Глава VIII. Отец Амвросий – старец

Кроме внешних, нападение еже по вся дни, и попечение всех церквей. Кто изнемогает, и не изнемогаю; кто соблазняется, и аз не разжизаюся; аще хвалитися ми подобает, о немощи моей похвалюся (2Кор. 11, 28–30)

Чадца моя, имиже паки болезную, дóндеже вообразится Христос в вас (Гал. 4, 19)

Старчествовать о. Амвросий начал еще при жизни о. Макария и, конечно, с его благословения и под его руководством. Здесь мы считаем необходимым указать, что старчество необходимо различать от духовничества. Духовничество есть принятие исповеди кающегося христианина и разрешение грехов его по власти, данной пастырям Церкви Господом Иисусом Христом; старчество не связано с таинством покаяния и состоит в том, что один человек открывает другому человеку, более опытному в духовной жизни, состояния души своей и получает от него полезный совет и руководство, отнюдь не соединенные с прощением грехов его. Духовником может быть только священник, старцем может быть и не имеющий священной степени мирянин, старицею может быть и женщина. Конечно, старчество может быть совмещаемо и с духовничеством, но это не обязательно.

В обителях духовники назначаются высшим начальством из лиц, заслуживающих быть таковыми по своему высоконравственному образу жизни, опытности и, наконец, по своему возрасту. Старцы не назначаются. Избрание старца есть дело добровольное. Старец – лицо неофициальное. Бывали печальные явления, когда те, кого и братия обители, и богомольцы-миряне единодушно признавали своими старцами, не признавались таковыми и подвергались гонению со стороны монастырского начальства или епархиальной духовной власти. Так было со старцами Феодором и Леонидом на Валааме, так было со старцем Леонидом в Оптиной пустыни, со старицей Анфией в Белевском женском монастыре.

Незадолго до своей смерти о. Леонид в одном из своих писем к монахиням так говорит о различии между старчеством и духовничеством и о пути «старчества» вообще. «Неужели многократные опыты наших наставлений от Божественных писаний и святых богоносных отцов, – писал старец, – не могли удостоверить вас в истине спасительного пути, коим шествовали преподобные отцы, которым мы тщимся подражать по мере сил наших? Хотя недостойны и скудны в добродетелях, но желаем вам, хотящим спастися, шествовать путем, указанным нам ими; а потому не мало огорчает нас ваше малодушие… Рассматривая едва не по тонку действие врага рода человеческого, видим, как он тщится, под предлогом истины, совратить вас с пути избранного, с пути добродетели. Спрашиваем вас: может ли учить иностранному языку тот, кто оного не знает? Великое различие между людьми, дознавшими по опыту и знающими по одному слуху. Кто в какой чин призван, тот в нем да пребывает. Опыт лучший учитель. Писано есть: „Да будут тебе друзи мнози, но советник един от тысящ“ (Ср.: Сир. 6, 6). А когда усомневаетесь в советах и наставлениях наших, почто прибегаете к нам? Мы никого к себе не привлекаем, вы это знаете. По уставам иноческого предания, при пострижении от Евангелия предают старицам, а не духовным отцам, которым (т. е. старицам) и должны новоначальные открывать свою совесть, для получения советов и наставлений, как противостоять искушениям вражиим; но это не есть исповедь, а откровение; и в сем случае исполняется апостольское предание „исповедайте друг другу согрешения ваша“ (Ср.: Иак. 5, 16). Таинство же исповеди совершенно другое и не имеет к откровению никакого отношения; обязанности духовника совершенно другие, нежели отношения к старицам… Что же касается того, что будто в келлии без священника нельзя молиться, то это более удивления достойно, нежели вероятия. Сколько видим святых жен, в пустыне жительствовавших, в посте просиявших; чем они занимались, как не молитвою в уединении? Святая Мария Египетская в пустыне без пресвитера приносила свои молитвы и токмо в последний год жизни удостоилась узреть святого Зосиму и принять от него Св. Христовы Тайны. Насчет же того, что без благословения старицы ничего не делать, это не только полезно, но и спасительно. Из множества примеров, имеющихся в патерике и писаниях св. отцов, напоминаем о том ученике, который, будучи послан на послушание от старца в город, едва не впал в любодеяние; но, воспомянув старца, невидимою силою был восхищен и очутился в келлии своей. Что относится до старцев, то в девичьих монастырях подразумевать должно о старицах. Не все старцы были священники, сие ясно можно видеть из жития преп. Пафнутия, Боровского Чудотворца (1 мая), ибо у него в монастыре из 700 братий не было ни одного священника, но все были под руководством старцев. Итак, лучше сообразоваться с уставами иноческого жития, и быть спокойными. В Добротолюбии, в послании св. Кассиана к Леонтину игумену (IV части лист 157-й на обороте) напечатано: „Авва Моисей рече: да не точию, яже творим, но и яже помышляем, открываем отцем; и да ни в чем же своему помыслу веруем, но и во всем словесем старец да последуем; и оно быти добро веруем, еже аще они искусят. Сие же делание не точию истинным рассуждением и правым путем инока невредима пребывати устрояет, но и от всех сетей диавольских без вреда того сохраняет“».

Старца выдвигает его духовная опытность или действующая в нем сила благодати Божией. Эта опытность, эта сила благодати чувствуются верующими. Каждое слово старца, совет, наставление сопровождаются очевидными добрыми результатами; иногда в их словах обнаруживается явная прозорливость, иногда они обладают даром чудотворения – все это привлекает к ним людей. И никакие препятствия, никакие запрещения и угрозы не могут остановить это движение людей к тому, от кого они получают очевидную для себя духовную пользу, кто заставляет их души переживать новые, неведомые дотоле чувства нравственного обновления и живой веры в Бога.

Таким-то вот именно старцем был и о. Амвросий, преемственно подготовленный к этому великому служению старцами Леонидом и Макарием.

Отец Амвросий не был указным духовником обители; духовниками в его время были о. Пафнутий, о. Иларион, о. Анатолий. Он был только старцем, хотя, имея священную степень, принимал и на исповедь. Первое указание на старчество о. Амвросия относят обыкновенно к 1846 году, но это мнение требует оговорки. Действительно, в скитской летописи под 1846 годом записано, что в этом году 23 августа скит посетил преосвященный Калужский Николай, слушал в скиту бдение и, уходя, остановился у скитских ворот, окруженный скитскою братиею. Обращаясь к ней, он сказал: «Спасайтесь, отцы и братия, Имейте мир и любовь между собою. Начальникам повинуйтесь». Затем, обратившись к здесь же стоявшему иеромонаху Амвросию, он прибавил: «А ты, о. Амвросий, помогай о. Макарию в духовничестве. Он уже стар становится. Ведь это тоже наука, только не семинарская, а монашеская». Из этих слов преосвященного Николая, сказанных, как думают, по предварительной просьбе о. игумена Моисея и о. Макария, видно, что уже в то время о. Амвросий, которому было всего 34 года, отличался большою духовною опытностью, но видеть в этих словах благословение на старчество нет основания, так как преосвященный говорит не о старчестве, а о духовничестве, т. е. о том, чтобы о. Амвросий помогал о. Макарию исполнять его обязанности духовника братии, а мы уже знаем, что духовничество и старчество совсем не одно и то же. Впрочем, если допустить, что преосвященный Николай употребил здесь слово «духовничество» не в собственном смысле, а в смысле духовного руководительства, то могут быть правы и те, кто с этого именно случая полагает начало старчеству о. Амвросия. Однако более вероятия заключается в том мнении, что о. Амвросий начал старчествовать лишь с 1848 года, т. е. после того уже, как перенес свою тяжкую болезнь. С этого именно года начинаются вполне ясные и определенные свидетельства о его старчестве. Так иеромонах Геронтий рассказывает о себе, что он поступил в монастырь в 1848 году, и о. Макарий тотчас же благословил ему относиться к о. Амвросию, как к старцу, за духовными советами. О. Геронтий рассказывает и о том, как старчествовал в эти первые годы о. Амвросий. «Придешь, бывало, к нему, – так говорил о. Геронтий, – скажешь, что нужно, а он развернет книгу и заставит меня прочитать ответ на мое недоумение. В то время я возымел было ревность к высоким иноческим подвигам, но о. Амвросий вразумил меня, что ревность моя была не по разуму, и заставлял меня прочитывать св. Исаака Сирского в Добротолюбии. Впрочем замечу, что в продолжение пятилетнего срока, начиная с 1848 г., ходили на совет к о. Амвросию только немногие из монастырских и скитских братий, и не иначе, как по благословению старца Макария».

Другой инок, схимонах Геннадий, также рассказывает о себе, что нередко навещал о. Амвросия, имея нужду просить совета по какому-либо делу, и при этом упоминает о том, что его посещали монастырские и скитские братия для советов и откровения помыслов. Что в это время о. Амвросия посещали еще немногие, это само собою понятно, так как о. Макарий не мог на первых же порах поручать его руководству многих и должен был постепенно приучать его к делу старчества.

Особенно подробные и интересные сведения о старчествовании о. Амвросия при жизни о. Макария сообщает о. игумен Марк, поступивший в Оптину пустынь в 1854 году и также получивший от старца о. Макария благословение относиться за духовными советами к о. Амвросию. Он говорит о своих отношениях к о. Амвросию следующим образом: «Сколько мог я заметить, о. Амвросий жил в это время в полном безмолвии. Ходил я к нему почти ежедневно для откровения помыслов, и всегда почти заставал его за чтением святоотеческих книг; если же не заставал его в келлии, то это значило, что он находится у старца Макария, которому помогал в переписке с относившимися к старцу за духовными советами или трудился в переводах святоотеческих книг. Иногда же я заставал его лежащим на кровати и слезящим, но всегда сдержанно и едва приметно. Мне казалось, что старец Амвросий всегда ходил пред Богом, или как бы ощущал присутствие Божие, по слову Псалмопевца, „предзрех Господа предо мною выну“ (Пс. 15, 8); а потому все, что ни делал, старался Господа ради и в угодность Господу творить. Чрез сие он всегда был сетованен, боясь, как бы чем не оскорбить Господа, – что отражалось и на лице его. Видя такую сосредоточенность своего старца, я в присутствии его всегда был в трепетном благоговении. Да иначе мне и нельзя было быть. Ставшему мне по обыкновению пред ним на колени и получившему благословение, он, бывало, весьма тихо сделает вопрос: „Что скажешь, брате, хорошенького?“ Озадаченный его сосредоточенностью и благоумилением, я, бывало, скажу: „Простите Господа ради, батюшка, может быть, я не вовремя пришел“. – „Нет, – скажет старец, – говори нужное, но вкратце“. И, выслушав меня со вниманием, преподаст полезное наставление с благословением и отпустит с любовию. Наставления же он преподавал не от своего мудрования и рассуждения, хотя и богат был духовным разумом. Если он учил духовно относившихся к нему, то в чине учащегося, и предлагал не свои советы, а непременно деятельное учение св. отцов. Для сего, бывало, раскроет книгу того или другого отца, найдет, сообразно с устроением пришедшего брата, главу писания, велит прочитать и затем спросит, как брат понимает ее. Если кто не понимал прочитанного, то старец разъяснял содержание святоотеческого учения весьма толково. И все это делалось с безграничною отеческою любовию и благопожеланием. Случалось же иногда и так, что неистово воспламенившись гневом на ближнего за какое-либо личное оскорбление моего самолюбия, приду, бывало, к нему на откровение, еще не успокоившись, и стану высказывать свою безрассудную печаль и огорчение без самоукорения, вопреки учению св. отцов-подвижников, а напротив, с обвинением ближнего, и даже по причине засевшего в душе неприязненного чувства, с таким желанием, чтобы старец сейчас же строго вразумил огорчившего меня брата. Выслушав все со свойственным ему невозмутимым спокойствием и сочувствием моему горю, болезненный старец, бывало, скажет плачевным тоном: „Брате, брате! Я человек умирающий!“ или: „Я сегодня-завтра умру. Что я сделаю с этим братом? Ведь я не настоятель. Надобно укорять себя, смиряться пред братом, – и успокоишься“. Выслушав такой жалобно произносимый ответ, оцепенеешь. Вместе с тем, глубоко сознав свою виновность, смиренно падешь в ноги старцу, прося прощения, и получив от него разрешение и благословение, пойдешь успокоенным и утешенным, как на крыльях полетишь.

Случалось мне приходить к старцу весьма рано, часов в пять утра. По обычной молитве, получив позволение войти в келлию, я всегда находил его трезвенным и бодрым, как бы совершенно не спавшим, и отечески-любезным сверх моего чаяния; неудовольствия же за ранние мои посещения у него почти не проявлялось. Кто был внимателен к себе и помнил его назидательные слова или наставления старца Макария, таковым братом о. Амвросий оставался всегда весьма доволен, оказывал к нему внимание и даже приближал к себе. К согрешающим, но чистосердечно кающимся и исправляющимся был снисходителен и милостив паче меры. Он не различал богатого от убогого, достойного от недостойного, по примеру Господа, ядшего и пившего с мытарями и блудницами, лишь бы заблудивших возвратить на путь истины и привлечь к страху Божию. Никогда не порицал он чужих согрешений, и не терпел он клеветы на ближнего, строго относясь к клеветникам, не разбирая лиц».

Приведенный нами рассказ о. игумена Марка о его отношениях к о. Амвросию замечателен не только тем, что с несомненностью подтверждает старчествование о. Амвросия задолго до кончины о. Макария, но и тем, что дает нам живой и яркий образ о. Амвросия как старца. Из слов о. Марка видно, какую самоуглубленную и сосредоточенную жизнь проводил уже и в это время о. Амвросий, как он был глубоко погружен в молитву и богомыслие, как он нередко плакал, как внимательно изучал святоотеческие писания, как он все советы свои и наставления обосновывал не на своем рассуждении, а на ясном свидетельстве святых отцов, с какою любовью и вниманием принимал он обращавшихся к нему, как обстоятельно давал им ответы на их недоумения и до какой степени нравственно удовлетворенными и утешенными отпускал их от себя. В этих духовных чертах 42-летнего иеромонаха Амвросия мы находим все основные черты и его позднейшего духовного облика.

Посылая к о. Амвросию некоторых из братий для духовного руководства, о. Макарий поручал ему также собеседования и со светскими посетителями, собиравшимися в хибарке, примыкавшей к келлии о. Макария с внешней стороны скита. Отец Амвросий ревностно и с любовью занимался этим послушанием, обращаясь в недоуменных случаях к о. Макарию за советом и указанием. Видя о. Амвросия, окруженного толпою собеседников, о. Макарий шутливо говорил: «Посмотрите-ка, посмотрите! Амвросий-то у меня хлеб отнимает, хлеб отнимает». Самому же о. Амвросию заметит: «Смотри, помянешь ты это времечко».

По поручению старца Макария о. Амвросий ходил, как и сам о. Макарий, для беседы с посетителями и на гостиницу. Мешок с рубашками и носками был обыкновенно неизменным его спутником. Как только нужно бывало на гостиницу идти, навалит себе его на плечо и пойдет.

Рассказывают, что однажды о. Макарий послал о. Амвросия на гостиницу к какой-то приезжей богатой госпоже, которая готовилась к причащению Св. Таин. Наслышавшись об о. Амвросии много хорошего, она стала говорить ему о каких-то своих неудачах, вызывавших в ней чувство огорчения, и ожидала услышать от о. Амвросия слово сочувствия. Но он, выслушав ее речь, спокойно сказал: «По делам вору и мука». Не понравились эти слова госпоже, и она прекратила с о. Амвросием разговор, а он немедленно удалился в свою келлию. На следующий день после обедни старец Макарий пошел в гостиницу поздравить эту госпожу с принятием Св. Таин, взяв с собою и о. Амвросия. Увидев о. Амвросия, она сказала: «Ну уж, батюшка, повозилась я с вашим словечком, – чуть-чуть причастия не отложила, – всю вечерню продумала и утреню; пришла к обедне, а сама все никак не успокоюсь; только уже во время Херувимской согласилась, что вы правду сказали».

В пятидесятых годах приехало в Оптину пустынь богатое семейство Ключаревых; старики, отец и мать, имели намерение принять монашество. Это семейство поселилось на гостином дворе, в отдельном, небольшом корпусе, и было поручено о. Макарием заботам о. Амвросия, который и посещал Ключаревых почти ежедневно. «Однажды, рассказывал батюшка, – был при этом такой случай. Ключарева часто присылала за мной лошадь. Архим. Моисею это не нравилось, должно быть. Вот он раз вышел мне навстречу и стал, опершись на палку, на перекрестке, где мне нужно было проезжать. Делать нечего, я снял шапочку и раскланялся. С тех пор более уже не ездил, а ходил пешком».

В это же время духовному окормлению о. Амвросия поручены были относившиеся к оптинским старцам монахини Борисовской пустыни Курской губернии. И потому, когда они приезжали в Оптину, он по обязанности немедленно отправлялся к ним на гостиницу.

Так постепенно все более и более расширялся круг лиц, пользовавшихся духовными советами и руководством о. Амвросия как среди братий обители, так и среди приезжавших в Оптину пустынь монашествующих и светских лиц. Отец Макарий, видимо, подготовлял его в преемники себе. Замечательно при этом, что незадолго до своей кончины он предрек о. Амвросию его будущую деятельность и сказал: «Будешь жить в хибарке по ту сторону ворот, и смотри – вот тебе мой завет – никого из приходящих не оставляй без утешений».

Однако, когда о. Макарий скончался, о. Амвросий не был еще таким общепризнанным и бесспорным его преемником, каким в свое время оказался о. Макарий после кончины о. Леонида. Сам о. Макарий, умирая, не указал прямо на о. Амвросия как на своего заместителя, и на вопрос братии «Как нам быть без вас, батюшка?» – он приказал подать ему алфавитный патерик и прочитать в нем ответ аввы Исаака скитского на подобный же вопрос его учеников. Авва Исаак ответил им: «Вы видели, как я вел себя пред вами; если хотите подражать сему, сохраняйте и вы заповеди Божии, и Бог пошлет благодать Свою, и сохранит место сие; если же не будете сохранять заповедей, не пребудете на месте сем. И мы также скорбели, когда отходили от нас к Господу отцы наши; но, соблюдая заповеди Господни и завещания старцев, жили так, как будто они были с нами. Поступайте так и вы, и спасетесь!»

Святитель Московский Филарет, хорошо знавший дела оптинские, писал по поводу кончины о. Макария: «Оптинские лишились о. Макария. Думаю, остались от него добрые духовные наследники; но найдется ли, кто мог бы поддержать их в единстве духа и возглавить?»

Таким образом, определенного преемника о. Макарию по старчеству после его кончины не было. Обращавшиеся к о. Макарию при его жизни за наставлениями и руководством избрали себе различных руководителей. Отец архимандрит Моисей избрал своим духовником и старцем своего брата игумена Антония; иные обратились к новому скитоначальнику о. Пафнутию, ставшему вместе с тем и духовником обители; другие избрали своим старцем иеромонаха Илариона, бывшего последние годы келейником о. Макария; а иные, наконец, сделались учениками о. Амвросия. Как высоко уже в это время многие ставили о. Амвросия, видно из следующих отзывов о нем.

Один из духовных сыновей о. Макария, К. К. Зедергольм, о котором мы скажем подробнее ниже, писал 17 ноября 1860 г. своему брату: «Осиротели мы с тобою (после смерти о. Макария). Доселе мне кажется, что с батюшкою о. Макарием скончалось все утешение мое. Обращаюсь к о. Амвросию, истинному ученику батюшки, проникнутому его духом». В 1861 году инспектор Томской духовной семинарии иеромонах Владимир в письме к о. архимандриту Моисею выражал радость, что его брат, принятый в Оптину пустынь, «удостоился получить в духовные руководители такого старца, как о. Амвросий!» Около того же времени иеромонах Антоний (Бочков) писал об о. Амвросии, что обитель Оптинская «от него получает укрепление и назидание. Причиною тому служат: его кротость, доброта и простота. Его благой пример и советы могут сотворить чудо… Хвалить его напрасно. Дела лучше слов говорят за него… Видно, назначено ему спасаться болезнями; редкое его незлобие и младенчество христианское все переносить благодушно: и Божие наведение, и человеческие неправды». Преосв. Вениамин, епископ Воронежский, приезжавший еще при жизни о. Макария в Оптину, долго беседовал с о. Амвросием, и всегда после того относился к нему с глубоким уважением.

С течением времени слухи о духовной опытности и мудрости о. Амвросия все более и более распространялись, и число относящихся к нему все более возрастало. Относившиеся на первых порах, по неведению, к о. Амвросию с недоверием, стали изменять о нем свое мнение.

Так одна барыня, глубоко огорченная кончиною о. Макария, услышав, что в Оптиной пустыни есть теперь новый старец, о. Амвросий, воскликнула: «Как! Чтобы я после Макария пошла к этому монаху, который все вертелся в батюшкиных келлиях и расхаживал с мешочком! Это невозможно!» Но спустя некоторое время, случайно побеседовав с о. Амвросием, она вышла от него растроганная и впоследствии говорила: «Я знала обоих, но чувствую, что о. Амвросий еще выше о. Макария».

В 1862 году скончался настоятель Оптиной пустыни о. архимандрит Моисей. Преемником ему старшая братия, большинством голосов, избрала скитоначальника о. Пафнутия. Однако преосвященный Григорий не утвердил этого избрания, так как был осведомлен от о. Амвросия, что преемником о. Моисея, по указанию о. Макария, должен быть скитский иеромонах Исаакий; его-то и назначил преосвященный настоятелем обители, пообещав о. Пафнутию не оставить и его, что и исполнил вскоре, определив его настоятелем Малоярославецкого монастыря.

С перемещением о. Пафнутия в Малоярославец многие из его духовных детей стали теперь относиться к о. Амвросию. В 1865 году скончался брат архимандрита Моисея о. игумен Антоний, последний из великих оптинских старцев – устроителей скита. Его ученики также в значительном числе обратились к о. Амвросию, – и с этого времени в Оптиной пустыни явилось, таким образом, два главных духовных руководителя: о. Амвросий, старец, и о. Иларион, духовник братства.

К этому времени о. Амвросий становится уже известным и святителю Московскому Филарету, который в том же 1865 году, с одним бывшим в Москве оптинским монахом, прислал старцу на благословение образок Нерукотворного Спаса.

По вступлении в подвиг старчества о. Амвросий продолжал нести свой тяжкий крест болезней, которые стали его неразлучными спутницами до самой кончины.

В конце 1862 года, зимою, о. Амвросий, едучи из скита в монастырь навестить новопостриженных монахов, принятых им как старцем от Евангелия, какими-то судьбами вывалился из саней и вывихнул себе руку. Вследствие неудачного лечения он долго и сильно страдал. Здоровье его, и без того слабое, еще более ослабело, так что с этого времени он уже не мог ходить в храм Божий на церковные службы и даже причащался Св. Христовых Таин у себя в келлии через каждые три, две, а иногда и одну, недели. На воздух же в зимнее время не выходил до самой своей кончины.

Как бы в подкрепление телесной немощи старца, Господь в это именно время посылает ему несколько деятельных и преданных помощников. В 1863 году поступил в скит в число братии Константин Карлович Зедергольм, сын московского реформатского суперинтендента ⁴⁹ , человек с университетским образованием, друг Т. И. Филиппова и поэта Б. Н. Алмазова, магистр греческой словесности, бывший некоторое время чиновником особых поручений при обер-прокуроре Св. Синода графе А. П. Толстом, путешествовавший на Восток и хорошо знавший положение восточных церквей, за десять лет перед поступлением в скит присоединенный из реформатства в православие в том же скиту старцем иеросхимонахом Макарием. Это был человек глубоко верующий и преданный православию, которое с самого детства привлекало его к себе.

Поступив в скит, Зедергольм сделался одним из ближайших учеников старца о. Амвросия, помогал ему в его обширной переписке, а также и в книгоиздательстве, которое продолжалось и при о. Амвросии, как прежде при о. Макарии.

В монашестве Зедергольм получил имя Климента и, прожив в скиту 15 лет, скончался в 1878 году от воспаления легких ⁵⁰ . Почти в одно время с о. Климентом поступили в скит взятые старцем к себе в келейники: из Москвы – Максим, впоследствии иеромонах Михаил, около 20 лет келейничавший при о. Амвросии, и из Харьковской губ. – Иоанн, в монашестве Иосиф, остававшийся при старце до переезда его в Шамордино и впоследствии старчествовавший в Оптиной пустыни до самой своей кончины в 1911 г. На этих двух лицах и на их помощниках лежал нелегкий труд доклада старцу о посетителях, а также и исполнение тех или других поручений старца и уход за ним. При содействии о. Климента, а также о. Леонида (Кавелина), о. Анатолия (Зерцалова), о. Агапита и других лиц, о. Амвросий продолжал начатое о. Макарием дело книгоиздательства. При нем и под его руководством Оптиною пустынью в 60-х и 70-х годах были изданы: 1) Сказание о жизни и подвигах старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Макария (составленное архимандритом Леонидом Кавелиным), 2) Собрание писем о. Макария в шести томах, 3) новое издание аввы Дорофея, приготовленное к печати о. Климентом и о. Анатолием, 4) Симеона Нового Богослова 12 слов в переводе о. Климента и о. Анатолия, 5) Жизнеописание игумена Антония (составленное о. Климентом), 6) Преп. отца нашего Феодора Студита огласительные поучения в русском переводе – труды о. Климента, о. Анатолия и о. Агапита, 7) Поучения Петра Дамаскина в переводе о. Ювеналия, 8) Жизнеописание старца Леонида (составленное о. Климентом), 9) Описание Козельской Оптиной пустыни (составленное о. Леонидом (Кавелиным), 10) Царский путь Креста Господня в переводе о. Климента, 11) Жизнеописание архимандрита Моисея (составленное архимандритом Ювеналием) и др. Кроме того, Оптиной пустынью в это же время издано двадцать брошюр разного содержания и печатались новые издания раньше выпущенных книг.

В августе 1868 года о. Амвросий снова тяжко заболел припадками своей обычной жестокой болезни – геморроя. Кровотечения продолжались ежедневно целых пять недель. За отсутствием козельского уездного врача о. Амвросий девять дней оставался без медицинской помощи. И только шестого сентября приехал из Белева врач, который и помог несколько страдальцу. Ввиду того, что болезнь все-таки не прекращалась, бывший в это время в Оптиной пустыни почитатель о. Амвросия и его духовный сын граф А. П. Толстой, а также и другие духовные дети старца стали просить о. игумена Исаакия послать монаха в с. Калуженку (в 70 верстах от Оптиной) к тамошнему священнику с просьбою привезти в монастырь известную святыню – чудотворную Калуженскую икону Божией Матери, чтобы всем вместе духовным детям старца Амвросия помолиться пред нею о его исцелении. Святую икону привезли, и в келлиях старца отслужен был молебен с акафистом Царице Небесной, а затем и келейное бдение. Хотя и после этого болезнь старца продолжалась еще некоторое время, но у всех оживилась надежда на его выздоровление. И действительно, к концу сентября старец поправился. Но едва ему стало легче, как 1 ноября о. Амвросий снова простудился и снова заболел. Простуда бросилась на правый глаз, в котором сделалось воспаление, так что старец месяца два не мог читать.

Дорожа молитвенным уединением и нуждаясь по временам в отдыхе, ввиду непрерывного наплыва посетителей и своих тяжких болезней, о. Амвросий имел обыкновение каждое лето проводить некоторое время на уединенных монастырских дачах в глубине леса.

В 1869 году его почитатели задумали устроить для него удобное помещение на одной из таких уединенных монастырских дач. Начало этому делу положено было следующим образом. В сопровождении своего секретаря о. Климента, письмоводителя обители о. Михаила (Струкова) и маленького сынишки последнего, Евгения, о. Амвросий прибыл на место, назначенное для постройки келлии. Обратившись к своим спутникам, старец сказал: «Благословите, братие, келлию здесь построить». Все молчали. Тогда старец, взяв руку мальчика, перекрестил ею назначенное место и заставил его повторять за собою слова: «Во имя Отца, и Сына, и Св. Духа. Аминь. Бог благословит на добро здесь пожить».

К следующему лету лесная батюшкина келлия была готова. Тринадцатого июля вечером о. Амвросий перебрался в новое помещение. Первым делом старца было освятить новое место пребывания молитвою. Было совершено всенощное бдение Божией Матери, св. Иоанну Предтече и св. Амвросию Медиоланскому. На другой день утром был отслужен молебен Спасителю, свт. Николаю Чудотворцу, преп. Макарию Египетскому и св. благоверному князю Александру Невскому. Была прочитана молитва на освящение дома, и все помещение было окроплено св. водою. Сюда, в это уединенное местечко, несколько лет кряду, старец Амвросий уезжал из скита, стараясь избирать неделю с будничными днями, и гостил здесь дней пять-шесть.

Один из духовных сыновей о. Амвросия, писатель К. Н. Леонтьев, так описывает это летнее местопребывание старца.

«В семи верстах от Оптиной, в лесной глуши, есть дача, на которую ездит иногда отдыхать от многолюдства давно уже изнемогающий оптинский старец отец Амвросий. Там на небольшой зеленой лужайке построена простая, чистая и просторная изба; в ней по нескольку дней проводит от времени до времени о. Амвросий. Люди, однако, и там находят его. Когда я посетил в первый раз Оптину, я должен был ехать на эту дачу, чтобы передать духовнику письма, которые у меня были к нему с Афона ⁵¹ . Вокруг избы на лугу уже было довольно много народа: монахи, крестьяне, крестьянки, монахини, дамы. Длинные жерди на столбиках были заложены со всех сторон, чтобы все разом не теснились к старцу и не мешали ему беседовать тихо с тем, кого он уже позвал. Все терпеливо ждали: иные сидели на траве, другие стояли, облокотившись на жерди, в надежде, что старец, проходя мимо, благословит их или скажет хоть два каких-нибудь слова. Многие, имея какое-нибудь дело, желали только одного, чтобы при начале этого дела старец молча перекрестил их. Больше ничего. Для этого многие приходят издалека. Было очень жарко. Болезненный старец в это время ходил тихонько по лугу под большим полотняным зонтиком и разговаривал с каким-то мужиком. Они беседовали долго. Когда очередь дошла до меня, то старец, уже утомленный ходьбой, позвал меня в комнату…»

С особенным радушием старец принимал у себя в лесной келлии приходивших навестить его близких к нему монахов. Придут, бывало, на вечер человека два. Их там угостят скромным ужином. Уснут усталые путники, и старец уже не велит будить их рано, даже и для слушания утреннего правила. Когда гости встанут и, прослушав вместе со старцем часы, подойдут к нему под благословение с извинением, что проспали утреню, он отечески снисходительно скажет: «Ну, уж мы гостей не беспокоим». В другой раз, когда также пришли к старцу на дачу монахи из Оптиной, и наутро главный келейник стал, было, будить их на правило, о. Амвросий с огорчением сказал ему: «Дурак! Разве к тебе сюда молиться идут? Они и в монастыре намолятся; а им нужно отдохнуть». Такова была любовь старца!

Одним из любимых гостей о. Амвросия в его лесной келлии был послушник Елисей, пятьдесят два года проживший в обители и все время отказывавшийся от всяких монастырских повышений и отличий. Он жил в версте от старцевой дачи в маленькой хатке-караулке, караулил лес. Этому рабу Божию о. игумен Исаакий предлагал однажды постричься в мантию или хотя бы в рясофоры и даже требовал этого с угрозою. «Иначе, – говорил он, – я пошлю тебя в кухню!» – «А вот мне, – отвечал Елисей, – и рясофор!» – «Я тебя на поклоны поставлю!» – «А вот мне и мантия!» Пребывая долгое время в лесном уединении, Елисей и сам сделался как бы дитя природы. Лесных птичек зимою он из рук кормил. Выйдет на воздух, посыплет себе на голову, на бороду, на руки конопляного семени, и лишь только проговорит: «Птички, птички, птички!», как со всех сторон налетят они на него, – какие сядут на голову, на бороду, какие на руки, и всего его облепят. Умер он в глубокой старости, в монастырской больнице. Перед кончиною, когда братия обращались к нему со словами утешения и ободрения, он отвечал: «Слава Богу! Он и здесь утешал меня, – даровал мне любить, восхвалять и прославлять Его! С Богом и здесь и там – везде хорошо. С нами Бог, разумейте язы́цы, яко с нами Бог!»

