1836 г.

Наступил обычной чередой 1836 год.

С ревностью занимаясь науками, я старался избегать всяких лишних знакомств и никому не навязывался со своей дружбой; между тем, моей дружбы многие из товарищей как в бурсе, так и вне ее, заискивали. Некоторым из этих искателей, как нравившимся мне своим умом и добрыми качествами, я отвечал взаимной дружбой и доверием; прочих старался только не огорчать своей холодностью и невниманием. Между прочим, завел со мной знакомство ученик 1 низшего отделения Александр Рождественский, сын эконома архиерейского дома, игумена Космина монастыря Амвросия (из вдовых священников). Рождественский жил в архиерейском монастыре и нередко приглашал меня к себе пить чай; давал мне из библиотеки своего отца, для чтения, книги. Однажды он дал мне в отличном сафьяновом переплете книгу: «Освобожденный Иерусалим», Тасса в русском переводе» (8). Только лишь я пришел с этой книгой в бурсу и положил ее перед собой на столе, чтобы, выучив заданный урок, сейчас же приняться за ее чтение, как вдруг приезжает ректор семинарии и не один, а с ректором Владимирского училища, протоиереем И.П. Остроумовым – магистром, отличавшимся необыкновенно быстрым взглядом и пылким характером. Ректор семинарии прошел через нашу комнату, не заметив или не обратив внимания мою книгу: но о. Остроумов, шедший позади его, увидав эту книгу и быстро развернув ее, закричал во все горло: «о. ректор, посмотрите, какие книги читают ваши ученики». Ректор, возвратившись на этот крик из соседней комнаты и посмотревши мою книгу, не сделал никакого замечания: по всей вероятности, он видел ее так же, как и я, в первый раз в жизни и не знал ее содержания. Но, по русской пословице, что запрещено, то подслащено; и потому я тем с большим любопытством начал, в тот же вечер, читать осужденную протоиереем Остроумовым книгу.

Игумена Амвросия – отца моего товарища Рождественского я лично не знал и никогда его не видел: он, по поручению преосвященного, постоянно жил в Москве, ведя тяжебный процесс с арендатором принадлежащего Владимирскому архиерейскому дому подворья, называемого Суздальским и находящегося на Софийской улице, смежной с Кузнецким мостом.

Космин монастырь, коим заочно управлял игумен Амвросий, находился в 40 верстах от Владимира близ большой Юрьевской дороги. Он основан в 1404 году препод. Космой, уроженцем Владимирским, коего мощи почивают здесь под спудом. Монастырь этот, кроме своей древности, замечателен еще тем, что в нем около 10 лет (1666–1675 г.) настоятельствовал, в сане игумена, св. Митрофан, впоследствии первый епископ Воронежский. С его собственноручной подписью (1666 года) сохраняется доныне в монастыре напрестольное Евангелие⁴¹.

На сырной неделе 1836 года товарищ и приятель мой Рождественский вздумал ехать в Космин монастырь. Может быть, отец поручил ему посмотреть, как братия вверенной ему обители проводят дни сырной недели и удостовериться в целости бутылок с разными наливками, во множестве хранившихся в монастырском подвале. Рождественский пригласил и меня с собой. Я рад был подышать свежим воздухом и посмотреть древнюю, но убогую обитель. Мы пробыли там не более суток.

Кроме Рождественского, я имел более тесную дружбу, которая потом никогда не прекращалась, со следующими товарищами: Михаилом Граменицким, Иваном Валединским и Василием Богородским.

В марте 1836 года мне исполнилось 17 лет. В это время во мне начало пробуждаться чувство приличия в отношении к одежде, тем более, что наше казенное платье было очень непрочно и не изящно. Выданный мне, при поступлении моем в бурсу, нанковый сюртук с брюками через полтора года так затерся, несмотря на мою бережливость, что мне совестно было в нем показаться, не говоря уже о церкви, в дом моего родственника, помянутого выше земляка Аверкиева; между тем как на некоторых из своих сверстников – бурсаков я видел даже суконные сюртуки. Имея в виду принадлежавший мне и хранившийся у моего опекуна и дяди Петра Ивановича небольшой капитал, я решился попросить у него немного денег для приобретения сколько-нибудь приличного платья. Об этом я написал ему 20 марта и письмо послал с одним из земляков-товарищей, отправлявшихся на Пасху домой. Просьба моя была удовлетворена; но вот при сем какое получил я назидательное наставление от своего отца крестного в письме от 5 апреля:

«Любезнейший сын крестный Иван Михайлович!

