Несколько страниц из новейшей истории Киевской духовной академии

Приступаю к выяснению моих разногласий с проф. Титовым.

Начну с простейшего и это простейшее иллюстрирую примером.

Профессор Голубев напечатал своего Петра Могилу в таком-то году, в Киеве, в типографии Корчак-Новицкого.

Профессор Попов напечатал своего блаженного Диадоха, в таком-то году, в Киеве, в типографии Горбунова.

Профессор Петров напечатал Акты и документы, относящиеся к истории Киевской Академии, в таком-то году, в Киеве в типографии Чоколова и т. д. и т. д.

Все эти книги заносятся библиотекарями в каталоги с указанием, что они в такие-то годы вышли в свет в Киеве, но без означения в какой именно типографии печаталась та или иная книга.

Теперь предположим, что спустя много лет кто-либо малознакомый с библиографией занялся бы восполнением списка книг, вышедших из типографии Киево-Печерской Лавры, и на основании упомянутых библиотечных каталогов все книги, значащиеся в них вышедшими в Киеве, отнес к числу Киево-Печерских изданий! Что люди, знакомые с библиографией, сказали бы? – Они сказали бы: Милостивый Государь! Что это такое вы натворили? Зачем это вы Петра Могилу Голубева, Диадоха Попова и т. д. занесли в список книг, вышедших из Лаврской типографии? – Малоопытный библиограф заявил бы: да ведь вот в каталогах они значатся вышедшими в Киеве, а выражение в Киеве «я понимаю» в смысле Киево-Печерской типографии. Знакомые с делом разъяснили бы малоопытному библиографу, что в данное время в Киеве была не одна типография, а несколько их, и что его понимание неправильное, а для вящего вразумления показали бы и самые книги: смотрите-де, вот Петр Могила Голубева, изданный типографией Корчак-Новицкого, вот Диадох Попова, изданный типографией Горбунова, и т. д. Если бы малоопытный библиограф был человек рассудительный, он принял бы эти разъяснения к сведению и книги, по неведению занесенные им в список Лаврских изданий, из него вычеркнул. Но если бы малоопытный библиограф был вместе и малорассудительным и притом детиной упорства непобедимого, то он, несмотря на очевидность, стал бы изворачиваться, а пожалуй, и ругаться. Стал бы, например, говорить, почему-де книга о Петре Могиле Голубева не могла быть одновременно напечатана и у Корчак-Новицкого, и в Лаврской типографии, разве типографии не могли конкурировать между собою, и т. д. и т. д., – словом, чем дольше стал бы изворачиваться, тем более погрязал бы в луже.

Все изложенное в приведенном примере с точностью фотографической и случилось с проф. Титовым, причем почтенный профессор принял на себя роль библиографа малорассудительного и, несмотря на очевидность, непобедимо упорствующего.

Дело в следующем.

Наиболее подробный каталог всех доселе известных книг, вышедших из Львовской братской типографии с конца XVI века по 1722 год, помещен в сочинении г. Крыловского: «Львовское ставропигиальное братство» (Киев, 1904). Профессор Титов, на основании бывших у него описей старопечатных книг, восполняет этот список многими изданиями, но так как восполняет по рецепту, которому следовал указанный в приведенном примере малоопытный библиограф, то и результаты получились однородные: все библиографические открытия проф. Титова оказались открытиями мнимыми.

Печальная история библиографических изысканий проф. Титова такова.

В архиве Киево-Печерской Лавры находятся описи старопечатных книг, хранившихся в давнее время в монастырях и церквах, подведомых Лавре. Они составлены в 1744 году. В них обозначены названия книг, место и время их издания, но обозначены кратко: название книги – одним, двумя словами (Евангелие, Апостол, Триодь Цветная и т. д.), без тех длиннот, какими преизобилуют заглавные листы старопечатных книг; место издания – обозначением города, без указания на ту или иную типографию («печати Львовской», «печати Виленской» и т. д.);¹ время издания – указанием на годы, без указания месяцев и дней выхода книги. В эти описи занесено довольно много книг, вышедших во Львове, без обозначения в какой типографии напечатана та или другая книга, а с общим кратким указанием, что они суть «печати Львовской». Вот те из сих книг, которые не значатся в каталоге г. Крыловского, проф. Титов, – очевидно пребывая (как я писал) в уверенности, что во Львове существовала одна только славяно-русская типография – братская, – и внес в означенный каталог. Отсюда произошли следующие ошибки: во-первых, занесены в каталог книги Львовской печати, вышедшие в свет не из братской, а из других существовавших в то время во Львове типографий – Михаила Слёзки, львовского епископа Арсения Желиборского и Кафедральной церкви, во-вторых, перенесены в каталог ошибки описей, нередко в них встречающиеся при обозначении дат, вследствие чего занесены в него такие книги, которые не только никогда не выходили из Братской, но и из других львовских типографий.

Все это я, проф. Голубев, в своих «Объяснительных параграфах» показал и доказал, и за все это я, проф. Голубев, обвиняюсь в грубом историческом невежестве и отсутствии у меня размышляющей силы.

Посмотрим, так ли обстоит дело.

Проф. Титов говорит, что я не имел права усомниться в его знании о существовании во Львове нескольких типографий одновременно.

Хорошо. Но в таком случае научная вина проф. Титова усугубляется, и он из легкого огня попадает в самый пламень.

Прежде я констатировал по данному вопросу незнание проф. Титовым факта, теперь логически необходимо констатировать незрелость его научных приемов.

Проф. Титов заявляет, что выражение «печати Львовской» он как прежде (до написания моей статьи), так и теперь (после её написания) понимал и понимает («я понимал и понимаю») в смысле Львовской братской типографии, не взирая на то, каковы бы книги эти ни были, даже если они имеются в настоящее время в наличности и на них явственно обозначено, что они вышли из других типографий, ибо – продолжает развивать свою мысль проф. Титов – почему они «не могли быть» напечатаны одновременно и в братской типографии: кто мне докажет противное? Я пока не вижу никаких оснований отказываться от своего мнения по данному вопросу и потому слова проф. Голубева (о книгах, вышедших из типографий Слёзки, Желиборского и Кафедральной): «все эти издания не суть издания Львовской братской типографии», – остаются буффонадной фразой» (sic!).

Достопочтеннейший профессор, помилосердуйте! Ведь вы пользуетесь таким приемом, который не имеет никакого научного значения и нетерпим даже в школьных упражнениях. Ведь, следуя вашему приему, я могу понимать выражение описей «печати Львовской» в смысле типографии Слёзки, другой – в смысле типографии Желиборского и т. д. и т. д. Все зависит от личного, ни на чем не основанного усмотрения. Ведь, следуя этому приему, можно понабрать не незначительный ворох доселе неведомых миру изданий. Но какая от этого польза для науки? Решительно никакой. Это мыльные пузыри. Дунул на них – и след простыл.

Вы говорите, почему нельзя предположить и прочее?

Разумеется, наука без предположений обойтись не может. Но есть предположения умные, которые если и не осуществляются, то все-таки приносят пользу для науки и иногда чрезвычайно большую, будя и направляя мысль к решению тех или иных задач и попутно освещая те или иные вопросы. Некоторые из таких предположений, благодаря новой, оригинальной постановке вопросов, – несоизмеримо важнее самых фактов. Все это хорошо известно. Но есть предположения и неумные, и также известно, как они именуются.

Вы говорите: доказательств, доказательств! Докажите, что книги, вышедшие в свет в известные годы из типографий Слёзки, Желиборского и т. д., не выходили в те же годы из типографии Львовского братства…

Помилосердуйте, профессор Титов! Какие вам нужны доказательства? Самый факт – отсутствие подобных книг желаемого вами издания и отсутствие всяких оснований для предположения, чтобы они братской типографией были изданы, – есть уже само по себе доказательство.

Вы говорите: Как нет никаких оснований для подобного предположения? Я, проф. Титов, их указываю. Я заявляю: в рассматриваемой мною описи (возьмем для примера одну книгу) Ключ Разумения 1665 г., Иоанникия Галятовского, показан книгой печати Львовской. Я знаю, что он вышел из львовской типографии М. Слёзки, но я, проф. Титов, понимал и понимаю выражение «печати Львовской» в смысле типографии братской и думаю, что Ключ Разумения Галятовского издан был одновременно обеими типографиями. Ну-ка докажите, что я не прав?

Воистину, начинается сказка про белого бычка. Пойдем, однако, навстречу странной фантазии проф. Титова и будем приводить доказательства от разума.

Так как я пишу преимущественно для публики широкой, то опять начну речь, иллюстрируя ее примером.

Проф. Голубев написал объемистое сочинение о Петре Могиле.

Иоанникий Галятовский в свое время то же написал объемистое сочинение, озаглавив его: Ключ Разумения.

Оба сочинения изданы.

Профессор Голубев мог издать свое сочинение или на средства, находившиеся в его распоряжении, сделав соответствующий заказ в типографии сам; или продать рукопись для издания её книгопродавцу.

Профессор Голубев издал свою книгу сам на средства, любезно предоставленные ему университетом св. Владимира, – издал в количестве 800 экземпляров в типографии Корчак-Новицкого. Мог ли он свою книгу выпустить одновременно в двух изданиях, из двух различных типографий – из одной 400 экземпляров и из другой 400? Нет. Почему? Да потому, что для этого нужно было бы бесцельно нести двойные расходы и профессора Голубева, поступившего так, следовало бы признать человеком, не находившемся в полном уме и твердой памяти.

Не могла появиться книга проф. Голубева одновременно в двух изданиях и в том случае, если бы она продана была книгопродавцу. Последний, без сомнения, гарантировал бы себя от возможности такого сюрприза. «Подпишите, профессор, контрактец», – так говорит обыкновенно наш достопочтеннейший Н. Я. Оглоблин (известный киевский книгопродавец).

Теперь перенесемся мыслью во Львов ХVII столетия. Если Галятовский издавал свою книгу сам на личные или предоставленные ему средства, то почему мы должны считать его менее здравомыслящим, чем проф. Голубева? Если же он продал ее М. Слёзке – типографу и вместе с тем книгопродавцу, то почему мы должны считать последнего каким-то редкостным исключением?

Отсюда следует прямой вывод, что книга Галятовского, вышедшая, как значится на заглавном её листе, в 1665 году из типографии Слёзки, не могла быть в том же году напечатана Львовским братством в его типографии.

Разумеется, область предположений безгранична: проф. Титов может в следующих своих статьях предложить для обсуждения вопросы не было ли в рассматриваемое время в городе Львове достаточного числа идиотов? Но я позволю себе уклониться от решения этого вопроса, ибо роль Чичикова при беседе его с Коробочкой слишком утомительна и далеко не так приятна, как роль Хлестакова, которую приписывает мне проф. Титов.

Проф. Титов скажет: Ключ Разумения сочинение, собственность автора. Но Апостол, Требник, Служебник? Разве их не свободно было издавать каждому и разве здесь не возможна была конкуренция?

Я не буду здесь говорить о том, что и свобода при издании богослужебных книг в рассматриваемое время была ограничена и конкуренция, вследствие этого, была поставлена в должные границы, нарушение которых каралось, я позволю себе только спросить проф. Титова: неужели он, в течение полугода подготовляясь к ответу на мою статью и теперь, без сомнения, достаточно знакомый с фактами, не в состоянии был их осмыслить?

Переходим к фактам.

Апостолы 1639 и 1654 годов, известные как вышедшие из типографии Слёзки, проф. Титов, на основании своеобразного понимания им выражения описей «печати Львовской», включает в число изданий Львовского братства (была де конкуренция и т. д.).

Я позволю себе спросить почтенного профессора: известен ли ему апостол, изданный Львовским братством в 1666 году?

Разумеется, известен (предположение с моей стороны неведения после полугодовой работы проф. Титова было бы уже самой непростительной дерзостью). А если известен, то, разумеется, ему известно и то, что книга эта, как явственно значится на её заглавном листе, братской типографией «второе типом издана». А если так, то я позволю себе спросить проф. Титова: можно ли в зашитый карман положить платок? Можно ли войти в запертую дверь? Вы догадываетесь, профессор, что я хочу сказать? Если нет, то подумайте.

Требник 1645 года, вышедший из типографии Львовского епископа Арсения Желиборского, и Служебник, изданный Слёзкой в 1646 году, тоже не могли быть одновременно печатаемы и Львовским братством. Разумеется, проф. Титов знает или должен бы знать, что, когда в начале 1645 года митрополит Петр Могила был извещен, что во Львове епископ Желиборский намеревается печатать в своей типографии Требник, а М. Слёзка в своей Служебник, то послал им письма с требованием, чтобы означенные издания были приостановлены, угрожая Слёзке даже отлучением от церкви, буде он не подчинится его, митрополита, приказанию. Тогда же Могила написал письмо Львовскому братству, чтобы оно, если Слёзка не откажется от своего намерения, не имело с ним никакого общения. В данном случае Петр Могила имел в виду преимущественно интересы Киево-Печерской Лавры, в книжных складах которой находилось значительное количество Служебников; предвиделось в недалеком будущем издание и его знаменитого Требника. И Желиборский, и Слёзка не подчинились требованию митрополита. На этой почве обострились (и до сего не очень гладкие) отношения между Могилой и Желиборским. Отголоски этого крупного разногласия между митрополитом и Львовским епископом можно усматривать в предисловиях к изданным им в это время Требникам. Что же касается до Слёзки, то митрополит отлучил его от церкви.

Теперь спрашиваю: при таком положении дел, могло ли Львовское братство даже помыслить об издании Требника и Служебника?

Разумеется, нет.

Издавая эти книги братство, без сомнения, подверглось бы каре со стороны митрополита. В частности, издавая Требник, оно стало бы во враждебные отношения и к местному епископу Желиборскому (создало бы ему конкуренцию, притом бесцельную, без сомнения, в убыток себе). Нечего и говорить об убытках, которые понесло бы братство, вступив в конкуренцию со Слёзкой, который был не только типографом, но и очень оборотливым книгопродавцем (разъезжал повсюду по ярмаркам и т. п.).

Невозможное есть невозможное.

Полагаем, что приведенные доказательства недостаточно убедительны для непобедимо упорствующего профессора Титова и он будет желать, чтобы его книжные открытия заносимы были в библиографические труды следующим образом:

1) «Ключ Разумения», 1665 г.; издан – как значится на заглавном его листе – во Львове, в типографии М. Слёзки; впрочем, в «Описях» значится, что Ключ Разумения Львовской печати, а проф. Титов понимает выражение Львовской печати в смысле львовской братской типографии; следовательно, в означенном году было два издания сей книги.

2) «Требник» 1645 г.; издан – как значится на заглавном его листе – во Львове, в типографии епископа Арсения Желиборского; впрочем, в «Описях» значится, что Требник 1645 Львовской печати, а проф. Титов понимает выражение Львовской печати, в смысле львовской братской типографии; следовательно, в означенном году было два издания сей книги.

Но смею уверить вас, почтеннейший профессор, что желаниям вашим не суждено осуществиться, и я позволю себе, – не только потому, что на это дает мне полное право тон и характер вашей статьи, но главным образом на основании всего вышеизложенного, – позволю себе прибить к вашим открытиям о двойных львовских изданиях, и вашим объяснениям по поводу их нижеследующий ярлычок:

Все сие есть Титовская галиматья!

И если вы, проф. Титов, все-таки, эту свою галиматью будете защищать, то – без сомнения – приобретете широкую известность всероссийского библиографа-unic’a, ибо высказанные вами взгляды и мнения по поводу ваших библиографических открытий навсегда останутся единоличными вашими взглядами и мнениями.

Глаголю истину непреложную!

Недоразумения, созданные проф. Титовым но отношению к книгам хорошо известным, рассеиваются сразу: книги, напечатанные во Львове не братской, а другими типографиями, и только ошибочно приуроченные проф. Титовым к типографии братской, легко могут быть рассортированы лицом, знакомым с библиографией, по принадлежащим им местам, т.е. по типографиям, где они напечатаны; легко могут быть рассортированы подобно тому, как добрая хозяйка, во «единую кучу» сваленную провизию, быстро и легко распределяет по соответствующим местам.

Несколько иначе обстоит дело с теми книгами, вышедшими, по мнению проф. Титова из Львовской братской типографии, о которых в библиографии сведений не имеется.

Трудность заключается в следующем. Наши сведения о старопечатных церковно-славянских книгах еще далеко не полны. Возможны все новые и новые приращения означенных книг. Поэтому естественно напрашивается вопрос: между книгами, указанными проф. Титовым, как вышедшими из Львовской братской типографии, не находятся ли и такие, которые хотя библиографам неизвестны (неизвестны даже как вышедшие во Львове из других типографий), однако на самом деле существовали (или существуют), и таким образом, по крайней мере, некоторые восполнения, делаемые проф. Титовым к списку книг, составленному г. Крыловским, могут оказаться восполнениями не мнимыми, а действительными?

Ответить на поставленный вопрос уже далеко не так легко. Для этого – как я говорил – необходима критика вооруженная всеми, имеющими отношение к сему вопросу, данными (определение значимости бывших у проф. Титова описей, хорошее знакомство с библиографией, письменными памятниками, относящимися к ней, и т. д.)

Этой работой, «насколько она мне была посильна», я и занялся в своих «Объяснительных параграфах».

Результатом этой работы был тот вывод, что и остальные все библиографические открытия проф. Титова суть открытия мнимые.

Разумеется, проф. Титов с этим не соглашается. Он говорит, что я «огород горожу», что, очевидно, на старости лет я растерял и тот разум, который имел прежде, и что во всяком случае для всякого беспристрастного читателя статьи профессора Титова должно быть ясно, что, когда проф. Голубев писал свои «Объяснительные параграфы» размышляющая сила его бездействовала.

Понятное дело, что я не могу вводить почтенную публику в круг своих библиографических изысканий.

Статья моя писана для специалистов. Для других лиц, по местам, она есть нечто побивающее всякий рекорд скуки, в виду чего, я, как бы извиняясь перед читателями нашего академического журнала, не раз те или иные разъяснения сопровождаю замечаниями: пишу для записных библиографов.

Однако я все-таки позволю себе познакомить благосклонных читателей с процессом моей работы, для того, чтобы они могли видеть: профессор Голубев, на старости лет, все ли растерял свои мозги или у него некая частица их еще сохранилась.

Побеседуем об Анфологионе.

Профессор Титов, на основании не раз упоминаемых нами описей, привносит в каталог книг, вышедших из типографии Львовского братства новое, доселе неизвестное издание – Анфологион 1691 г.

Издана ли была эта книга в означенном году?

Профессор Голубев обращается к письменным памятникам, где можно бы встретить те или иные данные для уяснения этого вопроса и находит, что 7 апреля 1692 года произведена была ревизия всех книг, находившихся в складе Львовского братства, причем оказалось в наличности: Триодей Цветных 851 экз., Получасословцов – 750 и т. д.; а Анфологионов всего только два экземпляра. И вот проф. Голубев сообразил (для чего мозгов, разумеется, требовалось не много) что такая большая и очень дорогая книга, притом обыкновенно печатавшаяся в большом количестве экземпляров, никоим образом не могла быть распродана в течение одного года, и потому в 1691 году издана не была, и следов об издании братством этой книги в Архиве Львовского братства искать было бы трудом тщетным. То же обстоятельство, что Анфологионы в братском складе совсем были на исходе Израилеве, должно было побудить братство к наискорейшему изданию этой книги. Действительно, 9 августа (по новому стилю) того же 1692 года братство заключило условие с типографом Симеоном Ставницким о напечатании 1500 экземпляров Анфологионов. Печатание началось тотчас же после этого (3 августа по старому стилю) и окончено было к 15 марту 1694 года. Это и есть действительное издание Анфологиона, находящееся во многих библиотеках.

Посмотрим теперь на опись, которой пользовался проф. Титов.

Нужно заметить и подчеркнуть, что эта опись, составленная в Свенском Ново-Печерском монастыре, выдается из ряда других наибольшей исправностью (в других описях встречаются такие указания на годы выхода в свет книг, в какие даже книгопечатания-то не было, не только в России, но и вообще где бы то ни было. Прошу замечание это запомнить: пригодится при дальнейших речах). Особенность этой описи, по сравнению с другими, состоит в том, что в ней обозначаются двойные даты: от сотворения мира и от Рождества Христова, и притом, как и в самых книгах, числовыми славянскими буквами, – что, в совокупности взятое, с одной стороны, придает большую значимость указаниям сей описи, а с другой – дает возможность легко заметить вкравшиеся в опись ошибки (при несоответствии дат между собою).

Теперь посмотрим, какие даты имеет Анфологион действительно Львовским братством изданный, т.е. Анфологион 1694 года, и затем укажем какие даты сообщает нам опись об Анфологионе, по мнению проф. Титова, яко бы вышедшем в 1691 году. В печати для большей ясности приведем рассматриваемые даты в нижеследующем порядке.

Дата от сотворения мира, действительно вышедшего в свет Анфологиона:

҂зс̃в (7202).

Дата от сотворения мира (в описи) Анфологиона, относимого проф. Титовым к 1691 году:

҂зс̃в (7202).

Дата от Рождества Христова действительно вышедшего в свет Анфологиона:

҂ах̃чд (1694).

Дата от Рождества Христова (в описи) Анфологиона, относимого проф. Титовым к 1691 году:

҂ах̃ча (1691).

Так как даты от сотворения мира и Рождества Христова в описи между собою не сходятся, то совершенно ясно, что в нее вкралась ошибка, «а в какое именно летосчисление – писал я – вкралась ошибка, об этом, при существовании Анфологиона, вышедшего в свет в 1694 году, догадаться не трудно».

Но проф. Титов, очевидно, под влиянием столь естественного волнения, охватывающего ученых при тех или иных открытиях, не заметил означенной несообразности в датах, отсюда и произошло то, что он, восполняя каталог львовских братских изданий, внес в него Анфологион, якобы вышедший в свет в 1691 году.

Прав ли проф. Титов, утверждая сие, или прав проф. Голубев, отрицая, решение этого вопроса предоставляю на суд благосклонных читателей. Надеюсь, что оно их не затруднит.

Профессор Титов, прежде чем дать генеральное сражение профессору Голубеву считает нужным предупредить своих читателей, что проф. Голубев, так высоко мнящий о себе, в сущности, библиограф очень неважный: пользуется трудом Каратаева, который отнюдь нельзя считать полным, и библиографическими сочинениями Зубрицкого и Вишневского. Но эти сочинения уже устарели, а между тем проф. Голубев «безусловно и, по-видимому, решительно без всякой критики им верит, по крайней мере, в иных случаях» (курсив о. Титова).

Собственно, этот отзыв проф. Титова о моем отношении к трудам поименованных писателей, как никакими доказательствами не подкрепленный, я мог бы пройти молчанием, тем более что каким оружием, т.е. какими научными средствами располагают вступающие в борьбу стороны, и как он ими пользуются, – это воочию видно будет из хода самой борьбы.

Тем не менее проф. Голубев, имея в виду боевую прокламацию проф. Титова, тоже решается произнести перед сражением небольшое вступительное слово, и именно имеющее в виду прокламацию профессора Титова.

Слово сие есть следующее.

Каким это образом проф. Голубев ухитряется поправлять Каратаева на основании самого же Каратаева? Каратаев говорит, что Триодь Цветная издана была в 1642 году Слёзкой два раза, а проф. Голубев утверждает, что однажды. Возможно ли такое категорическое утверждение без соответствующего детального изучения? Далее, возможны ли те скучнейшие примечания проф. Голубева, имевшие в виду записных библиографов, где идут речи о наборе, корректурных ошибках и т. п., без кропотливых сличений тех книг, о которых идет речь?

Премудрый Соломон, разреши ты эту загадку!

Загадка, если стоять на точке зрения проф. Титова о библиографических работах проф. Голубева, неразрешима. Она вполне, уясняется на почве фактов реальных. Факты же эти таковы: все упоминаемые в статье проф. Голубева церковнославянские книги (разумеется, на самом деле существующие, а не открытые проф. Титовым) неоднократно, иные по десяти раз и более, перебывали в его руках, и он просмотрел их внимательно. Для того, чтобы убедиться в этом, не нужно быть даже библиографом, а следует лишь заглянуть в «Объяснительные параграфы» проф. Голубева и с некоторым вниманием их просмотреть.

Правда, проф. Голубев частенько цитирует Каратаева, но в данном случае он поступает так, как и должно ему поступать. Каратаев был библиограф мало ученый, но старательный, со страстью увлекавшийся старопечатными книгами. Достоинство его работы («Описание славяно-русских книг» и проч.) состоит преимущественно в том, что в ней почти всегда полностью приведены заглавия старопечатных книг и с наибольшей, чем в других подобных трудах, исправностью. Вот в тех случаях, когда проф. Голубев, говоря о какой-нибудь книге, совершенно не имеет нужды приводить ее длиннейшее заглавие, он и отсылает читателей к Каратаеву. Например, он пишет: «Апостол, издан во Львове, в 1639 году, в типографии М. Слёзки (полное заглавие см. у Каратаева № 493)»; «Требник, издан во Львове, в 1645 г., в типографии Желиборского (полное заглавие см. у Каратаева № 590)» и т. д.

Теперь несколько слов о Зубрицком и Вишневском или, точнее, об одном Зубрицком, так как ему в трактуемых местах Вишневский всецело следует.

Имея в виду преимущественно публику широкую и для нагляднейшего уяснения вопроса о моем якобы не критическом отношении к Зубрицкому, я позволю себе прибегнуть к форме катехизической.

Вопрос. Что утверждает проф. Титов об отношении проф. Голубева к Зубрицкому?

Ответ. Он утверждает, что проф. Голубев «верит Зубрицкому (а вследствие этого и Вишневскому) безусловно и, по-видимому, решительно без всякой критики, по крайней мере, в иных случаях».

Вопрос. В каком разуме должны быть понимаемы сии слова: «по крайней мере, в иных случаях?»

Ответ. В том разуме, что в статье проф. Голубева находятся несомненные случаи безусловной, без критики принимаемой веры Зубрицкому.

Вопрос. Сколько сих случаев вы можете указать?

Ответ. Таковый случай есть единый и как бы единственный.

Вопрос. Не укажете ли точно сей случай?

Ответ. Он заключается в нижеследующем: проф. Голубев, перечислив типографии, преемственно или одновременно существовавшие в городе Львове в конце XVI и XVII столетий, делает при сем ссылку на Зубрицкого.

Вопрос. В чем дословно сия ссылка заключается?

Ответ. Она дословно гласит следующее: «Сведения об означенных типографиях находятся в сочинении Д. Зубрицкого: Historyczne badania о drukarniach Rusko-słowianskich w Galicyi. Lwow, 1836. (В настоящее время сведения эти значительно могут быть пополнены, между прочим, и на основании труда г. Крыловского)».

Вопрос. В какой силе сделано в скобах прибавление, что сведения у Зубрицкого о львовских типографиях могут быть пополнены?

Ответ. В той силе, что, хотя Львовские типографии у Зубрицкого все перечислены правильно (почему ссылка на него и сделана), и сведения о них сообщаются, но о каждой из них в отдельности сведения сии могут быть восполнены на основании новых данных, между прочим, находящихся и в труде г. Крыловского, о котором выше велась речь.

Вопрос. Не повинен ли проф. Голубев в таковой безусловной, без критики, вере и по отношению к другим писателям, трудами которых он пользуется?

Ответ. Повинен, притом в нескольких случаях.

Вопрос. Перечислите сии случаи.

Ответ. Сюда относятся все ссылки проф. Голубева на «Описание славяно-русских книг» Каратаева.

Вопрос. В чем заключается научная вина проф. Голубева?

Ответ. Сие превышает разумение человеческое.

За сим я позволю себе обратиться к проф. Титову с следующим вопросом: Вы, почтенный профессор, «в каком разуме и в какой силе» понимаете пользование проф. Голубева трудами Зубрицкого и следовавшего за ним Вишневского? – Если ответ на этот вопрос вас затрудняет, я приду к вам на помощь.

Действительно, труды Зубрицкого и Вишневского суть труды по местам, устаревшие; но так как некоторые вкравшиеся в них ошибки и доселе продолжают смущать исследователей, то – где это по ходу моей библиографической работы требовалось – я разъясняю (исправляю) такие ошибки. А для сего что нужно? Критика, критика и критика.

Для вящего уразумения я сказанное иллюстрирую вам, проф. Титов, посредством примера, т.е. разъясню в форме общедоступной то, что иными словами излагается в моих «Объяснительных параграфах» по сейчас затронутому вопросу.

Просматривает проф. Голубев, составленный А. С. Крыловским каталог братских львовских изданий, видит занесенный туда под 1600 годом Анфологион и, обращаясь к автору, говорит: «Любезнейший Амвросий Семенович! Что это такое вы натворили: зачем внесли в свой каталог Анфологион 1600 года?» – «Да как-же, Степан Тимофеевич, отвечает г. Крыловский, ведь у Зубрицкого» … «Зубрицкий, Зубрицкий! – восклицает проф. Голубев. Мало ли что у Зубрицкого! Не всякому духу веруйте, но испытуйте. Зубрицкому-то простительно было ошибиться, а вам – нет. Что Зубрицкого ввело в заблуждение? Он не видел, нигде не мог найти первого издания Анфологиона, а имел под руками Анфологион 1638 года, на котором было обозначено, что он «совершенне второе издадеся». Вот он и стал делать догадки, когда было первое издание сей книги. А ведь вы первое-то издание имеете под руками (Анфологион 1632 г.). Зачем же выискиваете какое-то предпервое издание? – А если вы хотите знать, что ввело Зубрицкого в заблуждение: заставило предположительно (Зубрицкий говорит около 1600 года, а не в смысле утвердительном, как вы) далеко отодвинуть первое издание Анфологиона, то я вам объясню. Зубрицкий неверно понял одно место в братских протоколах: он выражение старое издание понимал в смысле очень давнего, т.е. далеко отстоявшего от издания нового, в данном смысле от известного ему издания второго, а между тем означенное выражение (как это видно из тех же братских протоколов) нужно понимать в смысле прежнего, предшествовавшего, и т. д.

Это, проф. Титов, первый случай, когда я привлекаю Зубрицкого; второй случай есть следующий.

Сказав в тексте статьи, что Евангелие издано было Львовским братством впервые только в 1636 году, – я к этому месту делаю довольно длинное примечание, начинающееся так: «Подчеркивая слово впервые, мы не забываем, что писано было по данному вопросу Зубрицким и Вишневским. Последний, согласно с первым, говорит, что церковных книг, вышедших из Львовской братской типографии в конце XVI и самом начале XVII века, не сохранилось ни одной, однако хорошо известно, что, начиная с 1586 года из братской типографии таких книг вышло много, и между прочим Евангелие напрестольное, Василий Великий, Маргарит и т. д.» Я указываю единственный источник, на котором упомянутые библиографы основывают свое мнение. (Этот источник напечатан Зубрицким в польском переводе, а мной по подлиннику в исследовании о Петре Могиле), и заявляю, что этот единственный источник никоим образом доказательством мнений Зубрицкого и Вишневского служить не может. А затем, далее, указываю, когда и где некоторые из упомянутых книг были напечатаны.

В третьем случае «привлечения» Зубрицкого (а таких случаев, – кроме указанной в начале ссылки на него, для моей цели вполне довлеющей, – и есть три) подчеркивается, что утверждение его, якобы Ирмологий 1700 года печатался несколько лет, весьма сомнительно, и приводятся оправдывающие сие сомнение факты.

Так как я всячески старался быть удобопонятными, то, надеюсь, едва ли кто из моих читателей не оценит утверждений проф. Титова, будто проф. Голубев писал свою статью «вооружившись некоторыми описаниями старопечатных книг и преимущественно следуя общеизвестному «Описанию» их И. Каратаева», а также при пользовании такими устаревшими трудами, каковы труды Зубрицкого и Вишневского, верил им, по крайней мере, в иных случаях, безусловно и, по-видимому, решительно без всякой критики».

Проф. Титов вступает в сражение генеральное.

Проф. Голубев повинен защитить себя от многочисленных обвинений, перечислять которые нет надобности, так как они указаны в начале статьи.

Но перед этой защитой да позволено будет мне, проф. Голубеву, сказать еще несколько слов своим читателям.

Повторяю, я пишу преимущественно (хотя и не исключительно) для широкой публики. Поэтому не могу излагать свои мысли с той краткостью и сжатостью, как это сделано в моей ученой статье («Объяснительных параграфах»). Цель моя – выяснить дело, по местам крайне специальное, до наглядности всеобщей, отсюда, разумеется, является необходимость ширить речи до пределов, требуемых намеченной задачей. Я в жизни никогда не писал для широкой публики. Пишу в первый раз. Не знаю, как и справлюсь с этой задачей. Доселе, по-видимому, справлялся довольно удовлетворительно. Теперь о манере писания. Разумеется, я не позволил бы себе, как никогда и не позволял при ученых разногласиях, выступать из границ обычной вежливости. Но вы не забывайте, господа, с кем я имею дело. Я имею дело с человеком, который осыпал меня, притом совершенно незаслуженно, такими ругательствами, что для дальнейших его речей в этом направлении потребовалось бы обращение к словарю Даля в новейшем его издании с известными добавлениями.

Это первое.

А затем я должен заявить следующее. Когда мне приходилось вступать в литературную беседу с лицами, печатно высказавшими несогласия с теми или иными моими воззрениями или указывавшими на ошибки и промахи, допущенные мною в своих трудах, – я всегда держался того правила, чтобы не оставлять ни одного из сделанных мне замечаний, как бы оно на мой взгляд ни было ничтожно, без надлежащего разъяснения. Поступал я так во избежание упрека что-де намеренно (по человеческой слабости) уклоняюсь от делаемых мне возражений: разжевываю (как говорил автор знаменитого Апокрисиса) только мягкие куски, а кости, которыми можно подавиться, оставляю.

Так я поступал прежде, так поступлю и теперь. Разумеется, я не буду касаться выступов проф. Титова, к делу совершенно никакого отношения не имеющих, например, что у меня тогда-то с тем-то была полемика, что, такой-то профессор в рецензии на мое исследование о Петре Могиле сказал то-то, и т. п. Уклоняться в сторону для всего этого было бы очень не умно и для дела, о котором у нас, речь, совершенно бесполезно.

И так начинается сражение.

Первый выстрел со стороны проф. Титова или, по его выражению, моя πρῶτον ψεῦδος заключается в следующем.

Проф. Титов первее всего «констатирует тот факт, что проф. Голубев совершенно не выдерживает своего понимания термина Львовской печати, путается в непримиримых противоречиях и допускает совершенно фантастические сказочные соображения и доказательства в пользу своего мнения». Выражение Львовской печати он понимает «то в смысле указания на типографии, существовавшие во Львове вообще», то в смысле «одной Львовской братской типографии», т.е. другими словами – таковой вывод делает проф. Титов становится на ту же самую точку зрения, которую принимал и я, и которую он критикует, как результат моей полной неосведомленности, отсутствия критики и т. п.» «А если так, говорит проф. Титов в другом месте, – то проф. Голубев не имел и права строить своих предположений. Чтобы строить подобные предположения он предварительно должен был признать, что выражение Львовской печати в отношении к Евангелиям 1600, 1606 и 1609 годов должно обязательно обозначать: Львовской братской типографии. Но тогда, о чем же он (проф. Голубев) и спорит? И зачем огород городит и сказку сочиняет?»

Что на сие сказать?

Сначала обращаюсь к своим читателям, а потом уже побеседую с проф. Титовым.

Видите-ли, господа, в чем дело. Проф. Титов в течение полугода, готовясь дать проф. Голубеву генеральное сражение, мобилизовал довольно значительную армию, но упорядочить ее не смог, ибо полководец он плохой. Шума его армия, как снабженная иерихонскими трубами, делает много, а толку отсюда не выходит никакого. Другими словами: проф. Титов в течение указанного времени познакомился с некоторыми библиографическими трудами, имеющими отношение к затронутому вопросу, и сведений приобрел довольно достаточно; но сведения-то эти не могут в надлежащем порядке разместиться в его голове, никак не может он их осмыслить.

При этом следует отметить и красными чернилами подчеркнуть, что проф. Титов вовсе не имеет в виду осветить поднятые вопросы, но всячески их затемнить. Света он страшно боится и сторонится от него всемерно. Правда, он приводит изречение митрополита Платона, что истина и беспристрастие есть любезное свойство историка. Но кто не знает, господа, что у нас в настоящее время делается под знаменем креста и именем Христа?! Статья проф. Голубева, – как он заявил, – основана на фактах, критически проверенных и продуманных, и написана с осторожностью не неопытного ученого. Проф. Титов совершенно бессилен нанести ей какой-либо даже наималейший ущерб. Кажется, в душе он это и сознает. Но цель его одна – напустить тумана. Кто-де это будет разбираться в библиографических тонкостях? Имея в виду такую цель, он и средства употребляет соответствующие, а при этом возможны ли серьезные речи о каких-либо научных приемах?! Пыль бы только пустить, воду замутить.

Я не высокого мнения о зрелости научной мысли проф. Титова, но все-таки не могу допустить, чтобы после сделанных мной в «Объяснительных параграфах» разъяснений он мог серьезно говорить, что «пока не видит оснований отказываться от своего понимания слов описей Львовской печати в смысле Львовской братской типографии». Очевидно, он запамятовал известное изречение: est cujusvis hominis errare, nullius vero nisi insipientis perserverare in errore. Комичен промах, допущенный проф. Титовым (комичны его библиографические открытия), но ведь защищать этот промах во много раз еще комичнее.

Теперь обращаемся к оценке замечательного по замыслу, но весьма курьёзного по исполнению и последствиям приема, пущенного в ход проф. Титовым, для уловления проф. Голубева «в непримиримых противоречиях».

Да, я – профессор Титов – (повествует сей профессор) действительно «понимал и понимаю» выражение описей – «Львовской печати» в смысле Львовской братской типографии, но ведь и проф. Голубев начиная с 507 стр. по–видимому, склонен думать тоже самое по отношению к Евангелиям 1660, 1606 и 1609 годов, словом, он становится на мою точку, которую сам критиковал, а, следовательно, зачем огород городить и сказку сочинять и т. д.

Сначала прошу, господа, обратить внимание на подчеркнутые выше слова проф. Титова, что я, проф. Голубев, по-видимому, склонен думать и проч.

В каком разуме и в какой силе должны быть слова сии понимаемы?

Они должны быть понимаемы в том разуме и той силе, что у проф. Голубева не находится того, что, по мнению проф. Титова, должно бы находиться; потому что проф. Голубев не имел случая и повода высказать свое мнение о том, к какой бы типографии он причислил указываемые описями Евангелия Львовской печати 1600, 1606 и 1609 годов, – по той простой причине, что сии Евангелия, как обстоятельно выяснено в его «Объяснительных параграфах», он считает вовсе (из какой бы то ни было типографии) в свет не выходившими.

Но не в этом прекомичнейший курьёз.

Выражения: «по-видимому, склонен думать», а раньше: «в иных случаях, по крайней мере», суть известные приемы известных лиц, и название сим приемам тоже известно. Я хочу обратить внимание почтеннейшей публики на то, что и самый прием-то выполнен проф. Титовым не с той артистическою чистотой, которая могла бы вызвать невольное восклицание: «все это положим так, но зато голова-то какая!»

Прибегая к означенному приему и принуждая меня, проф. Голубева, признать («он предварительно должен был признать»), что выражение описей – «Львовской печати» в отношении к Евангелиям 1600, 1606 и 1609 годов должно обязательно обозначать Львовской братской печати, а сие все (сие возмущение воды) учиняя в намерении уловить меня «в непримиримых противоречиях» и т. д., – проф. Титов не сообразил (а пора бы!), что проф. Голубева нет никакой надобности принуждать ко всему этому: ибо он всегда так думал и думает, а посему указанные Евангелия, если бы они были напечатаны, а равно и другие действительно изданные во Львове в означенное время славяно-русские книги (книги Львовской печати) он, ничто же сумняся, отнес бы к Львовской братской типографии. А почему, сие уяснит нам нижеследующая беседа с проф. Титовым.

Профессор Титов! Вам нечего было искусственно навязывать мне то, о чем я в своей статье не имел повода высказать своего мнения. Но вы правы. Действительно, в одних случаях я понимаю выражение описей «Львовской печати» вообще, в применении к разным типографиям, а в других – ограничительно, в применении к одной только братской, – и поступая так, поступаю совершенно правильно: стою на почве реальных фактов.

Понимаете?! Нет!!

Профессор Титов! Когда вы, основываясь на выражении описей – «Львовской печати», свалили львовские издания 1639–1700 годов в единую кучу, т.е., все их приписав братской типографии, я говорил вам, что вы поступили неправильно, и объяснил почему. Но по отношению к львовским церковно-славянским изданиям 1600, 1606 и 1609 годов упомянутое выражение описей единственно может быть понимаемо в смысле «Львовской братской типографии».

Догадываетесь?! Нет!

Профессор Титов! В третий раз к вам обращаюсь, сообразите: сколько было во Львове славяно-русских типографий в 1639–1700 годах? – Ведь несколько: Братская, М. Слёзки, А. Желиборского, и т. д. Ведь, да? – А сколько их было в первые десятилетия XVII века?

Одна Братская; единая и как бы единственная!

И сего то, почтеннейший профессор, вы не сообразили, пуская в ход упомянутые свои приемы; а еще имеете дерзость печатно заявлять, что проф. Голубев в своих «Объяснительных параграфах» разыгрывает роль растерявшего остатки разума старика!

Вы-то, почтеннейший профессор, какую в данном случае разыгрываете роль? Не догадываетесь? – Я вам подскажу: прочитайте Повесть о капитане Копейкине. И эту роль вы разыгрываете уже не единожды, а дважды, и таким образом знаменитый рекорд может считаться вами побитым, – с чем почтительнейше и имеет честь поздравить вас профессор Степан Тимофеевич Голубев.

Проф. Титов заявляет, что проф. Голубев пользуется «чисто сказочными приемами критики» и, благодаря подобным приемам, у него невозможное в одном случае, оказывается совершенно возможным в другом». «Само собою разумеется – продолжает проф. Титов, – что с подобными приемами критики проф. Голубев может доказывать решительно все, что ему угодно. Но только какая же ценность этого и так доказанного?»

В чем дело?

Проф. Титов имеет в виду два (ниже указываемые) места в моей статье и, сопоставляя их, усматривает в них существенное противоречие.

Первое из сих мест дословно гласит следующее:

«Относительно Евангелия якобы изданного Львовским братством в 1676 году, имеем сказать следующее:

Братское Евангелие 1670 года было последним с обозначением, каким по счету изданием оно выходило в свет (третицею издадеся); последующие братские издания означенной книги, начиная с 1690 года, выходили в свет уже без таких обозначений. Поэтому (принимая во внимание что не всегда же случались ошибки в рукописных описях книг) можно бы (рассуждая a priori) допустить с некоторой степенью вероятности существование братского Евангелия и издания 1676 года. Но некоторые положительные данные не дозволяют сделать этого. Вышедшее в 1670 году, в количестве 1503 экземпляров, братское Евангелие, вследствие ли дорогой цены, назначенной за него (20 злотых с экземпляра; цена предшествовавших изданий – 14–15,5 злотых), или по другим обстоятельствам (меньшая потребность вследствие обзаведения церквей этой книгой), расходилось очень туго. В течение четырех лет со времени издания Евангелия, его продано было не много более сотни экземпляров, и к 15 мая 1674 года, как это видно из производившейся в означенное время ревизии книг, находившихся в братских складах, число нераспроданных экземпляров сего Евангелия простиралось до 1351 (Арх. Юго-Зап. России, I, т. XI, 277). Является вопрос: имея огромный запас Евангелия, изданного в 1670 году, превышающий численностью все другие братские издания, в отдельности взятые (ibid. стр. 276–277), – можно ли допустить, чтобы Братство предприняло тогда же новое издание означенной книги?»

«Но отчего же, – рассуждает по поводу приведенного места проф. Титов, – и не допустить этого? Разве типография всегда руководствовалась исключительно только наличностью имевшихся в складах книг? Если бы проф. Голубев хоть сколько-нибудь внимательно прочитал протоколы Львовского братства и его отчеты по типографии, то он не стал бы задавать подобных странных вопросов. Если бы, например, книг имелось достаточно, а между тем нужно было печатать для того, чтобы типографские станки и рабочие не стояли без дела, «абы друкарня не ваковала», тогда что нужно было делать?» –

На сие отвечаю:

Хотя проф. Голубев давно знаком с протоколами Львовского братства, еще задолго до их напечатания, и нужные для него выдержки из них частенько делал в своих печатных трудах, но ему не доводилось встречать того, о чем повествует проф. Титов. Проф. Голубевым просмотрены были означенные протоколы и после их напечатания (по его инициативе они и были изданы), но он тоже ничего, подтверждающего мнение проф. Титова не нашел. Разумеется, проф. Голубев мог и ошибиться, так как в старости «юж и на очи ослабел». У далеко не старого проф. Титова более зоркое зрение: им, как он говорит, усмотрены в братских протоколах, подтверждающие его заявление, факты. Можно надеяться, что он и явит их ученому миру. Приведение в известность таких фактов чрезвычайно важно для поставленного нами выше вопроса, от решения которого мы уклонились, – именно: не было ли в г. Львове в ХVII столетии достаточного числа идиотов, которые – как, например, в данном случае, – затруднялись бы решить такую головоломную задачу: что им, «абы друкарня не ваковала», издавать – те ли книги, которых в складах было много, или те, которых немного, даже совсем немного?

Разумеется, проф. Титову по затронутому вопросу не было надобности приводить усмотренные им факты. Для его цели, т.е., для подтверждения того, каких нелепых приемов критики держится проф. Голубев, достаточно было в параллель к рассуждениям проф. Голубева об Евангелии 1676 года привести выдержку из его трактата об Евангелии 1704 года, – что проф. Титов и делает, приводя из означенной трактата нижеследующее место:

Проф. Голубев заявляет, что Львовское братство «в 1703 году приступило к изданию Евангелия, имея довольно значительный запас сей книги прежнего издания (при ревизии братских книг 18 июля 1704 года в книжных складах находилось 1300 экземпляров Евангелия)». (Так приводится это место в статье проф. Титова, с нижеследующим добавлением: курсив наш т.е. его, проф. Титова).

Читающие сие скажут: «а ведь дело-то, по-видимому, не ладно».

Это, господа, только, по-видимому. Все сейчас разъяснится.

Произошло неожиданное событие, чрезвычайное происшествие!!

В квартире проф. Титова расплодилось много мышей. Квартира, видите-ли, казенная, житье привольное. А вы знаете, какие это зловредные животные. То нагадят, то что-либо изгрызут. Никак от них не убережешься. И все делают под покровом мрака. Любят они грызть и книги, в особенности если они побывали в засаленных руках. Вот, когда проф. Титов читал мои «Объяснительные параграфы» его попросили кушать чай, и он, выходя, потушил лампу. И что же? В это время какой-то маленький, но шкодливый мышонок забрался на стол к проф. Титову, да и выгрыз крошечное местечко в моей статье, – и выгрыз-то, бестия, что ни на есть важнейшее для уразумения дела по настоящему вопросу. Ну, вот все равно если б и в ассигнации выгрыз на одной стороне весь номер. Скажите, пожалуйста, какую ценность будет представлять такая ассигнация? Решительно никакой. Можно только пойти в казначейство да, если согласятся, обменять ее на новую с целыми на обеих сторонах номерами.

Профессору Голубеву нет надобности ходить в казначейство, чтобы восстановить выгрызенное шкодливым мышонком местечко. Он берет в руки перо и, заменив точку запятою, с которой началось грызение, пишет: «по условию Ставницким отпечатано было 1200 экземпляров сей книги (т.е. Евангелия); Арх. Юго-Зап. Рос., I, т. XII, 299».

Разумеется, моим читателям интересно знать, какое значение имеет для вопроса, о котором идет речь, выгрызенное шкодливым мышонком местечко.

Сие удобнее изобразить в форме катехизической.

Вопрос. Какую цель преследует проф. Титов сопоставляя вышеприведенные места из «Объяснительных параграфов» проф. Голубева?

Ответ. Он желает явить ученому миру, что приемы критики проф. Голубева суть приемы сказочные: что посредством сих приемов «у него невозможное в одном случае, оказывается совершенно возможным в другом».

Вопрос. Что проф. Голубев считает невозможным в одном из указанных случаев?

Ответ. Он считает невозможным, чтобы Львовское братство, имея в 1674 году в своих складах свыше 1300 экземпляров (1351) Евангелия, притом туго расходившихся, приступило к новому изданию сей книги.

Вопрос. Что проф. Голубев считает возможным в другом случае?

Ответ. Он считает возможным, что Львовское братство в 1703 году приступило к изданию Евангелия, имея в своих складах сей книги около 100 экземпляров.

Вопрос. Какое в сих случаях проф. Титов усматривает противоречие?

Ответ. Он, основываясь на тех же «Объяснительных параграфах» проф. Голубева, полагает, что и в 1703 году братство, приступая к изданию Евангелия, имело в запасе сей книги 1300 экземпляров, т.е. увеличивает сей запас в тринадцать раз.

Вопрос. На каком месте «Объяснительных параграфов» проф. Титов основывает таковое, столь существенно расходящееся с действительностью мнение?

Ответ. Он основывает оное на том, приводимом им, месте означенных «Параграфов», где говорится, что «при ревизии братских книг 18 июля 1704 года в братских складах находилось 1300 экземпляров Евангелия».

Вопрос. Действительно ли здесь разумеются экземпляры только прежнего или прежних изданий Евангелия?

Ответ. Никоим образом разуметь так не следует: ибо здесь в совокупности обозначены, как экземпляры прежнего, так и нового изданий Евангелия.

Вопрос. Из чего сие явствует?

Ответ. Сие явствует из выгрызенного шкодливым мышонком местечка.

Вопрос. Какую силу и значение имеет сие местечко?

Ответ. Оно имеет ту силу и значение, что в оном указывается количество новых экземпляров Евангелия.

Вопрос. Почему сие знать важно?

Ответ. Важно сие знать по нижеследующему:

2 апреля 1703 года Львовским братством заключено было с типографом В. Ставницким условие о новом издании Евангелия в количестве 1200 экземпляров, какое условие в конце того же или начале следующего 1704 года и было выполнено. Напечатанные книги снесены в склад. Вскоре при ревизии сего склада всех Евангелий в нем оказалось 1300 экземпляров. А так как недавно их принесено было сюда только 1200, то, очевидно, для определения числа экземпляров прежних изданий следует из 1300 вычесть 1200.

Вопрос. Почему сие вычитание не сделано было самим проф. Голубевым?

Ответ. Потому что он не знал о существовании мышей в квартире проф. Титова.

Вопрос. За сие научное хищение, учиненное в статье проф. Голубева мышами, находящимися в квартире проф. Титова, какому наказанию дозволяется профессору Голубеву подвергнуть хищников?

