Часть вторая

Когда Павла Груздева уводили из родительского дома в первый день декабря 1949 года – это был уже третий арест, всё по одному и тому же делу архиепископа Варлаама (Ряшенцева) – то конвоир, сопровождавший его в тюрьму, предложил выбрать «из двух зол меньшее»: путь их лежал через обледенелую Волгу, и милиционер, по воспоминаниям о. Павла, сказал ему:

– Лучше тебе в проруби утопиться, чем идти туда, куда ты идешь.

Конечно, в памяти заключенного Павла Груздева свежи были все пытки и побои, перенесенные им в ярославской тюрьме, страшный голод и холод военных лагерных лет, издевательства урков...

– Давай, – предложил милиционер, – я отвернусь, а ты прыгай в прорубь, все меньше тебе мучаться.

Так искушал враг рясофорного Павла Груздева, который, хотя и не был пострижен в монашество официально, но по внутренней своей сути был истинным иноком с младых лет. Сколько же пришлось пережить и претерпеть ему, уроженцу затопленного Китеж-града, прежде чем Господь принял его в число своих священнослужителей! Отчего это так? Многие становятся священниками без каких-либо особых затруднений, а здесь с первых лет жизни каждый день посвящен служению Богу, к Нему стремится сердце и все помышления, но не у алтаря находишься ты, а на самой низшей ступеньке – «а уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих – вот мы были на этой ступеньке...»

«Лучше тебе в проруби утопиться...»

И всё-таки он вернулся из далекого Северного Казахстана – с «вечного поселения» – в родной Тутаев, как когда-то, в 47-м, вышел из-за колючей проволоки уральских лагерей. После Вятлага возвращался Павел Груздев домой – весна была в самом разгаре, и окраина бывшего Романова – Леонтьевка – утонула в цветущей черемухе, и яблони в садах стояли как подвенечные... «Вся земля – невеста Твоя, Господи!» Из казахстанской ссылки вернулся изгнанник осенью 1954 года. Вековые липы на Волжской набережной медленно роняли золотые листья, романовские церкви возносили в небо уцелевшие купола, отливала ласковой осенней синью матушка-Волга – та самая, в которой советовали утопиться арестанту Груздеву...

– Тятя с мамой приняли меня с радостью, – вспоминал о. Павел. – Устроился я на работу.

На работу устроиться было очень трудно – «статья у Паши была такая, что нигде его не брали». Объявить-то, что «по ошибке» – объявили, а реабилитации как таковой не было. Вот и пришлось Павлу Груздеву чуть ли не целый год «угощать вином» главного инженера Тутаевской КППБ – «Конторы коммунальных предприятий и благоустройства», чтобы приняли его, бывшего лагерника, хотя бы чернорабочим. Мостил дороги, благоустраивал парки и скверы, зимой проруби чистил – самая черная работа, как обычно, на плечах о. Павла.

А дома всё та же нищета в 50-е, как и в прежние, годы... Как-то раз на праздник собрался Павел Груздев на правый берег в Воскресенский собор – «пойду в собор, Спасителю поклонюся». Сам-то приехал из Петропавловска «во всем рванье», просит мать:

– Мамо, нет ли подрясничка какого?

– Сынок, конфискация!

– Мамо, нет ли кальсон каких?

– Сынок, только из мешков нашитых!

Ну что поделаешь! Пришел в собор на службу, многие узнали Павла Груздева, не забыли еще, хоть и одиннадцать лет в лагерях был.

– Павлуша, петь-читать не разучился? Прочитай Апостола-то!

В Воскресенском соборе служил в то время отец Петр, а диакона звали Алексей – «Алексаша». А поскольку день был праздничный, особый какой-то, присутствовал на богослужении недавно рукоположенный епископ Угличский Исайя, управляющий Ярославской епархией.

«Вышел я Апостола читать, – рассказывал отец Павел. – Прокимен как дал!»

Голосина здоровый, и службу всю назубок знал. Услышал епископ Исайя нового чтеца:

– Кто это?

– Да вот, арестант пришел, – объясняют ему.

– Позвать в алтарь! – велит владыка.

«Поскольку я был уже рясофорный, порядок знал, – вспоминал батюшка свое знакомство с Преосвященным Исайей. – Поклон престолу, поклон владыке, стал под благословение».

– Ты, парень, откуда? – спрашивает владыка.

– Из Хутыни, – отвечает Груздев.

– За что сидел?

– Вроде ни за что.

– Документ есть?

– Так вот, – показывает документ Павел Груздев.

– А реабилитация?

Молчит в ответ.

– Ладно, – говорит владыка. – Какие литургии знаешь?

– Иоанна Златоуста, Василия Великого.

Поэкзаменовал еще его владыка.

– Тебя нечего учить, всё тебе знакомо. Приезжай ко мне в Ярославль, рукоположу.

Как на крыльях летел обратно через Волгу к себе домой Павел Груздев. Ведь он с детства, с мологских монастырских лет мечтал стать священником – и эта мечта не оставляла его ни в родной деревне Большой Борок, ни в ярославской тюрьме, ни в лагерях, ни в пересылках... Каким воистину крестным путем почти полвека вел его Господь к принятию священного сана – «и спасительная страдания восприемый, крест, гвоздия, копие, смерть...»

– Мне владыка говорит: «Приходи! – рассказывал отец Павел. – Возьми у священника, кто тебя знает, характеристику, и приходи!»

Отец Дмитрий Сахаров – он наш, мологский, у нас служил в Афанасьевском монастыре. А теперь в церкви Покрова на левой стороне Тутаева. Я к нему:

– Батюшка милой! Мне бы справочку, несколько строчек!

– Да-да, конечно, Павлуша! Хорошо, уже пишу!

Пишет: «Павел Александрович Груздев, 1910 года рождения. Поведения прекрасного, не бандит, ничего, но в политике. .. – тут отец Павел замялся, словно подыскивая то слово, которым охарактеризовал его священник Дмитрий Сахаров, – в политике какой-то... негоден я!»

– Неблагонадежный? – подсказал о. Павлу кто-то из слушавших его рассказ.

– Неблагонадежный! – подтвердил батюшка.

Ставит о. Дмитрий точку на бумаге и подписывается: «Протоиерей Дм. Сахаров».

– Ладно. Прихожу к владыке, – продолжал свой рассказ отец Павел. – Подаю ему бумажку. Берет он в руки, читает. Потом меня спрашивает:

– Павлуша! А как у Вас с желудком, расстройства нету? Я ему:

– Так нету пока, владыко.

– Так вот, Павлуша, когда Вас чего доброго припрет, этой-то бумагой воспользуйтесь.

– Владыко, благословите! – отвечаю.

Преосвященный Исайя, управляющий Ярославской епархией, был рукоположен в архиерейский сан 28 ноября 1954 года, в возрасте 72-х лет. Он так же, как и Павел Груздев, прожил долгую многотрудную жизнь, прежде чем стал священником и принял монашество. В миру – Владимир Дмитриевич Ковалев, родился в Угличе, образование получил в Рыбинском речном училище, по окончании которого в 1903 году более сорока лет работал на речном транспорте. Конечно, ни в 20-е, ни в 30-е годы о принятии священства не могло быть и речи! Он стал диаконом после войны, когда ему было 64 года, и уже через восемь лет хиротонисан во епископа Угличского, коим и пребывал до дня своей смерти.

Воистину Божий промысел соединил в Воскресенском соборе этих двух людей – недавно рукоположенного епископа и бывшего арестанта Павла Груздева. Владыка Исайя, много повидавший на своем веку, с первого взгляда определил в немолодом уже «каторжнике» истинного служителя алтаря Божия, и потом, в течение нескольких лет, когда решалась судьба Груздева, архипастырским своим попечением помог ему преодолеть все препятствия на пути к священству.

О том, каким напряженным внутренним трудом отмечены годы после возвращения из ссылки, свидетельствуют некоторые сохранившиеся тетради о. Павла, в которых по ночам – днем-то работал – писал он акафисты и молитвы, собирая тысячелетнее молитвенное наследство Русской Православной Церкви. Это было своего рода подвижничество – допотопным железным перышком, буковка к буковке, славянским шрифтом переписывать в тетрадь старинные тексты. До сих пор в доме Груздевых на ул. Крупской лежат в коробочке исписанные перья – «вон их сколько, осталось-то после батюшки…»

Как водил он этими перышками по бумаге, держа их в заскорузлых рабочих руках – а руки у него были настоящего работяги, крепкие, пальцы толстые – кто-то даже сравнивал их с руками крота. В своей рабочей бригаде КППБ, или горкомхоза, Павел Груздев внешне мало чем отличался от других.

«А что вспоминать? – недоумевают его сослуживцы, когда расспрашиваешь их о Груздеве, прославленном уже ныне старце. – Как приписки вместе делали, начальству очки втирали?»

«Вот так благочестие!» – скажет иной читатель.

«Так ведь семьи у всех, кормиться надо, – объясняет землячка Павла Груздева, работавшая с ним в то время в одной бригаде. – На работе что сплутуем, так все вместе, бригада дружная. А работал Паша хорошо – не уйдет, пока всё не сделает. Чаще всего дороги мостили из камня, камушек к камушку подбирали».

Как-то раз, будучи уже в сане архимандрита, отец Павел слегка даже похвалился:

– А те камни, которыми я дорогу мостил, до сих пор в Тутаеве не шелохнутся!

То есть вот как крепко сделано!

И дорогу к Богу мостил он так же прочно – камушек к камушку.

Вся предшествующая жизнь о. Павла – «по монастырям да по тюрьмам», как говорил батюшка – научила его новой мудрости во Христе. Эта мудрость именно нашего двадцатого века – поэтому в деяниях подвижников былых времен не встретишь ничего похожего. Отец Павел эту мудрость вынес на своей шкуре из лагерей – «одиннадцать лет по крохам собирал», как признался он однажды. Оттого и мог он завернуть ругательное словцо наравне со всеми рабочими из бригады, ничем не выделяясь из их среды. Такое вот странное и высокое смиренье. А поскольку вся советская «исправительно-трудовая» система была направлена на то, чтобы не дать простому человеку заработать, то приходилось приписки делать – разве мог о. Павел выступить в роли этакого «праведника», когда семьи у всех, детишек кормить-одевать надо?

О том, что еще до рукоположения своего в священный сан Павел Груздев обладал этим удивительным даром – какой-то высшей духовной деликатностью и тактом – свидетельствует следующий случай.

Как-то вечером после работы шел он берегом Волги к Казанскому храму на всенощную. Там откос высокий, заросший деревьями и кустарником. Миновал пристань и вдруг видит: на берегу в кустах пара любовью занимается. Она – из его бригады, а он – кладовщик. И они его увидели, смутились, вспугнул он их.

– Не обращайте внимания, – говорит им Павел и жест показывает характерный, рука об руку. – Сам на это иду.

А в действительности шел в церковь помолиться.

Таков был о. Павел, лагерник и монах! Оставаясь внешне простым работягой, «Павлушей-арестантом», внутренне он был непостижим для многих.

«Кто поймет духовного! – восклицал апостол Павел. – А духовный видит всех».

Безошибочным внутренним оком присмотрел Павел Груздев невесту для своего младшего брата Шурки. Александр Александрович в 55-м году осенью вернулся из армии, пришла пора жениться – мать уже старая, в доме помощница нужна. Один раз идет Павел на Волгу прорубь чистить – экипирован как полагается, в шапке- ушанке, с пешнёй – а Нина, будущая его сноха, пришла на прорубь белье полоскать. Так и познакомились. Отец Павел сам и венчал их потом в Верхне-Никульском.

Со временем этот дар – благословлять браки – проявлялся в батюшке безошибочно. И если скажет, что ничего не выйдет: «Все равно жить вместе не будут» – то, как показала жизнь, так и случалось.

Зимой, бывало, не только проруби приходилось чистить, но и елку новогоднюю сторожить. В 50-е годы левобережье Тутаева считалось главной частью города-завода на правой стороне еще не было. И вот на площади Ленина установят большую елку, украсят новогодними игрушками. В горкомхозе решают: кто пойдет сторожить? Конечно, Груздев! На Груздева положиться стопроцентно можно. Отец Павел наденет полушубок, веревкой подпояшется и до полуночи вокруг елки ходит. А хулиганья он не боялся нисколько. Да и хулиганство в те годы было редчайшим случаем.

Поозорничают иногда, особенно на Святки. На улице Крупской собралась как-то молодежь в компанию, взяли моду – то поленницу на праздник раскатают, то дверь снаружи палкой подопрут, а сами в окошко стучатся, дескать, открывай, хозяин! Вот ночью давай стучать и к Груздевым, а дверь-то заперли. Стоят, ждут – что будет? А Павел вышел с заднего хода и так всю компанию отчехвостил, что мало не показалось.

«Нисколько он ничего не испугался, – вспоминает один из озорников. – Я, мать честная, шапку на уши поглубже натянул, чтобы не слышать, как он ругается. С тех пор как рукой сняло – никого мы уже не запирали».

Так что хотя и был Павел Груздев внешне «как все», но и побаивались его, и уважали. Тутаевские священники здоровались с ним за руку. Однажды рабочие горкомхозовской бригады укладывали водопровод к бане недалеко от храма Покрова. Проходил мимо них отец Владимир, тогда еще молодой батюшка Покровского храма. Подошел к Павлу Александровичу, за руку поздоровался, побеседовали они. А одна из укладчиц стрельнула глазками вслед уходящему о. Владимиру и говорит Груздеву со смехом:

– Этому бы парню я спину в бане потерла!

– Ты что, дура! – пресек ее Павел. – Это же священник!

Три года потребовалось на то, чтобы решить все необходимые формальности для рукоположения Павла Александровича Груздева. Сохранившаяся переписка свидетельствует, как непросто было получить священный сан человеку с клеймом заключенного.

В Пасху 1955 года Павел Груздев пишет официальное прошение на имя управляющего Ярославской епархией владыки Исайи:

«Преосвященнейшему Епископу Исайе

от Павла Александровича Груздева покорнейшая просьба.

Христос Воскресе!

Ваше Преосвященство, Владыко Святый! Господь наш Иисус Христос святым ученикам своим и апостолам, а в лице их и всем христианам сказал: «Жатвы убо много, делателей же мало». На основании этих святых слов дерзнул и аз, недостойный, молити убо Вас, Господина жатвы, да изведете меня делателя на жатву Господню: то есть причесть мое недостоинство к лику служителей святого Алтаря. Множество верующих нашего города Тутаева мне заявляют, почему я с моими знаниями и способностями не прошу Вашу святыню о рукоположении меня во священники. И сам я духом чувствую, что моя дорога должна идти на службу Богу...»

В своей «Автобиографии» Павел Груздев пишет:

«Рядом с нашей деревней Большой Борок находился Мологский Афанасьевский монастырь, в котором проживали три мои родные тетки: монахиня Евстолия и инокини Елена и Ольга. Под их наблюдением я получил христианское воспитание и любовь к святой Церкви. Юношество свое я провел в кругу своих родных и в упомянутой обители, где пас коров, звонил на колокольне, приучался к чтению в храме. После ликвидации Афанасьевского монастыря 31 марта 1929 года с благословения игуменьи Августы /Феоктисты Неустроевой/ я переехал на жительство в город Новгород, Ленинградской обл., где и работал на судостроительной верфи Деревяницы, возле Спасо-Преображенского Варлаама Хутынского мужского монастыря. Там в свободное от работы время пел и читал на клиросе, звонил на колокольне и т. д.

В 1932 году возвратился на родину к родителям и работал до 1938 года в Государственной Селекционной станции /бывший Афанасьевский монастырь/ на скотном дворе. В1938 году из затопляемой зоны наша семья переехала в г. Тутаев, где я обустроивал дом и ходил в храм на клирос, пел и читал, а иногда пономарил. 13 мая 1941 г. был арестован по обвинению – группа церковнослужителей, возглавляемая архиепископом Варлаамом Ряшенцевым, и обвинен по статье 58 част 1, пункт 10–11, Судом приговорен к 6-ти годам исправительно-трудовых лагерей. По отбытии срока вернулся на родину. Работал на сенопресе в качестве рабочего, а в свободное время постоянно ходил в церковь святителя Леонтия, где пономарил, читал и пел на клиросе.

1 -го декабря 1949 года за старые преступления был сослан на вольную ссылку без лишения прав гражданства на неопределенный срок в г. Петропавловск Северо-Казахстанской области. Работал там чернорабочим в «Облстройконторе», и опять же в свободное время всегда ходил в собор св. Апостолов Петра и Павла, где был уставщиком и чтецом на клиросе. 20 августа 1954 г. был вызван в спец, комендатуру КГБ, где было мне объявлено, что все ограничения с меня сняты, могу жить и работать где угодно и как угодно. По прибытии к родителям я побывал в некоторых храмах Ярославской обл. и убедился, что именно жатвы много, а делателей мало.

Прошу, если будет Ваше Архипастырское благословение и воля, то рукоположите и назначьте меня священником в какой-либо приход по Вашему усмотрению. С Богослужением Православной Церкви знаком. Духовно-нравственное мое поведение могут засвидетельствовать:

1) Мой духовник, священник Ярославской Феодоровской церкви о. Димитpий Смиpнов, с которым я забран был и судим по одному делу.

2) Алтарница той же церкви монахиня Агафангела /Анфиса Силантьева/.

3) Сторожиха церкви Архангелов села Норское Манькова Екатерина Ивановна.

4)  Псаломщик села Крест Ярославского р-на инокиня Агапия.

Упомянутые лица меня и жизнь мою знают до ноты. Из города Петропавловска характеристику можно затребовать от настоятеля собора протоиерея о. Владимира Осипова. Для личных объяснений по первому Вашему вызову прибуду в отделение Патриархии.

Остаюсь преданный всецело воле Божией и Вашему Архипастырскому попечению

Павел Груздев.

Прошу Ваших святых молитв.

г. Тутаев 25 IV 1955 г.»

Спустя месяц из Тутаевской Покровско-Леонтьевской общины в епархиальное управление г. Ярославля была направлена характеристика:

«Сим удостоверяем, что гражданин г. Тутаева Ярославской области Павел Александрович Груздев нам известен. Характеризуем его беспристрастно как примерного сына Святой Православной Церкви. Он один из немногих по городу Тутаеву проявляет себя человеком глубоко верующим, трезвым и некурящим. По воскресеньям и праздничным дням бывает в храме за Богослужением. Нередко принимает активное участие во время Богослужения в пении и чтении на клиросе, службу он знает хорошо. Неизменно, каждый год, он бывает на исповеди и причащается Святых Христовых Тайн. Всегда был и есть близок к Святой Православной Церкви. <...>»

Но, как выяснилось, для рукоположения в священный сан нужна была не только характеристика, а официальная реабилитация, и на очередном прошении Павла Александровича Груздева:

«Настоящим прошу Ваше Преосвященство принять меня в церковный клир в качестве священника и назначить в село Домино Тутаевского района», датированном 11 декабря 1956 года, появляется следующая резолюция епископа Исайи:

«Необходимо снятие судимости, хлопочите»

Епископ Исайя, 22. XII – 1956 г.»

Только что прошел двадцатый съезд партии, разоблачивший культ личности Сталина, и сотни тысяч людей – те, кто остался жив, пройдя адовы круги ГУЛАГа, – обратились в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о реабилитации. В начале 1958 года дошла очередь и до Павла Александровича Груздева. Заседание Президиума Верховного Совета СССР, рассмотревшее дело Груздева, состоялось 21 января 1958 г., о результатах его сообщила выписка из Протокола № 66:

«Ходатайство о снятии судимости Груздева Павла Александровича, осужденного военным трибуналом войск НКВД Ярославской области 30 июля 1941 года по ст. ст. 58–10 ч. 1 и 58–11 УК РСФСР к 6 годам лишения свободы с поражением прав на 3 года.

Наказание отбывал с 13 мая 1941 года по 13 мая 1947 года.

Дело № МП-1944

Снять судимость с Груздева П. А.

Печать

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР –

М. Георгадзе (подпись)».

«– А одиннадцать годков?

– Нету, товарищ Груздев, нету!»

Во второе воскресенье Великого Поста 9 марта 1958 года Павла Груздева рукоположили в диакона, а через неделю, 16 марта – в иереи. Это было Крестопоклонное воскресенье. Феодоровский кафедральный собор Ярославля, где рукополагали о. Павла, был полон народу. Пришли многие, кто знал Павла Груздева еще по Мологе, до ареста в Тутаеве и после...

«Вся церковь плакала, – вспоминал о. Павел. – Из нищеты... ой! Арестант ведь! Не мог и я удержаться – плакал...»

«Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел Груздев», – записал батюшка в своем дневнике в этот знаменательный день.

«Беднота страшная была, когда он в священники пошел, ой, беднота! – вспоминает батюшкин брат Александр Александрович. – Зато голова у него была на плечах!»

Даже наставник о. Павла, иерей Алексий Скобей, которого «прикрепили» к только что рукоположенному Груздеву, сказал ему:

– Павел, чего мне тебя учить? Лучше ты меня учи!

На первых порах дали им что-то вроде стажировки – ездить по селам и деревням, исповедовать, причащать немощных прихожан на дому, соборовать...

«Раз, другой поехали мы с ним, – вспоминал отец Павел, – а после он всё в машине спал, а я служил. Вот как-то баба одна меня спрашивает:

– Да поп ли ты?

– Да, – отвечаю, – я священник. А чего тебе, баба?

– Да много вас теперь всяких... Трудно батюшку-то сыскать!

... Исповедал ей одно, исповедал другое. Ладно. Пошел уже.

– Куды запрыгал? – кричит. – Погоди! Воротись!

– Ну, чего тебе?

– Так вот, я вином торговала, да вино-то водой разводила... Грех?

Снова давай фартук, надевай епитрахиль и – «прощаю и разрешаю!»

Позднее отец Павел не раз повторял: «Много попов, как клопов... Мало-мало батюшек».

Сам же он учился духовной мудрости не только у святых отцов, но и у простого народа. Даже у сварливой бабы, торгующей вином, нашел что взять – истинную правду, как только народ умеет сказать в простоте сердца: «Трудно батюшку сыскать!»

И себя отец Павел всегда считал на служении у народа: «Не народ – слуга священника, а священник – слуга народа. А сейчас, к сожалению, наоборот...»

Но и народ – тоже палка о двух концах, люди-то все разные. Иной раз так нахамят священнику – «слуге народа»... «Куды запрыгал?»

Вскоре о. Павла назначили настоятелем Воскресенского храма села Борзово Рыбинского района. Он приехал туда за два дня до Пасхи 1958 года. Увидали его женщины в церкви: идет поп по дороге босиком, сапоги на палке через плечо несет.

– Ой, кого это к нам прислали! – чуть ли не запричитали сразу.

Заходит отец Павел в Воскресенский храм – а грязища везде, немыто... Он и говорит:

– Бабы, когда Пасха?

– Ну и поп, не знает, когда Пасха будет! – стали бабы возмущаться.

А ума-то не хватило понять, что батюшка их этими словами обличил: что ж вы, бабы, в храме не убрались, а ведь Пасха через два дня!

Отец Павел начал свое священническое служение в годы хрущевского гонения на Церковь, когда глава государства во всеуслышание объявил, что закроет все храмы и покажет по телевизору последнего попа. Словно каким-то неотвратимым лейтмотивом, воистину «красной нитью» проходит через всю жизнь о. Павла это слово – последний... «Последние насельники обители Христовой»... «последний наместник монастыря»... «последняя игумения»... «последний монах»... и даже так– «последнего попа»... Это слово настолько впиталось в глубину сердца о. Павла Груздева, в его кровь и плоть, что самого себя он чувствовал именно так: «Я – последний...»

Казалось бы, только-только начали открываться в войну православные храмы, верующие вздохнули свободнее, и Русская Церковь обрела надежду на возрождение. В 1946-м году произошло радостное событие – возобновилась монашеская жизнь в Троице-Сергиевой Лавре. Наместником Лавры был назначен архимандрит Гурий (Егоров), духовный отец двух будущих ярославских архиереев – митрополита Иоанна (Вендланда) и архиепископа Михея (Хархарова). Архимандрит Гурий был в 30-е годы репрессирован, отбывал срок заключения на строительстве Беломорканала, хлебнул с лихвой лагерной баланды. При нем и началось возрождение обители преподобного Сергия.

Когда Павел Груздев вернулся из лагерей, невероятным известием стало для него открытие Лавры. Отец, Александр Иванович, говорит ему:

– Па́влушка! Вот вроде Лавру открыли. На́ деньжонок, съезди, побывай в Лавре-то!

«Я и поехал, – рассказывал о. Павел. – Приезжаю, смотрю – всенощная идет (год 55-й, может, 56-й). Вроде как и монахи ходят. Вышел один монах читать шестопсалмие. Ну, я думаю – робот! Всех монахов-то пересажали, извели. Я и подошел к нему потрогать, почувствую – железо или не железо. А тот говорит:

– Поаккуратнее. Не толкайтесь.

И дальше стал читать».

Монахом этим был о. Алексий (Казаков), один из первых насельников Лавры после ее открытия, потом его на приход перевели куда-то в Самару. В обители преподобного Сергия состоялось их знакомство с Павлом Груздевым, которое переросло в крепкую дружбу. По годам они были примерно ровесники, люди, что называется, старой закалки, оба впоследствии стали архимандритами, но служили в глубинке, изредка встречаясь и переписываясь. Вот одно из таких писем о. Алексия (Казакова), написанное 1 марта 1986 года отцу Павлу в Верхне-Никульское:

«Дорогой старец, всечестнейший и досточтимейший отец Архимандрит Павел, благослови!

Рад и утешен твоим письмом и поздравлением. Спаси Господи! и паки – Спаси Господи!

Живу по милости Божией. Избёнка покрыта и одежонка пошита.

В Лавре я не был давно. И прямо скажу: охоты нет. Все новые и люди, и порядки. Всё натянуто, надуто, чопорно. Так потихоньку живу, служу.

Молись о мне.

Целую братски

недостойный Архим. Алексий.

Р. S. Кланяюсь Мари и Николаю Хлебному»

Архимандрит Алексий (Казаков) умер раньше о. Павла, в 1988 году, похоронен где-то на своем приходе. Потому-то так часто повторял отец Павел: «Я – последний…», что не только пришлось ему поминать всех усопших друзей и близких своих, быть свидетелем целого века, но постепенно он действительно оставался почти единственным носителем старого православного духа – духа удивительного, теплого, совсем домашнего.

Одна из самых характерных особенностей отца Павла – где бы он ни был, всегда первым делом своим считал отдать долг памяти «прежде усопшим отцам и братиям нашим» – служил молебны и панихиды на могилах как прославленных, так и безвестных подвижников благочестия. Всегда был неутомимым паломником, молитвенником и исследователем одновременно.

«Был и молился в Псково-Печерской обители 24 июля 1959 года, – сделана запись в батюшкином дневнике. – Исповедовался у иеросхимонаха Симеона. Участвовал за Богослужением. Священник Павел Груздев».

Несколько дней живет он в монастыре, изучая его историю и святыни. Многое связывает Псково-Печерскую обитель с древним Великим Новгородом и с родной мологской землей. Отец Павел переписал от руки Акафист и службу преподобному Корнилию, Псково-Печерскому чудотворцу, замученному царем Иоанном Грозным в 1570-м году, когда после казни Великого Новгорода царь двинулся на Псков.

«Сей Акафист и служба преподобному Корнилию списаны в Псково-Печерском монастыре 26 июля 1959 года, – отмечено в дневнике о. Павла. – Списал многогрешный и недостойный священник Павел Александрович Груздев. Молитвами святого преподобномученика Корнилия помилуй нас, Господи!»

Должно быть, и Акафист Пресвятой Богородице ради чудотворной иконы Ея «Умиление» Псково-Печерской, и Акафист Преподобным Псково-Печерским первоначальникам и старцам, устроителям обители, также, как и многочисленные тропари, кондаки и молитвы Псково-Печерским чудотворцам, списаны отцом Павлом с церковных книг Псково-Печерского монастыря. Кое-где он прямо указывает на это: «Молитва со службы преподобной Вассе в Псково-Печерской обители».

Период оживления церковной жизни в России в военные и послевоенные годы был недолгим. В конце 50-х снова один за другим стали закрываться храмы. Это гонение на Церковь было более скрытым, чем в 20 – 30 годы, но духовный урон от этого не становился меньше. Вскоре после возвращения своего из Псково-Печерской обители отец Павел услышал нерадостную весть: Воскресенский храм села Борзово Рыбинского района подлежит закрытию...

Кажется, еще в раннем детстве началось странничество о. Павла – в годы первой мировой войны, когда его, как старшего, отправила мать по дворам куски собирать. Уже тогда, в четырехлетием возрасте, дорога привела его к храму – в Мологскую Афанасьевскую обитель. А потом – Новгород, Молога, Тутаев, уральские лагеря, Северный Казахстан... Словно невидимая мощная сила гонит его из одной разгромленной обители в другую, из родного отечества на чужбину, из храма – за колючую проволоку...

Враг ежедневно гонит

Веру, надежду, любовь.

Гонят тебя, моя вера!

Гонят тебя, надежда!

Гонят тебя, любовь!

Каким-то чудом – всемогущим промыслом Божиим – успевает Павел Груздев принять священство от руки такого же на склоне лет рукоположенного церковнослужителя, архиерея Исайи, в короткий период «оттепели» церковной жизни. И вот, не прослужив и двух лет в Воскресенском храме села Борзово, вынужден оставить свой приход, оставить храм на медленное умирание.

Жалко было о. Павлу расставаться с прихожанами, которые успели полюбить его – многие из них приезжали потом к о. Павлу на службу в Верхне-Никульское; жалко было оставлять без присмотра прекрасные старинные иконы, обреченные на неизвестность – сколько было случаев святотатства по закрытым храмам! Как-то раз признался даже о. Павел: хотел увезти с собой древнюю икону Богородицы, а вместо нее вставить в киот копию, написанную братом Алексеем, талантливым художником. Но не поддался на это искушение: «Не буду первым храм зорить» (то есть разорять). Оставил всё как есть на волю Божию. А что поделаешь?

Неизвестно когда, в какие именно годы, пришла к о. Павлу и стала его любимой песня «Ветка» – может быть, он знал эту песню еще от отца с матерью, от бабки Марии Фоминичны? Или от певчих инокинь Мологского Афанасьевского монастыря? Или пели ее заключенные на пересыльных этапах, в вагонах без окон?

Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь?

Берегись, несчастная, в море попадешь!

Там тебе не справиться с бурною волной,

Как сиротке бедному с гордостью людской.

Одолеет, лютая, как ты ни трудись!

Далеко умчит тебя, ветка, берегись!

– Для чего беречься мне? – веткин был ответ.

Я уже посохшая, во мне жизни нет.

От родного деревца ветер оторвал,

Пусть теперь несет, меня куда, хочет вал.

Я и не противлюся, мне чего желать,

Ведь с родимым деревцем не срастись опять.

«15–28 февраля 1960 года служил последний раз Литургию в селе Борзово, – сделана запись в батюшкиных тетрадях. – 7–20 марта 1960 г. начал службу в СвятоТроицком храме села Верхне-Никульское».

Словно ветку к родимому деревцу, прибило пятидесятилетнего странника к родным мологским берегам: село Верхне-Никульское и его окрестности испокон веку считались мологской землей. Лишь после затопления Мологи эти края вошли в состав Некоузского и Брейтовского районов. Но как невозможно оторванной ветке срастись со своим деревцем, так невозможно китежанину вернуться в родимый Китеж-град, оттого-то отец Павел живет словно в двух измерениях, старом и новом – даже даты всегда записывает по старому и новому стилю.

Отцу Павлу было предложено на выбор три прихода в Некоузском районе: Воскресенское, Верхне-Никульское и райцентр Некоуз. Некоуз ему не понравился. В Воскресенском он сам старосте не приглянулся – маленький, плюгавенький...

– Нам такого не надо, – сказала старостиха. – Нам попа надо представительного, видного, «ражо́го» (то есть красивого).

А в Верхне-Никульское приехал, там староста еще с войны была, Катерина Алексеевна Лебедева, открыла ему храм, и отец Павел перед иконой «Достойно есть» – она стояла в летней церкви – отслужил молебен.

– Так пел, так пел, – вспоминают прихожане, – что староста сказала: «Приезжайте, мы вас возьмем».

В те годы старосты заправляли в церкви практически всем, а священник вроде как был у них «по найму». От старосты во многом зависела регистрация священника на приход в Совете у уполномоченного по делам религии. В Верхне-Никульском этот вопрос благополучно решился, и 7 марта 1960 года управляющий Ярославской епархией епископ Исайя издает Указ:

«Моим определением от 7-го марта 1960 года настоятель Воскресенской церкви села Борзова Рыбинского района священник Груздев Павел Александрович переводится, согласно прошению, настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульского Некоузского района Ярославской Епархии.

Настоящий Указ вступает в силу после регистрации у Уполномоченного Совета по делам РПЦ по Ярославской области и обязательной явки к Благочинному».

Старинное село Верхне-Никульское до сих пор принадлежит к одному из тех заповедных уголков русской глубинки, которые принято считать «медвежьей глухоманью», но именно эту глухомань выбирали в качестве родовых гнезд богатые русские аристократы, изысканные ценители красоты – а место и впрямь удивительное.

