Часть первая. Жизнь и учения старца Силуана

ЖИЗНЬ блаженного Старца Силуана внешне протекала мало интересно. До призывного возраста это была жизнь бедного русского крестьянина, потом обычная военная служба в нижних чинах, и затем долгие годы, 46 лет, монотонной монастырской жизни простого монаха.

Формуляр Монастыря говорит о нем следующее: Схимонах Отец Силуан, мирское имя – Семен Иванович Антонов, крестьянин Тамбовской губернии, Лебединского уезда, Шовской волости и села. Родился в 1866 г., на Афон приехал в 1892 г., в мантию пострижен в 1896 г.; в схиму – в 1911. Послушания проходил: на Мельнице, на Каламарейском метохе (владение Монастыря вне Афона), в Старом Нагорном Русике, в Экономии. Скончался 11/24 сентября 1938 года.

От «родился» до «скончался» – все бедно, не о чем рассказать: касаться же внутренней жизни человека пред Богом – дело нескромное, дерзновенное. Среди площади мира открывать «глубокое» сердце христианина – почти святотатство; но уверенные в том, что ныне Старцу, ушедшему из мира победителем мира, уже ничто не страшно, уже ничто не нарушит его вечного покоя в Боге, позволим себе попытку хоть что-нибудь рассказать о его чрезвычайно богатом, царственно высоком житии, имея в виду тех немногих, которые и сами влекутся к той же божественной жизни.

Полем духовной борьбы для всякого человека, прежде всего, является его собственное сердце; и тот, кто любит входить в свое сердце, оценит выражение Пророка Давида: «приступит человек и сердце глубоко» (Пс. 63, 7). Подлинная христианская жизнь течет там, в глубоком сердце, сокрытом не только от посторонних взоров, но в полноте и от самого носителя этого сердца. Кто входил в этот таинственный чертог, тот несомненно испытал невыявляемое изумление перед тайной бытия. Кто чистым умом погружался в напряженное созерцание своего внутреннего человека, тот понимает невозможность проследить в полноте течение своей жизни даже за короткий отрезок времени, тот сознает невозможность уловить процессы духовной жизни сердца, которое своей глубиной касается того бытия, где уже нет процессов. А ведь перед нами, в данном житии, стоит как будто именно эта задача: изобразить внутренний процесс роста великого подвижника.

Нет, мы не поставим перед собой невыполнимой задачи. Мы лишь отчасти коснемся тех этапов его жизни, которые нам лучше известны. Еще в большей степени мы считаем неуместною попытку научного психоанализа, ибо там, где действует Бог, наука не приложима.

Из долгой жизни Старца наиболее ясно мы удержали в памяти несколько фактов, являющихся показательными для его внутренней жизни и в то же время его «историей». Первый из них по времени относится к его раннему детству, когда ему было не более 4-х лет. Отец его, подобно многим русским крестьянам, любил оказывать гостеприимство странникам. Однажды, в праздничный день, с особенным удовольствием он пригласил к себе некоего книгоношу, надеясь от него, как человека «книжного», узнать что-либо новое и интересное, ибо томился он своей «темнотой» и жадно тянулся к знанию и просвещению. В доме гостю был предложен чай и еда. Маленький Семен с любопытством ребенка смотрел на него и внимательно прислушивался к беседе. Книгоноша доказывал отцу, что Христос не Бог, и что вообще Бога нет. Мальчика Семена особенно поразили слова: «Где Он, Бог-то?»; и он подумал: «Когда вырасту большой, то по всей земле пойду искать Бога». Когда гость ушел, маленький Семен рассказал отцу: «Ты меня учишь молиться, а он говорит, что Бога нет». На это отец ответил: «Я думал, что он умный человек, а он оказался дурак. Не слушай его». Но ответ отца не изгладил из души мальчика сомнения.

Много лет прошло с тех пор. Семен вырос, стал большим здоровым парнем и работал неподалеку от их села, в имении князя Трубецкого, где старший брат его взял подряд на постройку. Работали они артелью; Семен – в качестве столяра. У артельщиков была кухарка, деревенская баба. Однажды она ходила на богомолье и посетила, между прочим, могилу замечательного подвижника – затворника Иоанна Сезеновского (1791–1839). По возвращении она рассказывала о святой жизни затворника и о том, что на его могиле бывают чудеса. Некоторые из присутствовавших стариков подтвердили рассказы о чудесах, и все говорили, что Иоанн был святой человек. Слыша эту беседу, Семен подумал: «Если он святой, то значит Бог с нами, и незачем мне ходить по всей земле – искать Его», и при этой мысли юное сердце загорелось любовью к Богу.

Удивительное явление: с четырехлетнего до девятнадцатилетнего возраста продержалась мысль, запавшая в душу ребенка при слышании книгоноши; мысль, которая, видимо, тяготила его, оставаясь где-то в глубине неразрешенной, и которая разрешилась таким странным, и, казалось бы, наивным образом.

После того, как Семен почувствовал себя обретшим веру, ум его прилепился к памяти Божией, и он много молился с плачем. Тогда же он ощутил в себе внутреннее изменение и влечение к монашеству, и, как говорил сам Старец, на молодых красивых дочерей князя он стал смотреть с любовью, но без пожелания, как на сестер, тогда как раньше вид их беспокоил его. В то время он даже просил отца отпустить его в Киево-Печерскую Лавру, но отец категорически ответил: «Сначала кончи военную службу, а потом будешь свободен пойти».

В таком необычном состоянии Семен пробыл три месяца, затем оно отступило от него, и он снова стал водить дружбу со своими сверстниками, гулять с девками за селом, пить водку, играть на гармонике, и вообще жить подобно прочим деревенским парням.

Молодой, красивый, сильный, а к тому времени уже и зажиточный, Семен наслаждался жизнью. В селе его любили за хороший миролюбивый и веселый характер, а девки смотрели на него, как на завидного жениха. Сам он увлекся одною из них, и прежде чем был поставлен вопрос о свадьбе, в поздний вечерний час с ними произошло «обычное».

Замечательно при этом, что на следующий день утром, когда он работал с отцом, тот тихо сказал ему: «Сынок, где ты был вчера, болело сердце мое». Эти кроткие слова отца запали в душу Семена, и позднее, вспоминая его, Старец говорил:

«Я в меру отца моего не пришел. Он был совсем неграмотный, и даже «Отче наш» читал с ошибкой, говорил «днесть» вместо «днесь», заучил в церкви по слуху, но был кроткий и мудрый человек».

У них была большая семья: отец, мать, пять братьев-сыновей и две дочери. Жили они вместе и дружно. Взрослые братья работали с отцом. Однажды, во время жатвы, Семену пришлось готовить в поле обед, была пятница, забыв об этом, он наварил свинины, и все ели. Прошло полгода с того дня, уже зимою, в какой-то праздник, отец говорит Семену с мягкой улыбкой:

– Сынок, помнишь, как ты в поле накормил меня свининой? А ведь была пятница; ты знаешь, я ел ее тогда как стерву.– Что же ты мне не сказал тогда? – Я, сынок, не хотел тебя смутить. Рассказывая подобные случаи из своей жизни в доме отца, Старец добавлял:

«Вот такого старца я хотел бы иметь: он никогда не раздражался, всегда был ровный и кроткий. Подумайте, полгода терпел, ждал удобной минуты, чтобы и поправить меня и не смутить».

* * *

Старец Силуан был весьма большой физической силы. Свидетельствуют об этом, между прочим, и следующие факты из его жизни.

Он был еще совсем молодой, до военной службы, однажды на Пасху, после обильного мясного обеда, когда братья его разошлись по гостям, а он остался дома, мать предложила ему «яичницу»: он не отказался: мать сварила ему целый чугун, до полусотни яиц, и он все съел.

В те годы он работал со своими братьями в имении князя Трубецкого, и в праздники иногда ходил в трактир, были случаи, что он выпивал за один вечер «четверть» (3 литра) водки, но пьяным не бывал.

Однажды в сильный мороз, ударивший после оттепели, сидел он на постоялом дворе. Один из постояльцев, переночевавший там, хотел возвращаться домой: пошел он запрячь свою лошадь, однако, скоро вернулся, говоря:

– Беда! Нужно ехать, и не могу: лед обложил копыта лошади толстым слоем, и она от боли не дается отбить его.

Семен говорит:

– Пойдем, я тебе помогу.

На конюшне он взял шею лошади около головы подмышку и говорит мужику: «Отбивай». Лошадь все время стояла не шелохнувшись; мужик отбил лед с копыт, запряг и уехал.

Голыми руками Семен мог брать горячий чугун со щами и перенести его с плиты на стол, за которым обедала их артель. Ударом кулака он мог перебить довольно толстую доску. Он подымал большие тяжести и обладал редкою выносливостью и в жару, и в холод: он мог есть очень помногу и много работать.

Но эта сила, которая позднее послужила ему для совершения многих исключительных подвигов, в то время была причиной его самого большого греха, за который он принес чрезвычайное покаяние.

Однажды, в престольный праздник села, днем, когда почти все жители весело беседовали около своих изб, Семен с товарищем гулял по улице, играя на гармонике. Навстречу им шли два брата – сапожники села. Старший – человек огромного роста и силы, большой скандалист, был «навеселе». Когда они поравнялись, сапожник насмешливо стал отнимать гармошку у Семена; но он успел передать ее своему товарищу. Стоя против сапожника, Семен уговаривал его «проходить своей дорогой», но тот, намереваясь, по-видимому, показать свое превосходство над всеми парнями села в такой день, когда все девки были на улице и со смехом наблюдали сцену, попер на Семена. И вот, как рассказывал об этом сам Старец:

– Сначала я подумал уступить, но вдруг стало мне стыдно, что девки будут смеяться, и я сильно ударил его в грудь: он далеко отлетел от меня и грузно повалился навзничь посреди дороги; изо рта его потекла пена и кровь. Все испугались; испугался и я; думаю: убил. И так стою. В это время младший брат сапожника взял с земли большой булыжник и бросил в меня; я успел отвернуться; камень попал мне в спину, тогда я сказал ему: «Что же, ты хочешь, чтоб и тебе тоже было?», и двинулся на него, но он убежал. Долго пролежал сапожник на дороге; люди сбежались и помогали ему, омывали холодной водой. Прошло не меньше получаса прежде, чем он смог подняться, и его с трудом отвели домой. Месяца два он проболел, но, к счастью, остался жив, мне же потом долго пришлось быть осторожным: братья сапожника со своими товарищами по вечерам с дубинами и ножами подстерегали меня в закоулках, но Бог сохранил меня.

Так в шуме молодой жизни начал уже заглушаться в душе Семена первый зов Божий к монашескому подвигу, но избравший его Бог снова воззвал его уже некоторым видением.

Однажды, после нецеломудренно проведенного времени, он задремал и в состоянии легкого сна увидел, что змия через рот проникла внутрь его. Он ощутил сильнейшее омерзение и проснулся. В это время он слышит слова:

«Ты проглотил змию во сне, и тебе противно: так Мне нехорошо смотреть, что ты делаешь».

Семен никого не видел; он слышал лишь произнесший эти слова голос, который по своей сладости и красоте был совершенно необычный. Действие, им произведенное, при всей своей тихости и сладости было потрясающим. По глубокому и несомненному убеждению Старца – то был голос Самой Богородицы. До конца своих дней он благодарил Божию Матерь, что Она не возгнушалась им, но Сама благоволила посетить его и восставить от падения. Он говорил:

«Теперь я вижу, как Господу и Божией Матери жалко народ. Подумайте, Божия Матерь пришла с небес вразумить меня – юношу во грехах».

То, что он не удостоился видеть Владычицу, он приписывал нечистоте, в которой пребывал в тот момент.

Этот вторичный зов, совершившийся незадолго до военной службы, имел уже решающее значение на выбор дальнейшего пути. Его первым следствием было коренное изменение жизни, принявшей недобрый уклон. Семен ощутил глубокий стыд за свое прошлое и начал горячо каяться перед Богом. Решение по окончании военной службы уйти в монастырь вернулось с умноженной силой. В нем проснулось острое чувство греха, и в силу этого изменилось отношение ко всему, что он видел в жизни. Это изменение сказалось не только в его личных действиях и поведении, но и в его чрезвычайно интересных беседах с людьми, из которых мы, к сожалению, можем рассказать лишь немногие, наиболее отчетливо сохранившиеся в нашей памяти.

В какой-то праздник, когда водили в селе хороводы, Семен смотрел, как один мужик, средних лет, его односельчанин, играл на гармонике и плясал. Отозвав этого мужика немного в сторону, он спросил его:

– Как же, Степан, ты можешь играть и плясать, ведь ты же убил человека?

Он убил его в пьяной драке. Тогда тот отводит Семена еще немного далее и говорит ему:

– Знаешь ли, когда я был в остроге, то много молился Богу, чтобы простил меня, и Бог мне простил; потому я теперь спокойно играю.

Семен, который незадолго перед тем и сам чуть не убил человека, понял, что у Бога можно испросить прощение грехов, понял и спокойствие своего односельчанина – прощенного убийцы. Случай этот ярко рисует и ясное сознание греха, и сильное покаянное чувство, и глубокую религиозную интуицию русских крестьян.

Другой односельчанин Семена имел знакомство с одной девушкой из соседнего села, и девушка та забеременела от него. Семен, видя, что парень очень невнимательно относится к этому обстоятельству, убеждал его жениться на ней, говоря: – «иначе будет грех». Парень долго не соглашался с тем, что это грех, и не хотел жениться, но Семен все же убедил его, и он послушался.

Услышав из уст Старца эту историю, мы спросили его, почему же сам он не женился на той девушке, которую знал. На это Старец сказал:

– Когда мне захотелось пойти в монахи, то я много просил Бога устроить так, чтобы я мог спокойно это сделать, и Бог все так хорошо устроил. Я ушел в солдаты, а за это время один купец-хлеботорговец приехал в наше село для закупки хлеба; увидав ту девушку в хороводе, что она красивая, стройная, хорошо поет и очень веселая, он полюбил и взял ее. Они были счастливы и имели много детей.

Старец горячо благодарил Бога, послушавшего его молитвы, но преступления своего не забыл.

ВОЕННУЮ службу Семен отбывал в Петербурге, в Лейб-Гвардии, в Саперном Батальоне. Уйдя на службу с живой верой и глубоким покаянным чувством, он не переставал помнить о Боге.

В армии его очень любили, как солдата всегда исполнительного, спокойного, хорошего поведения, а товарищи, как верного и приятного друга: впрочем это было нередким явлением в России, где солдаты жили очень по-братски.

Однажды под праздник, с тремя гвардейцами того же батальона он отправился в город. Зашли они в большой столичный трактир, где было много света и громко играла музыка: заказали ужин с водкой и весело беседовали. Семен больше молчал. Один из них спросил его:

– Семен, ты все молчишь; о чем ты думаешь?

– Я думаю: сидим мы сейчас в трактире, едим, пьем водку, слушаем музыку и веселимся, а на Афоне теперь творят бдение и всю ночь будут молиться, так вот – кто же из нас на Страшном Суде даст лучший ответ, они или мы?

Тогда другой сказал:

– Какой человек Семен! Мы слушаем музыку и веселимся, а он умом на Афоне и на Страшном Суде.

Слова гвардейца о Семене: – «а он умом на Афоне и на Страшном Суде» – могут быть отнесены не только к тому моменту, когда они сидели в трактире, но и ко всему времени пребывания его на военной службе. Мысль его об Афоне, между прочим, выражалась и в том, что он несколько раз посылал туда деньги. Однажды ходил он из Усть-Ижорского лагеря, где летом стоял их батальон, на почту в село Колпино, чтобы сделать перевод денег на Афон. На обратном пути, еще недалеко от Колпина, по дороге, прямо навстречу ему бежала большая бешеная собака; когда она совсем уже приблизилась и готова была броситься на него, он со страхом проговорил: «Господи, помилуй!» Лишь только произнес он эту короткую молитву, как какая-то сила сразу отбросила собаку в сторону, словно наткнулась она на что-то; обогнув Семена, она побежала в село, где причинила много вреда и людям, и скоту.

Этот случай произвел на Семена глубокое впечатление. Он живо почувствовал близость хранящего нас Бога и еще сильнее прилепился к памяти Божией.

* * *

На военной службе снова проявилась сила его совета и доброго влияния. Увидел он в помещении роты одного солдата, окончившего свой срок, сидящим печально, с опушенной головой, на своей койке. Семен подошел к нему и говорит:

– Что ты печальный сидишь, а не радуешься, как другие, что окончил службу и теперь поедешь домой?

– Я получил письмо от своих, – сказал солдат, – пишут, что жена моя родила за это время.

Помолчав немного, качая головой, тихим голосом, в котором слышалась и скорбь, и обида, и озлобление, он проговорил:

– Не знаю, что я с ней сделаю... Ох, боюсь!... Так что ехать домой не хочется.

Семен спокойно спросил:

– А ты за это время сколько раз ходил в заведения?

– Да, бывали случаи, – словно что-то вспоминая, ответил солдат.

– Ты вот не мог утерпеть, – говорит ему Семен, – а ей, ты думаешь, легко было?... Тебе хорошо: ты мужчина, а она от одного раза родить может... Подумай, куда ты ходил! ... Ты перед ней больше виноват, чем она перед тобой... Ты прости ее... Приедешь домой, прими ребенка, как своего, и увидишь, что все будет хорошо...

Прошло несколько месяцев. Семен получил благодарное письмо от того солдата, который описывал, что когда подъезжал он к дому, то отец и мать вышли ему навстречу «скучные», а жена робкая и смущенная стояла около самого дома с ребенком на руках. У него же на душе, с того момента, как поговорил с ним Семен в казарме, было легко; весело он поздоровался с родителями, весело подошел к жене, поцеловал ее, ребенка взял на руки, тоже поцеловал. Все повеселели, вошли в дом, а потом пошли по селу навещать родных и знакомых; и всюду он с ребенком на руках; у всех было хорошо на душе. И после они жили в мире.

Солдат в письме много благодарил своего друга Семена за добрый совет. И нельзя не согласиться, что совет был действительно не только добрый, но и мудрый. Так уже в молодые годы Старец Силуан прекрасно понимал, что необходимым условием мира между людьми является сознание каждым своей вины.

Окончив свою службу в гвардии, Семен, незадолго до разъезда солдат его возраста по домам, вместе с ротным писарем поехал к Отцу Иоанну Кронштадтскому просить его молитв и благословения. Отца Иоанна в Кронштадте они не застали и решили оставить письма. Писарь стал выводить красивым почерком какое-то мудреное письмо, а Семен написал лишь несколько слов:

«Батюшка, хочу пойти в монахи; помолитесь, чтобы мир меня не задержал».

Возвратились они в Петербург в казармы, и, по словам Старца, уже на следующий день он почувствовал, что кругом него «гудит адское пламя».

Покинув Петербург, Семен приехал домой и пробыл там всего одну неделю. Быстро собрали ему холсты и другие подарки для монастыря. Он попрощался со всеми и уехал на Афон. Но с того дня, как помолился о нем Отец Иоанн Кронштадтский, «адское пламя гудело» вокруг него не переставая, где бы он ни был: в поезде, в Одессе, на пароходе, и даже на Афоне в монастыре, в храме, повсюду.

ПРИЕХАЛ Семен на Святую Гору осенью 1892 г. и поступил в Русский монастырь Святого Великомученика Пантелеймона. Началась новая подвижническая жизнь.

По афонским обычаям новоначальный послушник «брат Симеон» должен был провести несколько дней в полном покое, чтобы, вспомнив свои грехи за всю жизнь и изложив их письменно, исповедать духовнику. Испытываемое адское мучение породило в нем неудержимое горячее раскаяние. В таинстве покаяния он хотел освободить свою душу от всего, что тяготило ее, и потому с готовностью и великим страхом, ни в чем себя не оправдывая, исповедал все деяния своей жизни. Духовник сказал брату Симеону:

«Ты исповедал грехи свои перед Богом, и знай, что они тебе все прощены... Отныне положим начало новой жизни... Иди с миром и радуйся, что Господь привел тебя в эту пристань спасения».

Простая и верная душа брата Симеона, услышав от старца-духовника, что грехи ему все прощены, по слову его – «иди с миром и радуйся», – отдалась радости. Неопытный и наивный – он не знал еще, что подвижнику нужно воздержание и в радости, и потому сразу потерял то напряжение, в котором пребывала душа его после посещения Кронштадта. В последовавшем расслаблении он подвергся нападению блудной похоти и остановился на соблазнительных образах, которые рисовала ему страсть. Помысл говорил ему: «Иди в мир и женись».

Что потерпел молодой послушник, оставаясь наедине, – мы не знаем. Когда он пошел исповедоваться, то духовник сказал ему:

«Помыслов никогда не принимай, а как только придет, сразу отгоняй».

От неожиданного срыва, который постиг брата Симеона, душа его пришла в великий трепет. Ощутив страшную силу греха, он снова почувствовал себя в адском пламени и решил неотступно молиться, доколе Бог не помилует его.

После пережитых им адских мучений, после той радости, которую испытал он, получив прощение в таинстве исповеди, преткновение с помыслом, при сознании, что он снова опечалил Божию Матерь, было для него событием, потрясшим его душу; он думал, что прибыл в пристань спасения, и вдруг увидел возможность гибели и здесь.

«Падение» в помысле – отрезвило брата Симеона на всю жизнь. О степени этого отрезвления можно судить по тому, что с того дня, как сказал ему духовник: «помыслов никогда не принимай», – он за 46 лет своего монашества не принял ни одного блудного помысла. То, чему многие годами не могут научиться, он усвоил после первого же урока, показав тем свою подлинную культуру и мудрость, по слову древних эллинов: мудрому мужу дважды согрешать не свойственно.

Сильная горечь раскаяния послужила поводом к новой брани. Помысл внушал ему: «Иди в пустыню, надень вретище, и там спасайся». «Хорошо, – ответил Симеон, – я пойду к игумену просить на это благословение».

«Не ходи, – игумен не благословит», – говорит помысл.

«Ты только что гнал меня из монастыря в мир, – ответил Симеон, – а теперь гонишь в пустыню... Если игумен не благословит, значит не на добро ты толкаешь меня», – и с решимостью в глубине души сказал: «Умру здесь за грехи мои».

Вводился брат Симеон в духовный подвиг вековым укладом Афонской монастырской жизни, насыщенной непрестанной памятью о Боге: молитва в келлии наедине; длительные богослужения в храме; посты и бдения; частая исповедь и причащение; чтение, труд, послушание. Простой, неискушенный множеством вопросов, как это наблюдается с современными интеллигентными людьми, он, подобно другим монахам, усваивал новую жизнь скорее органическим слиянием с окружающей его средой, чем устными уроками. Устные наставления игумена, духовников и старцев в большинстве случаев бывают кратки и обычно носят форму положительных указаний – что и как должно делать.

Одним из таких уроков для новоначального послушника является наставление, что келлейная молитва должна совершаться преимущественно по четкам с молитвой «Иисусовой». Многократное призывание святейшего Имени Иисуса усладило душу брата Симеона. Радовался он, узнав, что этой молитвою удобно молиться всегда и везде, при всякой работе и обстановке, что и во время церковных служб хорошо «держать» ее, а когда нет возможности пойти в храм, то ею заменяются богослужения. – Молился он горячо и много, так как душа его пребывала в тяжелом томлении и потому сильно стремилась к Могущему спасти.

Так прошло немного времени, всего около трех недель, и однажды вечером, при молении пред образом Богородицы, молитва вошла в сердце его и стала сама совершаться там день и ночь, но тогда он еще не разумевал величия и редкости дара, полученного им от Божией Матери.

* * *

Брат Симеон был терпеливый, незлобивый, послушливый: в Монастыре его любили и хвалили за исправную работу и хороший характер: и ему это было приятно. Стали тогда приходить к нему помыслы: «Ты живешь свято; покаялся; грехи тебе прощены; молишься непрестанно; послушание исполняешь хорошо». От многой и усердной молитвы душа его по временам испытывала некоторый покой: тогда помыслы говорили ему: «Ты молишься и, может быть, спасешься: но если в раю ты не найдешь ни отца, ни матери, ни тех, кого ты любишь, то и там не будет тебе никакой радости».

Ум послушника колебался при этих помыслах, и тревога проникала в сердце, но по неопытности своей он не понимал, что же, собственно, с ним происходит.

Однажды ночью келлия его наполнилась странным светом, который пронизал даже и тело его так, что он увидел свои внутренности. Помысл говорил ему: «Прими, – это благодать», однако, душа послушника смутилась при этом, и он остался в большом недоумении. Молитва и после этого продолжала в нем действовать, но дух сокрушения отступил настолько, что смех пришел к нему во время молитвы; он сильно ударил себя по лбу кулаком: смех пропал, но дух покаяния все же не возвратился, и молитва проходила без сокрушения. Тогда он понял, что с ним произошло нечто недолжное.

После видения странного света, стали ему являться бесы, а он, наивный, с ними разговаривал, «как с людьми». Постепенно их нападения усиливались; иногда они говорили ему: «Ты теперь святой», а иногда – «Ты не спасешься». Брат Симеон спросил однажды беса: «Почему вы мне говорите по-разному: то говорите, что я свят, то – что я не спасусь?» Бес насмешливо ответил: «Мы никогда правды не говорим».

Смена демонических внушений, то возносящих на «небо» в гордости, то низвергающих в вечную гибель, угнетала душу молодого послушника, доводя его до отчаяния, и он молился с чрезвычайным напряжением. Спал он мало и урывками. Крепкий физически, подлинный богатырь, он в постель не ложился, но все ночи проводил в молитве или стоя, или сидя на табурете (без спинки); изнемогая, он сидя засыпал на 15–20 минут, и затем снова вставал на молитву. И так несколько раз. В обшей сложности спал он за сутки от полутора до двух часов.

Его первым «послушанием» была работа на мельнице. Это было время расцвета русского монашества на Афоне. Монастырь расширился и стал словно город среди пустыни. Число братии достигало почти двух тысяч, а посетители и поклонники сотнями приезжали из России и часто подолгу жили в больших гостиницах Монастыря. Так что работа на мельнице была не малая. И вот, брат Симеон при столь коротком сне, при крайнем воздержании в пище, при непрестанной горячей молитве, при многом, глубоком, по временам отчаянном плаче, исправно выполнял свое тяжелое трудовое послушание, где за день приходилось ему ворочать и таскать множество больших мешков с мукой.

* * *

Проходили месяц за месяцем, а мучительность демонических нападений все возрастала. Душевные силы молодого послушника стали падать, и мужество его изнемогало, страх гибели и отчаяние – росли: ужас безнадежности все чаще и чаще овладевал всем его существом. Кто переживал что-либо подобное, тот знает, что никакое человеческое мужество, никакая человеческая сила не может устоять в этой духовной борьбе. Надорвался и брат Симеон; он дошел до последнего отчаяния и, сидя у себя в келлии, в предвечернее время, подумал: «Бога умолить невозможно». С этой мыслью он почувствовал полную оставленность, и душа его погрузилась во мрак адского томления и тоски. В этом состоянии он пребывал около часа.

В тот же день, во время вечерни, в церкви Святого Пророка Илии, что на мельнице, направо от царских врат, где находится местная икона Спасителя, он увидел живого Христа.

