламенеющим в них сильным огнем: почему они безмолвны и унылы; нет от них ни слова, ни слезы; сумрачностию лица показывают состояние души своей. Производит же в них это неожиданность; потому что непредусматриваемое наперед помыслом выводит человека из себя тем, что приключается внезапно».

Преподобный Нил, повествуя о том, как оставался в плену сын его, говорит о себе: «Сердце разрывалось у меня, терзались внутренности, расслабели силы, одним словом, все члены истаявали, когда услышал я весть,.. не дававшую более места... сомнению в догадке о кончине сына... И как оглушенный громом внезапно сразившихся туч, не плакал уже я и не сетовал. Но неуклонно смотрел на принесшего весть неподвижным взором; потому что внутренняя сила, управляющая веками, оцепенев совершенно, пребывала в бездействии, оставив мертвыми чувствилища, которыми правит с прирожденным ей искусством и которые такая чрезмерная скорбь делает неподвижными и бесчувственнейшими камней, и слезную влажность сгущает внизу дебелостию дыхания, препятствуя ей входить в глаза».

«Слово при свободном произношении может, когда хочет, и печальное передать весело, придавая звукам какой угодно образ... Но лице не в состоянии долго скрывать душевные страдания; оно делается неподкупным доносчиком о скрываемом в тайне, своими явными изменениями обличая тайное расположение, и не может принужденною улыбкою пересилить печаль; как и зеркалу невозможно веселым и цветущим показать лицо, уныло потупленное, потому что оно отражает в себе обыкновенно то самое, что выражает собою смотрящийся».

е) «В печали своей ничем не отличался я от мертвого, но, кроме зрения и дыхания, был совершенный мертвец».

ж) «Горесть и печаль... и старающихся сохранить целомудрие ума доводят бедствиями до ропота. И сие извинительно в состоянии мучительного страдания, которое опечаленного и препобеждаемого, может быть, великостию злоключений заставляет говорить многое и противное воле».

з) Преданного унынию инока преподобный Нил описывает так: «Преданный унынию, читая, часто зевает, и скоро склоняется ко сну, потирает лице, вытягивает руки и, отворотив глаза от книги, пристально смотрит на стену, обратившись снова к книге, почитает немного, переворачивая листы, любопытствует видеть концы слов, считает страницы, делает выкладку о числе целых листов, охуждает почерк и украшения; а напоследок, согнув книгу, кладет под голову, засыпает сном не очень глубоким».

«Бог вложил печаль в нашу природу не для того, чтобы мы пользовались ею без рассуждения, неблаговременно и вопреки тому, как следует, – не для того, чтобы губили самих себя, но чтобы получили от нее величайшую прибыль. Как же можем получить от скорби прибыль? Когда будем предаваться ей в надлежащее время. А время печали не то, когда мы терпим зло, но когда делаем зло... И лекарства, когда прикладываются к болезням несоответственным и не тем, для которых они приготовлены, но совершенно к другим, не только не избавляют больного от мучений, но еще больше усиливают болезнь. Точно так же действует и уныние, и справедливо. Будучи лекарством сильным, разъедающим и, так сказать, очищающим нашу порочность, оно, когда прилагается к душе праздной, изнеженной и имеющей на себе великую ношу грехов; – весьма много помогает принявшему это лекарство; когда же прилагается к душе борющейся, подвизающейся, трудящейся, озабоченной и злостраждущей, не только не принесет никакой пользы, но и весьма повредит, сделав ее слабее и удобопобедимее. Потому-то Павел, пиша к стоявшим и подвизающимся, говорит: радуйтеся о Господе всегда, и паки реку, радуйтеся (Фил.4:4), а к расслабленным по душе и имевшим сильное воспаление: и вы разгордесте, и не паче плакаете (1Кор.5:2). Итак, кто тучнеет туком грехов, тот пусть утончает и иссушает себя этим лекарством (унынием); а здоровому, соблюдающему себя в надлежащем состоянии, для чего губить свое здоровье печалию? Ибо она так действительна, что, если и к нуждающимся в ней будет прилагаема дольше надлежащего времени, сделает много зла. Этого-то боясь, и блаженный Павел приказал отнять ее тотчас после того, как она сделала свое, и на это представил ту же причину, которую я высказываю теперь: да не како, говорит он, многою скорбию пожерт будет таковый (2Кор.2:7). Если же печаль, действуя чрезмерно, губит и тех, кто имеет в ней нужду, то чего не сделает она с теми, которые совсем не имеют в ней нужды, и между тем навлекут ее на себя в большей мере».

В каком же случае печаль может быть благотворным лекарством?

а) «Она ни в каких других обстоятельствах не помогает нам, а только исправляет грех: поэтому, очевидно, она и назначена только для уничтожения его. Разберем же каждое из приключающихся нам бедствий, и, приложив к ним печаль, рассмотрим, какая от нее польза. Потерял кто имущество? Опечалился он; но не вознаградил потери. Лишился кто сына? Поскорбел он; но не воскресил мертвого и не принес пользы отшедшему. Потерпел кто побои, заушение, обиду? Предался он горести; но обиды не отвел от себя. Впал кто в немощь и в самую тяжкую болезнь? Стал он сокрушаться; но болезни не уничтожил, напротив, еще усилил ее. Видишь ли, что ни в одном из этих бедствий печаль не помогает нисколько. Но согрешил кто и опечалился? – Он уничтожил грех, загладил вину свою». Ты плачешь над умершим телом, спрашивает св. Ефрем Сирин, т.е. скорбишь, что от него отошла душа; почему же ты не плачешь над душою, которую Бог, покидая, оставил мертвою? Притом слезы, пролитые над трупом, не могут одушевить его; но, оросив душу, тотчас оживляют ее и воскрешают. Подумай, что не для тела даны слезы, скорбь и печаль; но Бог дал их для души, дабы она сама себя воскрешала. Принеси Богу плач и обильные из очей твоих слезы; и твоим плачем и Его благостию возвратишь душе утраченную жизнь».