На высоком левом берегу реки Ильдь располагалась когда-то княжеская усадьба – владельцами села Верхне-Никульского и окрестных земель были с XVI века князья Солнцевы. В живописном княжеском парке стоял белокаменный дом классической архитектуры с колоннами и бельведером. Левый берег был «княжьим», а на правом берегу жили крепостные крестьяне. В конце XVIII века последний представитель знатного рода Иван Егорович Солнцев разорился и пропал без вести. Таинственное исчезновение князя вызвало разные слухи и толки среди крестьян, которые уважали своего барина за богатырскую стать и силу.

Интересно, но в XIX веке фамилия Солнцевых вновь озарила историю села Верхне-Никульского, прославив его на весь мир именами братьев-художников Федора и Егора Солнцевых. Были ли они в родстве со знатными владельцами села? Достоверно об этом ничего не известно, так как отец их, Григорий Кондратьевич Солнцев и мать Елизавета Фроловна числились крепостными крестьянами графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, который приобрел село Верхне-Никульское со всеми землями и крестьянскими душами в начале XIX века. Сын того самого Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, обер-прокурора Священного Синода, знаменитого собирателя древностей и первооткрывателя «Слова о полку Игореве», который не-мало занимался историей и древностями мологской земли, Иван Алексеевич был образованнейшим человеком и продолжил отцовские традиции меценатства.

Однажды в селе Верхне-Никульском состоялась встреча графа с 11-летним мальчуганом Федором Солнцевым, которая во многом определила жизненный путь будущего художника. Об этой встрече вспоминал сам Федор Григорьевич Солнцев:

«Наступил памятный 1812 год. Началась Отечественная война с Наполеоном. В эту тяжелую годину набор в армию был особенно большой. В селе остались только женщины, старики да дети. Все держали наготове палки, ухваты и прочее, намереваясь с этим оружием встретить грозного неприятеля-француза. Но французы до нашего села не дошли. Только приезжала к нам русская конница, и крестьяне плели для солдат шептуны. Это обувь, вроде крестьянских лаптей из пеньки, теплая и в то же время удобная для ноги в стремени. Припоминаю, что многие ребятишки, в том числе и я, ложились на землю, и нам казалось, что мы слышим гром пушечной пальбы, раздававшийся под стенами сельской белокаменной церкви. Однажды в село приехал граф И. А. Мусин-Пушкин. Увидев меня среди сельских ребятишек, он спросил:

– Ты Солнцев?

– Я.

Он взял меня за подбородок, повертел и, обращаясь к графине, сказал:

– Посмотри, как природа видна.

Что хотел сказать этим граф, я не знаю. Графиня обласкала меня, подарила разных гостинцев и отпустила».

Загадочная фраза Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина наводит на мысль, что родство между крепостными Солнцевыми и бывшими владельцами села князьями Солнцевыми все-таки существовало. Хотя фамилия Солнцевы в Мологском уезде не была редкостью: мать о. Павла Александра Николаевна – тоже урожденная Солнцева. Но что иначе может обозначать эта фраза: «Посмотри, как природа видна?» И почему в толпе сельских ребятишек граф выделил Федора, прямо спросив его: «Ты Солнцев?» Или графа заинтересовало прежде всего художественное дарование мальчика, с шести лет рисующего пейзажи на берегу реки Ильдь, где он собирал и растирал с водой мелкие цветные камешки, получая таким образом синюю, красную и другие краски? Рисовал Федор и лубочные картинки, и иконы, увиденные им в церкви. Эта была та самая церковь Святой Троицы, где на протяжении более полутора веков будет бережно храниться память о роде Солнцевых.

Отец семейства Григорий Кондратьевич, получивший «вольную» от графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, уехал в Петербург и был устроен служащим в дирекцию императорских театров. Он умер 2 марта 1840 года в возрасте 68 лет и похоронен на Смоленском кладбище. Мать Елизавета Фроловна, простая и добрая женщина, пользовалась большим уважением среди крестьян, воспитала пятерых детей, из которых двое вошли в историю мировой культуры. Эта скромная труженица похоронена на сельском кладбище близ церкви Святой Троицы, в советское время могила ее была забыта.

Только в 1988 году обнаружили местные краеведы, что могила Елизаветы Фроловны Солнцевой сохранилась и – цитирую по районной газете «Вперед» от 15 апреля 1989 года – «ее место знает сельский священник. Оказывается, на протяжении 150 лет священники оберегали могилу, и каждый священник, умирая, передавал ее следующему».

Этим сельским священником и был отец Павел, который со дня своего назначения на приход села Верхне-Никульского 7 марта 1960 года стал как бы «хранителем памяти», а точнее, продолжал им оставаться: «Вера – это память».

«Отец Павел как-то особо относился к могиле матери художников Солнцевых, – рассказывают о батюшке. – Могила была ухожена, очень приметная».

Первые свои золотые медали и Федор, и Егор Солнцевы получили за картины, воспевающие родные места: село Верхне-Никульское, заливные луга Мологи... Дипломная работа выпускника Петербургской Императорской Академии художеств Федора Солнцева называлась «Село Верхне-Никульское, крестьянское семейство за обедом», а пейзажное полотно его брата, выпускника той же Академии – «Вид окрестности Мологи вечером при закате солнца, с возвращающимся с пастбища стадом».

Воспоминания детства – деревенский быт, игры на заливном лугу возле реки Ильдь, где после разлива вили в траве гнезда иволги, по-местному их так и звали – «луговики» таинственные остатки княжеской усадьбы на горе со старым запущенным садом и полуразрушенным домом, запах скошенного разнотравья, где каждая трава имеет свой аромат – оттого-то мологские коровы давали до 20 литров молока в день, и уже в то время велись научные разработки по заготовке сена и клевера в пойме Мологи – всё это, приумноженное талантом молодых художников, жило, дышало и зачастую невидимо присутствовало на их картинах.

Неслучайно также Федор и Егор Солнцевы прославились великолепными работами – образами Исаакия Далматского, Спасителя и Апостола Петра в мозаике – выполненными ими в главном кафедральном Исаакиевском соборе в Петербурге. Это высокохудожественное церковное чувство зародилось еще в детстве – под сводами «сельской белокаменной церкви» Святой Троицы.

Мусины-Пушкины, которым принадлежало село Верхне-Никульское со всеми окрестными деревнями и крестьянами в первой половине XIX века, здесь никогда не жили – их имения Иловна и Борисоглеб находились на реке Мологе. Старинный княжеский дом первых владельцев села Солнцевых разрушился, а после отмены крепостного права крестьяне стали приобретать земли и строить дома на левом высоком берегу реки Ильдь. Та часть села, что находилась в ложбине на правом берегу, постепенно исчезла совсем.

К началу XX века Верхне-Никульское представляло собой богатое село с хорошо построенными добротными домами, украшенными резными наличниками и кружевной отделкой карнизов, со старым княжеским липовым парком. В селе было 260 человек жителей, а в целом приход села Верхне-Никульского насчитывал более двух тысяч крестьян близлежащих деревень: Борки, Глинники, Плес, Григорово, Малый и Большой Залом, Середка, Александровка, Великово, Высоково, Угол, Грибово и другие. Богослужение в церкви Святой Троицы никогда не прерывалось, даже в трагический переломный 1918 год, когда вспыхнули восстания на мологской земле.

«У меня дядя рассказывал, – вспоминает один из старожилов этих мест. – В Марьино был центр восстания. Когда его подавили карательные отряды – латышские стрелки – прокатилась волна расстрелов. В Марьино церковь сразу же закрыли в 18-м году после восстания. В Веретее расстреляли 13 человек. Священника держали три дня под арестом, хотели казнить первого. Но он всенародно отрекся от веры – умер потом в 47-м году. От Верхне-Никульского до Марьино километра два, церкви стояли друг против друга. Каким-то чудом в Верхне-Никульском церковь не тронули».

История храма, в котором служил отец Павел более тридцати лет, берет свое начало еще в эпоху Екатерины II – по некоторым сведениям, сама императрица подписала Указ на освящение места и строительство новой церкви в честь Святой Живоначальной Троицы в селе Верхне-Никульском. У о. Павла хранился в алтаре этот Указ вместе с мощами какого-то святого. Церковь строили долго, лет сорок – строительство было закончено в 1806 году. Основателями и благотворителями храма считаются дворяне Глебовы, их семейный склеп находится в ограде церкви у южной стены. Минувшим летом я была в Верхне-Никульском – могилы поросли бурьяном, но говорят, что обычно сюда приезжает и ухаживает за могилами краевед из Петербурга Константин Озеров.

«Все знатные люди схоронены, – рассказывает мне Анастасия Васильевна Белякова, ее дом – по соседству с храмом. – Один краевед ездил, чистил, обихаживал, а нынче что-то нет. Встречался с отцом Павлом – как начнут про Мологу говорить, заслушаешься...»

На могиле Николая Ивановича Глебова когда-то стоял красивый, старинной работы крест, горели огоньки лампад. Со временем всё это исчезло, остался лишь четырехугольный мраморный столп, по краям которого высечена эпитафия:

                                  1

Здесь погребено тело

коллежского советника

Николая Ивановича Глебова

род. в 1755 году

преставился 1817 году августа 18

Жития ему было 61 год.

                                 2

Светило мирных дней,

ты жребий свой познало.

О, как не плакать нам,

когда тебя не стало.

                                 3

Не лейте слез на персть,

нам дух его вещает,

кто был религии и человеков друг,

кто жил лишь для детей,

кто верный был супруг,

не умер тот, коль жизнь его

в вас оживает.

                                  4

Так лучше пролием

о нем мольбы обильны.

Всели его, Творец,

в Твои жилища мирны.

Рядом с могилой Николая Ивановича Глебова похоронен его сын Андрей Николаевич, умерший 19 февраля 1854 г. 67 лет от роду, – говорят, он погиб на охоте в схватке с медведем.

От старой деревянной Ильинской церкви, которая стояла на кладбище еще в незапамятные времена, осталось только престольное место. Отец Павел знал, что здесь находился престол, освященный в честь Ильи Пророка, и огородил это место оградой, чтобы никого не хоронили.

В Троицком храме о. Павел указывал на две иконы, перенесенные сюда из старой Ильинской церкви – это древнего письма икона Ильи Пророка и образ трех святых: священномученика Иоанна, святителя Николая и Георгия-Победоносца. Стены и потолки Троицкой церкви были расписаны прекрасными фресками. Когда во второй половине XIX века архиепископ Ярославский Ионафан, объезжая отдаленные приходы Мологского уезда, был в селе Верхне-Никульском, то сделал выговор старосте Троицкой церкви, что печи в храме коптят и чернят фрески. Отец Павел рассказывал этот эпизод, и в синодике у него был записан архиепископ Ярославский Ионафан. У батюшки было много книг дореволюционного издания по истории Мологского уезда и села Верхне-Никульского, в том числе и «Обозрение Ярославской епархии архиепископом Ионафаном в 1882 году», где описывается этот случай.

В зимнем храме фрески украшали потолок и алтарь, потом они были закрашены на несколько раз. Великолепная роспись летнего храма сохранилась, но в 1987 году произошла трагедия – обрушился купол летней церкви. Позднее ленинградский краевед К. Озеров разыскал в Ярославле архивные документы, в которых говорилось, что трещина в летней церкви – еще со времен строительства храма.

Иконостас летней церкви был необыкновенной красоты. «Отец Павел с большой уверенностью говорил мне, что эскиз для этого иконостаса делал Федор Солнцев, – рассказывает Татьяна Львовна Васильева, возглавляющая комитет историко-культурного наследия Ярославской области. – Я нигде не могла найти документального подтверждения этому, но аналоги того, что сделано Солнцевым и то, что мы видим в Троицком храме – да, это действительно могли быть его труды, можно провести параллели, укладывается всё и во временные рамки».

– Церковь летняя была рай небесный, вся расписана до верха, – вспоминают прихожане. – Царские врата сияли... Такой церкви, как у нас, нигде нет – красота и уют!

По церковной описи царские врата в летнем храме расписаны также академиком Федором Солнцевым.

Престол летней церкви был освящен в честь Святой Живоначальной Троицы, а в зимнем храме – северный придел Казанской Божией Матери, а южный – святителя Николая, Мир Ликийских чудотворца. Иконопись зимнего храма несет в себе многие черты солнцевской школы. Вообще XIX век отчетливо проступает во всем облике и убранстве Троицкого храма – и живописью, и архитектурой, и самим духом своим он очень напоминал о. Павлу Мологский Афанасьевский монастырь и тот, с детских лет памятный, храм Святой Троицы в родной обители.

Всякий раз, знакомя гостей с историей храма села Верхне-Никульского, рассказывая о его святынях, о людях, похороненных на кладбище Троицкой церкви, отец Павел вспоминал любимую Мологу... Да и как ему было не вспоминать ее, эту древнюю обитель Китеж-града, когда незримые духовные узы так явственно протянулись между этим Троицким храмом и тем, покоящимся на дне моря в нескольких десятках километров отсюда?

Как было не вспоминать ему родную Мологу, когда мологские монашки, выгнанные из святой обители кто куда, вот уже под старость лет волею Божией добрались до Верхне-Никульского – «к тебе, батюшка, умирать приехали».

Как было не вспоминать ему Мологу, где еще в детстве слышал он от мологских монахинь о чудесной иконе «Достойно есть», которая в начале века была привезена в Троицкий храм села Верхне-Никульского из далекой Афонской обители.

Икону Божией Матери «Достойно есть» привез с Афона иеромонах Иосиф, по фамилии Мраморный, который жил в монастыре на горе Карея с 1909 по 1915 г. при игумене Макарии. Родом иеромонах Иосиф был из села Верхне-Никульского. Когда уезжал он с Афона, игумен Макарий говорит ему: «За твою службу я подарю тебе икону Матери Божией «Достойно есть».

И специально для храма Святой Троицы села Верхне-Никульского была написана копия с чудотворного Афонского образа, о котором предание гласит следующее.

В 335 году недалеко от Карейского монастыря на Афоне жил один старец со своим послушником. Однажды отправился он на всенощную службу в Карейский собор, а ученик его остался стеречь келью и совершать службу дома. Ночью в дверь кельи постучался незнакомый инок, которого ученик почтительно принял, и оба начали молиться. Когда пришло время величать Пресвятую Богородицу, они встали пред Ее иконою и запели древнюю песнь: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим...» Но гость сказал: «У нас не так величают Божию Матерь. Мы поем прежде: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, присноблаженную и пренепорочную и Матерь Бога нашего» – и после этого уже прибавляем: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим...»

Молодой инок стал просить гостя записать эту дивную песнь, и тот начертал ее на камне, который, как воск, умягчался под его рукой. «Научи всех христиан, чтобы так славословили Пресвятую Богородицу», – сказал на прощание чудесный гость и, назвав себя Гавриилом, мгновенно исчез.

Старец, возвратясь из Карей, узнал о происшедшем и объявил о том собору святогорцев. С тех пор Церковь воспевает архангельскую песнь «Достойно есть», а икона, перед которою она была воспета архангелом Гавриилом, перенесена в Карейский Собор.

«О пресвятая Дево Богородице, в скорбех наших едино утешение, Тобою, Дево Богородице, пение послушника Афонского чудесно дополнися: восполни убо и наша силы духовныя, яко да возможем достойно пети тя, воистину рождшую Спасителя миру», – так начинается одна из молитв перед иконой «Достойно есть», записанных в тетрадях отца Павла.

«Достойную» Троицкого храма, привезенную с Карейской горы иеромонахом Иосифом в 1915 году, несли на руках со станции Шестихино до села Верхне-Никульского более десяти километров по проселочной дороге.

Говорят и так, что «Достойную» несли на руках от самого Афона...

Из всех святынь своего храма отец Павел выше всего ценил икону Божией Матери «Достойно есть» – и главный праздник в его церкви был 24 июня, когда съезжались на «Достойную» сотни людей отовсюду.

Однажды на праздновании «Достойной» батюшка вошел в алтарь, поднял голову и громко крикнул три раза:

– Отец Иосиф! Отец Иосиф! Отец Иосиф! Слышишь меня?

У о. Павла была удивительно сильная духовная связь со всеми, кого он поминал в молитвах – и с живыми, и с мертвыми... Видимо, и в этот момент батюшка духом был с иеромонахом Иосифом – «виновником торжества» чудесного образа в Троицком храме. Отец Иосиф после революции был расстрелян в застенках Петербургской тюрьмы...

В иконе «Достойно есть» помещены частицы мощей трех святых угодников Божиих: мученика Трифона, священномученика Харалампия и преподобного Нила Синайского.

Под покровом «Достойной» храм в Верхне-Никульском остался нетронутым в годы гонений, только где-то уже перед войной с колокольни Троицкого храма скинули колокола. «Как была заварушка в 30-е годы, их и своротили». Один колокол был такой огромный, что не проходил в проем колокольни, до сих пор в кладке видны большие выщербины от литых боков сверженного колокола. В войну, говорят, хотели перелить колокола на пушки.

По другим сведениям, колокола Троицкого храма звонили «еще при монахинях, что в сторожке жили». Монахини Мологского Афанасьевского монастыря Маргарита (Введенская) и Евфалия жили при Троицком храме в левой сторожке для священников. «Они уехали из Мологи скрываться и сюда доехали». Трудно сказать, какие это годы – 30-е или 40-е. Монахиня Маргарита умерла еще до о. Павла, а монахиня Евфалия (тетя Фаля) купила домик недалеко от церкви, помогала о. Павлу на службах – пономарила, кадило подавала. Батюшка ее и хоронил.

«Мы здесь пятьдесят лет живем, с 1949-го, – рассказывает мне соседка о. Павла Анастасия Васильевна. – Помню, как валялись колокола у храма – я их видела…»

Отец Павел, так любивший колокольный звон, – он и сам был звонарем в Мологе – мечтал поднять колокол на колокольню Троицкого храма. Будучи большим знатоком колокольного искусства, на все лады умел батюшка подражать колокольному гласу:

Как-ак к обедне зазвонят,

Со-обирай-ся жи-во, брат...

       Или:

Все монахи воры-воры,

А игумен плут, плут...

        Или:

Братия, на Толгу кыш-ш-ш!

В войну служил в храме отец Леонид, вернувшийся из заключения. «Всю войну было много народа в церкви, – вспоминают старожилы Верхне-Никульского. – Староста Катерина Алексеевна – она была строгая и верная – держала всё в порядке, покупала дрова, в основном старые пристройки – много их было. В войну народ без копейки – а налоги-то какие! Церковь давили налогами, но всё уплатит».

В соседнем Марьино в войну церковь тоже была действующей, служил там старенький отец Димитрий. Верхне-Никульская староста Катерина и ему помогала. Когда о. Димитрий умер, о. Леонид некоторое время служил вместо него в Марьинской церкви. Потом церковь в Марьино закрыли. Уехал и отец Леонид – в Рыбинск. Плакали все, не хотели его отпускать.

После о. Леонида в селе Верхне-Никульском служил о. Петр, который умер при храме и был похоронен у южной стены. Могилы о. Петра не сохранилось – как поехали трактора вокруг церкви, так всё своротили. Остался только деревянный крест с лампадкой. Отец Павел, присмотревший себе местечко на кладбище рядом с мологской монахиней Манефой и блаженной Евгенией, о тракторах у храма предупреждал за два десятка лет вперед.

– Отец, как же мы тебя Еньке в ноги положим? – хлопотали прихожане. – Давай в церковной ограде!

– А вот поедут вокруг церкви трактора по костям! – не соглашался отец Павел.

«Сказал, как в руку положил!» – вспоминают сейчас в Верхне-Никульском.

Вообще с захоронениями у церкви работы очень много. С южной стороны алтаря покоятся родственники княгини Магаловой-Азанчевской, у них было поместье в Мурзино. Магалова сейчас живет в Париже, создала благотворительный фонд помощи бывшим своим фамильно-родовым местам. Княгиню Магалову хорошо знают в Рыбинске, приезжала она в 1993 году и в село Верхне-Никульское. Надгробные плиты на могилах ее родственников вросли в землю, недавно их расчистили. Я разобрала одну из полустершихся надписей:

«Азанчевская (неразборчиво)

род. 19 октября 1862 г.

скончалась 1 сентября 1863 г.»

Раньше здесь был фамильный склеп, но потолок рухнул, потом пропала деревянная ограда.

Прямо за алтарем покоится и церковная староста Катерина Алексеевна Лебедева, верный помощник о. Леонида, о. Петра, а после них служил здесь о. Иосиф, украинец, но всего два года. На могиле Катерины Алексеевны стоит крест без надписи, но есть фотография – простое русское лицо, волосы повязаны платком, лет ей на фотографии около семидесяти. Действительно – «строгая и верная», видно, что много пережила и повидала на своем веку. До войны старостой Троицкой церкви был ее муж – наверно, погиб на фронте.

Сама Катерина жила в деревне Заломы – это 7 километров от Верхне-Никульского, на каждую службу пешком ходила – на всенощную и на обедню – а дороги тогда еще не было, как сейчас. Дорогу начали строить в 1959 году – как раз накануне приезда отца Павла. Потом свой дом в Заломах Катерина Алексеевна продала и жила в правой сторожке при храме до самой смерти. Старостой она была опытной, потому-то сразу и сказала отцу Павлу:

«Приезжайте, мы вас возьмем».

Хотя внешность у о. Павла действительно была такая – маленький, худенький, кожа да кости, только черная борода, как у цыгана. Так и сказали в Верхне-Никульском, когда увидели, что Катерина ведет нового священника: «Черный, как цыган».

А как начал служить отец Павел в Троицкой церкви, то народ к нему «партиями валил» – приезжали многие из Борзова на службу к своему батюшке, из окрестных сел и деревень, из соседней Тверской области. А где народ – там и доход. Как-то раз пришла староста из Воскресенского – та самая, что отказала о. Павлу по причине его «непредставительной» внешности.

«Ну что, побраковала мной?» – шутя сказал ей о. Павел.

«С первых дней, как приехал, всё оживилось у нас, – вспоминают прихожане. – Он ведь монастырского воспитания, день и ночь работал. А службы какие!..»

Но благодатная красота богослужений нового священника, особый уют в храме, множество народа – все это явилось не сразу. Первым делом, как определили о. Павла служить в Верхне-Никульском, пришел он – вычистил туалеты, это был март месяц 60-го года. Сначала туалеты вычистил, а потом в храм пошел всенощную служить.

Церковный домик, где жили священники – и о. Леонид, и о. Петр, и о. Иосиф – вот уже несколько лет пустовал, потолок провис, того и гляди рухнет. Первую ночь о. Павел лег спать на столе, а голову положил там, где ниша от окна: «Если рухнет потолок, так хоть жив останусь».

В храме тоже все запущено, грязь, копоть. «Взял лопату и давай пол скрести лопатой». Потолки черные, лампадки чуть светят. «Сел отец Павел на амвон и ревит», – как рассказывают его близкие. За помощью – ну к кому обратиться? Просит брата:

– Шурка, приедь, помоги!

Вдвоем работали недели две.

– Я со стремянки ему все белилом и выбелил, – вспоминает Александр Александрович. – Это не чтобы маховой кистью хлоп! Потолок был – до чего же закопченый!

Однажды, когда белили потолки, соседка пришла, принесла молока и оладий. Поели. Остаток о. Павел стал прятать по карманам.

– Ты что делаешь? – спрашивает его Шурка.

– Так обидится, если оставим! – отвечает о. Павел.

«Вот какой был! – говорит Александр Александрович. – Мне бы даже не подумать».

И не было случая, чтобы о. Павел не отблагодарил кого-то за помощь. В сторожке сделали ему потолок. Рабочие приедут – он никого не отпустит без угощения, всех за стол посадит. Кладбище стал расчищать от завалов – там много было деревьев повалено – деревенские ребятишки прибегут, бывало, на помощь – он им то конфет, то пряников купит.

В течение пяти-шести лет кладбище привел в полный порядок. Подкрасил сам церковь, подремонтировал ее. На фасаде летнего храма на фреске краска пооблупилась – там был изображен лик Христа и голубь рядом. У о. Павла лестницы не было, он говорит соседскому мальчишке:

– Давай-ка с тобой, Володька, полезем.

Володька дома лестницу взял, поднялись на колокольню, а с колокольни перебрались на летнюю церковь. Поставили лестницу, отец Павел фасад подкрашивал, а Володька лестницу держал.

– Наверно, с неделю лазал, – вспоминает сейчас Владимир Иванович. – Всё голубя рисовал. Заберется, порисует, спустится, смотрит: «Чего-то не то». Опять лезет рисовать.

Так началось служение отца Павла при храме Святой Троицы на незатопленном островке мологской земли.

– Такой человек житейский был, – говорят о нем в Верхне-Никульском. – Ну наш человек! Веселый, очень земной, всегда с людьми...

«По первости бедновато жил, – вспоминают соседи. – Помогали ему едой. Народ принесет кто чего. К нам прибежит – молока попьет, хлеба поест. Потом огород завел у себя – картошка, помидоры, лук, огурцы. Дом церковный как стоит, от него с правой стороны к кладбищу огородик был – сотки полторы-две. Он этот огород раскопал, там до него всё запущено было».

«3–16 июля 1961 года. Воскресенье, – сделана запись в батюшкином дневнике. – В 8 часов вечера был сильный ливень, все залило и прихвостало градом. Прощай, огурцы!»

«Но не погибли! – радуется батюшка в конце лета. – Столько было огурцов, насолили две кадки».

«5–18 июля 1961 года. Вторник, – продолжает о. Павел дневниковые записи. – На сегодняшний день всё мое достояние составляет 5 рублей и никаких запасов.

Но хоть мошна пуста да совесть чиста. Никому не завидую. Легче помирать».

Будничная жизнь о. Павла видна, как на ладони. Сокровенная молитвенная жизнь подвижника и исповедника скрыта от всех. Только иногда, косвенным путем, приоткрывалась самым близким людям тайна этой иной, иноческой жизни.

«Я десять лет с ним общался, – рассказывает его духовный сын, иеромонах. – И заметил из некоторых слов, что он, когда получил священство, подвизался. Прямо об этом он ни разу не говорил, все обмолвками: «Бывало, встану тут над обрывом у речки, возьму и всех евангелистов прочитаю. Или Псалтирь за день».

Отец Павел знал наизусть все четыре Евангелия и всю Псалтирь.

Зеленокудрые леса, гостеприимные дубравы

и голубые небеса – священный храм Господней славы.

Я, недостойный, здесь стою

под кущами земного рая,

на мир Божественный взирая,

псалмы в честь Господа пою.

О, если бы моя душа была чиста, как эти долы,

о, если б жил я не греша, храня небесные глаголы!

Иной раз ночью залезет отец Павел в дупло большого дерева и читает все псалмы по памяти. Было на кладбище такое дерево с большим дуплом, а преподобный Павел Обнорский, Ангел-хранитель Павла Груздева, подвизавшийся в дремучих вологодских лесах, три года жил в дупле липы в полном уединении и молитве.

Батюшка даже в храм не проводил электрического освещения. Солнце встает, рассветает – начинается Литургия. Всенощная в Великий Пост – солнце весеннее, клонится к закату, и сумерки такие синие.

«В храм входишь, – вспоминает его духовный сын, – там свечечки горят, батюшка ходит с кадилом, ладан клубится, хор поет – старушек пять-шесть. И всё в неразрывной связи с природой– пение, чтение... Особая атмосфера сохранялась».

Отец Павел, несомненно, чувствовал глубокую связь природы с молитвой и поэзией, не случайно в тетрадях его молитвенные тексты перемешаны со стихами и наблюдениями над жизнью природы: когда снег выпал, когда грачи прилетели, когда ливень огурцы «прихвостал»... И молиться он любил не только в храме, но над обрывом у речки и в дупле дерева под звездным небом...

Ночь. Все спят, лишь месяц бродит над селом,

обсыпает избы словно серебром.

Да в выси небесной, точно ряд лампад,

звездочки святыя пурпуром горят.

Тысячелетняя история православия, его молитвы, предания и притчи, могучая жизнь земли, восход и закат солнца, цветение плодов и сбор урожая – всё это таинственно-непостижимым образом соединилось в одном человеке, настолько простом и житейском, что самая высшая похвала ему была услышать из уст народа: «Ну наш человек!»

Особенную благодать, окружавшую отца Павла и неизменно присутствовавшую везде, где он находился – и в храме, и в доме, и в лесу, и на огороде – чувствовали все, только по-разному ее называли. Но лучше всех эту благодать чувствовали дети. И ему было с ними хорошо. И хотя они – босоногая детвора, озорники, а отец Павел – священник, а вскоре иеромонах и игумен, чья жизнь прошла «по монастырям да по тюрьмам», разницы ни в возрасте, ни в положении не ощущалось ровным счетом никакой. Встретятся жарким летним днем на речке:

– Дядя Павел! – кричат ребятишки. – Айда с нами наперегонки до того берега!

– Борода тормозит! – смеется «дядя Павел». – Где мне с вами!

Жара на лугу пасется, не шелохнутся шмели.

Ветки под тяжестью солнца нагнулись до самой земли.

По черной, как деготь, дороге ветер бредет налегке.

Лето босые ноги моет в прохладной реке.

А зимой любил отец Павел играть с ребятами на горке, пока еще был по моложе. «Там за церковью у нас такая гора есть к реке, – вспоминают участники этих игр. – Ну, молодежи-то много, человек сорок было в деревне, придут кататься на лыжах с горы. Вечером иногда и отец Павел выйдет. Озорник он тоже был хороший! И в снежки играли, и с горки друг друга сталкивали. А попа столкнуть все-таки интересно! И нам смешно, и ему. Человека два-три подбегут, подтолкнут – куда шапка, куда бороденка трясется».

Соседскому мальчишке, которому в 1960-м году было 12–13 лет, отец Павел, став уже известным ярославским старцем, архимандритом, подарил свою фотографию с дарственной надписью: «Володьке, другу моего детства. Отец Павел».

«Хотя у нас детства не было, нужда да горе, – вспоминаются мне строки батюшкиного письма к родным в Тутаев, где он просит не обижать племянников, Лену и Сашу, – пусть хоть они порадуются!»

«Он про детство мало говорил, – рассказывает Владимир Иванович Овчинников. – Видимо, всё-таки тяжело было. Семья большая, а он старший...»

Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь...

После стольких странствий обрел, наконец, Павел Груздев пристанище на долгие годы. В начале своей службы в селе Верхне-Никульском отец Павел пишет в дневнике:

«Боже, благодарю Тебя, Ты дал мне высшую радость пред Твоим престолом возносить молитвы от лица всей церкви. Ты призвал меня на великое дело апостольства. Дай мне силы право править слово Твоей истины и пошли дождь Твоей благодати на мою духовную ниву...»

21 октября 1960 года в Ярославле умер епископ Угличский Исайя, управляющий Ярославской епархией. !Архиерейство его да помянет Господь Бог во царствии своем всегда, ныне и присно и во веки веков, – пишет отец Павел о кончине епископа Исайи. – Царство Ему Небесное. Он меня рукополагал в сан священника».

Владыка Исайя (Ковалев) умер в возрасте семидесяти восьми лет и был похоронен на Красноперекопском кладбище. Погребение возглавлял епископ Подольский Никодим (Ротов) с духовенством епархии. 23 ноября 1960 г. он назначается на Ярославскую кафедру, вскоре становится постоянным членом Священного Синода, а 10 июня 1961 года возводится в сан архиепископа Ярославского и Ростовского.

Когда-то шестнадцатилетним юношей Борис Ротов, студент Рязанского педагогического института, начал свое церковное служение в Ярославле под духовным руководством архиепископа Димитрия (Градусова), в схиме Лазаря, который и совершил его пострижение в монашество.

Почти десять лет служит иеромонах Никодим на ярославской земле: сначала он был священником в отдаленных приходах, после исполнял обязанности секретаря архиепископа Димитрия, был настоятелем кафедрального Федоровского собора. В 1956 году иеромонаха Никодима назначают в состав Русской Духовной Миссии в Иерусалим, вскоре он становится начальником Миссии и возводится в сан игумена, а затем – архимандрита. В 1959-м возвращается в Россию, где в возрасте чуть более тридцати лет становится одним из главных высокопоставленных церковных лиц. До сих пор имя владыки Никодима служит предметом самых горячих споров, из которых несомненно вытекает только одно – этот человек так спешил исполнить свое предназначение, что часто повторял слова великого русского полководца: «Мне нужно воевать, а потом пусть рассудит меня история».

Многолетние дружеские отношения между владыкой Никодимом и отцом Павлом начались в то время, когда после кончины епископа Исайи владыка Никодим возглавил Ярославскую епархию. Вскоре отец Павел пишет прошение на имя молодого владыки:

«Его Высокопреосвященству,

Высокопреосвященнейшему Никодиму,

Архиепископу Ярославскому и Ростовскому,

от священника села Верхне-Никульское

Некоузского района

Груздева Павла Александровича

                                                     ПРОШЕНИЕ

Ваше Высокопреосвященство, милостивый мой архипастырь и отец. Сегодня 3/16 августа. От дня рождения мне исполнилось 50 лет, которые провел в мире и вся яже в нем. Перешагнув на вторую половину моего века, молю и прошу Господа и преподобного Антония Римлянина, в коего день памяти я родился, провести остальные дни моея жизни в монашеском чине, к коему имею желание во все дни жизни моея. А посему прошу Вас, милостивого моего архипастыря и отца, если будет на то Ваша воля и Благословение, удостоить меня монашеского пострига.

Повергаю себя и свою волю

у ног Вашего Высокопреосвященства.

Нижайший и многогрешный

Ваш послушник

священник Павел Груздев.