За приятное письмо ваше от 20 марта, в котором вы приветствуете нас с высокоторжественным праздником Христова воскресения, приносим чувствительную благодарность и так же вас поздравляем. Желаем душевно, чтобы вы, празднуя обновление христианского рода и природы, купно получили новые силы к преуспеянию на стези добродетели и мудрости. Сожалеем, что вы сами не пожаловали в такое прекрасное время тем более, что сотоварищи ваши многие пришли. Здесь, повидавшись, о всем бы лично переговорили и обсудили. Вы между тем пишете о присылке денег на одежду, мы согласно вашему желанию при сем посылаем 15 рублей по нынешнему курсу, но притом располагаем и то, что многонько тратите денег. Конечно, нужна одежда, но вы не забудьте, что сирота; не осудят умные, что не можете равняться с сынами богачей. Старайтесь украшать себя скромностью, отличаться простотой и благоразумным с другими обращением. Золотая утварь безобразного не сделает красавцем. Старая пословица: береги денежку на черный день. У вас хотя и есть деньги, но что это за богатство?.. Извини, что так строго пишем; это от любви и сожаления о тебе….

Скажем о себе, что мы доколе благополучны, чего и вам усердно желаем... Да Господа ради берегитесь от хмельных напитков. Они губят нас на будущую жизнь; берегитесь худых товарищей, ведая, что беседы злые губят обычаи благие. Поручая вас водительству и покровительству Божию с отеческой любовью, остаюсь искренне любящий отец крестный диакон Петр Иванов».

Письмо писано рукою о. Сапоровского, но подписано собственноручно дядей Петром Иванычем. Это первое, полученное мной в жизни, письмо произвело на меня сильное и неприятное впечатление…

Получив 15 рублей по курсу, т. е. с каким-то, не помню, лажем, я поспешил купить материи на сюртук и брюки: выбрал на сюртук какую-то полушерстяную с зеленым отливом материю, а на брюки, помнится, серого цвета. Портной не замедлил сделать мне платье; оно вышло довольно красивое, но – увы! не долго пришлось мне любоваться его красотой. Прошло не более недели или двух, как мой блестящий сюртук, частью от дождя, а частью от ярких солнечных лучей, совершенно почти полинял, и я опять остался без платья.

В мае те же рекреации и тоже церковное торжество по случаю сретения иконы Боголюбской Божией Матери. Во второй половине июня и в первой июля частные экзамены, около 15 числа торжественный акт с теми же атрибутами, как и в прошедшем году. На этом акте я получил в дар другой экземпляр тех же пиитических правил Байбакова. На другой день нам объявлены разрядные списки: я переведен в числе первых учеников в среднее отделение. Затем отпуск по домам.

Во время вакации я познакомился в Горицах с купеческим сыном, Владимиром Александровичем Борисовым. Борисов – личность, в своем роде, очень примечательная. Сообщу здесь о нем некоторые биографические сведения. Он родился в 1809 году в селе Нижнем Ландехе, Гороховского уезда; по смерти отца, в 1811 году, мать его, уроженка села Гориц, из купеческого дома Барановых, переехала со своим семейством на свою родину. Десяти лет его отдали учиться грамоте причетнику, у коего он успел выучить только азбуку. В 1820 году в селе Дунилове открыто было приходское училище, куда его перевели для дальнейшего образования. Здесь он изучил Часослов и Псалтирь и научился писать, – тем и окончилось его образование. «К счастью, – буду продолжать далее словами самого Борисова, – в это время я отыскал у себя в доме краткую старинную географию, от которой был в восторге и никогда с ней не расставался; потом нашел некоторые и другие книги и в 6 частях собрание путешествий «Циммермана», от чего и получил охоту к чтению, а брат мой старший Петр привез из Москвы и подарил мне пространную всеобщую географию, только что тогда вышедшую, составленную «Кряжовым» (см. Росписание книгам «Смирдина» № 3592)… Этими книгами я для себя открыл, казалось, новый неведомый мир и стал читать путешествия, особливо любил из них: «Путешествие в Хиву капитана Муравьева» и «Плен Головина в Японии». После легкого чтения стал приучать себя к более серьезному, для каковой цели выписывал в 1826 и 1827 годах Московские Ведомости, в которых печатались тогда протоколы Московского общества истории и древностей российских, – что и возбудило во мне первую охоту к занятию древностями... «В 1832 году познакомился я с известным Перехотским историком и археологом, священником М. Я. Диевым⁴². С этого времени начал я уже вести некоторые заметки о Шуйских древностях... Статьи же собственного сочинения начал я печатать с 1837 года, сначала в Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду и Москвитянине.... В письменных занятиях много обязан я наставлениями и поправками бывшему учителю Шуйского уездного училища В.А. Беляеву, с которым познакомился в Шуе в 1888 году, куда я переехал жить из Гориц в 1836 году».

