Глава I. ПЕРВОИСТОЧНАЯ СИЛА
«Я рассудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого».
Апостол Павел (1Кор. 2:2).
Память Божия в верующем сердце есть память любви. Только любовь к Богу может довести до Бога, а потому только она есть та первоисточная сила, которой питается сердце.
"Пребудьте в любви Моей (Ин. 15:9), – сказал Он ученикам Своим. Что значит пребывать в любви к Господу? – Значит непрестанно памятовать о Нем, непрестанно пребывать в единении с Ним по духу» (свт. Игнатий Брянчанинов. Б II, 308).
Нельзя определять память Божию только как «краткую молитву, непрестанно содержимую в уме». Это определение правильно только формально, а потому не совсем правильно.
«Память Божия, – говорит еп. Феофан Затворник, – (это) жизнь духа. Она и ревность к Богоугождению поджигает и решимость быть Божиим делает непоколебимою... Чтобы утвердилась такая память, надо потрудиться над собою неленостно. Бог даст, достигнете сего. А не достигнете этого, ничего из вас не выйдет; никакого успеха в духовной жизни не получите: да ее и совсем не будет, ибо это и есть духовная жизнь» (Ф II, 181, 191).
Таким образом, руководясь словами этих двух ближайших к нам Отцов-подвижников, опытно передавших нам все наследие Отцов древних, память Божию можно определить как жизнь человеческого духа, возлюбившего своего Бога и стремящегося к постоянному единению с Ним. Это единение и эта жизнь осуществляются через исполнение Его заповедей, в особенности Его заповеди о молитве, через раскрытие в себе евангельской воли. Если заповеди Мои соблюдете, то пребудете в любви Моей (Ин. 15:10). «Исполнение Евангельских заповедей, – говорит еп. Игнатий Брянчанинов, – составляет собою памятование Бога. Жизнь, всецело посвященная исполнению заповедей, есть постоянное памятование Бога"(Б IV, 258–259).
«Начало непрестанного памятования Бога, – говорит он же, – уже заключается в тщательном изучении Закона Божия, во внимательном чтении Евангелия и всего Нового Завета, в чтении святых Отцов Православной Церкви» (Б IV, 258).
Краткая молитва, держимая вниманием ума и сердца, при одновременном стремлении ко всему Евангелию, есть наилучшая форма искания и сохранения памяти Божией, или средство для достижения цели.
«К памяти Божией надо себя приучать, – пишет еп. Феофан Затворник, – и средство к этому – краткая молитовка, непрестанно в мысли повторяющаяся» (Ф II, 166; ср.: Ф II, 156).
«Главное, в чем надо упражняться, есть память Божия, или хождение в присутствии Божием. Старайтесь приобретать навык всегда быть в сознании и чувстве, что находитесь под оком Божиим, проникающим всю глубину вашего сердца и все внутренние движения ваши видящим. Молитва Иисусова стоит в числе средств к успеху в навыке ходить перед Богом» (свт. Феофан Затворник. Ф IV, 3).
Но в то же самое время – постоянное повторение краткой молитвы не всегда есть память Божия: вне искреннего искания Бога всей жизнью оно будет бессильным и бесплодным покушением на невозможное. И наоборот: при формальной недостаточности произнесения краткой молитвы, из-за обстоятельств жизни в шуме и суете, но при болезненном в то же время искании Бога как бы молчащим умом – память Божия будет пребывать в любящем сердце.
Ученик Варсонофия Великого сказал ему: «(Я) целый день нахожусь в занятии, – и оно не допускает мне помнить о Боге». Старец отвечал: «Бывает, что иной много слышит о каком-либо городе, но когда случится ему войти в него, он не знает, что это тот самый город, о коем он слышал. Так и ты, брат, целый день проводишь в памяти Божией и не знаешь того. Иметь заповедь и стараться сохранить ее, как Божию, – в сем заключается и повиновение и память Божия» (Д II, 579). «Если же и не произнесешь в сердце имени Божия, – сказал он же, – а только вспомнишь о Боге, то это еще скорее призывания – и достаточно в помощь тебе» (Д II, 584). Искание и хранение памяти Божией есть исполнение первейшей заповеди, данной в Ветхом и со всею силою повторенною в Новом Завете, заповеди, обращенной ко всем.
«Сообразно с заповедию, – говорит св. Григорий Синаит, – должно предпочитать всему заповедь всеобъемлющую – память Божию, о коей говорится: Помни Господа Бога твоего всегда (Втор. 8:18). Ибо отчего гибнем, противоположным тому и сохранены быть можем. Губит же нас забвение Бога, мраком покрывая заповеди и обнажая нас от всякого добра». «Христианин обязан всегда иметь памятование о Боге, ибо написано: возлюбиши Господа Бога твоего от всего сердца твоего (Втор. 6:5), то есть, не только когда входишь в молитвенный дом, люби Господа, но и находясь в пути, и беседуя, и вкушая пищу, имей памятование о Боге, и любовь и приверженность к Нему» (преп. Макарий Великий. Д I, 241).
Искание постоянной памяти Божией неизбежно и вскоре же приведет к постоянной молитве, как к ближайшему средству для достижения цели, но эта молитва только тогда выполнит свое назначение, когда она будет не механическим действием, а «взысканием погибших», взысканием любви, хотя бы самой ничтожной. «Больше всего к этому (к молитве), – пишет еп. Феофан в одном письме, – располагать может память о Боге, а вы еще лучше прибавили: любовь к Богу» (Ф II, 165–166).
Память Божия есть память любви.
Понятие памяти Божией уходит в глубину любви Божией. Оно так же глубоко, как понятие о самой молитве.
«Надлежит знать нам, – говорит св. Исаак Сирин, – что всякая беседа к Богу, совершаемая втайне, всякое попечение доброго ума о Боге, всякое размышление о духовном... нарицается именем молитвы, и под сим именем сводится воедино, – будешь ли разуметь различные чтения, или глас уст в славословии Богу, или заботливую печаль о Господе, или телесные поклоны, или псалмопение, или все прочее, из чего составляется весь чин подлинной молитвы, от которой рождается любовь Божия...» (Д II, 671).
На пути к совершенной памяти – любви, которая у святых рождается в совершенной молитве, много будет у несовершенного сердца «заботливой печали о Господе», и воздыханий о Его вожделенном имени, и страха потерять Его в окружающем шуме.
«...Преславное то и многовожделенное Имя, укосневая чрез памятование о нем ума в теплом сердце, порождает в нас навык любить благостыню Его беспрепятственно...» (блаж. Диадох, Д III, 38).
«Если душа просияла памятованием о Боге и неусыпным бдением день и ночь, – говорит св. Исаак Сирин, – то Господь устрояет там (внутри) к ограждению ее облако, осеняющее ее днем, и светом огненным озаряет ее ночь...» (Д II, 713). И наоборот: «Что приключается рыбе, вынутой из воды, то приключается и уму, оставившему памятование Бога и блуждающему в воспоминаниях мира сего» (преп. Исаак Сирин, От. 228). Человек, поверивший в Бога, должен жить в божественной стихии, в которую он входит через любовь – память Божию.