«Господь непостижимо явился» молодому послушнику, и все существо, и самое тело его исполнилось огнем благодати Святого Духа, тем огнем, который Господь низвел на землю Своим пришествием (Лк. 12, 49).

От видения Симеон пришел в изнеможение, и Господь скрылся.

* * *

Невозможно описывать то состояние, в котором находился он в тот час. Мы знаем из уст и писаний Блаженного Старца, что его осиял тогда великий Божественный свет, что он был изъят из этого мира и духом возведен на небо, где слышал неизрекаемые глаголы; что в тот момент он получил как бы новое рождение свыше (Ин.1:13, 3:3). Кроткий взор всепрощающего, безмерно любящего, радостного Христа привлек к Себе всего человека и затем, скрывшись, сладостью любви Божией восхитил дух его в созерцание Божества уже вне образов мира.

В явлении Господа послушнику Симеону, человеку простому, глубоко непосредственному, замечательно еще и то, что он «сразу узнал» и явившегося ему Христа, и Духа Святого, действовавшего в нем. В своих писаниях он без конца повторяет, что Господа познал он Духом Святым, что Бога узрел он в Духе Святом. Он утверждал также, что когда Сам Господь является душе, то она не может не узнать в Нем своего Творца и Бога.

Можно с уверенностью сказать, что и адское пламя, и адские муки, предварившие явление Христа послушнику Симеону, и осиявший его Божественный свет – для большинства суть вещи неведомые, непонятные. То, что видит духовный человек, его переживания и весь его опыт – недуховному часто может показаться безумием, плодом патологического душевного состояния. Лишенный опыта реальностей духовного мира, он отрицает то, чего не познал. Потенциально всякий человек призван к полноте духовной жизни, но постоянная обращенность воли к миру вещественному, к плотским и душевным переживаниям приводит к тому, что многие одебелевают, доходя до состояния неспособности к духовным восприятиям. В нашей обыденной жизни это можно уподобить тому, что имеющий радиоприемник ловит волны, наполняющие атмосферу, в то время, как не имеющий такового не ощущает их присутствия.

Странна и непонятна духовная жизнь христианского подвижника; мы видим в ней сплетение поражающих противоположностей: демонические нападения, богооставленность, мрак смерти и муки ада с одной стороны, и богоявление и свет безначального бытия – с другой ¹. И невозможно словом выразить этого.

* * *

Каждый человек – явление неповторимое и своеобразное; путь каждого подвижника тоже своеобразен и неповторим, но все же люди в своем стремлении классифицировать явления по тем или другим признакам, проводят классификацию и в данном случае.

За истекшие века христианства опыт Отцов отмечает три рода или типа в отношении последовательности христианской духовной жизни.

К первому роду принадлежит подавляющее большинство людей. Привлекаются они к вере малою благодатью и жизнь свою проводят в умеренном подвиге хранения заповедей, и лишь при конце жизни своей, в силу переживаемых страданий, познают благодать в несколько большей мере. Некоторая часть из них, впрочем, подвизается усиленнее, тогда перед кончиной своей получают они большую благодать. Так бывает со многими монахами.

Второй род, – когда кто-либо, привлеченный сначала сравнительно малой благодатью, все же ревностно подвизается в молитве и борьбе со страстями, и в этом приболезненном подвиге, в средине пути своего познает большую благодать: проводя последующую жизнь в еще большем подвиге, они достигают высокой меры совершенства.

Третий, наиболее редкий род, – когда человек в начале своего подвижнического пути, за свою горячность, или, вернее, предузнанный Богом, получает великую благодать, благодать совершенных.

Этот последний род является не только самым редким, но и самым трудным, потому что никто, насколько возможно судить о том из житий и творений Святых Отцов, из устного предания подвижников последних веков, и на основании опыта современников, не может удержать в полноте полученный дар божественной любви и после, в течение долгого времени, переживает отнятие благодати и богооставленность. Объективно это не есть полное отнятие благодати, но субъективно душа и самое умаление благодатного действия переживает, как богооставленность.

Этот последний род подвижников страдает больше всех, потому что у них после познания благодати, после созерцания Божественного света, мрак богооставленности и приражения страстей переживается, в силу контраста, несравненно глубже и острее: знают они, ЧТО потеряли. Кроме того, пережитая благодать своим действием изменяет всего человека и делает его несравненно более чутким ко всякому духовному явлению.

Этот последний род страдает более всех потому, что любовь Христова в мире сем подвергается исключительно тяжким «огненным испытаниям» (1Петр.4:12), потому, что любовь Христова в мире сем неизбежно страдающая.

Блаженный Старец Силуан принадлежал к этому последнему роду, и тем объясняются его слова: «вы не можете понять моей скорби», или: «кто не познал Господа, тот не может с плачем искать Его».

Когда он описывает неутолимую скорбь и плач Адама по изгнании из рая, он, в сущности, описывает свой плач и скорбь своей души после потери благодати.

* * *

Исключительно глубокое покаянное чувство Симеона вызывает вопрос: «почему» одни люди каются в своих грехах так глубоко и сильно, другие менее глубоко, а третьи – совсем слабо или вовсе не каются? «Чем» объясняется различие интенсивности сознания греха у людей?²

Мы не в состоянии ответить на этот вопрос: нам представляется невозможным проникнуть в тайну духовной жизни человека. Доступно нам лишь наблюдение за некоторыми явлениями во внутренней жизни религиозно живущего человека, когда они принимают форму психологического переживания, доступны нашему наблюдению некоторые характерные черты этих переживаний, но без возможности, однако, определить что-либо по существу, так как основою христианских религиозно-психических фактов является не подлежащее никакому определению абсолютно свободное действие Духа Божия ³.

«Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, но не знаешь, откуда приходит, и куда уходит; так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Ин.3:8).

Второй фактор, также не поддающийся определению, – свобода человека. Из этих двух факторов: проявления свободы человеческой и действия Божией благодати – слагается христианская духовная жизнь.

И вера наша, и покаяние в какой-то неопределимой мере зависят от нашей свободы, и, в то же время, являются даром Божией благодати. Бог по любви Своей ищет человека, чтобы дать ему не только жизнь, но и более, какой-то преизбыток жизни, как говорит Христос (Ин.10:10), но дается эта жизнь свободному человеку не без согласия самого человека. Принимая во внимание это обстоятельство, мы можем сказать, что от свободы человека зависит и мера дара Божия ⁴.

Дары Божии сопряжены с известным подвигом, и когда Бог предведает, что человек к Его дару отнесется так, как должно отнестись, то этот дар изливает «независтно». Можно сказать, что причиной большего или меньшего дара является предуведанный Богом ответ человека на действие благодати. Апостол Павел говорит: «Кого Бог предузнал, тех и предопределил быть подобными образу Сына Своего» (Рим. 8, 29). И еще: «Когда Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатию Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего... я не стал тогда советоваться с плотью и кровью» (Гал. 1, 15–16).

Предузнал Бог, что Симеон, впоследствии Схимонах Силуан, не станет советоваться с плотью и кровью, но жизнь свою проведет в подвиге, достойном великого дара, и потому вызвал его на ту необычную жизнь, которую мы в нем видим.

Мы вовсе не помышляем выразить здесь тайну сочетания абсолютно свободного творчества Великого Строителя мира – Бога с тварною свободою человека; но общение наше со Старцем, жизнь которого прошла в исключительно напряженном подвиге любви, в которой по преимуществу проявляется свобода, остановило нашу мысль на предуведении Богом свободного ответа человека на вызов Его любви.

Мы полагаем, что избрание для свидетельства любви чрезвычайно редко потому, что это свидетельство сопряжено с неизбежным отданием всего себя в жертву.

Нам приходит мысль, что в лице Старца Силуана промысл Божий дает миру новый пример и новое свидетельство о безмерности любви Божией, чтобы и чрез него, Силуана, воспрянули люди, парализованные отчаянием, подобно тому, как говорит Ап. Павел: «но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал все долготерпение в пример тем, которые будут веровать в Него к жизни вечной» (1Тим. 1, 16).

Заповедь Христа для Старца Силуана не была этической нормой. Он не низводил христианства до уровня моралистического учения, как это делают лишенные подлинного религиозного опыта представители гуманистической культуры, доходящие в конце до сознания ненужности «для них» религии, в которой они видят лишь «сдерживающее начало» для невежд. Нет, слово Христа он воспринял, подобно Ап. Петру, как «Глаголы вечной жизни» (Иоан. 6, 68), как дух и жизнь, по слову Самого Господа: «Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Иоан. 6, 63).

Для Старца Силуана слово Христа было – Животворящий Дух, сама вечная жизнь, Бог в Своем действии.

Вера его, по возрождении своем после тех фактов, о которых рассказано выше, сразу получила характер глубины. Он верил, что Бог будет судить людей, что те, которые творили грех и не покаялись, пойдут в муку вечную; те же, которые творили благое по заповеди Христа, унаследуют вечное Небесное Царство. Согласно с совершенно правильным замечанием Пр. Максима Исповедника: «Вера рождает страх» (а не страх веру) – (О любви 1 сотня, 2), горячая вера Симеона породила в его душе великий страх осуждения за те многие и немалые грехи, которые он сознавал за собой.

И все же не можем мы не удивляться исключительной глубине чувства греха у Симеона. Несомненно, это было даром благодати.

* * *

Что есть грех в понимании христианина?

Грех, прежде всего, явление духовное, метафизическое. Корни греха в мистической глубине духовной природы человека. Сущность греха – не в нарушении этической нормы, а в отступлении от вечной Божественной жизни, для которой сотворен человек и к которой он естественно, т. е. по природе своей, призван.

Совершается грех, прежде всего, в таинственной глубине человеческого духа, но последствия его поражают всего человека. Грех совершенный – отразится на душевном и физическом состоянии человека; он отразится на внешности его: он отразится на судьбе самого творящего грех; он выйдет неизбежно за пределы его индивидуальной жизни и отяготит злом жизнь всего человечества, а следовательно отразится на судьбе всего мира.

Не только грех Праотца Адама имел последствия космического значения, но и всякий грех, явный ли, тайный ли, каждого из нас отражается на судьбах всего мира.

Плотской человек, совершая грех, не ощущает в себе его последствий, как ощущает то духовный. Плотской человек не замечает в себе перемены состояния после совершения греха, потому что он всегда пребывает в смерти духовной, потому что он не познал вечной жизни духа. Духовный человек, наоборот, при всяком склонении воли своей на грех видит в себе изменение состояния в силу умаления благодати ⁵.

* * *

В Старце Силуане нас удивляет его исключительная чуткость и поразительная духовная интуиция. И до явления ему Господа, и тем более после явления, во всю свою последующую жизнь, грех он переживал чрезвычайно глубоко и сильно: сердце его болело от греха невыносимо, и потому покаяние бывало неудержимо-устремленным, с плачем, неотступное, доколе не почувствует душа, что Бог простил. Многим это покажется странным, а некоторым, может быть, преувеличенным, но пример Старца не для всех.

Каясь в грехе, он искал не извинения только, которое дается Богом легко, быть может, за один вздох сожаления, он искал полного прощения, так, чтобы душа ощутимо чувствовала в себе благодать. Он искал от Бога силы не повторить греха, если возможно, никогда; он молил Бога об избавлении от действующего в нас «закона греховного» (Рим. 7, 23). Следствие греха, – потерю благодати, – он переживал столь сильно и болезненно, что повторения чего-либо подобного он боялся. Отступление от души любви Божией и мира Христова для него было страшнее всего. Сознание, что он оскорбляет Бога, «такого» Бога, кроткого, смиренного, было для него нестерпимым. Он испытывал самые глубокие страдания совести, погрешившей против святой любви Христа. Кто в плане человеческом, сам имея любовь, совершил грех против любви, например, по отношению к родителям, тот знает, какая это несносимая мука совести: но все, что совершается в мире душевных отношений, есть лишь слабая тень духовных отношений с Богом.

Итак, от века предузнал Бог Семена-Силуана и неведомым для нас образом дал ему познать сущность греха с такой глубиной и силой, что он подлинно переживал муки ада, и молился из этого «ада преисподнего», доколе не склонился к нему Господь и не явил ему Себя, дав ему познать воскресение души и увидеть Сына Человеческого во царствии Своем, прежде, чем познал он смерть по телу (Мф.16:28).

ПОМИМО рассказанного выше, читатель из Писаний самого Старца может ознакомиться с откровенными повествованиями о некоторых случаях из его жизни, мы же теперь позволим себе перейти к изложению учения Старца.

Собственно, никакого учения, в обычном смысле этого слова, он не имел. То, что мы предлагаем здесь, есть попытка суммировать услышанное нами за годы общения с ним. Мы считаем невозможным объяснить, как и почему пришла нам вера Старцу, но сказать немногое о нашем подходе к нему, быть может, будет нелишним.

Темы наших бесед со Старцем очень часто вызывались нашей нуждой, нашим обращением к нему. Многое из того, что было затронуто в этих беседах, не вошло в Писания Старца. Обращаясь к нему с вопросами, или просто слушая его, мы сознавали, что слова его исходят из данного ему свыше опыта, и относились к ним до некоторой степени подобно тому, как весь христианский мир относится к Священному Писанию, которое сообщает нам об истинах, как о фактах познанных и несомненных. То, что говорил Старец, не было плодом «своего» умствования. Нет, его внутренний процесс был совершенно иным: действительный опыт и реальное познание предваряют его слова, благодаря чему эти последние носят характер положительного свидетельства о фактах духовного бытия. Ему было чуждо, как нечто излишнее, искание идущих снизу логических обоснований, как несвойственны таковые и Священному Писанию. Подобно Иоанну Богослову и он говорит: «Мы знаем». (1Ин.3:14, и др.).

Возьмем такой пример из Писаний Старца:

«Мы знаем, что чем больше любовь, тем больше страданий душе; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем горячее любовь, тем пламеннее молитва; чем совершеннее любовь, тем святее жизнь» ²⁰.

Каждое из этих четырех положений могло бы явиться драгоценным увенчанием глубочайших и сложнейших философских, психологических и богословских изысканий, но сам Старец не имеет нужды в них и не нисходит до них.

Мы уже сказали, что общение со Старцем имело совершенно исключительный характер.

Нам кажется, что он своими простыми по форме беседами, силою своих молитв, умел переводить своего собеседника в особый мир. Самым важным при этом было то, что собеседник вводился в тот мир не отвлеченно, но передававшимся ему внутренним опытом. Правда, удержать полученное состояние, осуществить после в жизни своей познанное при общении с ним, едва ли кто смог, насколько мы знаем. Несомненно, что в этом для них был неисчерпаемый источник скорби потом на всю жизнь, ибо не может не печалиться душа, видевшая свет и затем его утерявшая; но все же как будто еще печальнее, еще отчаяннее не знать вовсе этого света, и даже, что нередко приходится наблюдать, и не подозревать о его существовании. Из всего, что мы слышали об Отце Стратонике от знавших его подвижников Святой Горы, мы имеем некоторое основание предполагать, что потому он был одновременно и благодарен Старцу за полученное им откровение и печален, что сознавал себя не в силах сохранить испытанное состояние. Мы достоверно знаем, что многие сначала с любовью прибегали к Старцу за наставлениями, но потом отпадали, потому что не могли они жить соответственно слову его²¹. Слово его было простым, спокойным, тихим, добрым, но чтобы следовать ему, надо иметь ту беспощадность к себе, какую имел сам Старец; надо иметь ту решимость, какой требует Господь от Своих последователей, т. е. до ненависти к себе (Лк. 14, 26).

СТАРЕЦ говорил: «Хорошо всегда и во всем искать от Бога вразумления, что и как нужно сделать или сказать». Иными словами, – в каждом отдельном случае должно искать познания воли Божией и путей к осуществлению ее.

Искание воли Божией есть самое важное дело нашей жизни, так как, попадая на путь ее, человек включается в вечную божественную жизнь.

Познание воли Божией возможно различными путями.

Один из них – слово Божие, заповеди Христовы. Но в заповедях евангельских при всем их совершенстве, или лучше сказать, в силу их совершенства, воля Божия выражена в ее конечном общем смысле, и человек в жизни своей, встречаясь с бесконечным разнообразием положений, очень часто не понимает, как ему поступить, чтобы действие его было в потоке воли Божией.

Чтобы действие, поступок имел добрый конец, недостаточно знать только общее выражение воли Божией в заповеди, а именно – любить Бога всем сердцем, всем умом, всею крепостью, и ближнего, как самого себя; нужно еще иметь просвещение от Бога о способе осуществления в жизни этих заповедей; больше того, – нам необходима для этого и сила свыше.

Стяжавший любовь Божию в сердце своем, движимый этой любовью, действует по побуждениям, приближающимся к воле Божией; однако, только приближающимся, а не совершенным. Непостижимость полного совершенства делает обязательным для всех непрестанное обращение к Богу с молитвой о вразумлении и помощи.

Человеку не достает не только совершенства любви, но вместе и совершенства всеведения.

Действие, истекающее, казалось бы, из самого лучшего побуждения, часто имеет последствия нежелательные и даже недобрые. Это потому, что средства или образ осуществления был недобрым или просто ошибочным для данного случая.

Часто приходится слышать, что кто-либо оправдывает себя тем, что имел благое намерение, но этого недостаточно. И такими ошибками переполнена человеческая жизнь. Вот почему любящий Бога всегда ищет вразумления свыше, постоянно внутри себя прислушиваясь к голосу Божию.

Практически это совершается так: всякий христианин, и особенно епископ или священник, стоящий перед необходимостью найти в том или ином случае решение, согласное с волей Божией, внутренне отказывается от всех своих познаний, предвзятых мыслей, желаний, планов и, свободный от всего «своего», внимательно в сердце молится Богу, и первое, что родится в душе после этой молитвы, принимает, как указание свыше.²²

Подобное искание познания воли Божией чрез непосредственное обращение к Богу с молитвой, особенно в нужде и скорби, приводит к тому, что человек, как говорил Старец, «в душе своей слышит ответ от Бога и научается понимать руководство Божие... Так всем нам надо учиться познавать волю Божию; а если не будем учиться, то никогда не познаем этого пути».

Делание это в более совершенной форме предваряется навыком постоянно молиться, держа внимание в сердце. Но чтобы достовернее услышать голос Божий в себе, человек должен совлечься своей воли и быть готовым на всякую жертву, подобно Аврааму, и даже, по заповеди Апостола Павла, подобно Самому Христу, Который был послушен Отцу «даже до смерти» (Фил. 2, 8).

Вступивший на этот путь – преуспеет, если только на опыте познал он, как действует благодать Святого Духа в человеке, и если в сердце его укоренилось гневное самоотвержение, т. е. решительный отказ от своей маленькой «индивидуальной» воли, ради достижения и совершения святой воли Божией. Таковому откроется подлинный смысл вопроса, заданного Старцем Силуаном Отцу Стратонику: «Как говорят совершенные?»; ему станут родными слова²³

Святых Отцов: «Изволися Духу Святому и нам»; он будет яснее понимать те места в Священном Писании Ветхого и Нового Заветов, где говорится о подобной непосредственной беседе души с Богом; он приблизится к истинному уразумению того, как говорили Апостолы и Пророки.

Человек создан по образу и подобию Божию и призван к полноте непосредственного богообщения, а потому все люди без исключения должны были бы идти этим путем, но в опыте жизни он оказывается доступным далеко «не для всех». Это потому, что большинство людей не слышит в сердце своем голоса Божия, не понимает его, и следует голосу страсти, живущей в душе и заглушающей шумом своим кроткий голос Божий.

В Церкви исходом из такого плачевного положения является иной путь, а именно – вопрошание духовного отца и послушание ему. Сам Старец любил этот путь, шел им, указывал на него и писал о нем²⁴. Смиренный путь послушания он считал вообще наиболее надежным. Он твердо верил, что ради веры вопрошающего ответ духовника всегда будет добрым, полезным, богоугодным. Вера его в действенность таинства Церкви и благодати священства особенно утвердилась после того, как он на Старом Русике, великим постом на вечерне, увидел духовника старца Авраамия преображенным, «в образе Христа», «невыразимо сияющим».

Полный благодатной веры, он жил в реальности таинств Церкви, но, помним, он находил, что и «по-человечески», т. е. в плане психологическом²⁵, нетрудно увидеть преимущество послушания духовному отцу; он говорил, что духовник, совершая служение свое, дает ответ на вопрос, будучи свободным в тот момент от действия страсти, под влиянием которой находится вопрошающий, и в силу этого он яснее видит вещи и легче доступен воздействию Божией благодати.

Ответ духовника в большинстве случаев будет носить печать несовершенства; но это не потому, что духовник лишен благодати познания, а потому, что совершенное действие превосходит силы вопрошающего и недоступно ему.

Несмотря на несовершенство духовнического указания, оно, будучи воспринято с верой и действительно исполнено, всегда приведет к возрастанию в добре. Извращается этот путь обычно тем, что вопрошающий, видя пред собой «человека», колеблется в своей вере и потому не принимает «первого» слова духовного отца и возражает ему, противопоставляя свои мнения и сомнения.

Об этом важном предмете Старец Силуан беседовал с Игуменом, Архимандритом Мисаилом († 22 янв. 1940), мужем духовным, к которому благоволил и которому явно покровительствовал Бог.

Отец Силуан спросил Игумена:

– Как монах может познать волю Божию?

– Первое слово мое он должен принять за волю Божию, – сказал Игумен. – Кто так делает, на том почиет благодать Божия, а если кто воспротивится мне, то я, как человек, отступлю.

Слово Игумена Мисаила имеет следующий смысл:

Духовный отец, когда его спрашивают, молитвою ищет вразумления от Бога, но как человек, он отвечает в меру своей веры, по слову Апостола Павла: «Мы веруем, потому и говорим» (2Кор. 4, 13), но «мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем» (1Кор. 13, 9). В своем стремлении не погрешить, сам он, давая совет или делая указание, пребывает на суде Божием, и потому, как только встретит возражение или хотя бы внутреннее сопротивление со стороны вопросившего, не решается настаивать на слове своем, не дерзает утверждать его, как выражение воли Божией, и «как человек, отступает».

Это сознание очень ярко выражалось в жизни Игумена Мисаила. Однажды он вызвал к себе новоначального монаха О. С. и возложил на него сложное и трудное послушание. Послушник с готовностью принял его и, сделав положенный поклон, направился к двери. Вдруг Игумен позвал его. Послушник остановился. Наклонив голову на грудь, Игумен спокойно, но значительно сказал:

– Отец С., помни: Бог дважды не судит, поэтому когда ты что-нибудь делаешь за послушание мне, то я буду судим от Бога, а ты свободен от ответа.

Когда кто-либо на поручение или наставление Игумена Мисаила возражал хотя бы в малой мере, то этот мужественный вообще подвижник, несмотря на занимаемый им пост администратора, обычно отвечал: «Ну что же, делайте, как хотите», и после не повторял своего слова. И Старец Силуан, встречая сопротивление, тоже немедленно умолкал.

Почему же это так? Потому что, с одной стороны, Дух Божий не терпит ни насилия, ни спора, с другой, – слишком великое дело – воля Божия. В слове духовного отца, которое всегда несет на себе печать относительности, она не может вместиться, не может получить совершенного выражения, и только тот, кто воспринимает слово, как угодное Богу, не подвергая его своему суду, или, как часто говорят, «без рассуждения», только тот нашел верный путь, ибо он действительно верует, что «Богу всё возможно» (Мф.19:26).

Таков путь веры, познанный и утвержденный тысячелетним опытом Церкви.

* * *

Говорить об этих предметах, составляющих нетайную тайну христианской жизни, выходящих, однако, за пределы ленивой повседневности и обычно малого духовного опыта, всегда не безопасно, потому что многие могут неверно понять слово и неправильно применять его на деле, и тогда вместо пользы возможен вред, особенно если человек приступает к подвигу с гордой самоуверенностью.

Когда кто-либо искал совета Старца, он не любил и не хотел давать ответ «от своего ума». Он помнил слова Преподобного Серафима Саровского: «Когда я говорил от своего ума, то бывали ошибки», и добавлял при этом, что ошибки могут быть малые, но могут быть и большие.

То состояние, о котором он говорил Отцу Стратонику, а именно, что «совершенные от себя ничего не говорят... Они говорят лишь то, что дает им Дух», не всегда дается даже и тем, которые приблизились к совершенству, подобно тому, как Апостолы и прочие Святые не всегда творили чудеса, и Дух пророческий не равно действовал в Пророках, но иногда с великой силой, иногда же отходил от них.

Старец ясно различал «слово от опыта», от непосредственного внушения свыше, т. е. слова, которое «дает Дух». Ценно и первое, но второе выше и достовернее (1Кор. 7, 25). Иногда он с верою и определенно говорил спрашивавшему, что воля Божия, чтобы он сделал так-то, а иногда отвечал, что не знает воли Божией о нем. Он говорил, что Господь иногда не открывает Своей воли даже Святым, потому что обратившийся к ним обратился с неверным и лукавым сердцем.

По слову Старца, у того, кто усердно молится, бывает много перемен в молитве: борьба с врагом, борьба с самим собою, со страстями, борьба с людьми, с воображением, и в таких случаях ум не чист и все не ясно. Но когда приходит чистая молитва, когда ум, соединившись с сердцем, безмолвно предстоит Богу, когда душа ощутимо имеет в себе благодать и предалась на волю Божию, свободная от омрачающего действия страстей и воображения, тогда молящийся слышит внушение благодати.

Когда к этому деланию – искания воли Божией через молитву – приступает не имеющий достаточного опыта, не могущий «по вкусу» с достоверностью различить действие благодати от проявления страстей, особенно гордости, тогда совершенно необходимо обратиться к духовному отцу, самому же, при встрече со всяким духовным явлением или внушением, до решения наставника строго держаться аскетического правила: «не принимать и не отвергать».

«Не принимая», христианин ограждает себя от опасности демоническое действие или внушение счесть за Божественное, и таким образом научиться не «внимать духам обольстителям и учениям бесовским» и не воздавать божественное поклонение демонам.

«Не отвергая», человек избегает другой опасности, а именно: божественное действие приписать демонам и через то впасть в грех «хулы на Духа Святого», подобно тому, как фарисеи изгнание бесов Христом приписали «силе веельзевула, князя бесовского».

Вторая опасность страшнее первой, так как душа может привыкнуть отвергать благодать и возненавидеть ее, и настолько усвоить себе состояние богопротивления, что так определится и в плане вечном, благодаря чему грех сей «не простится ни в сем веке, ни в будущем» (Мф.12:22–32).

Тогда как при первом заблуждении душа скорее познает свою неправду и покаянием достигает спасения, потому что нет греха непрощаемого, кроме греха нераскаянного.

Об этом чрезвычайно важном аскетическом правиле – «не принимать и не отвергать», и о том, как оно применяется в жизни подвижника, следовало бы многое сказать, но так как в данном труде перед нами стоит задача изложения лишь основных положений, а не деталей, то мы возвратимся к прежней теме.

В своей более совершенной форме, познание молитвой воли Божией – явление редкое, возможное только при условии долгого труда, большого опыта борьбы со страстями, после многих и тяжелых искушений от демонов, с одной стороны, и великих заступлений Божиих, с другой.

