Об именах Божиих и имябожниках

Борьба с лжеучением имябожников, возникшим в пределах Церкви Константинопольской, выпала теперь всецело на долю нашей русской Церкви, ибо все последователи его находятся теперь в России и канонический суд над ними предоставлен патриархией русской церковной власти. Приняв по воле Св. Синода участие в борьбе с лжеучением, мы все время чувствовали за собою долг приложить все свои силы для наилучшего разрешения этого грозившего и еще грозящего крупными осложнениями в церковной жизни движения. Путь к такому разрешению мы видели главным образом в основательном научно-богословском выяснении взволновавшего древнюю твердыню православия вопроса. К сожалению, на этом пути мы почти не встретили спутников и тем более руководителей, а опасение безпрепятственного распространения лжеучения заставляло идти к цели, не теряя времени.

Если, по замыслу автора, характер труда должен был быть научным, то ближайшая цель его – практическая. Привезенные и приехавшие с Афона и разосланные по всей России имябожники не сидели сложа руки, а заботились об умножении своих последователей и в России, а несправедливые нападки печати на действия в отношении к ним церковной и гражданской власти создали для них подкупающий ореол мученичества, и тем самым и благоприятные условия для успеха их проповеди, особенно среди монахов же. Неудивительно, что местное духовенство нередко поставлено было в затруднительное положение, не имея достаточно подготовки для опровержения этой довольно тонкой и своеобразной ереси, распространяемой притом лицами, потратившими немало времени и сил для подыскания доводов в её пользу, и нами получено немало писем, взывавших о совете и помощи. Эта книга, появившаяся почти целиком сначала в виде отдельных статей в «Церковных Ведомостях», и имеет ближайшеё целью помочь духовенству, особенно настоятелям монастырей, в борьбе с лжеучением. Автор надеется также, что те афонцы, которым дороже всего истина, а не торжество партии, и которым хитрые вожди её не дозволяли на Афоне беседовать с посланными туда Св. Синодом лицами, будут её читателями и таким образом печатное слово заменит устное. Наконец, небесполезна будет книга и для тех сомнительных богословов, которые сначала видели в имябожничестве чуть ли не зарю новой религиозной эпохи и всячески поддерживали его, а теперь, умывая руки, заявляют о своем «нейтралитете».

Лучшее средство борьбы с заблуждением – это не раскрытие его темных сторон, а прежде всего раскрытие исключающей его положительной истины. Истина сама влечет к себе ум и сердце человека, вырывая их из когтей заблуждения. Magna est veritas, et praevalebit. Поэтому нам казалось целесообразным, прежде чем разбирать учение имябожников, изложить положительное церковное учение об имени Божием и при том почерпнутое из авторитетного источника. Таковым источником явились для нас творения отца Церкви, глубокого и тонкого философа-богослова золотого периода древнехристианской письменности св. Григория Нисского, того отца Церкви, на авторитет которого ссылались четыре Вселенских собора и которого седьмой Вселенский собор почтил наименованием «отца отцов». В его творениях учение об именах Божиих раскрывается с наибольшей глубиной и обстоятельностью, так что в них можно найти определенный ответ почти на все частные вопросы, поднятые в связи с появлением нового лжеучения. Но, поставив творения св. Григория Нисского в основу первой части нашего труда, мы все время сопоставляем его учение с учением других отцов Церкви, особенно Василия Великого, Иоанна Златоустого и Григория Богослова, наглядно показывая, что св. Григорий Нисский в данном случае раскрывал не свое личное мнение, а был лишь выразителем учения общецерковного. Посвятив две первые главы первой статьи изложению учения св. Григория, мы в дальнейших двух главах даем разбор учения об именах Божиих имябожников, придерживаясь в общем той же системы, в какой излагали учение св. Григория. Так как св. Григорий раскрывал церковное учение об именах Божиих в полемике с арианином Евномием, учение которого в существенных пунктах сходно с имябожничеством, то последнее отчасти нашло себе опровержение еще в первых двух главах, и в дальнейшем нам приходится обсуждать главным образом более или менее новые положения и доказательства имябожников, у св. Григория не предусмотренные, например, олицетворение имени Божия, учение об его действенности, ссылки на авторитеты и т. п.

При разборе этих новых сравнительно с учением Евномия положений мы опираемся главным образом на труды защитников иконопочитания и особенно на Деяния седьмого Вселенского собора, авторитетно раскрывающие православное учение о природе, действенности и почитании священных изображений, к коим относятся и имена Божии.

Изложение учения об именах Божиих о. Иоанна Сергиева (Кронштадтского) мы выделили в особую статью отчасти потому, что до суждения Церкви не считаем себя в праве брать его труды наравне с писаниями святоотеческими в качестве источника для установления учения веры, отчасти вследствие особо важного значения, придаваемого ссылкам на эти труды имябожниками, отчасти с целью дать связное и законченное изображение его несколько своеобразного по формулировке и вместе с тем вполне правильного по существу учения по данному вопросу.

Две последние статьи: «Афонская смута» и «Защитники имябожников» имеют своей целью хотя немного рассеять тот туман, который успели навести на общество имябожники с помощью всегда готовой к услугам, когда дело касается унижения Церкви, части печати и своих прежних анонимных сотрудников.

В приложении помещен текст шести важнейших греческих и русских актов, касающихся дела имябожников, при чем текст патриарших посланий приведен и в греческом оригинале, и в русском переводе.

Теория имени Евномия.–Происхождение имен и внутренние и внешние условия их образования.–Их зиачение.–Цель их употребления.–Недопустимость мысли об образовании имен Богом с точки зрения их происхождения, значения и цели.–Опровержение возражений Евномия, главного – ссылки на Св. Писание и второстепенных. Заключение.

Учение об именах Божиих было выяснено св. Григорием в связи с борьбой его против арианства. Одной из главных опор, на которых покоилось учение последователей Ария – Аэция и особенно Евномия, была своеобразная теория имен. Как и все вообще арианское учение, теория эта имела рационалистический характер и служила выражением той унаследованной от язычества гордости ума, преувеличивающего значение своих созданий, которая совершенно не мирилась с основами учения христианского. Ближайшим образом эта теория стояла в связи с греческой философией и, в частности, с философией Платона и Аристотеля¹ и, как говорит св. Григорий, была попыткой «сделать догматом церкви философию Платона»². По этой теории все имена и слова выражают самые Божественные идеи о вещах или, другими словами, самую сущность вещей³. Как таковые, имена существовали и прежде создания вещей, и прежде создания людей. Самое создание вещей произошло произнесением Богом этих выражающих сущность вещей имен⁴. Все имена вещей открыты людям Богом, и «Бог изначала положил соответствующие вещам имена»⁵, и так как Бог Промыслитель насадил имена вещей в наших душах, то мы и можем без особенного труда иметь самое достоверное познание о вещах и даже в именах постигать самую их сущность⁶.

В частности, и имена Божии выражают естество, природу Божию, Его истинную сущность. Они даны Богом Самому Себе и вечны так же, как вечен Сам Бог. Людям имена Божии открыты Самим Богом и служат источником истинного, адекватного познания о Боге. От этого познания и зависит наше спасение. Кто знает подлинное имя Божие, тот знает и природу Божию, знает Бога так же хорошо, как самого себя и как Бог знает Сам Себя⁷. Таким именем, по учению Евномия, и является имя «нерожденный» (Ἀγέννητος), приложимое только к Одному Богу и выражающее Его природу. Но это имя приложимо лишь к Богу Отцу, а не к рожденному от Отца Сыну. А если слово «нерожденный» выражает самую природу Отца⁸, то отсюда следует, что Сын чужд природе Отца и не равен Ему⁹.

Опровергая арианское учение о второй Ипостаси Святой Троицы, св. Григорий Нисский доказывает полную ложность основы этого учения – арианской теории имен вообще и имен Божиих в частности.

Св. Григорий доказывает прежде всего, что все имена вовсе не открыты Богом, как учили Аэций и Евномий, а образованы самими людьми. Источник происхождения всех имен не в Боге, а в самом человеке, частнее – в способности его разума к изобретению¹⁰, в способности измышлять. Эту способность св. Григорий называет чаще ὲτίνοια и реже διάνοια¹¹ и определяет, как «способность открывать неизвестное, отыскивающую дальнейшее при помощи ближайших выводов из первого познания о том, что составляет предмет занятий»¹². Этой способности обязаны своим существованием все науки и искусства. «Откуда высшие из наук, спрашивает св. Григорий, откуда геометрия, мудрость счисления, учение о логических и физических положениях, изобретения в механике и чудные наблюдения времени и часов при помощи меди и воды? Откуда и самая философия, учащая о сущем и теория об умопостигаемом, и, сказать кратко: всякое занятие души великими и высокими предметами? А земледелие? А мореплавание? А прочее устроение относящегося к нашей жизни? Отчего море стало проходимо для человека? Как живущему на земле стало служить живущее в воздухе? Как дикое делается ручным? Как укрощается свирепое? Как сильнейшее не сбрасывает узду? Не измышлением ли изобретено все это в человеческом быту?.. И все прочее, что время открыло полезного и нужного для жизни человеческой, открыто не иначе, как через измышление...» «Н мне кажется, заключает св. Григорий, что кто признает измышление драгоценнейшим из всех благ, каким дано действовать в нас в сей жизни, и какие вложены в нашу душу Божественным Промыслом, тот не погрешит против правильного образа мыслей»¹³.

Этой драгоценной способности человека и обязаны своим существованием все какие ни есть слова и, в частности, и имена. «Человеческие звуки суть изобретения нашего рассудка»¹⁴.

Но человек состоит не из одной духовной, а и из телесной природы, и для того, чтобы наше измышление могло образовать столь нужные для нас имена, необходимы известные физические условия, условия субъективного и объективного характера. «Слово рождается из ума, но ум, сам по себе будучи бестелесен, рождает слово посредством чувственных органов»¹⁵. Говорящий должен обладать голосовыми органами. «Наше, человеческое, слово произносится при помощи голосовых органов, дыхательнаго канала, языка, зубов, рта, причем произведению звуков содействуют течение воздуха и дыхание извнутри. У нас дыхательный канал снизу дает звуки, будучи прилажен к горлу, наподобие флейты, а нёбо посредством верхней пустоты, простирающейся до ноздрей, сверху усиливает звук звонкостью, как будто какая-нибудь струнная подставка. И щеки содействуют речи, сообразно с различием звуков, то делаясь; впалыми, то поднимаясь и затем проводя звук далее через тесный проход соответственно многоразличным поворотам языка, производимым той или другой частью его, когда при помощи зубов или неба он как бы делается шероховатым или сжимает проходящее по нему дыхание. Помогает несколько и содействие губ, разнообразно различными родами движения определяющих звук и довершающих образование слова»¹⁶.

Если говорящий должен обладать голосовыми органами, то слушающий должен иметь органы слуха. «Как слух не обнаруживает деятельности, если не раздаются звуки, так недействительно и слово, не направленное к чьему-либо слуху»¹⁷. Наконец, помимо этих субъективных условий, необходимо и условие объективное – наличность среды, по которой может распространяться звук. «Такая среда, составляющая по своему естеству нечто отличное от сущности человеческих тел, заключается в воздухе», и «всякий звук изливается в воздух». «Ибо звук не иначе может существовать, как составляясь в воздухе, и совершенно необходимо допустить какую-либо среду, находящуюся между говорящими и тем, к кому обращена речь. Если нет посредствующего, то как звук от говорящего перейдет к слушающему»?¹⁸

Наше измышление всегда создает нечто новое, нечто такое, чего в природе не существует. И имена·, созданные измышлением, в мире, как он создан Богом. не существуют.

Все имена суть лишь символы вещей, и суть знаки, клейм¹⁹, налагаемые человеческим измышлением на вещи и сами по себе вовсе с вещами не связанные. А если так, то имя есть вовсе не то, что самый предмет. «Бытие – не одно и то же с наименованием»²⁰. «Иное предмет, по своей природе подлежащий названию, и иное – название, обозначающее предмет»²¹. И не прав Евномий, учивший, что «имя есть одно и то же с именуемым предметом»²². «Никакое имя не имеет существенной самостоятельности, как разлагающееся вместе со звуком»²³, но всякое имя есть некоторый признак (γνώρισμα) и знак (σημεῖον) какой-либо сущности и мысли, сам по себе не существующий и немыслимый»²⁴. «Имена не имеют существенности и составлены из звуков голоса и языка»²⁵. «Наше слово нельзя понимать так, как имеющее собственную сущность (ῖπόστασιν), но оно исчезает вместе со звуком языка; нельзя также представить нашего слова делом, но оно имеет существование в одном голосе и письме»²⁶.

Для чего же нужны такие символы? Как и все другие изобретения, слово, состоящее из имен, глаголов и союзов²⁷, создано измышлением для удовлетворения известной нужды человека, нужды отчасти индивидуального, отчасти общественного характера. С одной стороны, «поскольку нам невозможно иметь всегда перед глазами все существующее, то нечто из того, что всегда пред нами, мы познаем, а другое запечатлеваем в памяти. Но сохраниться раздельное памятование в нас иначе не может, если обозначение именами заключающихся в нашем разуме предметов не даст нам средства отличить их один от другого»²⁸.

С другой стороны, слова и имена служат средством для сообщения наших мыслей. «В человеческой природе нисколько не нужно было бы нам употребление слов и имен, если бы возможно было открывать друг другу неприкровенные движения разума. Теперь же, так как возникающие в нас мысли, по той причине, что природа наша заключена в телесной оболочке, не могут обнаружиться, мы по необходимости, наложив на вещи, как бы знаки, известные имена, посредством их объясняем движение ума. А если бы как иначе возможно было обнаруживать движения разума, то мы, перестав пользоваться периодической услугой имен, яснее и чище беседовали бы друг с другом, открывая стремлениями разума самую природу вещей, которой занимается ум. Теперь же для этого мы одному из существующего дали имя небо, другому земля, иному иное какое-либо; и отношение какое-либо к чему-либо, или действие, или страдание, все это обозначаем особенными звуками для того, чтобы движение в нас ума не осталось несообщенным и неизвестным»²⁹.

Но если и происхождение имен, и их значение и цель употребления их тесно связаны с особенностями тварного, ограниченного и притом обладающего телом и живущего в материальном мире, существа, то ясно, что существа иного рода не нуждаются в словах и именах и приписывать им изобретение и употребление имен никак нельзя. В именах не нуждаются даже, хотя ограниченные, но духовные существа – ангелы. «Бестелесное естество премирных сил не голосом или языком именует Божество, потому что у невещественного и умного естества действие ума и есть слово, нисколько не имеющее при сем нужды в вещественной услуге органов»³⁰. Но если нельзя приписывать изобретение и употребление имен уже ограниченным, но бестелесным существам, то тем более нельзя приписывать их Существу не только бестелесному, но и неограниченному, т. е. – Богу. Источником происхождения имен, как сказано, является человеческое измышление. Если и можно сказать, что имена вещей открыты людям Богом, то только в том смысле, в каком о всем, что создано человеческим измышлением, можно сказать, что оно даровано людям Богом, ибо самая способность измышления дарована людям их Творцом. Если в Священном Писании говорится, что «Бог Сам научил человека искусствам и даровал жене уменье ткать и вышивать узоры (Иов.38:36), то никто, кроме наклонного к плотскому и грубому разумению, не будет возражать против того, что Бог научил нас таким искусствам не какими-либо действиями, не сидя перед нами Сам за работой, как видим это у научаемых плотским образом. Сказано же, что от Него научены мы этим искусствам потому, что, дав нашему естеству способность измышлять и изобретать желаемое, Он Сам довел нас до искусства. На сем-то основании все открываемое и совершаемое измышлением относится (нами) к Виновнику этой способности. Так и врачебное искусство открыла жизнь; однако же не погрешит тот, кто скажет, что врачебное искусство есть дар Божий. И все, что изобретено в жизни человеческой для мира и войны пригодного и полезного к чему-нибудь, не откуда-нибудь отвне появилось у нас, но есть дело ума, все соответственно нам промышляющего и изобретающего. А ум есть произведение Божие; следовательно, от Бога даровано все то, что дано нам умом»³¹. Однако не нужно забывать, что приписывать Богу изобретение имен в собственном смысле никак нельзя, ибо Бог, даровав людям известную способность, пользование этой способностью предоставляет людской воле, людской свободе, почему истинными и непосредственными виновниками созданного способностями людей являются сами люди.

«Даровавший естеству нашему деятельную силу не может быть назван Творцом каждого нашего действия. Он дал естеству нашему силу, а уже мы сами делаем дом, скамью, меч, плуг и вообще нужное для жизни; каждое из сих произведений есть наше дело»³². Ибо измышление есть действие нашего разума и зависит от произвола, а только тому, кто управляется собственным произволом (προαιρέσει), принадлежит власть что-либо делать»³³.

Разумная сила души, происшедши таковою от Бога, затем сама собою движется и взирает на вещи, а для того, чтобы знание не потеряло никакой слитности, налагает на каждую из вещей, как бы какие клейма (σήμαντρα), обозначение посредством звуков. Удостоверяет это учение и великий Моисей, сказав, что Адамом положены наименования неразумным животным (Быт.2:19–20)³⁴. Если же мы будем приписывать Богу то, что создано людьми, то впадем в богохульство, ибо, свободно пользуясь богодарованной способностью, люди могут направить ее и во зло, и Бог в таком случае явился бы Виновником зла. В частности, это нужно сказать и о способности измышления. «Способность измышления на благо сообщена людям человеческому естеству, но у злоупотребляющих способностью измышления она часто служит и содействует изобретениям бесполезным. Умеющий лекарствами помогать больным, сумел бы, если бы стал употреблять лекарство во вред, внести яд и в здоровых, а направляющий судно при помощи кормила к пристани мог бы направить его на скалы и утесы, если бы ему по злобе хотелось погубить плывущих. И живописец при помощи одного и того же искусства пишет на доске самый изящный образ, и он же опять дает живое изображение самого гнусного вида. Точно так же и учитель детей (гимнастике) при помощи гимнастических приемов приводит вывихнутый член в должное положение, и тем же самым искусством, если захочет, портит здоровый член»³⁵.

То же самое нужно сказать и относительно изобретения имен. «Как Бог, дав животному силу движения, уже не управляет и каждым порознь его шагом, потому что естество (его), однажды получив начало от Творца, само себя движет и управляет, совершая какое куда угодно движение.., так и получив от Бога возможность говорить и произносить звуки и голосом возвещать желаемое, естество (наше) действует само собою, налагая на существующие (предметы) некоторые знаки, посредством известного различия звуков. Таковы произносимые нами речения и имена, которыми мы означаем свойства предметов»³⁶. «Способность говорить³⁷ есть дело Создавшаго наше естество таковьм, а изобретение слов каждого в отдельности придумано нами самими, чтобы пользоваться ими для обозначения предметов. Сие подтверждается тем, что повсюду признаются постыдными и неприличными многие слова, изобретателем которых ни один здравомыслящий не признает Бога»³⁸.

Если происхождение способности измышления от Бога еще не дает права признать Бога Виновником и созданных этой способностью имен, то тем более нельзя допустить этого с точки зрения внешних условий их происхождения.

По этим условиям имена не могут иметь своим виновником Бога. Мы видели, что для произнесения имени необходимы голосовые органы, а для восприятия их – органы слуха. Но это недопустимо с точки зрения свойств Божиих – нематериальности, простоты и вечности. «Если Бог дает предметам имена, то ему совершенно необходимо произносить каждое из этих имен не иначе, как говорят обыкновенно, то есть при помощи сочетания слогов, из которых одни образуются посредством движения губ, другие посредством языка, и иные при помощи того и другого органа. Итак, если имя изрекается не иначе, как с помощью голосовых органов, производящих посредством известного движения слоги и слово, то, конечно, он (Евномий) придаст Богу и эти органы и, ради употребления слова, придаст Божеству форму. Ибо всякое устроение органов, производящих голос, непременно имеет форму; а форма есть очертание тела; всякое же тело неизбежно имеет сложность. А где усматривается сложность, там, конечно, разумеется и разложение сложного; разложение же, по своему понятию, есть одно и то же с нетлением»³⁹. К таким нелепым понятиям о Боге приводит допущение той мысли что Им изобретены имена⁴⁰.

К столь же нелепым выводам приводит это допущение и с точки зрения сущности имен. Имена, помогая деятельности нашего ума, в то же время служат выражением его несовершенства и вытекающей отсюда неспособности познать вещь, как она есть. Имена не суть вещи, а лишь их знаки, символы. Кроме того, знаки эти выражают не сами вещи, как они существуют на самом деле, а лишь наши представления о вещах, представления, образуемые на основании действий вещей на нас. Поэтому не имена предшествуют вещам, а вещи именам и вещи являются причиной возникновения имен, и «самая природа вещи влечет за собою обозначение звуком»⁴¹. Конечно, все это совершенно неприменимо к уму Божественному, знающему вещи так, как они есть, ибо не вещь служит причиной мысли Божией о ней, а наоборот, мысль Божия о вещи дает ей бытие, и потому Бог есть Виновник вещей, а не имен⁴², тогда как наоборот, люди являются виновниками имен, а не вещей⁴³. «Имена, а не естество существующих предметов происходят от нас»⁴⁴.

Если мы теперь обратим внимание на цель употребления имен, то опять-таки увидим, что образование имен нельзя приписывать Богу, ибо для Него они не нужны. Мы видели, что имена нужны людям отчасти как пособие для запоминания и для ясности мышления, отчасти для передачи наших мыслей другим. Но, разумеется, то, в чем нуждается несовершенный ум именно в силу своего несовершенства, нельзя и помыслить в отношении к уму всесовершенному. Ведующий все и всесовершенным образом и имеющий пред собою все и прошедшее и будуще, вседовольный Бог, конечно, не может нуждаться в каких бы то ни было пособиях для памяти. «Богу все присуще и Ему не нужно что-либо помнить, поскольку Он все обдержит и созерцает Своей всепроницающей силой. Итак, какая Ему нужда в речении или имени, когда самая находящаяся в Нем мудрость и сила неслитно и раздельно объемлют естество сущего»⁴⁵.

Тем более нельзя думать, что Божество нуждается в словах и именах для передачи Своих мыслей. Если даже ангелы, как бестелесные существа, не нуждаются в словах и именах, то тем более «оное премирное и невещественное Естество, будучи свободно и отрешено от телесной оболочки, и в отношении к высшему естеству не имеет нужды в именах или словах»⁴⁶.

Таким образом, обсудив мысль Евномия о происхождении имен от Бога со всех возможных точек зрения, а именно с точки зрения происхождения от Бога самой способности измышлять, с точки зрения условий их возникновения, их сущности и цели употребления их, св. Григорий находит, что эта мысль Евномия безусловно неприемлема.

Но Евномий располагал другим, по-видимому, сильным оружием – ссылкой на свидетельство Св. Писания, где буквально говорилось, что Господь не только произносил те или другие имена, но и нарекал имена вещам еще тогда, когда человек не был создан, а затем, по создании человека, беседовал с ним. Св. Григорий считает ссылки на эти выражения Библии грубым буквализмом, свидетельствующим лишь о низости уровня понимания и нечестии ссылающегося на них. «Он (Евномий) стоит за Писание, пишет св. Григорий, и говорит, что Моисей весьма ясно возглашает: «рече Бог» и приводит самые речения: «да будет свет, да будет твердь» ... (Быт.1:3, 6, 9, 14:20). «Но, возражает св. Григорий, выражение это нельзя понимать буквально уже потому, что «слово, не направленное к чьему-либо слуху, недействительно»⁴⁷, а никого, к кому бы относились эти слова, тогда не было. «Или он скажет, что Бог говорил Самому Себе. Но даже люди не имеют нужды в разговорах с самим собою и каждому достаточно одного движения мысли для того, чтобы выполнить стремления своей воли. Кто же согласится на то, что Бог сидел, давая Себе повеления, что должно делаться, и Самого же Себя употреблял служителем и исполнителем повелений?»

«Он (Евномий) скажет, конечно, что Бог беседует с Сыном. Но только плотскому естеству свойственно словами выражать помышления сердца. Но и мы «иногда одним мановением объясняем находящимся вблизи, что нужно сделать, так что и то и другое выражение глаз указывает явившееся в душе намерение, и известное движение руки допускает и отвергает что-либо. Итак, если облеченные телом часто выражают присутствующим движения мысли без помощи звука или слова, то для невещественной и неосязаемой, и, как говорит Евномий, высочайшей и первой Сущности, неужели нужны речения, которые объясняли бы мысль Отца и Единородному давали бы знание о изволении Отчем, речения, которые, по выражению самого Евномия, рассеваются вместе со звуком⁴⁸. Помимо того, для восприятия слов, как мы видели, необходима известная среда, находящаяся между говорящим и слушающим. Но между Отцом и Сыном никакая среда немыслима. Она должна быть или созданная или несозданная. Но созданною ее нельзя признать, ибо слово (Отца) было прежде, чем последовало создание, а не созданного, кроме естества Божеского, нет ничего⁴⁹. Итак, истина по необходимости не допускает мыслить никакого посредства между Отцом и Сыном⁵⁰. Но и, помимо того, нельзя предположить, чтобы изволение Отца сообщалось Сыну посредством слов, так как Сын имеет то же изволение, что и Отец. «Господь непосредственно и неотступно сопоследует Отцу во всяком движении изволения. Отец восхотел чего-либо, и Сын сый во Отце познал изволение Отца; или лучше Сам соделался изволением Отчим. Поскольку имеет в себе все Отчее, то для Него нет ничего Отчего, чего бы не имел Он. Если же имеет в себе все Отчее, или лучше, и Самого Отца, а с Отцом, конечно, и то, что принадлежит Отцу, то в Себе Самом Он имеет всецелое изволение Отчее. Посему Он не имеет нужды из слова узнавать изволение Отца, Сам будучи Словом Отчим в высшем значении слова. Да и какое могло бы быть слово к Слову истинному? И как опять Слово истинное нуждается в слове для научения?

Итак, Себе Бог говорить не имеет нужды; Сын не нуждается в научении речениями; Дух, сказано, все испытует и глубины Божии (1Кор.2:10); твари же еще не было; к кому же обращена была речь?»⁵¹

Но если Бог не изрекал никаких слов и имен, то неужели лживо писание Моисея, из которого знаем, что Бог говорил нечто?

Это недоумение св. Григорий разрешает ссылкой на Псалтырь. «Великий Давид не к лживым свидетелям принадлежит, а он ясно говорит: «Небеса поведают славу Божию, творение же руку Его возвещает твердь. День дню отрыгает глагол, и нощь нощи возвещает разум». Но сказав, что небеса и твердь поведают, а день и нощь возвещают разум и глаголы, Давид тут же прибавляет к сказанному, что это «не суть речи, ниже словеса, ниже слышатся гласы их» (Пс.18:2–4). «Каким же образом, спрашивает св. Григорий, поведание, возвещение и глаголы не суть, ни речи, ни глас, воспринимаемый чувством слуха? Или пророк себе противоречит? Или повествует о чем-то невозможном, говоря о словах без звуков, о поведании без речей, о возвещении без голоса... Как же думать об этом? Если мы поймем это, то, может быть, поймем и слова Моисея»⁵².

Слова Давида имеют совершенно тот же смысл, что и слова апостола Павла: «Невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы, так что они безответны» (Рим.1:20), т. е. что «устроение небесное являет премудрость Творца в искусстве, открывающемся из созданного». Таким образом слова Давида о поведании небесам славы Божией есть лишь образное, поэтическое выражение, употребленное для означения той наглядности и силы, с какой устройство мира свидетельствует о премудрости Создателя. «Сами небеса, тем самым, что являют премудрость Создателя, едва не голосом говорят, вопиют и проповедуют премудрость Творца без голоса. Можно слышать, как они учат сему, как бы словами говоря: «взирая на нас, о люди, и на нашу красоту, величие и вечно движущийся небесный круг, на движение благоустроенное и согласное, всегда совершающееся одинаково, помыслите о Установителе нашего устройства; по красоте видимой судите о Красоте первообразной и невидимой; в нас нет ничего неподвластного Владыке или самодвижущегося или произвольного, но все видимое в нас и усматриваемое мыслью зависит от верховного и неизреченного могущества»⁵³.

То же самое нужно сказать и о словах Моисея: «рече Бог». «Описание творения мира служит для начинающих некоторым введением к богопознанию и могущество Божеского естества представляет в чертах, наиболее пригодных для уразумения». Но отвлеченные, умопостигаемые истины всего легче понимаются простыми людьми при помощи чувственных образов, заимствованных из обыденных отношений. «Люди привыкли наперед выражать хотение свое словами, а потом производить действие согласно с хотением», а потому и Моисей в таком образе изображает творчество Божие, разумея под словами хотение Божие. Но понимать это образное, употребленное в особых целях, выражение буквально никаким образом нельзя. «Выражение рече нисколько не указывает на голос и речь Божию, но означает могущество, соприсущее изволению Божескому». У людей слово может быть посредством между произволением и действием, но у Бога не так, как у других существ, у которых одно представляется лишь возможным, а другое и осуществляется. «Не так в Жизни Блаженной; но все, в Ней умопредставляемое, действительно и есть деятельность и изволение переходить в осуществление без всякого посредства⁵⁴. Поэтому Бог для осуществления мысли о творении «не имеет нужды в словах. Как слышащий проповедание небес не ищет услышать от них членораздельную речь, ибо для обладающего разумением мир говорит посредством того, что совершается в нем, предоставляя другим существам объяснять словами: так и слышащий слова Моисея, что Бог как бы поименно дает повеление относительно каждой из частей мира, пусть не предполагает, что пророк говорит ложь, и пусть не унижает высокое учение мелкими и грубыми представлениями, усвояя в них Божеству человекообразное (ἐζανθρωπίζων) действование и предполагая, что Бог изрекает повеление голосом подобно людям. Повеление должно означать изволение, а наименование созданного должно означать сущность сотворенного»⁵⁵. И в отношении к людям устремление мысли часто в Св. Писании называется словом. Напр., когда евреям угрожала опасность, послышался глас от Бога Моисею: «что вопиеши ко Мне» (Исх.14:15). «Хотя прежде этого Писание не упоминает ни о каком гласе Моисея, но мысль пророка, (устремленная) к Богу, названа некоторым гласом, и при молчании вопиющим в сокровенном помысле сердца. Если же Моисей и не говоря вопиет пред свидетелем, слышащим воздыхания неизглаголанные (Рим.8:26), то что странного, если пророк, зная, сколько возможно ему было сказать, а нам выслушать Божескую волю, объяснил ее посредством нам известных и обычных слов, описав, как телесную, речь Божию, бывшую не на словах, но возглашаемую самыми делами? Вначале сотвори, говорит он, не имя неба и земли, но небо и землю; также рече: да будет свет, а не название света»⁵⁶. Нельзя понимать так даже такие выражения Св. Писания, где сказано, что Господь назвал что-либо каким именем, напр. «Нарече Бог твердь небо и сушу нарече землю и свет нарече день, а тьму нарече нощь». (Быт. 1:10, 1:5).

Евномиане спрашивали: «когда Писание признает, что сии названия положены Богом, то, как вы говорите, что имена придуманы людьми?» Но Св. Григорий выясняет, что здесь разумеется не перемена одного наименования (твердь, суша, свет и вода), на другое (небо, земля, день, ночь), а творческий акт воли Божией, даровавший новые свойства, новое устройство тому, что создано ранее. Напр., наречение тьмы ночью, а дня светом означает устройство Богом периодической смены тьмы и света на земле, каковую смену мы, люди, называем днем и ночью⁵⁷.

Точно так же неосновательна и ссылка Евномия на слова Псалмопевца: «Изчитаяй множество звезд и всем им имена нарицаяй» (Пс.146:4), откуда, будто бы, следует, что Бог дает предметам имена. Но св. Григорий доказывает, что как слово «изчитаяй» нельзя понимать буквально, так нельзя понимать буквально и слова «нарицаяй имена». Число есть ничто иное, как сложение единиц, и употребление чисел необходимо лишь для ограниченного ума, чтобы иметь точное знание количества. В отношении же к Богу слово «изчитаяй» означает лишь то, что «все объемлется знанием Его премудрости, и ничто не избегает точного разумения», но, конечно, без употребления чисел. Нельзя думать, что Бог прежде исчисления не знал количества звезд. Ибо вероятно ли, чтобы Он не знал того, что сотворил и о чем печется, а кто считает то, что знает? Ибо незнающим свойственно измерять количество числом, а знающий все прежде происхождения – не нуждается в числе, как учителе для познания предметов. Итак, словом «изчитаяй» Давид советует думать, что Божество не по мере нашего знания постигает сущее, но что все непонятное и недомыслимое для нас объемлется знанием премудрости Божией. Ибо, тогда как звезды, по причине множества, ускользают от исчисления человеческого мышления, Писание, отчасти научая целому, говоря, что они исчисляются Богом, свидетельствует, что ничто, неизвестное нам, не избегает знания Божия»⁵⁸.

То же самое нужно сказать и относительно выражения «имена нарицаяй». Что его нельзя понимать буквально, это видно из того, что многие звезды носят наименования, связанные с языческой мифологией (Орион, Скорпион, Аргус, Лебедь, Орел, Пес, Венец Ариадны и т. п.). Если допустить, что имена эти даны звездам Богом, то язычники увидят здесь подтверждение своего заблуждения, и мифологию придется признать истиной. Нельзя думать и того, что разумеемые Давидом имена, будто бы нарицаемые Богом, суть какие-то другие, неведомые человеку имена, «ибо если бы у звезд были другие имена, то божественное Писание не стало бы упоминать те имена, которые находятся в употреблении по эллинскому обычаю; так Иов говорит: «Творяй плиады, и еспера, и Арктура, и сокровища (ταμεῖα) Юга (Иов.9:9), а Исаия именует Орион и Асироф (Ис.13:10)»... Писание не стыдясь высказало названия, нареченные звездам человеческим измышлением, научая, что всякая вещь, именуемая людьми, имеет бытие от Бога; вещь, а не имя. Ибо не именуяй, а творяй, говорит, плиады, еспера и арктура». Но если понимать буквально слово «нарицаяй» нельзя, так же как нельзя понимать буквально и слово «изчитаяй», то значит первое, как и второе, нужно понимать иносказательно. Когда «Писание говорит, что множество звезд не только исчисляется Им, но и что каждая нарицается по имени, то это значит, что точность знания Его простирается до мельчайших частностей, и с такой точностью познает Он каждое в отдельности, с какой человек знакомого ему по имени»⁵⁹.

Итак, если, где в Св. Писании говорится о словах, произносимых Богом, то это, по мысли св. Григория, есть лишь образное или, точнее, человекообразное, антропоморфическое выражение, подобное другим антропоморфическим выражениям, постоянно встречающимся в Библии, понимать которые буквально и в собственном смысле никак нельзя. «Если кто, разъясняет эту мысль св. Григорий, выражение: «рече Бог» толкует более плотским образом, утверждая на основании сего, что Бог произносил членораздельные слова: тот на основании выражения: виде Бог (Быт.1:4:11), конечно, будет предполагать, что Бог познает посредством деятельности очей, по подобию нашего, имеющего способность воспринимать чувства зрения. А также выражения: «Слыша и помилова мя» (Пс.29:11), и «обоня воню благоухания» (Быт.8:21), и все прочее, что Писание человекообразно (ἀνθρωποειδὲς) повествует о главе Божией, ногах, руках, веждах, перстах, обуви, – приняв в ближайшем значении, представить нам Божество человекообразным, сходно с тем, что есть у нас. Если же, слыша о произведении перстов Его – небесах, о крепкой руке Его, высокой мышце, об оке, веждах, ногах, обуви, разумеет при каждом из таких выражений понятия Богу приличествующие, и не оскверняет речь о чистом Естестве нечистой примесью плотских мнений, то, по требованию последовательности, должно признать и изглаголание слов за обозначение Божеского изволения, не считать их членораздельными звуками»⁶⁰.

«Точно так же Божественное Писание часто прилагает к Богу такия слова, что, кажется, они нисколько не разнятся от наших, например: «разгневался яростию Господь (Пс.105:40), раскаялся о зле их (Иона.3:10),·раскаялся, яко помаза Саула в царя (1Цар.15:35), как бы от сна воспрянул Господь» (Пс.77:65)⁶¹. Кроме того повествует еще о о седалище, стоянии, движении и многом таковом, чего в природе (φύσει) нет у Бога⁶², но что небесполезно для приспособления наставляемым: потому что более распущенных указание на гнев сдерживает страхом; нуждающимся в врачевстве покаяния говорит, что Господь также кается о зле; тем, которые при каких-либо удачах возносятся гордостью, показывает раскаянием о Сауле, что благополучие не останется при них, хотя бы казалось, что оно от Бога; тем, которые, как бы от некоторого сна, восстали от пустой жизни, говорит, что вместе с ними восстает и возбуждается Бог»⁶³.

Но, быть может, те слова, о которых в Библии сказано, что они изречены Богом людям, нужно считать словами Божиими. Но св. Григорий решительно не допускает и такой возможности. Он вооружается против грубого представления об Откровении Божием, как речи Божией человеку. По его мысли, Откровение Божие состоит в том, что Господь производит влияние на душу человеческую или непосредственно или посредством ангелов или вещественной природы⁶⁴, а душа человеческая выражает это влияние в словах, ею самою измышленных ранее. Таким образом получается, что ни одного слова, не изобретенного человеком, не существует, и Дух Святый беседует с нами нашими же словами⁶⁵, нашими не в том только смысле, что все слова изобретены самими человеками, и в том, что влияние Божие на человека во время откровения свободно выражается в словах при помощи его психофизических сил. Таким образом, если благодать Божия, по православному учению никогда не лишает человека свободы, и лишь содействует ей (синергия), то и книги Св. Писания, суть выражения не только влияния Божия на душу их авторов, а и их свободы и эта свободная самодеятельность человека и выражается в той словесной форме, в какую в них облечена богооткровенная истина или, другими словами. Св Писание, называемое по своему содержанию словом Божиим, по форме своей является словом человеческим. Приписывать же изобретение какого бы то ни было встречающегося в Библии слова Самому Богу нельзя.

Евномий говорит: «поскольку Бог не гнушается беседою с служащими Ему, то следует думать, что Он свойственные вещи наименования положил изначала». Но св. Григорий выясняет, что словесная форма действия Божия на людей есть всецело человеческая форма, в которой Бог выражает свое действие для того, чтобы оно могло быть усвоено людьми, а вовсе не свойственная Самому Богу. «Как, по устроению Божию, солнце, умерив через посредство воздуха чрезмерность и чистоту лучей, доставляет соразмерный принимающим блеск и теплоту, само по себе будучи недоступно по слабости нашей природы, так и сила Божия, как любящая мать, подражающая бессмысленному лепету младенцев, то уделяет человеческой природе, что она в состоянии принять. Поэтому в различных богоявлениях людям она и принимает человеческий вид, и по-человечески говорит, и облекается в гнев и милость и подобные (человеческие) страсти, чтобы через все свойственное нам руководима была младенческая наша жизнь». Но как нельзя думать, что Бог на самом деле подвержен страсти гнева, так нельзя думать и того, что Он изрекает какое-либо слово или имя. «Как нельзя назвать глухонемым разговаривающего с глухонемым посредством видимых знаков, которые он привык понимать, так нельзя приписывать Богу человеческого слова на том основании, что Он употреблял его с людьми по домостроительству. Ибо и мы обыкновенно управляем неразумными животными посредством шиканья, понуканья и свиста, но не то у нас слово, которым действуем на слух неразумных животных, а то, которым по природе пользуемся между собою». Не может служить возражением и наша греховность, ибо «Он ради нас не отказался сделаться даже клятвою и грехом». Столь велико Его человеколюбие, что Он добровольно пришел испытать не только доброе наше, но и худое, а приявший общение в худшем, каким образом умедлил бы участием в лучшей из наших (принадлежностей), разумею слове»?⁶⁶

Допущение же, что Господь Сам открыл какие-нибудь слова или имена, встречается с неопреодолимыми затруднениями, коих св. Григорий указывает пять.

1) В левитском законоположении Моисей, при описании таинственных священнослужений, упоминает о сковроде и опресноке (Лев.2:4:5), и пшеничной муке (Лев.9:4) и о подобных именах, символически и загадочно указуя на некоторые другие полезные догматы. Поименовывает и меры некоторые, тогда обычные, говоря о некоей ефи и невел (мех, 1Цар.1:24) и ин (Лев.23:13) и многом таковом. Но сотворил ли Бог сии названия и наименования, и установил ли изначала, чтобы так было и называлось, приказал ли, чтобы такое-то семя называлось пшеницею, сотрение же его именовать мукою, обыкновенные, подобные перепопке и распластанные печенья называть опресноками, а такой-то сосуд, в котором изжаривается и иссушается жидкость теста, наименовать сковродою, такое-то количество жидкости называть именем ин или невел, а более сухие плоды измерять гомором? Болтовня и суетность иудейская, совершенно чуждая возвышенности образа мыслей христиан, думать, что великий и вышний и превысший всякого имени Бог, единой силой изволения все обдержащий и изводящий в бытие и в бытии сохраняюшей, – сей (Бог), как бы некоторый грамматик, сидит, занимаясь тонкостями такого значения имен»⁶⁷.

2) Если бы Господь говорил людям не их же словами, теми словами, которые создали они сами и к которым привыкли, то люди не были бы в силах понять их. Потому-то Господь «сообразует речения святых пророков с тем, что нам ясно и привычно, а не предлагает научения, соответственного собственному величию (ибо как в малом вместилось бы великое?), но снисходит к скудости нашей силы; подобно тому как мы с глухонемыми беседуем не посредством свойственных нам, неслышных для них слов, а посредством понятных для них знаков и движений»⁶⁸.

3) Нельзя думать, что Господом открыты какие-либо слова и потому, что языков много. «Поскольку дар слова находится у всех людей, то необходимо, по различию народов, усматриваются и различия имен. Если же кто скажет, что Богом изречены по-человечески слова: свет или небо или семена, тот, конечно, допустит мысль, что сии слова составлены на одном каком-нибудь наречии языка. Какое же это наречие, пусть укажет»⁶⁹.

Возвращаясь к этой мысли далее, св. Григорий подробнее развивает ее. «Как естественные свойства стихий, будучи делом Творца, всем являются одинаково и нет никакого различия относительно ощущения, когда испытывают действия огня или воздуха или воды, но естество у всех одно и неподвижно, одинаково действует и нисколько не изменяется по различию испытывающих его действие; так и имена, если бы были установлены и согласованы с вещами Самим Богом, у всех были бы одни и те же. Но теперь естество вещей, как водруженное Богом, пребывает недвижным, а звуки, служащие для обозначения их, разделились на столько различий языков, что даже и исчислить их по множеству не легко.. Не разноглася относительно знания предметов, люди стали различаться образом именования (их). Ибо не иное что кажется камнем или деревом (одним и не иное) другим, а имена (их) вещества у каждого народа различны, так что остается твердым наше слово, что звуки суть изобретение нашего разума. Ибо мы не знаем из Писания ни того, чтобы вначале, когда еще человечество было само с собою единогласно, сообщены были слова от Бога каким-либо научением, ни того, чтобы, когда языки разделились на разные отличия, Божественный закон установил, как каждый должен говорить; но Бог, восхотев, чтобы люди были разноязычны, предоставил им идти естественным путем и каждому как угодно образовать звук для объяснения имени»⁷⁰.

4) Если бы в Св. Писании одни слова были человеческие, а другие были бы открыты Богом, то между теми и другими была бы какая-либо граница, или слова и имена, открытые Богом, имели какой-либо отличительный признак. На самом же деле мы не видим ничего подобного. «Моисей..., приписывая Богу некоторые слова, излагает их на своем языке, на котором был воспитан и к которому привык»⁷¹. «Он не отличает слов Божиих особенностью какого-нибудь инородного и странного звука, чтобы необычайностью и отличием имен показать, что это слова Самого Бога, но употребляя обычный язык, одинаково излагает и свои слова и Божии»⁷².

5) Моисей – еврей и излагает речения Божия на еврейском языке. Но еврейский язык новее других и произошел довольно поздно, а так как на еврейском языке описано и все то, что было задолго до Моисея с самого сотворения мира, когда еврейского языка еще не было, то если держаться мысли Евномия, то пришлось бы допустить, что «Бог употреблял еврейский язык, когда не было никого, кто мог бы слышать слова сего языка» и даже тогда, когда вообще никакого языка еще не было». «Не знаю, как не назвать такого мнения не только смешным, но и хульным»⁷³.

«Итак, заключает св. Григорий, речь Божия не произносится ни на еврейском, ни на другом каком-либо из употребляемых между народами языке, но все, какие ни есть слова Божии, написанные Моисеем или пророками, суть указания Божеской воли, то так, то иначе, сообразно с достоинством причастников благодати озаряющие чистую и владычественную силу (ума) святых. Моисей говорил тем языком, который был для него пригодным и в котором был воспитан, а Богу приписывал эти слова, как не раз было сказано, по незрелости только что приводимых к богопознанию, для яснейшего представления Божеской воли и дабы удобнее убедить слушателей, внушая им страх достоверностью Того, Кто говорил им»⁷⁴. «Если, где и упоминается какое-нибудь слово умной природы, написанное в священных книгах, то это говорится для нас слушающих, так как мы не можем иным способом понять открываемое, если оно не будет возвещено звуками и речениями. Хотя Давид Духом говорит, что Господом нечто речено Господу (Мф.22:43), но говорящий есть Давид, который иначе не мог бы научить нас тому, что разумеет, если бы звуками и речениями не истолковывал полученного им от Бога разумения тайн»⁷⁵.

Опровергнув главное возражение Евномия, св. Григорий переходит к возражениям второстепенным.

1) Евномий утверждает, что Создавший природу даровал людям пользование как предметами именуемыми, так и самыми именами, а если пользование именами дано, то, что дано, т. е. имена, старее того, кому дано, т. е. людей. Но св. Григорий иронически спрашивает: у какого Моисея научился Евномий такой премудрости, будто Бог дал закон, какие слова можно прилагать к предметам? У того Моисея, писание которого известно всем изучающим слово Божие, такого закона нет, а есть лишь закон, относящийся к богослужению, и правила жизни⁷⁶. Эта мысль Евномия есть результат влияния на него философии Платона, полагавшего, что Господь Бог приспособил названия к предметам. «Оглушенный благозвучием Платоновой речи, Евномий считает приличным сделать догматом Церкви его философию». Но если бы предметы имели естественное, Богом данное им имя, то не могло бы существовать разных названий у разных народов для означения одиого и того же предмета. «Мы называем твердь – небо (οὐρανὸς), еврей – шамаим, римлянин coelum, и иначе сириец, мидянин, каппадокиец, мавританец, скиф, фракиец, егпптянин; даже исчислить нелегко различия имен, существующие в каждом народе».

2) Евномий высказывал мысль, что приписывать изобретение всех имен самим людям – это значит чрезмерно возвышать людей и оскорблять Бога. Если допустить мысль, говорил он, что названия происходят от людей, то люди будут выше Бога. Такое умствование св Григорий называет «суетным и несостоятельным». В самой Библии есть много примеров того, что имена нарекали не только неодушевленным предметам, но и людям сами люди. Так самому Моисею дала имя дочь Фараона (Исх.2:10) и тем не менее «Сам Бог не пренебрег употреблением этого имени и не почел недостойным попустить, чтобы было собственным именем пророка название, данное чужестранкой». Иаков назван был запинателем (Исх. 25, 26, 27:36). Фареса наименовала бабка (Быт. 28:29), и никто, следуя Евномию, не возревновал, будто она превысила властью Бога. И патриархам дают имена матери – Рувиму, Симеону, Левию, равно и всем за ними следующим (Быт.29:32–35, 30:1:25) и никого в тогдашние времена не явилось, подобного нынешнему писателю, охранителя Божественного Промысла, чтобы воспретить женщинам, через возложение имен, быть высшими Бога».

Упоминается в Священном Писании, что люди давали имена предметам и местностям, например, вода пререкания (Числ.20:13), место плача (Быт.50:11), холм обрезания (Нав.5:3), дебрь грезновная (Втор.1:24), поле крови и все подобные имена, нареченные людьми, но упоминаемые часто от лица Божия. Отсюда следует, что обозначение лиц и предметов именами не превышает человеческого достоинства. Наоборот, если бы мы допустили, что Бог является Виновником некоторых имен, то мы тем самым оскорбили бы величие Божие. Если имена может давать и человек, то говорить, что некоторые имена даны Богом, это значит, как бы приравнивать Бога к человеку. «Думать, будто достоинство начальства и господства Божеского естества сохраняется в форме каких-то звуков и в этом указывать великую силу Божию... что это иное, как не сказка старухи или сон нетрезвых? Истинная сила Божия и власть, и начальство, и господство не в слогах имеет бытие (иначе каждый изобретатель речений стал бы равночестным Богу); но беспредельные века и красота мира и сияние светил и чудеса на земле и море, воинства ангельские и премирные силы и иной ли какой горний удел, о бытии которого загадочно слышим из Писания, – вот что свидетельствует о высшей всего силе Божией. А приписывающий звук голоса тем, коим по природе свойственно говорить, не скажет ничего нечестивого против Даровавшего голос; ибо мы и не считаем чем-либо великим изобретать символические (σημαντικὰς) звуки для означения предметов»⁷⁷. Имена орудиям своего ремесла изобретают даже банщики «и никто их за это не величал богоподобными почестями»⁷⁸. «И не признак ли крайней простоты – думать, что верх благочестия – приписывать Богу изобретение речений – Богу, для восхваления Которого мал целый мир и чудеса его, и оставив великое, прославлять Божество, приписывая ему человеческие дела... Творческое начало всего созданного Божеской силой есть воля (Божия), а оный тонкий знаток писания объявляет, что это начало есть наука речений... как будто бы Бог сказал: да будет речь или: да создастся слово, или да получит то-то такое-то название»⁷⁹.

Итак все существующие имена и вообще все слова свойственны лишь человеку, они нужны лишь ему, как ограниченному духовно-телесному существу и образованы им как духовно-телесным существом, образованы с одной стороны его духовной способностью к изобретению, а с другой его телесными голосовыми органами. Сами по себе имена суть кратковременное физическое явление, суть звук, исчезающий вместе с движением воздуха, но с этим звуком способность измышления связывает представление об известных предметах, вследствие чего звуки эти являются знаками, символами предметов. Если же в Священном Писании иногда говорится о том, что Господь сказал те или иные слова, или дал название тому или другому предмету, или беседовал с людьми, то все это есть лишь образные выражения, нужные для наглядного изображения воли Божией или действий Божиих в отношения к людям. Но понимать эти образные выражения буквально никак нельзя, ибо при таком понимании мы необходимо придем к ложному представлению о Боге.

Таково происхождение и значение всех имен и слов вообще. Являются ли имена Божия исключением отсюда?

Отсутствие границы между именами Божиими и именами вообще. – Источник, время, цель и внешние условия образования имен Божиих. – Их значение. – Сходство и различие между отношением имен вообще к самим предметам и имен Божиих к Богу. – Два вида имен – Отношение имен Божиих к природе, сущности, свойствам и действиям Божиим. – Имена Божии и Ипостасное Слово Божие. – Опровержение возражений Евномия путем выяснения положений. а) что и в Священном Писании употребляются имена Божии, образованные людьми; б) что имена Божии нетождественны по смыслу и в) что имя «нерожденный» принадлежит к отрицательным именам Божиим. – Имена «Сый», «Бог», «Господь». – Имена Лиц Пресвятой Троицы. – Имена Сына Божия. – Имена Сына Божия воплощенного. – Именами «Иисус Христос Сын Божий назван по воплощении. – Истинное значение имен Божиих для богопознания. – Почитание имен Божиих.

Нет никаких оснований приписывать именам Божиим иное происхождение, чем всем именам вообще. Прежде всего это не допустимо уже потому, что одни и те же имена означают и Бога и тварные предметы и провести границу между именами вообще и именами Божиими нет никакой возможности.

В Откровении Божием нет списка слов, которые нужно бы считать именами Божиими, а Бог обозначается теми же именами, что и тварные предметы. Сам Господь наш Иисус Христос называет Себя дверию (Ин.10:9), хлебом (Ин.6:5), путем (Ин.14:6), лозой виноградной (Ин.15:10), пастырем (Ин.10:11), светом⁸⁰. Мало того, иногда в Священном Писании Господь называется такими именами, которые, казалось бы, совершенно не приличествуют Ему, например, клятвою (Гал.3:13), и грехом (2Кор.5:21), и юницей, стрекалом стречемой (Ос.4:16?)⁸¹, и скимном львовым (Быт.49:9), и медведицей лишаемой (Ос.13:8), и рысью (Ос.13:7) и подобными именами»⁸².

Евномий говорит, будто бы «никто из пророков и апостолов не называл Господа хлебом или камнем, источником или секирою или светом или пастырем». Что же, и о Ком говорит Давид, что Господь пасет Мя (Пс.22:1), и: Пасый Израиля вонми (Пс.79:1)? И есть ли какое различие сказать: пастырь или пасый? Еще: у Тебе источник живота (Пс.35:10). Следовательно допускает, что Господь назван источником. И опять сказано: камень, его же небрегоша зиждущие (Мф.21:42). А Иоанн, когда, обозначая сокрушительную силу в Господе для зла, говорит: уже и секира при корени древа лежит (Мф.3:10), не оказывается ли достойным веры свидетелем сказанного?.. Пища, с неба подаваемая Израилю Моисеем Самим Господом принята за образ Господа» (Ин.3:32:33)⁸³...

Но если обычные и даже «пошлые»⁸⁴ по ближайшему их значению слова и имена применяются в Священном Писании к Господу, то, с другой стороны, и имена Божии применяются и к предметам недостойным и богами именуются не только люди, но и ложные боги языческие. Так и Моисей именуется в Священном Писании богом фараону (Исх.7:1)⁸⁵, и здесь же упоминается и о языческих богах, по естеству не сущих (Рим.1:18, ср. Гал.4:8)⁸⁶, и, тем не менее, «название богом не воспрепятствовало Моисею быть человеком». Да и вообще, когда твари усваивается имя Бога, подобно тому, как коням дают иногда человеческие имена, ей даруется лишь пустой звук из двух слогов⁸⁷.

Но если имена Божии являются лишь частью имен вообще и если одни и те же имена употребляются и в качестве имен Божиих и в качестве имен тварных предметов, то источник образования имен Божиих нужно искать там же, где находится источник всех имен вообще – в человеческом разуме, в его изобретательности – в «ἐπίνοια».

Мы видели, что, если бы имена были открыты Богом, они были бы одинаковы у всех народов, а так как они у разных народов различны, то приходится думать, что они созданы произволом самих людей. То же самое нужно сказать и об именах Божиих, которые также различны у разных народов. «Не у всех одинаково именуется Божество, но по произволу у каждого выражается это понятие»⁸⁸. И «нельзя почитать грехом против Божества то, что люди, после того как стали людьми, именуют Божества как умеют»⁸⁹.

Если доказано, что вообще имена произошли после предметов, к которым они относятся, то нисколько не будет противоречить вечности Божией и изобретение имен Божиих людьми. Имена Божии явились тогда, когда явились и все имена вообще. Бог вечен, но все имена Его не вечны, а недавни сравнительно с самим предметом именуемым, то есть с Самим Богом⁹⁰. Все имена Божии измышлены людьми и явились только тогда, когда явились люди. Пока не было людей, не существовало и никаких имен Божиих. «Все, что мы ни постигаем мыслию в Боге, все это было прежде создания мира, но это постигаемое получило наименование после происхождения того, кто именует. Ибо если употребляем имена потому, что они научают нас чему-либо относительно предметов, а требует научения только неведующий, Божеское же естество выше всякого научения, потому что объемлет в себе всякое ведение, то из сего открывается, что не ради Бога, а ради нас измышлены имена для усвоения понятия о Сущем», «ибо Ведущий вся и Себя Самого прежде всего не нуждается в слогах и словах для того, чтобы познать, каково Его естество и достоинство. Но дабы иметь некоторое понятие о благочестивом мыслимом о Нем, мы, при помощи некоторых слов и слогов, образовали различения понятий... Бог по бытию предшествует слову и мыслям, а усвоение имени изобретено измышлением»⁹¹.

«Бытие тем, чем есть, Он имел прежде существования и безмолствующих и говорящих, будучи не более не менее тем, чем Он есть. Употребление же слов и имен придумано после сотворения людей, которых Бог удостоил дара слова. Итак, если тварь позднее Создателя, а из всей твари последнее создание есть человек, если слово составляет особенность человека, если речения и имена суть части слова,.. – то придуманное (человеком Богу) наименование позже (Божеского) естества... Ибо несообразное дело – чтобы употребление слова возникло прежде создания тех, кто им пользуется, точно так же как и возделывание земли не появилось прежде земледельцев, или мореплавание прежде плавающих, и вообще прежде возникновения человеческой жизни не появилось ничего, что делается в жизни»⁹².

«Нельзя предполагать, что Бог может быть в неведении относительно Себя Самого и впасть в забвение Себя Самого, при отсутствии имени не зная, что Он такое... «Единородный Бог, сущий в Отце и зрящий в Себе Отца, не нуждается в имени или слове для познания данного предмета и Дух Святый, испытующий и глубины Божия (1Кор.2:10), не посредством именовательного нарицания возводится к знанию искомого»⁹³. «Естество, все превосходящее, не нуждается в словах, произносимых голосом и языком.., ни в чем не нуждающееся по естеству и совершенное и не имеющее излишка, ни лишено ничего необходимого, ни имеет чего-либо ненужного. Если же ясно доказано прежде сказанным и признается общим согласием всех имеющих ум, что Оно не нуждается в наименовании посредством имени, то никто не станет спорить, что признак крайнего нечестия – усвоять Богу то, в чем Он не имеет нужды»⁹⁴.

Но если Сам Бог не имел никаких имен, пока не были созданы люди, то и люди могли образовать имена Божии уже после того, как Бог произвел известное действие на них. «Если мы говоримое о Боге изъясняем не прежде, чем мысленно представим; а представляем на основании знания, даваемого действиями, действиям же предшествует сила, а сила зависит от Божеского хотения, а хотение лежит во власти Божеского естества: то не ясно ли научаемся, что наименования, означающие происходящее, по происхождению позже самых предметов и слова суть как бы тени предметов, образуемые соответственно движениям существующего»⁹⁵.

Имея один и тот же источник своего образования, что и прочие имена, т. е. человеческий разум, имена Божии требуют и тех же условий для своего произнесения, что и все имена, т. е. органов речи у человека и воздушной среды, и подчиняются тем же физическим законам. «Произносимое в звуке (слово) мы не можем сохранить неразрушимым в форме слова, однажды образовавшегося в устах, как сохраняется выработанное из глины или кирпичей; но вместе с тем, как в звуке произнесено слово, сказанного уже нет, потому что по разлиянии снова в воздухе дыхания звука, в том месте, в котором последовало излияние звука, уже не отпечатлевается никакого следа того, что сказано». Все это имеет отношение и ко всем именам Божиим, и самое имя «нерожденность», которое Евномий считает выражением сущности Божества, «не остается неразрушимым и твердым после произнесения, так как речение, посредством звука вышедшее из уст, не остается в воздухе»⁹⁶.

Имена Божии сходны с остальными именами не только по своему происхождению и условиям своего образования, но и по своему отношению к объекту ими означаемому. Мы видели, что имена означают не самые вещи, а наши представления о них. Точно так же и имена Божии означают не Самого Бога, не Его природу или сущность, а наши представления о Боге.

Все имена Божии мы образуем на основании благочестивых представлений (ὑπολήψεις) о Нем⁹⁷. «Многими именами, соответственно различным понятиям, выражая то или другое особенное представление о Нем, именуем Его Божеством»⁹⁸.

Таким образом если вообще, как мы видели, все имена не одно и то же с предметами, ими обозначаемыми, то и в частности имена Божии не одно и то же с Самим Богом, иначе сказать, все имена Божии – не Бог, ибо «бытие не одно и то же с именованием»⁹⁹, и «Бог не есть речение и не в голосе и звуке имеет бытие»¹⁰⁰, а сами по себе имена Божии суть пустой звук. Самое имя Θεὸς есть лишь пустой звук из двух слогов¹⁰¹. И имя «Сын», если его брать помимо его значения, есть простой звук голоса¹⁰².

Должно сказать еще более, должно сказать, что имена Божии гораздо далее отстоят от Самого Бога, чем имена каких-либо чувственных предметов от самых предметов, ибо между отношением имен чувственных предметов и отношением имен Божиих к своим объектам есть не только сходство, но и некоторое различие. Хотя имена чувственных предметов и выражают лишь наше представление о вещах, но так как представления эти могут быть истинны и выражать самую природу вещей (а к этому мы всегда стремимся), то и имена могут выражать эту природу. Иначе обстоит дело с именами Божиими. «Всякое слово, то есть истинное слово (ἀληθῶς λόγος), есть звук, означающий какое-либо движение мысли, и всякое действие и движение здравого рассудка относится к познанию и умопредставлению (θεωρίαν) существующего, сколько это возможно. А природа всего существующего разделяется на две части: на постигаемое умом и постигаемое чувством (τὸ νοητὸν καὶ τὸ αἰσθητὸν). Но знание явлений чувственных, по причине легкости уразумения, одинаково у всех, так как свидетельство чувств не дает никакого повода к недоумению касательно суждения о предметах; отличия цвета и прочих качеств, о которых судим посредством зрения и слуха или обоняния или при помощи чувства осязания и вкуса, все мы, имея общую природу, согласно познаем и именуем, равно как и прочие, кажущиеся наиболее доступными уразумению, предметы, встречающиеся в жизни и относящиеся к жизни общественной и нравственной. В созерцании же умопостигаемого естества, (τῆς νοερᾶς φύσεως), поскольку оно превышает чувственное уразумение, разум по догадкам стремится уловить то, что убегает от чувств и каждый иначе идет к искомому и, соответственно рождающемуся у каждого разумению о предмете, сколько то возможно, выражает мысль, сближая, сколь возможно более, значение речений с сущностью понимаемого»¹⁰³. «Поскольку одно только доступное познанию мы обозначаем посредством названия именем, а то, что выше познания, невозможно понять при помощи каких-либо служащих для означения названий (ибо как мог бы кто-нибудь означить неведомое?), то, не находя никакого соответственного названия, которое бы удовлетворительно представило предмет, принуждены бываем многими и различными именами, сколько то возможно, раскрывать находящееся в нас понятие (ὺπόνоιαι) о Божестве»¹⁰⁴.

Итак, если трудно составить нам понятие о Боге, то еще труднее выразить это понятие в именах, труднее потому, что вообще слово не может стоять на одинаковой высоте с мыслью¹⁰⁵, и затем все наши слова и имена взяты от чувственных предметов и потому к сверхчувственному могут быть прилагаемы с большой осторожностью¹⁰⁶. Все имена, какие мы прилагаем к Богу, можно разделить на два разряда¹⁰⁷: в одних мы отрицаем в Боге все, что служит признаком ограниченности видимого мира, в других выражаем свои представления о Божественной деятельности¹⁰⁸. «Дабы видимо было, что Высочайшее Естество не имеет никакого сродства с дольними предметами, мы о Божеском естестве употребляем понятия и речения, показывающие отличия от таковых, (предметов), мы называем (Естество) превысшее веков – предвечным, не имеющее начала – безначальным, нескончаемое – бесконечным, существующее без тела – бесплотным, не подлежащее тлению – нетленным, недоступное перемене или страданию или изменению – бесстрастным, непременяемым и неизменяемым¹⁰⁹. И многие другие имена, составленные подобным же образом, выражают отрицание неприсущего, а не утверждение чего-либо существующего; таковы именования незлобивым беспечальным, нелукавым, безмятежным, безгневным, бесстрастным, неукоризненным и тому подобное. Эти наименования усваиваются и совершенно справедливо и составляют как-бы перепись какую и перечень тех понятий худого, которые к Божеству не применимы; однакоже сим наименованием слово (наше) ничего не говорит о том, что такое то, о чем говорится. Ибо что не здраво (мыслить о Боге), то мы узнали из того, что услышали, а что Он есть, сила вышесказанных (слов) нам не показала. Если кто-нибудь, желая сказать нечто о человеческом естестве, называет его не бездушным, не бесчувственным, не летающим, не четвероногим, не водным, тот не укажет, что оно такое есть, а только объяснит, что оно не есть; говоря так о человеке, он не лжет, но и не обозначает сущности предмета. По тому же основанию, из многих подобных выражений, прилагаемых к Божескому естеству, мы научаемся надлежащему образу мыслей о Боге, но не познаем из этих выражений, что Он такое по существу»¹¹⁰. «Заключающееся в каждом из этих наименований значение указывает на одно только отстранение ближайшего к нашему разумению, а не изъясняет самого естества, от которого отстранено несвойственное ему. Ибо что такое Божество не есть, значение этих наименований показывает, что такое по естеству то, что не есть это, остается неведомым»¹¹¹.

«Итак, все эти отрицательные имена говорят лишь о том, что не должно мыслить о Боге, а никакой положительной мысли в них не содержится. Что не соответствует Божескому естеству, разум понимает, а что именно должно думать о Нем, того не понимает»¹¹².

Нечто положительное дают другого рода имена, которые обозначают наше представление о деятельности Бога в отношении к миру и человеку. «Образуемые на основании благочестивых представлений о Боге и усвояемые Богу все имена недавни сравнительно с самим предметом именуемым, то есть с Самим Богом. Ибо Бог не есть речение и не в голосе и звуке имеет бытие. Призывающим же Его именуется не само то, что Он есть (ибо естество Сущего не изглаголанно), но Он получает наименования от действий, которые, как мы верим, касаются нашей жизни»¹¹³. Мы даем имена Богу сообразно нашим представлениям о Нем, «а представляем, на основании знания, даваемого действиями» Бога на нас и в мире. Размышляя, что ничто из существующего, как (чувственно) являющегося, так и умом постигаемого, не составилось самопроизвольно и случайно, но все, что ни заключается в понятии сущего, зависит от Естества, превысшего всех существ и в Нем имеет причину существования, усматривая красоту и величие чудес в творении, из всего этого и подобного получая другого рода понятия о Божестве, каждое из рождающихся в нас понятий изъясняем особенными именами, следуя совету Премудрости (13:5), которая говорит, что от величества и красоты созданий должно, по аналогии, представлять Творца всех родов (ἀναλόγως δεῖν τῶν πάντων γενεσιουργὸν θεωρεῖσθαι). Называем Зиждителем (Δημιουργὸν) Творца смертных... Правящему течением нашей жизни, имея в мысли благо её, даем название Благого; зная из Божественного Писания о будущем нелицеприятном суде, называем посему Его Судиею и Праведным и, говоря вообще, все, рождающиеся у нас, понятия о божеском естестве мы выражаем в форме имени, так что никакое название не прилагается к божескому Естеству без какого-либо особенного понятия. И самое слово «Бог» получило начало от надзирающей Его деятельности» ибо слово Бог (Θεὸς) произошло от слова зреть (θεᾶσθαι), так как Он всему присущ, все зрит и все видит, что подтверждается и Св. Писанием, где говорится: «виде Бог» (Быт.1:4) и «Бог весть потаенная сердца» (Пс.7:10)¹¹⁴. «Наученный богодуховным писанием я дерзаю утверждать, что Превысший всякого имени у нас получает многоразличные наименования по различию благодеяний. Он называется светом, когда рассеивает тьму неведения, жизнию, когда дарует бессмертие, путем, когда руководит от заблуждения к истине: так и столпом крепости (Пс.60:4), и градом ограждения, и источником, и камнем, и виноградом, и врачом, и всеми таковыми именуется Он у нас, многоразлично разделяя Себя в Своих благодеяниях»¹¹⁵.

«Таким образом, познав отсюда некоторые частные действия Божеского естества, мы при помощи этого слова не достигли до у разумения самой сущности... Если мы и знаем какое-нибудь наименование для уяснения разумения Божества, то все таковые имена имеют сходство с теми именами, которые обозначают особенность какого-нибудь человека. Ибо когда изображающие неизвестного (человека) какими-нибудь признаками говорят, что он высокого рода... и происходит от благородных, славен богатством, замечателен по заслуге, цветущим возрастом, и тому подобное, то этим изображают не естество описываемого, но некоторые отличительные черты того, что известно о нем. Ибо ни благородство, ни богатство, ни известность по заслуге, ни замечательность по возрасту не есть сам человек, но каждое из этого есть качество, в известном лице усматриваемое. Так и все речения, в священном Писании открытые к прославлению Божества, означают что-либо открываемое о Боге, каждое представляя особенное значение; из них узнаем или могущество, или непричастность несовершенству, или безвинность, или неописанность или то, что над всеми Он имеет власть, или вообще что-нибудь о Нем. Самую же сущность, как не вместимую ни для какой мысли, и невыразимую словом, Писание оставило неисследованной, узаконив чтить оную молчанием, когда запретило исследование глубочайшего и изрекло, что не должно износить слово пред лицем Божиим (Еккл.5:1). Посему исследователь всех богодуховных изречений не найдет в них учения о Божеском естестве (φύσεως) и ни о чем ином, что касается бытия по существу (κατ’οὐσίαν). Относительно сего мы, люди, живем в неведении о всем, не зная, прежде всего, себя самих, а потом и всего прочего. Ибо кто достиг уразумения собственной души? Кто узнал её сущность? Вещественна она или невещественна? Совершенно бестелесна, или у неё есть нечто похожее на тело? Как она происходит? Как примешивается к телу?¹¹⁶... Вполне человек не знает не только свою душу, но даже ничтожные предметы, например муравья¹¹⁷. «Вот что мы знаем об именах Божиих, какова бы ни была форма их выражения»¹¹⁸.

Но если все имена выражают лишь наши представления и понятия, а никакого понятия или представления о Самом Боге, о Его природе и сущности мы иметь не можем¹¹⁹, так как даже сущность нашей собственной природы нам неизвестна и тем более неизвестна природа Божества¹²⁰, то ясно, что, строго говоря, никакого имени Божества мы не знаем, а потому утверждаем, что «его (т. е. имени Божия) совершенно нет или оно нам совершенно неизвестно¹²¹. «Бог не может быт объят ни именем, ни мыслию, ни какой-либо другой постигающей силой ума. Он пребывает выше не только человеческого, но и ангельского¹²² и всякого премирного постижения, – неизглаголан (ἄφραστоν), неизреченен (ἀνεκφώνητον), превыше всякого означения словами и имеет одно только имя, служащее к познанию Его Собственной природы, именно – что Он один выше всякого имени»¹²³.

«Он выше не только всякого имени, но и выше всякого заключенного в имени значения. Посему-то Слово, когда научило вере, – изрекши имя¹²⁴, не присовокупило, какое это имя. Да и как бы нашлось имя тому, что выше всякого имени? Но нам предоставлена власть, сколько достанет сил у нашего благочестно подвигнутого разумения (διάνοια) найти какое-либо имя, указующее (ὲνδεικτικόν) на превысшее естество, и одинаково приложить оное к Отцу и Сыну и Святому Духу, будет ли сим именем благий, или нетленный, что только признает каждый достойным того, чтобы взять оное для указания (πρὸς ἔνδειξιν) пречистого естества»¹²⁵.

Не только природа и сущность Божия невыразимы в именах, но и Его свойства, поскольку они бесконечны. «А что Божие величие не имеет предела, о сем ясно гласит пророческое слово, проповедуя, что великолепию, славе, святыне Его несть конца (Пс.144:3:5)¹²⁶. Если же свойства Его (τὰ περὶ αὐτὸν) бесконечны, то гораздо паче Сам Он по сущности во всем, что Он есть, не объемлется никакими пределами и ни в какой части. Хотя истолкование посредством имени и речений значением своим объемлет сколько-нибудь подлежащее (свой объект), но беспредельное объято быть не может. Свойства Божия непостижимы не только потому, что бесконечны, но и потому, что они не отделяются от сущности Божией, а лишь различаются нами, когда как в Нем присущее (προσὸν), – то же, что и сущее (ὄν)¹²⁷. «Итак поскольку Божество (τὸ Θεῖоν) превосходнее и выше всякого означения именами, то научились мы молчанием чествовать превышающее и слово, и разумение... Апостол Павел столько далек от мысли естество Божие признать доступным человеческому постижению, что и судове Божии называет неиспытанными и путие неисследованными (Рим.11:33) и утверждает, что обещанное Богом любящим Его за преуспеяния в настоящей жизни выше постижения, почему невозможно сего ни оком объять, ни слухом приять, ни в сердце вместить (1Кор.2:9). Посему, дознав от Павла, смело утверждаем, что не только суды Божии выше силы покушающихся исследовать их, но и пути ведения доныне остаются непрохоженными и непроходимыми. Ибо сие, как думаем, намереваясь означить, апостол сказал, что неисследованы пути, ведущие к Непостижимому, показывая сим выражением, что оное ведение недоступно человеческим помыслам и никто еще не направлял своего разумения к такому разумному шествию, и не показывал следа и признака, что постижением своим приступил к непостижимому»¹²⁸. Если уже учение о делах Божиих, по словам Евангелиста (Ин.21:25), не может вместить весь мир, то коликие миры вместят повествования о Самом Боге всяческих, и тем более как вместит его человеческая мысль?¹²⁹

Итак, все имена Божии не только не могут быть названы Богом, но и не могут быть названы действием Божием, поскольку они образованы действием человеческим, действием нашего измышления, хотя некоторые и по поводу известных воздействий Бога на нас в откровении. Богу никакие имена и слова не нужны, и Он их не образует и не имеет. Приписывать Богу «человекообразное действование» измышления и изречения имени это значит «унижать высокое учение мелкими и грубыми представлениями»¹³⁰. У Бога есть только одно Слово¹³¹, «Слово сущее в начале и вечно пребывающее; Им все существует и стоит; Оно над всем владычествует и имеет всякую власть над небесным и земным; Оно – жизнь и истина, правда и свет, и всякое благо и сохраняет бытие всего»¹³². Но это единое Слово Божие не есть какое-либо из имен Божиих, произносимых людьми, и даже не подобно этим именам. Все, даже богооткровенные имена Божии, суть «наши слова»¹³³, а «наше слово в сравнении с Словом, истинно сущим, есть ничто»¹³⁴ и о «Слове Божием должно признать, что, хотя называется Оно Словом, однакоже не имеет сходства с нашим словом, преходящим в нечто неосуществившееся»¹³⁵. Тогда как имена Божии, произносимые нами, изчезают вместе со звуком голоса¹³⁶, Слово Божие пребывает вечно¹³⁷, ибо «как наше естество, будучи скоротечным, имеет скоротечное и слово, так Естество нетленное и всегда сущее имеет вечное и самостоятельное Слово»¹³⁸.

Имена Божии, как и все слова, ипостаси не имеют, тогда как «признавать неиспостасным Божие Слово нечестиво»¹³⁹. Наше слово не производит чего-либо, тогда как Слово Божие создало все и «мир есть дело Слова»¹⁴⁰. Итак, между словами человеческими, к каковым принадлежат и имена Божии, ипостаси не имеющие¹⁴¹ и ипостасным Словом Божиим, есть сходство только по имени (όμωνύμως)¹⁴². Сын Божий назван Словом Божиим не потому, чтобы Он был подобен какому-либо слову человеческому, но для того, чтобы указать на бесстрастность рождения Его от Отца и понимать это наименование иначе, «понимать под Словом глас Отца; можно только по бессилию (мысли) и малоумию»¹⁴³.

В пользу своего учения об именах Божиих Евномий представляет несколько доводов. Главный его здесь довод – тот же самый, что и в отношении ко всем именам и словам вообще, т. е. ссылка на Священное Писание, где не только упоминаются имена Божии, но и прямо говорится, что Господь открыл такое или иное Свое имя людям и где Иисус Христос Сам применяет к Себе то или иное имя. Эти-то богооткровенные имена, по мнению Евномия, и выражают природу Божию¹⁴⁴. Но после того, как св. Григорий выяснил, в каком смысле следует понимать слова Священного Писания о всех именах, данных или открытых Богом, этот аргумент Евномия потерял всякую силу. Если все подобные выражения нужно понимать не буквально, а иносказательно, то, очевидно, так нужно понимать и те места Священного Писания, где говорится об откровении Богом имен Божиих. Это необходимо уже потому, что, как мы видели, одни и те же слова служат часто и для обозначения тварных предметов и лиц и для означения Бога. Откровение Богом того или иного имени Своего означает лишь какое-либо действие промысла Божия в отношении к миру и человеку, а вовсе не образование какого-нибудь нового имени Богом и открытие этого имени человеку. Во всех таких случаях Бог не открывал какое-нибудь новое слово, неизвестное до сих пор человеку, а производил непосредственно или посредственно известное действие на дух человека, а сам человек затем образовывал соответственное этому действию понятие о Боге и выражал это понятие соответственным словом, но не каким-либо новым, а таким, какое люди создали ранее и какое было всем известно. Иначе сказать, «действия Божии на нас производят в нас известные чувства. Сознавая эти чувства, мы создаем известные представления и затем выражаем их словами. Например, Давид называет Господа щедрым и милостивым. Эти слова щедрый и милостивый не означают ничего иного кроме действий». «Бог, в действии явивший щедроты и милость, от такового действования получил наименование»¹⁴⁵.

«Мы, следуя внушениям Писания, дознали, что естество Божие неизреченно и неименуемо и утверждаем, что всякое имя, познано ли оно по человеческой сущности, или предано Писанием, есть истолкование чего-либо о Божием естестве, но не заключает в себе значения самого естества»¹⁴⁶. Если же Евномий ссылается на то, что Сам Иисус Христос произносил имена Божии, то это опять ничего не доказывает, ибо Иисус Христос произносил имена, уже известные ранее и оттого, что Он их произносил, они не перестали быть тем же, чем были и ранее, т. е. именами, образованными людьми. «Поскольку Господом изрекаются сии имена, то ужели Евномий и не станет признавать оные ни именами, ни названиями, ни словами, означающими понятия»? Когда идет вопрос о значении имен Божиих, ссылка на то, что некоторые имена произносились Самим Господом, не идет к делу и подобна тому, как «если бы кто спрашивал о значении имени Исаак: означает ли оно смех, как говорят некоторые, или что другое значит это имя, и кто-либо из евномиан решительно ответил бы: мать возложила имя дитяти». Господь так же, как и люди, давал Себе различные имена, напр., дверь (Ин.10:9), хлеб (Ин.6:51), путь (Ин.14:6), свет (Ин.8:12), по измышлению (κατ’ ἐπίνοιαν), коим Он обладал, как человек, и хотя в Св. Писании этого прямо не сказано, но не сказано, что нельзя понимать так, и это «невозбранение есть знак позволения».Тем более нужно считать образованными человеческим измышлением встречающиеся в написанном пророками и апостолами Св. Писании имена Божии, где Он называется, напр., «клятвою» (Гал.3:13), грехом (2Кор.5:21), скимном львовым (Быт.49:9) и другими, по-видимому, пошлыми, по ближайшему их значению, именами¹⁴⁷. Поэтому нельзя считать благоразумным того, кто будет опровергать мысль, что все имена Божии образованы измышлением, ссылкой на то, что некоторые из них «даются Самим Богом»¹⁴⁸. Помимо того, совершенно непонятно, для чего потребовалось Евномию устанавливать два разряда имен Божиих – богооткровенных и образованных людьми. Он выделяет из всех имен Божиих имя «нерожденный» и его считает точным выражением Божией сущности. Но что имя «нерожденный» образовано людьми – это самоочевидно и ни в каких доказательствах не нуждается, ибо его даже нет в Священном Писании¹⁴⁹. Образовано же оно человеческим измышлением таким образом: «Постигнув разумом, что Первого (т. е. Бога) невозможно мыслить происходящим от чего-либо иного, мы для выражения этого понятия измыслили имя и говорим, что существующий без всякой высшей причины существует безначально или нерожденно»¹⁵⁰.