16 августа 1961 года».

На основании этого прошения архиепископ Ярославский и Ростовский Никодим подал рапорт в Московскую Патриархию, откуда в ноябре 1961 года пришел следующий ответ;

«Канцелярия Московской Патриархии сообщает Вашему Преосвященству резолюцию Его Святейшества, положенную на Вашем рапорте от 1-го ноября 1961 года, о пострижении в монашество священника Павла Груздева:

«1961 нб. 9. Благословляется».

В то время как иерей Павел Груздев получил благословение Святейшего Патриарха Алексия на постриг в мантию, он уже остался без родителей – Александр Иванович и Александра Николаевна умерли в Тутаеве в самом начале священнического служения о. Павла, словно дождавшись, когда сын их станет священнослужителем. Отец Павел и отпевал обоих. «Приезжай, сынок, похорони наши косточки...» Александр Иванович умер в четверг 13 ноября 1958 года в два часа ночи. Перед смертью долго болел.

«Тятю вся нищета поминает и молится за него, – написано в дневнике о. Павла. – Душа его во благих водворится. Если бы мы, Его дети, были такими, каким был тятя!»

«Приведи, Господи, помереть в вере христианской, как умер тятя, – пишет о. Павел в другой тетради. – Всю жизнь был усердный к Богу молитвенник».

«Помяни, Господи, рабов твоих Александра и Александру…»

Мать пережила отца ненадолго. Ни на что вроде не жаловалась, трудилась с утра до ночи. И упала-то на огородной грядке. В этот день Александра Николаевна до обеда шила на швейной машинке, потом говорит младшему сыну:

– Шурка, что-то у меня голова заболела, пойду в огород, повыбираю лук.

Приходит Нина, сноха:

– Где мама-то?

Хотела показать ей, что тетка из Москвы посылку прислала с яблоками. Пошла в огород и тут же бежит обратно:

– Пойдем скорей, с мамой плохо.

А мать-то, видать, внаклонку поработала, у нее с головой еще хуже – и случилось кровоизлияние в мозг. Маму скорей в дом перенесли, она лежала еще с неделю. Телеграммой срочно вызвали о. Павла из Верхне-Никульского, он сразу приехал, собрались все родственники, братья и сестры – шестеро детей было у Груздевых.

«Помяни, Господи, рабу Твою Александру, умершую 25 августа по старому стилю, 7 сентября н./ ст. в 2 часа дня, – пишет о. Павел в дневнике. – Год рождения ея 1890, г. Молога, деревня Новоселки. Похоронена на кладбище рядом с тятей. Была милосердна, яко самарянка».

С молодых лет работала Александра Николаевна не покладая рук. Отец Павел еще помнил дом в Рыбинске, где мама жила в прислугах у какого-то хозяина. «Павлуха мне этот дом показывал, где мама-то жила, – вспоминает Александр Александрович Груздев. – Вся черновая работа ее».

Своих родителей о. Павел всегда приводил в пример как образец христианской добродетели. Трудолюбие, простоту и чистое сердце ценил отец Павел в людях превыше всего. Такими были Алeксандр Иванович и Александра Николаевна Груздевы. Об их простоте рассказывал о. Павел такой случай. Едут отец и мать в пригородном поезде, а денег-то на два билета не хватило – пришлось купить один билет на двоих. Вдруг видят – контролер идет.

– Мать, лезь под лавку, – говорит Александр Иванович.

Что ж делать, лезет Александра Николаевна под лавку. Контролер подходит:

– Ваш билет!

Отец подает билет контролеру. Тот посмотрел и спрашивает:

– Дедушка, куда едем?

Наклоняется Александр Иванович под лавку:

– Мать, куда едем?

«Пока живут на белом свете такие люди, – говорил о. Павел, – которые правой руки от левой отличить не могут, мир стоять будет».

Мать вместе с сестрой Тоней приезжала к о. Павлу в заключение на лагпункт № 2 Вятских исправительно-трудовых лагерей. При встрече он сумел передать ей маленькое распятие из финифти еще со времен Мологского монастыря: «Возьми, мама, сбереги, а я уж, наверное, не выйду...»

Среди множества старинных песен, которые так часто пел отец Павел на разные случаи жизни, есть одна, посвященная умершей матери:

Тебя уже взяла могила,

а я один остался здесь.

Но ты и там не разлюбила,

любовь и в тесном гробе есть.

Когда отпевали Александра Ивановича в 58-м году и Александру Николаевну в 61-м, собрались все свои и пели очень много духовных песнопений. Отец Павел любил петь молитвы. Кто-то из родни и говорит:

– Хватит петь-то вам!

– Пели и петь будем! – повернулся и как припечатал отец Павел.

«Царство им небесное, – пишет батюшка в дневнике о кончине своих родителей, – оба померли по-христиански с напутствием Святых Таин и могилки рядом, а на похороны все собрались и помянули как следует. По обоим на дому служили Парастасы, а утром в день погребения полную панихиду. Тятю отпевали в храме святителя Леонтия соборне, а Маму у Покрова Божией Матери тоже соборне».

Когда-то в далекие мологские годы мать Александра Николаевна не благословила своего старшего сына Павлушу – надежду и опору семьи – принять монашеский постриг. И Павел не пошел против воли матери, хотя душой и телом всегда был монах. Промысел Божий совершился уже «во второй половине века», отпущенного отцу Павлу, когда проводил он в последний путь своих родителей. И благословение Святейшего Патриарха Алексия, помеченное датой «1961 ноября 9», пришло после сороковины со дня смерти матери. А 14 (27) ноября отцу Павлу снится сон в Верхне-Никульском – такой образно-пророческий, что батюшка записал его полностью у себя в дневнике:

«14–27 ноября 1961 года. Приснился сон, вроде огромный и прекрасный луг, и отмежеваны полосы, и одна хорошая прямая полоса, и она никому не принадлежит, я вроде и думаю: возьму я ее себе. А кто-то говорит: “Бери, у вас есть две, надо и третью». И я на колышке написал – Груздева.

Думаю так, есть две могилы Тяти и Мамы, а третью взял для себя, хватит, Слава Богу пожил, жизнь моя прямая. Ни у кого сроду ничего не украл и сроду никому не завидую, своя есть полоса – прямая чистая жизнь, смерти не боюсь. Священник Павел Груздев.

Никем не обижен всю жизнь, но с одним мужчиной меня Господь на страшном суде рассудит. Господи, Ты ему судья, язык клеветника – змеиный яд.

Всю жизнь живу – Богу верую от всея души, всех люблю, как сам себя, даже шибче, всем желаю только добра, и нет на свете краше Родины нашей».

Но полоса, отмежеванная Павлу Груздеву, предвещала вовсе не смерть. «Бери, у вас есть две», – это две чистые благочестивые жизни отца и матери. «Надо и третью...» Не случайно сон этот приснился после того, как решилась судьба о. Павла, и он стал готовиться к пострижению в мантию.

Истинное монашество – многотрудное духовное искусство и опасное. «Мы, монахи, и денно, и нощно, и всякую минуту нашей жизни уподобляемся воинам, борющимся со своими врагами, – написано в дневнике о. Павла. –Должны, как они, быть на всегдашней страже, если не против внешних, то против опаснейших еще внутренних врагов – наших страстей, и горе изнемогающему».

В это Христово воинство и вступил иерей Павел Груздев поздней осенью 1962 года:

«12 ноября нового стиля в Понедельник в Ярославле в Феодоровском кафедральном соборе от руки Его Высокопреосвященнейшаго Никодима, архиепископа Ярославского и Ростовского, принял пострижение в мантию. Иеромонах Павел Груздев».

При пострижении о. Павла владыка Никодим оставил ему его имя – то есть, по сути, сохранил весь его жизненный путь и духовную биографию – и это тоже было волей Божией, как бы знаменующей, что Павел Груздев всегда шел иноческим путем и менять в его судьбе ничего не надо. Только Ангелом-хранителем о. Павла теперь стал святитель Павел, патриарх Константинопольский, исповедник. И новый день именин иеромонаха Павла совпал с днем празднования памяти преподобного Варлаама, Хутынского чудотворца, которому Павел Груздев «столько годков служил!»

В день своего пострижения в мантию новоначальный инок пишет в дневнике стихи:

О. ПАВЕЛ! 12 НОЯБРЯ 1962 ГОДА

Тобой дано святое слово,

произнесен святой обет.

Под знамя стал ты Иеговы,

клялся забыть людей и свет.

Ты изрекал: отдам всю волю,

покой свой в жертву принесу,

восприиму в свою я долю:

труды и пост, души красу.

Предстану Господу в молитве,

не уставая день и ночь,

пребуду в непрестанной битве

с страстьми, их отгоняя прочь.

Облекся ты в хитон смиренья

и дал обрезать волоса,

клялся иметь запас терпенья,

душой стремиться в небеса.

Считать себя всех мук достойным,

не прекословить, не роптать

и в поношеньях быть спокойным,

на всяк день миру умирать.

Воспринял ты Христово бремя,

благое иго ты понес,

не бойся – не погубишь время,

в отчизну вовремя придешь.

Запишут ангелы святые

твой каждый вздох, твой каждый труд,

возблещут здесь дела простые

там как алмаз и изумруд.

Что здесь отдашь, там восприимешь,

что здесь погреб, там воскресишь,

сто крат умноженным увидишь,

то, что здесь жертвою быть мнишь.

Терпи ж и радуйся: унынью

не дай собою обладать,

блюдись, чтоб с горькою полынью

святых цветов не замешать.

Не растворяй пустой печалью

трудов для неба и Христа:

будь твердой каменной скрижалью

для Божьих слов и для креста.

Будь диким робким голубочком,

страшась и бегая людей,

да будет Крест тебе порукой,

щитом от вражиих сетей.

Не уповай на человека,

всечасно Бога призывай,

трудись для будущего века,

о горнем мудрствуй и вещай.

Не озирайся, взявши рало,

иди вперед, спеши домой,

молись и сетуй, что так мало

трудов и слез несешь с собой.

Иди спеши: жизнь скоротечна,

ударит вдруг твой смертный час;

смотри, блюди, не будь беспечным,

чтоб твой светильник не погас.

Возжги его живою верой,

возлей святой елей любви,

поддерживай святой надеждой,

терпеньем пламя сохрани.

И вот придет Жених желанный,

предстанет вдруг и воззовет,

имей ответ на глас нежданный,

и Он в чертог тебя введет.

«Будь истинным иноком, и Господь не оставит тебя». Это изречение совпадает в тетрадях о. Павла с другим: «Живи проще, и Господь не оставит тебя».

Сам отец Павел во всей полноте обладал этой иноческой – ангельской – простотой, которая была не только Божьим даром, но результатом долгой кропотливой внутренней работы над собой в течение всей его жизни. Кое-где в дневниках отца Павла, по отдельным записям и изречениям, можно догадаться, как строг он был к самому себе, какие высокие требования предъявлял к собственной духовной жизни:

«Монах, нуди себя на добро».

«Работающего монаха искушает один бес, а на праздного нападает бесчисленное множество бесов».

«Пост и молитва – доктора монахов».

«Подвиг есть в сражении,

Подвиг есть в борьбе;

Высший подвиг – в терпении,

Любви и мольбе».

«Жизненный путь иноков усеян не ландышами и розами, а тернием и крапивой. Господи Иисусе, молю Тебя, смилуйся надо мной!»

«Кто не хочет, тот не должен близко подпускать к себе диавола, ему весьма легко запустить в душу маленький клинышок. Один стакан вина не велико зло, но им начинаются безумные пиры. Единичное посещение театра – такой маленький грех, но он может привести к разнузданной жизни. Обсчитывание на копейки может перейти в крупное воровство. Тайные грехопадения кончаются явным позором. С грешником происходит то же, что с падающим камнем – чем дальше он падает, тем сильнее становится быстрота падения. Берегись маленьких клинышков, они в искусных руках могут причинить погибель. Даже железный слиток можно разбить, лишь бы найти в нем щель для маленького клинышка. Избегай слов: «Это – мелочи». В нравственной жизни ничто не мелочь, но всё значительно».

«Считай себя хуже всех – будешь лучше всех.

Если ж ты мнишь о себе, что ты лучше всех – ты глубоко ошибаешься, ты хуже всех – накипель».

Иногда кажется, что о. Павлу вовсе не знакомо было чувство духовной гордости – этого главного врага монашествующих. Простотой и юмором выбивал он самый «маленький клинышок» из рук врага. Всю ночь молится – чаще всего на кладбище, а утром чуть свет высунет голову из раскрытой форточки своей церковной сторожки и кричит соседке Насте:

– Настасьё-о!

А Настя в колхозе работала с утра до вечера, и на своем огороде успевать надо – вот она с ранней зари на ногах.

– Ой, Настасья, – кричит о. Павел, – поп только встает, а ты уж наработалась?

А сам всю ночь в молитве провел.

Настя-то, простая колхозница, сначала батюшку на «вы» звала – священник всё-таки и по возрасту на 18 лет старше. Отец Павел приказал ей при всем народе:

– На Вы меня не звать!

Как-то раз московская интеллигенция собралась у о. Павла, а он повел их к Насте в гости по-соседски. Сидят все за столом, угощаются. Один – был такой Коля- врач – слушал, слушал, потом говорит Насте:

– Почему Вы отца Павла на ты зовете?

Дескать, как же не стыдно Вам?

– Вы его спросите, – отвечает Настя. – Вот он сам налицо, как красное яйцо.

Отец Павел и говорит:

– Так нужно.

«Его все свои на ты звали, – вспоминает теперь Анастасия Васильевна. – Батька, батя – все на ты».

В шестидесятые годы о. Павел не любил, чтобы к нему обращались «батюшка» – неизвестно, по каким причинам. Как-то раз приехали в Верхне-Никульское две женщины, очень об отце Павле наслышанные. А он чистил в это время туалет – одет, как обычно, штаны, рубаха. Женщины подходят к нему:

– А где батюшка?

– Батюшка? Там где-то, – махнул рукой о. Павел.

Они пошли дальше. Им говорят – да вот он, батюшка-то. А о. Павла кто назовет «батюшкой», он сразу в ответ: «Чего, матушка?»

Те подходят:

– Отец Павел, что это Вы тут делаете?

– Как что? Говно чищу, – отвечает старец. – Навалили, а я убираю.

Конечно, вопрос глупый – неужели сами не видите? Вместе с тем ответ о. Павла имеет и второй, духовный смысл: ведь он священник, очищает людские пороки...

Под гнетом горя и неволи

и непосильного труда

я прожил, мучаясь до боли,

все жизни лучшие года...

Я видел свет через оконце

темницы духа моего,

и не бросало счастья солнце

ко мне луча ни одного.

Но пред победною судьбою

я не дал духу рабски пасть,

и у нея глухой борьбою

отвоевал я жизни часть.

Теперь живу я, Слава Богу,

служу святому алтарю,

принадлежу святыне дела –

служенью правде и добру.

Это стихотворение сочинил сам о. Павел – иногда он не только молился, но и писал стихи. Наверное, настоящий инок не может не быть поэтом – чувствуется здесь какое-то кровное духовное родство. Да и что такое все наши молитвы, как не высшая поэзия? Да и сам Господь – «великий Художниче мира», как поется о Нем в акафистах?

О Боже мой, благодарю,

что даровал моим очам

увидеть мир – Твой вечный храм,

и землю, небо и зарю.

Везде я чувствую, везде,

Тебя, Господь, в ночной тиши,

и в отдаленнейшей звезде,

и в глубине моей души.

Пока живу, Тебе молюсь,

Тебя люблю, живу Тобой,

когда умру, с Тобой сольюсь,

как звезды с утренней зарей.

Хочу, чтоб жизнь моя была

Тебе немолчная хвала,

Тебя за полночь и зарю,

за жизнь, за смерть благодарю.

Батюшка даже указывает страницу 180 из журнала «Душеполезный собеседник» за 1909 год № 6, откуда взято это стихотворение. Очень любил о. Павел ворошить старые дореволюционные журналы – собирал и привозил их отовсюду. А сколько у него было прекрасных старинных книг! Какая-то их часть сохранилась еще со времен Мологского Афанасьевского монастыря, хотя очень многое изъяли при обыске и конфискации в 1941 году. Но большая часть книг была собрана отцом Павлом, когда он жил в Верхне-Никульском. Поедет в Москву или Петербург, обойдет все антикварные букинистические магазины.

«Приедешь, бывало, встречать его к поезду в Шестихино, – вспоминает «друг детства» Владимир Иванович, – он из вагона вылазит – одна стопка книг, перевязана веревочкой, другая стопка, третья... Так и возил их пачками».

И все, кто был в сторожке о. Павла, обращали внимание на множество старинных книг на стеллажах. Сам отец Павел был человек настолько начитанный, что свободно разговаривал на любую тему и с докторами наук, и с академиками – много их ездило к нему из соседнего поселка Борок, элитного академгородка, построенного И. Д. Папаниным. Кто бы ни приезжал в церковный домик при храме Святой Троицы в Верхне-Никульском, чувствовал особую атмосферу, которую трудно передать словами. Как вспоминает один из близких к о. Павлу людей, в то время работавший в милиции:

«Я тогда не знал о. Павла и приехал в церковь села Верхне-Никульского как представитель власти с участковым милиционером, чтобы сфотографировать все церковные ценности, которые могут украсть. Такое было у нас задание. Отец Павел, выслушав, говорит нам:

– Ребяты, подождите, всё сделаем. Садитесь за стол.

Погода была плохая, мы устали с дальней дороги и, не занимаясь своим делом, сели за стол. И вот в беседе о жизни – что-то такое простое, душевное – я вдруг почувствовал особую атмосферу этого дома. Представьте, сторожка, в углу два десятка икон, мерцание лампад... Как сейчас помню, в полумраке – огромная икона Спасителя, ковчежна, работа начала XIX века, прекрасной сохранности, чуть закоптившаяся. И этот лик так строго смотрит на меня. И тут же – теплая печка, кошка, мирная беседа.

Я даже не знаю, что на меня повлияло больше – отец Павел с его словами, с его домашней обстановкой или этот лик Спасителя. Именно всё мирное такое, идет разговор за жизнь. Отец Павел спрашивает, как служба – и такие вопросы профессиональные задает: как идет раскрываемость преступлений, какие мазурики где-то как-то там себя проявили.

Это было удивительно – проехать двести километров по бездорожью, забраться в глушь, и вдруг человек проявляет такие недюжинные знания, даже словесные обороты употребляет как профессионал.

В эту первую встречу он подарил мне книжку Немировича-Данченко «По привольям, раздольям» – очерки, рассказы, издательство Ивана Дмитриевича Сытина. Книга дореволюционная, такая уже полуразвалившаяся – отец Павел собирал старые книги. На ней написал: «Прекрасному человеку, которого зовут Володя, где он живет, не знаю, а он хороший человек. Павел Груздев».

Утром вместе с о. Павлом мы вошли в храм, я сфотографировал все, что могут украсть: лампады, иконы, кресты, всё и вся – необязательно из драгоценного металла. И уехал. Но зерно душевности осталось. Это трудно объяснить. Чувство он заронил во мне такое – что вот именно там Россия. «Тут русский дух, тут Русью пахнет...» Пусть это литературное выражение, но так оно и было».

Чтобы представить себе церковную сторожку, где жил о. Павел, достаточно вспомнить стихотворение о смерти сельского священника Захара, где описывается дом и домашняя обстановка:

Комнаты в нем малы, с низким потолком,

но во всем порядок, чистота кругом.

Целый ряд икон там во святом угле,

на накрытом тут же небольшом столе

книга в переплете кожаном лежит,

рядом крест в оправе при огне блестит.

Свернут аккуратно близ епитрахиль,

и на нем сверкает золотая пыль.

На стене картинок виден целый ряд,

чинно по порядку все они висят.

Все архиереи – вот из темноты

видны Филарета строгие черты.

Тут же два монаха, вид монастыря,

да войны прошедшей два богатыря...

У о. Павла на стенах висели такие же картины и фотографии, портреты близких людей. Много фотографий святых мест и святых новомучеников двадцатого века – митрополита Петроградского Вениамина, митрополита Киевского Владимира и других – хранилось в папках на стеллажах. В сенях и над печкой отец Павел развешивал пучки лекарственных трав, которые по монастырской своей выучке собирал он в полях и лесах, оттого в доме всегда пахло ароматами разнотравья.

По углам церковной ограды стояли еще три такие же церковные сторожки: одна, напротив дома о. Павла, была для гостей; вторая, в юго-восточном углу, до революции служила ризницей, о. Павел хранил здесь капусту; третья была пекарней, где пекли просфоры.

Тот конец села, где на высоком берегу реки Ильдь – река течет здесь с поворотом – стоит Троицкая церковь, так и называется – Церковный конец. Он небольшой – улочка и рядом дома, дворов около двадцати. Идущий от церкви в глубь деревни Длинный конец – дворов 60. А если в село Верхне-Никульское идти с дороги, которая по-местному названа в шутку БАМом (в 70–80-е на всю страну гремела знаменитая стройка БАМ – Байкало-Амурская магистраль) – то увидишь Семичастный конец, то есть конец, состоящий из семи частей.

Со стародавних времен каждый конец села Верхне-Никульского имел свой церковный праздник: на Церковном конце праздновали Введенье – 4 декабря – Введение во храм Пресвятой Богородицы, Длинный конец праздновал Николу 19 декабря, а Семичастный – Ильин день 2 августа. Это были дореволюционные традиции, которые передавались из поколения в поколение, как объясняют жители Верхне-Никульского:

«Село-то большое, священнику за один день обойти всех трудно. А в гостях побывать надо у каждого – это не отцом Павлом установлено, так было, пока церковь существовала. Поэтому у каждого конца свой праздник, так же, как в каждой деревне или группе деревень. Например, у нас в Семичастном углу дед живет – мы идем туда на праздник летом, в Ильин день. У нас Введенье – все к нам идут. Собирались, песни пели, под гармошку плясали. И отец Павел ходил по домам в гости. Еще какой обычай – священник приходит, его, как правило, чем-то одаривают. Кто пироги дает, кто яйца, кто муки, кто чего. Ведь священник брал и содержал приход, от государства ничего не получал. Кормить надо священника. И продуктами давали, и деньгами в церковь носили. Кто как мог. Но поддерживал, как правило, каждый. Не принято на Руси было, даже в самые тяжелые времена, чтобы каждый сам по себе – это не сейчас...»

Престольный церковный праздник Святой Троицы считался общим для всего села. Посреди Верхне-Никульского, где сейчас разбит сквер, раньше находилась большая площадка, огороженная лавочками. Сюда приходили на праздник из других деревень, обычно бывали драки. «Зарежут кого-то – нормальное явление, – рас-сказывают старожилы. – После каждого праздника месяца через три-четыре приезжал суд, разбирали, судили». Иногда даже говорили так: «Праздник плохо прошел – никого не зарезали, никого не убили. А если зарезали – о! праздник прошел как надо».

Так старинные традиции соединялись с современными, атеистическими. Народ, который назвал себя именем Христа – крестьяне, то же самое что христиане – потеряв Бога, стал умирать и деградировать, пьянствовать и драться на ножах. И в церковную сторожку отца Павла часто шли не за духовным советом и утешением, а за стопкой с большого похмелья. Придет, бывало, такой бедолага:

– Батька, налей!

О. Павел сначала отругает его как следует:

– Бессовестный ты!

– Ну что, батька, сделаю, ну мучаюсь я.

– На вот, и больше не приходи.

Нальет ему рюмку.

– Спасибо на добром слове, – выпьет мужичок и пойдет, знает, что больше не нальют.

«А толчок надо человеку дать, – комментирует эту ситуацию сосед о. Павла. – Он ведь помереть может. Я сам знаю, как тяжело народу».

Раньше хоть в колхозах дисциплина была: в посевную, сенокос или уборочную не сильно попьянствуешь. А как начнется осень, зарядят дожди, начнут стучаться в окошко к о. Павлу: «Батя, займи до аванса».

В Верхне-Никульском с 62-го года был колхоз «Великого», по названию головного села, где располагалась контора. Все мужики – то в колхозе, то на шабашке, рыбы много ловили – залив-то рядом.

По первости мужчин в храме совсем не было, одни бабы. На крестный ход икону некому нести – это всегда считалось в церкви сугубо мужским делом. Празднуют «Достойную» – полагается крестный ход, а икона-то – благословение Афонское – большая, тяжелая. Отец Павел говорит:

– Девчонки, икону понесёте!

И несли.

Потом, рассказывают, стал ездить в Троицкую церковь один парень из Бежецка, звали его Коля. Но такой странный – встанет посреди храма и стоит. Отец Павел говорит своей алтарнице Надежде – она же была и старостой церкви после Катерины Алексеевны:

– Надежда, иди попроси Николая кадило раздувать.

Надежда к Николаю подходит:

– Коля, помоги!

Коля стоит.

Она с другого боку:

– Коля, отец Павел просит!

Коля молчит. Надежда его в сердцах отругает, уйдет в алтарь, сама раздувает кадило.

«Простая была баба, хорошая, – вспоминают прихожане старосту Надежду. – Только ругалась много. Отец Павел над ней посмеивался, рассказывал, как она свою корову материт: «Надежда доит корову. Надоила целое ведро. Корова ногой ведро и опрокинула. Надежда ругается, ведро корове на рога одела. Корову в стойло загнала, сама домой, легла на печь, плачет, маремьянку пьет. Жалко молока – целое ведро! Утром корову выгоняет, а у той ведро на рогах».

Отец Павел говорил не «валерьянка», а «маремьянка»: «Расстроюсь, выпью маремьянки».

Вообще словечки у него были интересные, своеобразные. «Жамкнуть» – значит «есть».

– Нинка, ты жамкнуть чего-нибудь привезла?

– Давай жамкнем!

Хлеб называл по-старинному «па́пошник». Наготовит огромную кастрюлю щей или супа и несет в сторожку – а все бегом.

– Девчонки, вот вам приготовил и па́пошнику свежего принес!.

Как в пословице: «Захочешь па́пки – протянешь лапки».

А Надежду один раз сильно проучил за то, что подала холодное кадило. Иногда, бывало, за хорошую службу он своей алтарнице то конфет, то печенья в подол насыпет. А тут она подает ему кадило – угли совсем холодные. Он ей говорит:

– Надежда, подставь подол.

Она думала, он ее конфетами одарит. А сама в церковь новый костюм надела, юбка из бостона – подол-то подставила, а отец Павел хлоп ей на юбку угли из кадила. Надежда как заорет! А это чтобы не думала о своей бостоновой юбке больше, чем о церковной службе.

Вообще удивительно, но отец Павел к одному и тому же греху, но в разных людях, относился по-разному. Не было у него, как бывает – «всех под одну гребенку!» Над старостой Надеждой посмеивался, а одну бабу прогнал из храма: «Я тебя соборовать не буду, ты матом ругаешься!»

Он до такой глубины видел человека, что знал даже то, о чем сам человек не догадывался. Поэтому слова и поступки отца Павла были для многих загадкой. А разгадка порою была так проста! Приехала чья-то алтарница из Тверской области на «Достойную». Только в храм зашла, народу много, а отец Павел кричит ей:

– Марья, холодное кадило не подавай!

Пошла она на исповедь, думает – то спрошу, другое. Слова не успела сказать, он ей:

– Прощаю, разрешаю от всех грехов. Только холодное кадило не подавай.

«Как холодное? – думает она про себя. – Я подаю – всегда угли разгоряченные, даже пышут».

Едет она обратно в поезде и все рассказывает соседке, духовной дочери о. Павла. «Меня как осенило! – вспоминает эта женщина. – Отец Павел не раз Надежде старосте говорил: «Ты ладану не жалей!» Говорю Марье:

– Ты, наверно, ладану мало кладешь.

– Ой, правда. Два шарика положу, жалко станет, один обратно выну.

– А черт ведь углей не боится, черт ладану боится!»

Об этой прозорливости о. Павла уже в начале 60-х годов были наслышаны многие. Вот поэтому, когда владыка Никодим, будучи архиепископом Ярославским и Ростовским, хотел перевести священника Павла Груздева в Воскресенский собор г. Тутаева, уполномоченный по делам религий обосновал свой отказ тем, что «Груздев – чудотворец».

– Там Спаситель чудотворный и Груздев – чудотворец, они обое-то дров наломают!

Владыка Никодим, от чьей руки принял монашеский постриг Павел Груздев, уже в октябре 1963 года был назначен митрополитом Ленинградским и Ладожским (перед этим два месяца он служил в Минске), так что Ярославской епархией он управлял недолго – не более трех лет. Но духовное общение между митрополитом Никодимом, высокопоставленным церковным администратором, и отцом Павлом, лагерником-монахом из села Верхне-Никульское, сохранилось на многие годы.

Занимая должность Председателя Отдела внешних церковных сношений с 1960 года, владыка Никодим руководил всей деятельностью Русской Православной Церкви за рубежом, возглавлял многочисленные делегации РПЦ на различных Всеправославных Совещаниях и проч. Политика митрополита Никодима, с одной стороны, служила упрочению позиций Русской Православной Церкви внутри государства – не просто атеистического, а зачастую прямо агрессивного по отношению к православной вере; с другой стороны, ярко выраженное экуменическое направление этой деятельности как бы размывало основу того тысячелетнего православия, которое так бережно хранили русские люди на протяжении веков: «Умрем за букву АЗЪ...»

По воспоминаниям близких к о. Павлу людей, он не принял экуменизма владыки Никодима – «и не мог принять! Отец Павел за православную веру одиннадцать лет в лагерях сидел. Какой тут экуменизм?!»

Перед последней поездкой митрополита Никодима в Рим в августе 1978 года верхне-никульский старец, по словам его келейницы Марьи Петровны, сделал владыке Никодиму предупреждение:

– Владыка, не езди в Рим!

Иногда слова отца Павла передают еще более красноречиво:

«Никодим, не езди к папе римскому туфлю целовать, а то умрешь».

5 сентября на приеме у папы Иоанна Павла I митрополит Никодим, страдавший тяжелым сердечным недугом и переживший к тому времени пять инфарктов, скоропостижно скончался.

«Владыка, не езди к папе римскому...»

Митрополит Никодим всегда боялся умереть внезапно – мысль о том, что жизнь его может оборваться в любой момент, не покидала его. И почему-то ему казалось, что он окончит свои дни в лагере или в тюрьме. На эту мысль навел его странный сон, о котором рассказывал сам владыка Никодим. Будто бы он смотрит альбом с фотографиями: на первой странице – его детский снимок, на последующих – вся его жизнь, и невидимая рука листает этот альбом, остановившись перед последней страницей. Во сне владыка стал просить, чтобы ему показали эту последнюю страницу. И на ней он увидел себя в ватнике на лесоповале в полном бесчестии. Этот сон он воспринял как пророческий.

Но умереть в застенках за веру, окончить свои дни на лесоповале или строительстве дамбы, как многие великие подвижники нашего века – это как раз смерть безупречно честная. Испустить последний вздох на красивом ковре у папы римского и в тот момент, когда душа расстается с телом, слышать над собою чтение католических молитв – вот где настоящая трагедия для русского святителя!

Об отношении православия к католичеству говорит такая запись в дневниках отца Павла: «Святому преподобномученику Макарию Овручскому латиняне предложили соединиться с ними, потому что и у них де вера христианская. Преподобный на это твердо отвечал: «Какое общение возможно для нас с вами? Вы оставили правила вселенских соборов и вместо того, чтобы быть под главою Христом Господом, преклонились пред властителем земным, папой римским».

«Золотые слова», – комментирует отец Павел ответ преподобного Макария Овручского.

«У о. Павла были хорошие отношения с владыкой Никодимом до того, как тот занялся экуменическими делами, – говорит батюшкин духовный сын. – Отец Павел больно переживал и был категорически против экуменизма. Получилось, что митрополит Никодим вышел на мировую арену, и политические дрязги перемешались с католическими».

В тетрадях о. Павла сохранилось стихотворение «На вечную память митрополита Никодима» и рисунок намогильного креста в Александро-Невской Лавре, где погребен владыка. С надгробия митрополита Никодима отец Павел полностью переписал надпись:

«Господи, аз яко человек согреших, Ты же яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея.

Иисусе, Боже сердца моего, прииди и соедини мя с Тобою навеки».

Эти слова заповедовал написать на своей могиле владыка Никодим еще за несколько лет до своей скоропостижной кончины.

С именем митрополита Никодима связан особый период церковной жизни, о котором, как любил говорить сам владыка, нельзя прочитать ни в одном учебнике, ни в одной книге. Этот период начинается во времена хрущевских гонений на Церковь и продолжается в эпоху брежневского застоя, когда слова популярной песни «Всё хорошо, прекрасная маркиза» как нельзя лучше подходили к политике государства. Декларированные идеи прикрывали прямо противоположную суть вещей: так было и с декларацией Свободы совести, отделения Церкви от государства.

На самом деле осуществлялся партийно-государственный диктат. Уничтожить православие на Руси путем открытых массовых репрессий не удалось, но «тихие репрессии» по отношению к Церкви и верующим имеют все тот же тотальный характер, только действия репрессивной машины становятся более изощренными.

Созданный при Совете министров СССР как посреднический орган между Церковью и государством Совет по делам религий в действительности превратился в орган давления на Церковь. Его уполномоченные на местах (в областях) являлись единоличными представителями власти со своей печатью. Предполагалось, что с их помощью Церковь в СССР будет ликвидирована к 1970 году. Но сам Хрущёв сошел со сцены намного раньше.