С 1838 года начали издаваться Владимирские губернские ведомости: В.А. Борисов, в продолжение 23 лет, до самой смерти, последовавшей в 1862 году января 13 дня, – был ревностным сотрудником этой газеты. Он был притом членом разных ученых обществ⁴³.

С этим-то самоучкой-археологом я познакомился во время каникул 1836 года. Он был прихожанином Дуниловской единоверческой церкви, при которой был мой зять пономарем. Зная, что у него в это время была уже порядочная библиотека, я обратился к нему через своего зятя с просьбой дать мне, для чтения, какую-нибудь интересную книгу. Он прислал мне на первый раз историю поэзии «Шевырева», не более так за год перед тем изданную (т. е. в 1835 году) и пожелал, между тем, со мной лично познакомиться. Я был у него несколько раз и с большим удовольствием беседовал с ним о литературных новостях.

9 августа, совсем неожиданно получил я в доме своего дяди письмо из Москвы от своего приятеля А. Рождественского. Вот что писал он мне от 5 числа:

«Любезнейший мой друг Иван Михайлович!

Видно, дружочек, ты на меня что-нибудь сильно разгневался; ибо я и по cиe время не вижу от вас ни одной строчки. Хотел было я вам с сим подателем послать гостинчик; но право не знаю, живы ли вы или нет; хотя живы, но как не видя от вас ни малейшего ко мне писания, не знаю где вы обитаете вакациальное время, ибо у вас родни не мало: Бог вас знает, где вас наизусть искать; а я право еще в святодухи не попал, чтобы наизусть вас искать. Вот друг посмотри на сей хартии и кремль нашей матушки белокаменной Москвы⁴⁴. Теперь я скажу вам новость: колокол, хранящийся в кремле слишком целое столетие, в коем весу 12,000 пудов, вытащили наружу и теперь еще не только для Москвы, но и для всей России большая краса, даже и для других народов служить величайшим удивлением.

Теперь я на конверте имею право вам написать: «ученику философии»; ибо списки в Комиссию представлены, и я третьего дня ездил в Лавру и их видел.

Прощай друг! более писать некогда, податель торопит. Засим пожелав вам доброго здравия и всякого благополучия, остаюсь покорный слуга ваш Александр Рождественский. Августа 5 дня 1836 года. Москва.

В ожидании от вас ответа.

Яков Ильич⁴⁵ гостит у нас уже другую неделю и с женой».

Рождественский жил в это время в Москве у своего отца, игумена Амвросия.

В первых числах сентября я был уже во Владимире и готовился слушать уроки по философии, математике, физике и проч.

В среднем отделении нашей семинарии было так же, как и в низшем, три параллельных класса. Мы из 2 класса низшего отделения, в полном составе, перешли во 2-й класс среднего отделения.

Преподавателями у нас были: по философии Максим Терентъевич Лебедев, по математике и физике – Михайла Михайлович Соловьев, по французскому языку – Михайла Якимыч Смирнов.

М.Т. Лебедев окончил в 1825-м году курс в Петербургской дух. академии под № 8 в первом разряде, но вышел из академии с званием старшего кандидата с правом, однако же, на получение степени магистра по выслуге двух лет. Надобно, впрочем, заметить, что и все прочие перворазрядные воспитанники этого курса, в том числе и Новгородский митрополит Исидор (ум. 1892 г.), оставили академию с такими же правами. Какая была этому причина, мне не случилось ни от кого слышать.