Второй довод Евномия заключался в той мысли, что если допустить приложимость к Богу многих различных по значению имен, то мы необходимо должны прийти к разделению единого и простого Божеского существа. Поэтому, по мнению Евномия, к Богу приложимо лишь одно наименование – нерожденный, а все другие имена Божии совпадают с ним по значению и тождественны и между собою. Эту мысль Евномия оспаривал еще Василий Великий. Он объяснял, что «не все имена Божии имеют одно и то же значение и иное значение света, иное – виноградной лозы, иное – пути, иное – пастыря». В частности, и имя «нерожденный» нетождественно по значению даже со сходными с ним именами, напр., «нетленный». «Говорим, что Бог всяческих нетленен и нерожден, называя Его сими именами по различным применениям. Ибо, когда обращаем взор на прошедшие века, и находим, что жизнь Божия простирается далее всякого начала, тогда называем Бога нерожденным, а когда простираемся умом в грядущие века, тогда никаким пределам необъемлемого, беспредельного, бесконечного называем нетленным... и оба сии наименования измышлены»¹⁵¹. Евномий, возражая Василию Великому в своей «Апологии», обвинил последнего в том, что 1) он приписывает Богу нетление через нарощение веков (эонов), 2) нерожденность представляет как старшинство Бога перед всеми веками и 3) таким образом единую и простую жизнь Божию дробит на разные века. Василий Великий, по мнению Евномия, стоит перед неразрешимой дилеммой: или признать гностическое и эллинское учение о вечности эонов, или признать, что через прибавление их Бог не может быть нерожденным¹⁵².

Так как Василий Великий вскоре после составления Евномием второй Апологии скончался, то защиту его и дальнейшее опровержение Евномия берет на себя св. Григорий Нисский. Он выясняет, что св. Василий Великий говорил вовсе не об усвоении (πоρίζειν) Богу нетленности посредством прибавления веков, а лишь о наименовании Его нетленным, так же как он не говорил о предоставлении (προξενεῖν) Богу нерожденности, а опять лишь об обозначении Его нерожденным¹⁵³. Обвинение в разделении Божественной жизни на века не приложимо к Василию так же, как и к Св. Писанию, которое, означая беспредельность Божеской жизни, как бы делит века на две части, и Давид упоминает о царстве прежде веков (Пс.73:12), а Моисей указывает на царство Божие, простирающееся за века (Исх.15:19). Все это есть лишь аналогичный устройству нашей жизни, несовершенный, но неизбежный вследствие ограниченности нашего знания способ выражения, посредством которого мы стараемся обозначить неизменяемую и превышающую всякие периоды времени вечность Божию¹⁵⁴. Дилемма Евномия построена на ложном положении, будто Василий Великий говорил, что вечность Божия привносится веками, тогда как, конечно, Он не допускал и мысли, что Богу кто-либо может что-либо привносить¹⁵⁵.

Помимо того, не смущаясь возражениями св. Василия, Евномий продолжал настаивать в своей апологии на одноименности Божества. «Должно, говорит он, чтобы для одной и той же жизни, совершенно единой, таковым же было и слово (λόγος), хотя бы в наименованиях (ὀνόμασι) оказывалось и различие. Поскольку истинные слова получают назначение от подлежащих (т е. означаемых ими предметов) и различные из них согласуются с различными предметами, равно как тожественные с тожественными; то необходимо должно быть одно из двух: или предмет, им означаемый, совсем иной, или и слово, означающее не иное, так как кроме жизни Сына, нет подлежащего предмета, к которому можно было бы или применить оное понятие, или приложить оное слово»¹⁵⁶. Таким образом все наименования Божии, но мысли Евномия, различны лишь по внешнему способу выражения их, т. е. как имена (ὄνоμα), но по своему внутреннему существу они тождественны. В частности, имя «нетленный» тождественно с именем «нерожденный»¹⁵⁷. А если так, то в слове «нерожденный» заключается смысл всех имен Божиих, и никаких добавлений к нему не нужно для выражения полного понятия о Боге, и, следовательно, оно означает самую сущность Божию – жизнь безначальную и бесконечную¹⁵⁸. А кто составляет понятие о Боге из многих мыслей, подобно Василию, тот не может удержать представление о простоте жизни Божией, но должен допустить, что Бог достигает полноты бытия через участие в различных обозначаемых именами реальностях и что следовательно Он сложен и изменяем¹⁵⁹.

Св. Григорий, возражая Евномию, доказывает, что мысль, будто все имена Божии тождественны по смыслу, противоречит прежде всего св. Писанию.

Если никакая особенность значения не отличает одного имени от другого, то для чего Писание напрасно называет Божеское естество многими именами, именуя Бога Судиею, праведным, крепким, долготерпеливым, истинным, милосердным и многими другими такими же (именами)? Ибо если никакого из этих имен не берется в особенном значении, но все они через слияние по значению смешаны между собой, то напрасно было бы и употреблять многие наименования для одного и того же, так как никакого различия не представляют эти имена по своему значению»¹⁶⁰.

Затем, если имена Божии были равнозначащи, то их можно было бы свободно употреблять одно вместо другого, например, если имена Отец и Зиждитель равнозначащи, то можно было бы сказать, что Бог есть Отец камня и Зиждитель Сына¹⁶¹.

«Если тебя спросят, что значит Судия, иронизирует св. Григорий, ответь объяснением (слова) нерожденность; если тебе нужно будет сделать определение праведности, тотчас укажи на бесплотность, если спросят, что значит нетление, то, конечно, скажешь, что оно представляет значение или милости или суда. Так ты и всякое понятие переставляй одно вместо другого, потому что (по Евномию) никакая особенность значения не отличает их одно от другого»¹⁶².

Затем многоименность Бога нисколько не противоречнт Его простоте, так как простота эта не есть выражение бедности естества Божия, а полноты совершенств в Боге¹⁶³. Нечто подобное представляет человеческая душа, в коей богатство содержания вовсе не предполагает сложности. «Положим, кто-нибудь изобрел геометрию, тот же самый может считаться и изобретателем астрономии, равно врачебного и грамматического искусства, земледелия и других подобных знаний. Ужели потому, что многие и различные наименования этих знаний умопредставляются в одной душе, – душа должна считаться сложной? Хотя то, что означается именем врачебного искусства, весьма много различается от знания астрономического, и грамматика по значению не имеет ничего общего с геометрией, и опять не одно и то же мореплавание и земледелие: однако, к душе можно приложить вместе понятие каждого из сих знаний и от этого душа не станет сложной, и все наименования не смешаются в душе в одно значение. Итак, если человеческий ум, от столь многого, что высказывается о нем, ничего не терпит в своей простоте, то как же может кто-нибудь подумать, что Бог, если Он праведен, благ и вечен, и если называется у нас всеми другими боголепными именами (если только за всеми именами не признается одного значения) состоит из многих частей, или из усвоения их составляет совершенство Своей природы»?¹⁶⁴

Множество разнозначащих именований, вопреки Евномию, вполне совместимо с простотою Божества. Евномий говорит, будто православные учат, что «Бог постепенно воспринимает понятия, означаемые каждым наименованием и через усвоение оных, восполняет совершенство Своего собственного бытия». На самом же деле они говорят не о внутренней жизни Божества, а о составлении нами представления о Боге при помощи многих понятий¹⁶⁵.

Причина многообразия имен, конечно, не в Боге, а в нас. «Кто так бессмыслен, чтоб не знать, что божеская природа по своей сущности – есть едина, проста, единообразна, несложна и никоим образом не может быть умопредставляема в каком-нибудь разнообразном сложении. А человеческая душа, находящаяся на земле и погруженная в сию земную жизнь, по невозможности ясно созерцать искомое, стремится понять неизреченное естество многообразно и многочаство при помощи многих понятий, не уловляя сокровенного в одном каком-нибудь понятии. Ибо понимание было бы удобно, если бы нам уделен был один какой-либо путь к познанию Божества; а теперь из проявляющейся во всем мудрости узнаем, что Правящий всем премудр, – из величия чудес творения понимаем величие силы» и т. д.¹⁶⁶. Но эта субъективная неизбежность многообразия имен Божиих нисколько не противоречит Его простоте, ибо «мы не разделяем на части вместе с сими понятиями самого предмета, но веруя, что Бог един по существу Своему, полагаем, что в мыслимом нам есть нечто соответствующее всем подобным понятиям. Ибо имена не противоречат между собой, как свойственно противоположным предметам, так что, если есть в предмете одно (качество), то нельзя в то же время усматривать в нем другого (напр., жизнь и смерть)..., но значение имен, приписываемых Божеской природе, таково, что каждое из них, хотя и имеет особое значение, но не содержит никакого противоречия с другим, вместе с ним приписываемым. Ибо разве противоречит праведность бестелесности, хотя сии речения по значению между собою и не согласны? А какое противоречие у благости с невидимостью? Точно так же и вечность Божеской жизни не разделяется вместе с различением имен, хотя познается при помощи двух имен и понятий, – нескончаемости и безначальности, и одно имя по значению своему не то же, что другое, ибо одно показывает отсутствие начала, а другое конца; но в самом предмете различие имен, приписываемых ему, не производит никакого разделения»¹⁶⁷. Имена Божии не только не противоречат друг другу, но предполагают друг друга, «каждое как бы состоя в необходимой связи с другим»¹⁶⁸, и потому, «когда скажем одно которое-либо имя, этим одним безмолвно произносится весь список имен»¹⁶⁹.

Василий Великий писал, что мы называем Бога по Его безначальности нерожденным, а по его бесконечности – нетленным. Против этого положения Евномий выставил следующий «ребяческий софизм». «Если Он нетленен только по нескончаемости жизни и нерожден только по безначальности, то в том отношении, в каком Он не есть нетленен, будет тленным, и в каком отношении не есть не рожден, будет рожденным» или другими словами «по безначальности Он будет нерожденным и вместе тленным, а по бесконечности – нетленным и вместе рожденным».

Разбирая этот софизм, св. Григорий указывает, что Василий Великий вовсе не говорит, будто Бог есть нерожден по безначальности, нетленен по бесконечности, а говорит лишь, что Он называется. Он вовсе «не делит жизнь Божескую надвое и не называет каждую половину своим особым именем, как будто говоря, что которой части приличествует одно имя, не приличествует другое».

Необходимость обозначения вечной жизни двумя именами – безначальность и бесконечность – имеет лишь субъективный характер, так как вечность мы не можем представить иначе, как постоянно продолжающееся время, а если следовать логике Евномия и считать безначальность или нерожденность выражением сущности Божией, то, пользуясь его софизмом, можно сказать, что Бог не бесконечен и не нетленен, поскольку Он безначален и нерожден¹⁷⁰. То же можно сказать и относительно всех других имен Божиих. Бог «именуется и невещественным и безгневным, неизменяемым и бесплотным, невидимым и не имеющим образа, истинным и праведным, и тысячи есть других понятий относительно Божеской жизни, из которых каждое само по себе обозначается особым словом, соответственно особой, выражаемой им мысли». И вот Евномий будет говорить: если Бог невещественен в силу непричастности веществу, то он должен быть гневным; если Он неизменяем, то так как понятие неизменяемости не содержит в себе бестелесности, то Он должен быть телесным, и т. д.¹⁷¹

Наконец, если все имена Божии тождественны по значению с именем нерожденный, в частности бесконечный есть то же, что и нерожденный, то окажется, что «характеризующая, по Евномию, сущность Отца, нерожденность обща всему бессмертному и все будет единосущно Отцу, так как она одинаково принадлежит всем вообще (существам), жизнь которых по причине бессмертия простирается в бесконечность, – архангелам, ангелам, человеческим душам, и может быть самим отпадшим силам – диаволу и демонам»¹⁷².

Третье основание теории имен Евномия заключалось в той мысли, что имя «нерожденный» имеет положительное содержание. В своем первом сочинении «Ἀπоλογετικὸς» он проводил ту мысль, что слово «нерожденность» не может иметь отрицательный смысл потому, что отрицание есть лишение (στέρησις) чего-либо, а Бог не может быть лишен чего-либо. Он никогда не произошел, и потому нерожденность Бога вовсе не означает лишения рожденности¹⁷³. Опровергая это мнение Евномия, Василий Великий указывает, что слово «нерожденный» не является каким-либо особенным наряду с прочими отрицательными именами Божиими, например, нетленный, бессмертный, невидимый, и потому, если эти слова нужно признать означающими лишение, то таковым же нужно признать и имя нерожденный. Все они означают не лишение Бога чего-либо, а запрещение нам иметь недостойные представления о Боге. В частности, и имя нерожденный означает лишь, что мы не должны сущность Божию представлять происшедшею¹⁷⁴.

Опровержению этого выяснения Евномий посвящает конец своей второй Апологии (Ἀπоλογία ὐπὲρ τῆς ἀπολογίας). Оно кратко изложено св. Григорием в 12 книге против Евномия¹⁷⁵. Евномий заявляет, что и другие, указанные Василием Великим, имена также означают сущность Божию. Когда слово бессмертие прилагается к людям, оно имеет одно значение, а когда к Богу – другое, ибо в Св Писании Бог назван Единым, имеющим бессмертие (1Тим.6:16). Поэтому только в применении к людям слово бессмертный означает устранение недостатка, а в применении к Богу оно означает самую природу Божию, так же, как и имя нерожденный¹⁷⁶.

Возражая Евномию, св. Григорий выясняет, что применять к Богу отрицательные наименования вполне дозволительно, так как и положительные наименования непременно предполагают лишение Бога противоположных их значению свойств. Напр., «называя Бога жизнию, в силу такого признания возбраняем мыслить о Нем смерть». Наоборот, отрицательные наименования предполагают Его положительные свойства. Напр., когда исповедуем, что Он недоступен смерти, то тем самым выражением утверждаем, что Он есть жизнь¹⁷⁷.

Затем отрицательные имена не означают, собственно говоря, лишения Бога чего-либо, а лишь запрещение нам иметь о нем недостойные Его представления. Напр., имена нерожденный, нетленный, бессмертный вовсе не означают, что Богу когда-то было свойственно рождение, тление или смерть, а потом Он был лишен этого. Но отсюда не следует, что все эти имена суть обозначение самой сущности Божией. На самом деле все они суть лишь отрицания какого-либо несовершенства, противоречащего природе Божией и никогда не принадлежавшего ей¹⁷⁸. Наконец установление каких-то степеней бессмертия недопустимо. Ибо бессмертное, пока оно бессмертно, не допускает сравнительно больше или меньше (бессмертия); в противном случае, имеющее меньше бессмертия нужно бы признать смертным. Слова св. Писания «Единый, имеющий бессмертие» означают лишь то, что Бог имеет бессмертие Сам по простоте Своей сущности, а не получает его от кого-либо¹⁷⁹.

Если вообще отрицательны имена Божии не выражают сущности или природы Божией, то тем более имя «нерожденный». Это имя есть чисто отрицательное понятие, не дающее никакой положительной мысли о Боге. «Рожден и нерожден», если объяснить это примером, значит то же, что сидит и не сидит и тому подобные выражения. И как нельзя почитать сущностью человека то, что человек сидит и не сидит (ибо никто не выразил бы одним и тем же словом сидение человека и самого человека), так нерожденная сущность, по сходству с примером нам представленным, есть, конечно, нечто иное по собственному значению в отношении к тому, что обозначается словом: «не быть рожденным»¹⁸⁰.

Таким образом, мысль Евномия, что имена Божии и, в частности, имя нерожденный выражают собой самую сущность Божества, покоилась на трех положениях: на – ссылке на Св. Писание, на тождестве их по смыслу и на положительном характере их, и все эти положения, после критического разбора их св. Григорием, оказались ложными.

Св. Григорий не ограничивается выяснением ложности Евномиевой теории имен Божиих вообще, а показывает, что она неприменима и к отдельным именам Божиим, будут ли таковые имена означать Божество вообще (напр., Сый, Бог, Господь и др.) или то или другое Лицо Св. Троицы (напр., Отец, Сын, Христос и др.).

Имя «Сый» открыто Самим Богом Моисею, как имя Его вечное. Это имя всего более соответствует сущости Божества¹⁸¹. Но все же имени самой природы Божества оно не дает, а наоборот, именно это-то имя и доказывает, по мысли св. Григория Нисского, что у Бога нет никакого имени. «При всяком имени, которое употребляется в нашей речи для означения Божественного естества, например, праведный, нетленный, бессмертный, нерожденный, непременно подразумевается слово: есть, хотя бы это речение и не сопровождалось звуком слова. Но разум говорящего или слушающего непременно приурочивает эти имена к слову есть, так что если бы не прибавлялось этого слова, то название ни к чему бы не относилось. Например (ибо пример лучше объяснит наши слова), когда Давид говорит, что Бог Судитель праведен, крепок и долготерпелив (Пс.7:12), то если бы при каждом из заключающихся здесь имен не подразумевалось слово есть, то мысль была бы пуста, и перечисление наименований, не прикрепленное ни к какому подлежащему (объекту), было бы несостоятельно. Но когда при каждом имени подразумевается слово: есть, то вышесказанные имена, конечно, будут иметь значение, будучи мыслимы о сущем»¹⁸². Но самое слово «Сущий», являющееся причастием от глагола быть, не есть какое-либо имя, а есть глагольная форма, означающая одно бытие, существование Божие. Слово «Сый» означает лишь, что Бог существует, но что Он такое, каково Его имя, по сущности или хотя бы по действиям, оно вовсе не показывает. Таким образом, «Священное Писание, возвещая прочие Божеские имена о Сущем, Самого Сущего представляет неименуемым у Моисея (Исх.3:14) ... Какое бы мы не высказали имя, оно укажет на то, что есть при Сущем, а не то, что Он есть. Он благ, нерожден, но при каждом из этих имен подразумевается: есть. О сем-то Сущем благом, Сущем нерожденном, если бы кто обещал дать понятие, как Он есть, тот был бы безрассуден, говоря о том, что созерцается при Сущем, он молчит о самой сущности, которую обещает изъяснить словом»¹⁸³.

Таким образом, по мысли святого Григория, во всяком предложении, приписывающем Богу то или другое имя, должно быть три части: подлежащее (Бог), сказуемое (какое-либо имя, например, праведный, всемогущий т. п.) и связка (есть). Но когда говорится, что «Бог есть Сый», то в этом предложении сказуемое сливается со связкой, так как «Сый» – это лишь причастие того же глагола «быть», формой которого является и слово «есть»¹⁸⁴. «Он называется Сый, говорит св. Григорий, как не имеющий такого имени, которое бы выражало Его сущность, но превышающий всякое обозначение именем. Посему в писании апостольском и засвидетельствовано, что у Него имя – паче всякого имени (Флп.2:9), не в том смысле, чтобы оно было какое-либо одно среди других, предпочтенное, но в том, что подлинно Сущий выше всякого имени»¹⁸⁵ и, таким образом, сказать: Бог есть Сый, это значит сказать, что никаким сказуемым нельзя выяснить в данном случае подлежащее или, другими словами, что Бог не имеет имени, что Он выше всякого имени»¹⁸⁶.

«Итак, заключает св. Григорий, Моисей законополагает нам некое отличительное свойство истинного Божества именно, что о Боге ничего нельзя знать кроме того, что Он есть; ибо на это указывают слова: «Аз есмь сый»¹⁸⁷.

«Когда Маной желал знать имя, дабы, по исполнении на деле обещанного, по имени прославить Благодетеля, то Он говорит ему: почто сие вопрошаеши? и то есть чудно (Суд.13:18); так что отсюда можно научиться, что одно есть имя, означающее божескую сущность, – именно самое удивление, неизреченно возникающее в душе при мысли о ней»¹⁸⁸.

Поэтому-то и имя Сый нельзя признать каким-то особенным, единственно свойственным Богу именем, образованным Самим Богом. На самом деле слова «Аз есть Сый» (Исх.3:14), равно как и слова «Аз Господь: (Исх.42:8) сие Мне имя вечное и память родов родом» (Исх.3:15), говорят о Боге пророки и лишь «как бы от лица Божия». Поэтому и имя Сый, как и Господь и Милостивый (Иер.3:12), есть лишь одно из тысячи имен, означающих высоту и боголепие, коим святое Писание умело поименовать Бога..., почему когда скажем одно которое-либо имя, этим одним безмолвно произносится весь список имен и «усвоением одного какого-либо имени Богу вовсе не предполагается, что другие имена Ему не принадлежат»¹⁸⁹.

Имя «Бог» (Θεὸς) или Божество (Θεότης) также образовано людьми и означает не сущность и ни природу Божию, а одно из Его действий. «Многим кажется, пишет св. Григорий, что слово Божество употребляется собственно об естестве... и его говорят, как некое в собственном смысле прилагаемое имя, естественно приличествующее означаемому. Но мы, следуя внушениям Писания, дознали, что естество Божие неименуемо и неизреченно¹⁹⁰, и утверждаем, что всякое имя, познано ли оно по человеческой сущности или предано Писанием, есть истолкование чего-либо о Божием естестве, но не заключает в себе значения самого естества... Итак, поскольку примечая разнообразные деятельности при высшей Силе, от каждой из известных нам деятельностей применяем ей приличные названия, то одну и именно ту деятельность, которая есть назирающая и наблюдающая, и, как скажет иной – зрительная (θεατικὴ) и которою Бог над всем наблюдает и имеет надзор, усматривая помышления и проникая созерцательной силой даже в невидимое, положили мы от зрения (ὲκ τῆς θέας) наименовать Божеством (τὴν Θεότητα) и Зрителя нашего и по обычаю и по учению Писаний, называть Богом»¹⁹¹. А если так, то и имя «Бог» есть лишь одно из ряда имен Божиих, означающих Его деятельность и образованных нами. Мысль о происхождении имени Бог от Его надзирающей или промышляющей деятельности св. Григорий высказывает неоднократно¹⁹² и подтверждает ее многочисленными ссылками на Священное Писание (Быт.1:4, 3:5; Пс.7:10, 54:3, 83:10; Лк.9:47; Деян.5:3; Песн.2:9)¹⁹³.

Если св. Григорий в сочинении «К эллинам на основании общих понятий» нередко говорит, что «имя Бог означает сущность (οὐσία)¹⁹⁴ и говорится о Боге в собственном смысле (κυρίως)¹⁹⁵, то в этом сочинении сущность Божия различается не от свойств и действий, а от лиц. Таким образом, под οὐσία здесь разумеется не самое непостижимое существо Божие, а общая лицам Пресвятой Троицы божественность, в понятие которой входят и божественные действия, общие им и принадлежащие непостижимой сущности. «Имя Бог, пишет св. Григорий, означает сущность, не то представляя, что она такое (сие непостижимо), но указывая на нее, как заимствованное от некоего свойства, принадлежащего сущности»¹⁹⁶.

Точно так же и выражение «в собственном смысле» в данном месте вовсе не означает, что имя Бог занимает какое то особое место в ряду прочих имен, так как и о всех других именах св. Григорий говорит, что имена эти, напр. камень, секира, дверь, применяются к Богу В собственном смысле (κυρίως). «Он называется сими именами, а название имеет собственное значение, ибо благочестиво думать, что в божественных речениях нет ничего праздного и неимеющего значения»¹⁹⁷. Никто не осмелится сказать, что они не имеют собственного смысла и значения»¹⁹⁸. Таким образом, выражение «в собственном смысле» означает лишь то, что имя Бог поистине прилагается к Богу, а не ложно, как прилагается оно к богам языческим, когда оно не имеет собственного значения¹⁹⁹. Вместе с тем в выражении «κυρίως» заключается и мысль, что слово «Бог» применяется в собственном смысле не к лицам Божества, (почему нельзя сказать «три Бога»), а к существу Его, понимаемому не в Его внутреннем основании, а прежде всего в Его проявлении во вне, в Его деятельности и уже через эту деятельность и в самом существе, как основании деятельности.

Таким образом и имя Бог не может служить адекватным выражением природы и сущности Божией, как и все другие истинные имена (ὀνόματα κύρια)²⁰⁰ Божии, а является одним из образованных людьми символов, означающих деятельность Божию. Другими словами, как и все имена Божии, имя «Бог» не есть Бог и не есть действие Божие, а есть действие человеческого измышления, выраженное в звуках и означающее действие Божие.

Имя «Господь» также означает господство Бога над миром, а вовсе не Его сущность, как утверждал Евномий, ибо «Господство не есть наименование сущности, но власти»²⁰¹. И это имя применяется не к Богу только, а и к людям²⁰².

Не выражают сущности Божией и личные имена Святой Троицы, Отец, Сын и Святой Дух. Имена эти также образованы людьми, применяются и по отношению к людям, а когда применяются к Троице, то означают лишь взаимное отношение Лиц. Так, не служит выражением Божией сущности имя «Отец», «ибо ясно, что название Отец не сущность выражает, но означает отношение к Сыну»²⁰³.

Имя это применяется и к людям, но конечно «имя отец, хотя одинаково говорится и о нашем и о Божием естестве, но по мере разности именуемых предметов и означаемое словами различно», потому что иначе представляем себе рождение у людей, и иначе гадаем о рождении Божественном»²⁰⁴.

«По сим названиям (Отец, Сын и Святой Дух) дознаем не разность естества, но одни свойства, служащие к познанию ипостасей»²⁰⁵, а одно несозданное естество, в которое веруем во Отце, Сыне и Святом Духе, выше всякого в имени заключенного значения»²⁰⁶.

Слово «Дух» не означает сущности Божией, ибо оно в Священном Писании применяется и к человеку (Рим.8:16; 1Кор.2:11; 2Кор.3:6; Рим.8:13; Гал.5:25), «И кто исчислит изречения апостола о духе, в которых мы нигде не находим, чтобы этим словом обозначалась сущность». Да и по отношению к человеку это слово не означает сущности, ибо в противном случае в словах Священного Писания: «никто же весть, яже в человеце, точию дух, живущий в нем», нужно бы видеть указание на две сущности в человеке²⁰⁷.

Так как все имена Божии означают действие Божие, а действие трех лиц св. Троицы нераздельно²⁰⁸, то все имена Божии кроме личных²⁰⁹ применимы ко всем трем лицам Святой Троицы. В частности, о Сыне Божием должно сказать, что как Бог, Он, собственно говоря, не имеет имени, ибо Он выше всякого имени²¹⁰, но человеческим измышлением к Нему прилагаются те же имена, как и к Богу Отцу, т. е. «Сый»²¹¹, «Бог», «Господь» и другие.

Помимо имен Божиих, выражающих отношение к Отцу и миру, но не сущность, Сын Божий имеет еще и человеческие имена, усвоенные Им вместе с восприятием человеческого естества²¹².

Имена эти, конечно, также образованы людьми и свойственны собственно людям, а в применении их к Сыну Божию означают действия в отношении к человечеству по Его воплощении. К такого рода именам относятся и имена Иисус и Христос²¹³, которые св. Григорий называет именами человеческими²¹⁴. Имена эти изобретены людьми, означают известное действие и применялись к простым людям. И в применении к Сыну Божию они означают не одно Его божество, а и человечество. Как и все имена Сына Божия, имена «Иисус, Христос»²¹⁵ сделались и именами Божиими в силу того, что человечество воспринято Сыном Божиим в единство Божеской ипостаси²¹⁶, но так как это восприятие совершилось во времени, то и имя Иисус стало относиться к Сыну Божию, стало именем божеским также во времени, только после воплощения Сына Божия, Слова Божия, а до того времени оно было лишь именем человеческим²¹⁷. Толкуя слова апостола Петра. «Господа и Христа Его Бог сотворил есть сего Иисуса, Его же вы распясте» (Деян.2:36), св. Григорий спрашивает: «Неужели крест древнее мира? Неужели Пилат был прежде всей твари? Неужели прежде Иисус, а потом Слово? Неужели плоть старее Божества? Неужели прежде бытия мира Гавриил благовествует Марии? Неужели не человек Христос при кесаре Августе получает начало через рождение, а сущий вначале Бог-Слово, Царь наш предвечный, как свидетельствует пророк (Мих.5:2). Неужели не видишь, какое смешение вводишь ты (Евномий) своими словами»²¹⁸.

Что имена Иисус и Христос усвоены второй ипостаси Св. Троицы только после её воплощения, усвоены Сыну Божию по человечеству, эту мысль постоянно высказывали св. отцы и отстаивали ее от нападений еретиков. Иустин Мученик пишет: «Бог не есть имя... Но Иисус имеет имя и значение, и человека Спасителя. Ибо Он и сделался человеком»²¹⁹. Св. Афанасий Великий пишет: «Он (Сын Божий) стал человеком и наречен Иисусом... Поклоняемся Господу, явившемуся во плоти и нареченному Иисусом»²²⁰. «Послание Слова означает соединение Его с рожденным от Марии Иисусом»²²¹. Св. Григорий Богослов пишет: «Имя Христос означает не воспринятое только, но и восприявшее Слово вместе с воспринятым, ибо оно знаменует Бога и человека. И имена Иисус и Христос знаменуют домостроительство, но домостроительство имело место не прежде создания, и не тотчас после создания, а «на последок дний»²²². Св. Иоанн Златоуст указывает на то, что имя Иисус, как и имя Христос «были хорошо известны у иудеев» и имя Иисус носили до Христа простые люди, например, преемники Моисея и потому считает необходимым к имени «Иисус» прибавлять и имя Христос. Чтобы ты, слыша «Иисус», не приведен был сходством имен в заблуждение, евангелист присовокупил: «Иисуса Христа, Сына Давидова»²²³. «Христом Он назван потому, пишет Златоуст в беседе «о Честном и Животворящем Кресте», что облекся в плоть; назван Иисусом Христом – Имя Его по плоти»²²⁴. Василий Великий, подобно св. Григорию Нисскому, говорит, что апостол в словах: «Господа и Христа сотворил есть, сего Иисуса, Его же вы распясте», имеет в виду единственно Его человечество и то, что в Нем видимо, как это ясно открывается из указательного речения («сего Иисуса»)²²⁵.

Особенно подробно останавливается на этой мысли св. Иоанн Дамаскин в виду того, что бывали и в древнее время еретики, утверждавшие, что наименование Иисус Христос принадлежит Сыну Божию не как человеку и не по Его воплощении, а всегда принадлежало как Богу. В 18 главе четвертой книги «Точного изложения православной веры», св. Иоанн Дамаскин устанавливает такое общее положение: что предшествует соединению Божества с человечеством, будет говориться относительно Его и после соединения; а то, что следует за соединением, прежде соединения никоим образом (в отношении к Нему) не приложимо, если только не пророчески»²²⁶. Но Сын Божий «был именуем именем новым»²²⁷ по соединении, откуда следует, что до соединения этим новым именем Он называться не может. Специально выяснению этого положения св. Иоанн Дамаскин посвящает шестую главу той же книги: «О том, когда Христос был (так) назван». «Ум соединился с Богом Словом, пишет он, не прежде воплощения от Девы, и не с того времени был назван Христом, как некоторые ложно говорят. Это – нелепость пустых речей Оригена, который ввел догмат о предсуществовании душ²²⁸. Мы же утверждаем, что Сын и Слово сделалось Христом, с тех пор как вселилось во чреве Святой Приснодевы и, не изменившись, сделалось плотью, и плоть была помазана Божеством. Ибо это – помазание человечества, как говорит Григорий Богослов. А также и святейший Кирилл Александрийский, писав к царю Феодосию, сказал следующее: «Ибо я, с своей стороны, утверждаю, что не должны быть называемы Христом Иисусом ни Слово, Которое рождено от Бога без человечества, ни, в свою очередь, храм, рожденный от жены, если он не соединен со Словом. Ибо Слово, Которое от Бога, таинственным образом возымевшее сообщение с человечеством согласно с обусловленным целям Домостроительства соединением, мыслится Христом». И к царицам он так (писал): «Некоторые говорят, что имя Христос приличествует даже взятому в отдельности и особо – Самому по Себе мыслимому и существующему, рожденному от Бога-Отца Слову. Мы же не так научены думать или говорить; ибо когда Слово сделалось плотью, тогда Оно – говорим, – и было названо Христом Иисусом. Ибо, так как Оно было помазано от Бога и Отца елеем радости или Духом, то посему, конечно, и называется Христом. А что помазание было совершено в человечестве, никто из тех, которые привыкли правильно думать, не мог бы усомниться». А также и всеславиый Афанасий в слове о спасительном пришествии (Христа) говорит почти так: «Бог, Который существовал прежде, до пришествия во плоти, не был человеком, но был Богом у Бога, будучи невидимым и бесстрастным; когда же Он сделался человеком, то по причине плоти принял Себе имя Христос, так как этому имени сопутствует страсть, а также смерть».

А если божественное Писание и говорит: «сего ради помаза Тя Боже Бог Твой елеем радости», то должно знать, что Божественное Писание часто употребляет прошедшее время вместо будущего, каково (например) это изречение: «посем на земли явися и с человеки поживе». Ибо, когда это говорилось, Бог еще не явился и не вступил в соединение с людьми. И изречение: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом». Ибо это еще не произошло (до произнесения данных слов)»²²⁹.

Ту же мысль мы встречаем и у позднейших церковных писателей, например, блаженный Феофилакт Болгарский пишет: «Имена «Иисус» и «Христос» ... суть имена после воплощения»²³⁰. Когда наречено было Сыну Божию это имя Иисус? спрашивает св. Димитрий Ростовский и отвечает: «По воплощении его от Пресвятой Девы»²³¹. Если св. Иоанн Златоуст и говорит: «Мы называемся после рождения, Иисус же называется прежде рождения, потому что Он был прежде даже не зачатся»²³², то здесь св. Иоанн Златоуст также не говорит, что имя Иисус принадлежало Сыну Божию не только до рождения, но и до зачатия и при том он говорит здесь не о наречении имени в собственном смысле, а лишь о преднаречении. Нарек имя Иисусу Христу, как выясняет сам же Златоуст не ангел, а Иосиф. «Ангел уверяет Иосифа, пишет Златоуст, не только прошедшим, но и будущим. Родит же, говорит Сына, и наречеши имя Ему Иисус» (Mф.1:21). Что принадлежит Отцу, то, не вредя достоинству девства, предоставляю тебе, что есть, ты дашь имя новорожденному, и ты наречешь имя ему». Таким образом, по мысли Златоуста, имя Иисус нарек Сыну Божию Иосиф, а ангел лишь принес это имя и принес (не Христу, а) Иосифу²³³. Слова ангела были не изречением, а пророчеством о будущем наречении Иосифом. Точно также и св. Кирилл Иерусалимский говорит, что имя Иисус было (не наречено), а предречено ангелом и ставит это предречение в ряд пророчеств об имени Иисус. «Един есть Господь Иисус Христос, пишет он, имя чудное, не прямо предвозглашенное пророками. Ибо Исаия пророк говорит: се Спаситель твой грядет, имеяй с Собою мзду (Ис.62:11). Словом же Спаситель переводится еврейское слово Иисус»²³⁴. Ту же мысль, как мы видели, высказывает и св. Иоанн Дамаскин. И св. Димитрий Ростовский пишет, что имя «Иисус» было наречено Христу Иосифом на седьмой день при обрезании²³⁵.

Но если все, что говорилось о наречении Сына Божия Иисусом, до воплощения было пророчеством, то очевидно, что Иисусом до воплощения Сын Божий тогда не назывался, ибо пророчествовать можно только о будущем, но не о настоящем.

Итак, вся теория имен Божиих, созданная Евномием, ложна. Все имена Божии не суть Бог и не выражают не только Его сущности и природы, но и Его свойств и действий. Имена Божии – это лишь созданные людьми знаки, которые указывают или на Его свойства или действия по отношению к миру и человеку. Указываемые Евномием имена «нерожденный» и «Господь» не являются исключением отсюда.

Но если теория имен Евномия ложна, то ложен и основанный на ней вывод относительно второй ипостаси Святой Троицы. Сын Божий есть истинный Бог, имеющий ту же сущность, что и Отец, хотя к Нему нельзя приложить ни имя «нерожденный», ни имя «Отец», ибо имена эти, как и все имена Божия, сущности Божией не выражают.

«Недостаток соответственного имени у Бога вовсе не служит к какому-либо ущербу божественной славы; наоборот, бессилие выразить неизреченное, обличая естественную нашу скудость, тем более доказывает славу Божию, научая нас, что одно есть, как говорит апостол, соответственное Богу имя, – вера, что Он выше всякого имени (Евр11:6)²³⁶. Ибо то, что Он превосходит всякое движение мысли и обретается вне постижения при помощи наименования, служить для людей свидетельством неизреченного величия»²³⁷.

В противоположность Евномию, стоявшему на почве языческой философии и видевшему в теоретическом познании Бога посредством понятий и имен сущность христианства, св. Григорий утверждает, что истинное богопознание именно и начинается тогда, когда человек сознает недостаточность этого пути, сознает слабость своего разума и несоответствие всех имен Божиих Самому Богу и потому будет искать другого пути приближения к Нему.

Это приближение заключается не в теоретическом познании богословских истин, а в жизненном общении со Христом через посредство Церкви Христовой в богоучрежденных таинствах²³⁸. Путь к Богу – не теоретическое познание Бога через созданные разумом имена Божии, как думали язычники и еретики, а смиренное сознание недостаточности разума и имен для познания Бога, «чувство удивления, которое неизреченно возникает в нашей душе при мысли о Божеской сущности»²³⁹ или другими словами «вера, что Бог выше всякого имени»²⁴⁰ и благодать Божия, даруемая человеку, имеющему таковую веру. Учение Евномия тем и опасно, что, указывая недостаточный путь богопознания в человеческом разуме и создаваемых им именах, оно отвращает людей от пути истинного, от веры и благодати. Ибо если сердце человека охвачено гордой мыслью, что он приобрел абсолютное знание о Боге посредством сил своего ума и образованных им имен Божиих, то, конечно, в нем не может быть смиренного сознания слабости своих сил, не может быть веры в превысшего всякого имени Бога, а потому Господь не дает ему и благодати. «Объясняющие именами сущность Того, Его же никтоже видел есть от человек, ниже видети может (1Тим.6:16), не только с уверенностью думают видеть, но и измерить: а веры, того, что одно соразмерно силе нашего разумения, не видят оком души, предпочитая ей познание путем «умозаключений»²⁴¹. Евномиане таким образом заботятся о несущественном, а главное оставили, и в этом отношении походят на сынов Вениаминовых, которые закона не почитали, а в стрельбе были так искусны, что из пращи попадали в волос²⁴². «Нельзя приблизиться к Богу иначе, как если не будет посредствовать вера и если исследующий ум она не приведет с собою в соприкосновение с непостижимым естеством... Не знание Бог вменяет людям в праведность, а веру... Тогда как знание имеет какую-то купеческую природу и соглашается только с тем, что понимает, вера служит осуществлением не одного познаваемого, но и ожидаемого (Евр.11:1). Недающееся нашему разумению вера делает нашим, собственной твердостью ручаясь за неявившееся еще... Итак, суетен тот, кто говорит, что знанием, напрасно надмевающим, возможно познать Божескую сущность. Потому что человек не так велик, чтобы равнять с Богом свою познавательную силу»²⁴³. «Мы верою разумеваем совершитися веком глаголом Божиим, как говорит апостол (Евр.11:3)» а евномиане подобны «малым детям, по неведению, свойственному возрасту, резвым и вместе любознательным, часто, когда через окно ворвется к ним солнечный луч, дети, обрадовавшись красоте, кидаются к появившемуся (лучу), и стараются нести луч руками, спорят между собой, захватывают свет в горсть, зажимая, как думают они, самое сияние; а когда разожмут сжатые пальцы, исчезновение луча из рук производит в детях смех и шум. Так и младенцы нашего поколения играют, сидя на торжищах (Мф.11:16); видя Божественную силу, действиями Промысла и чудесами осиявающую души, как бы некий луч и теплоту, истекающие из солнечного естества, не дивятся благодати и не поклоняются познаваемому в сем; но, переступая пределы вмещаемого душой, хватают неосязаемое руками лжеумствований, и своими умозаключениями думают удержать то, что представляется им. А когда разум разлагает сплетение лжеумствований, для имеющих рассудок не оказывается ничего, что бы можно было взять. Так, подобно малолетним и по-детски, попусту занимаясь невозможным, как бы в какой детской ладони, заключают непостижимое естество Божие в немногих слогах слова «нерожденность», защищают эту глупость и думают, что Божество толико и таково, что может быть обнято человеческим разумом через одно наименование»²⁴⁴. Между тем «мы не знаем имени, которое обозначало бы Божеское естество... А слово, которое посредством значения имени обещает дать какое-либо понятие и объяснение беспредельного естества, не подобно ли тому, кто собственною дланью думает обнять все море? Ибо что значит горсть по отношению к целому морю, то же значит вся сила слов по отношению к неизреченному и необъятному естеству»²⁴⁵. Обнять Его словом труднее, чем прикоснуться пальцами к звездам²⁴⁶.

Итак, о именах Божиих можно сказать то же, что и о всех именах вообще. Как и все имена, имена Божии образованы не Богом, а человеком, как духовно-телесным существом, образованы с одной стороны его духовной способностью, его разумом, а с другой его телесными и голосовыми органами. Сам же Бог имен не имеет и в них не нуждается. Поэтому все имена Божии не вечны, а явились лишь тогда, когда явились люди. Сами по себе, как и все имена, имена Божии суть кратковременное физическое явление, суть звуки, производимые нашими голосовыми органами и исчезающие вместе с движением воздуха, но с этими звуками человеческий разум связывает свои представления о Боге, вследствие чего они являются для нас символами Бога. Однако имена Божии, как символы Бога, стоят гораздо далее от своего Первообраза, чем имена прочих предметов от самых предметов, так как, с одной стороны, наши представления о Боге соответствуют не Его сущности, а Его действиям, да и то лишь отчасти, а с другой, – все наши слова образованы на основании чувственных представлений и для выражения представлений о Боге непригодны. Таким образом, имена Божии есть только указания на действия и свойства Божии. Поэтому, строго говоря, никаких имен Божиих нет и быть не может, и Св. Писание, употребляя изобретенные людьми имена Божии, в то же время учит, что истинное имя Божие есть лишь имя Сый, в коем заключается мысль, что Бог выше всякого имени. Признание, что Бог не имеет имени, есть необходимое условие истинного богопознания и истинного благочестия, поскольку только при таком признании возможна смиренная вера и восприятие благодати, дающие человеку знание о Боге путем непосредственного, живого общения с Ним. Мало того, только при таком признании наши идеи и слова о Боге получают некоторую истинность, тогда как без этого признания попытка заключить неограниченное бытие одним словом является прегрешением против Него²⁴⁷, и слово или идея эта является, в сущности, идолом, который заменяет у Евномия Бога²⁴⁸.

Но если имена Божии сами по себе суть то же самое, что и все имена, и слова вообще, то следует ли отсюда, что и отношение к ним человека должно быть такое же, каково его отношение и ко всем прочим именам? Никоим образом. Как и все имена, имена Божии суть символы, но, тогда как прочие имена суть символы тварных предметов, имена Божии суть символы Самого Бога и потому принадлежат к символам религиозным, а почитание религиозных символов есть один из основных догматов христианства. Поэтому, когда св. Григорий Нисский от выяснения происхождения и значения имен Божиих переходит к выяснению вопроса об отношении к именам Божиим, он, если можно так выразиться, меняется с Евномием ролями. Рационалист Евномий видел в христианстве только религию разума. Вечная жизнь, по его взгляду, заключается в абсолютном познании Бога, и христианство есть путь к такому познанию, есть лишь система догматов и в точности этих догматов (δογμάτων ἀκρειβεία), дающих возможность разуму проникнуть в сущность и жизнь Божества, и заключается его сущность. Спасется, по его мнению, тот, кто больше знает Бога и через свое знание больше приближается к Нему; вне знания нет спасения, и проповедь о спасении есть вместе с тем проповедь и знания. Таковое точное и полное знание о Боге и дают созданные Богом, выражающие Его сущность и открытые Им людям Его имена, и сообщением такового знания и ограничивается значение имен Божиих. Поэтому, отвергая всю мистическую сторону христианства, он вместе с таинствами и обрядами отвергал и почитание символов, в том числе и имен Божиих. «А мы, писал Евномий, последуя святым и блаженным мужам, говорим, что тайна благочестия состоит собственно не в священных именах и не в особых обычаях и таинственных знаках, а в точности догматов»²⁴⁹.

Наоборот, св. Григорий видит спасение в живом общении людей с Богом, а не в теоретических лишь рассуждениях о Нем, не «в ухищренных словах и в искусственных рассуждениях о рожденном и не рожденном»²⁵⁰, и потому отстаивает почитание религиозных символов, как средств к такому общению с Богом. Ссылка Евномия на «святых и блаженных мужей» всецело ложна. «Что Евномий пишет это, последуя не евангелистам и не апостолам и никому либо из бывших наставниками в древнейшем писании, это ясно всякому, не незнакомому со священным и божественным Писанием. А вследствие сего можно думать, что «святыми и блаженными мужами» он называет Манихея, Николая, Аколуфа, Аэция, Ария и всех того же лика, последуя которым законополагает это, а именно, что не исповедание имен, (τῶν ὸνομάτων ή ὁμολογὶα), не обычаи церковные, не таинственные символы (τὰ μυστικὰ σὺμβολα) составляют собственно благочестие. А мы, дознав от святого голоса, что аще кто не родится свыше водою и Духом, не войдет в царствие Божие (Ин.3:3:5) и что ядый Мою плоть, и пияй Мою кровь, тот жив будет во веки (Ин.6:56:58), уверены, что тайна благочестия состоит собственно в исповедании имен Божиих, – разумею Отца и Сына и Святаго Духа, и спасение утверждается на общении таинственных обычаев и знаков (συμβόλων κоινоνεὶᾳ).

Нельзя считать христианство лишь системой догматов, ибо «догматы часто исследуются и чуждыми таинствам; и, как можно слышать, многие берут наш догмат предметом для своих словесных состязаний, и некоторые из них часто попадают на истину, а тем не менее чужды веры»²⁵¹. «А мнение, что благочестие должно поставлять в одних только догматах, свойственно всего более язычникам»²⁵².

«Посему, так как Евномий пренебрегает священными именами, при призывании которых силой божественнейшего рождения подается благодать приступающим с верой, а также презирает общение знаков и обычаев, в которых крепость христианства, то скажем слушателям сего обмана: как не видите, что это гонитель веры, вызывающий доверяющих ему к отклонению от христианства? Ибо если исповедание священных и досточтимых имен Троицы бесполезно, да и обычаи церковные не приносят пользы, а в числе сих обычаев – печать (σφραγίς), молитва, крещение, исповедь грехов, усердие к заповедям, нравственное преспеяние, а равно и то, чтобы жить целомудренно, стремиться к правде, не иметь привычки к пожеланиям, не покоряться похоти, не быть лишену добродетели; если Евномий говорит, что таинственные символы не служат, согласно нашему верованию, охраной благ душевных и средством к отвращению того, что наводится на верующих по заветам лукавого, то не явно ли он проповедует людям не иное что, как то, чтобы они таинство христианства почитали вздором, посмеивались над досточтимостью имен Божиих, обычаи церковные признавали игрушкой, и все таинодействия каким-то пустословием и глупостью»!.²⁵³. «Итак, что такое они, как не преступники против спасительных догматов; потому что на деле отвергают веру, осуждают обряды, презирают исповедание имен, ни во что вменяют освящение таинственными символами, а склонились к тому, чтобы иметь в виду ухищренные слова и думают, что спасение в искусственных рассуждениях о рожденном и нерожденном»?²⁵⁴ Таким образом, отстаивая точность догматов, евномиане, по мысли св. Григория, на деле сами отвергли один из важных догматов, – догмат о почитании созданных человеком религиозных символов, в том числе божественных имен, при призывании коих подается благодать Святаго Духа.

Извращая откровенное учение о почитании имен Божиих, «Евномий ставит самого себя на место поклоняемого имени (τῶ προσκυνουμένῳ ῳὁνόματι), так чтобы со временем не слышно стало Господня имени, и в церквах Христос заменен был Евномием. Ужели не помышляете, спрашивает св. Григорий евномиан, что безбожная эта проповедь извергнута от диавола, как попытка, предуготовление и предначатие антихристова пришествия? Ибо как иначе, а не антихристом, можно в собственном смысле назвать того, что усиливается доказать, что его собственные выражения точнее слов Христовых и веру в Божии имена и таинственные обычаи и символы заменяет своим обманом»²⁵⁵.

Языческая теория имен м христианство. Воcстановление этой теории имябожниками. Её опровержение.

В истории человеческой мысли, в особенности богословской, раскрытое св. Григорием Нисским учение об именах вообще и именах Божиих в частности знаменует целую эпоху. Создав речь, человечество слишком возгордилось своим созданием и приписало ему и такое значение, которого оно не имело и иметь не могло. Бумажные деньги человечество приняло за чистое золото и стало смотреть на слова не как на условные знаки, символы предметов, а как на какие-то дубликаты предметов, стоящие с ними в таинственной связи. Это воззрение, можно сказать, было господствующим в древнем мире и от него не были в силах освободиться даже величайшие умы языческого мира, а величайший философ древности Платон своим учением об идеях и связанных с вещами именах дал этому наивному воззрению философское обоснование. Воззрение это имело вредное влияние на жизнь человечества и на религиозную жизнь в особенности. Оно мешало поступательному движению науки, поскольку научная мысль, упуская из виду, что имена предметов выражают лишь наши понятия о них, а понятия составляются на основании действий предметов на нас, на основании опыта, по большей части пренебрегала опытом, а ограничивалась лишь выяснением взаимоотношения выражающих понятия имен, не заботясь о приобретении путем более широкого и точного опыта более правильных понятий о предметах. В религиозной жизни ложное значение, придаваемое именам Божиим, способствовало отказу от религиозного опыта, а затем появлению и развитию многобожия, поскольку для каждого имени Божия, означающего лишь свойство Божие, оно полагало особого носителя, и идолопоклонства, поскольку обожествление одних символов, созданных человеческим измышлением, т. е. имен, вело за собою обожествление и других, т. е. идолов, и в то же время способствовало замене истинного богопочтения языческим культом, в коем магия имен всегда занимала виднейшее место.

Христианство, отвергнув многобожие, идолопоклонство и магию, тем самым подорвало основы языческой теории имен и таким путем не только возродило нормальную религиозную жизнь, но и сделало возможным тот блестящий расцвет опытной науки, которым отличается христианская эпоха, расцвет, возможный только после отказа от языческой теории имен, который, впрочем, совершился далеко не сразу. В первоначальной истории христианства можно отметить два события, когда различие христианского воззрения на имена Божии от воззрения языческого выразилось особенно ярко. Первый момент – это проповедь апостола Павла в центре тогдашней языческой образованности – афинском ареопаге. По глубокой мысли св. Григория Нисского, апостол Павел нашел почву для своей проповеди здесь лишь в почитании афинянами «неведомого бога» именно потому, что увидел в этом почитании проблеск сознания, что почитание обожествленных символов не есть истинная религиозная жизнь и что истинный Бог неименуем, потому что Он непознаваем в Своей сущности. Поэтому-то проповедь его здесь и направлена была против обожествления созданных человеческой изобретательностью, «искусством и вымыслом человеческим» религиозных символов (Деян.17:29)²⁵⁶. Как в Афинах проповедь апостола против многобожия и идолопоклонства была в то же время проповедью против обожествления религиозных символов, так в Ефесе совершенные благодатию Божией по вере апостолов чудеса и неудачная попытка иудейских магов употребить имя «Иисус» для заклинания послужили наглядным доказательством ложности учения о магическом значении имен Божиих, так подействовавшим на ефесян, что они сожгли свои магические книги, стоившие 50.000 драхм (Деян.19:11–19).

Хотя в последующее время Церковь не раз осуждала языческое учение об именах Божиих²⁵⁷, тем не менее попытки ввести его в Церковь повторялись неоднократно. Одна из наиболее настойчивых таких попыток, произведенная арианами Авдием и Евномием, вызвала глубокий и обстоятельный разбор этого учения величайшими церковными писателями того времени – Василием Великим, Григорием Богословом, Иоанном Златоустом и особенно Григорием Нисским²⁵⁸. Учение это осудили не только святые отцы, но и вся Церковь на втором вселенском соборе В своей речи, произнесенной на соборе, св. Григорий Богослов признал неправильным учение Евномия, будто «безначальность или нерожденность есть естество Безначального»²⁵⁹ и собор в первом же своем правиле и на первом месте осудил «ересь евномиан или аномеев»²⁶⁰.

Казалось бы, столь решительное осуждение собором ереси должно было положить конец попыткам восстановить языческую теорию имен. И действительно, в последующее время мы не встречаем защитников этой теории в её чистом виде.

В истории богословской мысли мы видим даже уклонение от истинного учения в противоположную сторону от истинного учения о почитании религиозных символов. Таким уклонением было иконоборчество, непоследовательно восставшее против почитания одних символов (икон), сохраняя церковное учение о почитании других (имен Божиих и св. креста), смешивая, подобно имябожиникам почитание религиозных символов, как символов, с обожествлением их. Только в более позднее время мы видим снова попытки восстановления языческой теории имен, но уже в её смягченной форме платоновского учения об идеях. Такие попытки делали на Востоке, например, Иоанн Итал и Варлаам Калабрийский, но православная Церковь оба раза осудила их на соборах²⁶¹. И вот совершенно неожиданно языческая теория имен Божиих, и при том в довольно грубой форме, нашла своих защитников в наши дни в лице афонских имябожников. Сходство между учением об именах Божиих древнего еретика Евномия и современных имябожников настолько велико, что последних можно назвать новыми евномианами.

Как и Евномий, имябожники в учении об именах Божиих исходят из теории имен вообще. По учению имябожников²⁶², между именами и самыми предметами существует какая-то таинственная связь и ни один предмет не может быть без имени. «Может ли быть что-либо без имени? спрашивает Иларион. Имя выражает самую сущность предмета и неотделимо от него. Так и имя Иисус...»²⁶³. «Имя, выражая сущность предмета, не может быть отнятым от него, с отнятием имени предмет теряет свое значение. Это можно видеть тоже в простых вещах, например, стакан... Назовите его другим именем, он уже не будет стаканом. Видите ли, как имя лежит в самой сущности предмета и сливается воедино с ним; и отделить его невозможно без того, чтобы не изменилось понятие о предмете. Это же сравнение можно применить и к имени Иисус»²⁶⁴.

Эта же точка зрения проводится и в Апологии Булатовича, основные мысли которой сходны с мыслями Апологии Евномия. Как и у Евномия, мысль о связи между именами и предметом основывается в «Предисловии» на учении Платона об идеях, причем учение это ставится в одну «грань» с Евангелием, ап. Павлом, Паламой и о. Иваном²⁶⁵. «Идея есть тоже реальность, читаем мы здесь, имеющая и ипостасное бытие... И все эти бесчисленные слова – имена имеют свою реальность и ипостасность, как в произносящем субъективе-человеке, так и в произносимом объекте Богочеловеке»²⁶⁶. Наречение имен предметам, по мнению Булатовича, есть «установление Божественное, ибо Сам Бог нарек имя Адаму при сотворении его и не потому, чтобы он имел нужду, иметь собственное имя для сообращения с другими людьми, ибо он был тогда один на земле, но по необходимости, как например, всякой книге иметь заглавие. Бог, наименовав первозданного «Адамом», дал ему право именовать все прочие твари и также жену свою»²⁶⁷. «Другое свойство имени человеческого есть его неотъемлемость, пишет Булатович. Имя, с которым душа перешла в вечность, есть её вечная принадлежность. Третье свойство имени человеческого есть его всеобъемлемость. Имя также объемлет одним именованием и все существо, и все присущности, и свойства, и особенности, и действия человека, как заглавие книги объемлет собою все свойства самой книги и все, что в ней написано и даже того действия, которое производит книга на читателей. Таково свойство и имени Иисус»²⁶⁸. Все эти положения теории имен имябожников опровергнуты св. Григорием Нисским в его сочинении против Евномия. Как мы видели, он считает ложными оба основания этой теории – и наивное представление о связи между именами и предметами и учение Платона об идеях. Св. Григорий выяснил, что никакой внутренней связи между предметами и именами их нет. Ни один предмет сам по себе в наименовании не нуждается, а именования предметов нужны только нам для сообщения своих мыслей о предмете другим людям, сами же предметы никаких имен до наименования их человеком не имели. Связь между предметом и именем существует не вне нас, а только в нас, в человеке, дающем то или иное наименование предмету, и поэтому предмет можно назвать лобым именем или совсем не называть, и он все же останется тем же, чем и был. Стакан можно назвать как угодно, и он все же останется стаканом, и затруднение может возникнуть лишь для понимания нашей мысли о стакане другими.

Никак нельзя считать наречение имен установлением Божественным, ибо все имена, по выяснению св. Григория, свободно образованы человеком его способностью измышления, которой созданы и все науки и искусства, а если стать на точку зрения Евномия и Булатовича, придется считать Божественным установлением и умение ткать, вышивать, врачебное искусство и живопись. Правда, Булатович утверждает, что Бог Сам нарек имя лишь одному Адаму, а наречь имена другим предметам дал право Адаму. Таким образом, по представлении Булатовича, Господь лишь как бы уступил человеку принадлежавшее Самому Господу право на наименование предметов. Но с равным правом можно говорить, что Господь «дал право» человеку ткать и вышивать. Право на наречение имен человек имеет не в силу особого указания Божия, а по самой своей природе, как обладающий способностью «измышления». Но главное, вопрос не в том, кому дал Бог имя – одному лицу или всему существующему. Вопрос лишь в том, может ли Бог давать имена кому-либо, или имена образуются только человеком. И Св. Григорий, как мы видели, доказывает, что все имена образованы человеком, а приписывать Богу «человекообразное действование» наречения имени, хотя бы и в одном случае, никак нельзя, так как иначе мы впадем в недостойные представления о Боге, а именно, мы должны тогда приписать Богу органы слуха и голоса, а следовательно и сложность и тленность, и кроме того неспособность познать вещь, как она есть, невозможность сообщать Свою волю без какого-либо посредства и потребность в материальной среде. Утверждение Булатовича, что Адаму нарек имя Сам Бог, очевидно, основано на буквальном, а не «богоприличном» понимании Быт.5:2, где слово «адам» употреблено в нарицательном смысле «человек» и отнесено и к жене. Неправильна и та мысль, что имена нужны не для сообращения с другими людьми, а для самой души. Св. Григорий Нисский и другие св. отцы утверждают совершенно противоположное, говоря, что «нисколько не нужно было бы нам употребление слов и имен, если бы возможно было открывать друг другу неприкровенные движения разума»²⁶⁹. Несогласен взгляд Булатовича и с Библией, где наречение имен животным Адамом ставится в связь с творением жены и где слово «Адам» употребляется в качестве собственного имени (с членом) лишь после создания жены (Быт.3:17). Указание на неправильность теории имен имябожников, сделанное в листке: «Как учитъ св. Церковь об именах Божиих»²⁷⁰, вызвало опровержение со стороны имябожников в литографированной брошюре «По поводу листка: «Как учитъ св. Церковь об именах Божиих». Указания на слова св. Григория Нисского, Иоанна Златоустого и других св. отцов, ниспровергающие всю их теорию имен, имябожники думают отклонить здесь таким способом. «Разве, где нет голоса, да еще человеческого, там нет и имени? спрашивают авторы брошюры. Откуда это вы взяли, имяборцы? Если у Бога нет голоса и вида, то, конечно, нет и глаз, и ушей, однако, сказано о Нем: Насаждай ухо, не слышит ли, или создавый око, не смотряет ли?» (Пс.93:9). Не величайшее ли кощунство объяснить эти слова «лапотникам» с такой преступной наивностью, будто Бог не мог назвать Себе имени, так как не обладал необходимым для сего орудием – голосом... Разве этим не признают они Бога лишенным всемогущества? А что говорит св. Кирилл Александрийский о Голосе Божием: «Бог отвечал на Синае Своим Гласом, то есть, через Сына: потому что Голос и Слово Отца – Сын (ч. 2, 15, М. 1882). После этого разве может появиться преступная мысль, будто Бог бессилен был назвать Себе имя и возвестить Его людям. Значение слов святого (Златоуста), что у Бога нет ни голоса, ни вида, то, что существо Божие непостижимо и Бога нельзя представить себе человекообразным»²⁷¹.

Итак, современные продолжатели Евномия думают опровергнуть мысль св. отцов, что Богу нельзя приписывать акта наречения имени, тремя доводами: учением о всемогуществе Божием и ссылками на Псалтырь и св. Кирилла.

Ссылка на всемогущество Божие здесь неуместна. В понятии всемогущества Божия мыслится лишь то, что сила Божия не может иметь никаких внешних ограничений, а вовсе не то, что она не имеет ограничений и внутренних, в Самом Боге и что Бог может делать и то, что противоречит Его природе и Его свойствам. Но св. Григорий именно и доказывает, что наречение имени Богом противоречило бы Его свойствам, – нетленности, вседовольству и всеведению, так как употребление имен необходимо только ограниченным и духовно-материальным существам и служит выражением их ограниченности, несовершенства и материальности.

Имябожники сами же пишут, что Златоуст запрещает иметь человекообразные представления о Боге, а между тем сами не только приписывают Ему «человекообразное действование» наречения имени, но и защищают свое заблуждение такого же рода доказательствами. Ссылка на Псалтырь показывает, что, по их мнению, хотя у Бога нет глаз и ушей, но есть различие чувств, и Он видит и слышит. Такое же грубое представление о Боге было и у Евномия, но св. Григорий Нисский обличил его ложность. «Нет нужды, пишет он, указывать и на то, что в Божестве не разделены действия познавания, наподобие того, как у нас каждое из орудий чувства отдельно воспринимает сродное себе, чувство, например, зрения воспринимает видимое, чувство слуха – слышимое... А там не так, но все Божество всецело есть видение и слух и знание»...²⁷² А св. Иоанн Златоуст выясняет в словах против аномеев, что под «видением» у Бога нужно разуметь знание²⁷³ и что не только Бог, но и бестелесные духи не видят, а просто знают²⁷⁴ и что у нас видение, то у них – знание.

Чтобы доказать правильность нашего толкования слов св. Иоанна Златоуста, что у Бога «нет нн голоса, ни вида» в том смысле, что Он никаких имен и слов никогда не произносил, самое лучшее привести данные слова в контексте. Златоуст пишет: «Он (Христос) присовокупляет: ни гласа Его (Отца) нигде же слышасте. А как же Моисей говорит: Бог глаголаше, Моисей же отвещеваше (Исх.19:19)? Как Давид: языка, егоже не ведяше, услыша (Пс.80:8)? И как опять Моисей говорит: аще кий язык слыша глас Бога живаго (Втор.4:33)? Ни видения Его видесте. Однако об Исаии, Иеремии, Иезекииле, и многих других сказано, что они видели Бога. Что же значат слова Христовы? Они возводят их к любомудрому учению, показывая мало-помалу, что у Бога нет ни голоса, ни вида, но что Он выше таких образов и звуков. Как словами: ни гласа Его слышасте, он не то выражает, что Бог издает голос, только не слышимый, так и словами: ни видения Его видесте, выражает не то, что Бог имеет лицо, только незримое, а то, что в Боге ничего такого нет. Именно, чтобы иудеи не сказали: напрасно ты хвалишься. Бог говорил с одним только·Моисеем, как они действительно и говорили «мы вемы, яко Моисеови глагола Бог, сего же не вемы откуду есть (Ин.9:29), – Он и сказал так, показывая им, что у Бога нет ни человеческого голоса, ни вида»²⁷⁵.

Таким образом слова Златоуста имеют самый прямой и ясный смысл категорического отрицания чего-либо подобного речи у Бога, хотя буква Библии и говорит другое, а имябожники всецело стоят на точке зрения противившихся Иисусу Христу иудеев.

Понимание слов св. Кирилла есть одно из наиболее грубых заблуждений имябожников. Они представляют ипостасное Слово Божие подобным богооткровенным именам Божиим, от чего настойчиво предостерегают, как мы видели св. отцы. Сказать, что Бог мог назвать Себе имя потому, что «Голос Отца – Сын» – это значит представлять вторую Ипостась не личностью, а голосом Отца, подобным голосу вашему, тогда как у св. Кирилла Сын Божий называется Голосом Божиим в том же смысле, в каком называется Он Словом Отца, т. е. в смысле Ипостаснаго Образа Отца. Но понимаемому в этом смысле Голосу Отца или Слову Отца также нельзя приписывать до Его воплощения изречения каких-либо имен или произнесения каких-либо слов, как и Самому Отцу, ибо Сын Божий, как и Отец, есть Бог нетленный, всеведующий и вседовольный. Слова св. Кирилла имеют тот смысл, что и на Синае Бог никаких слов или имен не произносил, а лишь проявил Свое действие на пророка и евреев через Сына.

Неотъемлемость, неотделимость имени от предмета, на которую указывают и Иларион и Булатович, вовсе не свидетельствует о какой-либо внутренней связи между предметом и его наименованием. Если «наименования не из самого естества проистекают, но прилагаются к предметам измышлением», то всецело от свободы человека зависит оставить наименование или изменить его и если последнее бывает сравнительно редко, то это объясняется простым удобством, так как в противном случае взаимное понимание людей было бы чрезвычайно затруднено.

Лучшим примером отменяемости имен могут служить сами имябожники. Большинство из них один или два раза (схимники) меняли свое личное имя и кроме того все они прежде были и назывались православными, потом их прозвали имяславцами и, наконец, ныне Святейший Синод наименовал имябожниками.

Указание на святоотеческие свидетельства, опровергающие имябожническую теорию имен, вызвало в упомянутой тетради попытку защитить себя и другим путем. Имябожники указывают, что все эти свидетельства приведены напрасно, так как все они говорят лишь об именах чувственных, созданных предметов, а не об именах Божиих. «Следовательно, слова эти взяты автором листка с единственной целью обмануть «лапотников» в надежде на их полное невежество»²⁷⁶.

Но и эта уловка нисколько не поможет имябожникам прикрыть противоречие их учения учению святоотеческому. Точными выписками из книг самих имябожников мы показали, что имябожники, подобно Евномию, в своем учении об именах Божиих исходят из своеобразной теории имен вообще и исходят по необходимости, так как имена Божии есть также имена, и потому прежде, чем говорить об именах Божиих, необходимо выяснить учение об именах вообще. Поэтому, прежде чем рассматривать меньшую посылку в учении имябожников, касающуюся отношения имен Божиих к прочим именам, нужно было рассмотреть посылку большую – учение их об именах вообще. Это и сделано в первом отделе листка и ни о каком обмане здесь речи быть не может, ибо в заглавии отдела ясно сказано, что дело идет в нем не об именах Божиих в частности, а об именах вообще. Уловка же имябожников показывает, что приведенные выдержки из творений святых отцов вполне достигли своей цели, ибо теперь имябожники уже не решаются отстаивать одно из главных оснований своего учения об именах Божиих – мысль о внутренней связи между предметами и их именами.

Теория имен служит для имябожников, как и для Евномия, лишь исходным пунктом для построения учения об именах Божиих. Если всякий предмет непременно имеет свое имя, то и Бог должен иметь имя. Если имя неотделимо от предмета и связано с ним какою-то нерасторжимой связью, то и имя Божие связано с Богом и неотделимо от Него. Если у каждого предмета, хотя бы он имел несколько имен, есть одно наиболее близкое ему имя, то такое имя должно быть и у Бога. Такова связь теории имен вообще с учением об именах Божиих и у Евномия и у имябожников, и различие между первыми и последними заключается лишь в том, что, тогда как Евномий наиболее свойственным Богу именем считает имя «нерожденный», имябожники считают таковым именем имя «Иисус». «Имя Иисус неотделимо от лица Богочеловека в значении Его Спасителя мира и должно мыслиться с Ним нераздельно», пишет Иларион²⁷⁷.

По его мысли, имя «Иисус» является даже более тесно соединенным с Богом, чем человеческое естество Христа с Божеским. «Если плоть Христова, бывшая до воскресения как бы то ни было видимой и осязаемой, разделяет славу Божественного естества и приемлется за едино с Богом, ради проникновения естества, то уже не остается никакого сомнения, что имя Иисус, как духовное, невидимое, познаваемое только умопредставлением, и по своей невещественности ближе к Богу, должно в нашем понятии как бы еще более, чем плоть, почитаться за едино с Богом. Господь есть мысленное высочайшее Существо, таковое же и имя Его, и потому оно в нашем сознании и приемлется как Сам Он Господь Бог»²⁷⁸.

«Сын Божий принимает (Ему Единому, яко Богу Спасителю присущее) имя Иисус, читаем мы в брошюрке иеросхимонаха Алексия²⁷⁹, и обоготворяет его, срастворив с существом Своего Божества, точно так же, как и принятую Им «от человек» плоть: неслитно и нераздельно, и следовательно имя Иисус... обоготворил Сам вездесущий Господь и Его имя Иисус есть истинный Бог... Его имя Иисус срастворено с существом Его Божества неслитно, нераздельно и непостижимо». И вообще мысль о неотделимости имени от Бога, о существенном и ипостасном единении имени Иисус с Самим Богом красной нитью проходит по всем писаниям имябожников.

Но раз ложность их большей посылки о связи между всеми именами и обозначаемыми ими предметами доказана, тем самым доказана и ложность их учения об именах Божиих. Если все имена суть лишь знаки, мысленно налагаемые нами на предметы, то и имена Божии суть лишь символы Бога, созданные людьми и с Самим Богом связанные лишь настолько, насколько все существующее содержится Его силою.

Имена Божии сами о себе (об именах Божиих в молитве речь будет далее) неотделимы от Бога лишь настолько, насколько и все существующее, а всякое другое отношение их к Богу существует не в действительности, а лишь в нашей мысли, устанавливающей связь между знаком и означаемым и ни о каком срастворении с существом Божиим имен Божиих речи быть не может.

Учете имябожников об именах Божиих. – Его сходство с учением Евномия и противоречие, как учению святоотеческому, так и науке. – Разбор доказательств учения имябожников путем выяснения положений: а) что имя «Иисус» не заключает в себе смысла всех имен Божиих и не предвечно; б) что имена Божии, не исключая и богооткровенных и понимаемых в смысле идей, не могут быть признаны действием Божиим; в) что приводимые имябожниками тексты частью искажены ими, частью говорят о Самом Боге, а не о Его наименованиях. – Учение имябожников о действенности и почитании имен Божиих. – Сходство учения имябожников об именах Божиих с раввинским учением о Мемре. – Разбор учения имябожников, будто действенность имен Божиих нельзя сравнивать с действенностью икон и будто имя а) своею силою совершает чудо и освящает b) молитву, c) иконы и d) таинства. – Разбор учения имябожников о почитании имен Божиих. – Нравственная оценка имябожнического движения.

Тогда как одни имябожники (Иларион, Алексий) основываются главным образом на теории имен вообще и доказывают, что имена Божии не отделимы от Бога и суть Сам Бог именно как имена, другие (Булатович, Кусмарцев и анонимные авторы литографированных листков и тетрадей), не отказываясь от первой теории, основываются главным образом на принадлежности имен Самому Богу и доказывают, что имена Божии соединены с Богом и суть Сам Бог потому, что они Божии. Обычный ход мыслей у них таков. Бог, как и все существующее, имеет Свое имя. Но, тогда как все, кроме Бога, получило Свое начало во времени, Бог вечен, а следовательно, вечны и имена Его, так как Он не мог быть без имени. Итак, имена Божии, в отличие от всего остального, совечны Богу, Бог Сам нарек Себе имена и наречение имени Богом Себе Самому есть действие Божие. Действие Божие неотделимо от Бога и называется Божеством или Богом²⁸⁰, и, следовательно, и имя Божие, как действие Божие, должно называться Богом. Людям вечные имена Божии открыты Самим Богом и таковое откровение Божие есть действие Божие, а следовательно, также Бог, и откровенные имена Божия, как действие Божие, есть Бог. Такими выражениями и мыслями пестрят все труды имябожников, составляя неизменное ядро их учения. «Слова человеческие текучи и пусты, пишет например Булатович, слово же Божие есть живое и действенное и истина Божия (т. е. истина о Боге, выражаемая во именах Божиих) есть паче ума и слова человеческого, Бог непреложный, сый и живый»²⁸¹. «Имя Божие неотделимо от Самого Бога, обладает достоинством Божественным и есть Сам Бог, как словесное действие Божества»²⁸². «Имя Божие есть сама Божественная сила столь же неотделимая от Бога, как Сын Божий от Духа Святаго»²⁸³. «Имя Иисус предвечно. Имя Иисус предвечно нарек Себе Сын Божий, столь же предвечно, сколь предвечен был предвечный совет о спасении человека, имевшего пасть, ибо Тот, Кто на сем совете словом Своим изрек Имя Свое, очевидно тем самым и соизволил принять это Имя, и следовательно Оно и принадлежало Ему прежде всех век»²⁸⁴. «Имя Иисус измышлено в Предвечном Совете, как то исповедует Церковь; в Предвечном Совете нарек его Себе никто Иной, как Сам Предвечный Советник и Слово, ибо Кто же иной мог бы и изглаголать Отчую мысль, как не Сын и Слово, раз Сын и Слово Сам нарек сие имя Себе... которое от предвечности Ему принадлежало»²⁸⁵. «Имена богооткровенные, читаем мы в тетрадке: «По поводу листка», не нами придуманы, но Богом и Им открыты и нам. Мы отнюдь не можем согласиться, что... имена придуманы после сотворения людей»²⁸⁶. «Они Самим Богом названы вечными, т. е. не имеющими начала своего появления, ни конца существования, как и Сам Бог»²⁸⁷. Самодовлел Бог предвечно в именовании Самого Себя в Слове»²⁸⁸.

«Так как Господь неизменяем и вечен, а имена Его неотделяемы от Него, то следовательно и имена Его вечны»²⁸⁹. Наречения Богом имен суть действия Божии и «прежде всех век были эти действия»²⁹⁰. «Имена Божии суть действия Божии, значит Бог»²⁹¹. «Всякое имя Божие есть действие Божие и имени Божиему как действию Божию, принадлежит Божественное достоинство по существу, а не по благодати и потому мы именуем имя Божие Богом». Всякую мысль о том, что имена Божии не суть действия Божии, а лишь означают таковые действия, имябожники категорически отвергают. «Имя Божие есть деятельность (энергия) Божества, а не название деятельности или свойств Его, как зломудрствуют имяборцы», читаем мы в «Ответе на грамоты святейших вселенских патриархов»²⁹².

«Всякая вообще Истина Богооткровенная, возвещенная людям Духом Святым через пророков и апостолов и Богоносных мужей, а также изреченная воплощенным Богом и Словом, также и всякая Богодвижимая молитва и молитвы церковные, кои внушил Церкви Дух Святый, – суть Бог, ибо суть словесное действие Бога. Следовательно, и всякое Имя Божие, как истина Богооткровенная – есть Сам Бог, и Бог в них пребывает всем существом Своим, по неотделимости существа Его от действия Его»²⁹³.

Достаточно прочитать эти выдержки, чтобы видеть, что учение имябожников является вторым изданием учения Евномия. И Евномий учил, что имена Божии неотделимы от Бога, что они образованы Богом, что они вечны, как и Сам Бог.

Имябожники могут сказать, что они видят в именах Божиих не самую сущность Божию, а лишь Его свойства и действия. «Мы различаем имя Божие от самого существа Божия и не сливаем понятие Существо Божие и имя Божие», пишет, например, Булатович²⁹⁴. «Все Богооткровенныя имена Божия, читаем в другом произведении их, сами суть действия Его (Бога), но отнюдь не сущность»²⁹⁵. Но и Евномий учил не тому, что «имена Божии составляют самую сущность Божию», а лишь тому, что они, как действие Самого Бога, выражают эту сущность. И если признать, что имена Божии есть действие Божие, то отсюда с логической необходимостью будет следовать, что имена выражают сущность Божию, ибо действия Божии, как проявления сущности Божией²⁹⁶, выражают не что иное, а только сущность Божию. Таким образом, имябожники, утверждая, что имена Божия суть не название лишь действий Божиих, а самые действия Божии, повторяют учение Евномия, что имена Божии выражают сущность Божию. Этот вывод делают и сами имябожники.

«Мы имеем сущность Сущего неотделимо в именуемых свойствах Божиих, пишет Булатович и утверждает, что будто бы св. отцы говорят, что именами «Отец», «Бог», «Вседержитель» означается не иное, но самая сущность сущего» и что «все имена Божии, которыми мы именуем Его, равно именуют неименуемую сущность Сущего»²⁹⁷. «Самое существо Божие именуется словом Господь»²⁹⁸, пишет Булатович, буквально повторяя слова Евномия.

Но если так, если учение имябожников совпадает с учением Евномия, осужденным и св. отцами и всею Церковью на втором вселенском соборе, то одно указание на такое совпадение есть уже полное ниспровержение учения имябожников. Стоит лишь хотя бегло пересмотреть то, что пишут об именах Божиих св. отцы, чтобы видеть, что учение имябожников стоит в ясном и прямом противоречии с учением святоотеческим и церковным. Имябожники утверждают, что Бог должен иметь имя. Святые отцы говорят, что Он не только не должен иметь имени, и не имеет его, но и не может иметь его, как стоящий выше всякого имени. Имябожники говорят, что имена Себе дал Сам Бог и что потому имена эти вечны. Святые отцы выясняют, что Сам Бог не нуждался в имени и не давал Себе и никакого имени не только до сотворения мира, но и после сотворения его, а что имена Божии нужны лишь людям и потому все имена Божии, как и все имена вообще, явились только после сотворения людей и созданы самими же людьми. Имябожники говорят, что имена Божии суть действия Божии, неотделимые от Бога и потому Сам Бог. Св. отцы выясняют, что имена Божия суть действия человеческого измышления и человеческих органов речи, что приписывать Богу человекообразного действования наречения имен никак нельзя и что нельзя говорить об отделении имен Божиих от Бога уже потому, что отделять можно только соединенное, имена же Божии не соединены с Богом, а лишь нами приписываются Ему. Имябожники говорят, что имена Божии, как действие Божие, выражают сущность Божию. Св. отцы учат, что имена Божии, как действия человеческие, выражают не сущность Божию, а лишь наши понятия и представления, и притом не о сущности Божией, о которой понятия и представлений мы иметь не можем, а лишь о свойствах и действиях Божиих. Имябожники утверждают, что имена Божии суть действия Божии потому, что они даны нам Откровением Божиим. Св. отцы учат, что нельзя представлять Откровение Божие, как членораздельную речь Божию пророкам и апостолам, и что на самом деле Откровение Божие есть посредственное или непосредственное воздействие Божие на душу человека, возбуждающее в ней известные чувства и мысли, облекаемые человеком в образованные им слова и имена и что потому все встречающиеся в Св. Писании имена Божии суть лишь наши слова, а не действие Божие.

Нужно заметить, что современная наука о языке всецело на стороне святоотеческого учения, а вовсе не на стороне языческой теории имен, усвоенной Евномием и имябожниками. Читая, например, труды корифея современного языкознания Макса Мюллера, поражаешься тем сходством его мыслей с мыслями св. Иустина Философа, св. Василия Великого и особенно св. Григория Нисского. Святые отцы восточной Церкви более чем за полторы тысячи лет отстаивали те положения, которые выдаются за последнее слово науки в наше время. Происхождение языка Макс Мюллер, как и св. Григорий Нисский, считает возможным объяснить лишь богодарованной человеку способностью к языку, но никакого особого научения языку человека Богом не допускает. «Теологи, пишет он, впадают в самый опасный антропоморфизм, когда входят в какие бы то ни было подробности, касательно образа, в каком, по их предположению, Божество составило словарь и грамматику с целью преподавать первому человеку, как учитель учит глухонемого». Но в то же время «человек не мог своим собственным могуществом приобрести способность говорить, составляющую отличительный признак человека, недостижимую для немой твари»²⁹⁹. Отстаивая связь слова и мысли и признавая изначальную религиозность человечества, Макс Мюллер вместе с тем высказывает мысль, что Божество получило наименование сравнительно поздно и что люди могли быть глубоко религиозными, не имея никаких имен для обозначения Бога. По его мысли основой языка служат корни, выражающие общие понятия, а Бог един и ни в какое общее понятие включен быть не может.