Нам все кажется, что наше отношение к Богу законно исчерпывается исполнением некоторых нравственных правил и прослушиванием церковных служб. Но Богу нужны не наши «правила», а наша любовь. Милости хочу, а не жертвы (Мф. 9:13). Когда же в отношении нас – больных, слабых и занятых своими делами – возникает требование любви к Богу, мы, догадываясь, что это дело гораздо труднее и страшнее, чем привычное исполнение некоторых нравственных и обрядовых норм, что это открывает перед нами иной, божественный мир, – ужасаемся и отступаем. «Это не для нас, – говорим мы, – это выше нас». Если мы будем откровенны, то скажем: «Мы этого боимся и не хотим».
«Как если, когда кто стоя в доме будто ночью при дверях и окнах, со всех сторон заключенных, – говорит преп. Симеон Новый Богослов, – отворит одно какое окно, то свет внезапно обдаст его блестящим сиянием, и он, не вынося такого сияния, тотчас закрывает очи свои, закутывается и прячется: так и когда душа, заключенная отовсюду в чувственное, взглянет как-нибудь умом своим, как сквозь окно, во внечувственное и облистается сиянием сущего внутри ее обручения Св. Духа, то не вынося блистания божественного непокровенного света, тотчас трепетать начинает умом своим, вся прячется в саму себя и убегает как бы в дом какой, под покров чувственного и человеческого» (Д V, 31). Что же мы можем и что мы хотим?
В сказаниях про Антония Великого есть такой рассказ: «Пришли однажды какие-то братия к св. Антонию и говорят ему: дай нам наставление, как спастись. Старец отвечал им: вы слышали Писание? И сего очень довольно для вас. Но они сказали: мы и от тебя, отец, хотим что-нибудь услышать. Тогда старец сказал им: в Евангелии сказано: аще тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую (Мф. 5:39). Они говорят ему: мы не можем сего сделать. Старец сказал: если вы не можете подставить другой, по крайней мере переносите удары в одну. И этого не можем, отвечали те. Если и этого не можете, сказал старец, по крайней мере, не платите ударом на удар. Братия сказали: и сего не можем. Тогда св. Антоний сказал ученику своему: приготовь им немного варева: они больны. Если вы одного не можете, а другого не хочете, то что я вам сделаю?» (Д I – 121).
Наше духовное бессилие, конечно, наполовину нами воображается для оправдания нашего бездействия. Что-то мы все-таки можем, но очень этого не хотим. Мы не хотим не только памяти Божией, но и памяти смерти. «Все чувства телесные сопротивляются вере...», – говорил бл. Диадох (Д III, 35).
Искреннее и безусловное принятие Евангелия есть неизбежно нарушение привычных и спокойных представлений о жизни, так как Евангелие обнимает не только жизнь временную, но и жизнь вечную, между которыми лежит страшная для нас смерть. Божественный покой Евангелия достигается через великое беспокойство души о том, чтобы этого покоя достигнуть. Вот почему Отцы настойчиво учат памяти смертной. Смерть – врата к Богу. Христианская память о ней есть уже память о Боге, внедрение в человека страха Божия. Мы, религиозные люди, очень не любим и боимся мысли о смерти, хотя сами нередко наблюдали, что как только слово или мысль о смерти возникнут, лицо человека становится серьезней и в нем возникает, хоть на минуту, желание жить как-то духовно, по-другому, тоска по какой-то неведомой или потерянной правде.
«Ничего нет страшнее памяти смертной, и дивнее памяти Божией; та вселяет спасительную печаль, а эта исполняет духовным веселием» (преп. Илия-пресвитер, Д III, 432). «Спасительная печаль» – это божественное беспокойство души. Нет иных врат к Богу. Если мы этого не поймем духовным трудом, то мы не сможем принять христианства. Для христианина память о смерти есть надежда на бессмертие.
«Будем, если можно, непрестанно памятовать о смерти, – говорит пр. Исихий Иерусалимский, – ибо от этого памятования рождается в нас отложение всех забот и сует, хранение ума и непрестанная молитва, беспристрастие к телу и омерзение ко греху...» (Д II – 192).
«Спасительная печаль» потому и спасительна, что вместо угнетающего бездействия она рождает живое духовное дело. Печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть (2Кор. 7:10). Она потому и спасительна, что внутри ее радость. «Стяжи чистоту в делах своих, – говорит св. Исаак Сирин, – чтобы озарялась душа твоя в молитве, и памятованием о смерти возжигалась радость в уме твоем» (Д II – 702). Дела земные не оставляются, но все становится на свое место. Оставляя испуганную многозаботливость и неверную суету, человек обретает поступь вечного существа. Он в тревоге за свою вечность, но и в надежде. Он начинает слышать иные миры, и на его голову, утомленную зрелищем земного тления, веет воздухом освобождения. Эта надежда, о которой сказал апостол, что тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих (Рим. 8:21). Через память о смерти душа внимает бессмертию. Говоря о молитве в ночные часы, св. Исаак Сирин пишет: «В эти часы душа ощущает бессмертную жизнь, ощущением ее совлекается одеяние тьмы и приемлет Святаго Духа» (От. 253).
«Приемлющий тот огнь, – говорит Варсонофий Великий, – который Господь пришел воврещи на землю (Лк. 12:49), не знает забвения и пленения, ибо всегда ощущает сей огнь... Если ты хочешь избавиться от забвения и пленения, то не иначе можешь того достигнуть, как стяжавши в себе духовный огонь, ибо только от его теплоты исчезают забвение и пленение. Приобретается же огнь сей стремлением к Богу. Брат! Если сердце твое день и ночь с болезнию не будет искать Господа, ты не можешь преуспеть» (В – 223). (Ответ 274).
«Всякое делание телесное и духовное, не имеющее болезнования или труда, никогда не приносит плода проходящему его, потому что Царствие Небесное с нуждею восприемлется, – говорит Господь, – и нуждницы восхищают е (Мф. 11:12) ...Многие много лет делали или делают безболезненно, и поскольку не приболезненно поднимали и подъемлют труды, то оказывались и оказываются чуждыми чистоты и непричастными Духа Святого» (преп. Григорий Синаит, Д V, 236).
«...Кто ищет Господа с болезнованием сердечным, того услышивает Он...» (пр. авва Исаия, Д I – 428).
Господь ищется «с болезнью сердца» – вот слово, объясняющее, в чем неудержимая сила пути Отцов: ищут того, кого полюбили. Венец от терния возложиша на главу Его и трость в десницу Его (Мф. 27:29). Поэтому сердце знает, уязвлена есмь любовию аз (Песн. 5:8). Так ощущали эту любовь святые.
Трудно писать о ней. Наше несовершенство совсем не нищета первой блаженной заповеди, а бессилие опустошенной души. Мы не знаем, как слушать, как хранить страшное – потому что непосильное для нас – откровение святых об их любви к Богу. Наши руки дерзки, а глаза нечисты. Иногда не понимаешь – зачем они доверили бумаге и чернилам сокровище сердца? Но они доверили и хотели, чтобы другие читали, те, «которые могут слышать и сохранять (получать) пользу и радость» (преп. Варсонофий Великий).
