М. Ф. Мансурова. Е. А. Чернышева-Самарина. А. В. Комаровская. Мансуровы⁴⁵

Не имамы бо зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем.

(Евр. 13:14).

Маня Самарина... и сразу встает передо мной очень далекое прошлое: дом, семья, люди, окружавшие эту тоненькую, необыкновенно изящную и внутренне такую же тонкую, хрупкую девушку, какою я могу ее помнить.

Ей шестнадцать лет, а мне пять, но у нас уже складываются отношения – может быть, причиной тому было одинаковое горе: Маня лишилась матери в семь лет, а я в два года. Я-то, конечно, не сознавала своего сиротства, но Маня горько сознавала свою утрату, о чем уверенно свидетельствуют ее фотографии того времени, – детское ее личико с печатью глубокой, недетской думы. И записки Мани, так превосходно написанные... Читая их, ясно становится, каким печальным было ее детство. Может быть, потому уделяла Маня мне, маленькой, большое внимание.

Моя мать⁴⁶, войдя в 1902 году в семью Самариных, привлекла к себе малообщительную девочку – Маню. Много позднее Маня рассказывала мне, что она любила приходить к нам в детскую при жизни моей матери. Тогда Маня «играла в меня», причесывала мои очень кудрявые волосики, «только не локоны», которые тогда делали девочкам, а мать моя этого не любила. В трехлетием возрасте я лишилась еще и бабушки⁴⁷ (маминой матери), около которой мы остались после смерти матери. Мне рассказывали, что, узнав о смерти бабушки, я повторяла: «Ну что же, и у Мани нет бабушки», – вот каким бездушным существом может быть такой маленький ребенок!

Немного позднее, когда мне было четыре года, нас с братом Юшей⁴⁸ отправили жить в Измалково⁴⁹, в семью дяди, Федора Дмитриевича Самарина⁵⁰. В этом старом интересном помещичьем доме Маня занималась мною, она дала мне играть своих двух любимых кукол, которых тогда еще хранила и любила. Куклы были чем-то похожи на Маню, какой-то тонкостью, и мне казалось, что вокруг Мани все красиво. В это время Маня начинала делать прическу, а волосы у нее был огромные, пепельные, и со мною, потихоньку от взрослых, она незаметно выстригала пряди этих красивых волос, чтобы облегчить прическу.

Дом семьи Самариных в Москве, на Поварской⁵¹, куда вернулся жить овдовевший дядя Федор Дмитриевич с детьми, и дом в Измалкове, – это был особый, интересный мир. Теперь уже никто, кроме меня, не может помнить этот московский дом, который как бы впитал в себя дух семьи и был своего рода твердыней, ее олицетворявшей. Все было там строго, чинно, чисто и безупречно внутренне и внешне, но думаю, что младшее поколение семьи, дети Федора Дмитриевича, испытывали некоторый гнет, или скованность, которую из старших способен был нарушать своей живостью разве один дядя Сергей Дмитриевич⁵².

Мои представления о доме на Поварской относятся к раннему моему детству. Мы там бывали по воскресениям, зимой, с отцом, который входил в эти родные для него стены уже без родителей, но в единении со столь близкими ему братьями и сестрами. Дом не отличался роскошью и не был красив ни по архитектуре, ни по обстановке. Двухэтажный по фасаду, по Поварской, почти напротив Дома Коннозаводства (теперь Институт мировой литературы), рядом – маленький домик церковного причта, и за ним церковь святых Бориса и Глеба. Теперь место дома и церкви занято Институтом Гнесиных. Все в доме соответствовало эпохе. Широкая, удобная деревянная желтая лестница вела из передней на второй этаж. Там, после маленькой проходной, где стоял бюст боярина Артамона Матвеева, предка Самариных, шла маленькая гостиная со старыми портретами предков и хорошей старинной мебелью вокруг круглого стола, на котором стояла чудесная старая лампа с абажуром из транспарантов на стекле, изображавших, вероятно, швейцарские или немецкие горные пейзажи. Это была самая уютная комната в доме. За ней, тоже по фасаду дома – большая гостиная в стиле конца XIX века, чрезвычайно безвкусно обставленная: черная мебель с темно-красной обивкой, такие же штофные портьеры, на стенах картины или в черных, или в золоченых рамах, но что-то очень мало интересное. Из маленькой гостиной была еще дверь в залу, большую, белую, светлую – это была также и столовая. Очень типичным и скорее уютным был большой кабинет дедушки Дмитрия Федоровича, сохранявшийся после его смерти неприкосновенным дядей Сергеем Дмитриевичем. Может быть, потому кабинет казался мне уютным, что у дяди Сережи мы всегда чувствовали себя просто и с ним было весело и интересно. Старые портреты предков, которые я упоминала, были выполнены хорошими мастерами, и сейчас некоторые из них остались в семье, другие ушли в музеи.

После этих «парадных» комнат шли жилые, расположенные по сторонам коридора, – это был мир женщин. Тут же была большая, в два окна по фасаду, комната Мани, и все в этой комнате отражало ее облик того времени. Кисейные, белые в мушку занавески на окнах, мебель простая, орехового дерева, обитая васильково-синей материей, на стенах репродукции картин Боттичелли, не в цвете – это то, что она тогда любила. Все в комнате светлое, даже белоснежное. На полу ковер с цветами на темном фоне. Есть фотографии Мани, в белом бальном платье, у окна этой комнаты.

Маня была необычайно одаренным и во многом талантливым человеком. В ней ярко выразилось наследие, данное двумя незаурядными семьями. Самарины со стороны отца, Федора Дмитриевича, и Трубецкие по матери, Антонине Николаевне. В своих воспоминаниях о родителях и бабушке Трубецкой Маня блестяще характеризует среду, обе семьи и дает с большой любовью и правдивостью образы своих родителей. Эти воспоминания полны мысли и чувства в соединении с редким даром слова и красотой стиля⁵³.

Я постараюсь в немногих словах характеризовать эти две семьи. Самарины – это строгое церковное начало: православие, твердость убеждений, правдивость до конца, строгость, даже иногда суровость и замкнутость. Большое просвещение, стройность мысли, где строгим умом все воспринималось критически сквозь призму этих устоев. И жизнь и быт были проникнуты теми же устоями, в соединении с чувством большой ответственности за свое слово. Особое значение в семье имел Юрий Федорович Самарин, славянофил, старший брат нашего деда, Дмитрия Федоровича.

Трубецкие, в поколении Антонины Николаевны (матери М. Ф.), выделялись талантливостью, одаренностью философского мышления, представителями тут были братья Антонины Николаевны, Сергей и Евгений Николаевичи, оба необычайно широко и свободно образованные люди. Помимо того, семья отличалась большой музыкальностью. «Родители как-то молодо сливались с детьми. Мать, София Алексеевна, в своем женском начале, большой близостью с детьми, играла значительную роль, смягчая и объединяя всех со свойственным ей тонким изяществом» (воспоминания М. Ф.). Это большое гнездо, очень дружное, отличалось какой-то здоровой бодростью, жизнерадостностью и непосредственностью в восприятии жизни. Эти две семьи, соединившись, дали плодотворную почву, на которой выросла и дала плоды эта редкая душа, но и дали при этом образец необыкновенно сложной натуры.

Маня была одарена, я бы сказала, не женским философским умом, пониманием и умением разбираться в сложных философских, вернее, богословских вопросах, тонко ценить значение, глубину, красоту слова в разных его проявлениях: в поэзии (в своих воспоминаниях она говорит о «вершинах умозрительной поэзии VIII века, века Иоанна Дамаскина» и других), в пении, особенно церковном (она хорошо знала древние напевы «подобны», вероятно Лаврские, а может быть и Оптинские)... В юности она хорошо играла на фортепиано и хорошо знала западную классическую музыку, которую в детстве слышала в исполнении матери. С детства хорошо рисовала и обладала зорким восприятием художника. Последнее проявлялось в ней по-разному и прошло через всю ее жизнь. Она любила красоту в явлениях природы, даже в самых незаметных, простых полевых цветах и в мелочах быта. Сама она была как бы созвучна прекрасному, уже не говоря об ее облике в молодые годы, но и в старости, в болезни, в бедной одежде – в ней все было красиво, проникнуто около нее благородством. Она выглядела и держалась так, что в последние годы ее жизни в Боровске женщины-соседки говорили о ней: «Разве она как мы? Мария Федоровна – она или княгиня, или игуменья».

Помню Маню невестой Сергея Павловича Мансурова. Мы, дети, уже знали его и любили, привыкли видеть его часто в доме на Поварской. Сережа Мансуров, как все его звали, был такой милый, простой в обращении. Он высокий, длинный, тогда студент философского отделения историко-филологического факультета Московского университета, лежа на полу во весь свой рост, играл в оловянных солдатиков с моими братьями.

И вот наступил день торжественного благословения на брак Мани и Сережи, в той же красивой, белой зале. Служили молебен, было все очень чинно, но нас, детей, поразило, почему наши тети Самарины⁵⁴ (старшая из них, тетя Соня была крестной матерью Мани) плакали, а не радовались. Мы не могли тогда понять всей сложности семейных отношений. Тети, заменявшие в какой-то мере для Мани мать, по большой сложности внутренней, очень любя Маню и отдаваясь ей в годы ее детства и юности, не были ей внутренно близкими. Только много позднее, возрастая духовно с помощью Сережи и испытывая влияние оптинских старцев, Мане удалось преодолеть эти трудные взаимоотношения, и она с земным поклоном просила прощения у тетей. Об этом мне с большим чувством рассказывала тетя Соня.

Мы, дети, радовались семейному событию, тому, что Сережа Мансуров для нас теперь совсем свой, родной. Они женихами приходили к нам на Спиридоновку, на Рождестве были на нашей елке, и Сережа со своим двоюродным братом Владимиром Алексеевичем Комаровским⁵⁵ был прекрасен в роли фокусника. Мы не понимали тогда, что он философ, человек такого удивительного содержания!

Помню свадьбу – 8 января 1914 года. Весь дом Самариных преображен этим событием: все нарядно, великолепно, полно гостей. Столы накрыты старинной праздничной посудой. Венчание в церкви святых кн. Бориса и Глеба – вся жизнь семьи связана с этим храмом. Я понимала, что событие огромное. Мне передалось волнение близких. А как хороши были они оба, такие красивые не только внешней красотой. Оба высокие, тонкие... но главное не это, а их отношение к совершаемому таинству. Венчал их отец Алексей Мечев⁵⁶, которому тогда уже они были духовно близки. До сих пор помню его маленькую, такую маленькую рядом с ними и среди великолепного светского окружения фигурку и поразительный по подъему его возглас: «Исайя, ликуй!» Да, это было, действительно, ликование. Мне говорили, что отец Алексей, имея дар прозрения будущего, увидев такое многочисленное собрание праздничных гостей, как-то широким жестом обвел их, сказав: «Так будет у вас всегда», – как бы предсказывая, что в будущем эта молодая чета будет окружена многими, ищущими общения с ними.

Какую жизнь, казалось, предвещало это торжество! Да и раньше, все детство Мани под крылом отца, семьи, когда «сдувались пылинки» с слабой, болезненной девочки: поездки заграницу для ее здоровья, поездки в Германию, на курорты, для лечения зачатков костного туберкулеза. Долгое, почти с детства, знакомство с другом любимого брата Дмитрия⁵⁷ – Сережей Мансуровым... Все обернулось совсем по-другому, но суть этого необычайного союза избранников Божиих осталась до конца пути их обоих так значительна. Теперь, когда их нет с нами, их жизненный путь можно смело назвать житием праведников, шедших по стопам тех святых, которых они так чтили, любили и понимали.

Маня была младшей дочерью, четвертой в семье Ф. Д. Самарина, и я буду говорить о ней, это моя цель, но нельзя умолчать о спутнике ее жизни, ее муже, Сергее Павловиче Мансурове, впоследствии о. Сергии. В последние годы своей жизни, в своих воспоминаниях о нем Мария Федоровна так прекрасно нарисовала его образ, его шествие по христианскому пути, что лучше всего привести здесь выдержки из ее записок, чтобы сказать о нем. О себе она умалчивает, но она тут, рядом с ним, побеждая свою болезненность, свою чисто самаринскую сложность, замкнутость и даже, решусь сказать, некоторую гордость, свойственную ей в дни ее молодости. В те времена она не подпускала к себе близко людей, держалась на расстоянии, оценивая свое превосходство. Нужна была вся простота, все истинно христианское смирение будущего о. Сергия, чтобы привести ее к тому смиренному самосознанию, к той любви и отзывчивости к столь трудным человеческим путям, которыми проникнута была вторая половина ее жизни. Многие шли к ней, ища помощи, совета, мудрости духовной, любви, которую она щедро давала. Вот как начинает М. Ф. биографию о. Сергия:

Мир оставляю вам, мир Мой даю вам.

(Ин. 14:27).

«В жаркий июньский день (кажется, воскресенье), 14 июня 1890 года, на азиатском берегу Босфора появился на свет младенец Сергий (Сергей Павлович Мансуров, сын Павла Борисовича⁵⁸ и Софии Васильевны Мансуровых⁵⁹. В то время Павел Борисович был секретарем Русского посольства в Константинополе. – Е. Ч.) – этот маленький, смуглый комочек с темными волосиками и крупным арабским носиком... Что окружало Сережу с младенчества? Светская жизнь с пустыми интересами, разговорами и развлечениями... И на фоне всего образы отца и матери с их московским прошлым, – вот что окружало Сережу.

Московское прошлое... Историчный по складу своего мышления, преданный Церкви, с огромным чувством ответственности за свое настоящее, Павел Борисович при всем этом производил впечатление просвещенного иностранца. С уважением, преданностью, с готовностью служить до самоотдачи, смотрел Павел Борисович на свой народ, но смотрел как зритель, с печатью отвлеченного идеализма. Такое устроение личности просвечивало и в речи, в ее стиле, в ее интонации...

...Ни у Павла Борисовича, ни у его жены не было русской няни. Не было ее и у Сережи... не было этой живой, целительной силы, какая во многих семьях присутствовала так животворно... Впоследствии я никогда не слыхала от о. Сергия никаких об этом слов, но все жизнетворчество юношеское и более зрелое было именно преодолением этого наследия, этого пробела. То, чего он лишен был в детстве, он обрел не через няню, обрел своим путем. Его тесное сближение с нашей семьей много для него значило, но не только это.

Сережу тянуло к морю, к порту. Смотреть с берега на русские корабли, знакомиться с матросами, пробовать их борщ и кашу было так заманчиво. Только здесь, может быть, и слышал маленький Мансуров простую русскую речь. Сережа чувствовал себя хорошо с взрослыми, со сверстниками ему было скучно. Впоследствии он говорил, что не знал того детства, о котором многие вспоминают как о чем-то райском. В своем самоощущении он был всегда взрослым. «Детское» в его личности присутствовало не как воспоминание, а каким-то иным образом, трудно передаваемым, может быть, и «взрослым» он никогда не был.

С матерью Сережа дружил... Совсем крошкой, он приходил к ней с книгой, и даже с газетой, садился на диван, скрестивши ножки по-турецки, и начинал рассуждать... Светская жизнь, его окружавшая, не проходила бесследно, но застенчивая, немного виноватая улыбка, присущая ему до конца его жизни, не сходила с его личика. Мирно держал он себя с людьми совсем еще крошкой. Для старших это было занятно. Слушаться старших Сереже было легко. Слишком независимым он был и свободным внутренно, слишком занят был чем-то своим, чтобы капризами отстаивать свою самостоятельность. Он вел себя как сильный, сам того не замечая. Только в стихии мира шло творческое цветение его духа. Эта стихия была его дыханием, ее он обретал и в непринужденном послушании, оно его не затрудняло.

Вот что пишет о нем знавший его в те годы Григорий Николаевич Трубецкой⁶⁰. Письмо это было получено мной в 1929 году, вскоре после кончины о. Сергия. Вот отрывок из него: «...много лет спустя я застал семью Мансуровых в Константинополе. И с самых ранних лет в нем поражал сложившийся облик – детскость в соединении с мудростью и любовное отношение к людям... Он с детства мог разговаривать как-то дружески со всеми возрастами, и все его любили, и все в нем чувствовали любящую душу...» (письмо от 21 марта 1929 г.)

...Родители были удивлены... Неожиданным был для них, и каким-то чудом, этот странный ребенок – сынок и друг, такой мыслящий, такой свободный... В церкви Сережа бывал как ребенок со старшими, знал молитвы, причащался, но пробужденность его духовной жизни наступила много поздней, в юношеском возрасте. В своей главе «Дружба»⁶¹ о. Павел Флоренский говорит о «землетрясении любви», об «откровении личности». Сергей Павлович прошел этим путем к своему христианскому просветлению, – но это было много позднее, не слышала от него ни одного рассказа о каком-нибудь религиозном переживании детском, но присутствие в его личности мира как благодатного дара осеняло его всегда...»

Окончив в 1912 г. философское отделение историко-филологического факультета Московского университета, С. П. не воспользовался оставлением при кафедре. В университетские годы он жил обычной для молодого человека его круга светской жизнью. Интересуясь искусством, он посещал выставки и концерты, любил входивший тогда в жизнь кинематограф, бывал в собраниях молодежи на балах. Два последующих года до женитьбы были для него временем самоопределения. В эти годы в нем совершался поворот. М. Ф. пишет: «Хранение церковного предания по доверию к вере отцов теперь оживает, как личное – становится всепоглощающим. С детства причастный и склонный к светской жизни своего круга, он теперь от нее отходит, склоняя к тому и свою невесту».

По словам М. Ф., в С. П. «постепенно обостряется чувство ответственности за ощущаемое в себе дарование». Будучи по природе и серьезному образованию историком, любя русское прошлое и древнюю Русь, С. П. с того времени как бы вынашивает «свое слово». М. Ф. пишет: «Образ его понимания Русской истории, ее связи с Византией, ведет его мысль к Церкви Вселенской, явившей и вечно являющей себя в веках как единое целое». С этих пор зарождается работа С. П. над «Очерками по Истории Церкви».

М. Ф. говорила о себе, что в 19-летнем возрасте в ней произошел перелом. Он, несомненно, был в полной зависимости от того «самоопределения», через которое проходит в эти годы С. П. Будучи невестой С. П., в возрасте 19-ти лет Маня зимой жила некоторое время в зимней тишине абрамцевского дома. Оттуда она впервые поехала в Зосимову пустынь, находившуюся недалеко от Лавры, вблизи от станции Арсаки. Строгая пустынь, уединенный мужской монастырь с прекрасным монастырским богослужением. Там в это время жил и подвизался старец о. Алексей⁶². Маня с большой любовью была принята старцем, который еще со времен прабабушки Софьи Юрьевны Самариной и Юрия Федоровича знал и любил их семью. Дом их находился тогда в Толмачевском переулке. Он и сейчас стоит, огражденный красивой фигурной чугунной решеткой, в нем помещается библиотека. Будучи тогда дьяконом в приходской церкви Николы в Толмачах, о. Алексей в числе причта приглашался служить всенощную у Софии Юрьевны на дому и с тех пор хранил особое расположение к семье Самариных⁶³. Маня вспоминала, какое особое, сильное впечатление произвела на нее исповедь у о. Алексея, весь монастырь в заснеженном еловом лесу и служба с монастырским пением.