Ответ. Ему дозволяется приобрести «средство» от вредных паразитов и отослать оное проф. Титову.

Такое средство проф. Голубев «с свойственным ему злоязычием» и имеет честь почтительнейше преподнести вам, проф. Титов, с соответствующим случаю надписанием, о содержании которого догадаться не трудно.

Не вдаваясь в подробности, проф. Титов обращает внимание своих читателей на те страницы моих «Объяснительных параграфов», где я констатирую тот факт (по крайней мере, для меня факт), что Львовское братство в конце 1703 или начале 1704 года выпустило в свет Евангелие с сознательно неверной датой (1690 года) и сознательным анахронизмом в предисловии. Проф. Титов, очевидно, считает трактацию по данному вопросу образцом глупости проф. Голубева; он советует своим читателям, желающим познакомиться с приемами своеобразной критики проф. Голубева в его библиографическом труде, «вчитаться, внимательно вчитаться в его речи»; ведь такая гипотеза, которую предлагает проф. Голубев, «возможна только в сказке про белого бычка». Словом, проф. Голубев в своих «Объяснительных параграфах» нагородил такой чепухи, что и говорить то о ней не хочется, а если кому угодно проверить его, проф. Титова, мнение, то он указывает на страницы статьи проф. Голубева такие-то и особенно такую-то.

Из этого отзыва проф. Титова об указанном трактате проф. Голубева в его «Объяснительных параграфах», да вообще из его отзыва о всех сих Параграфах, от начала до конца, явствует, что читатели имеют дело с двумя киевскими профессорами – с профессором Голубевым, большим дураком, и с профессором Титовым, большим умником. А из жизни обыденной вы, господа, знаете, что с дураком каши не сваришь: ты говори ему: черно, а он все – бело; ты ему брито, а он все – стрижено. А если уже поведется беседа между учеными людьми; одним дураком, да еще большим, а другим – умником тоже большим, – то тут хоть ложись да помирай!

Обо всем этом можете судить и по данному случаю. Ведь ясно, точно и определенно большой умник говорит профессору Голубеву: черно, черно, черно! А тот, как большой дурак, все твердит: бело, бело, бело! Один кричит: чепуха, чепуха, чепуха! – а другой еще громче: вклад в науку, вклад в науку, вклад в науку! – Дурак, дурак, дурак! – Умница, умница, умница!

Эту небольшую прелюдию я нашел нужным предпослать дальнейшим своим речам с той целью, чтобы почтеннейшая публика не слишком уже была поражена нижеследующим моим заявлением.

Опорочиваемая в научном отношении моя трактация об Евангелии 1703–1704 г. и составляет центральную часть моих «Объяснительных параграфов». Это – гвоздь статьи: та, хотя бы и маленькая, но действительная, настоящая лепта, сей статьей влагаемая в нашу славяно-русскую библиографию. Трактация небольшая, но она стоила мне труда немалого, не столько по констатированию некоторых фактов, сколько по процессу их освещения. Результатом работы я был и остаюсь очень доволен. Лежать бы этой трактации под спудом многие годы! Ну, скажите на милость, кому это придет охота читать пренаскучнейшую специальную работу проф. Голубева? Ведь он писал ее для немногих. Положим, мнимые открытия проф. Титова несколько расширили круг её читателей; но, по всей вероятности, внимание этих случайных читателей преимущественно и сосредоточивалось на означенных открытиях. Но профессору Титову благоугодно было в доказательство того, что проф. Голубев на старости лет растерял уже и последние мозги указать на означенную трактацию, как на пример наиболее сие подтверждающий. Что же? Выходи трактация на свет Божий! Проф. Голубев представит тебя почтеннейшей публике. Да ты, милая, не робей и не стесняйся. Профессору Голубеву никогда еще не приходилось краснеть за свои учено-литературные труды. Надеюсь, что и ты, малюсенькое детко, не посрамишь его.

Дело в нижеследующем.

Существует довольно большое количество львовских Евангелий 1690 года, заглавные, лицевые листы которых во всех экземплярах совершенно тождественны. На этих заглавных листах значится, что книга издана Львовским братством 28 ноября 1690 года. Но кроме лицевой стороны заглавного листа одни экземпляры, от начала до конца, имеют отличие от других. Отсюда явствует, что мы имеем дело не с одним изданием Евангелия, а с двумя. Это уже отмечено было г. Родосским в его «Описании старопечатных книг», находящихся в Петербургской дух. Академии. Но только он – как я писал в своей статье – сделал из своих наблюдений неудачные (ошибочные) выводы. Он признал, что оба издания вышли в 1690 году из разных типографий: одно из типографии Братской, а другое – из иной, по всей вероятности, типографии М. Слёзки. Проф. Титов, имея в виду, между прочим, такое мое мнение о «выводе» г. Родосского, докладывает почтеннейшей публике, что проф. Голубев позволяет себе «надменный, презрительный тон по отношению к таким несомненным ученым авторитетам, каковы…» и проч. В чем дело? Да разве выводы г. Родосского действительно не крайне неудачны? Каким это образом типография, якобы устроенная в подрыв Братской, пользуется шрифтом, виньетками и т. д., принадлежащими Братству? Каким это образом Слёзка (которого, кстати, тогда не было и в живых) или кто другой, выпуская в свет книгу, не отмечает в ней, что она вышла из типографии Слёзки и т. д? Что выводы г. Родосского неудачны, совсем неудачны, – это яснее ясного. Может быть, следовало бы выразиться как-нибудь помягче? Ну, это зависит от манеры писания. Покойный И. И. Малышевский, мой любимейший наставник, которому я наиболее всех обязан основами своего научного развития, был человек наиделикатнейший, мягкий, уступчивый, – ну, словом, мухи не обидит. Усвоив от него многое, я не мог усвоить от него, – по крайней мере, в тех случаях, о которых идет речь, –его манеры писания. Иллюстрирую сказанное примером. Перед нами исследование, где читаем: «вероятно одно было тогда-то, а другое вероятно тогда-то» и т. п. Оба эти предположения наличностью имеющихся в печати данных, не оправдываются. И вот проф. Голубев написал бы: «сии предположения суть предположения неосновательные, ибо автору остались неизвестны такие-то, напечатанные там-то, данные, где говорится» … и проч. Такова моя манера. У Ивана Игнатьевича манера была другая. Скажет тоже самое, но иными словами; преподнесет то же блюдо, но под другим соусом. Для образца приведем небольшую выдержку из его напечатанной рецензии об указанных «вероятно»: «Здесь два раза употребленное вероятно показывает опытность исследователя, говорящего только о вероятности там, где не имеется в виду данных для более решительного вывода. И действительно, предположению исследователя противостоит одно документальное свидетельство, случайно ускользнувшее от его внимания» и т. д.

И вот идет беседа между бывшим любимым наставником и его любимым учеником (Иван Игнатьевич частенько говорил мне: вы моя гордость, вы моя гордость). И говорит дерзостный ученик своему благостному учителю: «Смотрю я на вас, Иван Игнатьевич и думаю, какая же вы, извините за грубое выражение, тряпка». Кладет учитель руку на плечо своему ученику и просвещает его: «Степан Тимофеевич! смолоду был, и я такой же, как и вы, да жизнь кое-чему многому научила. Поверьте, научит и вас она». Но, кажется, предсказанию хотя и прозорливого учителя не суждено исполниться. Очевидно, горбатого может исправить одна только могила.

Возвращаюсь на «преднее»: к прерванной речи об Евангелиях.

Так как было уже выеснено, что все Львовские Евангелия 1690 года хотя имеют одну и ту же дату и вообще совершенно одинаковый лицевой заглавный лист, а между тем представляют два разные издания, – то я решил в деталях указать различие между обоими изданиями. С этой целью я очень внимательно просмотрел то и другое издания и отметил отличия между ними и по заставкам, и по картинкам, и по корректурным ошибкам, и по набору и т. д., – точно указав, где то или иное отличие нужно искать, т.е. делая ссылки на те или иные листы рассматриваемых изданий. Все сие я сделал для того, чтобы будущему библиографу не было надобности производить этой кропотливой работы, и он, в потребных случаях, мог бы руководиться моими указаниями.

Такое внимательное изучение нескольких несходных между собой экземпляров Евангелия привело меня к следующему несомненному выводу: одно издание Евангелия действительно вышло в свет в 1690 году (дата, следовательно, на нем верная), и другое – позже (дата неверная).

Почему позже?

А вот почему. На обороте заглавного листа этого позднейшего Евангелия значится, что печатал его типограф Василий Ставницкий; а этот типограф поступил на службу к братству только в 1697–м году, хотя принимал некоторое участие в братских типографских работах под руководством своего отца (который напечатал Евангелие 1690 года с неложной датой) и ранее.

Это первое.

А затем я усмотрел, что на гравюре, которая помещена на обороте заглавного листа означенного (позднейшего) Евангелия, находится указание на год, когда она была окончена, – именно, на ней явственно славянскими числовыми буквами обозначен год 1697-й. Отсюда следовал прямой вывод, что рассматриваемое Евангелие не могло быть напечатано раньше 1697 года.

То обстоятельство, что оно не могло быть напечатано раньше 1697 года, отнюдь не исключает возможности предполагать (т.е. сему дата гравюры не может препятствовать), что оно напечатано позже сего года и даже гораздо позже.

Почему?

Да потому, что, по напечатании книги и разборе шрифта, гравюры долго сохранялись, и ими пользовались не только при печатании одной и той же книги при следующих изданиях, но и при печатании других книг. – Иллюстрирую сказанное примером: у вас в руках рубль 1905 года. Что сей год значит? – Значит, что сей рубль вышел в свет в 1905 году и вы им не могли пользоваться ранее сего года; по вы им пользуетесь в 1907 году, будут им пользоваться и в следующие годы.

Очень ясно; а между тем и до настоящего времени некоторые даже довольно опытные библиографы как бы игнорируют указанный факт, отчего и происходят библиографические недоразумения. Так, например, постоянно вносится в библиографические труды указание Петрушевича об Евангелии, изданном во Львове около 1683 года. Что значит «около»? – Значит, что Петрушевич имел под руками Евангелие без заглавного листа и выставил дату приблизительную, по признакам, находящимся в тексте книги. – Что значит выставленный 1683-й год? Без сомнения, что Петрушевич имеет в виду гравюру, изображающую Евангелиста Иоанна с надписью на ней: Евстафий Завад. 1683, – гравюру, помещенную в Львовских братских Евангелиях 1690, 1703–1704 и 1722 годов. – Отсюда вывод: У Петрушевича был в руках дефектный экземпляр Львовского братского Евангелия какого-либо из сейчас указанных изданий. Дайте в руки библиографу, находящемуся в курсе дела (очень опытному), этот дефектный экземпляр, и он тотчас скажет вам какое это издание – 1690-го или же следующих 1703–1704 и 1722 годов.

И так не может подлежать сомнению, что дата гравюры на рассматриваемом нами Евангелии, не дозволяя относить его издание ко времени ранее 1697 года, нисколько, сама по себе, не препятствует отодвигать его далее сего года.

Теперь посмотрим, нет ли каких других данных в означенном Евангелии, которые имеют отношение к трактуемому нами вопросу.

Такие данные есть, и они заключаются в следующем.

Обычно и даже обязательно в издаваемых Львовским братством Евангелиях помещалась (в начале) молитва, в которой, между прочим, воссылалось прошение к Господу о здравии короля. В молитве при рассматриваемом Евангелии читается: «спаси Господи владущаго нами короля Иоанна». Сей же король Иоанн (Ян III Собеский), вступивший на престол в 1674 году, скончался 30 июня (по новому стилю 10 июля) 1696 года.

Отсюда следует, что если бы Евангелие издано было и в 1697 году (дата гравюры, помещенной в нем), то и тогда мы имели бы дело с сознательно допущенным братством анахронизмом, объяснить который было бы в высшей степени затруднительно. Мы и не будем объяснять, потому что в этом надобности нет, а пойдем далее.

А дальнейшее заключается в следующем: издательская деятельность Львовского братства за нужные нам годы, благодаря сохранившимся записям, показывает, что ни в 1697 ни в последующих годах до 1703 года Львовское братство к изданию Евангелия не приступало; оно приступило к нему только в апреле 1703 года, заключив условие с тем самым типографом, подпись которого мы видим на рассматриваемом нами Евангелии. Условие это типографом было выполнено. Евангелие отпечатано в количестве 1200 экземпляров; между тем, несмотря на обилие экземпляров Львовских братских Евангелий всех изданий, даже старейших, экземпляров только этого Евангелия (предположив, что дата на нем выставлена верно) мы не видим ни одного.

Что сие означает?

Сие означает, что рассматриваемое нами Евангелие с сознательно неверной датой и сознательным анахронизмом в молитве, допущенными Львовским братством, есть Евангелие, изданное Братством в конце 1703 или начале 1704 годов.

Обращаемся к выяснению вопроса: почему Братством сознательно были допущены означенные анахронизмы?

Мы полагаем, что на решение Братства поступить так повлияли бурные политические события того времени. Известно, что в это время происходила ожесточенная борьба за польскую корону между королями польским Августом II и шведским Карлом XII (последний желал предоставить означенную корону брату умершего короля Яна III Якову Собескому). Главные польские города Варшава и Краков были заняты войсками короля. То же угрожало и г. Львову. Приступая к изданию Евангелия, где обязательно должно быть моление за здравие короля, Братство не могло не задуматься над вопросом: как ему поступить в виду таких обстоятельств? Король не сегодня – завтра мог лишиться престола, уступив его своему врагу. А рядом были самые ярые враги Братства – католики. Сейчас донос. Что делать? Приходилось лавировать между Сциллой и Харибдой. Вот эти-то соображения, по нашему мнению, и побудили Братство учинить некое лукавство при издании в 1703 году Евангелия.

К сказанному считаю не лишним присовокупить и следующее.

В каталоге братских Львовских изданий, составленном г. Крыловским, счет листов рассматриваемого Евангелия показан (1+3+3+5+412). После того, как я пришел к указанному выводу я поинтересовался узнать от г. Крыловского, на каком основании он выставил означенный счет. Хотя г. Крыловский библиограф-то и неважный, но он труженик добросовестный, а в делах книжных – воплощенная аккуратность. На мой вопрос, по справке со своей книгой (беседа велась в нашей Академической библиотеке), г. Крыловский заявил, что он означенное Евангелие с датой 1704 года видел, «в руках имел». Я возразил, что Евангелия с означенной датой он не видел и видеть не мог. Обиделся человек. Я, говорит, никогда себе не позволю и проч. – «А в какой библиотеке это Евангелие?» – спрашиваю. «Сейчас сказать не могу», – отвечает, – «но у меня каждая, просмотренная мною книга Львовской братской типографии записана с указанием, где она находится. Сейчас справлюсь и принесу свою записную книгу». Уходит. Через полчаса возвращается. И что же? – Да что: затылок чешет. «И как, – говорит, – я мог» и проч. – Так ли было дело, наилюбезнейший Амвросий Семенович?.. А за то, что я вас назвал библиографом неважным, не обижайтесь, так как это сущая правда, что и выяснится при одной из дальнейших моих бесед с вами.

Подведем итог всему нами сказанному.

Принимая во внимание, что рассматриваемое нами Евангелие имеет на обороте заглавного листа гравюру с ясно обозначенной датой – 1697 год, ранее которого, следовательно, оно не могло быть издано;

принимая во внимание, что в сохранившихся записях о типографской деятельности Львовского братства за 1697 и последующие годы вплоть до 1703 года нет никаких следов об издании за это время Братством Евангелия;

принимая во внимание, что означенные записи свидетельствуют о заключении Братством в апреле 1703 года условия с типографом Василием Ставницким, имя которого значится на обороте заглавного листа рассматриваемого Евангелия;

принимая во внимание, что сим Ставницким Евангелие напечатано было в количестве 1200 экзелтляров, а между тем в настоящее время мы не знаем ни одного экземпляра Евангелия с датой 1704 (или 1703) года. Евангелий же других изданий, начиная с первого братского (1636 г.) сохранилось достаточное количество, даже очень достаточное;

принимая, наконец, во внимание, что самый факт сознательно допущенного Братством анахронизма, сделанного, без сомнения, для молитвы за короля, находит довлеющее объяснение в политических событиях того времени, когда неизвестно было кто из борющихся за польскую корону лиц одержит верх;

принимая во внимание все сие, в совокупности взятое, мы приходим к выводу, что рассматриваемое нами Евангелие, изданное якобы (судя по дате) в 1690 году, на самом деле издано было или в конце 1703 или начале 1704 года².

И вывод этот я считаю столь твердым, что если бы даже, паче чаяния, нашелся экземпляр братского Евангелия с датой 1703 или 1704 г., то и тогда он не был бы поколеблен. Тогда только пришлось бы объяснять, почему это Братство, издавая Евангелие с неверной датой, в то же время один или несколько экземпляров напечатало и с верной? А для того, чтобы воочию убедиться что найденный (употребляем это выражение в смысле маловероятного предположения) экземпляр Евангелия с датой 1703 или 1704 г. есть то же самое Евангелие, о котором мы так долго говорили, следует сличить сие найденное Евангелие с тем Львовским Евангелием, которое условно в наших «Объяснительных параграфах» обозначено буквой Б. (Евангелие с ложной датой). Уверен, что сходство будет полное, разумеется, кроме заглавного листа и предъевангельских статей.

Просмотрев, после сейчас написанного, свою трактацию об Евангелии 1703–1704 г., как она изложена в моих «Объяснительных параграфах», я кое-чем (некоторыми деталями) остался и недоволен. Я писал: «полагаем с вероятностью самой высокой степени»; следовало бы сказать: «мы не сомневаемся», потому что я действительно не сомневаюсь, что Евангелие с сознательно выставленной неверной датой есть то самое, о котором сейчас идет речь. Слово «вероятнее» (где говорю о побуждениях братства учинить упомянутое лукавство при издании в 1703-м году Евангелия) следует заменить словами: «без сомнения». А коль скоро эту замену учиним, то предшествующее побочное соображение (отчасти братство могло руководствоваться и т. д.; это пишу для вздумчивых читателей моих «Объяснительных параграфов») и совсем окажется плоховатым. Да и теперь, без означенной замены, этим отчасти я страшно недоволен. Считаю его пятнышком на моем детке. Я его соскоблю, когда пришлется Академией Наук для корректуры моя рецензия на книгу г. Крыловского, где об этом идет речь.

Кажется, я свое «детко», выставив на пьедестал, осветил со всех сторон; не скрыл даже и малюсенького пятнышка.

Теперь, после всего вышеизложенного, позволю себе обратиться к почтеннейшей публике с вопросом:

Справедлива ли сделанная проф. Титовым оценка моей трактации об Евангелии, изданном Львовским братством в конце 1703 или начале 1704 г. (оценка моего «детка»), или же он должен быть причислен к тем ценителям, надлежащая характеристика которых сделана в двух хорошо всем известных баснях знаменитого Крылова?

А затем обращаюсь к проф. Титову с нижеследующей речью:

Вы, проф. Титов, пишете: профессор де Голубев строит «гипотезу о том, что Львовское братство в 1703 или 1704 году выпустило Евангелие с сознательно неверной датой и притом еще с сознательным анахронизмом в предисловии, – т.е. другими словами допустило мошенничество, – такая гипотеза возможна только «в сказке про белого бычка» и т. д.

Вы подчеркиваете слово мошенничество. Во-первых, означенное деяние Братства я так не называю. Это ваш вывод из моих слов. Но согласимся, что он правилен. Ведь факт налицо, если даже допустим, что означенное деяние учинено было и не в 1703 году, а ранее. Так что же? Каждая вещь имеет свое наименование; всякое деяние – то или иное клеймо.

Но суть дела не в этом. Как вы можете «своя помышления лукавая» прикрывать авторитетом г. Родосского? Нельзя прикрыться плащем, который на ваших же глазах распадается в прах. Г-ну Родосскому одни данные вовсе не могли быть известными, другие ускользнули от его внимания, отсюда он и сделал ошибочный вывод, от которого, без сомнения, отказался или откажется, прочитав мои «Объяснительные параграфы». Но перед вашими глазами, проф. Титов, находились сии «Параграфы», и вы видели сообщенные в них новые данные. Значение одних из этих данных вы могли отрицать, могли считать мое освещение вопроса своеобразным, сказочным и т. п. (это зависит от степени вашего понимания и исторического чутья). Но того видимого и осязательного факта, что Евангелие с датой 1690 года имеет на обороте заглавного листа гравюру 1697 года и заздравную молитву о короле Иоанне, скончавшемся в 1696 году, вы отрицать не могли и не можете, а отсюда не могли и не можете отрицать, что Евангелие, о котором идет речь, заключает и неверную дату и анахронизм в молитве за короля. И хотя я очень невысокого мнения о вашем «критицизме», не отношу вас к числу тех ученых, которые «выдумывают порох», тем не менее не могу считать вас способным, по выражению Щедрина (?), «утираться и стеклом». В самом деле не неразумное же вы дитя, которое, держа в руках рубль 1907 года, говорит, что он был в руках его маменьки еще до его рождения! А вывод из сказанного предоставляю сделать вам самим; за клеймом же для сего вашего деяния далеко и ходить не нужно.

Приступаю к одному из наиболее тяжких обвинений, предъявленных мне проф. Титовым, – называю его наиболее тяжким потому, что им приписывается мне нравственная нечистоплотность: я обвиняюсь в том, что «позволил себе пошлую выходку по адресу Лавры».

Священно-архимандрит Киево-Печерской Лавры наш Владыка – митрополит есть мой непосредственный начальник; относится он ко мне ласково, любовно, благожелательно. Наместник Лавры о, архимандрит Антоний любит меня сердечно, принимает радушно. В одно из не так давних посещений моих к нему со своим другом профессором Т. Д. Флоринским он благословил нас ценными иконами, преподав наставление, чтобы, трудясь на поприще научном, мы не забывали того животворного источника, откуда происходят человеческие дарования. Уже в виду этого (не говоря об основной причине) я, проф. Голубев, действительно мог бы быть причислен к разряду тех людей, к которым благоугодно отцу протоиерею Титову меня отнести, буде обвинение его было бы хоть отчасти справедливым.

Но понятное дело, что мои читатели, достаточно уже ознакомившиеся с личностью отца протоиерея Титова, ждут от меня не оправданий, а разъяснений.

Даю сии разъяснения, по необходимости начиная речь издалека.

В своих «Объяснительных параграфах» я констатировал, что Евангелие издано Львовским братством впервые в 1636 году, поэтому Евангелия 1600, 1606 и 1609 годов, которые проф. Титов, на основании описей, считает вышедшими в свет из братской типографии в означенные годы, сего света не видели. Что в «Описи» в данном случае вкрались ошибки, это – разумеется – несомненно. Но так как подобные ошибки в «Описях» наичаще встречаются по отношению к Львовским Евангелиям, то я заинтересовался вопросом, какое именно из сих Евангелий скорее всего могло вводить составителей «Описей» в заблуждение, и решил его так: «это – Евангелие, изданное Львовским братством в 1670-м году».

Какие основания и соображения привели меня к такому заключению?

Нижеследующие:

На означенном Евангелии дата от Рождества Христова (1670 г.) напечатана очень мелким шрифтом и притом с дефектом. Дефект сей заключается в том, что последняя славянская буква о, имевшая обозначить число 70, в иных экземплярах представляет из себя ничто иное как обычную точку. Составителю «Описи» естественно было полагать, что находившееся перед его глазами Евангелие издано было в 1600 году, так как явственно читаемые славянские цифровые буквы (҂ах.) означают именно этот год. в других экземплярах упомянутого Евангелия славянское о (с которым, видимо, при печатании случилось какое-то несчастье) представляет из себя малюсенькие две – три черточки. Очевидно, сии черточки изображают собой какую-то неясно напечатанную букву, – но какую? Одним могло казаться, что зело (означающее цифру 6). другим – что фиту (9). Отсюда и могло произойти, – как я писал, – что одни составители «Описей» относили означенное Евангелие к 1600 году, другие (стараясь разобрать неясно напечатанное славянское о) к 1606 и 1609 годам». (Разумеется, возможны были и иные однородные ошибки, но мы их пока не знаем).

Так как кроме рассматриваемого Евангелия, все другие Львовские братские издания сей книги имеют даты на них явственно напечатанные, то у меня и сложилась упомянутая уверенность, – т.е., что именно это Евангелие, Евангелие 1670 года, дата которого от Рождества Христова по неясности возбуждает недоумения, скорее всего и могло вводить составителей «Описей» в означенные заблуждения.

Все это ясно.

Но является некая заковыка, и заковыка сия заключается в следующем.

Рассматриваемое Евангелие (как и весьма многие церковнославянские книги того времени) имеет двойную дату: не только от Рождества Христова, но и от сотворения мира. Вот сия-то последняя дата, от сотворения мира, напечатана в Евангелии 1670 года явственно. Отсюда следует что? – Следует то, дабы восстановить (правильно прочитать) неясную дату от Рождества Христова должно из 7178, т. е. даты рассматриваемого Евангелия от сотворения мира, вычесть число 5558, т.е. число лет от сотворения мира до Рождества Христова. Полученная разность – 1670 – и будет датой от Рождества Христова, неясно на Евангелии напечатанной.

Прием, по-видимому, нехитростный. Но не забудем, что и люди-то, составлявшие в 1744 году «Описи», были нехитростные: священники, может быть, писцы при монастырях и т. п. Ими могло быть совершенно опущено из вида указанное обстоятельство. А так как читатели моей статьи, без сомнения, заметили, что я люблю прибегать для выеснения дела к примерам и подобиям, то и в данном случае в своих «Объяснительных параграфах» я указал на проф. Титова. Перед его глазами была самым четким почерком написанная «Опись», где – как мы видели –, значилось: «Анфологион, издан в лето от сотворения мира 7202, от Рождества Христова 1691». Ясно, что даты не сходятся, и мы имеем дело с ошибкой; между тем, даже профессор, притом профессор, занимающийся церковно-славянской библиографией, т.е. не то, что малограмотный писец и бесхитростный иерей, – не замечает, однако, очевидной несообразности. Сосредоточив все внимание на дате от Рождества Христова, он уже не обращает никакого внимания на дату от сотворения мира. Положим – как мы выше говорили – проф. Титова могло охватить волнение столь естественное при ученых открытиях. Но ведь волнение волнением, а дело-то делом. Поволнуйся немножко, походи, побегай, – как это и со мной случается нередко, – а потом вникни в дело, осмакуй его со всех сторон, а главное пошевели мозгами: пусти в ход драгоценнейший дар Божий – разум. Не сделал этого: жди беды. Открытие может оказаться мыльным пузырем. Дунул на него – и останется одна вонючая капля.

Вот после таковых соображений «заковыка» перестала меня смущать, и я окончательно укрепился в мысли, что составителей «Описей» вводило в заблуждение именно Евангелие 1670 года, т.е. неясно напечатанная дата выхода его в свет, и именно дата от Р. Христова.

Затем явилось у меня желание проверить свое предположение фактически и через то придать ему значение и силу как-бы реального факта. Что для этого нужно было сделать? – Да нужно было просмотреть теперешние рукописные каталоги старых книг (каковые каталоги, в сущности, суть те же Описи, о которых мы не раз говорили): составителей сих-то каталогов не вводило ли означенное Евангелие в то же заблуждение своей датой от Р. Христова, в какое вводило оно составителей давних «Описей»? А проверить это, разумеется, можно было не иначе, как отправившись в какую-либо из киевских библиотек, и именно такую, где в достаточном количестве находятся старопечатные церковно-славянские книги, которым составлены каталоги.

Вот мы и добрались, наконец, до Лавры и якобы моей пошлой выходки против неё.

В чем же сия пошлая выходка заключается?

Заключается она в следующем.

Пришедши с указанной целью в Лаврскую библиотеку и обозревая её выставочный отдел, я скоро нашел наглядное подтверждение своего предположения, которое таким образом получало уже значение и силу факта реального. На верхней полке одного из шкафов, предназначенных для хранения наиболее замечательных изданий, я усмотрел между разными, крупным шрифтом на белой бумаге напечатанными надписями, и такую: Евангелие, изданное Львовским братством в 1606 году, – каковое Евангелие по рассмотрении оказалось Евангелием, изданным, – как я и предполагал, – в 1670 году.

И вот вся сия трактация (для уяснения вопроса о том, какое из Львовских Евангелий могло вводить составителей «Описей» в вышеуказанные ошибки) и излагается мною, разумеется, другими словами, в моих «Объяснительных параграфах». Именно, в них, начиная с «заковыки», дословно говорится следующее:

«Правда, в означенном Евангелии дата от сотворения мира напечатана явственно; но мы уже видели, что в церковной описи, у занесенного в нее «Трефолоя» (Анфологиона), при ошибочно выставленной дате от Рождества Христова (҂ах̃ча), явственно означена и верная дата – от сотворения мира (҂зс̃в); между тем даже профессор занимающийся церковно-славянской библиографией, не обращает на эту дату никакого внимания и, основываясь только на явно ошибочной дате от Рождества Христова, вносит в каталог книг, напечатанных в Львовской братской типографии, якобы новое, доселе неизвестное издание Анфологиона. – Приведем другой пример, еще более наглядный, притом непосредственно относящийся к трактуемому нами вопросу и уясняющий его окончательно. В библиотеке Киево-Печерской Лавры, в так называемом выставочном отделе её, и в настоящее время красуется Евангелие рассматриваемого нами издания (1670 года) с такой печатной над занимаемым им местом надписью: Евангелие, изданное Львовским братством в 1606 году (sic!)».

И это все? – И это все.

И в этом заключается пошлая выходка против Лавры? –

И в атом, по утверждению профессора Титова, заключается моя пошлая выходка против Лавры.

А теперь позвольте побеседовать с вами, проф. Титов.

Что в данном случае вы разумеете под моей пошлой выходкой?

Может быть то, что что я предал гласности ошибку, допущенную отцом лаврским библиотекарем или кем другим, принимавшим участие в устройстве выставочного отдела в Лаврской библиотеке? Но что из этого следует? Следует только то, что лица, устроившие в библиотеке означенный отдел, были недостаточно опытны в церковно-славянской библиографии. Сведущим лицом указана ошибка, и отец библиотекарь поставит Евангелие 1670 года на соответствующее его дате место. Ведь я говорю обо всем этом не в смысле укоризны: я глашаю факт, блистательно подтверждающий мое предположение. А становясь на эту, единственно правильную точку зрения, я позволю себе заявить вам, проф. Титов, что я вынес бы на свет Божий такой, нужный для моей цели факт не только из Лаврской библиотеки, но даже из святая святых. Например, если бы из лаврской описи узнал, что на каком-либо из престолов святой обители находится Евангелие 1600 или 1606, 1609 годов, то пошел бы к Высокопреосвященному Флавиану и сказал ему: «Владыко! Из описей лаврских я узнал, что на таком-то престоле находится Евангелие с такою-то датой. Я уверен, что дата указана ошибочно. Для моей ученой работы нужно видеть Евангелие». – И что же? – Без сомнения, Владыка, сделал бы распоряжение, чтобы о. екклесиарх показал мне Евангелие. – Почему? – Да потому что на белом свете не может найтись ни одного благоразумного человека, который бы в этой моей просьбе усмотрел пошлую выходку против Лавры.

Может быть, слово красуется следовало бы заменить другим словом: находится, потому что в первом звучит как бы некая ирония? – И этой замены учинять не могу. – Почему? – Да потому, что слово красуется, вполне соответствуя действительности, сугубо усиливает силу и значение моего предположения. Рассматриваемое Евангелие 1670 года давно занесено в лаврский каталог книг под 1606 годом; следовательно, ошибка допущена была составителем каталога. Это раз. Затем когда устроился выставочный отдел и выбирались для него более ценные, хранящиеся в Лаврской библиотеке книги, составляющие, так сказать, красу её, – Евангелие 1670 года, разумеется, осмотрено было вторично другим лицом, а может быть и несколькими, и тем не менее ошибка в дате не была замечена. Отсюда следует тот вывод, что означенное Евангелие, Евангелие с неясной датой от Р. Христова, Евангелие, изданное Львовским братством в 1670 году, и есть то, которое «скорее всего могло вводить составителей описей в указанные заблуждения», – что проф. Голубеву и нужно было доказать.

Вы, проф. Титов, мои рассуждения как по данному вопросу, так и относительно Евангелия 1703–1704 года считаете сказочными предположениями, которыми заниматься можно сколько угодно, были бы только охота и время; но пользы для науки от таких предположений и гаданий, разумеется, не может быть никакой.

Таким суровым приговором вы, проф. Титов, поставили проф. Голубева в большое затруднение. Он не может уяснить, каким это образом его «фантастические, чисто сказочные предположения» в конце концов приводят к столь осязательным результатам, что становятся как бы реальными фактами? – В самом деле, на основании означенных предположений приходит он к заключению, что в конце 1703 или начале 1704 года изданное Львовским братством Евангелие вышло в свет с датой 1690 года и сознательно допущенным анахронизмом в молитве за короля. Г. Крыловский, специально занимавшийся изучением братских изданий и в своем труде выставивший счет листов в Евангелии 1704 года, заверяет проф. Голубева, что он, г. Крыловский, Евангелие с этой датой видел, в руках держал, – а тот всё твердит: не видел и не мог видеть. И что-же? Оказывается, по проверке, что профессор-то Голубев прав, а специалисту приходится только руками разводить, как это с ним, человеком в высшей степени аккуратным, мог произойти такой казус?! – Приходит проф. Голубев в Лаврскую библиотеку и видит на выставочном шкафу печатную надпись: «Евангелие, изданное Львовским братстволи в 1606 году», и говорит: «это, разумеется, не Евангелие 1606 года, а по всей вероятности Евангелие 1670 года. Дайте-ка его сюда». И что же? Оказывается, что профессор-то Голубев прав.

Какой же это счастливчик проф. Голубев: стреляет из ружья холостыми зарядами («фантастическими, сказочными предположениями») и прямо попадает в цель! А может быть проф. Титов и ошибается? Может быть, ружье-то у профессора Голубева заряжено не фантастическими, сказочными предположениями, а чем-нибудь иным?

Предоставляя решение этого вопроса моим читателям, я в данный момент попрошу их обратить внимание, серьёзное внимание или, как выражается проф. Титов, вчитаться, внимательно вчитаться в «речи» сего профессора о том, почему он находит совершенно неприемлемыми мои, проф. Голубева, «гадания» относительно неясной даты от Рождества Христова на Евангелии 1670 года, – даты, вследствие этого вводившей составителей описей в упомянутые заблуждения (дававшей повод одним из сих составителей относить означенное Евангелие к 1600 году, другим – к 1606 и 1609 годам).

Речи же проф. Титова таковы (всюду курсив сего профессора):

«Само собою разумеется, что все это могло быть только в сказке. В действительности же этого не могло никогда случиться уже потому, что рядом с неясно напечатанной, по мнению проф. Голубева³, датой от Рождества Христова стояла дата от сотворения мира, которую и сам проф. Голубев признает напечатанной явственно»... «Дело в том, – продолжает развивать свою мысль проф. Титов, – что церковное обозначение дат на старопечатных книгах в ХVII и ХVIII веках было настолько обычным явлением, что скорее проф. Голубев может перепутать свои собственные мысли и суждения и напечатать два совершенно различных мнения, пример чего мы увидим сейчас ниже (примечание проф. Голубева: имеется в виду моя трактация, в которой шкодливый мышонок – как мы видели – выгрыз чрезвычайно важное местечко), чем составители описей, священники XVIII века, могли перепутать хронологические даты в старопечатных книгах» (sic!!!).

Профессор Титов! Профессор Титов! О, профессор Титов!

Опомнитесь! Что вы говорите?! Ведь ваши слова – полное неуважение к читателям. Ну, положим, профессор Голубев на старости лет совсем потерял разум. Но зачем вы и читателей-то своих считаете, как бы стадом глупых баранов?! Ведь они уже знают, что в описях ошибки встречаются нередко, притом ошибки наикурьёзнейшие: указываются книги, изданные той или иной типографией, когда и самих-то типографий в России еще не существовало, когда даже и книгопечатание-то не было еще изобретено (указывается, напр., книга, якобы вышедшая в свет в 169 году!!).

Знаете, проф. Титов, есть русская пословица, гласящая, что во всем нужно знать меру. А ведь вы в своем словоизвержении переступили уже всякую меру и, переступив ее, мчитесь, очертя голову, ничего не видя, ничего не слыша, ничему не внимая. А это весьма несвойственно ни званию профессорскому, ни сану протоиерейскому.

Переходим к тому отделу статьи проф. Титова, который начинается следующей тирадой:

«Есть меткая малороссийская пословица, гласящая: «на городи бузина, а в Кииви дядько». Она как нельзя лучше применима к новейшему произведению профессора Голубева под заглавием: «Объяснительные параграфы по истории западнорусской церкви». Задавшись целью написать quasi-ученый пасквиль на меня, профессор Голубев начал собирать все, что, по его мнению, подходит к этой неблагодарной и незавидной задаче: и бузину и дядьку».

В чем дело?

Дело в следующем.

В одном месте своих «Объяснительных параграфов» к тексту их мной сделано примечание, начинающееся словами: «Так как в настоящей статье идут речи о книгах, то позволю себе сделать небольшое замечание, имеющее в виду разъяснить еще одно недоразумение, созданное профессором Титовым, характера тоже книжного».

Недоразумение-же проф. Титова заключается в следующем.

У г-на Серебренникова в его студенческой напечатанной работе («Киевская Академия с половины XVIII века» и проч.) говорится, что общая Академическая библиотека к 1780 году вмещала в себе до 12000 книг и что она сгорела в 1784–1785 г.г.

Профессор Титов нашел в Архиве св. Синода (под №416 за 1780 г.) дело, из которого видно, что гибель Академической библиотеки от пожара произошла 29 февраля 1780 года, когда в братском монастыре «неведомо с чего занялась гореть на трапезной св. Бориса и Глеба церкви средняя глава, от чего и другие два верха, а притом находившаяся при той же церкви на горе, под верхними сводами, Академическая на разных языках библиотека, состоящая из восьми тысяч шестисот тридцати двух книг, также и начальнические келии совсем погорели».

Отсюда проф. Титовым делаются следующие три вывода:

1) Академическая библиотека сгорела не в 1784 или 1785 годах, как ошибочно полагает г. Серебренников, а 29 февраля 1780 года.

2) К этому времени Академическая библиотека состояла не из 12000 книг, как думает тот-же г. Серебренников, а из 8632 книг.

3) Академическая библиотека сгорела 29 февраля 1780 года вся» (курсив проф. Титова).

Все сие изложено проф. Титовым в нарочито написанной им заметке или, как выражается сам автор, поправляя меня, «статье», озаглавленной: «Поправка и дополнение к истории Киевской Духовной Академии» (см. Труды Киев. Дух. Акад. 1898 г., № 7).

Вот по поводу означенных выводов я и нашел нужным в своих «Объяснительных параграфах» написать следующее:

«Что касается первого вывода проф. Титова, то, разумеется, он вполне справедлив; не составляет он только новинки, ибо сведения о пожаре 1780 года, когда погибла Академическая библиотека (на основании того же Синодального дела, а потому и теми же словами документа, – см. подчеркнутое в документе) давно уже сообщены в нашем труде – Истории Киевской духовной Академии (см. выпуск I, Киев, 1886 г., стр. 28), – труде тоже⁴, хотя и неофициально, рецензированном профессором Титовым.

«Что же касается остальных двух выводов, то они не оправдываются наличностью известных фактов.

«Академическое начальство, спустя девять дней после пожара, извещало киевского митрополита (а он затем Святейший Синод) не о количестве книг Академической библиотеки, находившихся в ней до пожара, но о количестве книг сей библиотеки погибших во время пожара. Ибо – что подчеркиваем – пожар 29 февраля 1780 года хотя истребил большую часть Академической библиотеки, но все-таки далеко не всю».

В подтверждение своего мнения я сослался, во 1-х, на то, что в нашей Академической библиотеке и до настоящего времени находятся книги, бывшие в ней до пожара 1780 года (причем указал, что о книгах, поступивших в библиотеку от митрополита Петра Могилы и теперь в ней находящихся, говорится в моем реферате: «О составе библиотеки митрополита Петра Могилы», напечатанном в Трудах III археологического съезда в Киеве) и, во 2-х, на чрезвычайно важное свидетельство современника, бывшего (в 1785–1789 годах) ученика Киевской Академии И. Ф. Тимковского.

Но, прежде чем говорить о значении приведенных мной данных в подтверждение своего мнения, я считаю нужным сделать два разъяснения.

1) Во-первых, я должен принести покаяние в допущенной мной ошибке. Желая подчеркнуть знакомство с моей Историей Киевской Духовной Академии проф. Титова, я сказал, что она им рецензирована. На самом же деле профессором Титовым составлена рецензия на мое сочинение «Киевская Академия в конце XVII и начале XVIII века». Но так как проф. Титов признает свое знакомство и с моей Историей Академии, то сущность дела от этой ошибки нисколько не меняется. Мне хотелось, как я сказал, подчеркнуть именно означенное знакомство. Но во всяком случае выражение в моей статье: «сообщены (сведения о пожаре 1780 г.) … в нашем труде, рецензированном проф. Титовым», – должно быть заменено следующим: «сообщены… в нашем труде, без сомнения, проф. Титову известном». Понятное дело, на ход трактации, означенная замена ни малейшего влияния не имеет.

2) По поводу «бузины в огороде» и «дядьки в Киеве» позволю себе сказать следующее.

Главной целью моей статьи было установить правильный взгляд на мнимые библиографические открытия проф. Титова, что отнюдь не исключало возможности касаться и других вопросов, так или иначе связанных с этими открытиями, о чем и было заявлено в начале статьи. Постоянно трактуя о книгах, я попутно, в подстрочном примечании, и разъясняю еще одно из недоразумений проф. Титова тоже характера книжного.

Какая цель моего экскурса как бы в сторону?

Цель такая. Проф. Титов пишет нарочитую «статью» – Поправка и дополнение к истории Киевской духовной Академии. Статья эта заключает один ценный факт, – именно, что Академическая библиотека сгорела 29 февраля 1780 года. Но в науке факт этот известен уже давно, и повторение его не привносит в нее решительно ничего нового (в смысле новизны значение его нулевое). Между тем из этого известного факта проф. Титов делает вывод (библиотека сгорела вся), не оправдываемый наличностью обнародованных данных. Следовательно, статья его имеет в науке не положительное, а отрицательное значение. Это я и имел в виду отметить.

Можно сие самое выразить и в иной более наглядной и, так сказать, образной форме.

Профессор Голубев совершает прогулку по садам Российской библиографии. На аллее, окруженной вековыми деревьями – Львовскими изданиями – он видит кучи мусора, наваленные здесь тщанием малоопытного библиографа, и старательно удаляет их. Окончив сей труд, он усматривает кучку мусора, положенную тем же библиографом и на аллее, ведущей в его родную Almam Matrem. Он берет в руки метлу и сию кучку смахивает.

Понятно теперь Вам, проф. Титов, отношение «бузины» к «дядьке»?

Возвращаемся к вопросу: вся ли сгорела в 1780 году Академическая библиотека, как утверждает проф. Титов, или далеко не вся, как заявляю я.

Я говорю, что в нашей Академической библиотеке и в настоящее время имеется некоторое количество книг с ясными признаками нахождения их в библиотеке до пожара 1780 года. Они не приведены только в известность. Специально этим никто не занимался. В 1874 году я, тотчас по окончании курса в Академии, роясь в библиотеке, искал исключительно те книги, которые имели собственноручные надписи митрополита Петра Могилы. Нашлись, хотя не в большом количестве, даже и такие книги. Они указаны в моем упомянутом реферате. Проф. Титов заявляет: «Никто, разумеется, не думает отрицать, что в настоящее время в нашей Академической библиотеке имеются книги, принадлежавшие Петру Могиле и находившиеся в его библиотеке; но эти книги могли быть переданы в нашу библиотеку не самим митрополитом Петром (Могилой) , а другими лицами, к которым они каким-либо образом перешли после смерти митрополита Петра Могилы и могли поступить в нашу библиотеку и после пожара 1780 года». – На сие я позволю себе заметить: так как хорошо известно, что вся библиотека Петра Могилы, по завещанию, передана была в его коллегию, т.е. нашу Академию, то уповательно, что упомянутые книги составляют ничто иное как остатки сей библиотеки. – Проф. Титов заявляет, что я в своем реферате перечисляю несколько книг, «находившихся в библиотеке митрополита Петра Могилы и переданных потом другими лицами в разные библиотеки, например, в библиотеку Киево-Печерской Лавры и библиотеку при Главном архиве Министерства и иностранных дел в Москве» … «Неужели – восклицает отец Титов – профессор Голубев станет доказывать, что и в библиотеке при Главном архиве Министерства иностранных дел в Москве могилинские книги поступили непосредственно от самого Петра Могилы до 1647 года»?

Нет, проф. Голубев так не думает; а он полагает (и на это имеет основание), что книги из старой Академической библиотеки, а в том числе и Могилинской, могли улетучиваться путями разнообразными: не говоря уже о так называемом зачитывании, были попытки извлекать их отсюда, как и из других киевских, в особенности «не гораздо запертых» библиотек, путем обмена на книги новые или просто посредством выпрашивания в виде вознаграждения за те или иные услуги; ибо любители старины, в частности любители старопечатных книг, были и в то время (т.е. до пожара 1780 года). Из таких завзятых, любителей нам известен Григорий Андреевич Полетика, бывший довольно долгое время (1748–1764 годов) Синодальным переводчиком. Он, оказывая разнообразные услуги киевскому митрополиту Арсению Могилянскому (через него митрополит выписывал заграничные – немецкие и французские – Ведомости и разные книги), неоднократно просил его «о большой милости: снабдевать его, Полетику, всякого звания старыми книгами, печатанными не токмо в наших Российских, но и заграничных типографиях», – причем Полетика иногда указывал, получение каких книг ему было бы особенно приятно. «Особливо – читаем в одном из его писем к митрополиту (от 24 марта 1758 г.), – особливо прошу нижайше Вашего преосвященства приказать поискать, не сыщется ль книг, печатанных в типографии шляхтича Феодора Юрьевича Балабана на Хорохорине, по смерти которого Печерская Лавра ту типографию купила и у себя книги печатать начала».

И мы знаем, что к этим просьбам Полетики митрополит Арсений Могилянский относился внимательно.

Из тех же писем, Полетики открывается, что, благодаря своеобразным взглядамт, тогдашнего начальства на книжное академическое достояние, из Академической библиотеки, и даже Могилинской, могли исчезать (если верно наше предположение, – о чем ниже) даже такие драгоценности, каково «оригинальное Православное Исповедание Петра Могилы» (рукопись). В упомянутом письме Полетики к Арсению Могилянскому, между прочим, читаем:

«Об оригинальном преосвященного Петра Могилы Исповедании, которое отец архимандрит братский Преосвященному Московскому Тимофею подарил было, и о котором Ваше Преосвященство приказали мне, справившись уведомить, я осмелился Преосвященного московского спросить, где оно девалось? Он изволил отвечать: я де надеюсь, что при раздаче моих книг в болезни отдал оное в Братскую или в Софейскую библиотеку; однако для лучшей достоверности велел справиться по реестру, в котором я нашел, что та книжка ни в одно ни в другое место не отдана, а отдана питомцам Его Преосвященства, которых всех, уповаю, отец архимандрит братский знает». – Далее идут речи о необходимости разыскать это оригинальное Исповедание Петра Могилы и отослать его для сохранности в Святейший Синод.

Разумеется, не невозможно, что здесь под оригинальным Исповеданием Петра Могилы разумеется краткий катехизис Петра Могилы («Собрание короткой науки о артикулах веры, изд. 1645 г. на польском и русском языках)». Но этот катехизис даже теперь не составляет большой библиографической редкости и едва ли из-за него возникла бы такая переписка: обнаружена такая тревога… Притом известно, что подлинное Православное Исповедание Петра Могилы (отличное от напечатанного после его кончины), подписанное митрополитом и тогдашними епископами (Пузиной, Гулевичем и Коссовым), скрепленное их печатями, в конце ХVII в. в Киеве «обреталось» («яже сама подлинная сия книжица у нас обретается»).

А может быть, и в настоящее время где-либо сия, внимания на себя необращающая «книжица» (если не в оригинале, то хотя в копии) обретается? –

Отцы и братие! Обратите на сие внимание. Великую услугу пишущему сии строки, а главное нашей богословской науке окажет тот, кто только оповестит о местонахождении такой «книжицы».

* * *

Но, разумеется, наличность книг в нашей Академической библиотеке с явными признаками нахождения их в ней до пожара 1780 года (притом наличность, в известность не приведенная и, следовательно, при теперешних данных незначительная), не может служить решительным доказательством нашего мнения, что некоторая часть академических книг во время пожара была спасена. Почему? Да по той простой причине, что некоторое число сих книг, без сомнения, находилось на руках наставников, а вероятно и студентов, – каковые книги и могли бы считаться небольшим остатком от упомянутой библиотеки.

Наше мнение по данному вопросу основывается главным образом на свидетельстве современника, бывшего (в 1785–1789 гг.) воспитанника Киевской Академии И. Ф. Тимковского, записки которого напечатаны неоднократно (в Москвитянине 1852 г., Русском Архиве 1874 года, № 6, и Сборнике материалов для исторической топографии г. Киева, 1874 г.).

Тимковский же в своих записках пишет, между прочим, следующее:

«Библиотека (Киевской Академии), в огромности своей, накопленной от времени основателей многими взносами, помещалась прежде на монастырской трапезе; и от трапезы – важнейшей частью погорела. Остаток её, что спасено, разложен был по родам в большой церкви монастыря, на широких от стен до столбов хорах. Там мы имели свободу рыться в книгах, читать что могли и что позволено. Русские книги скоро перебраны. Фолианты Patres были не по мне. Меня занимали – в сборе древние классики разных изданий, Physica mirabilis, Philosophus in utramque partem, сокровище для диспутаций, Эразмова Encomium Moriae, похвала глупости, и подобные» и т. д.

Проф. Титов заявляет, что свидетельство Тимковского представляет «небольшую ценность». Почему? Во-первых, потому, что «проф. Голубев весьма неточно называет сего Тимковского современником события 1780 года 29 февраля. И Ф. Тимковский поступил в Академию Киевскую в 1785 году, т. е. через пять лет после означенного события». Во-вторых, самое его свидетельство об остатке от Академической библиотеки, уцелевшем от пожара 29 февраля 1780 года, «было записано им несколько десятков лет спустя после самого события, очевидно, по памяти». «При таких условиях И. Ф. Тимковский» мог принять за остаток от пожара то, что было собрано в библиотеке немедленно после пожара 1780 года». Во всяком случае, – заявляет проф. Титов, – свидетельству Тимковского следует предпочесть свидетельство очевидца события 29 февраля 1780 года, т. е. ректора Киевской Академии архимандрита Кассиана Лехницкого, представившего митрополиту упомянутое донесение, где говорится, что библиотека и начальнические келлии совсем погорели.