Таким образом, ученый нашего времени говорит почти то же самое, что еще во втором веке утверждал св. Иустин Мученик «в Увещании к Эллинам» и в «Апологии»³⁰⁰. «Представление о Боге, пишет Макс Мюллер, подобно чувствованиям, осуществляется и без слова». Общие понятия не могут существовать без имен, но мы... не имеем необходимости подводить Божество под какое-либо общее понятие. «Его, может быть, постигали, приветствовали или ожидали гораздо раньше, чем знали, как назвать Его³⁰¹. Но скоро человек стал искать имени для Него. Иаков молится: «Повеждь ми имя Твое» (Быт.32:29) или Моисей спрашивает: «аще вопросят мя: что имя Ему, что реку к ним?» ... «Весьма интересно показание Геродота (II, 52), что Пеласгийцы долго приносили молитвы и жертвы своим богам, не зная названия ни одного из них... Sensus numinis (чувства Божества) или, называя его более обыкновенным, известным словом, вера есть источник всякой религии; без неё невозможна никакая религия, ни истинная, ни ложная»³⁰².

Возникновение многобожия Макс Мюллер объясняет именно обожествлением имен Божиих, множество коих он, как и св. отцы, считает необходимым. «Всякое название, пишет он, сначала несовершенно, оно необходимо выражает только одну сторону предмета, и особенно относительно имен Бога, этот недостаток приводить к принятию новых слов, из которых каждое выражает новое качество, которое чувствовалось существенным и полезным для воспоминания новых явлений, в которых открыли присутствие Божества. Незримое и непостижимое Существо, Которое требовалось назвать, было замечаемо в ветре, землетрясении и в огне гораздо раньше, чем Оно было познаваемо в тихом внутреннем голосе. По каждому из этих проявлений Святое secretum illud, quod sola reverentia vident (Таинственное, усматриваемое одним благоговением) могло получить имя, и пока чувствовали, что каждое из этих имен было одно только название, беды никакой не было. Но названия имеют стремление сделаться предметами, nomina превращаются в numina (имена в божества), идеи в идолы»³⁰³.

Мы предвидим, что для лиц, любящих кокетничать своей малообразованностью, эта ссылка на науку, подтверждающую святоотеческое учение об именах Божиих, будет иметь значение довода против этого учения. Но мы напомним им строгие слова великого учителя православной Церкви святого Григория Богослова. «В науках, говорит он в надгробном слове своем Василию Великому, мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели. Мы извлекли из них полезное даже для самого благочестия. Посему не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые; а, напротив того, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве»³⁰⁴.

Те приемы и те мысли, коими имябожники стараются подтвердить истинность своего учения, как и самое учение, чрезвычайно сходны с приемами и мыслями Евномия. Мы видели, что Евномий, желая доказать особое значение слова нерожденность, говорит, что все имена Божии тождественны по смыслу и что все они по значению своему совпадают со словом «нерожденность». То же самое видим мы и у имябожников, в учении которых имя «Иисус» занимает то же самое место, что имя «нерожденный» в учении имябожников. «Имя Христос Бог равнозначаще имени Иисус»³⁰⁵, заявляет Булатович. Далее оказывается, что и имя Иегова – равнозначаще имени Иисус³⁰⁶ и что все три имени отождествляются с именем Иисус³⁰⁷, потом сюда присоединяется и имя «Еммануил», как равнозначащее с именем Иисус³⁰⁸, а ранее отдел своей книги Булатович озаглавливает так: «Имя Иисус содержит в себе все прочие наименования Иисуса Христа» и выясняет, что «оно, по скрытому в нем смыслу..., заключает в себе все главные наименования Сына Божия»³⁰⁹. «Многозначащее сие имя (Иисус), пишет он, выражает собою все именования Христовы: Господь, Сын Вышняго, Бог, Помазанник, Царь вечный, Христос, Мессия, Спаситель, Еммануил»³¹⁰. Мало того, прибегая за помощью к еврейской каббале, автор доказывает, что имя Иисус означает и лица Святой Троицы³¹¹. Имя «Иисус», читаем в «Рассуждении о имени Божием «Иисус», как этимологически, так и каббалистически содержит в себе полное именование Бога и Господа, и Христа, и Сына Божия, и Спасителя»³¹². «Каббалистически же это имя выражает всю Святую Троицу»³¹³.

Ложность этой чисто-Евномианской мысли, будто у Бога есть какое-то особое имя, заключающее в себе значение и всех прочих, мы уже выяснили. Мы видели, что по святоотеческому учению, если бы смысл всех имен Божиих заключался в одном каком-либо имени, то в таком случае было бы непонятно, для чего Священное Писание именует Бога многими различными именами, и кроме того, в таком случае можно было бы всякое имя Божие употреблять вместо другого во всяком случае, чего на самом деле делать нельзя.

По святоотеческому учению, многоименность Божия не есть что-то случайное, а есть необходимое следствие отношения имени к Богу. Бог выше всякого имени и никакое имя не может Его выразить, а потому Он никакого имени и не имеет. Поэтому-то мы и вынуждены «стремиться понять неизреченное Естество многообразно и многочастно при помощи многих понятий, не уловляя сокровенного в одном каком-нибудь понятии». «Нет ни одного имени, которое, объяв все естество Божие³¹⁴, пишет святой Василий Великий против предтечи имябожников Евномия, «достаточно было вполне его выразить. Но многие и различные имена, взятые в собственном значении каждого, составляют понятие, конечно, темное и весьма скудное в сравнении с целым, но для нас достаточное»³¹⁵. «Величия и славы Божией, пишет он в другом месте, невозможно ни изобразить, ни представить одним речением или понятием, Богодухновенное же Писание, с помощью многих речений, обращающихся в нашем употреблении, едва приблизило их к понятию чистых сердцем, и то представив как в зеркале». «Как одного имени недостаточно к выражению всех совершенств Божиих, так и каждое из имен не без опасности может быть взято вообще. Ибо, если кто скажет: Бог, то не выразит понятия: Отец, а в слове: Отец, недостает понятия о Творце»... «Понятия, которое бы вполне было достойно Его, никто никогда не достигнет, хотя бы соединились все умы для исследования и стеклись все языки для выражения оного. Итак, богодухновенное Писание по необходимости употребляет многие имена и речения для частного и загадочного изображения славы Божией»³¹⁶. Короче сказать, по святоотеческому учению Бог многоименен (πολυώνυμος)³¹⁷ потому, что Он безъименен (ἀνώνυμος)³¹⁸ и потому никак нельзя думать, что в одном каком-либо имени Его заключается значение всех других.

Что таковое значение не заключается не только в имени «нерожденный», как думали древние евномиане, но и в имени «Иисус», как думают евномиане современные – это до такой степени очевидно, что как-то странно и доказывать. Нельзя найти ни одного святоотеческого свидетельства, что этим именем можно заменить другие имена Божии и мало того, св. отцы учат, что это имя для ясности нуждается в добавлении к нему имени Христос, ибо имя Иисус носили и простые люди. Древние еретики признавали Спасителя Иисусом, но не признавали его Христом, и потому Иоанн Богослов пишет: «Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос. Это – антихрист, отвергающий Отца и Сына» (1Ин.2:22) и «всякий верующий, что Иисус есть Христос, от Бога рожден» (1Ин.5:1). Св. Кирилл Иерусалимский также говорит, что Иудеи признавали, что Он есть Иисус, но не признавали, что Он есть и Христос³¹⁹. Что имя Иисус Святой Троицы не обозначает, об этом ясно говорит св. Димитрий Ростовский. «Чье имя Иисус Христос или Мессия»? спрашивает он и отвечает: «Имя Сына Божия, а не всей Святой Троицы»³²⁰.

Как Евномий выделил из ряда всех имен Божиих имя «нерожденный» и приписал ему особо важное значение, между тем как имя это даже не находилось в Священном Писании, так и имябожники выделяют из имен Божиих имя Иисус, хотя и слово Божие и св. отцы ясно учат, что имя это усвоено Сыну Божию только по Его воплощении. Имябожники настаивают, что имя Иисус есть имя вечное. Но св. отцы выясняют, что вечных имен Божиих вообще не существует. В «Ответе на грамоты» и в тетради «По поводу листка» имябожники пишут: в таком случае «нужно будет допустить, что Господь сказал неправду, назвав Свое имя вечным: «Сие Мое есть имя вечное» (Исх.3:16), «имя вечное дам им» (Ис.56:5), «прежде солнца пребывает Имя Его» (Пс.71:14), т. е. до сотворения мира, а также многие святые учили, что имена эти предвечны. Например, Святитель Димитрий Ростовский говорит: сие имя спасительное «Иисус» прежде всех век в Тройческом Совете бе предуготовано, написано, и даже доселе хранимо в наше избавление (Слово на Обрезание Господне; Четьи-Минеи за январь мес.)... Отсюда видно, что закон о происхождении слов и имен человеческих... не может относиться к именам Божиим, как предвечным»³²¹.

Эти ссылки на Библию, как нельзя яснее опровергают самих же имябожников. Упомянутое место в книге Исход называет вечным имя «Сый», а мы видели, что это имя, по глубокому выяснению св. Григория Нисского и других св. отцев, означает то, что у Бога нет никакого имени и смысл слов: «Сый» есть вечное имя Божие» состоит в том, что Бог никогда не имел, не имеет и не будет иметь никакого имени.

Помимо этого, мы уже видели, что св. Григорий Нисский и имя «Сый» или Иегова считает откровенным лишь в том смысле, что оно употреблено для выражения откровения Божия, тогда как самое имя образовано людьми и Моисеем высказывается лишь «как бы от лица Божия»³²². С этим вполне согласна с современная богословская наука. «В книге Исход, пишет еп. Хрнсанф³²³, имя Иегова, по-видимому, представляется совершенно новым и в первый раз открытым Моисею, но так только, по–видимому. В эпоху явления Моисея в качестве пророка и избрания его на служение народу Божию имя Иеговы не было безусловно новым. В имени самой матери пророка Иохаведы³²⁴, так и в некоторых других именах, принадлежащих древним родам³²⁵, видят указание на имя Иегова, Замечают, что было бы невероятно предположить, что Моисей, являясь евреям в качестве пророка, посланного от Бога отцов их, принес им совершенно неизвестное для них имя этого Бога. Находят в самой форме имени Иегова доказательство его глубокой, домоисейской древности. В той же книге Бытия прямо говорится, что имя Господа (Иегова) было известно еще ближайшим потомкам Сифа. Когда родился сын его Энос, тогда начали призывать имя Господа, т. е. Иеговы (Быт.4:26)³²⁶.

Правда, в книге Исход, где описывается явление Иеговы Моисею, мы читаем «и говорил Бог Моисею и сказал ему: Я Господь (Иегова). Явился я Аврааму, Исааку и Иакову с именем Бог всемогущий (El Schaddai), а с именем Господь (Иегова) не открылся им (6:2–3). Но та же книга представляет нам возможность согласить кажущееся разногласие в библейских сказаниях о времени открытия имени Иегова. Он дает нам понять, что произношение имени Иегова при явлении Бога Моисею в купине было не столько откровением Божиим, сколько выяснением для евреев новых, заключающихся в нем, свойств Божиих. Места в книге Исход Исх.3:15 и Исх.6:3 – очевидно стоят в аналогии с Исх.33:19, 34:6, а здесь провозглашение пред Моисеем имени Иегова отождествляется с возвещением славы Божией, или с раскрытием великих и славных свойств Бога Израилева... На этом основании мы имеем право дать следующее объяснение сказанию о том, что Бог не открывался патриархам с именем Иегова. Он являлся им по преимуществу, как Schaddai, т. е. как Бог силы, но свойств Его, заключающихся в именах Иегова, они еще не знали и не сознавали, хотя и могли знать имя Иегова. Значение для евреев этого славного имени относилось только со времени Моисеева законодательства. Таким образом, имя Иегова не было неизвестно до Моисея³²⁷. Итак, даже имя Иегова или Сый, которое и св. Писание и св. отцы выделяют из ряда прочих имен Божиих, как наиболее свойственное Богу, не есть имя вечное, а образовано людьми во времени.

Ссылка на пророка Исаию (Ис.56:5) недобросовестна, ибо в данном месте говорится не об имени Божием, а об имени, которым Господь обещает наименовать тех, кто «хранят субботы и избирают угодное Ему». Им и обещает Господь дать «место и имя лучшее, нежели сыновьям и дочерям; дам им вечное имя, которое не истребится». Хотя это место к вопросу прямо и не относится, ибо об имени Божием не говорит, однако оно важно в другом отношении, показывая, что слово «вечный» употребляется в Св. Писании не только в смысле безначального и бесконечного, но и в смысле имеющего начало, но бесконечного (см напр. Евр.9:12; 2Сол.2:16; Лк.16:9; Евр.13:20; 2Пет.1:11; Откр.14:6; Мф.25:41, 46; Евр.6,и др.) и даже в смысле вообще продолжительного времени, периода, (ср. Гал.1:4; 1Тим.6:17; Мф.13:22 и др.). Таким образом, если бы даже имябожники и нашли в Библии упоминание, что имя Божие вечно, то отсюда вовсе не следует, что святоотеческое учение о совечности имен Божиих людям, но не Богу, было ложно. При том, часто слово имя употребляется в смысле славы³²⁸, так что в данном месте Господь обещает богобоязненным людям славную «вечную память» в потомстве. Так именно и толкует это место св. Иоанн Златоуст. «Имя добродетели лучше, чем имя сынов и дочерей не только потому, что сохраняется память о нас, но и потому, что мы славимся добрыми делами. Позаботься человек оставить себе имя и память в лице помнящих добро людей»³²⁹ … Точно так же и Пс.71:17 вовсе не говорит о вечных именах Божиих, а говорит лишь о долгой памяти в народе о хорошем царе: «и будет имя его, читается этот стих в русском переводе³³⁰, благословенно во век; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его». К Сыну Божию слова эти, вовсе не говорящие о вечности имени Божиего, можно относить лишь постольку, поскольку упоминаемый в этом псалме царь (Соломон) является прообразом Господа. Что касается слов св. Димитрия Ростовского, то его образную речь никак нельзя понимать буквально. В противном случае и слово «написано» придется понимать буквально и думать, что Бог где-то и для чего-то пишет имена, и слово «хранимо» придется понимать так, что эти написанные имена в каком-то месте хранятся и т. д. На самом же деле св. Димитрий имя «Иисус» употребляет вместо слова «спасение». Такое употребление имен вместо событий и дел и наоборот обычно в св. Писании и в святоотеческой литературе. Так, напр., Златоуст, объясняя пророчество Исаии, что Сион наречется градом правды, пишет: «Но мы не находим, где бы прилагалось такое название к городу Иерусалиму. Что же можно сказать на это? То, что он говорит здесь о названии, выраженном «делами»³³¹. В толковании на Евангелие от Матфея Златоуст пишет: «Почему же, скажешь, наречено Ему имя не Еммануил, а – Иисус Христос?.. Здесь заимствуется имя от происшествия, как и свойственно Писанию происшествия употреблять вместо имен. Итак, слова: нарекут Еммануил означают не что иное, как то, что увидят Бога с человеками»³³². Точно так же и слова св. Димитрия Ростовского: «Имя спасительное Иисус прежде всех век в Троическом совете бе предуготовано» – означают не что иное, как то, что спасение Богом людей прежде всех век было предуготовано в Тройческом Совете, тем более, что сам же св. Димитрий ранее ясно говорил, что имя Иисус наречено Сыну Божию лишь при обрезании и называет Его именем новым³³³.

Приводят далее имябожники слова св. Кирилла Иерусалимского: «Един есть Господь Иисус Христос – имя чудное, не прямо предвозглашенное пророками. Ибо Исаия пророк говорит: «се Спаситель твой грядет, имеяй с Собою мзду» (Ис.62:11). Словом же Спаситель переводится еврейское слово Иисус. Ибо пророчественная благодать, провидя, что Иудеи будут убийцами Господа, прикрыла именование, чтобы, предузнав ясно, не приступили тотчас к злоумышлению. Иисусом же не люди наименовали Его, но явственно наименовал Его Ангел, который пришел не по своей власти, но послан Божиею силою (слово оглас. 10)³³⁴. На основании этих слов имябожники и построяют теорию, что Сын Божий еще до воплощения, когда Он имел одно божеское естество, назывался Иисусом, но только именование это не было известно людям, а потом, когда Он воплотился, то Он стал называться Иисусом и по Своему человеческому естеству, тогда как имя Христос Он получил только по воплощении. Но мы уже видели, что св. отцы ясно говорят, что оба имени Сын Божий получил лишь по воплощении, почему они часто и рассматривают эти оба имени как единое имя, тем более что одно имя Иисус приложимо и к людям. Видели мы также, что св. Кирилл Иерусалимский, как и св. Иоанн Дамаскин, говорит лишь о пророчестве, а так как пророчествовать можно только о том, чего еще нет, то очевидно, что тогда Сын Божий имени Иисус не имел. Говоря, что «благодать прикрыла именование», св. Кирилл поясняет лишь свои слова, что имя Иисус было «предвозглашено не прямо», т. е. не совсем ясно для иудеев, так, как если бы ясно было сказано, что Господь будет называться Иисусом, то иудеи убили бы Его в младенчестве. Мысль же, что Сын Божий назывался Иисусом до воплощения, но люди не знали об этом наименовании, совершенно неприемлема, так как все наименования Божии существуют только у людей и для людей, Сам же Бог не имеет никакого имени и следовательно, если Сын Божий не назывался Иисусом до воплощения у людей, то значит, Он не назывался так и вообще. Конечно, отсюда не следует, чтобы Бог не знал когда-либо имени Иисус. Как всеведущий, Он всегда знал о нем, как знает Он и все другие имена, но Он знал о нем, как о имени, которое будет образовано самими людьми и в определенное время будет усвоено Сыну Божию. Если имябожники указывают на слова св. Ефрема Сирина: «Господь наш Иисус, Творец Адама»³³⁵, то это и подобные выражения также нисколько не доказывают, что Сын Божий назывался Иисусом и до Своего воплощения. Подобное перенесение возникшего позднее имени в период, предшествующий его появлению, весьма обычно в богословском языке и его можно наблюдать и теперь. Например, мы постоянно говорим о призвании Авраама, хотя он во время призвания назывался не Авраам, а Аврам, говорим об обращении Павла, хотя имя Павел апостол получил позднее, а тогда назывался Савл и т. д.³³⁶

Ссылаются имябожникн и на уже приведенные нами слова Златоуста, что имена Иисус, Господь, Сын, Христос выражают собою оба естества³³⁷, но ссылаются совершенно напрасно, ибо никто и не утверждает, что имя Иисус относится только к человеческому естеству Сына Божия, а не и к Его божеской ипостаси и Божескому естеству. Вопрос лишь в том, можно ли относить имена Иисус и Христос к одному божескому естеству до соединения Его с человеческим в одной божеской ипостаси, а об этом в данном месте не говорится. Наконец, бесцельно приводят имябожники и 4 анафему третьего вселенского собора: «кто выражения, находящиеся в писаниях евангельских и апостольских и сказанные о Христе либо священными писателями, либо ими самими о себе, различает так, что одни из них приписывают человеку, отдельно от слова Божия разумеваемому, а другие, как Богоприличные, одному только Слову, сущему от Отца: тот да будет анафема». «Поэтому, заключают имябожники, относящие Имя Иисуса к человечеству Господа и считающие его обыкновенным именем, а Христос – к Божеству – подпадают под эту анафему»³³⁸. Но эта анафема направлена против несториан, а ересь несториан заключалась вовсе не в том, что они одни имена относили к божеству, а другие к человечеству, а в том, что они считали Иисуса особым человеком, с коим соединился Бог Слово и одни выражения относили к этому человеку (а не человечеству лишь, соединенному ипостасно с Божеством), а другие к Богу (а не Божеству лишь). Поэтому собор и запрещает лишь приписывать имена «человеку, отдельно от Слова Божия разумеваемому», а вовсе не запрещает приписывать имена человечеству, разумеваемому в ипостасном единении с Божеством, или наоборот. Последнее, как мы видели, постоянно делали св. отцы, называя имя Иисус и другие имена Сына Божия человеческими. Утверждение же, что нельзя одни имена относить к человечеству Христа, а другие – к Его Божеству – это чистое монофизитство, ибо имена Божии означают не только ипостась Божию, но и действия и волю Божию, а в Иисусе Христе православное учение признает два естественных действия и две воли или хотения – божеские и человеческие. «Если различаются естества силой мышления, говорит св. Григорий Богослов, то различаются и имена» и VII вселенский собор дважды приводит эти слова, как точное выражение православного учения³³⁹.

Мы видели, что Евномий, хотя и придавал главное значение имени «нерожденный», не находящемуся в Священном Писании, в то же время утверждал, что «правильно могут быть изрекаемы только те одни речения, кои указаны богодухновенным словом Писания»³⁴⁰, и делал отсюда вывод, что, по крайней мере, те имена Божии, которые находятся в Священном Писании, не могут быть признаны созданными действием человеческого измышления, как имена богооткровенные. То же самое видим мы и у имябожников. Они так же вначале не ограничивали свое учение именами Божиими, находящимися в Священном Писании, а учили, что Богом нужно называть все имена, означающие Бога, хотя бы имена эти и были созданы самим человеком.

«Те имена, коими мы именуем Бога, пишет Булатович, хотя и берем их из понятий и слов человеческих, но когда мы относим их к Богу, то они суть непреложно – Бог сый и живый»³⁴¹. Но после того, как в изданном на Афоне листке «Как учит Св. Церковь об именах Божиих» было раскрыто православное учение об именах Божиих, имябожникам, подобно Евномию, пришлось прибегнуть к ограничению своего учения. В изданной в ответ на листок тетради они стали доказывать, что св. отцы будто бы говорили не о тех именах Божиих, которые разумели имябожники, не о богооткровенных именах, находящихся в Священном Писании, а об именах, изобретенных людьми и в Священном Писании не находящихся. Здесь говорится уже, что только «богооткровенные имена Божии суть Бог»³⁴², а в приведенных в листке текстах разумеются будто бы или имена тварных предметов или богословские термины и имена Божии, придуманные людьми для обозначения божеских свойств и действий... Таких имен, пишут имябожники, особенно много встречается в акафистах и в обыденной жизни верующих: «Бог послал мне то-то», или «Бог взял то-то» и проч., откуда и произошли самые названия. Но не об этих именах учим, что они Бог: они только названия действий Божиих... но не действия, почему и не могут быть названы Богом, в противоположность Богооткровенным именам, кои суть действия Божии, значит Бог». «Действительно, имена всех тварных предметов, а также богословских терминов и названий свойств и действий Божиих придуманы людьми, почему подчинены тем законам имен тварных, о которых пишут докладчики Святейшего Синода, но сказать то же об именах Богооткровенных весьма несправедливо, так как они не нами придуманы, но Богом и Им открыты нам»³⁴³. «И чтобы оправдать свою дерзость, имеборцы подыскивают лжесвидетельства против имени Божия у святых, но нет его там. Чтобы опровергнуть нас, имеборцы взяли богословские термины, имена, придуманные людьми для названия свойств и действий Божиих и проч. и стали их выдавать за имена Божии»³⁴⁴. «Разница между всеми именами», пишут имябожники в заключении I отдела листка, «будет такова. Имя предмета вещественного или человека есть лишь условный знак предмета, и, по существу, можно сказать ничто. То же мы признаем относительно имен святых и ангелов; но имя их, написанное на иконе – поклоняемо (Феод. Студит, I, 129, Спб), вследствие присущей иконе и надписи благодати Божией. Об Еменах Божиих, придуманных людьми для обозначения Его свойств и действий, о которых говорит св. Григорий Нисский в VI т., мы говорили, что они суть лишь названия действий Божиих, но ничуть не самое действие или свойство Божие. Но богооткровенные имена Божии, каковы имена: Господь Иисус, Саваоф в проч. суть Бог, потому что они действия Божии»³⁴⁵.

Ссылка на откровение также не может спасти учение имябожников, как некогда не могла спасти учение Евномия. Совершенно неверно имябожники заявляют, будто бы св. Григорий Нисский говорит лишь об именах тварных предметов и об именах Божиих, образованных людьми, но не об именах Божиих богооткровенных. Мы видели, что св. Григорий не только говорит и о тех, и о других, но и опровергает самое разграничение имен Божиих у Евномия, к которому прибегают имябожники. Мы видели, что он считает совершенно невозможным как-либо делить все существующие имена по их происхождению, ибо источник и имен тварных предметов и всех имен Божиих, как встречающихся в Св. Писании, так и не встречающихся в нем, один – человеческое измышление, человеческое творчество. Можно различать имена Божии богооткровенные от небогооткровенных, но не по происхождению их, а по употреблению. Богооткровенные имена называются так вовсе не потому, что они «выдуманы Богом и сообщены Им людям», как пишут имябожники, а потому, что они употреблены боговдохновенными мужами для выражения тех их переживаний, которые возникли в них под влиянием действия Божия на них. Под словом «откровение» разумеется два действия – действие Божие на человека и действие самого человека, воспринимающего действие Божие и так или иначе выражающего его в слове. Но слово является проявлением действия человеческого, а не Божеского и всегда стоит по эту сторону той мысленной границы, которая отделяет в откровении Божеское от человеческого. И Божеское и человеческое в откровении действуют не поглощая одно другое, но согласно, почему согласное действие, «синергию» благодати Божией и свободы человеческой можно назвать одним словом – откровение, в понятие которого включаются обе стороны – и действие Божие и действие человеческое, почему и имена Божии, употребленные в Св. Писании, правильно называются богооткровенными, но назвать их действием Божиим никак нельзя, ибо в том случае имеется в виду не согласное действие благодати Божией и свободы человеческой, а лишь одна сторона – благодать Божия и этой стороне приписывается то что принадлежит не ей, а только свободе человеческой и недостойные представления о Боге с одной стороны и ложное понятие об откровении Божием, как какой-то диктовке Богом человеку, являются неизбежным следствием отсюда. Даже более: и в диктовке некоторая самостоятельность пишущего существует, а по взгляду имябожников воспринимающий откровение Божие человек является какой-то бездушной пишущей машиной. Между тем, по святоотеческому учению, Бог беседует с нами «нашими же словами», почему в Св. Писании нет ни одного слова, которое не было бы человеческим действием, ибо, как говорит св. Григорий Нисский, власть давать имена выпала на долю человеческого измышления... но измышление есть действие (ἐνέργεια) нашего разума, зависит от произвола (προαιρέσεως) говорящих, и не само собою существует, но имеет существование (ὐποστασιν) в побуждении (ὁρμῄ) тех, кто говорит»³⁴⁶.

Никак нельзя думать, что такое учение св. Григория Нисского относится к именам не богооткровенным, т. е. не употребленным в Св. Писании. Это было бы невероятно уже потому, что за самыми небольшими исключениями все употребляемые нами имена Божии встречаются и в Св. Писании и, если бы св. Григорий Ниский имел в виду лишь имена Божии, в Св. Писании не встречающиеся, он бы непременно оговорил это, чего он нигде не делает. На самом деле о небогооткровенных именах Божиих св. Григорий говорит только тогда, когда указывает, что Евномий напрасно ссылается на Священное Писание, так как, то имя, которому он придает особое значение, в Св. Писании не встречается. Во всех же остальных случаях св. Григорий говорит об именах Божиих богооткровенных, встречающихся в Св. Писании, например: Сый, Бог, Господь, Отец, Сын, Св. Дух, Единородный, Иисус, Христос, Судия, Царь, Князь мира, Бог над всеми, великий Бог, Дверь, Хлеб, Путь, Лоза, Пастырь, Свет и др.³⁴⁷ И помимо того, св. Григорий неоднократно прямо говорит, что он имеет в виду имена, встречающиеся в Священном Писании, имена богооткровенные³⁴⁸. Затем, если, по мнению имябожников, все имена Божии, встречающиеся в Св. Писании, нужно считать действиями Божиими, Богом, так как они открыты Богом, то в таком случае нужно считать Богом и все без исключения слова, встречающиеся в Библии, так как они также открыты Богом, открыты в том же смысле, как и имена Божии.

Но быть может имябожники не отождествляют богооткровенность с нахождением в Св. Писании и считают богооткровенными не все имена Божии, находящиеся в Св. Писании, а лишь некоторые, о которых прямо сказано в Св. Писании, что они открыты Богом. Но и такое ограничение не может спасти учения имябожников. И к этому ограничению уже прибегал некогда Евномий, но св. Григорий Нисский выяснил, что и таковые имена Божии образованы не действием Божиим, а действием человеческого измышления и лишь употреблены богодухновенными писателями тогда, когда они говорят «как бы от лица Божия». И мы уже видели, что даже «главное имя Божие», – имя «Сый» или «Иегова» образовано людьми и Моисеем употреблено в книге Исход (Исх.3:14, Исх.6:3) в качестве имени, известного и ранее евреям и лишь «как бы от лица Божия». Видели мы это и относительно имен, перечисляемых имябожниками: Господь, Саваоф, Иисус. Если имя Господь (Κύριος) считать лишь передачей имени Иегова или Сый, как это постоянно бывает в переводах LXX и в славянском, то тогда о нем следует сказать то же, что сказано об имени Иегова или Сый. Если же считаться не с употреблением этого имени в переводах, а с его значением, то тогда его нужно отнести к именам, которые могут означать и тварь. Имя Саваоф представляется имябожникам особенным, по-видимому, потому что оно оставлено в греческой и славянской Библии без перевода, а в переводе, как говорит св. Григорий Богослов³⁴⁹, оно означает «Господь воинств» и относится к образованным нами именам Божиим, означающим власть Его. О том, что имя Иисус было образовано людьми, и до воплощения Сына Божия имело лишь значение человеческого имени, было сказано ранее.

Имябожники из того факта, что имя Иисус было предвозвещено Ангелом, хотят сделать вывод, что оно есть действие Божие и следовательно, по их терминологии, – Бог. «Двойную весть (о воплощении Бога Слова и о именовании Его «Иисус»)³⁵⁰ возвестил Архангел Гавриил дважды, пишет Булатович: Деве Марии и старцу Иосифу и по повелению Божию открыл им смысл имени Иисус, т. е. ту Божественную Богооткровенную Истину, паче рещи Самого Бога»³⁵¹.

Но из предречения ангелом имени «Иисус» никаких выводов в отношении особого значения этого имени делать нельзя, ибо точно таким же образом было предречено ангелом и имя Иоанну Крестителю (Лк.1:13), и Сам Бог нарек новые имена Авраму – Авраам (Быт.17:5), и Иакову – Израиль (Быт.32:28, ср. Ос.12:3–4) и тем не менее имябожники не называют имена Иоанн, Авраам или Израиль действием Божиим или Богом, а относят, как мы видели, все имена святых и ангелов «к условным знакам, кои по существу», как они выражаются, «можно сказать ничто».

Ссылаются имябожники и на слова Христовы. «О том, что есть имена Божии, пишут они, открытые людям непосредственно Самим Богом, мы убеждаемся из Св. Писания. Так... Господь говорит в Евангелии Иоанна: Явих имя Твое человеком», «Сказах имя Твое и скажу» (Ин.17:6:26) и мн. др.». Но и здесь Евномий предупредил имябожников и такого рода довод уже опровергнут был св. Григорием Нисским. Мы уже видели, что произнесение имен Божиих Иисусом Христом и св. Василий Великий и св. Григорий Нисский считают не божеским, а человеческим действием Иисуса Христа, действием Его ἐπίνοια, коим Он обладал как человек. Поэтому ссылка на слова Христовы: «явих имя Твое» ничего не доказывает. При том, по толкованию Иоанна Златоуста и других святых отцов, смысл этих слов Спасителя вовсе не в том, что Он измыслил какое-либо новое имя Божие и сообщил его людям, а в том, что через явление Христа истинного Бога познали не только иудеи, но и язычники и при том не только на словах, но и на деле познали Бога, как Отца³⁵².

При том, если считать действием Божиим имена, произнесенные Иисусом Христом, в таком случае придется считать действием Божиим и все имена и даже вообще все слова, которые Он произносил, а Он произносил и имена демонов.

Таким образом, как бы ни суживали имябожники свое учение об именах Божиих путем ограничения их по их происхождению, все же учение, что имена Божии суть действия Божии, остается ложным, ибо по учению святоотеческому все имена Божии без всякого исключения являются действием человеческого измышления.

Пытаются имябожники защитить свое учение путем ограничения его в другом направлении, суживая самое понятие имени. Понятие имени у св. Григория Нисского и других святых отцов вполне определенно. Св. Григорий видит в имени действие всего человека, как психофизического существа, совместное действие его души и тела. «Есть вид рождения, пишет он, которого причина невещественна и бестелесна, а рождение доступно чувствам и происходит при помощи тела, разумею слово, рождающееся из ума; потому что ум, будучи бестелесным, рождает слово посредством чувственных органов»³⁵³. И в самом имени св. Григорий различает две стороны: духовную – его смысл или значение (νοῦς) и физическую – звук (φωνὴ)³⁵⁴, производимый голосовыми органами. Если звук без мысли не будет именем, то и мысль без звука также не может быть именем. Имена составлены из звука голоса и языка³⁵⁵ и суть форма, образ мысли (τύπος τῆς ἐννοίας)³⁵⁶, для которой совершенно необходимы и голосовые органы, и материальная среда, в коей эти органы производят звуки. Имя без звука уже не будет именем, а будет лишь мыслью. В этом отличие имени от слова. Тогда как человеческое слово имеет (три значения: движения ума (τοῦ ѵоῦ κίѵησις) или чистой мысли, 2) слова внутреннего, произносимого в сердце (λόγος ό ἐνδιάθετος ὲν τῆ καρδίᾳ), и 3) слова произнесенного – вестника мысли (λόγος προφορικός – ἄγγελος νοήματος)³⁵⁷, имя имеет только два последних значения и потому невозможно без звука. Такое понимание мы находим и у других святых отцов и другое понимание слова «имя» невозможно. Как же понимают слово «имя» имябожники? У имябожников слово имя имеет два разных значения – одно обычное и постоянное, и другое – особенное, которого они, в сущности, не держатся и к которому прибегают, чтобы охранить свое учение от нападений критики. Что имябожники понимают слово «имя» в его обычном и в сущности единственно возможном смысле – мысли о предмете, выраженной в известной звуковой форме, это видно уже из того, что все построение имябожнического учения направлено к одной цели – возвышению значения имени «Иисус», произносимого в молитве. Но и имя Иисус, как и все другие имена Божии, перечисляемые имябожниками, напр., Сый, Господь, Саваоф, состоит из букв и звуков. Конечно, одни буквы и звуки еще не составляют имени, как не составляет человека одно его тело или один азот не составляет воздуха, но все же без звуков и имя не будет именем, как не будет человеком одна душа или воздухом один кислород. Помимо того, Булатович прямо пишет о том, что под именами и словами он разумеет имена и слова членораздельные. «Сын Божий и Слово есть премудрость Отчая, пишет он, энергия сей премудрости есть членоразделъное слово премудрость, возвещенная людям или Самим Господом Иисусом или рабами Его в Ветхом и Новом Заветах»³⁵⁸. В другом месте Булатович пишет: «Конечно, говоря о таком поклонении (как Богу) Имени Божию, мы понимаем имя Божие духовно и в широком смысле этого слова, а не только в узком смысле букв и звуков, которыми пишется и произносится какое-либо имя Божие»³⁵⁹. Таким образом и здесь звуки не исключаются из понятия имени. Можно сказать даже более. Можно сказать, что звуки имени по воззрению имябожников являются, так сказать, основным элементом имен и смысл имени представляется у них неразрывно связанным с известным сочетанием звуков, связанных не в нашем лишь сознании, а и объективно. Таков именно смысл имеют вышеприведенные рассуждения Илариона о стакане и имени «Иисус».

Но когда учение имябожников подвергается возражениям, понятие имени у них подменяется. Они отбрасывают звуки и буквы и заявляют, что они считают Богом лишь идею, истину, выражаемую именем Божиим, жалуясь вместе с тем, что их противники искажают их учение. «Условных знаков и букв, коими выражается Божественная истина и идея о Боге, мы не обожаем, ибо сии звуки и буквы не суть Божественное действие Божества (sic!), а действие человеческого тела»³⁶⁰… пишет Булатович.

И в других писаниях имябожников не раз заявляется, что они «называют Богом не буквы и звуки, а самую идею, выражаемую условными звуками»³⁶¹, и что они «никогда не принимали букв и звуков, при помощи которых пишется и произносится Имя Божие, за Бога, но считают их лишь условной оболочкой самого имени Божия, Богом же считают самую Божественную истину, выраженную буквами или звуками»³⁶².

Но прежде всего такое ограничение недопустимо, так как нельзя слову придавать не тот смысл, который оно имеет для всех. Имя есть имя и идея есть идея, и если они считают Богом лишь идею, выражаемую в имени, то в таком случае они и должны бы говорить, что человеческое понятие о Боге, заключающееся в именах Божиих, есть Бог, что наша идея о Боге есть Бог, а положение: «имя Божие есть Бог», признать неправильным. Вместе с тем они не должны говорить об имени Иисус, а говорить об идее Бога Спасителя и т. д.

Другими словами, они должны перестать хромать на глезне и плесне, а держаться определенного учения. Но если бы имябожники и действительно сузили свое учение и стали бы не только говорить, но и на деле обожать лишь идею, а не имя, то в таком случае спасти свое учение, как всецело, а не в части лишь ложное, им бы не удалось.

Раскрытое выше святоотеческое учение об именах Божиих берет понятие имени во всем его объеме, включая сюда не только внешнюю форму имени, но и прежде всего его смысл, и когда св. Григорий Нисский выясняет, что имя Божие не есть действие Божие, а действие человеческого измышления, он прежде всего имеет в виду те человеческие понятия и представления о Боге, которые лишь выражаются в звуке. А нередко он берет и прямо один смысл имен Божиих и категорически заявляет, что «нельзя обожать смысл, являющийся в слове» и что «имя или идея являются в сущности идолом, который заменяет у Евномия Бога»³⁶³.

Последовательная замена имени идеей у имябожииков была бы заменой наивного, простонародного грубого антропоморфизма утонченным философским антропоморфизмом Платона и тем не менее была бы все же антропоморфизмом и даже более явным, чем обожание имени, поскольку имя в звуке существует и вне человека, а идея существует лишь в самом человеке, как действие его разума. Вместе с тем и церковное воззрение на таковое учение стало бы не менее ясным, ибо платоновское учение об идеях, как мы видели, неоднократно осуждаемо было Церковию. Но вряд ли можно думать, что учение имябожников примет такой вид. Громадное большинство сторонников этого учения до таких тонкостей не доходят и обожает имя Иисус, как имя, а не как идею, и апелляция к более тонкому пониманию слова имя есть лишь литературно-полемический прием немногих владеющих пером вожаков движения. Говоря словами Афанасия Великого, «хорошо знают они, что, хотя вначале пустым своим обольщением и увлекут людей простодушных, однако же, вскоре учение их, как свет нечестивых, угаснет (Иов.18:5) ... В том одном, как сынове века сего поступают благоразумно, что светильник свой скрывают под спудом, чтобы предполагалась возможность стать ему видимым, и был он не угашен осуждением, действительно став видимым»³⁶⁴.

Итак, нет ни малейшего сомнения, что учение имябожников во всех своих пунктах уже опровергнуто теми великими отцами Церкви, которые являются наиболее знаменитыми представителями золотого периода христианской литературы, и на долю которых выпала борьба с самой опасной ересью, опиравшейся на унаследованные от язычества мысли и чувства плохих христиан – с арианством. Но быть может эти писатели были представителями одного направления богословской мысли, быть может наряду с этим течением существовало когда-либо в Церкви и другое течение, имеющее такое же право на существование в ней, как и первое, и быть может имябожники лишь снова ставят тот вопрос, который был когда-то поднят, но Церковью еще не решен окончательно, так что для решения его необходимо выражение сознания всей Церкви, необходим вселенский собор?³⁶⁵ Ответить на этот вопрос решительным отрицанием было бы довольно затруднительно, так как для того, чтобы иметь право на это, нужно пересмотреть всю патриотическую литературу. К счастью, это уже сделано самими имябожниками. В продолжение многих месяцев сотни монахов перерывали афонские библиотеки³⁶⁶, перечитывали и святоотеческую и вообще духовную литературу, ища в ней подтверждения учения имябожников. Результатом этой коллективной и продолжительной работы и явились те выдержки, которые составляют главное содержание писаний имябожников. Очевидно, если в этих с таким огромным трудом найденных выдержках не найдется учения об именах Божиих, в действительности сходного с учением имябожников, то можно считать установленным с достаточной твердостью, что такое учение всегда было чуждо церковному сознанию и его держались лишь лица, к Церкви православной не принадлежавшие.

Приступая к разбору приводимых имябожниками, свидетельств, нужно сделать несколько предварительных замечаний.

Вопрос о происхождении и значении имен Божиих – вопрос отвлеченный и тонкий, требующий особого рассмотрения. Решить его, так сказать, мимоходом в двух-трех словах невозможно. Отсюда следует, во-первых, что никак нельзя в подтверждение того или другого взгляда ссылаться на несколько строк, вырванных из какого-либо святоотеческого труда, где встречается слово «имя», ибо истинный смысл таких вырванных из контекста строк будет во всяком случае сомнителен. Нужно также осторожно пользоваться такими местами, где о происхождении и значении имен Божиих говорится лишь мимоходом, кстати, а главное внимание автора направлено на другой вопрос, ибо в таких случаях требовать точности выражения никак нельзя.

Наконец, необходимо оценивать, так сказать, удельный вес приводимых свидетельств и не ставить свидетельств Священного Писания или св. отцов в один ряд с выдержками из случайно попавших под руку книг.

Ни одно из этих требований не соблюдается писателями имябожников. Нигде мы не видим у них попытки изложить учение какого-либо авторитетного церковного писателя об имени Божием в системе, а везде видим лишь отрывочные выдержки, истинный смысл коих подлежит еще исследованию в связи с контекстом. О какой-нибудь оценке авторитетности выдержек нет и речи. Тексты Св. Писания, святоотеческие свидетельства, выписки из книг современных и часто совершенно неавторитетных писателей, из древних, но подложных сочинений, из раскольничьих книг – все свалено в одну кучу. Видно, что апологетам учения имябожников за недостатком свидетельств, подтверждающих их учение, о том, достаточно ли авторитетно то свидетельство, на которое они ссылаются, думать не приходилось, и они брали все, что казалось им сколько-нибудь благоприятствующим их заблуждению. Примером такого расчитанно-беспорядочного пользования источниками может служить брошюра инока Павла Кусмарцева: «Мысли отцов Церкви о именах Божиих». Здесь за мысли отцов Церкви выдаются мнения лиц, к числу отцов Церкви вовсе не принадлежащих, напр., Паисия Величковского, отца Иоанна Кронштадтского. Игнатия Брянчанинова, митрополита Макария (Булгакова), Филарета, архиепископа Черниговского, Иринея, архиепископа Псковского, протоиерея Г. Дьяченко, Виктора Успенского, проф. Каталского, подвижника Глинской пустыни отца Порфирия, какой-то Елены Ивановны Мотовиловой и др. Помещены в качестве мыслей отцов церкви и выдержки из нашей статьи: «Афонская смута», по мнению составителя, благоприятствующие учению имябожников, выдержки из Троицких листков, из анонимного толкования на Псалтырь. И все это помещено в книге, носящей заглавие «Мысли св. отцов Церкви об имени Божием» и при том вперемежку с выдержками из св. отцов и даже текстами св. Писания. Никакой системы в распределении выдержек уловить невозможно и видно, что составитель брошюры заботился лишь об одном – чтобы их было как можно больше, для чего он не приводит учения какого-либо автора об имени Божием в одном месте, а разбрасывает выдержки из одного и того же автора по всей брошюре. Например, отцу Иоанну Кронштадтскому принадлежат выдержки за №№5–10, 13, 14, 21, 27, 28, 36, 102, 115, 118, 159, 167, 168, 170, 171, 172, 212, 213, 214, 215. Также расположены выдержки и из св. Иоанна Златоуста, Феофилакта Болгарского и др. Для умножения количества выдержек (всех их 216), некоторые приводятся по нескольку раз³⁶⁷, не говоря уже о том, что многие из приведенных текстов никакого отношения к вопросу не имеют³⁶⁸. Еще более красноречивым показанием невозможности найти в святоотеческой письменности подтверждение учения имябожников является смелый прием их апологетов, имя которому – подделка текстов. В прежней своей статье «Афонская смута» мы указали на неправильное цитирование главного текста, на который ссылаются имябожники – слова бл. Феофилакта Болгарского: «Имя Иисуса есть Бог», которые имябожники приводят в таком виде. «Имя Иисус есть Бог», вследствие чего слова Феофилакта, имеющие тот смысл, что Иисус называется Богом, получают другой смысл, будто самое имя «Иисус» есть Бог³⁶⁹. Но тогда мы допускали, что такое искажение может быть лишь досадной опечаткой. К сожалению, в настоящее время, сличив приводимые имябожниками выдержки с подлинным текстом, мы вынуждены отказаться от всякой мысли о случайной неправильности цитирования выдержек, ибо такое искажение производится имябожниками систематически и всегда имеет явную цель – придать приводимым словам смысл, благоприятствующий имябожническому учению, смысл, какого на самом деле слова эти вовсе не имеют. Иногда имябожники прибегают и к другому столь же недозволительному приему – а именно приписывают слова вовсе неавторитетного писателя другому, более авторитетному, или цитируют подложные труды в качестве истинных. Такого рода ссылки в сочинениях имябожников занимают значительную часть. Например, в наиболее распространенном на Афоне литографированном листке, выражающем credo имябожников: «Исповедании имени Божия по учению Свящ. Писания и св. отцов православныя восточныя Церкви», приведено 10 текстов, и из них три искажены, два неправильно приписаны св. отцам, одно взято из неканонической книги, а остальные четыре не имеют отношения к делу. Искажен первый текст из Феофилакта Болгарского: «имя Иисус (а не Иисуса, как читается и в греческом оригинале, и во всех переводах) есть Бог. Святому Симеону, Новому Богослову приписаны слова: «Хотя мы называем Бога именами, которыми и человеков называем: отцами, сынами, Иисусами, но когда сии слова говорят о людях, то они суть просты и безжизненны; когда же этими именами именуем Бога и Истинного Иисуса Христа, тогда имена эти суть Сам Бог, Сый и Живый»³⁷⁰. Указывается здесь и место, откуда будто бы взято это место, – Творения Симеона, Нового, Богослова, часть 2, стр. 108. Но если посмотреть эту страницу, то мы увидим, что здесь нет ничего подобного и даже имени «Иисус» совсем не упомянуто, не говорится и о именах, а сравнивается лишь слово человеческое и Слово Божие. «Слова человеческие, говорится здесь, текучи и пусты. Слово же Божие есть живое и действенное. Равным образом истина Божия есть паче ума и слова человеческого, Бог непреложный Сый и Живый»³⁷¹. Если бы имябожники привели слова св отца, как они написаны, то было бы ясно, что они никоим образом не могут служить подтверждением их учения, а лишь его опровержением, ибо здесь указывается не на божественность каких бы то ни было слов и имен, произносимых людьми, а наоборот, на несравненность их достоинства со Словом Божиим, понимать ли под ним Ипостасное Слово Божие или действие Божие на людей в Откровении, в понятие которого имена Божии не входят³⁷².

Далее приводятся слова св. Исихия Иерусалимского: «Якоже бо не мощно возсияти солнцу без света – сице не мощно очиститися сердцу от скверных губительных помыслов, кроме молитвы Иисусова Имене. Аще ли истинно сие, яко же зрю, да соединим имя Иисусово своему дыханию. Ово бо есть свет, те же тьма; и ово есть Бог и Владыка, те же раби бесом (Исихии Иерус. Слав. Доброт., часть 2:170). К этому тексту имябожники делают примечание: «Ово– т. е. имя Иисусово, а те же, т. е. помыслы».

Но в греческом оригинале мы читаем: «Тό μεν γὰρ, φῶς, оἱ δὲ σκότоς, καὶ ό μεν Θεὸς καὶ δεσπότης, οἱ δὲ δοῦλοι δαιμόνων»³⁷³. Здесь слово Θεὸς является сказуемым к ό μεν, под которым разумеется Христос, и Богом, следовательно, назван Сам Христос, а не Его имя, так как в противном случае стояло бы не ό μεν а τὸ μεν (т. е. ὄνομα). То же мы видим и в переводах. В латинском переводе читаем: et ille quidem Deus et Dominus, hae vero daemonum ancillae». И здесь таким образом Богом назван Он (Ille), т. е. Сам Христос, а не оно, (illud), т. е. имя (nomen). В русском переводе епископа Феофана Затворника мы читаем: «Ибо оно (имя Иисуса Христа) – свет, а те (помыслы скверные) – тьма; и Он (призываемый) есть Бог и Владыка, а те – слуги демонов». Хотя и несомненно, что здесь речь идет не об имени, а о Самом Иисусе Христе, но все же пользование данным текстом в славянском переводе не есть прямая подделка, а есть попытка воспользоваться случайной опечаткой для подтверждения своего учения. А что слово «ово» в славянском переводе есть опечатка – на это имябожникам указывалось неоднократно, и, тем не менее, они с упорством, достойным лучшего применения, продолжают ссылаться на нее, замалчивая и оригинал, и другие переводы.

Ссылается далее листок на слова св. Иоанна Златоустого: «Пророк присовокупил: благословите Имя Его – будешь ли разуметь Отца или Сына или Св. Духа, потому что Имя Троице – Бог. Это имя и благословили возвестившие нам новую песнь ангелы, которые прежде всего вознесли славу Богу в вышних». Данный текст имеет тот же смысл, что и обычное выяснение св. отцами слов: «во имя Отца и Сына и Св. Духа», в которых св. отцы видят указание не только на троичность лиц Божества, но и на единство Божеского существа – последнее в слове «имя», употребленном в единственном числе. Под этим словом разумеется не имя какой-либо одной ипостаси Св. Троицы, а имя, общее всем лицам, имя Божеского существа, т. е. или имя – «Бог» или, как толкует св. Григорий Нисский, то имя, которое выше всех имен Божиих – неименуемость Божества, чувство удивления, возникающее при мысли о бесконечном³⁷⁴. Таким образом здесь говорится о том, какое имя имеет св. Троица, а не о том, что такое имя «Троица», почему и сказано имя «Троице» – Бог, а не имя «Троица» Бог. Но и помимо того, данный текст имябожники приписывают св. Иоанну Златоусту неправильно, ибо в собрании его творений и у Миня и в русском переводе, изданном С.-Петербургской духовной академией, толкование на псалом 95³⁷⁵, откуда взят приведенный имябожниками текст, причислено даже не к сомнительным (dubia) трудам, приписываемым Златоусту, а к подложным (spuria), т. е. несомненно ему не принадлежащим. Как увидим мы далее, ссылаясь на Златоуста, имябожняки по большей части ссылаются на сочинения, ложно ему приписанные.

Неверна и ссылка на св. Кирилла Иерусалимского, будто бы говорящего: «Очевидно, что имя Иисус предвечно приял на Себя Сын Божий, столь же предвечно, сколь предвечен был Совет предвечный о спасении человека·, имевшего пасть, Который на сем совете Словом Своим изрек Имя Свое. Не ясное ли дело, что тем соизволил принять Его и принял». Указана и страница (119), откуда взяты слова, но предусмотрительно не указано издание творений св. Кирилла. И напрасно стал бы усомнившийся в принадлежности этих слов св. Кириллу перебирать все издания его творений: он не найдет этих слов не только на 119 странице, но и вообще нигде в творениях св. Кирилла Иерусалимского по той простой причине, что они принадлежат не св. Кириллу, а Булатовичу (Апол. 85–86).

Приводится далее выдержка из так называемой 3 книги Ездры. «О том же пророк Ездра говорит: «Откроется Сын Мой Иисус... Умрет Сын Мой Христос» (3 Ездры 7:23–29). На основании этого места имябожники утверждают, что Иисус Христос назывался Иисусом еще до воплощения. Но 3 книга Ездры к числу богоогкровенных книг не принадлежит и в канон ветхозаветных книг не входит, а принадлежит к неканоническим книгам, назначенным отцами, как говорит Афанасий Великий, для чтения вступающим в Церковь. Ни в еврейской, ни в греческой Библиях её нет, а есть она лишь в латинской Вульгате. Пророку Ездре она вовсе не принадлежит, а составлена неизвестным иудеем уже в христианскую эпоху, вероятно, во время царствования Домициана (81–96), а во II веке в нее включены отрывки из христианских памятников, к каковым принадлежит и мнимое пророчество, приводимое имябожниками.

Эти пять частью поддельных, частью не авторитетных свидетельств и являются основным ядром почти во всех сочинениях имябожников и к ним лишь присоединяются другие выдержки, то так же подделанные, то неавторитетные, то неправильно толкуемые и, наконец, совершенно не идущие к делу.

В Апологии Булатовича, текст блаженного Феофилакта искажен и читается: «Имя Иисус (а не Иисуса, как в оригинале) есть Бог». Текст: «если бы имя Отца было не Бог», искажен так: «если бы имя Отец было не Бог»³⁷⁶. Приписанные св. Иоанну Златоусту слова: «Имя Троице – Бог», он искажает так: «Имя Троицы – Бог»³⁷⁷. Симеону Новому Богослову Булатович приписывает слова, которые у него нигде не встречаются³⁷⁸. Но особенно бесцеремонно искажает Булатович слова св. Григория Нисского. У этого св. отца Церкви учение об именах Божиих, как мы видели, раскрыто подробнее, чем где-либо и можно было ожидать, что ссылки на него у имябожников будут особенно часты. Но учение св. Григория Нисского в корне разрушает все еретическое мудрование имябожников, и потому они или совсем не ссылаются на него или искажают его слова, придавая им прямо противоположный смысл. Мы видели, что св. Григорий учит о неименуемости Божества и в этом именно смысле толкует слова апостола: «имя паче всякого имени». Под именем Сына Божия, которое выше всякого имени, он разумеет «не какое-либо одно среди других предпочтенное, но то, что подлинно Сущий выше всякого имени»³⁷⁹, т. е. неименуемость Божества. Поэтому св. Григорий учит, что Сын Божий, как воплотившийся, по человечеству, имеет имя Иисус, а как Бог не имеет никакого имени, выше всякого имени и, выражая эту мысль, пишет: «Ибо Он и имеет Имя выше всякого имени и в человеческом имени Иисус приемлет поклонение от всея твари»³⁸⁰. Таким образом здесь противопоставляется человеческому имени «Иисус» Божеское «имя паче всякого имени», т. е. неименуемость и дважды повторенный союз «и» имеет значение «как, так». Что же делает Булатович? Он просто опускает первое «и», как ранее переделывал слово «Иисуса» в «Иисус», слово «Отца» в «Отец», слово «Троице» в «Троицы», и, благодаря такой почти незаметной подделке, слова св. Григория получают у него другой смысл, а именно, что имя «Иисус» и есть то «имя выше всякого имени», о котором говорит апостол, а потом, опираясь на эту подделку, он в том же смысле перетолковывает и толкование Афанасия Великого³⁸¹ на 3-й стих 98 псалма, где, как и у св. Григория, на самом деле различаются два особых имени – имя Иисус и другое («велико также это имя») «еже паче всякого имени», и в конце концов у него оказывается, что по апостольскому и святоотеческому учению «имя еже паче всякого имени» и есть имя Иисус, что он постоянно и повторяет. Между тем, ни один св. отец не допускает мысли, что под «именем еже паче всякого имени» разумеется имя Иисус. Апостол говорит здесь о превознесении Иисуса Христа по человечеству и видит это превознесение в том, что Ему, имеющему человеческое имя Иисус, дано еще другое имя, которое выше всякого имени. Какое же это имя? В ответе на этот вопрос между св. отцами, по-видимому, нет единогласия, и тогда как одни указывакугь какое-либо определенное имя, напр., Сын, Бог³⁸², Господь³⁸³, другие видят здесь указание не на какое-либо определенное имя, а указание вообще на славу Божию³⁸⁴, дарованную Иисусу Христу по плоти, или на неименуемость Божию, которая дарована и воплощенному Сыну Божию³⁸⁵. Последнее мнение нужно признать более правильным, так как определенного члена (τὸ) перед словом имя (ὃνоμα) в большинстве текстов нет, но, во всяком случае, разногласие касается лпшь второстепенного вопроса, в чем нужно видеть превознесение, дарование высшего достоинства, но что это высшее достоинство даровано имеющему имя Иисус, и потому дарование не может состоять в даровании имени «Иисус», в этом разногласия нет. Нельзя видеть указания на имя Иисус и в следующем стихе: «Да о имени Иисусове всяко колено поклонится небесных и земных, и преисподних». Здесь речь идет о том же «имени, еже паче всякого имени», что и в предшествующем стихе, но там говорилось о даровании имени Иисус, а здесь об обладании этим именем Иисусом. «Έν τῷ ὀνόματι, справедливо пишет проф. Тареев – не перед именем, а о имени, как в славянском переводе, или во имя, т. е. на основании того, что значит имя, или во имя, т. е. на основании дел Иисуса Христа и пр. Какое имя здесь разумеется? Не имя Иисус, а имя Иисуса или данное Иисусу»³⁸⁶, т. е. или имена Господь, Бог³⁸⁷, Сын или славу Божию, неименуемость Божию. В последнем смысле толкует этот текст и св. Григорий Нисский: «Когда все исполнится веры и ведения, пишет он, тогда Сущий превыше всякого имени, о имени Иисуса Христа получит поклонение»³⁸⁸.

Таким образом, вся аргументация Булатовича в пользу той мысли, что имя Иисус выше всех других имен Божиих и что Ему «творится поклонение преимущественно перед прочими именами Божиими»³⁸⁹, в конце концов покоится на одном и весьма непрочном основании – на подделке текста св. Григория Нисского.

Допускает Булатович искажения слов св. Григория и во всех других местах, где приводит его слова. Так на стр. 24 он пишет: «Также и св. Григорий Нисский говорит, что все имена Божии, которыми мы именуем Его, равно именуют неименуемую Сущность Сущего». Но напрасно стали бы мы искать у святого отца такую фразу, заключающую в себе внутреннее противоречие (именуют неименуемую) и притом совершенно невозможную с точки зрения учения св. Григория, признававшего, что ни одно имя не именует сущности Божией.

Приводя выдержки из послания св. Григория против Аполлинария, он искажает их своими, имеющими чисто монофизитский смысл, вставками. «На каком же основании, пишет св. Григорий, разделять в двояком значении единицу, когда никакое различие не разделяет сего числа?» Здесь св. Григорий имеет в виду обвинения Аполлинарием православных в том, что они, признавая Христа совершенным Богом и совершенным человеком, делят Его тем самым на два лица, и выясняет, что ипостась остается неделимой, а Булатович прибавляет в скобках: «т. е. (нельзя) одно Лицо (разделять) на два естества и приписывать одному естеству Божескому одно имя, а другому – человеческому – другое», полагая, очевидно, что православное учение не допускает усвоения одних имен божескому естеству, а других – человеческому. Между тем даже дальнейшие слова св. Григория, приводимые Булатовичем, что «по причине совершенного единения восприятой плоти и восприемлющего Божества имена взаимно заменяются», опровергают его вставку, ибо говорить о замене можно лишь тогда, когда одни имена принадлежат одному естеству, а другие другому, но единство ипостаси делает их взаимно заменимыми.

Разобранную выше выдержку из 3 книги Ездры, написанной после Рождества Христова, Булатович приводит как пророчество о Христе³⁹⁰ и здесь же приводит в качестве пророчества и другие места книги, делая вывод, что «ветхозаветные пророчества, раскрывая постепенно смысл имени Иисус, завершаются даже возвещением и самого имени Иисус Христос и что за много сот лет (!) до Его воплощения Бог называет Сына Своего принадлежащим Ему из предвечности именем: «Иисус Христос».

Ссылается Булатович и на неавторитетные памятники, выдавая их за авторитетные. Например, раскольничий «Большой Катехизис» он называет просто «Православный Катехизис» и приводит из него выдержки³⁹¹, а иногда этот катехизис носит у имябожников название «Пространный Катехизис»³⁹² и, конечно, всякий подумает, что тут разумеется такой авторитетный источник, как «Пространный Катехизис» митрополита Филарета. Между тем Большой Катехизис (или Беседословие) – это вовсе не авторитетный памятник, написанный Лаврентием Зизанием и изданный впервые в 1627 г. В книге нашлось столько неправильных мнений то католического, то протестантского характера, что сам же издавший его патриарх Филарет вынужден был в виду соблазна изъять из употребления этот катехизис.

Многочисленные ссылки Булатовича на толкование св. Афанасия Великого на Псалтирь – это целая серия разного рода подтасовок и подделок. Уже не говоря о том, что он постоянно вставляет свои слова в речь св. Афанасия, так что невозможно понять без сличения с текстом толкования св. Афанасия, что принадлежит св. Афанасию и что принадлежит Булатовичу, он нередко прямо приписывает св. отцу то, чего у него совершенно нет. Например, в толковании на Пс.19:2 он пишет: св. Афанасий толкует так: «защитит тя (т. е. Апостол) Самое имя». Но св. Афанасий пишет лишь: защитит тя, то есть сохранит тебя», а слов «Самое имя» у него нет совершенно³⁹³. В толковании на Пс.19:8, 10 Булатович приписывает св. Афанасию слова: «Пользуясь сею помощию – т. е. силою Самого имени, ибо знамением Креста и пред изображением имени Иисус расторг Моисей море» ... тогда как у св. Афанасия встречаются только три последних слова³⁹⁴, а все остальное сочинил сам Булатович. Далее, он пишет от имени св. Афанасия: «не лишай и нас самих и царя нашего, – т. е. помощи от силы Имени Твоего и Имени Иисус Христос», тогда как у св. отца мы читаем лишь: «пользуясь этою помощью, просил: и всегда Владыка, не лишай её и нас самих и царя нашего»³⁹⁵, а на имена Божии здесь даже нет и намека.

В толковании на Пс.65:4 он прибавляет к словам св. Афанасия свои – «т. е. о Имени Христовом – да поет же имени Твоему Вышний»³⁹⁶. В толкования на Пс.68:31 он ложно приписывает св. Афанасию слова «и учение о поклонении духом и истиной, – т. е. стих сей равнозначащ первому прошению в молитве Господней: да святится имя Твое»³⁹⁷. В толковании на Пс.99:4 вставлены слова: «будущим христианам», «хвалит имя Спасителя»³⁹⁸, на Пс.101:16 слова: «в пришествие Господа нашего Иисуса Христа»³⁹⁹.

В толковании на Пс.5:12 Булатовпч ложно приписывает св. Афанасию слова «о Имени Его»⁴⁰⁰. Во многих случаях Булатович просто отбрасывает неудобное для него толкование св. Афанасия и заменяет его своим, не оговаривая этого (см. толк. на Пс.19:6; 67:5; 13:7; 73:10; 74:2; 115:8; 117:10–12; 117:26, 27; 118:55).

В толковании на Пс.137:2 Булатович уверяет, будто «св. Афанасий относит этот псалом к святому Крещению, которое совершается Божественной силой Имени Божия». На самом деле во всем толковании св. Афанасия на этот псалом ни разу даже не встречается слово «крещение».

Интересен другой своеобразный прием искажения смысла толкования св. Афанасия, изобретенный Булатовичем. Булатович берет из известного псалма стих, где встречается слово «имя» и присоединяет к этому стиху толкование св. Афанасия не на этот, а на другой стих или вообще изложение содержания всего псалма св. Афанасием перед его толкованием, вследствие чего стих этот получает у него смысл, какого он, по мысли св. Афанасия, да и на самом деле, не имеет.

Например, в толковании на Пс.65, Булатович выписывает стих 4, но приводит толкование св. Афанасия не на этот стих, как для его целей непригодное, а на стих 2, в толковании на Пс.101, к стиху 22 относит толкование на стих 20, в толковании па Пс.117 к стихам 26–27 относит толкование св. Афанасием стиха 12⁴⁰¹.

В толковании на Пс. 9 стихи 2–3 оставлены у св. Афанасия без толкования, а Булатович приводит здесь изложение содержания всего псалма у св. Афанасия и спрашивает: «видите, что дела Спасителя суть имя Его»?⁴⁰² То же самое он проделывает с Пс.19:2⁴⁰³, Пс.21:23⁴⁰⁴, Пс.43:9⁴⁰⁵, Пс.47:11⁴⁰⁶, Пс.68:31⁴⁰⁷, Пс.99:4⁴⁰⁸, Пс.102:1⁴⁰⁹, Пс.112:1–3⁴¹⁰, Пс.113:9⁴¹¹, не обращая внимания на то, что на самом деле у св. Афанасия стихи эти или вовсе оставлены без толкования, или толкование дано, но совершенно другое. Помимо того, Булатович постоянно выпускает у св. Афанасия те слова, которые дли него неудобны (см. напр. Пс.8:2, 43:21, 62:5 и др.) и придает словам св. Афанасия в своих комментариях к ним ложный смысл. «Итак, св. Афанасий хочет сказать, пишет он в толковании на Пс.65:4, что «Вышний» значит Иисус», но если мы посмотрим то место, на которое ссылается Булатович, то увидим, что даже слова «Вышний» у св. Афанасия здесь нет»⁴¹². Слова Псалма 90:14: «Избавлю и покрыю и» св. Афанасий объясняет: «Сподоблю их спасения моего. А спасение наше Иисус Христос». А Булатович комментирует: Слышите ясное (!) исповедание, что имя «Иисус Христос» есть спасение наше»⁴¹³. Разумеется, при таких «приемах» доказательства можно из любых слов вывести что угодно. Но оставим Булатовича, ибо если раскрывать все подделки, подтасовки, подлоги и перетолкования в его Апологии, то пришлось бы написать книгу гораздо обширнее самой Апологии⁴¹⁴.

То же самое видим мы и в других писаниях имябожников. В изданном «Религиозно-философской Библиотекой» письме к архиепископу Никону приведено всего 5 свидетельств и три из них искажены; свидетельство бл. Феофилакта искажено заменой слова «Иисуса» словом «Иисус», свидетельство св. Исихия искажено опечаткой, известной его составителям (ово вм. ов), свидетельство св. Симеона, Нового Богослова искажено целым рядом вставок, находящихся у Булатовича, но отсутствующих у св. отца⁴¹⁵.

В другом писании имябожников: «Доказательстве из св. Писания и св. отец учения об имени Божием» приводятся под именем слов св. Григория Нисского слова, принадлежащие лишь Булатовичу: «Все имена Божии, которыми мы именуем Его, равно именуют неименуемую сущность Его»⁴¹⁶. В 4 анафеме Вселенского собора пропущено слово «отдельно», вследствие чего анафема получает нужный имябожникам смысл запрещения делить имена воплощенного Сына Божия на Божеские и человеческие.

Слова св. Исихия намеренно приводятся с опечаткой, меняющей их смысл⁴¹⁷. Ссылаясь на раскольничий Большой катехизис, имябожники и здесь называют его просто Православным Катехизисом⁴¹⁸. Симеону, Новому Богослову приписываются слова, у него не встречающиеся: «Имена Его (Бога) суть Бог»⁴¹⁹. 13 выдержек принадлежат лицам, Церковию не канонизованным, а между тем слова их поставлены наряду со словами св. Писания и св. отцов Церкви. Слова: «пророк присовокупил: «Благословите имя Его, будешь ли разуметь Отца или Сына или Святаго Духа, потому что имя Троице Бог»⁴²⁰, как мы видели, св. Иоанну Златоусту не принадлежат. Слова св. Иоанна Дамаскина намеренно приводятся в старом неудобовразумительном переводе (изд. 1795 г.), вследствие чего фраза: «вопреки же Имени Божества о ипостаси рещи не можем», получает у них значение какого-то темного подтверждения их учения, тогда как на самом деле у св. Иоанна Дамаскина говорится лишь о том, что к ипостасям Св. Троицы приложимо лишь слово Бог, а не слово Божество, означающее не лица, а естество Божие.

О том, какой материал дан в труде Кусмарцева: «Мысли отцов Церкви о имени Божием», мы отчасти уже говорили. Здесь из 216 выдержек более трети святым отцам не принадлежат, да и остальные или подделка или неправильно приписаны св. отцам или имеют другой смысл и прямо говорят против имябожников или, наконец, к делу не относятся. Так выдержка из св. Исихия приведена в том же неточном виде, как и в других трудах имябожников (ссылка № 29). Митрополиту Макарию здесь приписываются слова:

«Те же, кои каждое естество Господа именуют отдельным именем, т. е. Иисусом – человеческое, а Христом – Божеское, – подпали под 4 анафему 3 Вселенского Ефесского собора» (72). Но, конечно, таких слов, содержащих чисто монофизитское учение, у православного догматиста нет. Слова св. Кирилла Александрийского: «Единородный, будучи един по естеству и прост по существу, как Бог», (58) очевидно приведены в таком виде с той же целью – подтвердить монофизитские воззрения имябожников.

Раскольничий Большой Катехизис носит название Православного Катихизиса (19). Под именем св. Иоанна Златоуста помещены выдержки из сочинений неизвестных авторов, ложно приписываемых святому отцу. (Выдержки №№24, 31, 35, 67, 68, 82, 111, 148:148).

Те же самые приемы видим мы и в остальных писаниях имябожников и даже в большем количестве. До какой виртуозности в искусстве подделки текстов доходят вожди имябожников, может дать понятие маленький листок, распространенный в громадном количестве на Афоне и даже вывешенный у ворот Андреевского скита в период власти здесь имябожников. «Преподобнейшие отцы и братия, читаем мы здесь. В богохульном послании из Халки имеборцы пишут: «кланяться имени Иисусову не должно». Но мы, исповедующие Имя Божие, имея много против сей хулы возражений, здесь пока укажем на учение великого столпа Церкви Кирилла Александрийского, который говорит так: «Для не приявших веры не есть велико и прославленно имя Христа, для нас же уверовавших Оно велико и высоко, потому что мы покланяемся Ему, как Богу, как истинно Сыну Отца, как Слову, вочеловечевшемуся для спасения всех».

В начале этого документа помещена тенденциозная клевета, ибо богословы халкинской школы особенно настаивали на том, что именам Божиим поклоняться должно. Слова св. Кирилла приведены точно по русскому переводу⁴²¹, но подтвердить учения имябожников они не могут, ибо говорят о божеском поклонении вочеловечившемуся Сыну Божию, а не имени Его, почему слово «Ему» и напечатано с большой буквы. Что же делают имябожники? Чтобы не ясно было, к чему относится слово «Ему», они и это слово и предшествующее, и следующее за ним слова печатают большими буквами. Характерен также листок, где греческое слово «Χάλκη» искажается в «Χάλκει» и потом, на основании численного значения букв, доказывается, что это слово означает антихристово число 666 и что, следовательно, осудившие учение имябожников халкинские богословы – слуги антихриста.

Можно бы указать и еще немало подлогов имябожников, но и указанных вполне достаточно для доказательства того положения, что и в Священном Писании и в святоотеческой литературе нет учения сколько-нибудь близкого к учению имябожников, и потому они, сами тайно сознавая это и не имея возможности найти того, что им нужно, вынуждены выдавать поддельные тексты за истинные. Такой прием имябожников бросает яркий свет и на другую сторону дела. Никак нельзя думать, чтобы учение имябожников возникло вследствие недоразумения, вследствие непонимания ими некоторых текстов. Нет, в этом учении, как и во всех ересях, видно самоутверждение злой воли, для которой новое учение имеет ценность главным образом потому, что оно создано ею. Учение Церкви при этом неизбежно должно потерять значение корректива, с которым должна сообразоваться слабая мысль грешного человека. Так именно и смотрел на дело Иларион, объявляя, что он открыл новый догмат, который нигде не содержится⁴²². То же повторяют и его последователи, сознаваясь, что имя Божие нигде в святоотеческой литературе не называется действием Божиим⁴²³.

И если впоследствии имябожники стали обращаться к Священному Писанию и Священному преданию, то вовсе не потому, что они желали проверить истинность своего учения, а потому, что нужно было найти общую почву для опровержения православных и для привлечения новых сторонников. Но и теперь как Священное Писание, так и святоотеческая литература вовсе не стали непререкаемым авторитетом для имябожников, а стали лишь орудием для доказательства своего учения и обольщения легковерных, и когда орудие это оказывалось для таких целей непригодным, они, не задумываясь, переделывали и подделывали его, лишь бы достичь цели. Для авторов писаний имябожников вовсе не интересно, как на самом деле учит Священное Писание и православная Церковь об именах Божиих, а важно лишь убедить простодушных, что новое учение, их учение, истинно, и его должны все признать, а какими средствами достигнуть этого – вопрос для них второстепенный. Так действовали евномиане древние, так действуют и евномиане современные. «Как скоро человеческое безумие, повторим слова святого Григория, начало давать силу догматов изобретению собственного пустого мнения, то отсюда произошел длинный список враждующих против истины и сами те, о которых идет речь, явились учителями лжи; представляя Божество чем-то описуемым, они явно творят из своего мнения идола, когда обожествляют смысл, являющийся в слове»⁴²⁴. «Как он (Евномий) мутит и делает мутной истину, прилагая к ней тину! Как не убоялся он клятвы, наложенной на тех, которые прилагают что-либо к словам Божиим или осмеливаются отнимать у них... Итак, обманом увлеченные в погибель, помыслите и разумейте, кого поставили вы наставником своих душ? Человека, подделывающего святые писания, переделывающего Божии изречения, возмущающего чистоту догматов благочестия собственной своею грязью. Не только против нас вооружающего язык свой, но предприемлющего превращения и самых святых речений и усиливающего доказать, что собственное его извращение точнее Господня учения!»⁴²⁵. Имябожники сами изрекли себе строгий приговор, приводя соборное определение: «Неправо изъясняющим богомудрые изречения святых учителей Церкви Божией и покушающимся перетолковывать и извращать смысл учения, ясно и определенно благодатию Святаго Духа изложеннаго, анафема»⁴²⁶.

Не менее и даже, пожалуй, более важное место в ряду способов доказательств учения имябожников занимает использование ими «одноименности», «гомонимии». Гомонимией называется то свойство языка, по которому совершенно различные предметы получают одно и то же название, называются одним и тем же именем, вследствие чего одно и то же имя получает несколько совершенно различных значений. Это свойство языка имеет громадное значение не только для филологии, но и для религии. Язык не всегда служит послушным орудием мысли, а часто порабощает и самую мысль и делает ее своим орудием, и сходство имен ведет к мысли и о сходстве самых предметов, хотя бы на самом деле такового сходства и не было и в результате получается ложное представление о действительности. Особенно легко подчиняется таковой тираннии языка мысль религиозная вследствие двух причин. Во-первых, по мысли св. Григория Нисского, повторенной в новое время Джоном Локком и Максом Мюллером, почти все наши слова первоначально означали лишь чувственные понятия и потому понятия отвлеченные, в том числе и религиозные, выражаются часто посредством слов, употребленных не в их собственном, а в переносном значении⁴²⁷ и, следовательно, почти всякое слово, употребляемое для означения религиозных понятий, есть гомоним, т. е. имеет по крайней мере два значения – первоначальное чувственное и позднейшее – метафорическое и отвлеченное.

Во-вторых, в религиозной области это смешение разных значений слова происходит особенно легко потому, что здесь мысль уже не направляется внешним опытом, а, говоря словами св. Григория Нисского, здесь «разум по догадкам стремится уловить то, что убегает от чувства и каждый иначе идет к искомому»⁴²⁸.

Пока внутреннее богообщение существует, до тех пор такая гомонимия не может извратить истипные религиозные понятия, ибо человек чувствует, что все имена являются только слабыми символами Того, Кого он ощущает в глубине своего духа. Но когда живое внутреннее богообщение прерывается, теряется и мысль об особом значении имен в религии и имена эти понимаются и в их первоначальном чувственном значении, и место чистой религии занимает языческая мифология. Например, у арийцев язычество началось тогда, когда первоначальное арийское название Бога «Dyu», – означавшее внутренний свет откровения, слилось с одноименным понятием, означающим видимый свет неба, и дало начало общему арийскому язычеству учению о Зевсе⁴²⁹.

То, что происходило во мраке истории несколько тысяч лет назад, повторяется на наших глазах в учении имябожников, где гомонимия разных богословских понятий ведет к созданию своеобразной и, в сущности, совершенно языческой мифологии. С одним примером такой мифологии мы уже встречались. Мы видели, что наименование «Слово» имеет в христианстве два значения – обычное – слова человеческого и метафорическое – Сына Божия. И вот имябожники, пользуясь такой гомонимией, приписывают имени Божию, т. е. слову человеческому то, что может принадлежать лишь Ипостасному Слову – Сыну Божию или, говоря словами св. Григория, превращают имя в идола⁴³⁰.

На подобную же топонимию опираются они, ссылаясь на многочисленные тексты, где имени Божию приписываются Божеские свойства и делают заключение отсюда, что все имена Божии и, в частности, и имя Иисус – есть Сам Бог. Между тем слово «имя» даже в обычном языке помимо своего прямого значения, значения названия, наименования, имеет значение и метафорическое. «Имя – название, наименование, слово, которым зовут», читаем мы в словаре Даля, и затем «имя человека или вещи иносказательно, качество его, а потому слава его или известность, достоинство. Он приобрел имя, он человек с именем»⁴³¹.

Еще больше значений имеет слово «имя» в библейском языке, как об этом свидетельствуют и отцы Церкви, и современная наука.

И здесь слово «имя» обычно употребляется в смысле названия, наименования, собственного имени. Но иногда это слово имеет значения и иносказательные, переносные, метафорические. Так же, как и в обычной речи, оно часто означает здесь проявление существа во вне, его обнаружившееся свойство, а потому и славу. Толкуя слова апостола Павла: «Да о имени Иисуса Христа всяко колено поклонится», св. Иоанн Златоуст пишет: «Под именем сами они разумеют славу. Следовательно это (т. е. имя) – слава выше всякой славы». «Слава выше всякой славы» – таково значение слова паче всякого имени»⁴³². Толкуя слова псалма 134: «Господи имя Твое во веки», он пишет, т. е. слава Твоя вечна»⁴³³. Еще более обобщает такое словоупотребление Евсевий в толковании Евфимия Зигабена на 90 псалом. «А когда слышишь имя, то разумей под оным славу» пишет он⁴³⁴. Что же значит имя, – пишет блаженный Феофилакт Болгарский, – конечно, не что иное, как волю Его, славу, честь. Например, в словах: «Чудно Имя Твое по всей земли» (Пс.8:2), оно означает славу и честь, а в словах: «покайтесь, и да крестится кийждо из вас во имя Иисуса Христа» (Деян.2:38), «означает волю Его»⁴³⁵.

Помимо того, слово имя имеет в библейском языке и значение титула личности, а затем и самой личности. В частности, выражение «имя Божие» означает иногда и Самого Бога, поскольку Он открывается людям. Толкуя 19 псалом, бл. Феофилакт пишет: «Сохранит тебя имя Бога Иаковля, т. е. Бог израильского народа. Имя Божие означает власть, достоинство, величие Божие и т. п. или берется за самое Лицо Божие»⁴³⁶. Неоднократно говорит об этом и Евфимий Зигабен в толковании на Псалтирь. «Имя славы Его», пишет он, «сказано описательно вместо Его»⁴³⁷. На Тебя возложат упование знающие имя Твое, т. е. Тебя Самого, или, иначе говоря, верующие в Тебя»⁴³⁸. Можно указать и четвертый смысл слова «имя» – это когда оно заменяет наименование «слово» и означает и Слово ипостасное. В таком смысле употреблено оно, напр., у св. Максима Исповедника, если только выдержка Булатовича точна. «Имя бо Бога и Отца существенне и ипостасне пребывающее есть Единородный Сын. И царствие Бога и Отца, существенне и ипостасне пребывающее, есть Дух Святый»⁴³⁹.

