1822 г.

Моей матери предоставлена была просфорническая должность при Горицкой церкви и дано было небольшое место для постройки дома рядом с большим домом ее брата. Скоро ли построен был дом моей матерью, я не знаю, но в январе 1822 года, когда мне не было еще трех лет от роду и когда в первый раз пробудилось мое сознание, я помню, что мы жили уже в своем доме. Дом этот небольшой деревянный, о трех окнах; сзади, через сени, сделана была пристройка, разделенная на две половины; в одной была холодная светелка о двух окнах, а в другой – темный чулан; при доме – небольшой дворик и маленький огород.

У матери моей, кроме меня, было три дочери: Мария, Прасковья и Анна. Все они своими трудами приобретали себе насущное пропитание: зимой занимались тканием бумажной красной пестряди, так называемой «александрийки», производство которой тогда в нашем крае составляло исключительное почти женское ремесло; а летом нанимались иногда у дяди, диакона, а иногда у священника, также родственника, жать хлеб. Старшая сестра моя Мария Михайловна, которая осталась по смерти родителя 17 лет, выдана была в замужество еще при жизни нашей матери. Это было 25 января 1822 года, когда мне было, как выше замечено, менее трех лет. Свадьба моей сестры была первым событием в моей жизни, сохранившимся в моей памяти. Как теперь помню, – это было вечером, при огне: сижу я на голбце подле печи и вижу: за столом в переднем углу, под образами, сидят жених и невеста, подле них несколько человек гостей, между прочим наш дядя Петр Иванович; матушка высыпала на стол пред женихом и невестой несколько серебряных рублей, обещанных, разумеется, в приданое за невестой. Было ли какое-нибудь угощение, не помню; помню только, что когда все встали из-за стола, меня позвали и заставили расплетать у невесты косу. Когда я не мог скоро сладить с этим, необычным для меня, делом, дядя Петр Иванович взял у меня из рук косу и тотчас расплел. Затем все из дома ушли, без сомнения, в церковь для совершения брака, а меня оставили одного со старой крестьянской девицей «кривой» Парасковьей, которая и после нередко бывала у нас в доме для разных услуг.

Зять мой Василий Александрович Левашев, сын священника села Вознесенья, Ковровского уезда. По увольнении из Владимирского духовного уездного училища, был определен на пономарскую должность к Успенской единоверческой церкви, вновь открытой при соседнем с Горицами селе Дунилове на месте упраздненной Воробьевской пустыни. В этой-то единоверческой церкви, отстоящей от нашего дома немного более версты, и совершен был брак моей сестры с пономарем Левашевым. Таким образом, наше семейство сократилось.

После сего все заботы и попечения моей матери сосредоточены были преимущественно на мне, как на младшем и единственном сыне.

Детство мое под материнским кровом текло мирно и беззаботно. В летнюю пору я предавался на улице, с немногими сверстниками своими, обыкновенным детским забавам – беганию по лужайкам, игре в бабки и др.; а зимой большую часть дня проводил дома, занимаясь постройкой из бабок церкви; наряжаясь в ризы, делая их из больших платков; привешивая на печи к шесту коклюшки, которые сестры мои употребляли при плетении кружев, и ударяя этими коклюшками о шест, как-бы производя на колокольне звон⁴. Вообще, у меня с самого детства была особенная привязанность к церковным предметам: видно, что благолепие приходского храма и строгая чинность богослужения производили на меня глубокое впечатление. А с тех пор как я начал себя помнить, я неопустительно бывал при воскресных и праздничных богослужениях, которые на моей родине совершались в точности по уставу, со всеми положенными чтениями из толкового Евангелия, Четьей-Минеи и отеческих писаний, так что всенощная, например, служба под великие праздники продолжалась часа четыре и более. И как в зимнее время утреннее богослужение начиналось часа в три по полуночи, а иногда и ранее: то, когда мне было уже лет шесть или семь от роду, меня непременно будили к утрени.