Такими они были, Сергей Павлович и Мария Федоровна в 1914 году, когда ему было 24 года, а ей – 20 лет. Год их свадьбы. Они были юны, но их теперь соединяла не поэтическая влюбленность, не увлечение ранней молодости – все это было раньше; теперь была глубокая любовь, любовь к Богу, долголетняя дружба и взаимное понимание во всем и до конца.

Во время свадебного путешествия молодые побывали в Риге, в женском монастыре, основанном родными тетками Сергея Павловича – монахинями Сергией и Иоанной Мансуровыми⁶⁴. Матушки с любовью приняли молодых, познакомились с Маней, и с тех пор у них сложились отношения близкие и исполненные взаимного тяготения и уважения. Значительно позже, после кончины о. Сергия в 1929 году, Павел Борисович Мансуров пишет к Мане письма, в которых ясно виден образ этого прекрасного, большой глубины человека. Он говорит о том, как дороги ему взаимное понимание и любовь между его сестрами-монахинями и Маней.

Были молодые Мансуровы заграницей, на юге Франции – в Ницце и в Каннах, на берегу Средиземного моря. Эти места для Мани были дороги воспоминаниями детства, когда всей семьей они проводили там зимы с больной матерью, которая там скончалась в 1901 г. Есть очаровательная фотография молодых в эти дни – они идут по набережной, против ветра, держась за руки, с такими счастливыми лицами. У Мани даже несколько задорное выражение лица, для нее необычное. По пути из Франции Сережа и Маня заезжали в Ялту представить Маню дедушке Безобразову⁶⁵ (отцу Софьи Васильевны Мансуровой). Она, по-видимому, очень понравилась старшему поколению.

Вернувшись в Москву, молодые поселяются с родителями Сергея Павловича в Ваганьковском перереулке на Воздвиженке. Павел Борисович в то время был директором Архива Министерства иностранных дел и занимал казенную квартиру при Архиве (теперь это место занято фасадом библиотеки им. Ленина, выходящим на проспект Калинина, и входом в метро).

Сергей Павлович начинал свой день с ранней обедни в приходской церкви св. Антипия, а затем посвящал свое время розыскам древней литературы: или в залежах у букинистов, или в библиотеках старых монастырей. Его интерес был обращен к литературе житийной. Это были не только жития канонизированных святых, что иметь в руках в те дни не представляло трудности, это были жизнеописания непрославленных подвижников – монахов и мирян – мужчин, женщин, странников, юродивых, блаженных. Привожу выдержку из работы М. Ф.:

«Святые в истории, их присутствие в веках, явленное и сокровенно-творческое и жертвенное, особый род общества, их окружавшего, преемственность благодатной жизни как тайна предания; разрыв школьно-богословской мысли с благодатным опытом святых, – вот те основы мысли, тот ее «образ», какой для будущего автора «Очерков» стал определяющим. Освещение истории, первоначально открывшееся в мире святых, близких по времени, обратило его мысль в глубь веков, отсюда начало его замысла «Таблиц» и «Ключа»⁶⁶ к ним».

В начале XX века стали выходить издаваемые Поселянином книги «Подвижники благочестия 18-го и 19-го вв.» Вживаясь в такую литературу, старую и новую, на живых образах людей, прославленных с первых веков христианства и до наших дней, построил Сергей Павлович свои «Очерки по Истории Церкви». Он предпослал своему труду предисловие, в котором изложил свою идею дать как бы живой поток, идущий от святых апостолов из Иудеи и дальше переходящий в Египет, Рим, Византию и многие другие страны и, наконец, докатившийся до России с ее подвижниками.

Не в фактах исторического значения, не в Соборах, спорах о ересях, разделении церквей видит автор «Очерков» суть истории Церкви, а в тех людях, подлинных носителях христианства, которые, как бы передавая друг другу, пронесли сквозь почти 2000 лет свет Христова учения. К сожалению, С. П. за свою недолгую и многотрудную жизнь смог выполнить только часть своего замысла. И напечатан его труд был через много лет после его кончины в «Богословских трудах» Московской Патриархии (№№ 6 и 7 за 1971 г.). Это было при жизни М. Ф. и при ее горячем участии.⁶⁷

Через полгода после свадьбы Мансуровых началась первая империалистическая война с Германией (июль 1914 г.). Сергей Павлович был освобожден от призыва в действующую армию по состоянию своего зрения. Взамен этого он в 1915 году включается в работу «Земского союза» – в работу санитарного отряда Союза на Кавказском фронте. На два года его работа над «Очерками по истории Церкви» замирает. Но впечатления Грузии, впервые увиденной, оказались вдохновляющими для работы. Образ Церкви, идущей по этой земле из далекого прошлого, еще более обогатил восприятие С. П.

На Кавказе, в Земском союзе, Сергей Павлович работал вместе с Ю. А. Олсуфьевым⁶⁸ и В. А. Комаровским, двоюродным братом Сергея Павловича и мужем Варвары Федоровны, сестры Марии Федоровны⁶⁹. Там же они встретились и очень подружились с работавшими в Канцелярии наместника Кавказа – Петром Владимировичем Истоминым⁷⁰ и его женой, Софией Ивановной⁷¹, которые помогли молодым Мансуровым освоиться в новой для них обстановке. Это общение привело к большому сближению этих незаурядных людей.

Мария Федоровна очень ценила дикую природу Кавказа: она любила вспоминать красоту гор, древних храмов в нетронутых тогда уединенных ущельях, особенно в одном из них, где они часто бывали в крошечном монастыре.

Осенью 1916 года Мансуровы едут в Москву и по пути заезжают в Оптину Пустынь, до тех пор известную им лишь по жизнеописаниям ее старцев. «Встреча со старцем о. Анатолием (Потаповым) была первой в ряду последующих», – так пишет позднее М. Ф., говоря этим, что этот старец до самой своей кончины в июле 1922 года был для нее и для С. П. духовным руководителем⁷². Поездка в отпуск, в Москву, в связи с войной была сопряжена с большими сложностями. Плыли по воде, по-видимому из Баку, по Каспийскому морю, затем по Волге, до ее верховий. В это время (23.10.1916 г.) внезапно скончался отец Марии Федоровны – Ф. Д. Самарин. Мансуровы не застали его в живых и не были на похоронах.

Зиму 1916–1917 гг. Мансуровы провели в Тифлисе и весной 1917 г. окончательно вернулись в Москву.

Дружба и общность духовных и разнообразных умственных интересов с Ю. А. и С. В.⁷³ Олсуфьевыми, утвердившаяся во время жизни на Кавказе, привела Мансуровых в Сергиев Посад. Олсуфьевы в это время купили двухэтажный дом в Посаде – на Валовой улице, с усадьбой, садом и хозяйственными постройками. Они сами заняли верхний этаж и всю усадьбу. Мансуровы, по их приглашению, поселились в нижнем этаже.

В это время, накануне революции 1917 г., Сергей Павлович и Мария Федоровна, единственный раз за всю жизнь, поселяются самостоятельно, создают свой «дом», по своему вкусу и пониманию уюта и красоты. Стиль обстановки, мебель – скорее 40-х гг. XIX в.

Иконы простые, семейные или дорогие по своему значению; горят лампадки. Книги на простых полках и только религиозно-философские, творения святых отцов, житийные, исторические. В спальне простые кровати. Все так просто, скромно. Сергей Павлович пишет в это время другу: «Очень нам и, кажется, мне особенно, хорошо живется в Посаде... Пока счастливы...» Это были последние годы старого строя Лавры. Богослужение шло во всех храмах Лавры ежедневно, с монашеским пением древних лаврских напевов. Главным в жизни Мансуровых была близость к Лавре с ее святыней и близкий по духу Гефсиманский скит. Постоянное, неуклонное посещение церковной службы, с таким знанием и пониманием ее глубины и красоты было основой их жизни. Строгое соблюдение постов. Знакомство, вживание в житийную литературу научило Сергея Павловича, а с ним вместе и Марию Федоровну, знать и любить, как живых, далеких по времени и близких духом подвижников. Они каждый день знают не только имена святых этого дня, а как бы входят в живое общение с ними, проникаются их заветами и примером. Это можно было наблюдать и в последние годы жизни М. Ф., когда она спрашивала неопустительно: «Какой святой завтра?» – и часто помнила его житие и говорила о нем.

Тогда, при все нарастающих трудностях в жизни и в быту, Сергей Павлович и Мария Федоровна под крылом Лавры, в русле строгой церковности, в общении с памятью почивших святых и с живыми близкими друзьями того же высокого строя духовного и широкого полета мысли, строят свою жизнь, свое «житие», как бы воплощая в себе идею «Очерков Церкви». По всем путям испытаний, странствований, болезней, проносят они свою, «домашнюю церковь», свое «монашество в миру» как символ истинного Православия.

Временами жили в Посаде у сына Павел Борисович и София Васильевна Мансуровы. Вполне единомысленный с сыном, Павел Борисович был еще с молодых лет близким другом отца Марии Федоровны. Софье Васильевне Мансуровой было крайне трудно применяться к новым жизненным условиям. Она была очень красивой, несколько избалованной женщиной, типичной для своего круга, и притом болезненной. К тому же в эти годы она заболела туберкулезом, вернее, разыгрался бывший ранее процесс. Сергей Павлович преданно, нежно ухаживал за матерью.

Своим духовным миром, своей большой одаренностью Сергей Павлович и Мария Федоровна всегда обладали даром привлекать к себе людей. Очень близкими были Олсуфьевы, Михаил Владимирович⁷⁴ и Наталия Дмитриевна⁷⁵ Шик, о. Сергий Сидоров⁷⁶, П. В. и С. И. Истомины. Из Москвы приезжали Михаил Александрович Новоселов⁷⁷, Сергей Алексеевич Мечев⁷⁸, тогда еще не священник (сын о. Алексея Мечева). Приезжал Сергей Алексеевич к Сергею Павловичу как к «учителю», пользовался его глубокими знаниями святых отцов и духовной литературы. Бывал из Абрамцева мой отец, Александр Дмитриевич Самарин⁷⁹, Мансуровы его очень любили.

Присутствие в Посаде о. Павла Флоренского М. Ф. воспринимала «как чудо». Для нее Флоренский как философ, его взгляды, его мысли, творчество были некоей непререкаемой вершиной. Думаю, что то, что мне известно по позднейшему времени, воспринималось так же тогда, в Посаде, и Сергеем Павловичем. В последние годы, уже в Боровске, Мария Феодоровна как бы с благоговением давала читать «Столп и утверждение Истины» Флоренского, давала тем из близкой молодежи, кого считала способным воспринять эту вещь и с интересом ждала их реакции⁸⁰.

Близкими становятся Вера Тимофеевна Верховцева⁸¹ с дочерью Наташей (Наталией Александровной⁸²), позднее принявшие под свой кров изгнанного из Зосимовой пустыни при ее закрытии старца о. Алексея⁸³ с келейником о. Макарием⁸⁴. О. Алексей скончался в этом доме в 1928 г. После его кончины о. Макарий был вскоре взят ГПУ и, по сведениям, тут же окончил свои дни.

Складываются очень простые, дружеские отношения с многочисленной семьей Голубцовых⁸⁵, во главе которой стояла сестра Наташа (впоследствии м. Сергия⁸⁶). Подросток Павлик (будущий архиепископ Сергий)⁸⁷ приходил к Сергею Павловичу брать уроки Закона Божьего, и с тех пор, до самой кончины Марии Федоровны, не прерывалась их духовная связь. После кончины о. Сергия П. А. Голубцов пишет странички воспоминаний об этом времени. С большим теплом и с большой скорбью говорит он о том влиянии, которое в эти юные годы имел на него облик С. П. и его уроки.

Были встречи с С. Н. Дурылиным⁸⁸, с семьей В. В. Розанова⁸⁹, – при различии взглядов и настроения Сергей Павлович по своей доброте мог воспринимать все трудности этой семьи и деятельно ей помогать.

Да, сколько было тогда удивительных, мужественных людей вокруг Лавры. В Гефсиманском скиту был настоятель его о. Израиль и духовник там же, о. Порфирий⁹⁰. А в Лавре последние монахи – о. Диомид, о. Потапий⁹¹, прежде прекрасный канонарх – о. Максимилиан. А кругом такие праведники, как Екатерина Сергеевна Хвостова (впоследствии монахиня Иннокентия⁹²), София Сергеевна Тучкова⁹³, возглавлявшая Дом для престарелых медицинских сестер, где о. Павел Флоренский был штатным священником домовой церкви, и София Сергеевна глубоко ценила и чтила его и с чудесным своим контральто была верным его помощником. Конец почти всех этих подвижников и подвижниц – в лагерях, как и многих, многих других.

В первые годы после Октябрьской революции жизнь в Посаде, как и всюду, была годами большой нужды, большого голода. Искали всякие пути заработка, иногда самые неожиданные. Помню, что во времена НЭП’а М. Ф. пекла мятные пряники по заказу каких-то хозяев булочных для Москвы и Посада, и смиренный С. П., нагруженный этими корзинами, отвозил их в Москву, а М. Ф. на салазках развозила в Посаде.

Была в то время «сельскохозяйственная артель», организованная Ю. А. Олсуфьевым. Все члены артели должны были работать где-то на участке за городом, и Сергей Павлович шествовал по улицам Посада около запряженной в повозку лошадки, везя навоз. Высокий, в очках, на голове старая фетровая шляпа с полями, с неизменной книгой в руке. Лошадь, чувствуя, кто ею управляет, останавливалась и давала возможность Сергею Павловичу долго заниматься своей книгой. Сергей Павлович мог забыть об огороде и о ждавших его там, чем, кажется, вызывал неудовольствие значительно более практичного Ю. А. Олсуфьева.

Чтобы подробней передать жизнь семьи Мансуровых в 1919–1923 гг. привожу здесь текст письма, написанного М. Ф. из Боровска в 1960-х годах к жившей у них прежде на Кавказе и недолгое время в Посаде П. В. Новиковой⁹⁴, – тогда девушке Поле. Она, потеряв все следы Мансуровых, будучи уже старой, нашла М. Ф., с радостью для обеих, но приехать уже не могла. Вот это письмо:

«Поля, ты уехала от нас (во второй раз) весной 19-го года. Мы остались на Валовой улице с Павлом Борисовичем и Софией Васильевной. Ильинична⁹⁵ то была с нами, то уходила, то опять возвращалась. Троице-Сергиева Лавра была еще открыта недолго, а потом храмы ее закрылись на 25 лет, оставался только музей. Этот музей тогда устраивал Юрий Алексадрович Олсуфьев. Там работал и С. П., и еще несколько знакомых. Время было неспокойное и для нас тревожное. В январе 20-го года Сергей Павлович выбыл из дома на четыре месяца⁹⁶. Сначала дней десять в Посаде, в очень плохих условиях, потом в Москве – в центре – дней десять, а остальное время – по соседству от Федосьи Сергеевны. Помнишь ли ты эту местность?⁹⁷ Павлу Борисовичу пришлось оставить Софию Васильевну и жить у моей сестры Вари⁹⁸, в Измалкове, в ожидании, пока пронесется эта туча... Переехала в Москву и я, чтобы быть ближе к С. П., и жила у своих тетей Самариных, на Поварской. Тети мои и их брат (дядя Сережа) занимали еще весь первый этаж своего прежнего дома. Обе тети очень жалели С. П. и меня и переживали со мной это горе. Трамваи ходили плохо, были переполнены, редко удавалось доехать, я чаще ходила пешком с Поварской в Бутырки, носила передачу со списком вещей и еще несколько слов добавляла. Он возвращал мешок и посуду с запиской. В самом начале своего пребывания там С. П. заболел сыпным тифом. Кризис перенес на полу, в шубе, без медицинской помощи, и уже потом положили в больницу. Эти первые дни его болезни там жизнь его была на волоске, и я не знаю, как только я пережила эту муку. После больницы он опять был помещен в общую камеру. Хлопотала я о нем изо всех сил, тогда это было возможно. Свиданий не давали. Ему не было никаких обвинений, кроме того, что он не говорил, где его отец.

Для Софии Васильевны это время было очень тяжелое и подорвало ее здоровье. Она оставалась на Валовой ул. с Ильиничной. Дрова, картофель и овощи были. Из деревень приносили менять молоко и овсяную муку на тряпки. Ильинична только печи топила и воду носила. Она с С. В. не ладила, а потому С. В. оставалась без ухода, сама спускалась в нижнюю кухню и в подвал за овощами, простужалась. В маленькой комнате около столовой жила Мария Яковлевна (мадемуазель Лефевр)⁹⁹, француженка, моя бывшая гувернантка – полный инвалид, она передвигалась на костылях. У нее была неизлечимая болезнь в колене. Мы ее взяли к себе от моих тетей, где она замерзала. С. П. (когда был дома) очень ее жалел, читал с ней духовные книги, переводя их на французский язык, объясняя, готовил ее к принятию Православия. В эту тяжелую зиму, когда Мария Яковлевна оставалась, такая беспомощная, вдвоем с Софией Васильевной на Валовой улице, Ильинична все же кое-что для нее делала: топила ее печь, приносила воду, давала поесть. Навещала их из второго этажа и София Владимировна Олсуфьева, но все же, конечно, было тоскливо и ей, и Софии Васильевне. Я приезжала из Москвы, но очень, очень редко. Больше сделать для них я ничего не могла.

В последний месяц пребывания С. П. около Федосьи Сергеевны¹⁰⁰ (в мае 20-го года) я очень сильно и с крепким упованием просила св. Николая Чудотворца, чтобы он помог нам. Хлопоты прошли более успешно. И в конце мая я была принята человеком, от которого все зависело, и тут совершилось очень редкое: я получила от него на руки ордер на освобождение С. П.

На конверте была печать из Наркомюста и приказ пропустить к коменданту. Крепко зажав драгоценный конверт в левую руку, я правой ухватилась за ручку в трамвае № 18 и поехала без пересадки от Моховой улицы к Новослободской. Сильно билось сердце – переживание это было потрясающее – держать в руках такую бумажку! Все боялась сделать что-нибудь не так. После нескольких слов переговоров у окошечка в огромных железных воротах, я была впущена внутрь за эти толстые стены, казавшиеся такими непроницаемыми. Просидев там часа полтора в ожидании, пока конверт, переходя из рук в руки, дошел до коменданта, я имела великое счастье увидеть С. П., выходящего в шубе, с узлами, обросшего бородой, и выйти оттуда на волю вместе с ним, держа его за руку. В тюремном дворе на пути к воротам, встречавшиеся провожали нас удивленными и веселыми глазами. Федосья Сергеевна увидела нас с балкончика 6-го этажа знакомой тебе, Поля, квартиры, расплакалась и встретила нас с волнением и слезами радости. Пока мы поднимались на 6-й этаж, приготовлена была горячая вода, чистое белье, костюм. С. П. умылся, переоделся, побрился, что-то горячее поел, и мы уже к вечеру пошли пешком на Поварскую, где были встречены со слезами радости. Тетя Аня бросилась на колени и благодарила Бога.