б) «Если тот, кто оплакивает смерть детей, жены или кого-нибудь из родственников, в это время скорби не увлекается ни любовию к богатству и плоти, ни честолюбием; не раздражается обидами, не снедается завистью, ни другой какой-либо предается страсти, но только бывает занят плачем, то не гораздо ли более покажут свое беспристрастие ко всему те, которые оплакивают грехи свои, как должно».

«Душа, погруженная в сетование (о своих грехах), не может ни раздражаться, ни гневаться. Где скорбь, там гнев невозможен; где печаль, там нет места злобе; где сокрушение духа, там не может быть негодования. Душа, терзаемая скорбию, не имеет и времени раздражаться».

«Кто поставит себя в такое расположение (сокрушения), тот уже едва ли будет грешить», в последующее то есть время. «Если не веришь этим словам, посмотри на плачущих, и именно мирским плачем, – притом не из числа простых и ведущих бедную жизнь, но из числа тех изнеженных людей, которые только и знают, что веселиться. Они-то, они, которые преданы пьянству и объядению, которые продолжают обеды до вечера, а ужины до полуночи, отнимают чужое и не щадят ни вдовы, ни бедного, ни слабого и выказывают великую жестокость, если когда будут объяты сильною скорбию, которая в состоянии возмутить и взволновать душу до глубины, то отбрасывают все сладострастные и греховные пожелания и обращаются к степенной жизни, – показывают много строгости к себе, бодрствуют, ложатся на землю, бывают терпеливы, постятся, молчат, отличаются скромностью, смирением, человеколюбием. Те, которые отнимали чужое, в это время готовы охотно отдать и свое... Доколе печаль их в силе, они нисколько не заботятся о настоящем, напротив, безумную ту страсть, которую выказывали они насчет сбережения и скопления денег, приобретения силы и славы в народе, попалив огнем скорби, как траву или цвет травы, изгоняют вовсе из души, и ум их тогда обращается к такому любомудрию, что им не хочется говорить об удовольствиях настоящей жизни, но все, что прежде служило им к наслаждению, теперь кажется противным и весьма неприятным. Никто, ни из слуг, ни из друзей, не посмей теперь и слово сказать о мирских делах, даже о самых нужных: все они оставляются без внимания и уступают место беседам о любомудрии, потому что тогда душа поучается скорбию, как бы в некоем священном месте, ничтожеству человеческой природы, кратковременности настоящего века, тленности и непостоянству житейского, обманчивости всего происходящего на позорище света. Тогда является великое презрение к деньгам, искоренение гнева, пренебрежение честолюбия; тогда не может уже – ни зависть объять, ни гордость упоить сокрушенного скорбию; тогда и похоть не разжигает сладострастного». «Ничто так не отгоняет рассеянности и беспечности, как скорбь и печаль. Они отвсюду собирают и обращают ее к самой себе».

«Счастие часто развращает сердце человеческое; а бедствия, напротив, очищают его в горниле скорбей. При счастии человек забывается; а в несчастии, волей-неволей, обращает мысли свои к самому себе и сознает лучше свои немощи. В счастии погибают нередко и прежния наши добрые дела; в несчастии же легко покрываются упущения многих протекших лет. Бедственная участь есть лучшая школа для укрощения нашего сердца; а как только мы поднимаемся на высоту почестей, оно сейчас развращается тщеславием».

«Как обрезывающие виноград, – замечает св. Василий Великий, – поддерживают в нем чрез это силу, так что она выходит бережливо и расчетливо, будучи направляема, куда нужно, так и душа, согбенная скорбями, как бы угнетается и унижается с пользою для нее и приводится к свойственному ей о себе попечению, избирая в делах необходимое и полезное. А душа, оставленная на собственный произвол, как брошенный виноградник без призрения, разрастается в ветви и истощается на ненужное и бесполезное».

в) «Ничто так не содействует любви и общению, как скорбь; ничто так не соединяет и не связывает души верующих; ничто столько не способствует нам – учителям, чтобы слова наши выслушивались со вниманием», – утверждал св. Иоанн Златоуст. «Слушатель благоденствующий бывает беспечен и нерадив и считает за беспокойство для себя слушать поучающего; а удрученный скорбию и страданием с великим усердием предается слушанию. Ибо у кого душа отягчена скорбию, тот везде ищет себе утешения; а слово доставляет немалое утешение... Мы говорим о скорбях умеренных... Скорби удерживают нас от пристрастия к настоящему миру;., а в том и состоит важнейшая часть любомудрия, чтобы не быть привязанным и пристрастным к настоящей жизни... Душа, чуждая скорби, волнуется, мятется, надмевается; напротив, душа, чуждая удовольствий и ничем не расслабляемая, вся сосредоточивается в самой себе и не надмевается; эта бывает мужественною, а та детски-слабою, эта основательною, а та – легкомысленною».

«Как ненастное время есть самое лучшее для земледелия, – говорит св. Иоанн Златоуст, – так и скорбь – для попечения о душе». Потому, «когда ты видишь, что кто-нибудь отчаивается во время скорби или произносит какие-нибудь непристойные слова, то причиною этого считай не скорбь, а малодушие говорящего; потому что скорбь по существу своему обыкновенно производит противное: внимание, душевное сокрушение, глубокое размышление, преспеяние в благочестии».