В христианстве есть таинства, но нет тайн или чего-нибудь утаенного. Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях (Мф. 10:27).
А если я или другой кто неправильно или на пагубу себе примет эти слова святых, то не на эту ли же пагубу себе увидели некоторые в Галилее живое Сокровище веры – Христа? Кто не разумеет – пусть не разумеет, – сказал Апостол (1Кор. 14:38). И он же завещал нам: Поминайте наставников ваших... и... подражайте вере их (Евр. 13:7). Значит надо знать их веру, знать не исторический факт того, что они прожили столько-то десятков лет в правой вере, а то, в какой благодатной любви жила их живая и горячая вера. Убеждает только дыхание уст: слова, приоткрывающие духоносную жизнь святых, как приоткрытые двери в их кельи.
Св. Иоанн Лествичник говорит: «Как убогие, видя царские сокровища, еще более познают нищету свою, так и душа, читая повествования о великих добродетелях Св. Отцов, невольно еще более смиряется...» (Д II, 514). «Царские сокровища» святых не в совершении чудес или предсказаниях, что обычно ищется в их житиях. И то и другое, по словам Апостола, может быть и вне Христа. «Предсказывать – не дивное дело. Часто бывает это и от бесов...» (преп. Симеон Благоговейный, Д V, 66). «Верх святости и совершенства не в совершении чудес, но в чистоте любви. Поэтому-то отцы никогда не желали творить чудес» (преп. Кассиан, ДЧ). Царским сокровищем Отцов была их апостольская любовь к Богу – первоисточная сила души. Эта любовь была одновременно и мудростью, их ведением Бога и человека, так как только «любовь рождает знание» (свт. Григорий Нисский).
Христианство не только в истории, но и в душе человека есть явление ему Христа. История мира повторяется в душе. Это явление совершается по мере исполнения заповедей, по мере подвига человека. Но почему произошло или что предопределило явление Христа не исполнявшим заповеди мытарям и блудницам, мучителю Савлу или разбойнику на кресте? Почему толпы грешников пошли за Ним и, уже пойдя за Ним, стали исполнять заповеди? Жена Самарянка имела шесть мужей, прежде чем бросилась возвещать о Нем своему городу. Толчок в ее душе был такой, что она оставила свой водонос. Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мф. 9:13). «Многоцветное миро блудница смеси со слезами, и излия на пречистеи нози Твои, облобызающи...» – поется на стихирах Великой Среды. Так было, так бывает и сейчас. Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много (Лк. 7:47).
Совершенная любовь, стоящая на вершине восхождения человеческого, основанием своим имеет тоже любовь – веру. От первоначальной и малой любви человек начинает восхождение к любви совершенной.
Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди (Ин. 14:15). Соблюдение заповедей здесь поставлено следствием, а не причиной любви.
«Возлюбивший Бога, – говорит пр. авва Исаия, – возгоревшийся желанием, чтобы Бог устроил в нем жилище Себе... да заботится о том, чтобы сохранять заповеди Иисуса, чтоб проводить жизнь ради Иисуса» (От. 256).
Но: Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей (Ин. 15:10). Соблюдение заповедей поставлено тут условием пребывания и роста в человеке любви.
Первоначальное движение любви-веры – этот первый толчок в душе у города, «называемого Сихарь» (Ин. 4:5) – направляет человека на путь исполнения заповедей, а совершенное их исполнение возводит к любви совершенной.
«Началом же спасения и царствия небеснаго бывает для души любовь» (преп. Антоний Великий, Д I, 90). «Укажу вам дело, – говорит он же, – которое одно делает человека твердым в добре, и блюдет его таким от начала до конца, именно: любите Бога всею душою вашею, всем сердцем вашим и всем умом вашим, и ему Единому работайте. Тогда Бог даст вам силу великую и радость и все дела Божии станут для вас сладки, как мед, все труды телесные, умныя занятия и бдения, и все вообще иго Божие будет для вас легко и сладко. По любви, впрочем, Своей к людям, Господь посылает иногда на них противности, чтоб не величались, но пребывали в подвиге; и они испытывают вместо мужества – отяжеление и расслабление; вместо радости – печаль, вместо покоя и тишины – волнование; вместо сладости – горечь; многое и другое подобное бывает с любящими Господа. Но борясь с этим и препобеждая, они более и более становятся крепкими. Когда же наконец совсем все это преодолеют они, тогда во всем начнет быть с ними Дух Святый...» (преп. Антоний Великий, Д I, 49–50) – в совершенной любви.
«Желающий возненавидеть мир, – пишет преп. Симеон Новый Богослов (только еще «желающий», т.е. начинающий подвиг), – из глубины души должен возлюбить Бога, и память о Нем стяжать непрестанную, ибо ничто другое, как сие, не побуждает с радостию оставить все...» (Д 5, 9).
«Внутренний наш человек каждодневно обновляется вкушением любви, в полноту же возраста приходит только вместе с полным совершенством любви» (блаж. Диадох).
«Любовь (к Богу), – говорит о совершенной любви св. Исаак Сирин, – от молитвы (совершенной), а молитва – от пребывания в отшельничестве... Отшельничество предваряется отречением от мира... Ненависть к миру (страстей предваряется) – страхом Божиим и вожделением Бога...» (От. 249).
Вожделение Бога или начало любви к Нему, и страх Его, т.е. вера в Него, а не одна вера вне любви, лежат, по учению Отцов, в основании восхождения через подвиг к совершенной любви и совершенной вере. Броня веры и любви (1Фес. 5:8) есть неразрывная одежда подвижника.
Послушай, что говорит Апостол Павел: Ныне же пребывают вера, надежда, любы, три сия: больши же сих любы (1Кор. 13:13). Итак, поскольку вера сочетана с надеждой, а надежда сопутствует любви – то явно, что кто не имеет любви, не имеет надежды – а кто не имеет надежды, не имеет и веры... Кто не может любить Бога, тот, конечно, не может и веровать в Него» (преп. Симеон Новый Богослов. СБ – сл. 63).
«Где нет любви, там нет веры. Вера без любви не бывает» (свт. Тихон Задонский. Т – 100). «Вера есть высочайшее благо, когда она проистекает из сердца, пламенеющего любовью» (св. Иоанн Златоуст. ЗЛ – 110).
«Любовь есть источник веры» (свт. Иоанн Лествичник. Д 5–440).
Вот почему Апостол сказал не только то, что вера действует любовью (Гал. 5:6), но и то, что любовь... всему верит (1Кор. 13:7). Путь к Богу есть постепенное возрастание в благодати Божией, верящей любви и любящей веру.
«Верою и любовию приступим, – поем мы из Литургии Преждеосвященных Даров, – да причастницы Жизни вечныя будем».
«Вера (есть) начало любви» (авва Евагрий. Д I – 608). Их неразрывность в учении Отцов – залог истинности и любви, и веры. Именно при этом сочетании, о котором учат Отцы, конкретность любви не перейдет в отвлеченность альтруизма, а вера не сделается бессильной и ненужной словесностью. Только неся в себе начало любви, вера пускает в землю сердца живые и могучие корни и только в сердце, верящем в Источник любви, может быть создан для любви надежный дом. «Невозможно, чтоб в душе человека обреталась любовь Божия, когда нет в ней веры и упования» (преп. Симеон Новый Богослов. СБ II, 112).