Вернувшись домой, на Валовую ул., мы нашли С. В. совсем больную, у нее был плеврит, который постепенно перешел в туберкулезный процесс и большое истощение. Без нас С. В-ну навещал старый московский профессор, ученый и доктор, живший в Посаде. Он очень жалел С. В. и скрашивал ее заброшенность. Но вот мы опять дома. Сергей Павлович взял на себя уход за матерью, часто кормил ее с блюдечка тем, что она попросит, она указывала, что дать, успокаивал, ласкал.

Ильинична оживилась от нашего присутствия и стала помогать. Мое здоровье после твоей, Поля, последней зимы у нас понемногу окрепло. Температура была нормальная, и я постепенно многому научилась в хозяйстве: топила печи, пекла черный хлеб на закваске, просеивала овсяную муку для лепешек, варила суп из высевок и рагу из овощей, ставила горячими углями красивый медный самоварчик, который ты, может быть, помнишь. Стирать и мыть пол я научилась много позднее. Вместо чая заваривала лист или смородины, или яблони, а вечером на комфорку этого холодного самовара вставляла зеленый стаканчик лампады, и это было очень красиво.

Эта зима 1920–21 гг. была для нас духовно богата. После разлуки моей с С. П. он был возвращен мне как еще более драгоценный дар. Я поняла и ощутила, что присутствие его дома и со мной очень хрупко, ненадежно, только как чудо, на время вымоленное, поняла, что его надо беречь, охранять и защищать, а не только опираться на него, поняла, что его можно опять потерять.

София Васильевна немного оправилась и тоже была довольна, что мы с ней. С. П. ее согрел. П. Б. все еще оставался в Измалкове. С. П. читал лекции в Институте¹⁰¹, я давала уроки рисования в школе. То и другое за гроши, за кувшин супа и ложку каши. Храмы Троице-Сергиевой Лавры уже были закрыты, музей существовал. С. П. ходил почти каждый день к ранней обедне то в церковь Рождества, то в Пятницкую, где еще служили монахи. Если почему-нибудь день его не начинался с обедни, он днем не был таким светлым. Ходила к этим обедням и я, но реже, надо было месить тесто, топить печи.

В Праздники (и с вечера, и с утра) мы ходили в скиты, в Черниговский или в Гефсиманский. Домашнее хозяйство у нас стало налаживаться. С. П. еще работал дома, для себя писал. У него был давно им задуманный труд по истории Церкви.

Этой зимой у нас кое-что украли. Старушка портниха ходила к нам перелицовывать, брала дешево, а взяла несколько оставшихся драгоценных вещей, самых красивых, которых не хотелось продавать. Может быть, ты помнишь, Поля, четырехугольную брошку – аметист, оправленный тонкой бриллиантовой рамочкой с бантиком. Вот и ее украли. Деревенская девушка, приезжавшая менять свои продукты на наши тряпки, взяла из плетеного сундука в передней много еще хорошего белья, ожидавшего стирки. Но мы не очень тужили – в это время нас больше занимало главное, вечное, оно занимало нас всегда, но этот год был очень горячим духовно. В Оптину пустынь мы продолжали ездить (как начали еще при тебе) и ездили, пока ее не закрыли (в 23 году), то вместе, то по отдельности. О. Анатолий скончался летом 22 года. Поезда ходили плохо, трудно было добираться туда и оттуда в теплушках, по кусочкам одолевали пространство, на чем и как придется, брали приступом случайные поезда, иногда для того, чтобы проехать один-два пролета, боролись у входа в товарный вагон с не хотевшими нас пускать пассажирами, иногда подолгу сидели на какой-нибудь маленькой станции, от усталости ложились на пол и засыпали с плетушкой под головой. Плетушка и узелок, смена белья, жестяной чайник, кружка, кусок хлеба, может быть, огурец и холодный картофель...

Летом 21 года было большое и волнующее переживание. Мой брат, Димитрий, после семи лет скитаний и по России, и по Сибири, больной душевно и телесно, очень одаренный как философ, странник – за шесть недель до смерти вернулся в Москву. Узнали мы об этом стороной. Его психическая болезнь внушала ему ложные о нас мысли, он считал нас за врагов. Ходил по Москве, искал прежних знакомых, искал пристанища. Оборванный, больной, нищий. Удалось его направить к очень доброй женщине (он не знал, что это устроили мы). Она его приласкала и пригрела, дала ему угол в кухне, отгородила ширмой. Он рассказал ей всю свою страдальческую жизнь, а от нее узнали и мы. Через шесть недель он скончался от бронхита, который перешел в отек легкого. Под конец жизни он вернулся к вере в Бога и перед смертью приобщился¹⁰². Отпевали его в нашем родном храме Бориса и Глеба, на Поварской, где была наша свадьба. Отпевание это производило сильное впечатление. В гробу лежал тридцатилетний человек с каштановой бородкой, редкостной красоты. Сердце разрывалось от скорби, но скорбь была просветленная; ценою больших страданий он был возвращен нам в образе прекрасного умершего. Похоронили его в Донском монастыре, рядом с его отцом и матерью. Какое чудо, что он умер на наших глазах и был погребен так прекрасно, около матери. Это было возвращение в дом отчий из страны дальней. Эти его последние шесть недель в Москве были потрясающим завершением семи лет страданий его, и наших – за него.

Летом 1921 года Павел Борисович вернулся домой и сам стал ухаживать за Софией Васильевной. Помогали и мы. Сергей Павлович получил место заведующего библиотекой Троице-Сергиевой Лавры – огромное и очень ценное книгохранилище с древними рукописями с времен преподобного Сергия. Ему это было нетрудно: там был очень знающий человек из братии Лавры, на него можно было положиться. Ильинична нас опять бросила. Вместо нее мы взяли девушку Катю, приехавшую из Казанской области от голода. Она у нас прижилась и полюбила нас. Работала очень хорошо. В ее ловких и сильных руках наша квартира быстро отмылась – и полы, и белье. Материально нам жилось легче: появился белый хлеб, сахар, масло. Я пекла мятные пряники для продажи в магазин, и знакомые заказывали. Рецепт был очень хороший.

Зимой 21–22 года С. П. часто бывал в Москве, там встретил людей, которым он был очень нужен, которые почувствовали его духовное богатство. Зима 22 года кончилась скорбью. С. П. вернулся из поездки в Москву сильно простуженный, с высокой температурой и без голоса, и слег надолго. Сначала его лечили от простуды: банки, горчичники, компресс – думали, что это воспаление легких, но болезнь не поддавалась этим средствам. Впоследствии выяснилось, что это был первый и очень сильный приступ туберкулезного процесса. После этого приступа такие обострения, менее сильные, повторялись еще в течение шести лет до самой его кончины (2 марта <15 марта по н. ст.> 1929 года).

В июне 22 года С. П. все же поправился и не болел полтора года. А вот София Васильевна с осени 22 года стала опять болеть. Кроме ее постоянной болезни в легких, в ноябре она заболела брюшным тифом. Ходил доктор и сестра милосердия, жившая напротив, через дорогу. Тиф С. В. перенесла, и дней десять перед Рождеством и ей и нам казалось, что она поправляется, но вдруг, неожиданно для нас, у нее снова поднялась температура; это уже был не тиф, а обострение ее болезни в легких: жар, одышка, красное пятно на одной щеке, блеск глаз. Такое состояние продолжалось недели две. Ослабленная перенесенным тифом, она уже не могла преодолеть этот приступ. Быстро наступал конец. Дней за 5–6 до кончины ей стало страшно. Она все звала Сергея Павловича: «Сережа, Сережа, страшно, страшно...» Только он мог ее успокоить, но ненадолго. Сознание было ясное. Она исповедовалась, причастилась и соборовалась. Для этого приходил ее духовник, о. Павел из церкви Рождества, где она бывала. Крещенский сочельник был последним днем ее жизни. В этот день она была спокойна и страха уже не было. Что-то говорила, невнятно. П. Б. хотел понять, что она говорит, и спросил ее об этом. Она ответила: «Я благодарю Бога». Часов в шесть С. П. ушел ко всенощной в ближайшую к нам церковь Рождества. П. Б. не отходил от Софии Васильевны и все ей подавал, что ей было нужно. Я была в кухне (верхней). В доме стало необычно тихо. Мадемуазель Лефевр в своей комнатушке вся дрожала, очень волновалась.

Я вошла к Софии Васильевне и вижу, что она скончалась тихо на руках у П. Б. Племянница Олсуфьевых по моей просьбе сходила с С. П. в церковь. Одели ее во все белое, как она любила. Очень она была красива. На похороны приехала Федосья Сергеевна, моя сестра Варя, из Абрамцева дядя мой, Александр Дмитриевич. Отпевали в церкви Рождества. Пели три монаха Лаврских, выбранные нами из бывшего хора, как лучшие из оставшихся певцов. Очень согласно и стройно звучало их трио. С. П. молился на коленях около гроба. Похоронили в Киновии – это первый монастырь на пути в Гефсиманский скит.

П. Б. оставался с нами недолго, поехал к своим сестрам-монахиням в Новгород. Мы остались с С. П. на Валовой улице с Марией Яковлевной и Катей. Отдыхали после большой усталости»...

В дополнение хочется сказать о событии, потрясшем М. Ф., – это возвращение ее брата Дмитрия. Единственный брат, близкий ей по возрасту, немного старше ее. Она особенно любила его с самого детства. И как сама говорила в старости, «чувствовала за него какую-то ответственность, хотелось его опекать, охранять». Он выделялся среди сверстников своей одаренностью, а в семье, по-видимому, чувствовал одиночество. Не было матери, не было женской руки. Его болезнь, его отъезд, его отчуждение были непередаваемо тяжелы. И вдруг возвращение – надежда, но совершенно напрасная. Тяжелая психическая болезнь держит его все в том же враждебном состоянии ко всем родным. Доходили сведения, что, будучи в Сибири, скитаясь без крова в полной нищете, он читал блестящие лекции по философии. В Московском университете он учился одновременно с Борисом Пастернаком¹⁰³, который в своих воспоминаниях говорит о Дмитрии Самарине. М. Ф., уже в Боровске, прочитав эти строки Пастернака, вступила с ним в переписку, поправляя его неточности, ошибки. Это ее глубоко взволновало. Ни время, ни события не изгладили той боли, которая была связана с братом Дмитрием.

В письме к Поле М. Ф. пишет о большой тревоге – болезни Сергея Павловича зимой 1921–22 гг. Болезнь эта была началом развивавшегося туберкулеза, это было еще до кончины Софии Васильевны (5 января <18 января по н. ст.> 1923 г.).

Имея огромное желание и сознавая свою ответственность, М. Ф. готовила биографию С. П. уже в годы жизни в Боровске. Закончить эту работу ей не удалось, но от нее остались многочисленные варианты, наброски, краткие заметки, и я ими пользуюсь, чтобы проследить всю их совместную жизнь. Вот некоторые из них:

1923 год. «С утра до вечера день Сережи¹⁰⁴. Утром и вечером молитва, обедня ранняя в храме Рождества или Пятницкой. От Праздника к Празднику Богослужение в скитах. Работает (над «Очерками») урывками. Заканчивает «Введение» – таблицу. Заведующий библиотекой Троице-Сергиевой Лавры, ставшей филиалом Ленинской библиотеки. Из членов Комиссии он выбыл...

Последние четыре года в Сергиевом Посаде¹⁰⁵. Начало периодических обострений туберкулезного процесса. Здоровье пошатнулось. Неустроенность житейская...

После закрытия Троице-Сергиевой Лавры как монастыря еще четыре года продолжается жизнь в скитах и пустыньках...

Постепенное углубление в Образ Православного Богослужения – его поэзия Богословия. – Звуки, ритмы – могущественное действие...

1923. От Лазаревой Субботы и до Пасхи в Скиту...

В вагоне по воскресеньям поездки из дома вдвоем к поздней обедне в Зосимову пустынь. Духовная полнота».

Так определяет М. Ф. эти дни.

«Июньский лес. Литургия в Зосимовой пустыни. После обедни чай у настоятеля о. Германа, старца-подвижника»...

В Москве встречи с Михаилом Александровичем Новоселовым, и через него – новые друзья: Чулковы Надежда Григорьевна¹⁰⁶ и Георгий Иванович¹⁰⁷. У Чулковых позднее – встреча с Вячеславом Ивановым¹⁰⁸, по-видимому, представлявшая интерес. Чулковы горячо потянулись к С. П. и М. Ф. Много позднее, в глубокой старости и уже после смерти мужа, Надежда Григорьевна пишет обрывочные, но яркие воспоминания о Сергее Павловиче. Привожу их здесь почти полностью:

«М. Ф. меня просила написать, но все боюсь – не смогу... Утро вечера мудренее. Давно мне хотелось написать воспоминания (о † С. П.)...

Вот, помню, пришла я к М. А.Новоселову (меня, кажется, послал к нему покойный Георгий Иванович). Пришла, вся в слезах, с моим неутешным горем. У нас умер сын наш – Володя. Почему-то М. А. поцеловал меня, и о чем-то мы заговорили. Кажется, о Церкви. О Ней. Она утешительница «всех скорбящих». Он дал мне несколько книжечек: «Пособие к понятию о Богослужении», учебную Псалтирь, учебный Часослов, учебный Октоих. М. А. просил меня прийти к нему через несколько дней на лекцию о святых Отцах. Читать будет С. П. Мансуров, его знакомый и друг. Слушать будут несколько наших друзей. Это будет первое чтение из намеченных в этом году.

В назначенный день прихожу слушать лекцию. Лектор – тихий, скромный человек. При первых словах вступления он изумил меня своим тоном рассказа – спокойным и уверенным. Говорил он о житии преподобного Антония Великого. Я никогда не читала о пустынниках египетских. Лектор говорил: «Подобно ученому профессору, изучающему в уединении предмет своей науки, пустынник изучает свою душу и достигает святости». Все чудесное открылось мне в этой лекции. Неужели это правда? Неужели и мы можем так жить? Неужели и теперь могут быть чудеса?

Но лекции вдруг прекратились, С. П. заболел туберкулезом. Он и его жена жили тогда в Загорске, в доме их родственников. Я посылала ему при случае что-нибудь питательное и вкусное. Время было тяжелое, 20-е годы.

В это время я как новоначальная особенно усердно посещала храм, в котором служил прославленный в Москве старец, протоиерей Алексей Мечев. К нему многие прибегали за помощью, утешением и руководством. Эта церковь знала и любила С. П. Любил его и старец, и его сын, о. Сергий.

С. П. лежал больной, за ним ухаживала его жена. Во время болезни он давал уроки по истории Церкви, читал лекции о подвижничестве св. Отцов. К нему приезжали молодые священники и молодые церковные послушники. Сын старца о. Алексея тоже раз в неделю ездил к нему на лекции. С ним-то я и посылала больному маленькие посылочки сластей и масла.

Месяца полтора или два спустя, я была обрадована, увидев входящего в нашу столовую дорогого мне С. П. Очень высокий, плохо одетый, с широкой улыбкой, не смущаясь своим плохим одеянием, в куртке и плохой обуви, он сказал: «Я пришел благодарить Вас за вкусные посылки». Я была так взволнована его неожиданным появлением, что не могла говорить. Дух захватило. Я чувствовала только радость и необыкновенный мир на душе от его присутствия. Мне стало легко. Он внес с собою этот мир. И после этого каждое его появление и пребывание у нас сопровождалось всегда этим чувством. Он был в другой какой-то жизни, отрезанной от нашей всегдашней жизни, полной суеты.

Но он сам стал рассказывать мне о своей жизни в Загорске, о своей жене и родственниках, живущих в одной квартире с ним. Он стал заходить к нам в каждый приезд свой в Москву. Звал меня приехать к ним в Загорск и познакомиться с его женой. Кажется, я первая поехала знакомиться с М. Ф. и их родственниками, но и она стала приходить к нам. С. П. даже иногда ночевал у нас в столовой на маленьком диване. Но так как диван был мал, я удлиняла его, подставляя несколько стульев.

В Загорске я познакомилась с его женой и отцом С. П., и двумя племянниками М. Ф. – Алешей и Тоней¹⁰⁹, лет 9–11-ти. Была масленица. Все еще не совсем здоровый, С. П. не выходил из своей комнаты. Обстановка была скромная, только некоторые отдельные вещи напоминали прежнюю, богатую жизнь. В книжном шкафу стояли книги по истории Церкви и полное собрание творений св. Отцов, хорошо переплетенные тома. Мне сказала жена С. П., что это свадебный подарок ее отца – ее жениху. Предложено было на выбор это или золотые часы. Жених не прельстился часами и с увлечением читает книги по подвижничеству. Он пишет историю Церкви.

Я много слышала от них новых для меня понятий и правил из духовной жизни. Я с жадностью следила за их жизнью и все более удивлялась их спокойному отношению к тем вещам и случаям, от которых мы, миряне, приходим в отчаяние и уныние. Я часто слышала в их разговоре упоминание о чуде и наводила разговор на эту тему. «Неужели теперь возможны чудеса?» – «Да, – сказал С. П., – чудеса и теперь бывают, только мы их не замечаем. Вот на днях нам принесли продавать картофель. Нужен был безмен. У нас его не было, жена пошла за ним к соседке. Соседка дала, но просила не перегружать и больше пяти фунтов не класть. Стали вешать и нечаянно положили больше. Безмен сломался. Жена испугалась, бросилась на колени перед образом и стала молить Бога избавить нас от этого несчастья. Не прошло и двух часов, как к нам постучала наша знакомая портниха и предложила купить хороший безмен: нужно скорее продать и купить хлеба, в доме нет хлеба. Что это? Чудо или случай?»

Мой муж, Георгий Иванович Чулков, всегда был занят вопросами духовной жизни человека. Любил говорить об обязанностях человека-христианина, в наше время забытых. Он жадно пользовался всяким случаем побеседовать с С. П., черпая из его объяснений многое полезное для себя. У С. П. были большие знания по истории Церкви. Потом он, вспоминая об уже умершем С. П., говорил, что он обязан ему своим воспитанием церковным и понятиями о Церкви. С. П. любил Церковь, знал Ее и относился к Ней просто и непосредственно.

