Письмо № 72. Н.С. Фуделю

21 XI [1951, Усмань] ³⁹⁸

Я послал на днях письмо, а сейчас вечер и тянет взять перо и поговорить.

Мне иногда кажется, что мы вместе решаем с тобой какие-то задачи. Перед тобой их ставит жизнь, ты пишешь мне, иногда тут же давая правильный ответ или заставляя меня, решавшего их когда-то неправильно, вспоминать помятые от этой неправильности бока.

Я сейчас читаю хорошие вещи Пришвина и почувствовал, наткнувшись на несколько неприятных мне мест, что, оттолкнув от себя эти места, он мне полезен и нужен. Я читал Пржевальского, Козлова и Арсеньева, но никто не дал мне такой реальности человека в природе. Секрет, наверное, в том, что Пришвин – это сам Дерсу Узала, но с глубокой и страдающей философией европейца. Я имею в виду его «Женьшень», «Колобок». «Черный араб», «Волки и отцы». Читая некоторые страницы, точно бесплатно пьешь какое-то вино опыта и силы и наполняешься ими. Сам делаешься опытней и сильней.

Я об этом подумал, когда перечитал то, что ты пишешь о символистах и «голубом покрывале» на жизнь. Ты очень правильно пишешь, что если пристально на них остановиться, то жизни без их покрывала уже не принимаешь, она слишком кажется груба и скучна. Что надо учиться смотреть на людей без покрывала, смотреть простыми, своими человеческими глазами, на их телесную и прямую действительность. Что в этом не только долг любви, но и инстинкт, что это как раз верная дорога к Истине через тайгу. И ведь есть не только тайга жизни, но и, скажем. Уссурийская, по которой ходил Пришвин за корнем жизни. И вот я никак не могу представить себе, что по этой тайге ходит Блок. Я ведь многое в нем люблю, но именно это сопоставление решило для меня вопрос. В молодости моей, я помню, были кафе поэтов, были какие-то случайные эстрады, где они выступали. И вот я помню не их, а сидящих и млеющих девиц, изнемогающих от красивости. И теперь, читая о бурях в Уссурийской тайге, когда развести костра невозможно, или вспоминая бури житейские, невольно вспоминается буря в стакане воды. Конечно, законы движения одинаковы, но масштабы не сравнимы.

Человек – строитель, он строит в лесу, в семье, в обществе, но не на эстраде. В тайге и в жизни человек любуется зверем, лесом, росой, звездной бездомностью, но только не собой. Если он начнет самолюбование, его съест волк или он не сумеет разложить костер. Самолюбование несовместимо с творческой жизнью. Тут все дело в каком-то эгоцентризме – поставление себя в центре вселенной. «Уж больно я красив и умен». А на липкую бумагу с сахаром красивости летят девицы, мечтающие стать Кармен. Я знал одну такую. Она сама писала хорошие стихи про «лань с золотыми рогами», и она, как лань, попала на жаркое одному крупному поэту-символисту ³⁹⁹. Эта сторона символизма очевидна. Тут Пришвин, Купер, Брет Гарт, Пушкин, Лесков и все другие этого же типа, здоровые в этом, могут служить отпором, противоядием, разоблачением того, нездорового.

Самовлюбленные и комнатные люди не сделают «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» ⁴⁰⁰. А без этих «замет» – как жить и бороться и творить в жизни? Как созидать ее? Да и как любить ее? – такую тайгу!

И когда «для того, чтобы любить», они набрасывают на нее голубое покрывало, то ведь они только его и любят, т<о> е<сть> опять-таки себя, а не реальность. И когда они любят женщину, то и это любовь не к ней, а к себе, к ее любованию ими.

Эгоцентризм, как яд, разлагает всех нас, и в крупном, и в мелком. Когда мы сидим за обедом, мы обижаемся, если нам дадут похуже кусок. Степень нашей обидчивости, как градусник, показывает температуру нашего эгоцентризма.

Тут, конечно, всеобщее «искушение в пустыне» и не надо 40 дней ⁴⁰¹ поститься, чтобы победить и идти «от себя» к людям.

Идти с температурой нельзя. Надо быть здоровым, т<ак> к<ак> люди вечно наступают друг другу на ноги. Вот об этом «выходе из себя» и обращению к здоровью и реальности ты хорошо написал.

Но я еще об одном думал, прочитав Пришвина и твое письмо.

Ведь я не всего его принял, а кое-что оттолкнул. Думается, и к символизму это приложимо. Отталкивая многое, мы должны что-то в нем принять, и это «что-то» страшно важное. Только надо уметь его «прочесть», не запутавшись в их болезнях. Я бы так определил это «что-то»: ощущение реальности духовного мира, утверждение правды невидимого бытия.

Ведь реальность не только в «звериной тропе» Пришвина, по ней можно зайти и в звериный примитивизм. Упрощенчество страшно, потому что оно слепо.

Человек должен утвердить в себе самом реализм всецелый, реализм абсолютный, покрывающий, как купол старого собора новгородского стиля, все своды, всю совокупность бытия человека и жизни, в которой реально не только видимое, но и невидимое.

Вот один частный пример: невидимо и рационально недоказуемо предощущение эпох. У символистов мы находим строки, нас поражающие. Лучше всего символизм понимается через слова Тютчева:

«Как океан объемлет шар земной,

Так наша жизнь кругом объята снами» ⁴⁰².

Эти люди видели какие-то сны, и они сумели о них рассказать.

В окружающей нас предметной действительности есть какая-то ложная кривая, уводящая нас в примитивизм, в представление о том, что наружной шелухой предметов кончается их бытие. Это путь духовной слепоты, какой-то ложной детскости, а сказано уже 1900 лет тому назад: «не будьте дети умом» ⁴⁰³. Ум должен быть взрослым, а сердце ребенком, тогда ум получает зрение, достигает познания всей. а не только внешней «скорлупочной» реальности.

«И внял я неба содроганье,

И горных ангелов полет,

И гад морских подземный ход...» ⁴⁰⁴

Вот тут Пушкин достигал этого зрения, как и в ночных своих стихах, а от ночных его стихов идут линии к «Ночным часам» символизма ⁴⁰⁵. Духовной чуткости символизма мы должны учиться; утверждение реальности невидимого мира (в добавлении к реальности видимого) – это то наследство, которое нас обогащает. С ним нам не страшна тайга, с ним наконец-то до глубины ощущается жизнь, как не только «звериная тропа», но и путь к Вечности. Конечно, у символизма это не его собственное, а «краденое», но в данном случае важно то, что он это утверждает, независимо от права собственности. Духовно-правильная жизнь, не «символическая» и не «пришвинская», а, скажем, т<ети> Марусина, вмещает в себе и раскрывает в себе до полноты и ту и другую правду.

Разложить огонек для озябшего и накормить его супом и в то же время через глаза его, через любовь, войти в его душу и благословить ее вечное бытие. Пожалеть усталые ноги усталого от дел человека и в то же время видеть, что он идет духовно неверными дорогами, ни на минуту не забывая о внешней оболочке, поя и кормя человека, в то же время прозревать его вечное, невидимое еще бытие.

Утверждать реальность жизни всецелую, абсолютную, как видимую, уже данную, так и не видимую и еще ожидаемую, но уже как-то осуществляемую. Мне вспомнилось определение веры апостолом: «Вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» ⁴⁰⁶.

А в видимом вера тем более «уверена» и его «осуществляет» через Любовь ⁴⁰⁷.