«Любящий Бога и верует искренно, и дела веры совершает преподобно. Верующий же только, а не пребывающий в любви и самой той веры, которую кажется имеющим, не имеет... только вера любовию действующая (Гал. 5:6) есть великая главизна добродетелей» (блаж. Диадох Д III, 17). Начало истинной веры есть одновременно начало любви, и только в их взаимодейственном единстве обетование истинности подвига и его восхождения к их совершенству.
У свт. Иоанна Златоуста есть такие слова: «Из всех зол человеческих один грех есть действительное зло, а не бедность, не болезнь, не обида, не злословие, не бесчестие и даже не смерть» (ЖМП, 1957, №4). Почему это так? Любовь есть забвение себя для другого. «Христос весь есть не для себя» (свт. Феофан Затворник Ф II – 192.). Он для людей «забыл себя» – смирил Себя даже до смерти (Флп. 2:8). Грех, наоборот, есть «незабвение» себя, память о себе вместо памяти Божией: самолюбие, самомнение, самоуслаждение. В основе и во всей ткани греха – самоутверждение. «Все страсти исходят из самоугодия, самости, самолюбия, и на них держатся» (свт. Феофан Затворник, Ф II – 192). Поэтому грех есть единственная помеха любви, противоборство делу Христову на земле, Его забвению Себя в любви даже до смерти.
Между Им и нами – одна преграда: наши страсти» (Преп. Исайя). «Берегись матери зол, самолюбия...» (Преп. Максим Исповедник, Д III, 188). «Кто себя любит, – говорит блаженный Диадох, – тот Бога любить не может; а кто себя не любит по причине преизобильного богатства любви Божией, тот только воистину и Бога любит. Таковый никогда уже не ищет славы своей, но всегда – одной славы Божией... Душе боголюбивой, чувства Божия исполненной, свойственно, в исполнении всех творимых ею заповедей, искать единой славы Божией, относительно же себя – услаждаться смирением. Ибо Богу, ради величия Его, подобает слава, а человеку – смирение, чтоб чрез него соделываться нам своими Богу: что если хотим творить и мы, то, по примеру св. Иоанна Крестителя, радуясь о славе Господа, станем непрестанно говорить: Оному подобает расти, а нам малитися (Ин. 3:30)» (блаж. Диадох, Д III, 13). Если любовь есть забвение себя, то забыть себя может только смирение. Поэтому, чем более возрастает в человеке любовь к Богу, то тем более излучает она из себя смирение перед Ним, как огонь теплоту. Вот почему отцы говорят о «вожделении смирения» так же, как они говорят о «вожделении любви».
«В великом вожделении смирения... (человек) не понимает своего достоинства», – говорит блаж. Диадох (Д III, 13). Вне смирения нет любви. Любовь к Богу сливается со смирением перед Ним, и оба этих чувства делаются чувством единым, благодатным, а потому непостижимым.
«Никто не может выразить словами, что такое смирение, – говорит авва Дорофей, – и как оно рождается в душе... Душа, когда смиряется, приносит плод, и чем более приносит плода, тем более смиряется. Оттого святые, чем более приближаются к Богу, тем более видят себя грешными... Смирение привлекает на душу благодать Божию» (Д II 605–606).
Любовь к Богу ставит человека на какое-то самое счастливое и в то же время самое последнее место. Вот почему Отцы, раскрывая нам богатство понятия веры, говорили, что «вера есть смирение» (авва Иоанн-пророк, В – 395). «Вера, – говорил Пимен Великий, – заключается в том, чтобы пребывать в смирении и творить милостыню» (От. – 327) (т.е. любовь).
Вера – смирение – это то же, что вера – любовь. Любовь и смирение неразрывны и их несет в себе истинная вера.
«Начало любви – богатство смирения, богатство смирения – полнота любви» (преп. Иоанн Лествичник, Д II – 515). «...Все святые, – говорит преп. Филофей Синайский, – от начала создания доныне облачались в это последнейшее святое одеяние Божие (т.е. в смирение)... Св. смирение праведно должно именоваться и Божественною добродетелию и Владычнею заповедию и облачением... Ангелы и все оныя светлыя Божественные силы проходят и хранят сию добродетель, ведая, каким падением пал возгордившийся сатана... Знаем мы и то, каким падением пал Адам из-за гордости» (Д III, 406–407).
Поэтому можно сказать, что христианство и в истории и в человеке начинается не только с любви, как сокровенного зеркала веры, но и с покаяния, со смиренного осознания своей вины – греха перед Богом.
«Евангельское учение начинается и заканчивается словами: «Покайтеся!» (преп. Амвросий Оптинский, АМ – 39).
«Ничего не должно почитать злом, кроме одного греха, который отдаляет нас от благого Бога» (преп. Иоанн Кассиан, Д II – 107).
«Отнюдь не должно скорбеть о вещах мира сего, но только об одном грехе» (преп. Варсонофий Великий, Д II – 594).
Церковь плачет о «всякой душе христианской, скорбящей и озлобленной, милости Божией требующей», но никакое несчастье временной земной жизни не может, по учению Отцов, идти в сравнение с несчастьем вечным, проистекающим от греха, который есть отказ от вечного счастья. Вот почему в этом учении можно найти даже и такие слова: «плачь о грешнике, а не о нищем, ибо этот уготовляет себе венец, а тот муки» (преп. Нил Синайский, Д II – 283). Дальше мы увидим, как плакали святые и о нищих, но все же главной причиной их скорби о человеке было его греховное противоборство Богу. В отношении человека к греху решается вопрос не временного, а вечного его бытия. Христианство неотмирно не от равнодушия, а от любви, то есть только потому, что именно грех есть причина человеческого страдания, начиная с Адама, и величайшая угроза его вечному счастью. Если в человеке нет чувства собственного греха, то он еще не сделался христианином. Как он может назвать Спасителем Того, Кто только от греха его и спасает? Если Ему не от чего его спасать, то Он для него не Спаситель. Наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их (Мф. 1:21). Только грех, а не страдание само по себе имеет волю противоборствовать любви Божией, забвению себя для другого.
Все страсти ума и тела влекут человека к себе самому, к самолюбию, воздвигая в нем память о себе, вместо памяти Божией. Поэтому в тех, кто в любви стремится к ней, они вступают в борьбу с нею, и сердце человека становится его Голгофой, полем невидимой брани. «Забудь, сколько можешь, совсем о себе, и да живет в душе твоей одна любовь к Богу» (преп. Никодим Святогорец, Н – 274). Но почему же все-таки у всех Отцов и во всем истинном христианстве, начиная от Апостолов, так особенно сильно это чувство греха? Почему верховный Апостол называет себя первым из грешников? Неужели нельзя быть в христианстве более умеренным?
«Тайна христианства необычайна для мира сего» (преп. Макарий Великий, Д 1, 177). Любовь в христианстве не «кодекс моральных правил», а непостижимая природа Божества, и соучастие в ней выводит нас из арифметики наших представлений. Почему теряет меру человек, вкусивший вина? Это сравнение опасно, но именно его часто приводят святые.