А как вел себя С. П. в храме! Мне говорили о нем знающие его и удивлялись. Он приходил рано, раньше многих. Шел прикладываться к иконам, как это делают монахи – от начала и до конца. Поклон и прикладывался. И уходил позднее других, выслушав все Богослужение. Слушая молитвы перед Причастием, он стоял на коленях, иногда приникнув лицом к полу. С. П. любил монастырское Богослужение с древним уставом и песнопениями. Он бывал в Саровском монастыре и живал в Оптиной пустыни у старцев о. Анатолия, о. Нектария¹¹⁰ и других.

Кажется, в мое первое посещение С. П. в Загорске я застала жену его в кухне за печением мятных пряников в большом количестве. Она угостила меня ими и сказала, что продает их в магазине, по заказу. Она уложила их аккуратно в салазки и торжествующе повезла в магазин. Одежда ее была сильно припудрена мукой. В кухне, на кровати прислуги, на подушке и одеяле, и на скамейке было много следов от теста и муки. Но все-таки это был заработок, заметный при их нужде.

Я часто стала ездить в Троице-Сергиеву Лавру, впервые посетила храм Святой Троицы, где покоются мощи преподобного Сергия. Мне очень понравилось Богослужение¹¹¹. Познакомилась с музеем Троице-Сергиевой Лавры. Читала сборник «Троице-Сергиева Лавра»¹¹², в котором участвовало несколько человек. Первая статья принадлежала священнику о. Павлу Флоренскому «Троице-Сергиева Лавра и Россия», вторая статья – Юрию Александровичу Олсуфьеву «Иконопись», затем статьи о. Михаила Шика «Колокола» и С. П.Мансурова «Библиотека».

С. П. жил в доме Ю. А. Олсуфьева. И мне иногда приходилось слушать их разговоры, споры. Юрий Александрович Олсуфьев был родственником жены С. П. Помню также жившего в том же доме Владимира Алексеевича Комаровского, тоже близкого их родственника (двоюродного брата С. П.), и мне были так полезны их беседы, этих художников и глубоко верующих христиан в миру.

Однажды в трамвае я стояла, продвигаясь к выходу, и увидала впереди меня М. Ф. Мы поздоровались, и она сказала мне: «С. П. в тюрьме, я еду к нему на свидание...» Вскоре его освободили. Летом в этом году они жили в Аносине, при монастыре. С. П., все еще мало оправившийся от своей болезни, занимался работой по истории Церкви. В этом же монастыре гостил епископ Серафим¹¹³ . Он был дружен с С. П., и они много беседовали. Игуменья тоже благоволила ему и его жене. Я жила там в гостинице и тоже попала как гостья, но только в группе духовных детей о. Сергия Мечева, сына старца Алексея. С. П. и его жена обедали у игуменьи, а нам присылали пищу со стола игуменьи. В коридоре ходили монахини. И о. Досифей¹¹⁴ из Зосимовой пустыни там жил.

Еще Аносино. Помню еще, я приехала на станцию, и мы идем пешком в село, где живут Мансуровы. Он больной, и М. Ф. везет ему продукты. Она и я их несем. Приехали. Она сразу взялась за приготовление ему трапезы. Вкусно и красиво приготовленное блюдо предлагается больному. Потом мы разговариваем. Я ночую у них¹¹⁵. Говорим об истории монастыря, его начале и начальнице, давно знакомой семье С. П. Он вообще знает много о монастырях. Две сестры его отца – начальницы монастыря в Риге, и они – его основательницы, и обе еще живы. Туда поехали молодые в свадебную поездку – С. П. и его жена. У нас вечером. Говорила о священстве... А он думал уже о посвящении...

Было отрадно видеть этих молодоженов¹¹⁶, так любящих друг друга, их желание передать другим их счастье. Каждый старался, чтобы новый знакомый заметил и оценил одаренность другого и важность и смысл их союза... Мне несколько раз приходилось слышать его вопрос: «Вы не знакомы с моей женой?» С какой радостью он говорил это, и в этом слышался голос счастливого, он говорил: «Да посмотрите же, как нам хорошо».

На этом воспоминания обрываются... Муж Надежды Григорьевны – Георгий Иванович Чулков, в далеком прошлом – революционер, поэт-символист, одаренный, интересный писатель, пришедший к Богу, и по его письмам (к М. Ф. и жене Н. Г.) испытавший влияние С. П. Лучше всего о нем говорит надпись на его могиле в Новодевичьем монастыре: Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога!... В дому Отца Моего обители мнози суть... (Ин. 14:1–2).

Летом 1923 года С. П. для отдыха и укрепления здоровья жил в Абрамцеве. Он был, конечно, больной, но мы как-то этого не понимали, насколько он болен. Он был молчалив, очень наблюдателен и, не будучи еще священником, говорил иногда, как власть имущий. Помню, как я, тогда 17 лет, настаивала на чем-то упрямо, не подчиняясь старшим. И помню его лицо и звук его голоса, а сказал он мне одно слово: «смирись!», и вот, до сих пор помню! Из Абрамцева он поехал на похороны о. Алексея Мечева.

Тут меняется уклад жизни Мансуровых в Посаде, к ним на квартиру приезжает жить из Измалкова (где дальше оставаться было невозможно) семья Варвары Федоровны Комаровской¹¹⁷, сестры М. Ф., с детьми.

«Тишина из дома уходит», – пишет М. Ф.

А обострение болезни С. П. осложняется. Высокая температура.

«Навещал о. Сергий Сидоров, соборовал, температура спадает...»

«Печать подвига в духовном образе» (С. П.).

От 1924 до 1926 гг. «бездомье», скитания, – так записывает М. Ф.

Вблизи Москвы, на реке Истре, была женская обитель – Аносина пустынь, основанная в начале XIX века игуменьей Евгенией Озеровой¹¹⁸. Весной 1924 года Мансуровы впервые приезжают в этот монастырь. Игуменья Алипия и благочинная м. Антония, помогли им теплым, заботливым отношением. Лето 1924 г. Мансуровы провели вблизи этого монастыря. Лежа под деревом, писал С. П. главы своих «Очерков». В здоровье его наступило улучшение, но диагноз был решительно установлен доктором Д. П. Соколовым¹¹⁹ как туберкулезный процесс.

В монастырь приезжает много близких по духу и настроению людей. Некоторые из них живут летом в окрестностях Аносина. И возникают новые связи, дружба с такой семьей, как Григорьевы¹²⁰, где было много молодежи, которая тянется к Мансуровым¹²¹. Семья Любови Акимовны Титовой, близкого друга М. А. Новоселова, тоже тепло общается с С. П. и М. Ф. И другие...

В конце осени Мансуровы вернулись в Посад. Зимой, в январе 1925 года – снова арест. Бутырская тюрьма, «околоток» (тюремная больница) и – освобождение. Дальнейшая жизнь в Посаде становится невозможной, к тому же – в вредной, сырой квартире. Весной они снова в Аносине, где снимают комнату вблизи монастыря. От этого времени сохранилось письмо С. П. к отцу, в котором он пишет:

«...Мы собираемся жить в Аносине – с наездами в Посад. Здесь много дешевле обходится жизнь, и по всяким другим причинам это кажется разумней. Если бы ты захотел что-нибудь писать, то, думаю, не скучал бы здесь. Потом здесь удобно со службою церковною... Здоровье мое, слава Богу, хорошо. Температура не повышается. Занятия идут, пишу, читаю. Пишу, но медленно. Страдаю от своей медлительности. Сижу во II веке. Недавно кончил об Апостолах. Последнее, что написал – это «Поликарпа Смирнского»... Лето у нас прошло утешительно, и Манины нервы успокоились бы совсем, если бы не болезнь¹²² Володи, которая нас очень расстроила. Мы его издали провожали...»

Епископ Серафим Звездинский очень любил Аносинскую обитель, часто в ней бывал, служил и гостил там. С. П. с ним сблизился, и это имело большое значение не только для него, но и в жизни М. Ф. Там же постоянно жил старец Зосимовской пустыни, о. Досифей.

Осенью 1925 года Мансуровы поехали в Новгород, к матушкам Мансуровым¹²³. Монахини, тети С. П., во время войны 1914 г. были перемещены из Риги в Новгород, в древний Мало-Кириллов монастырь. Для них приезд племянника был большой радостью.

Вернувшись, М. Ф. и С. П. предприняли в ноябре 1925 года новую, непосильную для них поездку в Саров и в Дивеево. Монастыри эти были близки к закрытию. Сверх ожидания в Сарове их необычайно тепло принимает казначей монастыря, отдает свой угол, отдает свою еду. Вскоре после этого он, молодой человек, скончался.

Эта поездка была очень трудной. Больной, измученный, вернулся оттуда С. П. Но добрые друзья, всегда готовые их поддержать, помогли ему прийти в себя, поправиться и отдохнуть в Москве.

В начале 1926 года Мансуровы снова в Аносином монастыре, где их встречают как родных и поселяют в «комнате у дороги» (как пишет М. Ф.). Великий пост, Пасха, весна – проходят там. Летом они перебираются в дом на пчельнике. Чистый лесной воздух, питание (свежие яйца, рыба) помогают. С. П. вновь пишет «Очерки», дает уроки Закона Божия. Его навещают друзья и знакомые, среди которых М. Ф. упоминает о. Константина Ровинского с женой¹²⁴.

С. П. все более сближается с владыкой Серафимом и по его совету и благословению приходит к большому решению – принять священство, о чем он давно думал, но не надеялся на свои силы. Все решилось в день Смоленской Божией Матери в алтаре, в Аносине. В тетради С. П. сохранился черновик его письма к отцу, в Новгород (где тот находился в ссылке). Он пишет о предстоящем посвящении и предлагаемом ему месте в Дубровском монастыре, куда М. Ф. уже ездила и где ей понравилось.

И вот, 4 и 5 ноября 1926 года – хиротония¹²⁵. Посвящен о. Сергий был преосвященным Иннокентием Бийским¹²⁶, сподвижником митрополита Макария, жившим на покое в Люберцах. В диакона был посвящен в домовой церкви в покоях митрополита Макария и на другой день – во иерея, в храме с. Котельники, где настоятелем был о. Иоанн Нерадовский. Сослужил епископу друг о. Сергия, о. Александр Гомановский¹²⁷ со своим «хором» – Лида Фудель¹²⁸, Лида Гаврилова¹²⁹, Наташа Полянская. И М. Ф. – с ним, со своим Сережей, и после хиротонии она первая подходит под благословение иерея Сергия...

Вторую литургию о. Сергий служил в Пушкине, куда к тому времени перебрались из Новгорода жить его тети – м. Сергия и м. Иоанна. Один раз только пришлось мне быть за литургией, которую служил о. Сергий в нижнем храме св. Саввы Освященного. Это когда-то был монастырь вблизи Новодевичьего монастыря. Теперь и следа нет от него. Настоятелем был о. Александр Гомановский, принявший позднее монашество с именем Даниил и после многих ссылок окончивший жизнь в 1941 г. в заключении.

Перед самым отъездом из Аносина о. Сергий служил там в храме и после литургии обратился к игуменьи, матушкам и сестрам со следующими прощальными словами (привожу их по его черновой записи):

«...Около трех лет прожил я около Ваших святынь, около Вашей обители. Мы нашли здесь приют в тяжелые для нас годы. Господь милостивый и Его Пречистая Матерь привели нас под Ваш кров, где мы приобрели как бы родной дом. Не говоря уже о многом и многом, что Господь даровал мне не без Вашей помощи, Он здесь привел меня к священству, и сему много помогла жизнь Ваша. И что лучшего мог я обрести, если только Господь даст мне понести священство не в осуждение. Теперь мое священство на всю жизнь будет связано с памятью о Вас, которые понесли мою тяготу.

Вы подали мне не одну чашу холодной воды, а одну ее Господь обещал не забыть. И помогли нам и духовно – молитвами, примером и трудами, и телесно – облегчая нам жизненные недостатки. Мне нечем воздать Вам, но Господь не забудет эти многие чаши милости Вашей.

А моя молитва, скудная и недостойная, поминать Вас у Престола Божия, если Господь не оставит меня, всегда будет за Вас. Путь священства – путь трудный и крестный, и особенно в наше время. Если Вы помогли мне принять священство, то помогите мне своею молитвою понести его сколь возможно достойнее. И вместе с благодарностью примите и мою просьбу – вспоминать на молитве недостойного иерея Сергия и жену его Марию».

О. Сергий был назначен в женскую обитель.

«Приезд странников в новую пристань под Введение, ко Всенощной, – пишет М. Ф., – дом за оградой, благожелательный прием».

Первая зима проходит благополучно в смысле здоровья.

Привожу здесь выдержки из воспоминаний об о. Сергии Наталии Дмитриевны Шик (жены его друга, о. Михаила), относящиеся к первой зиме после его посвящения:

«...Иногда они с М. Ф. приезжали в Москву, и вскоре я впервые увидела его священником. Единственный раз в жизни я была на его служении – за всенощной и ранней литургией в церкви Саввы Освященного. Надо ли говорить, что он казался здесь на своем месте, как нигде и никогда в жизни. Служил он тихо и очень спокойно, не повышая голоса при возгласах, не вносил в священнодействия ничего от себя – ничего, кроме глубокого внимания к каждому слову и сосредоточенной осторожности в каждом движении. Казалось, что служит старый, очень старый священник.

За всенощной кроме меня было еще несколько знакомых С. П. Настоятель храма удержал нас всех после службы и оставил пить чай в маленькой комнате при церкви. За столом С. П. был оживлен, – в каком-то, даже не свойственном ему, немного приподнятом настроении и был похож не на старого священника, а на молодого новобрачного».

Дубровский женский монастырь (в нем было всего 40 монахинь и сестер), расположенный в 12 км. от города Вереи, стоял на высоком берегу реки Протвы и со всех сторон был окружен лесом¹³⁰. Он был основан незадолго до 1917 года, был совсем новым. Домик священника, построенный вне ограды, с одной стороны примыкал к лесу, а с другой – выходил на большую луговую поляну, тропинка через которую вела к монастырским воротам. Помещение состояло из 4-х комнат: одной большой и трех поменьше, сеней, кухни и крытого крылечка. Под окнами – со стороны леса – кусты малины, с другой – небольшой огородик, очень радовавший Мансуровых, уставших от всех своих скитаний. Им как-то не верилось, что они под своим кровом. По хозяйству помогала приехавшая к ним старая их помощница, Ильинична. Вокруг была тишина, нарушаемая лишь криками грачей, живших в деревьях возле обрыва к реке, и монастырским звоном.

И о. Сергий, и М. Ф. были поглощены всем кругом богослужения в храме. О. Сергий подолгу готовился к службам. Были и трудности. Игуменья Олимпиада, уверенная в себе, и кажется, довольно властная, не могла в полной мере оценить о. Сергия, и отношения между ними, хотя внешне доброжелательные, не были близкими. Гораздо проще и теплее была прежняя настоятельница той же обители, матушка Макария, жившая там на покое в отдельном домике – тихая и смиренная матушка, она иногда навещала Мансуровых.

Среди монахинь и сестер обители о. Сергий скоро приобрел большую привязанность и доверие. Они постоянно прибегали к нему исповедоваться, делиться трудностями, искать совета. О. Сергий выслушивал их со всей, свойственной ему во всем, серьезностью, ни к чему не относился без внимания, умиротворял, уделяя этому часто время необходимого ему как больному отдыха. Эти беседы большей частью происходили на крылечке, а в более серьезных случаях – у о. Сергия в комнате. Очень скоро стали приходить и крестьяне, разговорами с которыми о. Сергий очень дорожил – не только старался помочь, но и сам, общаясь с ними, как бы поучался, проникался их трудностями, их жизнью. Среди немногих сохранившихся его вещей осталась маленькая книжечка для поминовения «о здравии и спасении» местных жителей, где значатся не только имена, но и фамилии, и родственные отношения между собою поминаемых по семьям, и названия деревень, откуда люди приходили навещать о. Сергия, когда он уже не служил, а лежал больной в Верее.

Места эти были довольно глухими, в них сохранялись еще старые народные устои и быт, и в то же время – и темные стороны жизни: по деревням были колдуны, многие случаи «порчи», наговоров и т.д., о чем было много рассказов. На все это надо было отзываться, давать советы, оказывать помощь. По воскресеньям и в праздничные дни церковь наполнялась крестьянами, одетыми еще по-старинному: девочки, даже маленькие, стояли в длинных, почти до полу, платьях, в фартуках, повязанные по-взрослому платками. Как-то раз к о. Сергию подошла исповедоваться такая девочка. На его вопрос, что она знает о Боге, она показала на икону святителя Николая со словами: «Вот он – Бог!» О. Сергий долго с ней беседовал. Бывали и другие, подобные этому, случаи.

Остались от него черновые записи проповедей, по ним видно, как он готовился к ним – как к своему главному жизненному экзамену...

В то же время надо было не пренебрегать устоявшимися в тех местах обычаями жизни священника на приходе. Одним из таких обычаев была так называемая «петровщина», когда летом, в конце Петровского поста, священник объезжает деревни на подводе, входя в дома с кратким молебном, а крестьяне по мере своих возможностей дают ему продукты от своего хозяйства. Зная о. Сергия даже только по этим записям, можно понять, как это ему было трудно. Узнав об этом обычае, он прежде всего отказался, но потом, поняв, что это неотвратимо, смиренно покорился и отправился к повозке, управляемой молоденькой сестрой, Катей Розановой. М. Ф. и гостившая у них ее племянница, Тоня, 11-ти лет, ждали его возвращения с большим волнением, а М. Ф. даже со страхом. Но вот он вернулся вечером, веселый и улыбающийся, в своем немного нескладном полотняном подряснике и летней шляпе-панаме; все было хорошо, и даже как будто возникла более близкая, простая связь с людьми.

Из Москвы приходили тревожные известия, летом 1927 г. был большой расстрел, вызванный убийством Войкова¹³¹. Среди погибших были знакомые, общее настроение было угнетенное...

А здесь – спокойная, лесная тишина, лето во всем расцвете и строгая монастырская жизнь. Монахини – по большей части местные или более дальние крестьянки – косили, убирали сено, работали на огородах; в пекарне, необыкновенно чистой, выпекались просфоры и хлеб – там была главной матушка Евсевия (много лет спустя, в глубокой старости, прислуживавшая в верейском храме, уже после войны). Был в монастыре маленький скит в лесу, где жили две сестры, работавшие на пасеке. Хотя у входа в монастырь висела дощечка с надписью «с/х артель», никто не думал тогда, насколько близок его конец. О. Сергий еще успевал в свободное время писать свою работу по истории Церкви, лежа под соснами у обрыва над рекой.

Мансуровы познакомились с учительницей школы соседнего села и заходили к ней, бывал у них и служивший недалеко батюшка, о. Петр¹³². Алеша¹³³ вспоминает свой приезд в монастырь в середине лета вместе со священником московской церкви «Соломенная Сторожка»¹³⁴ о. Алексеем и А. В. Шенроком¹³⁵, работавшим в то время в университетской библиотеке. Добравшись от ст. Дорохове до Вереи на ямщике, они последние 12 км. шли пешком, по руслу Протвы. Пройдя Вышгород, где им сказали, как идти в монастырь, они перешли реку вброд и шли лесной дорогой, когда уже стемнело. И вдруг в лесу, совсем рядом раздался благовест, и, выйдя на поляну, они увидели домик с одним освещенным окошком и в нем – о. Сергия, собиравшегося идти в церковь.