г) «Как те, которые в первый раз вошли в корабль, чувствуют тошноту и головокружение, смущаясь, испытывая неприятное ощущение и подвергаясь умопомрачению, а те, которые часто и долго бывали на морях, плавали по бесчисленным волнам и испытывали частые кораблекрушения, смело решаются на такое путешествие, так точно и душа, претерпевшая много искушений и подвергающаяся великим скорбям, привыкши к трудам и приобретши навык к терпению, бывает не боязлива, не робка и не смущается приключающимися скорбными обстоятельствами, но от постоянного упражнения в случайностях и частого испытания разных событий делается способною переносить с великою легкостию все приключающиеся бедствия».

Заботы и беспокойства суть для человека упражнение и училище любомудрия, суть средства доброго воспитания. Представь, что кто-нибудь воспитывается,... не зная скорбей, ни забот, ни беспокойств, не имея случаев ни к гневу, ни к недовольству; пусть делается и исполняется все, чего бы он ни пожелал, и пусть все готовы служить ему: не может ли такой человек сделаться неразумнее всякого животного? А теперь несчастия и огорчения суть как бы оселок, изощряющий нас. Посему-то бедные по большей части бывают умнее богатых, подобно как обуреваемые и поражаемые сильными волнами. Тело, остающееся в праздности и бездействии, бывает болезненно и безобразно; а движущееся, трудящееся и переносящее тяжести бывает благообразнее и здоровее; то же бывает и с душою. Железо, когда лежит, ржавеет, а когда находится в деле, то бывает блестящим; так и душа блестит, когда она действует; а к действию возбуждают ее несчастия. И способности погибают, если душа остается без действия; а действует она тогда, когда не все готово к ее услугам; ибо она возбуждается к действию противным ей... И умеренная скорбь – есть благо, и заботы – благо, и бедность – благо; крепкими делают нас и добро, и зло; но то и другое обращается нам во вред, когда бывает не в меру: первое расслабляет, а последнее поражает».

«В нас часто и здоровая кровь порождает болезни, если её слишком много; а если её будет не много, то, хотя бы она была не в здоровом состоянии, легко может быть излечена. Так и с душею, если она предана роскоши и удовольствиям, то легко склоняется на грех; ибо она близка и к гордости, и невоздержанию, и тщеславию, и зависти, и коварству, и клевете. Не такова душа, живущая в скорби и воздержании... Мудро Павел изображает пользу от ней, когда говорит: скорбь терпение соделовает, терпение же искусство, искусство же упование: упование же не посрамит (Рим. 5:3)... Итак, не навлекая её сами на себя, когда она постигнет нас, будем переносить ее благодушно, как виновницу многих благ».

«Великое благо – скорбь...: она производит два величайших дела: очищает грехи и делает нас мужественными».

«Всякая скорбь выказывает, куда преклонна воля, на добрую, или на худую сторону. Посему скорбь от приключившегося бедствия именуется искушением и служит страждущему к испытанию сокровенных своих желаний».

«Иногда и для испытания души, – учит св. Василий Великий, – насылаются на людей несчастия, чтобы в трудных обстоятельствах открылись люди достойные, – бедны ли, или богаты; потому что и те и другие верно оцениваются посредством терпения. В это время особенно оказывается, общителен ли и братолюбив один, благодарен ли, а не злоречив, напротив, другой, и с переворотами в жизни не меняет ли он тотчас образ мыслей. Знаю (не слухом изучив, но собственным опытом изведав людей), что многие, пока жизнь их благоденственна и, как говорят, несется попутным ветром, если не совершенно, по крайней мере сколько-нибудь, свидетельствуют свою благодарность Благодетелю; а если, при положении противном, дела примут другой оборот, и богатый делается бедным, телесную крепость заменяет болезнь, славу и знатность стыд и бесчестие, бывают они неблагодарны, произносят хулу, нерадят о молитве, жалуются на Бога, как на промедлившего должника, а не так обращаются к Нему, как к прогневанному Владыке». В таком случае чрезмерное уныние бывает причиною грexa, когда скорбь потопляет собою ум; смущением производится кружение, и от недостатка рассудительности рождается неблагодарность».

а) «Темнота уменьшает деятельную силу глаз, и печаль расслабляет созерцательный ум. В глубину воды не проходит солнечный свет, и сердца в печали не озаряет созерцание света. Всякому человеку приятен солнечный восход, но и им не услаждается печальная душа. Болезнь желтуха отнимает ощущение вкуса, и печаль отъемлет чувство у души». Св. Златоуст говорил своим слушателям: «Для меня нет ничего дороже вас, – не дороже даже самый этот свет. Тысячу раз я желал бы лишиться зрения, если бы только чрез это можно обратить ваши души, – так спасение ваше для меня приятнее самого света. Да и что мне пользы от лучей солнечных, когда скорбь из-за вас наводит глубокий мрак на мои очи? Свет тогда хорош, когда он является во время радости; а для скорбной души он кажется даже тягостным» . «Поношение сильно действует на сердце, способно взволновать душу и помрачить разум».

б) «Душа, объятая печалию, не может ничего здравого ни говорить, ни слушать». «Как воспаленному глазу причиняет боль и самое нежное пособие, так и душе, пораженной тяжелою скорбию, кажется несколько докучливым слово, предлагаемое во время самой живой горести, хотя бы заключало оно в себе и много утешительного». «Кто стал бы убеждать не печалиться тогда, как буря свирепствует еще во всей силе и отовсюду веет скорбию, тот еще более усилил бы раны, возбудивши со слезами вместе и ненависть к утешениям».

«Душа скорбящая не любит продолжительных речей. Как черная туча, став на пути солнечных лучей, обращает назад весь блеск их, так и облако печали, когда станет пред нашею душею, не дает свободного прохода слову, но подавляет его и с великим насилием удерживает внутри... Печаль как не позволяет слову свободно изливаться из души говорящего, так не дает ему упадать, с свойственною ему силою, на сердца слушателей».