«Живущий в любви, – говорит св. Исаак Сирин, – плодоприносит жизнь от Бога, и в этом еще мире обоняет оный воздух воскресения. Любовь есть царство. О ней Господь таинственно обетовал Апостолам, что вкусят ея в царстве Его. Ибо сказанное: Да ясте и пиете на трапезе царствия Моего (Лк. 22:30), что иное означает, как не любовь? – Вот вино веселящее сердце человека (Пс. 103:15). «Блажен, кто испиет вина сего!» (Д II – 743–744).
При действительном, а не словесном соприкосновении с Божественным миром, очевидно, невозможна умеренность. Чем более разгорается в человеке любовь ко Христу, тем все ярче она освещает человеку его темноту. Чем больше возгорается в человеке огонь Христов, тем больше человек смиряется, чувствуя свое ничтожество перед этим огнем, и чем больше смиряется, тем все больше этой огнеопальной любви вожделеет.
«Я всеми силами молюсь о вас к Богу, чтобы Он вверг в сердца ваши огонь, который Господь наш Иисус Христос пришел воврещи на Землю» (Лк. 12:49) (преп. Антоний Великий, Д I – 29).
«Марии подражай, – подражай, не имея в виду ничего иного, а взирая только на Того, Кто сказал: Огня приидох воврещи на землю, и что хощу, аще уже возгореся (Лк. 12:49). «Ибо возгорение духа оживотворяет сердца» (преп. Макарий Великий, Д I – 223).
«Исполнившись любви, приими хоть несколько того небесного огня, который Владыка всяческих пришел воврещи на землю (Лк. 12:49), чтобы, когда враг всевает плевелы, огнь сей сжег и истребил их» (преп. Варсонофий Великий, В – 59).
«Бог есть огнь, согревающий и воспламеняющий сердца и утробы. Если мы ощутим в сердцах своих холод, который от диавола, ибо диавол хладен, то призовем Господа: Он, пришед, согреет наше сердце совершенною любовью не только к Нему, но и к ближним. И от лица теплоты убежит хлад доброненавистника» (преп. Серафим Саровский, ДС – 73). «Почитай себя грешнейшим паче всякаго человека. Ибо когда такое помышление долгое время занимает ум и сердце, тогда внутри обыкновенно является некое духовное воссияние света, наподобие луча. И чем более взыскиваешь его, со вниманием крепким, мыслию не развлеченною, трудом великим и слезами, тем более оно является яснейшим и яснейшим: являясь таковым (так), возлюбляется; любимо бывая, очищает; очищая, делает боговидным» (преп. Симеон Благоговейный, Д V, 66–67).
Любовь рождает смирение. Но смирение в свою очередь углубляет и укрепляет любовь. Бог... озарил и наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа. Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам (2Кор. 4:6–7). И чем сильнее в человеке это чувство «глиняного сосуда», чувство ничтожества и вины, тем все больше и больше в душе простора для любви Божией. А только безмерная, первохристианская любовь к Богу имеет силу и власть вести человека в его долгой борьбе за любовь. В этом все дело. В этом и вся главная сила учения Отцов.
«...Любовь к Богу, – говорил Антоний Великий, – ...сильнейший возбудитель ревности» (к подвигу в жизни)... И других убеждал он, чтоб паче всего воспитывали в себе любовь к Богу, как силу несокрушимую и неотпадающую... «Самое угодное Богу дело, – сказал он, – есть дело любви. Его исполняет тот, кто непрестанно хвалит Бога в чистых помышлениях своих, возбуждаемых памятью о Боге... От памятования... рождается любовь полная... как написано ...якоже желает елень на источники водныя, тако желает душа моя к Тебе, Боже (Пс. 41:2) (Д I – 131).
«В ком вселилась любовь к Богу, того ничто мирское не может уже отлучить от Бога, как написано: Кто ны разлучит от любве Божия? (Рим. 8:35) (пр. авва Исаия, Д I – 345).
«Если ум укрепится и решится последовать любви, то погашаются все страсти плоти и духа... Силою любви ум противостоит порочным влечениям» (он же, От. 238).
«Если истинно возлюбим Бога, то сею самою любовию отженем страсти. Любить же Его есть предпочитать Его миру... с всегдашним посвящением себя Ему...» (св. Максим Исповедник, Д III, 204).
«Брат сказал авве Агафону: мне дана заповедь, но исполнение заповеди сопряжено со скорбию: и хочется исполнить заповедь, и опасаюсь скорби. Старец отвечал: если бы ты имел любовь, то исполнил бы заповедь и победил бы скорбь» (От. 48).
«Явный знак любви Божией есть сердечная радость о Боге: ибо что любим, о том и радуемся. Как мед услаждает гортань нашу, когда вкушаем его, так увеселяет сердце наше любовь Божия, когда вкушаем и видим, яко благ Господь (Пс. 33:9). Истинный любитель Божий мир и все, что в мире есть, презирает, и к единому прелюбезному своему Богу стремится». «О, любовь, любезная и сладкая любовь!» (свт. Тихон Задонский, Т, 100, 104).
«Благодать... с самого того момента, как приемлем крещение, сокровенно начинает пребывать в самой глубине ума (духа), утаевая присутствие свое от самаго чувства его. Когда же начнет кто любить Бога от всего произволения (сердца) своего; тогда она неизреченным некиим словом беседует к душе через чувство ума, часть некую благ своих сообщая ей. Вследствие сего, кто восхощет навсегда крепко удержать в себе сие обретение, тот приходит к желанию отрещись с великою радостию от всех настоящих благ, чтоб совсем приобресть то поле, на коем нашел он сокрытым сокровище жизни» (Мф. 13:44) (блаж. Диадох, Д III – 51).
«...Упоенный любовию Божиею, в сем мире, т.е., в доме рыдания забывает все свои труды и печали, и по причине своего упоения делается бесчувственным ко всем греховным страстям...» (преп. Исаак Сирин, Д II, 688).
«Любовь к Богу естественно горяча и делает душу исступленною. Почему сердце, ощутившее ее, не может вместить ее и стерпеть, но по мере качества (своего) и нашедшей на него любви, видится в нем изменение необычное... Сим духовным упоением упоевались некогда Апостолы и мученики» (он же, Д 5–441).
«Любовь по качеству своему есть уподобление Богу, сколько оно доступно для смертных; по действу – опьянение души; по свойству – источник веры, бездна долготерпения, море смирения» (св. Иоанн Лествичник, Д. 5–440).
Вот обычные определения св. Отцов любви к Богу и состояния человека, ее стяжавшего. Тут не холодный расчет догматического понимания, который лежит у нас в папке с другими бумагами, а именно любовь к живому лицу человеческой истории – Богу и человеку, к Тому, чье мертвое тело пеленали Иосиф с Никодимом и Которому воскликнула Мария Магдалина: Раввуни!(Ин. 20:16).