Уже приближалась осень, когда о. Сергий получил конверт от благочинного. Прочитав содержавшееся в нем письмо, он долго сидел в молчании. Это было распоряжение о поминовении на богослужении митрополита Сергия как Местоблюстителя Патриаршего Престола и властей. О. Сергий не считал это возможным без Соборного решения Церкви в то время, когда назначенный покойным Патриархом Тихоном его Местоблюститель, митрополит Петр, был в живых и находился в ссылке. И до конца своего служения, прервавшегося через несколько месяцев с его болезнью, он продолжал служить по-прежнему, без изменений. Жизнь его оборвалась еще до того, как разногласия в этом Церковном вопросе приняли наиболее напряженный характер.

В начале 1928 года он простудился, и это было началом его предсмертной болезни.

Весной Мансуровы были вынуждены ехать в Москву, к врачам. Доктора – М. П. Кончаловский и А. Д. Воскресенский¹³⁶ (не только врач, но и друг, так же, как и жена его, Лидия Александровна) подтвердили тяжелое состояние больного. Мансуровы в конце мая уехали в Верею, где сняли часть дома на 1-й Советской улице. Так прошло лето, осень и зима 1928 г. и начало 1929 г.

Монастырь был закрыт в 1928 г.

2-го марта <15 марта по н. ст.> 1929 г. о. Сергий скончался¹³⁷. Всего он был священником (включая болезнь) 2 года 4 месяца, служил в храме 1 год 4 месяца.

Здесь я привожу записи самой М. Ф. о его последних днях и кончине.

1 марта 1933 г. Завтра день кончины С., – прошло четыре года.

1 марта утром, перед его соборованием, приобщились Св. Тайн он и я вместе, в последний раз. Совместный земной путь был закончен, мы находились в преддверии нового, иного союза. Приобщал о. С. М.¹³⁸, – знал, понимал, что происходит. Накануне вечером, 28-го, я ходила в дом покойного батюшки о. Алексея Мечева и исповедовалась у о. С. за всю жизнь. Вернулась, С. был крайне слаб, изнемогал от жара – 39,3. С большим трудом перестелила под ним постель. Была одышка, но в эту ночь она еще не лишила его сна. К утру температура сильно упала, был сильный пот и слабость. Цвет лица был розовый, отдыхал от жара, но был очень слаб. Заметна была забота перед приходом о. Сергия, как бы все выдержать, чтобы сил хватило. Утром, проснувшись, сказал мне, изнемогающей: «М., я надеюсь на милость Божию». Хотелось ему, чтобы поскорей начали, не хотел медлить, силы свои рассчитывал. Постель была чисто убрана. Подушки, все в чистых наволочках, высоко лежали. Он полусидел, прислонившись к подушкам. На нем была вязаная кофта из деревенской шерсти, в которой он все время болел. Сверху епитрахиль батюшки о. Алексея (Зосимовой пустыни) и поручи. Лицо умытое, волосы зачесаны, от пота они прилипали у висков. Благообразно готовился он к таинству. Дыхание было учащенное, но не слишком. Выражение очень серьезное, кроткое, слегка страдальческое, немного озабоченное. Видимо, был озабочен, как бы выдержать длинную службу.

Большая, светлая бревенчатая комната также была вся убранная, все лампадки горели, пол застлан половиком – горница устланная. На дворе таяло, дул сильный теплый ветер. В таинстве соборования участвовало пять священнослужителей¹³⁹, шестым был сам помазуемый, разрешаемый от уз и трудов земных. Кроме священников, в комнате была м. Мария¹⁴⁰, Анна Васильевна¹⁴¹ и я.

Началась служба. У всех в руках зажглись свечи, и С. держал горящую свечу. По мере того как совершалось таинство, на лице С. печатлелось и усиливалось невиданное еще мною у него выражение, – это не было тем выражением покоя и безмолвия, которое почило на нем вскоре после соборования. Было что-то вроде улыбки, но не присущая ему всегда тихая, благожелательная улыбка, которой он улыбался еще за три минуты до смерти. Состояние его духа в это время осталось для меня непостижимым, и найти слов, выражающих его, я не могу. Он был как бы весь переполнен, объят чем-то, что с силой, помимо его воли, рвалось наружу и озаряло лицо его какой-то невиданной радостью, странно сочетавшейся с выражением страдания. Он не похож был на себя в это время... Хватило, хватило и сил на все, – все выдержал до конца... Он весь как бы истаивал – в комнате стало жарко, капал воск, св. елей сливался с каплями пота, волосы мокрые прилипли к голове.

Кончилось таинство. Слабым, изменившимся голосом, но очень твердо произнес он, по чину, заключительные слова елеосвящения: «Простите мя, отцы святые...» – все до конца произнес с величайшей любовью к св. Церкви и чину, и послужившим ему отцам – друзьям его и собратьям.

Поздравили, рад, что выдержал, рад отдохнуть. Принесли чашку кофе, выпил, подкрепился. С закрытыми глазами продолжал полусидеть на подушках, все в нем было – покой. Движения рук, тихонько отгибавших простыню, поправлявших одеяло, во всем – тишина и долготерпение. Непривычно холодной была голова, жар все еще не начинался. Двое батюшек, о. С. и о. Ал.¹⁴² – друзья его, удалились в соседнюю комнату. О. Б.¹⁴³ уезжал и потому пришел проститься. С. благодарил его, улыбаясь, был ласков, благодарил о. Б. за то, что он хранит его книги. Я поставила большое кресло в ногах и села отдохнуть, с душой потрясенной, недоумевающей, уповающей. Он продолжал отдыхать, глаза были закрыты, но он не дремал – это был покой и бдение одновременно. С какой-то робостью, вглядываясь в дорогие черты, увидела я в эти минуты тонкую, еле уловимую печать величественного покоя-безмолвия. «Да молчит всякая плоть...» – «Как продолжать жить на земле с таким лицом?» – это мелькнуло у меня в сознании. Тут я сказала: «Я боялась, что тебя разволнует такое пение громкое, очень было много служащих». Он: «А я это воспринял как торжество».

Наступал день, странный день, не такой, как все. Круг и течение болезни было, видимо, закончено, болезнь уже сделала свое дело – таинством соборования была наложена печать. Организм прекратил свою трудную борьбу – температура так и не повысилась, почти прекратилась и работа кишек. Наступило какое-то затишье – он был на грани. Слабость была большая. Кроме выражения покоя было еще как бы что-то недоуменное, не утром, а позднее. Думал, может быть, – «умру или жить буду?» Падению температуры он, видимо, дивился и как-то ужасался, но все это безмолвно. Какой-то вопрос был в глазах.

Приехал брат его, Боря¹⁴⁴. Поговорил чуть-чуть, трудно было, старался улыбаться, берег силы, был серьезен. Б. потом говорил, что заметил на лице его печать чего-то непостижимого. Подошел вечер. Начала усиливаться одышка, до сих пор бывшая только при движениях. Вечером о. С., гуляя, подошел к нашему домику. У нас размазано было одно окно в соседней комнате. Окно было открыто. Мы с А. В. стояли у окна. Подошел о. Сергий, спросил: «Ну, как?» Лицо его было печально и полно участия. Ему уже было ясно, что С. осталось прожить еще какие-то часы, а не дни. Ушел о. Сергий. М. Мария устроилась лечь на русской печке – в тоске и унынии. Наступила страдная ночь. Мы с Анной Васильевной поочередно, а то и вместе, бодрствовали. Если спать ложились, то не от желания спать, а от овладевавшей глубокой тоски. С. дышал очень часто и томился от одышки. Все средства, какие были у нас, мы употребили – камфора, кофеин, веер, мокрая тряпка на сердце, дигиталис и другие лекарства. Облегчения не было заметно. Иногда, сидя прислонившись к подушке, он все же слегка задремывал – очень ему хотелось поспать – одышка все мешала. Часа в 4 утра А. В. сделала укол кофеина. К утру он немного успокоился и забылся. И я около него – тем особенным сном, когда сердце точно падает куда-то. Было уже светло, когда мы оба проснулись. Проснувшись, ощутила в сердце своем присутствие жизни.

Наступило 2 марта, пятница Сырной седмицы. Я: «Тебе, кажется, стало полегче? Ты немного задремал». Он: «Да... и так это было удивительно, что я даже не знаю, как рассказать». Я насторожилась. Он: «Ночью мне было очень трудно дышать... целая буря... и вдруг... не то великомученик Георгий... кто-то... с копьем...» – и замолчал. Я: «Может быть, Архангел Михаил?» – «Нет». – «Может быть, великомученик Пантелеймон?» – «Нет». – «Может быть, мученик Трифон? Или Иоанн Воин? Может быть, великомученик Георгий, ты его сам назвал?» – «Нет... кто-то поближе к нам...» – «Кто же поближе?» – «Не знаю». – «А какой он был?» – «С копьем... и вот... он... копьем коснулся моего сердца... и притом, самого слабого места... и вдруг... такое облегчение... такая теплота разлилась... так что, когда А. В. пришла делать укол, у меня уже до этого наступило облегчение». Я сняла образок св. мч. Иоанна Воина с копьем и показала ему: «Похоже на это?» – «Да... немного». От этого рассказа стало легче на душе, какое-то благонадежие осенило и его, и меня: до сих пор мы были одни, а тут помощь из другого мира...

Продолжаю 2 марта. В это утро цвет лица его уже не был розовым, под глазами были темные круги, голос сильно изменился, и часто было трудно понимать. Часов около 12-ти пришли о. Сергий и о. Александр – они ночевали не у нас. Они поздоровались с С., а потом сели тихонечко в соседней комнате. Я просила у С. позволения рассказать им о бывшем явлении. Он позволил. Когда я рассказывала им в соседней комнате, дверь к С. была открыта, он слышал, как я рассказывала, и сделал какую-то поправку, теперь не помню, что. Рассказала. Они так и не узнали в явившемся Грозного Ангела, «Встречного», «Посланника», «Вестника», «Разрешителя от уз», думали, что кто-нибудь из мучеников¹⁴⁵, но не зная имени, отслужили тихонько молебен общий св. мученикам.

Около часа дня опять стала мучить одышка. Решили попробовать банки по ранее данному совету доктора. Пришла фельдшерица-соседка и поставила банки у левой ключицы, повыше сердца. Он надеялся, что помогут, благодарил ее, улыбался ей. В обычное время я принесла ему обед: уху, рыбную котлету вареную, что-то сладкое. Он съел уху и половину котлеты, а другую отдал, говоря: «А это ты съешь». О. Сергий ушел, а о. Александр остался. Надежды на облегчение от банок уже не было, одышка опять усилилась. Он сидел прямо, то прислонившись к подушкам, то слегка отделяясь от них, чуть нагибаясь вперед, дышал ртом. Цвет лица был бледный, чуть землянистый, губы по углам запеклись, тени под глазами углубились. Температура, как и накануне, не повысилась, лоб был холодный и влажный. В тоске смертельной переходила я из комнаты в комнату, механически делая какие-то дела. А. В. то приготовлялась к уколу, то убиралась после него. Он сам каждый раз, видимо, ждал помощи от укола. Почти не говорил. Один раз, проходя, я пристально взглянула на него, – он опустил глаза, как бы избегая моих, в углах рта что-то передернулось. В другой раз, наоборот, он сделал усилие и улыбнулся мне особенной улыбкой, которой только мне улыбался наедине, когда хотел сбить с меня уныние. Но во мне все замерло, оцепенело. Так проходил час за часом. Спасибо дорогому батюшке о. Ал., что он не оставил нас в эти часы глубокой тоски, не бросил, разделил их с нами.

Наступили сумерки. Лампу у С. не зажигали, горела одна лампадка. То укол, то лекарство, то приложишь святыню на сердце, то подойдешь в уголок помолиться, то веером помахаешь – все бессильно... Часов в 5–6 вечера, я, как обычно, приготовила напиток из сбитых желтков и какао на миндальном молоке и принесла. Он взял и как-то быстро, сразу все проглотил, не как обычно – точно отделался. Эти часы страданий и последних усилий слабеющего сердца не были похожи на агонию. Не было ни малейшего метания из стороны в сторону, было только, и то не часто, движение от подушки вперед, и все это в величайшей тишине. Никаких звуков вроде хрипения тоже не было.

Стемнело совсем... О. Александр сидел близко от него на диване молча. Когда меня не было в комнате, вдруг он обращается к о. Александру и говорит: «О. Ал.! Скажите мне по иерейской совести, что это – смерть?» О. Ал.: «Да, Ваше положение, конечно, очень серьезное. Вам следовало бы чаще причащаться». Он: «Вот, я завтра и причащусь». О. Ал.: «Не лучше ли сегодня?» Об этом разговоре я узнала на другой день. Не помню, перед этим или после А. В. решила сделать еще укол. Он ей: «Так делайте уж скорей». После разговора с о. Ал. он подзывает к себе А. В., а мне машет рукой, чтобы я отошла. Что-то шепнул ей. А. В. быстро вышла, быстро надела шляпу и пальто и ушла. Я поняла, что он послал за о. Сергием. Я подхожу и наклоняюсь к нему близко. Он, еле внятно, с волнением: «Я хочу... причаститься... я послал А. В. за о. Сергием». Я, слегка взяв его за голову, сказала ему на ухо всего только два слова. Наступили последние полчаса ожидания о. Сергия. О. Ал. неотступно, неподвижно, как столп, сидел на диване, бодрствовал с ним. Для меня осталось тайной состояние духа С. в эти последние полчаса, когда он, впервые может быть, после слов о. Александра «не лучше ли сегодня?» лицом к лицу встал к смерти. Он подозвал меня: «Дай епитрахиль...» Я еле разобрала это слово. Я дала и надела, дала и поручи, кажется, о. Ал. помог надеть. С.: «Дай рот выполоскать», – больше знаками, чем словами. Я дала, он сам сделал все. Я вышла в соседнюю комнату, в кухню. Этот час я уже видела во сне не так задолго, и так же я в кухню вышла. Но там, во сне, у меня было на душе торжественно и радостно, точно учил меня этот сон, какой надо быть в это время, но тут я забыла.

В эти минуты я около него не была, не смотрела на него, не было сил, оставила его... Вот хлопнула калитка, дверь сеней распахнулась быстро, о. Сергий вихрем, стремительно прошел к иконам. Я осветила комнату восковой свечечкой. С.: «Только нельзя ли посокращенней?» О. Сергий с волнением ответил: «Да, да». А. В. не вошла. Нас было пятеро. Он, двое батюшек, м. Мария и я. О. Сергий трепетно, быстро действовал. О. Ал. встал с дивана и помогал. Свечку держала м. Мария – слабый огонек восковой свечи освещал всех нас. При свете ее, в присутствии св. Даров и о. Сергия, я решилась взглянуть на него... и ничего страшного не увидела, он был благообразен и светел, рад, что дождался. Приобщился, запил, дали в руки крест деревянный, и он слабеющим языком произнес: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром...» – все, до конца. Опять, как после соборования, в этих заключительных словах послышалась мне во всей интонации его нежная любовь к св. Церкви. Затаив дыхание, в трепетном внимании, стояли все четверо свидетелей этих последних мгновений, исполненных величественной завершенности. Отдал крест, сняли епитрахиль и поручи... О. Сергий Мечев весь просветлел, радостно поздравил, и о. Ал., и м. Мария, и я поцеловала лежавшую на одеяле руку. Всем он слегка кивал головой и улыбался своей улыбкой, приветливо; мне же еще тихонько сказал «спасибо» и с улыбкой поглядел в глаза, робко. «Спасибо», что поздравила, или «спасибо» за всю жизнь – так и не поняла.

Стало легче: он приобщился и улыбается, и все здесь, вместе. О. Сергий отошел к образам и стал убирать св. Дары. С.: «М., подойди ко мне, вытащи из-под меня клеенку, она мне очень мешает». Я начала тащить, одна не могла, позвала м. Марию на помощь. «Нельзя ли меня повыше посадить?» О. Александр наклонился к нему и сказал: «Возьмите меня за шею,» – обнял его и посадил выше, в это время м. Мария сзади поднимала подушки. М. Мария спросила: «Теперь хорошо?» – «Хорошо... очень...» Голова склонилась на правое плечо, рот слегка приоткрылся, и дыхание прекратилось... руки тихо покоились вдоль колен. Я быстро за руку подтащила о. Сергия, стоявшего в углу, спиной к нам, к кровати. Он встал на колени, правую руку положил ему на голову, а левой взялся за пульс: «Еще бьется...» Я стояла рядом на коленях, припав к ногам. М. Мария поддерживала его за плечи. О. Александр начал читать отходную, но тут же бросил... поздно было.

Так и затихли все.

Через полчаса я сидела с А. В. в соседней комнате, на ее кровати. Там, за перегородкой, несколько человек двигались в полутьме. Трое священнослужителей (пришел и о. Петр, местный священник) совершали свое служение четвертому – уже бездыханному. Был уже глубокий вечер. Одевали и, одевая, пели ирмосы: «Волною морскою», «Тебе на водах» и все до конца...

О. Сергий отошел в другой мир в навечерье Сырной субботы... В этот день св. Церковь совершает память всех «в постничестве просиявших мужей и жен», всех преподобных, а также великих Учителей и Святителей. Утренний канон этого дня – это прекрасная нить, сплетенная из дивных имен. Труд жизни о. Сергия, его «Таблица» к Истории Церкви – это тоже ряд имен святых. Любовь к святым освещала всю его жизнь.

Преподобнии и Богоноснии Отцы, приимите возлюбившего Вас и послужившего Вам раба Божьего, усопшего иерея Сергия в обители Ваши и испросите душе его оставление грехов, мир и велию милость. Аминь».

Отпевали о. Сергия в Верее, были все те же его друзья: о. Сергий Мечев, о. Александр Гомановский, о. Михаил Шик и настоятель верейского храма о. Петр. Пели приехавшие из Москвы, в основном из Мечевского братства.

Положили о. Сергия на верейском кладбище, за городом, недалеко от леса. На могиле поставили большой деревянный крест, как принято в этих краях. А в 1976 г. М. Ф. положили тут же, рядом с о. Сергием, только с меньшим, таким же крестом. Мир и покой царят в этом лесном уголке.