В феврале 1871 года со старцем снова начались тяжкие геморроидальные припадки. Но вот 24 февраля прислали ему с Афона большую икону св. великомученика и целителя Пантелеимона, заказанную духовными дочерьми старца, монахинями Белевского монастыря. В тот же день было отправлено в келлиях о. Амвросия бдение угоднику Божию, а на другой день отслужен ему молебен. И с этого дня болезнь старца, беспокоившая его около недели и не уступавшая никаким врачебным средствам, прекратилась.

Однако 8 августа того же 1871 года болезнь снова повторилась в сильнейшей степени и не оставляла старца до 10 сентября. По желанию старца в его келлии 17 августа был отслужен молебен с акафистом перед принесенною Калуженскою иконою Божией Матери, а 18-го – перед Ахтырскою иконою Божией Матери, доставленною из Козельска. Наконец, 30 августа была привезена из Мещовского Георгиевского монастыря чудотворная икона Божией Матери «Всех Скорбящих Радость», и пред этою иконою все окружавшие страдальца, вместе с ним, усердно молились о его выздоровлении. По поводу этой своей болезни старец писал одному своему духовному сыну, Томскому епископу Петру: «Здоровье мое в настоящее время более прежнего неисправно. Летом, по примеру прежних годов, уезжал я несколько раз в устроенную мною лесную келлию. И хотя там в утренние и вечерние часы имел свободу от посетителей, но зато в остальное время они так меня обременяли, что к концу лета я выбился из сил, и в августе заболел; открылось геморроидальное кровотечение, продолжавшееся целый месяц. Потом, благодарение Господу, понемногу стал поправляться; но после этой болезни я заметно стал слабее прежнего».

В декабре месяце геморроидальная болезнь снова повторилась, хотя и в меньшей степени, нежели раньше. Старец совсем обессилел. В день своего Ангела, 7 декабря, он был настолько слаб, что не мог даже принять и поздравлений. Келейники под руки переводили его из келлии в келлию. Однако молитвы духовных детей воздвигли и на этот раз болящего старца от одра болезни, и снова началась его обычная многозаботливая и самоотверженная деятельность. Впрочем, и после этого старец неоднократно до самой своей кончины подвергался припадкам никогда не оставлявших его болезней.

С возрастанием числа духовных детей о. Амвросия увеличивается и его переписка с лицами, искавшими его духовного руководства. К нему обращались не только монашествующие, но и светские люди самых различных положений, состояний и даже национальностей и вероисповеданий, с самыми разнообразными вопросами, касающимися веры и жизни христианской. Отец Амвросий считал своим долгом давать ответы на обращаемые к нему вопросы, и в этих ответах ярко обнаруживаются личность о. Амвросия, его взгляды на те или другие вопросы веры и жизни и его отношения к людям.

Ввиду этого считаем необходимым познакомить читателей с важнейшим содержанием переписки старца.

Отец Амвросий убеждал искавших его советов, что никогда, ни при каких жизненных затруднениях и неприятностях не надо унывать, а надо надеяться на Промысл Божий. «Старинные люди давно решили, – пишет о. Амвросий, – что век без притчи не проживешь, и прибавили, что и горшок с горшком сталкиваются, кольми паче людям, живущим вместе, невозможно пробыть без столкновения. И особенно это бывает от различных взглядов на вещи; один о ходе дел думает так, а другой иначе; один убежден в своих понятиях, кажущихся ему твердыми и основательными, а другой верует в свои разумения. Ежели в первоначальном правиле арифметики слагается один и один, то выходит два; если же в третьем правиле помножить два на два, то выйдет уже четыре; если же дело дойдет до дробей, то окажутся цифры вверху и внизу, а посреди них черта, так бывает и в делах человеческих. Если их очень раздроблять, то окажется неудобство и вверху, и внизу с какою-либо преградою посреди. Я как тебе писал и говорил прежде, так и теперь скажу: ежели будешь веровать в Промысл Божий и надеяться на всесильную Божию помощь, то не встретишь таких неудобств, какие предполагаешь, и сверх того, будешь всегда пользоваться возможным спокойствием душевным». В другом письме о. Амвросий пишет: «Получил от вас два письмеца отчаянных. Пишете мне: „Я погибла, потому что лошадей украли на хуторе“. Опомнитесь, что вы говорите? Что у вас украли лошадей, это не есть какой-либо грех смертный, за который надо погибать; и сверх того, вы не могли бы взять лошадей с собою на тот свет. Туда пойдут с нами одни дела наши, или добрые, или злые. Если не имеем добродетелей, то постараемся, по крайней мере, избавиться от грехов покаянием и терпением находящих скорбей, которые посылаются Промыслом Божиим к очищению души нашей от грехов, и пороков, и всякой неключимой примеси. Знаю, что у вас много скорбей и домашних неприятностей; но говорите себе и вразумляйте себя тем, что в аде хуже, и томительнее, и безотраднее; и оттуда уже нет надежды избавиться. А если человек терпит скорби с покорностью воле Божией, исповедуясь во грехах своих, то чрез это избавляется от тяготы вечных мучений. Поэтому лучше потерпим здесь неприятности, как бы они тяжки ни были, возверзая печаль свою на Господа и молясь Ему со смирением, да избавит нас от малодушия и отчаяния, которые хуже всех грехов».

Матери, скорбевшей о безбожии и вольнодумстве своего сына, о. Амвросий пишет: «Вы писали, что, подав однажды нищему милостыню о здравии вашего сына, смутились, когда он стал молиться о упокоении его, Не смущайтесь этим. От ошибки и недоразумения нищего не могло и не может произойти ничего противного для вашего сына. И ничего большего и лучшего никому нельзя пожелать, как в свое время сподобиться Царствия Небесного. А что вы в скорби своей о сыне иногда думали, что лучше бы было для него умереть, нежели жить так, как он живет, – за это укорите себя и с полною верою предайте и себя самую, и сына вашего воле всеблагого и премудрого Бога. Если Господь чьи дни сохраняет, то благодетельствует; если чью жизнь пресекает, паки ⁵² благодетельствует. И вообще, по слову Св. Церкви, Господь глубиною мудрости человеколюбно все устраивает и полезное всем подает. И потому для человека нет ничего лучше и полезнее преданности воле Божией; а нам судьбы Божии непостижимы. Вы сознаете, что во многом сами виноваты, что не умели воспитать сына, как должно. Самоукорение это полезно; но, сознавая вину свою, должно смиряться и раскаиваться, а не смущаться и отчаиваться; также не должно очень тревожиться вам мыслью, будто вы одни – невольною причиною теперешнего положения вашего сына. Это не совсем правда: всякий человек одарен свободною волею, и сам за себя более и должен будет отвечать пред Богом.

Спрашиваете, не написать ли вам сыну вашему наудачу в Москву, и как ему написать, чтобы тронуть его сердце? Напишите ему сперва вкратце, чтобы узнать, где он теперь находится, а когда это узнаете, то можете написать ему и подробнее. Можете тогда ему сказать, что он теперь, вероятно, собственным опытом испытал, к чему ведет безбожие и вольнодумство; что, стремясь к необузданной свободе, он забыл, что от греха, особенно досаждения родителям, произошло самое рабство, которого прежде не было на земле и т. п. Помолясь Богу, пишите, как Господь положит вам на сердце… Вообще же, вам должно теперь не столько заботиться вразумлять его, но более молиться за него, чтобы Сам Господь, имиже весть судьбами, вразумил его. Велика сила матерней молитвы. Вспомните, из какой глубины зла извлекла блаженного Августина молитва благочестивой матери его. А молясь за сына, молитесь и о себе, чтобы Господь простил вас, в чем вы по неведению согрешили».

Другой матери, скорбевшей о болезни дочери, старец писал: «Слышу, что вы скорбите паче меры, видя страдания болящей дочери. Действительно, по-человечески нельзя не скорбеть матери, видя дочь свою малютку в таких страданиях, и страждущую и день, и ночь. Несмотря на это, вы должны помнить, что вы христианка, верующая в будущую жизнь и будущее блаженное воздаяние не только за труды, но и за страдания произвольные и невольные; и потому не должны нерассудно малодушествовать и скорбеть паче меры, подобно язычникам, или людям неверующим, которые не признают ни будущего вечного блаженства, ни будущего вечного мучения. Как ни велики невольные страдания дочери вашей малютки С., но все-таки они не могут сравниться с произвольными страданиями мучеников; если же равняются, то она и равное с ними получит блаженное состояние в райских селениях. Впрочем, не должно забывать и мудреного настоящего времени, в которое и малые дети получают душевное повреждение от того, что видят, и от того, что слышат; и потому требуется очищение, которое без страданий не бывает; очищение же душевное по большей части бывает чрез страдания телесные. Положим, что и не было никакого душевного повреждения. Но все-таки должно знать, что райское блаженство никому не дается без страданий. Посмотрите: и самые грудные младенцы без болезни ли и страданий переходят в будущую жизнь? Впрочем, пишу так не потому, что желал бы смерти страждущей малютке С., но пишу собственно все это для утешения вас, и для правильного вразумления, и действительного убеждения, чтобы вы нерассудно и паче меры не скорбели. Как ни любите вы дочь свою, но знайте, что более вас любит ее всеблагий Бог наш, всяким образом промышляющий о спасении нашем. О любви Своей к каждому из верующих Сам Он свидетельствует в Писании, глаголя: „Аще и жена забудет исчадие свое, Аз же не забуду тебе“. Поэтому постарайтесь умерить скорбь вашу о болящей дочери, возвергая печаль сию на Господа: „якоже бо хощет и благоизволит, так и сотворит с нами по благости Своей“. Советую вам приобщать болящую дочь с предварительною исповедью. Попросите духовника, чтобы поблагоразумнее расспросил ее при исповеди».

Вступившим в брак и начинающим семейную жизнь о. Амвросий дает следующее наставление: «Всегда вы должны помнить и не забывать, что тогда только жизнь наша будет проходить мирно и благополучно, когда мы не будем забываться и забывать Бога, Создателя нашего, и Искупителя, и Подателя благ временных и вечных. Не забывать же Его значит стараться жить по Его Божественным и животворным заповедям, и в нарушении их по немощи нашей искренно каяться и немедленно заботиться об исправлении своих ошибок и отступлений от заповедей Божиих».

«Если бы супруги ровно по-христиански разделяли тяготу жизни своей, – пишет старец в другом письме, – тогда людям и на земле было бы хорошо жить. Но как супруги часто бывают упруги, оба или один из двух, то наше благополучие земное и не упрочивается». С какою любовью относился о. Амвросий к своим духовным детям, видно из следующего. Одной из своих учениц, выражавшей опасение, что старец оставит ее, о. Амвросий писал так: «Давно собирался я успокоить вас, многозаботливая К., касательно боязни вашей, что будто я оставлю вас и не буду писать вам. Ежели я, по слабости моего характера, не отказался от вас, не знавши вас, как должно, а согласился на предложение ваше, не желая оскорбить вас, в крайней нужде духовной находящуюся, то теперь ли могу оставить вас, когда я, по недостатку истинного рассуждения, презрел свою душу, и собственное спасение оставил на произвол судьбы, мняся заботиться о душевной пользе ближних? Не знаю, есть ли кто неразумнее меня?!» Отчего бывает у людей тоска? «Тоска, по свидетельству Марка Подвижника, есть крест духовный, посылаемый нам к очищению прежде бывших согрешений. Тоска происходит и от других причин: от оскорбленного самолюбия или от того, что делается не по-нашему; также и от тщеславия, когда человек видит, что равные ему пользуются большими преимуществами; от стеснительных обстоятельств, которыми испытуется вера наша в Промысл Божий и надежда на Его милосердие и всесильную помощь. А верою и надеждою мы часто бываем скудны, от того и томимся».

«Пред судом Божиим имеют значение не характеры, а направление воли, – говорит о. Амвросий. – Знайте, что характеры имеют значение только на суде человеческом, и потому или похваляются, или порицаются; но на суде Божием характеры, как природные свойства, ни одобряются, ни порицаются. Господь взирает на благое намерение и понуждение к добру, и ценит сопротивление страстям…»

Как надо исповедоваться? «Надобно исповедовать, как согрешили и в чем согрешили, – вот и все. Хорошо заблаговременно написать не по книге исповедь и прочитать самому перед духовником. Будет и ему понятно и незатруднительно, и исповедующемуся легко и отрадно».

По вопросу о том, что нужно давать читать детям, о. Амвросий писал: «Мнение мое такое, чтобы прежде всего занимать юный ум священною историею и чтением житий святых, по выбору, незаметно насевая в них семена страха Божия и христианской жизни; и особенно нужно, с помощию Божией, суметь внушить детям, как важно хранение заповедей Божиих, и какие бедственные последствия бывают от их нарушения. Все это выходит из примера прародителей наших, вкусивших от запрещенного древа, и за то изгнанных из рая. Крылова басни можно оставить до времени, а пока занимать ребенка изучением наизусть некоторых молитв, символа веры и избранных псалмов, например: „Живый в помощи Вышнего“, „Господь просвещение мое“, и подобных. Главное, чтобы ребенок был занят по силам и направлен к страху Божию. От этого все доброе и хорошее, как и напротив, праздность и невнушение детям страха Божия бывают причиною всех зол и несчастий.

Без внушения страха Божия, чем детей ни занимай, не принесет желаемых плодов в отношении доброй нравственности и благоустроенной жизни. При внушении же страха Божия всякое занятие хорошо и полезно».

В другом письме о. Амвросий писал о воспитании детей так: «Пишете, что замечаете в сыне своем сухость, или мало чувства и другие недостатки. Но в детстве вообще не у многих бывает истинное, настоящее чувство: а большей частью оно проявляется в более зрелом возрасте, уже тогда, когда человек более начнет понимать, и кое-что испытает в жизни. Притом, избыток внутреннего чувства незаметно служит поводом к тайному возношению и осуждению других; а недостаток чувства и сухость невольно смиряют человека, когда он станет понимать это. Потому много не огорчайтесь тем, что замечаете в сыне вашем этот недостаток; со временем, может быть, и в нем неизбежные в жизни испытания пробудят должное чувство; а только позаботьтесь о том, чтобы передавать ему по возможности о всем здравые понятия, согласно учению Православной Церкви. Пишете, что до сих пор сами занимались с ним и прошли с ним священную историю Ветхого завета; и спрашиваете, как и чему его учить, и кого избрать для этого? Прошедши с ним Ветхий Завет, вам самим должно кончить это дело, то есть перейти к Новому завету; а потом уже начать катехизическое учение. Вы боитесь, что сухость катехизиса не прибавит ему теплоты. Катехизис никому не прибавляет теплоты; а довольно того, чтобы дети имели правильные понятия о догматах и других предметах Православной Церкви. Если желаете, чтобы православное учение действовало и на сердце вашего сына, то читайте с ним „Православное Исповедание“ и „Училище Блогочестия“; а законоучитель пусть обучает его по катехизису, принятому в учебных заведениях. Что касается до выбора учителя, то я, не зная никого из московского духовенства, вам ни на кого не могу указать; а помнится нам, что батюшка о. Макарий кому-то советовал избрать в законоучителя для детей младшего возраста не священника, а диакона: это проще, а потому бывает удачнее; московские диаконы – все кончившие курс в семинарии, и катехизис хорошо знают… Вы затрудняетесь выбором и назначением духовника. Чтобы своего духовника не огорчить, только наперед сами объясните ему все то, что находите нужным и полезным для вашего сына, с прибавлением прошения исполнить это, так как по вашему сознанию священная обстановка при исповеди для ребенка нужна, хотя для понимающего она особенного значения не имеет. Перед исповедью и сами вы займитесь вашим сыном и приготовьте его к этому Таинству, как сумеете. Заставьте его пред исповедью прочесть заповеди с объяснением. Касательно исправления его недостатков вообще можете ему говорить иногда полушутливым тоном: „Ты ведь молодой князь, через такие поступки не ударяй себя лицом в грязь“. Пишете, что вы глубоко уверены, что нет для человека иного источника благополучия на земле и вечного блаженства на небе, кроме Церкви Христовой, и что все вне оной – ничто, и желали бы передать это убеждение детям своим, чтобы оно было как бы сокровенной их жизнью; но вам кажется, что не имеете призвания учить и не можете говорить с должной силой убеждения об этом великом предмете. Как мать чадолюбивая, сами передавайте сведения об этих предметах вашим детям, как умеете. Вас в этом заменить никто не может, потому что другим вы должны бы еще сперва растолковать ваши понятия и желания, и при том другие не знают ваших детей и их душевное расположение и потребности; и при том слова матери более могут действовать на них, нежели слово постороннего человека. Наставления другие действуют на ум, а наставления матери на сердце. Если же вам кажется, что сын ваш многое знает, многое понимает, но мало чувствует, то, повторяю, не огорчайтесь и этим. А молитесь о сем Богу, да устроит полезное о сыне вашем, якоже весть. Вы пишете, что у него прекрасная память; пользуйтесь и этим. Передавайте ему кроме наставлений, душеполезные повести, и по времени спрашивайте его, чтобы он вам повторял, как помнит и как понимает. Все, что он от вас услышит, будет сперва храниться в его памяти и уме, а потом, с помощию Божией, при содействии опытов в жизни, может перейти и в чувство».

О том же предмете старец еще писал одной духовной дочери: «Веками утвержденный опыт показывает, что крестное знамение имеет великую силу на все действия человека, во все продолжение его жизни. Поэтому необходимо позаботиться вкоренить в детях обычай почаще ограждать себя крестным знамением, и особенно пред приятием пищи и пития, ложась спать и вставая, пред выездом, пред выходом и пред входом куда-либо, и чтобы дети полагали крестное знамение не небрежно или по-модному а с точностью, начиная с чела до персей, и на оба плеча, чтобы крест выходил правильный… Ограждение себя крестным знамением многих спасало от великих бед и опасностей».

«Пишете – желала бы я, чтобы мы избегли с мужем того пагубного разногласия в деле воспитания, которое почти во всех супружествах вижу я. – Да, вещь эта действительно премудреная! Но спорить об этом при детях, вы и сами заметили, что не полезно. Поэтому, в случае разногласия, лучше или уклоняйтесь и уходите, или показывайте, как будто не вслушались, но никак не спорьте о своих разных взглядах при детях.

Совет об этом и рассуждение должны быть наедине, и как можно похладнокровнее, – чтобы было действительнее. Впрочем, если вы успеете насадить в сердцах детей ваших страх Божий, тогда на них разные человеческие причуды не могут так зловредно действовать».

О недопустимости развода старец писал одной из своих духовных дочерей следующее: «Пишете, что ваша мать всячески старается заставить вас уговорить невестку на развод с мужем, а вы этому не сочувствуете. И хорошо делаете, что не поддерживаете их в этом. Разводные браки ненавистны Богу. Ежели и допускаются, то это по человеческой немощи. Защищайте свою невестку, как можете; уступать в этом матери не должно, хотя бы через это и пришлось понести от нее неприятность. Вы не только себя, но и мать свою избавите от греха… Призывая на вас, и на мужа вашего, и на скорбящую невестку вашу, и на детей ее мир и благословение Божие, остаюсь с искренним благожеланием, многогрешный И. Амвросий».

Будучи сам строгим подвижником и точным хранителем уставов Церкви, о. Амвросий был в то же время очень снисходительным к действительным немощам других людей, поставляя смирение и самоукорение выше всякого телесного подвига.

«Наступающий пост, – пишет он одной духовной дочери, – старайтесь проводить рассудительно, соображаясь с телесными силами. По нездоровью и в 69 апостольском правиле разрешается елей в среду и пяток, и даже некоторым на Страстной седмице с покаянием и самоукорением, памятуя мудрое изречение св. отцов, что мы не телоубийцы, а страстоубийцы. Св. Исаак Сирин пишет об одном старце, который вкушал пищу через два дня. Если же приходилось ему побеседовать с приходящими час или два, тогда он уже не мог вкушать пищу обычно, а принуждаем был сокращать срок времени, и вкушал более обычной порции. Вам должно помнить, что вы хозяйка дома, окруженная детьми; к тому же и нездоровье привязывается к вам. Все это показывает, что вам нужно более заботиться о душевных добродетелях; касательно же употребления пищи и других телесных подвигов, у вас должно стоять впереди всего благое рассуждение со смирением. Ежели в душевных недостатках приемлется покаяние, смирением растворенное, то в телесных немощах покаяние и самоукорение еще более имеют место. Св. Лествичник приводит слова: «Не постихся, ни бдех, ни на земли возлегах; но смирихся, и спасе мя Господь». Начните, помолившись Богу, вкушать пищу в посте с елеем. Если же нужда потребует, по нездоровью вашему, и большего, то в виде лекарства можете употреблять и большее. Представьте со смирением немощь вашу Господу, и силен Он устроить все во благое. Во время приготовления к Св. Тайнам нужно несколько дней употреблять пищу без елея, но только советую вам придумывать пищу попитательнее, из сухих плодов и подобного, по желудку вашему, чтобы вы были способны к службам (если это возможно) и присматривать за детьми и в доме».

Облегчая пост немощным, о. Амвросий строго осуждал то предубеждение против поста, которое в настоящее время свойственно многим, и не советовал полагаться на мнения врачей, отвергающих пост.

«Тебе не нравится, что N. принуждает свою супругу к скоромному столу в постные дни. Да и невозможно, чтобы это нравилось кому-либо из благонамеренных, разве только одним новым и модным людям. Можешь сказать ему наедине, чтобы он не принуждал к этому свою супругу, а иначе могут быть вредные последствия, и для него самого неприятные. Когда жена, из угождения к нему, сперва невольно обременит совесть свою презрением святого поста, потом уже и добровольно будет презирать и то и другое. Зло не стоит в одном положении, а обыкновенно возрастает и прибавляется».

«Пишешь, что доктор советует тебе и в постные дни употреблять скоромную пищу…

Думаю я, что если весь Великий пост прожила без скоромной пищи, то как же двух дней в неделю не поститься? На докторские слова нельзя очень полагаться, потому что доктора большею частью предубеждены против постной пищи. Слышал я, что в Москве только один и есть доктор, беспристрастный в этом отношении. Хотя он лютеранин, но и сам, кажется, почти не употребляет мясной пищи, и больных не заставляет есть мясо в постные дни. Если хочешь, можешь с ним посоветоваться».

Обличая нарушителей св. постов, о. Амвросий и во всем другом твердо отстаивал истину и чистоту православия против всякого рода заблуждений. Так, он писал о спиритизме: «Спиритизм есть не что иное, как новое заблуждение и новая прелесть вражеская. Это учение есть общение людей с духами, но, разумеется, с духами не света, а с духами тьмы. Апостол Павел пишет: „Аще и ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет“ (Гал. 1, 8). Апостол упоминает это не об Ангелах благих, потому что благие Ангелы не будут благовестить ничего противного учению евангельскому и апостольскому; но явно, что говорит это об ангелах тьмы, сверженных с неба, которые принимают на себя вид Ангелов света для обольщения нерассудных… Через спиритизм будто бы и безбожники делаются очень религиозными. Но если хорошо вникнуть в душевное состояние этих мнимых религиозников, то явно откроется, что они в этом положении сделались еще опаснейшими для имеющих с ними сношения, нежели как были в состоянии атеистов. Явных безбожников всякий отвращается и удаляется; людей же, прикрывающихся видом ложной религиозности, в душе же своей пропитанных старым или новым заблуждением прелести вражией, не вдруг распознает кто-либо и из понимающих дело. Апостол говорит: „Христос вчера и днесь тойже, и во веки“ (Евр. 13, 8). Значит, какое учение в Православной Церкви насаждено вначале Духом Святым чрез Апостолов и чрез отцов вселенских соборов, то должно продолжаться до скончания века. Все новые учения суть не что иное, как новые заблуждения, посеваемые, так или иначе, древним врагом, и ненавистником, и наветником рода человеческого, который, по слову св. апостола Петра, „яко лев рыкая, ходит, иский кого поглотити“ (1Пет. 5, 8). Враг этот в учении спиритизма прикрывается под видом вызывания мертвых душ, которые будто бы яснее растолковывают учение евангельское. Но это явное обольщение вражие и явное заблуждение людей, которые решаются верить духам тьмы, являющимся в виде людей умерших. Для душ святых в Православной Церкви удостоверение совсем другое. Они удостоверяют о святости своей явным нетлением мощей. Души же грешные, по учению Православной Церкви, заключены во аде и не имеют власти не только учить других, но и исходить оттуда, в страшном стенании ожидая Страшного Суда Божия. Следовательно, вызываются и являются не души умерших, а духи тьмы греховной и обольстители рода человеческого».

По поводу одной предполагавшейся дуэли старец писал: «Вы хотите кончить вражду свою по-язычески, т. е. по примеру людей неверующих, которые не верят ни будущей жизни, ни будущему вечному блаженству, ни будущим вечным мукам, – кончить дуэлью, этим адским узлом двух убийств или, вернее, соединением убийства с самоубийством, потому что, хотя один иногда и остается в живых, но тот и другой думал убить, и себя самого добровольно подвергал умерщвлению, наперед душевно умирая. Прилично ли все это христианину? Посмотрите на Начальника веры и на Совершителя нашего спасения, Сына Божия, Царя Ангелов и Архангелов, как не отвратил Он лица Своего от заплевания и заушения и смиренно перенес всякий вид поношения и уничижения! Мы же, нарицающиеся последователями Его, не хотим по-христиански смириться!.. Умоляю вас именем Господа нашего Иисуса Христа – понесите вы благорассудно, ради своего спасения, нанесенное вам оскорбление, не примешивая тут никого, и ни для кого, и ни для чего. Хорошо пожертвовать своею душою для Господа, для пользы ближнего и для собственного своего спасения. Но не только не хорошо, но и безрассудно и достойно всякого сожаления пожертвовать собою для погибели другого, и для погибели собственной своей вечной, нескончаемой, не возвращаемой никогда. Подражайте Искупителю нашему, молившемуся к Отцу Своему за распинавших Его: „Отпусти им, не ведят бо, что творят“». Как глубоко верующий православный христианин, о. Амвросий не сомневался в окончательной победе добра над злом в мире, но он отвергал нравственный прогресс человечества.

Однажды о. Амвросию был прислан на его разрешение следующий вопрос: обязанность христианина – делать добро и стараться, чтобы добро восторжествовало над злом. При конце мира, в Евангелии говорится, зло восторжествует над добром. Каким же образом можно стараться о победе добра над злом, зная, что старания эти не увенчаются успехом, и что зло в конце восторжествует? По Евангелию, общество людей перед концом мира представляется в самом ужасном виде. Этим отвергается возможность постоянного совершенствования человеческого. Можно ли после этого трудиться на благо человечеству, будучи уверенным, что никакие средства не в состоянии в окончательном результате перед концом мира достигнуть возможного нравственного совершенства человечества?

Старец ответил: «Зло уже побеждено – побеждено не старанием и силами человеческими, а Самим Господом и Спасителем нашим, Сыном Божиим, Иисусом Христом, Который ради сего и снисшел с неба на землю, воплотился, пострадал человечеством, и крестными своими страданиями и воскресением сокрушил силу зла и злоначальника диавола, владычествовавшего над родом человеческим, освободил нас от диавольского и греховного рабства, как Сам сказал: „Се, даю вам власть наступати на змию и на скорпию и на всю силу вражию“ (Лк. 10, 19). Теперь всем верующим христианам дается в Таинстве Крещения сила попирать зло и творить добро, при посредстве исполнения евангельских заповедей, и никто уже не бывает одержим злом насильно, кроме одних нерадящих о хранении Божиих заповедей, и преимущественно тех, кто добровольно предается грехам. Хотеть же своими силами побеждать зло, – которое уже побеждено пришествием Спасителя, – показывает непонимание христианских таинств Православной Церкви и обнаруживает признак горделивой самонадеянности человеческой, которая хочет все делать своими силами, не обращаясь к помощи Божией, тогда как сам Господь ясно говорит: „Без Мене не можете творити ничесоже“. Вы пишете, в Евангелии говорится, что при кончине мира зло восторжествует над добром. В Евангелии этого нигде не сказано; а говорится только, что в последнее время умалится вера (Лк. 18, 8), и „за умножение беззакония иссякнет любы многих“ (Мф. 24, 12). А св. апостол Павел говорит, что пред Вторым Пришествием Спасителя „явится человек беззакония, сын погибели, противник и превозносяйся паче всякого глаголемого Бога“, т. е. антихрист. Но тут же сказано, что „Господь Иисус убиет его духом уст Своих, и упразднит явлением пришествия Своего“ (2Сол. 2, 3–8). Где же тут торжество зла над добром? И вообще всякое торжество зла над добром бывает только мнимое, временное.

С другой стороны, несправедливо и то, будто человечество на земле постоянно совершенствуется. Прогресс, или улучшение, есть только во внешних человеческих делах, в удобствах жизни. Например, мы пользуемся железными дорогами и телеграфами, которых прежде не было; выкапывается каменный уголь, который скрывался в недрах земных, и т. п. В христианско-нравственном же отношении всеобщего прогресса нет. Во все времена были люди, которые достигали высоконравственного христианского совершенства, руководствуясь истинною верою Христовой и следуя истинному христианскому учению, согласному с откровением божественным, какое Бог в Церкви Своей являл через мужей богодухновенных, пророков и апостолов.

Такие люди будут и во время антихристово, которое их ради и сократится, по сказанному: „избранных же ради прекратятся дние оны“ (Мф. 24, 22). И опять: во все времена были люди, которые предавались различным порокам и беззакониям, или впадали в различные ереси и заблуждения, увлекаясь лжеименным разумом (1Тим. 6, 20) и умствуя по земным началам, вопреки предостережению св. апостола Павла, который говорит: „Братие, блюдитеся, да никтоже вас будет прельщая философиею и тщетною лестию, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе…“ (Кол. 2, 8) Нравственное совершенство на земле (несовершенное) достигается не всем человечеством в совокупности, а каждым верующим в частности, по мере исполнения заповедей Божиих и по мере смирения.

Конечное же и совершенное совершенство достигается на небе, в будущей бесконечной жизни, к которой кратковременная земная жизнь человеческая служит лишь приготовлением, подобно тому, как годы, проведенные юношей в учебном заведении, служат приготовлением к будущей его практической деятельности. Если бы назначение человечества ограничивалось земным его существованием, если бы для человека все кончалось на земле, то почему же „земля и яже на ней дела сгорят“, как говорит св. апостол Петр? (2Пет. 3, 10) Он же присовокупляет: „Нова же небесе и новы земли по обетованию Его чаем, в нихже правда живет“ (2Пет. 3, 13). Без будущей блаженной, бесконечной жизни земное наше пребывание было бы неполезно и непонятно. Желание трудиться на благо человечества – весьма благовидное, но поставлено не на своем месте. Царственный пророк св. Давид говорит: сперва „уклонись от зла, а потом уже сотвори благо“ (Ср.: Пс. 33, 15). У нынешних же людей дело выходит навыворот. Все хотят на словах трудиться на благо ближним, и нисколько или весьма мало заботятся о том, что наперед нужно самим уклониться от зла, а потом уже заботиться о пользе ближних. Широкие затеи молодого поколения о великой деятельности на пользу всего человечества похожи на то, как если бы кто, не кончив курса в гимназии, много мечтал о себе, что он мог бы быть профессором и великим наставником в университете. Но, с другой стороны, думать, что если мы не можем двинуть вперед всего человечества, то вовсе не стоит трудиться, это опять другая крайность. Каждый христианин обязан, по силам своим и сообразно своему положению, трудиться на пользу других, но с тем, чтобы все это было вовремя и в порядке, как выше сказано, и чтобы успех наших трудов представлять Богу и Его святой воле».

В одном из позднейших своих писем (1875 г.) о. Амвросий опровергает ряд обвинений, направленных против православия и нередко высказываемых и в наши дни. Он по порядку приводит эти обвинения, высказанные братом одной его духовной дочери, и по порядку их разбирает. «Брат ваш пишет вам, что евангелистам принадлежат очень немногие догматы. Главных догматов Православной Церкви только два: догмат о Св. Троице и догмат о воплощении Сына Божия. Об этих догматах говорит все Евангелие. А кратко и ясно изложено об этом в предисловии каждой Псалтири… Сами это прочтите и брату укажите.