Святые Отцы средних и новых веков по преемству приняли от первохристианства его первую любовь, «которою упоевались Апостолы и мученики», и поэтому истинное монашество Востока можно назвать непрекращающимся первохристианством. Весь свой подвиг Отцы воспринимали первохристиански, т.е. не как расчетливое выполнение «должных» или «сверхдолжных» дел католичества, а как неутолимую жажду любви-сораспятия со Христом: «Глубоко уязвившийся любовию к Богу, – говорит преп. Никита Стифат, – не имеет достаточных к удовлетворению сего расположения сил тела: ибо в трудах и потах подвижничества нет насыщения сему его расположению. Находясь в состоянии, подобном тому, в каком находится томимый крайнею жаждою, ничем не может он до насыщения удовлетворить внутренней жгущей его жажды... Полагаю, что таким же сверхъестественным жаром любви пленены быв, и мученики Христовы не чувствовали мук и насыщения не имели, предаваясь им; но сами себя побеждали распаленным к Богу рвением, и всегда находили, что страдания их далеко отстают от меры их пламенного желания страдать за Господа» (Д 104–105).
Удивительно, с какой непосредственной ясностью жили Святые и Евангельские часы и минуты истории.
«Сказывал авва Исаак: «Однажды я сидел у аввы Пимена (Великого) и увидел, что он пришел в исступление. Я поклонился ему до земли, прося сказать мне, где он был? Принужденный объявить тайну свою, он сказал: «Мой ум был при кресте Спасителя в те минуты, когда при кресте стояла Богоматерь Мария и плакала. Мне бы хотелось так плакать всегда» (От. 404).
Отцы сказали нам слово, взятое из самого сердца первохристианской церкви: «любовь есть источник веры!» Этим словом они одновременно вскрывают всю причину нашего маловерия: мы потому не верим, что не любим, или – что то же самое – любим только себя. «Причина неверия – любление земной славы, как свидетельствует Сам Господь во Святом Евангелии: Како вы можете веровати, славу друг от друга приемлюще (Ин. 5:44) (преп. Амвросий Оптинский, А – 37).
«Бог, имея попечение о нашем благополучии, дал нам заповедь: возлюбили искреннего твоего, яко себе самого (Мк. 12:31). Было то некогда, когда у христиан было и сердце, и душа едина (Деян. 4:32); ныне тому противное видим. Ныне у христиан сердце противу сердца, и душа противу души, ныне... очень редко у кого бы на сердце любовь была. Уже бо за умножение беззаконий иссякла любовь (Мф. 24:12). Христиане, горе нам без любви! Где нет любви, тамо нет веры; вера бо без любви не бывает» (св. Тихон Задонский, Т – 100).
С какой тоской о холодеющих людях говорили святые. «Умоляю убо тебя любовью.., – пишет св. Исаак Сирин, – не устудить в душе своей горячности любви ко Христу, ради тебя вкусившему желчь на древе крестном... Понуждай себя подражать смирению Христову, чтобы возгорелся скорее огонь, им в тебя вложенный» (Д II – 729).
«...Да обретешь ты Бога, Коего вожделеваешь» (блаж. Зосима, Д III – 111). Только тогда человек и обретает Бога, когда его словесная или внешняя вера становится верой горячего сердца и ума. «Есть в нас по естеству вожделение (к Богу), – и без сего вожделения к Богу нет и любви: ради сего Даниил назван мужем желаний (Дан. 9:23) (преп. авва Исаия, Д I – 284).
«Кто Божественным желанием победил душевное расположение к телу, тот сделался неограниченным, хотя он и находится в теле. Ибо Бог, привлекающий вожделение желающего, без сравнения превыше есть всего, и не попускает желающему привязать вожделение свое к чему-либо из того, что после Бога. Итак, да возжелаем Бога всею крепостью вожделения нашего...» (св. Марк-подвижник, Д I – 518).
Вся сила любви в стремительности ее произволения. «Горячее произволение, – говорит бл. Зосима, – в один час может принести Богу более благоугодного Ему, нежели труды долгаго времени без него» (Д III. – 106).
В Патерике рассказывается: «Некоторые спросили авву Сисоя (Великого): если брат подвергнется падению, должно ли ему каяться в течение года? Он отвечал: жестоко слово это. Они сказали: и так – в течение шести месяцев? Он отвечал: – много. Они предложили сорок дней, а он и этот срок назвал излишним. Они сказали: сколько же ты назначишь? и еще скажи: если падет брат и случится вечеря любви, должно ли ему придти на эту вечерю? Старец отвечал им: нет, он должен приносить покаяние в течение нескольких дней. Верую Богу моему: если брат будет приносить покаяние от всего сердца своего, то в три дня примет его Бог» (От. 432).
«...Некая сила, – говорит св. Исаак Сирин, – окружает тех, которые с пламенною ревностию стремятся к Богу, надеются на Него и веруют Ему. Бог отражает на них, по сей причине, лютость диавольской злобы, и она не приближается к ним» (Д II – 721). «Распаляемые горячностью (они) бывают восхищаемы размышлением об уповаемом и уготовляют мысль свою к будущему веку» (он же, Д II – 718).
«Когда душа упоена радостию надежды своей, – говорит тот же авва, – и веселием Божиим, тогда тело не чувствует скорбей, хотя и немощно. Тогда оно бывает в силах подъять сугубую тяготу, не являя оскудения в силах. Так бывает, когда душа входит в оную духовную радость» (Исаак Сирин, Д II, 751).
Любовь к Богу как первоисточная сила своими подземными родниками питает веру, и человек доходит до конца пути.
«Сказываю тебе, – говорит Макарий Великий, – что видел я людей, имевших все дарования и соделавшихся причастниками Духа, и не достигнув совершенной любви, они падали... кто достиг любви, связан и упоен ею, тот погружен и отведен пленником в иной мир...» (Д. 1 234–235).
Эта сила любви к Богу горела у святых не один час, а долгие годы жизни.
«Память Иисусова растворится с дыханием твоим», – говорит св. Иоанн Лествичник (Д 5–365), и в этих словах прежде всего указание не на непрестанность молитвы, а на непрестанность любви, из которой, как из источника, вытекает непрестанность молитвы. Эта любовь жила в святых не из расчета наград или воздаяния в будущей жизни, а сама по себе, в своем настоящем, которое было у них началом вечности в Боге.
«Возлюби Его.., – говорит св. Исаак Сирин, – и не за то, что даст Он тебе в будущем, но за то, что получили мы в настоящем...» (Д II – 758). «Кто делает добро ради воздаяния, тот скоро изменяется» (он же, Д II – 747). «Причиной несовершенства Христова ваш (знакомый), – пишет в одном письме от. Амвросий Оптинский, – считает обещание Господом награды за исполнение Его заповедей. Но награда эта не есть какая-либо плата. Например, вырыл мужик яму и получил рубль. Нет. У Господа само исполнение заповедей служит для человека наградой, потому что оно согласно с его совестию; отчего водворяется в душе человека мир с Богом, с ближними и самим собой. Потому такой человек всегда бывает покоен. Вот ему и здешняя награда, которая перейдет с ним и в вечность» (АМ – 205). «Мы... совершаем добрые дела не ради воздаяния, но для сохранения данной нам чистоты» (св. Марк-подвижник, Д I – 540). Награда любви – в самой любви, или, как сказал св. Иоанн Златоуст, «возлюби Христа... в этом великая награда, в этом царство и радость, наслаждение и слава, и честь» (ЖМП – 1957, №4). Но истинная любовь к Богу не только не выходит из своего смирения, но и не замечает себя.