<В текст Е. А. Чернышевой-Самариной добавлена часть проповеди о. Михаила Шика, произнесенной им на 40-й день памяти о. Сергия¹⁴⁶>:

«...Мне было дано счастье знать покойного о. Сергия более половины его, увы, недолгой жизни. Я вместе с ним учился, мы долго жили вблизи друг от друга у стен обители прп. Сергия, почти вместе удостоились вступить в ряды служителей Церкви. Наши жизни протекали рядом, попутно и близко, и с каждым годом мы теснее сближались с ним в дружбе. Но о. Сергий был мне не только любимым другом, – почти с начала нашего сближения он был моим наставником, которого я, чем далее, тем более ценил и чтил. Земным возрастом о. Сергий был юнее меня, но я всегда ощущал, что по духовному опыту и ведению он был старше, возрастнее меня. Не скрою, что эта разница духовных возрастов все увеличивалась. О. Сергий опережал меня в духовном преуспеянии и потому все более становился для меня и многих признанным наставником. Мне дорого засвидетельствовать сегодня здесь тем, кто, как и я, знал и любил усопшего, сколь многим я ему обязан.

О. Сергий был глубокий и тонкий знаток истории Церкви, обладал обширными знаниями неисчерпаемой сокровищницы житий Святых, был широко, углубленно и вдумчиво начитан в писаниях Святых Отцов и Учителей Церкви. Ему были присущи редкий вкус к этой области духовного знания и усердие к его приобретению. Каждому собеседнику, в ком он видел малейшие признаки духовной жажды, он с неутомимой ревностью старался привить желание припасть устами непосредственно к этому живоносному источнику Христовой Истины, истекающему из Церкви. Его беседа всегда была напоена усвоенным им из церковной сокровищницы святотеческим духом и потому так поучительна. Но еще поучительнее был весь строй его внутренней и внешней жизни.

Когда сорок дней тому назад я ехал ночью из Москвы в Верею к месту последнего земного упокоения о. Сергия, чтобы отдать ему христианский долг погребения, я старался осознать все, чем я обязан покойному. При этом я искал уяснить себе, в чем было духовное средоточие его жизни, которая излучала свет Христов на тех, кто с ним сближался. И вот что всплыло тогда в моем сознании.

О. Сергий любил Бога и все Божие.

Эта любовь была основной движущей силой его духа, подлинной сердцевиной его жизни. О нем можно сказать теми же словами, какими Церковь ублажает великих святых Русской Церкви, преподобных Сергия и Серафима, которых наиболее преданно и задушевно чтил о. Сергий при жизни: «От юности Христа возлюбил еси...»

С юных лет затеплилась в сердце о. Сергия любовь к Богу и Божьему и ровным, немеркнущим светом горела в нем всю его жизнь, изливаясь на нас теплыми лучами Христова утешения и назидания. Однако, не только о. Сергий много возлюбил Бога. Оглядываясь на его жизнь, безбоязненно можно сказать, что и Бог много возлюбил в нем своего верного слугу, наделив его незаурядными духовными дарованиями.

Среди них одно было чрезвычайным.

Наше время исключительно в жизни Церкви тем, что теперь в испытаниях, страданиях и искушениях нам опытно раскрывается углубленное православное понимание девятого члена Символа веры «во едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь». Церковные расколы, раздоры и шатания, которыми Русская Церковь болеет уже семь лет и которые не устают возникать до самых последних дней, точно испытуют нашу верность этому камню православного исповедания. О. Сергий был как бы предназначен Господом для этого времени. Ему еще задолго до начала явных шатаний русского церковного сознания в этом вопросе, почти с юных лет открылось ясное понимание православной истины о Церкви. Оно было дано ему, решусь сказать, как бы без труда, без нарочитого усилия с его стороны, точно в непосредственном усмотрении, как откровенное знание.

Это был подлинный Божий дар.

О. Сергий умел видеть Церковь в ее конкретном раскрытии в исторической жизни человеческого рода. История Церкви была для него развертыванием богочеловеческого процесса, осуществлением Царства Божия в душах богоносных человеков – святых Божиих – которые восприяли от Спасителя и Его апостолов и преемственно передавали от поколения к поколению таким же богодухновенным избранникам опытное ведение сокровенных тайн Царствия Божия.

Раскрытие и сообщение ближним этой православной истины стало сознательно избранным делом жизни о. Сергия. Он много и с Божией помощью успешно трудился над обширным изложением своих размышлений и исследований в этой области. Задумана была полная история Церкви от Апостолов до прп. Серафима и о. Иоанна Кронштадтского, изображенная этнографически. Однако, Господь не судил ему завершить этот труд. О. Сергий не успел при жизни придать своему замыслу предположенный вид многотомного сочинения. Но, точно в предвидении краткости данного ему срока, он предварительно начертал основное содержание своего труда в сжатом и законченном, тщательно обдуманном очерке, значение которого будет, несомненно, по достоинству оценено православным сознанием. Можно иметь уверенность, что этот завещанный нам плод жизненного труда о. Сергия не окажется без практического воздействия на строй мыслей и душевное устроение тех христиан, которые дадут себе труд его узнать. Как делало при жизни о. Сергия его живое слово, так по его кончине этот его очерк будет прививать читателю желание приобщиться святотеческому наследию, хранимому нашею Церковью, и, в то же время, будет каждому надежным путеводителем среди его неисчерпаемого богатства.

Не скудны были и иные духовные дарования о. Сергия: молитвенность, дар утешения скорбных душ, привлечение ко Христу маловерных и неверующих, способность неотразимо сообщать другим тишину мира Христова, невозмутимо царствовавшего в его собственной душе, и, вероятно, иные многие <дарования>, которые остались мне, а, может быть, и другим, неведомыми. О. Сергий не скрывал своих дарований, всегда был готов послужить ими ближнему. Многие тянулись к нему за духовной помощью. Но он не выдвигал своих дарований напоказ и обнаруживал их только тогда, когда видел серьезный запрос и душевную нужду. Поэтому он, который имел все данные, чтобы быть блестящим и с внешней стороны, был в глазах многих ничем не выдающимся заурядным человеком: мимо него легко было пройти, не заметив, с носителем какого духа имеешь дело. Этому причиной была безграничная скромность о. Сергия во всех его проявлениях, – скромность, покрывавшая все его дарования, – скромность, в которой было нечто уже от юродства о Христе.

Эта скромность, впрочем, не была навлечена на себя о. Сергием совне. Она теснейше сплелась с самим существом его духовного естества. Она окрасила даже глубинное ядро его духовной жизни – его любовь к Богу. Про о. Сергия как-то несоответственно было бы сказать, что он пламенел любовью к Богу. Пламенность не отвечала его природе. Если дозволительно обратиться к уподоблению, когда ум недостаточно проницателен, а слово слишком немощно, чтобы непосредственно назвать самую подлинность вещи, я скажу, что духовная природа о. Сергия сродни не огненному, а водному естеству; тому естеству, которое образует вещественную основу таинства, сообщающего нам благодатное возрождение к новой жизни банею пакибытия, – тому естеству, которое по тайнозрению св. Василия Великого (в «Шестодневе») есть, по преимуществу, стихия – носительница Жизни, «живая вода» народного эпоса.

Из обоих святых, которые были всего ближе о. Сергию, преподобных Серафима и Сергия, он по своей духовной природе был сроднее тому преподобному, имя которого благоговейно носил. Если пламенность духа прп. Серафима воспевается в тропаре: «От юности Христа возлюбил еси, блаженне, и Тому Единому работати пламенне вожделев...», то кондак прп. Сергию говорит об этом святом: «Христовою любовию уязвився, преподобие, и Тому невозвратным желанием последовав...» Вот такое небурное, но неуклонное и невозвратное, как невозвратно течение водного потока, стремление вослед Христу прошло через всю жизнь о. Сергия. Источники этой богоносной реки христианского желания – имже образом желает елень на источники водныя (Пс. 41) – зачинаются в самые еще юные лета усопшего, и она не иссякла до последнего вздоха, с которым он отошел к Богу. О. Сергий мог бы сказать про себя словами св. Игнатия Богоносца: «Есть во мне вода, текущая и вопиющая во мне идти ко Отцу...»

Со 2-го марта 1929 года Мария Федоровна – одна. Ей тридцать пять лет. Нет того, с кем она жила одной душой, одной мыслью. Она проводит первое время в Верее, никогда не уезжая из дома, где все остается так, как было при о. Сергии. С ней первое время жила, помогая ей, монахиня только что закрытого Дубровского монастыря, м. Мария Соколова. К ней приезжают близкие ей люди, все они тянутся к могиле о. Сергия – он так всем был нужен. Ее издали старается поддержать владыка Серафим Звездинский. Это он пишет ей тогда: «Мир от могилки о. Сергия чувствую на расстоянии». Это письмо вместе со многими другими, полученными в то время от близких и друзей, М. Ф. бережно хранила до конца своей жизни. На лето в Верею приезжает семья о. Сергия Мечева в свой домик. Он и поныне стоит вблизи церкви Ильи Пророка. В нем в 1923 году скончался о. Алексей.

Позже, через ряд лет и пережитых испытаний, М. Ф. как-то в письме говорит: «Конечно, нелегко и непросто найти себя в новом положении». 1930 год она провела еще в том же просторном доме, который они сперва снимали, а потом жила в Верее, меняя комнаты, тесные и убогие. Тишина маленького города, оторванного от Москвы сложностью сообщения, помогала, но жить ей там было нечем. Приезжая в Москву, она ищет работу, по большей части это чертежи или технические рисунки для издательств. Ей было трудно приспособиться к требованиям таких заказов, да и выполнять их наездами, живя у друзей. Эти приезды давали ей возможность бывать в тех храмах, которые они посещали вместе с о. Сергием.

Из старшего поколения семьи Самариных в Москве оставались тогда две тети, жившие в нижнем этаже бывшего своего дома на Поварской. В их единственной комнате, заставленной старыми вещами, жила с ними прежняя гувернантка Марии Федоровны, m-lle Lefèvre – полный инвалид, еле передвигавшаяся на костылях (она умерла в 1932 г.). Ее и старшую свою сестру, Софию Дмитриевну, обслуживала тетя Анна Дмитриевна – человек удивительный, единственный в своем роде, посвятившая себя всецело другим. Она целыми днями бегала по урокам, доставала какие-то деньги, продавая старые вещи для помощи всем близким. А дома – подолгу стояла, наклонившись над шипящим примусом, кормя и опекая всех, к ней приходящих. Все это она делала с поразительной скромностью, спокойно и без лишних слов.

Эти годы (начало 30-х гг.) – время особенной дружбы М. Ф. с Н. Г. и Г. И. Чулковыми. По приведенным выше воспоминаниям Надежды Григорьевны видно, какое значение имел для нее о. Сергий. Н. Г. была человеком деятельно добрым, глубоким, отзывчивым. Жили Чулковы тогда почти рядом с Зубовской площадью, в маленьком одноэтажном домике, выходившем тремя окнами на Смоленский бульвар. Занимали они две невысокие комнаты, заставленные книжными полками, скромно, но красиво убранные. Н. Г. любила и умела принимать гостей. Ее муж, Георгий Иванович, писавший в те годы книги о Достоевском и Тютчеве, был очень живым, восприимчивым человеком. Встреча с Мансуровыми стала для них, людей совсем другого мира, своего рода откровением. Глубоко почитая о. Сергия, они с особенным чувством принимали М. Ф., и ей было всегда хорошо в их доме.

Обстановка тех лет была трудной, в особенности для нее, не умевшей приспособиться к быту того времени и так во многом незащищенной, но Бог посылал ей помощь через людей – их всех назвать здесь нет возможности, но она их никогда не забывала.

Это время памятно новыми волнами арестов, очередями в тюрьмах людей, пытавшихся узнать в окошечках о судьбе своих близких, что-то им передать... Судьба многих не миновала и М. Ф. В 1933 году осенью, в один из ее приездов в Москву, ее арестовали у Анны Васильевны Романовой, и после недолгого пребывания в тюрьме она получила три года ссылки в Среднюю Азию¹⁴⁷.

Никто не переживал так Манин отъезд, как тетя Аня (А. Д. Самарина). Маня, такая беспомощная, слабая, как она поедет, куда? Тетя Аня нашла ей спутницу – добрейшую женщину, почти монахиню, Елизавету Ивановну Булавкину, согласившуюся проводить ее до места. На Казанском вокзале мы с тетей Аней провожали Маню с Е. И. и со многими вещами. Назначена она была в Узбекистан (г. Бухара), а оттуда в Бек-Буди (Карши). Несмотря на все трудности, М. Ф. ярко воспринимала новые впечатления. Они начались еще из окна вагона: силуэты верблюдов, проходящих в пустыне, яркие восточные типы, женщины в покрывалах – вызывали у нее в мыслях картины Библейского Востока...

Бек-Буди, крошечный городок, окруженный пустыней. Глинобитные кибитки, закрытые дворики... И большое количество нахлынувших туда людей, сосланных, вынужденных искать себе пристанище и работу. Среди них оказались духовные люди. Был священник, единомысленный, и монах-диакон из Ярославля, о. Филарет, в прошлом келейник митрополита Агафангела^{148 149}. Мария Федоровна стала гораздо больше принимать участия в судьбе всех окружающих. Вот как пишет о ней в своих воспоминаниях одна из многих высланных в Бек-Буди, София Сергеевна С., дочь священника из Самарской губ. Их было две сестры¹⁵⁰, приехавших немного позднее М. Ф. Описывается день их приезда, когда они искали пристанища:

«...Из калитки выходила высокая, стройная дама лет сорока, с изящно вылепленным, чуть коротковатым носиком на приятном, чисто русском лице. К ней шло это слово «дама», несмотря на ее простой, даже бедный костюм. При первых же словах новоприбывших на ее лице появилось холодное, величавое выражение... «Никто отсюда не уехал, свободных помещений нет». Но вот магическое слово¹⁵¹ произнесено, задано еще несколько вопросов для уточнения личности сестер, и суровое лицо теплеет, на нем появляется милая улыбка. «Пойдемте пока ко мне, отдохнете, закусите, а потом что-нибудь придумаем», – говорит она... Мария Федоровна, прекрасно воспитанная москвичка, встретила гостей почти так же, как встречали в Евангельские времена в Палестине. Прежде всего, она согрела на «мангале»¹⁵² воды, чтобы девушки могли помыть не только лицо и руки, но и ноги». Покормив гостей и уложив их отдохнуть, М. Ф. куда-то ушла. Потом приходили к ней разные люди, знакомились, расспрашивали... и помогли сестрам устроиться.

Условия работы в учреждениях (их не насчитывалось и десятка) благодаря жаркому климату были особенные. Рабочий день начинался очень рано, потом, в самое жаркое время, был длительный перерыв, во время которого все расходились по домам... А как только жара спадала, работа продолжалась до вечера. В это самое время, единственный раз в жизни, М. Ф. поступила в учреждение (кажется, в водное хозяйство), где делала чертежи. Но, кажется, это продлилось недолго. Зарабатывала она также вышивками, когда на них были заказы.

Жизнь в этом восточном городке была в те времена очень неспокойной, по ночам было опасно выходить на улицу. Басмачество в ту пору не было изжито, и говорили о том, что басмачи, которые в это время выродились в шайки простых грабителей, не любят русских. Иногда ночью слышались звуки выстрелов, крики. На окраинах выли шакалы. У высланных, непривычных к местным условиям, было чувство полной незащищенности. Спасало их то, что они держались одной большой семьей и во всем друг другу помогали.

У меня сохранились письма от Мани из Бек-Буди. В это время решался вопрос моего замужества. Эти письма ко мне удивительно содержательные, с очень ясной мыслью, и в то же время полные любви ко мне и крайней деликатности, боязни чем-либо меня задеть. Так прошло три года. Кажется, весной 1937 года она вернулась в Москву. Встречали ее тетя Аня, В. А. Комаровский и я с маленьким сынком на руках. Но поезд опаздывал на много часов, и мне невозможно было ждать.

Вернувшись в Москву, она водворилась опять в Верее, где за ней сохраняли ее комнату. Ю. А. Олсуфьев все три года вносил за нее плату.

1937 год унес многих. В это время, кажется, был изъят владыка Серафим (Звездинский), живший недалеко от Москвы. Ушли почти все близкие и друзья: о. Сергий Мечев, о. Михаил Шик, которые больше не вернулись (о. Александр Гомановский потом вернулся, чтобы скитаться до 1941 года), Ю. А. Олсуфьев, В. А. Комаровский, муж сестры Варвары Федоровны, очень близкий М. Ф. (он был к тому же двоюродным братом о. Сергия). Семья Комаровских переселилась в Верею. Варвара Федоровна была тяжело больна, постепенно лишаясь движения, а двое из четверых детей были еще небольшими. Перед самой войной они перебрались в Дмитров, где Варвара Федоровна и скончалась 11 января 1942 г.

Если углубляться в рассказы о времени войны, то это займет много страниц. М. Ф. часто вспоминала этот период. Она жила в Верее за городом, недалеко от кладбища, в дачном местечке Раточка, где она еще до войны взялась сторожить дачу. Дом был очень новый, чистый, у М. Ф. был там свой уголок с иконами и несколькими старыми вещами. Значение чистоты и порядка было у нее не только внешним, оно имело для нее внутреннее значение. На новом месте ей было хорошо. Но началась война, хозяева уехали, бросив на попечение М. Ф. дачу и козу. В это тревожное время в Верее оказались близкие М. Ф. по духу люди, среди которых выделялся о. Серафим, иеромонах и духовник Данилова монастыря¹⁵³. Война надвигалась все ближе, и вскоре Верея была занята немцами без боя. Началась очень беспокойная жизнь. М. Ф., легко говорившая по-немецки, могла объясниться с немцами, особенно с бывшим с ними пастором. Ей предлагали уйти на Запад, от чего она категорически отказалась.

Наконец, был страшный, решающий день, когда всем русским жителям предложили покинуть свои дома: немцы собирались сжечь город, но успели сделать это только частично и быстро отступили. Эти страшные сутки М. Ф. провела на кладбище, около могилы о. Сергия. Дача, в которой она жила, уцелела, но все вещи в ней, в том числе и личные вещи М. Ф., были приведены в безобразнейший вид, кроме икон. Письма, фотографии, книги были разбросаны по всему большому участку, и ей пришлось долго лазить по сугробам, собирая то, что осталось. Она вернулась под свой кров, но жизнь становилась все труднее.

Вот как она сама описывает это время в письме к брату о. Сергия – Борису Павловичу Мансурову, отправленном по полевой почте сразу после освобождения Вереи, в начале февраля 1942 г.:

«Вы, вероятно, знаете из газет, что наш край и городок были в руках немцев в течение трех месяцев. Пришлось пережить два раза в начале и в конце большие опасности от снарядов, бомб и т.д. Уехать от всего этого я, конечно, не могла без денег. Городок наш при отступлении немцев был ими подожжен и сгорел приблизительно наполовину, может быть, сгорел бы и весь, если бы не пришли русские в самую ночь пожара. Дача, которую я сторожу, уцелела благодаря своей отдаленности от города; но, к сожалению, за три дня до своего отступления немцы выселили меня из нее и занимали ее в течение этих трех последних дней. Когда же, после их ухода, я вернулась домой, то нашла все вещи мои, Варины и хозяев в полном хаосе, все было раскидано, лучшее взято, мебель изрублена на дрова. Многое все же уцелело из того, что им не нужно и что мне дорого. Теперь пришлось пустить в дом семью погорельцев. Кругом сожжены почти все деревни. Самое трудное сейчас с едой. При немцах мы хлеба не видели совсем, в начале у меня кое-что оставалось, теперь ровно ничего, ни картошки, ни ржи... пожалуй, не скоро жизнь наладится. После грабежа немцев и выменять из тряпок нечего...»