Душа, совершенно объятая печалию, бывает вовсе неспособна слушать. Поэтому и друзья Иова, пришедши и увидев несчастия этого дома и самого праведника сидящим на гноищи и прикрытым ранами, растерзали свои ризы, восстенали и сидели в молчании, показывая тем, что скорбящим в печали сего приятно спокойствие и молчание; да и страдание Иова были выше утешения (Иов. 2:13). Поэтому и Иудеи, привязанные к глине и плиноделанию, увидя пришедшего Моисея, не могли внимать словам его, от малодушия и скорби своей (Исх. 5:21). И что удивительно, если было так с людьми малодушными, когда видим, что и ученики Христовы подверглись тому же самому? Ибо после таинственной той Вечери, когда Христос беседовал с ними наедине, ученики сначала то и дело спрашивали Его: камо идеши (Ин. 13:36); но когда сказал им о бедствиях, имевших немного спустя постигнуть их, о бранях, гонениях, о ненависти, о всех бичах, темницах, судилищах, ссылках: тогда душа их, подавляемая, как бы самым тяжким бременем, страхом сказанных бедствий и унынием от угрожающих зол, сделалась наконец безмолвною. Потому Христос, увидя их смущенными, укорил их за то и сказал: «Иду к пославшему Мене, и никто же от вас вопрошает Мене: камо идеши. Но яко сия глаголах вам, скорбию исполних сердца ваша” (Ин. 16:5)».

в) Во время общественной скорби в Антиохии, по случаю низвержения царских статуй, св. Иоанн Златоуст говорил: «Не только город, самый воздух и даже светлый круг солнца, кажется, теперь помрачился скорбию и сделался темнее, не потому, чтобы изменилось свойство стихий, но потому, что наши глаза, помраченные облаком печали, не могут ясно и с прежнею легкостию принимать свет солнечных лучей... Скорбящие, по причине мрака печали, не могут видеть света даже в полдень... Теперь, куда бы кто ни посмотрел, на землю ли, на стены ли, на столпы ли города, или на своих ближних, везде он, кажется, видит ночь и глубокий мрак. Так все исполнено печали! Везде страшное молчание и пустота; исчез приятный тот шум многолюдства; город так безмолвен, как будто все жители скрылись под землею; все стали похожи на камни; уста, связанные бедствием, как оковами, хранят такую глубокую тишину, как будто напали враги и вдруг истребили всех огнем и мечем».

г) «Для страждущих и пораженных скорбию – неприятна и сладкая пища, тягостны друзья и ближние, коих часто не узнают они, даже скучают их присутствием».

д) Но эти страдания скорбящих еще незначительны в сравнении с тем нравственным злом, которое производит скорбь, когда она переходит в уныние.

«Когда злой дух печали овладеет душею, – пишет прп. Кассиан Римлянин, – ...и всю ее омрачает, то не позволяет ни совершать молитву с ревностию, ни с пользою заниматься священным чтением, – не попускает человеку быть кротким и приветливым к братиям и производит отвращение от всякого дела... И вообще печаль, смутивши все спасительные советы души, ослабив крепость и терпение и связавши ее помыслом отчаяния, делает безумною и бесчувственною... Как моль одежду и червь дерево, так печаль снедает душу человека. Она побуждает его удаляться всякой доброй беседы, не позволяет даже от искренних друзей слушать слово совета и не попускает дать им кроткий или мирный ответ и, овладев всею душею, исполняет ее горестию и унынием. Наконец заставляет ее убегать людей, как виновников смущения, и не позволяет ей размыслить, что не отвне приходит, но внутрь нас кроется болезнь, которая обнаруживается тогда, когда нашедшие искушения действием своим приведут ее в явление. Ибо человек никогда не потерпит вреда от другого, ежели не имеет в самом себе внутренних причин страстей... И так преимущественно должно подвизаться против духа печали, повергающего душу в отчаяние, дабы изгнать его из сердца нашего. Он-то не попустил Каину покаяться после братоубийства, и Иуде по предании Господа. Только ту печаль мы должны иметь, которая соединяется с покаянием во грехах и сопровождается доброю надеждою» .

«Печаль, – говорит св. Нил, – уныние души,... есть червь сердца и изъедает породившую ее мать. Мать мучится, когда раждает дитя, а когда родит, освобождается от мучения; но печаль, и когда раждается, причиняет великое страдание, и после рождения продолжает не меньше мучить. Печаль служит препятствием во всяком добром деле. Узы на ногах препятствуют бежать: и печаль препятствует созерцанию».

«Не демон причиняет печаль, – утверждает св. И. Златоуст, – а печаль делает демона сильным и внушает худые помыслы. Это может засвидетельствовать нам блаженный Павел. И он боялся не какого-нибудь демона, но чрезмерности скорби; почему и писал к Коринфянам, чтобы они простили наконец грешнику грех его, да не како многою скорбию, говорит, пожерт будет таковый (2Кор. 2:7)... Печаль и без демона может сделать много зла. В самом деле, большая часть из тех, кои наложили на себя петлю, или закололись мечем, или утопились в реках, или погубили себя как-нибудь иначе, увлечена была к такой насильственной смерти унынием. Если же в числе таковых окажутся некоторые и из одержимых демоном, то и их погибель должно приписать не демону, но чрезмерной силе печали».

По разделению св. Иоанна Дамаскина, к скорби, как вид её, относится и зависть (см. § 49).

«Зависть, – продолжает он, – есть скорбь о благе другого».