Указание нескольких значений слова «имя» в библейском языке – прямого и метафорических можно найти во всяком библейском словаре и ни о каком разногласии в науке здесь нет и не может быть речи⁴⁴⁰. Но если так, то ко всякому тексту, где встречаются слова «имя Божие», нужно относиться в высшей степени осторожно, чтобы не понять слово «имя» не в том значении, в котором оно в данном месте употреблено. В противном случае мы станем на тот же ложный путь, на который стала когда-то мысль падшего неискупленного человечества, создавшая языческую мифологию. Филологи объясняют название созвездия Большой Медведицы тем, что одно и то же слово в древности означало и звезду, и медведицу. Миф о конях, везущих Аполлона – солнце, объясняется тем, что название огненного пламени и название лошади было одинаково и т. д.⁴⁴¹ В виду склонности человека принимать метафору за действительность, отцы Церкви постоянно настаивают на том, что при чтении св. Писания нужно постоянно помнить в каком значении, – прямом, или метафорическом, употреблено здесь известное слово. «Смотри, чтобы не ввела тебя в обман подобоименность слова» (όμωνομία), предупреждает Василий Великий⁴⁴². «Кто без исследования, пишет он против Евномия, упорно будет останавливаться на одной букве, держась первого представляющегося ему смысла, тот, вдавшись в иудейские и бабии басни, состареется в совершенной скудности достолепных понятий о Боге»⁴⁴³. «Бог хочет, чтобы мы не просто слушали имена и слова, находящиеся в Писании, говорит св. Иоанн Златоуст, но с разумением. Поэтому блаженный Давид многие из своих псалмов надписал так: «в разум». А Господь внушил Иудеям испытывать Писания и тем нас еще более побуждает к исследованию. Он не в том смысле говорил это, чтобы, только прочитав, можно было с первого раза понять Писание. Никто, конечно, не станет испытывать того, что находится вблизи и под рукою, а испытывают то, что остается в тени и может открыться только после долгого изыскания. Для того-то Писание и называется сокровищем сокровенным, чтобы побудить нас к испытанию его. А это внушается нам для того, чтобы приступали к словам Писания не просто, как случалось, но с большой осмотрительностью, потому что, кто станет слушать, что читается в нем без рассуждения и все принимать буквально так, как сказано, тот может предполагать много нелепого о Боге. Он, пожалуй, допустит, что Бог есть и человек и что Он состоит из меди, что Он и гневлив, и яростен и много других еще более худых мыслей. Если же кто будет вникать в глубину смысла, то избежит всякой нелепости»⁴⁴⁴. «Привязанность к букве есть только прикровение нечестия», пишет св. Григорий Богослов⁴⁴⁵.

Не обращая внимания на эти предостережения св. отцов, имябожники в защиту своего буквализма ссылаются на соборное запрещение перетолковывать и неправильно изъяснять Св. Писание и богомудрые изречения святых учителей Церкви Божией (см. напр. у Кусмарцева выдержки №№186–191, 204–207). Но эти места говорят против самих же имябожников. Имябожники не хотят считаться с тем обстоятельством, что слово «имя» имеет несколько совершенно разных значений и приводят те места, где слово «имя» употребляется в смысле славы или в смысле существа, в качестве доказательства своего учения об имени, понимаемом ими исключительно в смысле названия. Насколько неправилен такой прием, можно пояснить сравнением, заимствованным из обыденной жизни. Гомонимных слов, т. е. слов, имеющих несколько разных значений, в русском языке немало, напр., слово коса, помимо значений технических, в обыденном языке имеет три значения: 1) песчаная отмель, 2) собранные у затылка заплетенные долгие волосы, 3) долгий кривой нож для подрезки травы на сено, для съемки с корня хлеба⁴⁴⁶. И вот если бы кто стал доказывать, что длинной женской косой можно косить траву или что в нее может врезаться пароход, то, конечно, все приняли бы эти слова за шутку, за каламбур, т. е. за игру слов, по двусмыслию их, по их разному значению. Но ведь, точно таким же каламбуром являются и попытки имябожников доказать, что имя Божие, в смысле названия, наименования Бога, т. е. имена Иисус, Христос, Господь, Иегова и т. д., есть Бог на том основании, что в Св. Писании и у отцов Церкви слово имя, в смысле существа Божия, но не какого-либо наименования, заменяет слово «Бог». При таком способе доказательства совершенно неудивительно, что у имябожников даже то, что писали мы в опровержение их заблуждения, благодаря игре словами, приводится у них в его подтверждение. Напр., у П. Кусмарцева приводятся наши слова, что в Библии иногда и очень редко под именем Божиим понимается откровение Божие и что имя Божие, понимаемое в смысле откровения Божия и притом по его объективной стороне, т. е. в смысле открывания истин человеку, есть вечная неотделимая от Бога энергия Божия, и к понимаемому в таком смысле слову имя приложимо наименование Божество»⁴⁴⁷. Между тем, как день ясно, что если к слову «имя», понимаемому в смысле открывания истин человеку, т. е. действия Божия, приложимо наименование Божество, то отсюда вовсе не следует, что и к слову «имя», понимаемому в смысле самого названия, приложимо это наименование, так же как из того, что наименование «железная» приложимо к косе в смысле ножа, режущего траву, вовсе не следует что наименование «железная» приложимо и к косе в смысле заплетенных волос или в смысле песчаной отмели.

Между тем такой мифологический метод толкования постоянно применяется имябожниками. Например, Булатович и Кусмарцев приводят слова пророка Исаии: «Се Имя Господне идет временем многим, горящая ярость Его, со славою слово устен Его, слово гнева полно» (Ис.30:27). «Выражение «имя», пишет в толковании на это место профессор А. Покровский, в Св. Писании нередко употребляется в смысле лица или существа. Так выражение: давать имя равносильно выражению «творить существа», «Я назвал тебя по имени», обращается например Бог к Израилю (Ис.43:1). Это значит, что Господь создал Израиля, как народ... И в настоящем случае Исаия хочет сказать, что он видит, как Сам Господь идет на суд, обнаруживая Свою святость и правосудие. Можно даже видеть здесь указание на личность Мессии, Которому Отец вручил все Свои права, как Судии мира» (Ин.5:22)⁴⁴⁸. Что такое толкование справедливо, в этом удостоверяют св. отцы, разумеющие здесь не какое-либо название, наименование, а Самого Христа. «Решение Христа есть огонь и мучение», пишет в толковании на это место св. Иоанн Златоуст⁴⁴⁹. Точно также понимает это место и св. Кирилл Александрийский. «Но явилось нам Единородное Слово Божие временем многим, и была горящая ярость Его со славою и слово устен Его слово гнева полно»⁴⁵⁰. Итак, здесь говорится не о каком-либо наименовании Бога, а о Боге и, следовательно, никаких выводов по отношению к самым именам, т. е. наименованиям Бога, отсюда делать нельзя.

Особенно часто употребляется выражение «имя Божие» не в смысле означения какоголибо наименования, а в смысле означения Самого Бога в Псалтири, вследствии так называемого параллелизма. В Псалтири, вследствии этой особенности еврейского стихосложения, постоянно одна и та же мысль повторяется дважды, но лишь в несколько различных выражениях. Таковы, например: «Живущий на небесах посмеется им, Господь поругается им» (Пс.2:4). «Кто есть человек, яко помниши его, или сын человеч, яко посещаеши его» и т. п. В этих и подобных стихах выражение «Живущий на небесах» параллельно слову «Господь», и слово «человек» параллельно выражению «сын человеч» и имеет совершенно тот же смысл. Выражения «Живущий на небесах» и «Сын человеч» лишь заменяет слова «Господь» и «человек» по требованию параллелизма. Точно такое же значение замены слова «Господь», «Бог» имеет в Псалтири и других библейских книгах выражение «имя Господне», а Булатович, не зная законов еврейского стихосложения и не принимая псалмов «в разум», под выражением «имя Господне» понимает не Господа, а самое Его наименование, например, имя «Иисус» и делает вывод, что наименование Бога и есть Сам Бог. «Если рассмотрим Псалмы, пишет он, то по необходимости придем к заключению, что главную долю их составляет... пророческое написание имени «Иисуса Христа» и при помощи вышеупомянутых подтасовок толкует в этом смысле такие места, как например, «Исповемся Тебе Господи... пою имени Твоему Вышний» (Пс.9:2–3). «Услышит тя Господь в день печали, защитит Имя Бога Иаковля» (Пс.19:2), «Повем имя Твое братии моей, посреди Церкви воспою Тя» (Пс.21:23), «Возвеличите Господа со мною и вознесем имя Его вкупе» (Пс.33:4), «Воспойте Богу, пойте имени Его» (Пс.67:5), «Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа» (Пс.134:1) и т д.⁴⁵¹ Во всех этих и подобных им текстах выражение «имя Божие» или «имя Господне» не означает какого-либо названия или имени Господа, например, Господь, Сый, Иисус и т. д., а само является одним из названий Господа, означающих Его Самого. Так толкуют эти места и св. отцы. Например, святой Афанасий Великий в своем толковании на псалмы или просто опускает параллельный текст, где встречается выражение «имя Господне» или «имя Божие»⁴⁵², как повторяющий ту же мысль, что была высказана в других словах ранее, и потому не нуждающийся в толковании, или заменяет выражение «имя Господне» словом «Господь», т. е. заменяет одно имя Божие другим. «В изумление приводит пророка ведение имени Божия, данное людям, пишет например, св. Афанасий Великий в толковании на Пс.8:2. Ибо уже не одним только живущим во Иудеи ведом Бог»⁴⁵³. Здесь таким образом выражение «имя Божие», употребленное в качестве одного из собственных имен Божиих⁴⁵⁴, заменено другим собственным именем Божиим – «Бог». И такая замена одного собственного имени Божия «Имя Божие» другим собственным именем или местоимением встречается постоянно у толкователей Псалтири. Например, Афанасий Великий пишет: «Воспою имени Твоему – (Пс.60:9), воспою пребывая пред Тобою⁴⁵⁵. «О имени Твоем воздежу руци мои (Пс.62:5) – к Тебе Единому»⁴⁵⁶. То же самое видим мы и у св. Иоанна Зиатоуста: «Сотвори со мною ради имени Твоего» (Пс.108:21), пишет он, т. е. как бы так говорит Давид: не потому, что я достоин того, но ради Себя Самого, ради того, что Ты человеколюбив и милостив»⁴⁵⁷.

«Хвалите имя Господне (Пс.112:1) ... Нужно возносить песнопение Богу»⁴⁵⁸. «Имя Господне призвах (Пс.114:3) ... для меня достаточно призвать Бога»⁴⁵⁹. Блаженный Феодорит, как мы видели, прямо заявляет, что выражение «Имя Божие» берется за самое лицо Божие» и потому постоянно заменяет это выражение или другими именами Божиими или местоимениями, означающими Бога. «Сохранит тя имя Бога Иаковля» (Пс.19:2), т. е. Бог Израильского народа. «Да исповедятся имени Твоему великому» (Пс.98:3), – «всем надлежит песнословить Тебя». Таким образом, святые отцы ставят знак равенства не между именами Божиими вообще, например, Господь, Иисус Христос и т. д. и Самим Богом, как учит Булатович, а лишь между одним наименованием Божиим «Имя Божие» или «Господне» и другими: «Бог, Господь» и т. д., употребляя их одно вместо другого. Употребляется у св. отцов в толковании на Псалтирь выражение «имя Божие» и в обычном, нарицательном смысле, т. е. в смысле не особого имени, а общего понятия для всех наименований Божиих, но тогда св. отцы не только не находят возможным заменять это выражение какими-либо именами Божиими, но и прямо указывают, что употребляемое в таком смысле выражение не есть Бог. «Где те, которые исследуют существо Божие», спрашивает св. Иоанн Златоуст, толкуя слова 8 псалма: «яко чудно имя Твое». «Если пророк, выслушав имя Его, так удивился, что пришел в изумление, то какое извинение могут иметь те, которые говорят, будто они знают существо Божие»?⁴⁶⁰ «Слово и язык человеческий слабы, пишет он в толковании на 47 псалом, а потому нужно со словом соединять богоприличную мысль»⁴⁶¹. «Свято и страшно имя Его, пишет он в толковании на 110 псалом. Если же таково имя Его, то не тем ли более существо Его»⁴⁶². Везде здесь имя Божие отличается от существа Божия, название от Самого Бога. То, что сказано о двояком употреблении слова «имя» в Псалтири 1) в прямом и нарицательном смысле наименования, названия, 2) в метафорическом смысле существа, лица, в котором смысле оно заменяет собственные имена Божии, нужно сказать и о других книгах св. Писания и вообще о всем библейском и церковном языке. Все многочисленные ссылки Илариона, Булатовича и других имябожников на выражения, где имени Божию приписывается то, что свойственно Богу, могут быть убедительны только для тех, кто не знает или не хочет знать о двояком значении слова «имя», а для лиц, хотя сколько-нибудь знакомых с библейским и церковным языком, такая аргументация будет казаться лишь игрой двояким значением слова «имя», игрой, свидетельствующей лишь о неосведомленности или недобросовестности того, кто не хочет внять увещанию св. отцов и сам впадает в заблуждение и других вводит в него подобно Евномию, переносившему спор, по свидетельству св. Григория, от названия на предметы, дабы таким смешением удобно обмануты были несведующие»⁴⁶³.

Учение имябожников о почитании имен Божиих основывается на учении их о значении имен Божиих.

Мы видели, что имябожники считают имена Божии не символом Бога, а Самим Богом, Его силой и действием. Даже более. Они олицетворяют эту силу и считают ее каким-то духовным существом, неотделимым от Бога, но в то же время и не тождественным с Ним, поскольку Имя Божие не сливается с Богом. «Имя Господа Иисуса, пишет Булатович, не есть сила посредствующая, но величайшая Божественная сила, … сила действующая»⁴⁶⁴. «Имя Иисусово не есть посредствующая сила, но есть сама сила Божественная, ибо имеет власть не только бесов устрашать, но даже души спасать и оживотворять»⁴⁶⁵. «Имя есть истина, единосущная Триипостасной Истине»⁴⁶⁶, но не есть истина отвлеченная и безжизненная, но есть истина живая, – Духовное существо»⁴⁶⁷. Имя Божие – живое духовное существо, а не отвлеченная, бездушная идея», «не отвлеченное понятие»⁴⁶⁸. Это Духовное Существо различается от Самого существа Божия и понятия Существо Божие и имя Божие не сливаются, ибо «не ограничивается и не выражается и не именуется Бог всецело в Имени Своем, но лишь постольку, поскольку Он Сам благоволил открыть Свои свойства словесной твари», но вместе с тем это отличное от Существа Божие, Духовное существо имеет Божественное достоинство само по себе, «по существу, а не по благодати»⁴⁶⁹. Таким образом имябожники различают недоступное и не открывающееся людям Существо Божие и другое Духовное Существо – Имя Божие, соединенное с Существом Божиим⁴⁷⁰, но не сливающееся с ним и имеющее Божеское достоинство само по себе. Тогда как существо Божие людям не сообщается, Имя Божие постоянно проявляет себя в отношении к людям. Имя Божие, являющееся само по себе Духовным Существом, в отношении к людям есть действие Божие, являющееся единственным источником как всего ведения человека о Боге, так и его освящения. Все, что только ни ведает человек о Боге, выражается во именах Божиих»⁴⁷¹. «Всякое мысленное представление именуемого свойства Божия есть имя Божие»⁴⁷². Все освящается Именем Божиим, а Имя Божие не заимствует свою святость и освящающую силу откуда-либо, а имеет ее в самом себе. Оно свято, свято по себе, по природе, «по естеству»⁴⁷³. «И Бог и имя Его суть едины святы по естеству»⁴⁷⁴. В частности Имя Божие освящает крест, крестное знамение, иконы, молитву и даже все таинства. «Крестное именословное знамение заимствует свою силу не от чего иного, но от Имени «Иисус Христос»⁴⁷⁵.

«Сила креста заимствуется от силы имени Иисус»⁴⁷⁶. Но есть ли крестное знамение образное написание Имени Распятого Иисуса, и не от Имени ли Иисусова заимствуется сила его? Не имя ли Иисуса Христа освящает и Распятие, т. е. Крест и тем отличает от креста разбойника? При крестном знамении не сложены ли персты или во имя Св. Троицы и Богочеловека Христа, или только во Имя Иисуса Христа?»⁴⁷⁷

Иконы не подлежат освящению, но освящением (sic) для какой-либо иконы есть написание Имени того святого, кто на ней изображен, или Господа или Богоматери»⁴⁷⁸. Не икона ли Спасителя тогда почитается святой, и изображающей Христа, когда на ней написано Имя Его: «О Ων», т. е. «Сый» (на венце) или «Иисус Христос?»⁴⁷⁹.

«Антиминс заимствует свою силу от имени Иисусова и от освящения архиерейского Именем Господним»⁴⁸⁰. Ковчег завета признавался великой святыней потому, что над ним призываемо было имя Господа Сил» (24, 6:2)⁴⁸¹.

«Всякая святыня освящается именем Божиим, всякое таинство делается именем Божиим⁴⁸², в частности и таинство Евхаристии, ибо «силою произносимого имени Божия совершается таинство»⁴⁸³. «Первоначально крещение совершалось призыванием над крещаемыми имени Иисуса Христа, а потом стали призывать имя Святой Троицы»⁴⁸⁴. То же нужно сказать о елеосвящении, о миропомазании и о всех остальных таинствах⁴⁸⁵. В священническом благословении «благословляющим является именно призываемое имя»⁴⁸⁶. «Имя Божие в молитве святит собою молитву»⁴⁸⁷. Вообще «в Ветхозаветной, как и в Новозаветной Церкви, имя Божие было и благословляющим людей и освящающим всякую святыню»⁴⁸⁸. «Имя Божие своею силою творит и все чудеса»⁴⁸⁹.

Но если так, если никакого отношения между существом Божиим и людьми нет, а проявляет себя в отношении к людям лишь имя Божие, как также «Духовное существо», если это имя само по себе является источником всякой благодати, то ясно, что и человек должен почитать не недоступное ему и не имеющее к нему отношения существо Божие, а лишь имя Божие, как духовное существо, имеющее Божеское достоинство и освящающую силу.

Так именно и учат имябожники. «Вне имени не бывает Богу поклонения ни от ангелов, ни от человеков»⁴⁹⁰. «С Богом невозможно иметь молитвенное общение вне имени Его»⁴⁹¹. Поэтому все богослужение как ветхозаветной, так и новозаветной церкви «состоит в том, чтобы хвалить имя Божие, призывать имя Божие, поклоняться имени Божиему, святить (т. е. свято чтить) имя Божие и освящаться призыванием имени Божия... не сливая, но совмещая в представлении своем понятия: Бог и имя Его»⁴⁹². «Имя Божие есть духовное существо, а не бездушная идея, ибо Церковь обращается к имени Божиему, как к живому существу, которому возможно и благоугождать, и не благоугождать»⁴⁹³.

«Литургия есть не иное что, как «Прославление Пречистаго и Великолепнаго Имени Божия о имени «Иисус»⁴⁹⁴.

Точно также и всякая молитва заимствует свою силу от имени Божия и потому, в сущности, молитва есть перечень, перечисление имен Божиих⁴⁹⁵.

При этом, душевная жизнь молящегося по мнению имябожников не имеет значения для действенности молитвы.

Правда Булатович пишет о вере, коей должно сопровождаться призывание имени Иисусова, но эта вера должна быть лишь «в присутствие Господне как в сердце верующего, так и в исповедуемом и призываемом Имени Его, которое... имеет силу очищать сердце и сообщать душе божественную благодать»⁴⁹⁶. Но и такая вера вовсе не является непременным условием действенности имени Божия. «Сила Духа святаго столь же неотделима от Имени Божия, как Слово неотделимо от Отца и Дух Святой от Слова⁴⁹⁷. Поэтому, хотя бы в молитве «ум был отвлечен какою другою мыслию»⁴⁹⁸, и хотя бы призывание Имени Господа Иисуса происходило «несознательно»⁴⁹⁹, молитва все же остается действенной.

Имя Божие есть Бог, а потому молитва, состоящая из перечня имен Божиих, есть Бог и нас делает богами по благодати, почему и называется Боготворной⁵⁰⁰. По апостольскому учению, молитва без призывания имен Божиих есть «неизбежный путь к прелести»⁵⁰¹. И говоря вообще, не только молиться, но и «спастись можно только именем Божиим»⁵⁰². То же самое нужно сказать и о чуде. Всякое чудо точно так же совершается силою имени Божия, произнесением какого-либо наименования Божия, а вера, т. е. вера в действенность имен Божиих, лишь способствует проявлению присущей только ему силы⁵⁰³.

Если имя Божие есть Бог, есть Духовное Существо и в самом себе имеет источник всякого освящения, то и поклонение ему приличествует такое, какое приличествует Единому Богу, поклонение Божеское, а не такое, какое воздается св. кресту и св. иконам, ибо св. крест и иконы получают свою святость от имени Божия.

Особенно настаивают имябожники, что почитание св. креста и св. икон нельзя приравнивать к почитанию имен Божиих. «Мы не согласны веровать только в благодатное присутствие Господа во имени Своем, читаем мы в одном из первых писаний имябожников. Благодатно присущ Господь и иконе Своей, но во имени Его мы имеем больше того. Имя Божие есть Сам Бог Сый и живый»⁵⁰⁴. «О нем же (т. е. о имени Иисус Христос) подобает спастись, Его же подобает и чествовать, и поклоняться как Самому Господу Богу»⁵⁰⁵.

«Мы воздаем Ему поклонение, как Богу», читаем в «Ответе на грамоты вселенских патриархов»⁵⁰⁶. В Апологии Булатовича доказывается, что имя Божие не есть лишь облагодатствованное человеческое слово и что его нельзя приравнивать к св. кресту и к иконам. «Имени Господня по божественной силе никак нельзя приравнивать к св. иконам»⁵⁰⁷, а «нужно Ему воздавать Божественную честь»⁵⁰⁸. Святая Церковь, по утверждению Булатовича, воздает имени Божиему не тодько поклонение и славу, но и служение, по-греческп Λατρεία, относимое только к единому Богу... Литургия есть служение имени Господню»⁵⁰⁹.

У Булатовича есть даже более смелое утверждение. Оно говорит о прославлении имени Божия не только людьми, или Иисусом Христом по его человечеству, но и Самим Богом, причем под именем разумеет, конечно, наименования Божии. Бог не только прославляет Свое имя⁵¹⁰, но и повторяет имя Иегова, чтобы этим показать, что все сие Он делает ради Имени Своего (т. е. ради Своего названия), и дабы тем наипаче укрепить веру и страх и благоговение к имени Своему, которое есть Он Сам», поскольку Он «теснейше и неотделимейшим образом соединяет Себя с именем Своим»⁵¹¹. Иисус Христос, по мысли Булатовича, пришел на землю, пострадал, умер и воскрес не для чего иного, как для того, чтобы прославить имя Господне, т. е. название и оправдать свое имя Иисус, как постоянно повторяет Булатович⁵¹². Таким образом, Булатович мыслит отношение имени Божия к Самому Богу так же, как Платон мыслил отношение идеи к вещи, и имя Божие представляется у него чем-то даже высшим существа Божия, чем-то таким, с чем Бог сообразует Свои действия, что Он прославляет.

В отношении к Сыну Божию имя Иисус у Булатовича является какой-то высшей нормой, которой Он достигает своими страданиями и смертью и таким путем «оправдывает Свое имя Иисус». Правда, нередко Булатович заявляет, что имя Божие ниже существа Божия, но это лишь уступка общецерковному учению, а наклон мысли самих имябожников идет в противоположную сторону.

Как всецело ложно учение имябожников о самих именах Божиих, так ложно и основанное на нем учение об их действенности и их почитании.

Если все, что пишет Булатович, принимать за чистую монету, то учение о том, что имя Божие есть живое, духовное существо, вступающее во взаимообщение с человеком, спасающее и освящающее его и почитаемое им, нужно признать возобновлением древнего еретического учения – гностицизма. Как известно, гностицизм возник путем мифологического языческого олицетворения христианских понятий, например, праведности, мира, разумения, слова, мысли, истины, жизни, утешения, веры и т. п., которые гностики представляли духовными существами (эонами), посредствующими между отрешенным от мира верховным Богом и миром. Точно так же Булатович олицетворяет понятие «имя Божие» и считает его духовным существом, соединенным с Богом и имеющим Божеское достоинство, но в то же время не сливающимся с Богом и низшим сравнительно с существом Божиим. Тогда как существо Божие, по учению Булатовича, подобно верховному Богу гностиков, не имеет отношения к миру, имя Божие, подобно эонам гностиков, спасает и освящает их. Единственным существенным отличием учения имябожников от гностицизма является тот пункт их учения, где они настаивают на неотделимости имени Божия от Бога, таковой же, какова взаимная неотделимость лиц Св. Троицы. Но если так, то логически неизбежным для имябожников является учение о том, что в Боге не три ипостаси, а четыре, причем четвертой ипостасью будет «имя Божие», которое, по учению Булатовича, является духовным существом, имеющим ту же сущность, что и лица Св. Троицы и стоящим в таком отношении к лицам Св Троицы, в каком они находятся между собой⁵¹³. Имябожники, действительно, не останавливаются и перед этим выводом, и в литографированном письме одного из главных вождей ереси мы читаем: «Если имя Иисус есть Богоипостасное, то, конечно, равно Отцу и Св. Духу и есть лицо Пресвятыя Троицы»⁵¹⁴.

Еще более близкое сходство с учением имябожников об имени Божием имеет иудейско-раввинское учение о «слове Божием» или Мемре ((מימרא),), с которым эоны гностиков стоят в генетической связи. Когда ветхозаветный канон был закончен и благодать непосредственного откровения покинула иудеев, с ними случилось то же, что ранее случилось с остальным человечеством, не находившимся под особым водительством промысла Божия. Утратив внутреннее чувство Божества, еврейские раввины, как ранее язычники, стали олицетворять имена Божии и создали хотя своебразную, но, в сущности, языческую мифологию, раскрываемую в Таргумах, Талмуде, Каббале (Зогаре) и других памятниках иудейской письменности послеканонического периода. Богооткровенное учение о личном и стоящем в непосредственно близких отношениях к человеку Боге сменилось у лишенного откровения Божия народа учением о самозаключенном, безкачественном, стоящем вне всякого отношения к миру и человеку верховном Боге, а место личного Бога заступили олицетворенные образные метафорические выражения Библии, олицетворенные символы откровения Божия – пламя, свет, облако и т. д. Среди этих символов особенно важное место получил в раввинской литературе наиболее обычный символ откровения Божия – «слово Божие».

Пока живое непосредственное богообщение существовало, иудеи сознавали, что всякое слово есть лишь слабый символ Того, Кого оно обозначает и Кто открывал Себя во внутреннем чувстве, но как скоро внутреннее богообщение было утрачено, символ стал приниматься за что-то самостоятельное, за особое существо. Таким образом и возникло учение о «слове Божием» или «Мемре», как отличном от Бога духовном существе, стоящем в непосредственных отношениях к миру и человеку. Это олицетворенное «слово Божие», эта Мемра, описывается в Таргумах и в Каббале в тех самых чертах, в каких описывается у имябожников «имя Божие». Бог Таргумов и Каббалы стоит вне непосредственных отношений к миру и человеку, так же как «Существо Божие» у имябожников. Как Мемра у раввинов берет на себя все то, что по отношению к тварной области бытия в Ветхом Завете приписывается непосредственно самому Иегове⁵¹⁵, так и у имябожников олицетворенное Имя Божие «держит весь мир»⁵¹⁶. И в Таргумах и у имябожников Мемра и «Имя Божие» отличаются от имен, в смысле членораздельных звуков⁵¹⁷. И в Таргумах и у имябожников Мемра и «Имя Божие» называются Богом и Спасителем⁵¹⁸. Как Мемре, так и имени Божию приписывается откровение Божие⁵¹⁹. И Мемра и Имя Божие отличаются от Самого Бога⁵²⁰. И к Мемре, как и к Имени Божию, обращаются в молитве⁵²¹. Как в Мемру, так и в имя Божие веруют⁵²². И в Таргумах, и особенно в «Зогаре» Слово Божие, Мемра, как и у имябожников Имя Божие, отождествляется с «Ангелом» Иеговы⁵²³ и называется главной силой Божией⁵²⁴. Мемра и имя Божие, признаются существом, высшим всех ангелов, но низшим сравнительно с Богом.

Если Мемре усвояются в Таргумах такие свойства, которые указывают в ней личное существо, то то же самое усвояется имябожникам и Имени Божию. Как Мемра внемлет молитвам, приемлет служение себе, благословляет, служит орудием для исполнения Божественных велений, говорит с людьми, ею клянутся, имя её призывают⁵²⁵ и т. д., так точно и Имя Божие, по представлению имябожников, приемлет поклонение себе⁵²⁶, причем к нему обращаются, как к живому существу, которому можно благоугождать и не благоугождать⁵²⁷, оно благословляет, имеет власть спасать, оживотворять души, устрашать бесов⁵²⁸, освящает таинства и всякую святыню⁵²⁹, его призывают и исповедуют⁵³⁰ и мало того, имябожники прямо и неоднократно заявляют, что имя Божие есть живое духовное существо⁵³¹ и даже называют его лицом⁵³².

Если у имябожников учение об «Имени Божием», как отличном от Бога духовном существе, не вполне ясно и определенно, то таковым же было и учение таргумистов и талмудистов о Мемре. «Было бы преувеличением дела утверждать, пишет проф. Муретов, что ближайшие определения природы, свойств и характера деятельности Мемры у таргумистов отличаются твердой устойчивостью⁵³³. Учение имябожников об Имени Божием и учение таргумистов о Мемре сходны даже в деталях. И имябожники, и таргумисты в оправдание своего учения ссылаются на одни и те же образные выражения Священного Писания.

Вряд ли можно думать, что столь большое сходство учения имябожников об Имени Божием с учением таргумистов о Мемре совершенно случайно. Имябожники постоянно ссылаются на произведения раввинской письменности, как на авторитет, чуть ли не равный Священному Писанию. Например, Булатович ссылается на Таргумы, главной целью составления которых, по мнению ученых, было, по-видимому, распространение в народе идеи Мемры⁵³⁴. Сообщив о том, что LXX (толковников) и Таргумы читают 16 ст. кн. Левит «Произнесший имя Иегова да умрет» и что позднейшие иудеи никогда не произносили имени Иегова, он продолжает: «Слышите испугавшиеся обожения имени Иисус, как ветхозаветные праведники, Боговидец Моисей и преемники его божественно чтили имя Иегова»⁵³⁵. На самом же деле о том, чтобы Моисей или кто из ветхозаветных праведников или пророков запрещал произносить имя Иегова, нигде в Библии не сказано и, как мы видели, запрещение это явилось лишь тогда, когда непосредственное откровение Божие прекратилось и явилось как следствие извращения богооткровенного учения мудрствованиями иудейских раввинов, и, быть может, не без влияния языческих заблуждений⁵³⁶.

К иудейско-раввинской письменности относится и 3 книга Ездры, в которой имябожники думают видеть опору для своего учения о вечности имени Иисус. Ссылаются имябожннки и на Каббалу, в которой учение о Мемре в лице «Метатрона» получало еще большую определенность, чем в таргумах⁵³⁷ и на Талмуд. «Имя Иисус, пишет, например, Булатович, им-еет еще и великое каббалистическое значение... Этот таинственный смысл раскрыл известный ученый, еврейский каббалист, принявший христианство около 1070 г., мароккский раввин Самуил в своей книге «Златое Сочинение» ... В Талмудическом лексиконе имя «Иисус» производится от корня «Шем» и этот корень означает Бог, Бог Господь⁵³⁸... Ссылается Булатович и на раввинское выяснение «Урим и Туммим» в смысле начертания имени Иегова на наперснике первосвященника⁵³⁹, умалчивая о других более вероятных выяснениях. Мало того, Булатович ссылается даже на исполненный богохульства иудейско-раввинский пасквиль на св. Евангелие, как на какой-то авторитетный памятник, вполне сочувствуя той вере в магическую действенность имени Божия, какая выражена в нем⁵⁴⁰. «Некоторые (насколько?) призывания или имена Божии были священной тайной, и сколь жива была вера во имя Божие, пишет он, можно судить по тому, что все чудеса Иисуса Христа евреи приписывали призыванию Им некого имени Божия, которое Он якобы выкрал из храма»⁵⁴¹.

Раввинское учение о Мемре имело немалое значение в истории христианской мысли, но значение чисто отрицательное. Поскольку оно возлагало на Мемру то, что откровение возлагало на будущего Мессию, оно приучило иудеев видеть в Мессии только будущего царя, имеющего подчинить им другие народы и тем самым, вызвало враждебное отношение иудейства к явившемуся Мессии – Иисусу Христу. Объединившись у Филона с учением греческой философии о Логосе, оно сделалось неисчерпаемым источником всякого рода враждебных христианству ересей. «Принципиальная противоположность внутренне-материальных сторон филонизма и христианства, пишет проф. М. Муретов, могла породить между ними только непримиримую вражду и антагонизм. Естественным и необходимым результатом столкновения филонизма с христианством могла быть не Иоанно-христианская логология (учение о Логосе, т. е. ипостасном Слове Божием), но антихристианство, т. е. ересь и лжеучение, стремившееся разрешить истинное христианство в совершенно чуждую ему сферу филоновских идей. Отсюда на первых же порах появления христианства мы встречаем широкое развитие таких лжеучений, в которых нельзя не видеть отражения тех или других антихристианских идей Филона». Таким отражением, по справедливому мнению, проф. Муретова, являются, между прочим, гностицизм и арианство, сходство которых с учением имябожников было раскрыто нами ранее. «Таким образом, в своем историческом отношении к христианству, заключает исследователь филонизма. филонизм не мог играть никакой другой роли, как только его противника и врага, по своей внешней стороне имевшего обманчивое сходство с христианством, а по своему духу и существу принципиально противоположного ему, – роль того антихриста и лжехриста, которого обольстительную наружность усиленно разоблачает Иоанн (в Евангелии положительно, а в 1–м послании отрицательно)»⁵⁴².

Итак, раввинское мифологическое учение о Мемре, извратившее учение Откровения, антихристианский филонизм, гностицизм, арианство или, ближе, евномианство, а позднее варлаамитство – вот истинная генеалогия учения имябожников об Имени Божием, как действии Божием и даже духовном существе. Попытку же усвоить себе другую генеалогию, связав свое учение с Евангелием, ап. Павлом, Паламой, о. Иоанном Кронштадтским⁵⁴³, нужно назвать попыткой самозванца связать свое темное происхождение с царской династией.

Учение об имени Божием, как особом Духовном Существе, в опровержении, конечно, не нуждается, так как противоречие его учению Церкви слишком ясно. Главным доказательством в его пользу у Булатовича служит ссылка на слова св. Тихона Задонского: «Великое имя Божие заключает в себе Божественные Его свойства, никакой твари не сообщаемые, но Ему Единому собственные, как-то: единосущие, присносущие, всемогущество... духовное существо и пр.». «Слышите, что говорит святой угодник Божий, восклицает Булатович, «что имя Божие есть духовное существо, а не отвлеченная идея»⁵⁴⁴. Но св. Тихон не говорит, что имя Божие есть духовное существо, а говорит, что оно заключает в себе Божественные Его свойства, в том числе и духовное существо. Таким образом у Булатовича слово «заключает» заменяется вовсе не равнозначащим ему словом «есть», вследствие чего смысл слов св. отца искажается. Св. Тихон хочет лишь сказать, что в понятии, обозначаемом именем Божиим, заключаются все свойства Божии, в том числе и духовность, из чего, конечно, вовсе не следует, что и имя, и даже самое понятие имеют эти свойства Божии.

Остальные доказательства Булатовича сводятся к уже разобранной гомонимии, к толкованию выражения «имя Божие» в смысле названия там, где на самом деле выражение это употреблено в смысле лица, существа. Сюда относятся, например, такие взятые им из богослужебного чина тексты, как, например: «возвесели сердца наша, во еже боятися Имени Его Святаго», «уповающие во Имя Святое Твое»⁵⁴⁵. «Даждь славу имени Твоему»⁵⁴⁶. «Благослови душе моя Господа и вся внутренняя моя имя святое Его»⁵⁴⁷, «Хвалите Его вси Ангели Его... да восхвалят имя Господне»⁵⁴⁸ и т. п.

Если учение имябожников о том, что имя Божие есть действие Божие и даже есть духовное существо, всецело ложно, как возобновление языческо-иудейской мифологии, усвоенной некоторыми ересями, но отвергнутой Церковью, то всецело ложными нужно признать и основанные на этом учении их положения о действенности имен Божиих и почитании их. Если имена Божии не суть действие Божие или какое-то имеющее Божеское достоинство «духовное существо», то отсюда следует, что они не имеют заключающейся в них самих освящающей силы, что сами по себе они не могут ни освящать, ни благословлять, ни творить чуда, ни обусловливать действенности молитвы, ни служить предметом божеского поклонения. Но если они не могут быть действенны и служить предметом поклонения сами по себе, то следует ли отсюда, что они не могут быть действенны и вообще, что им не должно воздавать никакого поклонения?

На этот вопрос должно дать тот же самый ответ, который дал св. Григорий Нисский. Выяснив, что имена Божии не суть действие Божие, как думал Евномий, а суть действие человеческое, он в то же время решительно отстаивает почитание их не самих по себе, а как религиозных знаков⁵⁴⁹. Таково же общецерковное учение. Тогда как имябожники настаивают, что имена Божии нужно почитать не так, как св. крест, крестное знамение или иконы, Церковь учит, что и имена Божии, и св. крест, и св. иконы суть религиозные знаки и что почитать имена Божии нужно на том же основании и так же, на каком основании и как почитаем мы св. крест и св. иконы. Унизив св. крест и св. иконы сравнительно с именами Божиими, имябожники тем самым преградили себе единственный путь к выяснению истинного церковного учения о почитании имен Божиих.

Между именами Божиими и иконами нет различия ни по происхождению, ни по существу. Источник происхождения их один – ἐπινοία человека, человеческое искусство, почему св. Григорий Нисский сравнивает искусство изобретать имена с искусством живописи⁵⁵⁰. И, по существу, и имя Божие, и икона Божия есть одно и то же, так как то и другое есть изображение Бога, почему имя можно назвать иконой. «Слова действительно суть изображения души, пишет св. Василий Великий⁵⁵¹. Различие между именем и иконой состоит лишь в том, что наше искусство при создании и восприятии этих двух видов изображения пользуется различными органами – в первом случае – органами голоса и слуха, во втором – органами движения и зрения. И икона, и имя также нуждаются во внешней материальной среде для своего проявления. Имябожники наивно полагают, что имя, как невидимое, – нематериально, духовно. «Имя Иисус, пишет, например, Иларион, как духовное, невидимое, и по своей невещественности ближе к Богу, должно в нашем понятии как бы еще более, чем плоть почитаться за едино с Богом»⁵⁵². Но и св. Григорий Нисский и современная наука, говорят нам, что все слышимое столь же материально, как и все видимое и что движение воздуха, воспринимаемое слухом, как звуки, столь же мало может быть признано духовным, как и движение эфира, воспринимаемое зрением, как цвет. Имябожники, конечно, возразят, что они говорят не о звуке, а об идее, выражаемой в имени, но, во-первых, как мы видели в понятие имени, непременно включается и внешнее выражение идеи в известном сочетании ввуков, а во-вторых – идею имеет и всякое изображение, в том числе и икона. Как звук без вложенной в него мысли не будет именем, а лишь простым шумом, так и живопись, если в нее не вложена какая-либо мысль, будет сочетанием красок, но не изображением, не иконой.

Таким образом, две стороны – духовную – мысль или идею и материальную – внешнее выражение одинаково имеют и имя, и икона, а все различие между ними сводится к чисто субъективному различию органов человека, которыми они создаются и воспринимаются. Что между словесным и живописным изображением нет различия по существу – это видно из того, что между тем и другим существуют переходные ступени. Мы можем и не произносить имя, а можем лишь изобразить его на письме и написанное имя будет уже ближе стоять к иконе, чем имя произнесенное. Еще ближе будет стоять имя, если мы напишем его иероглифически, т. е. изображая известный звук известным рисунком, как писали древние египтяне. Еще ближе к живописи стоит письмо идеограмматическое, похожее на наши ребусы, где рисунки имеют переносный смысл. Наконец, совершенно совпадало с живописью письмо древних обитателей Америки, прямо рисовавших известные события (пиктография).

Первоначальная христианская иконопись стояла чрезвычайно близко к иероглифическому и идеограмматическому письму, главным образом, по тем же причинам, по которым христиане того времени скрывались в катакомбах, т. е. из опасения профанации и преследований со стороны язычников⁵⁵³. Изображение Иисуса Христа в виде Агнца в катакомбах есть не что иное, как идеограмматическое письмо. С другой стороны, изображение имени Иисуса Христа в виде рыбы, так как первые буквы греческаго слова ἰχθὺς – рыба были первыми буквами слов Ίησοῦς Χριστὸς, Θεоῦ ϓιὸς, Σωτὴρ, т. e. Иисус Христос, Сын Божий. Спаситель⁵⁵⁴ есть, в сущности, иероглиф. В иероглифе этом совмещается и имя, и икона, и древние христиане не только рисовали этот иероглиф, но и поклонялись ему, наглядно доказывая, что и иконе, и имени Божию приличествует одно и то же поклонение. Насколько сильно было это символическое (в узком смысле слова) направление в христианской иконописи, видно из того, что уже в седьмом веке потребовалось особое определение вселенского собора⁵⁵⁵, чтобы заменить идеограмму Христа в виде Агнца изображением Его лика. Но и в позднейшее время христианская живопись, сделавшись, главным образом, исторической по содержанию, осталась символической по форме, поскольку иконы пишутся по указанным образцам (τυπικα) и на них помещаются известные условные знаки, а главным образом, потому, что изобразить неизобразимое можно лишь символически.

Сродство между именами и иконой вовсе не должно вести к заключению о какой-то зависимости иконы от имени Божия. Икона или св. крест вовсе не есть символ имени Божия, как проповедуют имябожники⁵⁵⁶.

Как имя Божие есть символ Бога, так и икона есть символ Бога, а не символ имени, т. е. не символ символа. И имя Божие и икоиа есть лишь одинаковые по своему значению звенья в созданной религиозной мыслью цепи символов, означающих Того, Кто выше и имени, и иконы, выше всех возможных символов.

Ни одного святоотеческого свидетельства о том, что имена Божии нужно почитать не потому и не так, почему и как почитаем мы св. крест и св. иконы, имябожники не приводят и никогда не будут в силах привести, так как таких свидетельств нет и быть не может. Наоборот, можно привести прямые и авторитетные свидетельства об одинаковой действительности и одинаковом почитании их. «Имени Иисуса Христа и орудию Его страдания (т. е. св. кресту) даже демоны покоряются, свидетельствует еще св. Иустин, мученик во II веке⁵⁵⁷. Василий Великий, как мы видели, называет имена изображениями, т. е. иконами. Он же причисляет имена Божии к человеческим образам⁵⁵⁸ и сравнивает жития святых с картинами и статуями⁵⁵⁹. «Что слово показывает через посредство слуха., это молчащая живопись являет через подражание»⁵⁶⁰. И такое сравнение повторяет он неоднократно.

То же самое видим мы и у св. Иоанна Златоуста. «Как мы на иконах, говорит он, когда мы напишем чье-либо изображение, внизу, на нижнем крае, подписываем: такой то посвятил, так и здесь, писатель книги, начертавший образ души праведного, как бы делая подпись внизу изображения, говорит, что во всех сих не согрешил Иов устами перед Господом»⁵⁶¹. «Как вы (антиохийцы) поступали с его (Мелетия, архиеп. Антиохийского) именем, так поступали и с его изображением, пишет он в другом месте. Многие начертывали этот святой образ на перстнях – вместо камней, и на печатях, и на чашах, и на стенах комнаты, везде, чтобы не только слышать святое имя, но и везде видеть его, и иметь двойное утешение в разлуке с ним»⁵⁶². Таким образом в этих словах, прочитанных на 7 Вселенском соборе в качестве свидетельства об иконопочитании⁵⁶³, имя святого сравнивается с его иконой и говорится, что действие и того и другого вместе двойное, а следовательно действие одного (имени) равно действию другого (иконы).

То же самое сравнение иконы со словами мы находим у Леонтия, епископа города Неаполя на острове Кипре. «Они (т. е. крест и иконы) не боги наши, а книги, открытые для того, чтобы мы воспоминали о Боге и воздавали Ему честь, книги, на глазах всех находящиеся в церквах и служащие предметом поклонения»⁵⁶⁴. Еще более сильные выражения о равенстве св. иконы с именем Божиим допускает Стефан Вострийский⁵⁶⁵. «Так как икона есть имя и подобие того, кто нарисован (Εὶκὼν γὰρ ὲστιν ὂνoμα καὶ ὁμoίωσις τоῦ ἐν αὐτῇν γράφεѵτоς), то посему с помощью как письменных знаков, так и изображений мы всегда и вспоминаем о страданиях Господа»⁵⁶⁶.

Когда возникла ересь иконоборчества, одним из главных доказательств православных защитников иконопочитания в его пользу было сопоставление икон с другими религиозными символами – св. крестом и с именами Божиими. Указывая на то, что св. иконы по существу то же самое, что слова и имена, коими мы описываем Бога и святых Его, защитники иконопочитания указывали на непоследовательность иконоборцев, почитавших одни символы – крест, слова и имена Божии и восстававших против почитания других символов – св. икон.

Вот что пишет, напр., великий защитник иконопочитания и в то же время великий догматист св. Иоанн Дамаскин в своих 3 словах об иконах. Он говорит здесь, что «вписываемое в книге слово» есть лишь один из видов изображения (τρόπος τῆς εὶκόνος), а чувственное созерцание (θεωρία αὶσθητῆ), другой вид»⁵⁶⁷. Различие между словом и иконой состоит лишь в том, что первым мы освящаем слух, а второй – зрение. «Ведь изображение (εὶκὼν) есть напоминание: и чем является книга для тех, которые помнят чтение и письмо, тем же для неграмотных служит изображение, и что для слуха слово, это же для зрения – изображение. При помощи же ума мы вступаем в единение с ним»⁵⁶⁸. Как св. Григорий Нисский называет имена и слова тенями⁵⁶⁹, так тенями называет св Иоанн Дамаскин иконы⁵⁷⁰. Здесь же он сопоставляет молитву, произносимую голосом, с другими религиозными символами, как также телесную. «Если же ты говоришь, что соединяться с Богом нужно только мысленно, то устрани все телесное, лампады, благовонный фимиам, самую молитву, произносимую голосом... Ибо все это – вещество»⁵⁷¹. «Воспоминании приходят через посредство слова и изображений (ὲικόνων)», приводит он далее слова св. Василия Великого⁵⁷². «Образ, нарисованный красками, родственен начертанному словом»⁵⁷³. «Изображения для неграмотных служить книгами и немолчными вестниками принадлежащей святым чести, не издающим звука голосом, поучая взирающих и освящая зрение». «Дело изображения и слова-одно и тоже»⁵⁷⁴. Подробно обосновывает св. Иоанн Дамаскин одинаковую необходимость и одинаковое значение как слов, так и икон в своем 3 слове. «Те (люди, видевшие Христа) видели лицом к лицу, так как Он телесно присутствовал; мы же потому, что Он не присутствует телесно, как бы через посредство книг слушаем слова Его и освящаем слух свой и через него свою душу, и считаем себя блаженными, и поклоняемся, почитая книги, через посредство которых слышали Его слова. Так и через посредство иконной живописи мы созерцаем изображение телесного Его вида и чудес, и страданий Его, и освящаемся, и вполне удовлетворяемся, и радуемся, и считаем себя счастливыми, и благоговеем и поклоняемся телесному Его образу. А созерцая телесный Его вид, мы представляем себе, насколько возможно так же и славу Его Божества. Ибо, так как мы состоим из двух частей, составлены из души и тела, и душа наша не обнажена, но покрывается (телом) как бы завесою, – то нам невозможно, помимо телесного, прийти к духовному. Следовательно, подобно тому, как через чувственные слова, (которые) мы слышим телесными ушами, мы также понимаем и духовное, так и через телесное созерцание приходим к созерцанию духовному»⁵⁷⁵.

То же самое учение о равном значении, равном достоинстве слова и имени с иконами изложил и утвердил высший орган церковной власти – седьмой вселенский собор. Тогда так иконоборцы, подобно имябожникам, признавали нужными лишь один вид символов – слово, и одобряли лишь «повествование в писании» о добродетелях святых, «как бы некоторые одушевленные образы»⁵⁷⁶, собор все время настаивал на одинаковом значени всех религиозных символов, в особенности на равенстве слов и икон⁵⁷⁷. Собор учит, что Божеству несвойственно слово и что все выражения, говорящие о словах Христа, «относятся к Его человечеству, тогда как выражение: «ни гласа Его слышасте, ни видения Его видесте», относятся к Божественному Существу»⁵⁷⁸.

О происхождении имен собор учил так же, как и св. Григорий Нисский, усваивая их человеческой изобретательности, человеческому искусству, коему обязаны своим происхождением и иконы. Наречение имен в послании папы Адриана, прочитанном на соборе, сопоставляется с жертвой Авеля и созданием алтаря «самим» Ноем «по высшему вдохновению», но, в то же время, «по своему произволению и по чувству собственной изобретательности»⁵⁷⁹. Как св. Григорий защищал некогда человеческое творчество, человеческое искусство (ὲπινοία) от нападений евномиан, так и собор защищает этот дар Божий человеку, коим созданы и имена, и иконы, указывая на то, что в Писании восхваляется мудрость, дарованная естеству нашему Создателем нашим Богем, подающим великие дары»⁵⁸⁰.

Постоянно собор сравнивает иконы с писанным и устным словом. «Блаженный Григорий, епископ сего (римского) апостольского престола, говорит, что иконы необходимы для того, чтобы те, которые не знают писания, на стенах могли читать то, что они не могут читать в книгах»⁵⁸¹. «Мы и иконы подобно тому, как книги божественного писания, употребляем для напоминания о том, кого почитаем»⁵⁸². «Он же (св. Кирилл Александрийский) немного далее (говорит): «необходимость образов доказывают нам притчи, которые посредством метафорических выражений, например, «глаза», или «осязание», передают сущность того, что ими означается и что невидимо созерцается мыслию»⁵⁸³. «То, в истине чего мы уверились через слух, мы передаем и через живопись, чтобы тверже укрепить это в своей памяти»⁵⁸⁴. «Тайна, отверзшая добродетели небеса..., усвояетея не только посредством слуха, ибо «вера от слуха», как говорит апостол (Рим.10:17), но она запечатлевается и посредством зрения в душах зрителей»⁵⁸⁵. «При чтении мы ушами воспринимаем слышанное и отсылаем к своему уму; а когда видим глазами иконные изображения, то просвещаемся умственно. И этими двумя способами, взаимно друг другу сопутствующими, то есть посредством чтения и живописного изображения, мы получаем познание об одном и том же; так как оба они существуют для того, чтобы приводить вещи на память. Поэтому и в Песни Песней мы находим оба эти чувства соединенными в одной общей деятельности, когда там творится: «яви ми зрак Твой и услышан сотвори ми глас Твой; яко глас Твой сладок, и образ Твой красен» (Песн.2:14)⁵⁸⁶.

«Равным образом мы описываем в книгах историю их (святых) жизни и живописно изображаем их на иконах»⁵⁸⁷. «Никто не мог бы снискать добродетели, если бы он не ходил во двор Господень, не выслушивал изречений божественных и при помощи зрения не приходил к Познанию Евангельского повествования»⁵⁸⁸. «Для всех, желающих благочестиво мыслить, очевидно, что как при помощи того, что в писаниях раскрывается относительно святых, мы приходим к воспоминанию о страданиях их, так и при помощи иконной живописи, раскрывая страдания их, мы приходим к воспоминанию их мужества и богоугодной жизни»⁵⁸⁹. Сравниваются св. книги и с крестом. «Живописец изображает и крест; и, однако же никто из благомыслящих не отвергает написанного креста и не лишает его божественной благодати... Так же надобно относиться и к книгам»⁵⁹⁰. В частности, сравниваются со св. крестом и св. иконами и слова Самого Иисуса Христа, Его Евангелие. «Если о живописце говорят, что он ради жалкого удовольствия изображает на иконе Господа, то следует обвинять также и тех, которые пишут Божественные Евангелия и.. тех, которые изображают красками крест»⁵⁹¹. «Смотря на честную икону Христа..., сердцем веруют во единого Бога... Подобным же образом, слушая Евангелие, они и чувство слуха исполняют святости и благодати и сердцем усвояют написанное повествование»⁵⁹². «Если отцы не передавали, что следует читать Евангелие, то не передавали они и изображать иконы. Если же они передавали первое, то передавали также и последнее, потому что изобразительность неразлучна с Евангельскими повествованиями, и, наоборот, Евангельское повествование с изобразительностью. При этом то и другое хорошо и достойно почитания, потому что они взаимно объясняют друг друга и несомненно доказывают друг друга»⁵⁹³. Сравнение Евангелъской проповеди с иконой есть и в самом определении собора, причем эта проповедь и икона называются «такими вещами, которые взаимно друг друга объясняют и, без сомнения, и доказывают друг друга»⁵⁹⁴.

Мало того, слова не только сравниваются с иконой, но икона даже в некоторых отношениях ставится выше слова.

«Иоанн, боголюбезнейший пресвитер и представитель апостольских престолов Востока, сказал: «Эта икона выше слова. Провидению угодно было устроить так для простых людей»⁵⁹⁵. «Чтение иногда и перестает звучать в честных храмах, а живописные изображения и вечером, и утром, и в полдень постоянно повествуют и проповедуют нам об истинных событиях, потому что они пребывают в храмах»⁵⁹⁶. Конечно, отсюда не следует, что икона преимуществует перед словом вообще и, по существу. В других отношениях слово имеет преимущество перед иконой, поскольку «изображаемое на иконах повествование кратко и обще»⁵⁹⁷, а по существу, они равны, как созданные человеком изображения Бога.

Вообще одинаковое значение всех религиозных символов по существу – вот основная черта православного учения о них, тогда как иноверцы и еретики, по мысли собора, выделяя некоторые символы, обоготворяют их и кланяются им как идолам, а другие религиозные символы унижают. Например, «язычники думают, что новый Бог созидается для них из ничего действием их руками созданного идола. И коль скоро этот новый бог их от какой-либо причины разрушился и уничтожился, они твердо держатся той мысли, что совсем нет у них Бога, если не сделают для себя другого таким же образом»⁵⁹⁸; отвергая иконы, сарацины совершают поклонение находящемуся в пустыне бездушному камню»⁵⁹⁹ и т. д.

Между тем православные равно почитают и св. Евангелие или слова Божии и св. Крест, и св. иконы, и св. сосуды, как имеющие одинаковое значение⁶⁰⁰.

Имябожники, конечно, скажут, что когда св. Евангелие сравнивается со св. Крестом и св. иконами, то здесь не имеются в виду слова, в Евангелии написанные, ибо по учению имябожников Евангелие есть Сам Христос. «Евангелие, пишет Булатович, т. е. сие Слово Воплощенного· и действие Его в нем описанные и суть Сам Он Бог Слово»⁶⁰¹. «Слова Евангельские суть Сам Иисус Христос Бог наш». «Полагается Евангелие, т. е. слова Иисусовы, которые и суть Сам Бог»⁶⁰². Отсюда следует, что с точки зрения имябожников Евавгелие нельзя сравнивать с другими религиозными символами. Но седьмой вселенский собор, сравнивая Евангелие и другие священные книги со св. крестом и св. иконами, имеет в виду именно слова Христовы и вообще откровенные слова, в них заключающиеся.

Собор приводит слова св. Леонтия Неапольского: «Как ты, поклоняясь книге закона, поклоняешься не коже и чернилам, находящимся в ней, но заключающимся в ней словам Божиим, так и я, покланяясь иконе Бога, покланяюсь не дереву и краскам, – да не будет, – но, взирая на бездушный образ Христа, думаю, что чрез него я взираю на Самого Христа, и покланяюсь Ему»⁶⁰³. Неправильна и мысль имябожников, будто слова Христовы суть Сам Бог, так как собор ясно говорит, что слова Его суть действия лишь Его человечества, а не Божества, человечество же Его нужно различать от Его Божества, ибо «два естества разделимы в смысле различия, но не разъединения их»⁶⁰⁴, а «если, приводит собор слова св. Григория Богослова, различаются естества, то различаются и имена»⁶⁰⁵.

Когда в изданном на Афоне листке: «Как учит св. Церковь об именах Божиих» было указано имябожникам, что по церковному учению имена Божии суть то же, что св. иконы, имябожники в своем ответе на листок⁶⁰⁶ прибегли к своей обычной отговорке, что они, говоря об именах, разумеют не звуки и буквы. Но ведь и вселенский собор, как мы видели, сравнивая слова Божии с иконами, разумеет в том и другом случае не одни буквы и краски, а прежде всего идею, ими выражаемую. «Для тех, кто смотрит на него (изображение), говорит собор, оно служит изображением самой идеи изображенного на ней снятого»⁶⁰⁷.

Наконец, имябожники могут прибегнуть и к такой уловке – могут сказать, что вселенский собор сравнивает с иконами не имена Божии, а остальные слова откровения. Но, во-первых, сами имябожники учат, что вообще все слова откровения и даже молитвы суть Бог, а не одни имена⁶⁰⁸. Во-вторых, собор говорит о всех словах откровения вообще, нигде не исключая отсюда имен, а, наоборот, везде подразумевая и их, что ясно видно, например, из ссылки собора на слова Иоанна Златоуста, где он сравнивает имя архиепископа Мелетия с его изображением⁶⁰⁹. В-третьих, как мы видели по святоотеческому учению, невозможно провести границу между именами Божиими и словами и именами вообще, так как имена Божии суть гомонимы и употребляются и для означения тварных предметов.

Учение об одинаковом значении имен Божиих со св. крестом и св. иконами, исповедовавшееся Церковью с первых веков и утвержденное седьмым вселенским собором, сохранялось неизменным и в последующее время. Когда в 9 веке снова возобновилось иконоборчество, защитники иконопочитания, подобно своим предшественникам, по-прежнему указывали на равное значение живописного изображения с изображением словом. Например, у св. Феодора Студита постоянно встречается такое сравнение. «Разве относительно изображения Его телесного вида, пишет он, нельзя разуметь так же, как и относительно начертанных Богом Евангелий..., что там изображено посредством бумаги и чернил, то на иконе изображается посредством красок или другого какого материала. Что представляет слово истории, то чрез подражание изображает молчаливая живопись, как говорит Василий Великий»⁶¹⁰.

«Если ты отчетливость зрения признаешь одинаковою (с ясностью) слуха, – что и справедливо, то признавай и равное их (Евангелия и иконы) значение»⁶¹¹. «Между слухом и зрением есть согласие. Кто превозносит одно, тот, во всяком случае, должен превозносить и другое⁶¹². «Если кто... молчаливое живописное изображение не считает равным словесному повествованию, как признает Василий Великий. тот еретик»⁶¹³. Приводит он и упомянутые слова св. Иоанна Златоуста о Мелетии⁶¹⁴. И подобных мест можно найти у него немало. Равенство по значению слов с иконами подтвердил и восстановивший иконопочитание константинопольский собор 842 года, постановивший между прочим: «Вечная память верующим, возвещающим и благовествующим, что одинаковую приносит пользу как посредством слова возвещение, так и посредством икон истины утверждение. Как очи зрящих освящаются честными иконами, так и уста освящаются словами»⁶¹⁵. Наконец в Пространном христианском катехизисе митрополита Филарета, причисляемом некоторыми догматистами к символическим книгам православной Церкви, мы читаем: «что имя Иисуса Христа Распятого, с верою произнесенное движением уст, то же самое есть и знамение креста, с верою сделанное движением руки или другим каким образом представленное»⁶¹⁶.

Таким образом учение имябожников о том, что имена Божии, слова откровения, св. Евангелие не равны по значению со св. крестом, с крестным знамением и со св. иконами, должно признать несогласным с ясно выраженным учением Церкви, должно признать учением еретическим.

Если по ясно выраженному и твердо хранимому учению Церкви имена Божии равны по своему значению св. кресту и св. иконам, как также символические изображения Бога, то отсюда прежде всего следует то, что уже не раз свидетельствовали нам св. отцы⁶¹⁷, следует то, что имена Божии не суть Бог. Имя Божие есть также символическое изображение Бога, есть ἐιχών, как и икона живописная, а об иконах, т. е. всех изображениях Бога, не исключая отсюда и имен Божиих, как вида изображений Бога⁶¹⁸, и отцы Церкви и сам VII вселенский собор ясно и решительно учат, что они – не Бог⁶¹⁹. Седьмой вселенский собор о том, что все изображения Бога (εὶκὼν)⁶²⁰ не суть Бог, говорит столь же часто, как и о том, что слово, по существу, и по значению есть то же самое, что и живописная икона⁶²¹. Собор приводит слова Леонтия еп. Неаполя: «мы не говорим ни кресту, ни изображению святых»: вы наши боги; потому что они не боги наши, но иконы (изображения) Христа и святых его»⁶²². «Мы не боготворим иконы, сказал на соборе его председатель патриарх константинопольский Тарасий⁶²³. В древней схолии на Ветхий Завет, оторванной иконоборцами и прочитанной на соборе, было сказано: «Самую икону мы не называем Богом, но знаем, что изображенный на иконе, подобием которого служит икона, есть Бог»⁶²⁴. «Христиане честных икон не называют богами», говорил на соборе диакон Епифаний⁶²⁵. Наконец, сам святый собор провозгласил: «говорящим, что христиане прибегают к иконам, как к богам, анафема»⁶²⁶.

Но если все изображения Бога не суть Бог и не называются сами по себе Богом, то и один из видов таких изображений имя Божие, также не есть Бог и самое имя Божие в смысле названия, именования Бога нельзя называть Богом.

Если имена Божии не Бог и не действия Его, а лишь одинаковое по значению со св. крестом и иконами изображение Бога, то отсюда следует, что имена Божии могут быть святы и действенны так же и потому же, как и почему святы и действенны св. крест и св. иконы. Учение ямябожников о действенности имен Божиих, как мы видели, заключает в себе следующие два положения. Во-первых, они учат, что имя Божие свято само по себе. Во-вторых, они учат, что имя Божие имеет в самом себе заключающуюся и освящающую силу и что всякое чудо делается именем Божиим, что всякая святыня – молитва, св. крест, св. иконы и даже таинства получают освящение от имени Божия. Рассмотрим оба эти положения в отдельности.

1) Что имена Божии не могут быть святы сами по себе в полном смысле этого слова, это следует из того, что как доказано, они не суть Сам Бог, а как признают и имябожники, святым Самим по себе можно назвать лишь Самого Бога. «Есть ли в мире что, кроме Самого Бога, что было бы свято само по себе»? спрашивает Булатович⁶²⁷.

Но если так, то признать Святым самим по себе имя Божие никак нельзя, ибо оно не есть Бог, а есть, как мы видели, действие человека, как духовно-телесного существа, есть действие тела человека, поскольку оно есть произносимый звук и есть действие души человека, поскольку в этом звуке выражается мысль, идея Бога. Но ни то, ни другое, ни буквы и звуки, ни самую мысль или идею признать Богом, как мы видели, нельзя, а следовательно, нельзя признать, что они святы сами по себе.

Имена Божии святы не сами по себе, а по своему отношению к Богу, по значению, потому что они означают Бога, потому что они являются изображением Бога в звуке.

Этот строго логический вывод из всего церковного учения об именах Божиих подтверждается и прямыми свидетельствами св. отцов. Сами же имябожники приводят слова св. Василия Великого: «имя Божие называется святым, конечно не потому, что в слогах имеет некоторую освящающую силу, но так как всякое свойство Божие и понятие мыслимого о Нем свято есть и чисто»⁶²⁸.

Таким образом, в самом себе имя Божие освящающей силы не имеет, а называется святым потому, что мыслится нераздельно от свойств Божиих, святых действительно самих по себе. Другими словами, имя Божие свято по тому же, почему святы и крест, и крестное знамение и св. иконы и вообще все религиозные символы, святы именно как символы святых самых по себе свойств Божиих. Приводимые имябожниками свидетельства о том, что имена Божии святы сами по себе, вовсе не имеют того смысла, который они им стараются навязать. Свидетельства эти говорят лишь о том, что имена Божии святы уже по самому своему значению, безотносительно к почитанию их человеком, а вовсе не безотносительно вообще к чему бы то ни было, безотносительно даже к Богу. Например, у Кусмарцева приводятся слова св. Кирилла Иерусалимского: «Имя Божие по естеству свято, хотя говорим или не говорим»⁶²⁹. И затем Кусмарцев делает следующий вывод отсюда: «Если имя Божие свято по естеству, то оно и есть Божество, именуемое Богом, ибо что может быть свято по естеству кроме Бога». Но слова св. Кирилла: «хотя говорим или не говорим», ясно показывают, что в данном месте св. отец имеет в виду безотносительность святости имени Божия лишь к вашему почитанию его, а вовсе не безотносительность этой святости и к Богу.

Ссылаются также имябожники на толкование св. Иоанна Златоуста на 113 псалом⁶³⁰, но стоит лишь привести это толкование без тех пропусков, которые делают имябожники, чтобы было ясно, что и здесь говорится лишь о святости имени Божия безотносительно к почитанию его людьми, но вовсе не безотносительно к Богу. «Хвалите имя Господне, пишет св. Иоанн Златоуст. Что значит это прибавление имени? Оно особенно выражает расположение говорящего, но указывает и на нечто другое. На что же именно? На то, чтобы имя Ею прославлялось чрез нас, чтобы оно было явно хвалимым посредством нашей жизни. Оно достохвально по самому существу своему; но Бог хочет, чтобы и в нашем образе жизни сияла эта похвала. Буди имя Господне, продолжает пророк, благословенно от ныне и до века (Пс.112:2). Что говоришь ты? Разве оно не благословенно, хотя бы ты и не молился? Видишь ли, что он говорит не о том благословении, которое присуще Богу и принадлежит Ему существенно, а о том, которое воздается Ему людьми... Бог высок, велик и славен Сам по Себе, но Он становится таким и у людей, когда служащие Ему являют такую жизнь, что все видящие их благословляют Господа»⁶³¹. Таким образом, выражение: «по существу» вовсе не значит здесь: «не по значению», а значит лишь: безотносительно к почитанию людьми.

В таком же смысле святыми самими по себе, по существу, по естеству, т. е. по значению, а не по отношению к ним людей можно назвать и все изображения Господа – и св. крест и св. икону. Но раз какое-либо имя или какое-либо живописное изображение или крест не означает Господа, они одинаково перестают быть святыми. Как нельзя считать святыми имена «бог»⁶³², «Иисус» и т. д., если они означают простых людей, так равно нельзя считать святым и крест, если он не является символом Господа, например, кресты двух разбойников и живописное изображение Зевса, хотя на этом изображении и было написано нечестивым художником имя Иисуса Христа⁶³³. Таким образом, и в этом отношении имена Божии одинаковы со св. крестом и св. иконами.

2) Переходим к рассмотрению теории имябожников относительно действенности имени Божия и рассмотрим как общее учение их об этой действенности, так и частные положения относительно действия имени Божия при совершении чуда, при молитве, при освящении св креста, св. икон и, наконец, при таинствах.

Общее положение учения имябожников о действенности имени Божия заключается в том, что имя Божие действует своей собственной присущей ему силою. По представлению имябожников «из имени Иисуса Христа текут источники благодати»⁶³⁴. Имя Его есть «велия благодать, данная человекам»⁶³⁵ есть «величайшая Божественная сила, дарованная Богом людям»⁶³⁶ есть «главная Божественная сила, данная людям для созидания Церкви»⁶³⁷ т. д. В сущности говоря, учение о том, что имя Божие все освящает своею силою, есть учение о том, что имя Божие есть действие Божие, учение, разобранное нами выше, с тем лишь различием, что когда говорится, что имя Божие есть действие Божие, то имеется в виду природа имени самого по себе, а когда говорится, что оно все освящает, то имеется в виду проявление его во вне. «Действие и освящение» – это лишь две стороны одного и того же понятия. А если так, то это положение теории имябожников не нуждается в опровержении, ибо, что имя Божие не есть действие Божие, а действие человеческое – уже доказано. А отсюда следует, что оно не может само по себе ни освящать чего-либо, ни творить чудес. Приписывать имени Божию самому по себе освящающую и чудотворную силу, это значит приписывать человеку то, что принадлежит единому Богу, значит богохульствовать.

Но если имя Божие само по себе не есть божественная сила, то отсюда еще не следует, что оно не может иметь этой Божественной силы вообще, что Божественная сила не может проявляться в нем и через него, также, как проявляется она в честном кресте и в св. иконах. Имя Божие не есть благодать Божия, действие Божие, но благодатное действие Божие может проявляться через него так же, как проявляется в св. кресте, в св. иконах и других священных символах. Все священные символы святы по самому своему значению, но освящающей человека силы сами по себе они не имеют уже потому, что все они материальны, а сила Божия духовна, но так как человек существо не только духовное, но и материальное, то Господу благоугодно было посылать силу Свою через посредство этих материальных символов. Но самое дарование этой силы зависит исключительно от воли Подающего и лишь отчасти от достоинства воспринимающего, но вовсе не от самых символов, которые могут быть и на самом деле суть многоразличны. Имя Божие не имеет в слогах своих освящающей силы, учит св. Василий Великий. «В мире одна сила Бога», приводят сами имябожники слова епископа Феофана Затворника⁶³⁸.

Ставить в зависимость благодать Божию от религиозных символов и думать, что раз произнесено имя Божие, ео ipso подана и благодать Божия, так как имя Божие и есть благодать Божия, это значит ставить в зависимость Бога от твари, значит становиться на точку зрения языческой и иудейско-раввинской магии, усвоенную гностиками и другими еретическими сектами, но решительно и неоднократно осужденную Церковью⁶³⁹. Вполне ясно это будет, если мы разберем отдельные положения учения имябожников о действенности имени Божия, а именно, что а) имя Божие творит все чудеса, b) освящает молитву и благословение, с) освящает св. крест и св. иконы, и даже d) освящает все таинства.

а) О чудотворной силе имени Божия в писаниях имябожников говорится немало. «Апостолы исцеляли Его именем», пишет Булатович. «Не успели христиане промолвить последнее слово «Иисус», как подвиглась земля в знамение тому, что услышана молитва их и именем Иисуса совершаться будут и знамения, и чудеса, и исцеления»⁶⁴⁰. «Приснодеемые Именем Господним чудеса и источаемые силы присно изъявляют Божество Его»⁶⁴¹. «Некоторые призывания или имена Божии были священной тайной, и сколь жива была вера во Имя Божие, можно судить по тому, что все чудеса Иисуса Христа евреи приписывали призыванию Им некого Имени Божия, которое Он якобы выкрал из храма.

Поэтому разительным доказательством Божества и Воскресения Христова и было то, что Апостолы, по вознесении Господнем, творили великие чудеса ничем иным, как призыванием Имени Иисус – Христова». Далее повествуется о чуде св. Сильвестра, когда еврейский чародей убил быка, будто бы шепнув ему на ухо неведомое имя Божие, а св. Сильвестр «призвал над умерщвленным быком имя Господа Иисуса Христа, знаменовав его крестным знамением, и бык восстал»⁶⁴².

«Исповедую, что Имя Иисус, говорится в «Исповедании веры во имя Божие⁶⁴³, всесильно творить чудеса и знамения и спасти призывающих и надеющихся на Него и что чудо исцеления хромого Апостолом Петром, вопреки беззаконному учению инока Хрисанфа и подобных ему (Журн. «Русский Инок» – рецензия) сделалось Божественной Силой Имеии Господня, как он и сам (ап. Петр) исповедал сие (Деян.3:16)⁶⁴⁴. В «Доказательствах из св. Писания» в подтверждение этого положения приводится 8 выдержек из св. Писания и св. отцов и заявляется: «для доказательства изложенного в сем пункте можно привести бесчисленное множество свидетельств из св. Писания, житий святых и проч.; в виду же полной очевидности сего, мы ограничимся пока приведенным»⁶⁴⁵.

Имябожники вполне правы, когда в защиту своей теории чуда ссылаются на произведения иудейско-раввинской литературы (еврейское объяснение чудес Спасителя, сказание об Уриме и Туммиме). Действительно, и в раввинско-иудейской, и в апокрифической христианской, особенно еретической, в частности гностической, литературе существовало то самое учение и чудотворности имени Божия своей собственной силой, какое проповедуют ныне имябожники. Почитатели Мемры приписывали олицетворяемому ими имени Божию, в особенности тетраграмме, действенность, свойственную лишь Богу. По их учению произносимое имя Божие – («Шем») это та же Мемра, но только в своем проявлении во вне, а не в своей внутренней жизни. По памятникам иудейско-раввинской письменности имя Божие, как и Сам Бог, творит и разрушает мир; небо и земля созданы его буквами⁶⁴⁶; Бог при творении мира запечатал бездну камнем с именем Своим⁶⁴⁷, но когда Давид разрыл землю для основания святилища, камень этот был поднят и волны бездны грозили залить землю, но Давид написал на черепке имя Божие и бросил его в поток и испуганная бездна возвратилась в свои границы⁶⁴⁸.

Раввин Неемия повествует, что Чермное море было укрощено жезлом Моисея, на котором написано было имя Божие⁶⁴⁹. Другой раввин учил, что языческие боги бессильны потому, что они не носили имени Бога Израилева⁶⁵⁰. Всякий, произносящий святое имя во время нужды, спасается и ему открываются тайны⁶⁵¹. Имя служит наилучшим оружием. Моисей убил египтянина произнесением имени Божия⁶⁵² и делал чудеса своим посохом, на котором написано было открытое ему в купине имя Божие. Им побеждал неприятелей и Иисус Навин⁶⁵³. Каин боялся, что убитый им Авель воскреснет и убьет его именем Божиим. Пророк Исаия, желая скрыться от Манассии, произнес имя Божие, и кедр скрыл Его⁶⁵⁴. Елиезер произнес имя Божие и все поле моментально покрылось огурцами⁶⁵⁵. Первосвященник мог узнавать с помощью Урима и Туммима будущее потому, чго на нем было написано имя Божие⁶⁵⁶.

Когда филистимлянин высоко бросил Давида, Ависага произнесла «имя», и Давид остался висеть между небом и землей, а потом, с помощью того же средства, спустился вниз⁶⁵⁷. Вообще, в раввинской литературе «имя» часто играет роль летательного аппарата. Когда Валаам, спасаясь от первосвященника, поднялся на воздух, последний произнес «имя» и полетел вслед за ним⁶⁵⁸. Пророк Илия вознесся на небо с помощью «имени»⁶⁵⁹. Некий Измаил поднялся с помощью имени до шестого неба⁶⁶⁰. Насколько распространена была вера в чудодейственность имени в иудейской среде, показывает разсказ св. Епифания Кипрского, повествующего, что когда Иосиф из Тивериады исцелил бесноватого «во имя Иисуса Христа Распятого», и когда это стало известно иудеям, «много шума последовало в городе; рассказывали, что Иосиф, отперев сокровище хранилища (τὰ γαζοφολάκια) и нашедши там написанное имя Бога, творит великие знамения»⁶⁶¹.

К этому же циклу иудейско-раввинских разсказов о волшебной силе «имени» относится и тот разсказ о чудесах Иисуса Христа («Toledot Ieschu»), на который ссылается Булатович, разделяя верование евреев в волшебную силу «имени». Произнесением имени Божия объясняют евреи и воскресение Иисуса Христа⁶⁶². Написанное «имя», по учению раввинов, имело такую же силу, как и произнесенное, почему в еврействе широко распространено было употребление амулетов и талисманов⁶⁶³.

Верование в волшебную силу имени, чрезвычайно распространенное в начале христианской эры, как в иудейской среде, так в не меньшей мере и в языческой и даже среди философских школ того времени, напр., среди платоников, перипатетиков, стоиков и пифагорейцев⁶⁶⁴, усвоено было и христианскими сектами, особенно гностическими. Олицетворяя имя Иисус в эона и отождествляя его с верховным Христом, гностики учили, что только знание «имени выше всякого имени» может спасти человека, ибо душа, произнося его, побеждает «начала» и «власти», господствующие над «τόποι», которые ей нужно пройти в будущей жизни⁶⁶⁵.

Верование в волшебную силу имени встречается и в апокрифических памятниках христианской литературы, в тех памятниках, в которых отразились унаследованные от язычества и иудейства мысли и чувства темной народной массы и которые потому отвергнуты и осуждены были Церковию. Многие из них отражают на себе и гностическое влияние. В этих памятниках имя «Иисус» занимает такое же место, какое в иудейской литературе имела тетраграмма. Имя «Иисус» изгоняет лихорадку⁶⁶⁶, исцеляет все болезни⁶⁶⁷, поднимает человека на воздух и снова низводит его⁶⁶⁸, помогает верблюду пройти скозь игольное ухо⁶⁶⁹, воскрешает мертвых⁶⁷⁰, изгоняет демонов. Это имя прямо называется здесь магическим именем (ὄνομα μαγικὸν) и является самостоятельной, отличной от Лица Иисуса Христа величиной и силой и творит чудеса, лишь только произнесено⁶⁷¹, рассказами, о чем переполнены апокрифы. Подчинились этому чрезвычайно сильно распространенному суеверию даже некоторые церковные писатели, конечно, не из числа выразителей чистого церковного учения – Ориген и Тертулиан. Глубокий мыслитель, но в то же время родоначальник многих долго волновавших Церковь ересей, Ориген, в писаниях которого «ubi bene nemo melius, ubi male, nemo peius»⁶⁷², разделял веру в чудодейственную силу имен Божиих самих по себе, не θὲσει, но φὺσεὶ и в своем сочинении «Против Цельса», ставил действенность имени «Иисус» на одну доску с действенностью имен Божиих у магов, утверждая, что только произнесенные на еврейском языке имена эти действенны⁶⁷³.

Менее ясен смысл заявления монтаниста Тертулиана, что «Все сие наше над ними (демонами) владычество и власть получают свою силу от наименования Христа и от угрожения приближением того, чего они себе от Бога чрез Судию Христа чают»⁶⁷⁴.

Если бы Булатович ограничился ссылками на подобную литературу, он был бы вполне прав. В иудейско-раввинской и апокрифической литературе, к которым принадлежат и «Toledoth Jeschu» и сказание об Уриме и Туммиме, излагается то же самое учение о действенности имен Божиих, какое мы видим у имябожников. Но совершенно напрасно ссылается Булатович и на Св. Писание и на творения святоотеческие. Учение о волшебной силе имени Божия могло существовать только там, где для него была твердая почва в учении о самом имени Божием, как олицетворенной силе Божией, как о каком-то духовном существе, связанном с Самим Богом таинственной связью и влияющем и даже принуждающем Самого Бога⁶⁷⁵. Но мы уже видели, что такое учение может быть только там, где благодать непосредственного откровения Божия оставляет человека и он теряет мысль о глубоком различии между Самим Богом и созданными человеком Его символами и начинает обожествлять изображения Божества как словесные, так и живописные и пластические. Но так как непосредственное откровение Божие существовало лишь в до-пленном еврействе и в христианстве, то наклонность к обожествлению имен Божиих, можно сказать, является господствующей в религиозной жизни падшего человечества, а до-раввинское иудейство и христианская Церковь являются как-бы островами в этом море языческого суеверия. Тогда как вера в чудотворность имен Божиих тесно связана с сущностью язычества, в христианстве эта вера не может иметь никакой опоры, ибо самоочевидно, что если имя Божие не есть духовное существо и даже не есть действие Божие, а есть действие человеческое, то оно не может творить никакого чуда. Но опять-таки отсюда вовсе не следует, что имя Божие не может иметь никакого значения при творении чуда. Чудо творится единственно силой Божиею, но творится для людей, и потому людские действия могут быть условиями чуда, так как, если нет известных действий со стороны человека, то Господь может и не сотворить чуда. Таковым условием является вера, а так как истинная вера непременно предполагает и дела, действия, и то условием чуда является и действие исповедания веры, произнесение имени Божия. Но если чудо творится единственно силою Божией, то отсюда следует, что нельзя приписывать его не только произнесению имени Божия, но и вере. Булатович вполне прав, когда говорит, что нельзя приписывать чудеса силе веры⁶⁷⁶. Действительно, приписывать чудеса вере – это значит становиться на точку зрения Шарко, объяснявшего чудеса в Лурде, да и все другие чудеса, единственно верою нервных больных. Такое объяснение может принять и всякий атеист. На самом деле вера является не фактором, а лишь нравственным условием чуда, условием обычным, но вовсе не необходимым, ибо Господь может сотворить чудо и для неверующего для его собственного обращения, для обращения других или для иных целей Своего промысла. Если чудо совершается для того, чтобы явилась вера, совершается тогда, когда веры еще нет, то ясно, что чудо совершается не верою, а единственно благодатию Божией. «Что дивиться тому, что Он (Господь) дары благодати, пишет св. Иоанн Златоуст, дал людям, уверовавшим в Него, но не имеющим жизни, согласной с верою, когда Он является действующим и в тех, которые не имеют ни той, ни другой? Так Валаам был чужд и веры, и добродетельной жизни, и однако, благодать в нем действовала для устроения спасения других. Фараон был такой же, однако и ему Бог показал будущее (Быт.41). Навуходоносору, самому беззаконному человеку, также открыл то, что имело случиться по прошествии многих родов; также и сыну его, своими нечестиями превзошедшему отца, открыл будущее, – и все для чудных и великих дел Своего промысла» (Дан.2)⁶⁷⁷. И св. Иоанн Златоуст неоднократно указывает здесь, что чудеса – дело исключительно благодати Божией, а человек здесь не принимает никакого участия. «Вся эта благодать была ничто иное, как дар Подавшего его, а те ничего от себя не принесли»⁶⁷⁸.