Профессор Лебедев слыл у нас серьезным мыслителем, но, к сожалению, не обладал свободным даром слова; притом голос имел тихий и выговор несколько гугнивый, так что на самом близком расстоянии с трудом можно было его слышать. Поэтому его преподавание не приносило для нас большой пользы, тем более, что он не всегда своевременно приходил в класс и был к ученикам излишне снисходителен.

Официальным учебником по предмету философии у нас продолжала еще быть система «Баумейстера», но на практике она стала уже выходить из употребления. Еще в 1834 году преосвященный Парфений спрашивал, Новгородского владыку Серафима: «Что проекты на проекты Устава для духовных училищ?... А дряхлого Баумейстера не сменяют вышеопытные? A сухой Бургий не на пенсии?» и проч....⁴⁶.

Нам профессор давал, для изучения, составленный им самим, вероятно по руководству академических лекций, записки на латинском языке. У меня сохранились эти записки, тщательно мной переписанные. Вот их содержание: После краткого введения в философию –

I. Philosophia Theoretica

A. Logica – а) Pura; b) Applicata.

B. Metaphysica a) Ontologia; b) Metaphysica naturae sensibilis; с) Metaphysica naturae intelligibilis; α) Metaphysica Psychologia; β) Psychologia empyrica; γ) Cosmologia rationalis; δ) Theologia metaphysica seu rationalis.

II. Philosophia practica seu moralis:

A. Philosophia practica universalis.

B. Ethica moralis.

C. Iurisprudentia rationalis seu jus naturae.

Сверх сего, у меня сохранились записки по истории философии, на русском языке. Кем они были составлены, нашим ли профессором, или другим кем-нибудь, не помню.

Но так как все эти записки довольно кратки, а объяснения профессора Лебедева были невнятны, то я всегда имел под руками печатные, более или менее пространные, руководства по всем отделам философии. Так, у меня были под руками: 1) Введение в науку философии, Ф. Сидонского (Спб. 1838 г.); 2) Новый курс философии Жерюзе (Спб. 1836 г.); 3) Система логики Фр. Бахмана (перев. с немецкого Сидонским) в 2-х частях (Спб. 1831–32 год.); 4) Психическая Антропология, Готтл. Шульце, перев. с немецк. Сидонским, в 2-х книгах (Спб. 1834–36 г); 5) Обозрение истории философи, Фр. Аста, перев. с немецкого, Спб. 1831 г.; 6) История философии, архимандр. Гавриила, Казань: 7) История философских систем, А. Галича, (Спб. 1818–19 г.), и 8) Очерк истории философии по Рейнгольду, Ф. Надежина, Спб. 1837 года.

Для домашнего чтения ученикам обязаны были, в наше время, главные наставники брать из фундаментальной семинарской библиотеки книги под свою ответственность, в случае их утраты. Наш почтенный профессор Максим Терентьевич был семейный человек и жалованья в год получал не более 600 рублей ассигнации (171 р. 43 коп. серебром); поэтому он остерегался брать из библиотеки ценные книги, а старался выбирать, какие подешевле и постарее. Мне, напр., досталась из его рук маленькая по формату книжка, едва ли не 17 столетия, на латинском диалекте под заглавием: «Ius canonicun». Так как эта книга показалась мне не очень интересной, то я положил ее в ящик и крепко там запер, чтобы она не утратилась, а через год или два возвратил ее по принадлежности в целости и сохранности. О собственных же ученических библиотеках в наше время не было и помину.

После классных уроков, которые для способных учеников не были обременительны, главное занятие наше составляли собственные сочинения. На эти письменные труды всего более обращало внимание и начальство. Темы для сочинений давал нам только главный профессор. Темы эти были как русские, так и латинские. Вот на какие темы довелось мне писать, в продолжение двух лет философского курса.

1) Русские:

1. «Любовь к истине одушевлять философа на поприще умозрения».

Сочинение, написанное на эту тему, заслужило такой отзыв наставника: «Похвально».

2. «О том, сколь важно и необходимо в науке употребление силлогистических выводов».

На этом сочинении подписано: «Резонно».

3. «При каких условиях возможно раскрытие характера нравственно-доброго?».

Под этим сочинением профессор подписал: «Весьма хорошо». А наверху первой страницы рукой ректора семинарии написано: «Одобряется к произнесению на собрании. 1838 года. Февр. 7 дня».

4. «История рода человеческого есть памятник особенного Божественного промысла о человеке».