Далее она пишет:

«Вообще все эти годы я не просила сама помощи, а только принимала с благодарностью, когда она являлась, но сейчас положение исключительное, сейчас мы остались здесь в положении утопающих и поэтому решаюсь об этом сообщить близким... Коза моя, слава Богу, уцелела, но молоко должно быть через 2 месяца, а сейчас одна капля...»

Вскоре после того, как она написала это, приехали хозяева дачи и увезли с собой и козу. Началось тяжкое время, которое и вспоминать потом было нелегко. Мучительный голод, борьба с холодом, необходимость добывать дрова в лесу и таскать их на себе по глубокому снегу. Это было совершенно ей не по силам, но она делала это и, вероятно, в это время окончательно подорвала свой позвоночник. Вестей от близких еще долго не было. Она получила их только весной, когда к ней из Москвы приходил мой брат, почти от Москвы пешком. Она вспоминала, как обрадовалась ему, как они вместе пели службу, а из Вереи ходили пешком в Малоярославец. Тогда М. Ф. узнала о тех, к кому она обращалась в письме. Сестры ее, В. Ф. Комаровской, уже не было в живых и С. В. Олсуфьева доживала последние дни в лагере.

Всего, пережитого М. Ф. за годы войны, рассказать не могу, т.к. мы были разъединены расстоянием и поглощены трудностями того времени. Были у нее и тогда близкие ей люди, общение с которыми облегчало ей жизнь: монахиня Маша, старушки Смирновы¹⁵⁴, дочери протоиерея, служившего когда-то в верейском соборе и другие.

После окончания войны мы все с разных сторон потянулись к Москве, и как чудо были эти встречи с близкими. Не верилось в эту возможность. Сколько было пережито, скольких потеряли и сколько встреч было дано, казалось, совершенно невероятных! Мы встретились с Маней в первый раз в Москве, в доме Васнецовых, – дом, где всем оказывали приют, там мы были все на перепутье. Маня приехала из Вереи. Тетя Аня (А. Д. Самарина) была парализована в 1944 году, жила она в это время под Москвой у близких друзей, ее надо было взять оттуда. Надо было решить этот вопрос: кто возьмет тетю Аню? Я поступила на работу в музей Поленово, и тетю Аню мы устроили вблизи от меня, в Тарусе. Ей, бедной, было неплохо. Материально мы помогали, главным образом мой брат, а я опекала ее и заботилась о ее быте.

Для всех нас эта встреча с Маней была значительна: стало ясно, как много она пережила в одиночестве в эти годы. Сломилось ее здоровье, пострадала от работы спина. Врачи, которым ей удалось показаться в Туле, у Наталии Александровны Верховцевой, нашли у нее активный туберкулезный процесс позвоночника и убеждали носить корсет. Но Маня от него решительно отказалась и постепенно стала сгибаться. И даже дома ходила только с палочкой.

В Верее она давно уже рассталась с хозяевами дома, в котором ее застала война, но продолжала жить в поселке Раточка, сторожа другие дачи. У нее появились там новые знакомые – семья лесничего Николая Ивановича, поселившегося в этих местах уже после войны. С ним и с молодой женой его, Зиной, М. Ф. вскоре очень подружилась и стала у них в доме своим человеком, крестила их девочку Лену. Ей снова стали немного помогать друзья из Москвы.

В эти послевоенные годы М. Ф. предприняла поездку в пределы Ярославские, где в глухой деревне жила блаженная Ксения¹⁵⁵, пользовавшаяся большим авторитетом среди верующих людей, даже архиереев, еще в 20-е годы. Попасть к ней было крайне трудно, но все же М. Ф. это сделала, осилила. Она всегда верила, придавала большое значение блаженным. По ее рассказу ей долго пришлось прождать, спрятавшись, так как за домом, где жила блаженная, следили. Когда ее, наконец, провели к ней, она увидела сидящую на лавке слепую женщину в платочке. М. Ф. задала ей какой-то вопрос, на что та ей сказала, довольно строго: «Ты думаешь только чаек пить. Посидеть еще на елке тебе надо и полы помыть».

Осенью 1947 г. М. Ф. решила поехать к своей племяннице Тоне Комаровской, находившейся в ссылке, в г. Уржуме Кировской области. Она считала, что этот период и был «посидишь на елке», так как дом, где она жила там, находился на улице Елкина. (Она сама так говорила).

Путешествие туда было сложным: проезд железной дорогой был только до Кирова, а остальные 200 км пришлось добираться на попутной машине. В Уржуме М. Ф. провела зиму 1947–1948 гг. С салазками уходила она в лес добывать дрова – рубила небольшие елочки и, распилив их на несколько частей, покрывала мешком и везла домой. В холод и мороз согревалась на русской печке. Жила она на кухне, где почти ежедневно мыла сама пол. Физический труд она за эти годы полюбила и радовалась, когда у нее что-то хорошо получалось. С ней были все нужные ей богослужебные книги и икона преп. Серафима, с которой она никогда не расставалась. По вечерам, надев очки, подолгу сидела, читая, при свете тусклой электрической лампочки.

Хозяйка дома, вдова лет сорока, работала воспитательницей в детском саду. Она очень хорошо относилась к М. Ф., подолгу с ней разговаривала, делилась своими трудностями. Сама она была дочерью священника. Тоня работала в больнице¹⁵⁶. Городок был глухой, 200 км от железной дороги. М. Ф. он не нравился. «Это уже не Россия, а Азия», – говорила она. Во всем она чувствовала там суровость – и в климате, и в людях. Но и здесь нашлись неожиданно друзья – две пожилые монахини, давно высланные из Казани и жившие в Уржуме в своем домике. М. Ф. к ним пошла и скоро с ними сблизилась. В ее интересе к людям всегда проявлялась какая-то молодость души. Вместе с тем она всегда думала о конце жизни. Встреча Пасхи вместе с ней была особенно светлой. С наступлением весны, всегда в этих местах быстрой, М. Ф. стала говорить об отъезде. И тут на первом месте была мысль о том, что она боялась умереть в чужом месте.

И как только открылась навигация на р. Вятке, она вернулась в Москву и в Верею, в тот же дачный поселок, вблизи от могилы о. Сергия. 1948–1949 гг. она прожила там, на даче Ведерниковых, сторожа ее. Приезжая в Москву, брала работы по черчению и рисованию. Круг самых близких друзей за эти годы опять расширился. И именно друзей, в то время как родных оставалось все меньше.

От работ М. Ф. того времени осталось несколько очень тонких акварелей: тогда она думала заработать, рисуя городские пейзажи в духе старинных гравюр. Один такой рисунок у нее приобрел А. А. Сидоров¹⁵⁷ для своей коллекции. Заработок был ничтожный по сравнению с затраченным трудом, но она делала это с увлечением. К сожалению, постоянно заниматься такого рода работами она не могла, у нее наступал довольно быстро спад, разочарование и большая усталость.

Приблизительно около 1950 г. обстоятельства заставили ее устроиться жить ближе к Москве, на даче доктора В. В. Величко на станции Турист Савеловской ж.д. Величко и его сестры были прекрасные люди, очень верующие. Казалось, что Мане должно было там быть хорошо. Но хозяева не могли до конца понять ее, а жизнь в этом месте обязывала ее не только охранять дом и поддерживать в нем порядок, но еще нести трудный уход за полусумасшедшей родственницей хозяев. Эта больная, в полном склерозе, поносила ее самыми невероятными словами и совсем не ценила ее ухода. М. Ф. с юмором изображала свою мучительницу. Это была школа терпения.

Но вот однажды М. Ф. вызвали в отделение милиции, взяли у нее паспорт и потребовали, чтобы она в самый короткий срок выехала за пределы Московской области.

Куда ехать? Как можно ближе к Верее, где могилка о. Сергия – Боровск, Калужской области. Никого там нет. Какие-то рекомендации получены, но все это нереально. Началось бездомное скитание по этому городку. Нашлись там знакомые монахини¹⁵⁸ из Аносина и из Зосимовой пустыни, только сами они были в крайней нужде и помочь не могли.

Вот, наконец, на Высоком¹⁵⁹, вблизи старой деревянной бездействующей церкви над обрывом у Протвы, где был древний монастырь, по преданию еще с XII в., и преподобный Пафнутий¹⁶⁰ там ходил и уже оттуда ушел в свое уединение, переросшее потом в известную его обитель, – нашлась старушка хозяйка, пустившая М. Ф. в свою избу. Опять новое, нелегкое испытание: хозяйка строгая, с суровым характером и требованиями, исполнять которые было почти невозможно. Есть такое определение «ходить по одной половице», т.е. нельзя было варить почти ничего, никаких вещей своих не располагать и т.д.

Часто М. Ф. уходила с утра в храм, потом к старой церкви на кладбище, на берег Протвы. Все это было возможно летом, а в непогоду, в холод?

Тут через сколько-то времени случилась встреча с Дунечкой¹⁶¹. Это был человек не от мира сего. Старообрядка, которых в Боровске было еще много, коренная жительница Высокого, вдова бездетная. Дуне принадлежала половина дома прямо против церкви. Она жила одна, с козами и гусями, выпускала гулять свою живность. Был у нее огород и даже сад, но все это не притягивало ее. Она была бессребренница. Ходила по домам: и родным, и друзьям помогать в работе, и не за плату, а так, «Христа ради». Дом был ветхий, все в нем было неприбранным, так же и вокруг. В праздники Дуня чисто одевалась, приобретала очень благообразный вид, просто красивый, и ходила в старообрядческую молельню. Лицо у нее было чудесное, с правильными чертами. Возраст ее трудно было определить.

Встречались Маня и Дуня на берегу Протвы. Дуня со своими козами, Маня, стараясь меньше быть на глазах у хозяйки. Дуня поняла положение Мани, пожалела ее и звала приходить к себе «на печку». С этого началось их общение. В Дуниной неприбранной избе Маня почувствовала себя не лишней, не угнетенной, и скоро перешла туда жить. Между Маней и Дуней возникли удивительные отношения, они поняли и полюбили друг друга. Ни клопы, ни грязь, ни все бытовые трудности не мешали М. Ф. в этом доме. Скоро отношения стали такими, что нельзя было понять, кто из них хозяйка дома. Дуня как-то невольно подчинилась Мане и жила под ее началом. Она очень полюбила всех, приезжавших к Мане, и встречала всех необыкновенно приветливо.

Всю переднюю часть избы она уступила Мане, а сама жила в кухоньке, у входной двери, чем возмущались некоторые из Дуниной родни, считая, что Дуню выгнали, притесняют. Она же отказывалась устроиться по-другому. Спереди в одном углу, справа, были Манины иконы, а в левом – старообрядческие иконы Дуни. Перед теми и другими – горящие лампадки. Под окнами – ветхий, дубовый обеденный стол, покрытый старой клеенкой. Над столом – потускневшее зеркало в резной деревянной рамке. В правой стороне, у стены – кровать М. Ф., на которой болел и скончался о. Сергий. Она упиралась в лежанку, примыкавшую к русской печке, но с отдельной топкой. На маленьких окошках – темно-синие занавески, которые только приоткрывались, так что в комнате, особенно в последние годы жизни М. Ф., всегда был полумрак, для ее глаз так было лучше. Были в комнате и цветы, довольно невзрачные, неухоженные. И полевые букеты, часто завядшие. Цветы, особенно полевые, Маня очень любила, и долго они всегда стояли, и выкидывать их, как мусор, она не позволяла. Летом окна были постоянно открыты, а зимой – форточка, на что Дуня ворчала и не понимала, как можно, натопив дом, выпускать из него тепло. М. Ф. удалось победить клопов и внести свой порядок.

Денег М. Ф. не платила за квартиру, но покупала дрова, платила какие-то налоги, за свет. А потом силами близких Мане людей был сделан ремонт, очень солидный, и Дуня умилялась и радовалась: «Какая чудо-то у нас», – говорила она.

Дуня была человеком какого-то иного времени и мира, человеком большой цельности и чистоты, но отнюдь не было в ней закостенелости староверов. Она радовалась, что в доме у нее молятся. Каждого из посещавших их дом она воспринимала с необычайной приветливостью и с большой наблюдательностью и давала меткие, а иногда забавные характеристики. Про приезды постоянно заботившегося о М. Ф. Игоря Николаевича Бирукова¹⁶², которого она очень любила, она говорила: «Он все сыплет, сыплет, а Манечке и слова сказать не приходится». О разговорах с Лидией Евлампиевной Случевской¹⁶³: «Говорили, говорили, всю вселенную подняли», о моих разговорах: «Воркуют, как голубки...» Как-то Маня, постоянно думавшая о смерти, спросила Дуню: «Как ты думаешь, Дунечка, что Нюша (соседка, очень бедная, одинокая) – боится смерти?» На что Дуня удивленно сказала: «Чего же ей бояться, у нее столько миткалю запасено!»

Но бывали у Мани и Дуни трудные минуты, когда не все было ясное небо, а хмурилось, затягивалось тучами. Больше всего причиной тут было физическое утомление: у Мани часто от непосильного общения с людьми, приезжавшими к ней, у Дуни, например, от предпраздничной уборки дома. Тогда Мане становилось не по себе, ей начинало казаться, что Дуня ею тяготится, ею и всеми приезжающими. И это ее очень мучило. Но все это разряжалось, и они не ложились спать, не попросив друг у друга прощения.

В мой приезд летом 1971 г., провожая меня до автобуса, Дуня плакала, говоря, что «Манечка» скоро умрет и как она без нее будет жить. Это был последний год жизни самой Дуни...

С первых лет жизни в Боровске в жизни М. Ф. большую роль стали играть новые и очень близкие друзья. Сближение с Евгенией Николаевной Бируковой¹⁶⁴ относится к тому времени, когда между ними возникла переписка. Евгения Николаевна была тогда в лагере, письма передавались через ее брата – Игоря Николаевича, ставшего близким другом М. Ф. Приезжая в Москву, она останавливалась у Любови Ивановны Рыбаковой¹⁶⁵, сестры Георгия Ивановича. Любовь Ивановна была очень экспансивным, горячим человеком и относилась к М. Ф. с каким-то увлечением, писала ей чудесные письма.

Одно лето, уже по возвращении из лагеря, Евгения Николаевна провела в Боровске вместе с Анной Васильевной Романовой. К ним туда приезжала Лидия Евлампиевна Случевская. Все эти люди, сами очень содержательные, тянулись к Марии Федоровне. Появился еще новый друг, второй Игорь – Игорь Борисович Померанцев¹⁶⁶, который с чисто женским вниманием заботился о М. Ф. Каждый из этих людей по-своему очень дорожил духовной близостью с М. Ф. и находил у нее утешение и поддержку. Я еще имела радость слышать от нее: «У нас с тобой не только кровное родство, но и духовное, – при этом она продолжала, – не так часто кровное родство соединяется с родством духовным».

У Л. И. Рыбаковой был родственник по мужу – молодой художник Юра Дунаев¹⁶⁷, впоследствии искусствовед. Человек необычный – с одной стороны, очень одаренный, с другой – больной. Он вырос в семье, далекой от веры; с родителями, очень его любившими, у него не было настоящей близости. М. Ф. познакомилась с ним тогда, когда он был в жизни неустроенным – и внутренне, и внешне. У него было состояние, которое она называла «отказом от жизни». М. Ф. почувствовала к нему большую жалость, может быть, чем-то он напоминал ей брата ее, Дмитрия. Она пригласила его приехать к ней, познакомила его с Дуней, ввела его в свою жизнь, от которой он был совсем далек. Много с ним говорила, молилась вместе с ним, приобщила его к богословию. И вскоре поняла, что он очень одарен и восприимчив в этой области. Постепенно она к нему привязалась, и он вошел в ее жизнь.

В эти годы в ней чувствовалась большая жалость к людям. Ведь в русском языке это синонимы – любовь и жалость. Она говорила: «Душа человеческая – это большая тайна», – и относилась к ней очень бережно. Не будучи в прошлом мягкой по натуре, а сложной и строгой, она к концу жизни преодолела в себе эти преграды, отделявшие ее от людей. Я уже говорила в начале о трудных свойствах Самаринской семьи – и вот, в старости, она их явно преодолела, как бы запечатлела в себе внутренний образ о. Сергия. Это было очень заметно в Боровске, где она была окружена простыми людьми. И далеко не безразлична была ко всем, старалась помочь, просто поговорить, поделиться чем-нибудь с больным, убогим Васей и его матерью, с очень одинокой соседкой Нюшей и многими, многими другими. Больше всего меня поразило ее отношение к двум пьяным из Дуниных родных. Однажды я, войдя в комнату, застала одного из них лежащим на кровати М. Ф., а другого – беседующим с нею. Никакого возмущения по поводу их вторжения у М. Ф. не было. Мирно и с жалостью она обошлась с теми, кого мне хотелось выпроводить, а ведь в молодые годы она была совсем другой!

Животные вокруг нее – собаки, кошки, всех она жалела. Одна бездомная собака ютилась у них в доме под крыльцом и принесла щенят. Маня ценила соседку Шуру¹⁶⁸ и других женщин, жалевших собаку и кормивших ее. Она просила меня научить ее, как это надо делать, и с трудом исполняла иногда эту обязанность. Когда же потом одна соседка убила эту несчастную собаку, когда та истоптала ее огород, Маня страшно негодовала и перестала брать у этой женщины молоко, хотя это было и удобно, только спустя некоторое время она ее простила.

День свой она начинала очень рано с краткой молитвы. После нее выпивала чашку очень крепкого чая и начинала читать утреннее правило, произнося молитвы очень медленно и проникновенно. Евангелие она читала по главам. После этого садилась в кресло или на лежанку и затихала с четками в руках, а в более поздние годы ложилась отдохнуть. Сама по болезни своей оторванная от храма и не имея возможности там бывать, она никогда не порывала тесной связи с кругом церковного богослужения. У нее были все нужные богослужебные книги, лежавшие открытыми у нее на столе. Своими образами и постоянно, днем и ночью, горящими перед ними лампадами она дорожила, как подобием храма. Иногда, читая службу, она какую-то часть ее начинала петь слабым голосом, но очень верно, с большим знанием напева. Особенно благоговейно встречала она праздники и сама в эти дни вся светлела. Говорила, как для нее важно и дорого, когда в праздник к ней приходил кто-то прямо из храма, от богослужения.