Точно так же и св. Епифаний Кипрский повествует, что Господь, желая обратить к вере во Христа упомянутого Иосифа, неоднократно являлся ему в сонном видении и творил через него чудеса, но Иосиф «оставался упорен в сердце» и уверовал только после своего чудесного спасения от преследовавших его иудеев.

«Человеколюбивый Бог, замечает по этому поводу св. Епифаний, всегда подающий любящим Его добрые предлоги ко спасению, доставляет их тем, которых сподобляет жизни»⁶⁷⁹. И примеров подобных чудес, где вера является еще целью, можно найти весьма много в апологической литературе.

Но совершенно неправы Булатович и другие имябожники, когда считают имя Бсжие самым фактором, производящим чудо, а не только его условием. Исповедание имени Божия имеет значение не само по себе, а как выражение веры, ибо вера и исповедание – это в сущности один акт человека, как духовно-телесного существа, «сердцем бо веруется в правду, усты же исповедуется во спасение»⁶⁸⁰, а одно «имя не делает ничего, когда будет произносимо без веры», как учит великий отец Церкви св. Иоанн Златоуст⁶⁸¹. Но если вера не является фактором и даже непременным условием чуда, то тем более таким условием не может быть исповедание имени Божия, ибо такое исповедание есть лишь внешнее проявление веры, а оно может быть и не необходимым в некоторых случаях. Совершенно естественно, что во времена апостольские и первые века христианства исповедание имени Иисуса Христа было по большей части одним из условий чуда, ибо тогда чудо, по словам Самого Спасителя, было свидетельством того, что Его послал Отец, было частью Евангельской проповеди и потому, если бы оно не сопровождалось всенародным исповеданием веры во Иисуса Христа через произнесение Его имени, то цель чуда не достигалась бы. В это время Бог творил чудеса и тогда, когда веру в Него исповедовали и недостойные люди, так как исповедание веры во Христа через произнесение Его имени, сопровождающееся чудом, было самой действительной проповедью. Так именно объясняет св. Иоанн Златоуст Евангельские слова, на которые ссылаются имябожники⁶⁸². «Многие скажут мне в тот день: «Господи, Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесы изгоняли? и не Твоим ли именем многия чудеса творили? И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас, отойдите от Меня, делающие беззаконие» (Мф.7:22–23), и отказ Господа запретить творить чудеса человеку, не следовавшему за Ним (Лк.9:49–50). «Поскольку тогда при начале Евангельской проповеди, говорит он, нужны были многие доказательства силы Христовой, то и из числа недостойных многие получили дары»⁶⁸³. Но и тогда, в тех случаях, когда исповедание веры в Иисуса Христа не требовалось, имени Божия не произносилось, например, при умерщвлении Анании и Сапфиры, при исцелении Савла Господом, при исцелении Энея Петром, при воскрешении им Тавифы, при ослеплении Павлом волхва Елимы, при спасении апостола Павла от укушения ехидной и др. С другой стороны, вполне понятно, почему почти все совершавшиеся св. исповедниками и мучениками чудеса сопровождались призыванием имени Иисуса Христа, ибо здесь опять-таки главная цель чудес состояла в свидетельстве истинности христианства. Но в житиях святых можно найти массу примеров чудес, совершенных и без призывания имени Божия.

Если чудо может произойти и без призывания имени Божия, то с другой стороны и призывание имени Божия с намерением произвести чудо может не сопровождаться чудом, поразительный пример чего представляет повествование книги Деяний Апостольских о безуспешной попытке иудейских магов изгнать демона именем Иисуса Христа (Деян.19:11–16). Но если чудо может быть без имени Божия и наоборот, произнесение имени Божия может не сопровождаться чудом, то ясно, что между именем Божиим и чудом нет внутренней связи и что не имя Божие творит чудо, а Сам Бог Своею благодатью.

Как по существу, так и в отношении к чуду, имя Божие сходно с иконой. Назвать имя Божие чудотворным потому, что при произнесении его творились чудеса, можно, но только в том же смысле, в каком называются чудотворными и иконы. Как иконы чудотворны не все, так и не всякое произнесение имени Божия чудотворно, и объяснение этого в том, что и имя и икона чудотворны не сами по себе, что они творят чудо не своей силой, а что чудо творится Божией силой, но лишь через иконы и через имена, когда сие угодно Богу. И это чудотворное действие всякого рода священных символов, проявляющееся не всегда, но лишь в некоторых случаях, св. патриарх Герман в своем послании, прочитанном на седьмом Вселенском соборе, объясняет именно тем, что Господу угодно показать, что творят чудо не сами символы, а благодать Божия, утверждающая и награждающая веру христиан. «Тогда (т. е. при апостолах), пишет он, человеколюбивый Бог, посредством такого снисхождения (т. е. чудес), соделывал весьма слабых крепчайшими в вере в Него и проявлял через это Свою силу, как это было с апостолами. Иногда тень их, а иногда полотенце, взятое из их одеяния, доставляли врачевание. и как у них тень не всякого тела, но только одного Петра подавала исцеление страждущим, а также и полотенца не из всякой одежды, но только из одних одежд Павла исцеляли немощных в возмездие за веру их в проповедуемого ими Бога, Который благодать Свою проявляет также и ечрез неодушевленные предметы; точно так Он благоволил, чтобы то же самое было и с иконами (εὶκόνες), чтобы не всякая икона или живописное изображение было источником благодеяний для верующих, но только некоторые иконы святых, или же Самого Господа; так что нельзя подумать, будто исцеления совершаются сами по себе; нет, они совершаются только по благодати Бога нашего»⁶⁸⁴. Выслушав это послание, «святый собор провозгласил: «да исправят нас учения благочестивых отцов. Почерпая из них, мы напоились истиною; следуя им, мы прогнали ложь»⁶⁸⁵. Так как все священные символы служат лишь посредством для проявления совершающей чудо благодати Божией, то Бог избирает то посредство, какое в данном случае нужно для целей промысла и в одном случае проявляет свою благодать через святую икону, в другом – через св. крест, в третьем – через имя Свое и т. д. Так именно и учит 7 Вселенский собор, на котором прочитано было сказание «из жизни святаго отца нашего Иоанна Постника» о том, как один бесноватый исцелился, лишь только икона Богоматери была поставлена над стенами дома, тогда как заклинания и молнтвы святых не могли помочь ему. Собор принял этот рассказ с одобрением⁶⁸⁶. Да и вообще в житиях святых, в сказаниях о чудотворных иконах мы постоянно наталкиваемся на такие случаи, когда молитва с произнесением имени Божия или заклинание не помогают, а исцеляющая недуги благодать Божия посылается через посредство икон, мощей и других священных предметов. Но бывает и наоборот, что только молитва исцеляет недугующего, хотя бы она совершалась и не пред иконой. Все это совершенно непонятно с точки зрения учения имябожников, учащих, что имя Божие и есть самая сила Божия, благодать Божия, тогда как через икону благодать только может подаваться. Но в таком случае совершенно непонятно, для чего нужны св. крест, иконы и другие священные символы, через которые благодать Божия только может подаваться, но не непременно подается, тогда как мы имеем в своем распоряжении самую благодать Божию в виде имени Божия. С точки зрения имябожников иконы совершенно не нужны и имябожничество есть скрытое иконоборство. К этому же выводу мы придем и тогда, когда будем рассматривать учение имябожников об освящении именем Божиим всех других священных символов и самых таинств.

В защиту своего учения о присущей самому имени чудотворной силе, имябожники приводят выдержки из святоотеческой письменности. О ссылках искаженных и ссылках на подложные, апокрифические и неавторитетные памятники мы говорили ранее, а теперь коснемся лишь ссылок авторитетных. Все эти ссылки ничего не доказывают, ибо ни одного места, где бы было сказано, что имя Божие творит чудо своею собственною, присущей ему силою, а не силой Божией, творит не так, как св. крест или икона, имябожники не приводят. Если же они приводят такие места, где говорится лишь, что имя Божие творит чудо, то в местах этих выражение «имя Божие» употреблено или в смысле одного из собственных имен Божиих, так как слово «имя» в библейском языке, как мы видели, часто заменяет тетраграмму, или в смысле замены выражения: «Бог через имя Свое», каковая замена действующего лица орудием, посредством, чрез которое проявляется Его действие, весьма обычна в языке особенно в живой, образной, поэтической речи. В первом смысле, т. е. в смысле замены тетраграммы выражение «имя Божие», как мы видели, употреблено, например, у пророка Исаии (Ис.30:27: «Вот имя Господне идет издали...»), на которого ссылаются имябожники в защиту своей теории чуда. Точно такой же смысл замены местоимения или лица, существа имеет это выражение и в других библейских местах, на которые они ссылаются (1Ин.3:23; Ин.1:12, 3:18, 14:13, 16:23–24; Мал.1:11, 1:14; Пс.71:14, 71:17, 85:9 и др.; Ис.24:15, 42:4, 49:1, 64:2 и др.; Дан.9:18–19)⁶⁸⁷. Везде здесь выражение «имя Божие» употреблено вместо слов «Иегова», «Господь» или вместо личного местоимения. А выражение «во имя» есть лишь буквальный перевод еврейского «Be schem», равносильного простому предлогу «в» и потому «веровать во имя кого-либо» вовсе не значит веровать в название, наименование кого-либо, а значит просто веровать в кого-либо, веровать в самое лицо, существо, в Его силу.

Такое же словоупотребление встречается и в церковной письменности, например, в словах аввы Исаии, приводимых имябожниками⁶⁸⁸. «Имя Его честное, творящее милость, бывшее для святых образом, во всем сильно заступиться в немощь нашу»... Здесь «имя Его» сказано вместо «Он», т. е. Иисус Христос.

Другой вид употребления выражения «имя Божие» в качестве замены действующего лица орудием Его действия мы находим, например, в ссылках имябожников на Деяния Апостольские.

Так Булатович приводит слова апостола Петра: «О вере имени Его сего, его же видите и знаете, утверди имя Его и вера, яже его ради, даде ему всю целость» (Деян.3:16). Но прежде всего здесь факторами исцеления называется не только имя, а и вера, тем подтверждается выясненная нами ранее мысль, что произнесение имени при чуде имеет значение лишь постольку, поскольку оно или выражает веру во Христа или ведет к ней. Эту мысль высказывает и Златоуст, говоря, что апостол произнес имя Иисуса Христа при совершении чуда не для того, чтобы чудо совершилось, а чтобы показать, что чудо совершилось не само собою, а Иисусом Христом и таким образом привести к вере в Него. «Так поступал и Христос, пишет Златоуст. Часто Он исцелял словом, часто делом, а часто простирал и руку, где были более слабые в вере, чтобы не подумали, что чудо совершилось само собою»⁶⁸⁹. То же самое повторяет и бл. Феофилакт⁶⁹⁰. А толкуя слова Деяний, приводимые Булатовичем, он пишет: «Чтобы не сказал кто-нибудь: если таким образом одно призвание имени Его «утверди», то есть укрепило хромого, то исцеление не менее скоро последует, хотя бы и неверный призвал это имя для исцеления человека также неверующего; итак, чтобы не сказал кто-нибудь этого, он (Петр) прибавил: «а вера, яже Его ради»... то есть: хотя велико и страшно имя это и хотя оно источает исцеления, но для этого нужно, чтобы души исцеляемых были достойны такой милости и чтобы молитвенники, предстательствующие за них, были способны умилостивить Дарователя исцелений; потому что, если испрашивающий исцелений намерен остаться неверным, то исцеление ни в каком случае не последует лак легко, и имя это никак не сделает своего дела, если призывается неверными сыны Скевы не только другим не принесли пользы, во и себе повредили»⁶⁹¹. Таким образом, если имя служит посредством, через которое даруется исцеление, то вера служит условием этого дарования, но и имя и вера вместе – это лишь субъективные условия для проявления объективной силы, которая не принадлежит ни вере, ни имени, а Самому Дарователю исцелений – Богу. То же самое нужно сказать и о ссылке Булатовича на Деян.4:10–12, на Мк.16:17, на Лк.10:17 и на все многочисленные выдержки из святоотеческой письменности, где говорится, что имя Божие творит чудеса, спасает, сохраняет, оживотворяет, имеет силу, требует веры в себя, что оно непостижимо, всемогуще и т. д.⁶⁹² Везде здесь этот священный символ, служащий посредством для проявления благодати Божией, упоминается вместо подаваемой чрез него благодати или даже её Подателя. И такая замена весьма обычна и по отношению ко всем другим священным символам в церковном языке. Об иконах также постоянно говорится, что они творят чудеса. Св. Иоанн Златоуст в толковании на Деяния Апостольские говорит, что «одежды его (ап. Павла) чудодействуют», что «тень производит (чудеса)»⁶⁹³.

Св. Иустин мученик приписывает одинаковое чудотворное действие и имени и св. кресту, говоря: «имени Иисуса и орудию его страдания даже демоны покоряются»⁶⁹⁴. То же самое сопоставление действенности имени с действенностью креста находим мы и у Лактанция, говорящего, что христиане «обращают в бегство демонов именем своего учителя и знамением Его смерти»⁶⁹⁵. Если у св. Иоанна Златоуста и Феофилакта Болгарского встречается мысль, что имя Иисуса Христа как бы заменяет нам Его после Его вознесения, то то же самое говорит, как мы видели, св. Иоанн Дамаскин об иконе Спасителя. Какие бы места ни приводили имябожники в доказательство величия силы, присущей имени Божию, все же они покажутся слишком бледными по сравнению с тем, что св. Иоанн Златоуст говорит о св. кресте.

Он называет крест «исполненным неизреченной благодати, превознесенным выше небес, источником великого благословения, стеною от всякой опасности, смертоносным отражением диавола, уздою демонов» и т. д.

«Крест попрал смерть, сокрушил медные врата ада, разрушил твердыню диавола, разсек путы греха, избавил всю вселенную от осуждения... Он совершил то, что не мог совершить закон и не в одной стране, а во всей вселенной»⁶⁹⁶. Он называет крест всемогущей силой⁶⁹⁷. Эпитетами, обрисовывающими действенность креста, св. Иоанн Златоуст наполняет целую страницу. «Крест – надежда христиан, крест – восстание мертвых, крест – победа над диаволом, крест – успокоение страдающих, крест – свет сидящим во тьме и т. д.⁶⁹⁸ Он же называется спасением вселенной⁶⁹⁹, ни с чем не сравненной силой⁷⁰⁰. И подобных мест как у св. Иоанна Златоуста⁷⁰¹, так и у других св. отцов можно найти весьма много.

Если бы все, что говорят св. отцы о св. кресте, относить к самому кресту и его считать первоисточником подаваемой через него силы, то пришлось бы думать, что мы спасаемся не Иисусом Христом, а Его крестом. Но св. отцы говорят о кресте лишь как об одном из священных символов или «знаков», через который, при посредстве которого⁷⁰² подается сила Распятого на Нем⁷⁰³. Точно так же и все то, что св. отцы говорят о действенности имени Божия, они говорят в том смысле, что сила, принадлежащая лишь Богу, а не имени Его, подается нам через имя Его, и таким образом опять мы приходим к тому выводу, что имя Божие действенно так же и потому же, как и почему действенны и другие священные символы – св. иконы и св. крест.

b) Значение имени Божия в молитве является у имябожников главным доказательством его божеского достоинства и силы и потому выяснению действенности имени Божия в молитве посвящена большая часть трудов имябожников, а некоторые труды специально посвящены молитве⁷⁰⁴. Почему это так, вполне понятно. Исторически поводом к возникновению учения имябожников было учение о молитве Иисусовой. Мы говорим поводом, а не причиной, ибо причина, побудившая основателей лжеучения перейти грани истинного аскетического учения о молитве Иисусовой, лежит в их нравственных недостатках.

Сущность учения имябожников о молитве хорошо выражена в так сказать официальном документе секты, в «Доказательстве из Священнаго Писания и святых отец учения об имени Божием», приложенного к их «Исповеданию веры во имя Божие». «А что же такое молитва, как не перечень Имен Божиих (Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий» ...)? спрашивается здесь⁷⁰⁵. Итак, молитва есть просто перечень имен Божиих. Но так как всякое имя Божие, как мы видели, по учению имябожников, имеет заключающуюся в нем Божественную силу, то этот перечень и имеет спасительное действие для человека. Но ведь молитва, по церковному учению, есть действие не только человека, произносящего молитвенные слова с известным душевным расположением, но и действие Божие, действие благодати Божией, посылаемой молящемуся и удостоверяющей его внутреннее чувство, что Бог внимает ему. Что молитва есть сочетание, синергия действия человеческого с действием Божиим, этого не отвергают и имябожники, но они и ту и другую сторону молитвы, сторону не только человеческую, но и Божескую, мыслят, как перечень имен Божиих. «Но что же именно взимает Дух Святый от Сына и Слова и что возвещает истинным молитвенникам, которые молятся Духом и Истиною? Взимает от Сына и Слова, во-первых, Имя Божие и Имя Иисусово, и слова молитвенные, и слова пророческие, и слова всякого тайнодействия и всякого созерцания, и слова всякого понимания Писания и всякой Божественной истины, одним словом взимает от Сына всякое его словесное действие, и это вземлемое от Сына словесное действие Его Он возвещает духу молящегося и не только возвещает, но и прославляет, и, научив, как молиться, исполняет всякое прошение наше. Итак, не Дух Святый именует Отца, ибо именование есть словесное действие Сына, но Дух Святый взимает сие Имя от Сына и возвещает»⁷⁰⁶.

Если, «главное основание молитвы и та сила, которая делает молитву животворящей и боготворящей»⁷⁰⁷ есть имена Божия, в особенности имя Иисус, то отсюда следует, что повторять их нужно как можно чаще⁷⁰⁸. Но ведь все молитвы состоят не из одних лишь имен Божиих, а из других слов. Для чего присоединены эти другие слова и являются ли они действием Божиим? На первый вопрос имябожники отвечают, что все слова молитвы, кроме имен Божиих, приложены к ней лишь «для новоначалъных и несовершенных»⁷⁰⁹.

На второй вопрос имябожники дают два, по-видимому, взаимно друг друга исключающие ответа. С одной стороны они утверждают, что все слова молитвы суть действие Божие, суть Сам Бог⁷¹⁰, с другой, говорят, что только «имя Божие не есть облагодатствованное человеческое слово, а есть Сам Бог»⁷¹¹ и что оно-то и «святит собою молитву», т. е. все остальные слова. Но ведь, очевидно, что раз всякое слово молитвы само по себе есть Бог, то освящать их уже ничто не может, так как говорить, что что-либо освящает Бога, это значит богохульствовать. Из этого затруднения Булатович пытается выйти посредством такой формулы: «Всякое слово молитвы есть Бог, а Имя Божие тем более Бог»⁷¹² Но это «тем более», конечно, не устраняет внутреннего противоречия в учении имябожников.

Одинаковые причины производят одинаковые следствия во все времена. В Ветхом завете пока учение о молитве излагали лишь богопросвещенные люди, жившие для славы Божией, они говорили о молитве, как о беседе человека с Богом. На призыв человека посредством ли одного устремления ума и сердца к Богу или посредством этого устремления вместе с призыванием имени Божия, Бог отвечал в глубине духа человека и только тогда, когда человек слышал этот ответ, молитва становилась действительно молитвой, действительно беседой человека с Богом⁷¹³. При такой молитве человек никак не мог смешать двух сторон молитвы, ибо он ясно сознавал различие между призыванием Бога и посылаемой в ответ благодатью Божией. Но вот учение о молитве стали излагать раввины, жившие лишь для национального и личного возвышения⁷¹⁴ и смотревшие на молитву лишь как на орудие для достижения этой цели. Господь тогда перестал отвечать на призыв таких молитвенников. Как заблудившиеся в дремучем лесу своенравные дети принимают эхо своих криков за голос отца, так и раввины стали принимать имена Божии, произносимые в молитве и за ответный голос Божий и таким образом возникло учение, что сущность молитвы вовсе не в благодати Божией, посылаемой тому, кто и в молитве и в жизни возносит ум и сердце к Богу, а в самих произносимых именах. Так именно и учили почитатели Мемры. В раввинской литературе повествуется, что, когда Моисей перед смертью молился Богу, Бог повелел ангелам спуститься и закрыть врата всех небес, так как Бог не мог противостоять этой молитве, содержащей в себе «нечто, вроде неизрекаемого имени Божия». Но ангелы не могли закрыть врата небес, ибо молитва, проникала чрез них подобно мечу⁷¹⁵. Бездейственность своих молитв иудеи объясняли только тем, что они не знают святого имени Божия, в будущем веке узнают его и возобладают при помощи его над всеми народами⁷¹⁶. Действенность священнического благословения они объясняли тем, что в нем трижды встречается имя Божие⁷¹⁷. Имя Божие в молитве и благословении, по их представлению, это какая-то объективная сила, которая как бы налагается на человека и дает ему силу над демонами подобно амулету⁷¹⁸. Естественно, что раввины придавали все значение в молитве именно повторению имен Божиих и считали, чем чаще будут имена Божии повторяться, тем лучше.

Учение имябожников о молитве, сходное с этим раввинским учением, возникло таким же путем. Пока учение о молитве излагали люди истинного духовного опыта, они не смешивали субъективной стороны молитвы – употребляемых нами в молитве имен Божиих с объективной – с подаваемой достойным благодатию Божией и не могли смешать, ибо непосредственно чувствовали различие между ними. Но вот учения о молитве стали излагать люди, такого истинного духовного опыта не имеющие. Учителем молитвы захотел быть Иларион, самочинно, вопреки запрещению настоятеля Новоафонского монастыря, покинувший обитель и потерявший голову от успеха своей составленной из выдержек книги, проданной им за большие деньги Киевской лавре⁷¹⁹. Вслед за ним учителем молитвы захотел быть вскоре же после пострижения гусар Булатович, спустя немного лет после кровавого, беспричинного набега на несчастных африканских дикарей, не знавших даже употребления огнестрельного оружия, набега, в котором им совершено было немало ненужных жестокостей⁷²⁰, Булатович, бросившийся на своего кроткого игумена с криком «Ура, ура!» и устроивший избиение православных. Третьим учителем молитвы явился лишенный сана еще в 1910 г. за тяжелые проступки Павел Кусмарцев. Наконец, четвертым молитвенником явился схимонах Парфений, глава прославившейся корыстолюбием и безнравственностью части русских келлиотов. И вот, когда такие учители молитвы стали излагать учение о молитве с точки зрения своего личного опыта, вполне естественно, что оно совпало с учением почитателей Мемры. Но как раввинское учение, так и учение имябожников, конечно, не имеет ничего общего с учением о молитве православной Церкви. Господь наш Иисус Христос строго осуждал учение о молитве современных ему почитателей Мемры. Веру иудеев в действенность самых слов молитвы Господь назвал языческой (Мф.6:7). Перечень имен Божиих он признал бездейственным, сказав: «Не всякий, говорящий мне Господи, Господи, войдет в Царство Небесное» (Мф.7:21) и в данной ученикам молитве Он ни разу не упомянул ни одного из тех имен Божиих, которым современные ему иудеи придавали особенно важное значение для действенности молитвы (Мф.6:9–13). Против того же учения о молитве направлены были и слова пророка Исаии, повторенные Христом: «Приближаются ко Мне люди сии устами своими и чтут Меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня, но тщетно чтут Меня» (Мф.15:8–9).

Осуждая учение о молитве иудеев, эти слова Господа осуждают и совпадающее с этим учением учение имябожников. С учением св. отцов о молитве учение имябожников также не имеет ничего общего. По этому учению молитва имеет две стороны – человеческую – устремление всего существа человеческого к Богу и божескую – благодать Божию, посылаемую в ответ молящемуся.

Первая, человеческая сторона, т. е. устремление всего существа человеческого к Богу, иногда выражается в слове, но выражается не непременно. Поэтому, когда святые отцы дают общее определение всякой молитвы вообще (προσευχὴ), они совершенно не упоминают о слове. Например, такой глубокий психолог и учитель молитвы, как св Исаак Сирин, перечисляя элементы молитвы, говорит лишь о «движении мысли, власти, свободе и вожделении», но не о слове. Святый Иоанн Дамаскин определяет молитву как восхождение ума к Богу»⁷²¹. Св. Ефрем Сирин говорит о молитве через размышление (κατὰ διάνοιαν)⁷²². В то же время св. отцы указывают виды молитвы, которые всегда обходятся без слов. Таковы так называемая «непрестанная молитва» и «высшая молитва совершенных». Христианам дана заповедь непрестанно молиться⁷²³, но, очевидно, человек не может всегда произносить устно или в сердце слова молитвы. Когда подвижник поет или читает или беседует с кем-либо или служит, он, по мысли св. Максима Исповедника, непременно отрывается от слов молитвы, но вовсе не нарушает тем заповеди о непрестанной молитве, ибо непрестанно молиться, это значит лишь содержать ум всегда устремленным к Богу с благоговением и с великою силою, утверждаться в надежде на Бога во всех событиях и обстоятельствах жизни⁷²⁴. Точно так же и та молитва, которую св. Нил Синайский называет высшей молитвой совершенных⁷²⁵, а св. Макарий Египетский⁷²⁶, св. Исаак Сирин⁷²⁷ и св. Иоанн Лествичник⁷²⁸, «духовной молитвой», также совершается без всякпх слов. Эта молитва, по определению св. Нила, есть «некое восхищение ума, всецелое отрешение его от чувственного, когда неизглаголанными воздыханиями духа приближается он к Богу, Который видит расположение сердца, в безгласных образах выражающее волю свою»⁷²⁹.

Примеров молитвы без слов немало можно найти и в Священном Писании, и в святоотеческой литературе. Например, св. Григорий Нисский и св. Иоанн Златоуст указывают на молитву Моисея, когда он молился без слов и Бог сказал Ему «что вопиеши ко Мне» (Исх.14:15)⁷³⁰. Здесь, по словам св. Григория Нисского, «мысль пророка (устремленная) к Богу названа некоторым гласом, и при молчании, вопиющем в сокровенном помысле сердца»⁷³¹. «Авель, по словам Златоуста, не только молча, но и умирая молился и кровь его издавала глас громче трубы. «Анна получила то, что просила, потому что сердце её вопияло»⁷³².

В «Пространном христианском катехизисе» митрополита Филарета мы читаем:

«Вопрос. Можно ли молиться без слов?

Ответ. Можно. Умом и сердцем. Пример сего можно видеть в Моисее пред переходом чрез Чермное море. См. Исх.14:15.

Вопрос. Не имеет ли такая молитва особенного названия?

Ответ. Ее называют духовной, или умной и сердечной, одним словом, внутренней молитвой, так как напротив, молитва, словами произносимая и сопровождаемая другими знаками благоговения, называется устной или наружной»⁷³³.

Но если молитва возможна вообще без слов, то тем более она возможна без имен Божиих. Мы видели, что по учению св. Афанасия Великого и св. Димитрия Ростовского, первые люди в раю до искушения не знали никаких имен Божиих, но никто из св. отцов не высказывает мысли, что они не молились, ибо молитва, как единственно нормальное душевное состояние человека⁷³⁴, непременно была присуща первым людям до их грехопадения. Ангелы никаких имен Божиих не произносят и тем не менее всегда пребывают в молитве. Таким образом, как при чуде, так и при молитве упоминание имен Божиих принадлежит лишь одной человеческой стороне молитвы, да и здесь упоминание это потребно не всегда, а лишь при некоторых и притом не высших ступенях молитвы, да и в этих ступенях это упоминание важно лишь постольку, поскольку оно служит выражением устремления сердца человеческого к Богу, а если такого устремления нет, то нет и молитвы, а есть лишь призывание имени Божия всуе, запрещенное заповедью Божией.

«Надобно не в словах заключать силу молитвы, поучает св. Василий Великий, а напротив того поставлять силу молитвы в душевном произволении»⁷³⁵. Как будто прямо против имябожников направлены и следующие слова святого отца. «Впрочем, скажет иной: «написано: всяк, иже призовет имя Господне, спасется» (Иоиль.2:32): посему одно призывание имени Господня достаточно к тому, чтобы спасти призывающего». Но и этот пусть выслушает, что говорит Апостол: «како убо призовут, в Него же не вероваша» (Рим.10:14)? А если не верите, послушай Господа, Который говорит: «не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в царствие небесное, но творяй волю Отца Моего, Иже есть на небесех» (Мф.7:21)⁷³⁶. «Для молитвы, говорит св. Иоанн Златоуст, нужно не только слово, сколько мысль, не столько движение рук, сколько напряжение души»⁷³⁷. В «Пространном христианском катехизисе» митрополита Филарета мы читаем:

«Вопрос. Может ли быть наружная молитва без внутренней?

Ответ. Может, когда кто произносит слова молитвы без внимания и усердия.

Вопрос. Довольно ли одной наружной молитвы для получения благодати?

Ответ. Не только не довольно для получения благодати, напротив того, одна наружная молитва, без внутренней, прогневляет Бога.

Сам Бог изъявляет негодование на таковую молитву: приближаются Мне людии сии усты своими, и устнами чтут Мя. Сердце же их далече отстоит от Мене: всуе же чтут Мя». (Мф.15:8:9)»⁷³⁸. Сурово обличает непосредственных предшественников нынешних имябожников и великий подвижник епископ Феофан Затворник в своем письме, написанном еще в 1874 г. Вот что пишет он здесь, между прочим.

«Молитва: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя. – есть словесная молитва и как всякая другая. Сама в себе ничего особенного не имеет, а всю силу заимствует от того, с каким настроением ее произносят.

О плодах сей молитвы так говорят, что уже выше сего и ничего на свете нет. Незаконно. Талисман нашли! Из плодов словесному составу молитвы и говорению её ничего не принадлежит. Все плоды могут быть получены и без этой молитвы, и даже без всякой словесной молитвы, чрез одно ума и сердца к Богу устремление. Художное делание молитвы Иисусовой, творение её простое со вниманием, суть наш труд, и сами по себе имеют свой естественный, – неблагодатный плод. Плод сей есть: собрание мыслей, благоговение и страх Божий, память смертная, умирение помыслов и некоторая теплота сердечная. Все сие суть естественные плоды внутренней молитвы. Пока в нас есть только естественные плоды, до тех пор, мы гроша не стоим, и по существу дела и по суду Божию. Цена нам, когда благодать придет. Ибо, когда она придет, это и будет значить, что Господь воззрел на нас милостивым оком. При молитве Иисусовой Богомыслие все же необходимо: иначе – это сухая пища. Хорошо у кого навязло на языке имя Иисусово. Но можно при этом совсем не помнить о Господе, и даже держать мысли противные Ему. Следовательно, все зависит от сознательного и свободного к Богу обращения и труда держать себя в этом с рассуждением»⁷³⁹.

Это церковное учение о молитве имябожники извращают в корне. Их ужасное определение молитвы, как перечня имен Божиих, одно достаточно для того, чтобы показать, что эти люди никогда не испытали, что такое истинная молитва. С точки зрения имябожников молитва Господня уже не может быть названа молитвой, ибо она вовсе не есть «перечень имен Божиих». Да и не одна молитва церковная не подойдет под это определение, ибо, делая перечень чего-либо, мы никогда не ставим перечисляемых слов в звательном падеже, тогда как в молитве имена Божии ставятся почти всегда именно в звательном падеже, так как они выражают устремления души к Богу. Но зато к раввинскому учению о молитве это определение подойдет вполне. Имябожники сводят к перечню имен Божиих не только субъективную сторону молитвы, но и объективную, благодать Божию. По мнению Булатовича, действие Св. Духа в молитве состоит в возвещении слов молитвы, которые Он взимает от Сына и Слова⁷⁴⁰. Но мы уже видели, что никаких слов и имен у Бога нет и они Ему не нужны, так что и говорить о взимании слов от Слова нельзя. Затем непонятно, для чего нужно такое возвещение, когда слова и имена Божии уже известны. Наконец, если стать на точку зрения имябожников, то придется допустить, что высшая, духовная молитва подвижников и вообще все виды молитвы, когда молящийся ни сам никаких слов и имен не произносит и не воспринимает их ни откуда, являются лишь самообольщением.

Чем же подтверждают и как доказывают имябожники свое учение о действенности имен Божиих в молитве, ясно опровергаемое и словами Самого Господа, и учением святоотеческим?

В защиту своего учения имябожнкки а) приводят и собственные доводы и b) ссылаются на изречения св. отцов.

а) Булатович старается прежде всего доказать, что «не только с Богом невозможно иметь молитвенное общение вне имени Его, но и с человеком невозможно иначе вести беседу, как о имени его».

Его странное рассуждение на эту тему опровергается ежедневным опытом, ибо нам постоянно приходится говорить с людьми, имена которых мы не знаем, да и не чувствуем нужды знать. Это, по-видимому, понимает и сам Булатович, почему он и прибегает к своему обычному приему – к подмене вполне определенного понятия имени, как выраженной в слове мысли о предмете, другим. «Видите, какое необходимое условие словесного общения между людьми есть ведение взаимных (?) свойств людей, пишет этот своеобразный философ; но ведение взаимных (??) свойств и есть истинное именование человека»⁷⁴¹.

Но для всякого, кто только не хочет намеренно смешивать понятия, как день ясно, что имя человека одно, а ведение «взаимных» или других каких его свойств – совершенно другое и что я могу знать эти свойства, но не знать имени известного лица, и наоборот. Булатович, обычно понимая слово «имя» правильно, в смысле выраженной в форме слова мысли о лице или предмете (Иисус и др.), когда доходит дело до подтверждения его учения, сейчас же подменяет понятие имени понятием мысли. Если же понимать имя правильно в смысле слова, то будет ясно, что потребность в употреблении слов в сношениях между людьми имеет лишь относительный, а не безусловный характер. Мы видели, что св. Григорий Нисский высказывает мысль, что эта потребность есть лишь следствие того, что «природа наша заключена в телесной оболочке», а в противном случае мы яснее и чище беседовали бы друг с другом»⁷⁴².

Но все же мы сознаем, что слова являются лишь несовершенной формой передачи наших мыслей другим. «Мысль изреченная есть ложь», сказано кем-то. Идеал взаимного единения, взаимного понимания людей – это понимание друг друга без слов.

Но если слова лишь отчасти необходимы для взаимообщения облеченных плотью людей, то ясно, что они вовсе не необходимы для общения людей с Существом Духовным и притом всеведущим, и вездесущим, и потому Булатовичу для доказательства необходимости имен в молитве опять приходится подменять понятие «имени». «Такова и наша молитвенная беседа с Богом, пишет он; и она отнюдь не может деяться иначе, как о Имени Божием, ибо имя Божие есть истинное определение свойств Божиих, и все, что только не ведает человек о Боге, выражается в Именах Божиих». Далее Именем Божием называется у него «сознание свойств Божиих», «мысленное представление именуемого свойства Божия, или прямо «свойство Божие»⁷⁴³, а именем человеческим «побуждение, которое заставляет человека обратиться к Богу»⁷⁴⁴. Таким образом, Булатович просто назвал все элементы молитвы словом «имя», хотя бы элементы эти никто никогда так не называл, и благодаря такому приему доказательства легко получил нужный ему результат. Такой гусарски-смелый прием доказательства несколько напоминает рассказ о католическом монахе, называвшем подаваемых ему в пост птиц именами разных рыб, и считавшем, что он поста не нарушил. Весь вопрос в том, необходимо ли для молитвы лишь внутреннее настроение человека, или, кроме того, необходимо и выражение этого настроения и в известной форме – в устно или мысленно произносимых словах молитвы, в том числе и именах Божиих. Церковь учит, что всегда необходимо лишь первое, а второе лишь в некоторых случаях, а Булатович и это внутреннее настроение называет именем и затем выводит отсюда, что имена Божии (Иисус и др.) всегда необходимы в молитве и являются в ней действенной силой. Представьте себе, что пред нами какойнибудь металлический предмет и нужно решить вопрос, золотой он или медный. И вот, если бы после того, как было доказано, что данный предмет золотой, настаивавший ранее, что предмет медный, сказал бы: «я и золото называю медью и следовательно я все же прав», он поступил бы точно также, как поступает Булатович.

Неудивительно, что при таких способах доказательства Булатовичу ничего не стоит перетолковать в свою пользу слова прямо его опровергающие. Например, он приводит слова святого Василия Великого: «Памятью водруженная в нас мысль о Боге есть вселение в нас Самого Бога». Казалось бы ясно, что здесь говорится о том, что для вселения в нас Бога достаточно одной мысли о Нем без слов и имен. Но Булатович спрашивает: «что же в этом подразумевает Василий Великий, как не созерцание какого-либо из свойств Божиих, то есть имени Его»⁷⁴⁵. Что дает право Булатовичу на замену свойства Божия именем Его, конечно не известно, но цель извращения смысла слов св. отца достигнута легко и скоро, что и требовалось доказать. Ничего нет удивительного, что у Булатовича встречаются и такие слова: «без сердечного чувства творимую молитву Иисусову и мертвой назвать не грешно». Если бы кто обратил внимание на противоречие этих слов его учению, то у него, конечно, ответ был бы готов: «да ведь и сердечное чувство есть имя».

Многочисленные выдержки из святоотеческой и аскетической литературы о значении молитвы Иисусовой, приводимые имябожниками, вовсе не говорят того, что им нужно и приобретают такой смысл лишь благодаря подобным перетолкованиям и вставкам, раскрывать которые было бы слишком долго. Скажем лишь, что большинство их говорят лишь о значении произнесения имени Иисусова в одном из видов монашеского делания – в молитве Иисусовой, а вовсе не во всякой молитве вообще и притом значение это сводится, как и у Феофана Затворника, лишь к субъективному моменту молитвы, – к собранию мыслей, благоговению, страху Божию, памяти смертной, умирению помыслов, сердечной теплоте, а достижение высшей цели молитвы – единение с Господом везде здесь поставляется в зависимость от Самого Господа, от вселения Его в нас, зависящего от Его благоволения, а вовсе не от силы самого Его имени.

Другие выдержки говорят лишь о том, что нельзя прямо стремиться достигнуть высшей степени молитвы, совершаемой без слов и имен, «воздыханиями неизглаголанными», не навыкнув предварительно в низших степенях молитвы, совершаемой с произнесением слов и имен⁷⁴⁶. Это, конечно, совершенно справедливо, но это вовсе не доказывает, что вся действенность молитвы зависит лишь от слов и имен и что молитва без имен Божиих невозможна вообще. На гору невозможно подняться, не поднявшись предварительно на её подошву, но отсюда не следует ни того, что горы не существует, ни того, что она ниже своей подошвы.

Мы коснемся лишь двух текстов, по-видимому, говорящих в пользу учения имябожников. Так особенно часто ссылаются имябожникн на слова ап. Павла: «Никтоже может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым» (1Кор.12:3) и выводят отсюда, что всякое произнесение имени Иисус есть действие Божие, и следовательно Бог. Но не без причины приводят имябожеики эти слова не в русском, а в славянском переводе. В русском же переводе слова апостола Павла читаются: «Никтоже не может назвать Иисуса Господом», следовательно, идет речь о названии не Иисусом, а Господом, и при том собственно не о названии, а о вере в Иисуса, как Господа. Св. Иоанн Златоуст и бл. Феодорит, толкуя это место, указывают, что Господом Иисуса Христа называли и оглашенные, хотя они и не имеют Духа, и даже демоны»⁷⁴⁷.

Особо важное значение придают имябожники словам св. Григория Синаита: «Молитва есть Бог, действуяй вся во всех, за еже едину быти Отца и Сына и Святаго Духа действу, действующу вся о Христе Иисусе». Из этой выдержки имябожники делают вывод, что если все слова молитвы есть Бог, то тем более употребляемые в молитве имена Божии суть Бог. «Можно ли допустить, чтобы прошение в молитве Иисусовой – «помилуй мя» – было бы Богом, а имя «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, было не Богом?» спрашивает Булатович»⁷⁴⁸. Но святой Григорий вовсе не говорит, «слова молитвы суть Бог», а говорит «молитва есть Бог», а мы видели, что высшая молитва «воздыханиями неизглаголанными», есть молитва без слов. Следовательно, из того, что молитва есть Бог, вовсе еще не следует, что и слова молитвы суть Бог. Мы видели также, что в молитве есть две стороны – человеческая – устремление ума и сердца к Богу и божеская – благодать Божия, подаваемая молящемуся. И св. Григорий в словах «молитва есть Бог» имеет в виду только эту последнюю сторону. Что это так, видно из контекста, где св. Григорий указывает то человеческую, то божескую сторону в молитве и указав первую («непосредственная вера»), указывает затем и вторую – «Бог действуяй», – т. е. благодать Божия. Что св. отцы благодать Божию в молитве, в коей человек всецело предает себя благодати Божией, часто называли просто молитвой, об этом свидетельствует напр. св. Исаак Сирин. «Почему же сей неизглаголанной благодати, спрашивает он, если она не есть молитва, дается наименование молитвы?» И отвечает: «причина сему, как утверждаем, та, что благодать сия дается достойным во время молитвы, и начало свое имеет в молитве, так как, по свидетельству Отцев, кроме подобного времени, нет и места посещению сей достославной благодати. Наименование молитвы дается ей потому, что от молитвы путеводится ум к оному блаженству, и потому, что молитва бывает причиною оного; в иные же времена не имеет оно место, как показывают отеческие писания»⁷⁴⁹. Но что эта божественная сторона молитвы не есть имя, это видно уже из того, что далее и человеческую сторону в высшей молитве, – напряженное устремление ума и сердца к Богу – святые отцы считают выше всех известных нам слов и потому означают ее разными именами.

«Иногда сию, так называемую духовную молитву, пишет тот же св. отец, в одном месте называют путем, а в другом ведением, а инде умным ведением. Видишь, как Отцы переменяют названия духовных предметов? Ибо точность наименований устанавливается для предметов здешних, а для предметов будущего века нет подлинного и истинного названия, есть же о них одно простое ведение, которое выше всякого наименования и всякого составного начала, образа, цвета, начертания и всех придуманных имен.

Поэтому, когда ведение души возвысится из видимого мира, тогда отцы в означение оного ведения употребляют, какие хотят, названия, так как точных именований оному никто не знает. Но, чтобы утвердить на сем ведении душевные помышления, употребляют они наименования и притчи, по изречению святого Дионисия, который говорит, что ради чувства употребляем притчи, слоги, приличные имена и речения. Когда же действием Духа душа подвигнута к Божественному, тогда излишни для нас и чувства и их деятельность»⁷⁵⁰.

Учение имябожников о молитве опасно не только для его сторонников, но и для православных. Известно, что к иконоборцам многие примыкали только потому, что неразумные почитатели св. икон связывали с этим почитанием немало суеверий. Весьма кстати приводит Булатович другую историческую справку о том, что во времена Паисия Величковского «некоторые, ревновавшие не по разуму о молитве Иисусовой, вследствие их самочиния и невежественного наставления неискусных наставников, впали в некую ирелесть»⁷⁵¹. Как видно из вышеприведенных слов Феофана Затворника, такие самочинные защитники Иисусовой молитвы не исчезли и потом и прямыми преемниками их являются и нынешние имябожники, порицающие епископа Феофана за обличение их предшественников⁷⁵². Как видно из слов Паисия Величковского, искажение учения о молитве Иисусовой современными ему имябожниками повело к тому, что некоторые стали отрицательно относиться и к самой молитве Иисусовой. Такая опасность существует и в настоящее время и потому должно твердо помнить, что именно лучшее то и подвергается всего легче худшему искажению (abusus optimi pessimus!), что учение имябожников не должно бросать тени на учение о главном монашеском делании – молитве Иисусовой... Если имя Божие и в частности имя Иисуса и в молитве, как и при совершении чуда, не Бог и не имеет действенной силы само по себе, то все же оно в молитве, как и в чуде есть священный символ, через посредство которого подается молящемуся благодать Божия и таким образом он вступает в благодатное единение с Богом. Правда, благодать Божия может подаваться и через другие символы, и помимо всяких посредств, но для человека таковое посредство является наиболее обычным, наиболее действенным для подготовления духа человеческого к восприятию Божественной благодати, подаваемой, конечно, не самым именем, а через него. Правда и то, что на высших ступенях молитвы, в молитве духовной, имена Божии не произносятся, но много ли молитвенников достигают этой ступени, да и достигнув, всегда ли стоят на ней? Таким образом все то, что находим мы в святоотеческой литературе о молитве Иисусовой, должно иметь полное приложение и впредь. Нужно остерегаться лишь того, чтобы не научившиеся не брались учить других, подобно Евномию, и чтобы еретические рассуждения о молитве Иисусовой не заменяли самой молитвы Иисусовой, что мы видим у имябожников. «В такие нелепости, приведем слова св. Григория Нисского, впадают те, которые, прежде чем выучиться тому, чему надлежит научиться, обнаруживают свое невежество через то, чему решаются учить»⁷⁵³.

с) Мы уже видели, что по учению имябожников имя Божие, как единственный источник освящающей силы, освящает все то, что почитается святым, – в Ветхом Завете ковчег Завета⁷⁵⁴, в Новом – св. крест⁷⁵⁵, крестное знамение⁷⁵⁶, Евангелие⁷⁵⁷, иконы⁷⁵⁸, антиминс⁷⁵⁹ и вообще всякую святыню⁷⁶⁰. Учение это опять-таки совпадает с раввинско-иудейским учением о действенности имени Божия, действенности «Шем». В Вавилонском Талмуде говорится, что тефиллимы (Мф.23:5: хранилища) это – амулеты, на которых было написано имя Божие⁷⁶¹. В Таргумах сообщается, что на горе Синае евреи получили какую-то святыню, освященную написанным на ней именем Божиим, которая не допускала к ним ангела смерти⁷⁶². О ковчеге завета и жезле Моисея говорится, что они были святы и имели силу потому, что на них было написано имя Божие⁷⁶³. Но учение имябожников и в этом пункте совершенно расходится с учением православной Церкви. Учение, что имя Божие освящает всякую святыню, основывается на учении, что само по себе имя есть действие Божие или даже духовное существо Божеского достоинства, но, как мы видим, такое учение было опять-таки лишь у раввинов, но не в православной Церкви. По учению же православной Церкви имя Божие само по себе есть лишь один из созданных человеческим творчеством священных символов, не имеющих присущей им по самому их существу никакой силы, но являющихся посредством, через которое благодать Божия подается достойным. Но если имена Божия, по существу, есть то же самое, что и все другие священные символы: крест, Евангелие, икона, то отсюда следует, что имя Божие не может служить источником освящения их. Единым истинным источником освящения св. креста, св. икон, равно как и самого имени Божия является Бог, посылающий благодать Свою по Своему благоизволению и через иконы, и через имя Свое и тем сообщающий всем религиозным символам освящающую людей силу. Но так как для того, чтобы Господь даровал людям благодать свою, нужны известные условия со стороны людей – вера, молитва и т. д., а внутреннее настроение людей выражается в известных внешних действиях, являющихся символами этого настроения, то освящающая известные религиозные символы благодать Божия посылается при употреблении других символов. Однако отсюда вовсе не следует, что именно эти другие символы сами освящали первые, нет, они лишь являются обычным, хотя и не безусловно необходимым, условием освящения, а вовсе не самой освящающей силой. Например, икона освящается при окроплении св. водой, но отсюда вовсе не следует, чтобы самая вода освящала икону, нет, икона освящается благодатию Божиею лишь посредством окропления св. водой. То же самое нужно сказать и об отношении св. креста к св. воде. Св. вода освящается благодатию Божией при погружении в нее св. креста. Но то же самое нужно сказать и об имени. Не имя само по себе освящает священные предметы, а благодать Божия при произнесении имени Божия, а это произнесение является лишь внешним свидетельством веры церковной, обусловливающей во всех обрядах дарование освящающей благодати Божией. Таким образом, имени Божьему можно усваивать освящающую силу лишь в том смысле, в каком она усваивается св. кресту, св. воде, иконам и т. д. Чтобы убедиться в справедливости сказанного, довольно пересмотреть в требнике чины благословения и освящения креста, икон, иконостаса, священных одежд, илитона и т. д.⁷⁶⁴ В молитвах освящения всех этих священных символов источником освящения их постоянно называется Сам Бог, Св. Дух, благодать Божия, а вовсе не имя Божие или другой священный символ. Если же другой священный символ в молитве и упоминается, то лишь как посредство, через которое благодать Божия ниспосылается и при том таковым посредством обычно служит св. вода, а не имя Божие.

«Господи, читаем мы в «чине благословения и освящения сосудов», ... ниспосли богатство благословения Твоего на сосуды сия, и освяти Духом Твоим Святым во окроплении священныя сея воды... Ты бо еси источник освящения⁷⁶⁵. «Посли благодать Пресвятаго Твоего Духа и в окроплении священныя сия воды, благослови и освяти сосуд сей», гласит чин благословения нового кивота. «Освяти его Духом Твоим Святым, во окроплении воды сия священныя», говорится об илитоне. «Посли ныне благодать Пресвятаго Твоего Духа на знамение сие крестное и благослови и освяти е... Ты бо еси освящения источник», читается в чине благословения новосооруженного креста. «Поели нань (на икону) твое небесное благословение и благодать Пресвятаго Духа и благослови и освяти... Ты бо еси освящение наше» ... говорится в «чине благословения иконы Христовы». То же видим мы и во всех других чинах благословения. Везде здесь источником освящения называется Сам Господь и нигде имя Его. Обычным же посредством проявления этой освящающей силы Божией является святая вода, и общая для всех этих чинов молитва освящения гласит: «Освящается (известный предмет) благодатию Пресвятаго Духа, окроплением воды сея священныя, во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Таким образом, везде здесь имя св. Троицы является лишь выражением веры в Бога, посылающего чрез посредство св. воды освящающую благодать Свою на освящаемый предмет. Св. вода также освящается благодатию Божиею, при троекратном погружении в нее св. креста. В ектении на «освящении воды святых богоявлений» читается: «О еже освятитися водам сим, силою и действием, и наитием Святаго Духа», «О еже снисходити на воды сия очистительному присущныя Троицы действу» и т. д. Но нигде не говорится об освящении именами Божиими или о снисхождении имени Божия на воду. Итак, ни одна святыня не освящается именем Божиим, а все святыни освящаются благодатию Божиею и лишь при призывании имени Божия и при употреблении других священных символов, выражающих веру Церкви в Бога.

Переходим теперь к изложению и разбору доказательств, приводимых имябожниками в пользу своей теории. «Что же есть сие (именословное) крестное знамение, как не образное написание имени Иисус Христос», пишет Булатович. Персты написуют имя «Иисус Христос», крестное же знамение изображает оправдание сего имени на кресте и идею спасения Иисусом. Крестное именословное знамение заимствует свою силу не от чего иного, но от имени «Иисус Христос». О том же, что имени Господня по божественной силе отнюдь невозможно приравнивать к св. иконам, видно из того, что св. иконы по определению 6 собора (см. Греческую Кормчую) не подлежат освящению, но освящением для какой-либо иконы есть написание имени того святого, кто на ней изображен, или Господа, или Богоматери. Также и на каждом кресте освящением служит написание на нем имени «Иисус Христос», которое делает его святым и отличает от крестов разбойников. Святое Евангелие также не подлежит освящению, но освящением для него суть написанные в нем Божественные слова, которые суть душа и сердце Спасителя»⁷⁶⁶. Таким образом, в защиту своей теории освящения св. креста и икон именем Божиим Булатович указывает два довода: 1) значение св. креста и св. икон, как символов имен Божиих, 2) авторитет Греческой Кормчей.

Первый довод мы уже разобрали ранее. Мы видели, что св. иконы вовсе не являются символом имени Божия, символом символа, а символом самого изображаемого – Бога и святых Его. Относительно икон это ясно само по себе. Всякое живописное изображение изображает известное лицо, а для изображения имен существует другой способ изображения – буквенный. Так учит и VII Вселенский собор, и главные защитники иконопочитания св. Иоанн Дамаскин и св. Феодор Студит. «Всего того, что изображается подражательно, приводятся в Синтагме Властаря слова св. Феодора, изображается не естество, но лице, (ὐπόστασις) и поэтому первообразу соответствует изображение его не естеством, но лицем, т. е. подражанием лицу»⁷⁶⁷, (а не имени).

Тот же самый Пидалион, на который ссылаются имябожники, приводит слова св. Никифора, что через икону Христову мы поклоняемся Самому Христу, а через неживописный крест поклоняемся не Христу и тому первообразному кресту, на котором Христос был распят»⁷⁶⁸. Отсюда видно, что и с точки зрения Пидалиона и св. иконы и крест не являются изображениями имен. Что касается крестного знамения, то только при именословном перстосложении, действительно, персты изображают инициалы имени Иисус Христос, но самое-то крестное знамение все же совершается крестообразным движением руки, так, что здесь не имя изображается крестом, а скорее крест изображается именем. При троеперстном же и двуперстном (у единоверцев) перстосложении перстами означается вовсе не имя, а три лица св. Троицы и два естества Христа. Никакого имени не изображает и древнейший способ начертания креста одним перстом, о котором упоминает Златоуст⁷⁶⁹. Таким образом, первый довод имябожников следует признать совершенно несостоятельным.

Более основательна, по-видимому, ссылка Булатовича на Греческую Кормчую, т. е. Пидалион. Правда, в ссылке на нее Булатович допустил тенденциозное искажение. В примечании к правилам 7 (а не 6, как пишет Булатович) Вселенского собора содержится как раз то учение, какое мы изложили выше, а именно, что слова и имена есть также вид иконы, в греческом смысле этого слова. Здесь приводится учение св. Иоанна Златоуста, что «слова святых суть изображения (εὶκόνες) душ их» и учение VII Вселенского собора, что «слова евангельские суть изображения (ἐικὸνες) души и сердца Спасителя⁷⁷⁰. Последнюю фразу, в корне разрушающую учение имябожников, Булатович тенденциозно искажает в духе своей ереси и приводит в таком виде: «Слова евангелия суть душа и сердце Спасителя»⁷⁷¹, а неудобное для него слово «изображения», (εικόνες – иконы) опускает. Но за всем тем, учение о том, что св. крест и иконы освящаются написанием имени Божия, в Пидалионе, действительно, есть.

«Святые иконы, читаем мы здесь, не нужно помазывать святым миром и освящать молитвами архиерея, а) вследствие того, что мы покланяемся св. иконам не потому, что они помазаны миром или освящены молитвами, но тотчас же, как увидим святую икону, покланяемся ей, не исследуя относительно мира и молитвы, вследствие имени её и подобия с первообразом. В шестом деянии седьмого вселенского собора был осужден иконоборческий собор при Копрониме, учивший: «А также нет и священной молитвы, освящающей иконы, чтобы сделать их из обыкновенных предметов святыми, но постоянно остаются они вещами обыкновенными, не имеющими никакого особенного значения, кроме того, какое сообщил им живописец». Отвечая на это через диакона Епифания, седьмой вселенский собор не сказал, что должна быть молитва над иконами, но сказал, что как над многими из таких предметов, которые мы признаем святыми, не читается священной молитвы, потому что они по самому имени своему полны святости и благодати, так и самый образ животворящего креста, хотя на освящение его и не полагается особой молитвы, считается нами достойным почитания и изображая его на чем-либо или напечатлевая его пальцем в воздухе (обрати внимание на то, что в древности знак креста изображался не тремя пальцами, а одним, как говорит Златоуст в одном своем слове и см. относительно этого Василия Великого правило 91)⁷⁷², уповаем, что через это прогоняются демоны. Равным образом, мы имеем многие сосуды и целуем их, хотя они и не имеют молитвы. Таким же образом и святую икону, не имеющую молитвы, целуя и с благоговением покланяясь ей, мы получаем освящение, через обозначение её именем относя поклонение к первообразу. Иконоборцы должны или признать также вещами обыденными и незаслуживающими чествования крест и священные сосуды, как приготовление плотника, или живописца, или ткача, так как и эти вещи не имеют освящающей молитвы, или же и честные иконы они должны считать священными и святыми и достойными почитания, хотя они и не имеют освящающей их молитвы⁷⁷³.

b) Св. иконы не нуждаются в молитве и помазании миром, так как по двенадцатой книге Досифея (стр. 658)⁷⁷⁴, освящать иконы молитвами и разными составами есть лишь беззаконие папистов. Ибо они хвалятся, что папа изготовляет иконы из чистого воска, святого мира и освященной воды, и что поэтому иконы совершают чудеса (например, они лгут, что Лев III сделал такую икону для короля Карла Великого и последний принял ее, а папа Урбан сделал другую икону для Иоанна Палеолога и почтил ее литанией в храме). Видим, что молитва над иконами есть обычай папистов, а не православный, и она недавняя, а не древняя; поэтому подобных молитв нет в древних рукописных евхологиях; мы заметили даже, что её нет в евхологиях, напечатанных за сто лет тому назад.

с) Что святые иконы не нуждаются ни в миропомазании, ни в молитве, очевидно и из того, что изображаемые на стенах церквей, в притворах, на дверях их, на священных сосудах, на путях они не освящаются ни миром, ни молитвой и тем не менее все они служат предметом относительного почитания вследствие сходства их с их первообразами.

Поэтому и ученый епископ Кампании Феофил не скрыл этой истины, но написал книгу, доведенную до настоящего времени, что св. иконы не нуждаются в освящении ни св. миром, ни молитвой архиерея...

Из сказанного ясно, что латиняне худо делают, не надписывая имен всех святых на верху икон, тогда как по определению седьмого собора, икона уподобляется первообразу и освящается сколько начертанием, столько же и именем изображаемого. А божественный Григорий Солунский говорит, что должно начертывать имя Иисуса Христа и наверху и неживописных крестов, когда они водружаются при дорогах, на дверях или где в другом месте, чтобы мы могли отличить через имя крест Христа от крестов распятых с ним разбойников»⁷⁷⁵.

Мы привели с буквальной точностью все то, что Пидалион говорит благоприятного для учения имябожников, но должно сказать, что если бы и стать всецело на точку зрения Пидалиона, то все же учения имябожников из него вывести нельзя. Составители Пидалиона лишь считают ненужным освящение икон архиерейской молитвой, полагая, что они освящаются именем, но они вовсе не говорят, что освящающее иконы имя действует не так, как действует молитва или св. вода, не говорят, что оно действует своей собственной силой, а не служит лишь посредством, через которое подается благодать Божия.

Таким образом, составители Пидалиона поднимают лишь вопрос о том, через посредство какого священного символа подается освящающая иконы благодать Божия, через посредство ли мира, молитвы или написания имени и решают его в пользу последнего. Но вопрос этот не догмата, а икономии, с догматической же точки зрения написание имени может быть таким же посредством подаяния благодати, как и св. вода, и вопрос лишь в том, какой символ Церковь сочтет в данном случае более пригодным для верующих, а это зависит от условий места и времени. И если составители Пидалиона считают, что для освящения икон всего удобнее один символ – имя, то отсюда вовсе не следует, что этот символ занимает какое-либо особое место среди прочих и сам освящает их, как учат имябожиики.

Что составители Пидалиона вовсе не стоят на точке зрения имябожников и не разделяют их учения, будто имени Божию нужно поклоняться не так, как друтим священным символам, это ясно видно из примечания к 73 правилу 6 вселенского собора: «Подобает почитать крест, где он изображен в книгах, в посланиях и грамотах, а вместе и божественные имена Христа, Богоматери или святых, когда они написаны в рукописных посланиях. Не будет употреблять этих посланий и грамот на недостойное дело»⁷⁷⁶.

Не может служить Пидалион доказательством в пользу учения имябожников и потому, что, по учению Пидалиона, все священные символы освящаются не именем Божиим, а своим именем, тогда как имябожникн учат, что они освящаются именем Божиим. Но ведь только св. крест и иконы лиц св. Троицы носят имя Божие, иконы же других святых, священные сосуды и другие священные предметы имени Божия не имеют, а следовательно, если они освящаются своим именем, то значит они освящаются не именем Божиим. Но так как источником освящения может быть лишь Сам Бог, то имябожникам, желающим опираться на Пидалион, нужно или сделать учение свое еще более странным, признав, что не только имена Божия, но и имена всех святых и названия всех священных предметов суть Бог, или признать, что и имена Божия, как и имена святых и названия священных предметов не суть Бог, а суть посредство для дарования благодати Божией и, таким образом, отказаться от своей ереси и стать на точку зрения истинного учения Церкви.

Неизбежность такой альтернативы сознают, по-видимому, и сами имябожники и в позднейшем своем произведении – литографированной тетради: «По поводу листка», они, впадая в противоречие с Булатовичем и отказываясь от ссылок на Пидалион, утверждают, что только имена Божии суть Бог, все же другие имена, в том числе и имена святых, «можно сказать ничто».

«Имя предмета вещественного или человека – есть лишь условный знак предмета, говорится здесь⁷⁷⁷, и по существу можно сказать ничто. То же мы признаем относительно имен святых и ангелов; но имя их, написанное на иконе, поклоняемо, вследствии присущей иконе и надписи благодати Божией». Но здесь, желая во что бы то ни стало отстоять свой новоизмышленный догмат относительно имени Божия, имябожники впадают в противоположную крайность относительно имен святых. Имена святых и ангелов для нас не «ничто», как пишут они, а также священный символ, к которому мы должны относиться с благоговением всегда, а не тогда лишь, когда имя написано на иконе. Имя святого свято для нас всегда, написано ли оно или произнесено, свято потому, что оно означает святого, и вовсе не потому, что оно написано на иконе, как учат имябожники.

Хотя Пидалион и не говорит в пользу имябожников, однако развиваемую им точку зрения вряд ли можно признать вполне правильной. Справедливо, что иконы считались святыми и без освящения их миром или молитвой, но никак нельзя признать, что иконы должны быть освящаемы написанием на них имени, и не могут освящаться другим способом. В сущности, написание имени на иконе есть действие того же самого порядка, что и написание самой иконы, и первое отличается от второго только при нашем способе письма, а при пиктографии они совпадут. Церковная археология учит, что далеко не всегда имя писалось на иконе и обычай писать иконы без написания имени свойствен вовсе не одной латинской церкви позднейшего времени, а встречается в христианской церкви, начиная с древнейших времен. И теперь надписи делаются далеко не на всех священных предметах. «Величайшая святыня грузин – крест св. Нины, представляет собою две отломанные ветви виноградной дозы, связанные пучком волос. – На крестах, украшающих куполы храмов, также нет надписей»⁷⁷⁸. Если составители Пидалиона ссылаются на советы позднейших церковных писателей делать надписи на всех священных предметах, то уже самая нужда в таких советах показывает, что практика была иная. Ссылка на седьмой Вселенский собор есть лишь недоразумение. На этом соборе действительно говорилось, что иконы освящаются своим именем, но вовсе не говорилось, что иконы освящаются написанием этого имени. На самом деле мысль собора гораздо глубже. Собор учит, что мы должны почитать иконы потому, что они имеют нечто общее с их первообразами. Но это общее заключается не в единстве природы или свойств. Образ имеет другую природу и другие свойства сравнительно с первообразом. «Икона подобна первообразу не по существу»⁷⁷⁹. Икона не имеет не только души изображаемого, но и самой сущности тела, то есть плоти, мускулов, нервов, костей и т. д.⁷⁸⁰

«Икона не имеет общности с первообразом по сущности»⁷⁸¹ и «свойства первообраза никогда никто из благоразумных людей не станет искать на иконе»⁷⁸². Общность иконы с изображаемым заключается лишь в её внешнем сходстве с ним, в том, что икона является подражанием первообразу по положению изображенных членов, а потому и напоминанием первообраза»⁷⁸³. В синтагме Властаря св. икона называется подражательным (μιμητικῆ) изображением в отличие от изображений по природе, каковым является напр. сын в отношении к отцу⁷⁸⁴. Внешним показателем такой общности по сходству и является общность или вернее одинаковость имени иконы с её первообразом. Таковая одинаковость имени является следствием этой общности по сходству. «Икона представляет подобие первообраза, говорил на соборе диакон Епифаний. Потому–то икона получает самое имя Господа; через это она и находится и в общении с Ним, потому же самому она досточтима и свята»⁷⁸⁵. Итак, причина святости иконы заключается не в одноименности её с первообразом, а в её сходстве с первообразом, каковое сходство является причиной и самой одноименности. Но так как одноименность иконы с первообразом является показателем сходства её с ним, то можно сказать, что икона имеет общность с первообразом по имени и освящается именем, как собор и говорит⁷⁸⁶. Но это не значит, что имя само по себе освящает иконы или св. крест, хотя бы у них и не было сходства с первообразом. Такую мысль Церковь решительно отвергает. Раз известная картина не имеет подобия с первообразом, она уже не есть икона и непоклоняема. «Когда бывает поклонение иконе, излагает это учение Властарь, – воздается поклонение Христу, Которого она есть подобие (όμοἰωσιν), а не веществу, принявшему это подобие (όμοίωσιν)⁷⁸⁷, подобно как при явлении изображения в зеркале; когда же отображение (ἐντυπώμα), коему было поклонение, стало невидимым, – вещество остается непоклоняемым, как не имеющее ничего общего с подобием⁷⁸⁸. С исчезновением начертания (χαρακτῆρος)⁷⁸⁹, некогда бывшую икону мы сожигаем, как простое дерево». «Разложив два древа и уничтожив образ креста, мы можем считать их древами; не имеющими значения»⁷⁹⁰.

В третьем слове о св. иконах св. Иоанн Дамаскин приводит из «Церковной истории» константинопольского историографа Феодора такое сказание. «У некоторого живописца, который раньше рисовал изображение Господа Христа, отсохли обе руки. И говорили, что он, по поручению одного Еллина, нарисовал это изображение, украсив его именем Спасителя, причем волосы на голове с той и другой стороны разделялись так, чтобы они не могли покрывать собою глаз (ибо с таковым видом сыны Еллинов рисуют Зевса), – для того, чтобы смотревшие думали, что они воздают свое поклонение не Зевсу, а Спасителю»⁷⁹¹.

Из этого свидетельства видно, что и изображение, носившее имя Спасителя, не считалось достойным поклонения, если оно не имело сходства с Ним, тогда как нигде не сказано, что недостойна поклонения икона Спасителя, если на ней нет Его имени и следовательно икона считается святой потому, что она имеет сходство первообразом потому, что она означает его и таким образом икона свята потому же самому, почему свято и имя Божие, свята по своему значению.

Итак, по мысли собора, не имя освящает икону, а и икона, как и имя освящаются своими отношениями к первообразу, своим значением, ибо икона и имя суть, в сущности, одно и то же, есть изображение первообраза, но лишь двумя способами – имя есть изображение звуковое, а икона – живописное. Посему на вопросы иконоборца: «Следует ли поклоняться надписи или только изображению, название которого написано? И во всяком случае – одному из них, а не двум? И чему именно?, «св. Феодор Студит отвечает, что и имя имеет такое же отношение к предмету, как и его изображение и также неотделимо от него по своему значению и что, наконец, имя есть «как бы некоторый естественный образ (εἰκὼν, икона) того предмета, который носит это имя» и потому единство поклонения также приличествует предмету и имени как предмету и иконе⁷⁹².

Но если слова собора, что икона освящается именем, имеют лишь тот смысл, что икона свята по своему сходству с первообразом, по своему значению, то отсюда следует, что нельзя противопоставлять святость иконы по имени освящению её молитвою. По своему значению икона свята всегда, пока сохраняет сходство с первообразом, но освящающую силу для людей она имеет лишь тогда, когда благодать Божия посылается через нее людям, что бывает обычно в молитве. Таковая молитва может быть, конечно, и частной, и всякая икона, через которую подана благодать Божия молящемуся, должна считаться имеющей благодатную силу, но с точки зрения церковной икономии более желательным нужно признать освящение иконы молитвой церковной, молитвой священника, являющегося выразителем веры всей Церкви, тогда как вера отдельного лица может быть слишком слабой или её может не быть и совсем. Составители же Пидалиона, восставая против мнения, что икона непременно должна освящаться миром или архиерейской молитвой, в полемическом увлечении впали в противоположную крайность, и, неправильно поняв слова VII вселенского собора, вовсе не запрещающего освящать иконы молитвою, стали учить, что вообще молитва не нужна для освящения икон.

В «Православном Исповедании кафолической и апостольской Церкви Восточной» указывается другая цель написания имени на иконе, а не освящение их. О том только мы должны стараться, говорится здесь, чтобы всякая икона имела свое надписание и сие для того, чтобы скорее мог удовлетвориться дух (ἠ γνὼμη) молящегося»⁷⁹³, т. е. проще говоря, для распознания иконы.

Наконец, нужно иметь в виду, что приведенное место из Пидалиона принадлежит не к самому тексту Пидалиона, где излагается учение Церкви, а является одним из примечаний к этому тексту, в коих излагается лишь частное мнение его составителей и кои не чужды неправильностей и противоречий⁷⁹⁴, почему далеко не все, что сказано в примечаниях, выполняется в греческой Церкви. В частности, вопреки мнению составителей Пидалиона, чины освящения св. икон и сосудов печатаются в греческих как больших, так и малых Евхологиях, причем в этих чинах говорится, что освящение икон и сосудов совершается именно через помазание мира и архиерейскую молитву. Несмотря на то, что Пидалион издан впервые еще в 1800 году, только в 1899 году⁷⁹⁵ высказанное в нем мнение отразилось на тексте богослужебных книг и в изданном в Афинах в этом году Евхологионе в предисловии и в примечании на стр. 509, сделанных издававшей его комиссией, сказано, согласно с Пидалионом, что помещенные на странице 509, 511 и 514 чины освящения дискоса, потира и икон, не должны читаться архиереем и иереем, так как освящение икон миром – это, будто бы, латинский обычай. Но если посмотреть современные чины освящения икон и святых сосудов в римской церкви, изложенные в Pontificale Romanum и в Rituale Romanum, то мы увидим, что там ни слова не говорится об употреблении мира для освящения икон⁷⁹⁶, а иконы освящаются молитвой вместе с окроплением святой водой, как и в русской церкви.

Поэтому можно думать, что объяснение происхождения чина освящения икон миром влиянием латинян возникло лишь как следствие полемического увлечения и вероятнее думать, что святые сосуды и иконы стали освящать миром просто по подражанию обряду освящения престола. И в тех греческих епархиях, где освящение икон миром, очевидно, под влиянием Пндалиона, вышло из употребления, иконы все же освящаются, но не надписанием имени, а тем, что ставятся на сорок дней в храме и потом, после благословения священника, передаются владельцам. Чин освящения икон и сосудов встречается у греков еще в XIV и XV веках⁷⁹⁷.

Как бы то ни было, но во всяком случае несомненно, что и в Пидалионе и в чинопоследованиях греческой церкви имябожники не могут найти никакой опоры для своего учения, что иконы освящаются силою, присущей имени Божиему самому по себе. Мы уже привели выдержки из русских богослужебных книг, свидетельствующие об этом. То же подтверждают и греческие чины освящения икон и сосудов. Везде здесь говорится, что Источник и Податель освящения есть Сам Бог, освящающий все Своею благодатью, но нигде не говорится, что иконы или св. сосуды освящаются именем Божиим⁷⁹⁸. Таким образом и второй довод имябожников в пользу своего учения, будто всякая святыня освящается именем Божиим, действующим своею, присущею ему по природе силою, нужно признать несостоятельным.

d) «Возрождение крещаемого совершается силою Имени Божия», «Прочие таинства совершаются также силою имени Божия», озаглавливает Булатович два отдела своей книги и повторяет эти мысли постоянно. По Булатовичу «таинства зависимы от имени Господня»⁷⁹⁹ и «все совершаются именем Господним»⁸⁰⁰. «Призванное в таинстве имя Божие и самые слова молитвы таинства присущей и неотделимой от них силой Духа Святого, столь же неотделимой, как Слово неотделимо от Отца и Дух Святый от Слова – совершают таинство»⁸⁰¹. «Всякое таинство деется именем Божиим»⁸⁰². «Литургия есть величайшее священнодействие, и именно великое призывание и исповедание имени Божия»⁸⁰³.

В этом пункте учение имябожников еще более уклоняется от учения православной Церкви, чем в предшествующем. Если нельзя думать, что имя Божие освящает св. крест или иконы, то тем более нельзя думать, что оно освящает таинства. Мы видели, что имя Божие имеет в религиозной жизни значение одинаковое с значением св. креста и икон. Но никак нельзя сказать, что оно имеет значение одинаковое с таинствами. Тогда как имя Божие, подобно иконам и св. кресту, есть лишь священный символ, знак, через который благодать Божия может подаваться людям, в таинствах творящая нового человека благодать Божия нераздельна с известным внешним знаком, так что человек получает благодать не непосредственно от Бога, а непременно посредством видимой стороны или материи. Что иконы нельзя сравнивать с таинствами, об этом учит сам VII вселенский собор.

Иконоборцы называли иконой или образом (ἐικών) тело и кровь Христовы в таинстве· евхаристии и учили, что только этот образ или икону должно почитать и только ему кланяться. Но седьмой вселенский собор решительно отвергая это учение иконоборцев, предвосхищавших учение протестантов. «Никогда никто из труб Духа, святых апостолов, или преславных отцов наших, сказал собор устами диакона Епифания, безкровную нашу жертву, совершающуюся в воспоминание страдания Бога нашего и домостроительства Его, не называл образом плоти Его; потому что они не получили от Господа (заповеди) так говорить или исповедовать, но слышат, что Он в Евангелии Своем говорит следующее: «аще не снесте плоти Сына Человеческаго, не пиете крови Его»... Он не сказал: приимите, ядите, сие есть образ тела Моего»... Итак, ясно доказано, что ни Господь, ни апостолы, ни отцы никогда не называли безкровной жертвы, приносимой иереем, образом, но называли ее самым телом и самою кровию... То, что до освящения названо «вместообразная» (ἀντίτυπα), по совершении освящения называется в полном смысле этого слова телом и кровию Христа, как это и есть и веруется. Между тем, эти бойцы (т. е. иконоборцы), желая в конец уничтожить святые иконы, ввели другую икону, которая не есть икона, но тело и кровь... Святые дары они называют телом Христовым не в смысле пресуществления, а по положению, в смысле усвоения. Как говорить это свойственно только очевидному безумию, так же точно называть иконою тело и кровь Господа, свойственно подобному же безумию и более нечестию, чем невежеству»⁸⁰⁴.

Итак, называть иконой таинства ни в коем случае нельзя. Но мы уже видели, что имя Божие, по учению того же VII вселенского собора, не только можно называть иконой, но что имя Божие и есть вид иконы, есть так же икона, но только не живописная, а звуковая. А если так, то отсюда следует, что имени Божия никак нельзя даже приравнивать к таинствам, и если Булатович пишет: «Бог есть имя Божие и имя Иисусово и Слово Божие и Тело, и Кровь Христова»⁸⁰⁵, то он сравнивает то, что сравнивать никак нельзя по ясно выраженному учению Церкви. Тем более нельзя думать, что имя Божие освящает таинства. По учению Слова Божия «без всякого прекословия меньшее от большего благословляется» (Евр.7:7) и следовательно, если имя Божие по себе, как лишь созданный человеком священный символ, не может даже быть приравнено к таинству, в коем по воле Божией с символом неразрывно соединена благодать Божия, то ясно, что освящать таинства имя Божие никоим образом не может.

Рассмотрим теперь доказательства имябожников в пользу их теории освящения таинств. Как и в отношении освящения святых икон доказательства эти состоят а) из личных соображений имябожников и б) из ссылок на авторитеты.

а) Булатович доказывает, что отрицание в имени Господнем Божественной силы логически и необходимо приводит к поколебанию веры в непреложную совершимость святых таинств. «И в самом деле, рассуждает он, возможно ли будет нам удержать в себе веру в непреложную совершимость какого-либо таинства, если мы не будем верить, что Имя Божие и молитва, коими таинство освящается, – есть Бог? Если поставим совершимость таинства в зависимость от веры совершающих его и тех, над коими оно совершается, то возможно ли быть уверенным, что всякий крестившийся воистину крещен, и всякий приобщившийся и помазанный миром – приобщен и миропомазан? Если признать в таинствах главной действующей Божественной силой, силу веры священника, то окажется громадная часть случаев, когда священник совершал таинство не совсем достойно или, например, рассеянно, и, во время призывания имени Господня в таинстве, ум его был вдруг отвлечен какой-либо другой мыслью... Если признать имя Божие лишь за посредствующую силу, то оно окажется лишь посредствующей силой между священником и Духом Святым и именем Божиим священник не крещает, но только призывает Святого Духа. Итак, конечно, Дух Святый не послушает того, кто призовет Его не совсем достойно, и таинство не совершится... Мы веруем, что таинства, хотя бы совершенные не вполне достойно, все-таки непреложно совершаются, будучи освящены самим Именем Божиим и молитвою и именословным крестным знамением, заменяющим имя Иисус Христос. Веруя также, что и Имя Божие, и слова молитвы, и имя Иисус Христос суть Сам Бог, как словесное действие Божества, полагаем, что, не имея такой веры, священнику даже невозможно священствовать с чистой совестью. Думаем, что и христианам невозможно спокойно и уверенно приступать в каким-либо Таинствам без веры в то, что слова Имени Божия и молитвы, независимо от достоинства священника, совершают Таинство»⁸⁰⁶.

Развивая эту же мысль далее, Булатович упрекает своих противников в лютеранстве. «Называя Имя Божие силой посредствующей, пишет он, имяборцы имеют склонность признавать Божественной силой, деющей чудеса, субъективную силу веры. Но это мудрование ничуть не различается от лютеранского мудрования о преложении хлеба и вина в Тело и Кровь Спасителя: если ты причащаешься с верою, то причащаешься Тела и Крови, а если без веры, – то хлеба и вина»!!⁸⁰⁷.

Изложенный словами автора довод этот напоминает детскую игру. Дети строят из снега страшилище, а потом, разрушив его торжествуют победу. И Булатович построяет новое учение, приписывает его своим противникам и потом, опровергнув его, считает, что истинность его собственного учения тем самым уже доказана. Что непреложная действительность и действенность (но не спасительность) таинства не зависит ни от веры совершающего, ни от веры воспринимающего, это совершенно справедливо, но доказывать это не нужно, так как такого учения никто в православной Церкви и не держится. Такое учение было лишь у древних и современных еретиков, напр., у донатистов, новациан, монтанистов, вальденсов, альбигойцев, протестантов⁸⁰⁸ и др. Но из того, что это учение ложно, вовсе еще не следует, что учение Булатовича, будто таинства совершаются силой имени Божия, истинно, так же как из того, что дважды два – не три, вовсе еще не следует, что дважды два – пять. Таинства совершаются не верой совершающего и воспринимающего и не именем Божиим, а Самим Богом. Его творческой силой, непостижимым для нас образом соединяющей благодать с чувственным знаком, земное с божественным, подобно тому, как и во Христе Бог явился во плоти. «Благодатная сила таинств, пишет один современный догматист, зависит собственно от заслуг и воли Христа Спасителя. Сам Он, невидимо действуя Духом Святым, сообщает в таинствах спасительную благодать, Сам невидимо и совершает их, а епископы и пресвитеры, священнодействуя, совершая только естественные действия в таинствах, суть только служители Его и видимые орудия. «Той вы крестит Духом Святым» (Ин.1:33), говорил об И. Христе Его Предтеча, хотя Спаситель видимо не крестил Сам, и чрез учеников Своих (Ин.4:2). «Тем же, замечает апостол, ни насаждаяй есть что, ни напаяяй, но возращаяй Бог» (Кор.3:7)⁸⁰⁹.