В начале 60-х годов власти настолько ужесточили условия приема в духовные школы, что поступить в семинарию обычному молодому человеку, окончившему школу или отслужившему в армии, стало невозможно.

«В семинарию поступали либо люди, имевшие душевное расстройство, либо совсем никчемные, с точки зрения властей, для общества – малообразованные, из провинции», – пишет выпускник Ленинградских духовных школ митрополит Смоленский Кирилл.

Откуда же было взяться в Церкви хорошим священникам, когда будущих служителей алтаря просеивали сквозь мелкое сито еще до получения семинарского образования? Тот, кто добивался своего рукоположения в священный сан вопреки всем запретам, навлекал на себя пожизненный гнев властей и попадал в разряд «неблагонадежных».

Выпускнику юридического факультета Ленинградского университета – ныне священнику о. Евгению – для поступления в духовную семинарию пришлось заручиться рекомендацией митрополита Никодима, но в конечном счете даже эта рекомендация не помогла ему.

«Митрополит Никодим был очень влиятельным иерархом, и с ним считались власти, – пишет отец Евгений Касаткин в своих воспоминаниях. – В ряде случаев он мог даже успешно ходатайствовать за опального священника. И вообще он мог многое, чего не могли другие архиереи. Этот человек обладал феноменальной памятью, поразительной работоспособностью и тонким дипломатическим чутьем. Благодаря ряду дипломатических приемов на международном и правительственном уровне ему удалось предотвратить (подготавливавшееся уже!) закрытие Санкт-Петербургских духовных школ.

Дипломатическое маневрирование его с советскими чиновниками некоторых смущало. Но надо отметить, что даже зарубежные корреспонденты, которые делили наших архиереев на преданных Церкви и «предателей» (хорошо так делить из-за океана в спокойных кабинетных условиях!), считали владыку Никодима «личностью неразгаданной». У духовенства Санкт-Петербургской епархии (да и не только) память сложилась крайне неоднозначная об этом иерархе. Одни отзываются о нем как о святом подвижнике, другие отказываются служить Литургию на подписанных им антиминсах.

Так вот, в тот момент митрополит Никодим меня знал и рекомендацию в семинарию мне дал. Бедное семинарское начальство оказалось в сложном положении: с одной стороны, при моих документах имелась рекомендация митрополита Никодима, а с другой стороны, в том же личном деле было напечатанное на машинке краткое содержание газетного на меня фельетона. В этот момент митрополит был где-то за границей. По возвращении его у нас состоялся разговор. Владыка Никодим пояснил мне, что существуют круги, заинтересованные в том, чтобы меня в семинарии не было. И бездействовать они, конечно, не будут.

Оставался один-единственный выход – найти архиерея, который согласился бы рукоположить меня в священный сан без официального семинарского образования, только на основе самостоятельной подготовки, – вспоминает о. Евгений. – И такой архиерей нашелся! Это был весьма уважаемый иерарх – архиепископ Иркутский Вениамин. Человек глубокой, строгой духовной жизни, он пользовался огромным авторитетом среди верующих (и не только в Иркутской епархии!). Его любвеобильность, молитвенность, общительность создавали вокруг него такую атмосферу, что после общения с ним каждый человек чувствовал себя обновленным.

В жизни он много претерпел за веру. После войны был репрессирован и десять лет пробыл на Колыме. Как известно, живыми оттуда возвращались немногие. Когда он работал в шахте, там однажды произошла авария, во время которой его травмировало глыбой в грудь. После относительного выздоровления он был признан непригодным к физическому труду, и его оставили при санчасти в качестве фельдшера. Служба в санчасти лагеря не только спасла жизнь владыке, но и дала все-таки возможность тайно молиться. Нательного креста носить не разрешали, иметь иконы – тем более. Чудом сумел владыка сохранить в заключении иконку Божией Матери, напечатанную на тонкой бумаге. В лагере часто делали обыски. Чтобы утаить свою единственную святыню от надзирателей, он складывал ее тонкими узкими полосками – «гармошкой» – и зажимал между пальцев, поднимая руки вверх. Видя такую откровенность, обыскивающие не требовали раздвинуть пальцы. Тогда была бы беда. Но Бог хранил. На настольном календаре владыка нарисовал медицинский крест красного цвета, а для маскировки сделал надпись: «Чистота – залог здоровья». В удобный момент на эти крест и иконку он молился. Когда владыка стал Иркутским архиереем, этот самодельный календарь сохранялся на память на его письменном столе.

Много перестрадавший сам, владыка живо откликался на человеческие страдания и всегда был готов протянуть руку помощи. В приезжавших клириках он видел прежде всего священников, служителей Бога. Встречал их радушно, сажал с собой за стол, предлагал ночлег и старался окружить домашним теплом, как дорогого гостя. В то же время всё это не значило, что владыка был чрезмерно мягким и безвольным. Далеко не так! Со всем этим он умело сочетал строгость и требовательность. С глубокой благодарностью я буду помнить этого человека всю жизнь. В осеннюю Казанскую 1967 года в Знаменском соборе города Иркутска архиепископ Вениамин рукоположил меня в священники».

За свои самостоятельные действия иркутский владыка Вениамин и сам принял на себя такое же гонение.

К нему неоднократно приходили с вопросами: «А вы, когда принимаете людей в епархию для рукоположения в священный сан, хотя бы спрашиваете документы и интересуетесь ли их прошлым? Ведь могут приехать люди неблагонадежные!»

Спустя некоторое время в областной газете появилась погромная статья против Церкви: «А пастыри кто?» Бедного владыку Вениамина трясли по политическим обвинениям, результатом которых в послевоенные годы был концлагерь на Колыме. К старому нелепому обвинению в сотрудничестве с Гитлером было добавлено и новое: владыка Вениамин, дескать, подбирает кадры духовенства из неблагонадежных людей.

Такой удар принял на себя престарелый архиерей только за то, что позволил себе самостоятельно решить, что рекомендуемый человек достоин священного сана. Вскоре владыку Вениамина перевели в другую епархию.

Второй пример архиерейской власти прямо противоположен первому. В одной из центральных епархий был также священнослужитель, неугодный «органам». Человек безукоризненный, он не давал ни малейшего повода каким-либо образом придраться к нему. И тут на помощь властям пришел епископ. Однажды этот священнослужитель под вечер зашел к своему другу, священнику соседней епархии, до которого от его дома было 15 минут ходьбы. Но дорога лежала через речку, разделяющую две разные области и, следовательно, две епархии. А по церковным канонам без согласия правящего епископа священник не имеет права покидать епархию. Об этом визите узнал владыка и быстро сориентировался в поиске обвинения в каноническом нарушении. И вот посещение друга священника было истолковано как самовольная отлучка из епархии (на целых полчаса!). Так владыка выручил «органы», у которых не хватило фантазии на обвинение. Священник был запрещен в священнослужении, а владыка повышен в очередном церковном звании.

Эти два случая из жизни шестидесятых – семидесятых годов лучше многих учебников показывают суть того, что происходило в нашей Церкви. Отец Павел, еще в Мологском Афанасьевском монастыре воочию видевший такие высокие образцы святительского служения, какими являлись Патриарх Тихон и митрополит Ярославский Агафангел, и позднее, в лагерях, встречавший истинных святителей в арестантской робе – «была там целая епархия!» – в середине шестидесятых годов однозначно приходит к ясному выводу:

«Много архиереев, но не все святители. Оказывается, и архиереи…..” Длинное многоточие. Эта запись помечена в дневнике датой 11 мая 1967 года. Отец Павел уже возведен в сан игумена, но церковные регалии не мешают ему здраво смотреть на суть вещей.

«23 мая старого стиля (5 июня н/ст.) в день Всех Святых, в земле Ростово-Ярославской просиявших, удостоен возведения в сан игумена в Ярославском Феодоровском кафедральном соборе архиепископом Ярославским и Ростовским Сергием, – записано в дневнике об этом важном событии. – Накануне за всенощной читал шестопсалмие и канон».

В эти годы в тетрадях о. Павла появляется мысль о том, что значит истинное церковное служение:

«Служение в священном сане есть сораспятие Христу на кресте, а с креста не сходят, а возносятся и снимаются».

Стремление властей осуществлять меры по гонению на Церковь руками правящих архиереев как бы переворачивало вверх дном всю традиционную систему святоотеческого благочестия. Но многие епископы умели вовремя распознать коварство безбожников.

«Одни из них находили выход из положения дипломатическим путем, – обрисовывают ситуацию того времени очевидцы, – другие откровенно противостояли произволу, третьи соглашались с требованиями уполномоченных, четвертые сочетали дипломатию с противостоянием».

Духовная дочь митрополита Ярославского и Ростовского Иоанна (Вендланда) рассказала о том, что в дневниках его сестры, монахини Евфросинии, после ее смерти прочитали запись: «Бедный владыка! Как тяжело ему, что близкие люди предают его». И дальше назывались имена людей из окружения владыки, которые доносили в «органы» всю информацию о том, что делает, говорит и с кем встречается митрополит Иоанн.

В 20–30 годы с духовенством расправлялись открыто: мученическую кончину и мученические венцы приняли тысячи церковнослужителей. А что делать священнику, который слышит от уполномоченного по делам религий откровенное предупреждение: «Не смейте поднимать приход, а то сниму с регистрации?» Практиковался и такой метод: прежде чем зарегистрировать молодого священнослужителя на приход, с ним проводили беседу, при которой присутствовало третье лицо. Большая часть этой беседы заключалась в том, что уполномоченный по делам религий выходил за дверь, а присутствующее третье лицо вступало в разговор, в котором желающему зарегистрироваться священнику предлагалось доносительство на сослуживцев и прихожан. От результатов разговора зависел и вопрос регистрации, при этом причины отказа уполномоченные не обязаны были объяснять.

Известен достоверный случай, когда в одной области владыка назначал в кафедральный собор семерых диаконов одного за другим. Всем семерым уполномоченный по делам религий отказал в регистрации после их беседы с упомянутым третьим лицом – молодые люди не хотели торговать совестью...

Любого священника в любой момент могли объявить «неблагонадежным» со многими вытекающими последствиями. Даже неоднократно имели место фабрикации уголовных дел против духовенства.

Вот в такое время принял монашеский постриг и дал святые обеты служения Христу отец Павел. Хоть и назначен он был в один из отдаленнейших приходов епархии, в покое его не оставили.

– Клеймо заключенного долго еще на мне будет, – повторял он до последних лет своей жизни.

Часто, приехав с проверкой в Троицкий храм села Верхне-Никульского, представители власти с удивлением видели вместо священника убогого старика, одетого в сатиновую рубаху и такие же штаны с одной закатанной до колен штаниной, который вместо того чтобы с почтением и боязнью встретить официальных гостей, сновал мимо них туда – сюда с полными ведрами всяких нечистот – то туалет по своему обыкновению чистит, то помои выносит... Один раз так и не дождались его – плюнули и уехали. А что с дураком разговаривать?

Некоторые представители органов проявляли настойчивость. Начнут задавать каверзные вопросы;

– А как вы относитесь к Ленину?

Отец Павел, крестясь на столб с электропроводами, отвечает:

– Спасибо Ленину, он свет дал.

Так и Христа испытывали фарисеи, чтобы уличить его в каких-либо неблагонамеренных помыслах против существующей Римской власти. Подав допрашивающим его монету с изображением императора, Христос ответил: «Отдавайте Кесарю кесарево, а Богу – Богово».

Этому учил и отец Павел – быть законопослушным гражданином и свято беречь православную веру. Что касается вождя мирового пролетариата, то когда захоронили его в 1924 году – произошло это еще при Святейшем Патриархе Тихоне – то повредили при сооружении мавзолея канализационные трубы, и из-под коммунистической пирамиды потекли вонючие нечистоты.

– По мощам и елей, – сказал на это отец Павел.

Конечно, за такие высказывания в то время могли не только с прихода снять, но и статью дать соответствующую. Отца Павла спасало только его юродство. Он так и говорил: «Если я юродствовать не буду, так меня опять посадят».

Избранный им подвиг юродства во Христе давал единственную возможность быть свободным в несвободной стране. «Изведи из тюрьмы мою душу исповедаться имени Твоему, Господи», – эти слова псалмопевца царя Давида молят Бога о той свободе, которую никто не может забрать у человека – свободе Богообщения.

«Идеже несть Тебе, Господи, тамо пустота, идеже Ты обитаеши, тамо вся благая...»

«Не страшны тому бури житейские, у кого в сердце сияет светильник Твоего огня. Кругом непогода и тьма, и вой ветра: в душе его тишина и свет, там тепло и покойно, там Христос, и сердце поет: Аллилуйа».

Так и отец Павел пел «Аллилуйа» всего в нескольких метрах от милицейского поста.

Это было в начале 60-х годов на Смоленском кладбище г. Ленинграда у часовни блаженной Ксении Петербургской. В то время святая блаженная Ксения еще не была канонизирована, но народ почитал ее. Часовня Ксении Петербургской, закрытая сразу после революции, вновь была открыта в послевоенные годы. Весь день в часовню стояла очередь и группами туда пропускали людей. На стене часовни была еще старинная мраморная доска с кратким житием блаженной Ксении.

И вот в 1961 году уполномоченный по делам религий Ленинградской области отдал распоряжение закрыть часовню. Закрытию предшествовал пасквиль в газете, а вскоре появился и кинопасквиль под названием «Правда о блаженной Ксении». Поскольку народ посещал часовню большим непрерывным потоком, то сначала посещение часовни вместо бывшего ежедневного ограничили воскресными днями. Затем в один из воскресных дней часовня не открылась. Но народ подходил к закрытой часовне и молился. Тогда организовали стационарный милицейский пост неподалеку от часовни, и милиция патрулировала, отгоняя верующих от гробницы Ксении. Несмотря на это, отец Павел решил отслужить панихиду на ее могиле.

Блаженная Ксения, всегда дорогая,

Упокой, Господи, душу Твою.

В молитвах всегда я Тебя вспоминаю,

В стихе Тебе славу пою, –

писал отец Павел в своем стихотворении, посвященном памяти блаженной Ксении Петербургской.

Давно существует предание:

«За тех, кто поминает меня,

Всегда у престола Господня

Ответно молюся и Я».

«Списано в Ленинграде в часовне на могиле Рабы Божией Ксении в 1960 году» – читаем в дневниках отца Павла.

В Ленинград он приезжает часто, любит бывать на Смоленском кладбище. И вдруг в один из приездов видит милицейский пост. Что делать? Отец Павел снял сапоги, завязал их веревочкой, перекинул через плечо, надел на шею на шнурке консервную банку, положил туда пятак и стал служить панихиду. Один человек подошел, второй, собралась небольшая группа, стали подпевать: «Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа! Слава Тебе, Боже...»

Милиция, конечно, увидела: засвистели, побежали. «Я только закончил панихиду, – рассказывал отец Павел, – сапоги через плечо и бежать. Один сапог спереди, другой сзади, консервная банка на шее болтается, пятак гремит. Они мне на пятки наступают: «Стой, стой!» Я к ним повернулся, вытаращил глаза и говорю: «Стою, стою», – с одышкой. Посмотрели на меня, посмотрели на пятак, махнули рукой и ушли. И я пошел дальше».

Дай, Господи, в райских селениях

Вечную радость Тебе и покой.

О нас помолися, блаженная Ксения,

И встречи на небе с Тобой удостой.

Спустя некоторое время часовню Ксении Петербургской оградили пространной глухой оградой. Такой же оградой закрыли подход к мозаичному распятию церкви Спаса-на-Крови, к которому подходило приложиться много народу ежедневно. Надгробие с могилы блаженной Ксении было снято, а в часовне устроили монументную мастерскую. Когда в период празднования 1000-летия Крещения Руси встал вопрос о канонизации блаженной Ксении, то Ленинградский уполномоченный по делам религий заявил, что это произойдет только через его труп.

«Конечно, труп уполномоченного никому не понадобился, – рассказывают очевидцы этих событий. – Канонизация произошла, и часовня была открыта вновь. А в кладбищенской церкви Смоленской Божьей Матери, к которой блаженная ночами таскала кирпичи для строительства, был сделан придел в честь святой блаженной Ксении Петербургской».

Когда реставрировали часовню, там оказался огромный монумент Ленина, часовня-то была монументной мастерской. Вынести монумент Ленина через дверь не позволяли его размеры. Тогда один рабочий кладбища взялся монумент расчленить и частями вынести, что и сделал. Это стоило ему пяти лет тюрьмы. Так что не обошлось без жертв даже открытие часовни.

После назначения митрополита Никодима на Ленинградскую кафедру отец Павел – всегда желанный гость в митрополичьих покоях в здании Ленинградских Духовных школ на Обводном канале. Вспоминают, что первым действием нового митрополита была отмена цензуры на проповеди. Как ему это удалось в 1963 году? Возглавляя Отдел Внешних Церковных сношений, митрополит Никодим обладал реальной властью и умел использовать эту власть в интересах Церкви.

Конечно, только глубокая вера могла соединить таких совершенно разных и по возрасту, и по жизненному опыту людей, как митрополит Никодим и отец Павел. Владыка Никодим хлопотал за священника «с клеймом заключенного» еще будучи ярославским архиереем. Думаю, что отец Павел, всю жизнь гонимый, был еще просто по-человечески благодарен владыке Никодиму за его отношение к нему, «каторжнику». Приедет в Ленинград, зайдет в митрополичьи покои, одет как всегда, зимой – тулуп и валенки, а летом вовсе босой. Встанет позади всех. А владыка Никодим за трапезу приглашает, всегда о. Павла посадит рядом с собой: «Отец Павел, иди сюда!» Еще и велит своему шоферу отвезти верхне-никульского старца на вокзал:

– Отвези батюшку!

Как-то раз стоит отец Павел на улице у автомашины, дожидается шофера. Тот вышел, увидел босого старика, вернулся в митрополичьи покои, спрашивает владыку:

– А где батюшка-то?

Такое случалось с о. Павлом нередко. Юродствуя во Христе, он отводил от себя внимание своим «дурацким» видом и поведением, но неизменно привлекал взоры других «властителей» нашего общества – лифтеров, дворничих, продавщиц... Ох, и попадало ему, бывало, от них за свою «бомжовую» внешность! Однажды в ГУМе стоял отец Павел у какого-то отдела, дожидался брата и сноху, которые ушли за покупками. Привязалась к нему уборщица, давай ругаться:

– Что ты тут стоишь, цыган, выметайся живо, а то милицию позову!

Отец Павел в те годы и впрямь выглядел, как цыган – борода еще не седая, черная, сам худой, подвижный – его и в Верхне-Никульском «цыганом» звали. Отвечает уборщице спокойно:

– Я не цыган, я священник. У меня и справка есть.

Достал из нагрудного кармана удостоверение за подписью ярославского архиерея Исайи, показывает уборщице.

– Ой, простите, ой, извините! – стала та оправдываться.

В другой раз в Ленинграде на Невском проспекте купил отец Павел красивую фарфоровую кружку в подарок родным – еще мама была жива в Тутаеве – и бежит с этой кружкой в руке по Невскому проспекту – босой, с сапогами через плечо, – опаздывает на поезд. Увидел его постовой милиционер, засвистел, кругом закричали все:

– Держите вора!

Отец Павел объясняет милиционеру, что вот, я священник, опаздываю на поезд, а кружку не украл, а в магазине купил, и чек есть на дне кружки. Хороший человек оказался милиционер – задерживать не стал, поймал машину и говорит шоферу:

– Подбросьте батюшку до вокзала, на поезд опаздывает!

Так что и на поезд успел отец Павел.

Вместе с митрополитом Никодимом 13 февраля 1968 года отец Павел посещает любимый Новгород, участвует в служении всенощного бдения и Божественной литургии в день памяти святителя Новгородского Никиты. Еще осенью 1966-го, побывав в Новгороде, отец Павел нашел церковную жизнь великого древнего города в страшном запустении: «Боже мой! Как все убого, как все беспорядочно! Великий Новгород, где же былое твое торжественное богослужение? <...> Ведь Ленинград рядом, какое там благолепие, какие прекрасные службы, а тут скудость и убожество».

К тому времени в Новгородской епархии остались открытыми только 25 храмов, а в самом Великом Новгороде действующим был единственный кафедральный храм апостола Филиппа. Возглавлял епархию престарелый архиепископ Сергий и противостоять давлению местных властей он не мог. Практически всем управлял уполномоченный. Митрополит Никодим, зная плачевное положение дел в Новгороде, обратился к Святейшему Патриарху Алексию I, и вскоре состоялось присоединение Новгородской епархии к Ленинградской.

Получив титул митрополита Ленинградского и Новгородского, владыка Никодим с присущей ему энергией взялся за обустройство церковной жизни в Великом Новгороде и первым делом добился разрешения властей на использование в богослужебных целях нижней части храма апостола Филиппа. Здесь был сооружен алтарь, возведен новый иконостас, и в феврале 1968 года состоялось освящение нижнего храма. Видимо, на этом торжественном событии и присутствовал отец Павел. Он любил богослужения владыки Никодима, и сам митрополит Никодим выше всех других дел ставил именно богослужение: «Я всё могу быстро делать, кроме службы».

«30 августа старого стиля в понедельник, – читаем запись в дневниках о. Павла, – участвовал за совершением поздней Литургии, возглавляемой высокопреосвященнейшим митрополитом Никодимом, при участии преосвященных  епископов Милитона и Дамаскина, в Троицком Соборе Александро-Невской Лавры. Был совершен крестный ход, но погода не благоприятствовала, моросил мелкий дождь, как из сита».

В этот день, 12 сентября по новому стилю, празднуется перенесение мощей благоверного князя Александра Невского.

Сохранились поздравительные грамоты, отправленные отцу Павлу в Верхне-Никульское, от заместителя митрополита Никодима по отделу внешних церковных сношений епископа Ювеналия – это поздравление с Пасхой 1965,1966,1967 годов, Рождественское поздравление 1966 года от архиепископа Пермского Леонида, пасхальное послание из Тулы от архиепископа Германа. Вот одно из таких посланий:

ЕГО ПРЕПОДОБИЮ,

ИЕРОМОНАХУ ПАВЛУ ГРУЗДЕВУ

Ваше Преподобие,

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

В день всемирной радости о Спасителе нашем, боголепно воскресшем от Гроба, примите мое сердечное пасхальное поздравление.

Жизнодавец и Бог наш да исполнит Своей благодатной радостью и небесной помощью Ваше служение во славу Божию.

С любовью о Воскресшем Господе

Заместитель председателя отдела внешних сношений Московской патриархии епископ Зарайский Ювеналий

Пасха Христова

1966 г. г. Москва

Между тем будничная жизнь верхне-никульского старца течет своим чередом: богослужения в сельском храме, крестины, похороны, огород, грибы, домашние хлопоты, болезни... И хотя эта жизнь, на первый взгляд, далека от событий в высших церковных кругах, от напряженной сложности взаимоотношений Церкви и государства – духовно она не менее насыщена, чем те же архиерейские богослужения в Александро-Невской Лавре. Всякий раз, когда мне рассказывают о блаженной Енюшке, которая появилась в доме о. Павла неизвестно откуда, или когда я беру в руки написанные круглым и четким батюшкиным почерком его письма к родным в Тутаев – меня охватывает светлое радостное чувство, как будто земное соприкоснулось с небесным и вечным.

«Христос Воскресе! Саша и Нина, и Ленок, и все остальные, – пишет о. Павел младшему брату и снохе 16 мая 1968 года. – Шлю привет и Божие благословение и на 19 жду сюда. Живу неважно, как Маша Засыпина, быстро гаснет зренье, а остальное всё терпимо. Умерла Екатерина Алексеевна, вот уже прошел 20-й день (староста Е. А. Лебедева. – Авт.). Сегодня занялся стиркой, а чего ты сделаешь! Охота бы, пока еще вижу, побывать в Москву Леночке за гостинцем, да едва ли – ощупью не поедешь, сердечко пошаливает, да ладно. Вся суть в зренье, но воля Божья. Уж больно-то и не отчаиваюсь, я ведь не избалованный. Живут люди и без зрения. Вот как Енюшка? И ее-то жалко, ведь уж 9-й год, привык, что поделаешь. Так что жду.

До свидания. Игумен Павел.

У Енюхи сегодня Пасха, а то ищо все был пост».

Как видно из этого письма, блаженная Енюшка живет у о. Павла «уж 9-й год» стало быть, почти с первых дней его служения в Верхне-Никульском. Никто так до сих пор и не знает, как её фамилия, откуда она родом. В церкви поминают её как «девицу Евгению».

«Она была очень чистый доверчивый человек и работящая, – рассказал мне историю Енюшки батюшкин духовный сын, священник соседней епархии. – Она торговала в керосиновой лавке, и заведующий обманул её, сделал растрату, а списал на неё. И она целый год работала бесплатно. «Чем она питалась?» – говорил батюшка. На самом деле Енюшка была честнейший человек».

Отец Павел очень высоко отзывался о ней: «Никогда я не видел, чтобы она кого-нибудь осудила».

На первых порах Енюшка помогала ему в церковной жизни, но потом они вместе съездили в Почаев, и Енюшка получила там как благословение куклу блаженной Паши Саровской. Рассказывают, что еще в Почаевской Лавре Енюшка куда-то исчезла, и отец Павел долго искал её. А после этой поездки она и вовсе почти перестала разговаривать, часто надолго исчезала и совершала такие поступки, что, по свидетельству соседей, как бы сошла с ума, стала глупая.

Но по другим признакам, она юродствовала и благословение на юродство получила именно в Почаевской Лавре вместе с куклой Паши Саровской. И она играла с этой куклой так же, как играла с куклами блаженная Паша в Сарове. И очень много озорничала и досаждала отцу Павлу. Но у юродивых это озорство всегда имеет какой-то смысл. И надо сказать, отец Павел понимал этот смысл и терпеливо переносил причуды Енюшки.

«14 декабря 1966 года. Сегодня целый день занят был тасканием дров с кладбища, вырубал сухие кусты и сучки и т. д., вычистил прорубь, наносил воды, устал ой как. Пришел и забрался на печь, тепло так и задремал. В это время тетка Еня загрела самовар, опустила лучину, а трубу-ту и не наставила. Столькё начадила, даже во рту горько, лежу да и думаю: «Господи, а огонь-то неугасаемый, а адо-ть кромешный, а черьвё-ть неусыпаемый. Да прости ты меня, Господи!» – и бегом с печи правило читать, а то завтра заказная обедня. Игумен Павел».

Частенько, как только уйдет в баню о. Павел, Енюшка юродивая закроет все двери и не пускает его обратно:

– Я тебя не знаю. Ты кто такой?

Он потом стал форточку открытой оставлять и лазал в дом через форточку.

Однажды воры пришли – отец Павел только в церкви начал служить.

– Сказали, поп, у тебя золото есть.

– Нате, ребята, пять рублей, старуха принесла.

– Сам жри их.

А Енюшка сидит за печкой и повторяет: «Живый в помощи», «Живый в помощи», дальше не знаю».

Воры повернулись и ушли.

Потом Енюшка заболела – «жалко её» – отец Павел ухаживал за ней, как за малым ребенком, обмывал полностью, ходил до самой ее смерти.

«Самая мудрая милостыня, – записано в дневнике о. Павла, – это когда человек принимает на свое постоянное иждивение какого-нибудь беспомощного человека – будь то убогий, лишенный возможности трудиться, старик, или семья беспомощных сирот».

Милостыня эта не только самая мудрая, но и самая трудная, и не аромат священного ладана, а зачастую совсем другой запах сопровождает её. Приходит как-то раз отец Павел – Енюшка вся в нечистотах. Нагрел воды, стал мыть её. Помыл в два часа ночи, а она и говорит:

– Ставь самовар, чайку попьем.

Потом вообще говорить перестала, молча играла с куклой.

Отец Павел ухаживал за блаженной Енюшкой двадцать лет, и когда она умерла («Бабка Еня умерла 10 минут 12-го ночи 13/26 ноября 1980 г. со среды на четверг» – записано в дневнике о. Павла), то эту куклу он брал с собой на кладбище, когда шел служить панихиду, ставил её на могилу бабки Ени и служил.

И после смерти блаженной Енюшки отец Павел почитал её как святую – любил молиться на её могиле, и сама могила до сих пор настолько ухожена – красивый крестик, две лиственницы, посаженные батюшкой, и никакого бурьяна – отец Павел два ведра соли специально высыпал, чтобы трава не росла.

«Изведи из тюрьмы мою душу исповедаться имени твоему, Господи...»

Как по-разному исповедовали Христа высокопоставленный митрополит Никодим, блиставший словно яркая звезда на церковном и государственном небосклоне, и безвестная блаженная Енюшка, чьей фамилии мы даже не знаем! Сохранилась только её фотография – удивительно доброе лицо с детскими светлыми глазами... Чем-то похожа она на Дарьюшку Соловецкую, сказание о которой записано в батюшкиных тетрадях: «Некоторые случаи из жизни великой Рабы Божией монахини Исидоры (Дарьюшки), подвизавшейся в Петербургском Ново-Девичьем монастыре». Соловецкой прозвали Дарьюшку за её любовь к паломничествам в Соловецкий монастырь, где она бывала более двадцати раз.

Соловецкая ты свет моя дороженька,

будто золотом ты посеяна

и серебром пересыпана,

и дорогим камешком кладена.

По Соловецкой-то дорожке

течет речка медвяная,

бережка-то сахарные.

По левую сторонушку

тут березки стоят кужнявые,

они шелками переиваны

и цветами-те все усажены.

Да еще по той дорожке

стоят липеньки-то зеленыя,

они золотом-то поиваны,

цветами те все усажены. <...>

Как по правую-то сторонушку

стоят кресты да все золоченые.

Как по Соловецкой-то дороженьке

все идут те православныя:

все идут да удивляются

и крестам все поклоняются.

Все идут да потихошеньку,

будто по золоту да по серебру,

да по хорошему жемчугу.

Они идут да медом-те напиваются,

сахаром-те насыщаются.

Как на каменном на острове

стоит церковь соборная,

соборная да богомольная.

Во церкви да во соборной

почивают угодники

Зосима, Савватий и Филипп, и Герман.

Там монахи да хорошие

по лесам расходятся

да Богу молятся,

все схимники да пустынники...

Как нетороплива цветистая старинная речь, и впрямь словно златом-серебром пересыпанная, повествующая о Соловецком богомолье рабы Божией Дарьюшки! Встретил «худую богомолку» сам «набольший батюшка архимандрит Иларьюшка», стал в своей келье чаем поить из самовара – «курганчика»:

Ну, красное солнышко,

мы к обедне сходим,

за тебя помолимся,

а ты оставайся у меня в келье,

пей, ешь и Богу молись.

«Стала богомолоцка из курганчика цедить – вода потекла. Богомолоцка испугалась, завернуть-то не умеет, а вода-то течет да течет. Не знает, за что хватиться: подставила с сахаром сахарницу – сахар весь подмочила. Из сахарницы-то воду в трубу вылила, дым–mo пошел во все углы. А курганчик не унимает: вода течет да течет, и со стола-то гудит, и на половицах-то журчит...»

Чем не блаженная Енюшка? Дивное дело: в древней ярославской глубинке, еще хранящей память о битве с татарами ростовского князя Василька и о «шести ханах» – шести русских богатырях, замученных за православную веру, в честь которых и названо было село Шестихино – словно смыкается разорванная связь времен и хранится в нетленной чистоте сокровище старинного православия, несмотря на все репрессии и гонения...

И сама жизнь отца Павла словно переплетается с притчей – не поймешь, где кончается реальность и начинается преданье.

И за трапезой высокопоставленного митрополита Никодима, и на Смоленском кладбище, у часовни Ксении Петербургской, и в церковной своей сторожке рядом с блаженной Енюшкой отец Павел всегда остается самим собой – простым и непостижимо мудрым старцем из затопленного Китеж-града.

Конечно, влияние советского времени настигает его и здесь – то и дело кто-нибудь из своих же церковных или сельских, пишет донос на о. Павла архиерею: такой- де у нас священник – пьет, матерится и паче того, еретик-католик!

«Вызывает меня владыка, – вспоминал отец Павел один из таких случаев доноса. – Прихожу в епархию, владыке в ноги поклонился.

– Ругаешься матом? – спрашивает.

– Ваше преосвященство, преосвященнейший владыка, я ведь каторжанин, одиннадцать лет в лагерях.

– Пьешь? Сколько? Одну стопку, две?

– А сколько нальют. Принесут покойника хоронить на кладбище – как на поминках не выпить, когда угощают!

– Католик? Еретик? – допрашивает владыка.

Тут я трижды перекрестился – вот так! – показал отец Павел, как испокон веку крестятся на Руси, – и говорю:

– Слава Богу, православный! Отец православный, мать православная, дед православный и я! Бог был, есть и будет!

– Иди, – говорит владыка. – Будешь на поминках угощаться, за меня стопку выпей.

Этим архиереем, попросившем о. Павла и за него «стопку выпить», был Преосвященнейший владыка Никодим, архиепископ Ярославский и Ростовский.

А покойника принесут – в церковь не заносят: партийный. Сразу на кладбище.

– Отец Павел, отпеть бы!

– Пойдешь отпевать, – говорит батюшка, – стопку нальют. Как отказаться? А где стопка, там и две. А закусить нечем. Выпьешь, бородой утрешься – и всё.

За многолетнее свое служение в Троицком храме стольких сельчан похоронил и отпел отец Павел!