На сие позволю заметить следующее:

1) В одной рецензии на 1-й том моего Петра Могилы мне сделано было замечание, что я напрасно де утверждаю, будто митрополит Петр Могила родился 21 декабря (1596 года). Сведение де об этом заимствовано мною из позднейшего панегирика 1645 года.

В свое время на это замечание я отвечал так:

«Мы указываем на панегирик не позднейший, а современный, – современный, разумеется, не в том смысле, что он писан в год рождения Петра Могилы, а в том, что писан во время его жизни и был ему преподнесен. А ведь последнее обстоятельство делает цитируемое нами место (Illo die natus, quo suus obiit Patronus Petrus, – т. e. 21 декабря, день кончины московского митрополита св. Петра) столь же достоверным, как если бы он писан был в самый год и даже день рождения Петра Могилы». (Для того, чтобы знать день рождения какого-либо лица, нет надобности присутствовать при его рождении; достаточно знать, в какой день это лицо празднует свое рождение).

В таком же смысле я считаю современным и упомянутое свидетельство Тимковского. Это значит не то, что Тимковский присутствовал на пожаре 1780 года (время пребывания его в Академии я отмечаю), спасал из библиотеки книги, расставлял их на хорах в большой церкви и т. п.; а то, что, поступив в Академию вскоре (спустя пять лет) после пожара, он – как видно из его слов – хорошо был осведомлен (и это вполне естественно) об означенном пожаре и его последствиях. Речи Тимковского об этом так ясны и определенны, что сомнений не возбуждают.

2) Предположение проф. Титова, что Тимковский мог принять за остаток Академической библиотеки книги, после пожара собранные, принадлежит к числу таких предположений, которые говорят сами за себя и потому, без ущерба для дела, могут быть оставлены без разъяснений. С утверждением же проф. Титова, что «во всяком случае свидетельству Тимковского должно быть предпочтено свидетельство ректора Академии», – я позволю себе не согласиться. Я предпочел бы свидетельство первого, как ясное и определенное, свидетельству второго даже в том случае, если бы и он (ректор) определенно в своем донесении заявлял, что из сгоревшей библиотеки книг вовсе не было спасено. Почему? – Да потому, что при двух противоречивых показаниях я, при имеющихся данных, отнесся бы к показанию ректора Академии с некоторым недоверием, и для этого недоверия имел бы некое основание. Основание это – общечеловеческая слабость преувеличивать размеры бедствия в чаянии получить наибольшее вспомоществование. А если бы мне стали говорить: «да как вы смеете? Да как вы на отца ректора»? и т. п. Я бы, не тратя лишних слов, обратился к своему рукописному архивчику и извлек оттуда наиболее подходящие для уяснения дела документики. Таких документиков наберется достаточно. Самими же подходящими к данному случаю я считаю два нижеследующие:

1) Челобитную государю (Петру Великому) архимандрита и братии Киево-Печерской Лавры с просьбой о вспомоществовании на возобновление сгоревшей в 1718 году лаврской церкви (от 16 апреля 1719 года).

и 2) Донесение государю по поводу изыскания средств на означенное возобновление гетмана Ивана Скоропадского (от 5 декабря 1720 года).

Оба документа довольно обширны, в особенности последний.

Мы извлекаем из них только нужные для нашей цели места.

Киево-печерский архимандрит с братией доносил государю: «В прошлом 1718-м году обитель наша Свято-Печерская, с Божия допущения, огнем окружным вся разорена застала, что внутрь и вне келлий и церкве от мала до велика все выгорело: церковь святая со всеми утварми и иконным украшением, с ризницей и всей казною денежною, печатный дом со всеми книгами и инструментами типографскими, библиотека и всем все» (погорело).

В феврале 1719 года гетман Скоропадский, ходатайствуя пред канцлером графом Головкиным о помощи Лавре, тоже писал, что от означенного пожара «все здание монастырское и що в нем было в пепел обратилось». Но когда это и многие другие ходатайства о помощи Лавре на возобновление монастырских зданий, преимущественно великой церкви, увенчались успехом и воспоследовал царский указ, чтобы желания Лавры были удовлетворены, – именно, из «казны его Величества из Киевской губернии» было выдано 5000 рублей и составлена смета, сколько еще потребуется денег на возобновление обители, «и то число денег» (а их по смете оказалось нужно для возобновления церкви и постройки колокольни 96144 рубля, – т.е. около двух миллионов по теперешнему счету) предложено было гетману Скоропадскому собрать «з полковников, старшины полковой, сотников, старшины городовой и знатных козаков, под Бунчуком служащих, кроме рядовых козаков и посполства», – то гетман Скоропадский заговорил другим языком.

Его иные речи мы и находим в упомянутом обширном донесении государю. Здесь гетман, заявляя, что упомянутой громадной суммы собрать с подведомых ему чинов никоим образом нельзя даже и десятой доли, – не без ядовитости прибавляет: «разве отец архимандрит Печерский на таковое собою вымышленное иждиведение (разумеется громадность сметы) к обновлению церкве и строению колоколне денежного употребит имения, которое не погорело, як отец архимандрит з братией удавал, але в целости от пожару зосталось, и (о чем многие суть известны) там онаго приизлишне» (далее перечисляются доходы Лавры и жертвы её благотворителей).

Разумеется, оба эти документа в нарочитых комментариях не нуждаются.

Предоставляю проф. Титову заняться изучением законов Российской империи с целью определения, какому наказанию должен быть подвергнут проф. Голубев за учиненное им преступление, т.е. приведение выдержек из поименованных документов, и каким наименованием из словаря Даля в новейшем его издании должна быть заклеймена сия новая его пошлая выходка против Лавры.

Я же со своей стороны позволю себе напомнить проф. Титову такое обстоятельство.

В течение трех лет (1896–1899 годов) проф. Голубев, в виду стесненных материальных обстоятельств и необходимости уплачивать хотя понемногу свои долги, живет в местечке Фастове, где жизнь гораздо дешевле Киевской. Приурочив свои академические и университетские лекции к двум дням подряд, он раз в неделю для их чтения приезжает в богоспасаемый град Киев. Гостеприимный кров предлагается ему несколькими лицами, но он облюбовал мансарду своего приятеля А. А. Дмитриевского, куда всегда и направлял свои стопы. И вот в один из своих приездов в Киев, как-то вскоре после появления в печати ваших, проф. Титов, Поправки и дополнения к истории Киевской Академии, он, т. е. проф. Голубев, встречает в упомянутой мансарде вас и в беседе относительно вашей статьи заявляет то же, что заявлено им в его «Объяснительных параграфах». Как тогда отнеслись вы, проф. Титов, к словам проф. Голубева – помните? – «Да и кто это может предположить, чтобы в истории Киевской Академии, трактующей о начале XVII века, приводились документы конца XVIII века? Да и кто это» ... и т. д.

Так зачем же вы, проф. Титов, теперь-то надеваете на себя личину лицомерия и упражняетесь пред почтеннейшей публикой в схоластических словопрениях?

Не есть преступление допустить ошибку, сделать промах. Всего не доглядишь, всего не усмотришь. Кто ничего не делает, тот и не ошибается. Разумеется, ошибка ошибке рознь. Не помню кто-то сказал, кажется Лермонтов, что иной ошибется, сказав, что 2×2=5; а другой может громогласно прокричать, что 2×2=стеариновая свечка. Но, повторяю, ошибаться не преступно; преступно, убедившись в ошибке, отстаивать ее; преступно делать фальшивые ассигнации и выпускать их в свет под видом настоящих.

Статья ваша, проф. Титов, есть беспримерное явление в нашем академическом журнале, разумеется, первее всего по тону и брани, грязнящих сей журнал; но она, независимо от этого, есть выдающееся явление и по своему содержанию. Я могу допустить, что кое-что в моих «Объяснительных параграфах» выше вашего понимания и, след., вы кое-чего в них недоразумеваете, – но в большинстве случаев статья ваша от начала до конца есть служение не Богу – исторической Истине, а преклонение перед Вельзевулом.

Здесь, перед обозрением последней части статьи проф. Титова, где – как сейчас увидим – оба указанные качества оной (тон и содержание) достигают кульминационного пункта, – благовременно поставить вопрос и прежде частенько приходивший мне в голову: «может ли истинный служитель науки, любящий истину (в данном случае историческую) превыше всего, всемерно стремящийся к достижению её, – может ли такой служитель, в общественной жизни быть человеком нехорошим, человеком нечестным? – Такой вопрос по отношению к людям высшего полета, особенным избранникам, поставлен был нашим поэтом Пушкиным в его произведении «Моцарт и Сальери».

… Гений и злодейство – говорит Моцарт –

Две вещи несовместные».

Сальери, только что бросивший яд в стакан Моцарта, размышляет:

«Ты заснешь Надолго Моцарт! … Но ужель он прав, И я – не гений? Гений и злодейство – Две вещи несовместные. Неправда: А Бонаротти? … Или это сказка Пустой бессмысленной толпы, – и не был Убийцею создатель Ватикана?»

Личное мое мнение по данному вопросу таково.

Общим правилом (я имею в виду профессоров) должно быть признано, что истинные жрецы науки, совершающие свое святое служение в чистом одеянии, с чистыми руками, таковыми же пребывают и в жизни частной, общественной. Понятное дело, в данном случае я отнюдь не имею в виду грехи, так сказать, общечеловеческие, лично каждого касающиеся и за которые каждый, уповая на милосердие Божие, в свое время пред престолом Всевышнего повинен дать ответ: ибо кто чист от скверны? Никтоже, аще и един день жития его на земле. Я разумею… я разумею (возьмем маленький пример), что такой жрец науки ни в коем случае не всунет везущему его во мраке ночном вознице фальшивого двугривенного. По сему примеру, далеко расширяя горизонты во все стороны, должно разумевать и о прочем. – Таково, говорю, общее правило. Но полагаю, что исключения из сего правила, – хотя бы очень редкие, как случаи болезненные, – возможны. – Какое таким исключениям может быть подъискано объяснение? – Не иное, что при входе в святилище научное жрец находится под влиянием глаголов божественных – глаголов истины, а по сему с благоговением совершает свое священное служение. Окончилось оно – и привычки больной воли могут иногда взять перевес над облагораживающим душу человеческую влиянием совершенного священнодействия.

Поставим вопрос в иной форме: возможно ли, чтобы жрец, вступая во святилище в одеянии запятнаном, с помыслами нечистыми, с руками загрязненными, с мольбой, обращенной не к Богу – исторической Истине, а к Вельзевулу и преклоняющий пред ним только колена, – возможно-ли, чтобы такой жрец в жизни общественной являл из себя образец чистоты? – Ответ на этот вопрос должен быть отрицательный, притом не допускающий исключений. Ибо невозможное есть невозможное.

После этих рассуждений характера общего приступаем к главнейшей части рассматриваемого нами произведения проф. Титова, – той части, которой автор придает особенное значение, ибо здесь – по его словам – собака-то и зарыта.

Для лучшего выеснения дела, о котором предстоит трактация, считаем нужным привести большую выдержку из обвинительного акта, предъявленного мне профессором Титовым по вопросу о зарытой собаке.

Акт сей начинается нижеследующими рассуждениями (курсив всюду проф. Титова):

«Грубой и беспринципной лживостью всецело проникнуто «новейшее» произведение – сказка профессора Голубева. Не ограничившись совершенно буффонадной выходкой по поводу моих замечаний о старо-печатных книгах Львовской братской типографии и о пожаре академической библиотеки 29 февраля 1780 года, профессор Голубев в конце своей статьи-сказки переходит к опровержению им самим созданных и совершенно ложно им приписанных мне суждений и мнений. Разумеем в высшей степени странные и преисполненные глубочайшего невежества рассуждения автора о моих несуществующих трудах и теориях по вопросу о происхождении Киево-Печерской типографии и о начале книгопечатания в ней. Но da liegt der Hund begraben, как говорят немцы. Попытаемся разъяснить лукаво сплетенную ложь профессора Голубева.

Профессор Голубев приписывает мне ни более, ни менее как утверждение, что трехсотлетний юбилей Киево-Печерской типографии должен быть отпразднован Лаврой, в ближайшем будущем, в самом непродолжительном времени (в 1908 или даже 1907 г. г.). На чем же основывался профессор Голубев, приписывая мне подобное нелепое утверждение? Послушаем лучше всего его самого.

«В прошлом году», пишет профессор Голубев в своей статье – сказке, «в местной газете «Киевлянин» было оповещено о работах профессора Титова по составлению истории Киево-Печерской типографии, причем заявлено, что труд этот готовится к предстоящему трехсотлетнему юбилею означенной типографии, имеющему быть в самом непродолжительном времени (в 1908 или даже в 1907 г.г.). Оповещение это (о предстоящем в скором времени праздновании означенного юбилея) не вызвало опровержения ни со стороны Лавры, ни со стороны профессора Титова» (стр. 539–540, курсивы везде профессора Голубева).

Итак, ссылаясь на газету «Киевлянин», профессор Голубев высказывает следующие положения: 1) трехсотлетий юбилей Киево-Печерской лаврской типографии имеет будто бы праздноваться Лаврой в салмом непродолжительном времени (в 1908 или даже в 1907 г.г.) и 2) к этому именно юбилею мною, будто бы, готовится труд по истории Киево-Печерской типографии.

Прочитав статью профессора Голубева, я на первых порах нисколько не усомнился в том, что в газете «Киевлянин» могли быть «оповещены» миру, по выражению профессора Голубева, подобные сведения. Правда, профессор Голубев предусмотрительно, но крайне наивно оговаривается, что сообщенные газетой «Киевлянин» сведения не были опровергнуты ни Лаврой, ни мной. Но кому же не известно, сколько в последнее время в газетах (не «Киевлянине») появляется всяких ложных сведений и, в частности, сколько в печати известного лагеря сообщалось самых невероятных и возмутительных сведений, касавшихся Киево-Печерской Лавры и, между прочим, Киево-Печерской Лаврской типографии? И никому, разумеется, за исключением, быть может, профессора Голубева, не приходила в голову нелепая мысль придавать какое-либо вероятие подобным лживым сведениям на том единственном основании, что эти сведения не всегда опровергались.

Но так я рассуждал до тех пор, пока не проверил того источника, на какой ссылается профессор Голубев. Я имел терпение просмотреть «Киевлянин» за последние годы и нашел одну заметку, какую, по всей вероятности, имел в виду профессор Голубев, сочиняя свою небылицу. Оказывается, что в этой заметке, не чуждой существенных погрешностей, нет ничего того, что сочинил профессор Голубев. Для большей очевидности привожу эту заметку в буквальном виде:

«Трехсотлетие типографии Киево-Печерской Лавры. В будущем 1906 году исполнится 300 лет со времени учреждения Киево-Печерской типографии. Типография эта в течение всего своего трехвекового существования служила в самой широкой степени делу просвещения не только всего русского народа но и всего вообще христианского мира, являясь в этом отношении одним из главнейших органов Киево-Печерской обители, этого столпа русской народности и православия. Вообще Киево-Печерская типография – одно из замечательнейших учреждений в истории культурного развития России. Пройти такой юбилей ничем не отмеченным не мог. Вот почему духовный собор Киево-Печерской Лавры, с благословения Высокопреосвященнейшего Флавиана, митрополита Киевского и Галицкого, решил ознаменовать предстоящий юбилей своей типографии изданием обстоятельной, научной истории её. Составление этой истории духовный собор поручил профессору Киевской Духовной Академии протоиерею Ф. И. Титову… Небезынтересно будет бросить беглый влгляд на 300-летнюю историю типографии. Типография была учреждена архимандритом Лавры Елисеем Плетенецким. Печатание книг в ней началось в 1606 году. Первая печатная работа типографии была акафист Успению Божией Матери» ... и т. д.

Повторяю, что с некоторыми сведениями и датами, сообщенными в этой заметке и выраженными в ней слишком аподиктически, я не могу согласиться вполне; хотя другие сведения её, по-видимому, до буквальности совпадают с моей официальной запиской, которая была в свое время представлена мной Духовному собору Лавры и о которой будет речь несколько ниже. А теперь остановимся на приведенной нами сейчас газетной заметке. Автор её, 1) категорически и со ссылкой на конкретный факт приурочивает исполнение 300-летнего юбилея Лаврской типографии (но не празднование сего юбилея) к 1906 году, и 2) сообщает совершенно верную мысль о том, что Лавра намерена ознаменовать предстоящий 300-летний юбилей своей типографии изданием её истории, составление которой поручено мне. И вот эту заметку газетную профессор Голубев совершенно извратил и фальсифицировал, когда написал буквально следующее: «Труд этот (т.е. составляемая мною ныне и далеко еще не законченная история Киево-Печерской типографии) готовится к предстоящему трехсотлетнему юбилею означенной типографии, имеющему быть в самом непродолжительном времени (в 1908 или даже 1907 г.г.)». Разумеется, лгать не возбраняется никому; но зачем же свою ложь авторизовать газетными заметками, притом совершенно извращаемыми и фальсифицируемыми?

Цель своего, крайне странного чтобы не сказать более, экскурса в область моих еще не напечатанных трудов, профессор Голубев объясняет благочестивым желанием своим «предостеречь Лавру» от «вытекающих из них, но фактами не оправдываемых последствий», ибо, говорит он, «такое высокочтимое учреждение, как Киево-Печерская Лавра не должно быть поставлено в смешное положение» (курсив профессора Голубева см. его статьи, стр. 539–540).

В этих словах профессора Голубева о благочестивом желании его предостеречь Киево-Печерскую Лавру от последствий моих исследований содержится не просто только ложь, но уже и гнусная и недостойная честного полемиста инсинуация. Своими суждениями по вопросу о времени происхождения Киево-Печерской типографии и о начале книгопечатания в ней я отнюдь не желал и не мог поставить Лавру в смешное положение, как выражается профессор Голубев, ибо я всегда держался точных фактов, которых не имею обыкновения изукрашивать и тем более извращать. Вот что я писал в официальной записке, на запрос Духовного собора Киево-Печерской Лавры от 23 сентября 1904 года, с предложением мне «принять на себя труд по составлению к предстоящему юбилею Лаврской типографии обстоятельной научной истории её»:

«Вопрос о начале типографии лаврской мною доселе не решен в категорической форме. Принятым сейчас в науке почитается мнение м. Евгения Болховитинова о начале книгопечатания в Киево-Печерской Лавре с 1616 г. В самое последнее время, как известно и духовному собору, найдены в лаврском архиве, по-видимому, ясные свидетельства о начале книгопечатания в Лавре с 1606 г. Означенные свидетельства сейчас мною проверяются и освещаются научно критически» (см. арх. Киево-Печерской Лавры за 1904 г. дело (типографское) №659 л. л. 5 об. – 6. Записка была представлена мною 6 февраля 1905 г.).

Где же в приведенных словах может быть усмотрен непредубежденным глазом хоть намек на попытку поставить Лавру в смешное положение, при том Лавру, которая, в лице своего наместника, инициатора вопроса об ознаменовании предстоящего юбилея типографии составлением её истории, гораздо лучше осведомлена об этом, чем профессор Голубев (см. предложение о. наместника духовному собору 16 сентября 1904 г. в архиве Киево-Печерской Лавры 1904 г. дело (типографское) №659 л. 1)?

Удивительно, как профессор Голубев любит свои собственные мысли и намерения навязывать другим! Маскируясь на стр. 540 своей статъи-сказки в тогу благочестивого охранителя чести Лавры, он на стр. 526 той же своей статъи-сказки позволяет себе пошлую выходку по адресу Лавры (далее следует указание на известную уже читателям мою пошлую выходку против Лавры)».

Из дальнейших речей проф. Титова по данному вопросу отметим еще нижеследующее его заявление:

«Нисколько не удивительно, читатель, если проф. Голубев, обнаруживший полное свое невежество в вопросе, за решение которого он взялся (о начале книгопечатания в Киево-Печерской Лавре) с чисто хлестаковским апломбом, посылает свое требование Киево-Печерской Лавре: «трехсотлетний юбилей своей типографии она (Лавра) может и должна (курсив профессора Голубева) праздновать только в конце 1916 года почти одновременно с трехсотлетним юбилеем нашей Академии». – Удивительно только то, как он забыл при этом упомянуть о тридцати тысячах курьеров, которые должны передать приведенный императив профессора Голубева Киево-Печерской Лавре относительно празднования 300-летнего юбилея её типографии в конце 1916 года. И какую новинку для Лавры хотел сказать при этом профессор Голубев, буквально повторяя мнение м. Евгения Болховитинова»?

Из сего обвинительного акта вытекает, хотя прямо не высказанная, но достаточно явственная мысль, что весь сыр бор загорелся, т. е. что профессор Голубев написал свои «Объяснительные параграфы» из-за обиды, нанесенной ему Киево-Печерской Лаврой, которая, желая ознаменовать трехсотлетий юбилей своей типографии изданием обстоятельной научной истории её, составление этой истории поручило проф. Титову. И вот, проф. Голубев, исполненный за сие «непримиримой злобы» к проф. Титову (выражение сего последнего) пишет против него «quasi-ученый пасквиль», желая в глазах ученого мира и, в частности, Лавры подорвать высокий авторитет сего профессора. А так как проф. Голубев по вопросу, касающемуся типографии Киево-Печерской Лавры, сущий невежда (есть человек, «обнаруживший полное невежество»), то он мог действовать в данном направлении, т. е., мог накинуть некую тень на проф. Титова, только прибегнув «к грубой беспринципной лживости», пустив в ход «буффонадные выходки», «преисполненные глубочайшего невежества рассуждения» и даже «гнусные инсинуации». –

Что на сие сказать?

Побеседую сначала с вами, достопочтенные отцы, составляющие духовный собор святой Киево-Печерской Лавры, а затем уже с проф. Титовым.

Я, достопочтенные отцы, человек прямой, бесхитростный. Поэтому буду говорить с вами откровенно. Буду говорить, как думаю. Возможно, что за свои речи я подвергнусь упрекам в гордыни, заносчивости и т. п. Но тем не менее, в виду предъявленных ко мне обвинений, я отнюдь не намерен надевать на себя личины ложного смиренномудрия.

Вы, достопочтенные отцы, в библиографии люди малосведующие, и винить вас за это нельзя. Не ваше это дело: ваше дело – молитвы за нас, грешных. Зная, что в ряду весьма важных, незабвенных услуг, оказанных вашей Киево-Печерской обителью церкви и Отечеству, православию и русскому народу, одно из важнейших мест принадлежит её типографии, – вы, достопочтенные отцы, возъимели благое намерение ознаменовать, приближающееся трехсотлетие вашей типографии соответствующим предстоящему событию учено-литературным трудом. Намерение в высшей степени хорошее. Честь и хвала вам, ревнителям славы своей святой обители!

С предложением взять на себя такой большой и очень ответственный труд вы ко мне не обратились, и этим, как ясно дает понять проф. Титов, якобы нанесли мне обиду, за что я к сему профессору, означенный труд на себя взявшему, воспылал непримиримой злобой.

На сие скажу вам, достопочтенные отцы, следующее.

Если бы вы и обратились ко мне, в особенности в то время, о котором идет речь, с указанным предложением, я, несмотря на свое высочайшее уважение к Вашей знаменитой обители, вынужден был бы ответить решительным отказом.

Почему?

Да потому, что у меня много работ начатых, но еще не оконченных.

В то время у меня была далека от вожделенного конца большая и серьезная работа – история Киево-Выдубецкого монастыря, – работа по различным причинам очень долго затянувшаяся, и окончить которую первее других болыпих трудов я считал и считаю своим не только ученым, но и нравственным долгом 1)⁵.

Затем у меня давно закончен печатанием большой том Архива Юго-Зап. России, заключающий в себе памятники литературной полемики православных с латино-униатами и протестантами. Нужно предисловие (исследование), а оно у меня задумано в размерах широких.

Далее, постоянно ведется серьезная и в высшей степени ответственная работа по приготовлению к изданию памятников, относящихся к истории нашей Almae Matris. Благодаря тем воззрениям на издание актов, которые у меня сложились (о чем скажу ниже), работа эта является очень сложной, требующей большего внимания и труда.

К этому если я присовокуплю, что главнейший из моих ученых трудов – исследование о Киевском митрополите Петре Могиле – еще не закончен (3-й том предполагаю выпустить одновременно со вторым, исправленным и дополненным, изданием 1 и 2 тт.), что я не могу иногда не отвлекаться случайными небольшими работами или motu proprio, или благодаря почетным поручениям от императорской Академии Наук и других ученых обществ, что я состою профессором двух высших учебных заведений, что – наконец – есмь человек, притом наделенный от Господа характером жизнерадостным и, следовательно, ничто человеческое мне не чуждо, – то, принимая во внимание все сие, мог ли я взять на себя работу в высшей степени сложную и ответственную (как я понимаю это дело)? –

Разумеется, нет. – Проникнутый высоким почитанием к вашей, достоуважаемые отцы, святой обители, я мог в то время предложить вам и, без сомнения, предложил бы одно – руководство работами относительно предположенного вами великого дела, – что времени потребовало бы от меня немного, а польза от сего была бы большая. Ибо хотя проф. Титов и утверждает, что я в области нашей старопечати круглый невежда, но вы ему не верьте, ибо это человек, не заслуживающий никакого доверия. Его утверждения находятся в противоречии с многочисленными фактами. Факты же эти суть нижеследующие.

Еще в 1871 году, следовательно, когда проф. Титов, уповательно, бегал в родных палестинах по улицам «без оных», проф. Голубев – в то время студент II курса Киевской духовной Академии – с конца августа означенного года почти ежедневно посещал вашу, достопочтенные отцы, святую обитель и в келлии доброго отца библиотекаря проводил многие часы, рассматривая книжные сокровища вашей библиотеки. Результатом этих работ молодого студента было сочинение: «Описание и истолкование дворянских гербов в произведениях южно-русских писателей XVI – XVII столетий». Сочинение это рецензировал проф. Ф. А. Терновский, который отозвался о нем с великой похвалой. Он писал, что сочинение это «свидетельствует о трудолюбии автора, ясности и силе его мысли, уменье схватить существенные стороны вопроса и изложить сухой предмет живо и занимательно». Сочинение это, по постановлению Совета Академии, напечатано в Трудах Киев. дух. Акад. за 1872 год (октябрь), и автору его, т. е. мне, присуждена была Евгение-Румянцевская премия. В следующем 1873 году сим же студентом Голубевым напечатан был в Киев. Епар. Ведомостях документ, касающийся типографской деятельности (не раз в сей статье упоминаемого) Михаила Слёзки, с соответствующим содержанию документа предисловием. В этом же году им написано было, тоже требовавшее значительного знакомства с старопечатными книгами, кандидатское сочинение: «Петр Могила и Исаия Копинский». Сочинение это напечатано было в «Православном Обозрении» за 1874 год (№№2 и 3). Высокопреосвященный Макарий, в то время ревизовавший нашу Almam Matrem, обратил внимание на это сочинение и выделил его из ряда других, заявив в своем официальном отчете в св. Синод, что оно составляет «вклад в науку». Тогдашний обер-прокурор Синода граф Толстой, читавший означенный отзыв, начертал на полях против упомянутого места: где он? т. е., где находится в данное время сей Голубев? А он находился тогда в своей же родной Академии, где в качестве приват-доцента читая лекции по истории западнорусской церкви, продолжал занятия по изучению старопечати: в 1874 году напечатал в Киевских епархиальных Ведомостях Просфониму – панегирик, поднесенный Львовским братством в 1591 году митрополиту Михаилу Рогозе, во вступительной статье объяснив значение сего панегирика, и Exegesis С. Коссова, снабдив его русским переводом; а в начале 1876 года в Трудах Киевской Духовной Академии (№№ 1–2), поместил «Библиографические замечания о некоторых старопечатных церковно-славянских книгах преимущественно конца XVI и XVII столетий». Труд этот встречен был в литературе благосклонно и даже такой скупой на похвалы ученый, каким был покойный А. А. Котляревский, печатно, с обычным своим лаконизмом, сказал о нем доброе слово, а автору не только подарил свои произведения с надписью – хорошему человеку –, но даже две ценные библиографические редкости. В этом труде обнаружились основные черты характера, пишущего сии строки: отвращение от лакейства как в жизни вещественной, так и в учено-литературных трудах. Ибо сколь ни близок был моему сердцу дорогой мой наставник проф. И. И. Малышевский, как ни был я премного обязан ему – своему второму отцу – и посему как ни глубоко чтил его, – тем не менее, когда я усмотрел, что в напечатанной им в 1875 году статье: «Новый рукописный сборник западнорусских полемических сочинений» (Труды Киев. Дух. Акад. т. II, стр. 193 и след.) встречаются по местам предположения, не оправдываемые фактами, и умозаключения сомнительные (И. И. Малышевский полагал, что сочинение «О пресвятой Тройце и о иных артикулах веры единое правдивое церкве Христовой» не было известно, считал его памятником новооткрытым и относил составление приблизительно к 1618–1620 гг.) я, ничто же сумняся, недоразумения своего наставника разъяснил (именно, указал, что сочинение «Об образех» было издано, притом несколько раз с теми или другими изменениями, и составление его должно быть относимо к самым начальным годам XVII столетия). Разумеется, за сие я никаким укоризнам от своего любимого наставника не подвергся и в течение всей жизни он пребывал моим защитником и покровителем: ибо это был человек высоких нравственных качеств и истинный служитель науки...

А затем?

А затем, занимаясь изучением истории западнорусской церкви, проф. Голубев считал старопечатные книги одним из важнейших источников для уяснения сей истории, – что в одной из рецензий на одну хорошую книгу, изъяснено им в нижеследующих словах:

«Задача писателя, избравшего предметом своего исследования мало разработанное историческое прошлое западно-русских школ конца XVI и начала XVII столетий (рецензия писана на сочинение, посвященное сему предмету) состоит в самом широком ознакомлении с первоисточниками, имеющими то или иное отношение к исследуемому предмету», – причем относительно старопечатных изданий, как первоисточника, проф. Голубевым заявлено было, что на исследователя (по вопросу о западнорусских школах) возлагается обязанность ознакомиться с старопечатными изданиями за исследуемое время, и ознакомление это должно быть самое широкое: оно не должно ограничиться просмотром учебников, учебных пособий, книжек педагогического содержания, но должно охватывать всю тоговременную, количественно богатую, литературу, как-то: полемические сочинения, панегирики, проповеди, надгробные речи и т. п., так как в некоторых подобных, иногда весьма малых по объему произведениях заключаются ценные, а иногда и драгоценные сведения по означенному вопросу; мало того, весьма важно просмотреть даже книги церковно-богослужебные (апостолы, октоихи, триоди т. п.) и притом просмотреть возможно большее количество экземпляров одного и того же издания, потому что к подобным книгам присоединялись весьма часто предисловия и, так называемые, посвятительные «предмовы», причем последние, как помещаемые в целях снискать расположение («ласку») того или иного магната, не во всех экземплярах были тождественны (одно и то же издание имело иногда три различных посвятительных предмовы). Некоторые из этих придаточных к богослужебным книгам произведений тоже заключают в себе важные исторические сведения, притом нередко имеющие прямое отношение к тогдашнему ученому и учащемуся персоналу» и т. д.

Разумеется, в данном случае проф. Голубев высказывал desiderata, так сказать, идеальные. – Идеалы же, как известно, недостижимы: к ним можно только до известной степени приближаться, и степени этого приближения бывают различные, Тем не менее сам он всегда ставил своей задачей возможно близкое приближение к указанному идеалу. И заботы его в этом направлении были далеко не тщетны: очень многие пробелы в нашей церковно-исторической литературе восполнены и многие ошибочные мнения в области истории западнорусской церкви устранены именно благодаря внимательному изучению проф. Голубевым наших старопечатных изданий. Что же касается до его старательности в этом отношении, то ярким доказательством, этого может служить то, что некоторые из важных для его цели старопечатных изданий изучены им, можно сказать, дословно: например, тщательно отмечены варианты второго издания; если сочинение было переведено с южно-русского языка на другие – польский и славянский – отмечены все наимельчайшие отличия сих переводов и т. д. и т. д. (см. приложения к исследованию о Петре Могиле). Ему, благодаря этой старательности, удавалось указывать в одном и том же издании вставочные (перепечатанные) листы, указывать и на случайно сброшюрованные листы, задержанные при печатании (sic!) и т. п.

Изучение проф. Голубевым нашей старопечати не ограничивалось пределами, указываемыми главным трудом его жизни – эпохой митрополита Петра Могилы, но далеко простиралось за эти пределы притом в обе стороны. У него есть и статейка «О первопечатных церковно-славянских книгах, изданных в Кракове, 1491 г.» (Труды Киев. Дух. Акад. 1884 г., №2); сделаны многочисленные указания и о старопечатных изданиях второй половины XVII и XVIII столетий; есть, свидетельствующие о внимательном изучении, замечания о старопечатных книгах второй половины ХVII столетия (см. например, «Отзыв о сочинении В. О. Эйнгорна: Очерки из истории Малороссии. Спб. 1902 г, стр. 46 и в особенности 48). Да и самые «Объяснительные параграфы», помещенные в декабрьской книжке Трудов Киев. Дух. Акад., не заключают ли в себе исследований о старопечатных книгах ХVII и XVIII столетий?

Полагаю, что приведенные факты находятся как бы в некоем противоречии с утверждением проф. Титова о полном невежестве проф. Голубева с области церковно-славянской библиографии. Не так-ли, достопочтенные отцы – духовный собор святой Киево-Печерской Лавры? – А если вам нужно по данному вопросу еще свидетельство от внешних, то вы устремите взоры свои вдаль (ибо несть приятен пророк в отечестве своем) в богоспасаемый град Казань. Во граде сем доднесь пребывает на жительстве бывший профессор Казанской Духовной Академии П. В. Знаменский, муж вельми знаменитый, разума высокого, понимания глубокого, на ниве отмежеванной под Российскую церковную историю, насадивший древеса многие, изобилующие плодами на взор красными, на вкус сладостными, по существу питательными. Сей муж, два раза рецензировавший мои ученые труды и присудивший мне две премии – полную Макарьевскую (Синодальную) и большую Уваровскую (Императорской Академии Наук), указывая на меня перстом, рек: сей человек есть «замечательный знаток южно-русской литературы (имеются в виду старопечатные книги), тонкий её ценитель, усердный библиограф».

Достопочтенные отцы! Гнило слово похвальное, и разумеется, в иное врелия и при иных обстоятельствах оно мною не было бы произнесено. Но прошу не забывать, что я человек обвиняемый, а у такого человека не могут быть отнимаемы средства для защиты, в особенности если она обосновывается на фактах. Факты, исключительно факты я буду иметь в виду и при дальнейшей беседе с вами.

Вашему благому намерению – ознаменовать трехсотлетие Киево-Печерской типографии изданием соответствующего сему событию труда, – я мог только сочувствовать и всячески желать, чтобы труд этот, кому бы он ни был поручен, оказался наиболее совершенным: по возможности, стоял в уровень с достославным прошлым означенной типографии. А что это не фразы, в доказательство сего я могу привести нижеследующий факт.

Заведующий Центральным Архивом при Университете св. Владимира И. М. Каманин года три тому назад обратился ко мне, очевидно, как к человеку, по его понятиям, в нашей старопечати кое-что разумеющему, – с просьбой оказать ему ученое содействие, ибо он, г. Каманин, приступает к работам по составлению истории лаврской типографии, о чем у него ведутся переговоры с вами, достопочтенные отцы. Как же откликнулся на эту просьбу проф. Голубев? – Он заявил, что всей душой сочувствует этому делу и на его содействие г. Каманин вполне может рассчитывать. И действительно, проф. Голубев, просматривая свой архивчик, отмечал те документы и свои заметки о старопечатных книгах, которые могли бы быть полезны г-ну Каманину, – и не вина проф. Голубева, если г-ну Каманину не оказалось надобности в его указаниях, так как эта работа – по словам г. Каманина – от него ускользнула, перешедши к профессору Титову. Но смею уверить вас, достопочтенные отцы, что и на просьбу последнего я ответил бы так же, как ответил г-ну Каманину, да и вообще я не оставляю без внимания подобные просьбы, в чем мог убедиться и сам проф. Титов по своему личному опыту во времена прежние.

Профессор Титов, по соображениям в настоящее время для меня понятным, не обратился ко мне с означенной просьбой и поступил неосмотрительно, ибо – как теперь оказывается – он взялся за дело, о котором не имел ни малейшего представления. (Он, очевидно, полагал, что для указанной работы достаточно просмотреть лаврский архив и на основании его составить очерк типографской деятельности Лавры: это дело сравнительно легкое, но это только небольшая деталь в означенной работе; об этом я побеседую с вами, достопочтенные отцы, в конце своей статьи). Все сие для меня стало вполне ясным после напечатания заметки в «Киевлянине» (очевидно, происхождения Лаврского и составленной на основании заявлений проф. Титова) о готовящемся в самом непродолжительном времени⁶ юбилее Лаврской типографии. По поводу этой заметки я хотел было тиснуть небольшую статейку в том же «Киевлянине», но после некоего размышления, по соображениям характера деликатного⁷, ограничился только заявлением бывшему ректору нашей Академии преосвященному Платону, что если сказанное в «заметке» об юбилее осуществится, Лавра будет поставлена в смешное положение, до чего такое высокочтимое учреждение допущено быть не должно.

Почему, достопочтенные отцы, я сделал означенное заявление преосвященному ректору в форме столь решительной, это будет для вас ясно из нижеследующих моих объяснений.

Проф. Титов утверждает, что я, относя 300-летний юбилей Киево-печерской типографии к 1916 году, обнаружил полное невежество, следовал «буквально» в данном случае Евгению Болховитинову, что у Закревского сказано обо всем этом лучше и т. п. Но опять повторяю, достопочтенные отцы, профессору Титову не верьте, ибо он есть человек, доверия не заслуживающий. Вопрос о начале книгопечатания в Киеве, т. е. в вашей Киево-Печерской Лавре, может считаться решенным окончательно, и сие профессору Голубеву известно доподлинно, ибо он в этом деле принимал самое живое участие.

Правда, сей вопрос, поднятый еще в конце XVIII столетия и с тех пор обращавший на себя внимание любителей старины, долгое время считался спорным. Иногда исследователи приближались к его решению, но вдруг появлялись известия о книгах, якобы вышедших в свет из Киево-печерской типографии за период времени между 1606–1616 годами, и дело опять затемнялось. В 1880 году известный библиограф П. А. Гильдебрандт, – имея в виду эти разногласия, заявил, что в настоящее время, при существующих данных, вопрос о начале книгопечатания в Киеве и не может быть решен вполне удовлетворительно. – Я не был согласен с таким мнением и в статье, напечатанной в июньской книжке Киевской Старины за 1882 год («О начале книгопечатания в Киеве»), заявил, что данных для определенного решения по означенному вопросу имеется достаточное количество и только, с одной стороны отсутствие полного сведения их воедино, а с другой – присоединение к ним известий неточных, сомнительных, вообще критически не проверенных, вводят некоторых исследователей в заблуждение и мешают установиться в науке истинному мнению о начале книгопечатания в Киеве, не раз высказывавшемуся (и небездоказательно) еще в первые десятилетия XIX века.

Задачей моей статьи было: 1) представить в последовательном порядке очерк мнений о начале типографской деятельности в Киеве, с указанием несостоятельности тех из них, которые опирались на данных, критики не выдерживающих, и 2) свести воедино сведения положительные, современные, сомнению не подлежащие.

Считая излишним говорить здесь о том, как выполнена была мною первая задача, я – достопочтенные отцы – в кратких словах сообщу вам те положительные сведения, на основании которых начало книгопечатания в вашей типографии должно быть относимо к 1616 году.

Свидетельства эти, находящиеся в первопечатных изданиях Киево-Печерской Лавры, – изданиях, в настоящее время рассеянных по разным библиотекам, – гласят следующее:

После кончины «благочестивого, Христолюбивого, благородного мужа господина Феодора Юрьевича Балабана на Хорохорине († 1606 г.), сооруженная им типография находилась в бездействии (была «праздною», «покрытою пылью»). Киево-печерский архимандрит Елисей Плетенецкий, весьма много сделавший для возвеличения управляемой им обители, «ценою сребра от дому того», т.е. от наследников Балабана, «стяжа (купил) сию типографию и принесе в обитель святую Печерскую». Это было уже в последнюю треть продолжительного настоятельства в означенной обители сего многозаботливого архимандрита (1599–1624 гг.), когда он находился «в глубокой и маститой старости», когда «юж от старости и на очи ослабел». Это приобретение Плетенецкого и устроение им в монастырской «маетности» Радомысле бумажной фабрики («паперни»), было – по словам его преемника по настоятельству (Захарии Копыстенского) – как бы завершением, как бы венцом многоплодной деятельности сего приснопамятного архимандрита. После покупки означенной типографии Елисей Плетенецкий «купно со всеми иже о Христе братиями» совещался, какую «пръвейшую жить своих рук» принести исповедникам православия, чем бы прежде всего «увеселить их сердца», т. е., какую книгу прежде всего начать печатанием в новоприобретенной типографии. На этом общем совещании решено было: прежде всго начать печатание Анфологиона, как такой книги, которая для «истинных церковников и непоколебимых исповедников православия» представляла собою «дар многоценен».

Согласно этому соборному определению и было приступлено к изданию Анфологиона.

Но вы, достопочтенные отцы, знаете, что означенная книга одна из самых больших по объему церковных книг. Она в том издании, о котором у нас идет речь, заключает в себе, кроме предисловия, 1048 страниц убористого шрифта (в лист). Если и в настоящее время объемистые книги требуют для их напечатания немало времени, то, разумеется, в начале XVII века, при способах печатания неусовершенствованных, набор и тиснение таких книг должны были продолжаться долго. Так и случилось с книгой, о которой у нас ведется речь: Анфологион печатался более двух лет (вышелт. в свет в начале 1619 года).

Во время его печатания, точнее, при начале его печатания, случилось такое обстоятельство.

Православные киевляне очень обрадованные, что и в их городе, в знаменитой обители, появилась типография и началось книгопечатание, желали как можно скорее пользоваться плодами от сего полезного учреждения, ибо нужда в книгах была большая, особенно для школ, которые в это время в Киеве начали уже заводиться: известно что к концу 1616 года относится основание и нашей знаменитой братской школы (впоследствии Могилянской коллегии, а затем Академии) Между тем предпринятое Лаврой печатание Анфологиона должно было по указанной причине затянуться и отвлечь типографию от других работ. И вот православные киевляне обратились к архимандриту Елисею Плетенецкому с усердной просьбой, чтобы он, не прекращая начатых работ по изданию Анфологиона, напечатал книгу сравнительно небольшую, именно Часословец, – книгу весьма потребную как для церковно-богослужебных надобностей, так и для школьного обучения. Елисей Плетенецкий, «умолен быв правоверными, яко да исполнится требование, еже в училищех в православном граде Киеве и в прочиих», – и издал упомянутый Часословец, который вышел и свет в начале 1617 года и который и есть первенец Киево-Печерской типографии, о чем в предисловии к нему прямо и заявлено.

В следующем 1618 году издано было Лаврской типографией очень маленькое (6 листиков, в 4 д.) произведение, не могшее нарушить обычного хода работ по изданию Анфологиона, – панегирик в честь Елисея Плетенецкого (Везерунк цнот). Появление этого панегирика в пояснениях не нуждается.

В начале 1619 года вышел в свет, как мы говорили, упомянутый Анфологион.

Ясные, современные, сомнению не подлежащие сведения обо всем этом заключаются в сейчас упомянутых трех изданиях (Часословце 1617 г., Везерунке цнот 1618 г., Анфологионе 1619 г.), а также в Казании на честном погребе Елисея Плетенецкого», произнесенном его преемником Захарией Копыстенским и напечатанном в 1625 году (2+45 стр., in 4), а отчасти в Триоди Постной 1627 г. – Последние две книги суть тоже издания киево-печерские.

Таким образом первой книгой, начатой печатанием в Лаврской типографии, был Анфологион, а первой книгой, вышедшей из неё – Часословец. В промежуток между изданием последнего и первого выпущено было типографией случайное очень небольшое произведение – упомянутый панегирик.

Все сие проф. Голубевым с достаточной для дела обстоятельностью изложено было не только в упомянутой его статье – О начале книгопечатания в Киеве, но и в обширном примечании к IV главе первого тома его исследования о Киевском митрополите Петре Могиле, – и все сие людям науки, интересующимся данным вопросом, доподлинно известно, и со всем этим они согласны. Некоторое разногласие произошло у меня только с известным ученым, академиком А. И. Соболевским. Разногласие не относительно высказанных мной положений по вопросу о начале книгопечатания в Киеве, а относительно одной детали.

Дело в следующем.

В упомянутом панегирике, поднесенном Елисею Плетенецкому, он, между прочим, восхваляется за «фундоване друкарне», т.е. за учреждение в Лавре типографии, – причем читается следующее:

… «воскресил (Плетенецкий) друкарню припалую пылом Балабана».

Место это я понимаю так: Плетенецкий воскресил (возобновил) друкарню Балабана, покрытую пылью, т. е. находившуюся долгое время в бездействии.

Академик же А. И. Соболевский место это понимает так: Плетенецкий воскресил друкарню, возникшую благодаря пылу, усердию Балабана.

С таким пониманием А. И. Соболевского я не согласен, о чем печатно и заявил. Я говорил (и говорю), что слово припалый происходит от глагола przypaść (przypadł); что слово пыл в польском языке и малороссийском наречии значит (прямое непосредственное значение) пыль, пылинка; что это слово (пыль) в соединении с прилагательным припалый означает не иное что, как покрытый пылью, а в переносном значении – находившийся в забвении.

В доказательство правильности своего понимания указанного места в панегирике я приводил нужную для уяснения дела выдержку из одной малороссийской песни.

Прошу, достопочтенные отцы, извинения, что нарушу на одну минуту ваше обычное настроение словами мирскими, слуха вашего чуждыми. Извините меня ради научного интереса, который я преследую.

Нужная для меня выдержка из малороссийской песни такова:

Нема ж мого миленького, Нема ж мого пана; А вже ж моя постиль била Пылечком припала».

К сказанному добавлю, что самая конструкция рассматриваемого выражения в панегирике явственно говорит за мое понимание оного: «воскресил» (дал жизнь, возобновил) типографию Балабана, находившуюся после его кончины в бездействии («припалую пылом»).

Проф. Титов не делает возражений против моего понимания означенного места в панегирике. Он ограничивается заявлением, что я, проф. Голубев, позволяю себе «чрезмерно надменный, презрительный тон в отношении к таким несомненным ученым, каковы академик А. И. Соболевский» и т. д.

По поводу сего имею сказать следующее.

1) Мое высокое уважение к ученым трудам и ученым заслугам А. И. Соболевского таково, что оно, без сомнения, выше понимания проф. Титова, позволившего себе прибегнуть к указанной выходке (тон моего замечания о разногласии с г. Соболевским перед глазами читателей).

2) За сим я не только чту академика Соболевского, как очень большого ученого, но не менее чту его, как редких душевных качеств человека, – притом человека, всегда доброжелательно ко мне относившегося и в трудные минуты жизни оказывавшего мне поддержку не одну только нравственную. Я доселе его должник не только в переносном, но прямо-таки в буквальнейшем смысле этого слова.

Тем не менее, если бы он был и раз-академиком и сугубым моим доброжелателем, сие ни мало бы не удержало меня от прямоты в отношении к нему, как в делах ученых, так и житейских. Ибо – повторяю – я всегда чувствовал и чувствую отвращение от лакейства в чем бы оно ни выражалось. Таков, не подлежит ни малейшему сомнению, и сам А. И. Соболевский. И без нас достаточно людей, к всевозможному лакейству склонность чувствующих и навык в сем приобревших.

Но возвратимся на преднее.

И так, достопочтенные отцы, для вас, полагаю, ясно, почему я выразился о предположенном вами, по указанию проф. Титова, праздновании 300-летнего юбилея вашей типографии в форме решительной и резкой.

Вопрос о начале книгопечатания в Киеве, повторяю, уже уяснен. Задача будущих, исследователей по этому вопросу – восполнить детали. Так, например, весьма интересно было бы найти условие, заключенное между архимандритом Елисеем Плетенецким и наследниками Балабана при покупке первым у последних типографии (запродажный акт), – что, при направлении поисков в места надлежащие, дело не невозможное. Интересно уяснить вопрос о приобретении Лаврой шрифта польского, т. е., об оборудовании в ней типографии польской и лицах, ей на первых порах заведовавших, – что уже, можно прямо сказать, дело безусловно возможное. Важно дополнить список первопечатных киево-печерских изданий новыми, доселе неизвестными произведениями, хотя бы по объему и самыми малюсенькими, что опять дело возможное и т. п.

Между тем проф. Титов, взявшись за работу, к которой совершенно не был подготовлен, занялся изучением лаврских «описей», вероятно, также гравюр, с датами 1606 г., и возъимел намерение «освещать их научно», т. е. занялся изучением того, над чем поставлен уже крест, и что (для уяснения вопроса о начале книгопечатания в Киеве) давно выкинуто вон, как ненужный хлам.

Я полагал, что с течением времени, при большем ознакомлении проф. Титова с первопечатными лаврскими книгами, дело у него наладится («образуется» – по выражению Л. Н. Толстого). Но предположению моему не суждено было оправдаться. Чем больше в лес, тем больше дров. Проникшись непоколебимым доверием к известным нам описям, проф. Титов, на основании их, поведал ученому миру о восемнадцати львовских изданиях, якобы библиографам неизвестных. Так как его предшественник, работавший в Лаврском архиве, протоиерей Троцкий, с таким же доверием отнесся к упомянутым описям и на основании их считал не подлежащим сомнению, что Лаврой издавались книги в 1608 и следующих годах, – то ясным становилось происхождение (первоисточник) заметки в Киевлянине о трехсотлетии Киево-Печерской типографии в 1606 году.

Независимо от сего для меня ясным было и то, что проф. Титов при своих библиографических работах употребляет такие странные приемы, которые свидетельствуют об отсутствии у него критического отношения к трактуемым вопросам, отсутствие даже намека на это, – что и отмечено мной в «Объяснительных параграфах».

Приговор, разумеется, суровый, но вполне соответствует действительности, – есть приговор вполне справедливый.

Чтобы не быть голословным я прошу вас, достопочтенные отцы, вникнуть в нижеследующие мои речи.

Опять прибегну к любимому своему приему иллюстрации.