На этом сочинении написано: «Достохвально». Но, по желанию профессора, на эту же тему я должен был написать другое, более пространное сочинение, на котором он написал: «превосходно».

5. «Какое сильнейшее доказательство бсзсмертия души?»

Подписано: «Резонно».

II) Латинские:

6. «Multa legenda, sed cum judicio».

На этом сочинении сделан такой отзыв: «Plus quam bene». Сочинение это также было читано мной с кафедры в собрании.

7. «Weri nominis philosophia praeservat hominem ab incredulitate»,

Такая-же аттестация, как и на предыдущем сочинении.

8. «Perturbationes animi (affectus) praeter sensationes voluptatis aut aegritudinis, an etiam quosdam appetitus vel avcrsationes sensitivas adiunctas sibi habent.

Подписано: «Sat. mentis et diligentiae».

9. «Unde patet, revera adesse discrimen actionis moraliter bonas et malas?»

Подписано: «Lavdabillime».

10. «Quomodo fules in existentiam Dei potest all et confirmari in homine?»

Подписано: «Perquam bene».

11. «Quibusnam rationibus incitantur homines ad vitam civilem colendam?»

Аттестация: «Optime».

Heсмотря на такие одобрительные отзывы о моих философских сочинениях, я не могу читать их теперь без улыбки и не могу не видеть в них отражения тех мыслей и тех оборотов речи, какие усвоены были мной, не всегда, конечно, с ясным и отчетливым пониманием, при чтении книг и журнальных статей философского содержания.

Преподавателем математики и физики был, как я уже сказал, М.М. Соловьев. Когда мы перешли в среднее отделение, он только лишь окончил в Московской духовной академии курс со званием кандидата и едва ли достаточно был подготовлен к преподаванию назначенных ему предметов. По крайней мере, на первый раз он не иначе мог разрешать алгебраические и геометрические задачи, как с помощью печатного учебника, да и то не без ошибок. Понятно, что такое преподавание не могло расположить учеников к внимательному слушанию уроков. Почтенный преподаватель убеждал нас к занятию математикой примером самого Иисуса Христа, Который в детстве занимаясь, под руководством праведного Иосифа, древоделием, не мог де не знать математики. Но и этот довод не имел успеха. С большим вниманием и интересом мы слушали уроки по физике; особенно памятны для меня чтения об электричестве, потому что эти чтения подкрепляемы были опытами. В нашей семинарии, в то время был очень жалкий физический кабинет. В нем была, однако же, старая, испорченная электрическая машина, которую Михайла Михайлович сумел сам как-то поправить, и не раз приносил ее к нам в класс. На публичном экзамене последнего, 1838 года, М. Михайлович заинтересовал публику своим предметом. Он начертил на бумаге, в довольно большом размере, рисунок паровой машины, с обозначением буквами и цифрами составных ее частей, и мы перед публикой объясняли значение и взаимное отношение этих частей.

Тому же Михаилу Михайловичу поручено было изъяснение Священного Писания: но он, в течение двухлетнего курса, дал нам краткие записки на Евангелия только первых двух или трех Евангелистов.

Французский язык преподавали нам, как сказано уже, М.Я. Смирнов – один из последних кандидатов, VII курса Московской духовной академии (1830 года). Если принять в рассуждение количество учеников (нас было более 100 человек) и краткость времени, назначенного для этого предмета, а именно, не более двух послеобеденных классов, в неделю; если притом взять во внимание очень ограниченные сведения в предмете самого наставника: то не трудно понять, какие успехи могли мы иметь в изучении французского языка.

В ноябре 1830 года последовала у нас перемена ректора. Еще в 1834 году преосвященный Парфений писал митрополиту Серафиму о ректоре архимандрите Неофите: «Владимирской семинарии ректор уже лет десять ректором; пора ему во владыки! – нрава кроткого, жизни благочестивой, правил честных, к делу усерден, православный». И вот, может быть, вследствие этой рекомендации, архимандрит Неофит назначен был епископом Старицким, викарием Тверской епархии. От 1 ноября 1836 года Парфений снова писал Серафиму о Неофите: «Полагаю, что ко дню вашего ангела (8 числа), явится Владимирский выходец – ректор, назначенный Тверским викарием; не оставьте его вашей благосклонностью».