«Мы как-то сидели с ним, посчитали, – вспоминал сосед о. Павла, – пока он служил в Верхне-Никульском, похоронил и отпел в церкви 120 жителей села. Прямо по домам всех перечисляли, кто умер».

Конечно, отец Павел был для всех настолько свой, родной человек, что помнил историю каждой семьи в несколько поколений. Приходит к нему женщина, умер ее отец, а она сама в возрасте. А батюшка не только отца, но и деда знает: «Вот, помнишь, как умирал дед-то твой  (по имени-отчеству назвал), смотри, и отец вроде повторяет так же!» То и дело в батюшкиных дневниках встречаются поминальные записи:

«12/25 мая 1966 года померла прекрасный человек, чуткий и отзывчивый товарищ, замечательный работник на медицинском поле Варвара Георгиевна Лаврова. Таковых есть Царствие Божие. Прах Её покоится на кладбище села Верхне-Никульского под большим кустом сирени».

«8/21 марта 1968 года в четверг умер прекрасный человек, истинный христианин, неутомимый труженик и усердный почитатель храма Божия, гражданин деревни Золотково Некоузского района Ярославской области Кожин Алексей Иваныч. Похоронен на кладбище села Кузьма Дамиан, чин погребения совершался в Крестопоклонное воскресенье в храме села Верхне-Никульское. Царство Ему небесное. Помяни Его, Господи. Это был цвет Церкви и столп Православия».

Среди вековых лесов и заливных лугов бывшей мологской земли затопленная Молога то и дело напоминает о себе – то именами последних монахинь Мологского Афанасьевского монастыря, то сверкающими, словно солнечный луч, воспоминаниями детства. Когда-то отвозившая Павёлку Груздева в военкомат на запряженном лучшем жеребце Бархатном монахиня Манефа пришла пешком к о. Павлу ранней весной 1962 года.

«Я видела, как она шла, – вспоминает соседка Настя. – Высокая, жакетка подпоясана ремнем, на голове шаль».

«Шали́нка», – говорил отец Павел. Конечно, он помнил, как восседала Манефа на козлах в подряснике, белом апостольнике и перчатках, и сейчас она сохранила ещё былое величие, но ей пошел уж восьмой десяток.

«Манефа умерла 1/14 апреля в субботу Похвалы Богородицы полдевятого вечера в больнице села Марьино,” – записано в дневнике отца Павла.

На могиле Манефы установлен крест с надписью: «Волкова Манефа Аполлоновна. 1888 – 14 / ІѴ 1962 г.»

Позднее к Манефе он подхоронил и блаженную Енюшку, и сам думал упокоиться рядом с ними. Сейчас в этой намоленной могильной оградке под двумя красивыми лиственницами лежит в формочке и земля с могилы отца Павла...

«Смотришь, опять ведро соли попер к Манефе и Евгении, чтобы трава не росла, – вспоминают соседи. – У отца Павла здесь всегда были молебствия – столы собирал, людей угощал. Панихиды отслужит, угольки соберет и оставит в формочке».

«Инокиня Мологского Афанасьевского монастыря Мария Брызгалова умерла 3-го января н/ст. 1966 года в 11 ч. 52 мин. в г. Рыбинске, – сделана еще одна запись в батюшкином дневнике. – В монастыре была пчеловодом и чеботарем».

«Матушка игумения, медку-то благословите!» – приходят издалека – со дна Рыбинского моря – детские воспоминания.

«Я о тебе, дитя моё, помолюсь...»

Затопленный Китеж-град, великое переселение на плотах по Волге, тюрьма, лагеря и ссылки – столько пережил отец Павел, что приобрел истинную мудрость во Христе, потому и юродствовал, и озорничал, даже на той таинственной черте, где жизнь граничит со смертью.

Хоронил одного сельчанина, шебутного деда, крепкого работягу – хороший был мужик, но в Бога не верил, – поставил на могиле старинный кованый крест с распятием Спасителя, а на кресте повесил фанерку с надписью: «Во блаженном успении вечный покой безбожнику Алексею Братухину». Так ведь и впрямь – веришь ты в Бога или нет – а живешь и умираешь под святым кровом Его.

В другой раз, наоборот, сильно проучил о. Павел одну женщину за пренебрежение к церкви. Умер у нее муж. «А она вместо того, чтобы в церкву ходить на всенощную, в клуб пошла», – вспоминают прихожане. «Ох, проучу я Марфу!» – решил отец Павел. Сделал чучело – копия её муж, поставил у неё в огороде. Марфа в сумерках идет из клуба, как заорет:

– Ой, Иван с кладбища пришел!

Народ из клуба вывалил:

– Что Марфа орет?

Посмотрели – видят чучело. Кто-то сказал:

– Это только отец Павел может так подшутить.

На другой день Марфа приходит к батюшке:

– Отец Павел, как ты меня напугал!

– Что такое? Я тебя не пугал.

– А кто чучело сделал?

– Это твой муж за тобой с кладбища приходил. Ты в церкву на всенощную не ходишь, а в клуб идешь!

Стала после этого Марфа в церковь ходить.

Какие бы поступки ни совершал отец Павел, в них всегда присутствовал дар художника – то непостижимое «свыше», что со временем становится классикой. Должно быть, этот дар «свыше» и привлекал в церковную сторожку о. Павла людей, чьи имена уже навсегда вошли в историю отечественной науки и культуры.

«Только полное понимание трагизма жизни с начала до конца и собственный опыт глубокого и нескончающегося страдания имеют право сознательно принять жизнь такой, какова она есть, и считать её в конечном итоге прекрасной. Но это мне кажется возможно только при убеждении в существовании абсолютного начала... Постигнуть его природу невозможно. Но мне довольно убеждения, что оно существует и дает о себе знать, с такой силой манифестируясь во всякой красоте и во всяком добре...»

Так писал незадолго до смерти друг и солагерник о. Павла, известный биолог, поэт и философ Борис Сергеевич Кузин. Лагерная судьба соединила их ещё в военные годы, вместе они были в ссылке в Казахстане. Борис Сергеевич освободился на год раньше о. Павла – в 1953-м. Сразу после освобождения в июне этого же года его пригласил на биостанцию в Борок Иван Дмитриевич Папанин, а вскоре назначил своим заместителем по научной части.

Дважды Герой Советского Союза, кавалер восьми орденов Ленина, увенчанный славой и властью, контр-адмирал Папанин не сомневаясь взял себе в помощники человека, только что отмотавшего лагерный срок длиной в 18 лет – и не прогадал!

«Благодаря этому альянсу талантливого администратора – И. Д. Папанина и талантливого научного организатора – Б. С. Кузина – маленькая биологическая станция в Борке превратилась в головной институт по ряду ведущих проблем, разрабатываемых отделением биологических наук академии», – вспоминают ученые Борка.

«Все лаборатории возглавляли очень видные профессора, они все вернулись из мест отдаленных... Это были живые энциклопедии, мудрые и такие простые люди! Поселок только строился, жилищные условия были самые примитивные. Кирпичи и блоки выгружали все вручную после работы и пели:

Сам Папанин адмирал

городок наш основал,

много домиков построил,

институту имя дал!

Когда о. Павла назначили на приход в Верхне-Никульское, по соседству с Борком, маленькая биостанция превратилась уже в институт биологии водохранилищ, а позднее в Институт биологии внутренних вод АН СССР. Пробивной Папанин обратился к А. Н. Косыгину, который в то время был зампредседателя Совета Министров СССР и возглавлял Госплан СССР, с тем, чтобы включить в план дорожного строительства постройку асфальтированного шоссе от станции Шестихино до поселка Борок. Дорога нужна, была как воздух. Не раз грузовые машины в непогоду застревали в пути, и 16 километров от Шестихино до Борка приходилось преодолевать с неимоверными мучениями.

«Помню, как-то вошел ко мне поздним вечером профессор Кузин в мокром брезентовом плаще и грязный с ног до головы, – вспоминал Папанин.

– Что случилось, Борис Сергеевич? – встревожился я.

– Двенадцать часов добирался на грузовике от Шестихино до Борка. Если бы не трактор, до сих пор в грязи сидели бы, – безнадежно махнул рукой Кузин».

Известие о строительстве дороги с ликованием встретили во всем районе. К осени 1959 года асфальтированное шоссе протянулось от железнодорожной станции до самого Борка. Знал бы Иван Дмитриевич Папанин, какую услугу он оказал многим паломникам – это были не сотни, а тысячи людей – приезжавшим к о. Павлу в Верхне-Никульское, так что даже остановка автобуса стала называться «Отец Павел».

Иван Дмитриевич и сам не раз бывал в гостях у верхне-никульского старца, подарил о. Павлу свою книгу «Лед и пламень» с дарственной надписью. Знаменитый полярник, начальник первой в мире дрейфующей станции «Северный полюс – 1», Папанин родился и вырос на берегу Черного моря, в Севастополе, отец и дед его были матросами. То же босоногое голодное детство, что и у о. Павла, только маленький Павлуша Груздев убежал в монастырь, а Папанин в школе «попа не любил, и уроки его – поп заставлял молитвы петь, а у меня слуха никакого». Подростком ушел на завод, чтобы кормить семью, а потом на флот и в революцию. Была в его биографии даже такая страница, как чекистская служба – в начале 20-х годов он работает комендантом Крымской ЧК, о чем достаточно простодушно пишет в своих воспоминаниях. О нем говорили: «Папанин родился в рубашке».

И действительно, это был баловень судьбы и правительства – он сумел не обагрить свои руки кровью невинных жертв, при этом искренне верил в идеи революции, выполнял задания партии, и никакие репрессии никогда не коснулись его.

А сохранить в чистоте свою совесть, да так, чтобы остаться на свободе и заниматься любимым делом, практически было невозможно. Взять хотя бы тогдашнего президента Академии наук СССР Сергея Ивановича Вавилова, который возглавлял Академию после того, как в 1943 году расстреляли его родного брата, выдающегося ученого-генетика, академика Николая Ивановича Вавилова. Сталин любил такие изощренные сюжеты: брата расстреляем, а тебе предложим его должность и полюбопытствуем, будешь ли ты примерным гражданином. И Сергей Иванович был таким примерным ученым и гражданином, работал на посту президента Академии не покладая рук, только его часто мучили сердечные приступы, и он постоянно носил в кармане таблетки нитроглицерина. От одного из таких приступов он и скончался январской ночью 1951 года.

Папанин описывает последнюю встречу с ним перед экспедицией научно-исследовательского судна «Витязь». Двойная идеология эпохи ломала хребет даже таким внешне благополучным людям, как С. И. Вавилов. Но те, кто вернулись из лагерей, кто не был расстрелян, не умер от голода и холода в нечеловеческих условиях, снова «вставали в строй» – а строй этот назывался социалистическим – и трудились на благо Родины, героически создавая славу первой в мире Стране Советов.

Так и институт «Борок», возглавляемый Папаниным, собрал под своим кровом талантливейших ученых, многие из которых, как принято было говорить, имели «темное прошлое». Они-то и создали мировую известность институту.

Это были не только высоко-эрудированные профессионалы, но часто люди глубоко религиозные, несмотря на все атеистические запреты времени.

Тот же Иван Дмитриевич Папанин, хотя в детстве и не любил попов, но в церковь входил только с непокрытой головой и шапку держал в руке, как простой крестьянин.

– Я Папанина уважаю, – сказал как-то раз отец Павел. – Он в церкви всегда шапку снимает.

Случалось, что кавалер восьми орденов Ленина Папанин и «арестант матерый и монах бывалый» отец Павел вместе выпивали и закусывали – в сторожке при Троицком храме это дело не только житейское, но и святое. О чем они говорили? Этого никто не знает. Лишнего слова из о. Павла не вытянешь – «у него ничего нельзя было спросить серьезно – время такое, что он никому не доверял, отшучивался».

Всё повторял, бывало: «Пуганая ворона куста боится». Ведь любая неосторожность могла причинить вред и ему, и его собеседникам – людям видным, известным, со званиями. Ведь за дружбу с «попом» они могли серьезно поплатиться.

Контакты со священниками считались предосудительными, «всё было такое тайнообразующее», как выразился один из близких о. Павла. Хотя такие люди, как Кузин, Арцимович, Кузнецов, об этом никогда не думали. На их интеллектуальном челе словно была запечатлена печать старинного благородства времен еще дореволюционной России, и эту неизгладимую печать они пронесли до могилы. И в о. Павле, несомненно, привлекали их в первую очередь человеческие черты, то же высокое благородство, скрытое за стареньким поповским зипуном.

Воспитанник Московского университета, свободно владеющий одиннадцатью европейскими языками, тонкий знаток музыки, живописи и поэзии, словно вобравший в себя всю изысканную эстетику серебряного века, Борис Сергеевич Кузин в 30-е годы был близким другом Осипа Мандельштама, за что и поплатился, так как именно ему Мандельштам прочитал свое выстраданное:

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы как черви жирны,

А слова как пудовые гири верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарит за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

Кузин был арестован в 1935 году за «недоносительство», но выжил в сталинских лагерях, в отличие от автора стихотворения, умершего от голода в пересыльных бараках Владивостока. Кузину в лагерях встретился отец Павел – «голоден был, а ты накормил Меня» – поэтому Борис Сергеевич и смог вернуться к науке. О тех страшных годах он вспоминал в стихотворении:

Книги сжигают по ябедным спискам.

Шепотом люди о самом близком,

Ставни закрыв, говорят меж собой.

И никогда не узнают потомки

Слов отреченья в чугунной ночи.

Солнце в кутузке И совесть в котомке...

Шорохи... Тайна... Потемки, потемки...

Слышишь ли? Дышишь ли?..

Тише! Молчи!

Мало того, что Кузин был человеком высокой чести, он обладал еще и острым ироническим умом, и до сих пор в Борке помнят его эпиграммы:

Коли бульон, тогда уж с сельдереем,

Коли обедня, то с архиереем,

Коль протирать, то протирать с песком,

Коли дурак, то выбирать в местком.

Сам Борис Сергеевич признавался спустя много лет после лагерей:

И был, к несчастью моему,

Я взыскан муз любовью.

И даже угодил в тюрьму

За склонность к острословью.

Борис Пастернак так высоко ценил поэтические воззрения Кузина, что именно ему в 1948 году послал стихи из романа «Доктор Живаго».

Даже на сохранившихся фотоснимках Кузин запечатлен как совершенно независимая от эпохи личность – с изящными усиками и франтоватой бабочкой на белоснежном воротничке – а это вам не конец 19-го века, сударь, а вторая половина двадцатого – сами-то Вы давно из лагерей? Борис Сергеевич Кузин явился той связующей живой нитью, которая соединила о. Павла с культурой серебряного века русской поэзии, и в те годы, когда трагический «Реквием» Анны Ахматовой числился в списке запрещенной литературы, отец Павел частенько повторял вслух стихи из «Реквиема»:

Муж в могиле, сын в тюрьме –

Помолитесь обо мне...

Сын Анны Ахматовой и расстрелянного в 1921 году Николая Гумилева, тоже не одно десятилетие хлебавший лагерную баланду, ученый-этнограф Лев Николаевич Гумилев приезжал в Борок специально к Б. С. Кузину, чтобы проконсультироваться относительно своей теории этногенеза.

Как биолог, Борис Сергеевич Кузин придерживался собственных независимых воззрений, например, был категорически против теории Дарвина, утверждал, что «нет никакой эволюции, она прерывается во многих видах». А тем более как человек, убежденный в существовании Бога – «абсолютного начала» – Кузин не мог принять «обезьянних» изысканий Дарвина.

Почти 15 лет Борис Сергеевич Кузин был, по сути, руководителем Борковского института, так как Папанин жил в Москве, работал в ОМЭРе – Отдел Морских Экспедиционных Работ – в Борке бывал наездами. Должность директора института он занимал на бумаге, а «фактически всеми делами ведал Кузин».

До сих пор в Борке сотрудники института с любовью вспоминают своего первого начальника, и сам Папанин признается в воспоминаниях, что «атмосфера в институте – или, как говорят, моральный климат – во многом зависела от прекрасного человека и большого ученого Бориса Сергеевича Кузина». Совершенно свободный от какой-либо начальственной «вельможности», Кузин каждого входящего в его кабинет встречал, встав из-за стола, шел навстречу и предлагал сесть.

«Мне было 18 лет, молоденькая девчонка, только начала работать в институте, – вспоминает одна из сотрудниц. – И вот на несколько дней надо было мне уехать, я написала заявление об отпуске без содержания. Вхожу к Кузину – длинный ковер, он встает из-за стола и идет навстречу, ведет тебя, усаживает на стул. Говорит: зачем вам это заявление, вы и так 50 рублей получаете, у вас еще из зарплаты вычтут. Езжайте так, без заявления. Это он, замдиректора, меня уговаривает!»

Борис Сергеевич страдал тяжелым пороком сердца, но работал в институте, пока хватало сил, а когда вышел на пенсию в 70-м, Борок не оставил и в Москву не вернулся, хотя имел там квартиру. Завещал похоронить себя на кладбище в Верхне-Никульском по церковному обычаю.

Отпевание Бориса Сергеевича Кузина в Троицком храме, которое совершил отец Павел, до сих пор вспоминают как великое событие. Кузин умер 26 апреля 1973 года в Великий Четверг на Страстной неделе, и все сотрудники института – верующие и неверующие – присутствовали в церкви на его отпевании. Многие за это серьезно пострадали, слетел с должности секретарь парторганизации Г. Рачинский.

«Когда не так давно по телевидению показывали события, связанные с погребением Б.Л. Пастернака, то невольно вспоминались похороны Бориса Сергеевича, – написала в 1993 году Алевтина Шилова, доктор биологических наук. – Всё было один к одному, только в районном масштабе».

Из всех сословных привилегий

Какая может быть честней,

Чем вечно числиться в побеге

От надвигающихся дней?

Эти стихи Кузина, наверное, лучше всего выражают его отношение к жизни и к смерти...

На три года старше Кузина был Сергей Иванович Кузнецов – тоже коренной москвич, родился на самом стыке столетий – в 1900-м году. «Как в детстве крест ему надели, так и не снимал никогда». Сергей Иванович был до корней волос верующий человек и не скрывал этого.

Сын известного московского архитектора, Кузнецов много пережил в жизни: у них отобрали двухэтажный дом в Москве, оставили им только комнату, его чуть не выгнали из университета. Но он все-таки сумел закончить Московский университет в 1923-м году, в совершенстве владел тремя европейскими языками (немецкий, французский, английский) и, отдав науке почти семьдесят лет из своих прожитых 87-ми, стал основателем отечественной пресноводной микробиологии, войдя в академические научные каталоги.

С 1942 года работая в Институте микробиологии АН СССР, Кузнецов получал в войну мизерный паек для интеллигентов, один раз от голодного обморока упал с трамвая, долго болел. В Борковском институте Сергей Иванович Кузнецов стал работать с самого его основания по приглашению И. Д. Папанина, причем, как вспоминает последний, «совершенно безвозмездно взял на себя заведование микробиологической лабораторией».

Папанин как руководитель института выдвинул Кузнецова в членкоры Академии Наук, но на партсобрании, где обсуждалась кандидатура Сергея Ивановича, многие были против этого выдвижения, сказали даже, что Кузнецов носит крест. Всё равно Папанин настоял на своем. А когда Сергея Ивановича выдвинули в академики, он сам отказался – «ему не до регалий», как вспоминают в Борке.

Может быть, просто решил таким образом не привлекать внимания к себе, не вызывать неизбежного злословия по поводу креста. Он ведь каждое воскресенье – погода, непогода – ездил в церковь к отцу Павлу и всю службу на коленях стоял. А это были 60-е годы! И так до конца своих дней. Отец Павел и отпевал его в Москве в 1987 году.

Батюшка очень любил и уважал Сергея Ивановича, частенько сам приходил к нему в гости в Борок, также, как и к Борису Сергеевичу Кузину, а Кузин и Кузнецов были друзьями. Кузин – высокий, бритоголовый, в бабочке, а Кузнецов с усами, как у моржа – его так «моржом» и прозвали на Байкале, где он был в экспедиции – и всегда улыбается, плохо ли, хорошо ли...

– Это был настоящий русский человек, истинный христианин, – говорят о Кузнецове в Борке.

Получал Сергей Иванович как членкор большую зарплату, но все раздавал на церковь, на людей, а «сам ел морковку и капусту». У него денег попросят в долг – кому мебель, кому квартиру кооперативную надо купить – он даст и забудет, ему и не возвращают. Конечно, это был своего рода подвижник, «взысканный любовью муз», и наука и вера не противоречили друг другу.

Отец Павел приезжал к нему в Москву как домой – ключи от квартиры возьмет, еще и родственников с собой прихватит, чтобы столицу показать. Один раз даже через окно к Кузнецову залазили – замок-то английский захлопнулся – так в центре Москвы и полезли через форточку.

Отпевал отец Павел и доктора биологических наук Михаила Алексеевича Фортунатова. Фортунатов был знатного княжеского рода, камчадал, на него в свое время написали донос, что хочет Камчатку республикой сделать, он отсидел свой срок, потом его реабилитировали. И тоже «взыскан муз любовью», лично знал Николая Гумилева и Владимира Маяковского.

Интересна судьба «невыездного» Филарета Дмитриевича Мордухая-Болтовского, дворянина по происхождению, родившегося в Варшаве. Отец его заведовал кафедрой в Варшавском университете, а дед был начальником Петербургской железной дороги, имел поместье в Тверской губернии. И вот в этом тверском имении служил у них на побегушках будущий всесоюзный староста М. И. Калинин. И, видимо, осталась у Калинина добрая память о своих хозяевах, потому что потом он подарил им свой портрет с дарственной надписью. И этот портрет спас им жизнь. Пришли в 30-е годы их арестовывать, увидели портрет Калинина с надписью и ушли. Поэтому Филарет Дмитриевич Мордухай-Болтовской в лагерях не сидел, но и за границу на международные конгрессы его не пускали, хотя он знал пять языков, был видным биологом.

Как пишет о нем Папанин: «Одним из первых приехал к нам гидробиолог профессор Ф. Д. Мордухай-Болтовской, большой знаток планктона, человек на редкость беспокойного характера и отменных способностей». И хотя верующим Филарет Дмитриевич не был, а обладал даже некоторой долей снобизма, но русскую историю и историю всех церквей Ярославского края знал не хуже Бориса Сергеевича Кузина, а Кузин считался историком непревзойденным и одним из лучших знатоков русского языка – это общепризнанно.

Таковы были люди, определявшие духовную жизнь академического Борка. «Это было то поколение – какая доброжелательность! Как они относились друг к другу и к своим ученикам! Они зависти не знали, никаких интриг, хамства!.. Их реабилитировали, и они собрались в Борке, создав особый микроклимат науки. В Борок приезжали на год, на два, а оставались на тридцать лет...»

И все эти тридцать лет длилась духовная дружба верхне-никульского монаха с борковскими учеными, и это были отношения «на равных», как отмечают многие.

«Приезжают члены-корреспонденты, доктора наук какие-нибудь – вы бы видели, как батюшка в стареньком подрясничке, ремнем подпоясанным, в старой скуфеечке – но как он ходил с этим чином из Академии, как разговаривал! На высоте – как равный с равным. Никакого подобострастия, никакого человекоугодия, заискивания, ни гордости, ни превосходства... Я видел со стороны, – вспоминает отец Сергий, духовное чадо батюшки, – как подходили к этому высокому чину из Академии наук другие люди, как они уважительно с ним раскланивались, а отец Павел кричал:

– Серёга, принеси вишневки!

А вишневка – это такая залитая водкой вишня, добавляется немного песочку, и она стоит, вишня отдает сок и получается очень вкусно. Я бегом несу ковшик вишневки, и вот все эти чины – сначала отец Павел глоточек делает, потом другие по очереди – все из этого ковшика при мне отпивают вишневки».

И встречи, и отношения с высокими чинами из Академии наук, которые приезжали в Борок по делам, и обязательно ученые из Борка везли их в гости к о. Павлу – постепенно это стало традицией, несмотря на то, что такие визиты не поощрялись партийными органами – но если президент Академии наук Александров Анатолий Петрович решил завернуть к о. Павлу, кто ему запретит? – и заворачивал, и в гости к себе в Москву приглашал – и встречи, и отношения эти были разными. Одни академики приезжали в Верхне-Никульское на роскошных автомобилях, знакомство их с батюшкой порою ограничивалось глотком вишневки. Другие гостили у о. Павла несколько дней, тайно исповедовались и причащались.

Отец Павел был духовником ученого-физика с мировым именем Льва Андреевича Арцимовича, разрабатывавшего проблему управляемого термоядерного синтеза. Герой Социалистического труда, награжденный четырьмя орденами Ленина и двумя орденами Трудового Красного Знамени, «закрытый академик», работавший в «почтовом ящике», т. е. в закрытом предприятии, Арцимович часто приезжал в Борок, в Институт физики земли, всегда его сопровождала охрана.

«А он от охраны убегал в Верхне-Никульское, – вспоминают ученые Борка, – к о. Павлу на рыбалку, вместе они босиком здесь бегали...»

Частенько рассказывают случай, как Лев Андреевич подарил о. Павлу наручные часы. «Арцимович к нему приезжал – все это знают, исповедовался, причащался тайком. И подарил ему шикарные академические часы».

«Вот, – говорит батюшка, – я их надел и в Борок. Встречаю знакомого:

– Видел?

– Чего?

– Часы, академические.

А тот:

– Посмотри на мои ноги.

– Чего?

– А ботинки у меня новые, немецкие.

– Обмоем? У меня чекушечка есть.

– И у меня есть.

Пошли в сторону на бережок под вышку, сели на солнышке, огурчик у нас с собой был. Выпили и так сладко задремали. Просыпаемся. Я смотрю на него внимательно, и он на меня смотрит. Потом говорит:

– Батюшка, а сколько время-то?

Я гляжу, а часов-то у меня уже нету. А у него ботинок.

– А что тебе время? Обувайся, да и пошли».

Как-то раз в Москве, приехав «в гости к Левушке», отец Павел познакомился с тогдашним президентом Академии наук М. В. Келдышем. Об этом визите о. Павел сам рассказывал – конечно, в своем духе. Звонит с вокзала Арцимовичам:

– Я приехал.

– Батюшка, мы за тобой машину высылаем.

Сначала его водитель не хотел в машину пускать:

– Ты, – говорит, – на попа не похож.

А отец Павел в своем зипуне, перемотанном веревкой... Ладно, подъехали. Лифтерша в доме грудью на пороге встала:

– Иди, иди, родимый, какой ты священник, разве бывают такие священники? На тебе три рубля и уходи!

В общем, кое-как поднялся на четвертый этаж к Арцимовичам. А у них гости – сидит Мстислав Всеволодович Келдыш и еще каких-то трое ученых. Застолье, чинная беседа... А отец Павел везде, как рыба в воде, не зря вспоминают о его московских «научных» визитах: «Приедет к Левушке, а там еще круг, но он же столько всяких побасенок, рассказов знал – и всё к слову...»

«Батюшка веселый был рассказчик, но он всегда очень тонко чувствовал, какая сидит аудитория, какой народ. Кто хочет просто что-то интересное – он начинал рассказывать смешные случаи, и смеялись, держась за животы, в течение часа-двух хохотали... Настолько живое у него было слово, настолько пропитанное духом! Очень остроумный – и всё из жизни, из жизни. Весело – как огромный какой-то праздник.

У него смех не пустой, выхолащивающий человека, а такой, что у всех поднималось настроение, радостно становилось, все чувствовали себя каким-то одним организмом.

А когда видел, что достаточно церковный народ собрался, то рассказывал, казалось бы, одно и то же – о лагерях, какие там высокодуховные люди были, о себе. Из лагерной жизни приводил нравственные примеры...»

Лев Андреевич Арцимович сам с иронией относился к любому официозу и вельможности, умел озорничать, как ребенок. С отцом Павлом они были в этом смысле два сапога – пара. Даже перед своим 60-летним юбилеем в феврале 1969 года Лев Андреевич хотел удрать в любимый Борок, к отцу Павлу и говорил своей жене Нелли:

– Нет, к чертям собачьим это торжественное празднование! Старым дураком выглядеть не хочу. Поедем лучше в Борок. Ведь зимой-то там никогда не были. Здорово я придумал?

Крепкая дружба связывала Л. А. Арцимовича с Борисом Сергеевичем Кузиным, М. А. Фортунатовым. «Мы говорили об обычаях басмачей в пустынях Средней Азии, о повадках контрабандистов, сравнительных достоинствах кинжалов, изготовляемых разными народами, – пишет Фортунатов в своих воспоминаниях. – Лев Андреевич любил рассказывать о своих предках и гордился тем, что в начале XIV века его прямые предки сражались с рыцарями тевтонского ордена и участвовали в знаменитом сражении при Грюнвальде. В семье Арцимовичей, в детские годы Льва Андреевича еще хранились рыцарские доспехи, которыми пользовались в XIV – XV веках рыцари Арцимовичи. Лев Андреевич хорошо знал не только русскую историю, но также историю Эллады, Рима и западноевропейских средневековых государств».

Сохранилась фотография, запечатлевшая отца Павла с академиком Арцимовичем и его дочерью на пороге Троицкого храма Верхне-Никульского. Отец Павел босой, в рубахе навыпуск, под которой видны темные ленты монашеского парамона. Лев Андреевич одет «с иголочки», в модных ботинках. Рассказывают, что исследования физики атомного ядра не прошли даром для его здоровья и для здоровья его дочери. Умер Лев Андреевич в один год с Б. С. Кузиным по той же причине – затяжной болезни сердца. Отец Павел ездил в Москву, отпевал и хоронил Льва Андреевича.

В 1981 году в издательстве «Наука» вышла книга «Воспоминания об академике Л. А. Арцимовиче», которую вдова академика подарила верхне-никульскому старцу с дарственной надписью:

Глубокоуважаемому Отцу Павлу Груздеву

на добрую, долгую память.

                           Н. Арцимович.

В разных человеческих судьбах отражен характер столетия, свидетелем которого с начала и до конца стал верхне-никульский «последний старец». Сокрушительный удар был нанесен не только по Церкви и духовенству – казалось, невидимая злая сила пытается уничтожить, сломать и раздробить все живое, талантливое, светлое, что есть в народе и лучших его представителях – ученых, поэтах, художниках, всех, кто каким-либо образом «взыскан муз любовью».

И недаром сердечная болезнь, от которой умерли Л. А. Арцимович и Б. С. Кузин, президент Академии наук С.И. Вавилов и митрополит Ленинградский Никодим, стала болезнью эпохи.

Старинное село Верхне-Никульское и современный академгородок Борок явились чем-то вроде духовного средоточия, где пересеклись нервные узлы эпохи, в которых борьба уничтожающего начала и начала побеждающего выразилась как-то особо зримо в судьбах людей, так или иначе причастных к биографии лагерника-монаха о. Павла.

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет уходя...

И если об о. Павле часто говорят, что это человек из того мира, когда «еще русский народ был», то о Кузине и Кузнецове, Арцимовиче и Фортунатове можно сказать, что это люди той эпохи, когда были еще русская наука и русская культура, хотя и со смертельной болезнью сердца...

«У нас ведь у всех – у кого мать, у кого отец репрессированные, – рассказывают сотрудники Борковского института. – На отпевании Виталия Ивановича Романенко о. Павел так и назвал большевиков: «Это варвары XX века». Не потому, что с религией сотворили, с верой православной, а потому, что всю жизнь нашу исковеркали, с ног на голову поставили.

И в то же время люди успешно в этом строю работали – те же Келдыш, Арцимович... Дело, видимо, в том, что были просто члены КПСС и те, которые «копытом рыли» – вот разница в людях. Ведь если нормальный человек, то хоть он член партии, хоть беспартийный... А если плохой, то в любой ипостаси, хоть и священником будет...»

Отец Павел уже в последние годы часто перечислял: Серый Дом – раз, Коровники – два, Бутырки – три и так далее – т.е. тюрьмы и лагеря, через которые он прошел. И лучшие друзья его, действительно, были те, кого так или иначе коснулись репрессии: или сами сидели, как Борис Кузин и жена его Ариадна Валерьяновна, известный архитектор, или отец и мать, другие родственники, прошли через лагеря. Очень любил о. Павел Виталия Ивановича Романенко, талантливого ученого, доктора биологических наук – звал его «Виталька». У Виталия Ивановича была репрессирована мать.

Один раз на двух машинах – семья Романенко, семья Ривьер и отец Павел – это был год 74-й – поехали в паломничество по ярославским святыням: Воскресенский собор и храмы левобережья Тутаева, Ярославль, Ростовский кремль...

«Отец Павел везде водил нас – в Тутаеве на святой источник, рассказывал, как они приплыли из Мологи по Волге, сколотив из своего дома большой плот, как здесь его собрали, и в этом доме у о. Павла была маленькая комнатка у кухни – он думал, что вернется. Воскресенский собор он знал досконально – все фрески на стенах, левый и правый придел... Но лучше всего он знал Ростовский Кремль – каждый его собор, и кто его строил, и какие настоятели, и кто где похоронен, и чьи могилы забыты, и какие личности были замечательные...»

Когда отец Павел отпевал Виталия Ивановича в 89-м году, встал в церкви перед гробом на колени: «Помнишь, Виталий, мы ездили с тобой…»– так вдохновенно, искренне, все заплакали. Очень переживал его смерть. «Отец Павел говорил, что всем нам, кто дружил 30–40 лет, надо места рядом на кладбище, – вспоминают борковские, – так и получилось. Все рядышком лежат...»