Такое же понятие о ней дают св. Василий Великий и св. Григорий Богослов. «Зависть есть сокрушение о благоуспешности ближних». «Зависть есть скорбь о благополучии ближнего». «Поэтому у завистливого никогда нет недостатка в печалях и огорчениях. Урожай ли на поле у ближнего? Дом ли изобилует всеми житейскими потребностями? Или нет у него недостатка в радостях? – Все это – пища болезни, все увеличивает страдания завистливого. Поэтому нимало не разнится он с человеком, который ничем не покрыт и в которого все мечут стрелами. Мужествен ли кто, или хорошо сложен телом? – Это поражает завистливого. Красив ли другой лицом? Это новый удар завистнику. Такой-то превосходит многих душевными преимуществами, обращает на себя взоры и возбуждает соревнование своим благоразумием и силою слова; другой богат, славится щедростию подаяний и общительностию с нуждающимися, ему много похвал от облагодетельствованных. Всё это – удары и раны, наносимые в самое сердце завистнику».

«Не терпит завистливое око, – пишет св. Димитрий Ростовский, – зрети счастья и благоденствия чуждого. Давид святый, рекши о праведном человеце то: яко рог его вознесется во славе, абие наводит: грешник узрит и прогневается, зубы своими поскрежещет и растает (Пс. 111:9–10). Рог славы и благоденствия бодет очи завистливому, ему же чужое добро есть мучением: болит бо сердцем и мучится, зря ближнего благоденствующа».

«Такова зависть: радость веселящихся обращает для себя в плач, сама всегда проводит время в муках, как скоро не удается ей возбудивших ее видеть в тех бедствиях, в каких бы ей хотелось».

«Завидуют – не Скиф Египтянину, но всякий своему соплеменнику: и из соплеменников завидуют не тому, кто неизвестен, но коротко знаком, и из знакомых соседям, людям того же ремесла и почему-нибудь иному близким, и из них опять сверстникам, сродникам, братьям».

«Как жалок завистливый! Сердце его всегда снедается печалию, тело бледнеет и чахнет, силы истощаются».

«Таковы страсти зависть и лицемерие в людях, у которых внутри во глубине сердца ненависть, как огонь, возгорается скрытно, а наружность прикрывается личиною дружбы, подобно огню закрытому соломой, от которого, пока сжигает лежащее внутри, не бывает видно пламени, а только выходит едкий дым, сильно внутри сгущаемый; но стоит кому-либо подуть, и разливается тогда ясный и светлый пламень. Так и зависть изъедает внутри сердце, наподобие огня, как бы заваленного какою грудою соломы. И хотя скрывает от стыда болезнь, однако же не может она быть совершенно скрытою; но как будто какой-то едкий дым в наружных припадках выказывается горечь зависти. Но если того, кому завидуешь, коснется какая беда, то завистник обнаруживает тогда эту болезнь, печаль бедствующего обращая для себя в веселие и удовольствие. Впрочем, тайны этой страсти, когда думают и скрывают ее, выказываются явными признаками на лице. Что в отчаянно больных служит знаком близкой смерти, то нередко увидишь на снедаемом завистию: сухие глаза, впадшие между расширившимися веками, нависшие брови, на место плеча выставившиеся кости» .

Почему-то завистливых можно узнать несколько и по самому лицу. Глаза у них сухи и тусклы; щеки впалы; брови навислы».

Сверх того, св. Григорий Нисский замечает о завистливом: »...складываешь ты руки, жмешь пальцы между пальцами, тревожишься помыслами, глубоко и болезненно как-то вздыхаешь» .

а) «Душа, возмущенная страстию зависти, не имеет верного суждения о предметах. У завистливых не похвальны ни добродетельный поступок, ни сила слова, украшенная важностию и приятностию, ни все прочее, достойное соревнования и внимания. Как коршуны, пролетая мимо многие луга, множество мест, приятных и благоуханных, стремятся к чему-либо зловонному, и как мухи, минуя здоровое, поспешают на гной, так завистливые не смотрят на светлость жизни, на величие заслуг, нападают же на одно гнилое. И если случится в чем проступиться (как часто бывает с людьми), они разглашают это, хотят, чтобы по одному этому узнавали человека, как и недобрые живописцы лице изображаемого ими на картине отличают искривленным носом, или каким-нибудь рубцом, или недостатком природным, либо происшедшим вследствие болезни. Они искусны сделать презренным и похвальное, перетолковав в худую сторону, и оклеветать добродетель, представив ее в виде порока, с ней смежного, – мужественного называют дерзким, целомудренного – нечувствительным, справедливого – жестоким, благоразумного коварным. Кто любит великолепие, на того клевещут, что у нею грубый вкус; о щедром говорят, что расточителен, и о бережливом опять, что он скуп. И вообще, всякий вид добродетели не остается у них без такого имени, которое заимствовано от противоположного порока». «В ком зависть и соперничество, тот всем противник; ибо не хочет, чтобы предпочтен был ему другой. Заслуживающих одобрения он унижает,... кто живет как должно, тех порицает,... постящегося он называет тщеславным, рачительного в псалмопении – любящим себя показать, скорого на услуги – жадным, расторопного в делах – славолюбивым, прилежно занимающегося книгами – празднолюбцем, искусного на ответы – чревоугодником».

«Как глаз, когда он чист, видит и различает все верно, а когда попадает в него дым, то правильность зрения повреждается, или когда попадает в него пыль, то зрение притупляется, и он уже не видит хорошо и верно, как видел прежде, так и каждый из слушателей, доколе имеет... чистые вежди любви, то видит правильно и чисто, а когда войдет дым хулы на сказанное, или пыль зависти нападет на душу, то повреждается зрение и исчезает чистота мысли, и чего не слышал он, то воображает слышанным, и что слышит, того хорошо не понимает».