Брат ваш пишет: „Догматы – это положения, ясно формулированные. Догматы выработались вселенскими соборами“. Догмат есть не положение человеческое, ясно формулированное, а истина Божественная о Боге, – истина, которую люди сами по себе никак не могли бы постигнуть, если бы она не открыта была самим Богом. Истину можно наследовать, истину можно познавать, истину можно утверждать, а истину полагать нельзя. Брат ваш утверждает: „От догматов до духа христианского, как до звезды небесной, далеко“. Неправда. Когда воплотившийся Сын Божий ученикам Своим апостолам открыл догмат о Св. Троице, сказав: „Шедше убо научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа“, то тут же с сим догматом соединил нераздельно и учение о духе христианском, говоря: „И учаще их блюсти вся, елика заповедах вам...“ (Мф. 28, 19, 20)

Брат ваш пишет: „Ересь есть уклонение от мнения большинства“. Неправда. Ересь есть уклонение от истины Божественной, а не от мнения большинства. Не большинству Господь поручил истину, сказав: „Не бойся, малое стадо: яко благоизволи Отец ваш дати вам Царство“ (Лк. 12, 32). Римская церковь численностью в несколько крат превосходит Церковь Православную, но, уклонившись от истины, она уклонилась в ересь.

Брат ваш пишет: „Я считаю совершенно возможным человека, признающего все решительно догматы веры, и вместе с тем очень далекого от духа христианства“. Правда, что иногда, к сожалению, так бывает. Только такие люди, если захотят исправить свою жизнь, очень удобно обретают путь спасения. Кто же имеет неправильные, сбивчивые и ложные понятия о вере и истине христианской, тому неудобно обрести спасение, когда бы и захотел. Кольми паче невозможно ему иметь духа христианского и духа Христова… Вы пишете, что брат ваш кончил курс в Петербургском университете. Если бы кто стал уверять вашего брата, что не нужно учиться ни в гимназии, ни в университете, а только имей любовь к ближнему и получишь хорошую должность в окружном суде или даже в судебной палате, поверил ли бы брат ваш этому? Подобно должно рассуждать и о том, что невозможно иметь духа Христова тому, кто не имеет правильного и истинного ведения догматов веры христианской. По недосугу и по слабому здоровью более писать не имею возможности. А вкратце скажу: если брат ваш искренний и добросовестный человек, как вы пишете, то пусть с верою помолится Господу нашему Иисусу Христу, чтобы вразумил его в истине, и после пусть прочтет также с верою „Православное Исповедание“ Петра Могилы (книга эта есть в задонской книжной лавке, а если не найдется, то я могу вам выслать). Как Всеблагий Господь устроит о вашем брате, так пусть и да будет. „Хощет бо Господь всем спастися и в разум истины приити“».

Одному студенту-филологу, обратившемуся к о. Амвросию со своими недоумениями, старец писал (1871 г.): «Вы пишете, что, сознательно веря в бытие Божие, вы доходите почти до убеждения, что представление Его в трех Лицах и разделение небесных сил на чины есть не что иное, как идеал государства.

Такое понятие ваше весьма неверно и далеко отстоит от истины, особенно по причине какого-то смешения Божества с тварями, от Него созданными. Иное есть Единый Бог в трех Лицах, и иное девять чинов ангельских, от Него созданных, и, наконец, совсем иное – государства земные и человеческие. Триединый Бог невидим и непостижим для твари, даже для Ангелов, кольми паче для человеков. Отчасти же ведом по откровению, сперва через пророков, вещавших Духом Святым, а потом через Единородного Сына Божия, вочеловечшегося, как говорит св. евангелист Иоанн Богослов: „Бога никтоже виде нигде же, Единородный Сын, сый в лоне Отчи, Той исповеда“. Как Единый Бог есть в трех Лицах, тому малое подобие видим в трисолнечном свете. Иное есть самое солнце, и иное – рождающийся от него свет, и иное – исходящие от солнца лучи. Все это одного существа и нераздельно, и с тем вместе тройственно. Второе подобие видим в душе человека. Иное есть ум в человеке, и иное есть внутреннее слово, от ума раздающееся, которое передается другому и в то же время остается внутрь нас, и иное есть дух, оживляющий человека и ведущий тайны его, по сказанному: „Никтоже весть, яже в человеце, точию дух человека живущий в нем; якоже и Божие никтоже весть, точию Дух Божий“. Все это составляет одно разумное существо человека, и вместе с тем есть тройственно. О Боге Едином и вместе Триедином твари, особенно люди, могут делать только такое заключение. Все видимое от Невидимого. Все вещественное от Невещественного. Все, имеющее начало, от Безначального. Все, имеющее конец, от Бесконечного. Все временное от Вечного. Все, имеющее предел, от Беспредельного. Все измеримое от Неизмеримого. Все постижимое от Непостижимого. Некоторые из св. отцов любомудрствуют, что сперва были созданы десять чинов ангельских… Но десятый чин пал; осталось только девять чинов ангельских, по подобию которых существует на земле не идеальное какое-либо государство человеческое, а единая истинная Вселенская Церковь, основанная Сыном Божиим, Господом нашим Иисусом Христом и искупленная дражайшею Его Божественною кровию… Что же касается до государств человеческих, то они нисколько не относятся ни к иерархии небесной, ни даже к земной, потому что единая, истинная Церковь не ограничивается никаким государством, а существует по всей вселенной, имея членами своими истинно верующих и истинно благочестивых христиан. Для Бога все равно, в каком бы человек государстве ни жил, только был бы истинно верующим и благочестивым христианином. „Един благоугождаяй Богу паче тысящ нечестивых“, – как говорит св. Златоуст. Правда и неоспоримо, что не только Богу приятно, но и всем благочестивым, если целое государство будет процветать благочестием и истинными понятиями о вере. Но что же делать, когда пришло такое время, что многие заботятся о суетном, оставляя единое на потребу».

О театре о. Амвросий высказывался следующим образом: «Ваш N. единственною истинною школою нравственности признает театр. А зачем же сам он ходит в храм Божий причащаться Св. Христовых Таин? Стало быть – театр не единственная школа нравственности… Да и нельзя отдавать театру особенное преимущество в нравственном воспитании людей. Возьмите для примера две картины, – одну духовного содержания, например, распятие Господа нашего Иисуса Христа, претерпевшего ужаснейшие страдания и самую поносную смерть для спасения погибшего рода человеческого; а другую картину светскую, из народной жизни, например: как рассорились и разошлись муж с женою. Пусть N. ваш скажет по совести, какая картина будет иметь более благотворное влияние на нравственность человека. Если у него вкус в отношении к предметам нравственности еще не совсем испорчен, то, без сомнения, он должен отдать преимущество картине, изображающей распятие Господа нашего за наши грехи. А что представляют зрителям в театрах, как не сцены из народной жизни. Прибавить к этому нужно, что сцены эти по временам бывают очень грязны. Кроме того, какая обстановка в театре? Светская музыка, не дающая возникнуть в душе человека ни одной духовной мысли, ни одному духовному чувству. А эти рассеянные лица зрителей, переглядывающихся, смеющихся, иногда пересмеивающих друг друга, а при некоторых сценических представлениях приходящих в негодование, выражающееся в бурных криках, или увлекающихся сладострастными чувствами, сопровождающимися неумолкаемым смехом и азартными рукоплесканиями и прочим? Это ли школа нравственности? Наоборот, это школа безнравственности, способная заморить в душе человека последние остатки доброй нравственности, если она в нем есть. Оттого теперь и появляются люди, подобные вашему N., – спорливые, упорные, раздражительные – что они учатся нравственности в театрах. Приходилось слышать, что некоторые называют театр порогом Церкви. Пожалуй, с этим можно согласиться, что театр есть порог Церкви, только с заднего крыльца» ⁵³ .

Старца спрашивали, можно ли молиться за казненных государственных преступников? Отец Амвросий, по поводу смерти Каракозова, ответил следующее: «Если он нелицемерно раскаялся и принес пред Господом и пред духовником искреннее сознание и исповедание всех своих согрешений, то справедливо слово Г. А. П., что без сомнения можно его поминать, как бы его ни похоронили. Вся важность не в образе погребения, а в том, с каким душевным настроением отошел он из сей жизни. Если он только для виду и из каких-либо человеческих предположений принес только наружное раскаяние, то какая ему будет польза от церковного поминовения. Но нам совершенно неизвестно, раскаялся ли он искренно, или нет, и даже приобщался ли; пусть разузнают те, кто об этом заботится, а потом пусть поступают сообразно с тем, что узнают. А что он лишен погребения и что получил конец такою позорною смертию и подобное – все это, при искреннем раскаянии, может послужить ему к облегчению тяжкой вины преступления; другим же послужит это к вразумлению, чтобы так не забывались и так далеко не простирали своей дерзости. Господь всеблагий волею и неволею да вразумит нас всех и ими же весть судьбами да помилует произволяющих». О власти злых духов над людьми о. Амвросий писал: «Бесы имеют свойство сперва омрачить ум, а потом коснуться сердца, и уже тогда обладают всем телом, как хищные звери, прежде из головы высасывают кровь, а потом жрут все тело».

Подробнее о власти злых духов над людьми о. Амвросий пишет в следующем письме:

«Простите, что по немощи и недосугу до сих пор не мог отвечать вам на ваше письмо от 3-го июня.

Вы спрашиваете: „Неужели по желанию, или как будто по прихоти какой-нибудь бабы, может бес взойти в человека и в кого она захочет?“ Из приводимого вами самими примера о свиньях (Лк. 8, 32) видно, что совершенно ошибочно полагать, будто по одному желанию злого человека кто-либо может подвергнуться вражьему действию. Действию сему подвергаются лишь те, кому попустит Бог, а Бог попускает не просто, но за разные грехи: за гордость, за злобу и вражду, за нечистое житие, как сказано и в письме блаженного старца Макария. Как Господь дозволил бесам взойти в свиней, так Он попускает иногда вражеской силе простираться на тех, кто проводит свинское житие или порабощен другими страстями. А кто как должно проводит христианское житие, по евангельским заповедям Божиим, на того ни злые старухи, ни самые бесы не могут иметь влияния, по сказанному: „на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия; и аще что и смертное испиют не вредит их“. – Далее пишете: „Неужели крещение, приобщение Таин Святых и вообще все освящение, получаемое нами от разных таинств, бессильно защитить нас от подобных действий?“. Таинства сии не только не защищают нас, если мы недостойно приобщаемся их, но дают вражьей силе еще более доступа к нам, как видно на примере Иуды, который, имея злоумышление предательства, недостойно приобщился св. Вечери; и потому сказано в Евангелии: „И по хлебе вниде в он сатана“. – Пишете еще: „Кажется, Церковь наша запрещает, и не только запрещает, но и учит нас не верить во всякого рода гадания, волшебства, приговоры и прочее“. – Церковь запрещает прибегать к сим действиям; но из того самого, что запрещает, видно, что признает их возможность и действительность. Церковь повелевает только не верить в различные суеверия, например, приметы, замечания, различие дней и подобное. – Спрашиваете: „Почему эти тайны не известны людям ученым? Ведь они еще более могли бы зла наделать“. Очень известны. Что такое распространенные теперь между образованными людьми спириты и все подобное, как не такое же обольщение вражие? Пол-Америки в настоящее время занимаются этим. Сколько пасторов в Голландии от этого помешалось? Скольких увлек в Петербурге маг Юм? И разве не по внушению бесов люди ученые потрясают в целых поколениях веру и добрую нравственность. Чрез невежественных людей диавол действует по-невежественному и по-суеверному, а чрез ученых – по-ученому. – Разве мало зла наделал Вольтер, распространяя яд неверия и безбожия, по внушению беса? И что такое вольнодумство и всякие вымыслы, которыми люди отводятся от Бога и Церкви Божией, как не изобретение и не внушение беса? Также и в действиях некоторых из так называемых фокусников сколько есть такого, чего никак нельзя объяснить простою ловкостью или обманом, и что сами они приписывают это магии. Это то же самое, что колдовство в простом народе, но там оно обращено на суеверие или грубую зловредность, а здесь на приобретение денег и тонкую зловредность. – Пишете: „Ежели Господу угодно наказать таким несчастием, то для чего Ему употреблять орудием таких колдуний, и будто без них обойтись Он не может?“ Господь не стесняет самовластия людей и попускает иногда злым людям, при содействии вражеской силы, сотворить зло, когда хочет наказать других; и к чему же Ему употреблять иные средства, когда есть на то готовые орудия? Это видно из слов апостола Павла „аще неправда наша правду Божию составляет, еда неправеден Бог наводяй гнев?“ Еще пишете: „Закон Петра I не признает порчи, и, вероятно, он был согласован со Св. Синодом“. Верно, не был согласован, – а то бы этого не было. Далее удивляетесь, отчего священник из одной из своих дочерей не мог изгнать беса, между тем как привозимых к нему бесноватых он отчитывал всех почти. Всех почти – значит не всех, и, стало быть, причина в тех, кого не может отчитывать. – Наконец, спрашиваете: „Отчего же не всякий священник отчитывает бесноватых?“ – Власть дана всем, а чтобы пользоваться ею, надо иметь твердую веру и благочестивую жизнь, и особое произволение.

Желаю вам иметь разум евангельски-православный».

Будучи ревностным защитником православия, отец Амвросий еще при жизни старца Макария написал несколько статей и писем, заключающих в себе подробное и ясное обличение заблуждений лютеранства и папизма.

И когда к нему обращались за советами лица инославных исповеданий, что бывало нередко, старец, разрешив с любовью их недоумения, всегда указывал им ошибочность их исповедания и имел радость многих обратить к Православной Церкви.

Одна француженка-католичка писала о. Амвросию следующее: «Многоуважаемый и добрый отец! Простите мою смелость, что я решаюсь написать вам несколько строк. Я слышала об вас, что вы истинный человек Божий, и потому я позволяю себе испросить чрез это письмо ваших добрых советов, в которых я очень нуждаюсь. Бес гордости владеет мною в такой степени, что не дает мне исполнять обязанность, как следует. Что должна я делать, чтобы от него избавиться? Несколько лет тому я была опасно больна, и тогда я обещала Богу, что, если Он сохранит мне жизнь и возвратит мне здоровье, я буду вести себя так, чтобы Господь мог забыть прошедшие мои грехи. Но увы! этого обещания, данного мною тогда на смертном одре, я не сдержала. Господь сохранил жизнь, а я, вместо воздаяния, сделалась еще хуже, чем прежде; и потому Бог меня наказывает и поражает меня в том, что мне дороже всего. У меня жил друг, очень дорогой мне; он был католический священник. И Бог, который даровал мне этого друга, отнял его у меня; он умер от чахотки в Неаполе, – и упреки совести меня преследуют. Я не знаю, какая причина его болезни, потому что он ничего не открыл мне об этом. Не перехвачены ли были письма мои к нему? Или не сердился ли он на меня? Почему он мне ничего не открыл (о своей болезни)? Вот вопрос, который я постоянно предлагаю себе, и который меня непрестанно мучит. Иногда я боюсь, что сойду с ума; потому что какой-то голос мне говорит, что он мне писал. Но где его письма? От кого их требовать? – Потом другая мысль мне приходит: не я ли причина его смерти? Не понес ли он наказание за свою вину? Зачем я его мучила своими письмами? Зачем бес избрал меня, чтобы искушать его? И почему я столько страдала и еще страдаю за него, – почему я решительно не хочу забыть его? – Отец мой, помогите мне, дайте мне советы, что мне делать? Я желаю умереть, чтобы свидиться с ним. В жизни нет ничего привлекательного для меня; а я виновна, я очень дурна и не могу явиться пред Богом, ибо я была бы осуждена, и боюсь, что уже проклята. Мучения, которые я испытываю, имеют свою причину. Почему Бог посылает мне их? Чтобы я принесла покаяние, а в моем положении это очень трудно. В моей должности требуется, чтобы я была здорова, чтобы я была весела. Что я должна делать? Скажите мне. Простите, что я вас прошу ответить по прилагаемому адресу. Если вы не сочтете меня недостойною вашего ответа, то прошу вас, ответьте мне. Если не получу от вас ответа, я буду думать, что и вы меня осуждаете».

На этот вопль больной, грешной и измученной души о. Амвросий отвечал следующим, полным деликатности и христианской любви, письмом: «Получил я от вас письмо в декабре прошлого года, и не мало удивился тому, что вы, не зная меня, отнеслись ко мне письменно с таким доверием. Если вы Бога ради отнеслись доверчиво ко мне, недостойному, то никак не могу оставить без ответа письма вашего. Но только прежде буду отвечать на второй ваш вопрос, а на первый, т. е. о гордости, буду отвечать после.

Вы пишете, что имели друга, который умер от чахотки. Вас теперь мучат различные помыслы, сомнения и недоумения: не были ли вы причиною его смерти, потому что мучили его своими письмами, на которые он не отвечал.

На это я скажу вам, что человека письмами уморить нельзя. А что он не отвечал вам, на это может быть очень простая причина: или не хотел вас огорчить известием о своей болезни, или надеялся скоро выздороветь, и тогда вам отписать, как все чахоточные думают и питают такую надежду. Еще пишете: „Не понес ли он наказание за свою вину?“ Если у вас вина была общая, то вам следует принести и покаяние, и молиться милосердому Господу, чтобы Он простил эту вину и вам, и другу вашему; потому что Сын Божий во плоти пришел на землю для того, чтобы призвать не праведников, но грешников на покаяние. Пишете также, что хотя все страдаю, но друга своего забыть не могу. Так бывает со всеми, когда кто любит другого любовью не по Богу, а любовью человеческою. Впрочем, если вы будете поминать друга своего, как выше сказано, т. е. с мыслью покаяния пред Богом, тогда такое памятование будет полезно ему и вам. К такой мысли покаяния обязывает вас и прежде данное вами обещание исправить жизнь свою и вести оную так, как было бы угодно Богу. Но вы пишете, что будто бы настоящая ваша должность препятствует такому настроению духа, так как она требует здоровья и веселости. Ни внешняя веселость, ни телесное здоровье не могут препятствовать мысли покаяния, которое хотя и требует внутреннего и духовного сетования, но это сетование может растворяться некоторой радостью, как пишет апостол Павел: „Ко всем долготерпите, всегда радуйтесь, непрестанно молитесь и о всем благодарите. Сия бо есть воля Божия“. Слово апостола показывает, что не одни праведные, но и согрешившие могут радоваться в некоторой степени при той мысли, что милосердый Господь даровал им средство к получению милости Божией вечной; и это средство состоит в искреннем раскаянии и в посильном исправлении своей жизни.

Теперь скажу и о первом вашем вопросе. Вы пишете: „Бес гордости владеет мною в такой степени, что он не дает мне исполнять обязанность мою, как следует. Что должна я делать, чтобы от него избавиться?“. На это должен я вам сказать слово, не всеми удобоприемлемое, а только истинно благопроизволяющими и искренно ищущими истины и пути истинного. И скажу не от себя, а как пишет древний святой отец, св. Иоанн Лествичник: что гордость побеждается смирением, а добродетель смирения принадлежит не всем людям разных вероисповеданий, а только правоверующим. Правое же и истинное вероисповедание одно, как свидетельствует св. апостол Павел, „един Бог и едина вера“. Слова апостола показывают: как един истинный Бог, так и истинное вероисповедание одно, а не многие, в которых много привнесено человеческих мнений, кроме Божественной истины. Вот, например, в Евангелии Сам Господь говорит о Св. Духе, что он от Отца исходит, а в вашей римской церкви, по человеческому умозаключению, прибавлено слово: и от Сына. Еще Господь говорит о св. тайне приобщения Кровию Его: „Пийте от нея вси“. В римской же вашей церкви только духовенство присвоило себе право приобщаться Кровию Христовою; а мирян приобщаете только одним Телом Христовым, говоря в свое оправдание мирянам, что где тело, там и кровь. Вот я вам указал две неправильности римской церкви, первостоятель которой допустил по славолюбию и третью неправильность, присвояя себе первенство пред другими патриархами этой Церкви Христовой. А допуская славолюбие, мудрено и неудобно, и даже невозможно, бороться со страстью гордости. По этой причине предлагаю вам рассмотреть учение, правила и обряды Православной Церкви, которая неизменно соблюдает первоначальное христианское учение, получивши свое начало от Иерусалима, где распят был Господь и откуда апостолы начали свою проповедь. Что вы скажете на мое предложение? Отвечайте искренно».

Другому католику, сенатору, о. Амвросий писал: «Простите меня великодушно, что, получив от вас, чрез нашего о. игумена, десять рублей для бедных, в свое время не уведомил вас и не поблагодарил. Получивши еще от вас двадцать пять рублей (десять рублей от братца вашего для бедных, пятнадцать от вас на мое грешное благоусмотрение), приношу обоим вам искреннее благодарение за усердие ваше с приложением псаломского слова: „Блажен разумеваяй на нища и убога, в день лют избавит его Господь“ (Пс. 40, 2). Также благодарю вас за присылку мне, грешному, Библии в прекрасном переплете и в малом формате. При получении этой книги мне пришла такая мысль: Библия одна, а смысл оной понимают в разных христианских вероисповеданиях различно. Отчего произошла такая разность? Причина этому следующая. Восточная Православная Церковь принимает во всей полноте как ветхозаветное, так и христианское вероучение, последуя словам Самого Господа, рекшего к апостолам: „Шедше убо научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам“ (Мф. 28, 19–20). Другие же вероисповедания не считают обязательным исполнять все, а составили себе вероучение по выбору: что им нравится – принимают, а что им не нравится – отвергают. От такого выбора произошли различные ереси. Ересь происходит от греческого слова αίρέω – выбираю.

Разным европейским вероисповеданиям первый повод подала западная римская церковь, к евангельскому слову Самого Господа приложив, по человеческой логике, прибавление, что Дух Святый исходит и от Сына. За прибавлением неминуемо последовало и убавление по выбору вопреки слова Самого Господа, глаголящего: „Прейдет небо и земля, иота едина, или едина черта не прейдет от закона, чтобы не исполнилось все“ (Ср.: Мф. 5, 18). Вот что, при получении от вас Библии, пришло мне в голову, то вам и написал. Простите, если написал я не у места и без надобности. Св. Иоанн Лествичник пишет: „Перед мудрыми не мудри“».

От переписки о. Амвросия со светскими лицами обратимся к переписке его с монашествующими. Впрочем, ввиду ее более специального характера, мы коснемся ее вкратце.

Отец Амвросий имел обыкновение к великим праздникам рождества Христова и Светлого Христова Воскресения рассылать своим духовным детям, главным образом, монахиням, краткие поздравления с наступающим праздником. Когда число духовных детей значительно возросло, а болезненность и слабость старца увеличились, он вынужден был заменить эти частные, отдельные поздравления общими поздравительными письмами, которые и рассылались по всем относившимся к о. Амвросию обителям. Такие общие поздравления начались с 1870 года и продолжались до самой кончины старца, причем они получили характер глубокосодержательных бесед о смысле наступающего праздника или заключали в себе разъяснения тех или других не совсем ясных церковных песнопений и мест Священного Писания, а иногда являлись нравственными наставлениями, касающимися преимущественно монашеских добродетелей – смирения, послушания и других.

Так, к Рождеству 1870 года старец писал своим духовным детям о высоком смысле Боговоплощения: «Мудрствующим о Господе. Милостию и долготерпением Божиим паки и паки достигаем времени ежегодного празднования Рождества Христова.

Вместо простого обычного поздравления хочу вам сказать несколько слов о великом таинстве великого сего праздника. Церковь в песнях своих уже призывает верных высокими умы созерцать „Странствие Владычне и очищенными сердцами таинственно насладиться бессмертныя трапезы во убозем вертепе: како везде Сущий, преклонив небеса, сниде на землю, не оставль недр Отеческих; како Невидимый видим бысть; како Собезначальное Слово и Соприсносущный Сын Божий Сын Девы бывает; како Предвечный и в вышних Непостижимый от Девы рождается днесь, яко младенец; како Неприступный всем днесь, яко младенец, объемлется матерними девическими руками; како Покрываяй облаками небо днесь, яко младенец, пеленами повивается; како вся премудростию Сотворивый днесь, яко повитый младенец, в яслех скотиих полагается, да бессловесия избавит человеки; како Питаяй всяческая днесь, яко младенец, млеком матерним питается. О, таинства страшного! О, вещи непостижимые! Како Бог непреложно человек бывает, да богом человека соделает, предглаголавый пророком: Аз рех, бози есте вы, и сынова Вышнего вси! Но, о окаянства нашего! Мы же, яко человецы, умираем“. О, суетства нашего и нерадения о Божественном всыновлении! Возлюбихом паче рабство страстей и злато ради произволения нашего, волею и неволею подклоняем выю игу сопротивного. О, ослепления нашего и омрачения! Блаженны ушеса пастырей оных, слышавших, како на воздухе Ангелы, воспевая славу Богу в вышних, благовествовали мир земле и Божие благоволение человекам. Блаженны их очеса, видевшие, яко агнца непорочна, во чреве Мариине упасшегося. Блаженны и все те, которые сподобляются Божия благоволения и мира, всяк ум превосходящего. Блаженны и премудрые волхвы, пришедшие от далеких стран поклониться Рождшемуся от Девы, принесшие Ему достойные дары: злато, яко Царю, ливан, яко Богу, и смирну, яко Мертвецу бессмертному. Блаженны и все, достойно поклоняющиеся Ему духом и истиною, принося Ему дары, кийждо по силе своей: ов ⁵⁴ , яко злато, праведные лепты милосердия, ов, яко ливан и благовонное кадило – славословие и чистые молитвы покаяния и исповедания; ов же, яко благоуханную смирну – благодарное воспоминание страданий и благоговейное поклонение животворящим язвам Вочеловечшегося и плотию Распеншегося за спасение наше. Но что сотворим мы, унылые и нечувственные, от них же первый есмь аз, не могуще возвышенным от земли умом и очищенным сердцем насладиться, бессмертные сея трапезы во убозем вертепе. Смиряясь и зазирая себя, да внемлем усердно с благоговением чтению и пению церковному и от них, яко от источника жизни и бессмертия, да почерпаем себе утешение и вразумление, и спасение, милостию и неизреченным человеколюбием Воплотившегося нас ради Сына Божия, Ему же подобает слава и держава, честь и поклонение, со безначальным Его Отцем и пресвятым и благим и животворящим Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь. Неизреченно Родивыйся от Девы, помилуй нас студных за молитвы Пречистыя Твоея Матери и всех благоугодивших Тебе!» К Пасхе следующего 1871 года старец разослал своим духовным детям послание, в котором разъяснял духовный смысл пасхальных священнодействий:

«Мудрствующим о Господе! К празднику Рождества Христова вместо обычного поздравления писал я Вам о великом таинстве великого сего праздника. Желал бы и теперь сказать вам что-нибудь о таинственном значении торжества христианских торжеств, т. е. праздника Воскресения Христова. Но по слабости болезненной не имею к тому ни сил, ни возможности. Разве только скажу вкратце, что ежегодное торжественное празднование Светлого Праздника Воскресения Христова, кроме собственного значения, служит вместе для нас и напоминанием всеобщего и всемирного воскресения, что особенно видно из знаменательных действий пасхальной утрени.

Первое. В светоносную нощь, после прочтения полунощницы, бывает торжественное похождение и обхождение храма священнослужителями и всеми верными с возженными свещами при несении креста, и святых икон и звоне колоколов. Явно, что это церковное действие прямо указывает на Евангельскую притчу о десяти девах, в полунощи возбужденных воплем: „Се, жених грядет, исходите в сретение его! Тогда восташа вся девы тыя и украсиша светильники своя, и изыдоша в сретение жениху“ (Мф, 25, 6–7). Девы эти – души верующих. Жених – Христос. Ночь – жизнь века сего. Светильники – вера и добрые дела. Как Евангельская притча, так и торжественное обхождение храма верующими при звоне колоколов не изображают ли всеобщее воскресение при конце мира, когда глас трубы архангельской возбудит всех мертвых, и верующие в Господа, подобно евангельским девам, изыдут в сретение Ему со светильники своими, каждый по достоинству своему.

Второе. Когда совершается это торжественное шествие около храма, двери церковные затворяются. Верные, идуще, видят в храме свет, а на пути пред собою и около себя непроницаемый мрак, и тако приходят в преддверие храма к затворенным дверям. Не означается ли сим, что все воскресшие во всемирное воскресение издали узрят чертог небесной Славы, но не все внидут в оный, а только одни достойные, у которых светильники, как у мудрых дев, не угаснут в сретении Жениха-Христа. Остальные же, у которых, как у юродивых дев, светильники угаснут, тщетно будут повторять начало церковного стиха: „Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный и одежды не имам, да вниду в он“.

Третье. В преддверии храма, пред затворенным оного входом, первенствующий служащий, сотворив обычное пасхальное начало прославлением Святыя Троицы и пением „Христос Воскресе“, с крестом в руках, отверзает двери церковные и первый входит во храм, а за ним входят безразлично и все прочие христиане, поюще радостную церковную песнь: „Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав“. Повторяя оную многократно, прилагают и другие всерадостные песнопения: „Воскресения день, просветимся, людие!“, „Пасха, Господня Пасха!“, „От смерти бо к жизни, и от земли к небеси Христос Бог нас приведе победную поющия“ и т. д. Не слышно уже обычного чтения, возбуждающего дух сокрушения, а слышно одно лишь непрерывное сладкопение, возбуждающее во всех радование. Непрестанно являются служители алтаря в блистающих одеждах, непрестанно зрим Крест Христов и поклоняемся сему знамению спасения нашего, непрестанно осеняемся курением священного фимиама; у всех в руках возженные свещи; в устах же у всех и служащих, и поющих, и предстоящих, только и слышится радостное: „Христос Воскресе!“

Так празднуется временная Пасха Христова на земле, и к сему празднованию допускаются все христиане, достойные и недостойные, потому что настоящая жизнь подлежит изменению: нередко достойные делаются недостойными, и наоборот – недостойные делаются достойными, что явно оказалось на Иуде и разбойнике. Первый был в лике избранных дванадесяти Апостолов Христовых, три лета последовал за Христом, слушая непрестанно учение Его, и имел дарование изгонять бесов и исцелять многоразличные болезни. Но, наконец, обезумевши от нерадения и сребролюбия, предал Христа и погиб вечно. Последний же более 30 лет был в шайке закоренелых разбойников, но, вразумившись на кресте, исповедал волею Распеншегося Сына Божия Господом и Царем и первый вошел в рай. Примеры эти да содержим всегда в памяти, чтобы воздержать себя от греха осуждения, хотя бы мы видели кого-либо и при конце жизни грешащим, как убеждает нас св. Иоанн Лествичник.

Но иной будет порядок празднования на небеси Пасхи вечной после всеобщего воскресения и суда. К празднованию оной допустятся только одни избранные, достойные. И кто единожды допущен будет в чертог небесный к празднованию Пасхи вечной, тот вечно и останется в лике празднующих оную, во гласе радования. Кто же окажется недостойным участия в этом праздновании, тот уже пребудет в вечном лишении и вечном отчуждении.

Но теперь неблаговременно говорить подробно о горькой участи последних по причине всерадостного праздника. А скажем только одно, что все мы, христиане, пока живы, должны быть осторожны и внимательны к своему спасению. И мнящиеся из нас стояти, по слову апостольскому, да блюдутся, да не падут, памятуя всегда ужасающий пример погибшего Иуды. Немощные же из нас и падающие да возбуждаются надеждою исправления, видя утешительный пример благоразумного разбойника, наследовавшего рай.

О, Пасха, велия и священнейшая Христе! О, мудросте и Слове Божий, и сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего!»

В другом роде было пасхальное приветствие старца, разосланное им в 1881 году:

«Сестры о Господе и матери! Христос воскресе! Христос воскресе! Христос воскресе! Поздравляю вас с светлым праздником Воскресения Христова и сердечно желаю всем вам встретить и провести всерадостное сие христианское торжество в мире и радовании, и утешении духовном, если кому не помешает несвойственная немощь. Вы спросите, какая же это немощь? Может быть, подумаете, что под этим разумеется неисправное проведение поста св. Четыредесятницы. Но св. Златоуст снисходит нам в этом, говоря: „Постившиися и непостившиися возвеселитеся днесь, воздержницы и ленивии день почтите!“ Также, может быть, подумаете, что это относится к памяти прежних согрешений, которая препятствует радости. Но и об этом он же говорит: „Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия“. Итак, спросите, какая же это немощь? Та несвойственная немощь, которая побудила Каина убить незлобивого Авеля, а иудеев побудила распять Христа Спасителя и Избавителя мира.