Дружил о. Павел с вдовой Б. С. Кузина – Ариадной Валерьяновной, звал ее просто тетя Руся. Она обладала громким басом и курила папиросы «Беломор». Отец Павел частенько в шутку передразнивал её – тоже говорил басом. Он идет в баню в Борок, Ариадна после бани встречает его:

– Отец Павел, заходи ко мне.

– Мы с ней по водочке выпьем и по домам, – вспоминал батюшка.

Конечно, эта простота отношений была лагерной закваски, так дружить могли только бывшие зеки.

И с борковским хирургом Анатолием Карповичем Мусихиным тоже связывало о. Павла лагерное прошлое – «мы с Мусиным отцом в лагерях сидели». Конечно, не потому возникали эти близкие дружественные отношения, что кто-то вот «в лагерях сидел», а просто действительно так получалось, ну что поделаешь, если так оно и было...

Тот век, с которым срослась судьба последнего старца – архимандрита Павла Груздева, наверное, точнее всего будет охарактеризовать как столетье, которым пытались сломать хребет русской нации. И под этим беспощадным натиском так всё перемешалось в Отечестве нашем и в самой матушке Церкви, что вряд ли кому под силу будет разобраться, где что от Бога, а где от лукавого...

И отец Павел не разбирался, не мудрствовал – он просто прожил эту жизнь и это столетье, чувствовал людей, чувствовал время.

«У о. Павла было ощущение Бога, – рассказывает борковский художник, которому батюшка предсказал священство. – И он ничего не боялся, очень был смелый. Мог что-то и нарушить из традиционного благочестия. Я вот, поскольку начинающий священник – бывает, всего боишься, всяких отходов, отступлений от правил. А он чувствовал, что истинно, а что нет. Бывает, по мелочи не согрешишь – а по-крупному... Сейчас в практике священнической сплошь и рядом, куда ни кинь – везде клин. Как быть? Я думаю, что не научат этому в семинариях. Это чувствовать надо – как поступить».

«Никогда никого не настраивал на религиозный мотив, – вспоминают борковские, – не укорял нас, что мы такие – не соблюдаем обряды. Даже тени не было. Спросишь его в пост:

– Батюшка, можно ли это есть?

– Да ешьте, ребята, всё! Людей не ешьте».

«Строгий чин, посты... А отец Павел говорил: «За еду никто не будет в аду».

– Кружку молока – выпей, кровь у людей не пей!

Вот что главное».

Иной раз отец Павел говорил как будто даже крамолу с точки зрения церковной – например, спрашивают о каком-либо человеке:

– А крещеный ли он?

– Да мне-то какая разница, – отвечает батюшка. – Все равно.

Конечно, это очень трудно объяснить, если не знать обстоятельств времени. Ведь в те годы всячески преследовалось и запрещалось таинство крещения: у родителей, которые приносили ребенка в церковь, обязательно спрашивали паспортные данные, затем при проверке о факте крещения сообщалось по месту работы, где производилась обработка «провинившихся», тем более запрещалось крестить кого-либо на дому.

Но многие священники, в том числе и отец Павел, преступали этот запрет властей. Как говорил батюшка, когда его приглашали на дом окрестить ребенка: «Возьмем грех на душу, окрестим!»

Но шутки шутками, а могли и с прихода выгнать. Отец Павел в таких случаях давал совет правды не говорить, как вспоминает один священник: «Тогда запрещали крестить на дому, но тайком мы все-таки это делали. И вот я как-то приехал к о. Павлу, а он говорит мне:

– Батюшка, меня вызывали в исполком, спрашивали, не крещу ли я на дому. А я говорю – нет, ничего подобного.

А отец Павел просто так ничего не говорил, и это было, конечно, для меня предупреждение. Приезжаю домой – лежит бумага: «На вас жалоба, что Вы в поселке Октябрь крестили на дому». Вспомнил я о. Павла, говорю начальству в исполкоме (прости, Господи, ложь во спасение):

– Нет, ничего я там не делал.

Они мне только пальцем погрозили:

– Ну, смотрите!

А тогда это было очень строго – лишили бы регистрации, оштрафовали, что угодно».

Один раз сосед о. Павла, частый гость в его доме, возьми да и спроси – зашел такой богословский разговор за рюмкой водки:

– Что ж ты меня не убеждаешь, что в церковь надо ходить?

А батюшка отвечает:

– К Богу каждый должен сам придти, своей дорогой. Если тебя так воспитывали с детства, что Бога нет, как же ты можешь поверить, что Бог есть? Настанет время, сам придешь к Нему. Если есть у тебя Бог в душе, так Он и направит тебя на дорогу, Он тебе и подскажет. Слушай голос, который внутри у тебя.

Рассказывают, что один человек очень хотел окреститься у о. Павла, но никак не мог, не получалось – всё какие-то обстоятельства... И таинство крещения, к которому долгие годы стремился этот человек, совершилось перед самой его смертью. Окрестился и умер. «Как долго ты шел к своему счастью!» – сказал на это батюшка. Ведь таинство крещения снимает все грехи...

Однажды батюшке пришлось совершить обряд крещения прямо в борковской бане. Отец Павел каждую пятницу вечером ходил в общую мужскую баню в Борок – это тоже традиция. И был такой случай – подошел к нему в бане молодой человек:

– Батюшка, крести меня, пожалуйста.

А это был сын высокопоставленных родителей – таким людям, конечно, никого в семье крестить нельзя было, выгнали бы с работы, выговор по партийной линии влепили. И они ни в коем случае не собирались крестить сына. А он в бане подошел к о. Павлу.

– Как я тебя крещу? – говорит батюшка. – Приходи в церковь.

– Нет, здесь крести!

– Как же тебя здесь крестить? Я без облачения, – отказывается о. Павел.

– А как Иоанн Креститель Христа во Иордани крестил? – не отстает парень. – Тоже без облачения был!

И так умолял он отца Павла до тех пор, пока батюшка не согласился. Отвел он парня в уголочек, из тазика три раза окропил и крестил – прямо в бане.

Конечно, это был голос свыше, который «внутри у каждого есть», потому что вскоре этот парень погиб, и родители были в страшном отчаянии, что им нельзя отпеть сына. И когда отец Павел рассказал им, как крестил его, для них это было огромное утешение, что они могут отпеть и поминать погибшего сына.

За тридцать-сорок лет в Борке сложились свои традиции, но «баня» и «отец Павел» – это традиции самые коренные и почитаемые. Частенько в бане завязывались знакомства на долгие годы, как вспоминает один из борковцев: «Кто приехал в Борок – сразу ведут в баню. Хорошая баня. Так и со мной поступили. Вот в этой бане я и встретил отца Павла. Он всех знал. Меня, естественно, сразу представили:

– Вот, появился художник в Борке.

Он посмотрел:

– А верно, что лик писать труднее всего?

– Так конечно.

Хотя я тогда не писал ликов – 20 лет назад. А он мне с первой встречи в лоб:

– Приходи ко мне!

И потом:

– А кисти-то у тебя есть? А то я дам».

«Мы зачастую встречались в бане, – вспоминает другой борковский знакомый о. Павла, – и я затаскивал его к себе домой, он очень любил смотреть по телевизору «В гостях у сказки» – каждую пятницу часов около пяти вечера. Замечательно! Батюшка садился в кресло, мы ставили бутылочку коньячка или чего-нибудь еще, легкий ужин, и смотрели сказку».

Традиции «баня» и «отец Павел» сохранялись неизменными и для иностранных делегаций, которых много приезжало в академический Борок в 70–80-е годы. По воспоминаниям И. Д. Папанина, это были ученые из Франции, США, Японии, ГДР, Великобритании, Польши, Венгрии... Борковские ученые любили возить их в гости к о. Павлу. А отец Павел – это всегда отец Павел, ему хоть американского президента привези в годы холодной войны, тотчас международная напряженность исчезнет.

«Я в аккурат подъехал, когда у него в Верхне-Никульском делегация американская сидит за столом, – вспоминает батюшкин брат. – И всё в самом разгаре. Стол уставлен не знамо чем, переводчик с ними. Выпили стопочки две, а может, три. Одна американка вышла из-за стола, батюшка её и похлопал по мягкому месту:

– Девка, у тебя ж.. .a-то какая добрая!

Переводчик понял, но не стал переводить ей».

И настолько этот жест был отцовским и русским, что американцы именно так его и восприняли – по-отцовски и по-русски – и потом всё время батюшку вспоминали и присылали ему из Америки приветы. Так и звали его: «Фазе Пол».

«Это был год 76–77-й – время достаточно сложное, – вспоминают борковцы. – Но мы совместно с американцами проводили научные исследования, ездили на катерах, заодно и отдыхали. С отцом Павлом хорошо тогда покуролесили! Даже в бане мылись у Овчинниковых с американцами...»

Обладая высоким артистизмом, отец Павел мог, юродствуя, похлопать американку по «доброй заднице», спеть неприличную частушку в собрании академиков, но «никогда он не напрашивался ни на какую дружбу», не имел корысти.

«Это был тихого достоинства порядочный человек», – как выразился о нем один ярославский художник, ровесник о. Павла.

«Меня познакомили с ним ученые из Папанинского института, – вспоминает этот художник. – Они организовали у себя молодежное кафе – а были такие старцы лет по семьдесят, но кафе считалось молодежным – и пригласили меня с выставкой. Выступал даже один граф – Фортунатов, камчадал. Потом они пошли проводить меня, и по дороге мы завернули к о. Павлу, с которым ученые из Борка очень дружили. Среди них профессора, академики, но для о. Павла это невелика заслуга – «перед Богом все равны». Он чувствовал себя равным, но не свысока. «Вы бы мне помогли чего-то», – так по-простому, по-домашнему... Он больше чувствовал себя монахом, чем священником – раньше при монастырях жили такие старцы...»

Сохранился один удивительный снимок архимандрита Павла – седобородый старец в полном монашеском облачении с посохом в правой руке стоит у подножия столетней сосны, вглядываясь вдаль с напряженной болью в глазах. Словно видит он затопленную Мологу, древний Афанасьевский монастырь с Тихвинской Богоматерью в облаках над входом – сокровенный Китеж-град, ушедший на дно морское...

«Однажды я спросил его, – вспоминает батюшкин духовный сын. – В старину-то здорово было?» –

«Не высказать...» – ответил он.

И так он это произнес, так вздохнул, что не передать словами – какой был мир в монастырях, какая красота духа, сколько подвижников, сколько удивительных людей было... В каждом селе – церкви, колокольный звон, часовни, кресты, кругом ласково кланяются, ласково встречают. Я не хочу представлять всё в розовом свете, но сколько святынь было...»

После возвращения из лагерей, приняв священство и монашество, отец Павел без устали паломничает по древним обителям, где чудом сохранилась монашеская жизнь: Псково-Печерский монастырь, Почаевская Лавра, восстанавливающаяся Троице-Сергиева обитель... Особенно близки ему Печоры – многое связывает их с Мологой и Великим Новгородом.

«Был и молился в Псково-Печерской обители 24 июля 1959 года, – читаем в батюшкиных тетрадях. – В это же самое время был в 1963 году и имел счастие принять благословение от Антиохийского Патриарха Феодосия. Иеромонах Павел».

«9–22 октября 1966 г. был паки в Печорах, молился в Богом зданных пещерах, – пишет батюшка три года спустя. – 10–23 исповедывался у схиигумена Луки. Святые Таины принял от руки епископа Феодора. Игумен Павел».

Псково-Печерский старец – схимник о. Лука 52 года провел на Валааме. Тоже ярославец, тоже «китежанин» – только не из Мологи (о. Лука родился в 1880 году в селе Годеново Ярославской губернии), но также потерявший свое отечество в результате «глобальных» советских преобразований: святой остров Валаам, где в 25-летнем возрасте принял о. Лука (в миру – Иаков Савельевич Земсков) послушание, а затем и монашество, в 1918-м году по ленинскому декрету отошел от России к Финляндии, и все валаамские монахи оказались за пределами родины.

«По инициативе о. Луки с благословения Святейшего Патриарха Алексия семь валаамских старцев в 1957 году вернулись в Россию. Их с любовию приняла братия Псково-Печерского монастыря», – написано в некрологе о кончине схиигумена Луки († 2 декабря 1968 года). Этот некролог вместе с фотографией старца в схимническом облачении отец Павел поместил в своем дневнике, сделав снизу приписку: «Я несколько раз исповедывался у о. Луки».

«За 11-летнее пребывание в Псково-Печерском монастыре о. Лука снискал любовь и доверие не только со стороны братии, но и множества паломников, приходивших в монастырь. Не было человека, который, уезжая из монастыря, не посетил бы этого замечательного старца». Схиигумен Лука погребен в пещерном кладбище на месте, заранее им самим приготовленном, рядом с почившими валаамскими его собратьями...

Отцу Павлу не довелось побывать в Оптиной пустыни – в те годы она была осквернена и закрыта – но великие оптинские старцы, без сомнения, были его духовними учителями. Затопленная Молога навсегда сокрыла скромный памятник из черного мрамора на городском кладбище за алтарем церкви Всех Святых – этот памятник воздвигли своему отцу, Ивану Григорьевичу Путилову, три его сына, три монаха – все трое стали игуменами. Отец Павел с детских лет помнил надпись на этом памятнике: «Под сим камнем погребено тело московского купца Ивана Григорьевича Путилова. Жития его было 57 лет; скончался 1809 года января 2 дня», а с другой стороны написаны имена его детей, воздвигнувших памятник: «Путиловы дети: Моисей, игумен Оптиной пустыни, Исаия, игумен Саровской пустыни, Анатолий, игумен Малоярославского Никольского монастыря».

«Первым насельником Оптиной пустыни в 1625 году был игумен Сергий, – так начинается тетрадь о. Павла под заголовком «Старцы и подвижники Оптиной пустыни». – В 1630 году там была деревянная церковь, шесть келий и 12 человек братии, и управлял ею иеромонах Феодор.

В 1795 году митрополит Платон назначил в Оптину строителем иеромонаха Иосифа, а через год вместо него был назначен о. Авраамий. До этого он жил в Пешношском монастыре и занимал должность огородника. Отец Авраамий был болезненный и смиренный, он пробовал отказаться от управления обителию, но старцы Самуил Голутвинский и Иоанн Пешношский сказали, что это зов Божий, и о. Авраамий отправился в Оптину. Обитель он принял в очень бедном состоянии, даже «не было полотенца руки обтереть служащему», братии было три престарелых монаха.

Отец Авраамий очень много сделал для блага обители и помер в 1817 году. После него настоятелем был Маркел, а потом Даниил. Впоследствии в Оптиной пустыни проживало многое множество благочестивых старцев. Но! Столп и украшение пустыни – это великий старец архимандрит Моисей. Он родился 15 января 1782 года в благочестивой семье Путиловых в Борисоглебске. Родной брат о. Моисея, игумен Анатолий, родился в 1795 году. В 1812-м он жил в Москве, где жестоко пострадал от французов и еле остался жив. В пустыни о. Анатолий был начальником скита, коим управлял 14 лет. Впоследствии некое время он был настоятелем Ярославецкого Николаевского монастыря. В 1853 году возвратился на покой в любимую им Оптину пустынь, где и помер 7 августа 1865 года. Он погребен рядом с братом о. Моисеем, о. Анатолий беспрерывно почти всю жизнь жестоко страдал от ран на ногах».

«Господи! Сколько в Оптиной пустыни было великих подвижников благочестия! – восклицает о. Павел. – Иеросхимонах Лев, архимандрит Моисей, отец Исаакий, иеросхимонах Макарий, иеросхимонах Иосиф, игумен Анатолий, игумен Антоний, отцы Иларион, Варсонофий и многое множество других светил монашеской жизни, но среди всех этих иноческих светил блистал, аки пресветлая луна посреди звезд, великий старец иеросхимонах Амвросий. Он родился 23 ноября 1812 года в селе Большой Липовице Тамбовской губернии от пономаря Михаила Феодоровича и жены его Марфы Николаевны Гренковых и во святом крещении назван Александром. В 1836 г. он окончил духовную семинарию и был направлен воспитателем в Липецкое духовное училище. Вскоре он заболел, и надежды на поправление почти не было, и он дал обет в случае выздоровления пойти в монастырь на службу Богу, что и исполнил с благословения Троекуровского подвижника Илариона, который сказал ему: «Иди в Оптину, ты там нужен».

В апреле 1840 года он был одет в монашеское платье и нес послушание на хлебне, варил дрожжи, пек хлеб и булки. В ноябре месяце 1840 года его перевели в скит. В скиту он нес послушание помощника повара. Старец Лев называл его «химера», т. е. пустоцвет, но за глаза про него говорил: «Великий будет человек». В 1842 году он был пострижен в мантию с именем Амвросий, в 1845 г. рукоположен во иеромонаха, в 1846 г. был вынужден выйти за штат.

Он любил повторять: «Выговоры и замечания монаху – это щетки, которыми стирается греховная пыль с его души, а без этого он заржавеет». Отец Амвросий говорил: «Праведных ведет в Царствие Божие апостол Петр, а грешных – Сама Царица Небесная». «Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда с кем не бывают». «Не хвались, горох, что ты лучше бобов, размокнешь, сам лопнешь». О. Амвросий помер 10 октября 1891 г. и похоронен в Оптиной пустыни».

В своих дневниковых записях отец Павел отмечает не только факты оптинского бытия, но и рисует очень художественно живой образ того или иного подвижника, метко схватывая его поговорки, словечки, даже пословицы, которые он получает или придумывает сам для других – а ведь ныне все описываемые батюшкой лица канонизированы, причислены к лику святых.

Вот как, например, предстает в тетрадях о. Павла преподобный Нектарий:

«Иеросхимонах Нектарий – это был последний старец Оптиной пустыни. Родился он около 1856 года, родина его г. Ливны, родителей звали Василий и Елена, по фамилии Тихоновы. Николай Тихонов пришел в Оптинский скит в 1876 году, где и был назначен в келейники к о. Амвросию, который ради смирения дал ему кличку «губошлеп». В скиту он прожил около 50-ти лет, неся различные послушания, в том числе на клиросе. У него был чудный голос.

После ликвидации пустыни, каковое произошло на Фомино воскресение 1823 года, батюшка Нектарий поселился в селе Холмищи, с ним же перебрался и его келейник Петр. Скончался отец Нектарий 29 апреля ст./ стиля 1928 года, достигнув 72-летнего возраста. Могилка его находится на сельском кладбище с. Холмищи. Помяни его, Господи! о. Нектарий имел такую поговорку: «Ну–me хорошо». Еще батюшка Нектарий любил говорить так: «Ведь вы сто книг прочитали, а я человек темный». «Монаху три дороги – в храм, в келью и в могилу».

Келейное правило о. Нектария:

30 раз – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».

10 раз – «Пресвятая Владычице Богородице, спаси мя». 10 раз –«Святый Ангеле Хранителю мой, моли Бога о мне» и 10 раз – «Вси Святии, молите Бога о мне».

И как скажешь: «Вси Святии, молите Бога» – так Вси Святии скажут на небе: «Господи, помилуй!» – и будет тебе приобретение».

Не только прославленных старцев Оптиной пустыни описывает отец Павел в своих дневниках, но и мало кому известных людей Божиих – таких, например, как блаженный Гаврюша:

«Он был один из тех, кого Господь уподобляет детям, сказав, что таковых есть Царствие Божие. Гаврюша родился на Орловщине в Ливенском уезде, а лет сорока от роду прибыл к батюшке Амвросию в Шамардино. Он был расслаблен, трясся всем телом и еле мог говорить и принимать пищу. Ноги его не действовали, он лежал и молился Богу. Замечали, что ему многое открыто.

Однажды во сне Гаврюше явился о. Амвросий, и он встал на ноги и сказал, что пойдет в Шамардино. Но ноги его были очень слабые и походка неровная, так что мать его хотела везти по железной дороге, но он пошел пешком. Отца Амвросия он встретил под Шамардином, тот тихо ехал откуда-то.

«Батюшко! – закричал Гаврюша своим малопонятным языком. – Ты меня звал, я пришел!» Батюшка Амвросий подошел к нему и сказал: «Здорово, гость дорогой! Живи тут!»

Таинственный дар старчества, непостижимой волею свыше передававшийся от учителя к ученику, затеплил огоньки и в других обителях, когда возмужавшие под руководством старцев иноки продолжали свой духовный путь самостоятельно: наместник Тихоновой Калужской пустыни архимандрит Моисей, например, был воспитанником оптинского старца Леонида, также как и духовник Тихоно-Калужской пустыни иеромонах Ефрем, в схиме Иоанн. О нем отец Павел пишет:

«В 1829 году пришел в Оптину пустынь. Когда о. Леониду доложили о пришельце, прозорливый старец шутливо сказал так: «Наш брат Иван, Ивашка будет наш, у него грязная рубашка, но мы его так уберем, что и родители не узнают и откажутся от него». Иоанн был взят о. Леонидом к себе в келейники, о. Ефрем был очень мудрый старец, и когда его спрашивали, в какой академии он кончил курс, шутливо отвечал на этот вопрос: «В монастыре! Да вот горе-то: 40 лет учусь, а все кончить курса не могу. Придется учиться до смерти, чтобы не лишиться венца».

Упоминает о. Павел древнего старца архимандрита Мельхиседека, в свое время удостоенного беседы со святителем Тихоном Задонским; флотского иеромонаха Геннадия, подвижника; прозорливого иеродиакона Мефодия, 20 лет лежавшего на одре болезни; бывшего валаамского игумена Варлаама и многих, многих других, подвизавшихся в Оптиной пустыни...

Откуда всё это было ему известно? Что-то записал по памяти от лагерных монахов – «была там целая епархия!», в том числе и насельники из Оптиной пустыни; что-то вычитал из старинных журналов «Русский паломник», «Странник» и других, которые смог отыскать в антикварных букинистических магазинах... Ведь никаких книг не издавалось!

Сокровенно переплетаются иноческие судьбы и судьбы многих русских монастырей! Тот же валаамский игумен Варлаам, живший в Оптиной: «Он был сотаинник преподобного Германа Аляскинского в юные их годы на Валааме, – пишет о. Павел. – Игумен Варлаам имел дар слез и добродетель крайнего нестяжания. Приходили воры – «А вас, батюшка, воры обокрали?» – спросили его. «Что же красть-то? Щепки, что ли?» – улыбнулся старец».

Валаам отец Павел полюбил какой-то особенной любовью – к этому скалистому острову в Ладожском море тянулось его сердце, как тянется сердце китежанина к затопленной родине. Спасо-Преображенский Валаамский монастырь лежал в руинах, были разрушены и осквернены все скиты святого Валаама, на берегу Никоновской бухты устроили турбазу, а в самом сердце острова, там, где над Монастырской бухтой возвышаются купола Преображенского собора, был открыт дом-интернат для инвалидов и престарелых. Здесь же, в бывших корпусах монастыря ютились так называемые «выселенцы» – сосланные из Питера за «101-й километр» бомжи и прочие «антисоциальные» элементы.

– Мужики! Жить будем, служить будем! – сказал отец Павел валаамским бомжам, прорицая будущее восстановление Валаама и возобновление монастырской жизни.

«Так мне мужики морду набили!» – то ли в шутку, то ли всерьез признавался он потом...

Море, море! Сине-фиолетовая беспокойная Ладога, штормящая порою так, что волны поднимаются до шести метров и обрушиваются на скалы Валаама ударами страшной силы, вырывая с корнем ели, ломая сосны... «Кто на море не бывал, тот Богу не молился», – сложена на Руси пословица.

«7 сентября 1977 года на Валааме была буря, которой очень много наломало и повалило с корнем лесу», – пишет о. Павел о своих поездках на Валаам.

«Валаам – это есть святое место, где каждая пядъ земли обильно полита потом монахов и подвижников благочестия» – это тоже батюшкины слова. С тех пор, как в 60-х годах открылось регулярное теплоходное сообщение «Ленинград – Валаам», отец Павел – частый паломник на святой остров.

О дивный остров Валаам,

рука божественной судьбы

воздвигла здесь обитель рая,

обитель вышней чистоты:

обитель чудную, святую,

жилище избранных людей,

обитель, сердцу дорогую,

обитель мира от страстей, –

сохранилось в тетрадях о. Павла стихотворение валаамского инока, воспевающего историю и святость Спасо-Преображенской Валаамской обители...

Какое место ты избрала,

какой воздвигнула алтарь,

и как прилежно воспевала

в нем Бога истинного тварь!

Но было здесь иное время,

стояло капище богов,

и жизнь греховная кипела

под оком бдительных жрецов.

Не знаю я, как долго длилась

та служба мерзостным богам,

но милость Божия явилась

на сей гранитный Валаам.

Андрей Апостол – есть преданье, –

Крестом рассеял мрак греха,

предрекши Веры процветанье,

поста, молитвы и труда.

Сбылося Божье слово верно,

тот Крест прогнал врагов Христа,

и ныне зрим, как ты священна,

обитель Вышняго Царя...

Валаамское предание утверждает, что святой апостол Андрей Первозванный от славян новгородских поднялся вверх и достиг Ладоги, где утвердил на пустынных скалах Валаама каменный крест как символ торжества христианства и предрек основание обители. Утрачено житие преподобных Сергия и Германа, валаамских чудотворцев, основателей обители. Но до сих пор в одном из отдаленнейших уголков валаамского архипелага – на Емельяновских островах – сохранился скит преподобного Авраамия Ростовского, в житии которого говорится, что он пришел на Валаам в 960 году при игумене Феогносте, и в это время здесь была уже значительная монастырская обитель, а Феогност был третьим после Сергия и Германа настоятелем монастыря.

С Валаамских островов вышли многие основатели северорусских монастырей: Арсений Новгородский, пришедший на Валаам из Новгорода в 1393 году, основал на острове Коневец Коневский монастырь, прославленный чудотворной иконой Коневской Божией Матери; жил на Валааме до 1429 года инок Савватий, один из основателей Соловецкого монастыря; в 1474 году пришел на Валаам отрок Алексий, принявший монашеский постриг с именем Александра, будущий основатель Троицкого Свирского монастыря. На Святой остров, где находится в скале келья-пещера преподобного Александра Свирского, попасть очень трудно – но что же это за дивное, поистину святое место!

Много раз разоряемая шведами, обитель утвердилась при Петре Первом, начала отстраиваться, но указ императрицы Екатерины II о «монастырских штатах» подействовал на монастырь «хуже шведского разорения»: монастырские земли были отторгнуты, обитель пришла в крайний упадок, оставаясь «за штатами». Возобновил монастырь на Валааме Петербургский митрополит Гавриил, назначив настоятелем его монаха Саровской пустыни о. Назария, искусного строителя, причем на отговорки Тамбовского владыки, не желавшего отпускать о. Назария из своей епархии и по этой причине охарактеризовавшего его как человека неумного, митрополит Гавриил ответил: «У меня много своих умников, пришлите мне вашего глупца».

Без сомнения, отец Павел знал историю Валаама лучше, чем кто бы то ни было: «Любитель монашества и возобновителъ Валаамского монастыря митрополит Гавриил (Петров), – указывает батюшка в своих тетрадях, – родился 18 мая 1730 года в Москве, скончался 26 января 1801 года в Новгороде.”

Игумен Назарий стал настоятелем Валаамского монастыря в 1782 году, по его проекту на месте старой деревянной пятиглавой Спасо-Преображенской церкви был возведен над нетленными мощами преподобных Сергия и Германа каменный Спасо-Преображенский собор, начато восстановление всего монастырского комплекса.

Вступивший на престол в 1796 году Павел I отменил все постановления своей матери о монастырском землевладении. Валаамской обители были возвращены рыбные ловли, сенные покосы и другие угодья. В 1802 году о. Назарий уходит на покой и возвращается в свою родную Саровскую пустынь. «Великий подвижник и учитель благочестия Валаамский игумен Назарий помер в Саровской пустыни 23 февраля 1809 года 74 лет и погребен за алтарем теплой церкви», – пишет о. Павел.

Глубоко почитая основателя старчества – преподобного Паисия Величковского («Помяни, Господи, схиархимандрита Паисия, Величковский, помер 15 ноября 1794 года»), отец Павел наказывал всем, кто едет на Валаам, кланяться могилке старца иеросхимонаха Клеопы – «это достойный ученик Паисия Величковского».

«Великий подвижник, иеросхимонах Клеопа, – пишет о. Павел, – помер на св. острове Валааме в скиту Всех Святых в 1816 году, а поселился в 1811 году».

«Помяни, Господи, рабов Твоих игумена Сергия, монаха Арсения, он был фотографом, старца Феофила, старца Арсения – они жили в скиту Всех Святых», – перечисляет о. Павел и других валаамских старцев.

Имена их не столь известны и прославлены, как имена оптинских подвижников, но для о. Павла одинаково свята память как просиявших, так и безвестных угодников Божиих. В каждый свой приезд на Валаам о. Павел непременно расчищает поросшие травой и мхом могилы валаамских подвижников, записывает в тетрадь всё, что удается ему узнать из полустершихся надписей.

На Валааме два монастырских кладбища – старое и новое, так называемое «игуменское», потому что здесь находятся могилы бывших игуменов Валаамского монастыря, в том числе преподобного Дамаскина, жившего на Валааме 62 года, из них управлявшего обителью 42 года – при нем монастырь достиг своего расцвета, став одной из самых значительных обителей XIX столетья.

Сохранилось несколько тетрадей архимандрита Павла, посвященных его паломничествам на Валаам. То шутливо, то благоговейно описывает он свои впечатления «очарованного странника» (кстати, с героем своей повести «Очарованный странник» рясофорным монахом Иваном Северьяновичем Флягиным Н. С. Лесков встретился на Валааме).

«Поездка на остров Валаам в сентябре 1970 года», – так озаглавлены первые путевые заметки о. Павла.

«2 сентября в 8 часов 30 минут началась посадка на туристический теплоход «Родина». Я занял каюту № 5 со всеми удобствами: чистое постельное белье, спокой и тишина. И ровно в 9 часов вечера красавица «Родина» отчалила от пристани г. Ленинграда и помчалась по матушке Неве в бурное Ладожское озеро на священный остров Валаам.

Утром в 10 минут седьмого я увидел на горизонте о. Валаам. Площадь Валаама – 18 километров, по радио предупреждали, что можно на острове заблудиться. В 8 часов 45 минут «Родина» причалила к небольшому острову Пилотсари, и отдыхающие айда в лес, и я бродил по острову – ну и чего?

Да ничего, наш ярославский лес и не сравнишь со здешним, здесь очень много камню, дак ведь всякому своя сопля солона, али ищо говорят: «Всякой кулик свое болото хвалит». Ровно в 1 час дня раздался третий гудок теплохода, и он от Пилотсари пошел на Валаам, а пассажиров первую смену пригласили на обед, и вроде все пошли, потому что на обед отказа нет.

Пообедал – щи из свежей капусты, да на тарелке покрошено огурцов свежих, толкеной картофей с котлеткой и стакан компоту. Летим на всех парах на Валаам!

В 2 ч. 40 мин. подчалили к о. Валааму, и сразу же организовались группы с экскурсоводами, но так как экскурсии в монастырь не идут, я направился один и осмотрел все здания, конечно же, бегло. Был на старом и новом монастырских кладбищах, поклонился могилке о. Дамаскина и других игуменов, и в 8 ч. 30 мин. вечера теплоход взял курс на Ленинград».

От Никоновской бухты, куда причаливают туристические теплоходы, до центральной монастырской усадьбы идти по лесу пешком километров шесть – семь. И конечно, в первый свой приезд отец Павел успел осмотреть очень мало. Но приросло его сердце к святому острову, так что снова и снова – «паки и паки» – возвращается он на Валаам.

«30 августа старого стиля (12 сентября по новому) в 8 часов вечера на прекрасном туристическом теплоходе я отправился на святой остров Валаам, куда после штурмовой 10-ти балловой качки прибыли в 9 часов утра 31 августа 1977 года, и я отправился посмотреть бывший Спасо-Преображенский Валаамский монастырь и остров.

Монастырские здания прекрасные, в особенности собор – это жемчужина искусства и архитектуры, но в запущенном состоянии, как и все храмы монастыря и скитов. Собор двухэтажный, верхний – летний, а нижний – зимний, в котором покоятся в недрах земли святые мощи св. преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев.

Храм в настоящее время превращен в продуктовый склад, и посторонним лицам вход воспрещен, а по сей причине не сужду о внутреннем состоянии, но думаю, склад есть склад. Был в продуктовом и промтоварных магазинах – где первая необходимость есть в достаточном количестве, бери сколько угодно.

Осмотрев монастырь, я направился на старое монастырское кладбище, где не сохранилось ни одного намогильного креста, но кой-где встречаются намогильные плиты, большинство черного мрамора, на которых сохранились надписи, я их все списал.

Осмотрев старое кладбище и монастырь, я пошел на новое, или игуменское, кладбище, это на восток от монастыря примерно в полутора километрах, по прекрасной, монахами саженой пихтовой аллее. На месте бывшей пустыньки игумена Назария сохранился в память его сооруженный игуменом Дамаскиным прекрасный черного гранита крест, но места пустыньки я не нашел, да мешал дождь».

Очень подробно описывает о. Павел игуменское кладбище в своих паломнических впечатлениях 1981 года, поэтому следуем дальше за батюшкой в уединенный скит Всех Святых, в котором о. Павел «не встретил ни одной живой души».