Я вручаю вам три серебряных рубля – один чекана 1900, другой – 1903 и третий – 1907 годов – и говорю: вот, достопочтенные отцы, даю вам три рубля – один чекана 1900 года, другой – 1903 и третий – 1907. Прошу положить их в новый, только что купленный кошелек, закрыть его и спрятать в карман.

Все сие вы делаете.

Но вот является со стороны некий муж и говорит вам: «достопочтенные отцы, я знаю, что проф. Голубев дал вам три рубля – один чекана 1900 года, другой – 1903 и третий 1907, и вы их положили в кошелек совершенно до того времени пустой. Но ведь в вашем кошельке находятся не три рубля, а четыре; кроме трех рублей указанных чеканов туда положен еще рубль чекана 1905 года. Как об яснить такой случай, я затрудняюсь; но уверяю, что говорю правду. Об этом мне сообщил Иван Иванович».

Что на это вы, достопочтенные отцы, ответите, не предполагая вмешательства в дело вражеской силы? – Разумеется, ответите, что, если бы и двадцать Иванов Ивановичей уверяли вас о нахождении в упомянутом кошельке четвертого рубля чекана 1905 года, вы сему ни малейшей веры не дадите, ибо имеете дело с фактом, а не с болтовней людей, в курсе дела не находящихся.

Не так мыслит и рассуждает проф. Титов.

Он, по-видимому, должен очень хорошо знать, что в Киево-печерской типографии за время между 1627–1648 годами Триодь Постная издаваема была три раза, – должен очень хорошо знать, потому что об этом ясные, точные и определенные данные находятся в самой сей книге.

Данные сии свидетельствуют, что

в 1627 году вышло в свет из Киево-Печерской обители первое издание Триоди Постной;

в 1640 году той же типографией означенная книга издана была вторично («второе типом издадеся»);

в 1648 году вышло третье киево-печерское издание сей книги.

Насколько ясны, определенны и не подлежащи сомнению свидетельства об издании Триоди Постной именно и только в означенные годы, это можно видеть из «посвятительной предмовы» киево-печерскому архимандриту Иосифу Тризне, помещенной в начале сей книги в третьем её издании, т.е. издании 1648 года. Здесь говорится, что «найпервей» книга эта, Триодь Постная, издана была «в року 1627-м, при архимандрите Захарии Копыстенском; потом (вторично) «в року 1640-м при киевском митрополите Петре Могиле, бывшем в то время и архимандритом печерским. Наконец в теперешнем 1648 году, при киево-печерском архимандрите Иосифе Тризне издается в третий раз («по третее юж в теперешнем 1648 року»).

Что может быть точнее, яснее и определеннее этого?

Между тем проф. Титов заверяет, что «издание Триоди Постной в Киево-Печерской Лавре в 1648 году было не третьим, как сказано в предисловии, а четвертым» (курсив проф. Титова). Почему? – Да потому, что библиографам (Каратаеву и друг.) известно еще издание Триоди Постной 1646 года, экземпляр, который хранится в императорской Публичной Библиотеке.

Что из этого следует?

Из этого с очевидностью следует, что библиографами что-то понапутано.

Отчего произошла путаница, и затруднительно ли ее распутать?

Уяснить путаницу и распутать ее весьма легко, обратившись к тому же Каратаеву, на которого ссылается проф. Титов.

Что читаем у Каратаева?

Читаем: «Триодь Постная, напечатана в Киеве в 1646 году... Заглавный лист утерян».

Что означают слова: «заглавный лист утерян»?

Они означают, что в императорской Публичной Библиотеке находится экземпляр Триоди Постной без заглавного листа, и библиографы (т. е. кто-нибудь один, а другие за ним уже – как обычно, без проверки, – следовали) отнесли её издание к 1646 году по тем или иным внутренним признакам (по всей вероятности, по некоторым гравюрам).

Нельзя ли на основании «Описания» того же Каратаева уразуметь с какой Триодью Постной киево-печерского издания мы имеем дело?

Уразуметь весьма легко, ибо Каратаев пишет, что в начале означенной Триоди Постной находится «посвятительное послание Киево-Печерскому архимандриту Иосифу Тризне от иноков (на 8 стр».). Отсюда очевидно, что мы имеем дело с Триодью Постной 1648 года, к которой в таком же количестве страниц присоединено означенное «посвятительное послание Киево-Печерскому архимандриту Тризне». –

Почему нельзя приурочить такое послание Тризне к 1646 году?

По той простой причине, что в течение всего 1646 года киево-печерским архимандритом был киевский митрополит Петр Могила; Иосиф же Тризна после его кончины († 31 декабря 1646 г.) избран был на киево-печерскую архимандрию 26 января 1647 года.

Все это яснее ясного!

Затянулись мои речи с вами, достопочтенные отцы. Но надеюсь, что речи эти позволяют мне считать доказанными следующие положения:

1) Никакой обиды от того обстоятельства, что составление «обстоятельной истории Киево-печерской типографии» поручено было не профессору Голубеву, он не ощущал и не ощущает и сему благому предприятию всей душой сочувствует.

2) Утверждение проф. Титова, что проф. Голубев при своих рассуждениях о начале типографской деятельности в Лавре обнаружил «невежество в знании элементарных фактов истории западнорусской церкви» вообще и в частности «полное свое невежество» по данному вопросу, – страдают, по-видимому, некоторым преувеличением.

3) Означенный суровый приговор, произнесенный проф. Титовым относительно проф. Голубева, едва ли не с большим основанием, оправдываемым фактическими данными, приложим к изрекшему сей приговор, т.е. проф. Титову.

А теперь, достопочтенные отцы, отлагая дальнейшие речи к вам относительно «обстоятельной истории Киево-печерской типографии» до конца статьи, я нахожу благовременным побеседовать с проф. Титовым.

* * *

Моя беседа с вами, проф. Титов, по данному вопросу будет несколько короче, чем с достопочтенными лаврскими отцами, потому что все существенное сообщено последним: остаются не выясненными только некоторые детали.

Вы пишете, что в заметке «Киевлянина» о трехсотлетии типографии Киево-Печерской Лавры «нет ничего что сочинил проф. Голубев», что эта заметка профессором Голубевым «совершенно извращена и фальсифицирована», что проф. Голубев дерзает «критиковать несуществующие ваши труды и теории по вопросу о происхождении Киево-Печерской типографии и о начале книгопечатания в ней».

Неужели вы, проф. Титов, не уразумеваете смысла, силы и значения очень небольшой по объему трактации проф. Голубева о начале книгопечатания в Киево-Печерской типографии?

Я вам объясню сии смысл, значение и силу.

Основные положения проф. Голубева в означенной трактации были таковы:

а) Книгопечатание в Киево-Печерской типографии началось в 1616 году, относительно чего имеются данные несомненные.

б) Обстоятельство это проф. Титову, взявшему на себя труд составления «обстоятельной, научной истории» означенной типографии, осталось, по-видимому, совершенно неизвестным, что явствует из напечатанной в «Киевлянине» за 1905-й год заметки, согласно утверждению которой, – без сомнения, вследствие заявлений проф. Титова, – начало книгопечатания в Киеве относится ко времени более раннему и трехсотлетний юбилей Лаврской типографии имеет быть в салмом непродолжительном времени (в 1908 или даже 1907 гг.).

в) Такое высокочтимое учреждение, как Киево-Печерская Лавра, не должно быть поставлено в смешное положение: трехсотлетний юбилей своей типографии она может (и должна) праздновать только в конце 1916 года (почти одновременно с трехсотлетним юбилеем нашей Академии).

Вы, проф. Титов, утверждаете, что я заметку в «Киевлянине» «совершенно извратил» и «сочинил то, о чем в ней вовсе не говорится».

Так ли обстоит дело, это можно видеть из нижеследующих параллельных мест моих «Объяснительных параграфов» «и означенной заметки из «Киевлянина», начало которой вы, проф. Титов, очень кстати для меня приводите (я, подобно вам, не «имел терпения» и особенной надобности просматривать «Киевлянин»: писал о заметке по памяти, так как главное и существенное для меня было совершенно ясно).

Вот сии параллельные места

В чем же вы, проф. Титов, усматриваете несогласие моих «Объяснительных параграфов» с заметкой в «Киевлянине»?

Может быть, в том, что заметка относит 300-летний юбилей Лаврской типографии к 1906-му году, а я, не имея под руками «Киевлянина», отнес его к самому непродолжительному (после 1905 года) времени – к 1908 или даже 1907 годов?

На сие замечу вам следующее.

Я очень люблю точность, точность до скрупулезности, но только там, где в том настоит надобность и предвидится для дела польза. Так, например, когда поднят был вопрос о постановке памятника известному типографу Ивану Федорову, много потрудившемуся на поприще книгопечатания в Москве и в особенности в юго-западной Руси, и на сем памятнике проектировалась следующая надпись: «Иоанн Феодорович печат-з Москвы, скончался во Львове 5 декабря 1583 года», – я поместил в тех же «Объяснительных параграфах» заметку, где заявил, что Иоанн Феодоров скончался во Львове не пятого, а шестого, декабря 1583 года и привел основание для такой своей поправки (см. Объяснительные параграфы по истории западнорусской церкви. Киев, 1893 г., стр. 17–20: «Ошибки, вкравшиеся в чтение надгробной надписи типографу Ивану Федорову).

Но в данном случае, хорошо памятуя содержание заметки в «Киевлянине» (т.е. главное и существенное в ней), я считал излишним почти попусту тратить много времени на поиски этой заметки: ибо (иллюстрирую свою мысль примером) для меня не особенно важно было с математической точностью обозначить сколько вы, проф. Титов, держите в своей руке фальшивых рублей: 10, 9 или 8; для меня важно было констатировать, что рубли то вы держите именно фальшивые. Иными словами: относите ли вы начало книгопечатания в Лаврской типографии к 1606 или же к 1607–1608 годам, – в сущности дело безразличное, коль скоро в том, другом и третьем случаях вы стоите на ложной дороге. А это именно я и имел в виду отметить и отметил. Надеюсь, что сообщенное мной не выше вашего понимания.

Вы, проф. Титов, подчеркиваете, что заметка в «Киевлянине» говорит не о праздновании трехсотлетнего юбилея Лаврской типографии, а о времени, когда он имеет быть. Ну, это такое возражение, которое без ущерба для дела может быть пройдено молчанием. (Разумеется, Лавра будет, по крайней мере, должна праздновать трехсотлетий юбилей своей знаменитой типографии, когда наступит для сего надлежащее время.

Вы недоумеваете, каким это образом проф. Голубев дерзает «критиковать ваши, проф. Титова, несуществующие труды и теории по вопросу о происхождении Киево-Печерской типографии и о начале книгопечатания в ней»?

Дерзает на сие проф. Голубев по своему старческому слабоумию, которое побуждает его мыслить так:

1) Проф. Титов, по поручению Лавры, пишет «обстоятельную, научную историю» её типографии.

2) Заметка в «Киевлянине», происхождения – без сомнения – Лаврского и, без сомнения, сообщающая результат научных исследований проф. Титова по трактуемому вопросу, гласит, что трехсотлетий юбилей Лаврской типографии имеет быть в самое непродолжительное после 1905 года время.

3) Проф. Титов дает полную веру лаврским описям 1744 года и на основании их сделал немало библиографических открытий, которые все оказались открытиями мнимыми; в сии же лаврские описи занесено несколько книг печати Киево-Печерской, якобы вышедших в свет во втором пятилетии XVII века, следовательно, когда в Лавре типографии не существовало. А так как проф. Титов дает полную веру означенным описям, то… и т. д.

И замечательно, что сии соображения проф. Голубева нашли блистательное подтверждение в вашей, проф. Титов, «официальной записке», представленной духовному собору Лавры, – записке, ранее проф. Голубеву неизвестной, но в настоящее время вами в некоторой части обнародованной.

Приводим вторично обнародованную часть сей замечательной записки (курсивы наши):

«Вопрос о начале типографии Лаврской мною (т.е. проф. Титовым) доселе не решен в категорической форме. Принятым сейчас в науке почитается мнение м. Евгения Болховитинова о начале книгопечатания в Киево-Печерской Лавре с 1616 года. В самое последнее время, как известно и духовному собору, найдены в Лаврском архиве, по-видимому, ясные свидетельства о начале книгопечатания в Лавре с 1606 года. Означенные свидетельства сейчас мною проверяются и освещаются научно-критически».

Вы, проф. Титов, печатая означенную выдержку из своей «официальной записки», без сомнения полагали, что наносите проф. Голубеву некий удар, – а себе выдаете похвальный лист: пусть-де все видят, с какой осторожностью я, проф. Титов, отношусь к вопросу о начале книгопечатания в Лаврской типографии: я говорю, что вопрос сей еще не решен мной в категорической форме. «В последнее время (читай: когда начались библиографические работы проф. Титова) найдены в Лаврском архиве, по-видимому, ясные свидетелъства о начале книгопечатания в Лавре с 1606 года. Означенные свидетельства мной, проф. Титовым, сейчас проверяются и освещаются научно-критически».

Не все это проф. Голубев имеет честь заявить вам, проф. Титов, следующее:

Подобными «записками» вы можете производить впечатление на духовный собор Киево-Печерской Лавры, т. е., на людей, сияющих благочестием и добрыми делами, но отнюдь не библиографическими познаниями; у человека же, хорошо знакомого с трактуемым вопросом, записка ваша, проф. Титов, может вызвать только улыбку на устах, а слова: «сейчас мною проверяются и освещаются научно-критически», – даже гомерический смех.

Почему?

Да потому, проф. Титов, что «официальная записка» ваша представлет – как я сказал – блистательное подтверждение того, что вы приступили к уяснению вопроса о начале книгопечатания в Киево-Печерской Лавре, будучи совершенно не в курсе сего вопроса, вследствие чего (как я объяснил достопочтенным лаврским отцам) вы углубились в изучение того, над чем поставлен крест, что давно сдано в архив, как ненужный хлам.

И как ни затруднительно, проф. Титов, допустить, чтобы вы, совершая прогулку по Киеву, обрели портфель с миллионом рублей, все-таки это допустимее (не есть невозможность невозможная), чем «обретение», например, акафиста успению Божией Матери, якобы изданному Киево-Печерской типографией в 1606 году (невозможность невозможная). Глаголю вам истину непреложную!

Беседа с вами, проф. Титов, очень затруднительна: мышление у вас какое-то странное и логика необычная.

Вы пишете, что, «прочитав статью профессора Голубева, на первых порах нисколько не усомнились в том, что в газете Киевлянин могли быть оповещены подобные сведения (о трехсотлетии Лаврской типографии)», т. е., вы даете понять, что заметку в киевлянине поместил никто иной, как сам же проф. Голубев. Но ведь в этом вы скоро разубедились, потому что – как сами заявляете – «некоторые сведения в сей заметке «до буквальности, по-видимому, (опять по-видимому, и к чему тут по-видимому?) совпадают с вашей официальной запиской». Но если так, зачем же вы трактуете о первом своем предположении, которое сами же отрицаете?

Вы пишете, что «проф. Голубев предусмотрительно, но крайне наивно оговаривается, что сообщенные газетой Киевлянин сведения не были опровергнуты ни Лаврой, ни мной, – проф. Титовым». «Но кому же неизвестно, – повествуете вы, – сколько в последнее время в газетах появляется всяких ложных сведений и, в частности, сколько в печати известного лагеря сообщалось самых невероятных и возмутительных сведений, касавшихся Киево-Печерской Лавры и, между прочим, Киево-Печерской типографии»? Не всему де неопровергнутому следует придавать какое-либо вероятие.

Но, во-первых, – чего не отрицаете и вы, проф. Титов, – возмутительные сведения о Лавре, сообщаемые газетами известного лагеря, опровергались ей, хотя, может быть, – по вашему выражению, – и «не всегда».

А во-вторых (и это главное) вы считаете нужным заявить, что ложные сведения появлялись в газетах известного лагеря, а отнюдь «не в Киевлянине».

А где помещена заметка о трехсотлетии Киево-Печерской типографии?

В Киевлянине.

Вы, проф. Титов, опять прикроетесь своими размышлениями на тему о «первых порах».

А я на это замечу: к чему же сие бумогомарание? И не есть ли сие бумагомарание метание из стороны в стороны рыбы, во мрежу морскую впадшей?!

Но наивысшего блеска разнообразные таланты проф. Титова – повествовательный, исторический и критический – достигают в самом конце его статьи, где он, по его выражению, констатирует «невежество профессора Голубева в знании элементарных фактов истории западнорусской церкви» и выясняет «специфические приемы учено-литературной деятельности» сего профессора (sic!!!).

Какой-же материал дают профессору Титову «Объяснительные параграфы» проф. Голубева для трактации по данному вопросу и с каким художеством он материал сей освещает?

Материал для сего дает проф. Титову следующий lapsus calami проф. Голубева.

Делая в сокращении выдержки из своей же статьи «О начале книгопечатания в Киеве», проф. Голубев допустил описку; именно, вместо того, чтобы начертать, как значится в означенной статье, что после смерти Феодора Юрьевича Балабана († 1606)его типография, «припалая пылом», т.е. долгое время находившаяся в бездействии, «ценою сребра» приобретена была Елисеем Плетенецким, – он начертал, что «после смерти епископа Гедеона Балабана († 1607)⁸ его типография»… и проч.

Так как в означенном месте речь идет о том (приводятся доказательства того), что типография Балабана долгое время находилась в запустении, приобретена была спустя несколько лет после смерти её основателя (следовательно, описка на один начальный год ни мало не колеблет доказываемого положения, а тем более описка в имени основателя), – то, понятное дело, означенный lapsus calami в данном случае имеет значение минимальное, можно сказать, чисто корректурное.

Что касается повествовательных, исторических и критических талантов, какие обнаружены проф. Титовым при освещении означенного материала, то они поистине грандиозны и ставят сего профессора на пьедестал для обыкновенных смертных недосягаемый.

Познания исторические дают возможность проф. Титову вразумить проф. Голубева, что

а) «фамилия Балабанов дала из своей среды не одного епископа Гедеона Балабана, но несколько более или менее замечательных деятелей в истории западнорусской церкви», – о чем проф. Голубев мог бы узнать из сочинения Д. Зубрицкого Historyczne badadia о drukarniach и проч. (sic!), Harbarza Несецкого (sic!), Лексикона славяно-российского 1627 г. и многих других произведений.

б) Он, проф. Голубев, мог бы узнать, что приобретенная Е. Плетенецким типография была основана не епископом Гедеоном Балабаном, но Федором Юрьевичем Балабаном, после смерти которого была припалая пылом. Обо всем этом он мог узнать из Везерунка цнот 1618 г. и предисловия к Анфологиону 1619 г., в доказательство чего приводятся довольно обширные выдержки из сих произведений, хотя и не столь обширные, какие приводятся из них, в трактации по данному вопросу, самим профессором Голубевым в его исследовании о митрополите Петре Могиле (см. т. I, стр. 387–389; срав. в статье о. Титова стр. 300:302). Наконец, обо всем этом проф. Голубев мог бы уразуметь из своих же сочинений, изданных ранее его «Объяснительных параграфов», но им теперь забытых, в доказательство чего приводятся выдержки из сих сочинений в сопоставлении их с означенными «Параграфами».

Разумеется, если бы проф. Титов имел дело не с такой, сравнительно небольшой статьей проф. Голубева, каковы его «Объяснительные параграфы», но с таким его обширным, в 140 печатных листов, произведением, каково исследование о Петре Могиле, то, без сомнения, всяких недосмотров в сем исследовании он, проф. Титов, нашел бы гораздо более, и для его повествовательного и исторического талантов открылось бы попроще более обширное. В самом деле, здесь, например, проф. Голубев пишет (П. Могила, т. I, стр. 288), что «первым крупным фактом, свидетельствующим о религиозном движении, возникшем в Киеве, было образование в конце XVI столетия церковного братства»; а между тем в статьях, перед сим и после сего писанных, сей же проф. Голубев вооружается именно против этого мнения, усиливается доказать, что означенное (Богоявленское) братство возникло в 1616 году и срывает празднование трехсотлетия Киевской Академии в 1888 году, на чем особенно сильно настаивал местный ученый кафедральный протоиерей П. Г. Лебединцев. Какое обширное поле, благодаря этому lapsus’y calami открылось бы проф. Титову для обнаружения своих повествовательных и исторических талантов!.. В особенности сколькими любопытными сведениями он мог бы поделиться, опровергая описку проф. Голубева, что Киев лежит при Днестре! Ведь для опровержения этого мнения можно бы начать речи с летописных сводов по спискам Лаврентьевскому и Ипатьевскому!

Но известно, что могучий талант может обнаружить свои силы и на арене малой. Профессору Титову достаточно было и одного указанного lapsus’a calami, чтобы, блеснув своими историческими познаниями, констатировать «невежество профессора Голубева в знании элементарных фактов истории западнорусской церкви».

Но сколь ни блестящи таланты проф. Титова – повествовательный и исторический – они меркнут перед талантом его критическим, обнаруженным при освещении того же lapsus’a calami. Сей последний талант является здесь на высоте поистине недосягаемой!!

Познания исторические привели проф. Титова по трактуемому вопросу к выводу «о грубом невежестве проф. Голубева в знании элементарных фактов истории западно-русской церкви», – талант исторический привел его к отрицанию сего вывода, по крайней мере, по данному вопросу, и констатированию вины проф. Голубева сугубой и трегубой. Нет, – говорит проф. Титов, – нет, не мог проф. Голубев считать основателем Стрятинской типографии Гедеона Балабана (вместо Феодора Балабана). Ведь «свое суждение о первоначальном владельце Киево-Печерской типографии и времени его смерти он (проф. Голубев) основывает, в сущности, на своей же собственной статье «О начале книгопечатания в Киеве», которую совершенно точно цитирует. Очевидно, таким образом, что эта статья была у него под руками, когда он сочинял свое новейшее произведение под заглавием «Объяснительные параграфы по истории западнорусской церкви». Поэтому остается предположить, что здесь мы имеем дело не с простой и вполне понятной человеческой слабостью – забывчивостью, а с намеренной и с заведомой фальсификацией» (sic! sic! sic! – Курсив проф. Титова, а «сики» наши).

Допустим, что «специфические приемы учено-литературной деятельности» проф. Голубева таковы, что он наряду с «грубым невежеством в знании элементарнейших исторических фактов», обнаруживает также «грубое извращение, иногда заведомую фальсификацию исторических данных и даже своих собственных «мнений», но допуская все это, нужно указать и на довлеющие мотивы для таковых специфических приемов сего профессора, вступившего в тридцатипятилетие своей учено-литературной деятельности.

Вот здесь-то во всем недосягаелюм величии и обнаружился критический талант проф. Титова, который сии мотивы по отношению к данному случаю изъясняет нижеследующим образом:

«Профессору Голубеву, видимо, хотелось кого-то убедить в том, что я (т. е. проф. Титов) подсказывал Киево-Печерской Лавре о необходимости празднования 300-летнего юбилея её типографии в самом ближайшем будущем (1908 или даже 1907 г. г.). Для этого, он, по-видимому, и решился на такой крайне неблаговидный поступок, как фальсификация своих собственных суждений. Так, по крайней мере, мы объясняем происхождение в высшей степени странной фразы профессора Голубева: «из сих книг узнаем, что после смерти епископа Гедеона Балабана (1607 г.)его типография «припалая пылом», т. е. долгое время находившаяся в бездействии (Везерунк цнот 1618 г.), «ценою сребра» приобретена была киево-печерским архимандритом Елисеем Плетенецким. (Анфологион, 1619 г.)».

Но величие иногда бывает так велико, что простому смертному никак не удается уразуметь его; а иногда при этом у него является и сомнение: да с величием ли он имеет дело? (известен афоризм, что от великого до смешного только шаг). Такое же облако сомнения нашло на профессора Голубева и при рассмотрении сейчас приведенной величавой тирады проф. Титова, – почему он и обращается к почтеннейшей публике с нижеследующей речью:

Люди добрые! Усматриваете ли вы в приведенной тираде – я не говорю здравый смысл, – но хотя бы проблески здравой мысли?

Если усматриваете, то, усерднейше прошу, сообщите о сем проф. Голубеву, который, как ни напрягает свои мыслительные способности, ничего подобного в сих мутных волнах усмотреть не может.

От конца статьи проф, Титова возвращаюсь к её началу, чтобы выяснить одну деталь. Я хотел было пройти ее молчанием, как не имеющую отношения к вопросам, затрагиваемым в моих «Объяснительных параграфах». Но проф. Титов думает об этом иначе: он заявляет, что я в отзыве его, профессора Титова, о книге г. Крыловского не заметил главного и существенного, и это главное и существенное «нисколько не поколебал». Я обратил внимание только на иллюстрацию, но что именно иллюстрировано упустил из вида.

Дело, как оно выясняется проф. Титовым, состоит в следующем.

Г. Крыловский напечатал список «церковно-богослужебных книг братской Львовской типографии». Список этот проф. Титов признает («я признаю») составленным внимательно, тщательно и вообще важным, могущим оказать услугу библиографам в их ученых розысканиях». Он, проф. Титов, не соглашается «только с одной мыслью автора книги, высказанной им в примечании 12 на стр. 307, где г. Крыловский делает цифровой подсчет всем изданиям Львовской братской типографии за время с 1585 года по 1722 год», причем оказывается, что братство за означенное время выпустило в свет церковно-богослужебных книг 123.757 (экземпляров), грамматик 500, букварей 34.237 и много других книг, всего 160.000 экземпляров».

Не соглашается проф. Титов с означенным подсчетом потому (единственно потому), что г. Крыловский внес в свой каталог далеко не все издания, вышедшие за рассматриваемое время из Львовской братской типографии. Именно, ему «остались, к сожалению, неизвестными те любопытные наблюдения над старопечатными изданиями Львовского братства», которые сделаны проф. Титовым во время его ученых архивных работ, – т. е., остались неизвестными целых восемнадцать изданий, которые проф. Титов и перечисляет.

Вина проф. Голубева, следовательно, заключается в том, что он обратил внимание только на эти мнимые библиографические открытия проф. Титова, приводимые им для иллюстрации его возражения против означенного подсчета, а не обратил внимания на самое возражение (которому проф. Титов придает такую высокую цену!), «совершенно не заметил этого возражения и нисколько его не поколебал».

Что сказать по поводу таких речей проф. Титова?

Можно сказать, что проф. Голубев в данном случае отнюдь не желал изображать собою того «любопытного» (зри басни Крылова), который, бывши в «кунсткамере», обратил внимание на «бабочек, букашек, козявок, мушек, таракашек», а «слона-то и не приметил».

Ваши, проф. Титов, библиографические открытия о Львовских братских изданиях и есть тот слон, хотя и мыльно-пузырчатый, который требовал надлежащего по нему щелчка, дабы своей величиной и ложным блеском он не вводил исследователей (да; как увидим ниже очень почтенных исследователей) в заблуждение, – что проф. Голубевым в его «Объяснительных параграфах» и сделано.

А что касается подсчета, сделанного г. Крыловским относительно количества экземпляров книг, выпущенных из своей типографии Львовским братством, – это уже мелочь.

Но если бы и на эту мелочь профессору Голубеву благоугодно было обратить внимание читателей, то он, при обсуждении её, не пошел бы по следам проф. Титова, а осветил бы ее совершенно иначе, – осветил так, как того требует положение дела, т. е., действительные промахи, допущенные г. Крыловским при означенном подсчете.

А в чем сии промахи заключаются или иначе, с каких сторон должен быть освещаем подсчет г. Крыловским экземпляров книг, выпущенных Львовской братской типографией, – сие явственно будет из нижеследующей беседы профессора Голубева с А. С. Крыловским.

Проф. Голубев: Любезнейший Амвросий Семенович! Профессор Титов заявляет, что вы не имели права «категорически утверждать», будто Львовское братство с 1585 по 1722 г. выпустило в свет 160.000 экземпляров книг. По его словам, вы, очевидно, были уверены, что вам «удалось отыскать свидетельства о всех решительно книгах, напечатанных Львовским братством за указанное время». Но вы ошибаетесь: вам остались неизвестными «любопытные наблюдения» проф. Титова «над старопечатными изданиями Львовского братства и вы, к сожалению, не могли ими воспользоваться при написании истории Львовской братской типографии»: вам остались неизвестными целых восемнадцать братских изданий. Что вы по поводу сего можете сказать? –

Г. Крыловский: Степан Тимофеевич! Проф. Титов, надо полагать, кое-что в моей книге не досмотрел. Я не выражаюсь категорически, что Львовское братство с 1585 (?) по 1722 год выпустило именно 160.000 экземпляров книг; я говорю, что оно выпустило их за это время более 160.000 экземпляров (число экземпляров, превышающее означенную цифру). Правда, в подстрочном примечании к сему месту, где я делаю детальный подсчет некоторых Братских изданий, я не повторяю слов: «громадное количество экземпляров книг, превышающее 160.000 экземпляров», а просто указываю эту цифру; но поступаю так во избежание плеоназма. Это первое. А затем вы, Степан Тимофеевич, в своих «Объяснительных параграфах» доказали, что все открытия проф. Титова о Львовских братских изданиях суть открытия мнимые; а так как на основании этих открытий, единственно только на основании их, проф. Титов возражал против моего подсчета изданных Львовским братством экземпляров книг, то после торжественного провала открытий проф. Титова, само собой разумеется, теряет всякую силу и значение и его возражение против моего подсчета. Не правда-ли, Степан Тимофеевич?

Проф. Голубев: Правда, Амвросий Семенович. Вы не только поколебали направленное против вашего «подсчета» возражение проф. Титова, но и совершенно возражение это ни во что превратили. Но вы не спешите торжествовать, потому что «подсчет» ваш экземпляров книг, изданных Львовским братством, открыт для возражений со многих сторон – и возражения эти будет делать вам уже не проф. Титов, но проф. Голубев, – что, я думаю вы чувствуете, составить некую разницу.

Вот в чем дело, Амвросий Семенови

Вы насчитываете всех изданий Львовского братства сто тридцать восемь. Но обо всех ли этих изданиях вы имеете сведения, в скольких экземплярах те или иные из них вышли в свет? – Далеко не обо всех. А если так, то позвольте спросить: чем вы руководствовались, выставляя количество экземпляров тех изданий, о которых по данному вопросу сведений не имеется?

Вы ответите: предположениями (почему-де я всюду свои цифры, свое обозначение количества экземпляров в таких случаях, сопровождаю знаками вопросительными).

Не отрицая того, что в указанных случаях и можно руководствоваться только предположениями, я хочу подчеркнуть, что предположения-то ваши не имеют под собой надлежащей почвы. А почему, я это изъясню вам способом наглядным.

Известны за рассматриваемое время пять братских изданий Анфологиона (1632, 1638, 1643, 1651 и 1694 годов) и шесть изданий Евангелия (1636, 1644, 1670, 1690, 1704 и 1722 гг.).

Расположим эти издания в последовательном порядке, обозначая против них количество напечатанных экземпляров, буде сие известно, и ставя черту, если количество их неизвестно.

Анфологион 1632 г. –

Анфологион 1638 г. –

Анфологион 1643 г. 1358 экземп.

Анфологион 1651 г. –

Анфологион 1694 г. 1446 экземп.

Евангелие 1636 г. –

Евангелие 1644 г. 1065 экземп.

Евангелие 1670 г. 1503 экземп.

Евангелие 1690 г. 1200 экземп.

Евангелие 1704 г. 1200 экземп.

Евангелие 1722 г. 1200 экземп.

Таким образом из пяти изданий Анфологиона мы имеем сведения о двух, а из шести изданий Евангелия о пяти, в скольких экземплярах они выходили в свет.

Зная, что Анфологион 1643 года был напечатан в количестве 1358 экземпляров, а Анфологион 1694 года в количестве 1446, – каким образом можно предполагать, как предполагаете вы, Амвросий Семенови – что эта книга в 1632, 1638 и 1651 гг. (остальные три издания) была печатаема только в 600 экземплярах?

То же должно сказать и об Евангелии. Зная в каком количестве экземпляров печатаема была эта книга Львовским братством пять раз, – именно в количестве превышающем, иногда даже значительно превышающем тысячу экземпляров, – почему мы будем предполагать, что братство один только раз, одно только издание Евангелия (сведений о котором по данному вопросу не имеется) выпустило в количестве 600 экземпляров?

Вы, надеюсь, поняли в чем дело и уразумели, где вам нужно было искать опору для ваших предположений: нужно было восходить к неизвестному от известного, разумеется, надлежаще пользуясь совокупностью сего известного.

Столь же малосостоятельны, а по местам крайне несостоятельны ваши, Амвросий Семенович, предположения по данному вопросу о тех братских изданиях, которые не повторялись (выпущены были типографией однажды).

В подтверждение сказанного приведу примеры.

Под № 1–м вашего каталога значится: «Аδελφóτης. Грамматика доброглаголивого еллинословенского языка. 1591 года».

Вы предполагаете, что книжка эта издана была в количестве только 500 экземпляров.

Можно ли считать правдоподобным такое предположение?

Едва-ли, если примем во внимание, что

1) это был учебник,

2) притом учебник, выхода которого в свет ревнители просвещения ждали с большим нетерпением: делали Львовским братчикам заказы его, и заказы большие, при первом известии об этом их книжном предприятии. «Сто или двести книг пришлите нам, учинивши цену слушную», – писало Виленское братство Львовскому, ознакомившись с начальными (пробными) листами означенного учебника.

3) Спустя двадцать шесть лет после издания сего учебника, он, несмотря на широкое распространение, находился еще в книжных складах Львовского братства и продавался (несколько экземпляров сего учебника – «книжки грамматики грецкие друка Львовского» – куплено было у львовских братчиков в 1617 году тогдашним ректором Киево-братской школы Иовом Борецким).

4) Наконец, книжка эта, несмотря на обычную малосохранность учебников, и в настоящее время не составляет большой библиографической редкости (я приобрел прекрасно сохранившийся экземпляр Львовской грамматики 1591 г. сравнительно не за дорогую цену).

Под №26 своего каталога вы помещаете: «Воззвание братства к православным о помощи на постройку церкви, школы и типографии, 1600 года»; а под №29-м Окружную грамоту Константинопольского патриарха Иеремии Киевскому митрополиту Михаилу Рогозе, Литовско-русским епископам, духовенству и мирянам, об уничтожении обычаев приносить в церковь мяса и пироги для освящения в праздники Рождества Христова и св. Пасхи и проч. 1589–1590 г., и Соборную грамоту о том же 1591 года».

Обе эти грамоты и воззвание вы считаете (предположительно) вышедшими в свет, в количестве 100 экземпляров.

Мыслимо ли такое предположение, если Братство заботилось о самом широком распространении своего воззвания, и упомянутые грамоты по самому содержанию своему требовали рассылки их по всем приходам западнорусской церкви?

Само собой понятно, что и воззвание и, в особенности, грамоты издаваемы были (что было недорого) не в сотне, даже не сотнях, а в тысячах экземпляров.

Затем прошу вас обратить внимание на 293 стр. своей книги. Здесь вы пишете: «Св. Иоанн Златоуст см. О воспитании чад, л. л. 4+40, в 8°, 1609 г., в количестве 200 (?) экземпляров».

Смотрим по вашему указанию эту книгу и находим ее в каталоге под №58; но здесь она значится вышедшей в свет (предположительно) уже не в количестве 200 экземпляров, а в количестве 500. – То же случилось и с книгою о Священстве, 1614 года: в одном месте (стр. 293) она значится вышедшей в свет в количестве 200 экземпляров, а в другом (см. №59) в количестве 500. – Положим, это недосмотры, но недосмотры как бы свидетельствующие о произволе, допущенном вами при своих предположениях по трактуемому нами вопросу.

Затем – и это самое главное – каталог ваш нуждается в очищении от элементов ему чуждых, т. е. в исключении из него книг, братством Львовским не изданных, – причем это исключение не должно ограничиваться только теми книгами, которые попутно указаны мной в «Объяснительных параграфах», но должно быть доведено до пределов надлежащих. В особенности прошу вас обратить внимание на №43 вашего каталога, где значится Катехизис 1643–1645 года. Это не есть катехизис Лаврентия Зизания, изданный, по вашему предположению, якобы Львовским братством (Катехизис Зизания издан в 1627 году в Москве), а «Собрание краткой науки об артикулах веры 1645 г.», т.е. катехизис П. Могилы, изданный в Киеве, но в том или ином количестве экземпляров приобретенный для продажи Львовскими братчиками.

Но довольно.

Что из сказанного следует?

Из сказанного следует, что вы, любезнейший Амвросий Семенович не должны давать веры проф. Титову, который с большой похвалой отзывается о составленном вами списке львовских братских изданий за известное время, заявляя, что этот список составлен внимательно, тщательно и вообще весьма важен и что только с одной мыслью, высказанной вами, он, проф. Титов, не соглашается и против которой только и возражает (каковое возражение вы столь блистательно опровергли). Повторяю, не верьте профессору Титову: он слепой ценитель. Каталог ваш братских изданий составлен плоховато, а по местам и совсем плохо. Я далеко не все недостатки его даже наметил. Это тем более досадно, что в хорошем, а в некоторых случаях даже очень хорошем знакомстве вашем с львовскими братскими изданиями я не сомневаюсь. Многочисленные ссылки, коими испещрен каталог, на документы, вами изданные, только как бы смягчают означеннные недостатки, но отнюдь их не уничтожают, – тем более что эти ссылки по местам нуждаются в поправках и комментариях. Вообще очень большой труд, положенный вами на составление списка книг, изданных Львовским братством по 1722 год, далеко не соответствует результатам (это не лучшая, а наиболее, слабая часть в вашем сочинении). Я не имею в виду проводить параллели между вашими библиографическими познаниями и таковыми же познаниями профессора Титова: такого большого оскорбления я нанести вам не вправе. Тем не менее по местам в вашем библиографическом труде (я подчеркиваю по местам; см., например, №№ вашего каталога 6, 31, 34 и примечание к нему) чувствуется что-то Титовское (как будто оба вы помазаны миром из единого библиографического сосуда, только один погуще, а другой пожиже).

В конце своей печатной беседы с вами, Амвросий Семенович, скажу то же, что не раз говорил вам и во время устной.

Следовало бы, дорогой мой, прийти вам к профессору Голубеву и попросить его просмотреть составленный вами список львовских братских изданий. Времени у меня это отняло бы немного – один вечерок, а пользы для дела было бы много: вы, умело воспользовавшись моими указаниями, выпустили бы свой списочек книг чистеньким, – чего теперь сказать о нем отнюдь нельзя. Вы знаете, что проф. Голубев не один вечерок и не один утренничек посвящал беседам с вами по поводу нашей работы, и всегда делал это не с воздыханием, а с любовью. Очевидно, вы смешали понятие о библиотекаре с понятием о библиографе. Но можно быть прекрасным библиотекарем (какой вы и есть) и в то же время неважным библиографом, что по отношению к вам, повторяю, тоже сущая правда. Разумеется, эта правда не умаляет других несомненных достоинств вашего многолетнего труда.

Профессор Титов заявляет, что не «истина и беспристрастие» руководили мной при написании «Объяснительных параграфов по истории западнорусской церкви», помещенных в декабрьской книжке Трудов Киевской Дух. Академии, – а «непримиримая злоба» (sic!) к нему, профессору Титову, «ложь и пристрастие».

Относительно «лжи и пристрастия» я речей вести не буду, так как полная несостоятельность сего словоизвержения очевидна из всего доселе сказанного. Замечу только, что проф. Голубев всегда превыше всего ставил и ставит науку и никогда не позволит себе обратить ее в орудие для достижения низменных целей. Всегда он дорожил и своей ученой репутацией, – а ведь, превознести ли до небес достойное научного порицания, выразить ли суровое порицание заслуживающему похвалы, – не значит ли это губить означенную репутацию?

Теперь о «непримиримой злобе».

У профессора Голубева, – скажу я вам проф. Титов, – много недостатков, и числится за ним немало прегрешений, – так что в жизни будущей, при прохождении мытарств, зацепок ему со стороны вражеской силы будет достаточное количество. Но некоторые мытарства, уповательно, он проскочит с быстротой самого скорого поезда.

К таким мытарствам первее всего должно отнести два: одно, где души истязуются за сребролюбие, другое – где они истязуются за сердце злобное.

Речь надлежит о последнем.

Профессор Голубев может сильно вспылить, основательно выругаться, метко уязвить, но достаточно самого малого времени, самого легкого дуновения, чтобы громы и молнии умолкли, и его сердечная атмосфера пришла в прежнее тихое и светлое состояние. Профессор Голубев физиологически не способен питать к кому-либо злобу (таким создал его Господь Бог); в данном случае для него отнюдь не составляете исключения и вы, проф. Титов.

Этим проф. Голубев не хочет сказать, чтобы у него отношения ко всем людям были одинаковые. Нет. С одним он спаян узами неразрывными по сродству душ и воззрений; с другими отношения у него обычные, общечеловеческие; могут встречаться на его жизненном пути лица, которые своими поступками невольно вызовут у него чувство брезгливости… Но ведь брезгливость и сердце злобное – две вещи разные.

Если же профессору Титову желательно знать, каковы были действительные (а не им воображаемые) «мотивы и цель напечатания» мною «Объяснительных параграфов», то это его желание я удовлетворить могу.

Сии мотивы и сия цель ясны будут из нижеследующего повествования.

В одном из заседаний Совета Киевской духовной Академии заслушана была рецензия профессора Титова на сочинение г. Крыловского: «Львовское ставропигиальное братство», – та рецензия, в которой сей профессор впервые поведал о своих многочисленных библиографических открытиях. Рецензию читал сам автор. Грешный человек, тогда же я хотел было заявить о полной неосведомленности автора по данному вопросу; но воздержался. По прочтении рецензии предстояло присуждение не только премии г-ну Крыловскому, но также и вознаграждения, по усмотрению Совета, за труд рецензенту. Не могли ли мои замечания быть истолкованы в смысле желания умалить размеры означенного вознаграждения? Между тем ставить препон профессору Титову в этом отношении я не хотел ни малейших. Это первое. А затем я предполагал, что библиографические открытия проф. Титова такого свойства, что никого из ученых, с славяно-русской библиографией соприкосновение имеющих, ввести в заблуждение не могут, следовательно, не могут и произвести сумятицы в сей науке.

Но почти тотчас же мне пришлось убедиться в неосновательности такового моего предположения.

На другой, после академического Совета, день я навестил своего давнего приятеля А. А. Дмитриевского. Застал я его в настроении повышенном.

– «Знаешь-ли», – чуть не первые были его слова, – «как мне вчера совестно было сидеть в Совете! Я положительно краснел».

– «Что такое? Как? Почему?», – спрашиваю.

– «Да как же», – отвечает приятель, – «Федор-то Иванович Титов! Сколько сделал он библиографических открытий, и между ними книг богослужебных! А я, пойми ты я, известный литургист, ничего об этих книгах не знал. Требник, изданный Львовским братством! Служебник, изданный Львовским братством! Ты пойми, ведь это» …

Но тут мой громкий хохот прервал горячую речь приятеля.

– «Успокойся, – говорю, – Алексей Афанасьевич! Знаешь ли, ведь все эти библиографические открытия ничто иное как Триполиада, Три-по-ли-а-да!!!»

– «Как?! Быть не может»?

– «Истину глаголю непреложную»!

Но здесь необходимо объяснить почтеннейшей публике, что такое Триполиада.

В Трудах Киевской Духовной Академии за 1877 и 1878 годы печаталось довольно обширное сочинение священника Н. Трипольского под заглавием: «Униатский митрополит Ипатий Поцей и его проповедническая деятельность». В 1878 году сочинение это вышло отдельной книгой и было автором представлено в Совет нашей Академии в качестве магистерской диссертации. Специалист В. Ф. Певницкий дал о нем похвальный отвыв, и оно допущено было к публичной защите. Другим официальным оппонентом назначен был я. И вот, штудируя эту диссертацию, я пришел к непреложному заключению, что она есть сочинение наиничтожнейшее, не уясняющее затрагимаемые в ней вопросы, но только их затемняющее, привносящее путаницу в наши сведения о проповеднической деятельности Ипатия Поцея, – словом, сочинение, представляющее движение в науке не вперед, а назад.

А прав ли я был, пришедши к такому беспощадно суровому приговору относительно означенной диссертации, для уразумения сего считаю достаточным ограничиться следующими краткими речами.

Униатский митрополит Ипатий Поцей был проповедник, пользовавшийся в свое время большой популярностью, и после его смерти осталось значительное количество проповедей («казаний и гомилий»), но не все они уцелели: несколько рукописных тетрадей сих проповедей было утеряно. В 1714 году уцелевшие «казания и гомилии (именно от «недели мясопустной до дня сошествия св. Духа») в польском переводе изданы были Владимирским бискупом Львом Кишкою, с присоединением к ним в начале – биографии Поцея, а в конце – письма к Поцею Александрийского патриарха Мелетия и ответа на это письмо самого Поцея⁹. – В 1788 году «Казания и гомилии» И. Поцея изданы были вновь, но на этот раз с присоединением к ним (кроме упомянутых письма патриарха и ответа на него) проповедей разных теологов и казнодеев XVIII столетия, – так что проповеди самого Поцея в этом издании, заключающем в себе 1245+81¹⁰ страниц убористого шрифта (in 4°), занимают значительно меньшую часть книги. Отец же Трипольский, пользовавшийся этим изданием, все находящиеся здесь проповеди, все без исключения, признал принадлежащими Ипатию Поцею. Можете себе представить, какой отсюда произошел кавардак?!

Что в этом издании помещены проповеди не одного Ипатия Поцея, но и других, гораздо позднее его живших лиц, – это может быть явлено многими данными, притом свойства разнообразного: усматриваемыми не только зрением острым, но и обычным, в надлежащие стороны направляемым.

Острым зрением может быть усмотрено, что проповеди от недели мясопустной до дня Сошествия св. Духа включительно отличаются от всех остальных – и изложением простым, почти всегда безыскусственным (от остальных проповедей веет схоластикой), и ораторскими приемами (почти всегда одинаковое обращение к слушателям, чего не усматривается в других проповедях) и, наконец самым, объемом (проповеди Поцея значительно короче остальных). Зрением и не столь острым, но вооруженным соответствующими очками, можно усмотреть в проповедях, произнесенных после дня Сошествия Св. Духа, ссылки на произведения таких писателей, которые жили после кончины И. Поцея († 1613), а также можно видеть, что, напр., казание на 14 неделю по сошествии Святого Духа составлено было в 1785 году¹¹, т. е. спустя 172 года после означенной кончины. Наконец самый заглавный лист, напечатанный буквами крупными, всякому зрению доступными, гласит, что лица, выпускавшие в свет рассматриваемое издание, отнюдь не желали вводить читателей в заблуждение: они ясно, точно и определенно заявили, что их издание заключает в себе: во 1-х, «Казания и гомилии от недели мясопустной до дня сошествия Св. Духа мужа вечной памяти Ипатия Поцея.., ранее сего, в 1714 году, изданные в Супрасле владимирским бискупом Львом Кишкою; и, во-вторых, на дальнейшие недели казания и гомилии известных богословов и проповедников, – и таким образом выпускаемое издание является сборником проповедей на недели всего года¹².

Если к этому присовокуплю, что сочинение о. Трипольского не чуждо и плагиатов, начиная с выдаваемых за свои трактации из трудов М. О. Кояловича (перепечатаны в библиографическом очерке Поцея целые страницы) и кончая таковыми же заимствованиями из рукописных кандидатских диссертаций студентов Киевской Академии, – то полнейшая непригодность сего сочинения для получения магистерской степени является во всем своем блеске.

В виду этого пишущий сии строки обратился к тогдашнему ректору нашей Академии преосвященному Михаилу с просьбой дозволить ему, прежде диспута о. Трипольского, представить письменный отвыв об его сочинении, как степени магистерской не заслуживающем. Но преосвященный Михаил к этой моей просьбе отнесся очень холодно, заявив, что я о недостатках означенного сочинения могу трактовать «сколько моей душе угодно» на самом диспуте. То же самое ответил мне и В. Ф. Певницкий, когда я заявил ему о ничтожестве труда о. Трипольского.

Состоялся диспут.

Воспоминания о нем среди киевлян не совсем изгладились, и до настоящего времени. После моих заключительных слов: «без ущерба для чести Академии о. Трипольский за свое сочинение не может быть удостоен степени магистра богословия», – произошло некоторое замешательство. Публика из залы, где происходил диспут, была удалена в виду предстоявшего обсуждения дела в закрытом заседании академического Совета. Здесь большинством одного или двух голосов защита диссертации признана удовлетворительной и постановлено было ходатайствовать об удостоении о. Трипольского степени магистра богословия, каковую степень он и получил.

По-видимому, в данном случае сыграл большую роль авторитет В. Ф. Певницкого.

Позволю себе по этому поводу уклониться немного в сторону.

Что В. Ф. Певницкий пользовался и пользуется вполне заслуженной славой знаменитого гомилета, что он всегда составлял одно из лучших украшений нашей Академии, – это, разумеется, неоспоримо. Но едва ли может, подлежать сомнению и то, что не все области своей обширнейшей науки Василий Федорович мог разрабатывать самостоятельно. К таким областям в особенности должно отнести южнорусское проповедничество. А так как это последнее, будучи мало разработанным теперь, еще менее было разработано в 1878 году, – то в распоряжении Василия Федоровича литература по означенному проповедничеству могла быть самая скудная. Отсюда, при подкупающей внешности сочинения о. Трипольского (оно, подобно произведениям проф. Титова, написано слогом хорошим, изобилует ссылками на источники и пособия), и мог произойти прискорбный недосмотр со стороны Василия Федоровича, одобрительно о нем отозвавшегося.

Но главная ошибка Василия Федоровича в этом деле, по моему мнению, состояла в том, что он, когда на диспуте выеснилось полное в научном отношении ничтожество сочинения о. Трипольского, не отказался от одобрительного о нем отзыва, первый не высказался о непригодности его, как магистерской диссертации. Этим Совет был бы выведен из затруднения. Василий Федорович неоднократно (и, разумеется, вполне искренно) заявлял, что для него честь родной Almae Matris дороже даже собственной чести. А ведь в данном случае дело и шло об её чести, без ущерба которой, как я выразился на диспуте, о. Трипольский не мог быть удостоен степени магистра богословия, – при каковом мнении я остаюсь и доселе.

Теперь, когда мои читатели ознакомились с тем, что такое Триполиада, возвращаюсь к прерванной моей беседе с А. А. Дмитриевским.

Нужно хорошо знать Алексея Афанасьевича, – человека, горячо любящего разрабатываемую им науку – Литургику и к вопросам литургическим относящегося с ревностью женщины влюбленной, – чтобы понять, насколько возвысилось его настроение, когда он (после моих разъяснений) увидел себя введенным в заблуждение профессором Титовым!!