Поистине, «зависть ослепляет наши чувства, пленяет все наши мысли».

Или, сам «Господь ослепляет завистливый ум, поскольку он несправедливо скорбит о благах ближнего.

«Посмотри, какие безрассудные действия производит страсть зависти. Когда царь (Саул) увидел, что праведник наслаждается великою славою, и что ликующие девы восклицают: ”...победи Саул с тысящами, и Давид со тмами своими” (1Цар. 18:7), то не потерпел благодушно таких слов..., а быв побежден завистью, стал воздавать злом человеку, оказавшему ему добро... О крайнее безумие! О верх безрассудства! Того, кто... все войско его освободил от ярости иноплеменника, он стал после того подозревать, как врага, и... быв побеждаем страстию, помрачив рассудок свой завистию, как каким-нибудь опьянением, стал смотреть на благодетеля, как на неприятеля».

«О, как бессмысленна страсть зависти! Ничем не обиженные завидуют удостоенным чести, приобретение других почитают собственною своею утратою, ничего не потеряв, ропщут; благоуспешность других уязвляет их; лишаются сил и истаявают, видя, что не их хвалят, и говорят: сии последнии, и равных нам сотворил их еси, понесшим тяготу дне и вар (Мф. 20:12); выставляют продолжительность времени, не смея, как вероятно, в защиту свою указать на преимущество пред ними в деле; думают похвалиться тем, за что достойны осуждения, измеряют время, и не рассуждают, что со временем не соразмерно дело». Так, «зависть лукава и часто противоречит сама себе».

б) «Другой страсти, более пагубной, чем зависть, и не зарождается в душах человеческих. Она менее вредит посторонним, но первое и домашнее зло для того, кто имеет ее. Как ржавчина изъедает железо, так зависть – душу, в которой живет она. Лучше же сказать, как об ехиднах говорят, что они рождаются, прогрызая рождающую их утробу, так и зависть обыкновенно пожирает душу, которая ею мучится... Но всего мучительнее в этой болезни, что завистливый не может открыть её. Хотя потупляет он глаза, ходит унылый, смущенный, жалуется, погиб во зле, однако ж, когда спросят о страдании, стыдится сделать гласным свое несчастие и сказать: «Я человек завистливый и злой; меня сокрушают совершенства друга; сетую о благодушии брата; не могу видеть чужих совершенств; напротив того, благоденствие ближнего считаю для себя несчастием». Так надлежало бы сказать ему, если бы захотел говорить правду. Но поскольку не решается высказать сего, то в глубине удерживает болезнь, которая гложет и снедает его внутренности».

«Что с тобою, бедный? – сказал бы я ему, – для чего сохнешь, горьким оком взирая на благополучие соседа? В чем можешь винить его? В том ли, что благолепен телом? Или что украшен даром слова? Или что берет преимущество родом? Или что, вступив в должность начальника, в этом чине оказывается достойным уважения? Или что много стало у него денег? Или что уважают его за благоразумие в речах? Или что многим известен он добрыми делами? Или что радуется на детей? Или что увеселяется супругой? Или что пышно живет доходами своего дома? Почему, как острие стрел, падает это тебе на сердце?... Неприятно тебе пользоваться тем, что имеешь у себя; трапеза горькая, дом сумрачен. Слушать клевету на живущего благополучно ухо готово; а если сказано о нем что либо доброе, заграждается для сего слух».

«Кто бы ты ни был, если ты завистлив и зол, то знай, что сколько бы ни был опасен, вреден и ненавистлив в отношении к тем, которых ненавидишь, но при всем том ни к чьему благополучию не причиняешь столько вреда, как твоему собственному. Кому бы ты ни завидовал, всякий может избежать тебя и укрыться; но ты не можешь избежать самого себя: где бы ты ни был, противник твой с тобою, враг всегда остается в твоем сердце, мучитель находится внутрь тебя; ты связан цепию нерешимых уз, ты пленник: ибо зависть обладает тобою, нет для тебя никаких утех». «Таково зло от этой страсти: оно прежде всего вредит самому тому, в ком зарождается, и как червь, зарождающийся в дереве, прежде всего поедает самое дерево, так и зависть прежде всего сокрушает самую душу, породившую ее в себе, а тому, кому завидуют, делает не то, чего желала бы ему, а со всем противное. Ты не смотри на начало в делах зависти, а взирай на конец и возьми во внимание то, как самая злоба завидующих доставляет только большую славу тем, которые подвергаются их зависти».

«Зависть подобна есть молию, во одеждах родящему и одежду снедающему; и та бо снедает сердце, в коем родится... Мала зрится моль, но одежду красну портит; невидима есть и зависть, в сердце крыющаяся, аки бы вещь мала, но вельми вредит здравие и спасение человеческое».

Но еще «не так моль и червь снедают дерево и волну, как горячка зависти снедает самые кости завистников и отравляет здравие души их».

«Какая низость души, какое повреждение ума, какое растление сердца завидовать другому или в его добродетелях, или в счастии, т.е. ненавидеть в нем или собственные его заслуги, или благодеяния Божии, превращать в бедствие для себя чужие блага,... вменять себе в наказание славу других, водворять в свое сердце жестоких мучителей, предоставить им во власть все мысли и чувствования, дабы они терзали нас тайными муками, дабы втайне раздирали сердце ненавистию! Такие люди не могут ни есть, ни пить с удовольствием; они всегда воздыхают, стонут и скорбят: и поскольку завистливых никогда не оставляет злоба, то недугующие оною сердца их день и ночь беспрестанно разрываются».