В последние годы жизни у нее был особенный интерес к переходу людей в иную жизнь, к кончине человека. У меня был целый ряд близких людей, скончавшихся в эти годы (от 50-х до 70-х гг.). Если Мани не было около, я писала подробно о кончине и похоронах, а если приезжала, то еще и еще рассказывала. Она задавала вопросы и очень ценила внимательное отношение к моменту перехода в иной мир души человека, особенно, глубоко верующего и жившего по вере. Как она слушала, с каким вниманием! Она молилась за новопреставленного, почему-то называя его так не до 40-го дня, а до года. В этом была какая-то особая теплота к усопшему. Есть у меня ее письма, отклики на кончины.

В первые годы жизни в Боровске у М. Ф. еще были силы и большое желание совершать поездки, и она ездила в Глинскую пустынь и в Печоры. Ездила, когда могла, в Лавру. Познакомилась с о. Тихоном Пелихом¹⁶⁹, и эти встречи очень ее поддерживали и много давали. Позднее, когда ей все стало трудно, она не пускалась в эти поездки одна, а с кем-нибудь, и жила несколько дней под кровом Лаврской гостиницы, куда ей помогал устроиться бывший ученик о. Сергия, владыка Сергий Голубцов. Встречи с ним всегда ее очень радовали.

В середине 1960-х гг. М. Ф. получила большое утешение в лице только что назначенного в с. Рощу молодого священника, о. Трофима¹⁷⁰. Присутствие его в Боровске было для нее большой поддержкой и радостью. Через него привязалась она и к его семье и получала большое тепло от общения с ней, очень полюбила его детей. Роща, село с красивой церковью, его видно от Дуниного дома. Дорога к нему идет большим лугом до речки, которую летом переходят вброд. В этом селе у М. Ф. были еще друзья, монахини Ариша и Маша – обе прислуживали в храме. Прежняя хозяйка завещала им свой дом, старинную бревенчатую избу с огородом, совсем рядом с монастырем. Когда у М. Ф. были силы, она навещала их, а потом посылала им с оказией записки и гостинцы.

Когда у нее были еще силы, она занималась рисованием. Она была одарена в этой области, и ее занимала давно мысль написать образ преподобного Серафима. К сожалению, она мало знала технику иконописи, и ее работы настолько потемнели, что в них с трудом можно что-то увидеть. О том, как она была этим захвачена и воодушевлена, говорят ее письма того времени. Она собирала все прижизненные изображения преп. Серафима, сделала много набросков. Была у нее еще одна заказная работа по иконописи – реставрация иконы «Всех скорбящих Радосте» для рощинской церкви.

К этим же годам (началу 60-х гг.) относится рецензия М. Ф. на работу о. Николая Голубцова¹⁷¹, посвященную разбору содержания и идеи иконы «Св. Троица» Андрея Рублева и «Запись мыслей по вопросу о церковном искусстве наших дней». Еще ранее ею были написаны «Воспоминания» о родителях, бабушке и няне (1957 г.).

Последняя ее работа, над которой она много трудилась – «Краткая биография о. Сергия» для помещения ее в «Богословских трудах» с издаваемой его работой «Очерки по истории Церкви», так и осталась неоконченной. Ей очень хотелось, но не удалось добиться желаемого. При ее строгости к содержанию и к стилю она по многу раз перерабатывала каждую фразу, заменяя отдельные слова, перестраивая всю фразу. Поздней осенью, вероятно 1974 года, я была у нее и была свидетельницей этого невероятного труда. М. Ф. легла с вечера и просила меня не обращать внимания на ее поведение (я спала на Дунечкиной кровати в кухне). С вечера был плохой накал электричества, и поэтому с ее зрением работать было невозможно. М. Ф. встала, вероятно, после двенадцати, устроила возможно яркое освещение двумя лампадами, стала работать. Думаю, что, изнемогая от усталости, она к утру легла отдыхать. Встав совсем, она делилась написанным небольшим абзацем: было несколько вариантов с небольшими отклонениями, и все она считала неудовлетворительными. Как я говорила, очень ценна написанная ею «Канва жизни о. Сергия». В ней даны вехи, и они все безусловно верны. Ошибки или, тем более, фальши она не могла допустить. Память ее была удивительная. Очень она любила вспоминать давнее прошлое, любила делать это со мной, привлекая меня, напоминая мне, и часто вспоминая кого-нибудь из родных и близких.

Как-то один раз, рассказывая о днях молодости, она упомянула о поэзии, о стихах французского поэта Verlain’a и, сказав: «Это стихотворение мы с Сережей очень любили», продекламировала мне его на прекрасном французском языке. Любила иногда вспоминать классическую музыку и даже как-то, приехав из Боровска в конце 50-х гг., с Евгенией Николаевной Бируковой была на концерте в Московской Консерватории и получила удовольствие и от музыки, и оттого, что попала опять в тот зал, где бывала в юности.

Она была внимательна к тому, как люди одеты, обращала на это внимание и критиковала или хвалила то, что ей нравилось. Говорила: «Это тебе идет лучше другого». Я уже говорила о том, что она любила все старое, поношенное. Когда ей дарили новую материю, она шила себе часто из нее платье наизнанку, избегая резкости узора. Угодить на нее одеждой, материалом, фасоном, было крайне трудно.

Эта взыскательность была от ее природы художника. Однажды кто-то подарил Дуне грубоватое красное покрывало на кровать. Увидев его, М. Ф. потребовала немедленно его убрать, чем, конечно, Дуню огорчила... И после Дуниной кончины сама об этом жалела и раскаивалась. То же самое происходило и с предлагаемыми ей клеенками для стола. Она их отвергала, говоря, что они не идут к общему характеру ее комнаты. Бедность обстановки ей нравилась, при этом она очень дорожила порядком и чистотой. В последние годы она очень привязалась к Дуниному дому, говорила, что любит его «как живое существо». Не позволяла подрубать разросшиеся ветки большой липы под окном, косить сорные травы и огромные лопухи на дворике...

К Рождеству М. Ф. обычно уезжала надолго погостить к Евгении Николаевне и оставалась в Москве до начала Великого поста. Зимой 1971 года она уехала туда позднее обычного, уже после Праздника, с беспокойством о Дуне, которая жаловалась на здоровье, боли в желудке. Она считала, что съела что-то холодное на одних поминках. Вскоре после отъезда М. Ф. из Боровска пришли известия об ухудшении состоянии Дуни. М. Ф. очень приняла к сердцу ее болезнь и в один день собралась и уехала домой. Она по-настоящему любила Дунечку и сердцем почувствовала, что дни ее сочтены. Дуня уже не вставала, у нее был рак пищевода. Все мы, по очереди, сменялись около Дуни, старались чем-то облегчить ее страдания. Ей становилось все хуже и хуже. М. Ф. молилась, сидя в полутьме на своей лежанке. Помню хорошо удивительную картину: Дуня сидит в кровати, и Маня у ее ног, тоже сидит, и Дуня слабым, но спокойным мерным голосом говорит: «Манечка, я умру. Ты живи в доме, дом будет твой, живи и молись в своем уголке». Я слушала и думала: «Как хорошо, но нереально. Что будет дальше – неизвестно!» Маня переживала уход Дуни, как потерю самого близкого, дорогого человека. Это понять могли только мы, близкие Мане люди. Понимая, что происходит, она сказала ей: «Дунечка, радуйся!», на что Дуня ответила ей: «Я радуюсь...» Приходили Дунины родные, соседки, все они вели себя по-разному, некоторые по-настоящему сочувствовали М. Ф. Скончалась Дуня очень скоро, совсем тихо, не говоря ничего больше. Провожали ее старообрядцы – женщины, исполняя все, что положено. Отпевали на Рогожском кладбище, это сделал Игорь Николаевич.

Похоронили против ее дома, на кладбище у старой деревянной церкви, около родителей. Были поминки, на которые собрались почти все жители Высокого, включая нищих.

М. Ф. говорила, что это самое сильное горе для нее, после кончины о. Сергия. Через некоторое время дом стал Маниным. Так надо было для ее спокойствия, и так сказала Дуня... А Дуня так боялась, еще прошлым летом, что Манечка умрет, и она останется одна.

И вот наступила последняя страница жизни М. Ф. Она одна в Дунином доме. За стенкой, во второй половине дома жила невестка Дуни – одинокая, немолодая, добрая женщина, Шура. Ей можно было постучать в стенку, если было плохо, и она приходила, если была дома, но часто ее и не бывало. Мане было 79 лет. Она была больна сердцем, почти слепа и очень плохо слышала, говорить с ней было крайне трудно. Дом запирался только на ночь. Приехав и добравшись до Высокого, можно было отворить двери на крыльцо и в дом. Маня или спала, или, чаще, сидела в своем складном креслице в ногах кровати и вблизи от лежанки, тепло от которой играло решающую роль в доме. Можно было подойти вплотную или побыть в доме довольно долго, когда она, наконец, замечала приехавшего и всегда проявляла радость и ласку. Лицо ее, очень бледное, с почти невидящими глазами, освещалось чудесной улыбкой. Так было последний год или два...

В такой обстановке, внешне не защищенная, провела М. Ф. зиму 1975–76 гг., не уезжая из Боровска. Она все оттягивала свою обычную поездку – хотя все близкие усиленно уговаривали ее ехать в Москву. Зима была суровой. Топить русскую печку ей было не по силам, и дом обогревался одной лежанкой, на которой она спала и много лежала днем.

Уезжать ей не хотелось. И раньше она говорила, что на Высоком ей легче, несмотря на все трудности тамошней жизни. Ссылалась и на тяжесть возвращения домой ранней весной после Москвы, когда приходилось как бы возобновлять прерванную жизнь. Чувствуя, что силы ее быстро убывают, она боялась всякой перемены. И более, чем когда-либо, ей нужно было уединение. При этом необходима была постоянная помощь, и это было невозможно устроить при всем желании самых преданных ей людей. В это время о М. Ф. очень заботилась ее друг – Лидия Ильинична Полтева¹⁷², жившая постоянно в Боровске. Она приходила на Высокое с другого конца города, преодолевая большой и трудный путь, и помогала во всем. Растапливала лежанку, что-то готовила, кипятила чай. Ухаживала за М. Ф., когда у нее начинались пугавшие и мучившие ее приступы сердечной аритмии. И, когда это было нужно, оставалась ночевать. Дом не выдерживал холодов – вода в комнате замерзала. О. Трофим сам сделал для М. Ф. нечто вроде деревянного помоста для лежания, т.к. лежанка от постоянной топки чрезмерно накалялась. Соседи приносили воду и дрова. Привозили ей из Москвы регулярно всю необходимую еду, часто в приготовленном уже виде. В храм она уже не смогла попасть ни на Рождество, ни на Пасху. Наконец, морозы спали. Но тут уже не было смысла уезжать перед постом, который она всегда проводила дома. Обычно просила даже на первой неделе не навещать ее.

Наступление весны всегда ее радовало. Она следила за ее приметами, ждала прилета грачей. Пасха в том году была 25 апреля. Снег уже сошел, но дни стояли пасмурные. В Великую субботу приехала Тоня, привезла все для встречи Праздника, немного прибралась и вечером ушла в собор, к заутрени. Когда вернулась, то нашла приготовленный для нее праздничный стол и рядом – раскрытую на Пасхальной службе книгу – Цветную Триодь. И М. Ф. крепко спящей.

Этой весной ей, кажется, не удалось съездить в Верею. Когда наступило тепло, она часто дремала на старом матраце, стоявшем на крылечке. К этому последнему году относятся фотографии М. Ф., сделанные знакомым молодым человеком. Она никогда не позволяла себя снимать, а тут вдруг охотно согласилась, и вышла очень хорошо, рядом с домиком – среди трав, которые она так любила. На Троицын день она просила принести ей крупных ландышей, когда-то она сама за ними ходила в бор.

Это последнее лето при встречах с близкими она постоянно возвращалась к мысли, как ее похоронить, вникая во все подробности. Видя, что им было трудно это слушать, она замолкала, а потом снова возобновляла этот разговор. Был у нее приготовлен список всех, кому нужно было сообщить об ее кончине, и записаны распоряжения о книгах и иконах. Очень она, особенно в это время, стремилась быть в мире со всеми и волновалась размолвкой с соседкой, которая окончилась примирением. Аритмия ее очень мучила.

К осени она стала очень плохо себя чувствовать и уже часто не могла утром подняться. В октябре приехали к ней Алеша и Надя¹⁷³, стали за ней ухаживать. Она была очень благодарна и говорила, что ей было с ними хорошо. Ночевать они уходили в гостиницу. Примерно недели за 2 до своей кончины она написала Игорю Николаевичу и Тоне коротенькие письма, говоря о том, что дни и часы ее сочтены. Надя уехала домой, а Алеша оставался.

В начале ноября, после долгих уговоров она согласилась ехать в Москву, куда ее настойчиво и давно звала к себе Любовь Андреевна Соловцова. Перед отъездом – приобщилась. Алеша собирал ее и перевез на легковой машине. Поездки эти она всегда любила, но в этот раз ей особенно трудно было оторваться от своего домика.

В Москве она была принята Любовью Андреевной с исключительным теплом и любовью. Она попала в большую и тихую, отдельную квартиру и была окружена заботой и вниманием. Об уходе Любови Андреевны сказала: «Только, может быть, она может меня выходить». И все же непрерывно вспоминала об оставленном ею домике. Когда я пришла к ней, она сказала мне: «Ну вот, я уехала из своего уголка, как мне не хотелось! А впрочем, – прибавила она, – Не имамы бо зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем (Евр. 13:14)». Она была очень слаба и тут же задремала.

Еще раньше она в разговорах о смерти часто говорила, что хотела бы умереть во сне. Так и случилось, по-видимому. Рано утром на следующий день Любовь Андреевна, подойдя к М. Ф., нашла ее только что скончавшейся. Это было 16 ноября, в седьмом часу утра. Первыми приехали жившие близко ее племянницы. Они ее обмыли и одели, все у нее было с собой в особом узелке, приготовленном по ее желанию. Тут постепенно лицо у нее сделалось спокойным и молодым, и она вытянулась – сделалась совсем прямой. Мало-помалу вокруг собралось много близких, и в тот же день, к вечеру, были отслужены две панихиды: первую служил о. Валериан¹⁷⁴, а вторую – о. Анатолий¹⁷⁵.

Приехал Алеша, очень взволнованный и винивший себя в том, что он увез ее из Боровска. Я долго его убеждала и убедила, что все получилось к лучшему, несомненно. Что она приехала ко всем, в родную для нее Москву, чтобы всем можно было с нею проститься. В этом сказался Промысл Божий о ней. По желанию М. Ф. были извещены все близкие к ней люди.

18-го ноября вечером ее перевезли в храм Ильи Обыденного, где настоятель о. Николай¹⁷⁶ отслужил по ней панихиду. Отпевание было на следующий день, 19-го. Еще раньше, готовясь к своему концу, М. Ф. просила совершить полное отпевание и обязательно прочесть 17-ую кафизму, что и было сделано. Приехал Владыка Сергий Голубцов, который стоял впереди, у левого клироса. Одновременно с М. Ф. отпевали духовного сына о. Алексея Мечева – Бориса Александровича Васильева¹⁷⁷, которого она хорошо и давно знала. Отпевание этих двух умерших было одновременным и звучало созвучно. И люди, собравшиеся вокруг, молились за обоих. Служило пять священников, прекрасно пел хор, сам собой собравшийся из близких людей. Было очень торжественно и светло, о чем многие говорили. Передаю слова одной из присутствующих: «Такое отпевание можно назвать торжеством Православия».

Среди молящихся было много людей, приехавших из Боровска: родные Дуни, Шура, Лидия Ильинична и другие. Очень многие поехали проводить М. Ф. в Верею вместе с о. Трофимом, который служил перед самым погребением панихиду. День был белоснежный, только что выпал первый снег. И на кладбище было особенно красиво – среди берез и старинных белых крестов, когда все стояли с зажженными свечами. Положили ее рядом с о. Сергием. Все случилось так, как должно было быть. У них – одна большая могила и два близко стоящих креста.

Чтобы полнее передать облик М. Ф., надо бы сказать еще многое. Она принадлежала к числу тех русских людей, которые сквозь все испытания, выпавшие на долю их поколения, пронесли до конца своих дней – веру, чистоту, внутреннюю свободу... Своим тихим присутствием они согревали и очищали нашу жизнь. И они не прошли незамеченными.

В уединении, в скудной, почти нищенской обстановке, в немощи и болезни, М. Ф. обладала такой полнотой духа, которая поражала всех, кто с ней соприкасался. Ясное христианское сознание и высокое духовное просвещение и культура, воспринятые ею от прошлых поколений ее семьи, были претворены в жизнь в новых исторических условиях – в ее совместном пути с о. Сергием, в жизни после его кончины. Обладая большим духовным опытом и глубокими знаниями, она всегда горячо отзывалась на все богословские и церковные вопросы, с которыми к ней обращались, всецело на нее полагаясь. Отвечала на них твердо и ясно, с большой собранностью и сосредоточенностью мысли. Она была истинной свидетельницей прошлого, значение которого воспринимала по-своему, духовно. В ней как бы жила вся пережитая ею значительная эпоха и близкие ей люди. В своих кратких воспоминаниях она запечатлела их образы.

Люди уходили от нее обогащенными и согретыми ее пониманием и сочувствием. При всем этом в ней не было и тени навязчивости. Она многое давала всем своим обликом. Для некоторых из знавших М. Ф., встреча с ней была целой эпохой жизни, открывавшей им иной мир. Привожу выдержку из одного письма, полученного ею уже в конце жизни:

«...Знал я Вас и С. П. с 1918 г., и вот – без всяких книг, знание Вас и его вместе было именно с тех пор для меня тоже эпохой... Я много раз встречал вас обоих, идущих по московским улицам... Я не подходил и не здоровался (наверное, вы бы и не заметили), но я глядел и, несмотря на свою вечную темноту, читал жадно, точно открывающуюся для меня книгу о какой-то недостижимой для меня и в то же время вожделенной жизни – света и правды. Простите, что так откровенно пишу, но я думаю, что, может быть, прожив жизнь без достаточной оценки, иногда и нужно знать, что прожита жизнь недаром, и что кому-то и когда-то была подана милостыня. Это было, наверное, начало 20-х годов, и с тех пор, по всем бесконечным дорогам жизни, я где-то внутри нес в себе и это «видение» – двух, идущих к Богу. «Не нам, не нам, но имени Его воздадим славу»¹⁷⁸. Но спасибо и вам обоим. Вот как можно влиять на людей, не написав им ни строчки, и даже не разговаривая с ними!»¹⁷⁹

Может быть, кто-то из знавших и любивших М. Ф. еще дополнит эти воспоминания. На этом их надо закончить. Передать словами главное в человеке всегда очень трудно, что-то стоит между чувством и словом, особенно, когда речь идет о человеке близком. Пожалуй, лучше всего это сделала одна монахиня, сказавшая после кончины М. Ф. об о. Сергии и о ней всего два слова: «Подвижники Истины!»