Преемником Неофита на должность ректора семинарии назначен был родной брат его, смотритель Астраханского духовного училища, игумен Поликарп. О. Поликарп был священником Ростовского уезда, Ярославской епархии и академического образования не получил. Назначение его на должность ректора семинарии удивило всех, начиная с преосвященного Парфения, который в том же письме от 1 ноября писал митрополиту Серафиму: «Редкий случай, что брат его (т. е. архимандрита Неофита) родной заступает, как бы по наследству, его ректорство. Не знаю, не будет ли он слаб и малосилен для Владимирской семинарии и сумеет ли управляться с 900 учеников и 21 преподавателем из магистров и кандидатов, не учась в академии, будучи без ученой должности 11 лет священником, не быв преподавателем ни риторики, ни философии, ни богословия, как бывало в наших школах. Не имея веса, трудно будет поддержать порядок, не имея ученых сведений – поддержать ученую часть, а надобно строить огромный корпус для семинарии. Его бы послать в какую-нибудь небольшую семинарию⁴⁷.

Неожиданное назначение о. Поликарпа на должность ректора семинарии объяснили следующим образом. Он был родной племянник известного архимандрита Ростовского Яковлевского монастыря, Иннокентия; а о. Иннокентий пользовался особенным вниманием и уважением знаменитой графини Л.А. Орловой-Чесменской. Вот по этим-то связям и отношениям и состоялось назначение о. Поликарпа на непосильную для него должность ректора семинарии, которую, однако же, он занимал около 10 лет. Во Владимир он приехал в сане игумена, и я был очевидцем возведения его в сан архимандрита, в домовой архиерейской церкви. Как теперь вижу, как преосвященный Парфений, при вручении ему жезла, читал по книге довольно длинное поучение.

О. Поликарп, как не получивший академического образования, не мог преподавать, разумеется, никакого предмета: но ему тем не менее, как ректору семинарии, назначаемы были на высокоторжественные дни проповеди.

В последних числах ноября мимоездом из Киева в Кострому, приехал во Владимир бывший Киевский викарий преосвященный Владимир(Алявдин), переведенный в сентябре на Костромскую кафедру. Он посетил и нашу семинарию, в которой был некогда инспектором. В наше отделение взошел он, в сопровождении инспектора Митрофана, когда у нас был урок по математике. Когда преосвященный спросил наставника, как его фамилия: тот ответил: – «Соловьев». – «Не сын ли вы священника Соловьева, который в 1835 году умер у меня в Киеве и которого я отпевал?» – «Точно так, ваше преосвященство».

Преосвященный Владимир был приглашен преосвящ. Парфением вместе с ним служить в праздник святителя Николая (6 декабря), в высокоторжественный день тезоименитства Государя Императора Николая Павловича. Служение происходило в большой крестовой церкви. Владимирцы едва ли видели когда-нибудь служение двух архиереев вместе. Я был очевидцем такого необычайного зрелища.

Преосвящ. Владимир, в миру Василий Феодорович Алявдин, уроженец г. Владимира, воспитанник 1 курса Московской дух. академии. По окончании академического образования в 1818 году, со степенью магистра, он назначен был инспектором сначала в Пензенскую семинарию, где он нашел губернатором родственника своего, знаменитого М.М. Сперанского; оттуда в конце 1820 года переведен был на ту же должность во Владимирскую семинарию, где и оставался до 1829 года. Как магистр, Алявдин высоко ценил свои ученые достоинства. Когда я учился в семинарии, слышал о нем рассказ следующего содержания. В кафедральном Успенском соборе открылась настоятельская вакансия. Алявдин подал преосвященному Парфению прошение об определении его на эту вакансию и даже настойчиво требовал удовлетворения своей просьбы: но преосвященный отказал в его просьбе и предпочел ему заслуженного протоиерея Павла Ставровского. Алявдин, обидевшись этим отказом, подал в след за тем прошение о поступлении его в монашество и при этом будто бы сказал: «так я же сам буду не хуже его (т. е. Парфения) архиереем». И вот его предсказание исполнилось.

Об Алявдине, как инспекторе семинарии, сохраняется во Владимире не очень добрая память. Вот что пишут о нем: «По словам учеников его, наставник он был хороший, образованный, даровитый; но, как инспектор, был человек довольно жестокий, мстительный и подозрительный»⁴⁸.