«На мой взгляд, – пишет он, – этот скит для монахов был «лестницею, ведущей в Царствие Небесное». Перед входом в ограду с восточной стороны стоит прекрасная часовня во имя Страданий Спасителя, а за ней за железной оградкой и под скромным железным крестом сохранилась могилка с мраморной плитой, на которой высечено: «Иеросхимонах Антипа, любитель безмолвия и молитвы, проявивый плод блаженною своею кончиною, благодатный дар прозорливости, скончался 10-го января 1882 года 66 лет».

От могилки отца Антипы через святые ворота, на которых сохранилась одна воротня, я взошел в скит прямо в церковь, на которой написано, что «Памятник охраняется Государством», но, на мой взгляд, монахи во много раз лучше оберегали. В верхнем храме пол выломан, иконостаса нет, одним словом, сохранилось только здание, да на колокольне колокол, да и тот без языка. Сохранились мраморные запрестольные киоты, но без икон. Осмотрев храм, я обошел бывшие кельи иноков – ни одного окна, ни одной двери, множество рухнувших потолков, выломанные полы и так далее.

Внутри скита есть прекрасный гранитный колодец круглой формы (вырыт в 1876 году, глубина 5 аршин), но весь захламлен, даже чурбанья дров плавают; для чего? Не знаю, не приведи Господи и знать. Сохранилась внутри скита намогильная плита, на которой высечено: «Схимонах Онуфрий, скончался 12 августа 1925 г. на 82 году, жил в монашестве 49 лет, благодушно терпел болезни и слепоту». Видал еще две могилки, но надписи изгладились. На наружной алтарной стене храма прекрасно сохранился черный мраморный крест.

На обратном пути я остановился у прекрасного большого мраморного креста, поставленного игуменом отцом Дамаскином, и близ дороги лежат обгорелые бревна от пустынной кельи игумена Дамаскина. Выйдя на центральную дорогу и положив издали земной поклон видневшемуся монастырю, я пошел на пристань, до которой от монастыря километров 6–7, мимо Гефсиманского скита, а также Воскресенского, на котором разместилась турбаза. Храм прекрасный, двухэтажный, не штукатуренный, к нему ведет каменная лестница. А тут и красавец теплоход – придя в свою каюту и выпив бутылку лимонада с хлебом, я свои уставшие донельзя ноги затащил на койку и сразу же уснул богатырским сном, даже не слыхал, как и отчалили. Прощай, дивный остров Валаам, прости, земной поклон Тебе, п-р-о-с-т-и».

В семидесятых годах о. Павел был на Валааме раза три-четыре: сначала ездил один, потом «с дурочками», как ласково называл он своих духовных чад из Питера, которые сопровождали его в этих поездках. Как-то раз на большом туристическом теплоходе объявляют, что пора всем в ресторан ужинать. Отец Павел говорит:

– Девки, я монах, что я в ресторан пойду? Вы идите, а я тут пожую.

Они ушли, он остался в каюте, слышит по радио – опять объявляют:

– Одно место пустое, срочно просим пройти к своему столику.

Надо идти, раз такое дело. Поднялся о. Павел в ресторан, нашел свое незанятое место, помолился перед трапезой, стол благословил. Мужики рядом сидят, спрашивают:

– Дедушка, ты помолился, стол-то свой благословил, а наш столик можешь благословить?

– Почему нет, – отвечает о. Павел.

Мужички тогда на бутылку 40-градусной показывают;

– А это можешь благословить?

– А что здесь благословлять-то? – говорит о. Павел. «Ну, благословил, – рассказывал он потом, – и так, говорит, мы наблагословлялись, что назавтра торговать нечем было». Т.е. запас спиртного на теплоходе кончился.

«Вот, кажется, всё какие-то байки, всё такое житейское, – добавлял, вспоминая этот случай, духовный сын батюшки, священник, – а всё приводит к Богу и молитве. Прибаутки какие-то, а хочется в Церковь».

Так и о своей поездке на Валаам в начале 80-х годов о. Павел рассказывал валаамским монахам словно шутя, играючи – этот рассказ записали на диктофон иноки с Северного Афона, когда после открытия Спасо-Преображенского Валаамского монастыря приезжали они к о. Павлу за благословением в Верхне-Никульское.

В 1980-м году Валаам был объявлен историко-архитектурным и природным музеем-заповедником, начаты реставрационные работы на центральной монастырской усадьбе. О своем древне-монашеском вторжении на современный научно-реставрационный объект Валаам с юмором и какой-то сокрытой печалью вспоминал верхне-никульский старец:

«Подъехали к пристани. Воскресенский скит. 15 июля. Надел подрясник, скуфейку. Пароход в 6 часов утра приплыл, а выход на остров по расписанию – в 10 часов. Я к капитану – бух в ноги:

– Праведный капитан, бриллиантовый, вытащи меня на берег.

– А кто тебя держит?

– Вона, вахтер не выпускает.

Пошел капитан к вахтеру:

– Выпусти, – говорит.

Со мной трое девок. Зашли в скит, спели «В Рождестве девство...»

Так в полном монашеском облачении отец Павел вместе с духовными чадами («Со мной трое девок») с пением тропарей и других духовных песен прошли по лесной дороге все шесть с лишним километров от Никоновской бухты до центральной усадьбы.

«Перед Спасо-Преображенским собором спели тропарь Преображения, – рассказывает о. Павел. – Собор в досках. Я сел у входа в собор.

– А вы, девки, ступайте вокруг собора, пойте: «На горе преобразился еси...»

Идет мужик. Прошу его:

– Пусти меня в собор!

– Я не имею права впустить. Ступай к начальству.

– А где?

– Вон дверь.

Зашел. Стучу: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас». Молчат. По громче стучу: «Молитвами святых отец наших...» Может, глухая?

– Можно?

Баба сидит нога на ногу и курит. Глаза, как у привидения.

– Как сюда попал?

– Ты брось цигарку, дурочка, а то сгоришь. Мне от Вас охота Вашей помощи, как бы в собор попасть.

И... (Здесь о. Павел делает такой жест – пощелкивает пальцами – «агча» – деньги, значит).

По-другому заговорила:

– Пожалуйста.

– Только я не один, а с дурочками.

– Нет – нет! Дурочек не возьму, еще взорвут.

Дали нам две каски, поднялись в собор. Хоть худо, хоть разрушено всё, но хорошо!

– Как к преподобным-то пройти?

– Вон там мужики. С левой стороны вход.

– Пустите, пожалуйста!

– Нельзя!

Она мне: «Товарищ батюшка, у нас смена. Я вас пущу, но извините, обыщу, нет ли взрывчатки».

– Спойте мне валаамским напевом! – неожиданно прерывает о. Павел свой рассказ, обращаясь к валаамским монахам...

И в этом неожиданном обращении слышится такая печаль по Валааму – «о дивный остров Валаам!»

«Выпустили нас, обшарили опять, – заканчивает о. Павел. – «Мы не воры!» Дали нам проводника, мальчишку. На кладбище еще келья отца Назария стояла. Недавно ее сломали: одна половина туды, другая сюды...»

Одной желаю лишь отрады,

о сем с надеждой я молюсь –

прожить в стенах твоей ограды,

пока за гроб переселюсь.

«Отца Павла тянуло на Валаам, – вспоминают его духовные питерские чада. – В Спасо-Преображенский собор зашел в нижний зимний храм, там был склад. На месте, где сейчас находится рака преподобных Сергия и Германа, стоял ящик с помидорами. Отец Павел отслужил перед этим ящиком молебен – «какое место здесь благодатное!» – почувствовал эту благодать, он ведь не знал, что там упокоены Сергий и Герман Валаамские... Залез на колокольню – его строители не пускали, он говорит им: «Пустите, я последний монах!»

«Всю пшеницу Господь в закрома прибрал, одного меня, окаянного оставил», – как вздох, вырвалось однажды из груди архимандрита Павла.

Расчищая надписи на могильных плитах Валаама, разгребая завалы мусора в оскверненных алтарях, поминая последних насельников Оптиной пустыни, Афанасьевского монастыря, где отроком получил он благословение от Святейшего Патриарха Тихона на монашеский путь, вспоминая всю «лагерную епархию», расстрелянного своего духовника иеромонаха Николая (Воропанова), замученного епископа Тутаевского Вениамина (Воскресенского), митрополита Ярославского Агафангела и других – архимандрит Павел ощущал себя плоть от плоти и дух от духа этой Господней пшеницы, взращенной на нивах той, еще незатопленной Руси, перемолотой страшными красными жерновами...

Поэтому так часто повторял он: «Я – последний...»

«5 (18) июня видал во сне отца Николая, очень хорошо, – пишет в дневнике батюшка (запись 1968 года) о своем расстрелянном духовнике. – Он был ко мне вроде такой ласковый и дал мне много, много просворок и даже благословил меня. Царствие Ему Небесное и вечный покой. Блажени яже избрал и приял ecu Господь. Вечная Ему память».

Возможность поклониться могилкам безвестных подвижников на Валааме, отслужить панихиду по всем, «яже избрал и приял» Господь, особенно радовала отца Павла, потому что могилы многих дорогих ему людей он посетить не мог – это были или общие захоронения мучеников ГУЛАГа, или затопленные кладбища родной Мологи, где покоились его деды и прадеды, озорная, с характером, бабка Марья Фоминишна – «хозяйка деревни», гулявшая за баней с нищей братией, где был похоронен мологский юродивый Лешинька, молившийся так, что «столп света стоял от земли до неба», где нашли вечный приют игумении Афанасьевского монастыря, в том числе величественная мать Иннокентия, не вынесшая тяжкого духовного бремени «реорганизации» обители – это она когда-то, в грозовом 18-м, гремевшем взрывами красноармейских орудий, отправила Павёлку в баню со Святейшим Патриархом Тихоном – «спинку потереть...» – и всем этим людям, как прославленным ныне, так и безвестным, отец Павел всю жизнь хранил какую-то рыцарскую верность, берег живую память о той Святой Руси, которую «не высказать словами».

Даже в своих воспоминаниях о поездках на Валаам в июне 1981 года о. Павел называет Ладогу по-старинному «Нево-озеро». Эти воспоминания – самые обширные и подробные:

«14–27 июня 1981 года я приобрел туристическую путевку на прекрасный остров Валаам, на котором много столетий существовал Спасо-Преображенский монастырь. После обеда я отправился на пристань Озерная, от которой отходят теплоходы на Валаам. Налюбовавшись красавицей одетой в гранит Невой и снующим по ней шикарным пароходам, каких я сроду и не видывал, и по объявлении посадки и оформлении документов я занял удобную каюту с идеально чистой постелью, при вежливой обслуге, и отправился паки посетить святый Валаам и поклониться могилкам там похороненным подвижникам.

Погода была прекрасная, тихая, я думал, что всю ночь буду любоваться на дивное Нево-озеро, ан – нет, лег маленько полежать, да и уснул, да и крепко. Слышу сквозь сон, что мотор затих. Перекрестился: открыл глаза, взглянул в окно и гляжу – стоим у причала, на котором написано «Причал Валаам». Вышел на берег, купил корней лекарственного растения «калган», возвратился в каюту, выпил стакан лимонада и отправился на берег.

Сразу же на горе расположен Воскресенский скит, построенный при игумене Пафнутии в 1906 году. Храм двухэтажный, что вверху находится – не вем, но над входом в нижний этаж написано «Клуб». Обойдя кругом церкви, посмотрел на здания бывшие монашеская, а теперь превращенные в Турбазу, а что это обозначает, мне не сообразить. Тут же на площади сохранился прекрасный мраморный колодец круглой формы. К храму с дороги ведет широкая гранитная лестница о 50-ти ступенях, разделенная на три площадки.

Воскресенский скит обосновался так. Сперва в 1846 году на его месте была построена часовня во имя святого апостола Андрея Первозваннаго. В 1901 году на средства богатого мужика Сибирякова приступили к строительству церкви. В 1906 году храм был полностью готов. Высота храма с крестом более 23 метров. На колокольне было 8 колоколов. Храм двухэтажный, верхний этаж освещается 10 окнами, а нижний полуподвальный – 12-ю полуокнами. На скитском дворе стоит каменный двухэтажный дом с мезонином. В нем помещались кельи, кухня, трапезная и другие хозяйственные службы, опричь еще два каменные дома. Скит обнесен массивной каменной оградой. Вблизи скита был разведен фруктовый сад, а внизу у пристани, там, где раньше грудились голые камни, был разработан довольно большой участок под огород, но теперь все заросло бурьяном. Нет монахов – некому обихаживать.

Осмотрев скит, я отправился далее к центру острова, в бывший монастырь. По пути к монастырю примерно в 2-х километрах по левую сторону дороги стоит Гефсиманский скит. Церковь деревянная, невелика, обшита тесом, почему-то не ободрали и покрашена светлой охрой. На алтарной стене большой накладной крест, покрашен белилами. В церкви Тамерлан прошел, всё разбито. Кресты на храме все сломаны, за исключением одного – юго-восточного. Налево через дорогу стоит полуразрушенная часовня, превращенная в отхожее место.

Гефсиманский скит сооружен усердием игумена Маврикия, умершаго 19 февраля 1918 года. Его тщанием воздвигнут большой гранитный Крест на берегу малой Никоновой бухты – налево от Гефсиманского скита. От креста я пошел на так называемую гору Элеон, где поднявшись на 50-метровую высоту, можно увидать прекрасную деревянную большую часовню, аки храм, во имя Вознесения Господня. Прежде здание было обшито тесом, а теперь все ободрано. Подумал – кому надо было сделать такое безобразие? и свалив вину на сатану, пошел дальше. По пути стоят бывшие Гефсиманские ворота, вернее, гранитные вереи от них. Подальше мостик через канал, а за мостом стояла деревянная часовня во имя Тихвинской иконы Божией Матери, построенная в 1844 г., но теперь не существует.

Пройдя еще километров 5–6, я увидел во всем своем величии представший моему взору бывший Спасо-Преображенский Валаамский монастырь. Первым делом я осмотрел около бывшей пристани открытую каменную часовню во имя Благовещения Пресвятой Богородицы, где для богомольцев служились молебны. В часовне сохранился полированный черного мрамора иконостас, но без икон. Немного поодаль сохранилась ощо часовенка, но в плачевном состоянии – аух. От этой часовни идет дорога в монастырь. На площадь, где расположена обитель, надо подняться по массивной гранитной о 62-ступенной лестнице. Направо стоит часовня во имя Знамения Божией Матери, воздвигнутая в 1865 году, но в ней, окромя стен да иконостаса из черного гранита, ничего не сохранилось. Тут же находится магазин, где продавались иконы, свечи и другие предметы религиозного назначения.

Осмотрев часовню, я через центральные Святые ворота взошел на главную территорию монастыря. Спасо-Преображенский собор в процессе реставрации, находится в лесах. Тут сидели двое рабочих, и, попросив у них разрешения, я обошел вокруг собора, где повстречал возможно бригадира али какого-либо начальника, который мне любезно предложил осмотреть внутреннее здание собора. Господи! милостивой батюшко, да что же это была за красота, которая в настоящее время поругана и осквернена! Пройдя в алтарь и положив земной поклон на том месте, где стоял святой престол, я приложился к запрестольному настенному изображению Преображения Иисуса Христа и осмотрев иконостас, в котором нет ни одной иконы, настенная живопись частично сохранилась, но большинство облупилось, пропев тропарь и кондак Преображению и поблагодарив проводника – спаси его Господи – я вышел из собора. В нижний храм не пустили, потому что там находится склад.

Спасо-Преображенский собор начал строиться в июне 1887 года, а к концу 1890 г. собор стоял уже готовый, в 1892 году нижний этаж собора был освящен. Вышина собора с колокольней 33 сажени. На постройку собора пошло более 3,5 миллиона кирпичей собственного изготовления. В храме могло молиться 3500 человек. Внутренность собора была прекрасно расписана своими иноками под руководством монахов Алипия и Луки. Всего в верхнем соборе было написано 72 картины и 130 изображений святых, но, к сожалению, большая часть живописи безвозвратно погибла. В библиотеке монастыря было более 15 тысяч книг. Но что было – то быльем поросло.

Из собора я отправился на так называемое «Старое кладбище» на котором не сохранилось ни одного креста, но каменные плиты частично есть. Осмотрев кладбище и пропев краткую литию, я направился в бывший Никольский скит, расположенный примерно километрах в двух от обители на отдельном пустынном островке, который в настоящее время соединен с центральным островом лавой. Подойдя к храму, который был заперт, а на дверях трафарет, что здание охраняется государством, я попросил разрешения впустить меня в храм. Но что я увидал – только голые стены, в алтаре груда разломанных киотов и другой церковной утвари. Перед пустым, киотом., в котором когда-то помещалось резное, дивной работы и очень древнее изображение святителя и чудотворца Николая, я пропел тропарь и кондак и вышел из храма.

На этом же острове, на берегу залива сохранился прекрасный гранитный крест, на котором выгравировано, что он сооружен усердием игумена Дамаскина. Взяв, аки святыню, валяющуюся сосновую ветку, я побрел дальше – на новое кладбище.

Новое кладбище от монастыря на восток расстоянием околу полутора километров и находится в плохом бесхозяйственном состоянии, а когда-то оно было жемчужиной Валаама. За алтарем храма сохранились могилы игуменов обители, а именно:

1.  Раб Божий игумен Пафнутий; настоятель Валаамского монастыря, скончался 31 мая 1907 года, на 61 году от роду, прожил в монастыре 37 лет. «Яко же во Адаме вси умирают, такожде во Христе вси оживут». (Коринфянам – 15:22) «Не забудьте мене, братие, егда молитеся».

2. Раб Божий игумен Дамаскин, Валаамскаго монастыря настоятель. Скончался 23 января 1881 года, на 86 году от рождения. «Не отидет память его от имя его в роды родов». (Сир. 39:12). «Молю же вы, братие, стойте в вере – мужайтеся, утверждайтеся” (Кор. –16:13).

«И ослабев умре в старости добрей». (Быт. 25:8).

3. Игумен Виталий, настоятель Валаамского монастыря, скончался 3-го марта 1905 года, на 64 году от роду, прожив в монастыре 37 лет.

4. Раб Божий игумен Павлин, управлял обителию с 10-го мая 1918 года по 27 марта 1933 года – на покое схиархимандрит Павел, скончался 5 ноября 1935 года.

На территории кладбища была каменная келья, в которой жил игумен Назарий, здесь же находилась небольшая деревянная часовня во имя преп. Сергия Радонежского, но теперь не сохранилось ни то, ни другое, даже места не найдешь, во как.

Но как-то сохранился большой мраморный крест, сооруженный игуменом Дамаскином в память игумена Назария.

Кладбищенская церковь построена в 1876 году из кирпича валаамского производства; на кирпичах штамп В.М. (Валаамский монастырь) и год изготовления. У входа в церковь вытесанные из гранита колонны. Пол в церкви из черной валаамской плитки и серого гранита. Иконостас и живопись утрачены. В нескольких шагах от церкви воздвигнута арка, над которой возвышается колокольня. Под холмом у подпорной стенки мраморный колодец круглой формы с надписью, что «Сей колодец высечен при игумене Дамаскине и глубина его 5 аршин».

Был в бывшем монастырском саду, что под скалой на берегу озера, но нет там никакого порядка, всё заросло, всё поломано, аух, нет хозяйского глаза. Когда-то в этом саду стояла деревянная часовня во имя Покрова Богоматери. На охранной доске была надпись, что «Часовня построена по указу Петра I в 1710–1715 годах, в честь погибших воинов, охранявших Валаам и Приладожье». На месте этой реликвии я нашел груду углей, горелое железо от крыши и груду головешок. Вот так.

Немного не доходя до монастыря по центральной дороге есть отворотка влево, в скит Всех Святых, как его теперь именуют –«Белый». Километрах в полуторах от дороги нависает скала. На ней высечена надпись «Сделана сия дорога 1845 г.» еще несколько шагов – и стоит прекрасная кирпичная арка, воздвигнутая в начале моста, называемого Владимирским. За дубовою аллеею слева от дороги красуется великолепная гигантская сосна-великан. Двухствольное дерево, высотой 30 метров, возраст ея 350 лет, но находится в хорошем состоянии. Диаметр ствола сосны 112 сантиметров. Через заросшее бурьяном поле справа от дороги стоит большой гранитный крест. Пройдя дубовую аллею, видишь каменную часовню во имя страданий Христовых, в настоящее время в убогом виде, вся избезображена; а метрах в 8–10 от нее за железной оградкой и под скромным железным крестом сохранилась могила иеросхимонаха Антипы.

На территорию скита ведут главные восточные ворота с одной воротней, а другая тут же лежит на земле. Я хотел ее навесить, да где тут; здесь нужны силы не старческие. Церковь двухэтажная, построена в 1850 году. Неподалеку от церкви вырыт колодец, облицованный серым тесаным гранитом с высеченной на нем надписью, что «Сей колодец глубиною семь аршин высечен в скале в 1857 году при настоятеле игумене Дамаскине». Раньше, то есть при монахах, колодец имел крышу в виде часовенки с небольшой главкой и крестом, теперь утраченным. В колодце я насчитал плавающих в воде 9 штук чурбаньев и досок. Кто их накидал туда и зачем? Не знаю. Опять возложив вину на сатану, я пошел обратно на теплоход.

Прости, дорогой дивный остров Валаам, царство небесное и вечный покой труженикам, которые тебя созидали, еще раз прости!

Архимандрит Павел».

«Он не хотел казаться старцем, он просто им был».

Эти слова, сказанные об архимандрите Павле, выражают главное в нем – необыкновенную человеческую искренность.

«А то ведь как у нас сейчас, – признался в разговоре со мной один священник. – Начитаются книжек и давай учить!»

Отец Павел никогда не учил в прямом смысле, как вспоминает о нем его духовное чадо, иеромонах: «Если точно сказать, то от руководства чисто монашеского духовного он отказывался, все повторял «Да ничего у меня нет, только что лагеря...» А исповедовать, причащать, принимать, посоветовать, помочь кому-то – никогда не отказывался».

– Отец Павел, а как ты узнаешь о человеке, предсказываешь? – спросили однажды старца.

– А почем я знаю? – ответил он.

«Всё это связано, по-моему, с простотой, – пытается объяснить прозорливость о. Павла его духовный сын, священник. – С детства в монастырях, он этой жизнью пропитан. И живет, как хочется, как считает нужным – а потом оказывается, так и надо...»

И дневниковые записи о. Павла полны простых и прекрасных событий, из которых самые важные – первый снег, прилет грачей, сбор урожая...

«5/18 октября 1961 г. нашел в огороде на гряде 4 свежих огурца», – пишет о. Павел, а через год добавляет:

«5/18 октября 1962 г. не только огурцов нет, и землю-то всю снегом замело, стужа страшная».

И вновь через три года о. Павел останавливается на той же дате, словно интересно ему наблюдать за этим круговращением времени:

«1965 г. 5/18 октября. Морозов ощо не было. Шура с Катериной ходили по грибы в лес и наломали... (неразб.) Сам видал. А я в этот день пилил дрова».

Иногда целый год отмечен вниманием о. Павла, как, например:

«1964 год. Год изобилия плодов земных и самой благорастворимой погоды, грибов было множество всяких, ягод многое множество, в особенности малины. Огурцов и помидоров великое множество, а картошки! Такого урожая не было от начала мира, а крупная какая да вкусная! Слава Тебе, Господи! Труд людской не пропал даром».

Но год на год не приходится, как то видим мы в дневниках о. Павла:

«1965-й. Беда, а не год, всё время стужа, дождь, и урожай не ахти. Сегодня 2/15 августа, а я еще не снял ни одного огурца, да, пожалуй, и не будет. Яблоков – все яблони пустые, ягод тоже очень мало, правда, много вишни и кружовнику, а помидоры никуды не годны и грибов тожо где да инде. Какое-то будет картофей? Да уж, Господи, не умрем с голоду, в магазинах всего много, слава Богу.

Уж я ли не грибовик? Кажинный год все насоливал ведер пять али больше, а ноне вота – одно ведро, да и то непрокие, а белых за всю осень нашел штуки три али четыре, не ражой год. 17 сент».

«1965 год. Картошка гнилая, лук сопрел, помидоры сгнили и рыжиков нет, а белые белки сожрали, а огурцы и не цвели».

Или:

«1967-й. Небывалой год, год изобилия плодов, год прекрасной погоды, а урожай – стопудовой, а картофью, ой, батюшки! поди и не съесть. Ой, а огурцов, а помидор! Дак ведь все на корню вызрели, и ни один не сгнил. Ягод в лесу, ну только бери, в особенности малины. А грибов! Ой, батюшки, отродясь не видывал такого чуда, дак ведь белых-то было страху подобно, да все ядреные да хорошие. А серух, а груздей! Господи Боже милостивый, дак это только бери, ведь сроду-то где не росли, тут и грибы. Господи! А яблоков-то, ну оказья, дак ведь никто и не воровал, ведь коров-то яблоками кормили. Ой, и яблоки были, ну скуснятина! Ой и год, ну и благодать! Зато все живут, ни в чем нужды нет. Слава Тебе, Господи! Слава Тебе! 1ноября. Юбилейный год, золотой год».

И как всегда, земное и небесное, временное и вечное так близко соприкасаются у о. Павла, что итоги урожая и мысли о смерти расположены рядом, на одной странице:

«Как ни живи, а умирать обязательно надо, – пишет о. Павел после перечисления огурцов и помидоров. – Приведи, Господи, умереть христианской кончиной, и чтобы помянули добрым словом. Да я сроду никому не желаю плохого, а Церковь с детства люблю как родную мать, а кому Церковь не мать, тому и Бог не отец».

Часто в сновидениях являются о. Павлу чистые, светлые образы прошлого, люди из той, незатопленной жизни:

«Сегодня ночью с 3-го на 4-е января 1964 года с пятницы на субботу видал во сне батюшку отца Иоанна Кронштадтского. Как будто он с кем-то вдвоем посетил наш родительский дом и пили у нас чай. Батюшка был одет в светло-кофейного цвета подрясник и с открытой головой и много-много чего-то говорил и был ко мне так ласков. Тут же была и моя мама, но за дверью, в сенях. Я ее вроде подвел к батюшке под благословение. Что батюшка говорил? Всё я заспал. Вишь, больно спать-то я лют».

«Ох, робята, робята, не живи, как хочется, а живи, как Бог велит! – словно слышу я голос о. Павла среди его дневниковых записей. – Сегодня в доме с людями, а завтра во гробе с червями».

«Лучше быть последним грешником, чем мнимым праведником», – тут же предупреждает батюшка.

То и дело в будничные события вписывает о. Павел то детские присказки, то шутки-прибаутки...

Рисовал Олег слона,

да перестарался,

Получилось полслона,

карандаш сломался.

Или:

Братик мой гулять идет:

боты задом наперед.

Вышел он и рассмеялся:

«Я без мамы обувался!»

«Сокрою от разумных и премудрых, – сказал Христос, – и открою младенцам...» Так было открыто и отцу Павлу...

«18 ноября выпал первый снег, – читаем в батюшкиных дневниках. – А 6 ноября я ищо из Верхне-Никулъского до Шестихина шел босиком 10 км».

И здесь же четверостишие:

Волк встретил бюрократа и не рад –

был слишком черствый бюрократ.

И волку после той трапезы

пришлось поставить в пасть протезы.

«Спрашиваю его однажды, – вспоминает духовный сын. – «Батюшка, почему ты босиком ходишь?» Лукавый, конечно, вопрос. А он отвечает: «Так, спорт!»

«А чего ему не ходить босиком, попу-то? – шутили мужики в деревне. – Ноги спиртом натрет и идет: хрум, хрум, хрум».

Ехал как-то автобус от станции Шестихино, шофер пьяный, и немного не доезжая до села Верхне-Никульского, кувырнулся автобус в кювет. Народ весь посыпался. Старуха одна лежит, придавило ее сверху, и кричит:

– Никола угодник, отец Павел, помогите!

А мужик рядом отвечает:

– Щас, щас, щас – вон Никола угодник уже с неба летит, а отец Павел босиком поспешает к тебе на помощь!

Так и было: с тех пор как в декабрьскую ночь 1941-го привязали его уголовники босого к дереву, не мерз отец Павел даже в самые лютые морозы.

«Однажды пошел нас провожать до остановки в Верхне-Никульском, – вспоминает один священник, – там до дороги метров 500. Зима, мороз, а он в драной безрукавке-телогреечке и валенки в дырах. Говорю ему:

– Отец Павел, вернись, мы сами дойдем, ведь замерзнешь!

А он так резко мне в ответ:

– Я никогда не мерзну!

И действительно, многие подтверждают это:

«В храме не топлено, батюшка исповедь принимает – мне в пальто холодно, а он в тонком подряснике да епитрахиль сверху, а руки горячие».

Это была та особенная благодать Святаго Духа, которая согревает без всякого огня.

И все-таки батюшка очень любил земное тепло, всегда жарко топил печи. Это уж если заезжий человек в будний день попросит исповеди, отец Павел никогда не откажет, поведет в храм и примет исповедь в нетопленном храме. А дома у о. Павла всегда тепло.

– Ты, наверное, отец Павел, мерз очень? – спросил однажды сосед Володя у батюшки.

– Ох, Вовка, как в Северном Казахстане-то холодно! – ответил тот.

И, конечно, баньку о. Павел очень любил, хоть и ходил в Борковскую баню босой за несколько километров – сапоги или валенки через плечо и, как говорят деревенские: хрум, хрум, хрум. Однажды через это банное паломничество пришлось отцу Павлу расстаться со своим босоногим чудачеством.

«Пошел я в баню, напарился, обратно иду босой, – рассказывал отец Павел, – сапоги на палке за плечом несу. Увидал меня милиционер: «А, такой-сякой! Пойдешь у меня куда надо!» С той поры я и кончил».

Милиции отец Павел остерегался. Но стражи порядка, бывало, ездили к нему, даже начальник Некоузского РОВД любил наведываться к о. Павлу в Верхне-Никульское.

Один раз батюшка оставил ночевать у себя в доме приехавшего из Ярославля милиционера, хотя видел его впервые и по лагерной привычке был осторожен в контактах с представителями власти. Этот милиционер стал потом духовным чадом батюшки, он и рассказал об этом ночлеге:

«Я остался ночевать, и отец Павел меня спрашивает:

– Володька, у тебя есть пистолет?

– Есть.

– А ты меня не застрелишь?

– Да нет, – говорю.

Я тогда не мог понять, почему он такой вроде глупый вопрос задает.

Я достаю пистолет, который у меня всегда под ремнем был засунут – не в кобуру, а чисто как опер я всегда носил под ремнем брюк пистолет Макарова – боевой, снаряженный, казенный табельный пистолет и отдал ему. А он в сторонке – было у него такое помещение, шторкой закрывается, кровать у печки, отделанной кафелем, – и он туда пошел спать, а пистолет под подушку засунул.

Я уж не помню, где мне постелили – может быть, на полу, народу много, может быть, на диване, как почетному гостю. Утром проснулись. Я говорю:

– Батюшка, где мой пистолет?

И он рассказал мне, почему так сделал. Он был когда-то осужден на много лет, побывал на поселении – и у него всё время было такое чувство к работникам не МВД, где я служил, а к НКВД – что это довольно-таки расстрельная команда. И меня он боялся. Потому и спросил этот пистолет – может, не даст? А я отдал. У меня и мысли-то даже не было».

Много народа ездило к о. Павлу, иные с чистым сердцем, а иные и с камнем за пазухой, как сказал один ярославский священник: «Время такое было – уполномоченные по делам религий, стукачи в церкви, слово лишнее не скажешь. А отец Павел своей простотой спасался. Приедут к нему, бывало, всякие, кто-то и с двойной мыслью. А батюшка говорил: «Сухая ложка рот дерет». Он ведь как: ящик водки, ведро вишни – всё в бочку, получается вишневка, берет черпак, наливает всем. А захмелели – уже лучшие друзья. Все ведь люди».

«Отец Павел пил для того, чтобы не считали его святым», – как теперь понимают многие. «Я, помню, боялась, что он сопьется, – призналась как-то его духовная дочь, – но сказать ему не осмеливалась. Отец Павел в ответ на мои мысли подарил мне книжку об одном святом отце, и там было написано, что когда этот старец обличал людей трезвым, его били, а когда пьяным, ему прощали и не трогали его. И я поняла, что отец Павел не просто пьет...»

«Вот, говорят, матом ругался, – рассказывает художник из Борка. – Он, действительно, как появится кто-то, наслышанный о «святом старце», такое «заворачивать» начнет – развлекает. Специально. А вот у меня жена – так до сих пор не верит, что отец Павел на это способен, потому что она ни разу не слышала.

Я слышал, и очень часто, и не знаешь, куда и деться. Я уже тогда стал храмы расписывать в Некоузе и разговорился как-то с алтарницей Марией, она в монашестве Серафима. Я ей говорю: «Мне больно не по себе, когда отец Павел ругается матом». А она мне: «Ты не обращай внимания, значит, достоин. Отец Павел юродствует».

И рассказала мне – потом я выяснил, что никто не знает об этом – когда она была парализована и не могла ходить, а только лежала, отец Павел пешком из Верх- не-Никульского до Старого Некоуза ходил к ней каждую неделю и носил еду. А там километров двадцать будет по прямой. Вот мать Серафима и сказала, что если кого материт – так надо».

От детски-беззащитного до грозно-обличительного меняется облик о. Павла, но всегда неизменной остается главная его заповедь, которую он выразил словами: «Где горе слышится, где тяжко дышится – там первый будь».