Сами можете понять, что говорю вам о страсти зависти, которая, по Писанию, не весть предпочитати полезная. Страсть зависти ни в какой радостный праздник, ни при каких радостных обстоятельствах, не дает вполне порадоваться тому, кем она обладает. Всегда, как червь, точит душу и сердце его смутною печалию, потому что завистливый благополучие и успехи ближнего почитает своим несчастием, а оказываемое другим предпочтение считает для себя несправедливою обидою.

Один греческий царь пожелал узнать, кто из двух хуже, сребролюбец или завистливый, потому что оба не желают другим добра. С этою целью повелел призвать к себе сребролюбца и завистливого и говорит им: „Просите у меня каждый из вас, что ему угодно; только знайте, что второй получит вдвое, что попросит первый“. Сребролюбец и завистливый долго препирались, не желая каждый просить прежде, чтобы после получить вдвое. Наконец, царь сказал завистливому, чтобы он просил первый. Завистливый, будучи объят недоброжелательством к ближним, вместо получения обратился к злоумышлению и говорит царю: „Государь! Прикажи мне выколоть глаз“. Удивленный царь спросил, для чего он изъявил такое желание? Завистливый отвечал: „Для того, чтобы ты, государь, приказал товарищу моему выколоть оба глаза“.

Вот насколько страсть зависти зловредна и душевредна, но еще и зложелательна. Завистливый готов подвергнуть себя вреду, лишь бы только вдвое повредить ближнему. Мы здесь выставили самую сильную степень зависти. Но и она, как и все другие страсти, имеет разные размеры и степени, и потому должно стараться подавлять ее и истреблять при первом ощущении, моляся Всесильному Сердцеведцу Богу псаломскими словами: „От тайных моих очисти мя, и от чуждих пощади рабу Твою или раба Твоего“ (Пс. 18, 13–14). Также со смирением должно исповедовать немощь эту пред духовным отцом. А третье средство – всячески стараться не говорить чего-либо противного о том человеке, которому завидуем. Употребляя эти средства, мы можем с помощию Божией, хотя не скоро, исцелиться от завистливой немощи.

Зависть происходит от гордости и вместе от нерадения к исполнению должного. Каин понерадел принести избранную жертву Богу. А когда Бог за такое нерадение презрел его жертву, а усердную и избранную жертву Авеля принял, тогда он, объятый завистью, решился убить и убил праведного Авеля. Всего лучше, как сказано выше, стараться истреблять зависть в самом начале смиренною молитвою, смиренною исповедию и благоразумным молчанием. Кто с помощию Божиею возможет истреблять в себе страсть зависти, тот может надеяться победить и другие страсти, и тогда не только в Светлый праздник Воскресения Христова и в другие христианские праздники он может радоваться радостию неизглаголанною, но и в простые дни всегда будет находиться в благом расположении духа и в благом устроении. Аминь.

А меня простите за непраздничное поздравление. Хотел я в праздник сказать вам нечто и полезное, а полезное редко сходится с приятным. Кому не понравится это поздравление, пусть прочтет его на Фоминой неделе и да заметит, что зависть вначале обнаруживается неуместною ревностью и соперничеством, а затем рвением с досадою и порицанием того, кому завидуем. Итак, да будем благоразумны и осторожны при первом появлении завистливого чувства, стараясь отвергать оное, прося всесильной помощи нас ради Распеншегося и в третий день Воскресшего Христа Господа. Аминь! Аминь!!!»

Не приводя других праздничных писем, из коих, в большинстве, старец разъясняет те или другие псаломские слова и церковные песни, например, «Уста моя возглаголют премудрость…», или «Наказуя, наказа мя Господь…», или «Еда забудет ущедрити Бог…», или «Покрыла есть небеса добродетель Твоя, Христе…», или «Жезл из корене Иесеова…», или «Таинство странное…» и т. д., скажем лишь, что этими своими письмами о. Амвросий создавал в своих духовных детях одно общее праздничное высокое настроение и, таким образом, соединял их в одну духовную семью.

Общие письма составляют лишь небольшую часть тех писем к монашествующим, которые были написаны о. Амвросием за 30 лет его старчества ⁵⁵ . Письма эти не так разнообразны по своему содержанию, как письма к светским лицам; они учат все одному и тому же: как иметь страх Божий, как искоренять страсти, как преуспевать в молитве, как вообще жить монаху или монахине, избегая прелести и обольщений; тем не менее, они глубоко назидательны и могут быть полезны не только для монашествующих, но и для мирян. Вот основные мысли некоторых из них: мудрость христианская состоит в том, чтобы во время искушений хранить веру в Господа; бодрость – от единения с Господом, уныние – от тщеславия; сознание своей немощи, самоукорение и терпение – три ступени к смирению; кратчайший путь ко Христу – носить тяготы друг друга; главные препятствия к усвоению святости – похоть плоти, похоть очес и гордость житейская; серьезная болезнь серьезнее обращает к Богу; духовное возрождение начинается освобождением от страстей, а завершается прохождением добродетелей; о том, что грешнику полезнее вспоминать ад, нежели рай; гордый ученик должен искать старца строгого; найти совершенство без покаяния – самообман; одни правила и посты без соблюдения заповедей не спасут; должно идти средним путем; не должно вступаться не в свои дела, а себе внимать; умеренному деланию цены нет, а крайности – от диавола; об искушениях на молитве и т. д.

Внешняя обстановка жизни о. Амвросия была самой скромной. Он занимал, как было уже сказано, небольшой корпус с правой стороны от Св. скитских врат. Небольшое крылечко изнутри скита вело в сени, а оттуда в низенький и темный коридор, по обеим сторонам которого стояли скамьи для приходящих монахов и простых посетителей мужского пола. Из коридора первая дверь направо вела в небольшую приемную зальцу, куда старец выходил также на общее благословение. Передний угол зальцы занят был св. иконами. Стены сплошь увешаны картинами духовного содержания и портретами, между которыми можно было видеть портреты: Государя Императора, митрополитов Филарета и Иннокентия Московских, Филарета, Арсения и Иоанникия Киевских, епископов – Григория II, Владимира и Анастасия Калужских, Молдавского старца Паисия Величковского и других духовных старцев, оптинских и не оптинских. В зальце стояли диван, стулья, столы и этажерка с книгами духовного содержания, чтобы посетители, в ожидании приема старца, могли на досуге заняться чтением. Рядом с приемной маленькая келлийка келейника о. Михаила. Против приемной дверь в келлию самого старца Амвросия, которая всегда была на крючке и отпиралась только во время служения келейных бдений и еще в некоторых исключительных случаях. Келлия старца была с переднею, в которой висела его простая, иногда даже заплатанная одежда: подрясника два ваточных, подрясника два холодных, балахон, легонькая меховая ряска из малороссийских беленьких смушек ⁵⁶ . Тут же хранились его мухояровая ⁵⁷ мантия, ряска и клобук. Самая келлия старца вся увешана была св. иконами и портретами духовных лиц, большею частью принесенными в дар старцу его почитателями. Между иконами особенное внимание обращали на себя: а) маленькая икона (вершка 4 высотой) Божией Матери именуемая «Тамбовскою», родительское благословение старца Амвросия. Пред нею теплилась неугасимая лампада; б) икона Божией Матери «Скоропослушница» (вершков 12 высотой) присланная в дар старцу из Москвы из Афонской часовни; в) большая икона св. великомученика и целебника Пантелеимона, пред которою также горела неугасимая лампада; г) большое изображение на полотне Киево-Печерской Божией Матери с коленопреклоненными преп. Антонием и преп. Феодосием. Эта икона стояла над койкою о. Амвросия в его изголовье; д) икона Нерукотворного Спаса художественной работы.

Между портретами духовных лиц были: Троекуровского затворника Илариона, Вышенского затворника – епископа Феофана, протоиерея Феодора Александровича Голубинского, Кронштадтского протоиерея о. Иоанна Ильича Сергиева и других.

У восточной стены келлии стоял небольшой письмоводительский столик, где письмоводитель писал письма под диктовку старца. В святом углу аналой со шкафчиком, со следованною на нем псалтирью и другими книгами, необходимыми для вычитывания правила. Вдоль южной стены другой стол, на котором стояли некоторые иконы, подсвечники с восковыми свечами и лежало несколько духовных книг. Вдоль западной стены стояла койка старца, а около нее печка, в зимнее время вся заваленная носками и увешанная фланелевыми рубашками. К северной стене приставлен был шкаф, наполненный святоотеческими и другими духовно-нравственными книгами. Между шкафом и печкой дверь. Затем табуретки три-четыре и два старинных кресла для почетных посетителей. Рядом с келлиею старца келлия другого его келейника, о. Иосифа, тоже вся в иконах и портретах.

Против входных дверей, в конце коридора, дверь в хибарку, или пристроенное, довольно просторное помещение для женского пола, состоявшее из нескольких комнат и коридора, который вел в заднюю еще хибарку, из которой уже был выход наружу. И здесь было множество икон, между которыми особенно выдающеюся была большая Афонская икона Божией Матери, именуемая «Достойно есть». Такова была внешняя обстановка жизни старца Амвросия.

Будничный день старца обыкновенно начинался молитвословием. Келейники в свое время попеременно читали положенное правило, а старец слушал или стоя на своей койке, или, большею частью, по немощи, сидя на тут же устроенном для него седалище… Когда же был болен, во время чтения лежал, а правила все-таки никогда не упускал. Для слушания утреннего правила поначалу он вставал часа в четыре утра, звонил, к нему являлись келейники и прочитывали: утренние молитвы, двенадцать избранных псалмов и первый час. Затем, после краткого отдыха, старец слушал часы – третий и шестой с изобразительными и смотря по дню – канон с акафистом Спасителю или Божией Матери, каковые акафисты он всегда выслушивал стоя. Описанные правила всегда были у старца с более или менее продолжительными остановками. Прослушав, например, половину утреннего правила и чувствуя ослабление сил, он отпускал от себя келейных и, отдохнувши несколько, звал опять и дослушивал правило. Так же было и во время часов. Может быть, и другие, более важные причины, заставляли старца делать эти перерывы, именно – упражнение наедине в умной молитве, о чем можно предполагать с вероятностью. Выслушав положенные молитвословия, старец начинал умываться. Кто-нибудь из келейников ставил возле его койки медный таз на табуретку и начинал понемногу лить на руки ему тепловатую воду из большого чайника; а он на коленях, нагнувшись над тазом, умывался. Во время этого действия со стороны келейников начинались вопросы: «Батюшка! Вот тот-то в таких-то обстоятельствах находится, – что ему благословите делать?» – Или: «Вот та-то просит благословения на такое-то дело, благословите или нет?» И прочее, и прочее… Старец и свое дело делал и вместе отвечал на вопросы. После умыванья старец подкреплялся чаем, среди которого диктовал письма и затем выходил к посетителям… Впрочем, так было до 70-х годов, когда силы старца были покрепче; а после того, при умножавшемся год от году числе посетителей, вследствие крайнего переутомления, он и на правило утреннее вставал позже, часов в пять, и по выслушивании часов, с каноном и акафистом, нередко ложился на койку для кратковременного отдыха. Вставая, он, бывало, промолвит: «Ох! Все больно"… В зимнее время он весьма часто простуживался. Встанет с опухшим лицом, с лихорадочным ознобом или ревматическими болями в теле, умоется, начнет растираться спиртом или какою-либо мазью. Келейники же все-таки задают вопросы, а старец едва слышным голосом отвечает. Вместе с тем начнутся у старца переодевания и переобувания, которые в продолжение дня повторялись много раз. О своем нездоровье он и в письмах к близким лицам неоднократно писал: «Слабость и болезненность усиливаются, и переобувания и переодевания утроились; жара и холода равно не выношу. В меру только один семнадцатый градус тепла; а выше и ниже дурно влияет. Вот тут и умудряйся около одного градуса вертеться, и как один этот градус удержать, когда постоянно подходят натуральные печки и своими толками умножают жар».

Пока старец, во время своего утреннего чая, диктует письма, к его жилью мало-помалу подходят посетители, – с одной стороны изнутри скита мужчины, а снаружи женский пол. Не успел он еще окончить нужное письмо, а уж народ начал и в дверь стучаться и звонить в проведенный снаружи колокольчик. Выйдет келейник. Просят доложить. Тот обыкновенно отвечает: «Старец занят». Вскорости опять со стороны нетерпеливых посетителей стук и звон; опять та же просьба, и опять тот же ответ. Но чем дальше, тем все более и более нетерпение посетителей увеличивалось, и уже доходило до ропота. Стук и звон все чаще и чаще повторялся. Выходившему келейнику уже бесцеремонно говорили: «Что же вы не докладываете?» или: «Вы не хотите доложить» и т. п. – В хибарке набьются вместе с мирскими монахини из разных монастырей. Кто говорит: «Я вот уже живу здесь и хожу к старцу целую неделю, и никак не могу до него дойти», а иная говорит: «А я – две». Лишь только выйдет к ним келейник, как в сотню голосов к нему: «Доложите, доложите». Желая хоть сколько-нибудь успокоить посетительниц, он спросит: «Как о вас доложить?» Каждая, конечно, сказывает, откуда прибыла. Но где же ему в такой суматохе всех упомнить? Своеобразно докладывал о них о. Михаил. Придет к старцу и скажет: «В хибарке вас, батюшка, ждут». – «Кто там?» – спросит старец. – «Московские, вяземские, тульские, белевские, каширские и прочие народы». – «Скажи, чтобы подождали». Выйдет опять. «Ну, что, – спросят, – докладывали?» – «Докладывал». – «Что же?» – «Велит подождать». – «Да вы, должно быть, не докладываете». Между тем болезненный старец, подготавливаясь, выходит к посетителям, переодевался, переобувался, занимаясь вместе с тем с кем-либо из братий с одним или вдруг с несколькими, да велся какой-либо общий разговор. Слушая назидательную речь старца, присутствовавшие в то же время помогали ему в переодевании и переобувании. Снимали сапоги и отсыревшие носки, подавали сухие и проч. Так всегда бывало. Наконец, может быть, уже около часов десяти дня, если не позже, старец выходил к давно уже ожидавшим его посетителям. Пройдется по коридору, где бывали мужчины; кого на ходу благословит, кому скажет несколько слов; с особенными же нуждами принимал в зальце отдельно и занимался по нескольку времени. Потом проходил в хибарку и там уже оставался надолго. Нельзя не заметить при этом, что не все приходили к болезненному старцу за делом, а некоторые только отнимали у него время и тем, в особенности, отягощали его.

Он сам жаловался на таких посетителей в своих письмах: «Старость, слабость, бессилие, многозаботливость и многозабвение, и многие бесполезные толки не дают мне и опомниться. Один толкует, что у него слабы голова и ноги, другой жалуется, что у него скорби многи; а иной объясняет, что он находится в постоянной тревоге, ты все это слушай, да еще ответ давай; а молчанием не отделаешься – обижаются и оскорбляются. Недаром повторяется иногда поговорка: толкуй больной с подлекарем. Больному хочется объяснить свое положение, а подлекарю скучно слушать; а делать нечего – слушает, не желая еще более раздражить и растревожить больного толкуна».

Иным нетерпеливым посетителям старец ставил в пример великих угодников Божиих и, советуя им потерпеть, говорил им со своим обычным добродушием: «Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, так потерплю ж и я».

Но вот настает полдень – время обедать. Не отпуская посетителей, старец шел в смежную со своею келлиею – келлию о. Иосифа, своего келейника; и там, полулежа около стола от утомления, вкушал пищу, которая состояла из двух блюд – ухи из свежей рыбы, не очень жирной, и клюквенного киселя, а в постные дни вместо ухи ему готовили похлебку или картофельный суп на подсолнечном масле. Как-то пришла ему мысль обойтись без масла и, чтобы постная пища была не очень сурова, велел заправить ее толчеными грецкими орехами. Случилась тут какая-то знакомая старцу игумения, которую он и вздумал попотчевать этим снадобьем. «Да это что же у вас такое, батюшка? – сказала она. – Это рвотное».

Пищи съедалось старцем не более, сколько может съесть трехлетний малютка. Обед его длился десять или пятнадцать минут, в продолжение которых келейники опять-таки задавали ему вопросы о разных лицах и получали от него ответы. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь дать отдохнуть своей голове, старец приказывал кому-нибудь из близких, во время своего обеда, почитать что-нибудь легкое. Любил иногда прослушать что-нибудь из басен Крылова. Книга эта всегда почти лежала при нем на столе в келейной. Доставил ему однажды кто-то сочинение какого-то господина о русских монастырях, в которых, к сожалению, почтенный сочинитель кроме грязи ничего не заметил. Старец прослушал эту книгу с грустно-серьезным выражением лица и никакого своего мнения о ней не высказал.

По окончании обеда старец, если был слаб, тут же, лежа на койке, принимал кого понужнее, или вдруг принимал всех на общее благословение, сначала мужской пол, а после и женский. Набьется полная келлия. На этих общих приемах старец вразумлял нуждающихся метким словом, нередко пословицами, понятными тому, к кому они относились. Или рассказывал что-нибудь такое, что служило ответом на сокровенную мысль кого-либо из присутствовавших. Иногда заставлял кого-нибудь из посетительниц прочитать более подходящую к делу басню Крылова; затем скажет несколько назидательных слов в шутливом тоне и, наконец, преподав всем благословение, направится к своей келлии. За ним во сто голосов: «Батюшка! Батюшка! Мне словечко сказать; мне пару слов». Но усталый, болезненный старец кое-как, при помощи келейников, протискивался сквозь толпу, уходил в свою келлию и запирался изнутри на крючок, чтобы и туда народ не нахлынул.

Если же старец после обеда имел довольно сил, то он выходил преподать общее благословение в хибарку. Предварительно появлялся келейник и закрывал все окна, чтобы не было сквозного ветра. Все сидящие поднимались со своих мест, становились по обеим сторонам, оставляя небольшой проход для батюшки. Наконец дверь отворялась, и на пороге появлялся старец в белом балахоне, сверху которого всегда, и зимою, и летом, носил легонькую меховую ряску, и в ваточной камилавке на голове. Выйдя из двери и остановившись на ступеньке, он всегда молился перед поставленною здесь иконою Божией Матери «Достойно есть» и проходил далее, внимательно вглядываясь в просивших у него благословения и осеняя их крестным знамением. Из толпы слышались вопросы, на которые он давал простые, но мудрые ответы. Иногда старец садился, и тогда все присутствовавшие становились вокруг него на колени, с глубоким вниманием слушая его беседу, смысл которой всегда заключал в себе полезное нравоучение или обличение чьих-либо недостатков. Чаще всего предлагал он советы о терпении, снисхождении к немощам ближнего и понуждении себя к добру, говоря, что Царствие Божие нудится, что многими скорбьми подобает нам внити в Царствие Божие, и претерпевый до конца, той спасен будет. Иногда эти поучительные беседы, или общие благословения, застигал час отдыха, и келейник напоминал ему об этом. Тогда батюшка снимал шапочку, раскланивался и говорил по обычаю в шутливом тоне: «Очень признателен вам за посещение; о. И. говорит, что пора…» В иной же раз келейник скажет: «Батюшка, уже два часа»; а батюшка ответит: «Ты переведи их назад, и будет час». Летом в теплые дни выходил он благословлять на воздух; и появление его было истинной радостью для всех томившихся ожиданием. От самого крыльца хибарки устроены были на столбиках жерди, по одну сторону которых стоял народ, а по другую сторону шел согбенный старец, преподавая всем по ряду благословение и временами останавливаясь, давал по вопросам ответы. За оградку к старцу, без его позволения и благословения, зайти никто не смел; а если бы кто отважился на это, должен был, по назначению старца, положить несколько поклонов.

Бывали, хотя весьма редко, и такие дни, когда старец после обеда вовсе не отдыхал, может быть, потому, что чувствовал в себе довольно сил обойтись без отдыха; или просто так не спалось. Тогда он звал к себе писаря и диктовал кому-нибудь письмо. Таким образом у него минуты одной не проходило в праздности. Во время отдыха старца уже никто не беспокоил. Народ уходил на гостиницу. Двери кругом запирались, – и в хибарке, и в скиту на парадном крыльце. После краткого полуденного отдыха, часа в три, старец был опять на ногах и, если чувствовал здоровье свое порядочным, опять шел к посетителям толковать; если же был слаб, принимал народ в келлии о. Иосифа, лежа на его койке. Тут он среди толков с народом и чай пил часов в пять вечера. И опять, и опять принимал и толковал, толковал и принимал. – Иногда батюшка неожиданно прерывал свою беседу с посетителями и уходил на некоторое время в свою келлию – это бывали моменты, когда он чувствовал потребность побыть одному с Богом, в молитвенном самоуглублении, чтобы с освеженной душой снова возвратиться к людям на делание свое. Часов в восемь старец ужинал, – подавалось на стол то же, что и в обед. И среди ужина келейники кое о чем и кое о ком спрашивали старца, а он не переставал отвечать. Или же опять заставлял почитать что-нибудь. Вскоре после ужина, если силы старца окончательно изнемогали, он ограничивался преподанием всем общего благословения. Если же силы еще не совсем оставляли его, то опять начинались обычные приемы и толки, которые и продолжались иногда до 11 часов ночи… Несмотря на крайнее обессиление и болезненность старца, день всегда заключался вечерним молитвенным правилом, состоявшим из малого повечерия, канона Ангелу-хранителю и вечерних молитв. От целодневных, почти непрерывных докладов келейники, то и дело приводившие к старцу и выводившие посетителей, едва стояли на ногах, однако попеременно читали положенные молитвословия… По окончании правила старец, по обычаю, испрашивал у предстоящих прощения, елика согреших делом, словом и помышлением. В заключение келейники принимали от старца благословение и направлялись к выходу. Зазвонят иногда часы. Слабым, едва слышным голосом спросит старец: «Сколько это?» – «Двенадцать», – ответят. «Опоздали», – скажет.

Спать ложился батюшка всегда одетым – летом в балахон, а зимой в ватный подрясник, опоясанный непременно кожаным поясом. На голове имел всегда шапку монашескую, а в руках четки. Снимал только сапоги, оставаясь в одних носках. Богу известно, как проводил старец ночные часы. Только по приходе к нему на утреннее правило келейники замечали, что во время ночи он переменил несколько фланелевых рубашек, из чего можно видеть, что непрерывного сна он не имел.

Накануне каждого воскресного и праздничного дня о. Амвросий выслушивал у себя в келлии бдение. Поначалу, в шестидесятых годах, служил всегда эти бдения преданный духовный сын старца, иеросхимонах Гавриил. Тут же около двери стояли два-три человека певчих. Будущий скитоначальник о. Анатолий, в то время еще простой монах, пел басом. Келейники были чтецами; о. Климент – канонархом. Со временем обстоятельства изменялись. Нездоровые и немощные скитяне, вместо того чтобы идти слушать бдение в монастырь, испрашивали у старца благословение быть на его келейном бдении; и старец, конечно, благословлял. Умножилось, таким образом, число молящихся. Поэтому, чтобы в келлии старца не было тесно и душно, певчим велено было стоять в передней, а наконец, и в коридоре, куда во время службы растворялись двери старцевой келлии. В самой келлии оставался один служащий иеромонах, да еще, может быть, кто-либо из лиц, близких старцу. Впоследствии и в хибарке оставались некоторые, по благословению старца, послушать сквозь дверь его келейное бдение и помолиться. В летнее время неоднократно приезжал в Оптину пустынь граф А. П. Толстой и всегда любил присутствовать на келейном бдении у старца. Сам же старец и среди бдений никогда почти не оставался без обычного своего дела. Во время чтения паремий, кафизм и канона он или кого исповедовал в келлии о. Иосифа, или принимал посетителей, кого не успел принять днем, или же, наконец, подкреплялся вечернею трапезою. Всегда только он выслушивал шестопсалмие и величание праздничное с чтением Евангелия, стоя на своей койке, как можно было заметить, с глубоким вниманием. Величание подпевал. Голос у него, несмотря на старость, был светлый и приятный теноро-бас. Пел он всегда от души и, по слову Священного Писания, разумно. Если же посетителей и исповедников у старца во время его келейного бдения не было, то большую часть службы он слушал сидя, в самоуглублении, а иногда от утомления и лежа. Нередко можно было видеть в это время на лице его слезы. Если старец со своими делами не успел управиться, а бдение до шестопсалмия уже отслужили, в таком случае служба на несколько минут прерывалась, и старца дожидались. По окончании келейного бдения, которое с промежутками продолжалось часа три и отходило почти вместе с бдением, совершавшимся в храме, усталые келейники для усталого старца прочитывали конец вечерних молитв и, получив благословение, отходили на отдых.

Утром, если в скиту была своя литургия, которая обыкновенно начиналась всегда не раньше шести часов, старец с келейниками вставал за полчаса или за час перед службой, прослушивал часы с изобразительными и отпускал келейников в церковь, а сам оставался один с Единым Богом. Только это короткое время и было единственным временем, когда он мог побыть в безмолвии.

Как он проводил это время, уже никому не известно. А приходившие из церкви келейники, вместе с писарем, заставали его почти всегда сидевшим на своей койке, с поджатыми ногами, за чтением книги или Посланий апостольских, или Псалтири, или Добротолюбия, или преподобного Максима Исповедника, или, наконец, св. Исаака Сирина.

Все эти книги он читал непременно на славянском наречии, которое очень любил. На книгах он иногда делал собственноручно заметки; например, как помнится, под словами апостола Павла «дадеся ми пакостник плоти аггел сатанин, да ми пакости деет», подписано было старцем: «Александр ковач». В Добротолюбии же и в книге св. Исаака Сирина было очень много для памяти подчеркнутых старцем мест. Возвратившиеся из церкви писарь и келейники предварительно входили с молитвой к старцу и получали от него благословение; а старец, сидя за книгой, тут же иногда укажет кому-нибудь из них особенно назидательную в книге коротенькую статейку и даст прочитать; потом отпускал всех их подкрепиться чаем и сам подкреплялся. Скоро затем писарь возвращался к старцу, и начиналась обычная диктовка писем, а там подходили посетители и посетительницы. И так уже до глубокого вечера опять все по-будничному. Иногда же от большого в праздничный день прилива посетителей старец утруждался больше, чем в будни.

С некоторою особенностью встречались и проводились старцем великие праздники – Рождества Христова и Св. Пасхи. Недели за две до праздника старец продиктовывал свое обычное «общее поздравление», которое и переписывалось в немалом числе экземпляров. Удивительно памятлив был старец. В продолжение двадцати одного года он диктовал эти поздравления и несмотря на то, что никогда не справлялся о содержании продиктованных в прежние годы писем, всегда говорил непременно о разных предметах. Но вот наставал канун праздника. Келейники заботились о возможной чистоте старцевых келлий. Число посторонних посетителей сравнительно уменьшалось, так как каждый заботился встретить праздник у себя дома. Старец в это время больше занят был исповедниками, и притом из своих братий. Иногда неспешно переходил он по какой-либо надобности из келлии в келлию. Лицо такое светлое, святолепное. Видно было, что благодатный мир и невозмутимая тишина наполняли его чистую душу. Любящее сердце его отверсто было ко всем. Отечески-ласковое слово, взгляд или прикосновение рукой вызывали иногда у окружающих его слезы умиления.

Несколько раньше обычного старец ложился для краткого отдыха; а в самую полночь, когда в монастыре ударяли к утрене, вставал. Служащий иеромонах и певчие были наготове. Зажигались пред св. иконами свечи, и начиналась утреня, которая отходила несколько раньше монастырской. Затем болезненный старец ложился опять для отдыха, который, впрочем, скоро прерывался, потому что монастырские певчие тотчас по окончании утрени приходили в скит поздравлять старца с праздником, а за ними и все скитские братия.

В праздник Рождества Христова славили Христа, а на Пасху пели девятую песнь пасхального канона, с возглашением заздравной ектении о старце. После этого старец со всеми пришедшими к нему, сидя на своей койке, христосовался и оделял красными яйцами. Пред литургией старец, по обычаю, прослушивал праздничные часы и отпускал всех своих келейников в монастырь к обедне, которая начиналась порану. В скиту в первые дни этих праздников своей службы не бывает. По окончании литургии, хотя посетителей с обычными нуждами и скорбями почти не было, зато много было поздравляющих с праздником, а потому старец и в эти великие праздники был в непрестанной молве. На другой день праздников Рождества Христова и Пасхи в скиту всегда служил литургию настоятель монастыря о. архимандрит Исаакий соборне. После литургии он, вместе со служащими иеромонахом и иеродиаконом, шел к старцу поздравлять его с праздником. Старец с любовию принимал дорогих гостей, и сам, усевшись на своей постельке с поджатыми ногами, кушал с гостями чай. Легкий разговор о чем-либо с близкими, в особенности со старшими братиями, был для него некоторого рода развлечением. Любил он послушать новости – церковные и общественные, и сам порасскажет, бывало, что-либо. Откушав чаю, о. архимандрит обедал в скитской трапезе, а старец принимал у себя поздравителей и простых посетителей.

К числу особенно торжественных дней в жизни о. Амвросия надо отнести тот день, когда в его келлию приносили чудотворный Калуженский образ Божией Матери.

Слушая бдение или молебен пред Нею, старец едва сдерживал слезы, которые иногда против его воли буквально текли ручьями… Что-то трогательно-праздничное ощущалось в это время и в душах всех окружавших старца-молитвенника; живее верилось в ходатайство пред Богом Матери Божией и святых за людей православных.

Торжественностью отличался и день Ангела старца Амвросия, седьмое декабря, празднование памяти святителя Амвросия Медиоланского. Старец глубоко чтил своего небесного покровителя. С вечера как в монастыре, так и в скиту, и особо в келлии старца, отправлялось бдение святителю Амвросию. Один из иноков Оптиной пустыни в 70-х годах составил особую службу святителю с акафистом, которая всегда и совершалась в этот день в келлии старца. В самый день Ангела в монастыре и в скиту отправлялись соборные литургии, с молебнами св. Амвросию и с возглашением старцу Амвросию многолетия, после чего братия отправлялись в келлию старца и там приносили ему поздравление с днем Ангела, а он предлагал им со своей стороны чай и угощение. Так же радушно принимал и угощал он в этот день и посторонних поздравителей.

К особым случаям в жизни старца Амвросия можно отнести и посещения его Калужскими владыками, каковые посещения приходились, большею частью, в летнее время при обозрении епархии. Для встречи своего архипастыря старец одевался во все иеромонашеское облачение: рясу, мантию и клобук; выходил на крылечко своей келлии, при входе на которое святителя кланялся ему в ноги, принимал благословение и вводил его в зал. Здесь иногда наедине с архипастырем проводилось им несколько времени во взаимной беседе… Особенное благоговение питал старец к архиепископу Григорию. Всегдашний отзыв старца о сем святителе был таков: «Умен и свят». В 1887 году посетил Оптину пустынь Московский митрополит Иоанникий в сопровождении Калужского архиерея Владимира. Старцу сказано было встретить митрополита вместе со скитскою братиею в церкви. Не зная об этом, владыка митрополит, осмотрев храм, сказал: «Ну, теперь пойти к старцу». Но лишь только обернулся назад, как тотчас увидел пред собою самого старца. Удивленный такою неожиданностью, высокопреосвященный милостиво изволил заметить ему: «Зачем вы трудились приходить сюда? Я сам непременно буду у вас». И попросил его тотчас же удалиться в келлию. Действительно, митрополит посетил его в келлии, долго беседовал с ним наедине и, выйдя из келлии старца, почтительно простился с ним. «Благодатный старец!» – сказал высокопреосвященнейший владыка, идя по дорожке от старца.

Кроме архипастырей Церкви о. Амвросия посещали и многие выдающиеся светские лица, искавшие у него указания жизненного пути или ответов на мучившие их вопросы жизни. Был у него в 70-х годах Ф. М. Достоевский, приехавший к нему искать утешения после смерти горячо любимого сына. Старец отнесся к нему с расположением и сказал о нем: «Это кающийся».

Вместе с Ф. М. Достоевским был у него и В. С. Соловьев, о взглядах которого старец, как передают, отозвался неодобрительно. К. Н. Леонтьев жил несколько лет при старце Амвросии и по его благословению принял в Оптиной пустыни монашество.

В 1887 году о. Амвросия посетил его императорское высочество великий князь Константин Константинович, проведший некоторое время с ним в задушевной беседе и после с любовью к нему относившийся.

Несколько раз был у старца граф Л. Н. Толстой, всегда, нужно сказать, относившийся к Оптиной пустыни и вообще к монашеству с уважением.

В первый раз Л. Н. Толстой был у старца вместе с Н. Н. Страховым в 1874 году; во второй раз пришел пешком в 1881 или 1882 году в крестьянской одежде со своим конторщиком и сельским учителем, а в третий раз в 1890 году приехал к нему со своею семьею.