Веруйте, научает св. Иоан Златоуст, что и ныне совершается та же вечеря, на которой Сам Иисус Христос возлежал. Одна от другой ничем не отличается; нельзя сказать, что эту совершает человек, а ту совершает Христос; напротив, ту и другую совершает Сам Он. Когда видишь, это священник преподает тебе дары, представляй, что не священник делает это, но Христос простирает к тебе руку. Как при крещении не священник крестит тебя, но Бог невидимой силой держит главу твою, и ни ангел, ни архангел не смеет приступить и коснуться, так и в причащении. Если один Бог возрождает, то Ему одному принадлежит дар»⁸¹⁰. «Человек ничего не привносит от себя в предлагаемое, пишет он в другом месте, но все это есть дело силы Божией, и Бог действует на нас в таинствах»⁸¹¹. «Возлагается рука на человека, но все совершает Бог и Его десница касается головы рукополагаемого, если рукоположение совершается как должно»⁸¹².

«И теперь ты спрашиваешь, пишет св. Иоанн Дамаскин, каким образом хлеб делается телом Христовым, а вино – кровию Христовою? А я говорю тебе:·Дух Святый приходит и делает то, что превосходит разум и мысль»⁸¹³.

Таким образом таинство совершается Богом и только Им и в этом отличие таинства от молитвы, где имеется два действия и действие Божие соединяется с действием человеческим. Но если так, то отсюда следует, что ни о каком действии человеческом, как о вере, так и о произнесении имени Божия нельзя думать, что оно является совершителем таинства. В таинстве, как и при чуде, известные действия человеческие являются лишь условием проявления творческой силы Божией с тем лишь существенным различием, что известные действия могут быть условием чуда лишь иногда, тогда как условием совершения таинства они являются всегда. Отсюда вовсе не следует, что в последнем случае эти действия приобретают значение чего-то такого, что связывает волю Божию, значение магического средства. Нет, и в этом случае Бог совершает таинство исключительно по Своему благоволению, а не по какой-либо необходимости, совершает потому, что Он Сам свободно благоволил соединить на все время существования воинствующей Церкви действия своей творящей нового человека благодати с известными условиями, выполняемыми человеком.

Какие же эти условия? Первым условием является употребление определенного указанного Установителем таинств вещества или видимого знака для таинства, напр., воды в крещении, хлеба и вина в евхаристии, мира в миропомазании, елея в елеосвящении, руковозложения в таинстве священства и т. д. Так как Господу благоугодно было соединить сообщение Своей воссоздающей человека благодати только с этим веществом и знаком, то только при употреблении их может получить человек благодать таинства.

Далее благодать таинств, как благодать, созидающая новую тварь, дарована не отдельному человеку, а всей Церкви по вере её, и всякий отдельный человек может быть участником этой благодати лишь постольку, поскольку он является членом тела Церкви, а членом этого тела он является лишь постольку, поскольку живет по установленным для Церкви Главой её законам. Одним из таких законов этого организованного тела и служит иерархическое устройство Церкви, причем иерархии принадлежат известные исключительные права и обязанности, в частности и право совершать видимую сторону таинства. Отсюда следует, что таинства могут быть действительны только тогда, когда они совершаются только законными совершителями, лицами иерархическими и при том действующими от лица Церкви в качестве её уполномоченных сообразно её установлениям, т. е. сообразно установленному Церковью чину совершения таинства.

Если при совершении таинства существенная часть этого чина не будет выполнена, то ясно, что в таком случае совершающий таинство действует не от имени Церкви и следовательно таинство не будет действительным. Таким образом известный чин, известная молитва является необходимым условием действительности таинства, а так как в этом чине, в этой молитве, напр., в словах: «крещается во имя Отца и Сына и Св. Духа», «печать дара Духа Святаго» и т. д. есть и имена Божии, то и произношение имен Божиих является необходимым условием действительности таинства, но отсюда вовсе не следует, чтобы самые имена освящали таинство.

Как мы уже сказали, нн одно из действий, совершаемых людьми, не совершает таинства, и все они являются лишь условиями совершения их силою Божией. Нельзя сказать даже и того, что произнесение имени Божия является условием совершения таинства. Нет, оно является лишь одним из условий. Таинство не совершится не только тогда, когда имя Божие будет не произнесено, но и тогда, когда имя Божие будет призвано, но не будет употреблено нужное для таинства вещество или когда весь видимый обряд таинства будет совершен лицом, Церковью на то не уполномоченным. Мало того, таинство не совершится и тогда, когда в молитве имена Божии будут произнесены, а другие слова будут опущены, не будут совершены потому, что не имя Божие совершает таинство, равно как не вещество и не священник, а воля Божия, благоволившая связать благодать с известным обрядом и воля эта будет нарушена, когда какая-либо из существенных частей обряда таинства будет не выполнена, в чем бы эта существенная часть ни состояла, в произнесении ли имени или других слов, или в веществе таинства.

«Что есть крещение Христово? спрашивает блаженный Августин и отвечает: «купель воды с произнесением слов (in verbo); отними воду – нет крещения; отними слова – нет крещения»⁸¹⁴. Следовательно, блаженный Августин считает равно необходимым для действительности крещения воду и слова, и при том не имена лишь Божии, а все слова призывания. Но если так, то имя Божие не только не есть совершающая таинство сила, но и условием действительности таинств оно является не в силу присущих ему самому по себе свойств, а потому, что оно является частью известного обряда при таинстве, а вне этого обряда оно условием действительности таинства служить не может. Другими словами, имя Божие является условием действительности таинства не φύσει, но θέσει.

Так как православная Церковь не ставит в зависимость действенность таинств от веры совершающего и воспринимающего, то упрек Булатовича, что такое учение ведет к лютеранскому субъективизму, совершенно неуместен. Православная Церковь учит, что таинство действительно и действенно безотносительно к вере воспринимающих оное, раз все то, что составляет неизменную, богопреданную принадлежность всякого таинства, выполнено, но только в отличие от католического учения об opus operatum она не отождествляет действительности и действенности таинств с их спасительностью. Законно совершенные таинства действенны всегда, но только действенность эта может клониться не только ко спасению, но и к осуждению, к последнему в том случае, когда воспринимающий не имеет веры, так как благодать Божия никогда не лишает свободы человека. «Иже веру имет и крестится спасен будет, а иже не имет веры осужден будет» (Мк.16:16), хотя бы он и крестился. Христианин всегда причащается тела и крови Христовой, раз таинство совершено законным совершителем и от лица Церкви, но «ядый и пияй недостойно, суд себе яст и пиет, не разсуждая тела Господня» (1Кор.11:29). Ничего общего с протестантским учением⁸¹⁵ о том, что причащающийся с верою причащается плоти и крови, и причащающийся без веры – хлеба и вина, православное учение не имеет, так же как не имеет ничего общего и с учением имябожников, что таинства совершаются силою имени Божия.

Но если православное учение о таинствах, вопреки заявлению Булатовича, не имеет ничего общего с лютеранством, то, наоборот, учение о таинствах самих имябожников чрезвычайно сходно с учением Лютера во второй период его деятельности. Так же как в древности иконоборцы, Лютер ставил на особое место один священный символ – слово, так же как имябожники он приписывал слову силу освящать таинства.

По учению Лютера, главным орудием благодати, лежащим в основе других орудий – таинств, является внешнее слово. Без этого слова невозможно действие на нас Св. Духа. Слово есть главное орудие нашего спасения, оно есть постоянный носитель Св. Духа, Который «хочет быть всюду при нем»⁸¹⁶ и потому Лютер прямо называет слово Духом Божиим и жизнию, поскольку с ним связан этот Дух, дающий нам жизнь⁸¹⁷. Слово есть поток, приносящий нам благодать Св. Духа⁸¹⁸, есть корабль (vehiculum) Божественной благодати⁸¹⁹. Другими посредствами благодати являются таинства, но таинства сами получают силу от слова, от того слова, которое в виде божественной заповеди совершать то или другое таинство присоединяется в них к видимому знаку.

В частности, Бог чрез слово «положил свою силу и могущество (sein Krafttund Macht) в воду крещения. Вода крещения является уже не простой водой, но божественной, небесной и святой потому именно, что она соединена со словом Божиим, освящающим ее⁸²⁰. Вода эта вследствие слова как-бы проникнута именем Божиим и является как бы обожественной, духовной водой⁸²¹. Вода крещения свята и жизнеподательна потому, что она имеет при себе слово Божие. Благодаря имени Божию, вода крещения остается действенной, но не спасительной и для неверующих⁸²².

Как в крещении, пишет Лютер, мы признаем лишь простую воду, но так как к ней присоединяется слово Божие, прощающее грехи, то мы говорим, что крещение есть баня возрождения и обновления, ибо все дело в слове, так и благодатное действие евхаристии зависит от слов: «сие есть тело Мое»⁸²³. Таинство причащения есть орудие благодати потому, что благодаря слову с ним необходимо связана последняя⁸²⁴. Поэтому-то таинство, независимо от веры приемлющего его, должно всегда сохранить свое значение и в причащении даже неверующий принимает Тело и Кровь Христа, хотя последние и служат к его осуждению⁸²⁵.

Мало того, Лютер, подобно имябожникам, считал действительным и неповторяемым даже то крещение, которое совершено в шутку. И аргументация этой странной мысли у Лютера и у имябожников совершенно одинакова. Если слова, которые составляют главную часть крещения, всегда несут с собой божественную благодать, то они приносят ее и принимающему крещение в шутку, хотя и не спасают его⁸²⁶.

Таким образом, имябожники, обвиняя оставшихся верных православию монахов в арианстве, на деле сами повторяют учение арианина Евномия и, обвиняя их в лютеранстве, на самом деле сами повторяют учение Лютера. Но как учение о таинствах Лютера, так и совпадающее с ним учение о таинствах имябожников ведет к полному разрушению всего учения православной Церкви. В самом деле, если имя Божие есть сила Божия, есть Бог, и если с произнесением имени Божия она действует непременно, то прежде всего разрушается православное учение о Церкви, заменяясь учением протестантским. Ведь имена Божии может произнести всякий не только православный мирянин, но и инославный и даже язычник и следовательно, с точки зрения имябожников, может совершить таинство. В таком случае учение о том, что возрождающую благодать можно получить лишь в Церкви, отпадает. Не нужна в таком случае и иерархия. А если так, то уничтожается и учение православное о Церкви, и вместо Церкви явится лишь общество освященных именем Божиим, словом Божиим, т. е. на место Церкви явится протестантская община. Мало того, учение протестантов и имябожников о действенности слова Божия ведет к отвержению и таинств. В самом деле, если таинства благодатную силу получают от слова и заключают ее в себе лишь столько сколько заключается в слове, если они служат лишь посредством для подаяния благодати, нераздельно присущей имени Божию, то возникает недоумение, для чего нужно такое посредство, и не удобнее ли верующему получать освящение непосредственно от имени Божия?

Против такого довода был бессилен еще Лютер и многие протестанты, действительно, исходя из того положения, что для спасения достаточно лишь слова Божия и веры, пришли к полному отрицанию таинств. К тому же выводу уже приходят и имябожники. Когда им указывали на то, что у них нет епископа, а без епископа, когда ни одного из нынешних священников не останется в живых, не будет и законных совершителей таинств, они нисколько не смущаясь отвечали: «так что же? Тогда мы будем причащаться именем Иисусовым». Вывод вполне правильный, но как предпосылки, так и вывод этот лежит вне границ православного учения, и причащение именем Иисусовым ничем не отличается от причащения «словом Божиим» протестантских сект и близко к учению арианина Евномия, будто «таинство пакибытия напрасно и таинственное жертвоприношение бесполезно»⁸²⁷.

б) Переходим к разбору ссылок имябожников на авторитетные свидетельства в пользу учения об освящении таинств именем Божиим. На самом деле, те из этих свидетельств, которые говорят в пользу имябожников, не авторитетны, а свидетельства авторитетные не содержат тех мыслей, какие нужны имябожникам.

«Вспомним описание в Прологе, пишет Булатович, как некие дети вздумали в шутку служить литургию и, поставив на камне хлеб предложения и вино, прочитали и слова предложения, и упал огонь с неба и попалил жертву и камень, они же пали без чувств. Вспомним из житий святых одного епископа, который, когда был ребенком, в шутку крестил детей язычников на морском берегу, и местный архиерей, узнав о сем, признал всех воистину крещеными и повелел помазать новокрещенных святым миром. Вспомним, наконец, что и в нынешнее время таинство крещения почитается действительным, хотя бы было совершено повивальной бабкой ради призвания над крещаемым имени Отца и Сына и Святаго Духа»⁸²⁸.

Уже не говоря о том, что авторитетность Пролога весьма невысока, так что в некоторых своих редакциях он причислялся церковной властью к разряду «отреченных книг», данный рассказ Пролога вовсе не говорит об освящении таинства именем Божиим, а говорит лишь о наказании Божием за кощунство. Рассказ о крещении детей в шутку можно приводить лишь в качестве довода в пользу учения Лютера о действительности таинств, совершенных в шутку, и против учения о необходимости намерения совершить таинство для его действительности, а вовсе не в доказательство того, что крещение совершается силою имени Божия, ибо из рассказа не видно, чтобы другие существенные части обряда таинства опускались. Но авторитетность и этого свидетельства весьма невысока. Рассказ этот принадлежит Руфину⁸²⁹, у которого его заимствует Созомен⁸³⁰ и отчасти Сократ⁸³¹. Но, по справедливому суждению православного догматиста, «рассказ Руфина по существу своему невероятен, и авторитетные исследователи признают его баснею»⁸³².

Действительность крещения, совершенного мирянином, объясняется существом этого вводящего в Церковь таинства, а вовсе не тем, что имя Божие само по себе совершает его. Если бы это было так, то непонятно, почему православная Церковь считает действительным не всякое крещение, совершенное с призыванием имени Божия, а лишь совершенное с призыванием имени Божия в определенной формуле, через троекратное погружение и притом непременно лицом, верующим в единого и триипостасного Бога»⁸³³.

Ссылается затем Булатович на слова св. Кирилла Иерусалимского и св. Иоанна Златоуста, но того, что нужно Булатовичу, в них нет. «Святое миро сие, приводит он слова св. Кирилла, по призвании, не простое уже, или как бы сказал иный, обыкновенное миро, но дарование Христа и Духа Святого, чрез присутствие Божества Его соделавшееся действенным»⁸³⁴. Но это место ясно говорит против, а не за учение имябожников, ибо здесь говорится, что миро становится действенным «от присутствия Божества», а не от призывания имени Божия. Если же св. Кирилл говорит, что имя становится действенным «по призывании», то отсюда не следует, что по его мысли оно становится таковым вследствие призывания. Ссылка на эти слова св. отцов есть лишь пример ложного умозаключения: «post hoc, ergo propter hoc». На самом же деле св. Кирилл словам «по призывании» хочет означить лишь момент, после которого, но не вследствие которого таинство считается совершившимся. Призывание является только у св. Кирилла последним по времени условием совершения таинства, но вовсе не совершающей таинство силой.

То же самое нужно сказать и о словах св. Кирилла. «Хлеб и вино Евхаристии до святого призывания достопоклоняемой Троицы были простым и хлебом и вином, а по совершении призывания хлеб делается Телом Христовым, а вино Кровию Христовою»⁸³⁵.

Прежде чем ссылаться на эти слова, имябожники должны доказать, что одно из основных положений логики о ложности заключения от post hoc к propter hoc неправильно и потом уже из того, что хлеб и вино пресуществляются после призывания, делать вывод, что они пресуществляются именно вследствии призывания. Что таинства, по учению св. Кирилла, совершают не имена Божии, произносимые людьми, а Сам Бог, это видно как из упомянутых его слов о действенности таинства вследствие присутствия Божества, так и из многих других выражений «Благодать Божия (в крещении), пишет он, не от людей, но Божие через людей даяние... Ибо Он (св. Дух) готов запечатлеть душу твою, и дает печать, которой трепещут демоны, печать небесную и Божественную»⁸³⁶.

«Люди служат в видимом, а Дух Святый дает дары» ... и, конечно, и о Дусе Божии изгоняются бесы» (Мф.12:28)⁸³⁷. «Утешитель... даст тебе всякия даяния дарований... и не оскорбляйте Духа Святаго Божия, Имже знаменастеся в день избавления» (Еф.4:30)⁸³⁸. И подобных мест можно привести сколько угодно.

Ссылается, наконец, Булатович на слова Златоуста, приводимые у Зигабена: «Им (именем Божиим) освящаемся в совершении Святых Таин»⁸³⁹. Кусмарцев также приводит слова Златоуста: «Им (именем Божиим) мы совершаем священные тайны»⁸⁴⁰, слова святого Амвросия Медиоланского: «Но, говоришь ты, в крещении благодать таинственная действует. В покаянии же что; не то же ли имя Божие действует»⁸⁴¹; и, наконец, толкование бл. Феофилакта Болгарского слов апостола Павла: «Но омыстеся, но освятистеся, но оправдастеся Именем Господа Иисуса и Духом Бога нашего» (1Кор.6:11), где он говорит: «Сначала омыл вас, потом, оправдав, освятил, не именем того или другого учителя, но именем Христа и Святым Духом»⁸⁴².

О первых трех ссылках нужно сказать одно и то же. Везде здесь св. отцы говорят не о силе, совершающей таинства, а об одном из условий его действительности, каковым служит между прочим и призывание имени Божия. Но в таком смысле можно сказать и о всех необходимых для таинств священных символах, что таинства совершаются ими. Можно сказать, напр., что таинство крещения совершается водой, таинство миропомазания миром, елеосвящения елеем и т.п. О всех таинствах, где необходимо крестное знамение, можно сказать, что они совершаются крестным знамением. Так именно и пишет св. Димитрий Ростовский, на которого ссылаются сами же имябожникн: «Крестом четвероконечным, яко знамением Христовым и печатию дара Духа Святаго, при крещении нашем в миропомазании знаменами есмы, им же вся таинства церковныя благословляются и освящаются и навершаются»⁸⁴³.

Что св. отцы в приведенных словах имеют в виду именно лишь условия действительности таинств, а вовсе не действующую в таинстве силу – это ясно видно как из самых этих слов, так и из контекста. Златоуст пишет, что «Именем Божиим мы совершаем священные таинства». Но из приведенных ранее слов его видно, что Златоуст учит, что таинства совершаем не мы, а только Бог Своей творческой силой, а мы лишь можем выполнить внешний обряд, с коим Бог благословил соединить благодать Свою, и следовательно, если Златоуст говорит о нас, то значит в данном месте он говорит лишь о внешней стороне таинства, об условиях его действительности, а не о силе, создающей эту действительность. Что касается толкования на 1Кор.6:11 бл. Феофилакта, то в данном месте слово «именем» употреблено апостолом или потому, что одним из условий действительности крещения является призывание имени Сына Божия или употреблено в смысле «по Его повелению», «Его силою», но этим вовсе не высказываются мысли, что самое имя, а не Бог действует в крещении. Наоборот, сам же бл. Феофилакт пишет: «Именем Христа и Святым Духом. То есть Троица даровала вам эти блага; ибо, сказав, что Бог освятил Именем Христа и Святым Духом, выражает не другое что-нибудь, но именно Троицу»⁸⁴⁴. Также толкует это место и Златоуст. «Бог... вас освятил; и это не все, – и оправдал... Он еще обогатил вас бесчисленными благами; притом Именем Господа нашего Иисуса Христа, не таким-то и таким-то (т. е. не самым именем С. Т.), но и Духом Бога нашего»⁸⁴⁵. Так понимают это место и современные толкователи⁸⁴⁶.

Наконец, ищут имябожники подтверждения своего учения о таинствах в чине литургии, но ищут так же напрасно. Тщетность их усилий видна уже из того, что им постоянно приходится вставлять в текст молитв слово «имя». Но очевидно, что если бы учение это предполагалось чином литургии, то нужды в таких совершенно недозволительных искажениях текста молитв не было бы. Напр., при освящении св. Даров священник молится о ниспослании Святаго Духа и знаменует Дары со словами: «Преложив Духом Твоим Святым», а Булатович мудрствует, что здесь призывается имя Святаго Духа», и что «силой произносимого имени Божия совершается таинство» и в доказательство приводит второй раз слова св. Кирилла о Евхаристии, истинный смысл коих мы видели⁸⁴⁷. Так как в Символе веры слова «имя» ни разу не встречается, то Булатович переделывает весь текст символа⁸⁴⁸, очевидно, ставя себя выше Церкви, установившей на вселенских соборах текст символа, точно выражающий её учение и под страхом анафемы запретившей что-либо изменять в нем. Самое определение литургии, как «призывания и исповедания имени Божия»⁸⁴⁹ имеет совершенно протестантский характер.

Немало и частных неправильных мыслей найдется в толковании имябожниками чина литургии. Такова, например мысль, что «с момента исповедания над агнцем имени Иисусова, агнец и вино в чаше есть всесвятейшая святыня, освященная исповеданием имени Иисусова, есть Сам Иисус по благодати, но не по существу»⁸⁵⁰, толкование пророческих слов «вземлется от земли живот Его» в смысле воплощения от Девы⁸⁵¹, мысль, что на антиминсе «пресуществляется Сам Царь Славы»⁸⁵², а не хлеб и вино пресуществляются в тело и кровь Христовы, мысль, что антиминс заимствует свою силу от имени Иисусова⁸⁵³ и т. п. Но останавливаться на разборе их мы не будем.

Итак, мы разобрали учение имябожников о действенности имени Божия при совершении чуда, в молитве, при освящении икон и других священных символов и, наконец, при освящении таинств и на основании этого разбора можем сделать тот общий вывод, что все учение имябожников о действенности имени Божия неправильно, ибо чудо совершается и молитва, св. символы и таинства освящаются силою Самого Бога, а не имени Божия, имя же Божие везде и всегда есть лишь один из самых обычных священных символов, при посредстве которых благодать Божия ниспосылается.

Если имя Божие не есть Бог, и если оно действенно не как Бог, то и почитание ему должно воздаваться не такое, какое воздается Богу, и учение имябожников о том, что имени Божию приличествует воздавать такое же Божеское поклонение, воздавать служение, воздавать λατρεία, а не προσκύνησις лишь, неправильно. Этому пункту своего учения имябожники в значительной степени обязаны распространением своего учения и среди православно-настроенных истинных монахов. Уча, что имени Божию следует поклоняться как Богу, имябожники в глазах многих простодушных и не умеющих разобраться в догматических вопросах людей являлись защитниками как бы высшего благочестия, ревнителями вящшей славы Божией и обаяние такого мнимого значения учения имябожников было столь велико, что ослепляло многих и мешало оценить по достоинству все нехорошие приемы, к которым прибегали вожди ереси для победы над православными, коих они поспешили объявить еретиками еще тогда, когда последние все еще надеялись вразумить заблудших. Точно также поступали и еретики древние. Так, в частности, поступал и предшественник имябожников арианин Евномий, коего св. Василий Великий упрекает за то, что «он старается устрашить людей простодушных, что они не воздадут Богу должного», если не будут признавать его учение истинным⁸⁵⁴.

Но не так учит о почитании имен Божиих православная Церковь. «У лукавого и виновника всех зол – змия, – я разумею диавола, пишет св. Иоанн Дамаскин, – есть обычай многими способами воевать с человеком и причинять ему смерть при посредстве противоположных уловок... То приводить к безбожию, как говорит Богоотец Давид: рече безумен в сердце своем: несть Бог, то – к многобожию; то убеждал не поклоняться даже Тому, Кто по природе – Бог, а то (убеждал поклоняться) демонам; а еще приучил поклоняться и небу, и земле, и солнцу, и луне и остальной твари, даже до животных и пресмыкающихся. Ибо одинаково худо: как не воздавать должной чести достойным уважения, так и уделять неприличествующую славу недостойным чести. Истина же, идя средним путем, все эти нелепости отвергает»⁸⁵⁵.

Воздавание чему-либо, что не есть Бог, божеского поклонения есть не только не возвеличивание славы Божией, а наоборот есть тяжкое оскорбление Бога; воздавая чему-либо иному божеское поклонение, мы признаем и это поклоняемое Богом и таким образом впадаем в скрытый грех многобожия и идолопоклонства, нарушая заповеди Божии: «да не будут тебе бози инии разве Мене», «не сотвори себе кумира». Заблуждение язычников состояло не в многобожии только, а и в том, что они символам своих богов воздавали божеское поклонение.

Но мы уже видели, что имя Божие не есть Бог и не есть Его действие. Действием Божиим считали имя Божие лишь еретик Евномий, и св. Григорий Нисский указывал ему, что имя Божие является у него идолом, который заменяет для него Бога.

А если вмя Божие не Бог, то Ему нельзя воздавать и Божеского поклонения, ибо, по учению православной Церкви, божеское поклонение должно воздавать лишь Богу, должно воздавать лишь Лицам Св. Троицы, в частности и Сыну Божию в пресуществленных Дарах⁸⁵⁶.

Но если имени Божию нельзя воздавать божеского поклонения, то отсюда вовсе не следует, что ему не должно воздавать никакого поклонения.

Православная Церковь различает несколько видов поклонения, из коих каждый сообразуется с достоинством поклоняемого⁸⁵⁷.

Каково же достоинство имени Божия? Мы уже видели, что имя Божие имеет одинаковое достоинство с прочими священными символами – св. крестом, иконами, св. водой и т. п. Имя есть вид иконы и потому имени Божию приличествует то же поклонение, какое воздается и всем иконам. Но православная Церковь учит, что так как св. иконы – не Бог, то и поклоняться им не подобает, как Богу. Эту мысль постоянно высказывают защитники иконопочитания. «Мы, верующие, поклоняемся иконам не как богам, как делают еллины, пишет св. Афанасий, да не будет! – но показывая только свойство и стремление нашей любви к изображению лица на иконе»⁸⁵⁸. «Ибо изображения святых, и иконы, и образы, и с нашей стороны пользуются поклонением не как боги», пишет Леонтий, епископ Неаполя⁸⁵⁹. Пресвитер Иероним пишет: «Мы, христиане, целуем крест не как Бога, но показывая искреннее расположение нашей души к Распятому»⁸⁶⁰.

Точно так же учит и VII вселенский собор. В послании св. Григория, папы римского, к императору Льву Исаврянину мы читаем: «Иконы служат нам только средством для напоминания; они пробуждают и возносят наш ленивый, неискусный и грубый ум в горний мир, предметам которого мы не можем не давать имен, названий и образов. Мы почитаем иконы не как богов... да не будет! мы не на них возлагаем надежды»⁸⁶¹. Здесь таким образом св. отец сопоставляет имена с иконами и говорит, что иконам, а следовательно, и именам, нельзя воздавать божеского поклонения. «Приемлю так же и иконы... и поклоняюсь им не как богам», – говорится в одобренном на соборе исповедании Феодосия, епископа Амморийского⁸⁶². «Мы обожаем не самые иконы, как разглашают некоторые; да не будет сего», говорится в прочитанном на соборе послании папы Адриана⁸⁶³.

«Мы не воздаем божеского поклонения картинам, иконам и изображениям святых», приводит Собор слова Леонтия, еп. Неаполя⁸⁶⁴. «Мы целуем иконы», говорилось в прочитанном на соборе послании патриарха Константинопольского Германа, «но, по вере нашей, относимся к ним не так, как к Богу»⁸⁶⁵. «Христиане честные иконы не называют богами, изрек сам собор устами диакона Епифания, не служат им, как богам, и не возлагают на них надежды спасения своего и не от них примут имеющий быть суд. Правда, они с любовью лобызают иконы и поклоняются им, но только для напоминания себе и запоминания первообразов их и по чувству сильного стремления к ним, а не служат им (как богам) и не воздают божеского почитания ни иконам, ни чему другому, сопричисляемому к творению»⁸⁶⁶.

Собор не только ясно формулировал запрещение поклоняться священным символам, как богам, но и наложил анафему на толкующих определение собора иначе: «Говорящим, что христиане прибегают к именам, как к богам, анафема!»⁸⁶⁷.

Различие двух видов почитания – служения, воздаваемого лишь Богу и поклонения, воздаваемого священным символам, собор обосновал на Священном Писании, пряведя слова святого Анастасия, епископа Феапольского:

«Моисей говорит: «Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши» (Втор.6:5; Мф.4:10). Смотри: при слове «послужиши» прибавлено «единому», а к слову «поклонишися» не прибавлено. Значит поклоняться можно (и не Богу), – потому что поклонение есть обнаружение почтения, а служить нельзя никому, кроме Бога»⁸⁶⁸. В чем же состоит отличие служения Богу от поклонения иконам? В безотносительности первого и относительности второго. Бога, и только одного Бога, мы почитаем Самого по Себе, как единое самоценное благо. Все же остальное мы можем почитать лишь в отношении к Богу. В этом священные символы имеют сходство с ангелами и святыми. Святым и ангелам мы поклоняемся не самим по себе, а как живому образу Божию... И все священные символы: крест, иконы, имя Божие есть также образ Божий, но лишь неодушевлевный и этот образ Божий мы почитаем не сам по себе, – такое почитание было бы служением, единому Богу приличествующим, а лишь в его отношении к Богу, лишь постольку, поскольку он напоминает нам о Боге. Когда же священные символы мыслятся вне отношения своего к Богу, они не заслуживают поклонения. Такой именно смысл и имеют слова собора, что мы не поклоняемся иконам, т. е. иконам, самим по себе. «Самое поклонение наше относится к одному Богу», сказал на соборе патриарх Тарасий⁸⁶⁹. «Мы поклоняемся и приносим поклонение не деревянной иконе или живописи, но прославляем Владыку Христа Бога», читались на соборе слова епископа Фессалоникийского Иоанна⁸⁷⁰.

Этот же смысл имеют и рассуждения собора о том, что при почитании св. символов нужно всегда иметь в виду цель их – побуждение к почитанию единого Бога. В прочитанном на соборе послании Германа, архиепископа Константинопольского, между прочим говорится. «Если бы мы какие-либо благочестивые мысли, которые должны относить только к божественному, отнесли бы, увлекаясь иконами, к чему-либо более телесному, или если бы мы покинули богоприличное чествование и служение, или же почему-либо совершенно унизили нашу веру, то хорошо было бы тогда отнять у нас то, что удаляет и отвлекает нас от усердного почитания единого истинного Бога... Мы не считаем иконы достаточной опорой богопознания и ради них не презираем собраний, бывающих в церквах Божиих»⁸⁷¹.

То, что сказано о всех священных изображениях вообще, справедливо и в отношении к одному из видов этих изображений, к изображениям звуковым, к словам и именам. И имена Божии достойны лишь поклонения, а не служения, ибо их можно почитать лишь в отношении к Богу лишь потому, что они означают Бога, а не сами по себе. Что сами по себе имена Божии не должны быть почитаемы, утверждает сам великий защитник почитания священных символов св. Иоанн Дамаскин. В своем третьем слове об иконах он говорит, что в Евангелии изображены и Бог, и Ангел, и человек, и земля, и вода..., но, однако, так как говоримое о них – истинно и целью имеет славу Бога... то мы поклоняемся, и обнимаем, и целуем, и приветствуем глазами и устами, и сердцем. А писание манихеев, содержащее те же самые имена (т. е. имена Бога, Ангела и т. д.) и выдуманное для славы диавола и его демонов и для гибели душ, отвергаем с презрением и бросаем от себя прочь»⁸⁷².

Говорить, что именам Божиим нужно воздавать не поклонение лишь, а служение – это значит признавать, что имена Божии должны быть почитаемы безотносительно к Богу, значит делать из них идолов и потому учение имябожников о почитании имени Божия есть по существу своему попытка заменить христианское богопочтение языческим культом, попытка, психологические корни которой лежат в той же утрате чувства живого богообщения, которая породила обожествление священных символов и в язычестве, и в раввинском иудействе, и в ереси евномиан.

Таким образом, разбор учения имябожников о почитании имен Божиих привел нас к тому же самому заключению, к которому мы пришли при разборе учения их о сущности и действенности имен Божиих. Довольно распространен взгляд, что учение имябожников есть лишь результат отчасти невежества, отчасти недоразумения. Вполне православные и глубоко религиозные люди, будто бы, не были в силах по недостатку знаний правильно выразить свои верования и потому создали учение, имеющее лишь вид ереси. Взгляд этот справедлив лишь в отношении той большей части последователей Илариона и Булатовича, которые попали в число имябожников лишь по недоразумению, лишь потому, что вожди ереси сумели, подобно Евномию, запугать людей простодушных тем, что они не воздадут Богу должного, а сами они не были в силах разобраться в довольно тонком вопросе о сущности, действенности и почитании священных символов. Можно надеяться, что эти имябожники по недоразумению недолго останутся таковыми, ибо, говорит св. Иоанн Златоуст: «Невозможно, чтобы человек, ведущий добродетельную жизнь и свободный от всех страстей, когда-либо был презрен, хотя и случится ему впасть в заблуждение, Бог тотчас привлечет его к истине»⁸⁷³. И, благодарение Богу, надежда эта оправдывается уже теперь, и немало приехавших с Афона имябожников раскаялись в своем заблуждении и возвратились в лоно православной Церкви. Помочь и остальным сделать то же, такова главная цель настоящего труда, задуманного тогда, когда, возвращаясь с имябожниками на «Херсоне», автор доходил буквально до слез отчаяния, видя несчастное положение опутанных агитаторами Афонских подвижников и в то же время – свое полное бессилие помочь им, так как никаких бесед с ними агитаторы не допускали. Пусть же этот труд заменит теперь то, чего в то время мы не могли сделать не по своей вине.

Но совершенно иначе приходится судить о творцах и вождях ереси. Для них обожествление имен Божиих – не недоразумение, не что-то навязанное им совне. Нет, в этом учении выразились их внутренние переживания и от этого учения они не откажутся до тех пор, пока не изменятся эти переживания. Правда, эти переживания суть переживания самолюбивой души, утратившей чувство живого богообщения и потому смешивающей Самого Бога с Его символами, но для того, чтобы переживания эти изменились, необходим полный душевный переворот, зависящий от свободы человеческой и благодати Божией, и никакие доводы здесь не помогут. Как бы убедительно не доказывалась ложь имябожнического учения, творцы ереси будут смотреть на все доказательства лишь как на досадное препятствие для торжества их учения, которое нужно устранить во что бы то ни стало, хотя бы для этого пришлось употребить ложь, подлог⁸⁷⁴, интриги и т. д. Такова психология творцов всех ересей, переубедить которых не могли даже великие отцы Церкви, ибо в конце концов во всякой ереси есть нечто иррациональное, есть свое «хочу, потому что хочу», как выражается епископ Феофан Затворник. Поэтому со стороны творцов ереси труд наш может вызвать лишь недобросовестную полемику там, где им покажется, что они могут отстоять свое учение, а там, где невозможность этого будет очевидна, они прибегнут и уже прибегают к другому приему. Не отказываясь в душе ни от одного из положений своего учения, они будут выражать его в неясной, двусмысленной форме и заявлять, что они и сами учили раньше так же, как учат обличители их, но их не хотели понять. Так бывало и раньше, так будет и впредь. Те приемы защиты ереси, которые употребляли древние предшественники имябожников – ариане, употребляются и ныне. Если прочитать описание этих приемов человеком, более всех пострадавшим от козней еретиков, св. Афанасием Великим, то покажется, что как будто он писал про нынешних вождей афонской ереси. «Каждая ересь, пишет он, принимает на себя прекрасное и превысшее всего Спасителево имя, собирает изречения Писаний, произносит слова, утаивает же истинный смысл, и, наконец, прикрыв какой-то лестью свое изобретенное ею измышление, сама делается человекоубийцей введенного в заблуждение. Каждая из ересей не имеет ничего общего с Писанием, и защитники ересей знают, что Писания во многом или, лучше сказать, во всем противны мудрованию каждой из них. Но для обольщения простодушных, каковы упоминаемые в Притчах: «незлобивый веру емлет всякому словеси» (Притч.14:15), пронимают они на себя вид, что изучают и собирают изречения Писания, чтобы этими изречениями показать правильность своего мудрования и, наконец, убедить бедных людей мудрствовать вопреки Писаниям. И кто прост и не крепко наставлен в вере, тот, имея в виду одни слова и не проникая в смысл, скоро увлекается их кознями. Благочестивейший царь Констанций человеколюбив, а они против его воли разглашают, что хотят. Если бы право веровали, то довольствовались бы верою, изложенною целым вселенским собором. Не об истине попечение у них, а напротив все говорят и делают в пользу ереси. Что и теперь пишут, – пишут не об истине заботясь, но скорее для забавы, с хитростью делают это на обольщение людям, чтобы рассылкой писем обратить на это внимание народа, самим выиграть время для избежания обвинения, и, скрыв свое нечестие, иметь возможность распространять ересь. Они не многочисленны, но хотят, чтобы их мнения были сильнее всего; желая же, чтобы скопища их, собирающиеся в местах скрытых и подозрительных, одержали верх, усиливаются обратить в ничто бывший вселенский нелестный и чистый собор. Они желают, чтобы им верили, когда не знают, как сами веруют. Слагают клеветы на православных епископов, которым строят козни. Когда не настоит никакого вопроса, подают они повод к словопрению, расстраивая незлобивые сердца братий и всевая в них, чего никогда не приходило им на ум. Скрывают ариево учение и притворяются, что пишут о другом. Сими учениями вводится безбожие, вернее же сказать противное писаниям иудейство, за которым недалеко следует и язычество. Посему надлежит бодрствовать, чтобы под покровом письмен не скрывалось какого обольщения и не отвлекали они иных от благочестивой веры»⁸⁷⁵.

Царство Божие не в слове, а в силе» (1Кор.4:20).

В статье «Учение св. Григория Нисского об именах Божиих и имябожники» мы разобрали все доводы в пользу новоизмышленного лжеучения, кроме одного – ссылок их на о. Иоанна Кронштадтского. Сделали мы это намеренно. В сущности говоря, как бы ни учил об именах Божиих о. Иоанн, отношение Церкви к имябожникам не изменится нисколько. Хранительницей и выразительницей истинного учения веры является вся Церковь, а не какое-либо отдельное лицо, хотя бы и признанное святым. Учением Церкви нужно считать то, что исповедуется в ней «semper, ubique et ab omnibus», исповедуется всегда, везде и всеми, а не то, чему учило то или другое лицо, как бы авторитетно оно ни было. Поэтому-то, противопоставив учению имябожников учение св. Григория Нисского, мы в то же время постоянно сопоставляли его с учением других св. отцов и всей Церкви на вселенском соборе или, другими словами, в св. Григории мы все время видели лишь наилучшего выразителя учения общецерковного. Но если общецерковное учение с учением имябожников не согласно, а учение о. Иоанна было бы согласно, то отсюда следовало бы лишь, что в данном случае о. Иоанн высказывает свое личное неправильное мнение. Такие, отклоняющиеся от общецерковного учения мнения имели даже некоторые святые отцы Церкви. «Не мните же, яко аще и святии быша», пишет св. Варсануфий Великий о таких святых, «вся глубины Божия возмогоша поняти»⁸⁷⁶. «Един Бог ведает тайны сердца человеческого», сказал св. Серафим Саровский, когда ему указывали на ошибки некоторых святых⁸⁷⁷. И, конечно, Церковь не считала возможным из-за этого пересматривать и тем более в чем-либо изменять свое учение. «Что редко случается, отвечает св. Иоанн Дамаскин иконоборцам, ссылавшимся на св. Епифания Кипрского, не бывает законом для Церкви, и одна ласточка не делает весны, как кажется и Григорию Богослову⁸⁷⁸ и как есть в действительности. И одно мнение не в состоянии опровергнуть предания всей Церкви, простирающегося от одних концов земли до других её концов»⁸⁷⁹.

Если даже мнение лиц, уже признанных Церковью святыми, не могло поколебать церковного учения, то тем более не может сделать этого мнение лица, к числу святых пока Церковью не сопричтенного, и, следовательно, верны или нет ссылки имябожников на о. Иоанна, учение их все же остается ложным. Говоря все это, мы лишь имеем в виду показать, насколько расходится учение имябожников с учением церковным, если для подтверждения его они, не имея возможности сослаться ни на соборные постановления, ни на книги, признанные всей православной Церковью точным выражением её учения, вынуждены опираться главным образом на несколько отрывочных цитат, выхваченных из разных сочинений лица, еще не канонизованного Церковью, но мы вовсе не хотим сказать, что ссылки эти справедливы и что о. Иоанн и на самом деле учил об именах Божиих так же, как учат имябожники. Ничего подобного на самом деле нет, и учение об именах Божиих о. Иоанна вполне согласно не с учением имябожников, а с тем учением, которое выяснила Церковь, защищая догмат иконопочитания.

Ссылки на о. Иоанна занимают виднейшее место во всех трудах имябожников. На о. Иоанна ссылается уже Иларион в своей книге: «На горах Кавказа»⁸⁸⁰. Неоднократно ссылается на о. Иоанна и Булатович в своей «Апологии»⁸⁸¹, иеросхимонах Алексий⁸⁸² авторы «Открытого письма еп. Никону»⁸⁸³, авторы «Доказательства из Священного Писания и св. отец учения об имени Божием»⁸⁸⁴, Кусмарцев⁸⁸⁵ и, наконец, авторы несоответствующей своему заглавию брошюры: «Святитель Ермоген»⁸⁸⁶.

Не имея других опор для своего учения и думая найти их у о. Иоанна, имябожники стараются использовать его труды как можно шире и с этой целью по нескольку раз повторяют одно и то же место⁸⁸⁷, а Кусмарцев поступает еще искуснее. Он дробит известное место о. Иоанна на отдельные фразы и рассыпает их в разных местах по всей своей брошюре так, что получается впечатление, будто о. Иоанн только и делал, что проповедовал учение имябожников. Не брезгуют имябожники и маленькими подтасовками. Например, у Булатовича на стр. 80 напечатано «без него (я) мертв» и можно подумать, что о. Иоанн говорит об имени Христовом, тогда как у о. Иоанна мы читаем: «без Него мертв. Христос меня держит в жизни», чем ясно показывается, что здесь говорится о Самом Христе, а не об имени Его и т. д. Нечего и говорить, что все те места, которые не благоприятствуют учению имябожников, они систематически выпускают. И вот, благодаря совокупности всех этих приемов, создается впечатление, будто о. Иоанн учил так же, как учат имябожники. К такому убеждению приходят не только последователи лжеучения, но и лица других воззрений. Например, иоанниты, не подозревавшие до сих пор, что у о. Иоанна было будто бы какое-то особое учение об именах Божиих, вследствие чтения брошюр имябожников объединились с ними, как истинными последователями о. Иоанна. Раскольнический писатель Ф. Е. Мельников в своей брошюре: «В тенетах ересей и проклятий (к современным спорам об именах Божиих)» делает вид, что вполне убежден доводами имябожников в тождестве их учения с учением о. Иоанна, что и дает ему повод поглумиться и над строгим обличителем раскола⁸⁸⁸ о. Иоанном, и над Святейшим Синодом, снисходительное отношение которого к имябожникам он объясняет именно боязнью оскорбить память о. Иоанна. «Поневоле приходится Синоду воздерживаться от строгого суда над еретическим течением, пишет он, если оно берет свое начало из такого источника, как знаменитый Кронштадтский чудотворец»⁸⁸⁹. Славным именем почившего великого молитвенника стараются прикрыться и сами имябожники. «Мы смиреннейше просим Вас, Владыко Святый, – писали они архиепископу Никону, – как Члена Святейшего Синода и как причастного к нашему делу, объявить чеез «Церковные Ведомости» мнение Святейшего Синода по следующим нашим вопросам:

1) Почему Святейший Синод в течение более 20–ти лет считал мысль приснопамятного о. Иоанна Кронштадтского, что имя Божие есть Бог, – правильной и не опровергал её, а теперь считает ошибочной и еретической?

2) Если Святейший Синод разрешает печатание писаний о. Иоанна, содержащих сие учение об имени Божием, то почему он запрещает печатать из-за этой же мысли книгу о. Илариона и сочинения о. Антония Булатовича?

3) Если, как пишет «Колокол» и друг. газеты, о. Илариона и о. Антония Святейший Синод признал еретиками, то почему вместе с ними не признал еретиком и о. Иоанна Кронштадтского: ведь на его точном писании они утверждали свое учение и буквально его слова повторяли, не больше!

4) Если о. Иоанн Кронштадтский допустил подобную, признанную Святейшим Синодом еретической, мысль об имени Божием, то почему благодать Божия не оставила его и он при жизни и по смерти своей творил и творит чудеса»⁸⁹⁰.

На все эти смиренно-лукавые вопросы должно дать один ответ: да потому, что о. Иоанн Кронштадтский учил об именах Божиих так же, как учит и вся православная Церковь, а вовсе не думал создавать своего нового догмата, как делают имябожники.

Имябожники, впадая в противоречие с самими собой, пишут неправду, будто они утверждали свое учение на точном писании о. Иоанна. Ведь если бы имябожники были действительно убеждены, что о. Иоанн учил так же, как они, то речи об открытии ими нового догмата были бы неуместны. Например, авторы открытого письма немного выше сами же говорят, что «догматическая истина о том, что имя Божие есть Бог, не была доселе замечена богословами»⁸⁹¹, а следовательно, по их же признанию, её не было и у о. Иоанна. На самом деле имябожники вовсе не «утверждают» своего учения на писании о. Иоанна, а лишь искусно пользуются им, как и другими авторитетными свидетельствами для подтверждения сочиненного ими учения и обольщения простодушных. Если бы такое учение у о. Иоанна было, то совершенно нельзя объяснить, почему за двадцать лет, когда те сочинения о. Иоанна, на которые ссылаются имябожники, разошлись в нескольких изданиях и нашли массу читателей, никто, решительно никто не усмотрел в них чего-либо подобного учению имябожников. И можно с полной решительностью утверждать, что никто никогда не усмотрел бы этого и впоследствии, ибо только при чтении творений о. Иоанна с определенной тенденцией можно выискать в них выражения благоприятствующие имябожничеству, а если читать их для назидания и стремиться к правильному пониманию, то не только ничего подобного мы здесь не найдем, но и все вырванные имябожниками из контекста места получают свой правильный смысл, вовсе неблагоприятный для новоизмышленного учения.

Буква этих вырванных из контекста мест действительно говорит за имябожников. «Имя Господа есть Сам Господь – Дух везде сый и вся исполняющий», пишет, например, о. Иоанн. «Имя Богоматери есть Сама Богоматерь, имя Ангела – Ангел; имя святаго – святый». И подобных мест имябожники приводят несколько. Но мало привести несколько отрывочных фраз, а нужно рассмотреть их и в связи с ближайшим контекстом и в связи со всем учением о. Иоанна, а в противном случае смысл их остается неясным. Ведь слово «есть» употребляется и в смысле: «означает, изображает». Представьте себе, что на стене висит картина, изображающая Пантелеимоновский монастырь. И вот, если незнающий человек спросит: «что это такое?» то, конечно, получит ответ: «это (есть) Пантелеимоновский монастырь» и в этом ответе слово «есть» заменяет слово «означает», «изображает». И о портрете, например, о. Иоанна можно сказать: «это есть о. Иоанн». «По неправильному словоупотреблению, говорит·св. Григорий Нисский, подобия называем человеком, но собственно словом сим называем живое существо»⁸⁹². Итак, какой же смысл у о. Иоанна в выражении: «Имя Господа есть Сам Господь», слово «есть» – смысл собственный или смысл замены слова «изображает»? От такого или иного решения этого основного вопроса зависит суждение о всем учении о. Иоанна об именах Божиих. Если слово «есть» употреблено в собственном смысле, то учение о. Иоанна совпадает с учением имябожников; если же слово «есть» заменяет слово «изображает», то учение о. Иоанна будет тождественно с общецерковным учением о том, что имя Божие есть лишь звуковое изображение Господа. Для человека беспристрастного довольно лишь прочитать начало приводимой самими имябожниками выдержки, чтобы убедиться, что слово «есть» употреблено здесь во втором смысле. «Имя Господа, Богоматери или ангела или святого да будет тебе вместо Самого Господа, Богоматери, ангела или святого; близость слова твоего по твоему сердцу, да будет залогом и показанием близости к твоему сердцу Самого Господа Бога, Богоматери, ангела или святого». В этих словах ключ к пониманию слов дальнейших: «имя Господа есть Сам Господь» и т. д. Если о Иоанн говорит «да будет имя вместо Самого Геспода», то отсюда следует, что по его учению имя не есть Сам Господь, так как, если бы имя уже было Господом, то нельзя было бы говорить «да будет». И о. Иоанн вовсе не высказывает и такой мысли, что имя Господа может сделаться Господом. Нет, он говорит «да будет тебе имя Господа вместо Самого Господа». Следовательно, по его мысли и в будущем имя не будет Самим Господом, а будет вместо Господа, будет как бы заменять Господа. Но ведь очевидно, что заменяющее не может быть тождественно с заменяемым, так как в противном случае нельзя говорить о замене. Притом и замена эта имеет лишь относительный характер. О. Иоанн не говорит просто: пусть будет имя вместо Господа, а добавляет: «пусть будет тебе». Следовательно, имя может заменять Господа не вообще, а лишь для человека. Каким же образом имя Господа может для человека заменять Самого Господа? Кратким ответом на это служат дальнейшие слова о. Иоанна: близость слова твоего по твоему сердцу, да будет залогом и показанием близости к твоему сердцу Самого Господа Бога. Итак и произносимое от сердца («от избытка сердца уста глаголют») слово, в данном случае имя Божие, является для человека показанием, своего рода наглядным изображением Самого Господа и близости его к сердцу человеческому, является, по мысли о. Иоанна одним из священных символов. А если так, то для более ясного и связного понимания учения о. Иоанна об имени Божием мы должны помимо ближайшего контекста обратиться к его общему учению о священных символах, одним из коих является и имя Божие.

Мы видели, что уклонение имябожников от православного учения начинается тогда, когда они, сравнивая имя Божие с другими священными символами – св. крестом и иконами, подобно иконоборцам и протестантам, отрицают равенство тех и других. Ничего подобного не найдем мы у о. Иоанна. Нигде он не говорит, подобно имябожникам, что имя Божие выше иконы или что в имени Господь присутствует Своим существом, а в иконе или кресте лишь Своей благодатью. Наоборот, о св. кресте и об иконах о. Иоанн говорит то же самое и в тех же самых выражениях, что и об именах Божиих, и если бы когда-либо явились еретики, учащие, что крест Христов есть Бог, то они могли бы подыскать у о. Иоанна гораздо более текстов в пользу своей ереси, чем имябожники в пользу того, что имя Божие есть Бог, но, конечно, имели бы столь же мало основания для этого. На самом же деле об именах Божиих, о св. кресте и других священных символах о. Иоанн учит совершенно так же, как учит VII вселенский собор и вся православная Церковь. Мы видели, что по учению VII вселенского собора 1) имя Божие есть один из священных символов, которые служат для напоминания людям о Господе и 2) через которые благодать Божия преимущественно подается людям, но 3) в отличие от таинств, подается не самими символами, а через них и не всегда, а лишь тогда, когда люди достойны того или когда это нужно для целей Промысла Божия. К этим трем положениям сводятся и учение об именах Божиих о. Иоанна. 1) О. Иоанн постоянно сравнивает и сопоставляет имена Божия с крестом и другими священными символами и прямо называет слова и имена образом или знаком. «Крест и имя Христово не производят чуда, когда я не увижу сердечными очами или верою Христа Господа», пишет он⁸⁹³. «Каждое слово священного Писания... подобно изображению честного и животворящего креста»⁸⁹⁴. «Бог во святых почивает и в самом имени их, и в самом изображении их»⁸⁹⁵. «Крест Господа чудесно действует, имя Его производит чудеса, иконы Его являются чудотворными»⁸⁹⁶. «Бог чрез все является, особенно через образы и знамения, на которых наречено достопоклоняемое имя Его или самый образ Его»⁸⁹⁷. «В слове – образ Пресвятой Троицы»⁸⁹⁸. «По нашей телесности, Господь привязывает так сказать Свое присутствие и Себя Самого к вещественности, к какому-нибудь видимому знаку, привязывает Свое присутствие к храму, к иконам, к кресту к крестному знамению, к имени Своему, состоящему из членораздельных звуков, к святой воде, к освященным хлебам, к пшенице, вину, но придет время, когда все видимые знаки... для нас не будут нужны и мы будем истее Его причащатися в невечернем дни царствия Его, а теперь – все через телесное и через образы и знамения»⁸⁹⁹. «Вера так сказать реализуется, осуществляется чрез них (т. е. св. иконы), так же, как и через богослужение, молитвы, чтение слова Божия»⁹⁰⁰.

Итак, имя Божие, как и крест и иконы, по учению о. Иоанна, есть лишь один из образов или знамений Божества, необходимых лишь для нас людей и притом не всегда, а только не во время существования воинствующей Церкви.

В имени о. Иоанн, как и св. Григорий Нисский, различает две стороны – внешнюю – членораздельные звуки и внутреннюю – мысль, соединяемую с этими звуками, но и ту и другую сторону он считает образом и различие между той и другой стороной состоят в том, что членораздельные звуки так же, как и частицы на проскомидии, служат символом тела Господа, Пречистой Его Матери или какого-либо святого, а «мыслимое в имени представляет или заменяет собою душу призываемого или поминаемого существа»⁹⁰¹. В этом смысле он и говорит, что в слове или имени весь Господь, Сам Господь, Сама Богоматерь.

Если имена Божии, как и иконы, являются образами Господа, то отсюда следует, что и отношение к ним людей должно быть одинаковым. Мы должны стремиться к единению с Господом и все образы, все знаки Господа должны служить средством для этого. Как сами эти знаки являются изображением Господа, так и близость этих знаков к ним должна служить для нас изображением близости к нам Господа, и мы должны представлять, что Господь присутствует в этих знаках, что эти знаки и суть как бы Он Сам. И вот, чтобы подчеркнуть живость представления таковой близости Господа, о. Иоанн и говорит: представляй, что имя Господа есть Он Сам, «имя Господа есть Сам Господь». Это пишет о. Иоанн не об одном имени Божием, а и о других священных символах, о св. иконах, о св. кресте и о крестном знамении. «Молитесь пред иконою Спасителя, как бы перед Ним Самим»⁹⁰², пишет о. Иоанн. «Чудотворный образ Спасителя – Сам Господь на Нем»⁹⁰³. «Отчего нам христианам не допустить видеть в каждом образе Самого Господа или Пречистой Его Матери или святого, как в зеркале или в рисунках мы видим многочисленные изображения одного и того же лица, и не чтить их свойственной им честью»⁹⁰⁴. «Чудотворные иконы Божией Матери и других святых научают нас взирать на всякую икону, как на самого того святого или святую, которым молимся, как на живые и собеседующие с нами лица»⁹⁰⁵. «Иконы заменяют для меня самые лица, имена коих они носят. Лики святых на наших иконах представляют нам близость по духу святых Божиих»⁹⁰⁶. «Так и о кресте животворящем должно говорить. Где крест или крестное знамение, там Христос, и сила Его, и спасение Его, только с верой изображай Его или поклоняйся Ему»⁹⁰⁷. «Крест, погружаемый в воду с молитвою веры, есть как бы Сам Господь, животворящий»⁹⁰⁸. «Крест во Христе и Христос на кресте»⁹⁰⁹. «На кресте является Он Сам как бы тем самым телом, которым распят»⁹¹⁰. «Святые подвижники Христовы говорили к кресту, как к живому: о пречестный и животворящий кресте Господень, помогай ми»⁹¹¹. «Христианская мысль привыкла не разделять креста от Христа распятого, и в кресте видеть Христа, как и во Христе видеть крест: ибо распятый Христос представляет Собою крест»⁹¹². «Крестное знамение двумя и тремя перстами правой руки напоминать должно всегда христианину... о всегдашней близости к нам св. Троицы, как близка всегда к нам рука наша, наши глаза, наше сердце, если мы сами приближаемся к Богу умом и сердцем»⁹¹³.

Но если о св. иконах и св. кресте о. Иоанн говорил то же самое, что и об именах Божиих, говорил, что они суть как бы Бог для нас, ибо они заменяют для нас Бога, то он вовсе не говорил, что и сами по себе священные символы крест, иконы и имена Божии суть Бог. Нет, он прямо учил, что крест, и иконы, и имена Божии суть только символы Бога и, следовательно, не Сам Бог. «Образ – образ и есть» пишет он⁹¹⁴, а не первообраз⁹¹⁵. «Крест для христианина самый дорогой – высочайший для него символ страдания и смерти Господа, знамение бесконечной Божией любви к нам»⁹¹⁶. «В церкви везде символы любви – кресты, крестные знамения»⁹¹⁷... Слово человеческое только «несколъко подобно» ипостасному Слову Божию, являющему нам Отца⁹¹⁸.

Уча, что, поклоняясь имени Божию, св. кресту и иконам, мы должны представлять в них Самого Бога, но в то же время признавая, что и крест, и иконы, и имя Божие суть только символы Бога, о. Иоанн в сущности лишь разъяснял неудобопонятное для простого народа учение VII вселенского собора о том, что всем изображениям Бога приличествует поклонение относительное, а не боголепное, что все св. символы мы должны почитать не сами по себе, а лишь в отношении к Богу, вознося наше поклонение через них к Богу. «Пусть будет имя Господа тебе вместо Самого Господа», «имя Господа есть Сам Господь» – выражения эти в устах о. Иоанна означали то же самое, что и слова патриарха Тарасия на VII вселенском соборе: «Самое поклонение наше относится к одному Богу»⁹¹⁹.

Точно также, если о. Иоанн учил, что «взирать на Божию Матерь – все равно, что взирать на Самого Господа и что «призывать ее – все равно, что призывать Самого Господа»⁹²⁰, то это вовсе не значит, что о. Иоанн учил воздавать Божией Матери такое же служение, как и Самому Господу, а значит лишь то, что он, как и VII вселенский собор, сопоставляя поклонение, воздаваемое одушевленным образам Бога с поклонением, воздаваемым образам неодушевленным, т. е. именам, иконам и кресту, учил и те и другие образы почитать не сами по себе, а в отношении к Первообразу, к Самому Богу. О. Иоанн учит почитать Матерь Божию, «как чистейший образ и чистейшее подобие Божие»⁹²¹, а о почитании святых пишет: «призывая святых, не должно представлять их отдельно от Господа: они одно – один дух с Господом, облечены в Господа»⁹²², «в угодниках Божиих мы чтим образы и подобие Божие»⁹²³. «Вот кому и чему поклоняемся, – поклоняемся в них (святых) Самому Богу, в них всельшемуся и в них действующему и совершающему через них благотворные чудеса исцелений»⁹²⁴.

2) Что о. Иоанн не считал имена Божии, крест в иконы за Самого Господа, а видел в них лишь символы Его – это видно из того, что он вовсе не приписывал именам Божиим какой-либо самостоятельной силы, а учил, что Господь лишь посылает Свою силу, Свою благодать людям через имена Свои, ими призываемые, равно как и через св. крест или через иконы. По его учению, Бог присутствует всем существом Своим везде, во всех вещах⁹²⁵ и может действовать на нас через все вещи и помимо их. Но в то же время Он «по нашей телесности привязывает Свое присутствие и Себя Самого к вещественности, к какому-нибудь видимому знамению, привязывает Свое присутствие к храму, к иконам, к кресту, к крестному знамению, к Имени Своему, состоящему из членораздельных звуков, к святой воде, к освященным хлебам, к пшенице, вину»⁹²⁶ и действует на нас через эти символы.

Следовательно, имя Божие, как и все символы, действует не своей собственной силой, а силой присутствующего в нем Господа. Но если Господь лишь присутствует в имени Своем, то, значит, имя уже не может быть Самим Господом, как и все, в чем Он присутствует. Быть или пребывать в чем, не значит быть чем, как выясняет еще св. Григорий Нисский предшественнику имябожников Евномию, пытавшемуся с помощью такой замены перетолковать в пользу своего учения слова апостола: «Бог во свете живет неприступнем» (1Тим.6:16). «Большое различие, пишет св. Григорий, быть чем или быть в чем»⁹²⁷. Бог присутствует и во всем мире, и, однако, ничто в мире – не Бог. Поэтому-то все те приводимые имябожниками выдержки из творений о. Иоанна, где говорится, что Бог присутствует в имени Своем, на самом деле говорят против их учения.

«Как Господь есть препростое Существо, приводит, напр., Булатович слова о. Иоанна, то Он в одном слове, в одной мысли – весь всецело, и в то же время во всей твари»⁹²⁸. Но ведь если из того, что Господь присутствует в слове, делать вывод, что слово и есть Господь, то и из того, что Господь присутствует в твари, придется сделать другое богохульное заключение, что и вся тварь есть Господь. О. Иоанн постоянно говорит, что Бог присутствует не только в имени Своем, но и св. кресте и иконах. «На кресте является Он Сам»⁹²⁹, пишет о. Иоанн. «В вещественных образах является Бог и даже говорит устами образа»⁹³⁰. «Всегда Она (Владычица) свята и пресвята, непоколебимо, неизменно, и Она на всяком месте есть, приводит Кусмарцев слова о. Иоанна, всякой иконе своей присуща и одним начертанием её лика и имени и лика Спасова и имени Его уже освящает вещество самым ликом своим и начертанием имени»⁹³¹. Мало того, вопреки учению имябожников, что в иконе Господь присутствует не так, как в словах, о. Иоанн говорит; «Вездесущий мой Господь в этом лике или на этом кресте, как в слове Евангелия»⁹³². И однако, никто не скажет, что крест Христов и икона Его и на самом деле суть сам Христос или что икона Богоматери на самом деле есть сама Богоматерь, ибо и сам о. Иоанн запрещает обоготворять иконы»⁹³³. «Господь при бесконечности своей, продолжает Булатович сам опровергать свое учение словами о. Иоанна, есть такое простое существо, что Он бывает в одном Своем имени «Троица», или в имени «Господь», или в имени «Иисус Христос»⁹³⁴. Но ведь если Господь только бывает в имени Своем, то ясно, что имя не есть Он Сам, ибо в противном случае придется допустить другой богохульный вывод, что, когда имени не произносится и Господа не существует. К таким нелепостям приводят попытки навязать о. Иоанну совершенно чуждое ему еретическое учение.

О. Иоанн учит, что Бог присутствует не только в неодушевленных Своих образах – и кресте, именах и иконах, но и в образах одушевленных, в людях, но, конечно, он не обоготворяет людей. «Воистину Христос во мне живет, пишет он. Между тем я до сих пор был неискусен: не помышлял и не знал твердо, что Господь во мне»⁹³⁵. «Когда молишься Богу, не ищи Его вне себя, по созерцай Его в себе, совершенно тебя проникающего и знающего».

3) Совершенно безнадежна попытка имябожников приписать о. Иоанну и свое учение о действенности имени Божия. Рассмотрим учение о. Иоанна по этому вопросу в той же последовательности, в какой мы ранее рассматривали учение имябожников, т. е. учение о действенности имени Божия а) при совершении чуда, b) в молитве, с) при освящении икон и, наконец, d) при совершении таинств. Во всех этих пунктах о. Иоанн всегда оставался строго верным учению православной Церкви и потому учение его не имеет ничего общего с учением имябожников.

а) Имябожники учат, что имя Божие присущей ему самому по себе силой творит чудеса. Наоборот, о. Иоанн учит, что имя Божие не совершает чудо, а также как и св. крест и иконы может служить лишь посредством для благодати Божией, совершающей чудо. «Чтобы маловерное сердце не помыслило, пишет он, что крест или имя Христово чудесно действуют сами по себе, а не Христом, – эти же крест и имя Христово не производят чуда, когда я не увижу сердечными очами или верою Христа Господа и не поверю от сердца во все то, что Он совершил нашего ради спасения»⁹³⁶. «Где употребляется с верою имя Божие, говорит он в другом месте, там оно созидает силы»⁹³⁷.

Таким образом, по учению о Иоанна, не имя Божие совершает чудо, а Сам Христос, и иначе думают лишь маловерные. Что причина объяснения чуда силою имени Божия коренится в маловерии – это с первого взгляда кажется непонятным, но если мы припомним, что вообще причина обожествления священных символов и в язычестве и в раввинском иудействе лежит в упадке чувства богообщения, чувства истинной веры, то мысль о. Иоанна выяснится для нас во всей её глубине и верности.

Что чудо совершается Самим Богом, а не именем Его и не св. крестом, это о Иоанн повторяет и в других местах своих трудов. «Все силы и чудеса совершает Дух Святый. Тем же Духом подаются иному силы, другому действия сил. Ты только говори с верою, совершение слова не твоя забота, а Духа Святаго»⁹³⁸.

И здесь, таким образом, о. Иоанн совершение чуда ставит вне зависимости от всех наших слов, а объясняет его единственно силой Духа Святаго. В другом месте он, опять-таки приравнивая действенность имен к действенности икон, говорит, что те и другие действуют не сами по себе, а потому, что них почивает Бог. «Бог во святых почивает и в самом имени их и в самом изображения их, только с верою надо употреблять их изображения, и они будут творить чудеса»⁹³⁹. «Креста животворящего, даже знамения его трепещут демоны, из–за того, что к древу креста пригвожден был Сын Божий и освятил его Своим страданием на нем. Как же трепещут демоны Владычицы Богородицы и самого имени её всесвятого»⁹⁴⁰. «Оттого, что Господь во всяком месте, крест Его чудесно действует, имя Его производит чудеса, иконы Его являются чудотворными и во всяком месте Его благодатного присутствия»⁹⁴¹. Косвенным образом обличают ложь учения имябожников и все те места в трудах о. Иоанна, где говорится, что крест и иконы совершают чудо не своей силой, а силой Божией⁹⁴², ибо он, как мы видели, приравнивает ко кресту и иконам и имена Божии. Если он в одном месте и говорит, что «имя Божие есть сила»⁹⁴³, то только в том смысле, что с именем бывает «соединена сила»⁹⁴⁴, но, конечно, не сила самого имени, а сила Божия.

b) О действенности имени Божия в молитве имябожники учат, что, как и при чуде, произносимые в молитве имена Божии заключают в себе всю силу молитвы и что потому молитва есть перечень имен Божиих и имена Божии нужно в молитве произносить возможно чаще. Ничего подобного не найдем мы в трудах о. Иоанна. В своем учении о молитве, он исходит из православного определения её. Повторяя определение молитвы, данное в катехизисе митрополита Филарета: «молитва есть возношение ума и сердца к Богу»⁹⁴⁵, он по-видимому, не без намерения, опускает дальнейшие слова катехизиса, «являемое благоговейным словом человека к Богу», и опускает справедливо, ибо не всякая молитва непременно выражается в слове, а следовательно молитва не только не есть перечень имен Божиих, но возможна молитва и совершенно без имен Божиих и вообще без всяких слов. В другом месте о. Иоанн определяет молитву, в согласии с св. Максимом Исповедником, как чувство, созерцание, благодарственнее настроение⁹⁴⁶. О. Иоанн учил, что слова не необходимы не только для общения или беседы с Богом⁹⁴⁷, т. е. для молитвы, но даже и для общения между людьми. Для него, как глубокого психолога, было ясно, что существует и другой способ общения между людьми помимо слов и вообще помимо внешних знаков. «Наши душевные расположения, пишет он, даже не выражаемые внешними знаками, сильно действуют на душевное расположение других. Это бывает сплошь и рядом, хотя не все замечают это. Я сержусь или имею неблагоприятные мысли о другом, – и он чувствует это и равным образом начинает иметь неблагоприятные мысли обо мне. Есть какое-то средство сообщения наших душ между собою, кроме телесных чувств. Что же касается действия души на других через чувства, то через чувство зрения душа удивительно действует на другого человека, хотя бы он был вдали от нас, но только был бы доступен нашему зрению»⁹⁴⁸.

«Какая тесная связь между душами! Верно слово апостола: мы есмы друг другу удове (Еф.4:25) – члены, или «едино тело есмы мнози» (1Кор.10:17)⁹⁴⁹.

Но если слова не всегда необходимы даже для общения между душами, облеченными плотью, то тем более они не необходимы в молитве, в общении с существами духовными.

Главное значение в молитве о Иоанн придает вовсе не словам или именам Божиим, а сердечному расположению молящегося, без которого слова не только не имеют значения, но и прогневляют Господа. Тогда как имябожники мудрствуют, что даже несознательное произношение имени Божия в молитве действенно, о. Иоанн поучает: «особенно грешны те, которые во время молитвы совсем отклоняются своими мыслями... Они крайне оскорбляют Божество, в Которое должна быть вперена наша мысль»⁹⁵⁰. Произнесение имен без сознания и чувства он называет бормотанием⁹⁵¹. «Молясь, мы непременно должны взять в свою власть сердце и обратить его к Господу... Иначе что пользы от нашей молитвы? Хорошо ли слышать от Господа гневный глас: приближаются Мне людии син»⁹⁵²... «Кто не молится или не служит Богу сердцем своим – тот все равно, что вовсе не молится»⁹⁵³. «Молитва то бывает храмина на песце, то храмина на камне. На песке строят те, которые молятся без веры, рассеянно, с холодностью, – такая молитва сама собою рассыпается и не приносит пользы молящемуся; на камне строят те, которые во все продолжение молитвы имеют очи, вперенные в Господа, и молятся Ему, как живому Лицу, беседующему с ними»⁹⁵⁴. Как бы пророчески осуждая учение имябожников, что молитва есть перечень имен, он пишет: «Великая разница между бесчувственным перечнем имен и между сердечным поминанием их: одно от другого отстоит как небо от земли»⁹⁵⁵. О. Иоанн даже высказывал мысль, что иногда выговаривание слов даже препятствует действенности молитвы. «Наружная молитва, пишет он, нередко исполняется на счет внутренней, и внутренняя на счет наружной, т. е. если я молюсь устами или читаю, то многие слова не ложатся на сердце, я двоюсь, лицемерю, устами выговариваю одно, а на сердце другое»⁹⁵⁶... Он же выясняет далее, что сила молитвы не в самых её словах, а во внимательном их произношении, и сравнивает слово, произнесенное не от сердца, с лекарством, потерявшим свою целебную силу⁹⁵⁷, и называет его «мертвой буквой»⁹⁵⁸ и даже грехом⁹⁵⁹. И имена Бога и святых только тогда приближают к нам их носителей, когда они произносятся от сердца. В молитве и на проскомидии имена святых «представляют и заменяют» собою душу призываемого и поминаемого существа. Таким образом, в малом виде в устах наших и сердцах наших отражаются существа горнего и дольнего мира и все это через веру, Духом Святым. Только произносимые от сердца слова молитвы непременно доходят до Бога, а если не от сердца они произносятся, ложно, то упадают в змия бездны, в океан лжи – диавола»⁹⁶⁰. В молитве главное – (не слова), а «живая, ясновидящая вера». Цель слов в молитве не в них самих – а в усилении через них веры. «Наши прошения (молитвы) нужны именно для усиления нашей веры, которою одною мы и спасаемся»⁹⁶¹. Эта вера должна, по мысли о. Иоанна, проникать каждое слово. В каждом слове молитвы молящийся должен видеть посредство для подаяния ему благодати Божией и веровать, что потому каждое слово имеет силу свою и в каждом слове Сам Господь Триипостасный. И такая вера действительно дает словам молитвы силу»⁹⁶² и, «силу свою слова молитвы заимствуют от сердца»⁹⁶³. «В молитве всегда твердо верь и помни, что каждая мысль твоя и каждое слово твое могут, несомненно могут быть делом. Не изнеможет у Бога всем глагол. А прилепляйся Господеви, един дух есть с Господом. Значит и твое слово не изнеможет. Вся возможна верующему»⁹⁶⁴.

Итак, по учению о. Иоанна, никакой силы сами по себе слова и имена в молитве не имеют, другими словами – слова и имена не имеют силы магической, и силу приобретают они от Бога через веру молящегося.

Так как единение с Богом, вера с Богом есть единственное нормальное состояние человека, то, по мысли о. Иоанна, таковую силу слова и имена в молитве должны бы иметь всегда и слово человеческое, по идее, должно бы всегда быть верным отображением Слова ипостасного и творческого глагола Божия, должно бы всегда быть делом, бытием, истиной»⁹⁶⁵.

«Когда молишься, тогда твои слова, выражающие твое прошение, твои нужды, почитай за самые вещи, за самое дело, которое ты просишь у Господа... Если ты просишь здоровья себе или кому либо, – слово здоровье имей за самое дело, веруй, что ты его уже имеешь, по милости и всемогуществу Бога, ибо самое слово, название, во мгновение у Господа может быть делом и получишь непременно просимое за свою непоколебимую веру»⁹⁶⁶.

Таким образом источником подаваемой в молитве благодати является не имя, произносимое в молитве, а самое лицо, носящее это имя. «Призови от всей души имя святого: он услышит тебя и в образе явит чудодейственную силу свою»⁹⁶⁷.

с) Об освящении св. предметов о. Иоанн, как мы видели, также учит согласно с православной Церковью и несогласно с имябожниками. Мы видели, что святость св. икон, св. сосудов, храмов, св. креста, крестного знамения он объясняет не тем, что они освящаются именем Божиим, а тем, что Господь по нашей телесности привязывает к этим знакам Свое присутствие и Себя Самого⁹⁶⁸. И «Всемогущая Сила Божия, сущая и действующая во всем мире, сосредоточивается в св. иконах, подобно тому, как солнечные лучи собираются в фокусе или в стекле»⁹⁶⁹.

Тогда как имябожники утверждают, что всякая святыня освящается именем Божиим, о. Иоанн говорит, что «источник святыни – Дух Святый»⁹⁷⁰.

В частности об освящении икон о. Иоанн учит так же, как и VII вселенский собор, считая, что хотя бы особой молитвой икона не освящалась, ее все же надо считать святой по её значению. «Все иконы, пишет он, я буду без сомнения чтить поклонением, только бы они соответствовали действительным, живым, святым образам (иконам) Божиим»⁹⁷¹. «Если усумнишься, освящена ли икона Божией Матери, пред которой молишься, пишет он, то ведай, что Сама первообразная Владычица преосвященна уже тысяча девятьсот лет... Всегда она свята и пресвята вечно, и непоколебимо, неизменно, и Она на всяком месте есть, всякой иконе Своей присуща и, одним начертанием лика и имени, и лица Спасителева и имени Его уже освящает вещество самым ликом Своим и начертанием имени. В простоте сердца взирай на всякую икону, а сомнение – от диавола, чтобы отвлечь от сердечной молитвы. Говори ему: вся земля свята; на всяком месте владычество Господа моего и Пречистой Его Матери – Владычицы всего мира. На Нее, Пречистую, сердечными очами взираю, а не доске поклоняюся: изображение сделано только в помощь моей немощи»⁹⁷².

Конечно, имябожники начнут перетолковывать слова о. Иоанна в том смысле, что «икона освящается начертанием имени». Но о. Иоанн не говорит так, а говорит, что Богоматерь освящает вещество начертанием её лика и имени. Таким образом, по учению о. Иоанна, источником освящения является само лицо, изображаемое на иконе, т. е. Сам Господь, Сама Богоматерь или сам святой, а не имя Господа или Богоматери или святого. Начертание же имени, как и начертание лика святого являются лишь тем посредством, чеез которое это освящение подается.

В этом случае одно благочестивое действие – самое изготовление иконы может заменять другое благочестивое действие – молитву освящения. И отец Иоанн вовсе не говорит, что лик иконы освящается начертанием имени, а говорит, что вещество иконы освящается начертанием лика и имени. Начертание имени, таким образом, является у него, как это действительно и есть и как учит и VII вселенский собор, действием такого же, а не большего значения, как и начертание лика, так как и то и другое суть части одного действия – приготовления иконы, и начертание имени есть также изображение святого, как и начертание его лика, только другим способом. Лик изображает тело святого, а имя·как бы его душу⁹⁷³.

«Бог, пишет он, через все является, особенно же через образы и знамения, на коих наречено достопокланяемое имя Его или самый образ Его»⁹⁷⁴. Здесь опять образу усваивается значение, совершенно одинаковое с именем. Поэтому о. Иоанн признает святыми и такие символы, на которых имя Божие не начертывается. Напр., мы видели, что он называет святыми и кресты, воодружаемые на главах церквей, хотя на таких крестах имена Божии обычно не изображаются.

Он не говорит, что крест освящается именем Божиим, а говорит, что он освящается самим Богом. «Кем ты освятился и благоукрасился и стал святым, чудным и животворящим, вопрошает он крест и отвечает «Самим Богом воплощенным, распростершимся на тебе»⁹⁷⁵. «Кресту сообщена от страдавшего и умершего на нем животворящая и спасительная сила»⁹⁷⁶.

«На каждом кресте, учат имябожники, освящением служат написание на нем имени «Иисус Христос», которое делает его святым и отличает от крестов разбойников»⁹⁷⁷. Мысль, что освящением креста служит надпись на нем: «Иисус Христос, Сын Божий», высказывали еще древние еретики-богомилы, и учение это было осуждено Церковью. В 1143 г. при патриархе Михаиле Куркуасе в Константинополе был собор, на котором судились два епископа богомила Тианской митрополии – Климент Сасимский и Леонтий Бальбеатский, и в числе обвинительных пунктов против них был и такой: «Они не позволяют поклоняться кресту, если на нем нет надписи: «Иисус Христос, Сын Божий». Собор признал их действовавшими и мыслящими вопреки учению православной Церкви и предал анафеме⁹⁷⁸.

И о. Иоанн, в согласии с учением Церкви и вопреки учению богомилов, раскольников, считающих надпись (титлу) необходимой принадлежностью креста, и имябожников, доказывает, что не только надпись не освящает креста, но что сама надпись на кресте недостойна поклонения. О. Иоанн выясняет, что надпись была написана на особой дощечке (титле), а не на самом кресте и «вовсе не составляла существенной принадлежности креста и, следовательно, не была частью креста, могла быть на кресте, но могла и не быть... И крест, была ли на нем титла или надпись, или не была, все был тем же крестом, как, например, и дом какого-нибудь человека, будет ли на нем надпись с именем домовладельца или не будет, все останется тем же домом. Чтобы еще более мнимые старообрядцы (и имябожники, прибавим мы) убедились, что и без титлы крест есть тот же крест Христов, довольно поставить на вид слова св. евангелиста Иоанна о титле, положенной Пилатом... Св. Иоанн говорит: «написа же и титла Пилат, и положи на кресте» (Ин.19:19). На чем положил Пилат титлу? На кресте, на том самом кресте, на котором уже висел наш Спаситель. Значит и до титлы крест уже был крестом Христовым и даже тогда, когда только еще нес его сперва Сам Спаситель, а потом Симон Киринейский на Голгофу»⁹⁷⁹. «Св. Златоуст⁹⁸⁰ и Иоанн Дамаскин⁹⁸¹, перечисляя достопоклоняемые орудия страданий Христовых, говорят, между прочим и о гвоздях, но о титле – ни полслова. Значит, титлы не следует почитать, кроме разве той, которая была первоначально на кресте Господа»⁹⁸². «Всякий здравомыслящий христианин, – повторяет далее ту же мысль о. Иоанн, – в титле увидел бы одну надпись беззаконного прокуратора Иудеи Пилата Понтийского, которая сама по себе недостойна почтения»⁹⁸³. Каким же образом, спросим мы, эта недостойная почтения Пилатова надпись может освящать крест Христов?

Не найдем мы у о. Иоанна и учения имябожников, что икона и крест, крестное знамение означают имя Божие. Везде о. Иоанн говорит, что крест, крестное знамение, иконы означают Самого Бога, изображают Св. Троицу⁹⁸⁴.