в) «Страждущих завистию почитают еще более вредоносными, нежели ядовитых зверей. Те впускают яд чрез рану, и угрызенное место предается гниению постепенно; о завистниках же иные думают, что они наносят вред одним взором, так что от их завистливого взора начинают чахнуть тела крепкого сложения, по юности возраста цветущие своею красотою. Вся полнота их вдруг исчезает, как будто из завистливых глаз льется какой-то губительный, вредоносный и истребительный поток. «Я отвергаю, – говорит св. Василий Великий – такое рассуждение, потому что оно простонародно и старыми женщинами поддерживается в женских теремах, но утверждаю, что ненавистники добра – демоны, когда находят в людях демонам свойственные произволения, употребляют все меры воспользоваться для собственного намерения; почему и глаза завистливых употребляют на служение собственной своей воле».

Действительно, «завистливые... хуже диких зверей; ибо звери нападают на нас, или имея недостаток в пище, или быв наперед нами самими раздражены; а те и быв облагодетельствованы, часто поступают с благодетелями, как с врагами. Так они хуже диких зверей и подобны бесам, а может, и их хуже. Ибо бесы имеют непримиримую вражду только против нас, а не делают козней против подобных себе по естеству... Но завистливые не уважают и единства природы, да не щадят и самих себя: ибо еще прежде, чем повредят тому, кому завидуют, они мучат собственные свои души». Так, «завистливый мучит и терзает себя прежде того, кому завидует, и никогда не оставляет своего греха, но всегда остается в нем. Свинья любит валяться в грязи, демоны – вредить нам; так и завистливый радуется злу ближнего. Когда случится с ближним что-либо неприятное, тогда он покоен и весел, почитая чужие несчастия своим счастием, а благополучие других своим злополучием. Ты неистовствуешь, дрожишь и бледнеешь, видя человека благополучным. Есть ли что хуже сего бешенства».

г) «Далеко простирается многообразное и плодовитое зло, происходящее от зависти... От неё происходит ненависть, от неё распри. Завистию возбуждается сребролюбие, когда недовольствуются своим стяжанием, видя других богатее себя. От зависти рождается гордость, когда видят, что другие достигают высших почестей. Зависть ослепляет наши чувства, пленяет все наши мысли, и мы пренебрегаем страх Божий, нерадим о Христовом учении, не помышляем о страшном суде. Зависть вдыхает презорство, раздражает ярость, внушает вероломство, колеблет нетерпением, приводит в неистовство раздорами, воспламеняет гневом; и тот, кто отдается во власть её, не может уже обуздать себя и править собою. От сего-то разрывается союз мира Господня, нарушается братская любовь, искажается истина, расторгается единство».

«И бысть по днех, принесе Каин от плодов земли жертву Богу; и Авель принесе, и той от первородных овец и от туков их; и призре Бог на Авеля и на дары его; на Каина же и на жертвы его не внят. И опечалился Каин зело, и испаде лице его. И рече Бог Каину: векую прискорбен был еси и векую испаде лице твое?... И рече Каин ко Авелю, брату своему: пойдем на поле. И бысть, внегда быта на поли, воста Каин на Авеля брата своего и уби его» (Быт. 4:3–6,8). «Видите... зависть и ненависть произвели братоубийство. По причине зависти отец наш Иаков убежал от лица Исава, брата своего. Зависть была причиною, что Иосиф гоним был до смерти, и подвергся рабству... За зависть Аарон и Мариам жили вне стана. Зависть Дафана и Авирона живых низвела во ад за то, что они возмутились против Моисея, служителя Божия. По причине зависти Давид не только подвергся ненависти иноплеменников, но и от Саула, царя Израильского, был гоним».

«Поистине, – восклицает священномученик Киприан, – какое зло, от которого пал Ангел, которое могло обнять и ниспровергнуть оную превознесенную и преславную высоту, которым сам обольститель, какое-то зло, как не зависть?.. Завистию диаволею смерть вниде в мир (Прем. 2:24). Отсюда-то... неправедный Каин завидует праведному Авелю... Зависть была также причиною того, что Исав сделался врагом брату своему Иакову (Быт. 27:41). Зависть была причиною того, что Иосиф продан был своими братиями... По чему другому, если не по той же зависти царь Саул ненавидел Давида... (1Цар. 18:5)?.. Не от того ли погибли Иудеи, что лучше хотели Христу завидовать, нежели веровать (Мф. 12:24)? Порицая Его за великие дела Его, они ослеплены были завистию, и не могли открыть очей сердца к уразумению Божественных вещей».

«Обратись мыслию, – говорит Св. Василий Великий, – к величайшей зависти, оказавшейся в самом важном случае, какая, по неистовству Иудеев, была к Спасителю! За что завиствовали? За чудеса. А что это за чудодействия? – Спасение нуждающихся. Алчущие были питаемы; и на Питающего воздвигнута брань. Мертвые были воскрешаемы; и Животворящий стал предметом зависти. Демоны были изгоняемы; и на Повелевающего демоном злоумышляли. Прокаженные очищались, хромые начинали ходить, глухие слышать, слепые видеть; и Благодетеля изгоняли. Напоследок предали смерти Даровавшего жизнь... Так на все простерлась злоба зависти».

Для отличия зависти от других страстей можно указать, что:

а) «Зависть есть одна из самых несправедливых и вместе справедливых страстей – страсть несправедливая, потому что возмущает покой всех добрых, а справедливая, потому что сушит питающих ее».

б) «Зависть есть самый непреодолимый род вражды. Других недоброжелателей делают несколько кроткими благотворения. Завистливого же и злонравного еще более раздражает сделанное ему добро. Чем больше видит он себе благодеяний, тем сильнее негодует, печалится и огорчается. Он более оскорбляется силою благодетеля, нежели чувствует благодарность за сделанное для него. Какого зверя не превосходят завистливые жестокостию своих нравов? Не превышают ли свирепостию самого неукротимого из них? Псы, если их кормить, делаются кроткими; львы, когда за ними ходят, становятся ручными. Но завистливые еще более свирепеют, когда оказывают им услуги» .