В то время, как наша светская художественная литература в лице своих наиболее выдающихся писателей, каковы Гоголь, Тургенев, Достоевский и другие, безуспешно усиливается создать художественный тип идеального человека, Православная Церковь в недрах своих искони воспитывала и воспитывает своими благодатными средствами не воображаемых, а живых людей, проникнутых духом истинной, нелицемерной и деятельной любви к Богу и ближним.

Говорят, что Достоевский писал своего старца Зосиму с о. Амвросия, но если это и так, должно сказать, что изображение оказалось гораздо ниже своего подлинника, и Достоевский далеко не исчерпал всей полноты и величия духа старца Амвросия, не показал в надлежащей мере ни его самоотверженной любви к людям, ни, тем более, одушевлявшей его любви к Богу.

Только действительная правда жизни дает нам настоящий духовный облик старца, да и то лишь постольку, поскольку сохранилось сведений о нем в памяти знавших его.

Постараемся на основании этих отрывочных сведений обрисовать, сколько возможно, внутренний духовный облик старца.

Преобладающею чертою его отношения к ближним была глубокая сострадательная любовь.

«Любить ближнего так, чтобы желать ему всякого счастья, благословляемого Богом, и стараться доставить ему это счастье – было его жизнью и его дыханием», – говорит лично знавший о. Амвросия человек.

И в этом потоке любви, который обливал всякого приходившего к о. Амвросию, была такая сила, что она чувствовалась без слов, без действий. К о. Амвросию довольно было подойти, чтобы почувствовать, как сильно он любит, и, вместе с этим, в ответ на его чувство открывалось сердце приходившего, рождалось полное доверие и самая тесная близость.

«Среди общей холодности и равнодушия, при совершенном нежелании людей видеть и чувствовать дальше собственного существа, многим трудно живется. Нужен человек, к которому бы можно было сносить все, что волнуется в душе, которому бы без утаки можно было открыть все думы и надежды, доверить всякую тайну, чтобы стало легче и счастливее. И нужно, чтобы это чуйвство было разделенное, чтобы за вежливым словом не слышалось удивления тому, что ищут участия, а чтобы это участие, которого труднее всего добиться в жизни, светило во всяком звуке, во всяком движении. Нужен в жизни сочувственный взор, ласковое слово, нужно сознание, что нас любят и нам верят, нужно то, что в мире самое великое и самое редкое сокровище – сердце внимательное. Такое сердце билось в о. Амвросии».

«Любовь, которая одушевляла о. Амвросия, была та, которую заповедал своим ученикам Христос. Она многим отличается от того чувства, которое известно в миру. В ней не менее поэзии, но она шире, чище и не имеет конца.

Главное ее отличие, что она все дает и ничего не просит».

«Любовь о. Амвросия шла неразрывно с его верою. Он твердо, непоколебимо верил в человека, в его божественную душу. Он знал, что в самом сильном искажении человеческом, там, где-то далеко, лежит искра божественного добра, и эту искру чтил о. Амвросий. Как бы ни был грязен тот, кто говорил с ним, уже тем была велика его беседа, что она давала грешнику сознание, что святой старец смотрит на него, как на равного, что поэтому он не окончательно погиб и может возродиться. Он самым падшим людям подавал надежду, и бодрость, и веру, что они могут стать на новый путь».

«Общественную деятельность о. Амвросия лучше всего определит одно очень хорошее русское слово, такое слово, какого не сыскать в другой земле. Отец Амвросий жалел».

Однако это охватывавшее о. Амвросия чувство широкой христианской любви, сочувствия и жалости к людям, хотя и имело свое основание в его духовной природе, упрочилось и развилось в нем под влиянием всей его подвижнической жизни. Христианская любовь, как дар благодати Божией, стоит в неразрывной и глубокой связи с христианскою верою и сердечною молитвою, а вера и молитва возможны лишь при истинном смирении, которое воспитывается в человеке непрерывною внутреннею борьбою, самоуничижением, скорбями и всякого рода испытаниями. Весь этот длинный путь, ясно указанный Церковью и ее великими подвижниками-отцами, проходили все святые, прошел, под руководством своих духовных наставников, и о. Амвросий, прежде чем он пришел в меру своего полного возраста духовного. Он прошел сквозь те духовные опасности и искушения, о которых говорит в одном из своих писем старец о. Макарий: «Почтенная А. вошла к вам в обитель весьма с добрым расположением и желанием „искать Иисуса“, т. е. стяжать любовь Его. Дело сие очень доброе и благое, но надобно, чтобы имело прочное основание, ибо любовь противными искушается.

По горячности ее и по чистоте души, она увидит скоро в себе утешительные и усладительные чувства – это ее обнадежит в обретении Иисуса и любви Его. Но чувство сие весьма опасно и близко прелести: не имевши еще борьбы со страстями, не познавши своей немощи и не смирившись, не надежны и утешительные чувства. Пусть они хотя и приходят когда, но чтобы опасаться принимать оные и не обольщаться ими, но считать себя того недостойною. Св. Исаак во 2-м слове пишет: „Деяние креста сугубо есть; одно нарицается деяние и исполняется действом яростной части: претерпением досады креста; а второе нарицается видение и исполняется желательною частью, и обретается тонким деланием ума и божественным приснопоучением и пребыванием молитвы. И кто начинает второю сею частью, а не первою, на того находит гнев Божий. Хотя не от лености сие творит, но за сладость ее принимается за вторую часть, не очистивши прежде терпением скорбей страстного устроения души, т. е. не приемши распятия плоти досадою креста, мечтает во уме своем славу креста“ (т. е. утешения), которые даются уже по исцелении души от страстей, и когда смирение водрузится в сердце, и тогда бывает безопасно, почему мы и предлагаем вам, дабы вы попеклись предостеречь ее, ежели она будет иметь какие усладительные чувства, чтобы она не полагалась на них и не считала за велико; они скоро ее оставят. В противном случае обольстившись и приняв их не в свое время, скоро лишится; и когда уже будет время – не получит, подобно нерадивому и глупому земледельцу, который, на произрастании увидя цвет, счел бы его за плод и сорвал: то уже никогда плода не получит. Это многие пострадали, идущие путем сим, и сбились с него; вместо смирения, возомнив о себе, стяжали возношение, по слову того же св. Исаака: „Кто не помышляет себе грешна, молитва его несть благоприятна пред Богом“. Напоминайте ей, что любовь Божия противными искушается: восстанут различные страсти, с коими надобно иметь борьбу и кто смиренное имеет мудрование, тому и брань со облегчением бывает; а мнящему о себе нечто, или надеющемуся на свои чувства утешительные, попускается сильнее и брань, дабы, познав свою немощь, смирился. Но для них побеждение бывает несносно и доводит до малодушия; а это и есть знак их гордости. Надобно опасаться прелести, которая есть многообразна: или прельстив мнимою святостью, ослепит душевные очи, или по вспышке радостных и утешительных действий, лишась их, она впадет в многоразличные страсти; а когда умеренно и постоянно вести ее, занимаясь подробнее, то из нее можно выработать что-нибудь хорошее со временем. Прикажите ей читать более деятельные учения св. отцов: св. аввы Дорофея, св. Иоанна Лествичника, св. Симеона Нового Богослова, и чтобы о всех своих словах, делах, мыслях и действиях вам открывала, ибо являемое свет, а неявляемое тьма».

Пройдя этим скорбным путем креста, под руководством опытных старцев, о. Амвросий приобрел истинное смирение, истинную веру, молитву, чистоту сердца и любовь, т. е. совокупность всех евангельских совершенств, благодаря которым он и сделался добрым пастырем, наставником, руководителем, помощником и утешителем для всех еще мятущихся в тине страстей, еще обуреваемых греховными искушениями и вожделениями.

В шестидесятых годах о. Амвросий имел замечательный сон, раскрывший ему неизбежность этого скорбного пути спасения. «Казалось мне, – так передавал впоследствии старец своим духовным детям, о. Клименту и о. Анатолию, – будто нахожусь в своей келлии. Вдруг входит ко мне какой-то человек, по виду лицо начальственное, и со властию повелевает мне следовать за ним. Выхожу из келлии. Представляется бурная, темная ночь. Предо мною как будто волнуется море или большое озеро. У берега лодка, на которой сидят гребцы; но в темноте невозможно отчетливо рассмотреть их. По манию моего вожатого я сел в эту лодку, и она отчалила от берега. Сердитые волны начали перебрасывать ее, как легкое перо. Я был в сильном страхе за свою жизнь. Но вот вдали, через зияющую бездну, среди непроницаемой тьмы, показался мне необыкновенный свет, и я увидел какой-то город такой дивной красоты, что во всю свою жизнь нигде и ничего подобного не видал. К нему приковалось все мое внимание. Море, волны, буря – все было забыто; и я был в каком-то сладостном упоении до тех пор, пока лодка причалила к берегу. Ее толчок бортом о землю вывел меня из забвения.

Вышедши за своим вожатым на берег, я по его указанию вошел в какой-то дом, где находились два незнакомых мне человека. Один, впрочем, приняв от меня благословение, сам назвал себя Всеволодом, князем чешским; а другой казался мне русским князем Борисом Владимировичем; затем я вскоре проснулся».

В этом сновидении старца заключается глубокий и утешительный смысл для каждого ведущего внутреннюю борьбу подвижника, который всегда должен помнить: за испытанием следует и воздаяние. И чем тяжелее испытание, тем отраднее воздаяние. Без испытания не может быть и воздаяния.

Обратимся теперь к рассмотрению тех высоких душевных свойств, которые приобрел о. Амвросий путем пережитых им испытаний.

Смирение было основою всей подвижнической жизни о. Амвросия. Об этой духовной черте он так писал одной своей духовной дочери: «Всегда ты просишь, чтобы Господь даровал тебе смирение. Но ведь оно даром Господом не дается. Господь готов помогать человеку в приобретении смирения, как и во всем добром, но нужно, чтобы и сам человек заботился о себе. Сказано у св. отцов: «Дай кровь и приими дух». Это значит, потрудись до пролития крови, и получишь духовное дарование. А ты дарований духовных ищешь и просишь, а кровь тебе проливать жаль, т. е. все хочется тебе, чтобы тебя никто не трогал, не беспокоил. Да при спокойной жизни как же можно приобрести смирение? Ведь смирение состоит в том, когда человек видит себя худшим всех, не только людей, но и бессловесных животных, и даже самых духов злобы. И вот, когда люди тревожат тебя, а ты видишь, что не терпишь сего и гневаешься на людей, то и поневоле будешь считать себя плохою. Если при этом будешь о плохоте своей и неисправности сожалеть и укорять себя в неисправности, и искренно каяться в этом перед Богом и духовным отцом, то вот ты уже и на пути смирения».

В этих словах о. Амвросий не только учит тому, что такое смирение, но указывает и самый путь к смирению, и притом так определенно, что мы ясно можем видеть, что он личным опытом своим узнал этот путь.

Приведем случай, подтверждающий справедливость вышеприведенных слов старца.

Одна сестра в Шамордине за невольное ослушание подверглась строгому выговору от настоятельницы. Сестра не могла поступить иначе и хотела объяснить причину, но разгневанная настоятельница не хотела ничего слушать и грозила тут же, при всех, поставить ее на поклоны. Больно и обидно было ей, но, видя, что нельзя оправдаться, она, подавив в себе самолюбие, замолчала и только просила прощения. Возвратившись к себе в келлию, сестра эта, к великому своему удивлению, заметила, что несмотря на то, что она потерпела такое незаслуженное обвинение, у нее, вместо стыда и смущения, наоборот, на душе было так светло, отрадно, хорошо, как будто она получила что-нибудь радостное. Вечером того же дня она сообщила обо всем случившемся батюшке о. Амвросию. Старец сказал: «Этот случай – промыслителен; помни его. Господь захотел показать тебе, как сладок плод смирения, чтобы ты, ощутивши его, понуждала себя всегда к смирению, сначала к внешнему, а затем и к внутреннему. Когда человек понуждает себя смиряться, то Господь утешает его внутренно, и это-то и есть та благодать, которую Бог дает смиренным. Самооправдание только кажется облегчающим, а на самом деле приносит в душу мрак и смущение».

Преподавая мудрые советы другим, старец в то же время, по своему смирению, сам искал совета у других, не полагаясь на свой разум и при богатстве рассуждения. По кончине своего старца Макария, не имея, к кому бы обратиться за советом в своей обители, он обращался сначала к своему архипастырю Григорию. А по времени, узнавши от достоверных людей об одном сокровенном, странствующем духовном старце, тотчас постарался с ним сблизиться и уже постоянно писал к нему секретные письма с той целью, чтобы все делать с советом другого, в чем видел выражение воли Божией, боясь поступать по своей воле ⁵⁸ .

Вот еще пример старцева смирения. Однажды рассматривали портрет подвижника Василиска, приложенный к его житию. Кто-то и сказал, что вот-де у него уста уж очень как-то светлы, вероятно, это потому, что он умер с молитвою Иисусовою на устах. «Да, это очень может быть, – сказал батюшка. – А вот в Глинской пустыни умер один старец, – так у него часа три после смерти рука все перебирала четки. А я вот, грешный, и не знаю, когда только их перебирал, – добавил батюшка со вздохом и печально махнул рукою. – Я даже и в монастыре-то, пожалуй, всего только один год прожил. Как только взяли к батюшке о. Макарию в келейники, так с тех пор все и живу на базаре».

«Ну, уж у вас, батюшка, не на руках, а вот там – в сердце-то – молитва безостановочно перебирается», – сказал кто-то. – «Ну, нет – на базаре не переберешь», – ответил старец и перевел беседу на другой предмет. В другой раз старец сказал: «Прожил я в монастыре 40 лет и не нажил 40 реп; истинно чужие крыши покрывал, а своя раскрыта стоит; а мне уже доходит 67-й год». В своих письмах к разным лицам о. Амвросий часто просил помолиться о нем, «глаголящем и не творящем». Смирение о. Амвросия обнаруживалось и в том, что он готов был терпеть около себя лиц, обладавших самым тяжелым, неприятным характером. Много досаждала ему одна пренеприятная монахиня. Его спросили, как он ее выносит. Он отвечал: «Если здесь, где я стараюсь ее успокоить, ей все-таки так тяжело, каково ей будет там, где все ей будут перечить! Как же ее не терпеть!»

Глубокое смирение старца было основанием его глубоко-молитвенного настроения. Как мы говорили уже, у старца во время молитвы нередко лились слезы. Он плакал среди службы и молитвословий, отправлявшихся по какому-либо случаю в его келлии; в особенности, когда, бывало, по желанию просителей отправлялся молебен с акафистом пред чтимою им келейною иконою Царицы Небесной «Достойно есть». Во время чтения акафиста он стоял около двери, неподалеку от св. иконы, и умиленно взирал на благодатный лик Богоматери. Всем и каждому можно было видеть, как слезы струились по его исхудалым ланитам.

Во время молитвы он весь погружался в созерцание неизреченной Славы Небесной, и все лицо его преображалось.

Так однажды старец с вечера назначил придти к нему двум супругам, имевшим к нему важное дело, в тот час утра, когда он не начинал еще приема. Они вошли к нему в келлию, старец сидел на постели в белом монашеском балахоне и в шапочке. В руках у него были четки. Лицо его преобразилось. Оно особенно как-то просветлело, и все в келлии его приняло вид какой-то торжественности. Пришедшие почувствовали трепет, и вместе с тем их охватило невыразимое счастье. Они не могли ничего промолвить и долго стояли в забытьи, созерцая лик старца. Вокруг было тихо. Батюшка молчал. Они подошли под благословение. Он безмолвно осенил их крестным знамением. Они еще раз окинули взором эту картину, чтобы навсегда сохранить ее в сердце. Старец все с тем же преображенным лицом был погружен в созерцание небесного мира.

Другой случай. Пришел, по обычаю, к старцу в конце утреннего правила его письмоводитель иеромонах В. Старец, отслушав правило, сел на кровать. Отец В. подходит под благословение и, к великому своему удивлению, видит лицо старца светящимся. Но лишь только получил он благословение, как этот дивный свет скрылся. Спустя немного времени о. В. снова подошел к старцу, когда тот уже перешел в другую келлию и занимался с народом, и по простоте своей спросил: «Или вы, батюшка, видели какое видение?!» Старец, не сказав ему ни слова, только слегка стукнул его по голове рукой. Знак особенного старческого благоволения.

Молитвенный дар старца, молитвенное созерцание им мира духовного в соединении с горячею любовью к людям, видны еще из следующего рассказа одной монахини: «У меня была знакомая семья в Москве.

Муж, человек образованный и умный, был совершенно равнодушен к вере и несколько лет не говел. В то же время он имел пристрастие к спиртным напиткам. Жена скорбела о нем и молилась, но была не в силах повлиять на него. Наконец, он потерял должность в Москве и переехал на жительство в В-скую губернию, где получил место управляющего имением. Однако и здесь он продолжал вести прежний образ жизни, так что однажды его привезли из города больным, а через несколько дней он неожиданно для всех скончался, не будучи напутствован исповедью и причащением Св. Таин. Все это очень огорчило его жену, и она не переставала плакать и молиться о нем, все думая, что ей нужно сделать для успокоения души его. Незадолго до 40-го дня она увидела своего мужа во сне, и он сказал ей, во-первых, что она неточно определила 40-й день по его кончине и в чем именно была ее ошибка, а во-вторых, что успокоить его душу может только милостыня». Вскоре после этого рассказчица-монахиня была у о. Амвросия и по просьбе жены умершего просила о. Амвросия посоветовать, как нужно молиться об усопшем, и что нужно делать в память его? Отец Амвросий очень расстроился рассказом монахини и все сокрушался о том, как же это допустили человеку умереть без покаяния. Потом сказал: «Сейчас я тебе ничего не могу сказать, скажу после». Прошло несколько дней. И вот однажды после общего благословения о. Амвросий неожиданно присылает за монахиней своего келейника. Она приходит к старцу и застает его в таком виде, в каком никогда еще не видела: лицо расстроено, из глаз текут слезы. Тщательно заперев дверь, чтобы никто не слышал его слов, он сказал: «Скорее спасайте несчастного из ада! Чтобы спасти его, пусть жена продаст все его имущество и деньги раздаст бедным!» Очевидно, старец все эти дни молился о несчастном, и ему была открыта участь его и средство к его спасению. Сказанные старцем слова вполне совпадали со словами умершего, которые он во сне сказал жене, хотя монахиня и не передавала об этих словах о. Амвросию.

Жена исполнила совет старца: она продала все свое имущество и деньги раздала бедным, а сама поступила в учительницы. К сказанному прибавим, что спустя несколько времени жена снова увидела во сне своего мужа, который, держа в руках какую-то тетрадь, весело сказал ей: «Вот я получил аттестат», – а затем, перевернув страницу, прочитал: «Слава в вышних Богу… Хвалите имя Господне!» – и с этими словами скрылся.

Старец ни одного своего решения не принимал, как можно думать, без усердной молитвы и без ясного указания Божия. Одна шамординская монахиня рассказывает, что батюшка назначил ей, тотчас же по принятии ее в монастырь, трудное послушание в трапезной. Не надеясь на свои силы, она несколько раз ходила к батюшке отказываться, но старец не освобождал ее. Наконец, он ей сказал серьезным и проникновенным тоном: «Ведь я же не сам тебе назначил это послушание, такова воля Царицы Небесной».

На монахиню напал страх, и она, попросив у старца прощения, перестала беспокоить его своею просьбою и затем семь с половиною лет провела на этом послушании вполне мирно и спокойно.

Одна монахиня очень хотела перейти из какого-то другого монастыря в Шамордино и усердно просила старца принять ее. Проживая на гостинице в Шамордине, она ежедневно приходила к старцу на общее благословение и ежедневно просила батюшку взять ее в свою обитель. Старец благословлял ее, но никогда ни слова не отвечал на ее просьбу. Так прошло много времени. Наконец, измученная ожиданием и своим неопределенным положением, монахиня со слезами говорит старцу: «Батюшка, скажите же мне что-нибудь, ведь я уже три месяца живу здесь на гостинице; мне стыдно возвращаться к своей матушке игумении"… Старец отвечал: «Что же я скажу тебе, если Царица Небесная ничего мне о тебе не возвещает?» Прошло еще несколько дней, и вдруг старец сам присылает на гостиницу за этой монахиней, и, когда она вошла к нему, он, веселый и радостный, говорит ей: «Ну, оставайся, оставайся у нас!» – словно получил об этом извещение свыше.

Другим плодом смирения старца было его глубоко-сокрушенное сердце как о своих собственных грехах, так и о грехах своих ближних. О его исповеди рассказывал иеромонах Оптиной пустыни о. Платон, бывший одно время духовником о. Амвросия: «Как назидательна была исповедь старца! Какое смирение и сокрушение сердечное выказывал он о грехах своих! Да и каких грехах! О таких, которые мы и за грех не считаем. Например, по болезненности своего желудка, следовательно, по крайней необходимости, ему приходилось иногда, вопреки уставу Св. Церкви, в среду или пяток скушать кусочка два-три селедки. И этот грех исповедовал старец пред Господом со слезами. Он стоял в это время на коленях пред св. иконами, как осужденник пред страшным и неумолимым Судиею, чая милости от Дающего милость, думается даже, как можно полагать, со смиренным помыслом, подастся ли милость, отпустится ли грех. Посмотрю, посмотрю на плачущего старца, да и сам заплачу».

Имея сам сокрушенное сердце, старец желал видеть такое же сердце и в относившихся к нему. Поэтому, если видел в ком-нибудь из своих духовных детей рассеянность и невнимательность к себе, то взглянет укоризненно и промолвит: «У, безболезненное сердце!» Любил он также повторять слова преп. Ефрема Сирина: «Боли болезнь болезненне, да мимо течеши суетных болезней болезни».

Смирение и постоянное очищение сердца своего искренним покаянием, самоосуждением и молитвою, создавали в душе старца светлое, мирное, радостное настроение, которое не оставляло его даже в минуты тяжких телесных страданий. Сколько ни приходилось ему испытывать разного рода скорбей, напастей и болезней, ничто не могло сильно расстроить его; он всегда был весел и покоен. Лежа на одре болезни, он временем, по обычаю своему, шутил с окружающими его монахами; сам пребывая в крайнем изнеможении, утешал малодушных или через силу произнесенным словом, или отечески-ласковым взглядом, или прикосновением ослабевшей руки. Обыкновенно, когда старец находился в сильной болезни, – а это было нередко, – все почти скитские братия, в особенности недавно поступившие послушники, были в унынии. Был в скиту один инок, уже пожилых лет, с лысиной на голове. По случаю тяжкой болезни старца, расстроенный, пришел он в его келейную в надежде, – нельзя ли хоть молча получить благословение от старца. Надежда его не обманула. С тугою сердечною он подошел к лежавшему на койке страдальцу, поклонился, по обычаю, в ноги и протянул руки, чтобы получить благословение. Преподав благословение, старец слегка ударил его по голове, шутливо проговорив едва слышным голосом: «Ну, ты, лысый игумен!» – «Как гора свалилась с плеч моих, – сказывал после инок, – так легко-легко стало на душе!» Пришедши же в свою келлию, он места не находил от радости. Все ходит по келлии, да твердит: «Боже мой! Что же это такое? Батюшка-то, батюшка-то, сам едва дышит, а все шутит"…

Замечательнейшим из духовных дарований о. Амвросия было дарование рассуждения, которое у него переходило, по благодати Божией, в дарование прозорливости. Сейчас мы будем говорить только о рассуждении, а о прозорливости скажем в другом месте.

Дарование рассуждения состояло у о. Амвросия в том, что он умел сразу, в несколько минут, определить духовное устроение приходившего к нему человека, разобраться во всех его обстоятельствах как духовных, так и материальных, самому ему объяснить его состояние и дать ему самый полезный в его положении совет. Вот этот-то дар рассуждения, эта в иных случаях прозорливость, эта мудрость и привлекали к о. Амвросию тысячи людей, запутавшихся в духовных и жизненных обстоятельствах и нуждавшихся в руководстве опытного наставника.

Отец Амвросий обладал всеобъемлющею опытностью, чрезвычайно широким кругозором и мог дать совет по любому вопросу не только в области духовной, но и в области хозяйственной, торговой и т. д., применительно к данному лицу и к данным обстоятельствам.

Приведем несколько примеров. Приходит к старцу богатый орловский помещик и, между прочим, объявляет, что хочет устроить водопровод в своих обширных яблоневых садах. «Люди говорят, – начинает старец со своих обычных в таких случаях слов, – люди говорят, что вот как всего лучше». И подробно описывает водопровод. Помещик, вернувшись в деревню, начинает читать об этом предмете. Оказалось, что батюшка описал последние изобретения по этой части. Помещик снова приехал в Оптину. «Ну, что водопровод?» – спрашивает старец. Водопровод устроен по указанию старца и уже успел принести большую пользу: у соседних садоводов урожай яблок плохой, а у этого помещика богатый, и яблоки прекрасные.

Один молодой человек, часто бывавший у старца, сказал как-то, что хочет устроить у себя душ. Батюшка сочувствует ему. – «Тебе, – говорит, – нужно, чтобы он мало места занимал? Что ж, это можно; вот как сделай"… Проходит несколько лет. Следует объявление, что появились новые усовершенствованные души. Оказалось, что они устроены так, как задолго перед тем объяснил молодому человеку о. Амвросий.

К о. Амвросию обращались купцы, прося советов и указаний по своим торговым делам. Помещикам он рекомендовал управляющих имениями или давал сельскохозяйственные советы. Он указывал, как лучше распорядиться капиталами или недвижимою собственностью, как вести хозяйство в обителях, как направить дело в суде и т. д.

Когда происходили постройки в Шамордине, старец, не выходя из келлии, знал каждый уголок Шамордина и все подробности. Приходит монах, заведующий постройкой, заходит речь о песке. «Ну, отец Иоиль, песок у тебя теперь свален; аршина… (Батюшка точно прикидывает в уме) аршина два с половиною глубины будет или не будет?» – «Не знаю, батюшка, смерить не успел». Еще два раза спрашивает батюшка о песке, и все не мерили, а как смеряют, наконец, то непременно окажется так, как говорил батюшка.

Особенно ценны и интересны советы и наставления старца, относящиеся к области внутренней, религиозно-нравственной жизни. Надо заметить, что старец свои советы и наставления высказывал обычно в виде отдельных мыслей, афоризмов или небольших назидательных рассказов; это он делал на общих приемах своих посетителей или в ответ на отдельные вопросы. В других же случаях он являлся руководителем и устроителем всей жизни обращавшихся к нему, причем эта жизнь нередко устраивалась совершенно вопреки их желаниям и ожиданиям, но так, как это находил нужным старец, и всегда, конечно, к лучшему. Отдельные наставления и советы старца частью относились только к монашествующим, частью же к монашествующим и мирянам одинаково.

Приведем сначала примеры наставлений первого рода, записанные его духовной дочерью, почившею о Господе настоятельницею Шамординской обители, игуменьею Евфросинией (Розовой).

«Когда бывает бдение, минут за восемь надо читать вечерние молитвы».

«После всенощной к тебе придут в келлию; то ты встань, зажги свечку и скажи: „Ну-ка, сестра Варвара, прочитай-ка вечерние молитвы, – и по очереди“. Этим отучишь ходить в келлию».

«Когда ложишься спать, кровать и келлию крестить с молитвою „Да воскреснет Бог“». «Когда проснешься, сначала перекрестись. В каком состоянии будешь с утра, так и на целый день пойдешь. У св. Иоанна Лествичника об этом написано».

«Утром, когда проснешься, говори: „Слава Тебе, Боже“; батюшка о. Макарий всегда это говорил. И не должно вспоминать прошедшее и сны». «В праздности время грех проводить. И службу церковную, и правило для работы грех упускать. А то, смотри, – Господь как бы тебя не наказал за это». «К началу ходить к службе, – трезвеннее будешь». «В церкви не должно говорить. Это злая привычка. за это посылаются скорби». «Четки даны для того, чтобы не забывать молитву творить. Во время службы должны слушать, что читают, и перебирать четки с молитвою „Господи помилуй“; а когда не слышно (чтения) то: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную (ого)“». «Непременно устами читай молитву (Иисусову), а умом не полезно, – повредиться можешь».

«Хотя шепотом произноси молитву (Иисусову), а от умной многие повредились».

«Оттого дремлешь в церкви и не слышишь службы, что помыслы бродят туда и сюда».

«К службе церковной непременно должна ходить, а то больна будешь. Господь за это болезнию наказывает. А будешь ходить, здорова и трезвеннее будешь. Батюшка о. Макарий, случалось, заболит, а все пойдет в церковь. Посидит, потом в архиерейскую келлию выйдет; там места не найдет, перейдет еще в келлию к о. Флавиану, там побудет; но когда уже увидит, что не в силах быть более в церкви, перекрестится, да и уйдет. А то все не верит себе».

«Прежде всего нужно милости просить у Бога и молиться: „Имиже веси судьбами, помилуй мя грешную (ого)“».

«„Богородицу“ читать 12 раз или 24 раза в день. Она у нас одна заступница».

«Когда усердно молишься, то так и смотри, что искушение будет. Это и со всеми случается».

«Не должно тебе молиться за сестер. ⁵⁹ Это враг под видом добра подущает. Это дело совершенных. А ты только перекрестись и скажи: „Господи, помилуй нас“».

«После приобщения надо просить Господа, чтоб дар сохранить достойно, и чтобы подал Господь помощь не возвращаться назад, т. е. на прежние грехи».

«Когда ударят к „Достойно“ (если находишься в келлии), нужно встать и положить три поклона Св. Троице: Достойно и праведно покланятися Отцу, и Сыну, и Св. Духу. Просить заступления Царицы Небесной и читать „Достойно есть яко воистину“. А если кто чужой будет (в келлии) то только перекреститься».

«Когда бьют часы, должно перекреститься с молитвою „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную (ого)“; как пишет св. Димитрий Ростовский: „Для того помилуй мя, что час прошел, ближе к смерти стало“. Можно не при всех креститься, а по рассмотрению, при ком можно, а то и не надо, в уме же молитву должно сотворить».

«Если что представится – перекреститься».

«Не надо верить приметам, и не будут исполняться».

«Лампаду засвечать; а если масла не будет, не скорбеть – пускай не горит».

«Свечей восковых в церкви не ставить, а самой свечкой быть». ⁶⁰

«Книги читать поутру с четверть часа до работы; а потом целый день жуй – что читала, как овца жвачку».

«Списывать с книг, пожалуй, можно; только нужно усваивать. Что понятно, то читать. Читать надо меньше, но понимать».

«Евангелие можно сидя читать, только не в положенное время».

«Пред причастием читать св. Ефрема Сирина о покаянии».

«Нужно более читать в этот день (когда причастишься), особенно Новый Завет, послание к Ефесеям и Апокалипсис».

«Оттого не любишь отеческих книг, что они обличают тебя».

«Книги давай читать, хотя и маслом зальют, запачкают, – ничего; только по разбору, – кто читает».

«По воскресеньям не работать. А если праздник, например, Иоанна Златоуста и т. п., то к вечеру можно поработать».

«Объястливые уста – свиное корыто».

«Надо благодарить Господа, что Он тебе все посылает. Это для трех причин – чтобы привести в чувство, в сознание и в благодарность».

«Когда будешь кого осуждать, то скажи себе: „Лицемере! Изми первее бревно из очесе твоего!“»

«Гордых сам Бог исцеляет. Это значит, что внутренние скорби (которыми врачуется гордость) посылаются от Бога; а от людей гордый не понесет. А смиренный от людей все несет и все будет говорить: „Достоин сего“».

«Когда чувствуешь, что преисполняешься гордостью, то знай, что это похвалы других тебя надмевают».

«Когда нападет гордость, скажи себе: „Чудачка ходит“».

«Дом души – терпение, пища души – смирение. Если пищи в доме нет, жилец лезет вон».

«Когда разворчишься, то укори себя, – скажи: „Окаянная! что ты расходилась, кто тебя боится?“»

«Тщеславие и гордость одно и то же. Тщеславие выказывает свои дела, чтобы люди видели, как ходишь, как ловко делаешь. А гордость после этого начинает презирать всех. Как червяк сперва ползает, изгибается, так и тщеславие. А когда вырастут у него крылья, возлетает наверх, так и гордость».