«Сего оставить (т.е. пройти молчанием) никоим образом тебе нельзя! воскликнул он с жаром велиим, подкрепив свое восклицание соответствующим движением.

И я понял, что пройти молча мимо мнимых библиографических открытий проф. Титова человеку, в своих «Объяснительных параграфах по истории западнорусской церкви» поставившему задачей, между прочим, исправлять вкравшиеся в сию область ошибочные мнения, – действительно никоим образом нельзя. Пример А. А. Дмитриевского, ученого весьма почтенного, введенного, однако открытиями проф. Титова в заблуждение, был у меня перед глазами. А затем мне припомнилась та же «Триполиада». В сное время я печатно не выяснил значения магистерской диссертации о. Трипольского, полагая, что для сего вполне достаточен был самый его диспут, наделавший много шума. Однако я ошибся, и в ошибке этой убедился только незадолго до провозглашения проф. Титовым его библиографических открытий. Просматривая обширный труд известного Львовского профессора М. С. Грушевского «История Украини – Руси», я увидел, что в числе наиболее важных пособий для истории западнорусской церкви начала XVII в. указывается (horribile dictu!) и упомянутое сочинение о. Трипольского: «Униатский митрополит Ипатий Поцей и его проповедническая деятельность»¹³. Очевидно (я уразумел), печатные ярлыки для известного сорта сочинений и открытий необходимы.

Таким образом, главной причиной, побуждавшей меня печатно выяснить значение библиографических открытий проф. Титова, был ученый долг.

К этой главной, основной причине присоединились и побочные.

Академией Наук поручено было мне дать отзыв об упомянутом сочинении г. Крыловского: «Львовское ставропигиальное братство», представленном им на соискание Гоголевской премии. Перед тем мной уже составлена была (и отослана) рецензия на ту же книгу по поручению императорского Общества Истории и Древностей при Московском Университете. Переписать прежнюю рецензию для отсылки её в Академию Наук было неудобно: являлась необходимость, несмотря на краткость времени¹⁴, существенно ее восполнить. Подоспевшие к сему времени библиографические открытия проф. Титова, тесно связанные с книгой г. Крыловского, представляли для означенной цели материал обильный, которым я и воспользовался. (Центральная часть моих «Объяснительных параграфов», напечатанных в декабрьской книжке Трудов Киев. Дух. Академии за 1906 год, есть извлечение из отосланной в Академию Наук рецензии на книгу г. Крыловского).

Библиографические открытия проф. Титова были таковы (т.е. приемы, приведшие к этим открытиям), что (как видно из ранее сказанного) убедили меня в непреклонном желании сего профессора не сходить с ложной дороги, на которую он стал при своих изысканиях о начале типографской деятельности Киево-Печерской Лавры. В интересах научных следовало печатно отметить и это (предостеречь проф. Титова).

Еще одно последнее сказание.

Проф. Титов готов поставить мне в упрек, что я поведал миру об его открытиях ранее, чем это сделал он сам, т. е. ранее напечатания рецензии в Академических протоколах. Но его рецензия заслушана Советом, за сию рецензию он получил от Совета вознаграждение в 200 рублей, и рецензия его с сего времени сделалась документом официальным, в сообщении копии с которого ни мне, ни кому-либо другому из профессоров канцелярия отказать была бы не вправе. Не под спуд же хотел проф. Титов положить свою рецензию и свои открытия. Известно, что светильники возжигаются не для сего.

Покончив со всеми разноглагольствованиями проф. Титова и всеми, предъявленными им ко мне обвинениями, подведем итог сказанному.

1) Мнение проф. Титова о двойных Львовских изданиях, т. е. что известные в библиографии книги, как вышедшие в те или иные годы во Львове из типографий Слёзки, Желиборского и базилиан (при Кафедре), выходили или (как поправляется проф. Титов) могли выйти в те же годы из типографии Львовского братства, потому что в описях, бывших под руками у проф. Титова, они значатся книгами печати Львовской, – есть мнение совершенно несостоятельное, произвольное, многими данными и соображениями опровергаемое, – есть мнение, вымученное приемами, ничего общего с наукой не имеющими. Мнение это, воплощаемое в реальную оболочку, привело бы (неизбежный логический вывод) к таким красотам в библиографических трудах:

«Ключ разумения издан – как значится на заглавном его листе – в 1665 году, во Львове, в типографии Михаила Слёзки; впрочем, в «Описях» значится, что Ключ Разумения 1665 года Львовской печати, а проф. Титов понимает выражение Львовской печати в смысле Львовской братской типографии; следовательно, в означенном году было два издания сей книги¹⁵ и т. д., и т. д, все та же галиматья.

2) Те издания, которые в описях значатся книгами печати Львовской в библиографии же неизвестны, тоже не выходили из Братской типографии (а уповательно и ни из каких других Львовских, что для знакомых с деятельностью сих типографий явственно). В данном случае мы имеем дело с ошибками в датах описей, для иллюстрации каковых ошибок приведенный пример (об Анфологионе, якобы вышедшем в свет в 1691-м году) может служить достаточно вразумительным доказательством.

3) Утверждение проф. Титова, что я, проф. Голубев, при составлении своих «Объяснительных параграфов» в основу их положил «Описание славяно-русских книг» Каратаева и устаревшие труды Зубрицкого и Вишневского, которыми пользовался, по крайней мере в иных случаях, без критики, – есть утверждение недобросовестное, рассчитанное на малое знакомство читателей с вопросами библиографическими. Статья проф. Голубева обнаруживает самое близкое знакомство его с старопечатными книгами, о которых в ней ведутся речи. К Каратаеву он отсылает за справками своих читателей только в тех случаях, когда не имеет нужды приводить длиннейшие заглавия старопечатных книг, полностью сообщаемые в Описании сих книг Каратаева. Труды Зубрицкого и Вишневского, в известных частях устаревшие, выводятся проф. Голубевым на сцену потому, что вкравшиеся в них ошибочные мнения доселе продолжают смущать исследователей и потому не могли быть оставлены (где это по ходу его библиографической работы требовалось) без разъяснений (исправлений), для чего нужна была критика, критика и критика¹⁶.

4) Утверждение проф. Титова, что проф. Голубев путается в непримиримых противоречиях, – именно, в одних случаях понимает выражение описей «Львовской печати» вообще, а в других – ограничительно, в применении к одной только Братской, – есть утверждение вполне справедливое во второй своей части, где профессору Голубеву усвояется означенное понимание выражения описей: «Львовской печати», – но есть совершенно несправедливое – в первой, где заявляется, что в данном случае проф. Голубев путается в непримиримых противоречиях. Путаница всецело царит в голове самого профессора Титова, который не в состоянии в надлежащем порядке разместить в ней добытые им библиографические сведения: никак не может их осмыслить. Он не соображает, что выражение описей «Львовской печати» по отношению к тем книгам, которые вышли в свет, когда во Львове существовала одна только славяно-русская типография – Братская, – единственно может быть понимаемо в смысле Львовской Братской типографии; а то же самое выражение описей относительно книг, вышедших в свет при существовании во Львове нескольких славяно-русских типографий, в таком ограничительном смысле понимаемо быть не может. Отсутствие подобной сообразительности, напоминающее повествователя о «капитане Копейкине», и было главной причиной мнимых библиографических открытий проф. Титова. Отсутствие подобной сообразительности и побудило профессора Титова сделать столь неудачное нападение на проф. Голубева.

5) Утверждение проф. Титова, что проф. Голубев пользуется «чисто сказочными приемами критики» и, благодаря подобным приемам, у него невозможное в одном случае, оказывается совершенно возможным в другом, – есть крупное недоразумение, происшедшее от обилия мышей в квартире проф. Титова, выгрызших в «Объяснительных параграфах» проф. Голубева одно небольшое, но очень важное местечко, что и ввело хозяина квартиры в ошибку: побудило его увеличить количество старых экземпляров Евангелия перед новым его изданием в 1703 году ровно в тринадцать раз, каковое увеличение нужно было для того, чтобы выступить против проф. Голубева с упомянутым обвинением.

6) Крайне неодобрительный отзыв проф. Титова о моей трактации относительно Евангелия 1703–1704 г., как отзыв голословный, ни единым доказательством не подкрепляемый, есть его личное мнение, свидетельствующее о той или иной степени его понимания и исторического чутья. Но того видимого и осязательного факта, что Евангелие с датой 1690 года имеет на обороте заглавного листа гравюру 1697 года и заздравную молитву о короле Иоанне, скончавшемся в 1696 году, проф. Титов отрицать не может, а отсюда не может отрицать, что означенное Евангелие заключает и неверную дату и анахронизм в молитве за короля. Пофтому голословное его нападение на меня за этот именно вывод есть верх ученой недобросовестности.

7) Обвинение меня проф. Титовым в пошлой выходке против Лавры, как основанное единственно на том факте, что я отметил и исправил ошибку, допущенную устроителями выставочного отдела старопечатных книг в Лаврской библиотеке при определении ими даты Львовского Евангелия 1670 года, – есть такое обвинение, которое нисколько (ни на иоту) не затрагивая чести и достоинства обвиняемого, накладывает клеймо на личность самого обвинителя, – клеймо – вследствие очевидности – в названии не нуждающееся.

8) Утверждение проф. Титова, что Львовское Евангелие 1670 года не могло (вопреки мнению проф. Голубева) своей неясной датой от Рождества Христова вводить в заблуждение составителей описей, потому что при этой неясной дате на означенном Евангелии дата от сотворения мира напечатана явственно, следовательно, составители не могли допустить ошибки в прочтении даты от Рождества Христова, – есть утверждение, блистательно опровергаемое: а) каталогом Лаврской библиотеки, где Евангелие 1670 года занесено под 1606-м годом; б) выставочным отделом старопечатных книг в помянутой библиотеке, где означенное Евангелие значится тоже вышедшим в свет в 1606 году, и в) наконец библиографической работой самого проф. Титова, который, имея перед глазами ясно изображенные в описи даты старопечатной книги и от Рождества Христова, и от сотворения мира, – даты, между собой не сходные и ясно показывающие ошибочность одной из них, не обращает на это никакого внимания и основывает свои суждения («библиографическое открытие») на дате от Рождества Христова, дате ошибочной!

Утверждение же проф. Титова, что составители описей книг (в 1744 году) были люди в сем деле опытные, а потому никогда не могли перепутать хронологических дат в старопечатных книгах («этого не могло никогда¹⁷ случиться»), – есть утверждение, обнаруживающее как бы некое глумление над читателями нашего академического журнала, которым хорошо уже известно, что в помянутых описях ошибки встречаются нередко, притом ошибки наикурьезнийшие.

9) Статья проф. Титова под заглавием: «Поправка и дополнение к истории Киевской духовной Академии» заключает в себе один ценный факт, именно документальное указание, что наша Академическая библиотека сгорела не в 1784 или 1785 гг., как утверждает в своей студенческой (напечатанной) работе г. Серебренников, – а 29 февраля 1780 года. Но факт этот не составляет новинки, ибо сведения о пожаре 1780 года, когда погибла Академическая библиотека, на основании тех же документальных данных, которые имеет в виду проф. Титов, давно уже сообщены в нашем труде – «Истории Киевской духовной Академии». Делаемый же профессором Титовым вывод из означенного факта: «Академическая библиотека сгорела 29 февраля 1780 года вся», есть вывод ошибочный, – ибо, во 1-х, и в настоящее время в нашей Академической библиотеке имеется некоторое количество книг с ясными признаками нахождения их в сей библиотеке до пожара 1780 года (каковы, например, книги из Могилинской библиотеки), и во 2-х, по свидетельству И. Ф. Тимковского, обучавшегося в Киевской Академии в 1785–1785 гг., Академическая библиотека «погорела важнейшею частию», но не вся: «остаток её, что спасено, разложен был по рядам в большой церкви монастыря на широких хорах», – где Тимковский и другие питомцы Академии «имели свободу рыться в книгах, читать что могли и что позволено».

Предположение проф. Титова, что принадлежавшие Петру Могиле книги, находящиеся в настоящее время в нашей Академической библиотеке, «могли быть переданы в нее не самим митрополитом Петром Могилой, а другими лицами, к которым они каким-либо образом перешли после смерти митрополита Петра Могилы, и могли поступить в нашу библиотеку и после пожара 1780 года»есть предположение неудобоприемлемое в виду того, что библиотека Петра Могилы, согласно его духовному завещанию, поступила в излюбленную им Коллегию (нашу Академию) вся¹⁸.

Утверждение проф. Титова, что свидетельство Тимковского представляет «небольшую ценность»: он-де не был очевидцем пожара, мог перепутать: книги, поступившие в Академию после 29 февр. 1780 года, принять за остаток библиотеки, уцелевший от пожара, и во всяком случае его свидетельству должно быть предпочтено свидетельство очевидца – ректора Академии, заявившего в своем донесении, что библиотека и начальнические кельи совсем погорели, – есть утверждение, имеющее под собой почву весьма ненадежную; ибо речи Тимковского, хорошо осведомленного по данному вопросу, так ясны и определенны, что сомнений не возбуждают, донесение же ректора Академии может быть комментировано (зри мои «Объяснительные параграфы»), а если бы сей комментарий (указывается в донесении количество книг сгоревших, а не всех, находившихся в библиотеке), был отринут и донесение ректора Академии имело быть понимаемо в том смысле, что в означенное время из сгоревшей библиотеки книг вовсе не было спасено, то и тогда должно быть отдано предпочтение свидетельству Тимковского, как никакого недоверия не возбуждающему, пред свидетельством ректора Академии, имевшего побуждение преувеличить размеры постигшего Академию бедствия в чаянии получить наибольшее вспомоществование, – каковое лукавство есть явление не необычное, наилучше иллюстрируемое указанной нами челобитной государю архимандрита и братии Киево-Печерской Лавры с просьбой о вспомоществовании на возобновление сгоревшей в 1718 году Лаврской церкви (от 16 апреля 1719 года).

10) Утверждние проф. Титова, что проф. Голубев есть полный невежда в области славяно-русской библиографии, каковое «полное свое невежество» обнаружил в особенности при решении вопроса о начале книгопечатания в Киево-Печерской Лавре, – есть утверждение человека, колена свои преклоняющего перед Вельзевулом, который в истине не стоит, а есть ложь и отец лжи. Ибо с утверждением этим в резком противоречии стоят труды проф. Голубева не только библиографические, но и исторические, в значительной части своей основанные на изучении старопечатных книг, – труды, высоко оцененные нашими первоклассными учеными и стяжавшие ему почетное место в нашей церковно-исторической науке.

В частности, что касается вопроса о начале книгопечатания в Киеве, то в решении этого спорного вопроса проф. Голубев принимал самое живое участие, и выводы, к которым он пришел, людям науки, интересующимся сим вопросом, известны, и с выводами этими они согласны. Разногласие, возникшее между проф. Голубевым и академиком А. И. Соболевским касается не высказанных мной положений по вопросу о начале книгопечатания в Киеве, а только одной детали (не одинаковое понимание одного места в панегирике Е. Плетенецкому). Но относительно этой детали должно заметить, что понимание её проф. Голубевым признается знатоками малороссийского языка правильным (об этом заявлено было печатно), да и сам А. И. Соболевский, по-видимому, не склонен защищать свое толкование.

11) Заявление проф. Титова, что каталог Львовских братских изданий в сочинении г. Крыловского за время с 1585 по 1722 г. составлен «тщательно, внимательно, и что он, проф. Титов, не согласен только с одной мыслью автора» (с подсчетом количества экземпляров книг, выпущенных Братской типографией) и против неё только возражает, и что это возражение проф. Голубев «не заметил и нисколько его не поколебал», – есть заявление совершенно к делу не относящееся. Рассматриваемое же независимо от сего, в смысле желания обратить внимание читателей на научную значимость означенного возражения, оно должно быть отнесено к числу неудачных выступов проф. Титова; ибо в вышеприведенной беседе проф. Голубева с г. Крыловским подвергается ударам с двух сторон: г. Крыловский не только «колеблет» возражение проф. Титова, но и обращает его ни во что; а проф. Голубев убеждает самого г. Крыловского, что его каталог Братских львовских изданий составлен плоховато, а по местам и совсем плохо, и он не должен доверять проф. Титову, утверждающему противное, так как в данном случае сей профессор оказывается ценителем слепым.

* * *

Проф. Титов заявляет, что проф. Голубев проникнут «высокомерием ученого монополиста, не терпящего никакого противоречия своим мнениям». Такое заявление едва ли справедливо. Проф. Голубев отнюдь не считает себя непогрешимым ученым и всегда не только готов отказаться, но и отказывается от своих ошибочных мнений¹⁹. Он желает только, чтобы его заблуждения были ему показаны и доказаны. Полагаю, что это естественное желание всякого ученого, – и не вина проф. Голубева, если иногда случалось, что он благодарил своих рецензентов только за указание …корректурных недосмотров. Не виноват проф. Голубев и перед проф. Титовым, если ему остается поблагодарить последнего только, во 1-х, за указание одного, для моих речей никакого значения не имеющего, недосмотра (проф. Титов рецензировал мою статью: «Киевская Академия в конце ХVII и начале XVIII стол.», а не мое – как я ошибочно²⁰ полагал – сочинение: «История Киевской Духовной Академии») и во 2-х, одного lapsus’а calami (написано: «епископа Гедеона Балабана, † 1607», – вместо: «Феодора Балабана † 1606»), – lapsus’а, в данном случае²¹ тоже никакого существенного значения не имеющего.

Теперь несколько слов об ученых приемах проф. Титова.

Они до крайности просты и несложны.

Вооружается проф. Титов иерихонской трубой, садится перед зеркалом, внимательно всматривается в свои черты, очень метко их схватывает и громогласно заявляет, что он видит проф. Голубева, представшего перед ним во всем его умственном убожестве и нравственной нечистоплотности!

Разумеется, это есть некая как бы поэтическая вольность, образное представление идеи. Но вопрос в том, насколько это образное представление соответствует действительности.

Вопрос этот можно уяснить наинагляднейшим способом.

Представляю образец такого способа.

Утверждение профессора Титова «о первой лжи» профессора Голубева:

Употребляет проф. Голубев приемы сказочные, фантастические, путается в непримиримых противоречиях, – в одних случаях понимает выражение описей: Львовской печати вообще, разумея под этим выражением все типографии, существующие во Львове, в других – одну только Братскую, словом «огород огородит, сказку сочиняет».

За сим следуют:

1) Суждения профессора Голубева, заслужившие такие эпитеты:

а) Когда во Львове существовала одна только славяно-русская типография Братская, то выражения описей Львовской печати о книгах, вышедших в это время, во время существовании одной только означенной типографии, должно быть понимаемо в смысле львовской Братской типографии (напр., «Книга о священстве» 1614 года, Львовской печати, следов., эта книга львовской Братской печати, так как в данное время во Львове существовала одна только славяно-русская типография Братская).

б) Когда во Львове существовало несколько типографий – Братская, Слёзки, Желиборского и т. д., то выражение описей Львовской печати о книгах, вышедших во Львове в это время, должно быть прилагаемо ко всем им: следовательно, нельзя уже все книги Львовской печати приурочивать исключительно к одной Братской, а нужно делать распределение книг по типографиям, принимая во внимание наличность имеющихся в распоряжении данных (напр., в описях значится Апостол 1639 года Львовской печати; так как известен апостол 1639 года, изданный во Львове в типографии М. Слёзки, то упоминаемый в описях Апостол и есть сей самый).

2) Суждения проф. Титова по данному вопросу, побудившие его приписать проф. Голубеву вышеозначенные эпитеты:

а) Выражение описей о книгах «печати Львовской нужно понимать в смысле Львовской братской типографии, когда бы книги эти в свет ни вышли, т. е. и при одновременном существовании во Львове нескольких типографий; отсюда все книги, значащиеся в описях книгами печати Львовской, суть книги Братской Львовской типографии (здесь и есть источник библиографических открытий проф. Титова).

б) Те книги (по описи) Львовской печати, которые имеются в настоящее время в наличности и на них явственно обозначено, что они вышли не из Братской, а из других Львовских типографий, – не может колебать означенного понимания, ибо эти книги суть одновременные (одногодние) издания той или иной типографии, конкурирующей с Братской. А то обстоятельство (добавим от себя), что из книг Львовского братства, на которые указывает проф. Титов, как на двойные издания, не находится ни одной, есть обидная случайность.

По этому упрощенному способу могут быть расчленены суждения профессоров Голубева и Титова и по другим вышеизложенным между ними разногласиям. Всюду результаты получатся одинаковые.

Но довольно относительно сего, предовольно!

* * *

Я надеюсь, что для моих читателей выяснились с достаточной ясностью и основательностью (ибо я не люблю высказывать те или иные положения бездоказательно), – выяснились: и полное ничтожество в научном отношении направленной против моих «Объяснительных параграфов» статьи проф. Титова, и крайняя её нечистоплотность. Статья эта, как я заявил выше, есть служение не Богу – исторической Истине, а преклонение пред Вельзевулом.

Но остается совершенно невыясненным, по крайней мере для значительного большинства моих читателей, такое обстоятельство, – почему это проф. Голубев обращает внимание на такую ничтожную статью, притом внимание из ряда вон выходящее: оставляет серьезную работу, в которую всецело был погружен, и с долготерпением поистине Иовлевым, шаг за шагом, с остановками и роздыхами для читателей, с приспособлениями речи для понимания большинства, рассматривает произведение проф. Титова, заслуживающее только презрительного взгляда, и расчленяет его по суставчикам?

Такое обстоятельство тем более нуждается в объяснении, что друзья и доброжелатели проф. Голубева, в которых он недостатка не имеет, настоятельно советовали ему не терять драгоценного времени для статьи, которая говорит сама за себя, которая сама носит на себе клеймо позора. В особенности сильно ратовал за сие А. А. Дмитриевский (так настойчиво заявлявший о необходимости разоблачить мнимые открытия проф. Титова); он говорил, что выступление с печатным словом против статьи о. Титова скомпрометирует меня, покажет, что я придаю какое-либо значение сей ничтожнейшей статье, принижаюсь до объяснений с её автором, и т. д. и т. д.

И тем не менее, не взирая на все это, проф. Голубев энергично берется за перо, и пишет не статью размеров малых, а почти целую книгу по поводу нелепейшего произведения проф. Титова.

Что сие означает?

Сие означает, что проф. Голубев смотрит на статью проф. Титова не как на обычное литературное произведение тех или иных свойств и качеств, а как на чрезвычайно важный исторический документ, имеющий значение для него, проф. Голубева, биографическое, а для его Almae Matris – историческое.

В статье проф. Титова, как бы в некоем фокусе, сосредоточилось то фантазирование, которое, служа источником для разного рода легендарных сказаний, окружало профессора Голубева, то ослабевая, то усиливаясь (смотря по времени), в течение почти всей его свыше тридцатилетней службы при Академии. Как все легендарное оно было неуловимо. Статья проф. Титова это неуловимое сделала осязательным, – отсюда она получает значение чрезвычайно важного исторического документа, без опубликования которого очень многое в биографии проф. Голубева, а также протоколах его Almae Matris осталось бы трудно объяснимым.

…….

…….

Я не буду вдаваться в область прошлого. Предоставляю будущему историку нашей Almae Matris заняться уяснением разнообразных вопросов, имеющих то или иное отношение к биографии проф. Голубева (если сие найдено будет интересным), – почему, например, служебная карьера сего профессора в родной ему Академии шла не особенно гладко: в течение 25-ти лет (что случай беспримерный) он пребывал в звании приват-доцента и доцента и как бы заматерел в чине статского советника²²; почему в былые времена он считался опасным либералом при тех убеждениях, не изменяя которым, он считается теперь несносным реакционером и т. д., и т. д.

Прошлое – достояние истории. Профессор Голубев указывает будущему историку Киевской Академии на статью проф. Титова, как на важный исторический документ для своей биографии – и только. Дело сего историка рассмотреть его и оценить. Сам же проф. Голубев имеет в виду использовать означенный документ исключительно для настоящего, текущего времени.

Статья проф. Титова, – как я заявил и, надеюсь, доказал, – служение не Богу – исторической Истине, а служение Вельзевулу.

Является вопрос: могут ли такие статьи, клеймо позора на себе носящие, производить впечатление, не соответствующее означенной характеристике?

Без сомнения, могут и притом на людей, которые от этого, по-видимому, должны бы быть застрахованы.

А вот и факт, сие подтверждающий.

Редактор нашего академического журнала проф. В. П. Рыбинский в начале мая любезно сообщил мне, что он сдал в типографию статью проф. Титова, направленную против моих «Объяснительных параграфов». – Я заявил, что ничего против этого не имею, недоумеваю только: какие, но существу может сделать мне возражения проф. Титов? Дело ясное, после сделанных мною разъяснений сомнений не возбуждающее. – «Нет, знаете-ли, – ответил В. П. Рыбинский, – Федор Иванович нашел» … и проч.

А теперь ставлю другой вопрос: как дело обстояло бы в том случае, если бы проф. Титову не благоугодно было печатно заявить «о грубом невежестве» проф. Голубева в знании элементарнейших исторических фактов, грубом извращении, а иногда фальсификации им исторических данных, и т. д., и т. д., – а он ограничился бы только словесными докладами обо всем этом в кругу своих товарищей по Академии?

Обстояло бы так, что печать молчания с уст своих проф. Голубев снять бы не мог (по крайней мере, не подвергаясь укоризнам).

Но на всякого мудреца довольно простоты. В своей нечистоплотной игре проф. Титов сделал un faux pas: не ограничился означенными докладами, но свои словоизвержения предал тиснению, и этим оказал профессору Голубеву наивеличайшую услугу, ибо сему профессору ненавистен мрак, а света он не боится, и чем больше света, тем лучше.

К сожалению, не всегда легко, а иногда и удобно освещать некоторые предметы.

Статья проф. Титова, как литературное произведение, поддается учету легкому, но как исторический документ, имеющий отношение к биографии проф. Голубева, при означенном учете представляет трудности большие.

Например, утверждения проф. Титова о неправильном понимании проф. Голубевым выражения описей: «Львовской печати», о том, что он допустил пошлую выходку против Лавры и т. д., – подобные утверждения ниспровергаются легко, при первом к ним прикосновении.

Но что вы скажете против сложившегося у некоторых членов нашей академической корпорации, под влиянием речей проф. Титова, мнения, что проф. Голубев плоховатый церковный историк и в случае (предполагавшегося) перехода проф. Титова в Петербург был бы очень неудачным его заместителем (к чему стремился) по кафедре Истории Русской церкви? Ведь проф. Голубев не имеет ни права, ни оснований сомневаться в честности кого-либо из своих товарищей по Академии, за исключением профессора Титова; а потому не может сомневаться и в том, что держащиеся означенного взгляда лица руководствовались побуждениями честными: имели в виду благо и пользу Академии.

Что относительно этого можно сказать?

Когда, как-то вечерком, явился ко мне некий доброжелатель и настойчиво советовал, чтобы я, в случае ухода из Академии проф. Титова, не подавал прошения на имевшуюся освободиться кафедру (истории рус. церкви), не срамился, потому что на частном совещании решено торжественно меня забаллотировать и т. д., и т. д.²³, – я сему доброжелателю сказал: «если я буду знать, что и ни одного белого шара не получу, то и тогда непременно подам прошение на означенную кафедру, ибо к этому меня обязывает нравственный и ученый долг.

Это было сказано в то время, когда печать молчания с моих уст для печатного слова не была снята.

Теперь после снятия этой печати я могу повести по сему предмету речи более обстоятельные, – речи, никакого практического значения не имеющие (переход проф. Титова в Петербург не состоялся), но не лишенные для меня значения биографического.

Я сознаю чрезвычайную трудность предстоящей мне задачи: дать рекомендацию в полной правоспособности к занятию кафедры по истории русской церкви самому себе и с достаточной наглядностью показать, что сия рекомендация не есть ложная.

Я знаю, что на каждое мое положение может быть высказано несколько противоположений.

Я буду говорить, что был любимейшим учеником И. И. Малышевского, что он высоко (может быть более, чем я заслуживал) ценил мои ученые труды и преподавательские способности, о чем нередкие мотивированные заявления его можно находить в наших академических протоколах за разные годы; что его заветной мечтой было видеть меня своим преемником по кафедре (незадолго до смерти Иван Игнатьевич частенько поговаривал об отставке).

А мне возразят: Иван Игнатьевич был человек очень добрый, к вам он, без сомнения, был пристрастен, Совет Академии это видел и его заявлениям о вас или совсем не доверял или давал им соответствующую окраску, делал из них иные выводы и т. д.

Я буду говорить: воззрите на мои ученые труды, – видите ли груды сия? Притом примите во внимание, какие отзывы существуют о лучших из них: «такие сочинения появляются годами и десятилетиями», «представляют многопроцентный вклад», «принадлежат к трудам, составляющим гордость и украшение нашей ученой литературы» и т. д. – Пересчитайте сколько я получил за свои труды премий (даже исключив премии нашей Академии, как иногда очень легко получаемые) и золотых медалей.

А мне возразят: «все сие преувеличено; можно указать рецензии на ваши труды, хотя тоже одобрительные, но привносящие некоторый диссонанс в пение вам акафистов», и при этом могут сделать ссылку и на последнюю статью проф. Титова, где заявляется о моем грубом невежестве в знании элементарнейших исторических фактов, грубом извращении и даже фальсификации исторических данных и т. д...

Но главное, даже лица, склонные признать за моими трудами некоторое научное значение, могут сказать: труды эти, большей частью, касаются истории западнорусской церкви; а это – только уголок всей истории русской церкви. «И будет Голубев, воссев на кафедру сей истории, читать своего Петра Могилу (из речей «некоего доброжелателя»). Он – узкий специалист».

Что на сие сказать, и как поступить, имея в виду такие возражения?

Очевидно, проф. Голубеву, как человеку уступчивому, остается, если не согласиться с своими оппонентами, то, по крайней мере, отказаться от вышеуказанных за, приводимых им в качестве доказательств его полной правоспособности с честью занять в родной Академии кафедру по истории русской церкви, если бы она была (после предполагавшегося перехода проф. Титова в Петербург) свободной, – что он и делает, пуская означенные за насмарку.

Но проф. Голубев, при своей уступчивости, есть человек «грубого высокомерия», а потому и пустив насмарку свои за, он намеревается упорно отстаивать свое мнение относительно его правоспособности к занятию означенной кафедры, громогласно восклицая: достоин, достоин, достоин!!

Но как же он это сделает? Нельзя же, отказавшись от одного дворца (трудов напечатанных), в одну ночь выстроить другой по иному плану. Это бывает только в сказках.

Нет, другого дворца проф. Голубев строить не намерен. Он прибегнет к иному приему, взяв за девиз: non multum, sed multa; ибо иногда и из немногого можно заключать о многом.

Иллюстрирую свою мысль примером.

Пришел я некогда на обед к одному очень высокопоставленному лицу, – пришел с некоторым опозданием. За столом, кроме хозяина, было два гостя. Мне пришлось сесть рядом с одним из иерархов российской церкви (архиереем). И вот я слышу, что сей иерарх ведет речи совсем несуразные, его высокому сану отнюдь неподобающие. Я выпил рюмку водки одну, выпил другую.

«А вы, профессор, – обращается ко мне сей иерарх, – очевидно водочку-то любите кушать. Смотрите, как у вас дрожит рука».

– «Я, Ваше преосвященство, – отвечаю, – люблю пить водочку, но пью ее умеренно. Рука же дрожит у меня не от пьянства, а от негодования, что пришлось сидеть рядом с таким иерархом, каков Вы».

– «Да как вы можете говорить так обо мне? Да разве вы меня знаете»?

– «Я, Ваше преосвященство, в некотором роде историк, притом не лишенный исторического чутья; а потому для меня иногда достаточно увидеть хвостик зверка, чтобы определить, что это за зверок».

– «А я какой зверок»? – вопросил меня иерарх.

Ну, грешный человек, и отчитал я сего иерарха, – да отчитал так, как, вспыливши, способен иногда отчитывать проф. Голубев. Не даром он 25 лет состоял в звании приват-доцента и доцента и заматерел в чине статского советника.

Произошла некоторая неловкость. Ее сгладил хозяин, который, улыбнувшись и указуя на меня перстом, рек; се Израильтянин, в нем же несть лукавства.

Так вот, если профессор Голубев, будучи умным человеком, по хвостику зверка может определять, с каким именно зверком он имеет дело, – то почему же люди более его умные по хвостику самого профессора Голубева, в надлежащую сторону (сообразно с целью) им направленному, не могли бы определить – достойный ли это для занятия кафедры по истории русской церкви зверок, или нет?

Имея в виду это, проф. Голубев и намеревается показать часть своего хвостика.

Именно, он обращается мыслью к тому средоточному кругу наших ученых тружеников, который именуется императорской Академией Наук, и имеет дерзновение обратиться с речами к двум восседающим в ней очень большим ученым, академикам А. А. Шахматову и E. Е. Голубинскому.

А в чем будут состоять сии речи, и какие из них возможны заключения, все сие составит содержание следующего отдельца.

Глубокоуважаемый Алексей Александрович! Я не имею чести и удовольствия быть лично с вами знакомым; но я знаком с вашими учено-литературными трудами, стяжавшими вам столь широкую и столь почетную известность в ученом мире. Вы считаетесь лучшим знатоком наших летописей, изучение которых направлено вами на пути новые. Разумеется, некоторые из ваших положений суть положения спорные. Но важна, чрезвычайно важна новая оригинальная постановка многих вопросов.

Я сказал, что знаком с вашими трудами. Это не значит, что я их изучил. Последнее есть дело очень сложное. Изучить ваши труды значило бы изучить все древнерусские памятники. Труды ваши не поддаются обычному чтению, что понятно без объяснений. Я изучаю их или попутно, в связи со своими учеными работами, или в свободное от текущих занятий время.

При этом попутном изучении, я кое в чем с вами и не соглашаюсь или, точнее, сомневаюсь в безошибочности ваших выводов. Я не буду говорить здесь о сомнениях только, так сказать, наклюнувшихся у меня, не получивших еще прочной устойчивости (напр., по чрезвычайно важному вопросу относительно начального киевского летописного свода) и вообще о таких, которые требуют речей обширных. Я, преследуя известную цель, имею в виду побеседовать с вами о своих сомнениях, сущность которых может быть выражена, сравнительно, в немногих словах.

1) В «Повести временных лет» под 1091 годом, при рассказе об открытии мощей св. Феодосия читаем:

«Пришедшю же игумену ко мне (летописцу) и рекшю ми: «поидеве в печеру к Феодосьеви», аз же пришед и со игуменом, не сведущю никомуже, разглядавша, куде копати, и знаменавша место, кде копати, кроме устья. Рече же ко мне игумен: «не мози поведати никомуже от братьи, да не уведает никтоже; но поими, его же хощеши, да ти поможеть». Аз же пристроих семь дний рогалие, имиже копати. И в вторникь, вечер в суморок, поях с собою 2 брата, не ведущю никомуже, придох в печеру, и отпев псалмы, почах копати; и утрудився вдах другому брату» ... и проч. (разумеется, курсив наш).

Вы, глубокоуважаемый Алексей Александрович, полагаете, что «2 брата не принадлежит в тексте, читаемом в Повести временных лет, первоначальной редакции». Это, по вашему мнению, «видно, как из того, что автор повествования, по повелению игумена, должен был взять с собою не двух, а одного монаха, так и из дальнейшего рассказа, где видно, что при повествователе был только один помощник». Этим помощником, по вашему мнению, был Марк, который «постоянно копал пещеры, приготовляя места для погребения». Его и «естественнее» было взять с собою повествователю означенного рассказа. Поэтому слова «поях с собою 2 брата должны быть заменены (как читались в неискаженном тексте) словами: «поях с собою Марка».

Я позволю себе с таким толкованием не согласиться.

Устраняя одно затруднение (заменяя двух братьев одним), оно созидает другие; ибо если автор повествования имел взять с собою (и взял) Марка, то зачем он в течение семи дней занимался сооружением рогалий, «ими же копати», т. е. таких орудий, которые должны были в изобилии находиться у означенного Марка, как гробокопателя? Не потому ли автор повествования и не обратился к Марку за содействием, что это обращение к нему, как гробокопателю, могло обратить на себя внимание братии и таким образом тайна, требуемая игуменом при открытии мощей св. Феодосия, не достаточно была бы обеспечена? – Это первое. А затем, самая замена слов начального (предполагаемого) текста: «поях с собою Марка», – словами: «поях с собою 2 брата», как-то плохо укладывается в голове.

Нельзя ли выйти из затруднения гораздо проще и естественнее?

Я полагаю, что в Повести временных лет нет неправильности в данном месте: «поях со собою 2 брата»; не правильно только всеми читается это место. Нужно читать: не «поях с собою два брата», а «поях с собою другого брата».

Что такое чтение не будет в противоречии с древней орфографией, приведу параллельные места из Лаврентьевской летописи и летописца Переяславля Суздальского, составленного в начале XIII века (между 1214–1219 гг).

Разумеется, число подобных параллельных мест может быть увеличено.

2) В Киево-Печерском Патерике Поликарп дважды – в рассказах о Никите затворнике и блаженном Агапите – называет преподобного Нестора летописцем, причем в последнем случае с явным, по-видимому, указанием, что под его летописью разумеет нашу первоначальную летопись, т. е. Повесть временных лет («якоже блаженный Нестер в летописци написа о блаженных отцех дамиане, иеремии и матфеи и исаакии»; срав. Повесть временных лет под 1074 годом).

Вы, глубокоуважаемый Алексей Александрови вслед за Костомаровым, полагаете, что Поликарп не имел основания называть Несторовой Повесть временных лет и что, следовательно, летописец Нестора (о котором упоминает Поликарп) – это (не дошедшая до нас, но использованная составителем Повести) Печерская летопись (доведенная, по вашему мнению, до 1110 года).

Я позволю себе усомниться и в этом вашем предположении.

Повесть временных лет ко времени Поликарпа должна была иметь широкое распространение и, без сомнения, находилась в Печерском монастыре (где списывание книг особенно было распространено) даже не в одном экземпляре. Повесть эта с самого начала своего составления носила название Летописца («написах книги си Летописец»). Печерское предание усвояло ее преп. Нестору, что заактировано (письменно заявлено) было именно Поликарпом и что, главным образом, и дало основание для дальнейших по данному вопросу недоразумений (т. е. и в то время ссылка понимаема была, как ссылка на Повесть временных лет, а не на предполагаемую Печерскую летопись, – отсюда – мнение о Несторе, как составителе означенной Повести).

Далее.

Сетуя о забвении Печерской обителью своих угодников и желая восполнить этот пробел, Поликарп пишет Акиндину: «аще бо аз премолчю от мене забвена будуть. а к тому не помянутся имена их. яко же было и до сего дни. Се же речеся в е̃і лето твоего игуменства, еще не бысть поминовения р̃ и ѯ̃ лет. Ныне же твоеа ради любве утаеннаа слышана быша».

О чем здесь говорится?

Надо полагать, не о времени составления, не раз упоминаемого Поликарпом жития преп. Антония, – как думаете вы, – но о времени занесения в Повесть временных лет сказаний о некоторых киево-печерских угодниках. В Повесть сказания о сих угодниках, (о Дамиане и проч.) занесены под 1074 годом; присоединив к сему числу лет еице 160 (указываемый Поликарпом промежуток времени от «непомяновениа») получится 1234-й год, каковой год может считаться согласным со временем настоятельства в Печерской обители Акиндина (в Лаврентьевской летописи под 1231-м годом он упоминается как присутствовавший при посвящении в Ростовские епископы Кирилла). Если же признать вполне верным (документальным) указание преосв. Филарета о кончине Досифея, предшественника Акиндина по печерскому настоятельству, в 1219 году, т. е. за 15 лет до 1234 года, к которому по указанным соображениям («се же речеся в 15 лето твоего игуменства») относится послание Поликарпа, – то во всем и «числа сходятся»²⁴.

Разумеется, можно говорить, что и в предполагаемой Печерской летописи Нестора, которой пользовался составитель Повести временных лет, сказания об указанных Печерских угодниках читались тоже под 1074 годом; но рассказ составителя Повести под означенным годом имеет столь существенные отличия от несомненно принадлежащего Нестору сочинения (житие св. Феодосия), что вы, Алексей Александрович, отстаивая свою точку зрения на Печерскую летопись, должны были прийти к заключению, что последняя содержит в себе только «обрывки первоначального Несторова текста, который в Печерской летописи вообще, надо полагать, был искажен или исправлен» («Кое что в Печерской летописи было написано Нестором, что дало Поликарпу основание назвать Нестора летописцем»).

Кроме указанной ссылки на Летописца, «иже написа Нестор», Поликарп делает еще две ссылки на Летописец, не определяемый им при этом ближе (без упоминания, что он писан Нестором).

А) В сказании о Моисее Угрине, упомянув о смерти Болеслава и бывшем после того мятеже в лядской земле, – Поликарп говорит: «яко же и в литописци поведает». Известие, сообщаемое Поликарпом, тождественно с тем, которое читается в Повести временных лет под 1030 годом, поэтому в пояснении не нуждается.

Б) В сказании о Пимене многострадальном, между прочим, говорится: «во время же преставлениа его явишася три столпы над трапезницею и оттуду на верх церкви приидоша. о них же речено бысть в летописци. съвесть же Господь знамение сие показавыи, или сего ради блаженнаго или иное кое смотрение Божие бысть».

В Повести временных лет, под 1110 годом, означенное явление передается в другой версии.

«Явися – читаем адесь – столп огнен от земля до небеси, а молнья осветиша всю землю, и в небеси погреме в час 1 нощи;.. сей же столп первее ста на трапезници каменей, яко не видети бысть креста, и постояв мало, съступи на церковь и ста над гробом Феодосьевым, и потом ступи на верх, акы ко востоку лицемь, и потом невидим бысть. Се же беаше не огненый столп, но вид ангельск; ангел бо сице является, ово столпом огненым, ово же пламенем… Тако и се явленье некоторое показываше, емуже бе быти, еже и бысть: на 2-е бо лето не сь ли ангел вожь бысть на иноплеменникы и супостаты» ?..

Это различие между Поликарпом и составителем Повести временных лет дает основание вам, Алексей Александрович, думать, что у того и другого был один источник – Печерская летопись, где «действительно говорилось о трех столпах». «Поликарп держался ближе к источнику, а составитель Повести временных лет (или, может быть, позднейший редактор), признавший чудесное явление за явление ангела, не точно передал известия своего источника, сказав об одном столпе вместо трех».

Я полагаю, во 1-х, что составитель Повести временных лет не имел нужды в особом источнике для занесения в свою летопись означенного явления, так как был если не очевидцем, то современником этого для него местного (или, точнее, почти местного²⁵ явления), разносимого притом стоустою молвою. Во 2-х, указанным отклонениям Поликарпа от Повести временных лет вы, Алексей Александрович, придаете слишком большое значение, какого они, по моему мнению, иметь не могут, так как легко объяснимы, причем ключ к уразумению главного отклонения дает сам Поликарп.

а) В Повести временных лет говорится об одном столпе, но переменившем три места; отсюда при сокращенном, сравнительно с Повестью, изложении (а оно очень сокращенное: не говорится не только о громе и молнии, но и о том, что столп или столпы были огненные) Поли карпу легко было допустить указанную неточность.

б) Существенное отклонение в толковании причины чудесного явления столпов, без сомнения, было сознательное. Поликарпу, всемерно заботившемуся о прославлении киево-печерских угодников, желательно было связать чудесное явление в Печерской обители с фактом кончины многострадалъного Пимена, что он делает, но так как делает вопреки источника, на который сам же ссылается, то выражается очень осторожно, ставя как бы вопросительный знак. «Съвесть же Господь, – говорит он, – знамение сие показавый или сего ради блаженнаго или ино какое смотрение Божие бысть». Последние слова явственно показывают, что Поликарпу известно было и иное толкование явления, а отсюда, при указанной ссылке, на летописец (=Повесть временных лет) явственен и его источник.

Разумеется, сказанным отнюдь не отрицается возможность существования летописи и Печерского монастыря.

* * *

А затем я позволяю себе обратиться к вам, Алексей Александрович, как авторитету высокому, с покорнейшей просьбой выслушать следующие мои «умствования» по вопросам, имеющим отношение к нашей первоначальной летописи (Повести временных лет).

А) По моему мнению, прекрасное исследование Бестужева-Рюмина (О составе русских летописей) не чуждо и существенного недостатка – односторонности. Автор исключительно сосредоточивает свое внимание на выяснении составных частей летописи (зачастую довольствуясь при этом, – что неизбежно, – приблизительной вероятностью) и совсем отказывается определить степень личного участия составителя летописи при его работе, считая это даже невозможным («степень личного участия составителя в этом труде, – т. е. Повести временных лет, – определить пока невозможно»). Но внимательное изучение нашей первоначальной летописи не оправдывает такого скептицизма. «Личное участие» составителя первоначальной летописи довольно явственно выступает в нескольких местах, в особенности тех, где он прибегает к приемам, так сказать, дипломатическим. Крупнейший из таких приемов летописи выяснится при дальнейшей беседе моей с E. Е. Голубинским. Теперь же отмечу его дипломатический прием размеров более скромных.

Под 1093-м годом летописец, сообщая сведения о кончине вел. князя Всеволода, между прочим, говорит, что он в старости «нача любити смысл уных, свет творя с ними; си же начаша заводити и, негодовати дружины своея первые и людем не доходити княже правды, начаша ти унии грабити, людей продавати, сему не ведущу в болезнех своих».

Историк Соловьев, объясняя это место, говорит, что «нет нужды разуметь здесь под молодыми (юными) именно молодых летами: трудно предположить, что Всеволод, на старости лет, покинул своих ровесников и окружил себя юношами» ... Под молодыми людьми разумеются у летописца люди новые: «новая дружина, приведенная Всеволодом из Чернигова и Переяславля, которая противополагается первой (оставшейся после смерти прежнего киевского князя)».

Объяснение очень искусственное (отступление от прямых речей летописца: юные=ноные; вступил Всеволод на великокняжеский стол, – во второй раз, прочно, – в 1078 году, а смысл юных=дружины, прибывшей с ним, полюбил в старости).

По моему мнению, в прикровенных (дипломатических) речах летописца об новых любимцах в. князя слышится явственный намек на младшего сына Всеволода, от второго брака, Ростислава, жившего при отце и далеко по своим нравственным качествам несхожего со своим старшим братом, набожным, справедливым и сострадательным к народу Владимиром Мономахом (и, разумеется, также на покорную его велениям дружину).

В оправдание моего понимания указанного места в первоначальной летописи приведу следующие данные и соображения.

а) Прежняя, старая («первая своя») дружина в. князя Всеволода противополагается летописцем людям юным, т. е, дружине новой, отстранившей от в. князя прежнюю. – У кого могла быть эта юная дружина как не у юного (23-летнего) Ростислава? Это первое. А затем, как могли бы укрыться от в. князя, хотя и болезненного, такие вопиющие дела, как грабежи и продажа людей, без сомнения, вызывавшие ропот и жалобы, – если бы эти дела были совершаемы не самыми близкими по своим родственным связям и влиянию на князя лицами (в данном случае сыном Ростиславом)? – Не эти ли лица (буде в означенных неправдах они не были повинны) прежде всего довели бы до сведения в. князя о действительном положении дел?

б) Что Ростислав был человек способный к указанным поступкам (был человек выдающийся по своей жестокости), об этом свидетельствует его злодеяние, учиненное над Григорием чудотворцем, который, по приказанию Ростислава его дружиною утоплен был (с привязанным на шею камнем) в Днепре. (См. в Печерском патерике житие означенного святого. Здесь Ростислав называется злым убийцею). Следует отметить и подчеркнуть, что летописцу, как современнику, притом в теснейших связях находившемуся с Киево-Печерской обителью, означенное злодеяние не могло быть неизвестным, между тем в летописи он об нем умалчивает. (Отсюда понятны его указанные дипломатически-прикровенные речи об юных людях, творивших вопиющие неправды при состарившемся Всеволоде).

Б) Об освящении созданной князем Всеволодом церкви в Выдубицком монастыре в Лаврентьевском списке летописи дословно читаем следующее: «В лето 6596. Священа бысть церкы святаго Михаила манастыря Всеволожа митрополитомь Иваном, а игуменьство тогда держащю того монастыря Лазъреви». В других летописных списках, сходных с Лаврентьевским, а также Ипатском и сходных с ним, после слов: «священа бысть церкы …..митрополитом Иваном (или Иоанном) прибавлено: «и епископы Лукою, Исаием, Иваном».

Какое из этих чтений правильное?

Будем умствовать.

Упоминаемые здесь епископы Лука, Исаия и Иван (Иоанн) были в данное время епископами – первый Белгородским, второй – Ростовским и третий – Черниговским.

Что в. князь Вселовод, окончив свою ктиторскую, немалых средств стоившую ему церковь, позаботился освящение её обставить большей торжественностью, это вполне понятно, – и посему присутствие на освящении её митрополита, без сомнения, со всем почетным киевским духовенством (в особенности игуменами местных монастырей), есть обстоятельство, как бы само собой подразумеваемое. Если же признать запись летописи об участии с митрополитом при освящении означенной церкви еще и трех епископов не возбуждающей сомнения (а такое сомнение возможно), то это значило бы, что Всеволод счел нужным придать означенному освящению не только обычно большую торжественность, но торжественность исключительно большую. При этом приглашение к освящению и участие в нем епископов Белгородского и Черниговского могло бы быть легко объяснимым: кафедра первого находилась всего в 23–24-х верстах от Киева, и он, без сомнения, был здесь нередким гостем; нельзя считать большим и 120-ти верстное расстояние, отделявшее (и отделяющее) наш город от Чернигова, – к тому же у Всеволода с последним (а отсюда и с местным епископом) были тесные связи: он, хотя и недолго, пред вступлением на великокняжеский стол княжил в Чернигове, а в данное время там княжил его старший сын Владимир Мономах.

Что касается до Ростовского епископа Исаии (преподобного), то – разумеется – приглашение его в. князем Всеволодом для освящения своей ктиторской церкви из епархии, весьма отдаленной от Киева есть дело трудно мыслимое. Прибытие преп. Исаии в Киев около рассматриваемого времени, – что факт несомненный, – состоялось по другому однородному случаю, – именно, вызвано было величайшим торжеством в Киево-Печерской обители: предстоявшим освящением её великолепной («небеси подобной») каменной церкви, построение и украшение которой стоило столь многих трудов!

Для уяснения сказанного достаточно припомнить, что преп. Исаия был постриженником Киево-Печерского монастыря (перед поступлением на Ростовскую кафедру игуменствовавший в киевском Изяславовом монастыре св. Димитрия) и принадлежал – как есть все вероятия думать – к числу тех лучших его постриженников, которые, – подобно Симону, епископу Владимирскому и Суздальскому, – и по вступлении на святительские кафедры не переставали обращать взоры к сродной им по духу обители и всецело своими помыслами стремились к ней. Без сомнения, преп. Исаия принимал участие в жертвах на построение Киево-Печерской церкви, и о предстоявшем её освящении был своевременно извещен.