Но усердная молитва о помощи – есть доброе дело и всем необходимое: начальствующим и подчиненным, старшим и младшим, учащим и учащимся, отцам и чадам. Старец настаивал, чтобы все без исключения, независимо от своего положения, или состояния, или возраста, всегда и во всем, каждый как умеет, просили Бога о вразумлении, чтобы таким образом постепенно приближать свой путь к путям святой воли Божией, доколе не достигнут совершенства.

С ВОПРОСОМ познания воли Божией и предания себя на волю Божию теснейшим образом связан вопрос послушания, которому Старец придавал чрезвычайное значение не только в личной жизни каждого монаха и христианина, но и в жизни всего «тела Церкви», всего Ее «исполнения» (плиромы).

Старец Силуан учеников, в обычном смысле этого слова, не имел и на учительскую кафедру не садился; и сам он не был учеником какого-либо определенного старца, но воспитался, подобно большинству Афонских монахов, в потоке общего предания: постоянным пребыванием в храме на богослужениях, слышанием и чтением слова Божия и творений Святых Отцов, беседами с другими подвижниками Святой Горы, строгим хранением положенных постов, послушанием игумену, духовнику и старшему по работе.

Совершенно исключительное внимание отдавал он внутреннему духовному послушанию игумену и духовнику, считая его «Таинством Церкви» и даром благодати. Обращаясь к духовнику, он молился, чтобы Господь через Своего служителя помиловал его, открыл ему Свою волю и путь ко спасению; и зная, что первая мысль, которая рождается в душе после молитвы, есть указание свыше, он ловил «первое слово» духовника, его «первый намек», и дальше не вел своей беседы. В этом мудрость и тайна истинного послушания, цель которого познание и исполнение воли Божией, а не человеческой. Такое духовное послушание, без возражений и сопротивления не только выраженных, но и внутренних, невыраженных, – является вообще «единственным» условием для восприятия живого предания.

Живое предание Церкви, текущее чрез века из поколения в поколение, есть одна из самых существенных и вместе тонких сторон Ее жизни. Там, где нет со стороны ученика никакого сопротивления учителю, душа последнего, в ответ на веру и смирение, открывается легко и, быть может, до конца. Но как только вступает хотя бы малое сопротивление духовному отцу, так неизбежно прерывается нить чистого предания и закрывается душа учителя.

Напрасно думают многие, что духовник «такой же несовершенный человек», что ему «надо все обстоятельно объяснить, иначе он не поймет», что он «может легко ошибаться» и потому надо его «исправлять».

Возражающий и исправляющий духовника, себя ставит выше последнего и уже не ученик. Да, никто не совершен, и нет человека, который дерзнул бы учить, как «власть имущий» Христос, ибо предмет учения «не от человека» и «не по человеку» (Гал. 1, 11–12), но в «скудельных сосудах» хранится бесценное сокровище даров Духа Святого; не только бесценное, но и по характеру своему «неоткрываемое,» и только тот, кто идет путем неложного и полного послушания, проникает в это тайное хранилище.

Благоразумный послушник или исповедник с духовником ведет себя так: в немногих словах он говорит свой помысл или о своем состоянии самое существенное и затем оставляет духовника свободным.

Духовник, молясь с первого момента беседы, ждет вразумления от Бога, и если чувствует в душе своей «извещение», то дает свой ответ, на котором и следует остановиться, потому что когда упущено «первое слово» духовника, то вместе с тем ослабляется действенность таинства, и исповедь может превратиться в простое человеческое обсуждение.

Если послушник (исповедник) и духовник сохраняют должное отношение к таинству, то извещение от Бога дается скоро; если же почему-либо нет извещения, то духовник может спросить дальнейших объяснений, и только тогда они уместны. Если же исповедник, не отдав должного внимания первому слову духовника, загромождает его своими пояснениями, то тем самым он обнаруживает недостаток своей веры и своего понимания и следует скрытому желанию склонить духовника к своей мысли. В таком случае начинается уже психологическая борьба, которую Ап. Павел назвал «неполезною» (Евр. 13, 17).

Вера в силу таинства, вера в то, что Господь любит человека и никогда не оставит того, кто отрекся от своей воли и рассуждения ради Имени Его и Его святой воли, делает послушника непоколебимым и бесстрашным. Получив от своего духовного отца заповедь или просто наставление, послушник, в своем стремлении исполнить его, презирает и самую смерть; и мы думаем, что это потому, что он «перешел от смерти в жизнь».

Старец Силуан с первых дней своего монашества был таким совершенным послушником, и потому для него каждый духовник был добрым наставником. Он говорил, что если монахи и вообще верующие христиане будут слушаться духовников и пастырей своих без суда над ними, без критики, и без внутреннего сопротивления, то и сами они не лишатся спасения, и вся Церковь будет жить полною жизнью.

Путь Старца был такой, что идущий этим путем скоро и легко получает дар великой милости Божией; а своевольные и своеумные, как бы ни были они учены и остроумны, могут убивать себя самыми суровыми подвигами, аскетическими или научно-богословскими, и лишь едва-едва будут питаться крохами, падающими от Престола Милосердия, больше же будут жить, воображая себя обладателями богатств, не будучи таковыми в действительности.

Старец говорил:

«Иное дело – веровать в Бога, и иное – знать Бога».

В великом море церковной жизни подлинное и чистое предание Духа идет тонкой струёй, и кто хочет припасть к этому тонкому ручью, тот должен отречься от «своего» рассуждения. Там, где появилось «свое» рассуждение, там неизбежно исчезает чистота, потому что премудрости и правде Божией противопоставлена мудрость и правда человеческая. Своеумным людям это кажется невыносимо тяжелым и даже безумием, но тот, кто не испугался стать «безумным» (1Кор.3:18–19), тот познал подлинную жизнь и подлинную премудрость.

ОТНОШЕНИЕ Старца к послушанию, как необходимому условию для научения духовной жизни, тесно связывалось с его отношением к Священному Преданию и к Слову Божию.

Жизнь Церкви он сознавал, как жизнь в Духе Святом, и Священное Предание, как непрерывающееся действие Духа Святого в Церкви. Предание, как вечное и неизменное пребывание Духа Святого в Церкви, – есть наиболее глубокая основа Ее бытия, и потому Предание объемлет собою всю жизнь Церкви настолько, что и самое Священное Писание является лишь одною из форм его. Отсюда положение таково:

Если бы Церковь лишилась Своего Предания, то Она перестала бы быть тем, что есть, ибо служение Нового Завета есть служение Духа, «написанное не чернилами, но Духом Бога живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца» (2Кор.3:3–6).

Если же предположить, что по тем или иным причинам Церковь лишается всех Своих книг, т. е. Ветхого и Нового Заветов, Творений Святых Отцов и богослужебных книг, то Предание восстановит Писание, пусть не дословно, пусть иным языком, но по существу своему, и это новое Писание будет выражением все той же «единожды преданной Святым веры» (Иуд. 1, 3), выявлением все того же Единого Духа, неизменно действующего в Церкви, являющегося Ее основой, Ее сущностью.

Священное Писание не глубже и не важнее Священного Предания, но, как сказано выше, одна из его форм. Форма эта является ценнейшей и по удобству сохранения ее, и по удобству пользования ею; но изъятое из потока Священного Предания, Писание не может быть понято, как должно, никакими научными исследованиями.

Если Апостол Павел имел «ум Христов», то тем более имеет ум Христов Святая Церковь, включающая в Себя и Павла. И если писания Павла и других Апостолов являются Священным Писанием, то и новое Писание Церкви, т. е. по утере старых книг, стало бы таким же Священным, ибо, по обетованию Господа, Бог – Святая Троица неизменно пребывает в Церкви.

Неправильно делают те, которые, отталкиваясь от Предания Церкви, идут, как они думают, к истокам Ее, т. е. к Священному Писанию.

Не Священное Писание – истоки Церкви, а Священное Предание. В течение нескольких первых десятилетий Своей истории Церковь Писания Нового Завета не имела и жила только Преданием, хранить которое призываются верующие в посланиях Ап. Павла (2Сол.2:15).

Общеизвестный факт, что все ересиархи исходили из Священного Писания, с той лишь разницей, что понимали его «по-своему». О таком извращении смысла Священного Писания при толковании его по своему разумению, говорил еще Ап. Петр (2Петр.3:16).

Отдельные члены Церкви, не исключая и Ее лучших сынов и учителей, не достигают совмещения в себе всей полноты дарований Святого Духа, и потому в своих учениях и писаниях имеют те или иные несовершенства и даже иногда ошибки, но в целом учение Церкви, обладающей полнотою дарований и познания, пребывает во веки истинным.

Непоколебимая вера в истинность учения Соборной Церкви в его целом и глубокое доверие всему, что приняла и утвердила Она в Своем опыте, лежащие в основе жизни Афонского монаха, спасают его от бестрадиционного дилетантизма и робких исканий. Такое вхождение верою в жизнь Вселенской Церкви делает монаха сообладателем Ее безмерных богатств и сразу придает его личному опыту категорический характер достоверности.

При изучении Священного Писания, Творений Святых Отцов и неисчерпаемых по своему догматическому и молитвенному содержанию сокровищ литургических книг – монах встречается с невыразимо великим богатством, и потому у него не является расположение писать и самому о том же, не внося чего-либо существенно нового. Но когда в жизни Церкви явится действительная нужда, тогда напишутся новые книги.

Каждая новая книга, имеющая притязание включиться в учение Церкви или выразить его, подвергается суду Церкви, Которая медлительно, но все проверяет и испытывает со всех сторон, и прежде всего со стороны влияния учения на жизнь. Этот критерий, т. е. влияние учения на жизнь, имеет чрезвычайно важное значение в силу теснейшей связи догматического сознания и жизни, и все, что окажется противоречащим или несоответствующим духу Христовой любви, которою живет Церковь, Она отвергнет.

Отдельные сыны и члены Ее на пути к этой любви – претыкаются, падают, совершают преступления, но Церковь в глубине Своей знает Духом Святым истину любви Христовой, и там, где привходит хотя бы и слово любовь, но с иным содержанием, там Церковь не прельстится никакою философиею, никаким блеском доктрин.

Церковь не обманывается.

Мы полагаем, что верный сын Церкви, Блаженный Старец Силуан, в своих писаниях указывает на последний и достовернейший критерий истины в Церкви.

Критерий сей – «Христова любовь к врагам и смирение Христово».

* * *

Старец писал:

«Никто не может знать от себя, что есть любовь Божия, если Дух Святый не научит, но в Церкви нашей любовь Божия познана Духом Святым, и потому мы говорим о ней».

«Господь благ и милостив, но мы сказать о любви Его ничего не могли бы кроме Писания, если бы не научил нас Дух Святый».

«Мы можем рассуждать лишь настолько, насколько познали благодать Святого Духа...»

«Святые говорят о том, что действительно видели и знают. Они не говорят о том, чего не видели...» (Кол.2:18).

«Святые от своего ума ничего не говорят».

Богодухновенное Писание – есть вернейшее слово (2Петр. 1, 19), полезное для научения и наставления на всякое доброе дело, угодное Богу (2Тим. 3, 16–17), но почерпаемое из него богопознание не может достигнуть искомого совершенства, если не научит еще Сам Господь Духом Святым.

При всем своем подлинном смирении и кротости, Старец с какою-то непоколебимою уверенностью и внутреннею самодостоверностью говорил, что не может человек «своим умом» постигать Божественное, которое познается «только Духом Святым», а потому и Священное Писание, «написанное Духом Святым», не может быть постигнуто посредством научного исследования, которому доступны лишь некоторые внешние стороны и детали, но никак не сущность.

Доколе человеку не будет дано свыше «разуметь Писания» и «знать тайны Царствия Божия», доколе он долгою борьбою со страстями не смирится и самым опытом не познает воскресения своей души и всего, что лежит на этом великом и таинственном пути, дотоле необходимо, чтобы он строго держался предания и учения Церкви и не дерзал учить от себя, как бы ни был он учен «по человеку», потому что даже самые гениальные человеческие домыслы далеко отстоят от подлинной жизни Духа.

Дух Святый, Дух Истины в какой-то мере живет в каждом человеке, и тем более христианине, но не следует этого малого опыта благодати преувеличивать и дерзновенно исходить из него.

Дух Святый, всегда реально пребывающий в Церкви, терпеливо и кротко ищет и ждет всякую душу, но сам человек не дает Ему свободы действовать в себе, и потому остается вне Света и познания тайн духовной жизни.

Частое явление, что человек после некоторого опыта благодати, не возрастает в ней, но теряет ее; и религиозная жизнь его сосредоточивается в мозгу, как отвлеченное понимание. Пребывая в этом состоянии, он нередко мнит себя обладателем духовного ведения, не разумея, что подобное отвлеченное понимание, хотя бы и предваренное испытанием некоторой благодати, есть своеобразное извращение слова Божия, и Священное Писание, по существу, остается для него «книгой, запечатанной седмью печатями» (Откр. 5, 1).

Священное Писание есть слово, которое «изрекали Святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2Петр. 1, 21). Но изречения Святых не являются чем-то совершенно независимым от умственного уровня и духовного состояния тех, к кому они обращались; нет, они были живым словом к живым конкретным людям, и потому неизбежно ошибочным будет научное (историческое, археологическое, филологическое и подобное) истолкование Писания.

Во всем Священном Писании сокрыта определенная последняя цель, но к этой всегда единственной и неизменной цели Святые Пророки, Апостолы и другие Учителя Церкви вели живых, окружавших их людей, приспособляясь к их уровню и пониманию.

Особенно яркий в этом отношении пример – Апостол Павел, который, конечно, никогда не отступал от своего единого боговедения и боговидения, и который, однако, «для всех был всем, чтобы спасти...» (1Кор. 9, 19–22). Иными словами, Павел со всеми говорил по-разному; и если подойти к его посланиям только с научным анализом, то сущность его «богословской системы» неизбежно останется невыясненной.

Старец весьма почитал богословскую науку и представителей ее, но положительную роль и заслуги научного богословия он относил исключительно к историческим условиям жизни Церкви, и никак не к подлинной вечной жизни Духа.

В человеческом слове есть некоторая неизбежная текучесть, неопределимость. И это свойство его остается даже в Священном Писании, и потому лишь в ограниченных пределах возможно выражение божественной истины человеческим словом. Этим не низводится на степень простой человеческой относительности Слово Божие. Нет. Мысль Старца в том, что постижение Слова Божия лежит на путях исполнения заповедей Христа, а не на путях научного исследования. Так учил и Сам Господь:

«И дивились иудеи, говоря: как Он знает Писания, не учившись? Иисус отвечая им, сказал: Мое учение – не Мое, но Пославшего Меня. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю» (Иоан. 7, 15–17). Господь все Священное Писание свел к короткому слову: – любите Бога и ближнего (Мф. 22, 40). Но Христово слово – любовь – во все века останется тайною для всех филологов. Слово это есть имя Самого Бога, и его подлинный смысл открывается не иначе, как только действием Самого же Бога ²⁷.

СТАРЕЦ чаще всего именовал Бога именем – Господь. Иногда под этим именем он разумел Святую Троицу, иногда Бога-Отца, иногда Бога-Сына, и очень редко Духа Святого, Имя Которого он призывал весьма часто, и там, где, казалось бы, возможно было употребить местоимение, он снова и снова повторял полностью имя Духа Святого. Несомненно, он делал это потому, что имя Духа Святого, как и имя – Господь и другие имена Божии, неизменно вызывали в его душе живой отклик, чувство радости и любви.

Это явление, т. е. радость и чувство света и любви в сердце при призывании Бога, было причиною долгих богословских споров о природе Имени Божия. Начавшись на Афоне в связи с книгой кавказского пустынника схимонаха Илариона – «На горах Кавказа», споры эти перекинулись затем в Россию и в годы 1912–1916 глубоко захватили русскую богословскую мысль и Церковную Иерархию, приведя в догматическом отношении к вполне удачным результатам.

Споры об Имени Божием совпали с тем периодом духовной жизни Старца, когда он пребывал в усиленной борьбе со всяким проявлением в нем страстей тщеславия и гордости, как главных причин его тяжелых страданий. Нося в сердце своем сладчайшее Имя Христа постоянно, так как молитва Иисусова никогда не прекращала в нем своего действия, он, однако, удалялся от всякого спора о природе этого Имени. Он знал, что чрез молитву Иисусову приходит в сердце благодать Святого Духа, что призывание Божественного Имени Иисуса освящает всего человека, попаляя в нем страсти, но от догматической интерпретации переживаемого им опыта он уклонялся, боясь «ошибиться в мысленном рассуждении». Таких ошибок было сделано не мало и той, и другой стороной, прежде чем было найдено правильное догматическое понимание.

Споры приняли весьма неблагообразный и бурный характер, и это печалило душу Старца, который ночи свои проводил в «Адамовом плаче».

БЛАЖЕННЫЙ Старец был для нас великим даром свыше и исключительным явлением.

Это был поражавший нас своим совершенством образ подлинного христианина; мы наблюдали в нем удивительно гармоническое сочетание, казалось бы, несовместимых крайностей.

Так, с одной стороны, мы видели его, необычное для подобных ему мужественных людей, сострадание всему живому, всякой твари, доходившее до тех пределов, когда естественной становится мысль о патологической чувствительности, и вместе тут же встречались с другой стороной его жизни, показывавшей, что первое было не патологическим явлением, а подлинно вышеестественным величием и милосердием по благодати.

Старец бережно относился даже к растениям; даже по отношению к ним всякую грубость, наносившую им вред, он считал противною учению благодати. Помню однажды мы шли с ним по тропинке, ведущей от Монастыря на калибу²⁸, где я провел один год. Калиба эта стоит от Монастыря в расстоянии одного километра. Старец шел посмотреть на мое жилище. В руках у нас были палки, обычные для горных мест.

По обеим сторонам тропинки росли отдельные редкие кустики высокой дикой травы. С мыслью не допустить зарастание тропинки этой травой, я ударил палкой по одному стволику около верхушки так, чтобы, надломив стволик, воспрепятствовать созреванию семян.

Это движение Старцу показалось грубым, и он недоуменно слегка покачал головой.

Я понял, что это значило, и мне стало стыдно.

Старец говорил, что Дух Божий учит жалеть всю тварь, так что «без нужды» и листа не дереве не хочется повредить.

«Листок на дереве зеленый, и ты его сорвал без нужды. Хотя это и не грех, но почему-то жалко и листок, жалко всю тварь сердцу, которое научилось любить».

Но это жаление зеленого листа на дереве или полевого цветка под ногой совмещалось в нем с самым реальным отношением ко всякой вещи в мире. Он по-христиански сознавал, что вся тварь создана для служения человеку, и потому когда «нужно», человек может пользоваться всем. Сам он косил сено, рубил лес, заготавливал себе дрова на зиму, ел рыбу²⁹.

В писаниях Старца обратите внимание на его мысли и чувства по отношению к животным. Здесь действительно было поразительным, с одной стороны, его жаление всякой твари, о котором можно составить себе представление по его рассказу о том, как он долго оплакивал свою «жестокость к твари», когда «без нужды» убил муху, или когда кипятком облил летучую мышь, поселившуюся на балконе его магазина, или о том, как «стало ему жалко всю тварь и всякое творение страдающее», когда он увидел на дороге убитую и изрезанную на куски змию, и, с другой стороны, – его отрыв от всякой твари в горячем устремлении к Богу.

О животных, о зверях он мыслил, что они суть «земля», к которой не должен прилепляться ум человека, ибо Бога должно любить всем умом, всем сердцем, всею крепостью, т. е., всею полнотою, забывая землю.

Часто наблюдаемую привязанность людей к животным, доходящую иногда даже до «дружбы» с ними, Старец считал извращением установленного Богом порядка, и противною нормальному состоянию человека (Бытие 2, 20). Гладить кошку, приговаривая: киска, киска, или играть и разговаривать с собакой, оставляя мысль о Боге, или в заботе о животных забывать страдание ближнего, или вступать из-за них в спор с людьми – все это для Старца было нарушением заповедей Божиих, верное хранение которых совершенным творит человека.

Во всем Новом Завете мы не находим ни единого места, которое говорило бы о том, что Господь остановил внимание Свое на животных, а ведь Он, конечно, любил всю тварь. Достижение этого совершенного человечества, по образу Человека-Христа, – есть задание нам, соответствующее нашей природе, созданной по образу Божию, и поэтому душевную привязанность и пристрастие к животным Старец считал снижением человеческого образа бытия. Он пишет об этом так:

«Некоторые привязываются к животным, но этим они оскорбляют Творца, ибо человек призван вечно жить с Господом, царствовать с Ним и любить Единого Бога. К животным не должно иметь пристрастия, но должно только иметь сердце, милующее всякую тварь».

Он говорил, что все создано для служения человеку, и потому, когда есть необходимость, всем можно пользоваться в творении; но на человеке, вместе с тем, лежит долг заботиться о всем творении, и потому всякий вред, без нужды нанесенный животному или даже растению, противоречит закону благодати. Но и всякое пристрастие к животным также противно заповеди Божией, потому что умаляет любовь к Богу и ближнему, Кто воистину любит человека и в своих молитвах плачет за весь мир, тот не может привязаться к животным.

ДУША СТАРЦА восторгалась красотою видимого мира. Восторга этого он не выявлял ни положением тела, ни движениями; его можно было уловить лишь в выражении лица и интонации голоса. В таком сдержанном невыявлении себя еще сильнее чувствовалась подлинность глубокого переживания. Всегда сосредоточенный на своем внутреннем человеке, он мало смотрел на внешний мир, но когда взор его обращался на видимую красоту мира, тогда это бывало новым поводом к видению славы Божией и нового обращения сердца к Богу. В этом отношении он был подобен детям: его все удивляло. Вполне справедливо замечает он в своих записках, что потерявший благодать не воспринимает, как должно, красоты мира и ничему не удивляется.

Все невыразимо великолепное творение Божие – не трогает его. И наоборот, когда благодать Божия с человеком, тогда всякое явление в мире поражает душу своею непостижимою чудесностью, и душа от созерцания видимой красоты приходит в состояние чувства (чувствования) Бога, живого и дивного во всем.

Старец с большим чувством красоты смотрел на облака, на море, на горы, леса, луга, на отдельное дерево. Он говорил, что слава Творца великолепна даже в этом видимом мире, но видеть славу Самого Господа в Духе Святом – есть видение, бесконечно превосходящее всякую мысль человеческую.

Однажды наблюдая движение облаков на изумрудно-голубом аттическом небе, он сказал:

– Я думаю: какой величественный наш Господь.

Какую красоту создал Он во славу Свою, для блага народа Своего, чтобы народы в радости славили Творца своего... О, Владычице, удостой народ видеть славу Господню.

Так останавливаясь на короткое время на созерцании видимой красоты и славы Божией в ней, он снова обращался к молитве за народ.

СТАРЕЦ очень любил длительные божественные службы в храме, бесконечно-богатые по своему духовному содержанию, и высоко ценил труд певчих и чтецов, и много молился за них, прося им у Бога помощи, особенно во время всенощных бдений³⁰. Но при всей своей любви к великолепию, красоте и музыке богослужений, он все же говорил, что хотя они установлены по дару благодати Св. Духа, однако, по форме своей являются несовершенною молитвою, и даны «народу верующих», как посильные и полезные для всех.

«Господь дал нам церковные службы с пением, как немощным детям; мы еще не умеем молиться, как должно, тогда как пение всем полезно, когда поют во смирении, Но лучше, когда сердце наше становится храмом Господним, а ум – престолом Его», писал он. И еще:

«Господь славословится во святых храмах, а монахи-пустынники славят Бога в сердцах своих. Сердце пустынника – храм, а ум его служит престолом, ибо Господь любит обитать в сердце и уме человека».

И еще говорил он, что когда непрестанная молитва утвердится в глубине сердца, тогда весь мир превращается в храм Божий.

СТАРЕЦ много и говорил, и писал, что хранящие заповеди Господни похожи на Христа. Уподобление Христу может быть и большим и меньшим, но пределов этому уподоблению не положено; так непостижимо велико призвание человека: он воистину становится подобен Богу.

Старец говорил:

«Так возлюбил Господь создание Свое: человек подобен Богу».

Он вспоминает при этом слова Св. Иоанна Богослова: «Будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть» (1Иоан. 3, 2).

Старец бесконечно любил слова Христа:

«Отче, которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою» (Иоан. 17, 24).

Бог есть любовь, и как бесконечная любовь. Он всего Себя хочет отдать человеку: «Славу, которую Ты дал Мне, Я дал им» (Иоан. 17, 22).

И если слава сия будет дана человекам, то хотя по сущности своей человек остается тварью, но по благодати становится богом, т. е. получает образ божественного бытия.

Подобно тому, как Христос, имеющий образ божественного бытия, в воплощении своем воспринял образ человеческого бытия, и человек, имеющий образ рабского бытия, во Христе воспринимает образ Божественного бытия (Флп. 2, 6–7).

Об этом в своей целомудренной сдержанности не любит говорить даже Священное Писание.

Почему?.. Быть может потому, что слышащие возбуждаются в своем воображении и устремляются мечтанием в заоблачные высоты, забывая, или не ведая, что Бог есть Смирение.

Сознавая Господа самым близким, самым дорогим, самым родным Отцом, Старец говорил, что «сроднил нас Дух Святый». Дух Святый Своим пришествием в душу естественно роднит человека с Богом, так что душа с великим и несомненным чувством говорит Господу:

Отче.

* * *

Душа Старца была пленена видением величия Господа, страдающего за грехи людей, всего мира.

Он изумлялся безмерности любви Божией и смирению Бога. В душе своей он пел хвалу Господу за Его искупительные страдания и знал, что этой песне его научила благодать Святого Духа, и песня эта была для него сладка больше, чем что бы то ни было другое.

Славословие небесных сил он понимал, как неумолкаемое прославление Господа за Его смирение и страдания, которыми Он искупил человека от вечной смерти. Старец таинственно духом слушал эти песни херувимские, которые, как он выражался, «слышат все небеса» и которые «сладки, ибо они поются Духом Святым».

У СТАРЦА была своеобразная мысль, что искать Бога может только тот, кто Его познал и затем потерял. Он считал, что всякое искание Бога предваряется как-то внушением Бога.

Бог не творит над человеком никакого насилия, но терпеливо стоит у сердца человеческого и смиренно ожидает, когда откроется Ему это сердце.

Бог Сам ищет человека, прежде, чем человек взыщет Его; и когда, уловив удобный момент, Господь является человеку, только тогда человек познает Бога в данной ему мере и начинает уже искать Бога, Который скрывается от сердца. Старец говорил: «Как будешь искать то, чего не терял? Как будешь искать то, чего не знаешь вовсе? Но душа знает Господа, и потому ищет Его».

КАЖДЫЙ человек видит в других то, что в опыте духовном познал о себе самом, поэтому отношение человека к ближнему есть верный показатель достигнутой им степени самопознания.