«Тщеславие, если его тронуть пальцем, кричит: „Кожу дерут“».

«Сказать хвалящей: „Не хвали, а то после рассоримся“. Лествичник велит опасаться таких людей. Лучше принять злословившего человека».

«Похвала не на пользу. Ужасно трудна похвала. За прославление, за то, что здесь все кланяются, тело по смерти испортится, – прыщи пойдут. У аввы Варсонофия написано: „Серид какой был старец, а и то по смерти тело испортилось“».

«Надо быть ко всем почтительной. Будь ласкова, но не ласкательна. Поклонись, да скорее мимо проходи».

«Надо вниз смотреть. Ты вспомни: „Земля еси, и в землю пойдеши“».

«Смирение состоит в том, чтобы уступать другим и считать себя хуже всех. Это гораздо покойнее будет».

«Сестра, кайся, смиряйся; сестрам уступай – что можно, и не осуждай других, – все с немощами».

«Смиряйся, и все дела твои пойдут».

«Если кто сердится на тебя, то спроси у него причину».

«Если помысл будет говорить тебе: „Отчего ты этому человеку, который оскорбил тебя, то и то не сказала?“ – то скажи своему помыслу: „Теперь поздно говорить, – опоздала“».

«Будь сама к другим снисходительна».

«Смотри на все просто».

«Жить просто значит не осуждать, не зазирать никого. Например, идет Еликонида. Прошла, да и только. Это значит думать просто. А то, при виде проходящей Еликониды, можно подумать о ней с худой стороны: она такая-то, характер у нее такой-то. Вот уже это не просто».

«Смех изгоняет страх Божий».

«Если придут хульные помыслы и осуждающие других, то укоряй себя в гордости и не обращай на них никакого внимания».

«Когда найдет день, что будто хорошо живешь – весело и покойно; а вдруг сделается беспокойство, и помыслы начнут тебя смущать; тогда скажи себе: „Что ж ты теперь смущаешься? А помнишь, когда была покойна“».

Вопрос: «Как стяжать страх Божий?» Ответ: «Должно всегда иметь Бога пред собою. Предзрех Господа предо мною выну».

«Страх Божий приобретается еще исполнением заповедей Божиих, и чтобы делать все по совести». Вопрос: «Как себе внимать, с чего начинать?» Ответ: «Надо прежде записывать: как в церковь ходишь, как стоишь, как глядишь, как гордишься, как тщеславишься, как сердишься и проч.» «В келлии не ходить и к себе гостей не водить».

«Если кто скажет: „Зайдите“, то скажи: „Я теперь в кислом расположении – не могу“». «Свои грехи говори и себя больше вини, а не людей».

«Чужие дела не передавай».

«Помыслы те надо говорить, которые беспокоят. Иной помысл целый день приражается, и ничего; а другой в раз оцарапает, – тот и нужно говорить». «Уныние значит та же лень, только хуже. От уныния и телом ослабеешь и духом. Не хочется ни работать, ни молиться; в церковь ходишь с небрежением; и весь человек ослабевает».

Вопрос: «Помысл пришел: „Зачем спасаться? Не спасемся все равно, как ни жить. К тому же теперь нет спасающихся, как написано в видении афонского монаха?“» Ответ: «Это сказано к тому, что теперь совершенных во всем нет; а спасающиеся есть. Не каждый может быть генералом; а иной – генерал, другой полковник, майор, капитан, солдат и простой человек – такой же, как они». Вопрос: «N. долго не умирает, ей все представляются кошки и проч.» Ответ: «Всякий, хоть и маленький грешок надо записывать, как вспомнишь, а после каяться. Оттого некоторые долго не умирают, что задерживает какой-нибудь нераскаянный грех, а как покаются, так облегчаются. У нас (в Оптиной) была на скотном дворе скотница в чахотке, у которой были три греха забыты, и ей представлялось, будто кошки ее царапают, то девка давит, а как покаялась, так и умерла. Еще в скиту был рясофорный монах больной; ему все казалось, будто за ним кто-то лежит, и никак не мог припомнить греха. В продолжение недели вспомнил грех, и как покаялся, так и умер. Непременно нужно грехи записывать, как вспомнишь, а то мы все откладываем: то грех мал, то стыдно сказать, или после скажу, а придем каяться – и нечего сказать».

Вопрос: «Отчего после приобщения иногда чувствуешь утешение, а иногда холодность?» Ответ: «У того холодность бывает, кто ищет утешения от приобщения, а кто считает себя недостойным, у того остается благодать».

Вопрос: «Что значит жить по сердцу?» Ответ: «Не вмешиваться в чужие дела и видеть в других все хорошее».

Вопрос: «Когда сердита бываю, то молюсь рассеянно». Ответ: «Кто сердится, тот лишается покрова Божия. Нужно молиться без злопамятности».

Вопрос: «Батюшка, помолитесь, чтобы мне успокаивать других». Ответ: «Успокойся прежде сама, тогда и других будешь успокаивать».

«Ты должна иметь любовь, а любовь с крылами, с одной стороны – смирение, а с другой – милостыня и всякое снисхождение к ближнему».

Вопрос: «Что значит искренно исповедоваться?» Ответ: «Ничего не скрывать, говорить прямо, не округлять».

Вопрос: «Что значит: аще враг твой алчет, ухлеби его, углие огненное собираешь на главу его?» Ответ: «Углие огненное на главе означает ум. Когда ухлебишь врага, то ум его согревается к тебе любовию».

Вопрос: «Говорят, когда приобщаешься, то в этот день надо постное есть?» Ответ: «Отец Леонид говорил, что надо почтить этот день и не есть молочного, а батюшка Макарий снисходил к немощи и говорил, что можно есть».

Вопрос: «В книге Варсонофия Великого написано: „Повергни немощь свою пред Богом“. Как это?» Ответ: «Когда нападут помыслы и не в силах бороться, тогда сказать: „Господи, Ты видишь немощь мою, я не в силах бороться, помоги мне!“» Вопрос: «Батюшка, помолитесь, чтобы мне исправиться». Ответ: «Самой надо споспешествовать. Пророк Нафан молился за царя Давида, а он ложе обливал слезами, молился и за Саула, а тот спаше и храпляше».

Батюшка говорил: «Четыре добродетели: мужество, рассуждение, целомудрие и правда. Целомудрие в том состоит, чтобы наблюдать за собой во всех действиях: в словах, в делах, в помыслах, значит соблюдать целыми все добродетели. И бесы чисты, но имеют гордость».

«Надо всегда говорить правду, не человекоугодничать. У нас был священник; я ему всегда правду говорил, когда придет ко мне. Ему это не нравилось. А когда уходил от нас, то сказал мне: „Ежели бы вы не говорили мне правду, то я не мог бы и жить здесь“». Батюшка рассказывал, что когда к старцу Леониду приходили и не сознавали себя грешными, то батюшка о. Леонид говорил: «Ежели ты не грешна, то иди, а то там грешные ждут». Вопрос: «В мирском доме стыдилась креститься, чтобы не увидали». Ответ: «П. В. С-н была в хорошем доме, ей захотелось пить, а батюшка Макарий благословил ей креститься. Она и думает: креститься нельзя и не креститься не хочется, – и не стала пить. Так и ты, не хочешь креститься, то и не пей чаю».

Вопрос: «Иногда скупость нападает». Ответ: «Давай что можно, елико рука возможет. Как один странник просил милостыню; одна была скупая и дала ему худой платок, а другая добрая и, что просил у нее странник, все ему давала. Только что ушел он от них, как сделался у них пожар, и все у них сгорело. Странник воротился и все им отдал, – той, которая много подавала, много отдал, а скупой сказал: „На тебе твой платок“».

Вопрос: «Что значит в Евангелии „труждающиеся и обремененные“?» Ответ: «Труждающиеся – кто добровольно трудится, а обремененные – кто за грехи терпит скорби с трудом, а все-таки несет».

Батюшка рассказывал: «Пришел к батюшке Макарию повар и говорит: „Рыбу некому чистить“. Батюшка Макарий надел фартук и пошел сам; братия увидали и понашли, а батюшка и говорит повару: „Вот ты говоришь, что некому чистить“».

«Помыслы самомнения непременно надо открывать. У нас был один брат, у которого были эти помыслы, но он батюшке Макарию почему-то их не говорил, а кому-то из братии высказал, и те тоже батюшке не сказали. Он вышел из монастыря и застрелился».

Вопрос: «Когда в грубые искушения впадаю, то прихожу в уныние и даже отчаиваюсь». Ответ: «Когда о. игумен Антоний был болен, то перед его смертию мы с о. Климентом приходили к нему. Отец Климент в это время о ком-то сомневался, а о. игумен говорил: „Не надо отчаиваться ни за кого, один диавол отчаялся, а прочие могут спастись“».

«Приступит человек, и сердце глубоко. И вознесется Бог, стрелы младенец быша язвы их. Приступит злой враг человек и сеет плевелы на ниве Господней. Сердце глубоко – кто сам себе внимает и не смотрит, кто и как что делает, а если он призовет Бога, то молитва победит и отгонит нападение вражие, и тогда стрелы его будут как стрелы младенцев, как мухи кусают».

Батюшка еще говорит: «Человек яко трава. Кто гордится, тот вянет, как трава, а кто боится Бога, тот будет помилован Господом».

Вопрос: «Как это: возверзи печаль твою на Господа?» Ответ: «Это значит жить просто и все упование возложить на Господа и не рассуждать, что кто сделал, что и как будет. Царь Давид когда думал и рассуждал по-человечески, тогда дошел до безнадежного состояния, ни в чем не находил себе отрады: „Поглумляшеся и малодушествова дух мой“. А когда возложил упование свое на Бога, тогда был утешен: „Помянух Бога и возвеселихся“. „На хребте моем делаша грешницы“. Враг нападает на человека страстями, и человек делает все, что ему враг внушает, и все это на его спине отзывается».

«Будь снисходительна к другим. Симеон Новый Богослов пишет: „Ежели сто человек успокоишь, а одного оскорбишь, то все пропало“».

Вопрос: «Что значит: жезл твой и палица твоя, та мя утешиста?». Ответ: «Жезл – крест, скорбь, а палица – молитва Иисусова. Жезл – деятельная часть добродетели, а палица – умная молитва».

Вопрос: «Бывают помыслы, что вы мне доверяете». Ответ: «А я тебе притчу расскажу. Одного пустынника выбрали архиереем, он долго отказывался, но они настояли. Тогда он и подумал: „Я не знал, что я достоин, верно, есть что-нибудь у меня хорошее“. В это время явился ему Ангел и говорит: „Рядниче (рядовой монах) что ты возносишься, там люди нагрешили и им нужно наказание, вот оттого и выбрали, что хуже тебя не нашлось“».

Во время смущения батюшка никогда не благословлял делать замечания или выговора и рассказал, как у архимандрита Моисея был келейник о. Нифонт; он что-то сделал недолжное и ждал проборки, а архимандрит будто и не замечает ничего. Отец Нифонт приходит к нему и все ждет выговора, а архимандрит дает ему разные приказания. Так было несколько раз. Раз как-то о. Нифонт пришел к архимандриту очень веселый, а тот сейчас дверь на крючок и начал его пробирать.

По записям другой монахини, батюшка говорил: «Дурные сны бывают от трех вещей – от осуждения, от тщеславия и от объядения.

Некто спросил монаха: „Кто тебя научил молиться?“ Он ответил: „Бесы“. – „Как бесы?“ – „Да так! Они меня бороли разными помыслами, а я отбивался от них молитвой“.

Без преданности Промыслу Божию не приобретешь покоя. Не смиряешься, оттого и не имеешь покоя.

Златоуст говорит: „Если хочешь узнать истину о себе, ищи ее у врагов – они тебе скажут“.

Три колечка цепляются друг за друга: ненависть от гнева, гнев от гордости.

Когда говоришь со смиренным, то отдыхаешь, легко с ним; а когда говоришь с тем, кто себя оправдывает, а других винит, – ох, куда как умариваешься.

Когда бывает бесчувствие, тогда наиболее нужно упражняться в молитве устной.

Когда сердце прилепляется к земному, тогда надо вспомнить, что земное не пойдет с нами в Царствие Небесное».

О скорбях, вызываемых случающимися в монастырях сплетнями и пересудами, о. Амвросий высказывал и устно, и письменно следующее: «Кто из поступивших в монастырь прямо пойдет путем смирения в страхе Божием, и сохраняя по совести очи, и слух, и язык, а в ошибках прибегая к самоукорению, тот мало увидит неприятных случаев, а слово „сплетня“ для него и существовать не будет. Ежели Господь ради нашего спасения перенес заплевания и заушения и всякий вид уничижения, то кто из хотящих спастися не должен знать, если только он имеет правильное стремление к спасению, что и ему должно понести подобное, хотя в меньшей мере, за грехи свои и ради своего спасения. Главная мысль при пострижении выражена так: „Имаши досадитися, и уничижитися, и изгнатися, и вся скорбная понести“. Кто это знает и помнит, для того слово „сплетни“ не может иметь силы. Если кто спросит, для кого же они существуют и имеют силу? Разумеется – еще для немощных, хотя и благонамеренных, у которых самолюбие еще в силе, хотя бы и прикрывалось благовидно какими-либо мнимо благословными предлогами; – для тех, которые смотрят на вещи, хотя в некоторых случаях, человеческим оком, не быв еще свободны от того, чтобы получать внимание и ласку и приветствие, и некоторое почтение, а иногда и предпочтение, особенно, когда представляется на это как бы некий предлог чрез бывшие от них благотворения. Св. апостол Павел оба сказанные состояния ясно выразил упреком: „Наченше духом, ныне плотию скончевают“.

Как же быть в таком случае немощным? Очень просто: сознавать свою немощь, прибегать к самоукорению и смирению и в неприятных случаях более обвинять себя, а не других, и прежде всего смотреть на вещи просто, что все мы люди, все человеки, всякий по-своему видит, по-своему разумевает, по-своему судит и толкует. В этом судить нас будет один Сын Божий, Которому Единому дана сия власть от Бога Отца. Когда же оставим простоту и будем думать и толковать, что, и как, и зачем, и для чего, и кто они, и как они, тогда и не будет просто, а выйдет мудрено, паче же бестолково. Пойдут недоумения и недоразумения; не обойдется и без жалобы; а скорби-то, скорби-то будут невыносимые. Не помню, где-то написано, что тщеславие, если дотронуться до него пальцем, кричит: „Кожу дерут“. Хотя и не всегда так, а бывает, не по малой части, только в различных видоизменениях. Самолюбие наше корень всему злу. Оно есть начало всех страстей, оно есть причина всех наших бедствий и страданий, иногда в настоящее время, а иногда как последствие прежних ошибок. Впрочем, не одно самолюбие бывает причиною скорби, а часто и благая решимость жить благочестиво, как сказано у апостола: „Вси хотящии благочестно жити, гоними будут“. И в другом месте сказано: „Многи скорби праведным“, только с прибавлением ободрения: „но от всех их избавит я Господь“. Блажен, кто принадлежит к числу таких и терпит скорби за правду и жизнь благочестивую. Как же быть тем, о коих сказано: „Многи раны грешному?“ И таким не должно отчаиваться, а без смущения и с упованием на милосердие Божие благодушно простираться к покаянию и смирению, подражая мытарю, который, видя во всем свою неисправность, взывал ко Господу: „Боже, милостив буди мне грешному“. Стараясь жить благочестиво, должно помнить и никогда не забывать, что все читаемое и разумеваемое должно относить к себе, а не к другим, к себе быть благоразумно строгим, а к другим снисходительным. Блогоразумно строгим быть – значит не смущаться бестолково. Пример сего мы можем видеть в детях различного возраста, которым оказывается снисхождение по мере их понятий. Есть и дети духовные, которых возраст считается не по годам или бородам и морщинам, а положительно сказано: „Возраст старости есть житие нескверное“. Скоро ли доживем до такого возраста старости? А не доживши, все мы требуем друг от друга снисхождения, по любви о Бозе: снисходительно слышать, снисходительно видеть, снисходительно судить о виденном и слышанном. Все это сказано лишь к сведению, чтобы нерассудно не устрашаться. На самом же деле придется многое перечувствовать, потому что человек не вдруг стяжавает бесстрастие. А где страсти, там и скорби со многими недоумениями и недоразумениями».

Несколько другой характер носят наставления о. Амвросия, сказанные им в своей хибарке не для одних только монашествующих, но и для мирских лиц.

Надо вспомнить, какое впечатление производила эта хибарка уже сама по себе! «Как радостно забьется сердце, – рассказывает одна ее постоянная посетительница, – когда, идя по темному сосновому бору увидишь в конце дорожки скитскую колокольню, а с правой стороны убогую келлийку смиренного подвижника! Как легко на душе, когда сидишь в этой тесной и душной хибарке, и как светло кажется при ее таинственном полусвете! Сколько людей перебывало здесь! И приходили сюда, обливаясь горькими слезами скорби, а выходили со слезами радости; отчаянные – утешенными и ободренными; неверующие и сомневающиеся – верными чадами Церкви».

«Здесь жил „Батюшка“ – источник стольких благодеяний и утешений. Ни звание человека, ни состояние не имели никакого значения в его глазах. Ему нужна была только душа человека, которая настолько была дорога для него, что он, забывая себя, всеми силами старался спасти ее, поставить на истинный путь. С утра до вечера, удрученный недугом, старец принимал посетителей, подавая каждому по потребности. Слова его принимались с верой и были законом. Благословение его или особенное внимание считались великим счастием; и удостоившиеся этого выходили от него, крестясь и благодаря Бога за полученное утешение».

Светлым, благотворным, неисчерпаемым потоком лились в хибарке тихие речи благодатного старца и разносились внимательными и умиленными сердцами слушателей по самым отдаленным уголкам России и передавались из уст в уста, как драгоценные уроки святой, чистой христианской жизни.

«Как жить? – говорил старец. – Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем мое почтение».

«Нужно жить нелицемерно и вести себя примерно; тогда наше дело будет верно, а иначе выйдет скверно». «Мы должны жить на земле так, как колесо вертится, – чуть только одной точкой касается земли, а остальными непременно стремится вверх; а мы как заляжем на землю, так и встать не можем».

«Чтобы идти в монастырь, надо терпения не воз, а целый обоз».

«Чтобы быть монашенкой, надо быть либо железной, либо золотой: железной – значит иметь большое терпение; золотой – большое смирение».

«Иди, куда поведут, смотри, что покажут, и все говори: „Да будет воля Твоя“».

«Что тебе за дело, что про тебя говорят, – сказал как-то старец, – если слушать чужие речи, придется взвалить осла на плечи».

«Обещание без исполнения – все равно, что дерево без плода».

Еще говорил старец: «Где просто, там Ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного». А иногда прибавлял к этому: «Где нет простоты, там одна пустота».

Когда батюшке говорил кто-нибудь: «Не могу», он нередко рассказывал на это про одного купца, который все говорил: «Не могу, не могу, – слаб». А пришлось ему раз ехать по Сибири; он был закутан в двух шубах и ночью задремал; открыл глаза и вдруг видит точно сияние перед собою, все как будто звезды мелькают; глядит, волки… Как он вскочил… Да забыв про тяжесть шуб, прямо на дерево…

«Напрошенный крест, – говорил старец, – трудно нести, а лучше в простоте предаться воле Божией. Не попустит бо Бог искуситися выше меры, но сотворит со искушением и избытие».

О том, что без смирения невозможно спастись, о. Амвросий рассказывал: «Одна госпожа видела во сне Господа Иисуса Христа и пред Ним толпу народа. На Его зов первою подошла к Нему девушка крестьянка, а потом мужик в лаптях и еще все люди крестьянского сословия. Госпожа подумала, что и ее за доброту и вообще за все ее добродетели Господь скоро позовет. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что Господь перестал уже и звать. Она решилась было сама напомнить о себе Господу, но Он совсем отвратился от нее. Тогда она упала на землю и начала смиренно сознаваться, что она действительно хуже всех и недостойна быть в Царствии Небесном». Батюшка затем прибавил: «А вот такие-то и годятся, таких-то там и надо».

На слова одной, стоявшей около старца, «гордость мешает во всем», он ответил: «А ты закутайся в смирение; тогда если и небо к земле прильнет, не страшно будет».

Человек в счастии забывается и все приписывает себе – своей бессильной силе и мнимой власти; но лишь посетит его какое-либо несчастие, просит пощады даже и у воображаемого врага. Эту истину о. Амвросий так изображал: «Человек как жук. Когда теплый день и играет солнце, летит он, гордится собою и жужжит: „Все мои леса, все мои луга! Все мои луга, все мои леса!“ ? А как солнце скроется, дохнет холодом и загуляет ветер, – забудет жук свою удаль, прижмется к листку и только пищит: „Не спихни!“» Еще рассказывал старец, как иногда обстоятельства нечаянно смиряют человека: «Раз кто-то устроил у себя обед и разослал своих слуг приглашать гостей. Один из приглашаемых и спрашивает присланного к нему слугу: „Неужели у твоего господина получше тебя никого не нашлось послать ко мне?“ На это посланный отвечал: „Хороших-то по хорошим разослали, а меня уж к вашей милости“».

Говорил еще о. Амвросий о смирении: «Пришел, было, к настоятелю, о. архимандриту Моисею один посетитель, но, не застав его дома, отправился к его родному брату о. игумену Антонию. Среди разговора гость и спросил о. игумена: «Скажите, батюшка, какого вы держитесь правила?» – Отец Антоний ответил: «Много было у меня правил; жил я в пустыни и по монастырям, и все разные были правила; а теперь осталось одно мытарево: „Боже, милостив буди мне грешному!“»

«Лишь только смирится человек, – говаривал старец, – как тотчас же смирение поставляет его в преддверии Царства Небесного». «Рассуждения, – говорил старец, – не достигнешь без любви и смирения, а смирения и любви – без послушания».

«Одна все хотела странствовать туда и сюда – и в Киев, и в Задонск; а один старец и говорит ей: „Все это тебе не на пользу; а сиди-ка лучше дома и твори мытареву молитву“».

О раздражительности старец говорил: «Никто не должен оправдывать свою раздражительность какою-нибудь болезнью, – это происходит от гордости. А гнев мужа, по слову св. апостола, правды Божией не соделовает. Чтобы не предаваться раздражительности и гневу, не должно торопиться».

Беседуя о зависти и памятозлобии, старец сказал: «Нужно заставлять себя, хотя и против воли, делать какое-нибудь добро врагам своим; а главное – не мстить им и быть осторожным, чтобы как-нибудь не обидеть их видом презрения и уничижения».

Кто-то сказал старцу: «Как это вы, батюшка, только не гневаетесь на тех, кто об вас нехорошо говорит, но и продолжаете любить их?» Старец много этому смеялся и сказал: «У тебя был маленький сын, сердилась ли ты на него, если он что и не так делал и говорил? Не старалась ли, напротив, как нибудь покрывать его недостатки?»

Старец говорил о св. Александре Невском, что он был и воевода, и государь, и отец семейства, и мученик, и исповедник, и монах и, наконец, схимник. Всем был и во всем умел явить образец достойный подражания. Рассказывал про него, что когда он с другими явился в золотую Орду и, подобно другим, с ним бывшим, не стал кланяться кусту, хан, казнив его спутников, пощадил его за красоту и представительность. «Следовательно, – говорил батюшка, – красота и представительная наружность есть также дар Божий, есть талант, в употреблении которого мы также должны отдать отчет Богу».

Батюшка говорил: «Кто праздники не почитает, тому нет удачи».

Еще говорил батюшка: «Григорий Двоеслов пишет о том, какою ценою приобретается Царствие Небесное. Для него не существует цены определенной. Всякий человек должен отдать за него все, что имеет. Апостол Петр отдал сети и получил Царство Небесное, вдовица отдала две лепты; у кого миллионы, пусть даст их; а у кого ничего нет, пусть отдаст произволение».

«Если не хочется молиться, надо понуждать себя, – говорил старец; – святые отцы говорят, что молитва с понуждением выше произвольной молитвы. Не хочется, но понуждай себя: нудится бо Царствие Небесное».

На книге преп. Варсонофия Великого и Иоанна Пророка батюшка написал: «Кто хочет себе внимать, тот должен книгу сию внимательнее читать, побольше дома сидеть, поменьше по сторонам глядеть, по келлиям не ходить и к себе гостей не водить; других не осуждать, а о своих грехах ко Господу Богу воздыхать, дабы получить милость Божию».

О любви старец говорил: «Любовь, по слову апостола, все прощает, долготерпит, не осуждает, ничего чужого не желает, не завидует».

«Любовь покрывает все. И если кто делает ближним добро по влечению сердца, а не движимый только долгом, то таковому диавол мешать не может; а где только по долгу, там он все-таки старается помешать тем или другим».

«Трудящемуся Бог посылает милость, а любящему утешение».

«Любовь, конечно, выше всего. Если ты находишь, что в тебе нет любви, а желаешь ее иметь, то делай дела любви, хотя сначала без любви. Господь увидит твое желание и старание и вложит в сердце твое любовь. А главное, когда заметишь, что погрешила против любви, сейчас же исповедуй это старцу. Это может быть иногда от дурного сердца, а иногда и от врага. Сама ты не можешь этого разобрать; а когда исповедуешь, враг и отойдет».

«Всегда лучше уступать, – говорил батюшка, – если будешь настаивать справедливо – это все равно, что рубль ассигнацией, а если уступишь – рубль серебром».

«Кто имеет дурное сердце, не должен отчаиваться; потому что с Божиею помощию человек может исправить свое сердце. Нужно только внимательно следить за собою и не упускать случая быть полезным ближним, часто открываться старцу и творить посильную милостыню. Этого, конечно, нельзя сделать вдруг, но Господь долготерпит. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность или же когда не видит никакой надежды на его исправление».

«Если будешь принимать людей Бога ради, то, поверь, все будут к тебе хороши».

«Чтобы человеку исправить себя, не надо вдруг налегать, а как тянут барку: тяни-тяни-тяни, – отдай-отдай! – Не все вдруг, а понемногу. Знаешь рожон на корабле? Это такой шест, к которому привязаны все веревки корабля; и если тянуть за него, то потихоньку и все тянется; а если взять сразу, то все испортишь от потрясения».

«Бесстрастными ведь не сейчас можно сделаться; а всякий раз, чувствуя свою греховность, говори: „Господи, прости мне!“ Господь один силен вложить в сердце человека любовь».

О милостыне старец Амвросий говорил: «Св. Димитрий Ростовский пишет: „Если приедет к тебе человек на коне и будет у тебя просить, подай ему. Как он употребит твою милостыню, ты за это не отвечаешь“».

Еще: «Св. Иоанн Златоуст говорит: „Начни отдавать неимущим, что тебе ненужно, что у тебя валяется; потом будешь в состоянии давать и больше и даже с лишением себя, а, наконец, уже готов будешь отдать и все, что имеешь“».

«Безбожникам, – говорил старец, – нет оправдания. Ведь всем, всем решительно, и язычникам, проповедуется Евангелие; наконец, по природе всем нам от рождения вложено чувство познания Бога; стало быть, сами виноваты. Ты спрашиваешь, можно ли за таких молиться. Конечно, молиться за всех можно».

«Батюшка, – спросил кто-то, – ведь не может ощущать в будущей жизни полного блаженства тот, которого близкие родные будут мучиться в аду?» Старец ответил: «Нет, там этого чувства уже не будет; про всех тогда забудешь. Это все равно, как на экзамене. Когда идешь на экзамен, еще страшно, и толпятся разнородные мысли; а пришла – взяла билет, про все забыла».

О лености и унынии старец говорил: «Скука унынию внука, а лености дочь. Чтобы отогнать ее прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись, тогда и скука пройдет, и усердие придет. А если к сему терпения и смирения прибавишь, то от многих зол себя избавишь».

О нечувствии и бесстрашии батюшка сказал:

«Смерть-то не за горами, а за плечами; а нам хоть кол на голове теши».

«Если на одном конце деревни будут вешать, на другом конце не перестанут грешить, говоря: до нас еще не скоро дойдут».

Пришел к старцу один господин, не верующий в бесов. Старец ему рассказал: «Приехал в одну деревню барин в гости к своим знакомым и выбрал сам себе комнату для ночлега. Ему говорят: „Не ложитесь тут, – в этой комнате неблагополучно“. Но он не поверил и только над этим посмеялся. Лег. Но вдруг слышит ночью, что кто-то дует ему прямо в лысину. Он укрылся с головою одеялом. Тогда этот кто-то перешел к его ногам и сел на постели. Гость испугался и со всех ног бросился бежать оттуда, уверившись собственным опытом в существовании темной силы». Выслушав рассказ старца, господин сказал: «Воля ваша, батюшка, я даже не понимаю, что это за бесы». На это старец ответил: «Да ведь и математику не все понимают, однако она существует. Как же бесы не существуют, когда знаем из Евангелия, что Сам Господь велел бесам войти в стадо свиней?» Господин возразил: «Но ведь это иносказательно?» – «Стало быть, – ответил старец, – и свиньи иносказательны, и свиней не существует? А если существуют свиньи, значит, существуют и бесы».

Обличая ложный стыд и малодушие в вере, старец рассказал: «Один так-то не верил в Бога. А когда, во время войны на Кавказе, пришлось ему драться, он в самый разгар сражения, когда летели мимо него пули, пригнулся, обняв свою лошадь, и все время читал: „Пресвятая Богородица, спаси нас!“ – А потом, когда, вспоминая об этом, товарищи смеялись над ним, он отрекся от своих слов». Сказав это, старец прибавил: «Лицемерие хуже неверия».

О покаянии старец говорил: «Какое ныне настало время! Бывало, если кто искренно раскается во грехах, то уже и переменяет свою греховную жизнь на добрую; а теперь часто бывает так: человек и расскажет на исповеди все свои грехи в подробности, а потом опять за свое принимается».

«Один раз сидел бес в образе человека и болтал ногами. Видевший это духовными очами спросил его: „Что же ты ничего не делаешь?“ Бес отвечал: „Да мне ничего теперь не остается делать, как только ногами болтать; люди все делают лучше меня“».

О силе покаяния старец так говорил: «Один все грешил и каялся, – и так всю жизнь. Наконец, покаялся и умер. Злой дух пришел за его душой и говорит: „Он мой“. Господь же говорит: „Нет, он каялся“. – „Да ведь хоть каялся и опять согрешал“, – продолжал диавол. Тогда Господь ему сказал: „Если ты, будучи зол, принимал его опять к себе после того, как он Мне каялся, то как же Мне не принять его после того, как он, согрешив, опять обращался ко Мне с покаянием? Ты забываешь, что ты зол, а Я благ“».

Спросили у батюшки: «Что значит плач?» Батюшка отвечал: «Плач – значить сетование; неплач бывает от слез, а слезы от плача».

«Грехи, как грецкие орехи, – скорлупу расколешь, а зерно выковырять трудно».

«Три степени для спасения. Сказано у св. Иоанна Златоуста: а) не грешить, б) согрешивши каяться, в) кто плохо кается, тому терпеть находящие скорби».

«Бывает, что хотя грехи наши через покаяние и прощаются нам, но совесть все не перестает упрекать нас. Покойный старец о. Макарий для сравнения показывал иногда свой палец, который давно когда-то был порезан; боль давно прошла, а шрам остался. Так точно и после прощения грехов остаются шрамы, т. е. упреки совести».

«Креста для человека Бог не творит. И как ни тяжел бывает у иного человека крест, который несет он в жизни, а все же дерево, из которого он сделан, всегда вырастает на почве его сердца».

«Вот я, например, всегда был болтуном, любил с людьми поговорить, поразвлечься; Господь и устроил так, что пришлось мне всю жизнь свою толковать с народом. Теперь и рад бы помолчать, да не приходится».

«Когда человек идет прямым путем, для него и креста нет. Но когда отступит от него и начнет бросаться то в ту, то в другую сторону, вот тогда являются разные обстоятельства, которые и толкают его опять на прямой путь. Эти толчки и составляют для человека крест. Они бывают, конечно, разные, кому какие нужны».

«Человека постоянно смущают греховные помыслы; но если он не соизволяет им, то не бывает в них виновен».