«Видел я некоего, – пишет бл. Диадох, – который все печалился и плакал, что не любит Бога, как бы желал, тогда как так любил Его, что непрестанно носил в душе своей пламенное желание, чтобы один Бог славился в нем, сам же он (чтобы) был как ничто. Таковый не ведает, что такое он есть... Ибо в великом вожделении смирения он не понимает своего достоинства...» (Д III, 13).
Апостольская любовь не замечает своего смирения, а смирение ни в чем не видит своей любви. Человек во всем себя забывает, помня всегда только одну Христову любовь. Века святых донесли до нас первохристианскую душу.
Впрочем, не только у св. Отцов, но и у всякого человека, искренне полюбившего Бога, рождаются какие-то особые, не наши, слова любви, и это важно знать, как указание на возможность следования путем Отцов. Есть одно замечательное письмо Достоевского от 1854 года, т.е. еще за четверть века до «Братьев Карамазовых», написанное, очевидно, в тот период, когда он, в какой-то своей малой мере, но подобно человеку из рассказа бл. Диадоха, тоже «плакал, что не любит Бога».
«Я скажу вам про себя, – пишет он, – что я дитя века, дитя неверия и сомнения, до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того: если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной» (Ф. Д. 176).
Какой трепет сердца в этих словах, заглушающий недопустимость формулировки. Недаром Достоевский всю жизнь плакал о грехах и своих и всего человечества, и недаром Оптинские старцы называли его кающимся.
Чем сильнее покаяние – основа смирения – тем сильнее в душе любовь, и чем сильнее любовь – тем все безмернее смирение святых.
Покаяние не есть единичный акт, а постоянное дело жизни.
«Если диавол не перестанет бороться с нами, то и покаяние не должно быть никогда упраздняемо. Если мы и до смерти будем подвизаться в покаянии, то и таким образом не исполним должного, ибо ничего достойного Царствия Небесного не сделали» (св. Марк-подвижник, Д I, 500).
«Будем исполнять должное по силам нашим, и великая сила Господа нашего Иисуса Христа поможет смирению нашему. Он ведает, что человек окаянен, и потому даровал ему покаяние на все время земной жизни его. И действует на нас могущественное и спасительное покаяние до последнего издыхания нашего» (преп. авва Исаия, От. 239).
Непрекращаемость покаяния святых нам непонятна, и даже мы готовы заподозрить их в лицемерии: как может быть именно у них непрекращаемость покаяния?
«Покаяние есть, с исполненною сокрушенною молитвою, неослабное прошение об оставлении прошедшего и болезнование о хранении будущего» (св. Исаак Сирин, Д V, 398). «Покаяние есть вторая благодать» (он же). Любящий никогда не перестает ощущать горечь от огорчения в прошлом Любимого. Любящий всегда в тревоге, в «болезновании» о том, чтобы в будущем этого не повторить. Для него это чувство не отвлеченное «воспоминание» о прошлом, а реальность настоящего и тем самым «хранение будущего» – живое творческое чувство, созидающее его истинное отношение к Богу: «вторая благодать».
Умеренность в любви невозможна в христианстве, как огонь не может не обжигать. Христос не принял умеренную или теплую Лаодикийскую церковь.
«Начиная отделяться от обычаев мирских, – пишет св. Иоанн Кассиан, – и воздерживаться от явной плотской нечистоты, мы должны поспешать и всею силою стараться тотчас усвоить себе и состояние духовное, чтобы иначе, оставаясь посредине между плотью и духом, не остаться не достигшими степени совершенства духовного, полагая, что для сего совершенства достаточно быть не только не причастными разврату и смешению плотскому. Ибо если останемся в сем состоянии теплоты, которое считается самым худшим, то будем низвергнуты из уст Господа, как Он говорит: понеже тепл еси ... имам тя изблевати из уст Моих (Апок. 3:16) (Д II).
В одном письме к мирской девушке еп. Феофан Затворник пишет: «Из вас может выйти ни то, ни се, – ни духовная, ни мирская, ни христианка, ни язычница. Это будет, когда вы, храня благочестные порядки, не будете однако же блюсти сердца своего от сочувствий к порядкам светской жизни. Я разумею сочувствие, а не участие, которое бывает иногда необходимо. Что же вам за это будет? То же, что присудил уже Господь в Апокалипсисе одному из Ангелов Церквей. Надо быть горящей к Богу и всему божественному и холодною ко всему светскому и мирскому» (Ф II – 97). «Господь сказал в Евангелии, что Он пришел воврещи огнь любви на землю сердца нашего, и что Ему очень желательно, чтоб огнь сей скорее возгорелся (Лк. 12:49). Любовь к Богу не имеет меры, как любимый Бог предела и ограничения» (пр. Никодим Святогорец, Н – 273).
Неумеренность в любви обнаруживает себя в отречении от мира страстей и греховной воли души.
«...Любовь Божия обретается в отречении от души своей» (св. Исаак Сирин, От. 254).
Се мы оставихом вся и вслед Тебе идохом, – сказали Апостолы (Мф. 19:27). «Душа вслед красоты Христовой влечется» (митр. Феолипт, Д 5–189).
Явление Христа слишком прекрасно, а потому слишком всесильно, чтобы человек, этого явления удостоившийся, не отказался от всего того, что мешает ему идти вслед за Ним. Припавши устами к божественному вину, человек не хочет ничего другого. Вкушая вкусих мало меда, и се, аз умираю (1Цар. 14:43).
«Упившиеся вином, – говорит св. Исаак Сирин, – не видят перед собой преград: так упоенные надеждою (Христовой) не знают ни скорби, ни чего-либо мирскаго» (Д II, 718).
Отречение от мира и злой воли есть умирание во всем том, что не есть Христово, во имя жизни во Христе. Любовь Христова, – говорит Апостол, – объемлет нас, рассуждающих так: если Один умер за всех, то все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, но для Умершего за них и Воскресшего (2Кор. 5:14–15).
Это умирание не только не есть отворачивание от страданий мира, но, наоборот, принятие этих страданий в сердце, распинаемое вместе со Христом. Отцы в своей любви к людям показали, что если так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего (Ин. 3:16) за мир, то и человек, по мере уподобления любви Божией, все больше вбирает в себя страданий мира.
Это умирание или отречение есть только для одного – для греха, который в тайне беззакония борется, начиная с Голгофы, с всемирной любовью Бога. «Будьте мертвы для греха, живые же для Бога», – сказал Апостол.(Рим. 6:11)
«Ежедневно умирай, чтоб жить вечно...» (преп. Антоний Великий, От. 18).
«Авву Аммона спросили: какой путь – путь тесный и прискорбный? Он отвечал: путь тесный и прискорбный есть обуздание своих помыслов и отсечение собственных пожеланий, для исполнения воли Божией. Это и значит: се, мы оставили все и вслед Тебя пошли (От. 67).
«Мир есть имя собирательное, обнимающее собою то, что называется страстями. Когда в совокупности хотим наименовать страсти, называем их миром...» (преп. Исаак Сирин, ДП – 650).