По свидетельству летописи, освящение Киево-Печерской церкви состоялось «в лето 6597» (1089-е от Рождества Христова); в Печерском патерике указан, кроме того, и самый день освящения – 14-е августа. Освящение Выдубицкой (Всеволожей) церкви, по той же летописи, как мы видели, приурочивается к лету 6596–му (1088–му).

Если устраним свидетельство Патерика о прибытии преп. Исаии в Киев только пред самым освящением, как по данному вопросу ненадежное²⁶, и предположим, что освящение церкви Выдубицкой состоялось в конце 6596 года, каковое время падает на генварь – февраль месяцы 1089 года от Рождества Христова (имеем в виду мартовское летосчисление, какого держится летописец), – то и в таком случае преп. Исаия, буде он участвовал при освящении Выдубицкой церкви, должен бы прибыть на возвещенное ему торжество в Печерскую обитель за несколько месяцев (за полгода или несколько более) до него, что представляется маловероятным (имеем в виду неудобства продолжительного отсутствия из епархии).

Уже это обстоятельство возбуждает некоторое сомнение в достоверности летописной заметки относительно участия в освящении Выдубицкой церкви преп. Исаии. Сомнение это еще более увеличивается при выяснении характерной особенности означенной заметки, после чего и вполне (как мы сказали) допустимое участие в помянутом освящении и других епископов – Луки Белгородского и Иоанна Черниговского представляется уже тоже сомнительным. Я склонен думать, что та часть летописной заметки об освящении Выдубицкой церкви, где упоминается об участии в нем, кроме митрополита, еще трех епископов есть позднейшая интерполяция (вставка).

Характерную особенность рассматриваемой заметки составляет то, что здесь при перечислении трех епископов, участвовавших вместе с митрополитом при освящении Выдубицкой церкви, обозначены только их имена, но не указываются занимаемые ими кафедры, что представляется в высшей степени странным, каковы бы ни были источники, откуда летописцем заимствованы сведения об освящении Всеволожей церкви: из церковных ли заметок Выдубицкого монастыря (как предполагает Бестужев-Рюмин), или из устных рассказов, или даже воспроизведены по памяти (летописец был современником описываемого события). Неестественно сказать: церковь освящали епископы Лука, Исаия, Иван, не обозначив, какие это были епископы, притом впервые доселе упоминаемые в летописи, чего в других местах летописец и не допускает²⁷.

По поводу сказанного может быть сделано очень серьезное возражение, – именно, если неестественным представляется перечисление летописцем, в указанном месте, епископов без обозначения их кафедр, то разве менее естественным представляется это со стороны его интерполятора?

Ответ на это возражение заключается в разъяснении, каким образом, по моему мнению, произошла в указанном месте летописи интерполяция (вставка).

В неинтерполированной заметке летописца об освящении Всеволожей церкви читалось:

«В лето 6596. Священа бысть церкы святаго Михаила монастыря Всеволожа митрополитом Иваном, а игуменьство тогда держащю того монастыря Лазъреви».

Но вслед за сим, через весьма немного строк (в печати всего через две строки) находится сообщение об освящении Печерской церкви, которое в начале гласит следующее: «В лето 9597. Священа бысть церкви печерская святыя Богородица монастыря Феодосьева, Иваном митрополитом, и Лукою Белогородским епископом, и епископум Ростовъским Исаием и Иваном Черниговъским епископом, и Антонием Гурьговским игуменом, при благороднем князе Всеволоде» и проч.²⁸.

Это летописное сообщение об одновременном почти освящении митрополитом Иоанном двух церквей, но в одном случае (освящение церкви Выдубицкой) без указания на то, чтобы участвовали при сем и епископы, а в другом (освящение церкви Печерской) с перечислением указанных трех епископов, и могло дать повод переписчику или читателю летописи (разумею переписчиков и читателей склонных делать восполнения и исправления оригинала, каковые между теми и другими, без сомнения, были) могло дать повод представлять дело так, что оба означенные освящения двух церквей совершены были митрополитом при одинаково торжественной обстановке, т. е., в сослужении с тремя епископами. Отсюда и произошла указанная интерполяция, причем так как в летописи при перечислении епископов, участвовавших при освящении Печерской церкви, обозначены были не только их имена, но и занимаемые ими кафедры (их титулы), но при интерполяции последние, как переписчику – дополнителю известные (как, обозначенные на той же странице) были опущены. Если же интерполяция сделана была кем-либо из читателей (что представляется более вероятным), то на опущение епископских титулов, кроме указанной и главной причины, мог повлиять и недостаток места в рукописи (в особенности при вставке надстрочной). Разумеется, то обстоятельство, что не во всех летописных списках говорится об освящении Выдубицкой церкви, кроме митрополита, еще и тремя епископами, – есть важный факт в пользу моего мнения, ибо объяснять краткую редакцию рассматриваемого места намеренным сокращением первоначального текста летописи затруднительно в виду малоестественности подобного (в данном случае) сокращения.

* * *

Вопрос о наших летописях, есть вопрос чрезвычайно важный, но вместе и чрезвычайно сложный. Написаны уже, начиная с XVIII столетия, целые груды по этому вопросу. Будут писать и впредь как о великом, так и малом, к сему вопросу касательство имеющем.

Очень важно бы установить исходную точку на характер и ход работы составителя Повести временных лет.

Нельзя ли предположить, что сей составитель вел свою работу так, как (уповательно) вел бы ее я, вы и многие другие вообразив себя живущими в 11–12 столетиях и занятыми означенным трудом, – то есть, собрав нужный для своей цели материал, и не теряя надежды увеличить его во время самой работы, изыскивая к сему все средства, – писали бы означенную Повесть оставляя большие пробелы для восполнений, как документальных, так и иного рода, для осуществления чего удобнее было бы писать сию Повесть на одной странице, оставляя другую пустой и заполняя ее когда к тому представлялась возможность, делая при этом в соответствующих местах основного текста потребные указания, в виде тех или иных выносных знаков?

Разумеется, при таком ходе работы могли быть заносимы и такие не подвергавшиеся обработке материалы, в которых пространственнее трактовалось о событиях, уже рассказанных составителем Повести, и такие, которые находились в несоответствии с мнением самого составителя и т. п.

Такая точка зрения на ход работы летописца (если бы оказалась справедливой) могла бы осветить многие недоуменные вопросы. Отмечу для примера: сказание об ослеплении Василька, при комментировании так много мучившее наших историков; иногда неудачный перерыв речи при внесении в летопись договоров; повесть о посещении Андреем Первозванным России. (Кстати об этой Повести. Я полагаю, во 1-х, что в летопись занесена только часть этой Повести, во всяком случае не занесено начало её, чем и устраняются недоумения или натянутые объяснения выражения «якоже реша», и во 2-х, извлечение из повести начинается словами: «по горам сим бе путь» и проч., а не словами: «бе путь» и проч., как принято думать, – для уяснения чего сравн. начало отдела летописи перед извлечением из повести: «Поляном же жившим особе».., с началом отдела после извлечения из повести: «Полем же жившем особе и володеющем роды своими»)…

Означенная точка зрения на ход работы летописца могла бы привести к чрезвычайно важному выводу, что Повесть временных лет мы имеем почти в том же виде (т. е. что интерполяции, вставки и проч. были незначительны), в каком она вышла из рук составителя.

Но все это мысли в моей голове только наклюнувшиеся и надлежащей устойчивости не получившие.

А за сим, Алексей Александрович, почтительнейше вам кланяюсь и обращаюсь с речами к E. Е. Голубинскому.

* * *

Глубокоуважаемый Евгений Евсигнеевич! С вами я имею честь и удовольствие быть знакомым лично, и не раз поучался и услаждался вашими беседами в Сергиевом Посаде. Вы столп нашей церковной историографии, и к сооруженному вами колоссальному монументу, именуемому: «История русской церкви», не зарастет широкая тропа, проложенная исследователями, жаждущими источника воды живой. Характер и основа ваших трудов, всюду явственно видимые, – стремление к уразумению исторической истины. В этом стремлении для вас не существует авторитетов, как бы они велики ни были, если мнения их не согласуются с историческими данными или, по тем или иным соображениям, оказываются несостоятельными. «Здравый смысл, говорите вы, авторитетнее всякого авторитета». Поэтому я вполне уверен, что к моей беседе с вами, где я имею в виду высказать свое несогласие с некоторыми рассуждениями, изложенными в 1-м томе вашей Истории русской церкви (стремлюсь тоже к уразумению исторической истины), – вы отнесетесь благосклонно.

Первее всего я хочу побеседовать с вами о св. Ольге и её крещении.

Вы, согласно с летописью, относите брак Игоря с Ольгой к 903 году, рождение от них сына Святослава к 942–му; кончину Ольги – к 969-му, – причем замечаете (История рус. церкви, изд. второе, исправленное и дополненное), что она «скончалась в преклонной старости, будучи лет 70-ти – 75-ти».

Если Ольга, скончавшаяся в 969 году (что несомненно) имела от роду 70–75 лет, то в 903 году ей должно быть 4–9 лет. Не слишком ли это ранний возраст для вступления в супружество с вполне возмужавшим, вступившим уже в третье десятилетие Игорем?

В первом издании той же Истории русской церкви вы предполагаете, что Ольга скончалась лет 80-ти, следовательно, в 903 году ей было 14 лет, каковой возвраст, разумеется, не препятствовал состояться браку её с Игорем. Но если от этого брака родился Святослав в 942 году, следовательно через 39 лет после брака, когда Ольга перешагнула уже во второе пятидесятилетие своей жизни, – то не представляется ли это, если не невозможным, то во всяком случае трудно мыслимым?

Последнее обстоятельство смущало еще Карамзина, который склонен был думать, что Святослав родился значительно ранее 942 года, во время Игоревой кончины ему могло быть лет 12 и «Ольга родила его будучи по крайней мере сорока трех лет».

Но с таким предположением, достаточно произвольным в противоречии стоит сказание летописи, что Святослав, после смерти отца «бе детеск»²⁹.

Словом, куда ни кинь – всюду клин.

Не возможен ли другой выход из означенного затруднения?

Я полагаю, что летописец, произвольно дополнил или интерполировал находившийся у него под руками источник, где говорилось о браке Игоря. В источнике могло значиться: «приведоша Игорю жену от Пскова» или без означения (что вероятнее) имени этой жены, или обозначалось и самое имя. В первом случае, имея в виду общеизвестность Ольги, как жены Игоря и женщины выдающейся, знаменитой (так сказать, под влиянием этой общеизвестности), летописец сделал к источнику известное добавление: «именем Ольгу»; а во втором случае, – по тем же побуждениям, под тем же влиянием, – учинил интерполяцию в имени.

Есть все вероятия думать, что Игорь женился на Ольге гораздо позднее означенного времени, т. е., 903 года, и она осталась после него не состаревшейся женщиной, а молодой или сравнительно молодой вдовой, – с каковым предположением согласуются: и сохранившиеся о ней легенды, как о женщине, отличавшейся красотой, и сведения об её энергичной деятельности, свойственной более молодости или летам средним, чем старости, летам преклонным.

Это первое.

А затем я затрудняюсь согласиться с вами, Евгений Евсигнеевич, по вопросу о том, почему Святослав вышел, по вашему выражению, «ни в отца, ни в мать», расположенных к христианству, а оказался «горячим язычником по убеждению и принципу». Объясняя это, вы говорите: «Святослав был варяжский рыцарь в самом полном смысле этого слова... Стремление к славе предков естественно должно было тесным образом связать его и с их религией и с их преданиями, которые были именно религией и преданиями героев. Святослав не только не мог бросить их и променять на христианство, но напротив тем более должен был стать их ревностным приверженцем, чем более стремился восстановить в себе и в своей дружине старых славных Норманнов» ... и т. д. Разумеется, это прекрасная характеристика Святослава, но она не решает затронутого вопроса, который и сводится именно к тому, почему Святослав явился таким, каким вы его изображаете; почему расположенная к христианству мать не смогла передать ему своих убеждений, «не успела сделать из него ни внешнего, ни внутреннего христианина»; почему с воспитанием внука Ярополка Ольге, по вашему выражению, была «совсем другая удача» ... Последнее вы объясняете тем, что «чрезвычайно редки примеры, дабы два человека сряду – отец и сын выходили такими своеобразными людьми, каков быль Святослав, и историческо-физиологическая вероятность (если можно так выразиться) вся на той стороне, что Ярополк, не будучи другим, из ряда вон выходящим удальцом, был просто обыкновенным человеком». – Извините, Евгений Евсигнеевич, но это отзывается как бы фразою.

Мое мнение по данному вопросу (которое выражу самыми краткими словами) таково.

Ольга не могла влиять в известном направлении на Святослава, потому что от его воспитания была устранена, если не совсем, то в степени весьма значительной.

После смерти Игоря, расположенного к христианству и имевшего в своей дружине значительное количество христиан, наступила несомненная реакция в пользу язычества, вызванная, всего вероятнее, неудачными походами означенного князя, в чем могли быть обвиняемы его дружинники из христиан. Лицам, стоявшим во главе втой реакции, естественно было желать, чтобы их князь, находившийся в детском возрасте, воспитан был согласно с их взглядами, с их убеждениями. Отсюда – и соответствующие заботы для достижения означенной цели. Что воспитание Святослава было под особенным контролем, указание на это находится и в летописи, где читается: «Вольга же бяше в Киеве с сыном своим с детьском Святославом, и кормилец его Асмуд, и воевода бе Свенелд».

О Свенельде вы, Евгений Евсигнеевич, говорите, что «если он не был таким же внутренним христианином, как Игорь и Ольга, то во всяком случае необходимо думать, что он был не из врагов, а из более или менее решительных друзей христианства».

Почему «необходимо думать»?

То обстоятельство, что Свенельд, будучи в последние годы княжения Игоря воеводою, в этом же звании пребывал и в течении всей жизни Святослава, отнюдь этого не подтверждает. Правда, Святослав не воздвигал «настоящего гонения» на христиан, но гонение нравственное было несомненно: «аще кто хотяше креститися, не броняху, но ругахуся тому», т. е, христиане в глазах сего князя были как бы в презрении. А при таком положении, едва ли могло найтись много охотников из христиан, даже из лиц, расположенных к христианству, которые горели бы желанием состоять на службе у Святослава. В его договоре с Цимисхием (771 г.), в резкую противоположность договору Игоря (944 г.), о христианской дружине не слышим ни единого звука. Сказанное о дружине – с большим основанием должно быть прилагаемо к вождям сей дружины. Это первое. А затем, известное нам о Свенельде не говорит за то, чтобы он походил на Игоря: «отроци Свеньлъжи изоделися суть оружьем и порты, а мы (дружина Игорева) нази».

Теперь о крещении св. Ольги.

Мнение ваше, Евгений Евсигнеевич, о крещении Ольги не в Константинополе, а в Киеве считается в науке общепринятым.

Возникают у меня сомнения и по данному вопросу.

Наша летопись, мних Иаков, греческие летописцы Кедрин и Зонара, западный летописец – продолжатель Регинона (не говорим о следовавших сему последнему) все единогласно свидетельствуют, что Ольга крестилась в Константинополе.

Основанием для вашего мнения служит тот факт, что Константин Порфирогенит в своем известном сочинении «Об обрядах или церемониях Византийского двора», описывая приемы Ольги, ни единым словом не дает знать, чтобы она приезжала в Константинополь для крещения и действительно там была крещена. Между тем, «если бы Ольга тогда крестилась в Константинополе, то это дало бы место не только обыкновенным, но еще совершенно особым, весьма редко могущим случаться, придворным церемониям, и следовательно Константин не только должен был бы упомянуть о них, но и описать их с особой и нарочитой тщательностью». Из описания приема Ольги (9 сентября 957 г.) видно, что это был её первый прием, а на нем она была со священником, очевидно, что она прибыла в Константинополь уже христианкой.

Разумеется, отсутствие в упомянутом сочинении Константина Порфирогенита описания торжественных церемоний, которые должны бы быть при крещении Ольги в Константинополе, факт многознаменательный. Но не может ли он быть объясняем иначе, нежели делаете это вы, Евгений Евсигнеевич? –

Будем умствовать.

Должно признать несомненными следующие факты:

1) Святослав был «горячим язычником по убеждению и принципу», и «не имел ни малейшей охоты и наклонности покровительствовать христианству».

2) Вследствие этого желание Ольги открыто принять христианство не могло быть для него приятно, хотя этому желанию, по тем или другим соображениям, допустим по обычному уважению сына к матери, воспрепятствовать он не мог.

Это одна сторона дела; посмотрим другую.

1) Языческие воззрения Святослава и его отношение к христианству в Константинополе доподлинно были известны.

2) Доподлинно должно быть известно и то, что факт поездки Ольги в Константинополь для указанной цели Святославу не мог быть приятен.

3) Византийское правительство, достаточно запуганное предшествовавшими набегами на Константинополь русских, всячески должно было стремиться к поддержанию мирных с ними отношений.

Отсюда вывод: не поставлено ли было Византийское правительство в сильное затруднение приездом Ольги для принятия крещения в Константинополь? – С одной стороны – событие радостное: мать могущественного русского князя прибывает в Византию с целью восприятия православной веры; а с другой – сей могущественный князь смотрит на это косо. А если так, то не пущены ли были в ход приемы дипломатические, задачей которых было достигнуть того, чтобы и волки были сыты и овцы целы?.. Сказать проще, не совершено ли было крещение Ольги в Константинополе при обстановке сравнительно скромной, в присутствии, например, патриарха и может быть некоторых из царственных особ, например, сына Константина Порфирогенита Романа, который тоже носил титло императорское (почему может быть, продожитель Регинона говорит, что Ольга крещена была в Константинополе при императоре Романе)? Словом, не потому ли у Порфирогенита мы не находим описания торжественных церемоний при крещении Ольги, что таких церемоний не было, а потому и описаны им только те церемонии, которые ей оказаны были, как матери могущественного князя, но не как новокрещеной, хотя оказаны после крещения (отсюда при ней и священник)? – Далее, не слишком ли означенная дипломатия медлила с разрешением затруднения, чем и объясняется долгое «стояние в суду» Ольги, ожидавшей иного приема и потому этим очень оскорбившейся? Не в связи ли с этим оскорблением и вытекавшими отсюда последствиями должно быть поставляемо посольство Ольги к Оттону I, каковое посольство вы, Евгений Евсигнеевич, считаете «неразрешимой загадкой»? –

Я высказываю свои сомнения и ставлю вопросы, – не более.

* * *

Перехожу к другому вопросу, касающемуся великого князя св. Владимира и его сыновей Бориса и Глеба.

Я буду краток до последних пределов. Представлю только канву для речей в известном направлении, надеясь быть понятным с полуслов.

1) Известно «Сказание страстей и похвала об убиению святую мученику Бориса и Глеба», принадлежащее перу Иакова монаха и составленное около 1072 года. Оно содержит рассказ об упомянутом убиении с некоторыми добавочными статьями, но не говорит о рождении и начальных годах жизни мучеников: не имеет формы жития.

Почему?

«Трудно сказать, – говорите вы, Евгений Евсигнеевич, – почему монах Иаков, выступая как первый составитель сказаний о святых, не искал чести быть и первым настоящим жизнеописателем. Вероятно, он еще не отважился совсем подражать образцам греческим, не чувствуя в себе сил состязаться с ними».

Так-ли? Я ставлю только вопрос.

2) Известно «Чтение о житии и погублении блаженую страстотерпцу Бориса и Глеба», принадлежащее перу Нестора и писанное после Сказания мниха Иакова. Это Несторово сочинение «представляет у нас первый опыт настоящего жития». Оно, «представляя собой подражание житиям греческим, носит их характер и страдает их недостатками». Но имеется и существенное отличие жития Нестора от житий греческих. Он не говорит о рождении Бориса и Глеба, а прямо начинает речи с их детства.

Почему?

«По всей вероятности, потому, – полагаете вы, Евгений Евсигнеевич, – что по рождению Борис и Глеб еще принадлежали язычеству, и что таким образом оно, не представляя никаких данных для речей, исполненных назидания, было еще, так сказать, вне и по ту сторону сферы житийской».

Так ли? – Я опять ставлю только Вопрос.

3) О сыновьях Владимира летописец говорит:

а) под 980 годом: «Бе же Володимер побежден похотью женьскою, и быша ему водимыя: Рогънедь, юже посади на Лыбеди, идеже ныне стоить сельце Предъславино, от неяже роди 4 сыны: Изеслава, Мьстислава, Ярослава, Всеволода, а 2 дщери; от Грекине Святополка; от Чехине Вышеслава; а от другое Святослава и Мьстислава; а от Болгарыни Бориса и Глеба».

и б) под 988 годом: «Володимер просвещен (чрез принятие христианства) сам, и сынове его, и земля его. Бе бо у него сынов 12: Вышеслав, Изяслав, Ярослав, Святополк, Всеволод, Святослав, Мьстислав, Борис, Глеб, Станислав, Позвизд, Судислав. И посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове; умершю же старейшему Вышеславу Новегороде, посадиша Ярослава Новегороде, а Бориса Ростове, а Глеба Муроме, Святослава Деревех, Всеволода Володимери».

Прошу обратить внимание на годы, под которыми летописец сообщает означенные сведения, и явственное его желание сгруппировать эти сведения воедино, не вдаваясь в частности и как бы намеренно игнорируя хронологические даты.

4) В Несторовом житии о Борисе и Глебе повествуется о них, как о младших сыновьях Владимира: «пусти же благоверный князь сыны своя, когождо на свою область, а святу сею Бориса и Глеба у себе держаше, занеже единаче детеска беста», – причем говорится, что между Борисом и Глебом по летам была незначительная разница: «бе же Глеб вельми детеск, а блаженный Борис в разуме сы. исполнь благодати Божия. взимаше бо книги и чтяше. бяше бо и грамоте научен». – В житии сообщается о Борисе, что он, возросши («преспевша верстою»), по настоянию отца, вступил в брак, чего о Глебе не говорится.

5) В службе свв. мученикам Борису и Глебу, составленной митрополитом Иоанном, между прочим, читается:

«Млад убо телом, душама же купно святая» ...

Уношескы храборовавши. и мужескы победивша злаго ратоборца».

6) У Владимира от Рогнеды было четыре сына и две дочери. Если даже предположительно допустим, во 1-х, что дочери родились позднее сыновей, во 2-х, что сыновья были погодки, и в 3-х, что сожительство Владимира с Рогнедой началось несколько ранее, чем указывает летописец, то и при этих натяжках, мы рождение одного только Бориса можем приурочить ко времени до принятия Владимиром крещения, т. е., до 987-го или, по летописи, 988 года.

7) «По святом крещеньи поживе блаженый князь Владимер 28 лет». Следовательно, если бы Борис и Глеб рождены были до Владимирова крещения, то первому из них при мученической кончине было бы около 35 лет, а второму не менее 28-ми. Не будет ли это находиться в противоречии с вышеизложенным?

В связи с этим прошу вас, Евгений Евсигнеевич, обратить внимание на следующие данные и соображения.

а) В летописи под 1072 годом повествуется о перенесении мощей свв. Бориса и Глеба в новую церковь. Когда при этом открыта была рака и церковь исполнилась благоухания, «митрополита ужасть обиде, бе бо нетверд верою к нима».

Ставлю вопрос: не может ли эта нетвердость веры митрополита быть объясняема с точки зрения вышеизложенного?

б) Владимир, просветител Руси, «был причислен к лику святых не тотчас после своей смерти и даже весьма не скоро».

Почему?

«Что было этому причиной, – говорите вы, – не можем сказать положительно, но с вероятностью предполагаем, что она заключалась в его изобильных пирах. Память о них долго жила в народе, и они-то и могли затруднять совесть народную признать Владимира святым».

Не думаю.

Гостеприимство искони было в обычаях (так сказать, в натуре) у русского человека, – и к пирам во славу Божию, не говоря о простом народе, даже духовенство относилось снисходительно, иногда – пожалуй – одобрительно, о чем некоторые указания можно находить в летописи (князь учинил в монастыре «пир не мал и трапезу с приготовлением»). Даже такой аскет, как преп. Феодосий, не чужд был этого гостеприимства (чудесное появление меда при посещении Печерской обители князем Изяславом).

Ставлю опять вопрос: нельзя ли объяснять медлительность в канонизации Владимира с точки зрения вышеизложенного?

в) Владимир принял крещение около 30 лет от роду. В это время он имел несколько жен. Как он поступил с ними?

Вы, Евгений Евсигнеевич, считаете этот вопрос очень неважным и решаете его просто: всех отослал от себя, – причем одних, которые хотели идти замуж, можно думать, выдал за бояр, а другим, которые не хотели идти замуж, устроил приличное существование.

Я, напротив, думаю, что это вопрос очень важный, долженствовавший быть для Владимира наиболее сложным при принятии им крещения, можно сказать роковым, так так неизбежно вызывал драмы и семейные, и сердечные.

Чтобы понять драмы семейные, нужно иметь в виду, что некоторые жены Владимира были не только его женами, но и матерями его детей.

Чтобы уразуметь драмы сердечные, нужно не забывать о широте и пылкости натуры Владимира. Между его женами могли быть особенно им любимые, а если могла быть, то это еще важнее. А с другой стороны, не нужно забывать и того, что брак Владимира на 26-летней греческой царевне, дотоле ему незнакомой, был браком из политических рассчетов, к которому царевна едва ли имела какую-либо склонность. При этом обратите внимание на отсутствие сведений об этой царевне после брака (отмечается только время её кончины; кончина отмечается и Рогнеды).

Разумеется, Владимир, как человек искренне, по убеждению принявший христианство, не мог не знать, что нарушение 7-й заповеди есть грех, и об этом грехе ему должен был напоминать его духовник, каковым, уповательно, был Анастас, находившийся в особом фаворе у Владимира. Но не имел ли последний в лице этого, хорошо по своим нравственным качествам известного человека слишком снисходительного духовника (потаковника)?

…….

Позвольте распрощаться с вами, глубокоуважаемый Евгений Евсигнеевич. Я вижу большое торжество на лице проф. Титова, который мыслит: «наконец-то попался голубчик! Снимать ореол святости, которым окружен равноапостольный Владимир! О, о, о!!!» ...

Но я по этому вопросу не буду вступать в беседу с сим профессором, а побеседую с человеком более снисходительным, добрым и благоразумным – с одним хорошо известным мне отцом протоиереем богоспасаемого града Киева.

Начинаю беседу, придав ей диалогическую форму.

Проф. Голубев: Как вы, отец протоиерей, относитесь к моим рассуждениям относительно св. Владимира и его сыновей Бориса и Глеба?

Отец протоиерей: Я не буду возражать вам, Степан Тимофеевич, с научной точки зрения. Это пусть делают, если найдут нужным, наши историки. Я смотрю на другое. Извините, но своими рассуждениями вы, по-видимому, колеблете наши верования о святости Владимира.

Проф. Голубев: Это, отец протоиерей, только, по-видимому. Рассмотрим дело со всех сторон. Я позволю себе спросить вас: считаете ли вы себя человеком безгрешным?

Отец протоиерей: Что вы говорите, Степан Тимофеевич, Кто из нас без греха?!

Проф. Голубев: Правду вы говорите, отец протоиерей, – кто из нас без греха. – Грешны вы, грешен я, разумеется, гораздо более вас, все мы грешны. – А теперь я вас спрошу: при своих-то грехах, не надеемся ли мы на неизреченное милосердие Божие, не уповаем ли после своей кончины получить «упокоение со святыми»?

Отец протоиерей: Уповаем, Степан Тимофеевич, сильно уповаем. Какая бы и жизнь наша была без этого упования? Не жизнь, а мучение.

Проф. Голубев: Правда: не жизнь, а мучение. Имея твердую веру в Искупителя, признавая и ощущая спасительность божественных таинств, стараясь, по мере сил и возможности, жить по-христиански, – мы и согрешая, иногда много согрешая, надеемся на милость Божию.

А теперь – о Владимире.

Он принял христианство, убедившись в его истинности и в надежде удостоиться царства небесного. «Добро сим – одесную, горе же сим – ошуюю», – сказал он, взирая на картину страшного суда, показанную ему греческим философом. Без сомнения, подобно нам, он жил упованием на милосердие Божие, хотя, подобно нам, и согрешал.

А за сим позвольте предложить вам, отец протоиерей, такой вопрос: уповая на милосердие Божие, можем ли мы с вами надеяться после своей смерти быть, подобно в. князю Владимиру, прославленными, т. е. церковью канонизованными?

Отец протоиерей: Помилуйте, Степан Тимофеевич, – об этом грешно и думать, безумно думать.

Проф. Голубев: Именно, грешно и безумно. За что мы будем канонизованы, люди грешные, уповающие только на милосердие Божие. Что такое, для блага церкви выдающееся нами сделано? – Вот мы и подошли, отец протоиерей, к существеннейшему различию между нами и многими другими православными с одной стороны, и в. князем Владимиром с другой. Все мы, подобно ему, при христианской жизни суть люди не безгрешные, уповающие только на милосердие Божие. Но у него есть пред нами выдающееся преимущество, возносящее его на высоту для никого из нас недосягаемую: он не только открыл себе врата в царство небесное, но открыл их и для многих миллионов людей – был крестителем Руси, просветителем её в духе христианства. А это такой, поистине равноапостольский подвиг, который достоин величайшего прославления; перед этим подвигом прегрешения Владимира, прегрешения свойственные человеку, меркнут так же, как луна и звезды при появлении солнца. А дальнейший вывод из сказанного тот, что у многих из нас представления о прославленных святых неправильные: святой, следовательно и безгрешный. Безгрешных людей нет, и не может быть. – А по поводу моих речей о Владимире, вызвавших настоящую беседу с вами, отец протоиерей, прошу вас припомнить великого ветхозаветного праведника царя Давида. Его грех, в который он вовлечен был красотой Вирсавии, гораздо выше однородного греха Владимира св.; между тем исторические книги св. Писания о сем грехе отнюдь не умалчивают и тем дают соответствующие указания и нам историкам.

Удовлетворены ли вы, отец протоиерей, моими объяснениями, и прав ли я?

Отец протоиерей: Вполне удовлетворен, Степан Тимофеевич, – и вы правы.

Проф. Голубев: Благодарю вас. Как хорошо поговорить с хорошим, умным и добрым человеком. Сейчас все недоразумения и рассеиваются.

* * *

…….

А теперь обращаюсь к профессору Титову.

Вы, проф. Титов, злоумышляли нанести тяжкий удар авторитету проф. Голубева, провозгласив его на всю Россию ученым не только невежественным (на что он не обратил бы внимания), но и нечистоплотным (что дело совсем иное). Полагаю, что цели своей ны не достигли, и проф. Голубев имеет право заявить и заявляет, что он держит в своей руке научный светильник, хотя, может быть, сообразно с дарованным ему Господом талантом, и очень скромных размеров, – но дающий свет ясный, потому что он вливает в сей светильник масло чистое и возжигает его рукой, простертой к огню, даруемому людям, пламенеющим любовью к Исторической Истине.

А вы, проф. Титов, какой светильник в своей руке держите?

Поставив этот вопрос, я вспомнил прекурьёзнейший случай.

Заседание Исторического Общества Нестора Летописца, на котором в качестве члена присутствует и проф. Титов. Я читаю длинный реферат, касающийся одного тоже якобы открытия. По окончании реферата, очевидно, достаточно всех утомившего, мне одним из членов сделано было замечание, зачем я выступил с тяжелой артиллерией против открытия, несостоятельность которого обнаружена мною первыми положениями: дело де для всех очевидное. – «Не совсем, говорю, очевидное. Вот Ф. И. Титов печатно заявил о важности этого открытия, как проливающего обильный свет и на то-то, и на то-то, и на то-то». – «А почему вы думаете, – отвечает мне профессор (в то время доцент) Титов, что я разумею настоящий свет; может быть я говорю о свете ложном? – Ответ сей в комментариях не нуждается. – Едва ли следует ширить речи и о том, с каким светильником в руке проф. Титов писал статью, направленную против моих «Объяснительных параграфов». Как чадил и смердил сей светильник, мы видели предостаточно.

А теперь, проф. Титов, позвольте мне высказать свое мнение о вас не как об авторе рассмотренной мною вашей статьи, а как об ученом вообще. Намерен это я сделать в ваших интересах, чтобы хотя отчасти сгладилось то тяжелое впечатление, какое получается от всего сказанного выше по вашему адресу. В самом деле, ведь не все же время вы проводите за преклонениями Вельзевулу? Без сомнения, приносите вы и действительную пользу науке. Профессор, исключительно преклоняющий свои колена перед Вельзевулом, немыслим.

Приступая к выполнению своего намерения – определить ваш удельный в научном отношении вес, я, разумеется, буду совершенно объективен.

Известный ученый А. П. Лебедев в своей вступительной лекции по истории церкви, прочитанной в Московском Университете, чуть не с горечью констатирует, что «как трудно сделаться знаменитостью, посвятив себя изучению общей церковной истории, так легко пожать лавры на изучении церковной истории Русской». «Не было еще примера, – говорит он, – чтобы какой-либо недаровитый человек стяжал себе известность, занимаясь изучением общей церковной истории» ... «Но чего нет и не может быть в указанном случае, это самое встречается, когда и не богато одаренный способностями прильнет усердно к изучению русской церковной истории. Бывает, что иной питомец высшей духовной школы с посредственными дарованиями, по какой-нибудь случайности или почувствовав расположение к занятию отечественной церковной историей, выйдет с серпом на это поле, начнет изъявлять притязание зватися от человек учителю, притязание на уважение и значение, и не по долгом времени в самом деле приобретает репутацию ученого человека, оставаясь, разумеется, по-прежнему посредственностью в умственном отношении. И такие примеры у нас въяве».

Один из таких явственных примеров, притом величины довольно внушительной, представляете собою и вы, проф. Титов.

Волею судеб вы «прильнули к изучению русской церковной истории».

Будучи человеком очень трудолюбивым, направив свои работы на поиски в разные, притом многочисленные места за материалом новым, свежим, владея пером, хотя расплывчатым, но очень легким, а потому скоро, даже иногда скоропалительно систематизируя этот материал, вы написали достаточное число сочинений, принесших, без сомнения, не незначительную пользу науке, специалистом которой состоите. Но значение ваших трудов почти исключительно документальное. Критический элемент, т. е. то, что составляет жизненный нерв ученых работ (сей царь царствующих) в них отсутствует (по временам видна его только тень). Разумеется, ваши труды читаются с удовольствием, иногда даже с неослабевающим интересом. Но почему? Да потому, что, читая, напр., вашего Макария Булгакова, благодаря обильным выдержкам из документальных данных, знакомишься с мыслями и воззрениями этого замечательного иерарха. А ваши собственные суждения... ну, ведь иногда можно их и пропустить.

Другой недостаток ваших трудов, отчасти стоящий в связи с указанным, неустойчивость во взглядах. Видно, что наука для вас не есть цель сама по себе, а только средство. Отсюда – меняние стягов, отсюда – возможность появления таких статей, как направленная против моих «Объяснительных параграфов».

Место, занимаемое вами, проф. Титов, в науке, я изображу наглядно, так сказать, образно.

Картина страшного суда. Одни идут в царство мрака, другие – в царство света. Но между теми и другими, перед дверями рая, находится человек, привязанный ко столбу. На столбе надпись: блуда ради лишен царствия небесного, милостыни ради избавлен вечныя муки. Ни туда, ни сюда.

Таково, по моему мнению, и место, занимаемое вами, проф. Титов, в науке: место серединное, т. е., – ни туда, ни сюда. Причислить вас ко мраку, никоим образом нельзя: против сего вопиют многие ваши труды. Открыть вам двери рая, тоже нельзя: нет в ваших трудах жизненного нерва, сего царя царствующих.

А вывод из всего сказанного такой: вы, проф. Титов есть повиствователь, и повествователь иногда даже очень хороший; но ученый – плоховатый, иногда даже очень плоховатый.

Что мое мнение об отсутствии у вас, проф, Титов, означенного жизненного нерва, а также относительно взгляда вашего на науку не как на цель, саму в себе, а как на средство, есть мнение беспристрастное, объективное, – сие может быть подкреплено свидетельствами и с других сторон, притом свидетельствами, в своей значимости сомнений не возбуждающими.

В жизни нас, профессоров, есть три важных момента. Это, во-первых, оценка нас с научной точки зрения по окончании курса, перед поступлением на кафедру, а затем оценка наших сочинений на степень магистра и доктора.

Кинем взгляд на эти важнейшие моменты в вашей, проф. Титов, жизни: с какой научной оценкой вы их проходили.

В протоколах Киевской дух. Академии от 14 июня 1891 года помешен «Отзыв ординарного проф. А. В. Розова об отчете о научных занятиях профессорского стипендиата Феодора Титова по древней общей гражданской истории».

Никогда не приходилось мне читать отзыва о научных занятиях наших профессорских стипендиатов более неодобрительного.

«Что такое представляет собою Отчет г. Титова? – ставит вопрос А. В. Розов, – и отвечает:

«Первые семь страниц его заняты перечислением сочинений, которые г. Титов, по его словам, будто бы не только просмотрел, но и проштудировал в год своего стипендиатства, или скорее в то далеко непродолжительное время, какое оставили ему для занятий опасные болезни, которыми он страдал. Относительно этого утверждения г. Титова замечу, что он не особенно внимательно читал перечисленные им в отчете книги, и между прочим те, которые были прямо рекомендованы ему мной для штудирования, потому что эти последние, внимательно прочитанные, избавили бы его программу и следующую за ней часть отчета от некоторых немаловажных недостатков, замечающихся в них. Боюсь, что г. Титов заботился лишь о количестве труда, а не о качестве его» ... «При сопоставлении программы с выполнением её делается очевидным, что несмотря на проштудирование будто бы г. Титовым 126 сочинений, программа и опыт выполнения её создавались на деле на основании весьма ограниченного количества пособий, что, впрочем, я не поставил бы в вину г. Титову, если бы он, во 1-х, искренно указывал, что и откуда он заимствовал (!!!) и, во 2-х, если бы пользовался всегда лучшими, а не худшими пособиями» ... Существенный недостаток работы г. Титова – это отсутствие мысли «о необходимости тщательного вдумывания в смысл и значение приобретаемых им при штудировании исторических сочинений сведений (!!!)».

Заметим и подчеркнем, что повествовательный талант г. Титова подмечен и А. В. Розовым: он говорит об «уменье его пересказывать прочитанное сжато, ясно и верно». То обстоятельство, что в настоящее время проф. Титов оставил сжатость, может свидетельствовать только о развитии у него повествовательного таланта.

Второй момент – магистерское сочинение.

Об этом моменте, проф. Титов, можно было бы рассказать много и любопытного, и комичного. Но на мои уста наложена печать молчания рецензентом вашего не раз переделываемого магистерского сочинения: он не желает бередить ран старых. Поэтому я ограничусь только констатированием следующих двух положений:

1) Сочинение ваше на степень магистра проходило с тучами величайшими.

и 2) Существенный недостаток его тот же, что указан мной при общей характеристике ваших трудов – отсутствие жизненного научного нерва, сего царя царствующих.

Третий момент – докторская диссертация. Но сия диссертация заслуживает, чтобы речам о ней отведен был особый отделец.

Необходимость выделить «сказание» о докторской диссертации проф. Титова в особый отделец вызывается несколькими соображениями.

Во-первых, существует легенда, что проф. Голубев ставил всяческие препятствия проф. Титову на пути к получению им докторской диссертации.

Является вопрос: правда ли это? Напротив, в данном случае не простирал ли проф. Голубень свою благостную руку до пределов, далее которых, без ущерба для своей ученой репутации, он идти уже не мог?

Во-вторых, не впадает ли проф. Голубев, при характеристике сего момента в жизни проф. Титова, в «непримиримое противоречие» с официальнылии и уже напечатанными документами, к сему делу относящимся, – из каковых документов явственно открывается, со сколь великой честью и славой получена была сим профессором докторская степень и сколь необычайно высоко оценена была самая его диссертация в сферах высших?

Ответ на сие для вящей наглядности может быть изображен в следующем «комедийном представлении».

Профессор Титов, напечатав три тома «Памятников православия и русской народности в Западной России в XVII и XVIII веках» и снабдив их предисловием в 14, а «исследованием» в 149 страниц, отказывается от следуемого ему за корректуру и переписку документов вознаграждения в сумме 938 рублей. (Извлечение из журналов Совета Киевской Духовной Академии за 1904–1905 учебный год, стр. 203).

Комиссия, назначенная Советом «Академии» для наблюдения за печатанием собранных профессором Ф. Титовым «Памятников православия и русской народности в Западной России в XVII и XVIII столетиях», – т. е. для наблюдения за ходом типографских работ и денежных рассчетов за эти работы, – комиссия, состоящая из профессоров И. Н. королькова, специалиста по греческому языку, К. Д. Попова, специалиста по Патристике и А. А. Дмитриевского специалиста по Литургике, исполнив возложенную на нее задачу, – именно, представив Совету подробный отчет о рассчетах с типографией, – нашла возможным выступить и за пределы означенной задачи.

Она нашла возможным представить следующую характеристику изданных проф. Титовым «Памятников» и на основании этой характеристики преподать ему добрый совет.

Характеристика и совет были дословно нижеследующие:

«Высокие научные качества изданного проф. о. Ф. И. Титовым I тома Памятников православия и русской народности побуждает комиссию выразить живейшее желание относительно продолжения печатания этого замечательного предприятия, отличающегося широтой задачи и талантливым ученым выполнением её. В самом деле. История православия и русской народности в Западной России в XVII–XVIII вв. совершенно не разработана. О. Титов поставил для себя задачей разыскать в русских и заграничных архивах и библиотеках документы, относящиеся к православию и русской народности в западной России в означенное время, изучить их, издать главнейшие и на исследовании их воссоздать истинную, основанную на документах, историю борьбы западной России за веру и народность в XVII–XVIII вв. и тем расчистить путь и дать богатый материал, для ученых, желающих трудиться на этом пути. Симпатичная, великая и многоплодотворная по своим последствиям задача! Прекрасным началом выполнения её служит изданный в трех книгах 1 том актов по истории заграничных монастырей Киевской епархии XVII–XVIII вв. с обширным исследованием и картой Западной России, составленной весьма подробно и обстоятельно. Настоящий том Памятников, заключая в себе 746 актов по истории заграничных монастырей Киевской епархии, содержит самые разнообразные материалы: одни из них говорят о происхождении и начале монастырей, другие о внешней их судьбе, иные о внутреннем их устройстве, иные о значении монастырей и участии их в борьбе Западной России за веру и народность, иные о церковных братствах, находящихся при монастырях, другие содержат в себе описание книжных собраний, существовавших в обителях, иные о земельных владениях монастырей и т. п. Означенные акты изданы в хронологическом порядке, снабжены подробным оглавлением, а в конце 3 части приложен указатель личный, географический и предметный для всех трех частей первого тома.

Многоразличное содержание актов исследуется в обширном введении, которое о. Титов справедливо назвал исследованием; в нем автор с обширной эрудицией и ученой опытностью уясняет вопросы о границах Киевской епархии, об устройстве и быте заграничных монастырей, их управлении, служебной администрации, о церковных братствах, о передаче заграничных монастырей в ведение Белорусских епископов, о заграничных протопопиях и приходских церквах Киевской епархии XVII–XVIII вв., о варшавских капелланиях и варшавских капелланах.

Вообще исследование о. Титова о заграничных монастырях можно назвать превосходной ученой диссертацией, в которой автор опытной и искусной рукой ученого исследователя начертывает новые прекрасные страницы истории православной и русской народности в западной России в XVII–XVIII вв. Автор мог бы, если бы того пожелал, представить настоящий свой труд на соискание степени доктора церковной истории.

Присуждение автору высшей ученой степени, хотя отчасти, вознаградило бы его за вполне бескорыстное и самоотверженное отношение его к порученному ему делу».

В том же заседании Совета, в котором прочитан был означенный доклад Комиссии «от 13 декабря» (1904 года), заслушано было нижеследующее «прошение экстраординарного профессора Академии священника Феодора Титова» от 12 декабря:

«Узнав от членов комиссии, наблюдавшей за печатанием собранных мной церковно-исторических актов и рассматривавшей первый печатный том сих актов, что они признали возможным присудить мне за них степень доктора церковной истории, я, со своей стороны, покорнейше прошу Совет Академии принять первый том, в трех частях, напечатанных мной «Памятников православия и русской народности в Западной России в XVII–XVIII вв.», содержащий в себе, «исследование о заграничных монастырях Киевской епархии XVII–XVIII вв.», с приложением актов, для рассмотрения в качестве диссертации на степень доктора церковной истории».

Постановление Совета: «Поименованное сочинение проф. священника Ф. Титова передать на рассмотрение заслуженному ординарному профессору С. Голубеву, с предоставлением ректору Академии назначить другого рецензента по своему усмотрению».

Профессор Голубев приглашается ректором Академии преосв. Платоном и между ними происходит нижеследующий разговор.

Преосв. Платон: Читали вы, Степан Тимофеевич, сочинение Ф. И. Титова? Как находите его: можно дать за него докторскую степень?

Проф. Голубев: Читал, Ваше преосвященство, и нахожу его для степени докторской плоховатым (объясняется почему).

Преосв. Платон: Нельзя ли Степан Тимофеевич, пропустить Федора Ивановича? Признаться, я хотел было обойтись без вас, но знаете, как-то не ловко: вы известный специалист по истории западнорусской церкви. Пойдут толки.

Проф. Голубев: Сочинение, говорю вам, плоховатое. Но Федор Иванович писал много. Можно это принять во внимание и по совокупности дать удовлетворительный отзыв.

Преосв. Платон: Пожалуйста, Степан Тимофеевич, Прошу вас, хоть по совокупности.

Проф. Голубев: Хорошо.

Преосв. Платон: Честное слово?

Проф. Голубев: Сказал пропущу – и пропущу. (В самом деле, думаю, не боги же горшки обжигают).

Сие явление преисполнено для проф. Голубева сцен многих и весьма для него неприятных. Он в половине января (1905 г.) серьезно заболел, еле встает с постели; а между тем с разных сторон, преимущественно от преосв. ректора постоянные и письменные и, при посещении болящего, словесные напоминания, чтобы рецензия на сочинение проф. Титова изготовлена была в наискорейшем времени. – Проф. Голубев резонно замечает, что не может он испечь рецензию как блин, что нет и оснований спешить: свободной ординатуры нет, да если бы и освободилась, то на нее кандидат уже есть, старейший по службе и преимуществующий по научным заслугам, профессор Д. И. Богдашевский; поэтому месяцем раньше или позже получит проф. Титов докторскую степень, для него это дело безразличное (о sancta simplicitas!)Но объяснениям проф. Голубева не внимают. Тяжелая сцена в заседании Совета 7 апреля (в протоколах следов не оставившая). Проф. Голубев заявляет, что рецензия до каникул будет им представлена. Слухи, что высокопоставленные лица даже в Петербурге медлительностью (sic!) проф. Голубева недовольны, и т. д. и т. д.

…….

3 июля к заседанию Совета проф. Голубев представляет довольно обширный отзыв о сочинении проф. Титова: «Памятники православия» и проч.

Привожу некоторые отрывки из этого (ненапечатанного) отзыва.

«Ближайшим поводом к появлению в свет рассматриваемого издания «Актов по истории заграничных монастырей Киевской епархии ХVII–XVIII вв.», с присовокуплением исследования о сих монастырях, «послужило, – по заявлению проф. Ф. И. Титова, – предложение г. обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева Киевской духовной Академии составить для русского народа истинную, основанную на подлинных документах, историю борьбы Западной Руси за веру и народность в ХVII–XVIII вв.». Приняв на себя, в качестве специалиста по истории русской церкви, исполнение этого поручении проф. Титова, нашел, что история западнорусской церкви в ХVII–XVIII вв. и, в частности борьба Западной Руси за веру и народность в это время, почти совершенно неразработана в своих первоисточниках, и пришел к вполне верному заключению, что для выполнения этого пробела необходимо обратиться к «рукописным источникам и архивным материалам». Собиранием этого материала проф. Титов, с присущим ему трудолюбием, очень долгое время и занимался. В течении семи лет, с 1897 года по 1903 г. включительно, преимущественно во время летних каникул и во время восьмимесячной специальной командировки в 1901 году, он усердно работал в некоторых архивах петербургских, московских, варшавских, виленских, могилевских и киевских, и за границей в архивах и библиотеках – львовских, краковских, венских и дрезденских. Результаты этих многолетних работ были очень плодотворны: проф. Титовым собрана масса рукописного материала, относящегося до истории западнорусской церкви, преимущественно за конец ХVII и XVIII столетий. Настоящий, весьма объемистый том (в 3-х частях) заключает в себе только меньшую часть этого материала, объединяемого нашим ученым под общим заглавием: «Памятники православия и русской народности в Западной России в ХVII–ХVIII вв.». В этом томе помещены – как замечено – «Акты по истории заграничных монастырей Киевской епархии» за указанное время. Выделить в особый, притом начальный том материалы, специально относящиеся до истории означенных монастырей, побудил издателя, по его словам, тот факт, что монастыри сии «были, с одной стороны основой и оплотом православия и русской народности в Западной Руси в ХVII–XVIII вв., а с другой – центрами борьбы православно-русского народа в Польше за веру и народность». Следовательно, имели «величайшее значение».

Всех актов в рассматриваемом томе напечатано 746. За исключением первых двух они относятся ко времени 1684–1800 гг. К сожалению, за конец ХVII столетия разыскано (по крайней мере, напечатано) документов, касающихся монастырей, немного: за шестнадцатилетний период всего 9 (№№III–XI). Это может быть объясняемо отчасти недосмотром при работе, а главным образом известным составом тех хранилищ, на которые издателем обращено было особенное внимание. – Одни из напечатанных проф. Титовым документов (выражаясь его словами) «говорят о происхождении и начале заграничных монастырей, другие – о внешней их судьбе, иные – о внутреннем устройстве их, иные – о значении монастырей и участии их в борьбе Западной Руси за веру и народность, иные – о церковных братствах, находившихся при монастырях, иные содержат в себе описание книжных собраний, существовавших в обителях, иные о земельных владениях монастырей, и т. д.». Словом, содержание документов «разнообразное».

Разумеется, никак нельзя сказать, что изданные проф. Титовым акты вполне восполняют существующие в печати пробелы по истории рассматриваемых им монастырей; но – без сомнения – они довольно значительно сокращают эти пробелы, – и это немалая заслуга перед наукой со стороны трудолюбивого собирателя сих актов, рассеянных по разным, друг от друга отдаленным местам.