Кто на себе познал, с одной стороны, какой глубины, какой силы могут достигать страдания человеческого духа, отлученного от света истинного бытия, и с другой, – ЧТО есть человек, когда он в Боге, тот знает, что каждый человек есть непроходящая вечная ценность, большая, чем весь прочий мир; он знает достоинство человека, знает, что дорог пред Богом каждый «единый от малых сих» (Мф, 25, 40), и потому никогда даже внутренне не помыслит убийства, не позволит себе вредить ближнему или хотя бы оскорбить его. Кто «только верует», кто испытал на себе лишь умеренную благодать и еще неясно «предчувствует» вечную жизнь, тот в меру любви своей к Богу хранит себя от греха, но любовь его далеко не совершенна, и он может оскорбить брата.

А кто без жалости, «ради пользы своей и интереса», вредит другим, замышляет или совершает убийства, тот, или уподобился зверю и в глубине своей себя самого сознает существом скотоподобным, т. е. не верит в вечную жизнь, или встал на путь демонической духовности. Сам Старец, явлением ему Христа, был научен переживать богоподобие человека. Людей вообще он воспринимал, как чад Божиих, как носителей Духа Святого. Дух Святый, как Дух и Свет Истины, в какой-то мере живет в каждом и просвещает каждого человека, и тот, кто пребывает в благодати, тот и в других видит ее, а кто не чувствует в себе благодати, тот и в других не видит ее. Он говорил, что по тому, как воспринимает человек ближнего своего, можно судить о мере благодати, которую он носит в себе: «если человек в брате своем видит присутствие Духа Святого, то это значит, что и сам он имеет большую благодать, а если кто ненавидит брата своего, то это значит, что сам он одержим злым духом».

Это последнее для Старца было совершенно несомненным; он определенно сознавал, что всякий человек, кто бы он ни был, возненавидевший брата, сердце свое сделал жилищем злого духа и тем отлучился от Христа.

ЖИЗНЬ духовного мира Старец сознавал, как единую, и в силу этого единства, каждое духовное явление неизбежно отражается на состоянии всего этого мира, и если явление благое, то весь мир святых духов, «все небеса», радуются, и наоборот, если злое, печалятся. Хотя всякое духовное явление неизбежно оставляет свой след в бытии всего мира духовного, но та чуткая включенность, о которой говорил Старец, свойственна, главным образом, Святым, Такое выходящее за пределы человеческой ограниченности ведение – он приписывал действию Святого Духа. Душа в Духе Святом «видит» весь мир и объемлет его своей любовью. Старец был уверен, что Святые слышат наши молитвы. Он говорил, что это видно из постоянного опыта общения со Святыми. В Духе Святом еще здесь на земле Святые получают этот дар отчасти, а по отшествии он возрастает.

Говоря о таком воистину богоподобном свойстве Святых, он дивился безмерности любви Божией к человеку: «Так возлюбил Господь человека, что дал ему Духа Святого, и в Духе Святом человек стал подобен Богу.

Те, что не верят этому и не молятся Святым, не познали, как много любит Господь человека и как возвеличил его».

СТАРЕЦ многажды говорил, что «когда весь ум в Боге, то мир забыт», и вместе он же пишет: «Духовный, как орел летает в высоте, и душою чувствует Бога, и видит весь мир, хотя и молится в темноте ночи».

Встает вопрос: нет ли здесь противоречия? И другой вопрос: не есть ли это видение мира – воображение?

Но вот опять он же пишет: «Редкие души знают Тебя, и мало с кем можно говорить о Тебе».

В числе не знающих Бога и не могущих говорить о Нем – прежде всего сознаем мы себя, а потому просим всех тех, что познали Бога, по снисхождению своему простить нам дерзкую и безумную попытку хотя бы немного приоткрыть смысл слов Блаженного Старца.

Чистая молитва влечет ум внутрь сердца и воедино собирает всего человека, даже и тело его. Ум, погружаясь в сердце, отходит от образов мира, и душа, всеми силами устремленная к Богу во внутренней молитве, при свете, исходящем от Бога, видит себя совершенно особым образом. Видит она при этом не внешние явления и условия жизни, а себя самое обнаженною в своем естестве и раскрытою в своей глубине.

При всей безвидности, простоте и «стянутости» этого созерцания, направленного к истокам жизни, к Богу, в нем открываются пределы, между которыми движется бытие всего тварного духовного мира, и душа, от всего оторвавшись и ничего не видя, в Боге видит весь мир и сознает свое единство с ним, молясь за него,

«А я хочу только одного; чтобы молиться за всех, как за самого себя», – пишет Старец.

Все мы не раз восторгались, созерцая величие и красоту природы. Но вот – перед нами маленькая бесцветная фотография, и вместо необъятных, не достигаемых глазом просторов – мы видим клочок бумаги, и вместо невыразимого богатства света, движения, красок и форм – ничтожный ряд темных и серых пятен. Насколько велико различие между маленькой, мертвой фотографией и тем, что изображено на ней, настолько, и даже более велико различие между сказанными выше словами и тою жизнью, что скрыта за ними.

СТАРЕЦ был одарен живым, красивым и необычайно дерзновенным умом. Он пишет:

«Умом мы не можем познать даже и того, как сделано солнце; и когда мы просим Бога: дал Ты солнце, Скажи нам, как сделал ты солнце, – то слышим в душе ясный ответ: – смири себя, и будешь знать не только солнце, но и Творца его. Когда же душа Духом Святым познает Господа, то от радости забывает весь мир и оставляет заботу о земном знании».

Здесь, под почти наивной формой выражения, скрыто указание на два различных образа познания о бытии. Обычный и всем известный путь к познанию выражается в том, что познавательная способность человеческого духа, направленная вовне, встречается с бесчисленным разнообразием явлений, видов, форм, и с бесконечным дроблением всего происходящего, и потому познание никогда не достигает ни полноты, ни подлинно реального единства.

При этом образе познания, ум, ища настойчиво единства, прибегает к синтезу, всегда и неизбежно искусственному, и то единство, которого он достигает на этом пути, не есть нечто реально и объективно сущее, но лишь свойственная ему форма отвлеченного мышления.

Иной путь к познанию о бытии лежит чрез обращение человеческого духа внутрь себя и затем к Богу. При этом происходит нечто обратное тому, что мы видели в первом образе познания: ум отходит от бесконечной множественности и раздробленности явлений мира и всею силою обращается к Богу и, пребывая в Боге, видит и себя и весь мир.

К такому образу познания через молитву – стремилась душа Старца, и хотя он не терял здорового чувства реальности этого мира, однако, до конца жизни своей оставался далеким от мирских дел, чуждым любопытства и привязанностей.

Дух его всегда был занят только Богом и человеком.

В СВОЕМ желании узнать от Старца, есть ли несомненный признак, дающий возможность достоверно отличить истинный духовный путь от тех «призраков истины», которые лежат на отступлениях от этого пути, мы вели с ним беседы об этом предмете, и слово его было для нас бесценно дорогим. Он говорил:

«Когда Дух Святой исполнит всего человека сладостью любви Своей, тогда мир забыт совершенно, и душа вся в неизреченной радости созерцает Бога; но когда душа снова вспомнит мир, тогда от любви Божией и жалости к человеку – она плачет и молится за весь мир.

Предавшись плачу и молитве за мир, порожденный любовью, душа от сладости Духа Святого снова может забыть мир и снова упокоеваться в Боге; вспоминая же мир, опять в великой печали слезно молится, желая всем спасения.

И это есть истинный путь, которому научает Дух Святый.

Дух Святый есть любовь, мир и сладость. Дух Святый научает любить Бога и ближнего. А дух прелести – есть гордый дух; он не щадит человека и прочую тварь, потому что он ничего не создавал; он действует, как вор и хищник, и путь его исполнен разрушения.

Дух прелести не может дать истинной сладости; он приносит только тревожную сладость тщеславия; в нем нет – ни смирения, ни мира, ни любви; а есть холодное безразличие гордости.

Дух Святый учит любви Божией, и душа скучает о Боге и сладко со слезами ищет Его день и ночь, а враг приносит свою тоску, тяжелую и мрачную, убивающую душу.

По этим признакам можно ясно распознавать благодать Божию от прелести вражией».

Мы говорили Старцу, что есть люди, которые бесстрастие понимают не как любовь Божию, а как особое созерцание бытия, стоящее выше различения добра и зла, и что такое созерцание они считают большим, чем христианская любовь. На это Старец сказал:

– Это вражья наука; Дух Святый так не учит.

И слушая Старца, мы не могли не вспоминать демонических образов тех «сверхчеловеков», которые восходят «по ту сторону добра и зла».

Старец говорил:

– Дух Святый есть любовь, и Он дает душе силу любить врагов. И кто не любит врагов, тот не знает Бога.

Этот последний критерий в душе Старца занимал совершенно исключительное и бесспорное место. Он говорил:

– Господь – милостивый Создатель, и Ему всех жалко.

Господь жалеет всех грешников, как мать жалеет своих детей даже тогда, когда они идут недоброй дорогой, и где нет любви к врагам и грешникам, там нет Духа Господня.

ВЫШЕ МЫ приводили беседу Старца с одним молодым студентом, из которой отчасти видны его взгляды на свободу, а здесь мы хотим дополнительно привести и иные его мысли, услышанные нами от него и частью выраженные письменно, но на языке для большинства непонятном.

Жизнь Старца преимущественно проходила в молитве, а молящийся ум не мыслит, т. е. не рассуждает, но живет. Действие молящегося ума не есть оперирование отвлеченными понятиями, а соучастие в бытии. Ум, истинно молящийся, имеет дело не с категориями рационального мышления, а с категориями качественно иными, и этот иной род категорий – есть само бытие в его действенности, не укладывающееся в узкие рамки отвлеченных понятий.

Старец не был философом в обычном смысле этого слова, но он был воистину мудрец, обладавший ведением того, что выходит за пределы философии.

Возьмем для примера опыт «смертной памяти». Под этим именем в аскетической письменности Отцов разумеется не обычное сознание человеком своей смертности, не простая память о том, что мы умрем, а особое духовное чувство.

Начинается смертная память с переживания краткости нашего земного существования: то ослабляясь, то усиливаясь, она по временам переходит в глубокое ощущение всего земного тленным и преходящим, изменяя тем самым отношение человека ко всему в мире; все, что не пребывает вечно, обесценивается в сознании, и появляется чувство бессмысленности всех стяжаний на земле.

Внимание ума отвлекается от окружающего внешнего мира, сосредоточиваясь внутри, где душа поставляется лицом перед непостижимой бездной мрака. Это видение приводит душу в ужас, порождающий напряженную молитву, неудержимую ни днем, ни ночью.

Время теряет свою протяженность, но сначала не потому, что душа увидела свет вечной жизни, а наоборот, – потому, что все поглощено чувством вечной смерти. Наконец, пройдя многие и различные стадии, душа действием благодати возводится в область безначального Божественного света. И это не есть философский «трансцензус», а жизнь в ее подлинном выявлении, не имеющая нужды в диалектических «доказательствах».

Это – неопределимое, недоказуемое и невыявляемое ведение, но несмотря на всю свою неопределимость, оно, как подлинная жизнь, несравненно могущественнее и внутренне убедительнее, чем самая безупречная отвлеченная диалектика. Старец молится:

«Господи, люди забыли Тебя, Творца их, и ищут свободы своей, не разумея, что Ты милостив, и любишь кающихся грешников, и даешь им Свою благодать Святого Духа».

Молясь всеведущему Богу, Старец не многословит и не поясняет своих мыслей.

«Люди ищут свободы «своей», т. е. вне Бога, вне истинной жизни, там, где ее нет и быть не может, где «тьма кромешная», ибо свобода только там, где нет смерти, где подлинное вечное бытие, т. е. в Боге.

«Ты милостив и даешь им благодать Святого Духа». Бог дает дар Святого Духа, и тогда человек становится свободным. «Где Дух Господень, там свобода» (2Кор. 3, 17). «Всякий, делающий грех, есть раб греха. Раб не пребывает в доме вечно. Итак если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Иоан. 8, 34–36).

В благодатной молитве бытийное или, как говорил Старец, опытное познание человеческой свободы чрезвычайно глубоко. Он всей душой сознавал, что подлинное рабство есть только одно – рабство греху, что подлинная свобода есть только одна – воскресение в Боге.

Доколе человек не достигнет своего во Христе воскресения, дотоле в нем все искажено страхом смерти, а следовательно и рабством греху, а из непознавших еще благодати и воскресения искажений избегают лишь те, о которых сказано: «Блаженны не видевшие, но уверовавшие».

* * *

Непостижимой и неопределимой в своих истоках, в своей вечной основе духовной жизни, простой и единой в своем существе – мы не знаем имени. Быть может кто-нибудь назвал бы эту область – сверхсознанием... но слово это и непонятное и ничего не определяющее, кроме соотношения между рефлективным сознанием и тем миром, который выходит за пределы его.

Из этой неопределимой области, переходя в сферу, подлежащую уже нашему внутреннему наблюдению и даже известному контролю, духовная жизнь выявляется двояко, а именно: как духовное состояние или переживание, и как догматическое сознание. Эти два аспекта, различные и как-то даже раздельные в своем «воплощении», т. е. в своем оформленном выявлении в нашей эмпирической жизни, по существу своему есть единая нераздельная жизнь. В силу этого – всякое аскетическое действие, всякое духовное состояние неразрывно связано с соответствующим ему догматическим сознанием.

Имея в виду вышесказанное, мы всегда старались уразуметь – с каким догматическим сознанием была связана великая молитва и великий плач Старца за мир.

Если слова Старца, трудно постижимые в их святой и великой простоте, перевести на язык, более доступный пониманию современных людей, то ниже мы надеемся приблизиться к выражению его догматического сознания.

Старец говорил и писал, что любовь Христова не может потерпеть ничьей гибели и в своей заботе о спасении всех она идет к достижению своей цели путем жертвы.

«Монаху Господь дает любовь Святого Духа, и от этой любви сердце монаха печально о народе, потому что не все спасаются. Сам Господь до того был печален о народе, что предал Себя на крестную смерть. И Божия Матерь ту же печаль о людях носила в сердце Своем; и Она, подобно Своему возлюбленному Сыну, всем до конца желала спасения. Того же Духа Святого дал Господь Апостолам и Святым Отцам нашим и пастырям Церкви» («О Монахах»).

Подлинно по-христиански спасти можно только любовью, т. е. привлекая, никакому насилию нет места.

В своем искании спасения всех – любовь влечется идти до конца, и потому она объемлет не только мир ныне живущих на земле, но и уже умерших, и самый ад, и тех, которые еще имеют родиться, т. е. всего Адама. И если ликует и радуется любовь, когда видит спасение братий, то плачет и молится, видя обратное, т. е. гибель их.

Мы спросили Старца: как может кто-либо любить всех людей? И где найдешь такую любовь, чтобы стать единым со всеми? Старец ответил:

– Чтобы стать со всеми единым, как говорит Господь: «да будут все едино» (Иоан. 17, 21), не нужно нам ничего придумывать, у всех у нас единое естество, и потому естественно было бы нам всех любить, а силу любить дает Дух Святый.

Сила любви – велика и победоносна, но не до конца. В человеческом бытии есть некая область, где даже любви положен предел, где даже она не достигает полноты власти. Что же это такое?

Свобода.

Свобода человека подлинно реальна и настолько велика, что ни жертва Самого Христа, ни жертва всех, пошедших вслед Христу, не может с необходимостью привести к победе.

Господь сказал:

«Когда Я буду вознесен от земли (т. е. распят на кресте), то всех привлеку к Себе» (Иоан. 12, 32–33). Так любовь Христова надеется всех привлечь к себе, и потому идет до последнего ада. Но даже на эту совершенную любовь и совершенную жертву – кто-то, неведомо кто, и много ли их будет или немного, тоже неведомо, может ответить отвержением даже в плане вечном и сказать: а я – не хочу.

И эта страшная возможность свободы, познанная в духовном опыте Церкви, привела к отвержению идеи оригенистов.

Нет сомнения, что из оригенистического сознания не может родиться такая молитва, какую мы видим в Старце.

Познанное Старцем в связи с явлением ему Христа – было для него выше всяких сомнений и колебаний. Он «знал», что Явившийся есть Господь-Вседержитель. Он знал, что познанное им смирение Христово и та любовь, которой он исполнился до предела своей силы понести, есть действие Святого Духа-Бога. Он Духом Святым познал, что Бог – есть беспредельная любовь и бесконечное милосердие, и однако познание сей истины не привело его к мысли, что «все равно все спасутся». Сознание возможности вечной гибели глубоко осталось в его духе, и это потому, что в состоянии благодати душе открывается мера свободы человека.

* * *

Сущность абсолютной свободы в том, чтобы вне всякой зависимости или необходимости, вне всякого ограничения – самому во всем определить свое бытие. Это свобода Бога, человек такой свободы не имеет.

Искушение для тварной свободы, являющейся образом Божиим, – самому создать свое бытие, самому определить его во всем, самому стать богом, а не принять только то, что дается, так как в этом есть чувство зависимости.

Блаженный Старец говорил, что и это искушение преодолевается верою в Бога, как и всякое другое. Вера в Бога благого и милостивого, вера, что Он выше всякого совершенства, привлекает к душе благодать и тогда нет тягостного чувства зависимости, но душа любит Бога, как самого родного Отца и живет Им.

* * *

Старец был человек малограмотный, однако, устремление его к познанию истины было никак не меньшим, чем у кого бы то ни было, но путь его к познанию искомой истины был совершенно непохожим на методы умозрительной философии. Зная это, мы с великим интересом следили за тем, как в совершенно особой атмосфере и своеобразной форме в его уме проходили самые различные богословские проблемы и выливались в его сознании в форму решения. Он не мог диалектически развивать вопроса и выражать его в системе рациональных понятий, он боялся «погрешить в мысленном рассуждении», но высказываемые им положения носили печать исключительной глубины. И невольно возникал вопрос: откуда у него такая премудрость?

Всем своим бытием Старец свидетельствовал, что познание высших духовных истин лежит на пути хранения евангельских заповедей, а не «внешнего» обучения. Он жил Богом, и свыше от Бога получал просвещение, и познание его было не отвлеченным пониманием, а жизнью.

В начале этой главы мы предположили изложить учение Старца, но в процессе работы склонились к мысли, что, быть может, лучше достигнем своей цели, изображая в доступной нам мере его духовный опыт, так как с одной стороны, будучи действием Великого Бога, опыт сей в каждом своем конкретном историческом явлении несет с собою нечто вечно новое, и с другой стороны – все его мысли, касающиеся самых глубоких религиозных проблем, являются следствием его молитвенного подвига и божественных благодатных посещений.

Христианство – не философия, не «учение» (доктрина), а «жизнь», и все беседы и писания Старца суть свидетельство об этой жизни.

ГОСПОДЬ сказал Понтийскому Пилату: «Я на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине». Пилат скептически ответил: «Что есть истина?» и, уверенный, что на этот вопрос вообще нет ответа, не стал дожидаться такового и от Христа, но вышел к Иудеям.

Пилат был прав: на вопрос – ЧТО есть истина?, если иметь в виду последнюю истину, лежащую в основе всего бытия мира, ответа нет.

Но если бы Пилат, имея в виду Первоистину или Самоистину, поставил бы вопрос так, как должно было бы его поставить, а именно:

КТО есть истина?, то получил бы в ответ то, что незадолго перед тем, предвидя вопрос Пилата, Господь на Тайной Вечере сказал Своим возлюбленным ученикам, а чрез них и всему миру: «Я есмь истина» (Ин. 14, 6, 18:37–38).

Наука и философия ставят себе вопрос: ЧТО есть истина?, в то время, как подлинное христианское религиозное сознание всегда обращено к истине «КТО».

Представители науки и философии нередко считают христиан беспочвенными мечтателями, себя же стоящими на твердой почве, и потому именуют себя – позитивистами.

Странным образом не понимают они всей негативности своего «ЧТО», не понимают, что Истина подлинная, абсолютная может быть только «КТО» и никак не «ЧТО», потому что Истина не есть отвлеченная формула или отвлеченная идея, но есть «Саможизнь».

В самом деле, – что может быть абстрактнее и негативнее истины ЧТО? И этот великий парадокс мы видим на всем историческом пути человечества с момента грехопадения Адама. Зачарованное своим рассудком, человечество живет в каком-то дурмане, так что не только «позитивная» наука и философия ставят себе подобно Пилату, вопрос: ЧТО есть истина?, но даже и в религиозной жизни человечества наблюдается все тот же великий обман, и там люди постоянно сходят на путь искания истины «ЧТО».

Рассудок полагает, что если он познает искомую им истину – «ЧТО», то достигнет обладания магической силой и станет свободным властелином бытия.

В религиозной жизни человек, сходящий на путь рассудочных исканий, неизбежно впадает в пантеистическое мировосприятие. Всякий раз, когда богословствующий ум пытается своею силою познать истину о Боге, понимает он то, или не понимает, роковым образом впадает все в ту же ошибку, в которой погружены и наука, и философия, и пантеизм, а именно – в искание и созерцание истины «ЧТО».

Истина «КТО» – рассудком никак не познается. Бог «КТО» – познается только чрез общение в бытии, т. е. только Духом Святым. Это постоянно подчеркивал Старец Силуан.

Сам Господь об этом говорит так: «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое, и Отец Мой возлюбит его, и Мы прийдем к нему, и обитель у него сотворим» ... «Утешитель же, Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему» (Ин. 14, 23–6).

В православном аскетическом опыте путь отвлеченных созерцаний отвергается, как неправильный. Кто в своих богомыслиях останавливается на отвлеченном созерцании Блага, Красоты, Вечности, Любви и подобн., тот встал на ложный путь. Кто только совлекается всех эмпирических образов и понятий, – тот тоже еще не познал истинного пути.

Православное богосозерцание не есть отвлеченное созерцание Блага, Любви и проч. Не есть оно и простое совлечение ума от всех эмпирических образов и понятий.

Истинное созерцание «дается» Богом чрез пришествие Бога в душу, и тогда душа созерцает Бога и видит, что Он любит, что Он благ, великолепен, вечен; видит Его надмирность и неизреченность. Но отвлеченно «ничто» не созерцается. Подлинная духовная жизнь чужда воображения, но во всем до конца конкретна и положительна.

Подлинное богообщение ищется человеком не иначе, как чрез личную молитву к Богу Личному. Подлинный духовный христианский опыт – есть общение с Богом абсолютно свободным, и потому не зависит от одних усилий и воли человека, как это возможно в опыте не-христианском (пантеистическом).

Мы никогда не сможем достигнуть чрез наше неуклюжее слово передать читателю то, чем мы поражались при общении со Старцем. Живая беседа с ним носила совершенно особый характер. Несмотря на всю простоту и кротость беседы, слово его было чрезвычайно действенно, как слово, исходившее из глубокого опыта бытия, как слово подлинного носителя Духа жизни.

Явление Христа Силуану было – «личной» встречей, в силу чего его обращенность к Богу приобрела глубоко личный характер. Молясь, он беседовал с «Богом лицом к Лицу». Чувство Личного Бога очищает молитву от воображения и отвлеченных рассуждений, переводя все в некий невидимый центр живого внутреннего общения. Сосредоточиваясь во внутрь, «молитва» перестает быть «взыванием в пространство», и ум становится – весь внимание и слух. Призывая имя Божие, Отче, Господи и другие, он пребывал в таком состоянии, о котором «нельзя говорить» (2Кор. 12, 4), но кто сам испытал присутствие живого Бога, тот поймет.

Один замечательный подвижник Монастыря, Отец Трофим, заметил это в Старце Силуане и пришел в страх и недоумение, о чем сам поведал нам уже после кончины Старца.

ПОДОБНО ТОМУ, как всякое рационалистическое мировоззрение имеет свою логическую последовательность, свою диалектику, так и духовный мир имеет, выражаясь, конечно, условно, свою конструкцию, свою диалектику. Но диалектика духовного опыта вполне своеобразна и не совпадает с ходом обычного мышления.

Так рационалистам, возможно, покажется странным указываемый блаженным Старцем критерий истинной веры, истинного богообщения, признак подлинного благодатного действия, а именно – любовь к врагам.

Здесь, при всем нашем желании быть возможно кратким и избежать все излишнее, мы считаем нужным сказать несколько пояснительных слов.

Человеку дано упование в грядущем веке получить дар великого богоподобия и полноты блаженства, но здесь он познает лишь «залог» будущего состояния. В пределах земного опыта человеку, облеченному плотию, дано во время молитвы совместить пребывание в Боге с памятью о мире, но когда пребывание в Боге достигает большей полноты, тогда «забывается мир», подобно тому, как всецело «прилепившийся земле» – забывает Бога.

Но если в состоянии более полного пребывания в Боге мир «забыт», то возможно ли говорить о любви к врагам, как критерии истинного богообщения? Ведь забывая мир, человек не мыслит ни о друзьях, ни о врагах.

Бог по сущности Своей надмирный, запредельный (трансцендентный) миру. Своим действием пребывает в мире (имманентен миру).

Полнота и совершенство надмирного состояния Бога нисколько не нарушается непрестанным действием Его в мире. Но человек на земле, облеченный плотию, не имеет такого совершенства, и потому когда всецело, т. е. всеми силами своего ума и сердца пребывает в Боге, тогда уже не имеет в своем сознании ничего от мира. Однако из этого не должно делать вывода, что полнота пребывания в Боге не имеет связи с любовью к врагам. Старец утверждал обратное, а именно теснейшую связь одного с другим.

В явлении Господа ему была дана та степень познания, которая исключает сомнения и колебания. Он категорически утверждал, что кто любит Бога Духом Святым, тот непременно любит и все творение Божие, и прежде всего человека. Эту любовь он познал, как дар Святого Духа; он воспринял ее, как нисходящее свыше действие Бога; и наоборот, он испытывал всецелое погружение в Бога, приходившее в силу благодатной любви к ближнему.

Говоря о врагах, Старец употреблял язык окружавшей его среды, когда много говорилось и писалось о врагах веры.

Сам он делил людей не на врагов и друзей, а на познавших Бога и непознавших Его.

Если бы историческая обстановка была иною, то и Старец, полагаем, выражался бы иначе, что и бывало много раз, когда говорил он о любви к сочеловеку вообще, т. е. ко всем людям, и благотворящим и злотворящим. В этом он видел уподобление Христу, Который «руки распростер на кресте», чтобы «всех» собрать.

В чем сила заповеди Христа: «Любите врагов ваших»?

Почему Господь сказал, что хранящие заповеди Его узнают, «откуда сие учение?» (Ин. 7, 17). Как Старец понимал это?

Бог есть любовь, любовь абсолютная, объемлющая в преизбытке всю тварь. Бог и во аде присутствует, как любовь. Дух Святый, давая человеку, в меру вместимости его, познать действенно эту любовь, тем самым открывает ему путь к полноте бытия.

Там, где есть «враги», там есть и отвержение. Отвергая, человек неизбежно выпадает из Божественной полноты, и уже не в Боге.

Достигшие Царства Небесного и пребывающие в Боге, в Духе Святом, видят все бездны ада, ибо нет такой области во всем бытии, где бы не присутствовал Бог.

«Все небо Святых живет Духом Святым, а от Духа Святого ничто во всем мире не скрыто»... «Бог есть любовь, и во Святых Дух Святой есть любовь» («О Святых»).

Пребывая на небе, Святые видят ад и его тоже объемлют своей любовью.