«Удаление от мира есть ни что иное, как умерщвление страстей и проявление сокровенной во Христе жизни» (св. Федор Эдесский, Д III, 323). «Разрешение чувств узы налагает на душу; узы же чувств дают свободу душе» (митр. Феолипт, Д V, 166).
«Отвергнуться же себя и взять крест свой, значит: отсекать свою волю во всем и почитать себя за ничто» (преп. Варсонофий Великий, Д II, 576).
«Мир», или совокупность страстей, вторгается в человеческие помыслы через греховную волю. «Отсечение воли» означает не обезволивание человека, а наоборот, отсечение сильной волей всех тех греховных или опасных волевых движений, которые мешают духовному росту. Воля к Богу отсекает волю к небытию. У плодового дерева всегда отсекают нижние побеги, чтобы развивалась крона и приносила плоды. Воля не умаляется, но растет, ежечасно воспитываясь не уклоняться от воли Божией.
Поскольку отречение от мира есть отречение от греха, постольку с ним по существу совсем не связано, как всегда обязательное и безусловное, географическое удаление от мира городов и человеческих обществ. Никакая пустыня или монастырь не спасают, если зло мира осталось в сердце.
«...Ни мир, ни житейские дела не мешают исполнять заповеди Божии, – говорит св. Симеон Новый Богослов, – когда имеется ревность и внимание. Ни безмолвие и удаление от мира не пользуют, когда властвуют леность и нерадение» (Д 5–456).
«Если желаешь увидеть блага, которыя уготовал Бог любящим Его, вселись, – говорит пр. Никита Стифат, – в пустыню отречения от своей воли, и бегай мира. Какого же это мира? – Похоти очес и плоти, гордости помыслов и прелести видимых вещей... Таким образом ты, среди мира и людей пребывая, будешь как живущий в пустыне и людей не видящий. Если же таким образом не убежишь ты от сего мира, то убежание из мира видимаго нисколько не послужит тебе к преуспеянию в добродетелях и соединению с Богом. Быть монахом не то есть, чтобы быть вне людей и мира, но то, чтоб отрекшись от себя, быть вне пожеланий плоти и уйти в пустыню страстей...» (Д 5–102).
«Не пострижение и одеяние делают монахом, но небесное желание и Божественное житие...» (преп. Ефрем Сирин, ДП – 451).
Первохристианство никуда из городов не уходило. Тут дело не в месте, а в факте: в отречении от мира страстей и стяжании благодати Св. Духа, который дышит, где хочет (Ин. 3:8). Человек вне христианства хочет жить в беззаботности или в страстях. С христианством в душу входит пустыня для страстей и великая забота о том, чтобы пройти ее до земли обетованной. Ощущение пустыни в душе, совершающей второе рождение, иногда нестерпимо по своей реальности, и блажен тот, кто уже может запеть этот ирмос канона: «Процвела есть пустыня, яко крин, Господи, языческая неплодящая церковь, пришествием Твоим, в ней же утвердися мое сердце» (2 глас).
Из определения Отцами понятия «мир» само собой вытекает, что отречение от мира греховной воли совсем, по существу, не препятствует участвовать во всех благих делах мирской жизни.
«Те, которые говорят, что христианство враждебно пользам государства, – пишет бл. Августин, – могут ли дать нам таких воинов и граждан, таких мужей и жен, таких родителей и детей, таких господ и рабов, таких царей и судей, каких дает училище Христово?» (ВЛ).
Но, конечно, и воины и судьи, и жены, и мужья, если они действительно христиане, невидимо несут в себе пустыню отречения. Эпоха первохристианства и это доказала.
Таким образом, можно сказать: явление в душе Христа есть образование и рост в ней триединого чувства веры: любви к Нему, смирения перед Ним и отречения для Него. И все эти три – для последования за Ним. Это и есть апостольская вера, действующая любовью (Гал. 5:6). Третья часть триединства – отречение – есть проба истинности первых двух и одновременно признак готовности души для последования за Христом. Последование Ему есть исполнение Евангельских заповедей, но нельзя евангельски идти за Ним, пока не откажешься от всего того груза, который враждебен Евангелию. Поэтому в учении Отцов с особой силой подчеркнута именно эта часть триединства: отречение.
«Отречение от мира предшествует последованию за Христом. Второе не имеет места в душе, если не совершится в ней предварительно первое» (свт. Игнатий Брянчанинов, Б1, 84).
«Кто что любит, тот то и объять всячески желает; и все, препятствующее ему в этом, отстраняет, дабы сего не лишиться» (св. Максим-Исповедник, Д III – 178).
«...Если плотская любовь так отрешается от всякой любви (разлучает с родителями): то кольми паче те, которые действительно сподобились вступить в общение с оным небесным и вожделенным Святым Духом, отрешатся от всякой любви к миру, и все будет казаться для них излишним: потому что препобеждены они небесным желанием... Божественною и небесною любовию...» (Макарий Великий, Д I, 224).
«Рассказывают о птице, называемой сирена, что всякий, слыша сладкозвучие ея голоса, так пленяется, что идя за нею по пустыне, от сладости пения забывает самую жизнь свою... Сему подобно то, что бывает с душою. Когда впадет в нее небесная сладость, тогда от сладкозвучия словес Божиих, с чувством печатлеющихся в уме, она вся устремляется вслед его...» (св. Исаак Сирин, Д II, 748). «Кто любит Бога в чувстве сердца, тот познан есть от Него. Ибо поколику кто в чувстве сердца восприемлет любовь к Богу, потолику и сам пребывает в любви Божией. Почему таковый не перестает в сильном некоем рвении вожделевать просвещения в разуме и стремиться к нему с таким напряжением, что иной раз чувствует совершенное истощение самой силы костей своих, делаясь уже незнающим себя, но весь изменен и поглощен бывая любовью к Богу. Кто таков, тот и есть в животе сем, и не есть; так как, еще странствуя в теле своем, душевным движением в силу любви непрестанно отходит он к Богу – и странноприемлется у Него. Ибо непрестанно горя в сердце неистощимым огнем любви, он по необходимости сердечно прилепленным пребывает к Богу, совершенно отрешившись от любления себя силою сей к Богу любви» (блаж. Диадох, ДШ – 14).
Отречение от мира греха есть естественное движение любви к распятому Богу, и если нет этой любви – оно невозможно. Жестоко есть слово сие (Ин. 6:60) для нелюбящих Его.
Мы любим жену, или мать, или детей и для них, если действительно любим, отказываемся от многого. Мы переезжаем для их пользы или по их прихоти из города в город, меняем профессии или квартиры, теряем из-за них здоровье или покой, исправляем свой характер или освобождаемся от приятных нам привычек, иногда мы готовы потерять для них свою жизнь. Мы их любим, и все это так естественно. Но вот перед нами возникает образ Христа и нам говорят, что то же самое надо сделать для Него. Тут мы ничего не чувствуем и ничего не понимаем: это вне нас. Как можно отказаться от себя ради того, кого не любишь? Кто любит Его?
В шуме истории все больше забывается тот сад, где было положено Тело Иисусово. На том месте, где Он распят, был сад, и в саду гроб новый... Там положили Иисуса (Ин. 19:41–42).