Что касается самого издания документов, – приемов, коим следовал при этом издатель, – то, имея в виду, что рассматриваемый том есть начальный, за которым должны появляться в свет другие тома, я позволю себе высказать несколько замечаний и дезидератов в надежде, что на них при дальнейших работах нашим ученым может быть обращено внимание.

Проф. Титов при издании документов берет за образец наши археографические комиссии: издает акты, – «за редкими исключениями, мотивированными в тексте», – в строго хронологическом порядке, отмечая в конце документов их местонахождение. Тем дело и кончается. Разумеется, это способ издания документов наилегчайший, но его отнюдь нельзя назвать лучшим, в особенности если документы относятся к такой малоразработанной области, каковую представляет история западнорусской церкви. При восполнении пробелов в сей области желательно, чтобы делалось это с возможно большей пользой для науки: мы разумеем в данном случае издание тех или других документальных данных, соединенное со всесторонним их изучением. Благодаря такому изучению, первее всего определяется историческая значимость тех или иных документов, а отсюда является возможность: 1) выделить из них основные, имеющие наибольшее историческое значение; 2) сгруппировать около сих последних (в примечаниях к ним) более или менее значительные выдержки из других однородных ненапечатанных документов меньшей исторической важности, поколику это нужно для восполнения и освещения основных документов, и 3) привлечь для последней цели также напечатанные материалы. Словом, представляется возможность дать по тому или иному вопросу до известной степени цельную и яркую документальную картину, – что не достигается при приеме, которому следует наш ученый в своем издании. Для примера укажем на документы, помещенные проф. Титовым под №№19 и 20, которые настоятельно требуют сопоставления их с документом, напечатанным в «Белорусском Архиве древних грамот» (ч. I, Москва, 1824 г.) под №53, как имеющим тесную, неразрывную связь с означенными документами и представляющим как-бы историческое последствие из фактов, сообщаемых ими. Отсутствие такого сопоставления естественно отражается и на самом исследовании автора, побуждая его ставить точку там, где наличность давным-давно обнародованных данных не дозволяет этого делать (см. исслед. стр. LXXXII).

Затем некоторые документы в рассматриваемом издании крайне нуждаются в комментариях, объяснениях, вообще в изысканиях, вызываемых содержанием сих документов, требующем освещения согласно с обращающимися в науке данными. Для примера укажем, на документы, где сообщаются исторические сведения о прошлом монастырей, их настоятелях и т. п. Документы эти, представляя собой официальные донесения лиц, большей частью случайно (по требованию начальства), на скорую руку знакомившихся с историей тех или иных монастырей, заключают в себе, наряду со сведениями достоверными, много недостоверного, неточного, а иногда и прямо ошибочного. Проходить молча мимо подобных документов ученому издателю не подобает, коль скоро наличность обнародованных данных дает возможность к тексту этих документов присоединить соответствующие восполнения и исправления. Нашему же издателю наличность обнародованных данных предоставляла не только возможность, но и широкий простор для работы в указанном направлений, и – без сомнения, – по исполнении такой работы, изданные им документы, иногда сами по себе малозначащие, благодаря научной обстановке, которая им была бы сообщена, много содействовали бы интересам научным. Без этого же не только значительно сужается историческое значение некоторых документов, но иные из них могут даже послужить поводом для недоразумений (см., например, документ под №692).

…………..

Разумеется, всестороннее изучение документов дело очень нелегкое, требующее большой эрудиции, а при широкой постановке – даже огромной. В данном случае мы высказываем свои desiderata.

Но упущено нашим ученым при издании документов и совершенно ему (как достаточно ознакомившемуся с рукописными данными о заграничных монастырях) посильное.

Дело вот в чем.

Документы, относящиеся до западнорусской истории за конец ХVII и XVIII столетия, сохранились во многих сотнях тысяч. В частности документы, касающиеся западнорусских монастырей за указанное время, можно считать десятками тысяч. Профессором Титовым, не взирая на его выдающееся трудолюбие, осмотрены только некоторые хранилища интересующего его материала (из важнейших хранилищ, обильных этим материалом, не осмотрена, например, императорская Публичная Библиотека). Без сомнения, и в некоторых осмотренных хранилищах далеко не все, относящееся к теме собирателя, было им найдено (это неизбежно; наиболее поверхностно собирателем осмотрен Киевский центральный Архив). Тем не менее, по заявлению издателя, разысканных им актов по истории пограничных монастырей Киевской епархии ХVII–XIII в. в., находящихся в следующих хранилищах – I) русских: а) старом архиве Киевской консистории; б) архиве св. Синода; в) архиве западнорусских униатских митрополитов; г) Государственном архиве; д) Санкт-Петербургском главном архиве министерства Иностранных Дел; е) в Московской Синодальной Библиотеке; ж) в Типографской Библиотеке в Москве; з) в Московском Главном Архиве министерства Иностранных Дел; и) в Московском Архиве министерства Юстиции; й) в Московском Румянцевском Музее; к) в Главном Архиве царства польского; л) в Виленском центральном Архиве; м) Киевском центральном Архиве, особенно в делах Археологической комиссии, здесь хранящихся; н) в Архиве Киево-Печерской Лавры; о) в архивном собрании библиотеки Киево-Софийского собора; п) в Музейной библиотеке Киевской духовной Академии; р) в Могилевском губернском архиве; с) в архиве Могилевской дух. консистории; т) в Могилевском церковном древне-хранилище; II) заграничных: а) в библиотеке Оссолинских во Львове; б) в рукописном отделении Львовского университета; в) в архиве Львовского Ставропигиального Института; г) в городском Львовском архиве; д) в частной библиотеке Павликовских; е) в частной библиотеке графа Баворовского; ж) в Музее князей Чарторыйских в Кракове; з) в Дрезденской королевской библиотеке, – разысканных в указанных хранилищах актов по истории заграничных монастырей, по заявлению проф. Титова, «оказалось настолько много, что не было решительно никакой возможности напечатать их все». Действительно, из 28 перечисленных здесь хранилищ восемнадцать (все заграничные и более половины русских) не упоминаются проф. Титовым в его указаниях под документами об их местонахождении, т. е. из означенных хранилищ собирателем не издано ни одного документа. Из остальных осмотреных собирателем хранилищ документы (по нашему подсчету) извлечены в следующем количестве: а) из старого архива Киевской дух. консистории почти половина, именно 330; б) из Московского Архива Министерства Иностранных Дел – 192; в) из Архива св. Синода – 168; г) из архивного собрания библиотеки Киево-Софийского собора – 36; д) из архива греко-униатских митрополитов при св. Синоде – 4; е) из архива Могилевской дух. Консистории – 4: ж) из Музейной библиотеки Киев. дух. Академии – 3; з) из дел Киев. Археологической Комиссии – 3; и) из Архива Киево-Печерской Лавры – 1. Местонахождения пяти документов под №№137, 476, 504, 585 и 614, очевидно, по недосмотру не отмечены. Полагаем, что первый из сих документов извлечен из Московского Архива мин. Иностранных Дел; 2, 4, и 5 из старого архива Киев. консистории, 3-й – из архива св. Синода).

Издатель, указывая на невозможность напечатать все разысканые им документы о заграничных монастырях Киевской епархии XVII–XVIII в. в., заявляет, что им в данное время печатаются документы наиболее важные и прямо относящиеся к истории внешней и внутренней означенных монастырей. Часть же их, имеющих более общее значение, содержащая материалы для истории православной церкви в Польше вообще, будет напечатана в последующих томах памятников (стр. XI).

Но, разумеется, в последующих томах по указанной причине (подавляющему обилию материала) может быть помещена сравнительно незначительная часть разысканных документов о монастырях; большинство же их для исследователей, пожелавших специально заняться изучением тех или заграничных обителей, будет сокрыта. А это очень жаль. Известно как трудно собирание рукописных материалов и каким великим облегчением для ученых служат самые краткие, но точные указания (№ рукописи, обозначение листов и т. п.) о местонахождении тех или иных необнародованных данных для исследуемых тем. Поэтому проф. Титову, столь много потрудившемуся при разыскивании помянутых документов и не имеющему возможности ознакомить со всеми ими ученый мир (вследствие их обилия), – нужно бы сделать точные указания о местонахождении ненапечатанных документов, что для него было делом очень легким, а для будущих исследователей весьма полезным. Такие указания удобно могли бы быть размещены под документами соответственно их содержанию (под документом об известном монастыре могли бы быть сгруппированы все разысканные собирателем данные об этом монастыре).

Означенное пожелание наше усугубляется в виду того, что проф. Титов при выборке для печатания документов руководствуется иногда соображениями, которые никоим образом одобрены быть не могут. Так он, заявив, что в старом архиве Киевской Консистории в указных книгах «есть немало весьма ценных материалов для истории заграничных монастырей Киевской епархии 17–18 вв.», «совсем не берет отсюда документов для своего издания». Почему? Да потому, как он объясняет, что «означенные книги сохранились хорошо и, по-видимому, обеспечены от печальных случайностей и на будущее время». Столь странное объяснение в комментариях не нуждается. Скажем только, что «весьма ценные материалы» на тему, специально разрабатываемую нашим автором, он мог в большем количестве ввести в свое издание, даже не увеличивая его размеров. Для этого нужно было: во 1-х выделить (как было упомянуто нами выше) из множества издаваемых нашим ученым документов основные, сгруппировав около них в выдержках, требуемых сущностью дела, документы второстепенные. Так, напр., проф. Титовыми, помещено много документов, касающихся тяжебных дел между слуцким архимандритом Павлом Волчанским с одной стороны, и слуцким духовенством, братством и князем К. Радзивилом с другой (№№610, 619, 620, 621, 622, 623, 624, 625, 626, 627, 628, 629. 630, 631, 633, 634, 635, 637, 639, 641, 642, 644, 645, 646, 647, 649, 651, 653, 673:674). Из этих многих документов достаточно было бы выбрать пять-шесть основных, присовокупив в подстрочных к ним примечаниях, требуемые сущностью дела, выдержки из остальных, причем в некоторых случаях выдержки эти без всякого ущерба для научных интересов могли быть ограничены тремя-четырьмя строками. Во 2-х, некоторые документы, опять без всякого ущерба для дела, могли бы быть и вовсе исключены из издания. Для примера укажем, даже приведем в подлиннике целый документ (благо он не велик), подтверждающий наше замечание. Вот этот документ (№ 605, стр. 1406–1407):

«Высокопреосвященнейший владико, милостивий господин отец и архипастырь мой!

Новим годом ваше святителство, яко отца и архипастира моего, по должности моей синовской, поздравляя, от искренности синовской желаю вашему святителству долголетного здравия и всякаго желаемаго благопоспешения. При коем моем искренном синовском и раболепном желании, имею долг пребывать навсегда высокопреосвященства вашего, (с. р.) милостиваго господина и архипастыря моего, искренно желательнейший и покорнейший слуга и богомолец Павел, архимандрит Слуцкий.

1768 года, генваря 4 дня».

Так как из многочисленных документов известно, что в данное время Слуцким архимандритом был никто другой как Павел Волчанский (только неизвестность этого факта и могла бы дать некоторое основание для обнародования документа), то какой смысл печатать означенное бесцветное письмо? Подобных документов XVIII в., имеющих ничтожную значимость, такая масса, что ими хоть пруд пруди.

При печатании актов автор, «старался по возможности, придерживаться точной орфографии подлинников, позволив себе единственное отступление от последних в расстановке знаков препинания», так как в иных случаях это оказывалось безусловно необходимым для того, чтобы сообщить тексту смысл. «К сожалению, – говорит проф. Титов, – настоящее издание не обошлось без опечаток, которые в значительной степени были вызваны невозможностью для редактора, при печатании актов, держать корректуру, сверяя ее с оригиналом. Некоторые опечатки (ошибки?) могли произойти, и от прямого недосмотра или же неправильного чтения документов, часто писанных трудно разбираемой скорописью XVII–XVIII в. в.». «Нимало не самообольщаясь на счет безупречности своего издания», издатель просит о снисхождении (стр. XII–XIII).

Что касается этой стороны, то здесь дело обстоит наиболее благополучно. В общем документы изданы удовлетворительно (наилучше изданы документы, хранящиеся в Московском Архиве Министерства Иностраных Дел). Разумеется, опечатки, недосмотры и ошибки встречаются; но в исторических памятниках того времени, которое обследуется нашим ученым, они – коль скоро не искажают смысла подлинника – существенного значения для историка не имеют. Что же касается филологов, то они не будут, да и не должны при своих работах пользоваться подобными изданиями без сличения напечатанных в них документов с подлинниками, ибо здесь разного рода недосмотры и ошибки – дело весьма обычное. Иллюстрирую сказанное примером. Проф. Титов говорит, что он не решается исправлять документы, между прочим, потому, что некоторые из них «носят на себе очевидные следы провинциального западнорусского говора в 17–18 в. в. «(стр. XII). Без сомнения, в этих видах им в документе под №381 (стр. 848 и след.) сохраняются следующие орфографические особенности: «Ние знаю» (вместо не знаю); мние (вместо мне или мнѣ); тибие (вместо тибе); нидзиели (вместо нидзели) по отъездие (вместо по отъезде); по головие (вместо по голове); церкиевныи (вместо церкевныи) и т. д. – Разумеется, филолог прежде чем воспользоваться для своих работ означенными орфографическими особенностями указанного памятника непременно обратится к подлиннику, основательно предполагая, не смешано ли в данном случае издателем иотированное е с ие (так как в то время иотираванное е изредка – инде к делу, а инде и не к делу – еще было употребляемо).

Резюмируем сказанное о документах.

Хотя при издании их и могли бы быть применены приемы лучшие, чем каким следует издатель, тем не менее документы всегда остаются документами. А так как между ними в рассматриваемом томе есть немало ценных, довольно значительно сокращающих пробелы по истории заграничных монастырей, то наука будет благодарна издателю за их обнародование, и благодарность эта будет возрастать crescendo по мере появления в свет следующих томов «Памятников» трудолюбивого собирателя».

Затем в моем отзыве, следовал обзор самого исследования проф. Титова «о заграничных монастырях ХVII–XVIII в. в.». Исследование это по объему невелико: умещается на 149 страницах довольно разгонистого шрифта; но если из этого числа исключить замечания о приходских церквах и Варшавской капеллании, то на долю монастырей приходится только 115 страниц.

Задавшись вопросом: каким образом, автор достиг того, что очень широкая тема, избранная им для диссертации, могла быть втиснута в столь тесные рамки? – я констатировал, что достигается это следующим образом.

Во-первых, автор не касается одного из важнейших вопросов своей темы: о борьбе латино-униатов с православными из-за владения монастырями, о переходе последних из одних рук в другие, т. п. Без сомнения, говорил я, пробел этот будет восполнен проф. Титовым в предисловиях к будущим томам «Памятников», где предстоят большие речи о борьбе Западной Руси за веру и народность.

Во-вторых, автор не сообщает исторических сведений о монастырях, их происхождении, выдающихся событиях их прошлого и т. п.

Исключив из своего исследования указанные пункты, автор сосредоточивает свое внимание на общем обзоре заграничных монастырей, неизменно оставшихся православными в ХVII–XVIII в. в. Он как бы поднимается на высоту и с неё окидывает взором сразу все монастыри, высказывая при этом те или иные общие, большей частью краткие положения и замечания. – Иллюстрировав такой прием соответствующими выдержками из «исследования» проф. Титова, я писал: «Разумеется, подобные обобщения имеют свою цену, но – по нашему мнению – им должны предшествовать обстоятельные исследования. Очевидно, они автором и произведены, по пока не занесены еще на бумагу, и труд его в значительной части является как бы заключительной главой этих исследований. Там, где затронутые автором вопросы по своему характеру неизбежно вызывали на указанные исследования, труд его приобретает большую ценность. Так, например, трактат о спорах киевских митрополитов с белорусскими епископами представляет ценные дополнения к существующим по сему предмету сведениям».

Поднявшись на высоту можно не досмотреть многого даже вблизи лежащего от рассмариваемых пунктов, тем более находящегося от них в некотором отдалении. – Случается это, – писал я, – и с нашим автором, причем недосмотры бывают не только мелкие, но и крупные. Указав несколько таких недосмотров, я остановил свое внимание на двух важнейших положениях автора по вопросу о значении заграничных монастырей.

1) Заграничные православные монастыри – говорит проф. Титов – служили (в западнорусских областях, подвластных Польше) лучшими и почти единственными центрами русской культуры за рассматриваемое время; они были лучшими выразителями, представителями и хранителями её. «Заграничные монастыри – объясняет автор – совмещали в себе все: они были, если можно так выразиться, и святилищами, и университетами, и академиями, и музеями русского народа. Хранившиеся в них святыни, особенно чудотворные образы привлекали к себе массы благочестивых поклонников. Насельники их были большей частью и сами грамотными и других охотно учили грамоте. В некоторых, хотя и немногих из них, существовали школы и типографии, в которых хотя и весьма слабо, но негасимо теплился огонек русской образованности. Живописные изображения, какими украшены были храмы монастырей, служили образцами, которым стремились подражать мастера русской народной живописи. Проповедничество, державшееся в монастырях, и в иных из них поставленное даже образцово, служило лучшей школой, в которой западнорусский народ научался, утверждался и вдохновлялся истинами своей веры» (стр. 125).

По поводу этих красноречивых речей я позволил себе в своем отзыве, предложить автору несколько вопросов, – именно: западнорусский народ, силой привлеченный в унию, перестал ли быть русским? Не в те же ли он ходил храмы и не то же ли слушал в них Богослужение, что и прежде? Не тем ли же молился иконам? И далее – у кого было более школ, в которых обучение производилось на русском языке: у православных или униатов? У кого было более типографий и у кого гораздо производительнее была их деятельность? Какой культуре, служили многочисленные (приобретаемые и православными) издания богослужебных и религиозно-нравственных книг? Какой, например, культуре служили изданные Почаевской Лаврой Четь-Минеи св. Димитрия Ростовского? Влиянию ли только заграничных православных монастырей следует приписать, что массы народные (в значительной части, может быть, и не видевшие означенных монастырей) радостно возвращались в православную церковь при первой к тому возможности?

Причины живучести русской культуры – говорил я – были иные чем полагает автор: они коренились в самом народе, и роль заграничных православных монастырей в деле «охранения» этой культуры была сравнительно скромная.

2) Заграничные монастыри Киев. епархии XVII–XVIII в.в., говорит проф. Титов, «служили также училищами благочестия для окрестного православно-русского населения». Разумеется, – писал я в своем отзыве, – иноческие обители должны служить и служат училищами благочестия. Но степени этого служения бывают различные, что зависит от того или иного умственного и религиозно-нравственного состояния самих обителей. Отсюда иногда это служение стоит на высоком уровне, а иногда умаляется до minimum’а. Что касается до заграничных обителей, то в рассматриваемое время почти все они были в крайнем упадке, особенно в отношении религиозно-нравственном. Об этом многочисленные свидетельства идут с разных сторон.

Охарактеризовав заграничные монастыри в этом отношении, я отметил, что и сам проф. Титов приводит в своем исследовании несколько фактов распущенности монахов. Так на стр. 67 он говорит: «Если братии не нравился игумен, то с ним не церемонились: ему отказывали в повиновении, или неожиданно нападали на его келью, били, все имущество его или грабили, или портили и затем самого его, иногда избитого, искалеченного, прогоняли из монастыря». Автор упоминает и о наездах иноков одних заграничных монастырей на другие, причем нападающие иноки «били, мордовали, калечили, прочь разгоняли, кровавые раны задавали, самый монастырь до основания разоряли и грабили» и т. д. Но проф. Титов, приведши означенные факты, тотчас «оговаривается, что подобные беспорядки в жизни монастырей Киевской епархии XVII–XVIII вв. не должны нисколько слмущать читателей», потому что это было в Польше, а здесь царил свободолюбивый, анархически шляхетский дух, которым невольно заражались иноки (стр. 68). Но ведь смущайся не смущайся, а факты остаются фактами, и черное нельзя назвать белым. А отсюда следует вывод, что о заграничных монастырях, как училищах благочестия, можно говорить не иначе, как с некоторыми оговорками.

Важнее замечание автора, что «в монастырях были часто подвижники, проводившие высоко-нравственную жизнь (старцы-схимники) и оказывавшие на народ глубокое благотворное влияние» (стр. 125). Но, к сожалению, автор не сообщает о сих подвижниках никаких сведений, и даже не указывает, где бы можно было найти эти сведения. (В некоторых случаях автор не скуп на ссылки. Так, в подтверждение того факта, что первый раздел Польши совершился в 1772 году, он цитирует Полное Собрание Законов Рос. Империи).

* * *

Конечную часть своего отзыва об «исследовании проф. Титова» привожу в полном виде:

«Выскажем общее наше мнение о диссертации проф. Титова.

Она представляет собою стройно, прекрасным языком, с большим одушевлением и добрыми чувствами написанную статью, касающуюся заграничных монастырей Киевской епархии 17–18 вв. и не лишенную научных достоинств; но статью, а отнюдь не обстоятельное, серьезное научное исследование об означенных монастырях.

К исследованию приложена карта, изображающая Зап. Русь в XVII–XVIII стол., с показанием местечек и селений, где в указанное время сохранились православные монастыри и церкви. Мы лишены возможности вести об этой карте какие-либо речи, и вот почему: оригинал этой карты сочинен в 1769 году И. Трускотом; но автор, издавая эту карту, изменил ее (как заявляет) в немногих отношениях, между прочим, нанес на карту не отмеченные в оригинале местности и населения, не указав, что именно им изменено и дополнено. Таким образом, на карту нельзя смотреть как на оригинал, (она изменена); нельзя смотреть и как на труд автора. Неизвестно и к какому году она должна быть отнесена (относить к ХVII–XVIII стол (как делает автор) нет возможности, благодаря переменам за этот длинный период в принадлежности монастырей и церквей униатам или православным).

Приложены к исследованию также планы некоторых монастырей и церквей. За эти приложения автору будут благодарны наши археологи.

Все сказанное о диссертации проф. Ф. И. Титова – может возбудить небезосновательные сомнения об её достаточности для получения автором той ученой степени, на соискание которой она представлена. Но мы сомнение это склонны решить в пользу автора, имея в виду следующее:

1) Проф. Титов один из самых плодовитых писателей в нашей Академической среде. Ежегодно появляется в свет несколько его произведений, писанных на разнообразные темы, – и хотя большинство этих произведений имеет в виду широкую публику, но лучшие из них, вследствие обилия заключающегося в них свежего материала, преимущественно самим автором извлеченного из рукописей, имеют большую ценность (Макарий Булгаков, митрополит Московский; преосвященный Кирилл Наумов, епископ Мелитопольский. Оба сочинения удостоены нашей Академией полной Макарьевской премии).

2) Архивные розыскания – тяжелая работа, требующая большой энергии. Проф. Титовым производились эти розыскания в разных отдаленных друг от друга архивах и библиотеках в течение многих лет и результаты этих усиленных работ были очень плодотворны. Им собрана масса рукописного материала. Рассматриваемый нами том Памятников – том огромный – есть только начальный. За ним имеют появляться (и, благодаря выдающемуся трудолюбию автора, без сомнения, в скором времени) новые тома с новыми ценными материалами. По нашему мнению, присуждение проф. Титову искомой им степени доктора церковной истории было бы достойным поощрением к продолжению им работ в указанном направлении».

* * *

Этот отвыв об «исследовании» проф. Титова в заседании Совета Академии, происходившем 3 июня 1905 года утром, не читается. Чтение его предполагается на вечернем Советском заседании.

(Промежуток между 1–м и 2 действием 6 часов).

Вечернее заседание Совета Академии того же 3 июня, ознаменованное неожиданным появлением нижеследующего документа:

«Прошение зкстра-ординарного профессора Киевской Духовной Академии священника Феодора Титова от 14 апреля (sic!!!) 1905 года».

«12 декабря минувшего года я, по настоятельному предложению преосвященного Ректора Академии и по инициативе комиссии профессоров Академии, рассматривавшей изданные мною «Памятники православия и русской народности в Западной России в ХVII–XVIII вв., т. I, в трех частях, с «исследованием о заграничных монастырях Киевской епархии ХVII–XVIII вв., представил означенное сочинение для рассмотрения в качестве диссертации на степень доктора церковной истории. Ныне истек четырехмесячный срок, который назначен Уставом Академий³⁰ для окончательного рассмотрения ученых диссертаций и в течение которого Совет Академии, очевидно, но независящим от него обстоятельствам, не мог рассмотреть представленного мной сочинения. Почему покорно прошу Совет Академии совсем прекратить дело о рассмотрении представленного мною выше означенного сочинения».

Советом покорное прошение проф. Титова удовлетворяется.

Проф. Голубев сидит, молчит и про себя думает: «Творец Небесный! Еще 14 апреля проф. Титов любезно снял с души моей великую тяготу. Чего же ради я, чтобы исполнить данное Совету слово, недавно от одра болезни вставший, в течение 48 часов, без сна (sic!), отрываясь от письменного стола только для принятия пищи и пития, писал отзыв об «исследовании» проф. Титова, всемерно заботясь о пропуске сего профессора в доктора?

В «Извлечениях из журналов Совета Киев. дух. Академии» за 1904–1905 г., тиснению преданных, упомянутое прошение проф. Титова не помещено: его можно видеть только в виде рукописном в упомянутых журналах за означенный учебный год.

Продолжение того же заседания Совета Академии.

Чтение на нем нижеследующего прошения профессора Титова от 2 июня 1905 года:

«Представляя при сем в количестве 60 экземпляров свое сочинение, в двух книгах, под заглавием: а) Русская православная церковь в польско-литовском государстве в ХVII–XVIII вв. Том первый. Западная Русь в борьбе за веру и народность в ХVII–XVIII вв., первая половина тома (1655–1725 г.) и б) Русская православная церковь в польско-литовском государстве ХVII–XVIII вв. Том второй. Киевская митрополия-епархия в ХVII–XVIII в. (168⅚–1795 г.), первая половина тома. Киев, 1905 г.», покорнейше прошу принять его для рассмотрения в качестве диссертации на степень доктора церковной истории».

Преосв. Платон: (непосредственно после прочтения означенного прошения). «Я думаю, что Совет будет просить вас, Владимир Зенонович (проф. Завитневич), читать сочинение Федора Ивановича?

Проф. Завитневич: Я с удовольствием, Ваше преосвященство, готов.

Несколько голосов: Просим, просим.

Проф. Голубев: Вот и прекрасно.

Преосв. Платон: Вот и прекрасно. А другого рецензента я, согласно Уставу, назначу уже сам. – Г. Секретарь, какие у нас там есть еще дела?

(Промежуток между 2 и 3-м действием 3 месяца и 13 дней).

Заседание Совета Академии 15 сентября.

Назначенный преосв. Платоном рецензент, специалист по нравственному богословию, т. е. сам преосв. Платон, читает обширнейшую рецензию на сочинение проф. Титова, в которой, между прочим, заявляет, что «из трудов профессора о. Титова он узнал, что религиозно-церковная жизнь западнорусского народа за указанный период времени была чрезвычайно богата весьма светлыми явлениями и событиями, представляющими собой обильнейший и полный научного интереса исторический материал, а в трудах других ученых, касавшихся того же предмета, он увидел сравнительную скудость исторических данных из означенной области». Рецензенту «очевидно стало, что нового дал нашей церковно-исторической науке проф. Титов в своих трудах, содержанию которых чужд элемент вымысла, фантазии, элемент непроверенного или недостоверного. Все проф. Титов критически проверяет и все подвергает строгой оценке». Согласно с этим основным взглядом рассматривается не только докторское сочинение проф. Титова, но и вообще вся его научно-литературная деятельность.

Вся рецензия есть ни что иное, как сплошной дифирамб означенной деятельности.

Чтение отзыва В. З. Завитневича, кое в чем и несогласного с первым рецензентом. Так при оценке научного достоинства 1 тома рассматриваемой диссертации проф. Завитневич заявляет, что она, как «рассчитанная на широкую публику, освобождена от критического элемента и потому не имеет внешних признаков научного исследования». Правда, этот суровый для ученого сочинения приговор смягчается замечанием о многочисленных цитатах к сочинению, что дает основание предполагать о сокровенной критической работе автора; но качество этой критики остается невыясненным. Не забывает рецензент указать и на ту странность, что 2-й том диссертации проф. Титова представляет дословную перепечатку целых десяток страниц тома первого, хотя всячески старается смягчить значение этого своего указания (не отмеченным обеими рецензентами остается то обстоятельство, что в новую диссертацию проф. Титова вошла целиком и диссертация прежняя: «Исследование о заграничных монастырях Киевской епархии ХVII–XVIII вв.).

Я не считаю себя вправе входить в оценку отзывов поименованных рецензентов: каждый пишет сообразно со своим пониманием известного предмета. Но я не могу не исправить одной, а пожалуй, и двух невольных ошибок преосв. Платона, допущенных им в своем отзыве, так как ошибки эти имеют для меня значение биографическое.

Преосв. Платон пишет: «Достойно замечания, что проф. Титов не просил и не получил ни одной копейки на расходы по поездкам, на переписку и корректуру документов, равно как отказался, по желанию ректора Академии, от предложения Археографической Комиссии напечатать эти акты за довольно значительную плату, которая с излишком могла бы покрыть все означенные расходы. И ныне за этот труд, действительно, великий труд, он не ищет денежной, да и вообще никакой награды».

Истинная история, доподлинно проф. Голубеву известная, гласит следующее.

Проф. Титов неоднократно и усиленно просил проф. Голубева оказать ему покровительство: походатайствовать перед г. Редактором Археографической комиссии о напечатании сей комиссией собираемых им документов. Проф. Голубев, зная о трудах проф. Титова по собиранию документов, но не будучи знаком с сими документами, по крайней мере, с громадным большинством их, советовал проф. Титову повременить с этим делом, пока документы не будут приведены в порядок, но в конце концов, чуть не ежедневно осаждаемый означенными просьбами, поехал к г. Редактору. Дело после переговоров кончилось тем, что согласие г. Редактором было дано, но под тем непременным условием, чтобы документы были предварительно мною рассмотрены и аппробованы, словом нравственная ответственность за сие дело возлагалась на меня. Обо всем этом было сообщено мною проф. Титову, который меня горячо поблагодарил. Проходит несколько дней. При встрече проф. Титов заявляет мне, что он прежде печатания документов в Археографической комиссии счел нужным доложить об этом преосв. ректору (Димитрию), и тот выразил желание, чтобы документы, как имеющие важное церковно-историческое значение, изданы были от имени Академии, на что обещал изыскать средства от св. Синода, а в крайнем случае не пожалеет и своих (известно, что преосв. Димитрий был и есть великий ревнитель славы нашей Almae Matris, всецело ей преданный, всей душой с ней сроднившийся). «Разумеется, заметил проф. Титов, тут о большом вознаграждении нечего и думать: хорошо если бы окупились поездки. Но я хочу послужить родной Академии». – «Доброе дело, – говорю я. Действительно, вы приносите некую жертву: в Археографической комиссии у нас плата довольно хорошая. Кроме платы за переписку полагается по 25 рублей за печатный лист». – «Как, восклицает проф. Титов, разве в Комиссии платят и за печатание документов? Я полагал, что платят только за предисловие (исследование). Неужели по 25-ти рублей»? – «Да, говорю, по 25 рублей». – Тут проф. Титов окончательно растерялся и начал говорить вещи совсем несуразные: как бы хорошо, если бы дело это с преосв. Дмитрием расстроить и т. п. Я удивленно посмотрел на ревнителя славы Академической. Он понял, что зарапортовался. – При встрече с г. Редактором, на его вопрос о документах о. Титова я. volens-nolens, должен был выяснить все обстоятельства дела. «Хорошо, что так случилось, – сказал г. Редактор. Нам, Степан Тимофеевич, от этаких людей нужно быть подальше».

Я не мог не признать основательности означенного совета и с этого времени к проф. Титову и его предприятиям стал относиться с большей осторожностью и осмотрительностью. Поэтому, когда прислан был мне на квартиру для подписи отзыв «о высокой ценности и научной важности собранных проф. Титовым актов», – выдерэкки из которого приводит преосв. Платон в своей рецензии, – я, как не рассматривавший документов сего профессора, начертал, следующее: «Вполне полагаюсь на мнение Н. И. Петрова» (подпись которого под отзывом уже находилась). Преосвященному Дмитрию такая подпись не понравилась. Он пригласил меня к себе и выставил мне на вид, что я как бы «одной рукой даю, а другой данное отнимаю». Я ответил преосв. Димитрию, что в ценности документов, собранных проф. Титовым, не имею оснований сомневаться, но все-таки этих документов я не рассматривал, а потому и сделал упомянутую подпись. «Нет, – возразил преосв. Димитрий, – поступите иначе: отзыв спешный. Он будет переписан, и вы его подпишите». «Извольте, говорю Ваше преосвященство».

Так было дело. Преосвященному Димитрию я не сделал ни малейшего намека об обстоятельствах, побудивших меня с осторожностью относиться к предприятиям, проф. Титова и приемам, употребляемым им для осуществления сих предприятий, хотя и сознавал, что моя уклончивая подпись могла быть объясняема преосвященным в смысле для меня нежелательном.

Почему я так поступил?

Во-первых, потому, что я отнюдь не желал охлаждать ревности преосв. Димитрия, направленной в данном направлении, ибо издание документов считаю делом для науки очень полезным, хотя бы при этом и не осуществлялись указанные мною desiderata.

А во-вторых, без крайней необходимости (подобной той, которая представилась при объяснениях с г. Редактором Археографической Комиссии) мне не желалось открывать наготы своего товарища, которому пришлось оказать перед тем так много разнообразных услуг.

Повторяю, что указанные ошибки преосв. Платона, допущенные им в его рецензии на диссертацию проф. Титова, суть ошибки невольные.

(Между 3–м и 4–м действием проходит 1 месяц и 20 дней).

Заседание Совета Академии 5 ноября 1905 года. Читаются два указа св. Синода на имя Высокопреосвященного митрополита Киевского.

Указ первый гласит, что Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего преосвященства от 23 сентября сего года за №2121, по ходатайству Совета Киевской духовной Академии об утверждении экстраординарного профессора сей Академии протоиерея Феодора Титова в степени доктора церковной истории. Приказали: …утвердить, и проч.

Содержание второго указа: Святейший Правительствующий Синод слушали: предложение г. Синодального Обер-Прокурора, от 25 сентября сего года за №6709 по ходатайству Вашего Преосвященства о назначении экстраординарного профессора Киевской духовной Академии Феодора Титова ординарным профессором сверх штата с присвоенным этой должности окладом жалованья. Приказали: ...удостоить, и проч.

Нашу бюрократию обвиняли в медлительности, затяжке дел и т. п., в частности в очень долгом задерживании диссертаций на ученые степени. Сколь несправедливое обвинение!

Представление Киевского митрополита об удостоении проф. Титова докторской степени и ординатуры помечено 23-м сентября, могло прибыть в Петербург не ранее 25 сентября, и в тот же день, т. е. 25 сентября, получает уже достодолжное движение! Положим, в данном случае мы имеем дело с диссертацией ученого, выражаясь его словами, «преисполненного глубочайшей сыновней и молитвенной благодарности к св. Синоду и г. Обер-Прокурору его К. П. Победоносцеву», – положим, имеем дело с диссертацией, инициатива составления которой «всецело принадлежит его высокопревосходительству обер-прокурору, св. Синода, статс-секретарю, действительному тайному советнику Константину Петровичу Победоносцеву, которому в день 25 летнего его беспримерного в истории служения церкви, Отечеству и просвещению русского народа», автор и посвятил свой труд, – положим все это так, но тем не менее знаменательно: в мгновение ока. – Нет, что ни говорите, а нападки на нашу бюрократию несправедливы.

Члены академического Совета по прочтении последнего из приведенных указов приходят в настроение приподнятое, а некоторые положительно возмущены: каким это образом, без ходатайства и ведома Совета, проф. Титов получил ординатуру? Каким образом обойден профессор старейший по службе, старейший по докторству, несоизмеримо преимуществующий пред проф. Титовым по своим ученым заслугам, учитель последнего.

Преосв. Ректор окончательно теряется. Только и говорит: «это – не я, это – не я; это – митрополит, это – митрополит»!

Профессор Голубев, очень хорошо понимающий, что в данном случае митрополит столько же повинен, сколько и новорожденный младенец, принимает боевой вид, и между ним и преосв. Ректором происходит следующий небольшой словесный турнир.

Проф. Голубев: Позвольте, Ваше преосвященство, спросить вас, известно ли вам было о готовившемся представлении митрополита относительно ординатуры проф. Титова?

Преосв. Ректор: Я знал, но не принимал в этом деле никакого участия, решительно никакого, я только не препятствовал митрополиту.

Проф. Голубев: А если знали и не препятствовали, т. е. не разъяснили митрополиту, что у нас есть старейший и достойнейший кандидат для занятия ординатуры, и обход его будет для него тяжкой, незаслуженной обидой, – то я позволю себе в присутствии Совета заявить Вашему преосвященству, что такое ваше деяние есть черная страница в истории нашей Академии. – Я не войду в Синод с резкой докладной запиской об этом деле в том только случае, если Совет будет ходатайствовать об удостоении звания ординарного профессора Д. И. Богдашевского (упомянутый старейший по службе и ординатуре, сравнительно с о. Титовым, профессор).

Преосв. Ректор: Я уже думал об этом. Так, без сомнения, и будет.

Инцидент исчерпан. – К проф. Голубеву подходит проф. Завитневич и, горячо пожимая ему руку, тихим голосом говорит: благодарим вас, благодарим. Проф. Голубев взирает на проф. Завитневича. Занавес падает.

* * *

Что сказать относительно этого комедийного представления? – Да ничего. Следует плюнуть и отойти, что проф. Голубев и делает.

«Не десять ли очистишася, да девять где»? – Слова эти невольно пришли мне на память, когда я писал об особенном покровительстве К. П. Победоносцева к проф. Титову.

Дело в нижеследующем.

К 5-му марта прошлого года я, как член Предсоборного Присутствия, прибыл в Петербург и спустя около недели по приезде посетил К. П. Победоносцева. Я не пользовался расположением этого сановника в бытность его обер-прокурором св. Синода. Он считал меня небезопасным либералом и по этому поводу я был даже (в 1885 году) вызываем в Петербург для объяснений. Но я всегда высоко чтил и глубоко уважал этого недавно почившего старца за его горячую любовь к Царю и отечеству и великую ревность о православии. Эти свои чувства я и счел благовременным выразить сему старцу в надежде (в чем и не ошибся), что ему, уже не у дел стоящему, доставит удовольствие выслушать как бы оценку своей деятельности от человека, им до известной степени, – по крайней мере, в былое время, – гонимого. Принят я был с распростертыми объятиями. Беседа продолжалась около часа. Нет надобности передавать её содержание. Я имею в виду отметить только, каким интересом преисполнен был сей старец к проф. Титову. «Приехал ли Федор Иванович Титов»? – спросил он меня в начале беседы. «Приехал», – говорю. – «Да верно ли вы знаете, что приехал Федор Иванович Титов»? – повторил вопрос Константин Петрович в конце беседы. «Как верно не знать», – отвечаю, – «когда я ехал с ним в одном вогоне». «А когда вы приехали? – Я сказал. Задумался старец.

Спустя дня три В. Ф. Певницкий, при встрече со мной, сообщил, что он был у К. П. Победоносцева, который очень интересуется проф. Титовым: спрашивал, приехал ли он, когда приехал и т. п. Тогда я счел не лишним преподать проф. Титову добрый совет. «Федор Иванович, – говорю, – был у К. П. Победоносцева я, был у него и В. Ф. Певницкий. Константин Петрович очень интересуется вами. Спрашивал: приехали ли вы? Посетите его. Утешьте старца».

Не знаю, по всей вероятности, моему доброму совету проф. Титов и последовал, – тем не менее я не могу не воскликнуть: о вы, сыны века сего, по ветру нос держащие! О вы, тельцы упитанные, много маток сосущие и тотчас забывающие тех из них, у которых млеко истощевается!

……...

Я состою профессором двух высших учебных заведений – Киевской Духовной Академии и Университета св. Владимира.

То и другое учебные заведения имеют свои учено-литературные органы. Первое – Труды Киевской Духовной Академии, второе – Киевские Университетские Известия.

Статья проф. Титова, направленная против моих «Объяснительных параграфов», есть явление, – как я заявил, – беспримерное в ученом журнале, и первее всего по брани, которой преисполнена. Подобная статья может только грязнить, и грязнить журнал, ее приютивший.

Ставлю вопрос: могла ли такая статья быть помещена в Киевских Университетских Известиях?

Никоим образом.

Почему?

Да потому, что редактор нашего Университетского органа В. С. Иконников очень серьезно относится к принятым на себя обязанностям и в этом отношении, охраняя достоинство редактируемого им журнала, простирает свою заботливость до крайних пределов. Даже резкие выражения, без ущерба для дела могущие быть опущенными, он просит авторов сгладить или смягчить, и авторы статей внимают советам своего многоопытного редактора. Такие случаи мне известны.

Редактор нашего Академического журнала проф. В. П. Рыбинский – редактор новый, малоопытный, очевидно, еще не вполне сознающий значение принятых на себя обязанностей. Он, по-видимому, думает, что за статьи, помещаемые в редактируемом им журнале профессорами Академии, ответственны только последние. Это вполне справедливо относительно научного достоинства сих статей, но за их нечистоплотность ответственность падает на редактора еще более, чем на автора. Неужели редакторы ученых журналов существуют для того, чтобы подписывать свое имя под книжками журнала и получать за сие соответствующее вознаграждение? – Если они так думают, то я позволю заметить, что они не стоят на высоте своего положения, и полагаю, что такое мое мнение не может не разделяться всеми, имеющими очеса незатуманенные³¹.

* * *

А теперь я позволю себе обратиться к профессору В. П. Рыбинскому не как редактору нашего Академического журнала, а как автору помещенной в сем журнале, за декабрь прошлого года, статьи под заглавием: «По академическим вопросам», – статьи характера полемического, имеющей в виду мое «отдельное мнение» по означенным вопросам.

Дело в следующем.

Когда началось, так называемое, освободительное движение, оно коснулось и наших духовно-учебных заведений, что, между прочим, выразилось в составлении профессорами «проектов» нового устава духовных Академий. Не подлежит сомнению, что существующий устав наших Академий требует, соответственно с назревшими потребностями времени, некоторых изменений и восполнений. Не подлежит сомнению и то, что все мы профессора при составлении означенных проектов одушевлены были одним желанием – поставить наши православные духовные Академии на подобающую им высоту. Но сколько голов, столько умов. Естественно, что, между нами по данному вопросу произошла разноголосица. Образовалось две партии: прогрессивная и консервативная. Прогрессивная в нашей Академии (да и в других) оказалась преобладающей. Я, хотя доселе и числился либералом, да еще небезопасным, примкнул, однако, к меньшинству, т. е. партии консервативной, и по поводу «проекта» нового академического устава, составленного прогрессистами, и по другим, тесно связанным с сим проектом вопросам, входил с особыми мнениями. Я говорил, что наши прогрессисты, при составлении ими нового академического устава, допустили следующую большую ошибку: подметили недуги наших Академий второстепенные, даже третъестепенные, но упустили из вида недуг их главный. Отсюда проектируемые ими изменения в академическом строе, минуя главное и существенное, не достигают намеченной ими цели, а иногда даже и отдаляют от неё.

Главный недуг наших Академий, – говорил я, – это замечаемая шатость религиозных начал православной церкви, вследствие излишнего увлечения западной (протестантской) наукой, следы каковой шатости можно усматривать даже в нашей (наиболее устойчивой) Академии, что я иллюстрировал очень характерным фактом (о котором ниже). Я не разделял мнения прогрессистов, что ректором духовной Академии может быть лицо светское, а что касается нашей Академии (именно нашей), как имеющей давнюю, с начала её основания почти трехсотлетнюю традиционную связь с киево-братским монастырем, ректора оной мыслил и мыслю вместе и настоятелем сего монастыря, т. е., как за последние десятилетия повелось, епископом, и т. д. и т. д.

Упомянутая статья проф. Рыбинского направлена против таковых моих мнений и напечатана, как замечает автор, «по желанию большинства членов корпорации Киевской Академии», – следовательно, является трудом как бы коллективным. Статья имеет в виду показать: 1) что я, проф. Голубев, проекту большинства стараюсь придать тенденциозное освещение и 2) что я, проф. Голубев, бросая всей (??) академической корпорации упреки в шатости религиозных начал православной церкви, привожу в доказательство сего факт сомнительной достоверности, чуть ли не измышленный («удивительный факт, говорит проф. Рыбинский, вышел удивительным главным образом потому, что автор отдельного мнения сильно его приукрасил и, можно сказать, на половину дополнил»; и в другом месте по этому поводу: «факты не должны быть измышляемы или преувеличиваемы»).

Статья заканчивается следующей тирадой:

«Вековые традиции и начала, о которых с таким чувством говорит автор «Отдельного мнения», конечно, весьма почтенны и достойны всяческого уважения. Но это отнюдь не значит, что старина должна на веки остаться неприкосновенной и во все времена копироваться с буквальной точностью. Иначе, чтобы быть последовательным, проф. Голубеву и его союзникам³² придется ратовать, пожалуй, за восстановление старой академической розги».

На эту статью, вызывавшую на полемику, я не отвечал.

Почему?

Да потому, что отстаивать свои взгляды относительно академической реформы людям консервативного образа мыслей перед людьми направления прогрессивного, это, – как я убедился на опыте, – значит толочь воду в ступе. Можно ли было убедить одного из членов Предсоборного Присутствия, усматривавшего «величайшее зло Академий в том, что они обслуживают интересы Церкви», в нелепости такого мнения? – Ни за что: он сроднился с этой мыслью, она вошла в его плоть и кровь. Здесь не столько рассуждения, сколько время и опыт обнаружат (и теперь уже обнаруживают) несостоятельность известных мнений и, будем надеяться, направят течение Академической жизни в надлежащее русло.

Собственно, нуждалось в разъяснении обвинение меня чуть не в измышлении, по крайней мере, в преувеличении «удивительного факта», приводимого в подкрепление моего мнения о замечаемой в Академиях шатости религиозных начал православной церкви. Но обвинение это сшито столь белыми нитками, что они, несмотря на всевозможное старание означенного профессора затушевать их, явственно были видны и глазом невооруженным.

Тем не менее я в долгу перед проф. Рыбинским и «большинством членов корпорации Киевской Академии», и теперь, благодаря представившемуся случаю, нахожу благовременным сей долг уплатить даже с процентами, временем и жизненным опытом (о которых упоминалось) накопленными.

Сначала о «факте».

Проф. Голубев факта не изменил и не «дополнил»: он передал его в сокращенном виде.

В полном виде и в полной ноготе, без всяких украшений, факт является таковым.

Заседание Совета Академии. Профессор Голубев читает рецензию на сочинение студента Ивана Троицкого, писанное на тему: «Обличение лжеучения штундистов», и дает о нем высокопохвальный отзыв (проф. Рыбинский поправляет: «хороший, даже очень хороший»; заметим, что сочинение было напечатано и выдержало несколько изданий). – Читает рецензию о том же сочинении другой профессор, бракует его и не признает заслуживающим степени кандидата потому, что оно якобы не православно. Почему не православно? Да потому, что автор источниками православного вероучения считает не только св. Писание, но и св. Предание. По выслушании этой рецензии профессор Д. В. Поспехов встает и говорит: «Господи, Боже мой! столько-то лет я живу на белом свете и ничего подобного слышать не приходилось», и т. д. Идут речи о том, что такую рецензию принять нельзя и профессора, ее написавшего, просят составить другую, что в том же заседании Совета он и исполняет. Между тем поднимается вопрос, какой балл должен быть выставлен на сочинении студента Троицкого, и решается, что – четыре. Каким образом оказался минус при 4-х, не знаю. Вероятно, скуповатый на баллы преосв. Сильвестр его поставил. Но не в минусе тут дело, а в том, что проф. Рыбинский утверждает:

во 1-х, что профессор М. А. Олесницкий (другой рецензент) отнюдь не забраковал сочинения г. Троицкого на степень кандидата богословия, но признал его посредственным, оценив баллом три.

и во 2-х, что рецензия проф. Олесницкого не имеет такого характера, который ей приписывается проф. Голубевым: она нуждается только в поправках.

Относительно первого пункта замечу, что на первой странице (рукописной) рецензии, до её поправок, значилось: «Оцениваю сочинение только баллом 2»; и на последней: «В виду указанных недостатков сочинение студента Троицкого признаю посредственным», что тоже соответствует баллу два (см. Устав Дух. Сем. §130). А так как для степени кандидата требуется балл не ниже 3-х, то рецензентом рассматриваемое сочинение было забраковано. – Переиначивая рецензию, проф. М. А. Олесницкий слова: «оцениваю сочинение только баллом 2», зачеркнул, а вместо слов: «В виду указанных недостатков сочинение студента Троицкого признаю посредственным», – написал: «Но в виду того, что автор немало потрудился и много написал, признаю сочинение удовлетворительным». В печатных протоколах выражение «много написал», является в новой редакции «много написал дельного». Но все эти изменения суть изменения post factum. А отсюда вывод, что профессор Голубев отнюдь не занимается измышлениями и преувеличениями фактов. И без него находятся люди на сие способные.

Для уяснения второго пункта достаточно привести следующее место из рецензии проф. М. А. Олесницкого: «Студент Троицкий проводит неправильный взгляд на св. Писание и св. Предание... дело у него представляется в таком виде, будто часть догматических и нравственных истин известна нам из Писания, а часть из Предания».

Консерваторы не могут не видеть в таком мнении «забвения азбучных истин православного вероучения» и не могут взять под свою защиту подобных мнений.

Покончив с фактической стороной обвинения против меня, обращаюсь к этической.

Зачем трогать старое и накидывать как бы некую тень на имя почившего сотоварища? Разве нельзя иллюстрировать ту же «шатость» примерами иными, тем более что в них недостатка нет?

Совершенно спокойна моя совесть и в этом отношении, что будет явственно из нижеследующих объяснений и разъяснений.

Во-первых, имея в виду факт, а не личность, я в своем отдельном мнении не называл по имени М. А. Олесницкого, но выразился неопределенно: «профессор» (нашей Академии). Сделана же мною впоследствии, в подстрочном примечании, ссылка на М. А-ича по просьбе проф. Рыбинского, который заявил мне, что так как я, без сомнения, в данном случае, имею в виду М. А-ича, то на него и следует указать: могут де неосновательные подозрения пасть на других лиц и т. п. Эту просьбу я и исполнил.

А затем я уже говорил, что если бы для какой-либо важной цели (а речь у меня шла о будущем наших Академий) нужно было взять ценный факт из святаго святых, то я и тогда не счел бы это делом греховным. А как указанный факт ценен, это понятно без объяснений. Он со всей ясностью и наглядностью показывает, как люди православные по убеждениям, православные по жизни, но неумеренно пиющие от чуждых студенец, невольно воспринимают и чуждые их вере воззрения.