Силу благословения священнического имябожники объясняют тем, что в нем персты изображают имя Христово. Совершенно другое говорит об именословном благословении о. Иоанн. «Священник употребляет весьма часто крестное знамение с именосложенным перстосложением для того, чтобы напомнить себе и всем, за кого молится он и для кого совершает службу, что он молится и действует о имени Христовом, а не от себя, что вся действенность и сила его служения заключается во Христе и в благодати Божией»⁹⁸⁵.

d) Тогда как имябожники сравнивают имена Божии с таинством причащения, где хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Христову и где потому благодать Божия является действительной всегда, принимает ли кто таинство с верою или без веры, о. Иоанн сравнивает действенность имени Божия лишь с действенностью креста и икон, которые служат посредством для подаяния благодати, а не сами подают благодать, как Св. Дары, креста и икон, через которые благодать Божия подается не всегда, когда они употребляются, а лишь тогда, когда они употребляются с верою.

«Непостижимо, как Сам Христос соединяется с знамением крестным, приведем еще раз прекрасные слова о. Иоанна, и дает ему чудесную силу прогонять страсти, демонов и успокаивать возмущенную душу... А чтобы маловерное сердце не помыслило, что крест или имя Христово чудесно действуют сами по себе, – это же крест и имя Христово не производят чуда, когда я не увижу сердечными очами или верою Господа и не поверю от сердца во все то, что Он совершал нашего ради спасения»⁹⁸⁶. Он же выясняет, что хотя и все мы, как христиане, носим имя Христа на себе, но что одно имя без дел «не принесет нам никакой пользы и даже хуже, – что без дел мы будем осуждены строже чем идолопоклонники, как христиане, уничижившие Христа»⁹⁸⁷.

«Все мы знаем Бога и имя Его именуем, пишет он в другом месте, но знание многих есть бесплодное, мертвое знание, которое не приведет к вечной жизни», и далее подробно выясняет, что вне Церкви нет спасения и что в Церкви спасаются через правую веру и добрые дела⁹⁸⁸.

Наоборот, о таинствах о. Иоанн учит, что они совершаются всегда и без веры. «И без нашей искреиней и твердой веры совершаются чудеса, пишет он, таковы чудеса Таинств, ибо Тайна Божия всегда совершается, хотя бы мы были и маловерны при её совершении, или неверны: неверие наше Божией веры не упразднит» (Рим.3:3)⁹⁸⁹. Но эту непреложную действительность и действенность таинств о. Иоанн объясняет вовсе не так, как имябожники, не действенностью призывания имени Божия, ибо самое имя Божие, как мы видели, по его учению, действенно не всегда, а объясняет единственно волею Божией, благоволившей связать на все время существования воинствующей Церкви благодать свою с известными знаками. «Хлеб и вино, пишет он, непременно прелагаются в Тело и Кровь Господню, по воле Самого Господа и по действию Святаго Духа (а не имени С. Т.), хотя бы священнодействующее лицо и недостойно было по какой-либо слабости своей»⁹⁹⁰. «Помни, что совершение животворящих Тайн есть неизменное соизволение животворящей Троицы, от сложения мира предопределенное; не быть оно не может. Когда ты совершаешь тайну, то Сам Бог Отец Духом Своим Святым прелагает хлеб и вино в Тело и Кровь Господа и Бога Спаса нашего Иисуса Христа, – ты только орудие. Сам Отец, Сын и Дух Святый через тебя совершают литургию и освящают дары. Ты еси приносяй и приносимый, говорится, Христе Боже наш. Помни же неизменяемость Божию и верность во всех словесех Его»⁹⁹¹. «В таинствах все совершается ради благодати священства, которой облечен священник, ради Самого верховного Первосвященника Христа, Коего образ носит на себе священник, – поэтому, хотя он и недостойно носит на себе сан, хотя и есть в нем слабости, хотя он мнителен, маловерен или недоверчив, тем не менее Тайна Божия совершается вскоре, во мгновение ока»⁹⁹². Тогда как благодать Божия через имя лишь подается, и имя служит как бы каналом для излияния благодати Божией на человека, в таинстве самое вещество таинства делается благодатью. «В них самих – да, и в них самих – аминь, т. е. в самом существе своем они истинны, животворны, искупительны, просветительны»⁹⁹³.Тогда как имябожники учат, что имя Божие своею силой освящает таинства, о. Иоанн учит, что и при совершении таинств слова призывания, слова молитвы имеют то же самое значение, что и всегда – служат лишь посредством, через которое ниспосылается благодать Божия, совершающая таинства: «Бог Отец», пишет он, «чрез наше слово веры... во мгновение совершает однажды навсегда предопределенные чудесные дела нашего во Христе возрождения, освящения, укрепления, духовного питания и врачевания. Например, претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Христову совершается тотчас по произнесении слов: сотвори убо... После этих последних слов и благословения крестообразно рукою во мгновение хлеб и вино прелагаются в Тело и Кровь Христову, но не прежде, ибо божественное всемогущество ожидает содействующего ему слова священника. Богу бо есть споспешник (1Кор.3:9). Крестное при этом благословение именем Господним означает, что Тайна совершается Духом Святым о имени Иисуса Христа и ради Иисуса Христа, ради Его ходатайства, благоволением Бога Отца»⁹⁹⁴. Выражение «о имени Иисуса Христа», конечно, вовсе не равносильно «именем» и сам о. Иоанн поясняет эти слова: «ради Его ходатайства».

Не имя Божие, само по учению о. Иоанна являющееся грехом, если произносится не от сердца, освящает таинства, а Сам Господь. «Сам Бог – Слово, Творец всего видимого и невидимого, претворяет, пресуществляет хлеб и вино в пречистое Тело и пречистую Кровь Свою»⁹⁹⁵, «Он (Дух Утешитель), по твоей молитве, неизменно и непрестанно пресуществляет их всегда»⁹⁹⁶.

Если свести теперь это сопоставление учения об именах Божиих о. Иоанна, с одной стороны, и имябожников, с другой, к одному общему результату, то мы увидим, что отношение между тем и другим есть отношение прямой противоположности.

О. Иоанн учит, что имя Божие есть лишь один из символов, образов Бога, но «образ и есть образ», а не Первообраз, не Бог. Имябожники учат, что имя не есть символ Бога, а есть Сам Бог.

О. Иоанн учит, что все символы Бога в том числе и имя Его, нужны нам только теперь, а в будущей жизни, когда мы «будем истее Его причащатися», они не будут нужны. Имябожники учат, что имена Божии существовали и будут существовать всегда.

О. Иоанн учит, что имя Божие, как символ Бога, совершенно равно по своему значению другим религиозным символам – св. кресту, крестному знамению, иконам и т. п. Имябожники учат, что св. крест, крестное знамение, иконы с именем Божиим сравнивать совершенно нельзя.

О. Иоанн учит, что особенное, благодатное присутствие Бога в именах Божиих бывает лишь тогда, когда они произносятся с верою. Имябожники – что имена Божии неотделимы от Бога и Он всегда присутствует в них всем существом Своим.

О. Иоанн учит почитать имена Божии не сами по себе, а как образ Божий, т. е. относительно, так же, как и другие священные символы – св. крест и иконы и подобно почитанию живых образов Божиих – святых Божиях. Имябожники учат почитать имена Божии сами по себе, а не относительно, не так, как св. крест и иконы, а так, как язычники почитали своих идолов или раввины Мемру.

О. Иоанн учит, что имена Божии могут быть действенны не своей силой, а лишь посылаемой через них силой Божией. Имябожники учат, что имена Божии всегда действенны своей собственной силой.

О. Иоанн учит, что чудеса творятся не именем Божиим, а силой Божией, иногда посылаемой через имя Божие. Имябожникн учат, что все чудеса творятся силой самого имени Божия.

О. Иоанн учит, что молитва есть возношение ума и сердца к Богу и все слова молитвы могут быть действенны только тогда, когда произносятся с верой и служат посредством для подаяния благодати Божией молящемуся. Имябожники – что молитва есть перечень имен Божиих и что сила её зависит исключительно от самых её слов, в особенности от имен Божиих.

О. Иоанн учит, что все священные символы, в том числе и имя Божие, освящаются Самим Богом. Имябожники – что все священные символы освящаются именем Божиим.

О. Иоанн учит, что крест Христов достоин поклонения потому, что он изображает Христа и что надпись на кресте сама по себе недостойна поклонения. Имябожники учат, что именно надпись на кресте освящает крест и делает его достойным поклонения.

О. Иоанн приравнивает имена Божии к обрядам и учит, что благодать Божия через имена Божии подается только иногда, по вере произносящих их, тогда как в таинствах благодать Божия подается самым веществом таинства всегда, независимо от веры совершающих и воспринимающих их. Имябожники приравнивают имена Божии к таинствам и учат, что произнесением имен Божиих благодать Божия подается всегда, независимо от веры и даже сознания произносящего.

О. Иоанн учит, что таинства совершаются Самим Богом, прежде век благоволившим на все время существования воинствующей Церкви Христовой связать благодать свою с известными знаками и действиями. Имябожники учат, что таинства освящаются силой имени Божия и непреложность их зависит от неотделимости этой силы от имени Божия.

Таким образом в конце концов о. Иоанн учит, что нам через имена Божии нужно приходить к Самому Богу, а имябожники учат, что нам нужно останавливаться на именах Божиих и для о. Иоанна – имя Божие – это звуковая икона, приводящая нас к Богу, для имябожников – идол, нас от Бога отдаляющий. В творениях о. Иоанна, при их добросовестном и беспристрастном изучении, можно найти лишь обличение нового заблуждения, обличение тем более веское и убедительное, что, читая эти творения, все время чувствуешь, что каждое слово их есть выражение духовного опыта великого подвижника и молитвенника и видишь, что это выражение удивительно совпадает с тем учением об именах Божиих, которое раскрыто отцами Церкви и седьмым вселенским собором, хотя непосредственных заимствований из этих памятников предания церковного у о. Иоанна и незаметно. То обстоятельство, что имябожники особенно охотно ссылаются на о. Иоанна, не должно казаться удивительным. Ведь они находят возможным ссылаться и на святого Григория Нисского, т. е. на того отца Церкви, у которого их учение опровергнуто наиболее глубоко и подробно.

Не нужно быть пророком, чтобы, предсказать, что упорные имябожники и впредь будут ссылаться только на образные выражения, встречающияся у о. Иоанна, и не обращать внимания на другие точные, выясняющие первые.

Таковым мы напомним, во-первых, характеристику приемов древних противников христианства у св. Иустина мученика. «Вы, подобно мухам, – пишет св. отец, – собираетесь и слетаетесь к ранам. Если бы кто-нибудь прекрасно говорил о тысяче вещей, а сказал бы какую-нибудь малость, которая бы... была бы непонятна для вас или неточна, тогда вы, оставляя без внимания многое, превосходно сказанное, схватываете незначительное словечко»⁹⁹⁷. А затем упорные имябожники должны считаться и со следующим обстоятельством. Сами же имябожники единогласно признают, что их учение новое или, во всяком случае, не утвержденное Церковью и даже «доселе незамеченное богословами»⁹⁹⁸. Но если бы такое учение было и у отца Иоанна, то, конечно, он, как человек с высшим богословским образованием и своим духовным опытом глубоко проникавший в истины учения православного, несомненно, сознавал бы, что он учит чему-то новому или до сих пор Церковью не формулированному. Но в таком случае мы были бы в праве ожидать, что о. Иоанн, преклонявшийся и умом, и сердцем перед всякой истиной православного учения, это новое учение выразит не мимоходом, не случайно, а в особом трактате с обстоятельной аргументацией, и величайшей точностью, не допускающей никаких недоумений. Ничего подобного мы не видим у о. Иоанна, постоянно заявлявшего, что он учит только тому, чему учит вся Церковь. Самым ярким доказательством истинности этих слов о. Иоанна служит то, что до имябожников никто и не подозревал о существовании у о. Иоанна какого-то особого, нового учения об именах Божиих. А если так, то, значит, о. Иоанн и сам не думал, что в его трудах можно найти какой-то новый догмат.

Не только учение, но и действия имябожников находят себе в творениях о. Иоанна строгое обличение. Он всегда в самых суровых выражениях осуждал всех тех людей, которые для удовлетворения своего мелкого самолюбия, желая прослыть учителями и богословами, грозят разрушить единство Церкви. «Учителя, приходящие не от Бога, не званные от Него, не посылаемые Им (не посылах их, а они течаху)⁹⁹⁹; никто же сам себе приемлет честь, но званный от Бога, якоже и Аарон»¹⁰⁰⁰, пишет он, обыкновенно вносят в общество людей разъединение, разногласие, и этим ясно изобличают себя, что они не от Бога. Таков Лютер, таковы расколоучители, все еретики. Они разъединили единую Церковь Божию, рассекли несекомую, множественную единицу, соединенную под Единым Главою Церкви Христом, одушевленную Единым Духом Божиим, и этим доказали, что были орудия диавола, который о том и заботится, чтобы разъединить, расточить и рассеять овец Господних»¹⁰⁰¹. «Еретики хотят быть учителями, но не от Бога, а от себя, по своим страстям»¹⁰⁰².

Кто же, спросим теперь, посылал Илариона, Булатовича, Кусмарцева, Парфения проповедовать их новоизмышленное учение, и разве не разногласие и разделение внесла их самочинная проповедь в древнюю твердыню православия – Афон и грозит произвести и на святой Руси? Имябожники выставляют себя ревнителями славы имени Божия и для того, чтобы оправдать свои жестокие действия в отношении к неразделяющим их лжеучение, клевещут на них, будто они попирали имя Иисусово. Но разве не сказал Господь: «Мнози приидут во имя Мое... и многи прельстят» (Мф.24:5) и св. Иустин мученик говорит «есть и было много таких, которые, приходя во ими Иисуса, учили говорить и делать безбожное и богохульное»¹⁰⁰³, а о. Иоанн поучает: «Злоба приходит иногда в сердце под предлогом ревности о славе Божией или о благе ближних; не верь в этом случае и ревности своей: она – ложь или ревность не по разуму»¹⁰⁰⁴. Имябожники проповедуют, что, хотя Церковь и осудила их, хотя у них и не будет таинств, они спасутся «именем Божиим». Но о. Иоанн учит, что вне Церкви нет спасения и что «самолично отделившиеся от Церкви, как мертвые члены, теряют право на ходатайство святых перед Богом и противлением своим сами навлекают на себя погибель вечную¹⁰⁰⁵. «Ересью и расколом никто никогда не угождал Богу»¹⁰⁰⁶. «Господь основал на земле Церковь и в ней положил все сокровища спасения, дал пастырей и учителей-совершителей Богослужения и таинств. Помимо их нет других способов (спасения). Значит, кто не имеет общения с Церковью, тот не спасется»¹⁰⁰⁷. Тогда как имябожники издают брошюру «О церковном бессилии»¹⁰⁰⁸, о. Иоанн учит, что «Церковь победила мир и всех восставших на нее царей, правителей, риторов, философов, еретиков, раскольников, сектантов, борзописцев, софистов»¹⁰⁰⁹.

Имябожники то лукаво обходят осуждение их учения церковной властью, то начинают оспаривать компетентность этой власти. Сначала они не признавали власти своих игуменов, потом – власти афонского протата, затем власти патриарха и его синода, наконец, не признают теперь власти и русского Святейшего Синода. Об афонском протате они писали, что он подкуплен, и даже распространяли подложную переписку, касающуюся подкупа; о патриаршей грамоте они писали, что она подложна, а когда был издан её фотографический снимок, стали утверждать, что сам патриарх подкуплен за 20 000 р.¹⁰¹⁰, что были патриархи еретики и что будто бы греки сами хотят сместить патриарха. О Святейшем Синоде распространялись слухи, будто его подкупили жиды за 3 миллиона, а теперь в брошюрах «Святитель Ермоген» и «Афонский разгром. Церковное бессилие», проводится мысль, что синод – учреждение неканоническое, что собрание епископов, если они не являются представителями своих церквей, должно быть признано неправомочным; представителями же Церквей они признаются лишь в том случае, если выбраны Церковью». Теперь они говорят, что их должен судить поместный или вселенский собор, но, конечно, и соборное осуждение они их признают, ибо если бывали еретиками патриархи, то ведь бывали еретическими и поместные соборы и даже соборы, выдававшие себя за вселенские, например, Разбойничий собор, иконоборческие соборы.

Так относятся к церковной власти имябожники, напоминая своим поведением апостольскую характеристику еретиков: «они презирают начальство, дерзки, своевольны и не страшатся злословить высших (2Пет.2:10), отвергают начальства и злословят высокие власти (Иуд.1:8)¹⁰¹¹. Но не так учил относиться к церковной власти, в частности высшей для членов русской Церкви, власти Святейшаго Синода о. Иоанн, сам бывший членом Святейшего Синода в последние годы жизни. «Чрез Святейший Синод, пишет он, от Самого Господа исходит освящение на всю Россию, чрез избрание, наречение и посвящение епископами священно-служителей и церковнослужителей, священнодействуются все службы и таинства церковные; совершается духовное управление верующими, как членами духовного, благодатного царства Христова, непрестанно возвещается слово Божие»¹⁰¹². «Святейший Синод и все пастырство руководствуют верных к соединению с Богом и к вечной жизни, восстановляя разумные и словесные образы и подобия Божии и возводя на небо»¹⁰¹³.

Наконец имябожники, подобно иоаннитам, стараются повлиять на слушателей рассказами о личной близости основателей своего учения к о. Иоанну. Например, про Булатовича они сообщают, что будто о. Иоанн пророчески назвал его своим писарем. Если это не выдумка, то значит имябожники не поняли слов о. Иоанна и вся беда в том, что тот, кого он признал лишь писарем, захотел быть автором.

Пусть же не падет на память великого светильника Русской Церкви та тень, которую стараются набросить на нее изобретатели нового суемудрого учения!

Смута на Афоне, насколько можно судить по доходящим до нас сведениям, закончена, но закончено ли этим имябожеское движение? К сожалению, ответить утвердительно на этот вопрос нельзя. В сущности, результаты деятельности командированных Святейшим Синодом лиц свелись к тому, что в двух афонских обителях число заблуждающихся уменьшилось с ¾ всего состава монашествующих до одной трети, и одна треть эта, в которую вошли почти все вожаки лжеучения, перевезена в Россию. И вот возникает вопрос: не слишком ли дорогой ценой куплено умиротворение Афона и не заменится ли афонская смута несравненно более широкой по своим размерам смутой всероссийской? Ведь 600 вывезенных с Афона имябожников, озлобленных неудачей своего дела на Афоне, несомненно, молчать не будут, а постараются распространить свое лжеучение и в России и найдут или, вернее, уже нашли себе в этом энергичную поддержку со стороны многочисленных врагов Церкви. А если так, то перевозка имябожников в Россию и рассылка их на казенный счет во все концы нашего обширного Отечества не будет ли несколько напоминать сказание о взятии Коростеня Ольгою, пустившей в неприятельский город птиц с зажженным трутом, с той лишь разницей, что в данном случае религиозный пожар грозит охватить не чужую, не инославную, а нашу же православную русскую Церковь? Обвинение весьма серьезное, и на него следует ответить.

Прежде всего в пользу удаления имябожников с Афона существовали серьезные и весьма веские мотивы. Значение Афона для православной Церкви столь велико, что вряд ли можно было думать об оставлении на нем еретиков. Между тем, несомненно, что если бы заблуждающиеся были оставлены на Афоне, то, при их фанатизме, полной неразборчивости в средствах и организованности пропаганды, они в короткое время успели бы докончить то дело совращения русских иноков, которое они так энергично начали и скоро проводили, и весь русский Афон оказался бы еретическим. Совершенная потеря Афона для русской Церкви и даже для государства была бы неизбежным, но еще не самым печальным следствием отсюда. Дело в том, что лжеучители, если бы даже и остались на Афоне, несомненно, начали бы пропаганду и в России, и пропаганда эта была бы гораздо опаснее, чем теперь, когда они перевезены в Россию. Прежде всего, в народном сознании, для которого скрыты темные стороны жизни афонского монашества, обитатели Афона представляются чуть ли не святыми людьми уже потому, что они живут на Афоне, в уделе Царицы Небесной, и пропаганда лжеучения, идущая с Афона, в глазах народа была бы окружена ореолом такой авторитетности, против которой для православных пастырей и миссионеров трудно было бы что-либо противопоставить, так как для многих простых людей Афон представляется чем-то более знакомым и высшим, чем какие бы то ни было органы церковной власти. И пропаганда эта велась бы в самых широких размерах, ибо в руках лжеучителей оказались бы все данные к тому – прекрасная организация, объединяющая их силы, и громадные материальные средства. Что помешать проникновению этой пропаганды в Россию вряд ли было бы возможно, об этом свидетельствует полная безуспешность борьбы, которую уже столько лет ведет Святейший Синод и Министерство Иностранных Дел с хищничеством келлиотов в России, хотя здесь, казалось бы, задача гораздо проще – помешать поступлениям денег в недостойные руки из России. К просьбам о пожертвованиях, рассылаемых в миллионах экземпляров по всему лицу земли русской, прибавлялись бы обличения в ереси церковной власти. Вместе с назидательными листками рассылались бы и листки Булатовича и вносили бы смуту в народ. Такой именно план и был выработан в писаниях имябожников, напр. в «Разговоре послушника со старцем». Не остановились бы лжеучители и перед кощунственным использованием Афонских святынь для целей пропаганды. Не без цели высланные в Россию имябожники выкрали из Андреевского скита особо чтимую икону Богоматери, подаренную скиту А. Н. Муравьевым, и многие другие святыни, и массу богослужебных книг. Конечно, эти святыни были отобраны у них в Одессе. А если бы имябожники остались на Афоне, они были бы полновластными распорядителями святынь русских обителей, столь, чтимых русским народом. Ограничиться одними увещаниями и потом уехать, предоставив Афон самому себе, нельзя было и думать. Православные всего более боялись этого и самым настойчивым образом и устно и письменно постоянно просили власти не оставлять их на произвол имябожникам или, в противном случае, увезти их с Афона. Они прекрасно понимали, что если приехавшие на «Донце» лица окажутся бессильными что-либо сделать, православные увидят, что им не на кого надеяться, а имябожники – что им некого бояться, и последние заставят силою первых признать свое учение, захватят власть и кассу, а несогласных изобьют, искалечат и изгонят из обители, как и было ранее в Андреевском скиту.

Нельзя было не увезти имябожников и потому, что Афон подчинен греческой церковной, а фактически и гражданской власти, для которых лжеучение имябожников является удобным поводом для вытеснения русских с Афона. Если бы монахи не были увезены русской властью, они были бы сейчас же по отбытии «Донца» выселены с Афона греческими войсками, как категорически заявили архиепископу представители протата, согласно с пославием патриарха, и что предлагал сделать командир афонских греческих войск Чулакис.

Но такой исход дела был бы нежелателен во многих отношениях. Во-первых, он был бы косвенным признанием греческой власти на Афоне. Во-вторых, изгнание русских греками могло бы сопровождаться жестокостями и расхищением монастырского имущества. В-третьих, изгнанные из Афона монахи должны бы были все же вернуться в Россию и, следовательно, опасность пропаганды этим вовсе не устранялась бы. Несомненно также, что греки постарались бы выселить как можно более или даже почти всех русских монахов, дабы получить преобладание на Афоне. Они уже заявляли, что и раскаявшиеся тоже должны покинуть Св. Гору. Вообще, предоставлять тысячи русских подданных и миллионы русских денег произволу греков было бы крайне неосторожно.

Быть может, возможен был другой исход, который предлагал Солунский консул г. Беляев, и который казался более удобным и нам, во время пребывания на Афоне, а именно распределение еретиков по заграничным метохам Пантелеимоновского монастыря и Андреевского скита (Крумица, Кассандра, Каломария, Кавала) подобно тому, как они сами разослали ранее более ревностных защитников православия. Этот выход, был отвергнут Константинопольским посольством главным образом потому, что он не избавлял посольство от забот о беспокойном и непослушном элементе. Но и помимо того, такая мера связана была со многими затруднениями, так как проводить ее приходилось в стране, не находящейся ни в церковной, ни в политической зависимости от России и здесь пришлось бы считаться с сопротивлением греков. Затем, трудно заставить монахов жить именно там, куда их пошлют и не возвращаться в монастыри и скиты, и еще труднее помешать их пропаганде как на Афоне, так и в России. Дело свелось бы к тому, что власть отдала бы еретикам ценные угодья православных монастырей, откуда они вели бы деятельную пропаганду как на Афоне, так и в России, а потом попытались бы завладеть и самыми монастырями.

Между тем принятая по отношению к афонским имябожникам мера является наиболее целесообразной. Что она всего более отвечает пользе Святой Горы, это очевидно. Благодаря удалению с Афона 621 человека, т. е. всего лишь пятнадцатой части его населения, Афон избавился не только от еретиков, но вместе с тем и от лиц, которым даже в случае раскаяния их в ереси, все же не место на Святой Горе. Удалением этим дана возможность обеспечить Святой Горе долгий и прочный порядок, разумеется, при условии устранения некоторых ненормальностей её жизни и главным образом устройства постоянного надзора со стороны русской церковной власти.

Удалением этим никакого ущерба для значения русского элемента не нанесено, ибо вряд ли можно думать, что люди с такой настроенностью, как удаленные с Афона бунтовщики, могли способствовать возвышению здесь русского престижа. С другой стороны, благодаря этому удалению устранена переполненность Пантелеймоновского монастыря, искусственно созданная в последние годы, мешавшая нормальному течению монастырской жизни и заставлявшая половину населения монастыря оставаться без дела. Наиболее компетентными судьями принятой меры являются сами афонцы, коих она всего ближе касается, а афонцы, не только русские, но и греки и не только православные, но и имябожники находили решительно невозможным дальнейшее совместное пребывание обеих партий на Афоне. Сами имябожники просили удалить их с Афона, громадное большинство их шли на «Херсон» добровольно и многих даже силой пришлось водворять обратно на берег. Наиболее наглядным доказательством принятой меры для Афона является благодарственная телеграмма от имени братии Государю игумена Пантелеимоновского монастыря архимандрита Мисаила и благодарственное письмо игумена Андреевского скита архимандрита Иеронима.

Со времени удаления имябожников с Афона прошло уже более полугода и все это время Афон пользуется полным миром и Бог даст будет пользоваться и впредь.

Хотя удалением с Афона сделано главное для установления нормального течения жизни русского Афонского монашества, тем не менее необходимо предпринять и другие, так сказать, дополнительные меры для его полного успокоения и для предотвращения возможности повторения подобных случаев в будущем.

Нужно создать орган надзора церковной власти над Афоном и тем самым дать опору для действий монастырских властей. Сделать это можно бы или путем назначения частых ревизий монастырей, ревизий, производимых духовными лицами, назначаемыми русским Святейшим Синодом с согласия патриарха. Такие ревизоры могли бы представлять отчет и русскому Святейшему Синоду, и патриарху, а принятие нужных мер вполне зависело бы от последнего. Помимо того, настоятелю посольской церкви в Константинополе следовало бы поручить следить за течением церковной жизни на Афоне посредством поездок туда и сношения с проживающими на Афоне и Константинопольских подворьях монахами и доносить о результатах своих наблюдений Святейшему Синоду. Патриарх сам прекрасно сознает, что он не имеет возможности влиять на русских монахов и с благодарностью примет содействие в этом отношении со стороны русской церковной власти, оказанное, конечно, без нарушения каких-либо иерархических прав патриарха. Так, по крайней мере, заявлял секретарь патриарха г. Христо ПапаИоанну. Сознает необходимость такого надзора и сам Императорский посол в Константинополе, как он заявлял об этом архиепископу. Однако, вполне возможно, что найдутся лица, которые сумеют устрашить патриархию, кинот и, вообще, греков призраком русской гегемонии на Афоне, и попытка подчинить русский Афон надзору церковной власти приведет лишь к ухудшению отношений между русской и Константинопольской Церквами. Поэтому вопрос об устройстве такового надзора нужно поднимать осторожно и поставить дело так, чтобы оно повело лишь к сближению между двумя церквами, сближению, столь необходимому для борьбы с общими врагами Церкви православной. Для облегчения такового сближения было бы весьма полезно назначение представителя Святейшего Синода при патриархе.

Удастся или нет обеспечить прочный порядок на Афоне на долгое время установлением надзора, но во всяком случае удалением имябожников с Афона порядок на нем, по крайней мере, в ближайшем будущем обеспечен, и потому за Афон можно быть спокойным. Мижно ли сказать это и о самой России?

Быть может, польза от удаления монахов для Афона далеко не искупает вреда, причиненного удалением этим для России, подвергнутой таким путем опасности пропаганды? Но мы уже видели, что оставление имябожников на Афоне вовсе не предотвратило бы возможности пропаганды их в России, а дало бы возможность им воспользоваться тем обаянием, которое имеет Афон в народе, а также и теми громадными средствами, которые давали бы им монастырская организация и монастырская казна. Между тем, изгнанные с Афона и не признаваемые ни в сане, ни в монашестве бывшие афонские насельники представляются гораздо менее опасными. Как ни расшатано у нас уважение к церковной власти, по недавние случаи расстрижения Григ. Петрова, Мих. Семенова и других лиц, потерявших после этого всякое влияние на общество, показывают, что с лишением сана и монашества в глазах народа теряется и тот ореол, коим было окружено известное лицо.

Помимо лишения монашества самое изгнание с Афона должно унизить в глазах народа его бывших насельников. Изгнанные афонцы справедливо будут представляться народу признанными Домостроительницей Святой Горы недостойными жить на нем за свои пороки. И это не произвольное лишь предположение. В Одессе один священник, принятый за монаха с «Херсона», подвергся насмешкам русского простонародья. Имеется любопытное письмо афонского имябожника, побывавшего в России в Бизюковом монастыре Херсонской епархии, где он убеждает имябожников скрывать, что они изгнанники с Афона, так как он, на основании личного опыта, убедился, что народ относится к таким изгнанникам враждебно. Если самая личность лжеучителей далеко не будет располагать в их пользу, то и содержание учения вряд ли таково, чтобы оно могло рассчитывать на распространение среди мирян. Имябожническое заблуждение есть заблуждение специфически монашеское, возникшее путем неправильного истолкования «монашеского делания» – молитвы Иисусовой и в народе не может иметь той почвы, какую имеет оно в монашестве, а без этой почвы основное и единственное положение этой ереси: «имя Божие есть Сам Бог» вряд ли много может найти сторонников. Не нужно, однако, забывать, что здесь есть и другие, более опасные стороны. Если бы имябожники ограничились в своей проповеди истинным изложением дела и своего учения, тогда и борьба с ними не представляла бы затруднений. Но, к сожалению, правдивость всего менее можно причислить к их достоинствам. И на Афоне их успех объясняется главным образом систематической и самой бессовестной ложью, которой они опутали легковерных и недалеких монахов. То же, и даже в усиленной степени, будет и в России, где они найдут или вернее уже нашли сильнейшую поддержку в значительной части печати. Прежде всего еще до изгнания с Афона имябожники смиренно величали себя исповедниками, а теперь они, конечно, возведут себя в ранг мучеников, сколь ни мало права на это дает холодный душ в жаркий июльский день и несколько царапин, полученных при том вовсе не за учение, а за упорное и открытое сопротивление светской власти, требовавшей удаления из монастыря. На самом же деле, если кто из афонцев и имеет право называть себя исповедниками, то это только те иноки, которых имябожники выбросили избитыми и искалеченными из Андреевского скита и которые несколько месяцев вынуждены были бродить по Афону, снискивая себе пропитание подаянием, а также и изгнанники Пантелеимоновского монастыря, разосланные имябожниками по отдаленным метохам. Как бы то ни было, несоменно, что имябожники будут разыгрывать из себя мучеников за правду, будут рассказывать легковерным слушателям сказки о мучениях, испытанных ими за имя Божие, и могут вызвать к себе, если не чувство восхищения и преклонения, то, во всяком случае, чувство сострадания, и с обстоятельством этим нужно считаться. Нужно опасаться также, что пропаганда имябожников вовсе не ограничится их учением об именах Божиих. Еще на Афоне они, подражая своему предтече еретику IV века Евномию, постоянно переводили спор от имени к лицу, им означаемому, и утверждали, что православные не признают Иисуса Христа Богом. То же будут делать они и в России. Затем осуждение их учения церковной властью побудит их, как и на Афоне, постараться дискредитировать эту власть. Еще на Афоне они говорили, что патриарх за деньги напишет что угодно, и что русский Святейший Синод за 3 миллиона подкупили жиды. И несомненно, всякого рода клевета и хула на церковную власть будет грязным потоком извергаться в речах, озлобленных неудачей имябожников. А чтобы уклонения церковной власти сделать правдоподобнее в глазах народа, они, как и на Афоне, будут подобно раскольникам распространять слух о скором пришествии антихриста, когда уклонятся все за исключением немногих избранных, т. е. имябожников. Несколько образцов такой проповеди уже имеются в их литературе. Наконец, не нужно забывать и того, что новое лжеучение есть лжеучение, так сказать, доморощенное, созданное нашими самобытными «мыслителями». Поэтому пропаганда его не встретит тех препятствий в народной душе, какие встречает, например, штунда и другие, вывезенные из-за границы, лжеучения.

Сильную поддержку в деле пропаганды имябожники нашли уже в печати не только левой, но и правой. Что левая печать не жалеет столбцов и пятачков для того, чтобы раздуть дело – это вполне понятно. Конечно, самое учение имябожников абсолютно для неё не интересно, и ни одна из газет, с пеной у рта защищавшая имябожников, не проронила и слова о сущности этого учения. Нет, «умысел другой тут был». Имябожничество это самый удобный повод для того, чтобы свести счеты с церковной властью, прикрываясь защитой свободы совести. Несомненно, есть и более отдаленные рассчеты. Значительная часть наших революционеров пришла к убеждению, что недавняя революция не удалась только потому, что была лишена религиозной основы. И вот такой основы прилежно ищут. Таким исканием, называя его богоискательством и богостроительством, занимается, например, Петербургское Религиозно-философское Общество. Ересь имябожников и представляется левой печати удобным средством для того, чтобы создать революцию, опираясь на реформацию. С этой точки зрения необыкновенное внимание, уделяемое левой печатью делу имябожников, вполне понятно.

Но почему же с левой печатью соперничает в ярости нападок значительная часть печати правой? Главным образом по неосведомленности. По своей бедности, своих корреспондентов эта печать не имеет и окормляется фактическими сведениями у печати левой. Ни официальных разъяснений, ни разъяснений частного характера со стороны осведомленных лиц до сих пор почти не было, а между тем изгнанные имябожники ищут сочувствия и здесь и, конечно, не жалеют красок для описания людоедства архиепископа Никона. Имеют здесь значение и личные счеты. Например, за имябожников часто стоят те же благонамереннейшие, но несколько скорбные главою лица, что когда-то отстаивали епископа Гермогена и Илиодора. Кружки, потерпевшие афронт в деле Илиодора, хотят взять реванш в деле Илариона, мало думая о том, какой глубокий вред Церкви приносит удовлетворение личного мелкого самолюбия. Вообще некоторая связь дела Илариона с делом Илиодора несомненна и первое вряд ли было бы возможно, если бы не было последнего и произведенного им подрыва авторитета церковной власти. Не даром среди вожаков имябожников есть несколько илиодоровцев.

Агитация печати по поводу дела имябожников есть явление даже более опасное, чем агитация самих имябожников. Конечно, агитация эта вовсе не доказывает нецелесообразности предпринятых мер, а скорее наоборот. Именно эта газетная агитация, всячески подогреваемая имябожниками и вообще врагами Церкви и государства, и является наилучшим свидетельством, что изгнанием имябожников сделан крупный шаг для подавления ереси. Но все же бороться с нею нужно, ибо она вредно влияет и на народ, и на общество, и на самих имябожннков. Мы говорили выше, что народ относится к имябожникам враждебно, но вовсе нельзя утверждать, что он будет относиться так и впредь, и не станет на сторону имябожников под влиянием газетной агитации. В последнее время от миссионеров имеются и такого рода сведения.

Образованное общество видит в деле имябожников в газетном его освещении новое оправдавие своего холодного или враждебного отношения к Церкви. Наконец, на самих имябожников печать влияет в нежелательном направлении. Читая трогательные описания своих страданий и зверств представителей власти, они начинают верить, что так было и на самом деле и продолжают с упорством достойным лучшей цели разыгрывать из себя мучеников за правду.

Что же можно противопоставить такому влиянию печати? Если бы дело было в Германии, вопрос решали бы просто. Издательский комитет «Volksverein’a» разослал бы сообщения об истинном ходе дела и опровержение неверных сообщений в 400 католических газетах, и на другой день обществу были бы раскрыты глаза. Наш издательский совет еще только-что учрежден, а пока только «Колокол», да «Русская Речь» в Одессе могли подать свой едва слышный голос в защиту истины. Необходимо поэтому опубликовать официальное подробное сообщение о действительном ходе дела, необходимо систематически опровергать неверные сообщения, а в случаях особенно наглой и тенденциозной лжи карать судебной ответственностью.

Помимо того, нужна твердость и последовательность со стороны самой власти, которая не должна смущаться выходками печати. Нужно осудить еретические брошюры, не упомянутые в синодальном послании и уничтожить их. Нужно усилить на будущее время строгость духовной цензуры или совершенно уничтожить эту цензуру, от имени Церкви одобряющую еретические книги и тем вводящую в страшный соблазн православных. Нужно, чтобы определения синодального послания проводились строго и неуклонно. Малейшее колебание, малейшая новая уступка и уже значительно подавленное движение вновь возродится с удесятеренной силой, и история с Илиодором повторится, но уже в увеличенных размерах. Затем необходимо обратить внимание на самих привезенных с Афона имябожников. Несомненно, среди них есть не только много недобросовестных лиц, сделавших из вопроса догматического средство для достижения посторонних своекорыстных целей и нераскаянных еретиков, ослепленных своей гордостью, но и много лиц, обманутых и запутанных первыми. И вот, прежде всего следует таковым раскрыть глаза и отвратить от лжеучения. Сделать это на Афоне не было возможности не только по недостатку времени и лиц, но, главным образом потому, что вожаки систематически мешали всякого рода увещаниям, а отчасти и потому, что и после увещаний, уже отказавшись от заблуждения, монахи попадали назад в ту же среду имябожников и те угрозами и обманом снова совращали их в свое лжеучение. В России нет всех этих препятствий и можно надеяться значительное число вернувшихся обратить в православие. Однако, как ни элементарна и проста ересь на первый взгляд, увещатели не должны быть слишком самонадеяны и без всякой подготовки вступать в собеседование, ибо вопрос значительно запутан имяславцами, ими употреблена масса труда на подыскание свидетельств Библии и святоотеческой письменности, будто бы подтверждающих их лжеучение. Поэтому необходимо составить брошюру для увещателей, в коей были бы вполне использованы опыты предшествующих увещаний на Афоне и святоотеческая литература, относящаяся к вопросу, и, кроме того, составить и листки для увещаемых.

Так как надеяться на искреннее обращение всех имябожников невозможно, то нужно принять меры против их пропаганды. В том случае, если увещания не подействуют, необходимо предать виновного суду церковной власти и подвергнуть отлучению от Святого Причащения. Особенно нужно обратить внимание на главарей секты Булатовича и Илариона. Относительно первого, равно как и других монахов афонского пострижения и посвящения необходимо войти в сношения с Константинопольским патриархом. Относительно второго и других монахов русского посвящения нужно исполнить определение Синодального послания.

Наиболее благоприятной почвой для пропаганды Афонских имяславцев являются монастыри. Не нужно забывать, что лжеучение явилось не на Афоне, а у нас же в России на Кавказе, где была составлена книга «На горах Кавказа». И, помимо того, о появлении лжеучения в некоторых монастырях, например, Киевской лавре, Саровской пустыни и др. имеются сведения. Необходимо поэтому помешать Афонским имябожникам проживать в монастыре, для чего напечатать в возможно большем количестве их списки и разослать по монастырям со строжайшим наказом монастырским властям не допускать упомянутых в списках лиц в стены монастыря без особого разрешения церковной властн.

В монастыри, уже зараженные лжеучением, послать листки и брошюры, направленные против лжеучения. Для предупреждения пропаганды в приходах поручить высланных на место жительства имябожников особому наблюдению местнаго причта, с обязательством доносить об их поведении епархиальной власти. Приходской священник должен предостеречь своих пасомых от бесед с изгнанными за гордость, заблуждение и противление власти еретиками.

Итак, сравнение высылки монахов с Афона с поджогом русской княгиней древлянского города было бы всецело неправильно. Нет, эту высылку можно скорее сравнить с тушением костра, уже разложенного злонамеренными руками в опасном месте. Когда нет возможности потушить костер здесь же на месте, нужно раскидать головни и они тогда могут сами потухнуть. Конечно, они могут и не потухнуть, а зажечь всюду горючий материал. Но тогда нужно скорее тушить головни, а это все же легче чем тушить костер. Половина дела сделана, костер сброшен с опасного места и разбросан. Нужно спешить довершить начатое и тушить всюду дымящиеся головни.

«Они желают, чтобы им верили, когда не знают, как сами веруют». (Св. Афанасий Великий. Окружное послание против ариан).

В краткой, но печальной истории движения имябожников малозаметную по внешности, но довольно значительную, но существу роль сыграли, да и еще и играют лица, состоящие, так сказать, не действительными членами новой секты, а лишь сотрудниками. Они не включают себя в секту, они не принимают на себя никаких обязательств, но по мере сил, охоты и умения поддерживают ее. Еще до выхода в свет своей «Апологии» Булатович оповещал своих единомышленников, что книги его посылались на просмотр «богословам и профессорам Духовных Академий» и были одобрены ими. Верность этого заявления подтверждается и самым изданием книги, в предисловии коей помещен отзыв о труде, «принадлежащий перу одного из наиболее уважаемых и заслуженных богословов нашей родины». Здесь объявляется, что «апологет (т. е. Булатович) далеко не невежествен и не развит формально (а разве это нужно доказывать?), и напротив, полное невежество и непонимание дела на стороне рецензента (т. е. инока Хрисанфа, впервые указавшего на неправильные мысли в книге Илариона). Помимо профессоров в защиту имябожников выступили члены издательства «Религиозно-философской библиотеки» в Москве. Это издательство не напечатало «Апологию» Булатовича и поместило в «Материалах к спору о почитании Имени Божия» три других сочинения имябожников («Открытое письмо святогорцев-исповедников Имени Божия к его преосвященству епископу Никону», «Исповедание веры во имя Божия» и «Доказательство из св. Писания и св. отец учения об Имени Божием, изложенного в шести пунктах»)¹⁰¹⁴, но и в предисловии к первому труду, написанном «от Редакции», всецело стало на сторону имябожников. В этом довольно странном и написанном чрезвычайно напыщенным языком предисловии новое лжеучение называется «духовным извержением». «Прозвание 1912 году», в коем произошло это «духовное извержение», по мнению редакции, должно быть «год афонских споров об Имени Иисусове». На стороне противников имябожников, которые называются «имеборцами», редакция усматривает лишь «рационалистический душевный склад, легкомысленную ругань и клеветнические наветы», тогда как для похвалы имябожникам редакция прямо не находит слов. Имябожники, будто бы, «совершали свое церковное послушание под гром Балканской войны, под свист и шипение имяборческих пасквилей, при позорном молчании богословских журналов». Самолюбивый и весьма «искательный» инок Иларион превозносится здесь как один из наиболее видных представителей духа древнего отшельничества Фиваиды и Сирии и т. д. Хотя редакция и находит нужным дальнейшее обсуждение вопроса с точки зрения философской, психологической и исторической вполне желательным, но в то же время она признает вполне истинной основную мысль книги Булатовича, «что учение о Божественности имен Божиих есть не что иное, как частный случай общего церковного учения о Божественности всякой энергии Божией». С целью подтвердить свою высокую оценку труда Булатовича, редакция помещает далее упомянутый «авторитетный» отзыв одного из наиболее уважаемых и авторитетных богословов, объявляющего, что он «лично весь на этой стороне», т. е. на стороне Булатовича.

Помимо рекламирования и издания трудов имябожников содействие им со стороны группирующегося около издательства кружка выразилось и в прямом анонимном сотрудничестве в составлении Апологии. Такое сотрудничество заметно особенно там, где Апология трактует о паламитах и варлаамитах и о нем упоминает сам автор Апологии, говоря, что «сия книга написася при содействии высокопросвещенных российских богословов»¹⁰¹⁵.

Конечно, такая деятельная поддержка имябожников со стороны их таинственных покровителей не могла не иметь своих последствий. И она имела их, – в усилении и обострении афонской смуты. Афонские имябожники вообразили, что на их суемудрии наложена печать истинной богословской учености, а все то, что писали и говорили против них православные, стало представляться им в лучшем случае недоразумением, и в худшем изменой православному учению во имя личных и партийных интересов.

Между тем события шли своим чередом. Святейший Синод присоединился к мнению вселенской патриархии относительно учения имябожников, но подогреваемые в своей ревности не по разуму таинственными богословами имябожники и на постановление Святейшего Синода особого внимания не обратили и отношение между двумя партиями на Афоне обострилось настолько, что каждую минуту можно было ждать кровавой развязки. И та и другая партия пришли к убеждению, что дальнейшая совместная жизнь их в одном месте невозможна и обе партии обратились к власти с одинаковой просьбой – увезти ту или другую с Афона. И была одно время опасность, что увезти придется именно православных. Когда же решено было увезти с Афона лишь имябожников, они, хотя сами же просило этого, потребовали, чтобы монастырские миллионы были поделены между ними, а когда это невозможное условие не было выполнено, оказали открытое сопротивление власти и уступили только напору воды. Остальное известно.

В то время когда запутанные своими вождями и высокопросвещенными российскими богословами несчастные афонские монахи одевали чистые рубашки и готовились умереть за имя Иисусово, а автор этих строк с раннего утра до позднего вечера работал в монастырской библиотеке, до хрипоты спорил с агитаторами секты, разъезжал в июльскую жару по Афону, не зная, не придется ли свести знакомство с пулей греческого четника или с камнем фанатика имябожника, гордые сознанием исполненного долга вожди секты покинули своих сторонников и благодушествовали. Булатович жил в своем имении, Кусмарцев заблаговременно тайно уехал в Россию и на пути обирал паломников, да и прибыв занялся тем же, только в более широких размерах, Григорович сбросил монашеское платье и с офицерским паспортом поехал в Россию, а Парфений благоразумно прислал отречение. Что же за это время делали «высокопросвещенные российские богословы»? Казалось бы, что после того, как новое учение было осуждено Церковью и борьба с ним повела к таким печальным происшествиям, они должны сделать одно из двух: или, признав оказанную ими поддержку имябожникам ошибочным шагом, сделанным по человекоугодничеству, по малоосведомленности и вообще по слабости человеческой, поспешить откровенно сознаться в этом и разубедить соблазненных ими простецов, или наоборот, доказать, что, поддерживая имябожников, они поддерживали правое дело и что церковная власть как Константинопольской, так и русской церкви впала в заблуждение, осудив это правое учение. Такая альтернатива была бы неизбежна для того, для кого дороже всего интересы истины, а не интересы личного самолюбия, интересы издательской фирмы или кружка. Но «высокопросвещенные богословы» оказались «ни холодны, ни горячи». В душе они, конечно, прекрасно поняли после Синодального послания, что имябожничество – учение ложное, но у них не хватило порядочности сознаться в ошибочности сделанного ими ранее. Но с другой стороны и молчать было нельзя. На них смотрели, от них ожидали объяснения, ждали не одни имябожники. Что же делать? Где же выход из столь затруднительного положения? А выход очень удобный. Просто вопрос по существу обойти, направить мысль читателя в сторону более общих вопросов и, не подавая виду, что сами попали в ложное поожение, похвалить самих себя и начать ругать других, Святейший Синод и патриарха за якобы превышение ими своей компетенции и за нецелесообразный образ действий. Ругать духовное ведомство ныне сделалось просто «facon de parler», а если выругаться с известным смаком и с гражданско-церковной скорбью, то растроганный и увлеченный читатель, конечно, и не заметит, что положение самогото ругателя не из красивых. И вот, в недавно оштрафованном за порнографию журнале «Русская Мысль»¹⁰¹⁶, появилась написанная по этому рецепту статья С. Н. Булгакова «Афонское дело». Применяясь к такому содержанию статьи, мы, во-первых, выясним те приемы, к которым прибегает г. Булгаков, чтобы уклониться от рассмотрения вопроса по существу; во-вторых, рассмотрим, было ли в данном деле превышение власти и, наконец, в-третьих, выясним ту истинную обстановку, в которой это дело происходило.

В своей статье г. Булгаков все время ходит вокруг да около основного вопроса: истинно или ложно новое учение, но всякий раз как приходится отвечать на него, он обходится лукавыми полуответами и недомолвками, а иногда и прямо пишет неправду. «Вопрос о существе имени вообще (философия имени) и об имени Божием, лукавит С. Н. Булгаков, является одной из самых основных, а потому и наиболее трудных для понимания религиозно-философских проблем. Нисколько не удивительно, что для рационалистического мышления он представляется простым недоразумением, а новый «догмат» просто «глупым» (в этом сходятся напр., пр.-доц. А. И. Покровский и архиепископ Антоний)». На самом деле, и тот и другой автор этого вопроса вовсе не считают недоразумением, а глупым они считают лишь ответ, который дают на него имябожники, и г. Булгакову следовало бы попытаться доказать противное.

«Не менее роковым для него, продолжает прикрываться словами г. Булгаков, оказывается и чрезмерное его прагматическое упрощение, которое может вести, действительно, к «имебожию», т. е. к непосредственному обожествлению букв и звуков имени Божия, к механическому или, по крайней мере, магическому истолкованию молитвы (исключительно так и понимается новое учение во всех трех докладах по этому вопросу, представленных в Святейший Синод и в его постановлении и против такого огрубленного его понимания он и направляет главную свою борьбу)».

Так писать о докладах можно лишь, или не читав их или желая ввести в заблуждение читателя. На самом деле, напр., в моем докладе такое «прагматическое упрощение», вовсе не считается основным содержанием имябожников, а лишь характерной чертой одной группы имябожников¹⁰¹⁷ и при том не главной, – тогда как основное течение имябожничества, за которое ломали перья «высокопросвещенные богословы», и которое осуждено Святейшим Синодом, состоит в теоретическом, а не прагматическом превознесении имени Божия. «Если бы к этому действительно только и сводилось «имеславие», то борьба эта была вполне законна и достаточно мотивирована», продолжает лукавить г. Булгаков. Но в том-то и беда, ответим мы, что учение имябожников сводится не только к этому; если бы оно сводилось лишь к прагматическому обожествлению священных символов, то оно было бы лишь суеверием, но оно не ограничивается этим, а подыскивает догматические предпосылки под это суеверие и таким-то образом становится опасной ересью, борьба с которой, конечно, составляет прямой долг Церкви.

Но этого-то и не хочет признать Булгаков и изощряется в усилиях как-нибудь затушевать сущность учения имябожников. «Учение о имени Божием, пишет он, явилось попыткой осмыслить религиозные переживания, бывающие у подвижников при молитве. Таким образом, в новом учении вопрос идет о теории молитвы: как понимать реальную действительность молитвы, в которой призыванию имени Божия, стало быть (почему «стало быть?») и самому имени Божию принадлежит основное значение».

Это неправда. Основное содержание этого учения не «теория молитвы», а обожествление имени, утверждение, что имя Божие есть божественное действие, или даже личное духовное существо божеского достоинства, которому можно и угождать, и не угождать.

Теория же молитвы имябожников есть лишь приложение этого учения к частному вопросу, к известному виду взаимоотношений между понимаемым так «Именем Божиим» и человеком. В учении имябожников одинаковое место с теорией молитвы занимает и теория чуда, и теория таинства, и теория освящения и т. д., но все это лишь частные пункты этого учения и выводы, а вовсе не его основное содержание.

Затем сказать, что имябожничество есть теория молитвы – это вовсе еще не значит доказать, что Церковь не должна была осудить его как ересь. Ведь и теория молитвы может быть еретической. Была своя теория молитвы и у индийских йогов, и у еврейских раввинов, и неужели Церковь может одобрить попытку подменить вполне выясненное христианское учение о молитве подобным языческим учением?

Как ни неприятно г. Булгакову, а все же ему приходится коснуться и основного положения учения имябожников, но и здесь он опять ничего ясного и определенного не говорит.

«Афонская формула, нарочно напускает туману апологет издательства, предложенная о. Антонием Булатовичем («имя Божие есть Бог»), до сих пор вызывает непонимание и недоразумение одинаково и среди интеллигенции и рядовых верующих, среди духовенства и монашествующих... Сосредоточиваясь на религиозно-догматической стороне вопроса, надо сказать, что афонцы все-таки прегрешили чрезмерным и преждевременным догматизированием своего учения, и в частности, своей (и вообще едва ли удачной) формулы, что «имя Божие есть Бог».. Даже и истинное мнение, если оно становится средством церковного разделения и создает волю к нему, может получить оттенок еретический».

Эти фразы в статье увертливого друга имябожников возбуждают чуть ли не столько недоуменных вопросов, сколько в них слов.

В самом деле, если предложенная Булатовичем (вернее Иларионом) формула везде возбуждает недоумение, то следовало бы начать статью именно с разъяснения этой формулы. Почему же он этого не делает? Почему апологет оставляет своих читателей, в сущности, в полном неведении, о чем идет вопрос? Почему опускает удобный случай привлечь чатателей на сторону своих клиентов возвышенностью, глубиною и стройностью их учения? Уж не потому ли, что он втайне сознает, что достаточно выяснить эту формулу так, как выясняют ее сами имябожники, чтобы всякий, хотя немного, образованный человек понял, что архиепископ Антоний и приват доцент Покровский были недалеки от истины в своей оценке нового учения и что издатели «Религиозно-Философской Библиотеки», покровительствуя им, попали в очень и очень конфузное положение? Непонятно далее, почему он говорит лишь о формуле, а не о самом учении. Что значит «едва ли удачная формула?» То ли, что она не соответствует тому учению, какое должна выражать? Но в таком случае, скажите же, наконец, г. Булгаков, в чем заключается это учение? Или неудачна потому, что заключает в себе неверную мысль? Но в таком случае она не только неудачна, но и ложна. Что это, наконец, за вещь: «чрезмерное догматизирование?» Разве в догматизации есть свои градации? Каким, наконец, образом истинное мнение может получить оттенок еретический, если оно истинно? А если учение имябожников, по существу, истинно, а лишь имеет оттенок еретический, то не нужно ли показать, в чем состоит этот оттенок?

Искусно уклоняясь от решения вопроса по существу, г. Булгаков там и здесь подготовляет лазейки для попавших в неприятную историю своих единомышленников, а попутно разбрасывает цветы комплиментов по их адресу. Оказывается, что кружок стремился лишь к тому, чтобы поставить этот, будто бы, совершенно новый вопрос на обсуждение. «В церковных кругах, пишет он, вопрос этот и в настоящее время не только не находит единомыслия, но даже и понимания, и говорить о его догматической зрелости во всяком случае еще преждевременно. Эта точка зрения высказана и редакцией «Религиозно-Философской Библиотеки», издавшей сочинения афонского иеросхимонаха Антония Булатовича... в предисловии», и вслед за тем приводит выдержку из этого предисловия, где говорится, что для церковного решения споров требуется немало подготовительных трудов и что данная работа требует новых работ в ином (курсив г. Булгакова) направлении. Но это, опять-таки со стороны г. Булгакова, прием заметания следов.

На самом деле, как мы видели, в предисловии к «Апологии» издавший ее кружок весьма решительно становится на сторону её автора и выражение «в ином направлении», если его взять в контексте, означает вовсе не то, что кружок допускает законность и других точек зрения, а лишь то, что он находит желательным восполнение труда Булатовича, выясняющего библейское и святоотеческое учение об имени Божием, данными философии, психологии и истории. Это было бы ясно, если бы г. Булгаков не употребил маленькую хитрость – не заменил точками фразу, ниспровергающую его апологетические старания.

Пытаясь «делать хорошую мину при худой игре», г. Булгаков даже восхваляет издавший Апологию кружок, к числу коего принадлежит и сам. По его заявлению, только благодаря кружку «единственная до сих пор попытка систематического изложения вопроса о почитании имени Божия, принадлежащая перу Антония Булатовича, могла увидеть свет лишь в частном издании, именно под фирмой «религиозно-философской библиотеки», руководимой столь нелицемерным, но вместе и независимым представителем православия, как М. Н. Новоселов». Словом «пожалуйте к нам, у нас покупали»; и худой товар ловкими руками показывается лицом. Но ведь изданная «библиотекой» книга Булатовича говорит вовсе не о почитании имени Божия, а главным образом, о его природе, а о почитании его она собственно почти не говорит, так как учит воздавать имени Божию не почитание, как иконам и кресту, а служение, как Богу. Утверждение, будто Булатович первый сделал попытку систематического изложения учения об имени Божием, свидетельствует лишь о малоосведомленности издателей его труда в святоотеческой литературе.

Непонятно, почему эта книга могла увидеть свет только под фирмой библиотеки? Разве ее не мог издать сам Булатович, как издавал другие свои труды? Да если бы она и совсем не увидела света, беда была бы, право, не велика. Что касается независимости, то эта независимость не есть независимость того, кто «истину царям с улыбкой говорил», а независимость ягненка басни, с кровли высокого хлева ругающего волка, и хвалиться такой независимостью, право, как-то неловко.

Похвалив свой кружок, г. Булгаков начинает обличать церковную власть, осудившую имябожничество. Обвиняет он ее в двух погрешностях, во-первых, в превышении своей компетенции, во-вторых, в неумелом, в нецелесообразном образе действий.

Превышение своей компетенции властью, по мнению г. Булгакова, выразилось в том, что греческий патриарх и русский Святейший Синод будто бы создали новый догмат о почитании имени Божия, тогда как новые догматы может устанавливать лишь вся Церковь, все тело Церкви, не одна иерархия, а вместе с мирянами на вселенском соборе. Выясняя эту мысль, г. Булгаков делает сначала экскурс в сторону католической практики, где вопрос об установлении новых догматов решается «с геометрической ясностью», благодаря догмату о непогрешимости папы. Но «в православии внешнего догматического авторитета нет. Таковым же являются ни органы высшего церковного управления, ни даже самые так называемые (?) «вселенские соборы», которые в сущности лить провозглашали и утверждали догмат, принимавшийся, однако, всем телом Церкви». «Как же возможно теперь установление нового догмата?» спрашивает г. Булгаков и отвечает: «прежде всего внешний орган вселенского (в смысле географическом) сознания в настоящее время окончательно утерян, ибо Церковь уже много веков окончательно раскололась, по крайней мере (!) на две части, восточную и западную. Однако, принцип соборования, принятие и сохранение догматического учения лишь всеми членами Церкви остается в полной силе в православии и не может быть чем-либо заменен; только то, что воспринято в качестве догматической истины церковным сознанием, что стало для него фактом, может быть провозглашаемо в качестве догмата, и этого права односторонне не может присвоить себе и высшая иерархия, которая полномочна в порядке церковного управления осуждать лишь такие мнения, которые содержат в себе прямое или косвенное отрицание уже признанных догматов и в этом смысле явно являются еретическими. В вопросах же новых, впервые ставящихся в церковно-историческом развитии, впредь до наступления догматической зрелости для того или иного учения и фиксирования его в церковном сознании, остается свобода для «личного искания» для «богословских мнений». И в этом состоит свобода в православии... in necessariis unitas, in dubiis libertas». Г. Булгаков соглашается, что здесь таится опасность ереси, но это не устрашает его. «Подобает и ересям быть среди вас, чтобы открылись искуснейшие (1Кор.11:19) снисходительно замечает ап. Павел», пишет он. Далее он указывает два вида ереси – отрицание незыблемого догмата и догматическое самоутверждение нового богословского мнения. В деле имябожников он видит лишь последнее, причем в излишней догматазацин, т. е. во втором виде ереси повинны не только имябожники, вовлеченные в эту ошибку представителями церковной власти, но главным образом сама церковная власть, которая догматизировала свое мнение, на что она не имела права. «Уже самое притязание на самовластное установление новых догматов (а здесь речь идет именно о новом догмате), пишет Булгаков, являлось бы не только не каноничным, но и вело бы уже действительно к настоящей ереси, к извращению православия, к узурпации. Ни синоду, ни патриарху не свойственна догматическая непогрешимость. Поэтому постановление синода по вопросу о новом догмате может иметь силу – самое большее лишь условного (donec corrigetur), временного и предварительного определения, иначе говоря, действия церковной власти в порядке управления, но отнюдь не непререкаемого голоса Церкви». Окончательное же догматическое определение может принадлежать только всему телу церковному. С точки зрения православного учения о Церкви остается незыблемым, что догмата к этому вопросу еще нет, ибо его не властно установить своей единичной волей ни афонское монашество, ни св. синод, ни патриарх».

Упрекая в превышении власти и синод, и патриарха и даже своих клиентов, г. Булгаков предоставляет чрезвычайно почетную роль членам своего кружка, роль третейского суда между имябожниками и церковной властью. Он жалуется на насилие над совестью тех, кто «относится к вопросу вполне нейтрально», и говорит, что надо устранять «грубые извращения, порождаемые фанатизмом той и другой стороны». «В событиях этого года, говорит он в заключение, нельзя видеть окончательного решения вопроса, напротив, это есть пролог к дальнейшему догматическому движению, и посильное в нем участие должно составлять естественную обязанность всех живых членов православной Церкви».

Мы подробно изложили ход мыслей г. Булгакова, являющегося в данном случае выражением мнения многих, и должны сказать, что все его построение есть результат применения к событию, имевшему место в православной Церкви, совершенно чуждого православию критерия. Исходная точка всех его рассуждений – это чуждое православной догматике учение о догматическом развитии. Являясь в данном пункте последователем В. С. Соловьева, а также и многих других «светских богословов», мечтающих о «новом откровении», о царстве Св. Духа и т. п., Булгаков в качестве аксиомы выставляет положение, что в Церкви могут быть новые догматы. Этим чаянием новых догматов объясняется отчасти и та поддержка, которую оказали светские богословы имябожникам. Ожидание появления нового догмата, который бы подтвердил ipso facto своего существования их учение о догматическом развитии, было столь напряженно, что они не были в состоянии заметить бросающуюся в глаза его нелепость, а как будто в галлюцинации увидели в нем лишь, по выражению Булгакова, «ростки новой жизни», «подпочвенное движение воды в православии». Но православие вообще не знает никаких новых догматов. По православному учению, откровением возвещена Церкви истина абсолютная, божественная неизменная, возвещена Духом Святым во всей полноте своей еще апостолами, согласно обетованию Спасителя: «Той вы научит всему и воспомянет вам вся» (Ин.14:26), «наставит вас на всяку истину» (Ин.16:13), а апостолы «в Церковь, как бы в богатую сокровищницу положили в полноте все, что относится к истине»¹⁰¹⁸. С самого основания Церкви в ней были те же самые догматы и в таком же количестве, как и теперь, и Церковь никогда не устанавливала и не устанавливает никаких новых догматов, а лишь хранит в неизменности все догматы, изначала ей преданные. Но это хранение не есть только хранение в неизменности известных формул. Нет, это есть прежде всего постоянное хранение в церковном сознании известных идей о Боге и спасении, внедряемое и укрепляемое действием Святого Духа в сердце человека и благодатным влиянием таинств церковных, есть некое предначинательное боговидение, предвосхищение того состояния, когда члены Церкви будут видеть Бога лицом к лицу. Исповедуемые Церковью истины выражаются в известных словесных формулах, но словесные формулы сами по себе не составляют догмата, а лишь его выражение, символ. Поскольку слово лишь отчасти может выразить догмат, неизменно хранящийся в церковном сознании, догматические формулы могут изменяться, совершенствоваться, а некоторые из них, как наиболее точное выражение догматов, сделаны обязательными на вселенских соборах для всех членов церкви, но принятие этих формул вселенскими соборами не есть установление новых догматов, как представляет г. Булгаков и другие наши «модернисты». И до вселенских соборов, когда таких общеобязательных формул не было, Церковь имела те же самые догматы и потому осуждала, как еретиков, всех тех, кто считал правильными свое учение, отклоняющееся от учения, сохраняющегося в Церкви благодатью Св. Духа. И вселенские соборы, «последующе божественным отцем», как заявляли они, не устанавливали новых догматов, а лишь формулировали то, чему с самого начала верила вся Церковь, и не формула давала бытие догмату, а догмат формуле. Поэтому, как и до вселенских соборов, так и на вселенских соборах Церковь осуждала и тех, кто учил неправильно еще до того времени, как точная формулировка была установлена. Напр., на 5 вселенском соборе подвергся анафеме Феодор Мопсуэстийский за неправильное учение о Лице Иисуса Христа, хотя точная формула этого учения установлена была впервые на третьем вселенском соборе четыре года спустя после смерти Феодора († 426).

Здесь сами имябожники обличают своих защитников. «Еретиком считается всякий, погрешающий против догмата св. Церкви, читаем мы в их «Ответе на грамоты святейших вселенских патриархов», поэтому и имеборцы, как отметающие догмат о почитании имени Божия Богом, и о поклонении ему – суть еретики. Но нам могут возражать, что учение об имени Божием еще не имеет точно установленной формулировки (определения) со стороны св. Церкви, поэтому его нельзя считать догматом; значит и погрешающих против него нельзя считать еретиками. На это мы ответим, что подобное возражение не может быть действительно, так как догматы, т. е. Богооткровенное учение о Боге, не придуманы людьми, но суть вечные истины, существующие с начала христианства, а некоторые и от века, и не подлежащие изменению, подобно обрядам, правилам и пр. Поэтому погрешающие в понимании и изложении их, независимо от того формулированы (определены) ли сии догматы св. Церковью или нет, суть воистину еретики. Так смотрели на сие дело и св. отцы, называя еретиками погрешающих против какого-нибудь догмата раньше точной формулировки его на соборе¹⁰¹⁹.

Таким образом, сами клиенты г. Булатовича его точку зрения признают ложной и слова г. Булгакова «своя своих не познаша», всего лучше применить к нему самому.

Мало того, сами же имябожники ссылаются на церковное постановление, весьма неблагоприятное для позиции, занятой их защитниками. «Не лишним считаем указать анафему, пишут они, против тех, кто по легкосердию, человекоугодию сообщается с еретиками: «Кто защищает кого-либо приверженного к ереси,.. тому анафема (К. Никольский. Анафематствование в 1–ю неделю Великого поста, 1879 года, стр. 19)»¹⁰²⁰.

Теория развития догматов, которой придерживаются ваши неохристиане, есть прекрасное убежище для всех существующих ересей, и плодородная почва для порождения новых и сторонники этой теории всегда есть еретики или de facto или in spe. Теория эта, конечно, не нова. Её держался, напр., и предтеча нынешних имябожников Евномий, за что обличал его св. Григорий Нисский, настаивающий на неизменности не только содержания, но и буквы догматов, раз они установлены Церковью¹⁰²¹. Для В. С. Соловьева эта теория была нужна лишь как средство для оправдания новоизмышленных догматов католической церкви. Почему так нравится теория развития догматов г. Булгакову и другим нашим неохристианам, это прекрасно объяснил он сам в своей исповеди, напечатанной под заглавием «Героизм и подвижничество» в «Вехах». «В настоящее время, исповедуется г. Булгаков, можно также наблюдать особенно характерную для нашей эпохи интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов и идей при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма. Каждый из нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту духовную складку. Легче всего интеллигентному героизму, преоблачившемуся в христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские переживания и привычный героический пафос за христианский праведный гнев, проявить себя в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой святости, нового религиозного сознания неправде «исторической церкви». Подобный христианствующий интеллигент, иногда неспособный по настоящему удовлетворить средним требованиям от члена «исторической церкви», всего легче чувствует себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным носителем нового религиозного сознания, призванным не только обновить церковную жизнь, но и создать новые её формы, чуть ли не новую религию»¹⁰²². И вот, продолжаем мы речь Булгакова, теория развития догматов всего более соответствует душевному строю таких ряженых христиан, а новые догматы столь же нужны для держащихся этой теории, как дождь сухой земле, и нелепое учение Булатовича нашло себе защиту у них потому, что оно давало возможность поговорить о том «нужном догмате, коего пока нет»¹⁰²³ и который так хотелось создать не только Булатовичу, но и ряженым московским неохристианам.

По учению же православной Церкви, никаких новых догматов в Церкви никогда не являлось и явиться не может и если известное учение выдает себя за новый догмат, то ео ipso оно есть ересь. Даже вселенские соборы никогда не говорили о новых догматах, а свою задачу видели лишь в том, чтобы точно выразить веру апостольскую, «веру отеческую, веру вселенскую» и силою древнего предания поразить новые и доселе неслыханные в Церкви учения»¹⁰²⁴. Тем более не имеет права говорить о каком бы то ни было новом догмате частное лицо или кружок. Самая мысль о новом догмате уже свидетельствует о преступной гордыне духа, ставящего себя выше учения церковного и потому отделяющегося от него. Таково происхождение всех ересей, таково, в частности, происхождение и ереси Илариона и Булатовича. Всякая ересь есть разрыв с теми переживаниями, коими живет вся Церковь.

Ссылка Булгакова на формулу «in necessariis unitas, in dubiis libertas» есть ссылка на протестантскую формулу, ложно приписанную некоторыми малограмотными богословами св. отцам. Не менее неудачна и ссылка на слова апостола Павла: «подобает и ересям быти». Здесь вовсе не говорится о догматических разногласиях, а о беспорядках при трапезах в Коринфской общине. «Под именем ересей, пишет наиболее авторитетный толкователь Священного Писания св. Иоанн Златоуст, он разумеет не заблуждения касательно догматов, но эти самые распри... Что апостол действительно ересями называет здесь беспорядки при трапезах и бывшие при этом несогласия и раздоры, это он ясно выразил последующими словами. А именно, сказав: слышу в вас распри сущие, не остановился на этом, но, желая объяснить, какие он разумеет распри, говорит далее: кийждо свою вечерю предваряет (1Кор.11:21), и еще: еда бо домов не имате, во еже ясти и пити? или о Церкви Божией нерадите» (1Кор.11:22)? Очевидно, что он говорит об этих беспорядках; а что называет их распрями, не удивляйся; он хотел, как я сказал, сильнее подействовать на них этим выражением. Если бы он разумел догматические распри, то не говорил бы так с ними кротко. Когда он говорит о них, то послушай, с какой силой и предохраняет и обличает; предохраняет, когда говорит: аще ангел благовестит вам паче, еже приясте, анафема да будет (Гал.1:8:9), обличает, когда говорит: иже законом оправдастеся, от благодати отпадосте (Гал.5:4); а смутьянов называет то псами: блюдитеся, говорит, от псов (Флп.3:2), то сожженными в совести и служителями диавола (1Тим.4:2)¹⁰²⁵. Так же понимает это место и блаженный Феофилакт Болгарский¹⁰²⁶. И эти слова св. отцов могут служить лучшим возражением против утверждения Булгакова, будто апостол Павел «снисходительно» относился к ересям, если они не имели непримиримого характера и что движение имябожников «по существу есть радостное событие в жизни Церкви».

Совершенно напрасно ссылается г. Булгаков и на окружное послание восточных патриархов 6 мая 1848 г., где говорится лишь, что «хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, т. е. самый народ, но вовсе не усваивается этому телу церковному права принятия новых догматов, как делает г. Булгаков.

Но если не только патриарх и св. синод не устанавливали новых догматов, а новые догматы и вообще немыслимы в православной Церкви, то в чем же видит г. Булгаков превышение власти в деле имябожников? В том, что лжеучение осуждено без собора.

В пренебрежении соборным принципом·он обвиняет как патриарха Германа, так и Русский Святейший Синод. По мнению г. Булгакова «образ действий патриарха в афонском деле, где он прямо заявляет, что после синодального рассмотрения «мы единодушно осудили сказанное новоявленное учение и объявляем в Св. Духе сие учение, как хульное и еретическое», не согласен с определением упомянутого послания 1848 года и «патриарх в этом документе терминологически, внешне изображает из себя непогрешимого папу». Но стоит лишь прочитать послание по-гречески и все обвинения рассеются как дым. Ведь σύνοδος и значит собор и слова «после синодального рассмотрения», если заменить греческое слово русским, и нужно перевести «после соборного рассмотрения». Константинопольский синод и есть собор иерархов, только не временный, а постоянный (σύνοδος ’ενδυμοῦσα), и неужели собор приобретает власть только от того, что он собирается периодически?

Выражение «во Св. Духе» вполне уместно, ибо верность учению православному как вся Церковь, так и каждый отдельный член её сохраняет по действию в ней Св. Духа. Ложность католического учения о непогрешимости папы, заключается, главным образом в том, что папа объявляется непогрешимым non ex consensu ecclesiae, тогда как патриарх ссылается на единодушное осуждение собора, и, следовательно, вовсе не изображает «непогрешимого папу», как пишет г. Булгаков. Писать, что отрицание патриархом возможности новых догматов, есть тоже новый догмат, может лишь человек не читавший Деяний вселенских соборов. Святейший Синод Булгаков упрекает в «притязаниях излагать «православное мудрование об именах Божиих». Но излагать такое мудрование может не только Синод, но и всякий православный мирянин. По-видимому, г. Булгаков недоволен, главным образом, тем, что Святейший Синод обошелся в данном случае без содействия мирян. По его теории учащей церкви не существует в православии и «учит вся Церковь, иначе вся Церковь в её целости; учащей Церкви в ином смысле Церковь не признает» и следовательно в данном случае была допущена иерархией узурпация власти, принадлежащей ей совместно с мирянами.

Но и с этой теорией согласиться никак нельзя, хотя Булгаков и ссылается на признанный (кем?) в этом вопросе авторитет Хомякова.

Если вся Церковь учит, то спрашивается: кого же она учит? Очевидно, учит кого-нибудь находящегося вне Церкви. Но если так, то речи о всеобщем учительстве христиан имеют тот же смысл, что и речи о всеобщем священстве христиан.

Все христиане являются священниками для нехристиан (подобно тому, как в Ветхом Завете были священством евреи для язычников), а в силу такового своего священнического достоинства и учителями и даже совершителями таинств, точнее, единственного доступного для нехристиан таинства – крещения. Но как помимо всеобщего священства верующих внутри Церкви существует священство иерархическое, так и помимо учительства всеообщего, в Церкви есть учительство, принадлежащее исключительно иерархии.

Право такового учительства столь же неразрывно связано с иерархическим достоинством, как и право управления и священнодействия и отрицание таковой связи есть, в сущности, попытки заменить православное учение о священстве учением протестантским. Когда говорится, что «хранителем благочестия у нас есть все тело Церкви, т. е. весь народ христианский», то здесь разумеется лишь учительство частное, а не официальное, или вернее исповедание веры, которая составляет обязанность всех верующих, но никак не формулировка догматов, которая, по ясно выраженному учению Церкви, составляет дело одних епископов. «Дважды в год да бывает собор епископов, гласит 37-ое апостольское правило, и да рассуждают они друг с другом о догматах благочестия и да разрешают случающиеся церковные прекословия» (ср. Халкид. 19)¹⁰²⁷. «Не подобает мирянину пред народом произносити слово или учити, и тако брати на себя учительское достоинство», заповедует 64 правило Трулльского собора, но повиноватися преданному от Господа чину, отверзати ухо приявшим благодать учительского слова, и от них поучатися божественному. Ибо в единой Церкви разные члены сотворил Бог, по слову апостола (1Кор.12:27), которое изъясняя Григорий Богослов, ясно показывает находящийся в них чин, глаголя: сей, братия, чин, почтим, сей сохраним: сей да будет ухом, а тот языком: сей рукою, а другой иным чем-либо, – сей да учит, тот же да учится. И после немногих слов далее глаголет: учащийся да будет в повиновении, раздающий да раздает с веселием, служащий да служит с усердием. Да не будем все языком, аще и всего ближе сие, ни все апостолами, ни все пророками, ни все истолкователями. И после неких слов еще глаголет: почто твориши себе пастырем, будучи овцою; почто делаешися главою, будучи ногою; почто покушаешися военачальствовати, быв поставлен в ряду воинов¹⁰²⁸. «Догматы – дело архиереев, так как мы имеем ум Христов», читались на 7 всел. соборе слова св. Григория Двоеслова¹⁰²⁹. Также учит и св. Иоанн Дамаскин¹⁰³⁰.

Правда, учительство иерархии не должно происходить в разобщении от мирян, и потому сотрудничество мирян, имевшее место и на соборах, допустимо и даже желательно, но желательно потому, что Церкви вообще не свойственно разобщение и Дух Святый подается иерархии, объединенной союзом веры и любви с паствой и охраняет непогрешимость учительства первой, а вовсе не потому, что consensus laicorum является какой-то высшей самих вселенских соборов инстанцией.

Но если так, то значит, что и патриарх, и синод поступили вполне правильно, осудив новоизмышленное учение и выразив православное учение об именах Божиих. И в Константинополе, и в С.-Петербурге вопрос этот рассматривался собором епископов и определение издано также от имени их. Такой порядок в обеих церквах существовал всегда, и еще недавно Святейший Синод точно таким же порядком осудил секту иоаннитов¹⁰³¹, и почему-то издатели религиознофилософской библиотеки тогда не находили нужным протестовать.

«Почему не были опрошены духовные академии, видные представителя православного пастырства и мирян, вообще почему не был соблюден хотя внешний декорум соборности, пишет о. Булгаков, на это не может быть удовлетворительного ответа». Но откуда г. Булгаков взял, что декорум соборности состоит в опрашивании мирян? Пусть бы он указал, где, в каких церковных постановлениях предписывается такой декорум и перед каким собором он выполнялся. Ничего подобного нигде не предписано и никогда не практиковалось и если бы церковная власть поступила так, и обратилась к мирянам с недоумением, как следует решить известный догматический водрос, то это было бы равносильно отказу её от своего права и долга учительства.

Однако, в данном случае церковная власть нн в чем не проявила стремления и обособиться от мирян. Мнение (но не решение) представителей богословской науки было испрошено там, где была нужда и возможность это сделать, – т. е. в константинопольской церкви, в каковой возник этот вопрос и которая имела больше времени для его рассмотрения. Русская же Церковь вопроса по существу и не имела в виду решать, так как пересмотр вопроса, уже решенного другой церковью, в церкви русской был бы равносилен присвоению права суда над нею. В Святейшем Синоде вопрос рассматривался не столько по существу, сколько со своей практической стороны, с точки зрения тех практических мер, которые нужно было предпринять в целях содействия константинопольской церкви в её борьбе с лжеучением. А в таком вопросе опрос представителей богословской науки вряд ли был нужен. А главное, для него совершенно не было времени. Для русского Святейшего Синода вопрос возник неожиданно и при том сразу в самой острой форме, требующей немедленного принятия практических мер для умиротворения смуты, каждую минуту грозившей перейти в кровавое побоище. Это прекрасно знает и сам г. Булгаков. «Еще весной, пишет он, от видного представителя министерства иностранных дел я слышал мнение, что бездействие власти на Афоне, к сожалению, невозможно и ей придется рано или поздно дать окончательный перевес той или другой партии». Но телеграммы и письма с Афона и от имябожников и от православных, и от представителей власти согласно свидетельствовали, что перевес той или другой стороне надо дать немедленно, а не «рано или поздно».

А затем и самое главное, г. Булгаков сам себе противоречит, того не замечая, когда, с одной стороны, требует опроса видных представителей православного пастырства и мирян (из скромности он не прибавляет – издателей рел.-фил. библиотеки), а с другой все время твердит, что вопрос этот так необычайно труден, что даже в «церковных кругах он не находит не только единомыслия, но даже и понимания (!) – что большинство застигнуто этим вопросом врасплох» и т. д. Если уже после опубликования Синодального послания вопрос все еще не находил себе понимания, то к чему же было и спрашивать людей, даже не понимающих вопроса? Неужели для того, чтобы выслушать заявление о «нейтралитете», какое делает теперь г. Булгаков. Но, быть может, г. Булгаков скажет, что были и понимающие. Но если так, то кто же мешал им просветить других, и опубликовать свое мнение. На самом деле, кроме издания нелепой книги Булатовича с не менее нелепым предисловием и брошюр, в которых под нейтральным флагом «Материалов» провозится контрабанда еретического учения, только усиливших смуту, видные представители мирян ничего не сделали, а большинство лишь подобно Пилату, умывали руки. Не даром сами издатели Апологии называют молчание богословских журналов об учении имябожников «позорным».