Ненавидящие и отвергающие брата – урезаны в своем бытии, и Бога истинного, Который есть всеобъемлющая любовь, они не познали, и пути к Нему не обрели.

Несовмещение полноты пребывания в Боге с полнотой пребывания в мире для человека в смысле «одновременности» – приводит к тому, что суждение о подлинности или, наоборот, «мечтательности» созерцания становится возможным лишь «по возвращении» к памяти и чувству мира.

Он утверждал, что если после духовного состояния, воспринятого как богосозерцание и богообщение, нет любви к врагам, а следовательно и всей твари, то это верный показатель, что созерцание было не подлинным, т. е. не в Боге истинном.

«Восхищение» в созерцание может прийти к человеку прежде, чем он даст себе в этом отчет. В состоянии самого восхищения, даже когда оно не от Бога, человек может не уразуметь, что с ним произошло. И если плодом созерцания «по возвращении» явилась гордость и безразличие к судьбам мира и человека, то, несомненно, таковое было ложным. Итак, истинность или обман созерцания познается по плодам его.

Обе заповеди Христа, т. е. о любви к Богу и о любви к ближнему, составляют единую жизнь, и потому если кто мнит, что он живет в Боге и любит Бога, а брата своего ненавидит, тот пребывает в заблуждении.

Так вторая заповедь дает нам возможность проверить, насколько истинно живем мы в Боге истинном.

ПОДОБНО ТОМУ, как для проверки истинности нашего пути к Богу Старец считал, что вторая заповедь – о любви к ближнему является верным руководящим началом, так и для распознавания добра от зла верным показателем является не столько святая и высокая по своей внешней формулировке цель, сколько средства, избираемые для достижения этой цели.

Абсолютен только Бог. Зло, не будучи самосущным бытием, а лишь противлением свободной твари начальному Бытию – Богу, не может быть абсолютным, и потому зло в «чистом» виде – не существует, и не может существовать. Всякое зло, совершаемое свободными тварями, по необходимости паразитарно живет на теле добра, ему необходимо найти себе «оправдание», предстать облеченным в одежду добра, и нередко высшего добра. Зло всегда неизбежно смешивается с некоторой долей положительного по форме искания, и этой своей стороной «прельщает» человека. Свой положительный аспект зло стремится представить человеку, как ценность настолько важную, что ради достижения ее – «дозволены все средства».

В эмпирическом бытии человека абсолютное добро не достигается; во всяком человеческом начинании начальствует некоторая доля несовершенства. Наличие несовершенств в человеческом добре, с одной стороны, и неизбежное наличие доброго предлога во зле – с другой, делает различение добра от зла очень трудным.

Старец считал, что зло всегда действует «обманом», прикрываясь добром, но добро для своего осуществления не нуждается в содействии зла, и потому там, где появляются недобрые средства (лукавство, ложь, насилие и подобное), там начинается область чуждая духу Христову. Добро злыми средствами не достигается, и цель не оправдывает средств. «Добро, недобро сделанное, – не есть добро». Это завет нам от Апостолов и от Святых Отцов. Если нередко побеждает добро и своим явлением исправляет зло, то неправильно думать, что к этому добру привело зло, что добро явилось результатом зла. Это невозможно. Но сила Божия такова, что там, где она является, она исцеляет все без ущерба, ибо Бог – полнота жизни и творит жизнь из ничего.

«НАШЕЙ ЦЕРКВИ Духом Святым дано разуметь тайны Божии, и крепка Она Своею святою мыслью и терпением»...

Тайна Божия, которую разумеет Церковь Духом Святым, есть – любовь Христова.

Святая мысль Церкви в том, «чтобы все спаслись». И путь, которым идет Церковь к этой святой цели, – терпение, т. е. жертва.

Проповедуя в мире любовь Христову, Церковь зовет всех к полноте божественной жизни, но люди не разумеют этого зова и отвергают его. Призывая всех хранить заповедь Христа: – «Любите врагов ваших», Церковь через то становится посреди всех враждующих сил, и тот гнев, которым полны эти враждующие между собою силы, встречая Церковь на своём пути, естественно обрушивается на Нее. Но Церковь, осуществляя дело Христа на земле, т. е. спасение всего мира, сознательно принимает на Себя тяготу общего гнева, подобно тому, как Христос взял на Себя грехи мира. И если Христос в этом мире греха был гоним и должен был пострадать, то и истинная Церковь Христова тоже неизбежно будет гонима и будет страдать. Это духовный закон жизни во Христе, о котором говорил и Сам Господь, и Апостолы; Павел же божественный категорически выразил его такими словами: «Все, хотящие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2Тим. 3, 12).

И это – всегда, и везде, во всем мире, где только живет грех.

«Блаженны миротворцы, потому что они сынами Божьими нарекутся». Здесь Господь говорит, что проповедующие мир Божий, уподобятся Ему, Единородному Сыну Божию; и уподобятся во всем, т. е. не только в славе и воскресении Его, но и в уничижении и в смерти. Об этом много говорится в Писании, и потому проповедующие истинно мир Христов пусть никогда не забывают о Голгофе.

И все это только за слово: – «любите врагов ваших».

«Вы ищите убить Меня, потому что слово Мое не вмещается в вас», – говорит Христос иудеям (Ин. 8, 37). И проповедь Церкви, которая есть то же слово: – «любите врагов ваших», не вмещается миром, и потому мир во все века гнал и будет гнать истинную Церковь, убивал и будет убивать Ее служителей.

* * *

При общении с Блаженным Старцем мы никогда не имели и тени сомнения в том, что глаголы его – суть «глаголы жизни вечной», – услышанные им свыше, и что не чрез внешнее хитросплетенное слово научился он этой истине, которую свидетельствовал всей жизнью своей.

Очень многие с легкостью говорят о любви Христовой, но дела их – соблазн миру, а потому и слова их лишены животворной силы.

Жизнь Старца, которую мы видели в течение ряда лет так близко и о которой теперь по безрассудству нашему дерзаем писать, была великим подвигом и настолько прекрасным, что мы не в силах найти человеческих слов для выражения нашего удивления, и вместе с тем она была так проста, так естественна и воистину смиренна, что всякое громкое или вычурное слово внесет чуждый элемент, и потому так трудно о нем писать.

Есть люди, которые за простым словом неспособны увидеть его действительного содержания, но есть и такие, слух которых оскорбляется чуждыми нотами нескромных слов. Святое и чистое слово Старца, к сожалению, недоступное для понимания многих в силу своей простоты, мы решаемся до некоторой степени сопровождать нашей сухой и уродливой речью, предполагая, вероятно, ошибочно, что таким образом мы кому-нибудь, привыкшему к иному стилю жизни и выражений, поможем его понять.

Возьмите для примера краткое поучение Старца:

«Что нужно для того, чтобы иметь мир в душе и теле?

Для этого надо всех любить, как самого себя, и каждый час быть готовым к смерти».

Обычно у людей при мысли о близкой смерти душа приходит в беспокойный страх, а часто и отчаяние, настолько, что от страданий души – заболевает тело, и как же Старец говорит, что постоянная готовность к смерти и любовь ко всем исполняет миром не только душу, но и тело? Странное и непонятное учение.

Говоря здесь о мире в душе и теле, Старец имеет в виду такое состояние, когда не только душе, но и телу ощутимо сообщается благодатное действие. Однако, в данном случае он говорит о мере меньшей, чем та, которую он испытал во время явления Господа. В этом последнем случае благодать и в душе и в теле была такой силы, что и тело ясно ощущало свое освящение, и в самом теле сладость Духа Святого вызывала столь сильную любовь ко Христу, что и оно хотело страдать за Господа.

ЛЮДЯМ обычно свойственно юридическое понимание справедливости. Возложение на кого-либо ответственности за вину другого – они отвергают, как неправду.

В их юридическом сознании это не укладывается. Но иное говорит дух любви Христовой. По духу этой любви разделение ответственности за вину того, кого любим, и даже несение всей полноты ее, не только не чуждо, но и до конца естественно. Больше того, в этом несении чужой вины выявляется подлинность любви и достигается ее самосознание. Если от любви пользоваться только ее услаждающей стороною, то где разумность? Но когда привходит свободное принятие на себя вины и трудов любимого, тогда любовь достигает своего всестороннего совершенства.

Многие не могут или не хотят понять и доброю волею понести последствия первородного греха Адама. Они говорят:

«Адам и Ева съели запрещенный плод, а причем тут я? Я готов отвечать за мои грехи, но только за свои личные, а никак не чужие». И не понимает человек, что таким движением своего сердца он в самом себе повторяет грех Праотца, и последний становится уже его личным грехом и падением. Адам отрекался от ответственности, возлагая вину на Еву и Бога, давшего ему эту жену, и тем разбил единство Человека и единение его с Богом. Так всякий раз, когда мы отрекаемся от несения вины за общее зло, за дела ближних своих, мы повторяем тот же грех и также разбиваем единство Человека. Господь спросил Адама прежде Евы. И нужно думать, что если бы он не оправдывался, но взял бы на себя ответственность за их общий грех, то иными были бы судьбы мира, как изменятся они, если и мы будем брать на себя тяготу вины ближних.

Всякий человек, во всяком деле многое может сказать в свое оправдание, но если он внимательно посмотрит в сердце свое, то увидит что, оправдываясь, не избегает лукавства.

Оправдывается человек, во-первых, потому, что не хочет признать себя хотя бы частично виновником зла в мире, оправдывается потому, что не сознает себя одаренным богоподобною свободою, а лишь явлением, вещью мира сего, и потому зависимым от него. В таком сознании есть много рабского, и потому оправдываться – рабское дело, а не богосыновнее.

В блаженном Старце мы не видели склонности оправдываться. Но странно, такой образ действия, т. е. принятие на себя вины и прошение прощения, представляется многим как раз чем-то рабским. Так различны представления сынов Духа Христова и недуховных людей.

Недуховному кажется невероятным, что весь человеческий мир можно ощущать, как некое целостное бытие, включаемое в личное бытие каждого человека, без устранения прочих лиц. Всю совокупность общечеловеческого бытия, по смыслу второй заповеди: «Возлюби ближнего, как самого себя», должно и возможно включить в свое личное бытие.

Тогда всякое зло, происходящее в мире, будет восприниматься не как постороннее, но как и свое собственное.

Если каждая человеческая личность-ипостась, созданная по образу абсолютных Божественных Ипостасей, способна вместить в себе полноту всечеловеческого бытия, как каждая Божественная Ипостась является носителем всей полноты Божеского бытия, а таков глубокий смысл второй заповеди, то и бороться со злом, космическим злом каждый будет, начиная с самого себя.

* * *

Сам Старец всегда говорил только о любви Божией, и никогда о справедливости, но мы нарочно вызывали его на эту беседу. Он говорил приблизительно так:

«О Боге нельзя сказать, что он несправедлив, т. е. что в Нем есть неправда, но нельзя и говорить, что Он справедлив так, как мы понимаем справедливость. Святой Исаак Сирин говорит: «не дерзни Бога назвать справедливым; ибо какая же это справедливость – мы согрешили, а Он Сына Единородного предал на крест?» А к тому, что говорит преподобный Исаак, можно добавить: мы согрешили, а Бог Святых Ангелов поставил на службу нашему спасению. Но Ангелы, как исполненные любви, и сами имеют желание служить нам и в том служении принимают на себя скорби. А вот бессловесных животных и прочую тварь Господь предал закону тления, потому что не должно было оставаться ей свободною от этого закона, когда человек, ради которого она сотворена, чрез грех свой стал рабом тления. Так что, кто добровольно, а кто и не добровольно, но «вся тварь стенает и мучится до ныне», по слову Апостола (Рим.8:20–22), сострадая человеку. И это не есть закон справедливости, а закон любви».

* * *

Любовь Христова, как Божественная сила, как дар Духа Святого, Единого, действующего во всех, онтологически связует воедино; любовь усвояет жизнь любимого. Любящий Бога – включается в жизнь Божества; любящий брата, включает в свое ипостасное бытие жизнь брата; любящий весь мир, духом объемлет весь мир.

Та великая молитва за мир, которою молился блаженный великий Старец Силуан, приводит именно к такому восприятию, лучше сказать, к осознанию онтологической общности своего личного бытия с общечеловеческим бытием. Если возможно говорить, как говорят многие современные философы, что наше чувственное восприятие какой-либо вещи (объекта) не есть только субъективный психический акт, отдельный от объективного бытия самой вещи, но есть сама та вещь, своим реальным действием входящая в наше сознание, чем устанавливается общение в бытии, то тем более должно сказать об общности бытия там, где действует единая, всепроницающая Божественная благодать Святого Духа – Всезиждителя.

ГОСПОДЬ пред Своим приходом сказал: «Грядет князь мира сего, и во Мне не обретает ничего» (Иоан.14:30).

Кто когда-либо пытался действительно хранить заповеди Христа в своей жизни, тот в какой-то степени может уразуметь безмерность величия сказанного Христом; безмерность для всякого человека за всю историю мира.

В дни земной жизни Христа, люди, слушая Его, бывали в таком же недоумении, как и теперь. То, что говорил Христос, не было «по человеку» (Гал.1:11), это видели все, и, будучи не в силах воспринять явление Бога в столь скромном виде, восклицали:

«беса имеет»; другие же говорили: «нет, глаголы Его, глаголы не бесноватого». Многие говорили: «Он бесноватый и безумствует; что слушаете Его?» Но другие им отвечали; «Воистину Он пророк» и «Распря бывала в народе о Нем» (Ин. 7, 20, 7:43, 8:48–9, 9:16, 10:19–21).

Старец Силуан был человек, и к нему всецело относятся слова церковной молитвы: «Несть человек, иже жив будет, и не согрешит», но все же в его беседах и записках мы встречаемся с такими словами, которые превосходят меру обычного человека, которые подходят к той грани, куда не достигает разумение «нормальных» людей, и вместе с тем нет и не может быть сомнения в том, что он говорил о себе чистую правду. Почти полвека он прожил в Монастыре на глазах многих сотен людей, многие из которых живы до сего дня; прожил в условиях общежития, где особенно ярко выявляется всякая душевная болезнь, многие не любили его, некоторые ругали в глаза, называли: «прельщенный», некоторые говорили: «У, проклятый святой», и он «ни разу не» ответил не должным образом. Конечно, это было даром благодати, за сохранение которой он всю жизнь провел в чрезвычайном подвиге.

Чтобы не перегружать нашей книги, мы не будем здесь приводить всех тех слов Блаженного Старца, которые выходят за пределы обычной человеческой меры и которые внимательный читатель сам найдет в его Писаниях, где он, например, исходя из своего многолетнего опыта, говорит, что у святых молитва никогда не прерывается, или следующее:

«В начале по неопытности я принял блудный помысл; пошел к духовнику и говорю: «я принял блудный помысл». Духовник говорит: «Никогда не принимай». И с тех пор прошло сорок пять лет, и я ни разу не принял блудного помысла, ни разу ни на кого не прогневался, ибо душа моя помнит любовь Господню и сладость Духа Святого, и я забываю обиды».

Был такой случай. В числе братии Монастыря был замечательный подвижник, схимонах Спиридон, проживший в обители полвека.

От природы это был человек кряжистый, крепкий телом и душой и очень трудолюбивый. Это был подлинный монах, сильный в подвиге. С первых лет монастырской жизни он полюбил молитву Иисусову и неизменно пребывал в этом «делании», требующем исключительного терпения, внимания и самоограничения. Как большинство монахов Святой Горы, Отец Спиридон был очень простой, почти безграмотный, но все же это был мудрый человек; из долгого опыта «умного делания» он вынес ясное понимание о человеческих силах, о свойствах души.

Он понимал, что умная молитва требует свободы ума от всяких впечатлений, и с твердостью глубокой веры нес этот непостижимый для большинства людей подвиг.

Послушание у Отца Спиридона было хлопотливое: он был экономом на монастырском метохе (имении), называемом «Крумица», расположенном в северо-западной части Афонского полуострова. Главные отрасли Крумичного хозяйства – масличные сады и виноградники. Последние три-четыре года своей жизни он провел в монастырской больнице, так как сильно страдал от ревматизма, изуродовавшего суставы рук и ног и лишившего его трудоспособности.

Совпало так, что когда зимой Старец Силуан заболел гриппом и временно слег в больницу, ему дали «койку» рядом с Отцом Спиридоном, тогда же в соседней комнате находился один больной иеродиакон.

Однажды днем Отец Спиридон сидел на своей койке лицом в сторону Отца Силуана, последний лежал одетый, т. е. в подряснике и препоясанный, как это вообще принято у подвижников на Афоне в знак своей непрестанной готовности, и днем и ночью, восстать на молитву. Отец Спиридон говорил о молитве, а Старец Силуан слушал молча.

– Так вот держишь, держишь молитву, а когда займешься работою, которая требует соображения, то и перебивается молитва...

Бывало пойдешь чистить маслины, и когда осматриваешь ветви и думаешь, как лучше их обрезать, то и упустишь молитву, – сказал Отец Спиридон.

При этих словах Старец Силуан поднялся с койки, надел сапоги, надел теплую куртку, было холодно, и сказав тихо: «У нас так не бывает», – ушел из больничной палаты к себе в келлию.

Удивленный Отец Спиридон просидел некоторое время в недоумении, а потом подошел к постели больного иеродиакона в соседней комнате, рассказал ему о своей беседе с Отцом Силуаном и говорит:

– Отец диакон, вы хорошо знаете Отца Силуана, скажите, что значат эти слова: у нас так не бывает? Дьякон молчал. Отец Спиридон продолжал:

– Или он в ошибке, или он велик. Иеродиакон, зная Отца Спиридона, как старого и опытного подвижника, говорит ему:

– Отец Спиридон, вы сам лучше меня можете понять, что значат эти слова.

О. Спиридон задумчиво просидел еще некоторое время, и затем отошел, сказав:

– Да, удивительная вещь.

ВСЯ ЖИЗНЬ блаженного Старца Силуана была молитвою. Он непрестанно молился, меняя в течение дня образ молитвы в зависимости от условий дневной жизни.

Имел он дар и высшей умной молитвы, которой посвящал главным образом ночное время, когда возможно было иметь благоприятствующие этой молитве полную тишину и мрак.

Вопрос о видах или образах молитвы – является одним из главнейших вопросов аскетики вообще; таковым он был и для Старца, и потому позволим себе остановиться на нем.

МОЛИТВА – есть творчество, творчество высочайшее, творчество по преимуществу и в силу этого – она бесконечно разнообразна, но все же есть некоторая возможность различения ее на виды в зависимости от установки или направленности главных духовных сил человека, что и делают Отцы Церкви.

В этом отношении молитва совпадает с этапами нормального развития человеческого духа. Первое движение ума – есть движение во вне; второе – возвращение его к самому себе, и третье – движение к Богу чрез внутреннего человека.

В соответствии с таким порядком Святые Отцы устанавливают три образа молитвы: первый, в силу неспособности еще ума непосредственно восходить к чистому богомыслию, характеризуется воображением, второй – размышлением, а третий – погружением в созерцание.

Действительно правильною, должною и плодотворною Отцы считают только молитву третьего образа, но учитывая невозможность для человека иметь такую молитву с самого начала его пути к Богу, и два первых образа молитвы считают явлением нормальным и в свое время полезным. Однако, они указывают на то, что если человек удовлетворится первым образом молитвы и будет его культивировать в своей молитвенной жизни, то помимо бесплодности возможны и глубокие духовные заболевания. Что же касается второго образа молитвы, то хотя он и превосходит во многом первый по своему достоинству, однако, тоже малоплоден и не выводит человека из постоянной борьбы помыслов и не дает достигнуть ни свободы от страстей, ни, тем более, чистого созерцания. Третий, наиболее совершенный образ молитвы – есть такое стояние ума в сердце, когда молящийся из глубины своего существа, вне образов, чистым умом предстоит Богу.

Первый вид молитвы держит человека в постоянном заблуждении, в мире воображаемом, в мире мечты и, если хотите, поэтического творчества, божественное и вообще все духовное представляется в различных фантастических образах, а затем и реальная человеческая жизнь постепенно тоже пронизывается элементами из сферы фантазии.

При втором образе молитвы – внутренние входы сердца и ума широко раскрыты для проникновения всего постороннего, в силу чего человек живет, постоянно подвергаясь самым разнородным влияниям извне; не разумея при этом, что же собственно происходит с ним объективно, т. е. каким образом возникают в нем все эти помыслы и брани, он оказывается бессильным противостоять натиску страстей как должно. При этом роде молитвы человек иногда получает благодать и приходит в доброе устроение, но в силу неправильности своей внутренней установки удержаться в нем не может.

Достигнув некоторого накопления религиозного познания и относительного благообразия в своем поведении, и удовлетворенный этим состоянием, он постепенно увлекается в интеллектуальное богословствование, по мере преуспения в котором усложняется внутренняя брань тонких душевных страстей – тщеславия и гордости, и усугубляется потеря благодати. При своем развитии этот образ молитвы, отличительной чертой которого является сосредоточение внимания в головном мозгу, приводит человека к рассудочным философским созерцаниям, которые также, как и первый образ молитвы, выводят его в мир представляемый, воображаемый. Правда, этот вид отвлеченного мысленного воображения менее наивен, менее груб, и менее далек от истины, чем первый.

Третий образ молитвы – «соединение ума с сердцем» – есть вообще «нормальное религиозное состояние» человеческого духа, желательное, искомое, даруемое свыше. Соединение ума с сердцем испытывает всякий верующий, когда он внимательно, «от сердца», молится; еще в большей степени он познает его, когда приходит к нему умиление и сладостное чувство любви Божией. Плач умиления при молитве есть верный показатель того, что ум соединился с сердцем, и что настоящая молитва нашла свое первое место, первую степень восхождения к Богу; вот почему он так ценится всеми подвижниками. Но в данном случае, говоря о третьем образе молитвы, мы имеем в виду нечто иное и большее, а именно: «ум, молитвенным вниманием стоящий в сердце».

Характерным следствием или свойством такого движения и водворения ума во внутрь является прекращение действия воображения и освобождение ума от всякого образа, в него проникшего. Ум при этом становится – весь слух и зрение, и видит, и слышит всякий помысл, приближающийся «извне», прежде, чем этот последний проникнет в сердце.

Совершая при этом молитву, ум не только не допускает проникновения помыслов в сердце, но и отталкивает их, и сам сохраняется от сложения с ними, чем достигается пресечение действия всякой страсти в ее первичном состоянии, в самом зарождении ее.

Вопрос этот чрезвычайно глубок и сложен, и мы можем дать здесь лишь самый примитивный очерк.

ГРЕХ ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ по прохождении определенных стадий своего внутреннего развития.

Первый момент – приближающееся к человеку извне некое духовное влияние, которое сначала может быть совсем неясным, неоформленным. Первичная стадия оформления – появление в поле внутреннего зрения человека – некоего образа, и так как это не зависит от воли человека, то и не вменяется в грех.

Образы в иных случаях носят характер по преимуществу видоподобный, в иных же – по преимуществу мысленный, но более часто – смешанный. Так как и видоподобные образы влекут за собою ту или иную мысль, то всякие образы у подвижников именуются «помыслами».

У бесстрастного человека «владычественный» ум может остановиться на пришедшем помысле как познающая бытие сила, оставаясь при этом вполне свободным от власти его. Но если в человеке есть «место», есть соответствующая почва, как расположение к тому духу, который заключен в помысле, тогда энергия этого последнего стремится захватить психический мир, т. е. сердце, душу человека, достигает же этого тем, что в предрасположенной к пороку душе вызывает некоторое чувство услаждения, свойственного той или иной страсти. В этом услаждении и заключено «искушение».

Но и этот момент услаждения хотя и свидетельствует о несовершенстве человека, однако, не вменяется еще в грех, это только «предложение» греха.

Дальнейшее развитие греховного помысла грубо-схематически может быть изображено так: предлагаемое страстью услаждение привлекает к себе внимание ума, что является чрезвычайно важным и ответственным моментом, потому что соединение ума с помыслом составляет благоприятное условие для развития этого последнего. Если внутренним волевым актом ум не оторвется от предложенного услаждения, но продлит свое пребывание в нем вниманием, тогда появляется расположение к нему, приятная беседа с ним, затем «сложение», которое может перейти в полное и активное «согласие», далее, – продолжающее возрастать страстное услаждение может уже овладеть умом и волею человека, что называется – «пленением».

После этого все силы плененного страстью направляются к более или менее решительному осуществлению греха делом, если к тому нет внешних препятствий, или же, при наличии препятствий, к исканию возможности такого осуществления.

Подобное пленение может остаться единичным и никогда больше не возобновиться, если оно было следствием лишь неопытности человека, пребывающего в подвиге и борьбе. Но если пленения повторяются, то они приводят к «навыку» страсти, и тогда все естественные силы человека начинают служить ей.

От первичного появления услаждающего действия страсти, что названо выше «предложением», должна начинаться борьба, которая может происходить на всех ступенях развития греховного помысла, и на каждой из них он может быть преодолен и, таким образом, не завершиться делом, но все же с момента колебания воли элемент греха уже есть, и должно принести покаяние, чтобы не потерять благодать.

Неопытный духовно человек обычно встречается с греховным помыслом уже после того, как он пройдет незамеченным первые стадии своего развития, т. е. когда он приобретет уже некоторую силу, и даже больше: когда приблизится опасность совершения греха делом.

Чтобы этого не допустить, необходимо установить ум с молитвою в сердце. Это – насущная нужда для всякого подвижника, желающего через истинное покаяние утвердиться в духовной жизни, потому что, как сказано выше, при такой внутренней установке грех пресекается в самом его зарождении. Здесь, может быть, уместно вспомнить слова Пророка: «Дочь Вавилона, опустошительница!... блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень» имени Иисуса Христа (Пс.136:8–9).

Это дивное делание, непостижимое для ленивого большинства, достигается великим трудом и весьма немногими. Оно совсем не так просто, совсем не так легко, и мы, в поисках краткого, но ясного выражения, еще не раз будем вынуждены беспомощно возвращаться к нему с разных сторон, без надежды, однако, исчерпать и сколько-нибудь удовлетворительно представить его.

* * *

Сущность аскетического пути Старца может быть выражена в немногих словах: – хранение сердца от всякого постороннего помысла посредством внутреннего умного внимания, чтобы, устранив всякое чуждое влияние, достигнуть предстояния Богу в чистой молитве.

Это делание именуется – «умное безмолвие». Оно унаследовано нами чрез живое и письменное предание от Святых Отцов с первых веков христианства до наших дней, и потому говорить о подвижническом пути Старца можно, как и сам он делал, говоря о пути православного монашества вообще.

Блаженный Старец говорил:

«Если ты богослов, то ты чисто молишься, если ты чисто молишься, то ты богослов».

Аскет-монах не богослов в академическом смысле слова, но он богослов в ином смысле, так как через чистую молитву удостаивается подлинно божественных созерцаний.

Началом пути к чистой молитве является борьба со страстями. Ум, по мере очищения от страстей, становится более сильным в борьбе с помыслами и более устойчивым в молитве и богомыслии; сердце же, освобождаясь от омрачения страстей, все духовное начинает видеть чище, яснее, до убедительной ощутимости.