А таким православным человеком был, и таким я его всегда мыслил, и покойный М. А. Олесницкий.

Утверждая это, не противоречу ли я сам себе?

Нимало. Разъясню сказанное посредством примера.

Отличительную черту нашей Киевской Академии составляет верность её началам православия. Она, со времени её основания, стояла во главе тех учреждений, которые употребляли всевозможные меры, чтобы отстоять и оградить свою праотцовскую веру от враждебных на них посягательств со стороны иноверия. Интересы православной церкви были у неё на первом плане. Но так как, особенно на первых порах, собственных научных средств у Академии было мало (богословская наука стояла еще не на высоком уровне), и она, volens – nolens, должна была обращаться к научным трудам, иноверным, то представители киевской учености, – скажем словами киевских братчиков, – «пиюще от чуждаго источника, невольно» (подчеркиваем слово: невольно ) «заражались» иногда чуждыми православию воззрениями. Отсюда – отстаивание киевскими учеными римско-католических мнений о времени пресуществления св. даров, непорочном зачатии пресв. Богородицы, и друг. Ведь это только проф. Титов может иметь такое «личное» мнение (которому, в виду многочисленных противоречивого характера фактов, суждено остаться мнением единоличным), что в данном случае мы должны видеть не более, как «свободу преподавания» (sic!!). Нет в данном случае мы имеем дело не со свободой преподавания, а с заблуждениями, но только невольными. А невольное в вину не ставится.

Так же, без сомнения, невольны были заблуждения и М. А. Олесницкого.

Мне кажется, судя по фактам, что не я, проф. Голубев, имел обидное для «почившего нашего сотоварища» мнение об его якобы сомнительной преданности православию, а едва ли таковое мнение не сложилось у некоторых других членов нашей академической корпорации, большинство которой в настоящее время (т.е., с большим опозданием) берет под свою защиту М. А-ича, ограждая его от наветов проф. Голубева.

Фактами же для уразумения и оценки сказанного могут служить отношения к М. А-у, при его жизни, с одной стороны, едва ли не большинства членов академической корпорации, а с другой – проф. Голубева.

Для характеристики отношений большинства отметим следующее.

1) Вынужденный обстоятельствами переход М. А-ича с кафедры нравственного богословия на одну из философских кафедр.

2) Забракование докторской диссертации М. А-ича за протестантские в ней тенденции.

3) Печатание отзыва о сей диссертации профессора М. Ф. Ястребова, наиболее ярко подчеркнувшего означенные тенденции, не в академических протоколах, как следовало бы и что обычно, а в виде статьи в академическом журнале.

4) удостоение Советом Академии начала сей статьи – отзыва Макарьевской премии.

5) Пропагандирование мнения, что по напечатании проф. М. Ф. Ястребовым упомянутой статьи следовало бы удостоить его за нее докторской степени («Дать мне, – как выразился М. А-ич – новую пощечину»).

Отношения же проф. Голубева к М. А. Олесницкому были таковы:

1) Будучи убежден, что к диссертации М. А-ича наша Alma Mater отнеслась с излишней строгостью, что он своими учеными трудами приобрел полное право на докторство, я, в Бытность свою в Сергиевом Посаде, высказал свой взгляд на это дело тогдашнему ректору Московской Академии преосвященному Арсению (ныне архиепископу псковскому) и так как он со мной оказался согласным, просил его посодействовать М. А-ичу в случае представления им своей книги для соискания докторской степени в означенную Академию.

2) Когда, несмотря на доброе содействие преосвященного Арсения, диссертация М. А-ча в Московской Академии не прошла, он стопы свои с той же целью и с той же книгой направил в Академию Петербургскую. Будучи летом 1902 года в Петербурге, я узнал, что в здешней Академии относительно книги М. А-ича мнения профессоров разделились: одни находили возможным принять ее в качестве докторской диссертации, другие – нет. Одному из добрых моих знакомых, профессору означенной Академии, я – подобно, как и преосв. Арсению – выяснил свой взгляд по данному вопросу и просил о благосклонном содействии. Диссертация М. А-ича в Петербургской Академии прошла, и я надеюсь, что её рецензенты помнят, как проф. Голубев, в бытность свою в Предсоборном Присутствии, горячо благодарил их за приведение к благополучному копцу дела, столь много огорчений доставившего покойному М. А-ичу, хотя, разумеется, и не без вины со стороны последнего.

Это одна сторона дела, характеризующая мои отношения к М. А. Олесницкому и многим известная. Но кое-что из этих отношений и доселе покрыто мраком неизвестности.

Рассеем отчасти этот мрак.

И А. М. Олесницкий, и М. Ф. Ястребов (односторонний рецеyзент первого) были одинаково близки моему сердцу, хотя были людьми противоположных воззрений.

На упомянутое начало статьи М. Ф-ича последовал изданный брошюрой ответ М. А-ича с заявлением в конце: «продолжение будет». Перья заскрипели. (М. Ф-ич дополнял и исправлял свой отзыв; М. А-ич имел этот отзыв в рукописи). Каждый из пишущих делится написанным с профессором Голубевым. Слушал, слушал сей профессор сии писания, да и говорит своему «старому другу» проф. Ястребову: «знаете, что, М. Ф-ич, киньте вы это дело. Вы сделали ошибку, забраковав диссертацию М. А-ича, – и в ответе его вам немало правды. Нужно поставить над всем этим крест». Задумался мой старый друг. А М. А-ичу я говорю: «проф. Ястребов начинает высказывать сожаление, что излишне строго отнесся к вашей диссертации; статью, направленную против вас, едва ли будет продолжать печатанием», и т. п. – Словом, дело кончилось тем, что упомянутая полемика прекратилась, обостренные отношения между М. Ф-ичем и М. А-ичем понемногу начали сглаживаться, и я смело могу сказать, что в могилу оба они сошли примиренными. (Упомянутая статья проф. Ястребова, приготовленная к печати, его вдовой с другими бумагами передана бывшему ректору нашей Академии преосв. Платону, который, надо полагать, в свою очередь передал ее и. д. ректора проф. Рыбинскому).

Приведу другой факт, характеризующий мои отношения к М. А. Олесницкому, а еще более его ко мне.

Время вечернее. Приходит ко мне М. А-ич сильно встревоженный, – говорит: «пришел посоветоваться». – «В чем дело?», – спрашиваю. Дело же оказалось такое: преосв. Димитрий (бывший в то время ректор нашей Академии, теперь архиепископ Херсонский) своим орлиным взором усмотрел в лекциях М. А-ича нечто «стропотное» и по этому поводу пригласил его к себе для переговоров. М. А-ич дал соответствующие объяснения, которые, очевидно, преосв. Димитрия не удовлетворили. Он возложил руку на плечо М. А-ича и дал ему совет недельки две – три поболеть, т.е., на лекции не ходить, поуспокоиться. – «Как смотреть мне на все это: как на гонение, или как на благоволение»? – вопросил меня М. А. Олесницкий. Я, осведомленный от него об означенном инциденте во всех подробностях, ответил: «дорогой М. А-ич! Смотрите на это не как на гонение, а как на благоволение, величайшее благоволение. Не такой человек преосв. Димитрий, чтобы желал кому-нибудь зла. Он дает вам добрый совет. Пора перестать чудить», и т. д. – М. А-ич совету моему внял и к преосв. Димитрию до конца жизни питал добрые, благодарные чувства. И не напрасно. Мне доподлинно известно, что хотя преосв. Димитрий не принимал активного (в смысле официальном) участия относительно благополучного решения вопроса о докторской диссертации М. А-ича, но много сему посодействовал своим добрым, весьма благоприятным отзывом о нем перед лицами, коим о сем ведать надлежало.

О моих добрых отношениях к М. А-ичу знали лица, близко к нему стоявшие, – и вот почему не к кому другому, а именно к проф Голубеву обращались за советами и содействием при решении разных вопросов, возникших после смерти М. А-ича и тесно с ней связанных. И в данном случае проф. Голубев всегда являлся охранителем чести и доброго имени покойного.

А что из сего следует?

А из сего следует, что уязвить проф. Голубева обвинением в том, будто он накидывает тень «на память почившего сотоварища М. А. Олесницкого», трудновато.

* * *

Что касается обвинения меня в тенденциозном якобы освещении проекта академического устава, принятого большинством, – то я в отвлеченные словопрения по этому поводу, как совершенно бесполезные, входить не буду. Время и опыт, как я сказал, обнаружат кто – консерваторы (к каковым я себя причисляю) или прогрессисты – правы или не правы, и поскольку, в своих воззрениях при оценке того краеугольного камня, который должен быть положен во главу при реформировании наших духовно-учебных заведений.

Поэтому в настоящее время я позволю себе остановиться только на немногом по данному вопросу, – только на том, что может быть выяснено не отвлеченным, а, так сказать, демонстративным, наглядным образом, что может быть обосновано на опыте, в горниле искушенном.

Я коснусь чрезвычайно важного вопроса о ректоре духовной Академии.

В «проекте необходимых временных изменений и дополнений устава православных духовных Академий, составленном по поручению общего собрания профессоров и прочих преподавателей Киевской Духовной Академии от 5 октября 1905 года, Комиссией из профессоров Н. М. Дроздова, В. З. Завитневича, Ф. И. Титова, В. П. Рыбинского, и доцентов В. И. Экземплярского и П. П. Кудрявцева, и одобренном большинством членов профессорской корпорации в общем собрании 5 ноября того же года», – в главе III «о ректоре Академии», между прочим, читаем (курсивы здесь и всюду ниже наши):

«Ректор избирается Советом на четыре года из наличного состава профессоров Академии как светских, так состоящих в духовном сане и имеющих степень доктора богословских наук, и утверждается в должности св. Синодом».

В указе св. Синода от 30 ноября 1905 года, №12052, устанавливающем «главные основания», которые должны быть приняты к руководству при предстоящем пересмотре ныне действующего устава Духовных Академий (так называемые временные правила), между прочим, читается:

«Ректор Академии состоит в духовном сане и должен иметь ученую степень не ниже магистра богословия. Если бы оказалась необходимость временно допустить к исправлению должности ректора лицо, не имеющее духовного сана, то такое временное исполнение обязанностей ректора не может продолжаться долее 6 месяцев».

В «выработанном в собраниях Совета Киевской Духовной Академии 3, 4, 6, ш и 8 февраля 1906 года проекте устава православных богословских Академий», – в главе III (о ректоре академии) значится:

«Ректор избирается Советом на пять лет из наличного состава профессоров академии, имеющих степень доктора богословских наук, и утверждается в должности Святейшим Синодом. Ректор состоит в духовном сане. Если же не окажется кандидата, удовлетворяющего требованиям ректорской должности и желающего занять ее, среди лиц, состоящих в духовном сане или готовых принять его, то Совету предоставляется избрать в ректоры светское лицо и ходатайствовать перед св. Синодом об утверждении его с званием исправляющего должность ректора».

Мнение мое, проф. Голубева, по поводу означенных речей (проекта, принятого большинством) о ректоре Академии, изложенное в особом мнении, гласит следующее:

«В настоящее время наша Академическая комиссия, во исполнение Синодального указа заканчивает составление проекта нового Академического устава, и не взирая на то, это ей вменено в обязанность руководствоваться при этом главными основаниями, установленными Святейшим Синодом, в числе которых находится и указанное определение о духовном сане ректора (имеется в виду указ от 30 ноября 1905 г.), – по данному вопросу проектирует следующее положение: «Ректор избирается Советом на пять лет. Ректор состоит в духовном сане. Если же не окажется кандидата, удовлетворяющего требованиям ректорской должности и желающего занять ее среди лиц, состоящих в духовном сане или готовых принять его, то Совету предоставляется избрать в ректоры светское лицо и ходатайствовать пред Святейшим Синодом об утверждении его с званием исправляющего должность ректора».

«Разумеется все это есть не что иное, как известный прием обойти какой-либо закон (в данном случае Синодальное определение). Подобные приемы не новы. В 16 столетии в юго-западной Руси некоторые светские лица, избранные народом во епископы или настоятели монастырей и утвержденные в сих званиях народом, по нескольку лет управляли епархиями и монастырями, не посвящаясь в духовный сан и именуя себя нареченными епископами, нареченными архимандритами.

«Разумеется, такие приемы не введут в заблуждение высшую церковную власть, но они ясно показывают, что если бы временные правила введены были в нашей Академии одновременно во всем их объеме (по поводу чего писано отдельное мнение), то ректором избрано было бы светское лицо. Положим, в данном случае академическая корпорация не выступила бы из пределов предоставленных ей прав (по Синодальному указу обязанность ректора в течение полугода может исполнять и светское лицо), но, чтобы это послужило к достоинству Академии, в этом я сильно сомневаюсь.

………

«Я позволю себе высказать мнение по теперешним временам уже совсем еретическое: я полагаю, что в нашей Академии, именно в нашей, как имеющей свои почти трехвековые традиции и особые исторические связи с Киево-Богоявленским монастырем, не предпочтительнее ли ректора монашествующие (в сане епископа)»?

Таково мое, проф. Голубева, освещение проекта нового академического устава, принятого большинством, по вопросу о ректоре Академии. Выражусь определеннее: я думаю, что большинство не только не дорожит трехвековой традиционной связью нашей Almae Matris с Киево-Братским монастырем, но всячески старается ее порвать, и делает это, не желая иметь во главе академической корпорации лицо монашествующее – епископа, страдает как бы некой епископофобией.

Верно ли мое освещение по данному вопросу?

Судя по объяснениям большинства, неверно. Большинство, вооружаясь против прежнего режима, когда ректора-епископы назначались высшей церковной властью, имело в виду, что при таком порядке «во главе ученой корпорации может оказаться человек и по летам и по научному цензу, а следовательно и по силе авторитета, уступающим многим членам Совета» (проект академич. устава, одобренный большинством. См. Труды Киев. Дух. Акад. 1906 г., янв., прилож. стр. 2). А какие от сего могли произойти страшно нежелательные (в особенности от неимения надлежащего научного ценза) последствия, это с большой обстоятельностью развито комиссией по составлению проекта нового академического устава, заслушанного и одобренного большинством в февральских заседаниях Совета.

Вот что изъясняет по данному вопросу означенная комиссия:

«Как стоящий во главе высшего ученого и учебного учреждения, ректор должен обладать и наиболее высоким авторитетом, в особенности необходимым в наше время, и не только нравственным, но и ученым. Неимение высшей ученой степени ректором могло-бы ронять авторитет не только ректора, но и самой академии: а) среди студентов академии, б) среди членов профессорской корпорации, поставленных по уставу (§3, 22, 23, 26:27) под ближайшее наблюдение и руководство ректора, в) во вне-академическом обществе и, в частности, г) среди других высших учебных заведений, для ректоров и директоров которых обязательна ученая степень доктора. 2) Даже устав духовных академий 1814 г. в числе требований от кандидата на должность ректора академии на первом месте ставит ученую степень доктора богословия (§12) и замечает, что «звание доктора богословия дает преимущественное право быть ректором перед всеми другими званиями и должностями» (§13). Также по уставу 1869 г. и по проекту устава 1884 г. от ректора академии требовалась степень доктора богословия. Но если сто лет тому назад главным требованием от кандидата на должность ректора академии было обладание высшей ученой богословской степенью, и если такой же взгляд настойчиво проводился при последующих преобразованиях академий, то в настоящее время, когда православно-богословская наука получила в нашем отечестве несравненно более высокое развитие, и когда контингент лиц, обладающих высшей ученой богословской степенью, очень расширился, едва ли можно отказаться от названного требования. Такой отказ был бы молчаливыли признанием того, что в течение столетия уровень богословской науки у нас понизился и круг ученых лиц, из которых можно делать выбор, оскудел».

Таковы изъяснения большинства. Посмотрим теперь на факты, опыт, действия сего большинства.

Преосвященный Платон, ректор нашей Академии, получил новое назначение. Освободилась ректура. Согласно временным правилам, предстояли новые выборы ректора. Около 20-х чисел августа проф. Голубев к одному своему хорошему приятелю писал, между прочим, следующее:

«Злобой дня у нас служат предстоящие выборы нового ректора, согласно, так называемым, временным правилам. Первые выборы – первый пробный камень: в некотором роде торжественный экзамен. Выйдем ли мы из него с честью или конфузом, сие покрыто мраком неизвестности. Впрочем, есть возможность выйти из созданного обстоятельствами положения даже с большей честью. Думаю, вы, NN, догадываетесь, что я намекаю на Д. И. Богдашевского. Ординарный профессор, доктор богословия, известный ученый, авторитет, человек церковный, убеждений твердых, наичестнейший и благороднейший, – притом человек идеи. Ради этой идеи – послужить церкви на более широком поприще – возможно, что он и решится на крутой поворот в своей жизни».

6 сентября сего года в нашей Almae Matris происходили выборы нового ректора. Баллотировались доктор богословия человек уже немолодой (холостяк) Д. И. Богдашевский и магистр богословия, человек молодой (священник, не вдовец), А. А. Глаголев, причем проф. Богдашевский был торжественно забаллотирован, а проф. Глаголев торжественно выбран.

Забаллотирован, следовательно, человек, и по летам и по научному цензу удовлетворяющий предъявленным «комиссией» (большинством) требованиям, и выбран – оным неудовлетворяющий, и тем, по мнению того же большинства, могущий «ронять авторитет не только ректора, но и академии: и среди студентов, и среди членов академической корпорации, и во вне академическом обществе и в частности среди других высших учебных и т. д., и т. д. (см. выше).

Что сей сон означает? Ведь здесь дело идет не о таком сравнительно неважном факте, каик предрешаемая забаллотировка проф. Голубева на кафедру истории русской церкви, а о факте, глубоко затрагивающем интересы Академии. Показать почтеннейшей публике два кресла – одно старательно украшенное (значение докторства и т. д.), а другое не менее старательно очерненное (неимение докторской степени и вытекающие отсюда, а также от младости лет печальные последствия) и посадить своего примаса на это последнее кресло, – это, что ни говорите, дело очень тяжелое: это значит сознательно возложить на своего избранника венец не только мученический, но даже великомученический.

А вывод отсюда: не прав ли был проф. Голубев, делая указанное освещение проекта нового академического устава, принятого большинством, по вопросу о ректоре Академии? Не прав ли он, полагая, что большинство нашей академической корпорации страдает епископофобией?

Понятное дело, что в данном случае я отнюдь не имею в виду личность уважаемого А. А. Глаголева, заявившего к тому же мне, что он по вступлении на ректуру будет находиться со мной в прекрасных отношениях, как и доселе, – я говорю о принципе.

Проект составлялся в то время, когда ректором был преосв. Платон, магистр, человек сравнительно молодой, архиерей.

Новоизбранный ректор магистр, человек еще более молодой³³ иерей.

Неужели «большинство» полагает, что указанные дефекты (относительно предъявляемых для ректуры требований) может покрыть иерей, а отнюдь не архиерей?

Я держусь мнения противоположного, и нет надобности это свое мнение сильно подкреплять. Достаточно указать на того же преосв. Платона, который избран был сплотившимися правыми партиями (православными) представителем от г. Киева в Государственную Думу именно, как православный архиерей. И православной ли духовной Академии (буде правильно понимаются ее задачи) страшиться иметь во главе своей православного архиерея?

Я отнюдь не защитник старых порядков во всем их объеме. Не подлежит сомнению, что часть нашей высшей иерархии деморализована, некоторые «понаскакивали» на святительские места без достодолжной для сего религиозно-нравственной подготовки и путями иногда ненадлежащими. Об этом давно громогласно заявлял проф. Голубев, и за это, между прочим, он считался небезопасным либералом, – В настоящее время новые прогрессисты вполне усвоили взгляды профессора Голубева по этому вопросу и даже дают им значение распространительное (с чем сей профессор не вполне согласен, ибо полагает, что большинство наших иерархов безупречно, и есть между ними светила первой величины). Но держась почти одинаковых взглядов относительно деморализации части нашей иерархии, консерваторы и прогрессисты делают диаметрально противоположные выводы из этого факта. Первые говорят: некоторые иерархи не стоят на высоте своего положения, следовательно нужно заботиться о том, чтобы впредь этого не было, и часть этих забот должна быть возлагаема на наши духовные Академии, имеющие в числе своих задач подготовление к церковно-общественному служению пастырей и архипастырей. Полагаю, что вывод этот логичен, правилен и вполне соответствует, интересам православной церкви. Прогрессисты же, выходя из того же факта, заявляют: так как в среде нашей иерархии замечается деморализация, то – следовательно – власть ее должна быть ограничена теми или иными способами (ограничена влиянием на них пресвитеров и мирян, переступающим достодолжные границы). Вывод нелогичный, неправильный, подрывающий коренные основы православия. Этот вывод прогрессистов, разнообразно варьируясь, по отношению к Академиям привел их к неудержимому желанию не иметь во главе сих учреждений архиереев, даже в том случае если последние могли бы оказаться людьми наидостойнейшими, светилами первой величины. Известно, что один неверный шаг влечет за собою другие и в конце концов может завести в дебри непроходимые (непримиримые противоречия), – что и случилось с нашим академическим большинством, торжественно учинившим вышеизложенное самобичевание.

Я не сторонник прежних порядков при замещении ректуры в наших духовных Академиях, (назначение ректоров исключительно по усмотрению св. Синода). Я сторонник начала выборного. Поэтому так и грустно, что в таком важном деле выдвинуты были интересы партийные, а не интересы Академии, как дорогого нам учреждения. Все это может быть учтено в смысле весьма неблагоприятном по данному вопросу в высших сферах и, не подлежит сомнению, будет так трактуемо об этом на предстоящем Всероссийском соборе, где могут быть припомнены многознаменательные слова одного из умнейших и церковнейших наших иерархов (светило первых величин): «был век апостолов, был век исповедников и мучеников, был век вселенских соборов, наступил век баллотировок» и т. д.

Как быть?

Существенную для дела, пользу нужно, кажется, усматривать в золотой средине.

По освобождении ректуры в духовных Академиях членам академической корпорации предоставляется право входить в Совет с обстоятельно мотивированными предложениями о том или другом кандидате; предложения эти Советом рассматриваются; делается сравнительная оценка кандидатов; возражения против нежелательности тех или иных кандидатов излагаются письменно, – и все это делопроизводство (без баллотировки кандидатов) представляется на усмотрение св. Синода, который – как находящийся уже совершенно в курсе дела – мог бы сделать вполне сознательно то или другое постановление.

Иллюстрирую свое положение подходящим к трактуемому случаю примером: я вхожу с предложением на ректуру Д. II. Богдашевского, – предложением, в виду выдающихся достоинств кандидата, блистательно мотивированным. Могли ли последовать какие-либо возражения против моего предложения, гласно высказанные и письменно заявленные? – Разумеется, никаких, ибо ратовать против очевидной истины, при свете дня, невозможно. – Могли ли быть сделаны возражения против кандидатуры А. А. Глаголева? Лично против него, как очень хорошего человека, нет; но как будущего ректора... достаточно было привести приведенные выше выдержки из упомянутого проекта нового академического устава. Да при такой постановке дела, едва ли и выдвинута была бы кандидатура А. А-ича. А почему, – догадаться не трудно.

* * *

Во многом расходятся консерваторы с прогрессистами, между прочим, по вопросу о задачах и цели как высших, так и вообще всех духовно-учебных заведений. Прогрессисты толкуют о широте их зада увеличении круга преподаваемых в них светских предметов, и т. п., а консерваторы ограничивают означенные задачи исключительно служением интересам православной церкви, и соответственно с этим трактуют и о круге преподаваемых в духовпо-учебных заведениях предметах.

Разумеется, в словопрения по этому вопросу я входить не буду. Я имею в виду отметить следующий многознаменательный факт.

Никогда еще приемные экзамены в нашей Академии не проходили так слабо, как в этом году. Были случаи, что назначенные для поступления в Академию питомцы семинарий, следовательно лучшие, обнаруживали поразительное невежество в знании элементарных знаний по богословским и церковно-историческим наукам. Затруднялись, например, сказать, кому принадлежат слова: величит душа моя Господа; не имели представления о беседе Пресвятой Девы с Елизаветой, не знали, кто такой был Симеон Богоприимец и т. д.

А отсюда какой вывод?

Следующий: пусть уже лучше питомцы духовных Семинарий имеют смутное представление о Пифагоровых штанах, но знают, кто был Симеон Богоприимец.

* * *

Остается разъяснить одно недоумение: относясь с уважением к старине, не предполагают ли проф. Голубев и «его союзники» ратовать за восстановление старой академической розги»?

Нет, проф. Голубев и его союзники за восстановление старой академической розги, т. е. розги березовой, не ратуют, но лично проф. Голубев полагает, что словесная розга по отношению к некоторым питомцам есть дело сколь пользительное, столь же для их руководителей по временам и обязательное, и проф. Голубев в потребных случаях сей розгой пользуется. Так, по случаю безобразного инцидента во храме Божием 17 октября 1905 года (инцидента тщательно сокрытого) он некоторым питомцам сделал такие внушения, что вызвал краску стыда на их лицах. Не стесняется сей профессор выступать со словесной розгой даже на лекциях, когда в том, по его мнению, надлежит настоятельная надобность. И представьте себе, доселе студенты его не растерзали, и не только не растерзали, но даже иногда резкую речь его восполняли тоже речами резкими («вы, Степан Тимофеевич, не упомянули еще что такие-сякие хлеб наш едят, хлеб Церкви и т. д). Почему это?

Не стесняется проф. Голубев пускать в ход словесную розгу, буде находит это нужным, даже относительно давних питомцев своей Almae Matris, притом не взирая на лица (о чем, примера ради, приводятся два факта в подстрочном примечании³⁴.

Консерваторы отнюдь не защищают всех старых порядков своей Almae Matris. Время течет, а со временем все обновляется. Но они желают, чтобы коренные устои их Матери были непоколеблены: чтобы она сохранила и свой характер национально-русский и свое направление в полном смысле религиозно-нравственное, строго-православное. Они желают, чтобы их Alma Mater и во время празднования ею предстоящего трехсотлетнего юбилея явилась в своем собственном одеянии и чтобы то историческое мнение, которое сложилось о ней, не потерпело бы какого-либо ущерба, – именно, чтобы по-прежнему говорили о ней: «Отличительная черта Киевской Академии состоит в том, что она в своих убеждениях и верованиях всегда была равна самой себе, не увлекаясь заманчивыми новостями иноземного происхождения, православие древнее и самодержавие русское блюла и хранила, как святыню заветную и неприкосновенную, стараясь в данных случаях только освещать новым светом, выеснять и утверждать начала и основы того и другого… Она в то же время, нисколько не стесняя и не связывая ума истиного и разумно философствующего в пределах ему свыше назначенных, давала настолько простора, чтобы способности и наклонности воспитанников могли легко и свободно, в стройном гармоническом порядке, без вредного преобладания одних под другими, развиваться, укрепляться и совершенствоваться. Искусство её начальников и наставников главным образом состояло в том, что они умели зорко и неослабно следить за движением умов и всякие случайно и неверно сделанные шаги останавливать вовремя, или что то же всякое, по апостолу, возношение, взимающееся на разум Божий, умели словом истины пленять в послушание веры».

Я дал одно неосторожное обещание: в конце своей статьи еще раз побеседовать с достопочтенными отцами святой Киево Печерской Лавры относительно «обстоятельной истории Киево-печерской типографии». Прошу у них извинения, что отказываюсь выполнить это обещание. Я до такой степени физически измучен, можно сказать, в конец измучен писанием настоящей статьи, неожиданно разросшейся до столь больших размеров, что еле держу в руке перо. Дух бодр, но плоть немощна. Порывы все еще юношеские, а силы уже не прежние. Впрочем, и для молодых сил написать в течение двух месяцев более четырнадцати печатных листов, дело нелегкое, а пожалуй, и из ряда вон выходящее. Поэтому я всячески спешу пристать к берегу. Да и вопрос, о котором я хотел трактовать слишком специален, чтобы мог заинтересовать большую публику (не для неё и предназначалась сия трактация).

Итак, к берегу. Но прежде причала еще несколько слов по адресу разных лиц, и первее всего – читателей вообще.

Прав или не прав мой давний приятель А. А. Дмитриевский, предупреждавший меня, что, вступая в объяснения с проф. Титовым я компрометирую себя, – это учтено будет временем. Я не мог пройти молча мимо статьи, которая посягала не только на мою ученую репутацию (это могло быть, пожалуй, оставлено без внимания: ученые труды мои интересующимся ими известны), но и на доброе имя. Последнее обстоятельство не могло не повлиять и на характер моих объяснений. Скажи, кто твои друзья, и я скажу, кто ты. Отсюда и оценка личности порицателя имеет большое значение: нужно знать, кто вас называет пошляком, инсинуатором, пасквилянтом, лжецом, и т. д. Но этим своим правом – правом оценки личности порицателя – я, по соображениям характера деликатного и этического (а отнюдь не по недостатку данных), воспользовался в степени слабой. Сосредоточив внимание на стороне научной, я других сторон касался только вскользь: приподнимал завесу не более того, сколько требовали обстоятельства. О тоне и манере моего писания и причинах, их вызвавших, сказано выше. Считаю это маленькое объяснение с читателями вообще достаточным. Sapienti sat.

Несколько слов В. П. Рыбинскому. В бытность свою в Петербурге я получил от вас, Владимир Петрович, письмо, в котором (между прочим), извещая меня об имеющей появиться в Трудах Киевск. дух. Академии вашей статье, направленной против моих «отдельных мнений», – вы выражали надежду, что это не нарушит наших добрых товарищеских отношений, так как дело касается не личности, а принципа, Вы не обманулись в своей надежде. Статья ваша, хотя и была авторизована согласием «большинства членов, корпорации Киевской Академии», нисколько меня не взволновала, и несмотря на то, что она нуждалась в существенных фактических поправках, имела быть оставлена мною без ответа по соображениям, указанным выше. В, настоящее время по неожиданному «приключаю», давши этот ответ, я питаю не только надежду, но и уверенность, что он точно также не нарушит наших добрых товарищеских отношений, так как дело касается то же не личности, а принципа и фактов. И, разумеется, это не фраза. Уважение к вашей личности я с достаточной ясностью выразил, когда первый в Совете выдвинул вашу кандидатуру на должность инспектора Академии и так горячо и убежденно мотивировал свое предложение, притом поступал так отнюдь не по солидарности наших воззрений, а в сознании пользы от сего и для Академии и для вас лично (понятное дело, не одной только материальной).

Прошу не гневаться и на то, что я, высоко ценя вас, как инспектора, далеко не такого мнения о вас, как редакторе, нашего академического журнала. Разумеется, в данном случае я не имею в виду одно только помещение в нем нечистоплотной статьи проф. Титова, направленной против меня, но и другое, притом, по моему и вообще консерваторов мнению, более серьезное.

Укажу на некоторые факты.

1) В майской книжке «Трудов Киев. Дух. Академии» за 1906 год помещено «Отдельное мнение меньшинства членов 1 отд. Предсоборного Присутствия по вопросу о составе собора».

Мнение это, как ограничивающее власть епископов, отринуто было и «отделом» Предсоборного Присутствия и самим Присутствием. Оно могло собрать только шесть подписей.

Мнение это (подобно другим) получило общую известность: разошлось в десятках тысяч экземпляров, и рассматриваемое с этой стороны представляет еще больший балласт для нашего журнала, издающегося в 200–300 экземпляров, чем некоторые статьи проф. Титова, перепечатываемые в нем в четвертый или пятый раз³⁵.

С какой целью напечатано означенное мнение? – Чтобы один – два читателя, от внимания которых могло случайно ускользнуть оно, могли его прочитать в нашем журнале? Но в таком случае, чтобы эти читатели были в курсе дела, от чего не поместить бы и ученый разбор этого мнения, сделанный известным канонистом И. С. Бердиковым?

Где искать ответа на эти вопросы, ясно, если припомним сказанное нами об епископофобии. Но это – воззрения партии, а придавать партийный оттенок академическому журналу, едва ли удобно.

2) Я сказал: отличительной (исторической) чертой нашей Академии было, что она «православие древнее и самодержавие русское блюла и хранила как святыню заветную и неприкосновенную». – Разумеется, мнения о самодержавии могут быть различные, – но имея в виду сказанное о заветах нашей Академии и принимая во внимание, что между членами академической корпорации находятся лица, которые эти заветы хранят свято, зная, что в православных наших храмах ежедневно возносятся моления о Благочестивейшем, Самодержавнейшем Государе императоре, – консерваторы находят по меньшей мере неудобным разноглагольствования в академическом журнале на тему, что «русское самодержавие давно уже закончило свою историческую роль, обратившись в последнее время в такой пережиток прошлого, который, при всем своем несоответствии изменившимся условиям жизни и, может быть, в силу этого несоответствия, сделался для России тормозом на пути политического роста и культурного творчества».

Подобные разноглагольствования допущены были вами, Владамир Петрович, в академическом журнале в то время, когда вы еще не состояли инспектором Академии. Интересно знать, так ли поступили бы вы теперь, будучи уже инспектором, в особенности имея в виду печальный инцидент во храме Божием 17 октября 1905 года?

3) Я сказал, что наша Академия отличалась всегда характером национально-русским. Поэтому уместны ли в нашем академическом журнале те достаточно явственные дифирамбы первой Государственной Думе, так печально себя заявившей с самого начала своей деятельности? Уместны ли накануне роспуска этой Думы, например, такие суждения: «курс («которого с настойчивостью держится думское большинство») настолько верен, что если бы жизнь страны и направилась по какому-нибудь из двух первых путей (1-й путь – «министерство останется у дел, а Дума будет распушена»; 2-й путь – революционная борьба и её грозный призрак дидактура), то, описав кривую дугу, она снова возвратилась бы в то русло, в какое так настойчиво хочет направить его думское большинство. К чему же обходные движения, сулящие нам новые потоки крови?! Довольно уже её пролито! страна хочет мира, и тяжкая ответственность падет на тех, кто тормозит движение к мирной развязке!»

В частности, уместны ли в нашем академическом журнале сомнительного свойства рассуждения «о политических борцах за свободу», прибегавших для осуществления своих целей «к насилию вплоть до пролития чужой крови», – рассуждения, более уместные в устах адвоката, клонящиеся к тому, чтобы значительную часть ответственности с лиц, находящихся за злодеяния в тюрьмах, сложить «на другие плечи» и даже как-бы идеализирующие сих лиц. «Едва ли кто станет отрицать, – читаем в упомянутых статьях, – что среди лиц, обвиненных и обвиняемых в политических преступлениях, много таких, которые, не щадя своей собственной жизни, шли на борьбу с той неправдой нашей общественной жизни, которая ясно сознавалась не ими одними. Их вина в том, что они слишком больно чувствовали эту неправду и, под влиянием нестерпимой боли, вступили на безусловно ложный и прямо-таки ужасный путь кровавой борьбы, ужасный потому, что, долго идучи по кровавому пути, человек в конце концов привыкает к крови и, не щадя собственной жизни, перестает щадить и другие. Все это так, но почему же другие – и таких большинство – хотя и сознавали неправду наших социально-экономических отношений, молча продолжали вкушать хлеб и пить вино в кругу мирной домашней обстановки? почему молчали те, на обязанности которых лежит возвещать правду не только рабам, но и владыкам (разумеем, прежде всего наших пастырей и особенно архипастырей: кому много дано, с того много и взыщется) ? почему они не изыскивали мирных путей к уврачеванию наших общественных недугов? почему в их речах слышилось больше гибкого оппортунизма, порой барской раздражительности, нежели жгучей боли о неправде жизни и мужественного призыва к устроению правды? Почему?» !..

Разумеется, стоя на этой точке зрения и проникшись еще большей благосклонностью к борцам за свободу, можно дойти и до преклонения перед ними, что мы воочию и видели в газетах известного направления.

Столь снисходительный к борцам за свободу автор рассматриваемых статей не только не снисходителен к людям противоположных партий, где – разумеется – тоже могут встречаться люди очень дурные, но не находит и слов порицания им. Он не может понять, как такие лица могли осмелиться называть первую Государственную Думу крамольною. Его возмущают до глубины души народные листки враждебного освободительному движения направления. «Сила культурных навыков – говорит он – лишает нас возможности приводить буквально те бесшабашные выходки, которые нашли себе место на страницах газеты (Вече); но мы не смеем умолчать о той – как бы выразиться? – гнусности, которая украшает собою 20-й № газеты, выпущенный в Троицин день». – Оказывается, по словам автора статьи, что в означенном № помещена картина, изображающая собою красную площадь в Москве, с памятником Минину и Пожарскому. Русские люди держат хоругвь с изображением Государя и встречают с хлебом солью, духовенством во главе и т. д. толпу вооруженных цепами, дубинами и проч. крестьян, при виде которых «интилигенты» в беспорядке бегут. Вверху картины надпись в стихах;

За веру, за Славу, за Русь, за Царя, Вставай-ка, народ православный! Любовью к Царю беззаветной горя, Вставай ты, могучий и славный! Вставай, подымайся! Крамола не ждет; Враги, что ни день, то лютее, За веру, за правду смелее вперед! С молитвой вперед поскорее! …

«Вот какие издания, – восклицает автор, – появляются у нас на свет Божий!» ... «Возмутительно», что призыв «к вооруженной борьбе с интеллигенцией» «связывается с именем русского народа и совершается – неужели искренно?! – под знаменем креста. Что это – отсутствие религиозного смысла или циническое поругание святыни? Поистине, гроб отверст гортань их». Если подобные произведения являются выражением воззрений и настроений «Союза русского народа», «то этому союзу можно пожелать только одного – яко исчезает дым – да исчезнет. И чем скорее, тем лучше».

Пишущий эти строки враг всякого насилия, откуда бы оно ни исходило, и потому с одинаковым порицанием относится ко всем лицам (какой бы партии они ни были), прибегающим к насилиям, особенно кровавым. – Но автор упомянутых статей, очевидно, держится по данному вопросу противоположного мнения.

Не видна ли во всем этом явная тенденциозность, явная партийность? Допустимы ли такие статьи в нашем академическом журнале?

Вы, Владимир Петрови скажете, что далеко не так рассуждают об означенных статьях другие члены академической корпорации (причем сошлетесь, что эти статьи, как научно, с философской и христианской точек освещающие общественные вопросы, удостоены Макарьевской премии, укажете и на авторитетное суждение по данному вопросу новоизбранного отца ректора). Разумеется, все это так. Но ведь упорных консерваторов вы не переубедите. Они все будут покачивать головами и говорить:

Друзья! Нельзя-ль для этаких прогулок, Подальше выбрать закоулок?!

Иные могут сказать, не имеет ли в виду проф. Голубев причинить некое зло автору означенных статей. На сие отвечаю: я скорее отсек бы себе руку, если бы думал, что слова мои могут принести зло, а не добро. Автор сих статей человек талантливый, идейный, болеющий о неурядицах современной жизни и пишущий о них, можно сказать, кровью сердца. Такие люди за свою прямолинейность заслуживают уважения. Проф. Голубев желает только указать, как различно понимаются задачи и цели, преследуемые нашими духовно-учебными заведениями – и что в этом виноваты, во-первых, неурядицы современной жизни, а во-вторых, отсутствие ясных, точных, определенных указаний по данному вопросу свыше. Все прошлое должно быть предано прощению и забвению, уже потому, что (скажем словами автора статей) «все за всех виноваты, а потому кто сам без греха, пусть первым бросит камень в виноватых». Но пути, соответственные задачам Академии, должны быть указаны определенно и рукою твердовластной.

Те жестокие упреки, которые автор упомянутых статей, преподносит нашим «архипастырям», могут быть весьма значительно ими ослаблены заявлением, что неурядицы современной жизни вызваны, так называемым, освободительным движением. Последнее же есть дело не столько чад православной церкви, овец их стада, сколько лиц, вне ограды сей церкви стоящих. Но эти упреки, хотя бы и в иной форме, могут быть не без оснований преподносимы им, коль скоро речь коснется наших духовно-учебных заведений, – а почему, это можно выразить словами того же автора: «и сбывалось над вами Евангельское слово: пока вы спали, пришел враг и посеял плевелы».

Я надеюсь, что мои опять растянувшиеся речи не пропадут даром, по крайней мере, в том отношении, что статьи в нашем академическом журнале будут редактированы с большей, нежели доселе, осторожностью.

Неправда-ли, Владимир Петрович? –

Два – три слова Высокопреосвященному Платону, бывшему ректору Киевской Академии. Вы, Ваше Высокопреосвященство, перед отъездом из Киева, просили, чтобы я, отвечая на статью проф. Титова, «не мешал сюда вас». Я, сколько было возможно, это сделал (и вы это должны знать): большего сделать не мог без нарушения требований высшей справедливости. Plato amicus, sed magis amicus veritas.

А теперь, будучи уже у самого берега, обращаюсь с маленькой последней речью к виновнику настоящей, так много физически измучившей меня статьи – книги.

Напрасно вы, проф. Титов, думаете, что я питаю к вам злобу, да еще непримиримую. Что я решил сторониться от вас – это правда, а почему – тоже объяснено. А начавши вас сторониться, я совершенно не интересовался вашими делами; посему все ваши намеки, якобы я «видимо хотел убедить» кого-то относительно вас в том-то, инсинуировал против вас, и т. п., а также сопоставление моей статьи в какую-то связь со слухами о вашем «новом назначении», приплетение сюда какого-то «грязного бульварного листка», где что-то говорилось о вас на основании моих «Объяснительных Параграфов» и их словами, – все это суть, поколику дело касается меня, плоды вашей фантазии. Дня три спустя по прочтении вашей статьи, я позволил себе за довольно многолюдным обедом (12 июля) в честь отъезжающего высокопреосвященного Платона обратиться с таким вопросом к митрополиту – Владыке: «позвольте, Владыко, обратиться к вам с вопросом, ответ на который для меня имеет большое значение: во время моих бесед с вами не было ли случая, что я о проф. Титове да и вообще о ком-либо из моих товарищей-сослуживцев дерзнул отозваться неуважительно, или накинуть на кого-либо хоть маленькую тень? – и получил от митрополита-Владыки ответ: «Никогда этого, Степан Тимофеевич, не было». – Правда, высокопреосвященный Платон тотчас же заметил: «да разве нашь Владыка позволил бы кому-либо» ... – и проч., – на что ему проф. Голубев возразил, что он не интересуется тем, что позволяет и чего не позволяет Владыка – митрополит, а для него, проф. Голубева, важно констатировать, чего он сам не позволяет. А про себя сей профессор подумал: «да разве наш митрополит всеведущий? Вот, положим, является к нему кто-либо из лиц, имеющих соприкосновение с академическими делами, и говорит: у нас есть прекрасный человек Ф. И. Титов и написал он наипрекраснейшее сочинение, которое представил на доктора, но проф. Голубев, по недоброжелательству к сему ученому, задерживает его диссертацию, видимо хочет ее не пропустить и т. п. Что может на это ответить митрополит? – Разумеется, должен согласиться, что если дело обстоит так, как ему его докладывают, то проф. Голубев не прав, – и произнести таковому его поступку слово осуждения». – Думы же эти у проф. Голубева естественно могли возникнуть потому, что распространились в мае 1905 г. слухи, будто Владыка – митрополит очень недоволен проф. Голубевым за некорректность его относительно диссертации проф. Титова, и друзья проф. Голубева настойчиво советовали ему поехать к митрополиту и объясниться с ним, на что сей профессор обычно отвечал: «по слухам, что митрополит не доволен им, навязываться к нему с объяснениями, он считает ниже своего достоинства. Если митрополит чем-либо недоволен проф. Голубевым, то может пригласить его к себе для объяснений». И думаю, что рассуждения мои были правильны, и думаю, что не вмешан ли был в это дело ни в чем не повинный митрополит по соображениям характера дипломатического. При встрече с Владыкой я, доселе молчавший о сем, спрошу его.

Очень благодарен вам, проф. Титов, за упоминание о бульварном листке. Это дает мне возможность разрушить еще одну из легенд, по крайней мере, в былое время окружавших проф. Голубева. В былое время появлялось довольно много анонимных корреспонденций о наших академических делах с критикой преимущественно лиц начальствующих. Кто был автором сих корреспонденций? – Бывший ректор нашей Акадедемии преосв. Михаил, впоследствии епископ Курский, так и умер, полагая (а почему полагая?), что сим автором был никто другой, как проф. Голубев. «И что я этому человеку сделал»? – сетовал он, будучи уже на епархии, перед покойным теперь И. А. Лишкаревым, безуспешно разубеждавшим в этом преосв. Михаила. А проф. Голубев в течение всей своей жизни не написал ни с подписью, ни анонимно без подписи, ни единой, так-таки ни единой корреспонденции, о чем всеторжественно и заявляет. К таким приемам он не прибегает и не способен на них; желая вступить с кем-либо в турнир он обычно говорит: «хочу на вы ити», – и дело с концом.

Но, кажется, я веду такие речи с проф. Титовым, которые выше его понимания. Но, надеюсь, для него понятно то, чем начата моя статья.

Она начата утверждениями проф. Голубева, что

а) его «Объяснительные параграфы» представляют ту или иную действительную, а не фальшивую ценность, ибо устанавливают вполне верный взгляд на мнимые открытия проф. Титова и попутно исправляют и другие вкравшиеся в нашу библиографию ошибочные мнения.

и б) что направленная против сих «Объяснительных параграфов» статья проф. Титова есть статья в научноли отношении ничтожнейшая, свидетельствующая о незрелости критической мысли автора.

Если сии утверждения суть утверждения, обнаруживающие грубое невежество проф. Голубева, суть только фразы буффонадные, инсинуации, да еще гнусные и т. д., и т. д. в том же роде, – то сей проф. подлежит наказанию жестокому. Наказать проф. Голубева, не словами а делом, в вашей, проф. Титов, власти. Попробуйте. Если вы сомневаетесь в авторитете указанных для сей цели лиц, проф. Голубев и в данном случае готов пойти на компромисс: можно обратиться к средоточному кругу наших ученых труженников – нашей императорской Академии Наук, пусть она сама изберет по трактуемому вопросу авторитетных людей³⁶.

Сделать такое предложение побуждает меня нравственный долг по отношению к вам, проф. Титов. Но это – единственный пункт, на котором я могу и обязан войти с вами в соприкосновение. Относительно всего остального буду проходить молча, какие бы обвинения вы на меня не возводили. Можете, ставши перед своим Вельзевулом, колена пред ним преклонше и припадше, усилить звуки своих иерихонских труб, – не обращу ни малейшего внимания.

А за сим прошу, проф. Титов, посторониться и дать дорогу профессору Голубеву: он идет в типографию сдать последний лист своей рукописи, – идет с гордо поднятым челом, – а с каким челом вы, проф. Титов, будете читать мою статью – книгу? –

А впрочем, каким обухом… (хотел было я сказать давно приготовленную фразу, но – Бог с вами, – и так сказано, полагаю, достаточно для вашей памяти на многие лета).

* * *

Перед самым выходом в свет настоящей книги, я прочитал корреспонденцию из Киева, помещенную в «Церковном Вестнике» от 27 сентября 1907 года, где идет речь о выборах в нашей Академии нового ректора, согласно «временным правилам».

Цель корреспонденции – создать известное настроение по данному вопросу. Автор, очевидно, опасается, что св. Синод может призадуматься над вопросом о разрыве почти трехвековой традиционной связи нашей Almae Matris с Киево-Братским монастырем, и поэтому старается выяснить возможность, даже необходимость этого разрыва на основании прошлого самой Киевской Академии, ибо это прошлое, история самой Академии, «при правильном её понимании, учит не бесплодному коснению в омертвевших формах, а разумному видоизменению этих форм соответственно запросам времени». А поэтому, если «находятся люди, которые в мирной борьбе за применение выборного начала во внутренней жизни духовных академий видят и попрание традиций, и чуть ли не ниспровержение основ», – то «чего больше в этих взглядах – исторического ли невежества или намеренного непонимания – судить трудно».

Что касается до разрыва традиционной связи Академии с монастырем, доселе объединявшихся под начальством одного лица – ректора и вместе с тем настоятеля-епископа, – то от этого разрыва произрастут плоды добрые. За последнее время не было в Киеве ректора Академии (он находился в Петербурге); а за назначением его на новую должность и вовсе нет в монастыре настоятеля, – и что-же? Отношения академической корпорации к монастырю «не только не омрачились, но вследствие отсутствия внешней власти, которая бы регулировала эти отношения, получили характер нравственной красоты».

«Прошлое мало знать», – поучает корреспондент, – «его надо уметь понимать». Сам же он с этим «прошлым», по-видимому, знакомился исключительно по небольшой статье проф. Н. М. Дроздова, помещенной в мартовской книжке «Трудов Киев. Дух. Академии» за 1906 год, под заглавием: «Предположения о преобразовании духовных Академий в историческом освещении», – статье, имеющей в оглавлении, между прочим, такие рубрики: «Выборы ректора из наличных профессоров. – Участие студентов в выборе ректора. – Отношение Академии к Киево-Братскому монастырю. – Ходатайство Академии о закрытии Братского монастыря. – Свобода учения. – Студенческие организации или корпорации (конгрегации) и сходки. – Восстания студентов против инспекции и бойкотирование профессоров».

Упомянутая корреспонденция, преследующая указанную цель, имеет один чрезвычайно важный дефект: отсутствие под ней имени автора. А знать это весьма не лишне, и вот почему.

Когда киевские газеты чересчур освободительного направления весьма интересовались выборами ректора нашей Академии, приветствовали после сих выборов победу «профессоров прогрессистов», оповещали о получении А. А. Глаголевым «частной телеграммы из св. Синода об утверждении его ректором Академии», заявляли, что митрополит не принял прошения от «Союза русского народа» относительно сохранения связи между Академией и монастырем и т. п., – все это, как помещаемое в газетах известного направления, и учитывалось соответствующим образом.

Но что мы можем сказать о корреспонденте анониме?

Скрывшись под забралом, он смело упрекает других в историческом невежестве относительно прошлых судеб Киевской Академии. Но сам, как мы заметили, осведомлен об этом прошлом, по-видимому, исключительно по упомянутой статье проф. Дроздова, – статье, начертанной рукой неспециалиста, вызванной обстоятельствами случайными и кратко трактующей о материях тоже, большею частью, случайных.

Анонимный корреспондент поучает, что прошлое надо уметь понимать. Но до какой высоты достигла степень понимания самого корреспондента относительно прошлого наших духовно-учебных заведений – судить трудно, ибо высота этого понимания бывает различна: одни считают это прошлое «бастилией духа», другие видят недостатки сей «бастилии» в том, что в нее не допускались лица обоего пола, притом без различия вероисповедания и т. д. и т. д.

Sapienti sat.