«Одна подвижница долгое время обуреваема была нечистыми помыслами. Когда же явившийся ей Господь отогнал их от нее, она воззвала к Нему: „Где Ты был доселе, о сладкий мой Иисусе?“ Господь ответил: „Был в твоем сердце“. Она же сказала: „Как же это могло быть? Ведь сердце мое было исполнено нечистых помыслов“. И сказал ей Господь: „Потому разумей, что Я был в твоем сердце, что ты никакого расположения не имела к нечистым мыслям, а более старалась избавиться от них, но не имея возможности, болезновала о сем, – и этим уготовила Мне место в сердце твоем“». «Иногда посылаются человеку скорби безвинно для того, чтобы он, по примеру Христа, страдал за других. Сам Спаситель прежде пострадал за людей. Апостолы Его также мучились за Церковь и за людей. Иметь совершенную любовь и значит страдать за ближних».

«Отчего люди грешат? – задавал иногда старец вопрос, и сам же решал его. – Или оттого, что не знают, что должно делать и чего избегать, или, если знают то забывают; если же не забывают, то ленятся, унывают… Это три исполина, – уныние или леность, забвение и неведение, – от которых связан весь род человеческий нерешимыми узами. А за тем уже следует нерадение со всем сонмищем злых страстей. Потому мы и молимся Царице Небесной: „Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от меня смиренного и окаянного раба Твоего уныние, забвение, неразумие, нерадение и вся скверная, лукавая и хульная помышления“, и прочее».

Многим о. Амвросий советовал, и в письмах, и устно, не оставлять краткой молитвы Иисусовой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Батюшка о. Амвросий советовал при кознях человеческих и вражеских прибегать к псалмам св. пророка Давида, которыми молился он, когда был в гонении от врагов, а именно читать псалмы: 3-й, 53-й, 58-й, 142-й. Выбирать из этих псалмов стихи, приличные к скорби, и почасту прочитывать их, обращаясь к Богу с верою и смирением. А когда будет бороть уныние или томить душу безотчетная скорбь – прочитывать 101-й псалом, 36-й (Не ревнуй лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие), затем псалом 26-й (Господь просвещение мое) и псалом 90-й (Живый в помощи Вышнего). Ежели во имя Св. Троицы исправно читать эти псалмы ежедневно по три раза со смирением и усердием, предавая себя всеблагому Промыслу Божию, тогда изведет Господь яко свет правду твою и судьбу твою яко полудне, точию повинися Господеви и умоли Его.

Полезно также читать псалом 39-й (Терпя потерпех Господа, и внят ми).

Указывая, что человеку нечем гордиться, старец прибавлял: «Да и чем в самом деле человеку тут возноситься? – Оборванный, ощипанный просит милостыни: „Помилуй, помилуй!“ – А подастся ли милость, это еще кто знает».

Когда старцу жаловались, что посторонние мысли мешают молиться, он сказал: «Ехал мужик по базару; вокруг него толпа народу, говор, шум; а он все на свою лошадку: „Но-но! но-но!“ – так помаленьку, помаленьку и проехал весь базар. Так и ты, что бы ни говорили помыслы, все свое дело делай – молись!»

Чтобы люди не оставались в беспечности и не возлагали всю свою надежду на постороннюю молитвенную помощь, старец повторял обычную народную поговорку: «Боже-то поможи, – да и сам мужик не лежи». И прибавлял: «Вспомни, двенадцать апостолов просили Спасителя за жену хананеянку, но Он не услышал их; а сама стала просить – упросила».

Чтобы показать, что Бог главным образом смотрит на внутреннее молитвенное расположение человека, о. Амвросий говорил: «Пришел как-то к о. игумену Антонию один больной ногами и говорит: „Батюшка, у меня ноги болят, – не могу класть поклоны, и это меня смущает“. Отец Антоний ответил ему: „Но ведь в Писании сказано: сыне, даждь ми сердце, а не ноги“».

Одна монахиня сказала старцу, что видела во сне икону Божией Матери и услышала от Нее: «Принеси жертву». Батюшка спросил: «Что же, ты принесла жертву?» Та ответила: «Что же я принесу? У меня ничего нет». Тогда батюшка сказал: «В псалмах написано: жертва хвалы прославит мя».

При разговоре о Дарьюшке-страннице старец, вздохнув, сказал: «Да, Господь почивает в простых сердцах. Золото везде видно, и везде проглянет, несмотря даже на угловатость; а другой, как ни кудрявься, все золотом не будет». На замечание, что Дарьюшка хорошо умерла, батюшка сказал: «Оттого и кончина была хорошая, что жила хорошо. Как поживешь, так и умрешь».

О том, как трудно искореняются греховные навыки в человеке и как много значит пример других, старец говорил: «Как на пойманную в табуне одичалую лошадь, когда накинут аркан и поведут, она все упирается и сначала идет боком; а потом, когда присмотрится, что прочие лошади идут спокойно, и сама пойдет в ряд; так и человек».

О сетях диавольских о. Амвросий говорил: «Паук ленивый сидит на одном месте, выпустив ниточку и ждет – как только попадется муха, сейчас и голову ей долой! А муха-то жужжит». При этом батюшка многозначительно прибавил: «Зажужжим! – Так и враг всегда протягивает сети; как кто попадется, сейчас ему и голову долой». Затем старец обратился к кому-то и говорит: «Смотри, – не будь мухой, а то так же жужжишь».

Сама жизнь нередко направляет человека на истинный путь. «Какой-то отец послал своего сына в лес за делом; а сын и говорит: „Батюшка, как же я там буду один? Я ничего не знаю“. – „Ничего, ступай, – говорит ему отец, – нужда всему научит“. Он поехал; но вот в лесу сломались у него сани. Вспомнил он слова отца, – „нужда всему научит“, – и давай кричать: „Нужда-а!“ – А она отвечает ему: „А-а!“ Ждал-ждал он, кричал-кричал, никто не пришел к нему на помощь. Тогда он слез, сам кое-как поправил сани, приехал к отцу и говорит: „Обманул ты меня, батюшка – ведь нужда-то не пришла ко мне на помощь“. – „Да как же ты справился?“ – „Да так уж, кое-как“. – Вот это-то самое, что ты кое-как справился, и показывает, что нужда тебе помогла“».

Батюшка любил иногда в рифму именам или фамилиям своих собеседников делать шутливые замечания, в которых под внешнею шуткою скрывался глубокий внутренний смысл и серьезное наставление. «Смотри, Мелитона, – говорил он одной монахине, предостерегая ее от высокомерия, – держись среднего тона; возьмешь высоко, будет нелегко, возьмешь низко, будет склизко; а ты, Мелитона, держись среднего тона».

«Вера, будь верой твердой, не будь верой слабой». «Надежда – да не душ наших».

«Любовь терпит и до-олго терпит, а если немного не дотерпит – ничего не будет – претерпевый бо до конца, – той спасен будет».

«Катя! Назад не пяти». Или: «А что Катя назад не пятит?» Еще: «Катиш! Смотри, куда катишь. Кати туда, где тишь, да гладь, да Божья благодать».

«Лизок! Смотри внизок, там находится смиренье и обретается терпенье».

«Груша просится тпруши, а мы ее притянем за уши».

«Маня! Мани, мани, да не обмани!» Еще: «Если Маня себя не обманя – будет очень, очень хорошо».

«Наш Нил всем мил, а иногда бывает и гнил».

«Будь Анна, а не Аннетта – в Аннеттах проку нету». «Мать Евмения! Собери свое разумение». Или: «Мать Евмения растеряла свое разумение».

Одной особе по фамилии Блохиной: «Когда же блохи бывают плохи?» Или: «Времена стали плохи: блохи и те испускают неправильные вздохи». (Замечательно, что когда она была еще молоденькой девочкой, сестра ее, относившаяся всегда к батюшке, раз высказала ему свое огорчение по поводу того, что, как ни уговаривала она сестру поехать с нею к старцу, она никак не соглашается. Батюшка сказал: «Когда ее блоха укусит, тогда и она к нам приедет». Она слово „блоха“ приняла просто за насекомое кусающееся, но оказалось, что слово это имело иное значение. Она вышла замуж за Блохина, и, когда в их жизни начались неприятности, она и приехала к батюшке.)

Одному скитскому послушнику Максиму батюшка при каждом почти свидании повторял: «В Коломне на кладбище есть такого рода надпись: „Под камнем сим лежит Максим. Им бы жить да веселиться, а они изволили на тот свет переселиться“». Вскоре Максим внезапно скончался.

Маленькой девочке Марфе: «Марфа печется на солнце, а вырастет – будет и других припекать».

Свою любовь к людям и заботливость о них о. Амвросий проявлял всеми возможными способами – и материальною помощью, и духовным руководством. Приносимые ему вещи он раздавал через келейников нуждающимся монашествующим; присылаемые же деньги делил на три части, – одну часть отсылал скитоначальнику на нужды скита и на помин благодетелей, другую часть определял на бедных и, наконец, третью, самую малую часть, отделял на лампадное масло и восковые свечи для отправления своих келейных бдений и других молитвословий. Милостыня всем ежедневно приходившим к нему бедным подавалась им также через келейников. В исключительных случаях подавал старец и сам. Раз как-то он поспешно выходит из хибарки в келлию и тут же, мимоходом, обращается к своему писарю: «Вот там пришла женщина с сиротами, – мал мала меньше. Всех сирот человек пять, а есть нечего. Сама горько плачет и просит о помощи. А самый маленький ничего не говорит, а только смотрит мне в глаза, подняв ручки грабельками. Как же не дать ему!» Старец стал доставать деньги. Руки от волнения дрожат, слезы против воли просятся из глаз.

Ежегодно к великим праздникам Рождества Христова и Св. Пасхи рассылалось старцем по нескольку десятков денежных писем в разные места к не могущим явиться к нему за милостынею лично. Посылалось рубля по три, по пяти и более. К концу жизни старца число таких рассылавшихся к великим праздникам денежных писем возросло до двухсот. Бывали, хотя редко, случаи, когда о. Амвросий посылал одному лицу рублей по сто и более. Некоторые бедные монахини почти, можно сказать, содержались на его счет. Многим он помогал и целые семьи поддерживал материально при содействии относившихся к нему с доверием богатых людей.

Наконец, многолюдная Шамординская обитель, со множеством бедных, больных, сирот, калек и бесприютных, получала свое содержание от старца или ради него.

Любовь и сострадание старца к людям были таковы, что он не оставлял без внимания, участия и помощи самого, по-видимому, маловажного их горя, которое в глазах других людей казалось смешным и не заслуживающим никакого внимания. Однажды остановила его крестьянка, которая была нанята помещицей пасти индюшек. Индюшки у нее не жили, и барыня хотела ее рассчесть. «Батюшка, – кричала в слезах баба, – хоть ты помоги мне. Сил моих нет. Сама над ними не доедаю, пуще глаз берегу, а колеют они. Согнать меня барыня хочет. Пожалей, родимый!» Присутствовавшие тут смеялись над ее глупостью, зачем она с такими пустяками идет к старцу. А старец ласково расспросил ее, как она их кормит, и дал советы как их содержать иначе, благословил ее и простился. Тем же, которые смеялись над крестьянкой, он заметил, что в этих индюшках вся ее жизнь. Индюшки у бабы перестали колеть.

Когда Шамордино только что устраивалось и сестер было мало, у батюшки попросилась в новый монастырь одна пожилая, но здоровая женщина. Батюшка принял ее и отправил на Рудновский хутор ходить за скотом. С усердием принялась она за свое послушание и трудилась исправно, но затем, мало-помалу, стала тяготиться тем, что живет она не в монастыре, от церкви далеко и молиться некогда, все только о коровах да о свиньях думать надо. Уныние овладело ею настолько, что она стала роптать и на старца, говоря: „Я просилась у батюшки в монастырь, а он меня послал к свиньям“ и, наконец, решила уйти совсем куда-нибудь в другой монастырь, но ни старцу и никому об этом не сказала. В это время случилось, что батюшка приехал в Рудново, и следом за ним, по обыкновению, наехало много мирских, между которыми было несколько видных лиц. Батюшка принял всех на общее благословение, и приезжие стали просить старца принять их отдельно, но батюшка ответил: «Вы люди свободные, а я сюда приехал, чтобы заняться со здешними сестрами, которые постоянно трудятся и редко меня видят». С этими словами он проводил всех из своей келлии, а к себе позвал унывающую старушку-скотницу. «Дурень – сказал ей ласково батюшка, – что же ты скорбишь, что ты мне не нужна, и уходить собираешься; я всех приезжих оставил, а тебя принял. Ну, рассказывай мне, как поживают твои телята и поросята». Этих коротких, но согретых отеческой любовью слов было достаточно, чтобы всякая мысль не только об уходе, но и о каком бы то ни было недовольстве совершенно исчезла без следа. Не только в то время, но и впоследствии, когда уже и старца не стало, в минуты, когда ослабевало терпение, эти слова служили ей одушевлением и ободрением.

Один современный писатель, вообще не расположенный к монашеству но очень благоволящий к старцу Амвросию, сообщает следующие случаи любвеобильной попечительности старца.

«Дочь одного именитого купца, девушка образованная, но скромная, увлеченная одним молодым профессором, сделалась матерью.

Разъяренный купец выгнал ее из дому ни с чем, на все четыре стороны. Переправилась она в соседний городок, передала ребенка какой-то мещанке, обещаясь платить, а затем, как и все в этих губерниях, т. е. Калужской и соседних с нею, растерянные люди, направилась в Оптину пустынь к старцу Амвросию „за прощением и советом“. К посетителям, которых собирались большие толпы, старец выходил в четырехугольник, обнесенный жердями; пришедшие стояли около них, дожидаясь очереди, когда он каждого позовет, а старец ходил внутри ограды, то погруженный в задумчивость, то заговаривая с тем или другим, то вызывая к себе внутрь ограды. В эту толпу вмешалась и молодая женщина. Она готовилась к тяжелой, стыдливой исповеди. Каково же было ее недоумение и смущение, когда, минуя ближних, он позвал ее издали; и едва она к нему подошла и привычно поклонилась до земли, как он ласково и участливо спросил ее, где она оставила рожденного ею младенца. Она все рассказала в слезах. Тогда он ей указал немедленно вернуться назад, взять от женщины ребенка, вернуться в отцовский город, „а деньги на пропитание Бог пошлет“… Она так и поступила.

До сих пор я передаю слышанное, а остальное уже видел своими глазами.

Во втором классе гимназии учился высокий, худенький и необыкновенно оживленный мальчик; вечные шалости, но необыкновенно наивные, невинные, так что без его шалостей было бы и скучнее в классе. И все шалости были деликатными, тихими, скорее остроумными. Он был очень пуглив, впечатлителен, а вместе – открыт. В нем не было вовсе того маленького нахальства и назойливости, без которых, к сожалению, почти не встречается русских детей в возрасте 13-ти лет. Ставлю я раз ему балл в журнальчике и вижу, что за предыдущую неделю „свидетельство в просмотре баллов“ подписано фамилией не его, а другою. „Отчего же ты родителям не дал подписать?“ – спросил я машинально. – „Это подпись мамы“. – „Как мамы?“ И я указал на разность фамилий. У него выразилось в лице удивление: очевидно, этого никогда ему в голову не приходило. „Верно, твоя мама второй раз замужем и по второму мужу и носит эту (не сходную с фамилией мальчика) фамилию?“ – „Нет, я верно знаю, что моя мама не второй раз замужем“. Тут только я стал догадываться, что в семейном положении ученика есть ненормальность. Выставив ему балл и посадив на место, я потом, пользуясь веселостью и открытостью ученика и, как часто имел привычку делать почти со всеми учениками, стал его расспрашивать, где же и как, и чем он с родителями живет. Все ответы его были, так сказать, удивляющи, а вместе составили продолжение приведенного мною выше рассказа, слышанного мною как раз незадолго до случая с этим мальчиком. „Мама моя рисует, только образа пишет и больше ничего; вам она образа не напишет, потому что на посторонних людей не делает, а как напишет, отвозит к батюшке“. – „Какому?“ – „Батюшке Амвросию, в Оптину пустынь“. – „Как же она его знает?“ – „Мы с ним давно знакомы. Он такой добрый, как никто“. – „И ты его видел?“ – „Меня-то он особенно и любит.

Мы в год раза два к нему бываем. И всякий раз он поведет к себе в келлию и ласкает, ласкает меня и всегда мне дает гостинцев. И веселый он, превеселый, постоянно шутит и смеется, мне же позволяет все делать у себя, и я у него как у себя в доме“. Между тем из других рассказов мне было известно, что о. Амвросий бывает серьезен, наставителен, а временами даже суров… Очевидно, здесь была связь исключительная. Старец спас своим советом молодую женщину, спас и мальчика; и возлюбил их особенною любовью, как свое творенье, усыновил их себе; а благодарная женщина вся отдалась именно благодарному религиозному чувству, выразившемуся в писании икон.

Как я расспросил и узнал, суровый отец ей выдавал немного денег на содержание, но в дом ее не впускал, и сам, и семья его сношений с нею не имели» ⁶¹ .

Одной овдовевшей женщине, оставшейся с дочерью и внучкой и вовсе без всяких средств, без пенсии и помощи, но имевшей дом, старец сказал: «Дом и думать не смей продавать». За дом можно было получить тысячи две и начать перебиваться; на первое бы время хватило. Но старец рассчитал не первое время, а именно далекое. Запрет его был равен закону. Жили три сироты в холодном и голодном доме; но помогли на первые месяцы родные, а затем нашелся жилец, стал «на хозяйский харч», и семья перебивалась десятый уже год, с трудом, но не впав в разорение и нищенство, которых бы без дома не избежать.

Еще случай: «Взрослый сын, уже учительствовавший в городской школе, пропадал от пьянства. Пьянство это было так неудержимо и вместе для всех несносно, что отец и вся родня давно не хотели ни видеть молодого человека, ни даже впускать его в чистый и благообразный дом. Только одна мать от него не отступалась. За выгоном из дома он уже ночевал на огороде, в бане, находили его пьяным на улице, и вообще сраму было много. Между тем в редкие трезвые минуты несчастный был разумен, приветливого со всеми обращения, застенчивый и скромный. Пить его приучили в юности худые товарищи по семинарии. Приходившая в отчаяние его мать возила его несколько раз к „батюшке Амвросию“, – и вот ее-то, эту заботливейшую и неистощимую в терпении мать, он и стукал посохом по спине (как сказано, знак особого старческого благоволения, а иногда и особый вид строго-воспитательного воздействия); с пьянчужкою же обращался непрерывно ласково „и удостоивал слова“. Думали сына уже в солдаты сдать, что можно было и по кроткому его характеру, и потому, что пьянство было очевидной неисправимой болезнью. Но это запретил старец, а матери он указал неизменно беречь его, о нем же самом „предсказал дивную судьбу, что он священником станет возносить молитву перед Престолом Божиим“. Таковое предсказание даже расхолодило желание обращаться дальше к нему за советами: пивший молодой человек не был даже посвящен хотя бы в псаломщики, а проходил учительскую службу, главное же, был в таком безобразном виде. Но по-прежнему ходила за ним мать, а там женила; а там жена свезла пьяного мужа к какому-то лекарю… Дальше открылось после смерти отца диаконское место, он посвятился и, наконец, стал священником, а рассказывавшая этот случай мать жила у него в дому и распоряжалась всем обильным хозяйством и нянчила сыновей и дочь».

Под любящим и заботливым руководством о. Амвросия иногда коренным образом изменялось направление жизни людей, как это можно видеть из следующего рассказа монахини N. «Я поступила в монастырь по благословению батюшки Амвросия, а ранее мое устроение было совсем не монастырское, хотя я и получила воспитание и образование в духовном училище. Рядом с нашим училищем был женский монастырь. Мы часто посещали его, знакомились таким образом с жизнью монашеской, и она нам не нравилась, так что мы, сверстницы, давали слово никогда не поступать в монастырь. По окончании курса я поступила домашнею учительницею в светские дома и, живя так шесть лет, еще более втянулась в светскую жизнь.

О монастыре и помину не было. Но Промысл Божий, имиже весть судьбами, устраивает наше спасение. Один из моих братьев, священник, проживши два года с женою, овдовел, остался одиноким и просил меня приехать к нему. Я оставила свое учительство и поселилась у брата. Нужно сказать, что брат мой был духовного устроения и, еще будучи семинаристом, стремился в монастырь, но батюшка Амвросий, с которым он вел об этом переписку, велел ему сначала окончить курс учения. По окончании курса брат мой должен был помогать матери и поддерживать младших братьев и потому сначала сделался учителем, а потом, по желанию матери, и священником. Господь видел его духовное устроение и послал ему жену больную, которая скоро и умерла. Во время ее болезни брат через странника, к которому питал большое доверие, обращался к батюшке Амвросию, прося его помолиться о болящей, и получил такой ответ: „Пусть бдит, насаждает сад, чаще поливает, плодов будет много. Июль месяц будет для него скорбен“.

Действительно, в июле жена его умерла. И вот собрались мы к нему: я, сестра и мать. И задумал он кого-либо из нас устроить на свое место, а за решением кого – отправились мы с матерью вдвоем в Оптину, к батюшке Амвросию, который на общем благословении, ударив меня по голове, сказал: „А в монастырь не хочешь?“

Я смутилась и не нашлась, что ответить. Он взял мать, беседовал с нею и велел через год опять явиться к нему; ни той, ни другой сестре не благословил выходить замуж, а о младшей сказал даже, что она больная, куда ей замуж, хотя не видел ее ни разу. Пустынная жизнь отшельников и пустынное пение произвели на меня глубокое впечатление, а проницательный взор старца, его горячая отеческая любовь ко всем скорбящим и страждущим пересоздали меня совсем, и я стала помышлять о монастыре, оставила наряды, увеселения, выезды, пищу употребляла только молочную; так провела год и снова явилась к старцу. Этот раз беседовала с ним, исповедовалась и получила благословение поступать в монастырь. Еще через год я совсем приехала, хотя и трудно было преодолеть все препятствия. Проживя год в монастыре, получаю известие, что брат заболел горловою чахоткою, и что московские доктора признали его безнадежным. Я приехала с этою скорбью к батюшке, а он сказал: „Ему надо в монастырь, а мать держит; поезжай, скажи матери, что ей легче – чтобы он умер или чтобы пошел в монастырь?“ Приехав домой, я передала эти слова матери. Мать заплакала и сказала: „Бог благословит! Пусть едет!“ Наутро началась распродажа имущества. Дом батюшка благословил забить, а покупателей не дожидаться.

Спустя несколько времени я возвратилась к себе в монастырь, взяв с собою и сестру погостить. Сестре очень понравилась монастырская жизнь, и она осталась у меня. Только постигла ее какая-то болезнь, и она два года болела, доктора не могли помочь ей, а батюшка и ее вылечил, поил ее лапушным корнем. Когда она поправилась, ее одели и поставили на клирос. После нашего приезда с сестрою в монастырь, и брат приехал в Оптину. Батюшка принял его к себе и дал послушание – письмоводство и петь на клиросе. Брат усомнился и говорит: „У меня горло больное, петь трудно“. „Ничего, пройдет!“ сказал батюшка. И, действительно, болезнь горла прошла бесследно. После этого брат прожил в скиту 23 года, был духовником шамординских сестер, а потом был назначен архимандритом в Боровский монастырь.

Спустя шесть лет после моего приезда с сестрою в монастырь, приехала к нам и мать и осталась с нами. Она прожила в монастыре десять лет, два раза была пострижена батюшкою Амвросием и умерла схимницей.

Вот какой великий и святой был старец Амвросий, – заканчивает свой бесхитростный рассказ монахиня, – как он умел направлять к лучшему людей и устраивать их душевное спасение и телесное благополучие».

Настоятельница Каширского женского монастыря игумения Тихона рассказывала о себе, как она на себе самой испытала силу духовного влияния старца Амвросия и как ей было полезно руководство батюшки:

«После кончины незабвенного оптинского старца отца Макария, по его благословению, келлия наша, и я в том числе, начали относиться в скорбях, недоумениях и в духовных нуждах к ученику почившего старца, отцу Илариону, – мужу мудрому, крепкому в вере и как бы непоколебимому адаманту в послушании, которого он безусловно требовал от своих чад духовных. После кончины сего незабвенного духовного мужа, последовавшей в 1873 году, я осталась без руководителя, имея всего от роду 25 лет; по искушению и по совету лукавого ненавистника пользы и спасения нашего согласилась с его внушением жить по своей воле, не стесняя себя и не подчиняясь воле нового старца; тем более, что порою строгость почившего отца Илариона казалась тяжелою своенравной и грешной душе, уже вкусившей отчасти горький плод своеволия во время продолжительной болезни старца. Между тем почившая мать игумения Павлина, зная по опыту, как юным опасно самочинное жительство, неоднократно предлагала мне и настаивала, чтоб я ехала в Оптину и там обратилась бы к руководству батюшки отца Амвросия. Не желая более противиться воле игумении, я поехала Великим постом, в такое именно время, когда особо много народа бывает у старца. Находясь под влиянием искушения, я рассчитывала на то, что за многолюдством будет батюшке не до меня, и думала так: „Посижу, посмотрю и поеду обратно, тем самым успокою матушку игумению, так настойчиво желавшую меня вновь направить в Оптину“. Вот здесь-то и проявилась во всей силе духовная мощь и благодать, обитающая в батюшке. Видел он мое холодное отношение к нему и, сожалея о душе, близкой к погибели, особенно внимательно обошелся со мною и, долго не задерживая, взял на исповедь. Когда я вошла к нему в келлию, батюшка, оставя меня одну, вышел в свою спальню. Темно было совсем; только одна лампада ярко освещала лик Богоматери. – Помню, что когда я вошла, холод и пустота наполняли мою душу; мало того, я как-то озлобленно и с ирониею относилась ко всему окружающему старца и с таким-то отвратительным чувством пришла я на исповедь. От батюшки не скрылось это: духовным оком проник он грешную душу и, оставя меня, – думаю – пошел помолиться в свою келлию.

В эту пору, конечно, не подозревая этого, стояла я в ожидании старца, и вот, передать словами затрудняюсь, что вдруг произошло в душе моей: свет какой-то, какая-то теплота согрела и осветила меня, упала я на колени пред иконою Царицы Небесной; слезы сами обильно полились; это были слезы мирные, особенные, радостные слезы и, когда со свечою вошел батюшка, встала я с молитвы и обратилась к нему со словами: „Отец мой! Спасайте меня! Душу свою хочу открыть вам; искренно говорить хочу, искренно каяться, хочу быть послушной и преданной вам; руководите меня ко спасению, умоляю вас!“ – С этого момента точно все во мне преобразилось: страшно отвратительным казалось мне самой мое прежнее настроение. Для того, чтобы старцу открыть душу на исповеди, я кратко рассказала ему всю жизнь свою и последнее искушение – желание своеволия, так сильно опутавшее еще юное сердце! – Что же это, как не благодатная сила молитвы о мне старца?!

Уезжая из Оптиной, я вполне была покойна и счастлива; все меня приводило в восторг: та же дорога, тот же знакомый сосновый лес! Но другим мне казался он… сердце чувствовало близость Бога, так что и в творениях Его познавала я величие Создателя Бога, и вот, с тех пор, стала я искренно преданною, духовною дочерью старца о. Амвросия до самой кончины его. Неоднократно испытывала я на себе благодатную силу молитв и влияния старца; сравнительно он много снисходительнее был почивших о. Макария и о. Илариона. Помню, слышала я такой отзыв людей опытных в духовной жизни, что если к почившим вышеупомянутым старцам подходило наименование отцов, мудрых руководителей, – то к батюшке о. Амвросию к этому наименованию следовало добавить название нежной, любвеобильной матери. Мягкостью батюшка делал очень много; оставя других, скажу о себе, – что я готова была идти на все, чтобы только исполнить желание старца. Приходилось многим жертвовать, отказывать себе во всех мнимых удовольствиях и самых малых развлечениях, не всегда допускаемых в монастыре. Если можно так выразиться, особая какая-то тактика была у батюшки; никогда он строго не взыскивал и не запрещал; бывало, каешься ему, что разрешаю на рыбу мясоедом в среду или пяток, именно в такие дни, когда устав сего не дозволяет. И скажет только батюшка: „Вижу я, что тебе наскучило быть здоровой; вот ты и ешь рыбу, когда это не должно!“ – Конечно, после этих слов, из страха прогневить Бога и не навлечь наказания болезни, и не станешь более разрешать на рыбу, и внушение такое остается памятным на всю жизнь.

Таким образом и в других случаях батюшка действовал мягкостью, но вместе действовал так сильно, что слово его оставалось как бы законом и более не нарушалось. Однажды каялась я на исповеди старцу, что покупая в лавке разные предметы, при расчете с купцом, – последний ошибся и отпустил мне одну вещь вместо другой, более ценную, – здесь я не заметила, а когда дома узнала, то подумала, что не стоит возвращать и оставила так у себя. Однако, поступок этот тяготил совесть, и я, сознавая грех свой, каялась старцу. На это батюшка рассказал мне случай из своей жизни. „Когда еще учился я в семинарии, – говорил старец, – зашли мы, несколько товарищей, в лавку купить различные учебные принадлежности; при расчете купец обчелся, сдал нам лишнее, что-то больше рубля. В то время мы, школьники, рады были случаю и поделили между собою эти деньги. Совсем позабыв об этом, я уже в Оптиной вспомнил, и совесть слегка начала тревожить; затем, все дальше – больше и больше стало тяготить; и чтоб успокоить ее, сколько делал? Сколько подавал бедным, – впоследствии сколько жертвовал на храмы, на разные богоугодные учреждения, и все с целью выплатить неправильно присвоенное, хотя, в сущности, и пустяки, но вот и до сих пор это обстоятельство томит меня, и дорого бы дал я, если бы кто мог мне указать хоть бы наследников того купца, которого и фамилии не помню, чтоб я мог им вернуть захваченное неправдою. Вот поэтому советую тебе, – продолжал батюшка, – возвратясь домой, немедля отнеси в лавку и скажи купцу, что по ошибке у тебя оказалось „то-то и то-то“. – Еще говорил батюшка, что долги после смерти тяжело ложатся на душу, надо избегать их! Бог безгранично милостив, прощает кающихся грешников, но люди все – не таковы; другие прощают, а есть, которые долгов и не прощают, но жалуются и негодуют на умерших своих должников, и тем самым тяготится душа после смерти!

Еще говорил: „Большой ответ отдадут Богу за нехранение уставов Церкви в отношении несоблюдения постов, ответят же именно за то, что за грех не считают постом есть скоромное; во всем другом сознают себя грешными и каются, но в нарушении постов и каяться не думают, а между тем преступают завещание Св. матери Церкви и, по учению св. апостолов, уподобляются за преслушание язычнику и мытарю“.

Помню: раз пришли к старцу на благословение молодые светские барыни, их привело одно любопытство. Дожидаясь с нами в хибарке выхода батюшки, они негодовали на всю обстановку и, говоря между собою по-французски, все подшучивали и над нами, и над старцем, – и говорили между прочим: „Чего мы ждем? Что интересного можем услышать от о. Амвросия? Что он понимает?“ Тут вдруг отворилась дверь хибарки, и вышел батюшка с обычною ему улыбкою и прежде всех остановил свое внимание на вновь приезжих вышеупомянутых посетительницах. Благословив их, ничего не спрашивая, кто они и откуда, он прямо занялся их туалетом, стал перебирать зонтики, кружева и перья шляп и повел с ними разговор на эту тему дамских нарядов. Так говорил он долго; мы слушали, а барыни те конфузились, сознавая пустоту своих обычных разговоров, в которых так мудро обличил их старец, что они присмирели, и сами после с большим уважением относились к старцу, от которого раньше не ждали ничего особого.

Живя в монастыре в Белеве, проходила я клиросное послушание, и меня неоднократно посылали на монастырскую дачу для обучения пению живущих там сестер, ибо на даче устроен был храм, и по временам совершалось богослужение.

Так три года подряд пришлось мне Великий пост и Пасху встречать на даче, и был такой случай: раз пришла одна бедная деревенская женщина попросить творогу на пасху; экономка же дачная хорошая монахиня, но была слишком экономна и отказала просительнице. Затем вскоре пошли сестры брать себе творог для пасхи и были поражены, когда увидали, что большую полную кадку творога всю до дна перерыла крыса, и сама тут же околела в кадке.

При свидании с батюшкой я рассказала ему этот случай, и он мне весьма знаменательно ответил: „Помни и знай: тебе это пригодится и будет уроком, когда сама будешь игуменией. В том монастыре, где экономка щедрая, там всегда все в изобилии; и обратно, где скупятся и экономят, то всегда такие-то постигают наказания от Бога, как это случилось на вашей даче с творогом“.

Неоднократно и после батюшка предрекал мне игуменство, что и сбылось впоследствии; только при этом говорил мне старец: „Если когда будут приходить эти мысли, или желание начальствовать, то надо как можно стараться сопротивляться этим помыслам“.