Монах предпочитает этот путь – пути научного богословия по тем соображениям, что существует возможность посредством отвлеченного философского созерцания дойти до постижения неприложимости к Богу наших эмпирических понятий и достижения, таким образом, того состояния, когда ум начинает «молчать».

Но это «молчание ума» богослова-философа далеко не всегда есть настоящее созерцание Бога, хотя и приближается к граням его.

Достижение подлинного созерцания без очищения сердца – невозможно. Только сердце, очищенное от страстей, способно к особому изумлению при созерцании непостижимости Бога. При этом изумлении ум радостно молчит, обессиленный величием созерцаемого.

К состоянию созерцания иным путем идет богослов-мыслитель, и иным – аскет-монах. Ум последнего не занят никакими размышлениями; он только, как сторож, безмолвно внимает тому, чтобы ничто постороннее не вошло в сердце. Имя Христа и заповедь Его – вот чем живут сердце и ум при этом «священном безмолвии»; они живут единою жизнью, контролируя все совершающееся внутри не логическим исследованием, а особым духовным чувством.

Ум, соединившись с сердцем, пребывает в таком состоянии, которое дает ему возможность видеть всякое движение, происходящее в «сфере подсознания». (Этот термин современной научной психологии употребляем здесь условно, так как он не совпадает с представлениями православной аскетической антропологии). Пребывая внутрь сердца, ум усматривает в окружении его появляющиеся образы и мысли, исходящие из сферы космического бытия и пытающиеся овладеть сердцем и умом человека. В форме помысла, т. е. мысли, связанной с тем или иным образом, является энергия того или иного духа.

Натиск идущих извне помыслов чрезвычайно силен, и, чтобы ослабить его, монах вынуждается в течение всего дня не допускать ни единого страстного взирания, не позволить себе пристрастия ни к чему. Монах постоянно стремится к тому, чтобы число внешних впечатлений довести до последнего возможного минимума, иначе в час внутренней, умной молитвы все отпечатлевшееся неудержимою стеною идет на сердце и производит большое смятение.

Цель монаха – достигнуть непрерывного умно-сердечного внимания; и когда после многих лет такого подвига, «труднейшего» всех других подвигов, чувство сердца утончится, а ум, от «многого плача», получит силу отталкиваться от всякого приражения страстных помыслов, тогда молитвенное состояние становится непрестанным, и чувство Бога, присутствующего и действующего, – великой силы и ясности.

Таков путь монаха-аскета, и им шел Блаженный Старец.

Путь «Ареопагистов»

– иной: в нем преобладает размышление, а не молитва. Идущие этим путем часто обманываются, потому что легко достигая интеллектуального усвоения даже апофатических форм богословия, они удовлетворяются испытываемым ими интеллектуальным наслаждением. Не придавая должного значения непреодоленным страстям, они легко воображают себя достигшими того, о чем говорится в творениях «Ареопагита», тогда как в подавляющем большинстве случаев, постигая логическую структуру его богословской системы, не достигают подлинно Искомого.

Старец видел не в затворе и не в физическом удалении в пустыню, а в том, чтобы непрестанно пребывать в Боге. В виду большой важности этого вопроса – остановимся на нем подробнее.

Старец говорил, что и затвор и удаление в пустыню сами по себе являются лишь вспомогательными средствами и никак не целью. Они могут содействовать уменьшению внешних впечатлений и влияний, устранению от житейской молвы, и тем благоприятствовать чистой молитве, и только в том случае, если это удаление совершилось по благоволению Божию, а не по своей воле; в последнем случае и затвор, и пустыня, и всякий иной подвиг останется бесплодным, потому что сущность нашей жизни не в самовольном подвиге, а в послушании воле Божией.

Многие думают, что самый высокий образ жизни – есть безмолвие в пустыне; иные считают таковым – затвор; некоторые предпочитают юродство; другие – пастырское служение или научный богословский труд, и подобное. Старец считал, что ни один из этих видов подвижничества сам по себе не является высшим образом духовной жизни, но каждый из них может быть таковым для того или иного лица, если он соответствует воле Божией о данном лице; а воля Божия о каждом человеке может быть особою.

Но какова бы ни была воля Божия о каждом человеке, когда идет речь о том или ином образе подвига, или месте или форме служения, во всех случаях остается обязательным искание чистой молитвы.

Молитву чистою

– Старец считал, когда она приносится с умилением, так что и сердце и ум согласно живут словами произносимой молитвы, которая ничем при этом не перебивается, т. е. ни рассеянностью внимания на что-либо внешнее, ни размышлением о чем-либо постороннем данной молитве. Этот вид молитвы является, как сказано выше, нормальным религиозным состоянием, весьма плодотворным для души; в той или иной мере он известен очень многим верующим, но лишь в редких случаях он переходит в молитву совершенную.

Другой вид чистой молитвы – это когда ум заключен в сердце и там безмолвно, вне посторонних мыслей и образов, поучается в памяти имени Божия. Это молитва сопряжена с постоянным подвигом, она есть действие, зависящее в известной мере от произволения человека; она есть – труд, аскетическое делание. Все что было сказано выше об этом удивительном образе умной молитвы, а именно, что он дает возможность видеть помысл, прежде, чем тот войдет в сердце, или, условно выражаясь, дает возможность контролировать глубины подсознания, дает возможность освободиться от смятения, в котором держится человек по причине постоянного восхождения возможных влияний из темной области подсознания, вернее – глубокой бездны греховной космической жизни, – все это составляет отрицательный аспект этого делания, в то время как положительный аспект его превосходит всякую человеческую идею.

Бог есть Свет неприступный. Его бытие превыше всякого образа, не только вещественного, но и умного, и потому доколе ум человеческий занят мышлением, словами, понятиями, образами – он совершенства молитвы не достиг.

Тварный человеческий ум, тварная человеческая личность в своем предстоянии Уму Первому, Богу Личному только тогда достигает подлинно чистой и совершенной молитвы, когда от любви к Богу оставит позади всякую тварь, или, как любил говорить Старец, совершенно забудет мир и самое тело свое, так что не знает уже человек – был ли он в теле или вне тела в час молитвы.

Такая в преимущественном смысле чистая молитва – есть редкий дар Божий, она никак не зависит от человеческих усилий, но приходит сила Божия и с неуловимою осторожностью и неизъяснимою нежностью переносит человека в мир Божественного света, или лучше сказать – является Божественный свет и любовно объемлет всего человека так, что он уже ни о чем не может вспомнить, ни о чем не может размышлять.

Имея в виду эту последнюю молитву, Старец говорил: «Кто чисто молится, тот богослов».

Кто не имел этого опыта, тот богословия, понимаемого, как состояние боговидения, – не достиг. Ум, никогда не испытавший чистоты, ум, никогда не созерцавший вечного Божественного света, как бы он ни был изощрен в своем интеллектуальном опыте, неизбежно подвержен воображению и в своих попытках познать Божественное – живет гаданиями и строит домыслы, которые, к сожалению, нередко принимает за подлинные откровения и богосозерцания,не понимая своей ошибки.

НЕКОТОРЫЕ Святые Отцы в своих аскетических творениях проводят различие между двумя образами духовной жизни – деятельным и созерцательным, именуя первый из них – путем хранения заповедей.

Старец Силуан мыслил несколько иначе: он тоже разделял жизнь на деятельную и созерцательную, но и ту и другую рассматривал именно как хранение заповедей. Главной основой аскетического умного безмолвия для него были слова первой заповеди: – возлюби Бога всем сердцем, всем помышлением, всей душою. Он пишет:

«Кто познал любовь Божию, тот скажет: не сохранил я заповеди. Хотя я и молюсь день и ночь и стараюсь всякую добродетель творить, но заповеди о любви к Богу я не исполнил.

Лишь редкие минуты постигаю я заповедь Божию, но душа хотела бы все время пребывать в ней. Когда к уму примешиваются посторонние мысли, тогда ум помышляет и Бога и вещь; значит заповедь: любить – любить всем умом и всем сердцем – не исполнена. Но когда ум весь в Боге, и нет других помыслов, тогда исполняется первая заповедь, но опять еще не совсем».

В аскетическом опыте чистой молитвы – ум, совлекшийся всякого образа и понятия, удостаивается, после глубокого покаяния и многого плача, подлинного боговидения.

Умное безмолвие всегда встречало много противников, особенно на западе, которые, не обладая необходимым опытом, в своем отвлеченном подходе к этому образу молитвы – думали, что речь идет об искании какого-то механического приема, приводящего к Божественному созерцанию. Но это, конечно, не так.

Бог, абсолютно свободный, не подвержен никакому механическому воздействию и вообще никакому принуждению. Умное безмолвие сопряжено с великим самоотречением и есть подвиг наитруднейший. Произволение человека на это великое страдание ради лучшего сохранения заповедей Божиих – привлекает Божию благодать, если подвиг сей совершается в духе смирения.

Гордый человек, какие бы приемы ни употреблял, подлинного богообщения не достигнет. По одному желанию человека – ум не соединится с глубоким сердцем, а если и проникает как-то в сердце, то видит там только самого себя, свою тварную красоту, которая великолепна, ибо создана по образу Божию, но Бога истинного не обретает.

Вот почему блаженный Старец, борясь за то, чтобы смириться, прибегал к тому огненному оружию, которое дал ему Господь:

«Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».

Этот не изощренный интеллектуально человек, «простец» и «невежда», многажды удостоился чистого умного богосозерцания и потому действительно имел основание говорить: «Если ты чисто молишься, то ты богослов». И еще: «Верующих на земле много, но таких, которые знают Бога, очень мало».

Под знанием он разумел не гностические богословские построения, но опыт живого общения, опыт причастия Божественного света.

Знание – с о б ы т и е.

ПРЕСЛЕДУЯ в данном Житии изложение положительного опыта Старца, насколько это возможно для нас, мы не желаем придать нашему труду научно-формальный характер и потому принципиально уклоняемся от многих сопоставлений и ссылок на Творения Святых Отцов.

Настоящий труд – есть попытка дать образ Старца и описание пройденного им духовного пути, который хотя и лежит всецело в русле аскетического предания Православной Церкви, но, как подлинно живое явление, носит на себе печать своеобразия и неповторимости.

Догматические вопросы, затрагиваемые здесь, не составляют богословского трактата. Мы останавливаемся на них, исходя из того факта, что догматическое сознание органически связано со всем ходом внутренней духовной жизни. Измените в своем догматическом сознании что-либо, и неизбежно изменится в соответствующей мере и ваш духовный облик и вообще образ вашего духовного бытия. И наоборот, уклонение от истины во внутренней духовной жизни повлечет изменение в догматическом сознании.

Говоря об умном безмолвии, которое так любил Старец, мы считаем не лишним в немногих словах изложить антропологическую основу этого делания, как она выясняется из самого опыта. Антропология Старца может быть выражена словами Пр. Макария Великого и Преп. Исаака Сирина, творения которых он прекрасно знал.

«Душа не от Божия естества и не от естества лукавой тьмы, но есть тварь умная (поега), исполненная лепоты, великая и чудная, прекрасное подобие и образ Божий, и лукавство темных страстей вошло в нее вследствие преступления» (Макарий Вел., Беседа 1, параграф 7).

«Бог, созданного по образу, создал бесстрастным..., посему... страсти не в природе души..., но суть нечто придаточное, и в них виновна сама душа» (Исаак Сирин, Слово 3).

«Когда чувства заключены безмолвием, тогда увидишь, какие сокровища имеет душа скрытыми в себе» (там же).

Когда мы говорили, что ум, молитвенно стоящий в сердце, оттуда видит всякий помысл, приближающийся к сердцу, прежде, чем он войдет в него, то имели в виду энергию извне идущих на душу «лукавых страстей», что, по выражению Св. Исаака, «придаточным» является, а не заключенным в природе души. Всему этому придаточному, постороннему, чуждому, стремящемуся войти в сердце, ум из сердца противостоит молитвою и ею, молитвою, отражает.

Но возможно и еще более глубокое вхождение ума в сердце, когда он по действию Божию как-то так соединяется с сердцем, что совлекается положительно всякого образа и понятия, и в то же время закрываются все входы в сердце для всего постороннего, и тогда душа входит во «мрак» совершенно особого порядка, и затем удостаивается неизреченного предстояния Богу чистым умом.

«Кто чисто молится, тот богослов»,– говорил Старец. Богослов не в академическом смысле этого слова, но богослов в смысле – боговидец, боговедец.

Но есть нечто больше этого, т. е. такие состояния, когда человек бытийно и с неопровержимою очевидностью причащается вечной жизни и невыразимого покоя в Боге. Однако, не оставляется человек надолго в таком состоянии, если Господь, по Ему Единому ведомым планам, благоволит продолжить еще жизнь его на земле, и снова возвращается он в мир, и, как Апостол Петр на Фаворе, говорит о своем внутреннем с Богом пребывании: «Хорошо нам, Господи, быть здесь с Тобою».

УМНОЕ БЕЗМОЛВИЕ – есть поразительная по своему богатству и великолепию жизнь, описание которой, в силу ее особенности, принимает характер как бы непоследовательный и противоречивый. Мы не сомневаемся, что многих, логически мыслящих людей, могут смутить слова о том, что человек на какое-то время бытийно и с неопровержимою очевидностью вводится в вечную жизнь. Очевидная нелепость – стать вечным на какой-то срок. Но попытаемся дать некоторое пояснение этому выражению.

Время и вечность – в понимании подвижника суть два различных образа бытия. Первый, т. е. время, есть образ тварного, непрестанно возникающего и в своем движении развертывающегося бытия, непостижимо Богом творимого из ничего. Второй, т. е. вечность, есть образ Божественного бытия, к которому не приложимы наши понятия протяжения и последовательности. Вечность – единый, непротяженный, непостижимой полноты акт Божественного бытия, которое, будучи надмирным, непротяженно объемлет все протяженности тварного мира. Вечный по существу – Единый Бог. Вечность не есть нечто отвлеченное или отдельно сущее, но Сам Бог в Своем бытии. Когда человек по благоволению Божию получает дар благодати, то он, как причастник Божественной жизни, становится не только бессмертным в смысле бесконечного продолжения его жизни, но и безначальным, ибо та сфера Божественного бытия, куда он возведен, не имеет ни начала ни конца. Говоря здесь о человеке, что он становится «безначальным», мы имеем в виду не предсуществование души, и не преложение нашей тварной природы в безначальную Божественную природу, но приобщение безначальной Божественной жизни в силу обожения твари благодатным действием.

Когда ум и сердце, устремленные ко Христу, не своими усилиями, но действием Божиим соединятся некоторым таинственным соединением, тогда человек подлинно находит самого себя в своей самой глубокой основе; тогда он, как ум богообразный, как дух богоподобный, как бессмертная ипостась (лицо), безвидно видит Бога, но доколе он связан с плотию, ведение его не достигает совершенства, и не может он постигнуть, каковым будет его вечное бытие по прошествии последнего порога земной жизни, т. е. по разрешении от дебелости плоти и по вступлении, уже вне ее тяжести, в область безначального Света Божества, если благоволит Господь принять ее. Но вопрос: – каковым будет вечное бытие? встает не в момент видения, когда душа вся в вечном Боге и не знает в теле ли она или вне тела, но лишь тогда, когда снова увидит она этот мир, когда снова ощутит себя в узах плоти, и снова вместе с тем найдет на нее некое покрывало этой плоти.

В самом себе, т. е. в пределах своего тварного существа, человек вечной жизни не имеет. Причащаясь Божественной жизни по дару благодати, он становится вечным. Эту вечность еще здесь он может переживать с неодинаковой силой, иногда большею, иногда меньшею.

Парадоксальны здесь все выражения, но быть может более понятным будет такое выражение: поскольку мы в Боге, постольку мы вечны.

Постольку,– поскольку, но не о количестве здесь слово, а о даровании Божием.

В состоянии видения душа ни о чем не вопрошает. Это невыразимый акт введения ее в Божественный мир совершается не по ее воле, потому что она и не может желать того, чего вовсе не ведала раньше, но акт сей не без ее участия в том смысле, что в какие-то предварительные моменты она доброю волею горячо стремится к Богу в хранении Его заповедей. Видение предваряется большими страданиями, многим плачем, глубоким покаянным плачем глубокого сердца; горячим плачем, который выжигает в человеке плотскую, и душевную, и духовную гордость.

Не может человек, покамест он во плоти, достигнуть совершенного познания, но то, что ему дает Бог,– есть подлинное, несомненное, бытийно-опытное переживание вечного Царства, и хоть «отчасти», как говорит Старец, но достоверно знает он о нем.

Созданный «по образу Божию», создан для жизни и «по подобию». Достигший «спасения» в Боге, получает жизнь, подобную жизни Самого Бога. Бог – вездесущий и всеведущий, и святые в Духе Святом получают подобие вездесущия и всеведения. Бог есть Свет, и святые в Духе Святом становятся светом. Бог есть Любовь, объемлющая все сущее, и святые в Духе Святом своею любовью объемлют весь мир. Бог – един Свят, и святые в Духе Святом святы. Святость же не есть понятие этическое, но онтологическое. Свят не тот, кто высок по человеческой морали, или по жизни своей в смысле подвига и даже молитвы (и фарисеи постились и совершали «долгие» молитвы), но тот, кто носит в себе Духа Святого. Единый Бог есть Истина и Жизнь, и причастники Духа Святого становятся живыми и истинными, тогда как отпадающие от Бога, умирают духовно и уходят во «тьму кромешную».

Сказав выше о том, что человек, вызванный к бытию творческим актом Бога из «ничто», вечной жизни в себе не имеет, мы вовсе не мыслим, что умирая, он возвращается снова в «ничто», в полное небытие. Нет. Отпадая от Бога, отвращаясь от Него, как одаренный свободой, он отходит от Жизни и Света в область вечной смерти и мрака кромешного, но эта тьма и смерть не есть то «ничто», то небытие, из которого вызвана тварь к бытию, это есть – «состояние» разумной твари, неуничтожимой в своем существе. Отвращаясь от Бога, тварь, однако, не может уйти в такую область, которая недостижима для Него: и во аде любовь Божия объемлет всех, но будучи радость и жизнь для любящих Бога, она мучительна для ненавидящих его.

* * *

Говоря об опыте вечности и воскресения души, мы говорим о том великом благоволении Божием, которое изливаясь на человека, «восхищает» его в область Вечного Света, давая ему с несомненностью переживать свою свободу от смерти, свою вечность.

«Возвращение» из состояния этого видения хотя и налагает на человека некий «покров», но все же и личное сознание его и восприятие мира существенно видоизменяется, и не может не измениться по многим причинам. Опыт своего падения и страданий и в каждом другом человеке обнаруживает ту же трагедию. Опыт личного бессмертия приводит к тому, что и в каждом другом человеке видится бессмертный брат. Живой опыт вечности и внутреннего созерцания Бога в отвлечении от твари неизъяснимым образом исполняет душу любовью к человеку и всякому творению. Обнаруживается, что только познавши величие человека в своем духовном опыте, возможно подлинно ценить и любить сочеловека.

И вот еще необъяснимое явление: в момент видения, по выражению Старца, «мир забыт совершенно»; время видения не есть время размышления, совсем нет: обычное дискурсивное мышление тогда прекращается; действие ума остается, но действие совершенно особого рода; и удивительно, как та безвидность при своем схождении облекается в форму мыслей и чувств... Состояние видения – есть свет любви Божией, и действием этой любви порождаются в душе новые чувства и новые мысли о Боге и мире.

Первое «восхищение» в видение дается человеку свыше без его искания, потому что он в силу неведения о нем не мог его и искать. Зато после он уже не может забыть о нем и со многою печалью сердца снова и снова ищет его, и не только для себя, но и для всех людей.

К АСКЕТИЧЕСКОЙ антропологии, касающейся умного делания, добавим еще немногое в объяснение этого делания и его результатов.

Посредством молитвенного внимания в сердце, подвижник стремится сохранить ум свой чистым от всякого помысла. Помыслы могут быть естественными человеку в условиях земного существования, но могут быть и следствиями демонических влияний. Когда подвижник молится, он на время, в пределах возможности, различной у каждого, отрекается от нужд своего естества, помыслы же демонического происхождения он вовсе отвергает от себя. Таким образом получается, что в час молитвы ум отталкивается от всякого помысла и естественного и демонического.

Подпадая демоническому влиянию, человек претерпевает поражение своей богоподобной свободы и отпадает от Божественной жизни. Такое состояние, как страдательное, в аскетике именуется «страсть». В этом наименовании выражена с одной стороны идея страдательности в смысле пассивности и рабства, с другой – идея страдания в смысле разрушения и смерти. «Всякий, творящий грех, есть раб греха; раб же не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно» (Ио. 8, 34–5). Итак в состоянии греховной страсти есть два аспекта страдания, т. е. порабощения и разрушения, и потому «раб греха» не может иметь подлинного сознания величия богоподобной свободы человека, как сына Божия.

Страсти обладают влекущею к себе силою, но внедрение или утверждение какого бы то ни было страстного образа или помысла в душе всегда происходит не без согласия на то человека, ибо во всем бытии нет ничего столь сильного, что могло бы лишить свободного человека возможности сопротивления и отвержения. Когда же какой-либо страстный помысл или образ утвердится в душе, тогда человек становится в той или иной мере одержимым. Страсти суть «одержимости» различной степени напряжения и силы.

Влекущая сила страсти состоит в обещании услаждения. Страдание в смысле разрушения – есть следствие страстных услаждений. Если бы в страстном движении не было услаждающего момента, но сразу начиналось бы оно страданием, то не могло бы склонить на свою сторону волю человека. Страсть, как страдание и смерть, воспринимается сразу только духовным человеком, познавшим животворное действие Божественной благодати, которая порождает в душе отвращение, «ненависть» к греховным движениям в себе.

Начало духовной жизни – есть борьба со страстями. Если бы эта борьба была сопряжена только с отказом от услаждения, то она была бы легка. Более трудным в данной борьбе является ее второй этап, а именно – когда неудовлетворенная страсть начинает терзать человека самыми различными болезнями. В этом случае подвижнику необходимо весьма большое терпение и продолжительное, так как благотворное следствие сопротивления страстям приходит не скоро.

Нормально человеку, в его настоящем состоянии, всю жизнь пребывать в борьбе, но есть два крайних состояния, которые можно охарактеризовать ее отсутствием. У бесстрастного нет борьбы в том смысле, что предлагаемое страстью услаждение нисколько не влечет его, и все кончается на «голом» помысле. И тот, кто хотя и подвержен приражениями помыслов, но не доступен их влекущей силе, может быть назван бесстрастным. Признаком же полного порабощения также является отсутствие борьбы, но уже потому, что на всех ступенях развития страстного помысла человек не только не оказывает сопротивления, но и сам идет навстречу ему, живет им.

В условиях плотского земного существования человек имеет и негреховные страсти, т. е. такие страдания или нужды, без удовлетворения которых невозможно продолжение жизни, например – питание, сон и подобные. На непродолжительные промежутки времени подвижник презирает эти потребности, и если голос этих потребностей начинает угрожать болезнями, то в какие-то моменты подвижник идет, в своей решимости не подчиниться им, на смерть, но замечено, что действительная смерть в таких случаях обычно не приходит, и даже больше того, человек хранится Богом в еще большей мере. Эта мужественная решимость нужна, иначе невозможно получить свободу от помыслов даже на короткое время.

Погрузившийся в глубокое сердце ум, в самом акте этого молитвенного погружения совлекается всякого образа, не только видимого, но и мысленного, и в состоянии этой чистоты удостаивается предстоять Богу; и то, что исходит из этой глубины внеобразной, хотя позднее и выльется в форме мысли или облечется в тот или иной образ, не есть уже страсть, но подлинная жизнь в Боге.

В этом состоянии обнаруживается, что душа естественно стремится к Богу, и подобна Ему, и бесстрастна по естеству своему.

Из смены состояний: причастия благодати и отнятия ее – человек с достоверностью убеждается, что «жизни в себе не имеет», что жизнь его в Боге, вне Его – смерть. Когда душа удостаивается пришествия Божественного света, тогда она подлинно живет вечною жизнью, т. е. Самим Богом; а где Бог, там невыразимая в слове свобода, потому что вне смерти и страха тогда человек.

В этом состоянии человек познает себя, а познавая себя, познает вообще человека в силу единосущия всего человеческого рода.

В своей глубине, там, где раскрывается подлинное богоподобие естества человеческого, там, где выявляется его великое призвание, подвижник видит то, что не входившему в сердце совершенно неведомо.

В стихирах погребальных Преп. Иоанн Дамаскин говорит:

«Плачу и рыдаю, когда помышляю смерть, и вижу во гробе лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразную и бесславную».

Так плачет и рыдает всякий, познавший в Боге первозданную красоту человека, когда возвратившись с невыразимого пира духовного в глубоком чертоге сердца, – видит царящее в мире безобразие и бесславие.

НЕСОЗДАННЫЙ Божественный свет по природе своей есть нечто совершенно отличное от света физического. При созерцании его прежде всего является чувство живого Бога, поглощающее всего человека; невещественное чувство – Невещественного; чувство умное, но не рассудочное; чувство с властною силою восторгающее человека в иной мир, но неизъяснимо осторожно, так что не улавливает человек того момента, когда с ним это свершилось, и не знает он тогда о себе – в теле ли он, или вне тела.

Он сознает себя при этом так действенно-сильно и глубоко, как никогда в обыденной жизни, и вместе забывает и себя и мир, увлеченный сладостью любви Божией. Он духом видит Невидимого; дышит Им, весь в Нем.

К этому сверхмысленному, всепоглощающему чувству живого Бога присоединяется видение света; но света совершенно иного по природе своей, чем свет физический. Сам человек тогда пребывает во свете и уподобляется созерцаемому свету, одухотворяется им, и не видит и не чувствует ни своей вещественности, ни вещественности мира.

Приходит видение непостижимым образом; во время, когда не ожидается; приходит не извне, и даже не изнутри, а неизъяснимо объемлет дух человека, возводя его в мир Божественного света; и не может он сказать, был ли то экстаз (extasis), т. е. исступление души из тела, потому что и возврата в тело он не замечает; так нет во всем этом явлении ничего патологического.

Действует Бог; человек – воспринимает; и не знает он тогда ни пространства, ни времени; ни рождения, ни смерти; ни пола, ни возраста; ни социального, ни иерархического положения, ни иных условий и отношений мира сего.

Пришел Господь, Безначальный Начальник и Свет жизни, милостиво посетить кающуюся душу.

* * *

Свет Божественный созерцается независимо от обстановки, и во мраке ночи и при свете дня. Благоволение Божие посещает иногда таким образом, что сохраняется восприятие и тела и окружающего мира.

Тогда человек может пребывать с открытыми глазами и одновременно видеть два света, т. е. и свет физический и свет Божественный. Такое видение у Святых Отцов называется видением «естественными» очами. Это не значит, однако, что акт видения Божественного света по всему аналогичен обычному психофизиологическому процессу естественного видения; т. е. не значит, что свет Божественный, подобно физическому, независимо от того, какую научную теорию света мы примем, производит известное раздражение оптического нерва, которое затем переходит в психологический процесс видения, ибо свет Божественный иной по природе своей; это – свет ума, свет духа, свет любви, свет жизни.