в) «Всякое другое зло имеет свои пределы, и всякое преступление по совершении прекращается. Так в сластолюбце оканчивается преступление по удовлетворении страсти; в разбойнике злодейство ограничивается убийством; грабитель, похитив добычу, перестает грабить, обманщик, сделав обман, удерживается от обмана. Но зависть пределов не имеет. Она есть зло постоянное, есть грех бесконечный; и чем счастливее бывает тот, кому завидуют, тем большею против него возгорается злобою завистник».

Каким добрым чувством злоупотребляют завистники? «Есть в душе ревность духа, сообразная с естеством, без которой невозможно идти вперед по пути к Богу. Посему и сказал Апостол: ревнуйте дарований больших (1Кор. 12:31). Сия божественная ревность уклонилась от естественного состояния, чтобы мы восставали друг на друга... завистию».

«Бог не творил и не был виновником зла. Посему обманулись утверждавшие, что некоторые страсти естественны в душе, не зная того, что похвальные свойства природы превратили мы в страсти... Есть в нас ревность для соревнования в добродетелях; а мы соревнуемся во зле».

«Ты, человек, завидуешь человеку, восстаешь против однородного тебе... Видя брата своего благоденствующим, дрожишь и бледнеешь; тогда как надлежало бы хвалиться, радоваться и восхищаться. Если же ты хочешь соревновать ему,... соревнуй, но так, чтобы тебе сделаться подобным ему в доброй славе, не с тем чтобы унизить его, но чтобы и тебе достигнуть той же высоты и явить такие же добродетели. Вот доброе соревнование: подражать, а не враждовать; не скорбеть о совершенствах другого, а сокрушаться о собственных недостатках».

«Человеческой природе свойственно сострадание, и мы сокрушаемся о несчастии других. Скажи мне: ужели отец, видя, что сын его наравне с ним терпит наказание, находит в этом утешение, или напротив – увеличение своих страданий? Или муж, видя жену? Или человек – человека? Разве не больше мы тогда сокрушаемся?... Или если видим друзей в несчастии, то ужели находим в этом утешение? Нет, нет; напротив, еще более усиливается наша скорбь».

«Бог не только разуму предоставил побуждать нас к милосердию, но во многих случаях самой природе нашей даровал власть преклонять к оному. Так отцы и матери оказывают милосердие детям, а дети родителям; и то бывает не только у людей, но и у всех бессловесных. Так брат оказывает милосердие брату, родственнику и ближнему, и все люди подобным себе; поскольку мы по самой природе нашей имеем некоторую наклонность к милосердию. Посему-то мы скорбим об обиженных, болезнуем, смотря на убиваемых, плачем при взоре плачущих. Ибо Бог весьма желает, что бы мы исполняли дела милосердия».

Таким образом, «много мы имеем и естественных расположений к добродетели. Например, все мы, люди, природою побуждаемся к милосердию; и нет в природе нашей столь доброго свойства, как сие свойство. После сего иной, может быть, спросит: для чего особенно вложено в природу нашу трогаться, разумею, при виде слез, преклоняться и быть готовым к милости? Никто по природе не ленив, никто по природе не тщеславен, никто по природе не чужд зависти. Но милосердие природа вложила во всех, даже в грубого и жестокого. И что удивительно, если мы оказываем милосердие людям? Мы и зверей милуем. В таковом избытке вложено в нас милосердие! И если при виде львенка мы несколько трогаемся, то гораздо более при виде однородного».

«Как жестокий и свирепый не доступен приближающимся, так и сострадательный и милостивый приходит как бы в одно расположение с нуждающимся, для опечаленного делаясь тем, чего требует скорбный его ум; и милость, как протолкует иной, дав понятию сему определение, есть произвольная печаль, производимая чужими бедствиями. Если же не точно выразили мы значение сего слова, – пишет св. Григорий Нисский, – то, может быть, яснее истолкуется другим понятием: милость – исполненное любви расположение к претерпевающим со скорбию что-либо для них обременительное. Ибо, как жестокость и зверство имеют началом ненависть, так и милость некоторым образом происходит от любви, и ее только имеет своим началом. И если кто в точности исследует отличительное свойство милости, то найдет, что это усиление исполненного любви расположения, соединенное с ощущением печали. Иметь общение в хорошем заботятся все одинаково, и враги, и друзья; но желать участвовать в прискорбном свойственно только обладаемым любовию». «Милость, – говорит св. Афанасий Великий, – есть движение духа, возбуждаемое состраданием к уничиженным в достоинстве».

«Когда душа видит другого разделяющим с нею одно и то же, то успокаивается и чувствует облегчение. Так бывает в делах... скорби». «Душа делается спокойною, когда находит многих соучастников своих страданий»... Это «успокаивает изнуренную и доставляет ей отдохновение». «Сколько было бы добра, и сколько утешения приносило бы обиженным, когда горести их облегчались бы состраданием скорбящего с ними... Если бы закон Божий и не предписывал ясно творить милостыню, то сама природа соделалась бы наставницею, – безмолвным повелением узаконив сострадательность, по причине подобострастия».

«Если плачущие... разделяют чужие горести, если они одними своими слезами много делают для тех, кого постигло горе, значительно облегчая их горесть, то тем более приятности должен доставлять другим тот, кто радуется с другими... Сорадование служит доказательством не только того, что ты чист от завистливости, но и того, что в сердце твоем укоренилась любовь. Его часто отягощает и человеческая страсть тщеславия, а... если бы в тебе было тщеславие, то не радовался бы счастию другого».