Г. Булгаков предоставляет иерархии право «в порядке церковного управления осуждать лишь такие мнения, которые содержат в себе прямое или косвенное отрицание уже признанных догматов, а в этом смысле явно являются еретическими. В вопросах же новых, впервые ставящихся в церковно-историческом развитии, впредь до наступления догматической зрелости для того или иного учения, остается свобода для богословского искания». К числу таковых новых вопросов, по его мнению, принадлежит и вопрос об именах Божиих, вопрос, не находящий не только единомыслия, но и понимания.

На самом деле нов не вопрос, а слишком новы, слишком недавни и неглубоки знания у некоторых лиц, в простоте душевной вообразивших себя богословами.

Но нельзя пенять на зеркало, если черты лица не совсем правильны и нельзя считать вопрос новым только потому, что занявшийся им слишком мало знает в данной области. На самом деле, для всякого лица, получившего законченное и систематическое богословское образование, ложность учения имябожников настолько очевидна¹⁰³², что как-то кажется странным его опровергать. Как подробно выяснено в нашей статье: «Учение св Григория Нисского об именах Божиих и имябожники», вопрос о природе имен Божиих и отношении к ним человека подробнейшим образом обсуждался еще в четвертом веке во время борьбы Церкви с лжеучением Евномия, сходным с имябожничеством, а в восьмом веке была выработана и утверждена всей церковью точная положительная формула о почитании всех образов (εἰκὼν) Бога, к которым относятся и имена Божии. Коренное расхождение имябожничества даже с признанными, по терминологии г. Булгакова, догматами, очевидно, и следовательно, даже с его точки зрения, иерархия была в праве осудить это учение.

Порицая иерархию за то, чего она не сделала, за пренебрежение внешним декорумом соборности, г. Булгаков еще строже порицает и патриарха, и русский Святейший Синод за то, что они сделали.

Патриарха г. Булгаков упрекает за упрощенное производство, за то, что он объявил новое учение «хульным злословием и ересью» на основании доклада халкинских богословов, которые сами признаются, что за недостатком времени и незнанием русского языка, они не могли ознакомиться с «Апологией» о. А. Булатовича и основывали свое суждение на «иных» (?) русских и греческих рукописях, «в виде ли исповеданий или также в виде наставлений и поучений». «На основании таких-то темных источников и с такой спешностью вынесен был столь решительный приговор!» восклицает г. Булгаков.

Совершенно напрасно г. Булгаков ставит знак вопроса после слова «иных» и называет иные – эти рукописи «темными источниками». У имябожников и помимо «Апологии» существовал не один десяток трудов и трудов, даже более точно выражающих их учение, чем Апология, в составлении которой довольно сильно сказалось участие «высокопросвещенных российских богословов». Исповедания, на которые ссылается доклад, являются своего рода символическими книгами секты, ибо они были прочитаны и приняты на их «соборах». И помимо исповеданий халкинские богословы имели в своем распоряжении даже на греческом языке книги, составленные имябожниками. Такова, напр. составленная Булатовичем брошюра «Ή δόξα τοῦ Θεоῦ ἑἶναι Ἰηαοῦς». Что халкинским богословам приходилось спешить – это правда, но виноваты в этом не они, а те, кто выкидывал из окон Андреевского скита православных монахов. Не нужно забывать и того, что вопрос об имябожниках рассматривался в Константинополе трижды: первый раз покойным патриархом, второй раз халкинской школой и третий раз синодом, в числе членов которого были лица, знавшие русский язык и читавшие «Апологию» Булатовича.

Совершенно несправедлив и другой довольно гаденький намек Булгакова по адресу патриарха. Он пишет, что патриарх высказался против имябожников «с весьма подозрительной быстротой и легкостью». По-видимому, намек этот навеян уверениями имябожников, что патриарх был подкуплен. В Одессе по поводу такого обвинения патриарха имябожниками произошел комический инцидент. Имябожники распространили слух, что патриарха подкупил Пантелеимоновский игумен, послав ему семь пудов икры, как значится в книгах одесского подворья. Посмотрели книги. Оказалось, что подворье послало к именинам патриарха 3 фунта икры и при том поскупилось и купило двухрублевую несвежую икру, так что пришлось послать другие три фунта. На подобных основаниях покоится гадкая клевета еретиков на первосвятителя вселенской Церкви.

Если же г. Булгаков хочет сказать что патриарх в деле имябожников руководился не справедливостью, а национальными греческими интересами, то это так же неправда, ибо, ни патриарх, и никто из греков никакого участия в составлении еретических писаний имябожников не принимал, а наоборот, патриарх сначала принимал лишь меры против распространения и чтения их на Афоне (грамота Иоакима III), и не вина греков, если русские монахи не вняли его увещанию и преемнику его пришлось поднять вопрос о выселении неправомыслящих с Афона, так как неправославным здесь жить не дозволяется и все усилия, напр., католических монахов основать на Афоне свой монастырь оказались безуспешны.

Еще строже осуждает г. Булгаков русский Святейший Синод. В нем, очевидно, забродили старые дрожжи, и он мечет громы и молнии против церковной власти с такой же страстностью, с какой некогда метал он их против «ненавистного правительства». Он обвиняет прежде всего Святейший Синод в политике зажимания ртов.

«Церковная власть, пишет он, вместо содействия выяснению вопроса, прибегла и в данном случае к излюбленному приему зажимания ртов и фактически изъяла вопрос из обсуждения духовных журналов».

На чем основывает г. Булгаков это обвинение, сказать трудно. Можем заверить читателей, что никакого, абсолютно никакого подобного распоряжения со стороны церковной власти сделано не было. Был лишь слух, что ректор одной из духовных академий по собственной инициативе уже после опубликования послания Святейшего Синода предложил редакции академического журнала не помещать статей по данному вопросу. Но говорить на основании этого факта о зажимании ртов церковной властью – это значит сознательно обманывать читателей. Ведь с начала афонских споров до этого распоряжения прошел не один год, да и после его никто не мешал желающим сколько угодно обсуждать вопрос в любом другом академическом или частном духовном журнале или в отдельных брошюрах, и если даже в академических журналах, кроме довольно неумных выходок против церковной власти, навеянных светскими газетами¹⁰³³, ничего не появилось, то церковная власть тут не причем. В данном случае жалующиеся на «зажимание ртов» прибегают к слишком известному приему: человеку нечего сказать, а от него ждут слова, и он начинает жаловаться, что ему не дают говорить. Если в академических журналах беспрепятственно помещались выходки против церковной власти, позаимствованные из «Русских Ведомостей», то, конечно, серьезная статья по вопросу об учении имябожников была бы встречена лишь с сочувствием.

Нам думается, что, как Булгаков, так и издатели материалов жалуются на несуществующее «зажимание ртов» просто по соображениям «тактического» характера. Как ни как, а все же до сих пор за имябожников не высказался открыто ни один сколько-нибудь известный православный богослов, а авторитет московских доморощенных богословов весьма невелик. И вот волей-неволей им приходится объяснять это странное обстоятельство мифом «зажимания ртов».

Недоволен г. Булгаков и судом Святейшего Синода над новым учением, недоволен здесь решительно всем. Ему не правится прежде всего выбор лиц, которым поручено было составление докладов. Архиепископ Антоний, по его мнению, является в этом деле стороной и потому, казалось бы, должен быть отведен. Требование более чем странное, ибо если выполнять его, то, пожалуй, пришлось бы на вселенских соборах «отводить» всех епископов, защищавших православие. Архиепископу Никону ставится в счет его семинарское образование. К сожалению, упрекающий сам никакой ученой богословской степени не имеет. Но особенно достается автору сих строк, и г. Булгаков тщательно подыскивает самые обидные и ехидные эпитеты, по-видимому, чтобы отплатить «зуб за зуб» за мой непочтительный отзыв об издателях Апологии¹⁰³⁴. «Г. Троицкий квалифицируется здесь, как и «доселе неведомый», «гуттаперчевый» и «портативный» богослов. Помня, что по справедливому замечанию св. Григория Нисского «старание оскорблять есть болезнь мышления и несчастие души, в которой искажен здравый смысл»¹⁰³⁵, мы не будем следовать примеру г. Булгакова, и охотно предпочли бы вопрос о себе совсем оставить в стороне, если бы не одно обстоятельство.

Хотя отвечать на обвинения г. Булгакова, это значит, как будто прибегать к саморекламе, но в данном случае приходится сделать это, ибо г. Булгаков бросает тень и на церковную власть, принявшую во внимание доклад такого богослова. Что я до сих пор не был ведом г. Булгакову – этому я охотно верю, но ведь ему и вообще не многое ведомо в той области, о которой он так развязно судит, но что я вообще был неведом как богослов и ранее, с этим согласиться никак не могу, ибо в течение последних восьми лет статьи мои помимо многих других журналов·за моей подписью появлялись почти в каждом номере органа Святейшего Синода «Церковных Ведомостей», а «Церковные Ведомости» получает не только все духовенство Русской Церкви, но и другие автокефальные церкви, причем многие мои статьи были переведены на сербский, болгарский, греческий, итальянский и другие языки, в иностранных журналах помещены были о моих книгах и статьях лестные заметки¹⁰³⁶. Многие крупные вопросы, волновавшие в последние годы нашу и другие православные Церкви, например, о второбрачии духовенства, о средствах его содержания, о восстановлении чина диаконисс и т. п. получали наиболее полное разъяснение в моих книгах. В данном же случае, доклад мой был принят во внимание просто потому, что ничего другого под руками не было, а ждать было нельзя, мне же пришлось заняться вопросом об имябожниках потому, что движение это разыгралось вне границ русской Церкви, а следить за течением церковной жизни за границей является моей прямой обязанностью, как постоянного сотрудника «Церковных Ведомостей».

Обвинение в гуттаперчивости, со стороны лиц, разыгрывающих комедию лояльной оппозиции в области церковной жизни, конечно, неизбежно должно коснуться всякого, кто не хочет участвовать в этой комедии, а в устах г. Булгакова оно принимает тем более странный характер, что, как увидим далее, оно подтверждается весьма и весьма «гуттаперчивым» приемом – заменой многоточием моих слов.

Что касается портативности, то, конечно, я не знаю, приходилось ли когда г. Булгакову исполнять обязанность кули и насколько он компетентен в этой области труда, но за то я твердо помню, что никогда на спине г. Булгакова не сидел и потому судить о моей портативности он не может. Если же он видит портативность в том, что я, несмотря на то, что меня связывали неотложные дела, после неоднократных отказов, все же поехал по распоряжению своего прямого начальства, на Афон, то ему бы следовало припомнить, не сделал ли того же самого немного ранее меня один из сотрудников религиозно-философской библиотеки. Или г. Булгаков держится готтентотской морали: когда сделаю я – это хорошо, когда сделают то же другие – это худо.

Г. Булгаков недоволен не только докладчиками, но и докладами. «Надо мысленно поставить себя в положение инока, которому это послание и якобы разъясняющие и восполняющие его доклады надо принять «не за страх, а за совесть» и который бы действительно попытался сделать это». Но трудно допустить, что г. Булгаков не понимает, что доклады, напечатанные в неофициальной части «Церковных Ведомостей», ни для кого не обязательны и что никому их принимать не приходилось, и потому думается, что он просто нарочно наивничает, чтобы смутить чвтателя.

Указания г. Булгакова на разногласия между докладами или слишком общи и неопределенны или неправильны. У архиепископа Антония г. Булгаков находит крайний рационализм, у Троицкого – «завуалированность позиции, приближающейся к имяславству»; у архиепископа Никона – «три разных варианта учения об имени Божии», но в чем состоит этот рационализм и не является ли он просто беспощадным разоблачением неразумного учения – г. Булгаков не говорит, также как не говорит и о том, не являются ли «три варианта» в учении об имени Божии у архиепископа Никона просто раскрытием разных сторон этого учения. Что касается «завуалированности» моей позиции, то опять-таки г. Булгаков как будто нарочно не говорит, в чем именно видит он эту завуалированность и лишает тем меня возможности ответить на крайне неопределенное обвинение. Что я стремился изложить учение об имени Божием в форме наиболее восприемлемой для имябожников – это правда, но это не имеет ничего общего с той позицией между двух стульев, которую ныне находит нужным занимать г. Булгаков.

«Наконец, даже по принципиальному вопросу, есть ли имя Божие божественная «энергия», оказалось совершенно непримиримое разногласие, ставит единственное определенное обвинение г. Булгаков, ибо, тогда как в синодском послании в качестве «православного мудрования» утверждается, что имя Божие не есть энергия Божия» (стр. 285), – в докладе г. Троицкого, в качестве православного учения, прямо провозглашается, что «имя Божие, понимаемое в смысле откровения Божия... есть вечная, неотделимая от Бога энергия Божия» (стр. 906). Но тут недобросовестность г. Булгакова превосходит всякие границы. Точками он заменяет наши слова, «и притом по его объективной стороне, т. е. в смысле открывания истин человеку» и пропускает потому, что приведи он их, и сразу стало бы ясно, что никакого противоречия между моим докладом и синодальным постановлением нет и что приводимая г. Булгаковым фраза означает лишь то, что выражение «имя Божие» имеет в библейском языке несколько смыслов, в частности смысл существа Божия и действия Божия, но отсюда вовсе не следует, что имя Божие в смысле названия, наименования Бога было существом Божиим или энергией Божией, подобно тому как из того, что губа в смысле залива может быть несколько десятков верст в длину и служить гаванью, вовсе еще не следует, чтобы это можно было сказать и о губе в смысле части тела или в смысле административной единицы. Что имя Божие в смысле наименования, разуметь ли под ним звуки имен или идею, звуками выражаемую, не есть энергия Божия – это говорится и у меня, как и в синодальном послании (см. напр. стр. 905 и др.). Что полного совпадения между докладами, составлявшимися независимо друг от друга, нет, это конечно было неизбежно, так как индивидуальность авторов должна была сказаться, но ведь полного совпадения нет и между Евангелиями, и между тем, по мысли Иоанна Златоуста, несходство в частностях и полное согласие в главном и служит доказательством истинности содержания их. Надеюсь, что г. Булгаков не выведет отсюда, что мы приравниваем доклады к Евангелиям.

Не одобряет г. Булгаков и самого послания Святейшего Синода. «Резолютивная часть синодского послания, пишет он, формулирована спешно и неопределенно (см. решающий п. 1, стр. 285), так что совершенно не фиксирует догматической идеи. Первая половина п. 1 «имеславческая»: «имя Божие божестенно, потому что открыто нам Богом (стало быть энергия); вторая половина всячески ограничивает это суждение и говорит, что имя Божие есть только имя, а не сам Бог и не Его свойство», но тогда как же оно божественно и как может быть «открыто»?

Это замечание г. Булгакова обличает лишь младенческое его неведение в той области, в которой он хочет выступить в роли чуть ли не третейского судьи.

Слово «божественный» (θεῖος) на богословском языке вовсе не значит лишь «имеющий божескую природу или достоинство», а часто значит лишь имеющий отношение к Богу, к религии. Божественными называются и все священные символы, а у греков титул θεῖος обычно прилагается даже к епископам. «Открыто нам Богом – стало быть, энергия», заключает г. Булгаков. Вовсе не «стало быть энергия», а «стало быть» г. Булгаков не знает, что по православному учению, откровение есть акт двусторонний, в коем благодать, энергия Божия действует на действующую согласно с ней, но все же сознательно и свободно душу человеческую и что потому из того, что имя Божие открыто Богом, вовсе еще не следует, что оно есть энергия Божия, а не есть проявление энергии человеческой, облекающей в доступную людям форму акт воздействия на нее свыше.

Своего «fortissimo» филиппика г. Булгакова достигает тогда, когда он переходит к тому, что он называет «пастырско-усмирительной экспедицией архиеп. Никона». Не удивительно, когда встречаешь ругань без малейшего желания вникнуть в дело в еврейской периодической печати (а её у нас, по последним данным, 95%). Для этой печати представить действия церковной власти в возможно скверном и смешном виде в высшей степени желательно. Но странно видеть такое детское легковерие и такое полное нежелание узнать истину и правильно оценить факты со стороны лиц, претендующих на роль носителей нового религиозного сознания. Г. Булгаков считает нужным всецело стать на сторону своих будто-бы обиженных клиентов. «Образовались две враждующие партии, из которых каждая притязала на руководящее значение в монастыре», пишет он. Таким образом, выходит, что как будто православные были лишь партией, равноправной с имябожниками. На самом деле православные вовсе не притязали на руководящее значение в монастыре, и в руках православных и в монастыре, и в скиту была законная власть, так как и там и здесь законными игуменами были православные. «Партией «имеславцев» был свергнут (и, к сожалению, не без насилий) «имеборческий игумен Андреевского скита», пишет г. Булгаков и добавляет в защиту своих клиентов: «согласно пониманию «имеславцев» Афонская конституция представляет выбор игуменов братии». Но если бы г. Булгаков вместо мягкого, будто невзначай оброненного словечка «к сожалению не без насилия» нарисовал бы истинную картину этого свержения игумена, когда организованная храбрым Булатовичем кучка имябожников избила и выбросила за монастырские ворота десятки православных монахов, а потом, заперев ворота, насильно заставила остальных подписать новое исповедание и несколько месяцев не выпускала никого из монастыря, так что православные монахи по ночам выбрасывались из окон или спускались по веревкам и бежали к своему законному игумену, принужденному жить подаянием, то впечатление было бы иное. Затем дело не в «понимании» имябожниками афонской конституции, а в её требованиях, а по этим требованиям никакого права сменить игумена в Андреевском скиту имябожники не имели, ибо скит не есть самостоятельная единица и без согласия монастыря не имеет права сменять игумена, в данном же случае согласия монастыря (Ватопедского) на смену игумена не было, и, наоборот, сам монастырь возбудил дело о признании самочинно и с нарушением порядка избрания поставленного имябожниками игумена незаконным и о лишении избравших церковного общения. Поэтому русская власть, лишив «новое управление», возможности получать кассу и почту, поступила вполне законно.

«В это время (весной) состоялось осуждение нового учения со стороны Святейшего Синода, продолжает свою филиппику г. Булгаков, а за ним последовала и афонская экспедиция архиепископа Никона, которая началась с увещания, и закончилась «передачей полномочий гражданской власти». Смеем уверить г. Булгакова, что участие в том, что ему угодно назвать «экспедицией» архиепископа Никона только в увещаниях и заключалось и никакой «передачи полномочий гражданской власти» не было, ибо архиепископ Никон не мог передать того, чего не имел сам. «Краска стыда, негодования, горя, обиды за Церковь, восклицает с деланным пафосом г. Булгаков, появляется на лице при мысли об этой экспедиции и о той печальной роли, до которой допустил себя православный архиепископ, не устранившийся от морального соучастия в гнусной расправе с афонскими иноками». Поменьше пафоса и побольше разума, г. Булгаков! В чем выражалось это моральное соучастие архиепископа в гнусной расправе с иноками, нужно бы сказать определеннее. Совершенно непонятно и то, в чем видит г. Булгаков «гнусную расправу» с иноками. В том, что имябожники были увезены с Афона? Но, ведь, после признания их учения неправильным и греческой, и русской церковной властью – это было неизбежно. «Конституция Святой Горы» не дозволяет неправославным жить на ней, и еще 5 апреля патриарх в послании заявил, что «отнюдь невозможно, чтобы (на Афоне) оставались таковые и пятном своим порочили честное ваше место»¹⁰³⁷. Точно так же высшее управление св. Горы, афонский протат, заявил архиепископу Никону, что все неповинующиеся патриаршим грамотам должны оставить св. Гору. И русская власть не могла не согласиться с законностью этого требования, тем более что оставить имябожников на Афоне, значило дать им возможность, прикрываясь авторитетом св. Горы и пользуясь громадными монастырскими средствами, осуществить свой план – наводнить всю Россию листками, направленными против церковной власти и в защиту лжеучения¹⁰³⁸. Слезно умоляли о том, чтобы увезти ту или другую партию с Афона и православные афонские монахи, рассказывая, что уже не раз имябожники делали попытку поджечь монастырь, чтобы, пользуясь смятением, ограбить кассу. А главное, сами имябожники письменно просили увезти их с Афона, так как невозможность дальнейшей жизни с православными была ясна и для них¹⁰³⁹.

Таким образом, вопрос был только в том, русская ли власть должна увезти имябожников с Афона или греческая. Вряд ли г. Булгаков станет утверждать, что целесообразнее было бы сначала на некоторое время предоставить православных произволу имябожников, а потом самих имябожников и русские монастыри власти другого государства.

Но, быть может, г. Булгакова возмущают принудительные меры, принятые в отношении к имябожникам? Нужно заметить, что арх. Никон, ни автор сих строк очевидцами этих мер, вопреки уверению «Материалов»¹⁰⁴⁰ не были и поэтому, насколько они были неизбежны, судить не берусь. Но мне известно, что меры эти были приняты лишь в одном Пантелеимоновском монастыре, а из Андреевского скита монахи уехали без всяких принудительных мер. Спрашивается, кто же мешал пантелеимоновским имябожникам сделать то же, что сделали их единомышленники в скиту и добровольно сесть на пароход, о присылке которого они просили сами? И в монастыре большинство монахов хотели сделать то же, но им помешала кучка смутьянов, понимавших, насколько выгодна для успехов лжеучения роль страдальцев за веру и с целью разыграть эту роль предъявивших консулу довольно прозаическое требование о разделе монастырских капиталов. Я не чувствую себя компетентным в чисто полицейском вопросе, какие меры должен был предпринять консул, не имевший возможности с одной стороны, оставить имябожников ва Афоне, а с другой разделить им монастырские миллионы, но я думаю, что если бы завтра Иоанновский монастырь в Петербурге был захвачен иоаннитами и иоанниты, не смотря на все увещания, согласились бы покинуть монастырь только под условием дележа всего монастырского достояния, к ним пришлось бы в конце концов применить меры вроде тех, какие применили к имябожникам на Афоне. Если г. Булгаков знает другой исход, пусть укажет. Были ли принятые меры делом неизбежной необходимости или нет, но во всяком случае никакого «морального соучастия» со стороны архиепископа в них не было, ибо о них никто не спрашивал и никто не мог предвидеть, что имябожники, сами просившие ранее об увозе их с Афона, окажут упорное сопротивление гражданской власти.

Забыв, что только что сам обвинил в каком-то «моральном соучастии» лишь архиепископа Никона, г. Булгаков, набрасывается уже и на всю церковную власть. «Вместо мудрой терпимости и благожелательности церковная власть, пишет он, проявила ревнивое властолюбие, ради которого вырваны и растоптаны пробивающиеся ростки церковной жизни, и при том где же? на Святой Горе, искони почитавшейся святыней православия»! Но именно потому, что Св. Гора есть святыня православия эти, по выражению г. Булгакова, «ростки церковной жизни», а на самом деле довольно пышные цветки самочиния и суеверия, нужно было удалить оттуда и мудрость этого решения уже засвидетельствована тем миром, который наступил на Св. горе после удаления этих столь любезных г. Булгакову «ростков».

Не довольствуясь порицаниями, г. Булгаков переходит к угрозам. «Своими действиями, пугает он, Синод как будто хочет довершить давно уже происходящий разрыв нравственной связи между ним и церковным народом, и, конечно, самоубийственным для него средством является это расселение по городам и весям российским афонских «исповедников», вкусивших сладости архипастырского жезла».

«Хоть ты и в новой коже, хочется сказать г. Булгакову в ответ на эту тираду, но сердце у тебя все то же». В самом деле, замените лишь слово «синод» словами «русское правительство» и выкиньте будто втиснутое в речь слово «церковный», и перед нами типичный отрывок из революционной прокламации, запугивающей правительство следствиями разрыва его с народом и рассылки революционеров «в места не столь отдаленные». Как же не припомнить написанные в минуту душевного просветления прекрасные слова самого же г. Булгакова об «интеллигентском максимализме, составляющем содержание революционных программ и лишь приправленном христианской терминологией и текстами и выдаваемом за истинное христианство»¹⁰⁴¹. Г. Булгаков во всей статье переносит дух и приемы интеллигентского героизма в совершенно неподходящую для него церковную сферу. По своей основной мысли статья его является апологией кружка, членом которого состоит г. Булгаков, апологией для успехов которой он, не задумываясь жертвует и интересами Церкви и иитересами истины, подобно тому как политические кружки не считаются с интересами государства и общества. И по своему общему задорному тону, по наскокам на представителей церковной власти, по детским притязаниям заставить других верить себе, не зная, во что верует сам, статья г. Булгакова более напоминает прокламации этих же кружков, чем серьезную статью по волнующему многих богословскому вопросу. Если г. Булгаков, угрожая синоду разрывом нравственной связи с «церковным народом», под этим церковным народом разумеет людей с подобной настроенностью, то он принимает за церковность «самочинное сборище ненаученного народа», по выражению Василия Великого (пр. 1), или другими словами, кружковщину, которая когда-то подготовила в Москве деятелей раскола, и которая никогда не содействовала истинным интересам Церкви.

«Стыдно сказать, но трудно и молчать, закончим выдержкой из Деяний VII вселенского собора, – те, которые до сего времени должны были находиться под руководством и которых следовало учить, не краснея являются в качестве учителей, не боятся и не стыдятся принимать на себя путеводительство душами, тогда как им совершенно не знакома обязанность учительства, потому что они не знают даже того, куда самим-то им идти»¹⁰⁴². «Неудержимые распространители этого новшества не могли подклонить свои шеи под церковное предание, но ослепленные подбором подходящих к их мысли мест и убеждением, что постигли истину, они отвергли благочестивое предание¹⁰⁴³.

Иоаким, Божиею милостию Архиепископ Константинополя Нового Рима и Вселенский Патриарх:

Высокопреподобнейшему Игумену Священного, Царского, Патриаршего и Ставропигиального Св. Пантелеимона Монастыря на Афоне Кир-Мисаилу с братией Монастыря и всем на Св. Горе подвизающимся Русским по происхождению благоговейнейшим монахам.

Тем из монахов, которые бессмысленно богословствуют и ошибочную теорию о Божественности Имени «Иисус» выдумали и распространяют, советуем и повелеваем отечески тотчас же и строго отстать от душевредного заблуждения и перестать спорить и толковать о вещах, которых не знают. –

Им надобно прежде всего заботиться о спасении души своей, а разрешение каких бы то ни было недоумений своих они должны искать и находить в преданном учении Церкви, сверх которого и помимо которого никому не дозволено новшествовать и новые выражения употреблять. – Иначе против распространяющих это бессмысленное и богохульное учение и смущающих Св. Гору – приняты будут со стороны Церкви строжайшие меры, какие указываются священными канонами против нечестивых и непокорных, и каких требует спокойствие и порядок вашего священного места. А так как начало и причина соблазна есть невнимательно и неосновательно во многих местах составленная книга монаха Илариона: «На горах Кавказа», то мы, порицая и осуждая неправильные и опасные выражения в ней об Имени «Иисус», – запрещаем чтение этой книги всем на Св. Горе, как книги, содержащей много ошибочного и ведущей к заблуждению и к ереси. – «Бог же всякия благодати, призвавший нас в вечную славу Свою во Христе Иисусе, Сам да совершит вас, да укрепит, да соделает непоколебимыми. Ему слава и держава во веки веков, аминь. 1912 года, Сентября 2 дня.

Константинопольский Патриарх Иоаким, теплейший во Христе молитвенник.

Всесвятейший Владыко!

Отвечая на почтенные патриаршие предложения от 15 февр. и 20 марта сего года о обнаружившемся на Святой Горе новоявленном учении, почтительно доносим, что учение это имеет своей точкой отправления некую книгу иеромонаха Илариона, озаглавленную «На горах Кавказа» (1910, изд. 2), – книгу, написанную в духе мистицизма, каковой (=мистицизм) истекает, правда, как известно, из живого религиозного чувства и обнаруживает живую веру и любовь, но, однако, принимает, как это часто и во многих местах случалось и в прежнее время, уклонения от догматов и учений освященной правой веры, т. к. в исследовании и понимании религиозных истин следует скорее внушениям сердца и непосредственного чувства, чем ума.

Что же касается сущности упомянутого учения, то Совет богословских преподавателей не мог за недостатком времени разобрать обширную и лишь на русском языке присланную ему Апологию, но думает однако, что понял её дух, основываясь – и только – на иных предложенных на рассмотрение Священному Синоду и присланных ему (=Синоду) русских и греческих рукописях и печатных изданиях, – в виде ли исповеданий, или в виде также наставлений и поучений.

Учение их о божестве имени Иисуса, хотя оно и центральное, не ограничивается, однако, только этим именем, но имеет отношение вообще к божественным именам в Откровении. Они учат, что все имена, которыми в Божественном Откровении называется Бог, не суть человеческие, а, так сказать, богоданные, т. е. имена, которые избрал и усвоил Себе Бог до создания мира, чтобы в них открыть Себя миру, вследствие чего Он и присутствует, и живет, и пребывает в них, и нераздельно и, так сказать, ипостасно соединен с ними. Отсюда, и имена эти не как простые буквы и слоги, но как имена, неразрывно соединенные с Богом и нераздельно и неразлучно носящие в себе Самого Бога, не только называются божественными, но суть Сам Бог, потому что Бог как бы воименовался и, имена обожествились вследствие такого единения.

Таким же образом Слово приняло имя Иисуса до создания мира, чтобы по исполнении времени открыться в нем как воплощенное Слово, отличное от него, но нераздельно и неразлучно с ним соединенное, по аналогии ипостасного соединения двух естеств – божеского и человеческого. Таким образом и здесь, до воплощения во времени Слова, существует предвечное как бы воименование его; и принятое так имя носит в себе, как нераздельно и неразлучно соединенное с Ним, присутствующее, живущее и пребывающее Само воплотившееся Слово. Следовательно, имя Иисус, не как буквы и слоги, но как нераздельное соединенное с Богочеловеком, есть не только божественное, но и Сам Бог, почему и имя само имеет то же достоинство и силу, как Само Слово Божие. Так истолковывая имя Иисус и протестуя, вероятно, против инакомыслящих, которые называют их имяпоклонниками, они сами характеризуют их как имяборцев, еретиков, как отделяющих соединенное, по их мнению, неразрывно с лицом имя Иисус от Него.

Доказательства, приводимые для обоснования такого учения, суть отчасти известные места Св. Писания¹⁰⁴⁶, в которых безразлично употребляется имя или лицо Иисуса или Бога Отца, или же изречения¹⁰⁴⁷, принадлежащие древним и более новым мистикам, или даже церковные молитвы¹⁰⁴⁸, толкуемые, конечно, по их собственному пониманию, – частью же – богословские силлогизмы. Из последних следует заметить особенно следующий силлогизм, как находящийся в связи с определенным соборне Церковью во время исихастских споров XIV века отношением энергий (действий) Бога к Его существу, и как вводящий и имя Иисуса в число энергий. В ответ, очевидно, на какое-то изложение «исповедания веры» их противников из обители св. Пантелеимона, исповедающих, что они ни отделяют имени Иисуса от Него, ни смешивают его с Ним, – они утверждают, что это же самое принимают и они, но принимают не по иной какой причине, а лишь потому, что свойства и энергии Его невозможно ни отделить, ни смешать с сущностью Его. Исходя из этого положения и опираясь на известное определение Церкви, что Божество принадлежит природе – следовательно и свойствам, и энергиям Бога¹⁰⁴⁹, они выводят заключение, что и имя Иисус, как и всякое вообще откровенное имя, не только указывает на свойство и энергию Бога, но и есть и энергия и само оно Бог.

Излишнее указывать, что такое заключение, правда, согласно с представлением, которое они образовали о божественных именах, как о энергиях Бога, но само это мнение, что они суть энергии Бога, – есть новоявленное и суесловное, а их довод, что всякое слово Бога, как энергия Его, не только дает жизнь и дух, но есть само дух, само жизнь, само оно Бог, – этот довод, применяемый широко, ведет к заключениям (каковы: «имя Иисуса есть Бог; слова, слышанные на Фаворе Апостолами, суть Сам Бог; слова, слышанные на Синае Израильтянами, суть Сам Бог, и всякое божественное слово в Евангелии есть Сам Бог»¹⁰⁵⁰, которые, вопреки всем их отрицаниям, пахнут пантеизмом.

Наконец, Совет богословских преподавателей заметил и то, что и противоположная партия, – побуждаемая ли духом примирения, или иначе, – дошла до такого толкования места Писания «в котором нам должно спастись» (Деян.4:12), как будто верят и они, что спасаются во имени Иисуса, как имени, но поклоняться должно не имени, а Самому Иисусу. Таким образом они сами дали повод к основательному возражению.

Почтительно предлагая это, мы молим, чтобы возлюбившие пустынное и спокойное житие, просвещаемые светом истины, воздерживались от таких опасных изысканий и споров, питаемые словами веры и прекрасного учения, которое они приняли, и посвящая себя преданному в духе и истине служению Самому Господу нашему Иисусу Христу.

С безграничным почтением. Халки, 30 марта 1913 г.

Подписи: Начальник школы Селевкийский Герман II. Стринопулос.

Собрание богословов преподавателей:

Подписи: Архим. Иоанн Евстратий Архим. Димитрий Георгиадис Диакон Василий Стефанидис Василий Антониадис Пантолеон Комнинос.

Герман, Божиею милостию Архиепископ Константинополя Новjго Рима и Вселенский Патриарх.

Преподобнейшие Епистаты и Антипросопы Кинота Св. Горы, возлюбленные о Господе чада нашей мерности, да будет с вашим преподобием благодать и мир от Бога!

Из разных грамат, полученных из вашего святого места, так и из особенно важного доклада вашего преподобия с прискорбием узнала Церковь о всем, касающемся некогда явившегося и распространяющегося там – собственно между русскими монахами – новшества и суесловного учения об имени «Иисус», как бы Самом Сущем Иисусе и Боге и нераздельно и, так сказать, ипостасно отождествляемом с Ним.

А так как происшедшее от заблуждения и превратного невежественного толкования новоявленное и неосновательное это учение составляет хульное злословие и ересь, как отождествляющее и сливающее неслитное и тем самым ведущее к пантеизму: то мерность наша со священнейшими и честнейшими митрополитами, возлюбленными нам, во Святом Духе, братиями и сослужителями, весьма возмутившись не только появлением, но и настойчивым доселе распространением нечестивого и душевредного этого учения в честном вашем месте, признали законом и неотложным делом обратить тщательное внимание и снова рассмотреть это, после бывшего уже осуждения приснопамятным предшественником нашим Святейшим Патриархом Кир-Иоакимом, совместно с св. Синодом.

И для более полного знакомства с подробностями этого заблуждения, возложивши изучение и исследование происхождения и обоснования его на наставников нашей Богословской в Халки Школы, по представлении ими основательного критического изложения приступили к синодальному рассмотрению, на котором единодушно осудили сказанное новоявленное учение об имени «Иисус», как бы Сущем Самом Иисусе и Боге, существенно содержащемся в Его имени, и объявляем в Св. Духе (сие учение), как хульное и еретическое.

Посему, сообщая о синодальном суде и осуждении этого заблуждения, настоящим нашим патриаршим посланием вашему преподобию, повелеваем, чтобы вы объявили это церковное решение священному монастырю св. Пантелеимона и священному Ватопедскому скиту св. Андрея и всем, где бы то ни было там, заблуждающимся монахам; потребуйте же от имени нас и Церкви, чтобы все, совершенно отвергнув хульное заблуждение, тщательно уклонялись бы отселе от разных чуждых учений и пребывали верно только в преданных догматах и в преподаваемом учении Церкви, сверх которого и помимо которого никто не должен новшествовать. «Аще бо кто вам благовестит паче, еже приясте, анафема да будет».

Извещая же о том, – что, если и после этого второго церковного внушения найдется кто-либо остающимся в этом злославном мнении и самовольно продолжающим держаться этого неосновательного учения об имени «Иисус», как сущем Самом Боге, относительно таковых, как еретиков и нарушителей церковного повиновения, приняты будут определенные церковными канонами меры, и что отнюдь невозможно, чтобы оставались таковые и пятном своим порочили честное ваше место, – молимся, да просветит Господь Бог всех на пути благочестия и добродетели, Его же благодать и неисчетная милость да будет с вашим Преподобием.

Апреля 5-го – 1913 г.

Патриарх Константинопольский, теплейший во Христе о вас молитвенник.

Божиею милостию, Святейший Правительствующий Всероссийский Синод всечестным братиям, во иночестве подвизающимся.

Благодать вам и мир от Господа Иисуса Христа да умножится!

Появившееся в последнее время и смутившее многих православных, монахов и мирян, учение схимонаха Илариона о сладчайшем Имени Господнем Иисус было предметом тщательнаго рассмотрения в Святейшем Синоде. Для достижения возможного беспристрастия, Святейший Синод выслушал три доклада (при сем прилагаемые), составленные отдельно один от другого, и, по достаточном обсуждении, единогласно присоединился к окончательным выводам этих докладов, тем более, что эти выводы вполне совпадают и с суждениями греческих богословов с острова Халки и с решением Святейшего Вселенского патриарха и его синода. Не входя здесь в подробное изложение новоявленного учения и всех доказательств его неправославия (желающие могут прочитать эти подробности в прилагаемых докладах), Святейший Синод находит достаточным указать здесь лишь самое главное и существенное, с одной стороны, в учении о. Илариона, как оно изложено в книге: «На горах Кавказа», а с другой, в мудрованиях его Афонских последователей, как эти мудрования выражены в «Апологии» иеросхимонаха Антония (Булатовича) и в равных воззваниях и листках, рассылаемых с Афона (некоторые от имени «Союза Архангела Михаила»).

Что касается, прежде всего, книги «На горах Кавказа», то она нашла себе довольно широкое распространение среди монашествующих и встречена была сочувственно; и не удивительно: она имеет своим предметом самое драгоценное сокровище подвижников «умного делания»; она утверждает необходимость этого делания, иногда пренебрегаемого современным монашеством; она дает ясное выражение многому, что переживалось самими подвижниками на опыте, но в виде неясных предощущений и догадок. Беспристрастно судить о такой желанной книге, тем более осудить ее, заметив её недостатки, было нелегко; всякого должна была связывать боязнь, как бы, осуждая недостатки книги, не набросить какую-либо тень и на самые святые истины, в защиту которых она выступила. При всем том, с первого же своего издания книга эта многим опытным в духовной жизни показалась сомнительной. Святейшему Синоду известна, напр., одна из знаменитых наших северных обителей, где чтение книги «На горах Кавказа» было запрещено старцами. В чем же ошибка о. Илариона? В том, что, не довольствуясь описанием умного делания, его духовных плодов, его необходимости для спасения и проч., о. Иларион поддался искушению дать свое как бы философское объяснение, почему так спасительна молитва Иисусова, и, позабыв руководство св. Церкви, заблудился в своих измышлениях, выдумал, как он сам говорит, «догмат», не встречавшийся раньше нигде и приводящий не к возвеличению сладчайшего Имени Иисус и не к вящщему утверждению умного делания (каково было, думаем, намерение о. Илариона), а совершенно наоборот.

В самом деле, спросим себя, что есть молитва Иисусова, по разуму св. Православной Церкви? Она есть призывание Господа Иисуса Христа. Как Иерихонский слепец взывал: «Иисусе, сыне Давидов, помилуй мя», и не переставал взывать, не смотря ни на что, пока Господь не внял его мольбам («Господи, да прозрю» и пр.); так и подвижник умного делания с верою несомненною, со смирением и постоянным очищением сердца, непрестанно взывает Господу Иисусу, чтобы Он пришел и дал «вкусить и видеть, яко благ Господь». Из св. Евангелия мы знаем, что Бог не оставляет «избранных Своих, вопиющих к Нему день и нощь» (Лк.18:7), что Он дает им Свою благодать, что Он (со Отцем и Духом) «приходит и обитель у таких людей творит» для Себя. А где благодать Святаго Духа, там и плоды Духа; «где Бог, там и вся благая», как говорил один подвижник: там царство Божие. Вот в чем источник и причина и все объяснение тех высоких, сладостных состояний, которые свойственны высшим степеням умного делания и которые захватывают не только душу, но выражаются и в телесной жизни человека: они – дар Источника всяких благ в ответ на наше прошение, и дар совершенно свободный, объясняемый только благостью Дающего. Который волен и дать, и не дать, увеличить или уменьшить и совсем отнять Свои дары. Но это столь естественное, столь утешительное, так возбуждающее в нас любовь ко Благому Господу объяснение показалось о. Илариону и его последователям недостаточным, и они решили заменить его своим: молитва Иисусова, будто бы, спасительна потому, что самое Имя Иисус спасительно, – в нем, как и в прочих именах Божиих, нераздельно присутствует Бог. Но, говоря так, они, должно быть, и не подозревают, к каким ужасным выводам неминуемо ведет такое учение. Бедь, если оно право, тогда, стало быть, и несознательное повторение Имени Божия действенно (о. Булатович так и говорит на стр. 89 своей «Апологии»: «Хотя и не сознательно призовешь Имя Господа Иисуса, все-таки будешь иметь Его во Имени Своем и со всеми Его Божественными свойствами, как книгу со всем, что в ней написано, и хотя призовешь Его как человека, но все-таки будешь иметь во Имени «Иисус» и всего Бога). Но это противоречит прямым словам Господа: «Не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи» и пр. Если бы новое учение было право, тогда можно было бы творить чудеса Именем Христовым и не веруя во Христа, а Господь объяснял апостолам, что они не изгнали беса «за неверствие» их (Мф.17:20). Непонятны, при объяснении о. Илариона и его последователей, события, подобные описанному в Деян.19:14. Главное же, допускать (вместе с о. Булатовичем), что «самым звукам и буквам Имени Божия присуща благодать Божия» (стр. 188) или (что в сущности то же самое), что Бог нераздельно присущ Своему Имени, значит, в конце концов, ставить Бога в какую-то зависимость от человека, даже более: признавать прямо Его находящимся как бы в распоряжении человека. Стоит только человеку (хотя бы и без веры, хотя бы бессознательно) произнести Имя Божие, и Бог как бы вынужден быть Своей благодатью с этим человеком и творить свойственное Ему. Но это уже богохульство! Это есть магическое суеверие, которое давно осуждено св. Церковью. Конечно, и о. Иларион и все его единомышленники с ужасом отвернутся от такого хуления, но если они его не хотят, то должны усомниться в самом своем «догмате», который необходимо приводит к такому концу.

Не менее опасными выводами грозит новое учение и для самого подвижничества, для самого «умного делания». Если благодать Божия присуща уже самым звукам и буквам Божия Имени, если самое Имя, нами произносимое, или идея, нами держимая в уме, есть Бог: тогда на первое место в умном делании выдвигается уже не призывание Господа, не возношение к Нему нашего сердца и ума (зачем призывать Того, Кого я почти насильно держу уже в своем сердце или уме?), а скорее самое повторение слов молитвы, механическое вращение её в уме или на языке. Иной же неопытный подвижник и совсем позабудет, что эта молитва есть обращение к Кому-то, и будет довольствоваться одной механикой повторения, и будет ждать от такого мертвого повторения тех плодов, какие чает только истинная молитва Иисусова; не получая же их, или впадет в уныние, или начнет их искусственно воспроизводить в себе и принимать это самодельное разгорячение за действие благодати, другими словами, впадет в прелесть. Едва ли о. Иларион пожелает кому-либо такой участи...

Последователи о. Илариона, писавшие «Апологию» и воззвания с Афона, считают себя продолжателями св. Григория Паламы, а противников своих – варлаамитами. Но это – явное недоразумение: сходство между учением св. Григория и этим новым учением только внешнее и, притом, кажущееся. Именно, св. Григорий учил прилагать название «Божество» не только к существу Божию, но и к Его «энергии», или энергиям, т. е. Божественным свойствам: премудрости, благости, всеведению, всемогуществу и проч., которыми Бог открывает Себя во-вне, и, таким образом, учил употреблять слово «Божество» несколько в более широком смысле, чем обыкновенно. В этом многоразличном употреблении слова и состоит все сходство учения св. Григория с новым учением, по существу же между ними различие полное. Прежде всего, святитель нигде не называет энергий «Богом», а учит называть их «Божеством» (не Феос, а Феотис). Различие же между этими названиями легко видеть из такого примера. Говорится: «Христос на Фаворе явил Свое Божество», но никто не скажет: «Христос на Фаворе явил Своего Бога»: это была бы или бессмыслица или хула. Слово «Бог» указывает на Личность, «Божество» же на свойство, качество, на природу. Таким образом, если и признать Имя Божие Его энергией, то и тогда можно назвать его только Божеством, а не Богом, тем более не «Богом Самим», как делают новые учители. Потом, святитель нигде не учит смешивать энергий Божиих с тем, что эти энергии производят в тварном мире, – действия с плодами этого действия. Напр., апостолы видели на Фаворе славу Божию и слышали глас Божий. О них можно сказать, что они слышали и созерцали Божество. Сошедши с горы, апостолы запомнили бывшее с ними и потом рассказывали другим, передавали все слова, слышанные ими. Можно ли сказать, что они передавали другим Божество? Был ли их рассказ энергией Божией? Конечно, нет: он был только плодом Божией энергии, плодом её действия в тварном мире. Между тем, новые учители явно смешивают энергию Божию с её плодами, когда называют Божеством и даже Самим Богом и Имена Божии, и всякое слово Божие, и даже церковные молитвословия, т. е. не только слово, сказанное Богом, но и все наши слова о Боге, «слова, коими мы именуем Бога», как пишется в возражениях на «Акт о исповедании веры» Пантелеимоновского монастыря (в скобках, среди слов св. Симеона, Нового Богослова). Но ведь это уже обоготворение твари, пантеизм, считающий все существующее за Бога. Справедливо на эту именно опасность указано в отзыве богословов Халкинской греческой школы. В этом смешении твари и Божества скорее можно усмотреть сходство не с св. Паламой, а именно с Варлаамом и его последователями, которых св. отец обличал, между прочим, и за допущение как бы двух родов Божества: созданного и не созданного (см. у Преосв. Порфирия. История Афона. Т. III. стр. 748).

В защиту своего мудрования «Апология» и другие единомышленные ей писания приводят немало мест из Слова Божия и творений св. отец. Но не даром о. Иларион признавался духовнику, что положение его нового догмата «не встречается нигде»: приводимые места не доказывают мысли приверженцев этого догмата, как это подробно указывается в прилагаемых при сем докладах. Выражения «имя Твое», «имя Господне» и подобн. на языке священных писателей (а за ними и у отцев Церкви и в церковных песнопениях и молитвах) суть просто описательные выражения, подобные: «слава Господня», «очи, уши, руце Господни» или, о человеке, «душа моя». Было бы крайне ошибочно понимать все такие выражения буквально и приписывать Господу очи или уши или считать душу отдельно от человека. Также мало оснований и в первых выражениях видеть следы какого-то особого учения об Именах Божиих, обожествления Имен Божиих: они значат просто: «Ты» или «Господь». Весьма многие места Св. Писания, кроме того, перетолковываются приверженцами нового догмата совершенно произвольно, так что справедливо было бы им напомнить анафематствование на «пытающихся перетолковывать и превращать ясно сказанное благодатию Святаго Духа» (Триодь Греческая, стр. 149), каковое анафематствование они сами приводят в воззвании Союза Архангела Михаила (пункт 6). В прилагаемых докладах указаны примеры таких перетолкований, здесь же достаточно одного. В возражениях на «Акт о исповедании» Пантелеимоновцев приводятся слова Симеона, Нового Богослова: «Слова человеческие текучи и пусты, слово же Божие – живо и действенно». Где же здесь речь об Имени Божием, спросит кто-либо. Здесь речь или о творческом слове Божием (напр., «да будет свет, и бысть свет» и под.), или же о предвечном рождении Сына Божия – Бога Слова. Составитель же «возражения» просто после «слово же Божие» подставил от себя в скобках: «т. е. слова, коими мы именуем Бога», – и получил, чего хотел, забывая, что слов, исходящих из уст человеческих, хотя бы и о Боге, нельзя приравнивать к словам, исходящим из уст Божиих.

С особой силой приверженцы нового догмата ссылаются на почившего о. Иоанна Кронштадтского в доказательство своего учения. Но удивительно: сочинения почившего распространены широко, читали их, можно сказать, все, почему же до сих пор никто не заметил в этих сочинениях такого учения, кроме о. Илариона и его последователей? Уже это одно заставляет усомниться в правильности ссылок на о. Иоанна. Вчитавшись же в слова о. Иоанна, всякий может убедиться, что о. Иоанн говорит только о том, свойственном нашему сознанию явлении, что мы при молитве, при произношении Имени Божия в сердце, в частности, при молитве Иисусовой, не отделяем в своем сознании Его Самого от произносимого Имени, Имя и Сам Бог в молитве для нас тождественны. О. Иоанн советует и не отделять их, не стараться при молитве представлять Бога отдельно от Имени и вне его. И этот совет для молитвенника вполне необходим и понятен: если мы, так сказать, заключим Бога в Имя Его, нами устно или только мысленно, в сердце произносимое, мы освободимся от опасности придавать Богу, при обращении к Нему, какой-нибудь чувственный образ, от чего предостерегают все законоположители невидимой брани. Имя Божие во время молитвы для нас и должно как бы сливаться, отождествляться с Богом до нераздельности. Недаром и о. Иларион сначала говорил, что Имя Божие для молящегося не прямо «Бог», а только «как бы Бог». Но это только в молитве, в нашем сердце, и зависит это только от узости нашего сознания, от нашей ограниченности, а совсем не от того, чтобы и вне нашего сознания Имя Божие было тождественно с Богом, было Божеством. Поэтому о. Иоанн, хотя подобно другим церковным писателям и упоминает об особой силе, чудодейственности Имени Божия, однако, ясно дает понять, что эта сила не в самом Имени как таковом, а в призывании Господа, Который, или благодать Которого, и действует. Напр., мы читаем в сочинении: «Моя жизнь во Христе» (т. IV, стр. 30. Издание 2–е, исправленное автором, Спб. 1893 г.): «Везде – всемогущий, творческий дух Господа нашего Иисуса Христа, и везде Он может даже не сущая нарицати яко сущая (Аз с вами есмь... Мф.28:20). А чтобы маловерное сердце не помыслило, что крест или имя Христово действуют сами по себе, эти же крест и имя Христово не производят чуда, когда я не увижу сердечными очами или верою Христа Господа и не поверю от сердца во все то, что Он совершил нашего ради спасения». Эти слова совсем не мирятся с новым догматом о. Илариона и о. Антония Булатовича, будто «Имя Иисус всесильно творить чудеса вследствие присутствия в нем Божества» (4-й пункт воззвания Союза Михаила Архангела), а напротив подтверждают то, что говорили и писали против такого учения о. Хрисанф и др., т. е., что Имя Божие чудодействует лишь под условием веры, другими словами, когда человек, произнося его, не от произношения ждет чуда, а призывает Господа, Которого имя означает, и Господь по вере этого человека творит чудо. Это же непременное условие чуда указывает в Евангелии и Господь («Если будете иметь веру и не усомнитесь» ... Мф.21:21, 17:20 и др.). Тем же объясняет исцеление хромого и апостол Петр в Деян.3:16: «ради веры во имя Его, имя Его укрепило сего... и вера, которая от Него, даровала ему исцеление».

Неправда нового догмата изобличается, наконец, и теми выводами, какие делают из него его приверженцы, в частности, о. Булатович в своей «Апологии». По нему выходит, что и иконы, и крестное знамение, и самые таинства церковные действенны только потому, что на них или при совершении их изображается или произносится Имя Божие. Нельзя без крайнего смущения читать XII главу «Апологии» (стр. 172–186), где о. Булатович дает из своего нового догмата объяснение Божественной литургии. До сих пор Церковь Святая нас учила, что хлеб и вино становятся Телом и Кровию Господними потому, что Бог, по молитвам и вере (не самого, конечно, священника или кого-либо из предстоящих, а) Церкви Христовой «ниспосылает Духа Своего Святаго и творит хлеб – Телом, а вино – Кровью Христа Своего»... Отец же Булатович в «Апологии» пишет, что таинство совершается «именно силою произнесенного Имени Божия», т. е. будто бы просто потому, что над хлебом и вином произнесены слова «Дух Святый», «Имя Святаго Духа» и совершено крестное знамение с именословным перстосложением (стр. 183–4). А так как над Дарами и раньше произносятся, и не раз Имена Божии, то о. Булатович и мудрствует, что еще во время проскомидии, «с момента» прободения агнца, «агнец и вино в чаше есть всесвятейшая святыня, освященная исповеданием Имени Иисусова, есть Сам Иисус по благодати, но еще не по существу» (стр. 174). В таком случае почему же Православная Церковь в свое время осудила, так называемых, хлебопоклонников, совершавших поклонение пред св. Дарами до их пресуществления? Наконец, если бы при совершении таинств все дело заключалось в произнесении известных слов и исполнении известных внешних действий, то ведь эти слова может проговорить и действия исполнить не только священник, но и мирянин, и даже нехристианин. Неужели о. Булатович готов допустить, что и при таком совершителе таинство совершится? Зачем же тогда нам и законная иерархия? Правда, в прологах и подобных книгах встречаются рассказы о таинствах, совершившихся и без законного совершителя, когда произносились (иногда даже в шутку и в игре) установленные слова. Но все такие разсказы свидетельствуют или о том, что Бог иногда «открывается и не вопрошавшим о Нем» (Ис.65:1), как, напр., апостолу Павлу, или же о том, что церковных таинств нельзя делать предметом глумления или игры: Бог может наказать за это. Но, во всяком случае, такие рассказы не подрывают Богоустановленного церковного чина. Так от неправого начала о. Булатович неизбежно приходит и к неправым следствиям, в свою очередь обличающим неправоту начала.

На основании всего вышеизложенного, Святейший Синод вполне присоединяется к решению Святейшего патриарха и священного синода великой Константинопольской Церкви, осудившего новое учение, «как богохульное и еретическое», и со своей стороны умоляет всех, увлекшихся этим учением, оставить ошибочное мудрование и смиренно покориться голосу Матери-Церкви, которая одна на земле есть «столп и утверждение истины» и вне которой нет спасения. Она, невеста Христова, больше всех знает, как любить и почитать своего Небесного Жениха; она больше всех лобызает сладчайшее Имя Иисусово и прочие Имена Божии; но она не позволяет своему почитанию простираться далее должного, не позволяет недальновидным человеческим нашим догадкам и ограниченному нашему чувству становиться выше и как бы поправлять истину, открытую Ей Христом.

Православное же мудрование об Именах Божиих таково:

1. Имя Божие свято, и достопоклоняемо, и вожделенно, потому что оно служит для нас словесным обозначением самого превожделенного и святейшего Существа – Бога, Источника всяких благ. Имя это божественно, потому что открыто нам Богом, говорит нам о Боге, возносит наш ум к Богу и пр. В молитве (особенно Иисусовой) Имя Божие и Сам Бог сознаются нами нераздельно, как бы отождествляются, даже не могут и не должны быть отделены и противопоставлены одно другому; но это только в молитве и только для нашего сердца, в богословствовании же, как и на деле, Имя Божие есть только имя, а не Сам Бог и не Его свойство, название предмета, а не сам предмет, и потому не может быть признано или называемо ни Богом (что было бы бессмысленно и богохульно), ни Божеством, потому что оно не есть и энергия Божия.

2. Имя Божие, когда произносится в молитве с верою, может творить и чудеса, но не само собою, не вследствие некоей навсегда как бы заключенной в нем или к нему прикрепленной Божественной силы, которая бы действовала уже механически, – а так, что Господь, видя веру нашу (Матф.9:2) и в силу Своего неложного обещания, посылает Свою благодать и ею совершает чудо.

3. В частности, святые таинства совершаются не по вере совершающего, не по вере приемлющего, но и не в силу произнесения или изображения Имени Божия; а по молитве и вере св. Церкви, от лица которой они совершаются, и в силу данного ей Господом обетования.

Такова вера православная, вера отеческая и апостольская.

Теперь же Святейший Синод приглашает настоятелей и старшую братию находящихся в России честных обителей, по прочтении сего послания, отслужить соборне в присутствии всего братства молебен об обращении заблудших, положенный в неделю Православия. Затем, если среди братства есть инакомыслящие и были споры и разделения, инакомыслящие должны выразить свое подчинение голосу Церкви и обещание впредь от произвольных мудрований воздерживаться и никого ими не соблазнять; все же должны от сердца простить друг другу, что каждый в пылу спора сказал или сделал другому оскорбительного, и жить в мире, содевая свое спасение. Книгу же «На горах Кавказа», как дающую основания к неправым мудрованиям, «Апологию» о. Булатовича и все прочие книги, и листки, написанные в защиту новоизмышленного учения, объявить осужденными Церковию, из обращения среди братий монастыря изъять и чтение их воспретить. Если же будут и после сего упорствующие приверженцы осужденного учения, то, немедленно устранив от священнослужения тех из таковых, которые имеют посвящение, всех упорствующих, по увещании, предать установленному церковному суду, который, при дальнейшем их упорстве и нераскаянности, лишит их сана и монашества, чтобы дурные овцы не портили всего стада. В особенности же Святейший Синод умоляет смириться самого о. схимонаха Илариона, иеросхимонаха Антония и прочих главных защитников нового учения: если до сих пор, защищая свои мнения, они могли думать, что защищают истину церковную, и могли прилагать к себе слова апостола о «покрытии множества грехов» (Иак.5:20), то теперь, когда высказались и Константинопольская и Российская церковная власть, их дальнейшее настаивание на своем будет уже противоборством истине и навлечет на них грозное слово Господне: «Кто соблазнит единого малых сих верующих в Мя, уне есть ему, да обесится жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей» (Мф.18:6). Но сего да не будет ни с ними, ни с кем другим, но да будет со всеми благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святаго Духа. Аминь.

Владимир, митрополит С.-Петербургский,

Сергий, архиепископ Финляндский.

Антоний, архиепископ Волынский.

Никон, архиепископ, бывший Вологодский.

Евсевий, архиепископ Владивостокский.

Михаил, архиепископ Гродненский.

Агапит, еппскоп Екатеринославский.

По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод слушали: 1) доклады командированных на Афон архиепископа Никона и коллежского советника Сергия Троицкого, 2) заявление старцев – настоятелей русских обителей (келий) и калив св. Афонской Горы об отвержении нового лжеучения, 3) два донесения архиепископа Херсонского и Одесского Назария, испрашивающего указаний относительно мероприятий, касающихся прибывших в его епархию афонских монахов, 4) прошение иеромонаха Ювеналия и монахов Клеопы и Израиля о разрешении вернуться на Афон или вступить в какой-либо монастырь в России и 5) прошение монаха Дометия (Камяка) о пересмотре решения Святейшего Синода относительно имябожников. Приказали: Возникшее в 1907 году лжеучение имябожничества быстро распространилось в афонских русских обителях – Пантелеимоновском монастыре и Андреевском ските. Богословский спор, возбужденный появлением лжеучения, постепенно перешел в ожесточенную распрю между сторонниками нового учения и православными его противниками, и распря эта закончилась в Андреевском скиту 10-го января сего года избиением и изгнанием православных во главе с игуменом Иеронимом, а в Пантелеимоновском монастыре 27 января изгнанием наиболее ревностных защитников православия, признанием составленного имябожниками исповедания и переходом власти в их руки. Вселенская патриархия, в области которой находится Св. Гора, применяла многие меры для борьбы с движением. Так, 12 сентября 1912 года новое лжеучение было осуждено грамотой покойного вселенского патриарха Иоакима III, 27 августа того же года Халкинская богословская школа, по поручению патриарха рассмотрела новое учение и признала его еретическим, 29-го января 1913 года иноки Андреевского монастыря были объявлены протатом отлученными от Церкви впредь до суда патриархии и, наконец, 5 апреля сего года лжеучение было осуждено нынешним вселенским патриархом Германом V. Все эти меры, однако, оказались безуспешными, а принять другие, более действенные меры, греческая церковная власть, вследствие разности языка и националыюсти, не могла. Между тем положение православных монахов на Афоне становилось все труднее, и пропаганда распространилась не только на афонские кельи, но и в монастыри, находящиеся в России. В Святейший Синод стали поступать многочисленные жалобы на пропаганду и притеснения православных имябожниками, с горячими мольбами помочь их безвыходному положенно и защитить от насилий имябожников. С другой стороны и вселенский патриарх и афонский кивот, ревностно оберегая чистоту православия, находили, что не признающие их власти еретики не должны жить на Св. Горе. И вот возникла опасность, что все православные русские монахи будут изгнаны со Св. Горы имябожниками, а затем и сами имябожники, по распоряжению патриарха и кинота, будут изгнаны оттуда занимающей Св. Гору греческой военной силой. Само собою разумеется, что русская государственная власть ни изгнания православных еретиками, ни предоставления тысяч русских подданных и многомиллионного имущества русских монастырей воле другого государства допустить не могла, а после того, как патриарх всецело предоставил умиротворение русских обителей русской церковной власти, не могла допустить этого и власть церковная. Поэтому Святейший Синод счел долгом пойти навстречу патриарху и разделить заботы Константинопольской Церкви о её непослушных чадах, еще недавно, до приезда на Афон, бывших чадами Церкви русской. Вместе с тем, Святейший Синод сознавал свои долг оказать помощь и поддержку все более и более редеющим рядам защитников православия, частью избитых, изгнанных из обителей и скитающихся по Афону, снискивая пропитание подаянием, частью страдающих от притеснений имябожников в обителях. Наконец, участия Святейшего Синода требовала и опасность совершенной утраты Афона, с самых первых страниц русской церковной истории имевшего столь великое значение в религиозной жизни православного русского народа и имеющего его и в настоящее время, когда тысячи русских паломников ежегодно посещают Св. Гору, изобильно почерпая здесь духовную отраду, утешение и назидание, а миллионы листков и брошюр афонского издания распространяют духовный свет по всему лицу земли Русской. Но опасность утраты Афона была еще не самой грозной опасностью для Церкви, ибо, в случае полного торжества имябожников, Афон из обильного источника духовного назидания превратился бы в средоточие пропаганды еретического учения в России, а борьба с такой пропагандой была бы необыкновенно трудной, ибо в руках еретиков оказалось бы все то, что до сих пор служило к укреплению православной Церкви, и все это, – церковные святыни, обаяние Афона в народе, монастырская организация, громадные материальные средства, – было бы использовано во вред православию. Итак желание оказать братскую помощь Константинопольской Церкви и защитить своих недавних чад, гонимых за твердость в вере лжеучителями, а главное, опасение утраты Афона или, что еще хуже, превращения русского Афона в опору еретического нечестия и источник опасной пропаганды – таковы те побудительные причины, которые заставили Святейший Синод принять участие в борьбе против лжеучения. 18 мая сего года было опубликовано послание Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода всечестным братиям, в иночестве подвизающимся, с подробным опровержением учения имябожников и с перечнем мероприятий против распространения его в русских монастырях, а определением Святейшего Синода, от 16–17 мая, с согласия патриарха и его Синода, на Афон был послан для увещания член Святейшего Синода и Государственного Совета архиепископ Никон и, в его распоряжение, магистр богословия коллежский советник Троицкий. Уведомленный о послании архиепископа патриарх известил о его приезде афонский кинот. Во время пути на Афон командированные лица посетили (29 мая, 2 и 3 июня) подворья афонских обителей в Одессе и Константинополе, и архиепископ вел здесь собеседование с имябожниками. 1-го июня архиепископ Никон был принят Вселенским патриархом Германом V и вручил ему представительное послание Святейшего Синода, получив от него грамоту на имя кинота. 4 июня на канонерской лодке «Донец» архиепископ вместе с Троицким и командированными Императорским послом в Константинополе генеральным консулом посольства Шебуниным и чиновниками посольства Серафимовым, и Щербиною выехал на Афон и прибыл туда на следующий день. В продолжение пятинедельного пребывания на Афоне архиепископом Никоном и магистром богословия Троицким были употреблены все усилия к тому, чтобы подействовать на заблуждающихся словом убеждения. По распоряжению архиепископа в монастырском храме было прочитано послание Святейшего Синода против лжеучения, читать которое· ранее запрещали главари имябожников; в храме, в архонтарике, в монастырской библиотеке, в трапезной, в больнице, в аптеке и даже у ворот монастыря и на «Донце» многократно устраивались собеседования, в монастырской библиотеке желающим предлагались для чтения святоотеческие творения с отмеченными местами, опровергающими лжеучение, монахам раздавались брошюры, привезенные из России, и листки, составленные архиепископом и Троицким и изданные уже на Афоне. По поручению архиепископа Троицкий посещал заблуждающихся монахов и в их келиях. Собеседования велись не только в монастыре, но и в его скитах Фиваиде и Старом Руссике, а также (Троицким) в Андреевском скиту и в шести более зараженных лжеучением келиях, куда предпринимались с этой целью поездки. По распоряжению архиепископа к эктениям были приложены прошения об искоренении заблуждения и назначен был трехдневный пост, а затем бдение и литургия, причем в монастырь посланием архиепископа были приглашены и русские келлиоты для общебратской с крестным обхождением обители молитвы о вразумлении заблудших и водворении церковного мира. Изгнанные имябожниками ревностные защитники православия были возвращены в монастырь. Все эти меры имели, хотя значительный, но все же далеко не полный успех. Если до прибытия «Донца» православных оставалось всего одна четверть, а сами имябожники насчитывали их всего 100 человек из 1700, то теперь численность православных дошла до двух третей всего состава монашествующих, но все старания повлиять и на остальную треть ни к чему не привели. Во главе упорствующих стояли лица, получившие, опираясь на имябожническое движение, власть и стремившиеся всеми способами сохранить ее. Среди них были опытные агитаторы, иногда с уголовным прошлым, умевшие держать путем обмана легковерную и невежественную толпу в слепом повиновении. Здесь на успех одних увещаний рассчитывать было нельзя уже потому, что вожаки не допускали никаких увещаний, а при попытках произвести их шумели, затем или уводили своих единомышленников или изгоняли увещевающих, а предлагаемые листки и брошюры рвали и жгли. Не слушая командированных Святейшим Синодом лиц, упорствующие не желали подчиняться и власти светской. Попытка генерального консула произвести 7 июня проверку паспортов вызвала звон в набат и открытый бунт, так что пришлось для охраны чиновников вызвать вооруженных матросов. Между тем, поведение упорствующих становилось все более и более вызывающим. Они перестали поминать патриарха и Святейший Синод за богослужением, а вместо них стали поминать своих вождей, читали за богослужением их брошюры, захватили ключи от кассы (2 из 3-х), ризницы, погребов и других монастырских учреждений, оскорбляли и запугивали православных, поносили архиепископа, грозили произвести поджог и захватить кассу и т. п. Как со стороны русских православных монахов, так и кинота, поданы были заявления с настойчивой просьбой удалить упорствующих с Афона, но представители светской власти решили сначала водворить хотя внешний порядок на Афоне и с этой целью сюда была вызвана из Константинополя рота солдат. Рота прибыла на пароходе «Царь» 11-го июня, а 13-го не без попытки сопротивления со стороны упорствующих была введена в монастырь и стала охранять монастырские учреждения. При охране солдат с 14 по 17 июня в монастыре произведена била перепись православных и имябожников. Первых оказалось 601, вторых 517, а 360 к переписи не явилось. Но и прибытие роты мало изменило положение дела. Упорствующие продолжали противиться и монастырским и гражданским властям и, кроме того, стали оскорблять солдат и даже бросать в них по ночам камнями. Убедившись, что оставить упорствующих на Афоне – это значит предоставить православных иноков опасности избиения и изгнания имябожниками, а русские монастыри – опасности захвата греками, объявившими, что еретики не могут жить на Св. Горе, генеральный консул просил посла прислать пароход с полуротой солдат и 3 июля, по прибытии парохода «Херсон», произвел с помощью войска посадку на него имябожников Пантелеимоновского монастыря. Значительная часть их шла на пароход добровольно, но вожаки секты вместе с наиболее преданными последователями решительно отказались исполнить приказание власти и пошли на пароход только тогда, когда в ход были пущены пожарные трубы и солдаты стали насильно вытаскивать монахов из коридора, при чем было легко ранено 25 монахов. Из Андреевского же скита упорствующие отправились 6–7 июля на пароходе без всяких принудительных мер. На пароходе было отправлено и имущество монахов. Из русских келий на пароход никого отправлять не пришлось, так как 7 июля на собрании братства русских келлиотов Троицкому удалось убедить всех старцев подписать отречение от ереси вместе с обязательством не допускать в келии имябожников. Отречение это было потом представлено Святейшему Синоду.

9 июля 621 взятых из обеих обителей имябожников были отправлены в Одессу. 11 июля на обратном пути архиепископ Никон имел беседу с патриархом и по его предложению представил ему затем два списка имябожников: список вождей секты и список лиц, вовлеченных в обман первыми. 13 июля монахи прибыли в Одессу и здесь, сообразно данным Константинопольским посольством тит. совет. Щербине инструкциям, а также указаниям командированного в Одессу директора Канцелярии Обер-Прикурора Святейшего Синода д. с. с. Яцкевича и местных властей, распределены на несколько групп. Лица, признанные в сане и монашестве русской церковной властью, в числе 8 были отправлены на подворье Андреевского скита, 40 человек, обвиняемых и подозреваемых в уголовных преступлениях, были отправлены в тюрьму, а остальные были направлены по проходным свидетельствам в мирском одеянии для водворения на родину по местам приписки. Книги и церковные веши были отобраны и распределены на три разряда 1) принадлежащие самим монахам, 2) похищенные монахами из обителей, 3) брошюры и листки еретического содержания. Первые предположено возвратить монахам, а вторые и третьи задержать впредь до дальнейших распоряжений. 17 июля на пароходе «Чихачев» в Одессу прибыли еще 212 монахов, по большей части сторонников лжеучения, которые, по проверке документов, были временно распределены по афонским подворьям. Из донесений архиепископа Назария и прошений монахов усматривается, что привезенные и добровольно приехавшие имябожники ведут пропаганду в народе, но что некоторые из них раскаиваются в своем заблуждении и просят разрешения или вернуться на Афон или поселиться в каком-либо из находящихся в России монастырей. Положение некоторых монахов весьма тяжелое, так как сами они не могут по старости и слабости снискивать себе пропитание, а ни своих средств, ни могущих содержать их родственников не имеют. Монах Дометий просит Святейший Синод пересмотреть решение относительно имябожников, поручив расследовать дело указываемым им епископам. Обсудив изложенное и признавая правильными и целесообразными действия командированных на Афон лиц, а принудительное выселение имябожников светской властью делом печальной, но неизбежной необходимости и, с одной стороны, заботясь об ограждении верующих от соблазна, а с другой, снисходя к бедственному положению прельщенных вожаками многих простецов, Святейший Синод, дабы «не оставить ни кротости слабою, ни строгости жестокою», определяет: 1) усвоить последователям нового лжеучения наименование имябожников, как наиболее соответствующее содержанию их учения, 2) отправить прилагаемое при сем послание от имени Святейшего Синода его всесвятейшеству Вселенскому патриарху Герману V с просьбой произвести канонический суд над упорствующими, подчиненными его духовной власти, a раскаявшихся разрешить Российскому Святейшему Синоду принимать в церковное общение и сообщить решение Константинопольского священного Синода относительно этого дела, 3) по получении ответа·от патриарха иметь суждение о дальнейших мерах, касающихся упорствующих имябожников, 4) поручить миссионерам и священникам тех приходов, где проживают имябожники, принять меры к предупреждению распространения ими своего лжеучения и увещевать их, 5) если кто-либо из имябожников сам пожелает принести чистосердечное раскаяние или хоия бы только усомнится в своем заблуждении, то предоставить таковому обратиться к игумену ближайшего монастыря или местному священнику, который, а) тщательно испытает его верование о имени Божием, б) раскроет ему православное учение о нем и в) убедившись в искренности его обращения посредством испытания его совести на исповеди, не разрешая его, предложит ему подписать отречение от ереси, о чем и донесет письменно епископу, если возможно через самого кающегося, дабы епископ мог и лично побеседовать с ним, 6) предоставить епархиальному епископу, а) разрешить такового от греха ереси и противления Церкви лично или через донесшего и наложить по своему усмотрению епитимью, б) допустить его ко святому причащению и разрешить поступать в тот монастырь, куда примут, предписав настоятелю и духовнику сего монастыря подвергнуть его строгому надзору, 7) зачисление в братию или признание его в монашеском звании отложить на предписанный законом срок, в продолжение коего он должен находиться в числе испытуемых, 8) препроводить к епархиальным преосвященным алфавитные списки высланных и добровольно приехавших в Россию имябожников для рассылки этих списков настоятелям монастырей с запрещением принимать в монастырь упомянутых в списках лиц без особого разрешения епархиальной власти, 9) прошение монаха Дометия, как не заслуживающее удовлетворения, оставить без последствий, и 10) перепечатать во всех Епархиальных Ведомостях выдержки из настоящего определения Святейшего Синода и доклада архиепископа Никона.

Мы, нижеподписавшиеся, искренно сознавая, что впали в еретическое мудрование, приняв·за истину ложное учение, будто имена Божии, особенно же имя Иисус, есть Сам Бог, и глубоко раскаиваясь в сем заблуждении, преискренне возвращаемся к учению православной Церкви, изложенному в грамотах святейших Вселенских патриархов Иоакима III и Германа V и в послании Святейшего Синода Всероссийской Церкви, всем сердцем приемлем и лобызаем оное учение, исповедуя, что святейшие имена Господа Иисуса Христа и все имена Божии должны почитать относительно, а не боголепно, отнюдь не почитая их Богом Самим, а только признавая божественными, в полноте своего смысла единому Богу приличествующими, учение же, содержащееся в книгах «На горах Кавказа» монаха Илариона, «Апология» иеросхимонаха Антония Булатовича и им подобных, отметаем яко противное чисто-православному учению Святой Церкви о именах Божиих, яко ведущее к суеверию, к злочестивому пантеизму или всебожию, самые же книги вышепоименованные отвергаем и верить оным отрицаемся.

Во свидетельство же искренности сего нашего пред Богом покаянного исповедания благоговейно целуем Крест и Евангелие нашего Спасителя Иисуса Христа. Аминь.

Патриаршее и синодальное послание к Святейшему Российскому Синоду об имябожниках¹⁰⁵².

Священный и Святейший Правительствующий Синод Российской Церкви, во Святом Духе возлюбленный брат: ему мы шлем братское во Христе приветствие во святом лобзании.

Мы получили и с глубоким вниманием прочли вместе с состоящим при нас Святым и Священным Синодом почтенное послание от 28 числа минувшего месяца, под №7664, и присланное любезным нам высокочтимым вашим Преосвященством относительно находящихся ныне уже в России святогорских русских монахов, впавших в новоявленную ересь имябожников и с враждою и жестокосердием пребывающих в этой ереси, вопреки многообразным внушениям советам Церкви и сделашему им своевременно предупреждению о применении определенной кары и изгнании их навсегда со Святой Горы и применении того, что повелевают священные каноны, если бы они до конца остались при своем ложном мнении и в неповиновении и неблагочестии по отношению к Церкви, предупреждению, осудившему и запретившему их безумное учение, как богохульное и еретическое. Но диавол, отец лжи и ересей, настолько помрачил их ум, и притупил сердце, что они даже и при многообразных наставлениях и советах Церкви, преподанных издалека и вблизи, письменно и устно, не пришли в познание истины, но дошли до того, что стали повиноваться и более внимать «продерзателям, себеугодникам», «елика не ведят, хулящим», чем материнскому и подлинному голосу Церкви, с любовью и заботливостью призвавшему их. Таким образом, поскольку они согрешили против благочестия, Церкви и монашеского послушания, они уже получили достаточное осуждение. И о если бы погибель их доходила только до такого предела и была только внешним, так сказать, вредом и несчастием, «чтобы дух их был спасен в день Господа Иисуса». Однако, увы, – как сообщает нам Высокочтимое Ваше Преосвященство, – диавол, от начала человекоубийца, так извратил их ум, и ожесточил сердце, что они даже и теперь не пришли в себя и не поняли и не исповедали свое заблуждение и свою ошибку, но и после той первой кары следуют по тому же пути и пребывают в безумии и не менее и теперь злословят против благочестия и Церкви, возмущаются и творят непристойности. Вследствие этого и решено предпринять церковным порядком новую и решительную меру относительно этих жестоковыйных и нераскаянных лиц и употребить осуждение и воздействие Церкви относительно их и то, что повелевается относительно нераскаянных еретиков священными канонами, применить со всей точностью, на достойное и полное посрамление и наказание зломыслия и в предохранение верных от исходящих от тех лиц осквернения и уклонения с прямого пути. А так как теперь эти лица, находясь вне пределов власти вашего Святейшего Патриаршего Вселенского престола, уже не подчиняются нашему церковному правосудию, но в церковном и политическом отношениях подлежат правосудию братской Святейшей Российской Церкви, откуда они происходят и куда удалились, а выполнение всего повелеваемого священными канонами оказывается удобным там же, то дальнейшее церковно-судебное разбирательство относительно этих доныне зломыслящих монахов – имябожников и подобает и во всех отношениях целесообразнее довести до конца под всяческим наблюдением братской Святейшей Российской Церкви, в пределах которой с самого начала появилась и теперь держится ересь имябожников.

Поэтому мы, со вниманием рассмотрев и рассудив соборне это дело при содействии состоящих при нас, священнейших и пречестных митрополитов и дорогих возлюбленных во Святом Духе братьев и сослужителей, решили и постановили: дальнейшую судьбу оказавшихся в России монахов – имябожников, какой бы степени и чина они ни были, возложить на непосредственное попечение и решение церковной власти в России, чтобы она, как законная и правомощная власть их, довела до конца это дело со всем и от нашей Великой Христовой Церкви предоставленным полномочием, и применила к ним то, что подобает на основании священных канонов, вождей и зачинщиков ереси божественноначально призывая к оправданию и налагая на них подобающие канонические кары, а относительно многочисленных других, по неведению или по другой причине, последователей их, предприняв то, что следует для возвращения и обращения их, совершенно не боясь принять их в церковное общение и позволить принятие пречистых таинств, если бы эти лица явно покаялись, а имеющим постриг или священную степень, после достаточного испытания, позволить носить монашескую одежду и священнодействовать, равно как и наоборот – и осудить, и отнять монашескую или священнослужительскую одежду у тех лиц, которые, быгь может, намереваются упорно нераскаянно оставаться при своем ложном взгляде и распространять ересь в народе, постановляя канонические решения и предпринимая меры с полной, как сказано, независимостью, по подобающей канонической справедливости, по отношению ко всем без исключения вождям и их последователям. А так как не невероятно, что эти лица, даже и проявив раскаяние, причинят беспокойство и доставят соблазны, опять явившись на Святую Гору, то мы решили, чтобы никто из этих лиц не являлся на Святую Гору, и это считаем справедливым и достойным. Итак, признав это подобающим, полезным и согласным с церковным строем, в праведное возмездие виновникам и сеятелям этой ереси и в предохранение православной паствы, и объявив, спешим посредством настоящего ответного послания ответствовать Высокочтимому Вашему Преосвященству, ничуть не сомневаясь в том, что, после этого братского заявления, Высокочтимое Ваше Преосвященство охотно и со всякой поспешностью примет на себя и позаботится о том, чтобы сделать, как ему ведомо то, что подобает и полагается для одоления и искоренения бедствия, постигшего православный народ, находящийся в пределах власти благочестивого Российского Самодержавия, и для предохранения его от всякого осквернения и вреда, исходящего от этих изгнанных и отверженных бывших святогорских монахов, сообщая и нам то, что касается их.

Засим еще раз приветствуя святым лобзанием Ваше Преосвященство, пребываем

1913 года, декабря 11 дня,

Вашего достолюбезного Преосвященства возлюбленный во Христе брат и всецело преданный

(Подп.) Патриарх Константинопольский Герман.