Образом Божественного света в мире физическом является естественный свет. Подобно тому, как видение окружающих нас предметов возможно только при свете, и если свет малый, то глаз едва различает предметы; если свет обильнее, то видит их лучше, и, наконец, при полном солнечном свете видение достигает известной полноты; так и в мире духовном всякое истинное видение возможно не иначе, как при свете Божественном. Но свет сей не в равной мере дается человеку: и вера есть свет, но малый; и надежда – свет, но не совершенный; и любовь – свет, но уже совершенный.

Свет несозданный, подобно солнцу, освещает духовный мир и дает видеть духовные пути, незримые иным образом. Без этого света не может человек ни разуметь, ни созерцать, ни, тем более, исполнить заповеди Христа, ибо пребывает во мраке.

Свет несозданный несет в себе вечную жизнь и силу Божественной любви; вернее сказать: сам он есть и вечная жизнь и Божественная любовь.

Кто с силою и извещением не созерцал несозданного света, тот истинного созерцания не достиг. Кто прежде видения несозданного света дерзновенно «своим умом» простирается в созерцание тайн духа, тот не только не видит их, но и путь к ним преграждает себе. Он будет видеть только маски и призраки истины, создаваемые им же самим, или же приносимые ему сопротивною силою демонических мечтаний.

Созерцание подлинное приходит свыше беструдно, тихо. Созерцание духовное не есть то же, что и отвлеченное, интеллектуальное; оно качественно «иное», оно есть свет жизни, даруемой свыше благоволением Бога, и органический путь к нему – не рассуждение, а покаяние.

* * *

Свет Божественный есть – вечная жизнь, Царство Божие, несозданная энергия Божества. Он не заключен в тварном естестве человека; он иноприроден нам, и потому не может быть раскрыт в нас никакими аскетическими средствами, а приходит исключительно, как дар милосердия Божия.

Мы спрашивали Старца: каким образом может человек из опыта своего познать сие? Блаженный Старец утверждал, что когда Бог является в великом свете, тогда невозможно никакое сомнение в том, что это Господь, Творец и Вседержитель. Но кто удостоился созерцать лишь малый свет, тот, если будет исходить не из веры свидетельству Отцов Церкви, а лишь из своего опыта, не может ясно познать его иноприродность по отношению к душе, и для него путем к этому познанию может явиться только дальнейший опыт повторных посещений и оставлений, которые научат его различать Божественное действие от естественного человеческого.

Если молитва человека впервые переходит в видение Божественного света, то созерцаемое и переживаемое им тогда столь ново и необычно для него, что не может он уразуметь ничего; он чувствует, что пределы его бытия невыразимо «расширились,» что пришедший свет перевел его от смерти в жизнь, но от величия происходящего он пребывает в удивлении и недоумении, и лишь при повторных посещениях уразумевает полученный от Бога дар. Душа при этом видении и после него бывает исполнена глубокого мира и сладостной любви Божией; нет в ней тогда стремлений ни к славе, ни к богатству, ни к иному какому-либо земному счастью и даже к самой жизни, но все сие ей кажется ничтожным, и «желанно влечется» она к живой беспредельности Христу, в Котором нет ни начала, ни конца; ни тьмы, ни смерти.

Из описанных выше двух образов созерцания Божественного света – Старец отдавал предпочтение тому, когда «мир забыт совершенно», т. е. когда во время молитвы дух человека вне образов мира вводится в область безграничного света, ибо такое видение дает большее познание о тайнах «будущего века». В состоянии этого видения душа с великою действенностью переживает свое причастие к Божественной жизни, подлинно испытывает такое пришествие Бога, о котором человеческий язык не может говорить. Когда же кончается это видение по неведомым человеку причинам и также независимо от воли его, как независимо и началось, тогда с некоторою медлительностью возвращается душа к восприятию окружающего мира, и в тихую радость любви Божией привходит некая тонкая печаль о том, что снова будет видеть она свет этого физического солнца.

* * *

Человек – образ Божий, но спрашивается: что в нем является образом Божиим? Или иначе: в чем заключается этот образ? В теле? В психическом или психофизическом строении человека? В тройственности его душевных сил или проявлений?...

Ответ на этот вопрос чрезвычайно сложен. Какие-то преломления и отблески образа Божия не исключены во всем перечисленном, но самым существенным является – «образ бытия». Тварное существо по дару благоволения приобщается нетварному безначальному Бытию... Как это возможно? Это также необъяснимо и непостижимо, как непостижима тайна творения мира из «ничего»; и все же таково благоволение Небесного Отца, что созданный «по образу и подобию» наделен способностью воспринять обожение, т. е. стать причастником Божественной жизни, получить Божественный образ бытия, стать богом по благодати.

Обожение человек «воспринимает», т. е. в акте обожения – Бог есть действующее начало, человек – воспринимающее, однако, восприятие сие не есть состояние пассивности, и акт обожения может совершиться не иначе, как с согласия самого человека, в противном случае исчезает и самая возможность обожения.

В этом существенное различие первичного акта творения от последующей стадии его: – обожения умной твари.

Если непостижимо велика тайна творения мира вообще, то тайна творения вечных богов еще и бесконечно величественнее. Если вся окружающая нас жизнь есть поражающее своим величием чудо, то сознание Божественного чуда в человеке, входящем в мир Несозданного света, – достигает несравненно большей глубины и силы.

Для каждого человека, если он остановится на факте своего бытия, этот факт будет предметом великого удивления. Нам приходилось встречать людей, которые, восходя в умную сферу, свойственную человеку по естеству, поражались ее светозарным великолепием, но когда человек действием Божиим вводится в мир Несозданного света, тогда его «удивление Богу» достигает совершенной невыразимости, и не может найти он ни слов, ни образов, ни воздыханий благодарности.

НЕСОЗДАННЫЙ СВЕТ, исходящий от бесстрастного Бога, своим явлением сообщает человеку богоподобное бесстрастие, которое составляет конечную цель христианского подвига.

Но спрашивается: что есть бесстрастие? По своей филологической форме – это понятие отрицательное; не является ли оно отрицательным и по своему реальному значению? Не означает ли оно – совлечения бытия? Нет. Христианское бесстрастие не есть совлечение бытия, но облечение в новую жизнь, святую, вечную, т. е. в Бога. Апостол Павел говорит: «Мы не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное было поглощено жизнью» (2Кор.5:4).

Стремясь к бесстрастию, православный подвижник стремится к живому и подлинному общению с Богом, Которого знает бесстрастным.

Бесстрастие Бога не есть нечто мертво-статическое; ему не свойственно безучастие в жизни мира и человека. Бесстрастие Бога не есть отсутствие в Нем движения, сострадания, любви. Но едва мы произносим эти слова, как в уме нашем встают эти понятия в их эмпирической ограниченности и тем порождается ряд недоумений. Движение, сострадание, любовь и подобное – не вносит ли относительности вообще в бытие Бога?

Говоря так, не переносим ли мы на Бога недостойный Его антропоморфизм?

Бог есть весь – жизнь, весь – любовь. «Бог есть свет, в котором нет ни единой тьмы», т. е. тьмы страдания в смысле разрушения и умирания, тьмы неведения, небытия или зла, тьмы непреодоленных внутренних несовершенств и противоречий, провалов или срывов бытия. Бог есть – Бог живой, динамический, но динамика Божественной жизни есть – бесконечная и безначальная полнота бытия, исключающая какой бы то ни было теогонический процесс.

Бог бесстрастен, но не безучастен в жизни твари. Бог любит, жалеет, сострадает, радуется, но все это не вносит в Его бытие разрушения, относительности, страсти. Бог промышляет о Своем творении до мелочей с математическою точностью; Он спасает, как Отец, как Друг; Он утешает, как мать; Он принимает ближайшее участие во всей истории человечества, в жизни каждого человека, но этим участием не вносятся ни изменения, ни колебания, ни последовательность процесса в самое Божественное Бытие.

Бог живет всю трагедию мира, но это не значит, что и в Самом Боге, в недрах Божества также совершается трагедия, или происходит борьба, как следствие Его собственной неполноты или тьмы, в Нем Самом сущей и непреодоленной.

Бог любит мир, действует в мире, приходит в мир, воплощается, страдает и даже умирает во плоти, не переставая быть неизменным в Своем надмирном бытии. Все сие Он совершает так же бесстрастно, как непротяженно и целостно объемлет в Своей вечности все протяженности и все последовательности тварного бытия. В Боге статический и динамический моменты составляют такое единство, которое не допускает приложения к Его бытию ни единого из наших раздельных понятий.

Стремясь к богоподобному бесстрастию, православный подвижник мыслит это бесстрастие не как «холодное безразличие», не как «совлечение призрачного бытия», не как созерцание «по ту сторону добра и зла», но как жизнь в Духе Святом.

Бесстрастный полон любви, сострадания, участия, но все сие исходит от Бога, действующего в нем. Бесстрастие можно определить, как «стяжание Духа Святого»; как Христа, живущего в нас. Бесстрастие – есть свет новой жизни, порождающей в человеке новые святые чувства, новые божественные мысли, новый свет вечного разума.

Святые Отцы Церкви бесстрастие определяют как «воскресение души прежде общего воскресения мертвых» (Иоанн Лествичник), как «достижение в беспредельную беспредельность» (Авва Фаласий, 1, 56).

* * *

Органический путь к бесстрастию:

Вера, понимаемая не как логическое убеждение, а как чувство живого Бога; от веры рождается страх суда Божия; от страха – покаяние; от покаяния – молитва, исповедание, слезы. Покаяние, молитвы и слезы, умножаясь и углубляясь, приводят сначала к частичному освобождению от страстей, откуда рождается надежда.

Надежда умножает подвижнические труды, молитвы и слезы; утончает и углубляет чувство греха, в силу чего возрастает страх, переходящий в глубочайшее покаяние, которое преклоняет милосердие Божие, и душа удостаивается благодати Святого Духа, исполненной света Божественной любви.

И вера есть любовь, но малая; и надежда есть любовь, но несовершенная. Каждый раз, когда душа восходит от меньшей меры любви к большей, она неизбежно проходит через страх. Любовь своим явлением изгоняет страх, но изгнанный малою любовью, он, при переходе души к большей любви, снова возрождается, и снова преодолевается любовью; и лишь совершенная любовь, по свидетельству великого Апостола любви, совершенно изгоняет страх, т. е. тот страх, в котором есть мучение.

Есть иной страх Божий, в котором нет муки, но радость и дыхание святой вечности. Об этом страхе, который не должен оставить человека в пределах земного бытия, Старец говорит так:

«Пред Богом должно жить в страхе и любви. В страхе, потому что Он Господь; в страхе, чтобы не оскорбить Господа плохим помыслом; в любви, потому что Господь есть любовь».

* * *

Умное безмолвие православного монаха родилось органически из глубокого покаяния и стремления сохранить заповеди Христа. Оно совсем не является искусственным приложением в духовной жизни ареопагитического богословия.

Богословские положения «Ареопагита» не противоречат результатам безмолвия, и в этом смысле соприкасаются и совпадают с ним, но мы считаем необходимым указать, как на весьма существенный момент, что отправным моментом и основанием безмолвия является не отвлеченная философия апофатического богословия, а покаяние и борьба с действующим в нас «законом греховным» (Рим.7:23). И именно на этом пути, в стремлении заповеди Христа сделать единственным и всецелым законом нашего вечного бытия, познается «непостижимость» Божества; и именно на этом пути совлекается дух человека всех образов мира и бывает выше мира.

Последнее совершается с ним, когда он глубоко осознает себя – «хуже всякой твари».

БОГ, СЫЙ СВЕТ, в котором нет ни единой тьмы, всегда является во свете и как свет. Но при совершении художественной умной молитвы душа подвижника встречает некоторый совершенно особого порядка мрак, слово о котором внешне будет так же противоречиво и парадоксально, как и о большинстве других предметов христианского духовного опыта. Противоречивость сия вызывается, с одной стороны, природою этого опыта, с другой – тем местом или точкою зрения, с которой рассматривается и определяется духовное событие.

В тот мрак, о котором идет речь, погружается внутренне душа подвижника, когда он волевым актом, посредством специальных аскетических методов, совлекается всякого представления и воображения видимых вещей и рассудочных размышлений и понятий; когда он «останавливает» ум и воображение, и потому его можно назвать «мраком совлечения»; молитву же эту принято именовать «художественною» в силу того, что совершается она по специальному, существующему на сей предмет методу.

Если искать определения духовного «места» этого мрака, то возможно сказать, что он стоит на грани явления несозданного света; но когда делание умной молитвы совершается без должного покаяния и молитвенного к Богу устремления, то обнаженная от всех представлений душа может пребыть некоторые моменты времени в этом мраке совлечения, не узрев Бога, ибо в нем, т. е. мраке этом, самом по себе – Бога еще нет.

Пребывая во мраке совлечения, ум испытывает своеобразное наслаждение и покой, и если при этом он как-то обратится на самого себя, то может ощутить некое подобие света, который, однако, не есть еще несозданный свет Божества, а естественное свойство ума, созданного по образу Божию. Как исход за грани временного, это созерцание приближает ум к познанию непреходящего, и тем делает человека обладателем нового познания, однако, еще отвлеченного познания, и горе тому, кто мудрость сию принимает, как познание истинного Бога, и созерцание сие, как приобщение Божественному бытию. Горе потому, что в таком случае мрак совлечения, стоящий на грани истинного боговидения, становится непроницаемым покровом Божества и крепкою стеною, отделяющею от Бога более, чем мрак восстания грубых страстей, мрак явных демонических наваждений или мрак потери благодати и богооставленности.

Горе потому, что это было бы заблуждением, «прелестью», ибо Бога во мраке совлечения еще нет. Бог является во свете и как свет.

Когда мы наше рациональное познание и рефлективное сознание именуем светом, то с этой точки зрения, в каком-то смысле, возможно говорить о «мраке боговидения», потому что оно неизъяснимо в рациональных понятиях, потому что для нашего ума Бог пребывает непостижимым, недосягаемым. Но этот образ выражения, т. е. «мрак боговидения», совсем условен, ибо Бог есть Свет, в котором нет ни единой тьмы, и является всегда, как свет, и Своим явлением вводит человека во свет вечного Божественного бытия.

Действие Божественного света в грешном человеке попаляет страсти, и потому в известные периоды он может ощущаться, как огонь опаляющий. Горение в этом огне неизбежно проходит всякий христианин-подвижник, благочестно желающий жить.

* * *

Мрак совлечения не есть единственное «место», где является несозданный свет Божества.

Бог может явиться всякому человеку на всяком его пути, даже гонителям Своим.

Правда, явлением Своим Он восхитит человека из мира сего, и в этом смысле также последует обнажение или совлечение чувственных образов и рассудочных понятий, но то будет иной порядок и иная последовательность. И кому Бог благоволил явить Свой свет, тот не прельстится уже естественным светом своего ума; так что заблуждение, о котором говорилось немного выше, возможно только в том случае, когда человек, прежде явления ему несозданного света, посредством аскетических упражнений достигает мрака совлечения, и при том доверяет себе, а не следует руководству Отцов.

Когда явившийся свет оставит человека, тогда душа тоскует о нем и снова жадно ищет его всеми способами, какие только она обретает и какие указываются Отцами Церкви, и среди них – художественная умная молитва. Прибегание к этому аскетическому искусству, как показал вековой опыт, вполне законно, но не должно преувеличивать его значения; как и наоборот, не должно отвергать его, что делают некоторые неразумные. Этот художественный метод необязателен для спасения; он только подспорье в тех случаях, когда благодатное действие, беструдно соединяющее ум с сердцем, ослабляется, тогда это соединение ума с сердцем ищется трудом самого человека.

Нормально художественная молитва должна сопровождаться положительным содержанием, иначе говоря – она должна исходить из чувства покаяния и устремления к Богу, а если этого нет, тогда в ней остается лишь отрицательное аскетическое действие, которое уже в силу своей негативности не может быть признано целью, а только средством в нашем эмпирически данном состоянии грехопадения и одержимости страстями, т. е. когда действующий в нас грех стал почти законом нашего земного бытия.

И здесь мы снова повторим сказанное в конце предыдущего слова, что православное безмолвие не есть искусственное приложение к жизни «ареопагитической апофатики». Нет. Оно вытекает из глубокого покаяния; в основе его, по словам Старца Силуана, лежит заповедь Христа: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостью твоею, и всем разумением твоим» (Лк.10:27). Апофатика аскетического совлечения вызывается исканием живого Бога, «Которого знает душа»; исканием свободы ума от всех образов мира, с тем, чтобы предстать Богу в полноте любви, лицом к Лицу, чистым умом в чистой сердечной молитве.

Это прежде всего молитва, а не рассудочный философский анализ.

* * *

Старец любил художественное безмолвие и постоянно прибегал к нему. Оно давалось ему легко, потому что сердечная молитва его вообще никогда не прерывалась с тех пор, как он получил сей дар от Божией Матери.

Для совершения художественной умной молитвы удобным внешним условием является возможно полный покой от всяких чувственных раздражений, и прежде всего – темнота и тишина. Старец, как и все вообще безмолвствующие, вынуждался искать эти внешние удобства. Здесь мы скажем о некоторых известных нам несущественных мелочах его жизни.

Будучи еще сравнительно молодым, он ради безмолвия «выпросился» у Игумена на Старый Русик, где построил себе небольшую отдельную «калибку» недалеко от общежительного корпуса (5 минут ходьбы в юго-восточном направлении). Там он принимал и Отца Стратоника. Недолго он прожил на Старом Русике; его снова перевели в Монастырь и назначили экономом. Тогда он закрывался в своей келлии, будильник убирал глубоко в шкаф, чтобы не слышать его тиканья, а иногда толстую шерстяную монашескую шапку нахлобучивал так, что она закрывала ему и глаза и уши. Когда он стал заведовать продовольственным магазином, который находится вне стен Монастыря, тогда в обширном помещении магазина он устроил себе удобный для безмолвия угол и там проводил ночи, приходя в храм на утреню, перед началом которой открывались ворота Монастыря.

В магазине он еще больше простудился и много страдал от ревматизма. Болезнь вынудила его последние годы жизни зимою оставаться в келлии внутри Монастыря, которую он хорошо отапливал.

Последняя келлия его была на том же этаже, где находится келлия Игумена.

Ночью он нередко ходил в другую маленькую келлию, служившую ему дровником; находилась она на том же этаже, в ряду с такими же келлиями, обращенными после умаления числа братий в дровники, в глухом и глубоком коридоре-тупике с чрезвычайно толстыми каменными стенами. В этом каменном мешке он имел и большее уединение, и полную тишину и мрак.

Для внешнего наблюдателя Старец до конца своих дней пребывал «обычным» человеком. Жил он, как вообще живут хорошие монахи: исполнял послушание, хранил воздержание во всем, соблюдал монастырские уставы и порядки; причащался два раза в неделю; в посты – три раза. Работа его в магазине была несложною, а для его сил и легкою; отнимала она сравнительно, мало времени, хотя и требовала присутствия в магазине днем. До конца он пребыл спокойным и благодушным; никаких надрывов, ни страстных искажений во всем его внутреннем и внешнем облике не было. Как действительно опытный аскет, он умел не выявляться внешне, предстоя Отцу, по заповеди Господней, втайне. До конца он оставался далеким от мирских интересов и безразличным к вещам мира сего, но в глубоком сердце своем он непрестанно носил огонь любви Христовой.

Всякая человеческая мысль, всякое слово человеческое – есть энергия-сила.

И если это верно по отношению к мысли и слову человеческому, то тем более верно по отношению к слову Божию, слову Христа.

Когда мы слышим Евангельское слово Христа, благоуханное, тихое, сладкое: «Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога».. или: «Се заповедую вам, да любите друг друга»... или «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем», – то да не забываем, что это кроткое слово Христа есть та непостижимая беспредельная сила, которая вызвала из тьмы небытия к свету жизни все сущее, все бесчисленные миры, все неисчислимые в своем разнообразии твари разумные и неразумные.

Слово Христа, облеченное в смиренную, чувственно воспринимаемую форму человеческого тварного слова, могущего быть зафиксированным даже графически, оно, это слово, в своей глубине, в основе своей, есть энергия Великого Всемогущего Всетворца Бога, и о нем должно сказать то же, что сказано в Писании о Самом Боге, т. е. что оно есть «огнь поедающий», приближаться к которому земнородный должен с величайшим благоговением и страхом (Евр.11:28–29).

«Разжжено слово Твое зело» (Пс.118:140), говорит Псалмопевец.

Слово Христа самое таинственное слово; оно неприступно, непостижимо даже для величайших умов, и в то же время оно так просто и ясно, что доступно даже и малым детям.

Слово Христа так нам близко, так оно понятно, естественно, так глубоко родственно нашему человеческому сердцу, и вместе, несомненно, оно бесконечно превышает силы тварного естества: оно Божественное, непостижимое, вышеестественное, и, как говорит Апостол Павел, «не от человека оно и не по человеку» (Гал.1:11–12).

Слово Христа, обращенное к свободному человеку, кроткое и безнасильственное, и в то же время оно беспредельно, совсем не по-человечески властно, как слово абсолютного авторитета, как слово безраздельного Владыки всего бытия. «Небо и земля прейдут, слова же Мои не прейдут», говорит Христос.

Слово Христа, воспринятое глубокою верою, ведет человека к вечной жизни по такому пути, на котором он встретит многое необычное, неведомое не идущим вслед Христу. На этом высоком пути – все, что может переживать и познавать человек в своем бытии, откроется ему. Свет слова Христа достигает последних пределов темной бездны, выявляя природу множества призраков истины, во мраке влекущих к себе человека. Слово Христа есть огонь, испытующий все, что есть в человеке и вообще в бытии мира, ибо, как свидетельствует Апостол Павел, «нет твари, сокровенной от Него» (Евр.4:13).

Слово Христа есть дух и жизнь вечная, полнота любви и радость небес. Слово Христа есть несозданный Божественный свет...

Обращается оно не к поверхностному логическому рассудку, но к глубокому сердцу человека, и тот, кто навстречу ему отверзает свое сердце до последней глубины, чтобы достойно воспринять сей Божественный свет, чтобы слиться с ним воедино, становится богоподобным.

Слово Христа, воспринятое в жизнь, богом творит человека. «Бога никто не видал никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Иоан.1:18). Явление Бога-Слова (Логоса) во плоти и слово Его лежит в основе жизни христианина. Жизнь сия неизъяснима для не познавших опытом, и потому напрасною будет всякая попытка показать в слове то духовное место, где тогда находится человек.

Пред ним открываются и бездна «тьмы кромешной», и вечный свет Божества, и сам он стоит между ними. Он молится тогда духом, страдающим от сознания последней нужды. Он молится с величайшим напряжением, с полным сосредоточием всего своего существа.

Когда Преподобный Серафим Саровский тысячу дней и тысячу ночей стоял на камне, взывая: «Боже, милостив буди мне грешному», то каждый, хоть смутно, но может понять, что дух его пребывал в великом титаническом борении.

Антоний Великий, Арсений Великий, Серафим Саровский и другие Отцы наши – это люди совершенно исключительного мужества, отрекшиеся от мира и презиравшие всякую опасность; и когда они плачут, то плачут не об утерянном имуществе, ни о какой бы то ни было иной временной потере, но, очевидно, их взору предстоит нечто более страшное, чем всякие опасности, которые воображает человек на земле.

К этим великим именам и им подобным, мы позволяем себе присоединить и имя Старца Силуана.

Когда мы читаем у него о плаче Адама, которому «внимала вся пустыня», великая пустыня мира, то не должно забывать, что плач этот был его, Силуана.

Он жил великую трагедию падения человека. Он плакал великим плачем, пред которым всякий душевный человеческий плач – ничто. Так плакать может только тот, кто видел вечный свет Бога. Люди, не видевшие, или, как говорит сам Старец, не познавшие Бога, не могут понять этих страданий, не могут они и плакать таким плачем.

* * *

Общение со Старцем привело нас к твердому сознанию, что пред верным христианином, святым подвижником, раскрываются пределы возможностей человека. Все проблемы человеческого бытия встанут пред ним, и встанут с исключительной силой. Проблема жизни и смерти, проблемы свободы и творчества, смысла жизни и страданий; проблемы соотношения откровения и веры; веры и знания; закона и благодати, вечности и времени, Бога и Его отношений к миру и человеку, судеб мира и суда Божия.

Опыт великих подвижников свидетельствует, что пред ними проходила вся цепь этих проблем, весь ряд догматических положений, но все это происходит в особых условиях, совершенно непохожих на академическую научную работу. Дух человеческий Духом Христовым ведется к познанию Бога, бытийному познанию, так что самое слово – познание – означает не отвлеченное интеллектуальное усвоение, рассудочное понимание, а вхождение в божественное бытие, причастие к бытию.

* * *

Когда мы говорим, что пред христианином-подвижником раскрываются пределы человеческих возможностей; когда мы говорим о полноте христианского, т. е. всечеловеческого опыта, то имеем в виду не опыт различных профессий, сфер научного знания, или различных семейных, социальных положений, или возрастов и тому подобное. Нет. Мы говорим о возможном для человека опыте бездны падения и опыте покаяния и воскресения во Христе.

Первый, т. е. опыт профессий, научного знания, социальных положений и проч., принадлежит временному эмпирическому быванию; второй, т. е. опыт искупления и воскресения во Христе – есть опыт вечности. В первом – раздробленность и бесконечное разнообразие; во втором выявляется богоподобие человека и единосущие человеческого рода. Первый ко второму ничего не может прибавить, когда он есть, и ничуть не умаляет его, когда его нет. Но первый является обстановкой и, в известной мере, условием второго. Всякий человек, крайне ограниченный физически, может иметь лишь весьма ограниченный опыт первого рода, но дух человека таков, что и в этом ограничении эмпирическим бытием он не лишается возможности полноты второго.

Опыт второго порядка, в своей последней глубине, не зависит от эмпирических условий жизни человека. Иначе говоря: нет и не может быть таких внешних условий, при которых пребывание в заповедях Божиих становится абсолютно невозможным.

Кто-нибудь скажет: Не слишком ли велико притязание, когда мы говорим о том, что христианский опыт исчерпывает полноту общечеловеческого бытия? Не есть ли этот опыт, подобно другим, лишь одна из разновидностей бесконечно богатого космического бытия, которое составляется из многих сфер реальностей, доступных тому или иному роду опыта, например: одна – науке, другая – искусству, третья – философии, четвертая – пантеизму, пятая – христианству, и так далее?

Говоря об исчерпании возможностей человеческого бытия, мы исходим из того положения, что бытие всякого разумного тварного существа движется меж двух пределов: один – любовь к Богу до ненависти к себе; другой – любовь к себе до ненависти к Богу.

Никто из умных тварей не может выйти из этих пределов ни в едином своем акте. Все, что ни совершается в нашем личном бытии, есть наше духовное самоопределение именно в этом порядке, независимо от того отдаем ли мы себе в этом ясный рациональный отчет, или это самоопределение происходит в той рациональной глубине нашего духа, откуда исходит и самое рациональное мышление.