Говорил батюшка: „По опыту знаю я, что тяжелый начальнический крест вдвое тяжелым становится тем, кто желал начальства, и вовсе бывает неудобоносим для тех, кто добивается оного“.

Раз приехавши в Оптину в сане уже игумении, я просила наставления старца, как держать себя с сестрами в монастыре. Батюшка сказал мне так: „В душе своей глубже сознавай свое ничтожество; мысленно повергай себя к ногам сестер, но виду им не показывай; помни, что вручен жезл тебе, не игрушка какая-нибудь, потому берегись шуток, берегись фамильярного с их стороны обращения; избегай иметь особо приближенных; делай так, чтобы тебя боялись, и любили, и слушали. Знай, что не только за себя, но и за сестер своих дашь ответ Богу; главное, старайся не столько словами, сколько собственным примером внушать им страх Божий и в храме, и в трапезе, и в рукодельных послушаниях“.

Действительно, тяжелое иго начальническое порою мне, немощной, было не под силу, унывала я духом, находясь вдалеке от старца, по неопытности нуждаясь постоянно в его советах и наставлениях.

Помню, как я горько плакала у батюшки, говорила ему, что боюсь, погибну сама и другим не послужу ко спасению, а на это батюшка, утешая, говорил: „Так же и наш о. архимандрит Исаакий плакал целый год и унывал, тоже боялся за себя и за свое спасение, а ему на это почивший о. Иларион раз и сказал: „Что это ты малодушествуешь, врага веселишь?! Посмотри-ка в святцах, кто там святые?! Архиереи все да игумены; ведь за них молятся все, и паства, и братия; за молитвы-то их они и спасаются“. Так и ты не робей! За молитвы сестер спасешься и ты; только больше смиряйся, считай себя мысленно под всеми, недостойною всех“.

В начале моего поступления на игуменство, при постройке соборного храма и по другим делам обители много ездить, хлопотать приходилось мне, иногда очень трудно доставалось – во всякую погоду и далеко на лошадях приходилось ехать под дождем. Бывши у батюшки, я со слезами и горем жаловалась на свою долю, прося его св. молитв; на это старец отвечал: „Много раз замечал я, всякий человек, имеющий какую-либо особо выдающуюся слабость в молодости, – под старость ею же наказуется“. И тут же, приводя себя в пример, продолжал: „Когда был я молод, любил поговорить, пошутить; был я келейником у старца отца Макария. Бывало, по делу пошлют меня, а я заговорюсь и забуду; – меня ждут, ждут, да за мною еще другого пошлют. – Теперь под старость что же? Язык не ворочается, лыка не вяжет порою, а тут кругом люди ждут, ропщут, и поневоле надо говорить. Вот так и ты, – молодая все рвалась куда-нибудь проехаться; вспомни, какая была охота к путешествию! Зато теперь поневоле приходится странствовать“. – Так батюшка, ободряя, всегда приводил какой-нибудь пример либо из своей жизни, либо притчу какую-нибудь скажет и так утешит, что точно печаль или скорбь рукою снимет!

Памятным на всю жизнь осталось руководство старцев оптинских: теперь никакое дело, никакое начинание не дерзаю предпринимать, не призвавши на помощь молитвы и благословение почивших св. отцов и руководителей наших.

Да хранят нас и обитель нашу и вперед их сильные, могучие молитвы у престола Господа славы!»

До знакомства со старцем Амвросием некоторые по неведению и предубеждению относились к нему иногда недоброжелательно. Иным даже казалось странным, когда им советовали поехать в Оптину. «Что у нас с ним может быть общего? Наверное, какой-нибудь лицемер, который ищет славы. Знакомая удочка; да только попадут на нее одни простецы». Так некоторые рассуждали и не хотели ехать в Оптину; а для успокоения своей совести не хотели верить тому доброму, что рассказывали о старце. Кто же из таковых по любопытству заезжал в Оптину, начинал большею частью с осуждения. В Оптиной принято между монахами ради смирения становиться пред старцем на колени. По доброй воле поступали так и некоторые миряне. Сам же старец незнакомых мирских посетителей всегда приглашал садиться против него на стул; иногда даже упрашивал не стоять пред ним на коленях. А сколько насчет этого бывало нехороших речей! – «С какой стати мне пред всяким монахом на колени становиться! Вот где их смирение!» Точно кому-то было досадно, что люди идут к старцу, и кто-то старался сеять смуту.

И когда приходила минута первого свидания, некоторые смотрели на старца с недовольным сердцем и с желанием разоблачить старого монаха. Но иногда это недоверие разом рассеивалось и уступало место самому теплому чувству.

У старца в летний день множество народа. Одна молодая женщина, которую уговорили посетить батюшку, находится в раздраженном состоянии, что ее заставляют ждать. Вдруг дверь широко отворяется. Старец с ясным лицом появляется на пороге и громко говорит: «Кто здесь нетерпеливые, подойдите ко мне». Приближается к молодой женщине и ведет ее к себе. После беседы с ним она становится частой гостьей Оптиной и посетительницей о. Амвросия.

Одна сестра из большой помещичьей семьи, часто бывавшая у старца, долго умоляла свою любимую сестру, с очень живым и нетерпеливым характером, поехать вместе с ней в Оптину. Та, наконец, соглашается, чтобы доставить удовольствие сестре, но всю дорогу громко ворчит; а пришедши к старцу и сидя в приемной, чем-то возмущается: «Я не стану на колени, к чему это унижение?» Она быстро ходит по комнате из угла в угол. Отворяется дверь, так что ее совсем закрывает в ее углу. Все опускаются на колени. Старец подходит прямо к двери, откидывает ее и весело спрашивает: «Что это за великан тут стоит?» И затем говорит молодой девушке: «Это – Вера пришла смотреть лицемера!» Знакомство сделано. Вера выходит замуж, вдовеет и возвращается под крылышко батюшки в Шамордино.

Одна молодая девушка с хорошим образованием, с хорошими стремлениями, но измученная своею внутреннею раздвоенностью, сомнениями, пустотою жизни и интересов окружающей ее среды, безотчетно, под влиянием рассказов о старце, поехала к нему в Оптину, не имея в виду никакой определенной цели. У старца в келлии шло всенощное бдение. Было много народа. Стоя в числе других, девушка почувствовала какое-то неизъяснимое волнение. Благодатная теплота охватила ее сердце. Глядя на большой образ Богоматери «Достойно есть» она как бы почувствовала на себе ласку Самой Царицы Небесной и, не замечая сама, стала горько плакать. Вдруг из своей келлии выходит старец и с лицом, полным сострадательной любви и участия, спрашивает: «Кто здесь так горько плачет?» Ему ответили: «Никто, батюшка, не плачет». «Нет, повторил старец, – здесь плачет кто-то». Видя эту чуткую, искреннюю любовь старца, отзывчивую на всякое человеческое страдание, девушка была глубоко поражена, и сама полюбила старца. С этого момента ее судьба была решена. Она просила старца принять ее в Шамордино. Ее мать приехала, по ее словам, вырвать свою дочь из «этого ужасного монашеского мира». Со скорбью и упреками вошла она к батюшке. Старец предложил ей стул. Прошло несколько минут разговора, и огорченная мать невольно, не понимая сама, что с нею делается, встает со стула и опускается около старца на колени. Беседа длится.

В скором времени с дочерью-монахинею соединяется и мать-монахиня.

Одна молодая девушка жила со своей матерью, женщиной очень религиозной и благочестивой; веровала она, как говорится, «по-старинному», твердо и неуклонно; в таком же духе воспитывала и дочь, которая в раннем возрасте была также очень религиозна, но затем, уже находясь в гимназии, она поддалась влиянию своих подруг и совершенно охладела к вере. Окончив курс и сделавшись учительницей, она познакомилась с одним молодым человеком, за которого и собралась выходить замуж. Человек он был хороший, но он был католик, и этого было достаточно, чтобы мать ее наотрез отказала. Взаимное расположение молодых людей было настолько глубоко, что они не хотели остановиться перед этим препятствием, и молодая девушка уговорила его принять православие, что он вскоре и исполнил. Но в простоте верующая мать не признала этого перехода и вторично отказалась дать свое согласие на этот брак. Положение дочери было очень тяжелое: с одной стороны, личная привязанность и неловкость перед невольно обманутым женихом, а с другой – боязнь оскорбить мать. Хорошие ее знакомые, зная, какую душевную борьбу она переживает, посоветовали ей обратиться к о. Амвросию. Девушка, и раньше слыхавшая о мудрости и святости о. Амвросия и отчасти на себе испытавшая уже силу его молитв (она страдала сильными головными болями и писала о. Амвросию, после чего боли навсегда исчезли), согласилась принять этот совет, решив в душе подчиниться в точности решению старца. Вскоре она получила ответ, в котором старец советовал ей по возможности удаляться от жениха, но совсем ему не отказывать. Прошло после этого девять месяцев. Неопределенность и неловкость положения тяготили девушку, и она снова написала старцу, прося его решить чем-нибудь этот вопрос. Старец написал ей, чтобы она приехала сама. Отец Амвросий жил в то время в Шамордине, и когда она вошла в приемную и увидела батюшку сидящим на диване, то была поражена его видом: он весь был как бы в лучах. Пораженная, она бросилась перед ним на колени и зарыдала. Сказать она ничего не могла, и старец отпустил ее, тоже ничего не сказав. Молодая девушка живет в Шамордине несколько дней, видит старца только на общих благословениях, причем старец не обращает на нее внимания. Между тем в ее душе идет усиленная работа и совершается непонятный ей перелом. У нее складывается определенное решение идти в монастырь, она чувствует, что никуда не может отсюда уехать, но она решает молчать об этом. Наконец, срок ее отпуска кончается, и старец зовет ее к себе. Окинув ее проницательным и глубоким своим взглядом, он быстро и решительно задает ей вопрос: «Ну, говори свое желание?» Не ожидавшая такого прямого вопроса, она говорит: «Батюшка, в настоящее время у меня одно желание – остаться в монастыре». – «Ну и оставайся», – ответил ей старец просто, как и всегда просто он решал сложные вопросы. «Точно тяжесть какая спала с меня, – говорит она, – мне так стало легко и отрадно, только я не могла понять, как меня, такую неподготовленную, старец берет в монастырь. Да еще смущала меня мысль, что я недобросовестно поступаю против человека, который ради меня даже отказался от своей веры. Когда я высказала это батюшке, то он ответил: „А разве ты этим ему зло причинила?“»

Так она осталась в монастыре вполне спокойная и, несмотря на то, что не имела решительно никаких средств к жизни, по молитвам старца, никогда не видала нужды.

Вот старец ходит по скиту, опираясь на свою палку; много мужчин подходят к нему. Несколько сзади идет келейник. Один иеромонах подводит к батюшке двух молодых людей. Они очень хорошо одеты и имеют очень воспитанный вид. Но старший совершенно равнодушен относительно веры в Бога; а другой почему-то очень осуждал его, когда о нем рассказывали; а теперь очень недоволен, что несколько дней подряд старец не мог их принять. Он усиленно следит за старцем и старается отгадать, что это за человек. Иеромонах просит благословить их. Батюшка скоро, не глядя, благословляет и идет дальше. Несколько крестьян из дальней губернии поджидают его. «Мы к тебе с поклоном, – говорят они. – Прослышали, что у тебя ножки болят; вот тебе мягкие сапожки сделали, – носи их на здоровье». Старец берет их сапоги и говорит с каждым. А второй из молодых людей все это видит. И вдруг ему представилась трудовая жизнь старца, и все чужие бремена, которые он подъемлет, и вера, с которою на него смотрят все эти люди, и любовь крестьян, принесших ему сапожки; и сомнения, лежавшие камнем у него на сердце, исчезли. Он опять близ батюшки и робко говорит: «Батюшка! Благословите меня!» Старец обертывается, весело смотрит на него и начинает с ним говорить о его учебных занятиях и о жизни. Он всю дорогу думает о батюшке; и на следующее лето опять приезжает к нему, уже по влечению сердца.

Подходит к о. Амвросию измученный человек, потерявший все устои и не отыскавший цели жизни. Он искал ее в обширном труде, в беседе Толстого – и отовсюду бежал. Он говорит батюшке, что пришел его посмотреть. – «Что ж, смотрите!» – отвечает старец. Он встает затем со своей кроватки, выпрямляется во весь рост и вглядывается в человека своим ясным взором. От этого взора какое-то тепло, нечто похожее на примирение, льется в наболевшую душу. Неверующий поселяется близ батюшки и всякий день ведет с ним долгую беседу. Проходит много времени. В одно утро он говорит батюшке: «Я уверовал».

Как неотразимо было влияние личности старца Амвросия, видно еще из очень интересного рассказа одного москвича, В. В. Ящерова: «Мое знакомство с о. Амвросием, – пишет он, – произошло при довольно своеобразных обстоятельствах. В 1882 году, во время своего отпуска из Южной Болгарии, я, живя в Москве, встретился и познакомился с одной женщиной, родственницей очень близкого мне семейства. Эта женщина и была причиною моего знакомства и сближения с праведным старцем; ибо он был ее постоянным духовным отцом в течение нескольких лет. Надо заметить, что это была замечательно религиозная особа; в посты, например, она ежедневно посещала все церковные службы, являясь в церковь ранее всех и уходя последней. Мне, человеку тогда с другим совсем направлением, все это казалось ничем иным, как ханжеством и даже недугом душевным. Но вскоре мне пришлось переменить свой образ мыслей.

Между прочим, моя знакомая до такой степени увлекалась послушанием еще тогда мне неизвестному какому-то оптинскому старцу, что была готова исполнить всякое его малейшее требование и желание. В один октябрьский день эта особа показала мне полученную ею чрез какую-то монахиню записку от о. Амвросия, писанную карандашом, в которой ей приказывалось немедленно бросить все и приехать к нему в Оптину. Что особенно ее беспокоило, – это приписка – взять с собою пенсионную книжку. „Видно, батюшка надолго вызывает меня“, – говорила она с грустью. Напрасно я убеждал ее не верить никаким „старцам“ или „юродивым“ и оставаться дома. На следующее утро я получил от нее по городской почте записку, что, не смея ослушаться батюшки, она уезжает в Оптину; а через восемь дней ко мне пришло от нее уведомление, что о. Амвросий приказывает ей остаться в Оптиной на весь Рождественский пост; а пока отсылает ее в женский монастырь в Белев.

Это письмо меня сильно раздражило, чтобы не сказать более. Считая поведение моей знакомой плодом окончательного душевного расстройства и обвиняя в этом исключительно старца Амвросия, я взял два больших листа почтовой бумаги и написал ему длиннейшее письмо, в котором в самых вежливых и почтительных выражениях высказал много резкостей, приправляя каждую текстами Св. Писания и протолковывая эти тексты на свой лад. Не прочитав написанного, я тотчас отправил письмо по почте. И что же? Через пять дней моя знакомая возвратилась; рассказала мне, что, к ее изумлению, о. Амвросий не только остался доволен моим письмом, но приказал ей немедленно возвратиться в Москву; прислал мне просфору и просил передать мне его желание видеть меня в Оптиной. Я был тронут таким результатом моего послания и решил исполнить желание старца при первой возможности, чувствуя себя виноватым пред ним за необузданность моего пера.

На четвертой неделе Великого поста 1883 года я выехал в Оптину через Тулу и Калугу; из последнего города пришлось ехать верст 60 на почтовых ⁶² . Я выехал из Калуги в понедельник утром и в Оптину приехал уже поздним вечером. Утомленный дорогою, я наскоро напился чаю и лег спать. Когда я сидел на другой день утром за чаем, ко мне явился келейник о. Амвросия с приглашением „пожаловать к батюшке“. Я нисколько, впрочем, не удивился этому, предполагая, что ему доносят о каждом приезжем. Оптинская пустынь состоит из двух частей: собственно монастыря с храмами, корпусами монашеских келлий, скотным и конным дворами, которые, кстати сказать, содержатся в образцовом виде как по постройкам, так и относительно животных, гостиницами и разными хозяйственными зданиями, – и скита, где в то время жили только строгие подвижники. В ограду скита женщины не допускаются. Мы с послушником пошли мимо собора, через фруктовый сад, пересекая всю площадь монастыря, и вышли, наконец, за ограду. Перед нами во все стороны густо раскинулся оголенный зимою лес, а прямо убегала тропинка, протоптанная среди высоких сугробов снега массою почитателей преподобного старца. Она-то и вела, через лес, к скиту, отстоящему от монастыря на полверсты. Мы вышли на поляну, – и пред нами открылась белая ограда. Вправо от входных ворот виделся небольшой, белый, каменный флигелек, одною половиною выходивший наружу, а другою прятавшийся внутри ограды. Пред крылечком наружной части домика, который женщины почему-то называют „хибаркою“ стояла толпа человек в пятьдесят женщин и высокородных, и простого звания, в ожидании увидеть о. Амвросия. Большая часть из них пришли или приехали издалека, и во всех них царила твердая вера, что у него они найдут и утешение в горе, и добрый совет в трудных обстоятельствах, и даже исцеление в болезнях. Но случалось, что, походивши безуспешно к заветному крылечку несколько дней подряд, иная богомолка, не принятая старцем, в сильном смущении должна была уезжать ни с чем домой, так и не видав его.

Войдя в ограду (скита), мы повернули направо к внутреннему крыльцу флигеля, который оказался обширнее, чем представлялось снаружи. Прямо с крыльца дверь отворялась в коридор, разделявший флигель пополам: направо первая комната небольшая, но чисто меблированная, – приемная для мужчин, налево собственное помещение о. Амвросия; а далее комнаты для послушников и приемная для женщин. Послушник, приняв от меня пальто, пригласил меня в приемную направо, пока доложит батюшке. Через минуту он вышел и сказал, что батюшка просит меня подождать немного, пока окончит беседу с посетителем. Я принялся осматривать приемную. Приглашение послушника пожаловать к батюшке прервало мой осмотр, и я отправился вслед за ним по коридору, уставленному по обе стороны скамьями, на которых ожидали с десяток посетителей.

Повернув налево, через маленькую переднюю я прошел в узенькую дверь и очутился в каморке аршина четыре в длину и около трех в ширину, с довольно низким потолком. Прямо против двери было небольшое окно, и под ним маленький столик с выдвижным ящиком и шкафчиком; правой стороны я не помню, ибо левая сторона каморки привлекла все мое внимание. На постели аршин двух с половиною длины и четверти три ширины, сделанной из досок, покрытых тонким, дюйма в два ковром или матрацем (не разглядел), полулежал на левом боку в черном поношенном подряснике и такой же скуфейке, облокотясь левою рукою на ситцевую подушку и перебирая правою зерна четок, маленький старичок с небольшою клинообразною бородкой, с проницательными добрыми глазами и чрезвычайно симпатичным лицом, решительный контраст старцу, рисовавшемуся в моем воображении. Я остановился, ожидая приглашения приблизиться. Старичок, внимательно и не шевелясь, вглядывался в меня с минуту. Наконец он немного приподнялся, улыбнулся и сделал мне знак рукою подойти. Я подошел и поневоле должен был опуститься на колени, чтобы принять его благословение. Благословив меня, о. Амвросий взял мою руку, еще пристально посмотрел мне в глаза и мягким и веселым голосом произнес: „Так вот он какой, этот свирепый защитник своего счастья!“ Я пробормотал что-то вроде извинения, но он остановил меня и, указав на лежащее на столе мое письмо, продолжал: „Нечего извиняться! Я очень доволен этим письмом, чему доказательством служит мое желание вас видеть. Какая это на вас форма?“ – Я ответил, что я командую Южно-Болгарской дружиной, и что это форма Восточно-Румелийских войск. – „Первое название хорошо, а второму и быть бы не следовало!“ – серьезно произнес он. „Мне очень приятно, батюшка, слышать, что вы совершенно согласны в вашем взгляде с покойным Скобелевым и со всеми истинно-русскими!“ – ответил я с почтительным поклоном. „Вы ведь были и в Сербии добровольцем, как мне говорила С. Кстати, как ее здоровье? Я слышал, что она была больна после поездки в Петербург“. – „Слава Богу, поправилась“, – сказал я. Старец опять улыбнулся и сказал: „Я вас не удерживаю более; вы видели, сколько людей ожидают слова утешения. Ступайте, мы потом поговорим. Да, вы надолго приехали сюда?“ – „Я думаю еще съездить взглянуть на ваш знаменитый Козельск и выехать из Оптиной в четверг“. – „Вот и прекрасно! Значит, вы можете и отговеть здесь“. – „Отец Амвросий! Сегодня вторник, когда же я успею отговеть? Четверг послезавтра!“ – возразил я немного удивленным тоном. – „Для истинного покаяния нужны не годы и не дни, а одно мгновение, – заметил он серьезно, почти строго, – сегодня вы будете у вечерней службы, завтра у заутрени и Преждеосвященной Литургии, а после вечерни придете ко мне на исповедь; в четверг приобщитесь Св. Таин и вечером можете выехать в Москву“.

Выйдя из ограды, я обратил внимание на какое-то особое движение в группе женщин. Любопытствуя узнать, в чем дело, я приблизился к ним. Какая-то довольно пожилая женщина, с болезненным лицом, сидя на пне, рассказывала, что она шла с больными ногами пешком из Воронежа, надеясь, что старец Амвросий исцелит ее, что, пройдя пчельник, в семи верстах от монастыря, она заблудилась, выбилась из сил, попав на занесенные снегом тропинки, и в слезах упала на сваленное бревно; но что к ней подошел какой-то старичок в подряснике и скуфейке, спросил о причине ее слез и указал ей клюкой направление дороги. Она пошла в указанную сторону и, повернув за кусты, тотчас увидала монастырь. Все решили, что это монастырский лесник или кто-либо из келейников; как вдруг на крылечко вышел уже знакомый мне служка и громко спросил: „Где тут Авдотья из Воронежа?“ Все молчали, переглядываясь. Служка повторил свой вопрос громче, прибавив, что ее зовет батюшка. – „Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа я самая и есть!“ – воскликнула только что пришедшая рассказчица с больными ногами, приподымаясь с пня. Все молча расступились, и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в его дверях. Мне показалось странным, как успел о. Амвросий узнать так быстро об этой страннице и откуда она пришла. Я решился дождаться ее возвращения. Минут через пятнадцать она вышла из домика вся в слезах и, на посыпавшиеся на нее вопросы, чуть не рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу, был не кто иной, как сам о. Амвросий, или кто-либо уж очень похожий на него. В большом раздумье вернулся я в гостиницу. Что же это такое, думалось мне. Положим, сходство; но, во-первых, в монастыре нет никого похожего на о. Амвросия, а во-вторых, два таких странных совпадения: о. Амвросий, как всем известно было, по болезненности в зимнее время до теплых летних дней не мог выходить из келлии, а тут вдруг в холодное время явился в лесу указателем дороги страннице, и затем, через какие-нибудь полчаса, почти в минуту ее прихода к его „хибарке“ он уже знает о ней подробно. Я решился исполнить обряд моего короткого говенья по всем правилам религии: выдержал пост по-монастырски и все церковные службы также. В среду вечером, после вечерни, я прямо из церкви отправился в скит. Старец принял меня только через полчаса после моего прихода. Войдя в каморку, я застал его в том же положении, как и в первый раз и, став на колени, принял благословение. „Ну, теперь я могу поговорить с тобою подолее, подвинься сюда поближе“, – сказал мне ласково старец. Я предполагал, что мне порядком достанется на исповеди, ибо не говел целых шесть лет, и приготовился вынести грозу. Отец Амвросий начал меня расспрашивать о моем детстве, воспитании, службе, более замечательных лицах, с которыми мне приходилось сталкиваться в жизни, о моем несчастном браке, о Сербии, Болгарии и Турции, пересыпая завязавшийся разговор замечаниями и улыбками. Я, который и в церкви-то не мог стоять на коленях от боли в ногах, не заметил, что наш разговор продолжался час и семь минут, – до того разговор старца был мил, увлекателен и разумно-наставителен! С каждой его фразой мне казалось, что я более и более сродняюсь с ним и душою и сердцем.

„Передай мне епитрахиль и крест“, – сказал мне вдруг о. Амвросий, помолчав минуты две. Я подал то и другое. Надев на себя епитрахиль, он приказал мне нагнуться и, накрыв епитрахилью, начал читать разрешительную молитву. Я живо выдернул голову из-под епитрахили и воскликнул: „Батюшка! А исповедь? Ведь я грешник великий!“ Старец взглянул на меня, если можно так выразиться, ласково-строгим взглядом, накрыл опять епитрахилью и, докончив молитву, дал поцеловать крест. „Можешь идти теперь, сын мой! Завтра, после литургии, зайди ко мне!“ И ласково отпустил меня.

Никогда в жизни не совершал я такой чудной прогулки, как в этот раз, от скита до монастыря. Точно какое-то громадное облегчение чувствовалось во всем существе моем; а вокруг меня лучи полного месяца так и играли мириадами алмазных искр по снегу полян и фантастическим хлопьям, причудливо лепившимся кой-где по ветвям оголенных деревьев. Я и не заметил, как дошел до своего номера и как затем заснул.

На следующий день, приобщившись Св. Таин, после литургии, я отправился к моему новому духовному отцу. Старец ласково встретил меня, благословил просфорою и подарил получасовою беседою, в которой высказал мне несколько наставлений и указаний в пути моей жизни, которых я никогда не забуду и которые поныне служат часто мне и утешением, и поддержкой в трудные минуты. Прощаясь, он опять благословил и поцеловал меня, и дал завернутую в бумагу просфору для передачи его духовной дочери…

Вернувшись в гостиницу, я застал приготовленный для меня прекрасный грибной обед. Распорядившись относительно лошадей, я потрапезовал в обществе о. гостиника и, отслушав вечерню, помчался на почтовой тройке по направлению к Калуге, унося с собой самое лучшее воспоминание о приветливой Оптиной пустыни, а в сердце своем любовь и уважение к старцу о. Амвросию, этому великому наставнику и целителю душ и сердец человеческих».

Вот еще пример замечательного влияния личности старца. Отец одной шамординской монахини, по ее собственным словам, был человеком неверующим. Приехав в Оптину и остановившись в гостинице, он вдруг почувствовал в душе такую тревогу и противление против о. Амвросия, что решил сейчас же вернуться обратно. За поздним временем гостиник уговорил его подождать до утра, обещая послать за лошадьми. Утром приезжий, находясь в том же раздраженном настроении, торопился уезжать, а опытный в подобных случаях гостиник предложил ему, в ожидании лошадей, осмотреть монастырь и скит. От нетерпения гость согласился. В скиту гостиник, между прочим, предложил ему заглянуть в хибарку старца, но господин решительно запротестовал, говоря, что он старца видеть не желает. «Да я вас не зову к старцу, а только предлагаю вам взглянуть на его келлию, обстановку», – ответил гостиник… Вошли в приемную; там вошедший случайно разговорился с одним посетителем, а в это время старец вышел на общее благословение. Все присутствующие приблизились к старцу, но приезжий, застигнутый врасплох, намеренно отошел в противоположный угол и неприязненно посматривал на старца. Между тем прозорливый старец, минуя всех остальных, прямо подошел к нему и молча положил ему на голову свою руку. «Я ничего не могу сказать и объяснить, как и почему это случилось, но знаю только одно, что я опустился перед старцем на колени, – рассказывал он потом, – затем батюшка, взяв меня за руку, повел в свою келлию и, сев на кровать, спросил меня, говею ли я. Я ответил, что ни во что не верю, и потому говеть считаю лишним. После этого совершилось чудо, от которого у меня, как говорится, волос дыбом стал. Старец начал задавать мне вопросы, проходя, таким образом, последовательно шаг за шагом всю мою жизнь, вникая и открывая со властию все тайники моего сердца, обнаруживая все, что было известно только мне одному. Исповедь эта была настолько своеобразна, что она потрясла меня до глубины. Окончив ее, старец благословил меня и велел идти домой; вечером того же дня я уже сам пошел к о. Амвросию и сказал ему, что я хочу веровать и хочу говеть». Два месяца отпуска, взятые им для поправления здоровья, он провел безвыездно в Оптиной, посещая все службы и подолгу беседуя со старцем. С тех пор он сделался глубоко верующим христианином, до конца питая благоговейную любовь к старцу, и умер мирной христианской кончиной.

Сильное впечатление произвел о. Амвросий и на графа Л. Н. Толстого, о приезде которого в Оптину пустынь сказано нами выше.

Свое впечатление от разговора со старцем Толстой передавал так: «Этот о. Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко стало и отрадно у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». Это было сказано графом Толстым в 1881 г. А в 1890 г., выйдя от старца, он сказал окружающим его лицам: «Я растроган, растроган».

И не только при жизни, но и по смерти старца его личность производила неотразимое впечатление на многих.

Одна молодая девушка, очень религиозная и серьезная, стремилась всей душой в монастырь. По окончании гимназии она сделалась учительницей, а сама между тем стала присматриваться и прочитывать всевозможные описания разных женских обителей, но никак не могла остановиться в выборе. Много прочла она очень пространных и интересных описаний монастырей и их основательниц, но все что-то говорило ей, что это не ее место, что не здесь ей быть, а где – она не могла дать себе ясного отчета. В 1891 г., перелистывая полученный журнал «Нива», она увидела портрет о. Амвросия Оптинского и очень коротенькую при нем заметку о том, что старец этот скончался в устроенной им Казанской женской общине. Несмотря на то, что изображение старца Амвросия в журнале было довольно плохое, оно поразило молодую девушку. Взгляд его проницательных и вместе бесконечно добрых глаз даже с картинки проник прямо ей в душу и она тут же почувствовала, что должна быть в обители, основанной этим старцем. В журнальной заметке ни о самом старце, ни об обители ничего особенного сказано не было, но в душе ее уже сложилось твердое решение. Вскоре она тайно от матери уехала в Оптину пустынь, а оттуда в Шамордино, где и осталась навсегда.

Обращение о. Амвросия со всеми приходившими к нему было, как мы уже показали, самое приветливое. Но каждому он давал то и столько, что и сколько каждый мог вместить по своему душевному устроению. Люди, которые не нуждались в его духовных советах, а должны были видеть его по какому-либо делу, отзывались о нем: «Очень умный человек!» Старец мог говорить о всяком вопросе, поддерживал беседу столько времени, сколько требовало приличие, и расставался с такими посетителями. Тут он был очень выдержан, в высшей степени вежлив, и только… Зато с преданными ему людьми батюшка был совершенно другим. Он всегда оставался добрым и ласковым, но в такие отношения влагал самую искреннюю задушевность. Старец не имел обыкновения прямо и резко обличать кого-либо пред людьми; но так искусно обличал, что обличение его, несмотря на присутствие множества народа, понятно было только одному тому, к кому оно относилось. И не столько угрозою, сколько любовию умел батюшка вести людей к исправлению, вселяя в души их веру, что не все потеряно, и можно, при помощи Божией, одолеть врага. До конца старец сохранил свою природную живость, которая была выражением разносторонности, доброты и заботливости его характера. Когда люди, знавшие батюшку, входили к нему со своими скорбями и невзгодами, душам их становилось вдруг легко и свободно. Все как-то прояснялось и было невыразимо утешительно. Ничто не могло сравниться с тем счастьем, какое испытывали духовные дети старца при свидании с ним после долгой разлуки. Это одни из тех минут, которых описать нельзя, а нужно пережить. Скажем еще несколько слов о внешности о. Амвросия.

Это был благообразный старец, немного выше среднего роста и несколько от старости сутуловат. Будучи смолоду очень красивым, как передавали знавшие его в то время лично, он и в старости не потерял приятности в своем лице, несмотря на его бледность и худобу. На голове спереди имел небольшую лысину, которая, впрочем, нисколько его не безобразила и даже как будто шла к его лицу, а сзади несколько прядей коротких, темно-русых, с проседью волос; на лбу две-три морщины, которые при случае совершенно сглаживались; глаза светло-карие, живые, проницательные, видящие душу насквозь; губы обыкновенные; борода довольно длинная, редкая, седая, в конце раздвоенная.

От живости батюшки выражение лица его постоянно менялось. То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами молодым одушевленным смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали ему что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтобы он сказал вам, как поступить в каком-либо деле, то решительно принимался качать головой, когда отсоветовал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

И вы чувствовали, что эти глаза видят все, что в вас есть дурного и хорошего; и вас радовало, что это так, и что в вас не может быть для него никакой тайны.