В определении обоих пределов, мы видим одни и те же слова – любовь и ненависть – лишь в иной последовательности, в ином соотношении. Однако, здесь различие не только в последовательности, но и в глубоком значении этих слов. В одном случае – святая и совершенная любовь, и святая и совершенная ненависть; во втором – греховное себялюбие и греховная ненависть. Первая ненависть есть следствие полноты любви к Богу, полной сосредоточенности всех сил нашего существа в Боге, до забвения о себе, до нежелания обращенности к самому себе. Это нежелание обращения к себе принимает категорический характер, и тогда определяется или как «гнев», или как «ненависть» к себе.

Всякая обращенность на самого себя умаляет и даже прекращает пребывание во свете Божества, и потому познавший любовь Божию и вместе горечь потери ее, так остро, гневно отвращается от всего, что приводит к этой потере.

Совершенно иным образом приходится говорить о ненависти к Богу. Любящие себя до ненависти к Богу – это те, которые «более возлюбили тьму, нежели свет» (Иоан.3:19).

Предмет этот превосходит наши силы, и потому прекратим о нем слово.

* * *

Бог призывает всех. Но не все отзываются на Его призыв.

Те, которые отозвались, сурово испытываются Богом, и степень суровости испытания соразмеряется Богом со степенью верности и преданности Ему. Любящие Бога проходят чрез многие и тягчайшие искушения.

Здесь мы хотели бы затронуть один чрезвычайно важный вопрос, о котором, однако, совершенно не знаем, как сказать. Мы не находим ни слов, ни пути к изъяснению этого предмета. Если возможно, постарайтесь понять нас из следующих несвязных слов.

Любящий Бога проходит чрез такие страдания, которых не имеющий глубокой веры в Бога не выдерживает и заболевает душевно. Из глубокой веры и любви рождается великое мужество, о котором говорит Старец. То мужество, которое спасает человека от заболевания при встрече с миром злых духов.

Любящий Бога знает эти страдания, но несмотря на опыт таких страданий, остается не только нормальным, т. е. не только сохраняет способность самообладания, способность логического и нравственного самоконтроля, и всего того, что может быть признаком нормальности, но и достигает несравненно большей глубины и тонкости всех этих способностей, чем то наблюдается у среднего человека.

* * *

Кто познал на опыте величие и трудность христианского пути, тот раздирается двумя чувствами: одно из них – горячее желание всем познания Истинного Бога и света вечного бытия; другое – страх, а что если призываемые не понесут тяготы испытаний? Вот почему он в большей мере обращается к Богу с молитвою о спасении всех и каждого, чем к проповеди.

Истинное христианство в мире почти не проповедуется, потому что проповедь сия превосходит силы человека.

Истинное христианство, по самой сущности своей, таково, что оно никогда не бывает агрессивным.

* * *

Чрез всю историю христианства можно проследить великую осторожность святых подвижников, когда, казалось бы, надлежало поведать откровенно об опыте, им данном. Эта осторожность вызвана, с одной стороны, сознанием, что если бы люди, которые вообще боятся страданий и малодушно идут даже на малый подвиг, услышали о понесенных ими трудах и скорбях, то просто отшатнулись бы от христианства. С другой стороны, Святые Отцы знали, что когда Бог призывает на этот подвиг Своею благодатью, тогда то, что не познавшим любви Божией кажется несносимым, предстает совсем в ином образе.

* * *

Невидим Бог, и духовные пути к Нему незримы; и как можно изобразить в слове эту таинственную жизнь, полную великой борьбы, которую ведет Христос за вечную жизнь человека, созданного Им и возлюбленного Им?

Бог бережет свободу человека, как самое драгоценное начало в нем, и потому смирением влечет душу к любви Своей; но на пути к этой любви человек встречается с насильником дьяволом.

Господь попускает этому быть. Он воспитывает душу человека не тем, что отстраняет его от встречи со злом, а тем, что дает ему силы на преодоление всякого зла.

Путь человека к Богу исполнен великих борений. Дух подвижника, стремящегося к вечной Божественной любви, чтобы стать воистину разумным и способным к этой любви, неизбежно проходит чрез долгий ряд испытаний.

От любви Божией отрывают подвижника протесты рассудка, его же собственного рассудка, не могущего вместить или принять закон Христов, который ему, рассудку, представляется безумием. В минуты богооставленности протесты эти могут приобретать чрезвычайную силу.

От любви Божией будут отрывать подвижника: иногда желание жизни, иногда страх смерти; иногда позывы к наслаждениям, иногда болезни, или голод, или гонения и другие страдания; иногда высота и свет каких-то иных откровений и постижений, иногда глубина и великолепие каких-то иных переживаний; иногда величие каких-то иных обладаний, или широта каких-то иных возможностей; иногда видения ангелов и других небесных существ, иногда насилия страшных темных сил.

С большим основанием можно утверждать, что на пути к стяжанию любви Божией, христианина-подвижника встретит весь ряд возможных искушений и испытаний, так что позднее с кем бы ни встретился подвижник, ему будет известен весь комплекс его переживаний. Отсюда у старцев способность воспринять душу всякого человека, кто бы он ни был, вне зависимости от его социального положения, от его физического возраста или духовного уровня или опыта борьбы со страстями.

Мы решаемся утверждать, – общение со Старцем нас убедило в том, – что все пути человеческие ведомы христианину-подвижнику, в то время, как его пути сокрыты от чуждых взоров (1Кор.2:15–16).

БЛАЖЕННЫЙ СТАРЕЦ пишет: «Монах – молитвенник за весь мир... Господь Иисус Христос, Сын Божий, дает монаху любовь Святого Духа, и от этой любви сердце монаха всегда печально о народе, потому что не все спасаются. Сам Господь до того был печален о народе, что предал Себя на крестную смерть. И Божия Матерь ту же печаль о людях носила в сердце Своем... Того же Духа Святого дал Господь Апостолам и Святым Отцам нашим и пастырям Церкви... В этом служение наше миру. И потому ни пастыри Церкви, ни монахи – не должны заниматься мирскими делами, но подражать Божией Матери, Которая в храме, во «Святая святых», день и ночь поучалась в законе Господнем и пребывала в молитве за народ».

Молитва за весь мир, за всего Адама, приводит во многих случаях к удалению от частного служения людям. Быть может, кто-нибудь спросит: не есть ли такое удаление от частного служения отказ от чего-то конкретного ради чего-то абстрактного?

Конечно, нет, так как весь Адам не есть абстракция, а самая конкретная полнота человеческого бытия.

Природа всечеловеческого бытия такова, что каждое отдельное лицо, преодолевая в себе зло, этой победою наносит поражение космическому злу столь великое, что следствия ее благотворно отражаются на судьбах всего мира. С другой стороны, природа космического зла такова, что побеждаемое в отдельных человеческих ипостасях (лицах), оно терпит поражение, значение и размеры которого бесконечно непропорциональны количеству.

Единый святой – есть явление чрезвычайно драгоценное для всего человечества.

Святые фактом своего бытия, хотя бы и неизвестного миру, но известного Богу, низводят на землю, на все человечество, великое благословение Божие. Старец пишет:

«Вот за этих людей, думаю, Господь сохраняет мир, ибо они приятны Богу, и Бог всегда послушает Своих смиренных рабов, и нам всем бывает хорошо за их молитвы».

* * *

«Мир стоит молитвою, а когда ослабеет молитва, тогда мир погибнет»... «Ты, может быть, скажешь, что теперь нет таких монахов, которые молились бы за весь мир; а я тебе скажу, что когда не будет на земле молитвенников, то мир кончится, пойдут великие бедствия; они и теперь уже есть».

* * *

Святые живут любовью Христовою, которая есть Божественная сила, созидающая и содержащая мир, и потому так велико значение их молитв. Святой Варсонофий, например, свидетельствует, что в его время молитва трех мужей удерживала мир от катастрофы. Ради неведомых миру святых изменяется течение исторических и даже космических событий, и потому каждый святой есть явление космического характера, значение которого выходит за пределы земной истории в мир вечности. Святые – соль земли; они – смысл ее бытия; они тот плод, ради которого она хранится. А когда земля перестанет рождать святых, тогда отнимется от нее сила, удерживающая мир от катастрофы.

Каждый святой, как Антоний, Арсений, Николай, Ефрем, Сергий, Серафим и им подобные, составляют драгоценнейшее вечное достояние всего мира, хотя мир и не хочет знать об этом и часто убивает пророков своих.

* * *

Есть люди, которые, странным образом, не понимают величия религиозных актов в силу их укорененности в безначальном Божественном бытии. Эти люди религиозную, духовную жизнь воспринимают, как субъективные психологические переживания, умирающие, как только они кончаются в душе. Из долгого общения со Старцем и из вышеприводимых слов его, мы видим, что он духовные состояния считал чрезвычайно великими по своему вечному онтологическому значению. Молитву за врагов и за весь мир он ощутил, как вечную жизнь, как Божественное действие в душе человека, как несозданную благодать и дар Святого Духа; и доколе мир воспринимает сей дар, дотоле он будет существовать, а как скоро не станет на земле среди всего множества людей хотя бы отдельных носителей этой благодати, так кончится земная история, и никакая человеческая наука, ни культура не предотвратят этой гибели.

* * *

Каждодневный опыт убеждает нас, что даже люди, приемлющие душою заповедь Христа о любви к врагам, – в жизни ее не осуществляют. Почему? Прежде всего потому, что любить врагов без благодати мы не можем; но если бы люди, понимая, что это превосходит их естественные силы, искали бы, как говорит Старец, от Бога благодатной помощи, то, несомненно, получали бы этот дар.

К сожалению, преобладает обратное явление, а именно: не только неверующие, но и исповедующие себя христианами, боятся по отношению к врагам действовать согласно заповеди Христа. Они полагают, что это выгодно только врагам; что враги, которые чрез черную призму ненависти представляются, обычно, не имеющими в себе ничего доброго, воспользуются их «слабостью», и на любовь ответят тем, что или распнут, или бесстыдно растопчут и поработят, и тогда восторжествует зло, олицетворением которого, вообще, представляется враг.

Мысль о «слабости» христианства глубоко неправильна.

Святые обладают силою, достаточною для господствования над людьми, над массами, но они идут обратным путем: они себя порабощают брату и чрез то приобретают себе такую любовь, которая по самой сущности своей нетленна. На этом пути они одерживают победу, которая пребудет во веки, тогда как победа силою никогда не бывает прочна и по роду своему является не столько славою, сколько позором человечества.

Старец и воплощение Бога-Слова, и всю земную жизнь Христа воспринимал как любовь ко всему миру, хотя он и исполнен вражды на Бога. Также и Духа Святого он познал в любви, которая явлением своим изгоняет всякую ненависть, как свет прогоняет тьму; в любви, которая уподобляет человека Христу в самых внутренних движениях души. Это и есть, по учению Старца, истинная вера.

«Многие изучили все веры, но истинной веры, как должно, так и не познали; но кто будет во смирении молиться Богу, чтобы просветил его, тому даст Господь познать, как много Он любит человека».

Люди боятся броситься в тот огонь, который принес Господь на землю. Они боятся сгореть в нем и «погубить» свою душу. Но те, кто не убоялся этой веры (Лк. 17:33; Ин.12:25), как видим на примере Старца, знают, что они обрели вечную жизнь, и знают это до очевидности, и не требуется им другой свидетель, кроме духа, свидетельствующего в них самих (1Ин.3:14, 5:10).

Многие годы жизнь Старца была молитвою за мир; и неведомым для нас образом, благодать Божия извещала его, что доколе в мире есть такая любовь и молитва, мир будет храним Богом, а когда совсем исчезнет с лица земли любовь к врагам, тогда мир погибнет в огне всеобщего раздора.

Путь Старца есть путь святых, указанный Самим Христом, но мир в целом не принял его.

Борясь со злом, проявляющимся и физически, люди прибегают к физической силе. На этот путь становятся даже христиане. В Западной Церкви, в средние века, физическая борьба со злом получила догматическое оправдание, которое не отвергнуто ею и доныне.

Тогда это выливалось в формы «священной инквизиции», а ныне принимает другие формы, которые, однако, по своей духовной сущности остаются тождественным явлением. В истории Православной Церкви, и древней и новой, вплоть до наших дней, также известны многие случаи склонения к идее физической борьбы со злом, но, к счастью, то были срывы отдельных иерархов или церковных групп. Сама же Церковь не только не освятила и не догматизировала этих средств, но всегда выходила на путь следования Распятому Христу, взявшему на Себя тяготу мира.

У Старца было глубокое и определенное сознание, что зло побеждается только добром; что борьба силою приводит лишь к замене одного насилия другим. Нам много раз пришлось беседовать с ним об этом предмете. Он говорил: «В Евангелии ясно сказано... Когда самаряне не захотели принять Христа, то Апостолы Иаков и Иоанн хотели свести огонь с неба, чтобы истребить их, но Господь запретил и сказал: не знаете вы, какого вы духа... Я пришел не погубить людей, а спасти (Лк. 9:52–56). «И мы должны иметь только эту мысль, – чтобы все спаслись».

* * *

Бог благоволил, к стыду и позору нашему, допустить нас близко к Старцу и в нем видеть отчасти, какую дивную жизнь принес на землю Христос; видеть, как в одном сердце странным образом сожительствуют глубокий крепкий мир, и глубокий великий плач; радость и покой за все, и вместе великое страдание духа, живущего трагедию человечества.

Закон, если уместно здесь это слово, вечной жизни в двух заповедях: о любви к Богу и о любви к сочеловеку. Но когда подвижник удаляется от мира, то в начале жизнь его по преимуществу сосредоточивается на первой заповеди и на личном покаянии, принимая характер как бы эгоистический.

Позднее, когда покаяние достигнет известной меры полноты, и души подвижника коснется благодать, тогда начинает в нем действовать любовь Христова, изливающаяся на людей и на все человечество. Тогда, оставаясь даже в пустыне и не видя мира телесными очами, он видит его духом и глубоко живет страданиями мира, потому что живет их с христианским сознанием неповторимости и великой вечной ценности каждого человека.

Куда бы ни ушел человек, в какую бы пустыню не заключился, если он на путях подлинной жизни в Боге, он будет жить трагедию мира, и даже несравненно напряженнее и глубже, чем сами живущие среди мира, потому что они не ведают чего лишены.

Люди страдают от многих лишений, но, за редкими исключениями, своего главного лишения они не сознают. Лишенные временных благ, испытывая в них недостаток, они скорбят и плачут; но каким плачем рыдал бы весь мир, если бы он осознал свое главное лишение; и каким исканием искал бы «единое на потребу»?

* * *

Возможна скорбь о мире истинная, святая, боголюбезная, но возможна и извращенная, темная. В душе человека, не познавшего совершенной любви, две заповеди Христа нередко становятся в резкое взаимное противоречие. Любящий Бога – уходит от мира и погружается в некоторый духовный эгоизм,³³ и как бы равнодушный к совершающемуся в мире, спасает свою душу. Страстно любящий человеческий мир, живет его страданиями. Нося в себе скорбь о мире, он восстает на Бога, считая Его виновником тех страданий, которыми залит весь мир; и восстает иногда до сильной вражды. Но в Блаженном Старце можно было видеть, по образу Христа, и ту и другую любовь в их органическом единстве при различии выявлений: торжествующая в вечности, любовь страдает в нашем мире греха.

* * *

Бог допустил нас видеть отчасти, как плакал Старец о том, чтобы не лишился мир благодати Святого Духа, которую дано было ему познать. Он томился глубоким «жалением» и «всем народам земли» просил у Бога милосердия.

Так подлинная любовь к Богу выливается в подлинную любовь к человеку. И потому постоянным утверждением Старца было, что «кто не любит врагов, в том нет любви Божией».

«Жаление врагов», не презрительное жаление имел он в виду, а «жалость» любящего сердца, – для него было показателем истинности пути Божьего.

ЕСЛИ МЫ мысленным взором окинем двухтысячелетнюю историю христианства, то нам представится необозримое богатство достижений христианской культуры. Колоссальные библиотеки, полные великих произведений человеческого ума и духа. Огромное количество академий, университетов, институтов, где сотни тысяч молодых людей, приступающих к берегам этого великого океана, иногда с затаенным дыханием, иногда с бьющимся сердцем, благодарным за счастье и блаженство, им данное, иногда с горячим увлечением, отгоняющим сон и заботу о теле, жадно пьют живую воду премудрости. Десятки тысяч великолепных храмов, чудных созданий человеческого гения.

Неисчислимые драгоценные произведения других видов искусства; музыки, живописи, скульптуры, поэзии. И еще многое, многое другое. А Старец как будто игнорирует все это и остановился только на одном: смирение и любовь к врагам – в этом в с е.

Помню, в один момент моей жизни, увлеченный творениями Святых Отцов, я сказал ему с печалью: «Жалею, что у меня нет ни сил, ни времени заниматься изучением богословия». На это он ответил:

«И вы считаете это великим делом?» – Помолчав, он добавил: «по-моему, велико только одно: смирить себя, ибо гордость мешает нам любить».

Были случаи в нашей жизни, когда Бог показал нам, что Старец был воистину носителем Духа Святого, и потому слову его мы верили без нашего неуместного и жалкого суда.

И теперь мы не находим в себе ни малейшего возражения Старцу, но сердцем чувствуем, что слово его есть – «последнее» слово.

Господь весь закон и пророков свел к двум кратчайшим заповедям (Мф.22:40). А на Тайной Вечере, перед самым исходом Своим на крестную смерть, сказав Апостолам: «Нет большей любви, как если кто душу свою положит за друзей своих», тут же добавил: «Вы друзья Мои... Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин.15:13–15). Так в этих немногих словах было сказано в с е. И без них – все законы, все пророки, все культуры – «ничто».

* * *

Прошло десять лет со дня кончины Старца, и потому стало возможным слово его предложить верующим. При жизни слово сие говорится только ближайшим и верным друзьям, и то в редкие и исключительные минуты, потому что не знает человек, как завершит он свой путь; не знает – оправдает ли он свое слово жизнью и смертью своею.

И мы, если бы слово это было нашим, не говорили бы его, потому что не оправдываем жизнью своею и не выдерживаем суда его. Но в данном случае дело наше можно сравнить с трудом почтальона, приносящего не им написанное письмо, или наборщика, набирающего чужое произведение. Однако мы дерзаем думать, что слово Старца заслуживает величайшего внимания и изучения, не внешнего, конечно, а самою жизнью. Мы не знаем никого, кто с такою решительностью, с таким воистину апостольским убеждением, даже лучше сказать, знанием – утверждал бы, что любовь к врагам есть «единственный» достоверный критерий истины, и при том не только в смысле сотериологическом, т. е. такого строя духовно-нравственной жизни, который спасает человека, но и в плане догматическом, т. е. отвлеченно-идеальных представлений о Бытии. Весь мир ищет критерий истины даже до сего дня.

Верующий таковым признает Церковь, ибо Она «Столп и утверждение истины» (1Тим.3:15) в силу онтологической связи Ее с Главою-Христом, мистическим телом Которого Она является; в силу непрестанного пребывания в Ней и действия Духа Святого, по обетованию Божию. Но в историческом опыте обнаружилась недостаточная ясность такого указания, потому что Церковью называют себя не только Единая истинная, но и все лжецеркви, и нет внешнего признака, бесспорно отличающего истинную Церковь от лже-церквей.

Указываемый же Старцем критерий можно назвать универсальным, потому что каждому дает возможность чрез подлежащую контролю нашего сознания духовную жизнь в ее психическом выявлении не только определить свое духовное место, т. е. познать правду или неправду своего индивидуального пути пред Богом, но и отличить учение истинной Церкви от всего того, что привносится в него чуждого и извращенного.

Догматическое исповедание Церкви составляет органическое, нерасторжимо-целостное единство, из которого нельзя произвольно вырывать отдельные части.

Ошибка в чем бы то ни было непременно отразится на образе духовной жизни человека; и если возможны такие погрешности и отступления в мышлении о Божественном бытии или заповедях, которые не отразятся гибельно на деле спасения, то возможны и такие отступления и извращения, которые воспрепятствуют спасению.

Учению Церкви не свойственен характер «чистого» знания, и догматы Ее не суть отвлеченное учение о Божественном бытии, что явилось бы чуждым Церкви «гносисом».

Нет. Догматы истинной Церкви всегда имеют два аспекта: «онтологический»³⁴ и сотериологический.

Как Дом Бога живого, Она прежде всего и больше всего занята вопросом «жизни», цель Ее и задание – спасение человека; и потому первенствующее значение отводится не отвлеченной «онтологии», а вопросу спасения. Спасение же достигается чрез соблюдение заповедей Христа о любви к Богу и ближнему. Вторая заповедь Христа включает в себя и повеление Господа: «любите врагов ваших».

Старец так познал явившегося ему Христа, и настаивал, что это есть единственный истинный и достоверный путь к тому богопознанию, которое есть вечная жизнь; это есть путь к познанию Бога через пришествие и вселение Его в душу человека (Ин. 17, 3, 14:21–23).

Истинная Церковь всегда хранит учение Христа неповрежденным, но не все, считающие себя членами Церкви и даже говорящие от имени Ее, разумеют его, потому что врата любви Ее широко раскрыты всякому человеку независимо от его духовного преуспеяния, лишь бы он исповедал веру и намерение спастись. В силу этого эмпирически данное бытие Церкви всегда представляет смешение истины, выявляемой святостью жизни, с не-истиной, привносимой грехами немощных членов Ее, не исключая и отдельных представителей священной иерархии.

Это обстоятельство весьма усложняет вопрос различения истинной Церкви от лже-церквей, которые также могут указать на свою историческую преемственность от апостольских времен, которые тоже проповедуют догматическое учение, почерпнутое из Священного Писания, но с привнесением того, что чуждо Божественной истине и Божией воле. Источником привносимых повреждений и извращений является греховная воля, человеческая или демоническая, которая часто не может быть не только логически доказана другим, но даже и уяснена для самого себя. И во всех этих случаях указываемый Старцем Силуаном критерий драгоценен, потому что дает возможность безошибочно обнаружить наличие воли, чуждой Богу, «Который хочет, чтобы все спаслись» (1Тим.2:1–6) и Который дал нам заповедь «Любите врагов ваших».

Эта заповедь Христа, являясь отражением в мире все-совершенной любви Триединого Бога, есть краеугольный камень всего нашего учения; это – последний синтез всего нашего богословия; это есть «сила свыше» и тот «избыток жизни», который даровал нам Христос (Ин.10:10); это есть то «крещение Духом Святым и огнем», о котором говорит Иоанн Креститель (Мф. 3, 11). Слово это, «любите врагов ваших», есть тот огонь, который низвел на землю Господь Своим пришествием (Лк. 12, 49); это – тот несозданный Божественный Свет, который воссиял Апостолам на Фаворе; это – те огненные языки, в которых сошел Дух Святый на Апостолов в Сионской горнице; это – «Царство Божие в нас, пришедшее в силе» (Мк. 9, 1); это – полнота человечности и совершенство богоподобия (Мф. 5, 44–48).

Как бы ни был человек и мудр, и учен, и благообразен, но если он не любит врагов, т. е. всякого сочеловека, Бога он не достиг. И наоборот, как бы ни был прост, и убог, и «невежествен» человек, но если он носит в сердце своем сию любовь, то «он пребывает в Боге, и Бог в нем пребывает». Любить врагов вне Единого Истинного Бога, утверждал Старец, невозможно. Носитель такой любви – причастен вечной жизни, несомненное свидетельство о том имея в душе своей. Он – жилище Духа Святого, и Духом Святым знает Отца и Сына, знает подлинным и живоносным знанием, и в Духе Святом он брат и друг Христа, он сын Божий, и бог по благодати.

* * *

Взирая на Блаженного Старца Силуана, мы нередко помышляли:

Где бы мы ни взяли христианскую жизнь, она предстанет нам, как во всем противоположная обычному ходу человеческой жизни и мерилам ее. Во всем мы увидим странную парадоксальность.

Христианин в сердце своем смиряется до последней степени, нисходит в своем сознании «ниже всякой твари», и чрез это смирение возносится к Богу и бывает выше всякой твари.

Христианин отходит от мира; в «эгоистической» заботе о своем спасении он все оставляет, как ненужное; он «ненавидит» отца своего и мать, и детей, если есть; он отвергает всякую плотскую и душевную связь; в своем устремлении к Богу, он «ненавидит» мир и всецело уходит в глубину своего сердца. И когда действительно войдет туда, чтобы сотворить там брань с сатаною, чтобы очистить сердце свое от всякой греховной страсти, тогда в том же сердце своем, в глубине его, он встречается с Богом, и в Боге начинает видеть себя неразрывно связанным со всем бытием мира, и нет тогда для него ничего чужого, постороннего.

Порывая в начале с миром, он чрез Христа снова обретает его в себе, но уже совершенно иным образом и становится связанным с ним «союзом любви» на всю вечность.

Тогда всякий человек, независимо от удаленности места или исторической эпохи, когда он жил, включается чрез молитву в его вечную жизнь. Тогда он познает, что сердце его не есть только физический орган или орган психической жизни, но нечто не поддающееся определению, способное соприкасаться с Богом, источником всякого бытия. В глубоком сердце своем христианин каким-то образом переживает всю историю мира, как свою собственную, и видит не только себя, но и весь мир человеческий, весь комплекс возможных мыслей и духовных переживаний, и нет тогда для него чужого человека, но каждого он любит, как заповедал Христос.

Чтобы устоять в любви Божией, необходимо, чтобы и гнев и «ненависть» достигли последнего напряжения, но направляются они на живущий во мне грех, на действующее во мне зло, «во мне», а не в брате.

Вся сила сопротивления космическому злу сосредоточивается в глубоком сердце христианина, в то время как внешне он, по повелению Господню, «не противится злому» (Мф.5:39).

Сердце христианина всего боится, вплоть до малейшего движения мысли или недоброго чувства; оно тревожится за все, о всем болит и печалится, и вместе с тем ничего, ничего не боится, хотя бы «небо столкнулось с землею», хотя бы горы с шумом пали на главы наши всей своею мнимою тяжестью, глубокое сердце христианина пребудет в бесстрашном покое.

Христианин самое беззащитное существо; он под ударами всех и каждого; христианин – всем раб и всем попрание (1Кор.4:13), и вместе он, и только он свободен и неприкосновенен в самом глубоком и совершенном смысле этого слова.

Начиная с отрешения, отвержения и «ненависти», по слову Христа: «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, еще же и самою душу свою, тот не может быть Моим учеником» (Лк.14:26). И еще: «Всякий, кто не отречется от всего, что имеет (в плане ли материальном, или интеллектуальном, или душевном), не может быть Моим учеником» (Лк.14:33), кончает христианин желанием душу свою положить за Христа, и «за други и недруги своя».

Итак, все отвергая, со всем порывая, все «ненавидя», христианин получает от Бога дар вечной духовной любви ко всем и всему. Все оставляя, от всего отрешаясь, он становится обладателем несоизмеримо больших богатств, подлинных и вечных. «Ничего не имущие, мы всем обладаем» (2Кор.6:10).

Так при сравнении с обычною жизнью, христианская жизнь предстает во всем как бы противоположною, парадоксальною.

При общении со Старцем, мы часто помышляли: «Ходит он по земле ногами, и руками работает, и живет посреди людей, как самый простой человек, но никто, кроме Бога, не знает его».