«Отец Павел – это такой человек, – вспоминают в Верхне-Никульском, – где-то кто-то заболел, никто еще ничего не знает, а он уже придет проведать».

«В селе такой случай был: жена лежала в больнице, родила девочку. А муж, конечно, стал «копытечко обмывать», т.е. ушел в загул. И в результате сгорел дом у них. Батюшка всё, что мог, отдал погорельцам. А девочка эта потом выросла, Ирина ее звали, и в свою очередь, когда с батюшкой случилось плохо, спасла его. Это году в 79-м было, когда операцию ему делали, желчный пузырь вырезали – он из дома выполз и потерял сознание. Так вот она его нашла и вызвала скорую помощь, и батюшка остался жив».

«Счастлив тот, кто отыщет в нужде юного талантливого человека, – читаем в тетрадях о. Павла, – вовремя поможет ему и выведет на дорогу». Многим сельским ребятам помог о. Павел выучиться, получить образование – то пять, то десять рублей подкинет к стипендии, а это уже деньги в то время, можно жить.

«У моих родителей ничего нет, и родители жены – тоже не богаче, – вспоминает сосед о. Павла, – а те деньги, которые давал о. Павел – 10,15 рублей к шестидесяти рублям, которые мы получали – уже кормили, можно что-то купить. И многим другим ребятам он помогал, я знаю».

А деньги присылали о. Павлу прямо в конвертах, как Иоанну Кронштадтскому – кого о здравии помянуть, кого о упокоении. «Он в богослужении очень порядочный человек, – говорят сельчане, – не забывает никого никогда. Если прислали ему помянуть человека – он обязательно назовет его на проскомидии. Ведь за что народ попов не любит? Корысть большая, деньги хочется заработать. А этот и получал, и отдавал людям...»

Отец Павел всегда видел, кому требуется его помощь – «словами или делами»:

«Я ехала из Ярославля с похорон отца, он был известным хирургом, хоронил его весь Перекоп, – вспоминает сотрудница Борковского института. – Конечно, мне было очень тяжело. И в поезде ко мне подсел отец Павел – я тогда еще не знала, что это он, – разговорил меня, развеселил, утешил как-то, и в Шестихино я сошла с поезда совсем другим человеком. Так мы познакомились с батюшкой».

«Не смею не принять Христа, а в чьем лице придет Он, не ведаю», – эти слова архимандрита Иннокентия, наместника Спасо-Яковлевского Димитриева монастыря в Ростове Великом, записаны в дневнике о. Павла. «Архимандрит Иннокентий был племянником о. Амфилохия. Он всех любил и всех принимал. Умер 27 февраля 1847 года на 76-м году».

«Помяни, Господи, Ростовского иеромонаха Амфилохия, – здесь же пишет о. Павел, – он сорок лет был гробовым при мощах святителя Димитрия. Отец Амфилохий был великий подвижник благочестия. Помер 26 мая 1824 года 76 лет».

Отец Павел почти каждую службу рассказывал в проповеди об одной женщине, которой сообщили, что Господь придет посетить их. Есть такое стихотворение:

Господь решил нас посетить,

но кто удостоится чести?

В чьем доме будет Он гостить?

И вот эта женщина «сказала в сердце своем, а может, ко мне Он придет?» И стала наводить порядок в доме. Приходит ребенок, просится к ней в дом.

– Нет, нет! У меня Гость будет великий! – отвечает она. Приходит старушка.

– Иди в другое место! – говорит ей хозяйка дома.

И нет, и нет Гостя. Заснула она и думает: «Надо же, не пришел ко мне Господь».

А Господь явился весь светлый и говорит:

– Что же ты Меня не приняла?

– Как же, – отвечает женщина, – я ждала Тебя весь день.

– А ребенок? а старушка? это ведь Я и был, – говорит Господь и добавляет:

Кто бедным в беде не поможет,

тот Мне упустил послужить.

Этот пример постоянно приводил в своих проповедях о. Павел. И часто рассказывал, как в одной семье приняли женщину с ребенком, а оказалось, что это была Божья Матерь.

Гостеприимство самого о. Павла называют подвигом, и в самом деле – отслужит всенощную, отслужит Литургию, всех исповедает, за столом посидит, поговорит со всеми, выслушает внимательно, а тут еще целая команда приедет, и он с ними весь вечер – разговаривает, песни поет.

«Откуда у старика столько сил? – удивляется его духовный сын, священник. – Тут, бывало, придешь после Литургии, поел и ноги вытягиваешь, а он целыми днями с людьми. Господь укреплял».

«Я видел, как после службы лег он уже отдохнуть. Звонок – кто-то приехал. И вот старец немощный поднимается с огромным трудом, встает с постели, идет, выслушивает, разговаривает, шутит... Подвиг превозмогания себя, преодоления себя – необычайно могучий дух».

Всегда говорил за столом:

– Ребяты, вы дома!

И впрямь, как дома – уходить не хочется.

Мог сказать: «Извините, ребяты, вы сидите, а я пойду спать», – так ласково, без всякой обиды. У гостей уже свои какие-то интересы, беседуют друг с другом, а он уходит. Но чаще оставался до конца, причем сам не посидит – одно несет, другое, третье – «колбасинами из холодильника таскает», как выразился его воспитанник.

«Набьется нас в комнату тридцать человек, а комнатушка-то – видели? – сидим, не повернуться, – вспоминает ярославский священник. – Ау него как: ставит трехлитровую банку икры на стол, все черпаем ложками, а она еще даже от пленок неочищенная, свежая. Или я всё смеялся: достает шланг. Т. е. это мне так показалось, а он говорит:

– Вот, рыба угорь.

Ее тоже на стол, порезали ломтиками, вкусная оказалась. Ему же везут кто чего: кто-то в ресторане работает, кто-то в магазине. Он всё в таком виде на стол и ставит – а кому сервиз делать? Такая толпа! У кого есть тарелка, у кого нет, у кого ложка, у кого вилка».

Или как шутил о. Павел:

Господь велел ученикам:

коль вилки нет, хватать рукам.

И еду готовил руками. Кулинарным искусством отец Павел владел отменно. «Даже сам блюда придумывал, – рассказывает его духовный сын. – Я, к примеру, не очень-то люблю капусту. А он однажды сделал мне капусту тушеную – я попробовал, просто удивительно, было как мед!

И все эти действия, когда он готовил – как бы растворял любовью, во всем чувствовалось его духовное благословение.

Вот, например, привезли мы рыбину в Тутаев, в гости к его брату. Отец Павел стал разделывать рыбу – вы бы видели, как это было художественно: он ее аккуратно всю вычистил, обрубил топориком головку – большая такая, судак – потом ювелирно, можно сказать, отделил беленький чистенький жирочек, печёночку... Насколько это была вкусная уха!

А вот здесь на фотографии отец Павел несет грибочки – видите его лицо? Он так умел вкусно это сделать – просто не наесться. И всё-то у него за столом было удивительно вкусное – даже самая простая картошечка».

Еще с мологских монастырских лет любил отец Павел грибной промысел. И в лагерях его умение жить в лесу и кормиться лесными дарами спасло от голодной смерти многих людей. Грибник он был непревзойденный!

«В нашей местности груздей днем с огнем не найдешь, чрезвычайно редко встречаются, – рассказывает сосед о. Павла. – А у батюшки было два или три места таких, которые знал только он. Так и не показал! Сколько раз его пытал:

– Отец Павел, ну хоть скажи где!

– Ну, как тебе объяснишь, – отвечает. – Идешь по дорожке по этой, по той...

Сколько раз ходил – не могу найти это место, и все!»

Может быть, отец Павел и не скрытничал, все честно объяснял, но ведь грузди такие грибы, которые не каждый умеет собирать. А батюшка умел и собирал, пока позволяло зрение. Радовался, как ребенок, каждой находке, и один раз даже измерил вес и параметры найденного боровика:

«1/14 сентября. Вторник, ходил в лес по грибы, нашел боровик весом 1 кг 200 грамм, шляпа 33 сантиметра, вышина корня 27 см и ни капли не гнилой. Вот это гриб!»

«1973 год, – пишет батюшка, – небывалый урожай белых грибов».

Несколько раз в лесу гонял о. Павла лось. Ходил батюшка чаще всего в сторону Шестихино, поворачивал налево около Орехово – это его любимые места были, там березняк хороший такой.

«Собираю как-то раз грибы, – рассказывал о. Павел. – Слышу – сзади меня кто-то фырчит. Оборачиваюсь, а там лось стоит около корзины. Я и так, и этак к корзине – не подпускает! Уж я и крестился, и «Господи, помоги», и всех святителей и угодников вспомнил. Так до окраины леса и довел меня сзади. Постоял я, постоял, дождался, когда лось уйдет, только часа через два за корзиной вернулся».

«Какие грибы солил отец Павел! – вспоминают сельчане. – А рыжики с растительным маслом как подаст! Как по рюмочке водки выпьем!»

«Да что же это такое! – возможно, придет в недоумение иной читатель. – Всё «по рюмочке», да грибочки, да картошка с капустой... А где жизнь подвижника, где предстояние Богу?»

Есть у о. Павла стихотворение в тетрадях, называется «Инок»:

В убогой келье одинокой

на хладных каменных плитах,

в тиши обители далекой

молился пламенно монах.

Просил у Господа прощенья,

самоотверженности, сил,

чтоб побороть те искушенья,

что он с трудом переносил.

На нем лежало послушанье

пришельцев бедняков кормить,

но к ним святого состраданья

не мог в душе он породить.

Был полдень, в келье одинокой

вдруг свет лучистый осиял

и уголок молитвы скромной

лучею теплою обдал.

И инок увидал в смятеньи

Христа в хитоне пред собой,

он пал на землю в восхищеньи,

был полон радости святой.

То был Господь не в час страданья,

не в час распятья на кресте,

не в час молитвы Гефсиманской

с следами крови на лице.

То был Господь, когда полями

на Пасху в град Иерусалим

спокойно шел с учениками,

с толпой, грядущею за ним.

Из глубины души смиренной

в восторге инок возгласил:

«Кто ж я, что Ты, Господь вселенной,

меня сегодня посетил?»

Тут звон внезапные страданья

в душе монаха возбудил,

уже идти на послушанье,

оставить Господа нет сил.

И он пошел туда, где ждали

те, кто так часто голодал,

кого мученья так терзали,

что запах хлеба убивал.

Им ныне монастырь казался

звездою райскою златой,

     и хлеб, что щедро раздавался,

казался трапезой святой.

Окончив инок послушанье,

обратно в келию спешит,

в душе тревога ожиданья,

и сердце трепетно стучит.

Ушел ли Гость неоцененный

иль ждет его Он, может быть?

С надеждой тайною святою

спешит он дверь приотворить.

И что же – дивное виденье

он снова в келье увидал,

и оправдалось ожиданье,

Господь опять пред ним стоял!

И глас Божественный раздался:

«Зачем ты возроптал тогда?

А если б в келье ты остался,

то Я ушел бы навсегда».

И с обыкновенной картошечкой происходили у о. Павла такие чудеса, что только свидетельство официального представителя закона позволяет поверить в это. Милиция подтвердила, так сказать. Хоть и с великим изумленьем.

«Однажды мы поехали к о. Павлу – яркий солнечный день, август. Село от трассы расположено в километрах 1,5 и мы поехали дорогой, которую местные называют БАМ, там более-менее сухо, и через картофельные поля выезжаешь, минуя магазин, к сторожке о. Павла, т.е. делаешь как бы круг. Я, будучи за рулем, обращал внимание на качество дороги, на то, что вокруг – т.е. помнил больше, чем мои пассажиры.

И вот, двигаясь через так называемый БАМ, я обратил внимание, что картофельные поля осыпаны колорадским жуком – всё красно, как виноград. Настолько много, что я даже подумал, что можно выращивать колорадских жуков и варить из них суп-харчо. И с таким игривым настроением приехал к о. Павлу.

Нас приняли как дорогих гостей. И вот в застолье, в разговоре – как картошка? как лук? в деревне всегда говорят о сельском хозяйстве – зашла речь о засильи колорадского жука. И отец Павел говорит:

– Ау меня нет колорадского жука.

У него было два участка картошки – между сторожкой и кладбищем, 10 х 10, и уже в церковной ограде – как бы мини-монастырь. Но я-то прекрасно видел, что кругом колорадские жуки – даже у соседки напротив. И вдруг: «У меня нет». Я как оперуполномоченный – ха-ха! – засомневался.

За столом уже покушали все, никто не слушал другого, я думаю: «Нет, сейчас я найду колорадских жуков. Не может такого быть! Конечно, он врет!»

И я вышел – светло было, августовские сумерки – посмотреть между сторожкой и кладбищем колорадских жуков. Найду несколько и уличу! Пришел, начал на карачках между рядами картошки ползать. Смотрю – ни одной личинки, ни одного жука!

Не может быть! Кругом красно, а здесь...

Даже если до нашего приезда были на участке колорадские жуки, там должны быть проеденные дыры на ботве.

Я облазал всё – ничего нет! Ну, не может такого быть, это неестественно! Думаю – на втором участке всяко есть! Я, будучи опером, т.е. человеком, который всегда во всем сомневается, ищет врагов и знает, что враги есть, – думаю, я найду!

Ни-че-го!

Пришел и говорю:

– Батюшка, я вот сейчас на той делянке картофельной был, на этой был – действительно, ни одного не только колорадского жука или личинки, но вообще признаков того, что они были.

Отец Павел как само собой разумеющееся отвечает:

– Да ты зря и ходил. Я молитву знаю.

А я опять про себя думаю: «Хм, молитву! Чего он такого говорит! Мало ли какая молитва!» Да, такой вот я Фома Неверующий был, хотя ни на одном листе картофельном не нашел даже дырки от гнуса того.

Я был посрамлен.

А ведь жуки колорадские прямо мигрировали, они ползли...»

... И так близко подходит чудесное

к покосившимся старым домам...

Отец Павел настолько любил стихи и песни, что на любой случай была припасена у него поэтическая притча или шуточный стишок, а если нет, то он сочинял сам. Где-то через месяц после «милицейской проверки» отец Павел сочинил песню про колорадского жука:

Вот цветет картошка,

зеленеет лук.

И ползет на грядку

колорадский жук.

Он ползет, не зная

ничего о том,

что его поймает

Володька-агроном.

Он его поймает,

в сельсовет снесет.

В баночку посадит,

спиртиком зальет.

Отцвела картошка,

пожелтел уж лук.

В баночке балдеет

колорадский жук.

Вот такая песня на мотив «Ой, цветет калина...»

«Да ты зря и ходил. Я молитву знаю...»

«Велика была его молитва, – говорят об отце Павле. – Велико его благословение. Истинные чудеса».

«На самой службе он стоял словно какой-то столп духовный, – вспоминают о батюшке. – Молился всей душой, как гигант, этот маленький ростом человек, и все присутствовали, как на крыльях, на его молитве. Такая она была – из самого сердца. Голос громкий, сильный. Иногда, когда совершит таинство причастия, он просил Господа по-простому, как своего отца:

– Господи, помоги там Сережке-то, что-то с семьей... Прямо у престола – и этому помоги, и этому... Во время молитвы всех перечислял на память, а память у него была, конечно, превосходная».

Ты молись за всех живущих,

за несчастных и счастливых,

за трудящихся, зовущих

на работу и ленивых.

Помолися за богатых

и ютящихся в лачугах,

и за всех, тоской объятых,

и томящихся в недугах.

Помолись за изнуренных,

но не сломленных борьбою,

и за всех обремененных

и обиженных судьбою.

И за тех, кто в грешной битве

так успел ожесточиться,

что не просит о молитве

и не может сам молиться.

Помолись ты за страдавших,

за убогих и смиренных,

за жестоких, правду гнавших,

и за правду убиенных.

Но с особенным усердьем

помолись о тех, рыдая,

кто пред Божьим милосердьем

головы не преклоняя,

из житейской грешной битвы

уходил в мир тьмы и тленья,

не шепча святой молитвы

и не веря в воскресенье.

Часто, когда заканчивалась служба и подходили к концу молитвы, отец Павел просил прихожан:

– Давайте теперь помолимся за тех, о ком молиться некому...

О том, как Господь откликался на молитву отца Павла, вспоминают многие. У одного московского батюшки было пятеро детей, а они жили в коммуналке, и у всех дети, у всех заявления на квартиру, дом плохой, но никому ничего не давали. Отец Павел говорит:

– Напиши!

– Да писали уже, батюшка, бились-бились!

– Ты напиши, я помолюсь, – настаивает о. Павел.

И действительно, дали им прекрасную просторную квартиру, несколько комнат, и место замечательное – остановка метро «Красные ворота». Отец Павел всегда потом гостил и ночевал в этом доме и своих еще гостей кучу привезет.

«Родилась у нас Дашенька, внучка моя, – рассказывает одна женщина. – А дочь, когда была беременна, на Успенский пост отмечала свой день рождения – с пьянками, с гулянками. Я ей говорю:

– Побойся Бога, ведь ты же беременна.

И когда родился ребенок, определили у него шумы в сердце, очень серьезно – на дыхательном клапане дырка. И девочка задыхалась. Еще днем туда-сюда, она плачет, а ночами вообще задыхается. Врачи сказали, что если доживет она до двух с половиной лет, будем делать операцию в Москве в институте. Раньше нельзя.

И вот я к отцу Павлу все и бегала: «Батюшка, помолись!» А он ничего не говорил. Вот приду, скажу – и ничего не говорит.

Прожила Даша 2,5 года. Присылают нам вызов на операцию. Бегу к батюшке.

– Батюшка, что делать? Вызов на операцию пришел, ехать или не ехать?

А он говорит:

– Причасти и езжайте.

Вот они поехали. Они там в больнице, а я плачу, да все к батюшке бегаю:

– Батюшка, помолись!

А потом он мне так сердито говорит:

– Да выздоровеет твоя Дашка!

И слава Богу, вот – Дашка его молитвами выздоровела».

«Господь слышал молитву о. Павла быстрее, чем других, – вспоминает один священник. – Кто приедет к нему, у кого что болит – батюшка постучит так запросто по спине или потреплет за ухо:

– Ну ладно, всё, будешь здоров, не беспокойся.

А сам-то пойдет в алтарь и молится за человека. Господь услышит его молитву и поможет этому человеку.

Конечно, явно я не могу сказать: вот хромал, подошел к о. Павлу и сразу запрыгал. Не всегда это явно. Человек скорбел-скорбел, а помолился у о. Павла, исповедался, причастился, пообщался, попросил его молитв, так всё постепенно и отлегло. Пройдет неделя, а он уже здоров».

«Молитва везде действует, хотя не всегда чудодействует», – записано в тетрадях о. Павла.

«На молитву надо вставать поспешно, как на пожар, а наипаче монахам».

«Господи! Молитвами праведников помилуй грешников». «Погубляет человека не величество, не множество грехов, – пишет о. Павел, – но нераскаянное и ожесточенное сердце».

Поэтому покаяние дороже всего, любых даров Божиих: «Не проси у Бога никаких откровений, кроме одного: «Господи! Даруй мне зрети моя прегрешения...»

«Одного проси – Господи, прости!» – учит отец Павел.

Слезы, слезы покаянья!

В полуночные часы

вы пленительней блистанья

бриллиантовой росы...

«Покаяние есть лестница, возводящая нас туда, откуда мы ниспали».

Исповедь у о. Павла была настолько духовной, что после нее каждый чувствовал радость и чистоту в своем сердце. Никогда не исповедовал дома. Брал за руку, вел в храм – как бы сам ни чувствовал себя плохо, топлено или не топлено в храме. Надевал епитрахиль, велел читать «Верую». Постоянно заповедывал чадам:

– Храните православную веру!

Это его всегдашнее указание.

«Я знаю, и мне говорили знакомые, что если кто-то забывал какой грех, отец Павел подсказывал, что ты забыл, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Неоднократно было, что говорил тебе о том, что у тебя дома случилось, или что ждет тебя, когда приедешь, что через несколько лет будет».

«Придешь к нему, а он уже всё знает. И споет что-нибудь такое, точь-в-точь про тебя. Не на исповеди. А на исповеди так скажет – прямо в глаза. Мне дак говорит:

– Толянка, я все твои грехи знаю.

Ну и, соответственно, ничего не утаиваешь, и общаться легко».

«Едем к нему с матушкой Евпраксией, – рассказывают московские чада. – «Давай исповедоваться отцу Павлу!» – и про себя исповедуемся. Приехали – где остановились мысленно, на каком месте, так он говорит:

– С этого продолжай.

Все мысли читал».

«Иной раз Литургия уже заканчивается, а приехал незнакомый человек и хочет причаститься – такие у него обстоятельства, например, уезжает в глухомань, где нет церкви. Отец Павел говорит:

– Ну, давай!

Накрывает его епитрахилью и спрашивает:

– Людей не убивал?

– Не убивал.

– В тюрьму не сажал?

– Не сажал.

– Прощаю, разрешаю от всех грехов, – говорит батюшка, потому что ему уже всё про этого человека открыто, все его грехи».

Исповедывал отец Павел быстро: народу целая толпа. А поговорить, пообщаться – это уже потом, на лавочке. И всегда не просто исповедывал, а скажет несколько теплых слов индивидуально. И каждый уносит эти слова в своем сердце – «ими и живешь до следующего приезда».

Приход в основном был «приезжий», свои, сельские, в храм почти не ходили.

«Нет пророка в своем Отечестве».

В 60-е годы приезжали с окрестностей, в дневнике о. Павла сохранилась запись:

«1965 год. 21 ноября – 4 декабря. Суббота. Введение во храм Пресвятой Богородицы. Вчерась служил всенощное бдение, в половине которого меня известили, что Литургию служить нельзя по случаю карантина, вишь болезнь у животных ящур, и карантин наложен только на церкви Некоузского района, в котором про эту болезнь и не слышно; предостережение очень хорошо, но как жалко было смотреть на горько плачущих людей, прибывших помолиться и выполнить свои христианские обряды из Брейтова, Черкасова, с Сити и т.д. Но я верю, что Бог поруган не бывает, и усердие и вера этих людей вменится им вместо молитвы в храме.

Накануне Крещения Господня карантин снят, и святая Церковь вновь исправляет все богослужения. Оказывается, эта болезнь очень серьезная, и лучше не служить некоторое время, чем подвергать людей опасности».

«Если верующие в церковь не пришли, служить надо для ангелов», – говорил отец Павел.

«Плох тот священник, который мзды ради служит».

Бывало, и отец Павел служил «для ангелов». А уже в 70-е – 80-е годы приезжали отовсюду, как вспоминает ярославский священник: «Садимся на Рыбинскую электричку, и все к отцу Павлу, человек пятьдесят. Каждый подойдет: «Батюшка, благослови». Уже поезд трогается, мы все целуемся и обнимаемся. Как автобус остановится в Верхне-Никульском, так идет большая толпа, целый крестный ход к нему. Я как-то приехал пораньше, а отец Павел знает, что сейчас автобус должен придти – выглянул в окошко, а по полю-то идет народищу... Все к нему».

«Большая любовь была у него к людям, – добавляет этот батюшка. – Всех принимал».

«Брал чужое и нес как свое».

«Такие камни в душе к нему тащили, – вспоминает духовная дочь, – а уезжали налегке. А он встречал нас веселый, а после в лёжку лежал».

«Когда отмолит или исцелит человека – сам попадал в больницу, так враг на него злобился».

Борковская больница, где несколько раз находился на стационарном лечении отец Павел, в такие дни становилась местом настоящего паломничества, так что врачи вынуждены были ограничивать прием посетителей.

«Бывало, приедешь – а он в больнице, – вспоминает духовный сын. – Так всё в душе и упадет. Едешь в Борок – ну, слава Богу, пропустят к нему – столько радости! Или он сам выйдет. Он больной, но всё спросит, поговорит, утешит. В больницу везешь ему что-нибудь, а он тебя посадит – там, в больнице же, и чаем напоит, и накормит, и с собой всего надает, угостит».

В палате, где лежал отец Павел, все больные видели, что это необыкновенный батюшка: куча народа к нему идет, и все с вопросами жизненными, серьезными, и несут все, дарят, так что уже под кровать не входит, отец Павел стал потом к соседу под кровать складывать.

И вот один из таких интеллигентных борковских мужчин, лежащий в одной палате с о. Павлом, человек от Церкви далекий, решил обратиться к батюшке с интересным вопросом:

– Дедушка, я смотрю, к тебе столько людей идут, всё какие-то просьбы важные. У меня тоже серьезная просьба. Я уже третью ночь не сплю, ко мне соседа положили, он храпит да храпит... Ты не сможешь выручить?

Отец Павел отвечает:

– Будет сделано!

Подходит к тому соседу:

– Тебе ничего не говорили?

– Нет, ничего, а что?

– Да здесь до тебя один вшивой помер.

Тот схватился и бежать!

А мужчина несказанно был благодарен, что батюшка нашел выход из трудного положения.

«Когда он в больнице лежал, там был просто праздник! – вспоминают о батюшке. – Вышучивал свою болезнь, никогда не жаловался».

В Борковской больнице отец Павел знал всех и вёл себя по-хозяйски. Иной раз гостей, как на экскурсию, водит по больнице. Так и говорил:

– Я здесь хозяин.

Зайдет в женское отделение, скажет там кому-нибудь:

– Катька, у тебя будет двойня.

И никогда не ошибался.

Однажды уборщица мыла в его палате полы, а отец Павел лежал, отвернувшись лицом к стенке. И захотелось уборщице проверить, правду ли говорят люди, что это прозорливый старец. Думала она, думала, потом и спросила:

– Отец Павел, а какая я?

– Хорошая ты баба, Тамарка, – отвечает батюшка, – только на передок слаба. Брось ты своих мужиков, живи, как люди!

Тамарка так и села, ведь о. Павел ее в глаза не видел и имени ее не знал.

«Шурик и Нина! – пишет отец Павел родным в Тутаев. – Не удивляйтесь, я в настоящее время в больнице, диагноз Таня скажет, это главная моя лечащая медсестра. Звать ее Таня (красивая), а мужа ее звать Саша (умный). Если имеете возможность, примите Их, как меня. Ко мне пока ездить воздержитесь, все равно свидания не дадут, и продуктов мне никаких не нужно.

Нина! Татьяше-то с Сашам плесни, да и сама побулькай. Вот такие дела.

С неизменной любовью и лучшими пожеланиями игумен Павел (Груздев).

6 ноября 1969 г.

Борок. 7-я палата.

Храни Вас Господи».

Всегда с шутками, всегда очень мужественно и жизнерадостно переносил о. Павел свои болезни, а ведь не раз находился он на грани жизни и смерти. Однажды дома в Верхне-Никульском начался приступ, и отец Павел с этим приступом шел пешком почти пять километров до Борковской больницы – тут и здоровый не каждый бы выжил. Состояние было критическое. Оперировал батюшку хирург Анатолий Мусихин, и в этот раз он спас ему жизнь. В тетрадях о. Павла сохранилась такая запись:

«Случилось так: некоему мужу делали сложную операцию, врачи приложили всё знание и старание, чтобы продлить дни его бытия на земле, но, к сожалению, безуспешно. Клиент врезал дубаря, то есть умер. Очнувшись в загробном мире и увидав человека со связкою ключей в руках, спросил его: «Доктор! Как операция, благополучно обошлась?» И услышал такой ответ: «Я не доктор, а апостол Петр».

Вот так бывает».

Этот случай относится к самому о. Павлу. И о нем мало кто знает, потому что батюшка рассказывал об этом только своему духовному сыну, очень близкому другу. Отец Павел всегда молился за тех, «о ком же молиться некому» – была у него своя, особая молитва: «Помяни, Господи, тех, кого помянуть некому нужды ради». Т.е. тех, у кого не осталось родной души на земле, или нет денег, чтобы их помянуть. И вот когда о. Павлу делали сложнейшую операцию на желчном пузыре, в этот момент фактически наступила его смерть. Он очнулся на том свете и увидел огромное множество людей, которые пришли за него молиться, и в том числе архимандрита Серафима, убиенного за позолоченную митру, который был его духовным другом еще с Великого Новгорода. И вот огромное количество народа...

– А кто это? – спрашивает о. Павел.

– Это те, за которых ты молишься: «Помяни, Господи, тех, кого помянуть некому нужды ради». Это они за тебя пришли просить.

Отец Павел не раз это повторял, из чего можно было сделать вывод, что это они его вымолили у Господа, чтобы он дальше жил, хотя операция была очень тяжелой.

«Он за них, за этих людей, каждую Литургию молился, – говорит батюшкин сын. – Он многих в Литургию перечислял, стольких монахов, архимандритов, видимо, кого он знал на память по именам...»

«Коллективу Груздевых шлю привет и Божие благословение, – пишет о. Павел родным в Тутаев. – Жив и бегаю, сделали операцию, все лишнее удалили. Лежу в палате один под особым наблюдением и охота бы выписаться на 15 февраля, а если будет все лады, то 21 буду у Вас. Вот такие дела. Делают 4 укола в ж.... да много таблеток, из палаты не выхожу, более лежу да перебираю чотки, питание прекрасное, посещают более чем надо, все есть, дома Марья, голова не болит, давления нетути, да пока все слава Богу.

С приветом – игумен Павел,

день Суббота, а число не знаю».

Марья, батюшкина келейница, появилась в доме о. Павла, когда жива еще была Енюшка. Тяжело одному справляться с такой нагрузкой; батюшка и стирал, и готовил, и за бабкой Еней ухаживал, как за малым дитем.

«13 декабря 1973 года вышел из строю чайник, в котором я кипятил воду для чая, – жалуется батюшка в своем дневнике. – Вишь ты, потек, да ладно, в ковшике вскипячу».

«17–30 октября, 1975 год. Четверг, в ночь навалило снегу до бела и во весь день не растаял, к вечеру мороз, стирал белье, настирал две плетушки».

Спустя некоторое время – вот беда – сломалась стиральная машина «Вятка».

«Служила исправно около семи годов, – пишет о. Павел, – а что сделать, коли изломалась, всему есть предел».

Просил батюшка одну из прихожанок пожить у него, помочь с хозяйством, но у той свое на уме: «Мне 42 года, еще молодая». Отец Павел и говорит ей: «Глупая послушница хуже ворога».

А тут и болезни одолевают. «О Владычице мира, буди ходатаица! – читаем в батюшкином дневнике. – Исцели болезнь души и тела моего, шибко я болею. 4 сентября 1966 г. Господи! Хоть бы не было хуже».

«1967 год. Благовещение Пресвятой Богородицы. Что-то здорово занедужилось, или воспаление легких али грипп, не знаю чего, только здорово невмочь, жгет, колет бока, дышать худо, а кашель, как труба на Павловском заводе в Рыбне.

Вон выпил стопку водки да ложку соли, да меду стопку, да малины жмень, да чаю щепоть – всё это вскипятил и выпил, думал, как рукою сымет, ан нет, вишь ты, вырвало. Попил холодненькой водички да клюквы маленькё и вроде ничего, толькё бока вишь колет.

Господи! дока проваляюсь, ведь пятая неделя поста идет, а я и служить не могу. Ну буди воля Господня, Господь не оставит.

Вишь ты, ушел бы в больницу, боюсь оставлять – а кто служить-то будет?

Что-то больно уж колет меж крыльцам, дак ведь ну и пожил уж на шестой десяток.

Градусник ставил, все равно не легче».

Когда в доме появилась Марья Петровна – «батюшка за ней, как за каменной стеной». Трудолюбивая, с характером, повидавшая на своем веку столько, что могла и «в лоб врубить» незадачливому посетителю, Марья хорошо знала церковную службу и стала для батюшки крепкой опорой в церковных и домашних делах: «Дома Марья, голова не болит».

Иногда, желая выразить свою почтительность, приезжавшие к отцу Павлу верующие называли Марью «матушкой», на что она с возмущением отвечала:

– Да какая я вам матушка! Жен поповских матушками называйте, а у меня имя есть – Марья!

Но как-то раз призналась:

– За «матушку»-то отвечать на небесах придется!

Поэтому не надо, чтобы тебя почтительно величали, пусть уж лучше бранят и ругают.

Однажды, приехав к батюшкиной келейнице в Толгский монастырь, где после кончины о. Павла приняла она монашеский постриг, я, не зная, как к ней обратиться – ведь монахиня! – спросила:

– Марья Петровна, как мне Вас называть?

– Да хоть Манькой назови! – ответила она.

А ведь Марья с восемнадцатого года рожденья!

– А как ты, батюшка, Марью-то завлек? – в шутку спросили как-то о. Павла. – Ведь, наверное, немало трудов положил?

– Н-не-т, не завлекал я Марью, – покачал головой батюшка. – Такого «дурака», как Марья, не завлечешь! Да, Манечка? – попросил подтвердить отец Павел.

– Ой-ой, да Господи, Пречистая Богородица! – всплеснула руками Марья. – Кто же меня завлечь-то может? Люди добрые!

– Я Марью еще до ареста в храме видывал, в Тутаеве, – рассказывал батюшка историю своего знакомства с Марьей. – Бывало, соберемся в церкви-то, на клиросе поем, а туда и Марья приходила – пела, а я и думаю: «Как же баба-то хорошо поет, какая ж она умная!» Потом меня посадили... Сами понимаете, не до Марьи стало, – попробовал отшутиться батюшка.

Но помолчав, продолжил:

– Спасибо Марье! Спасибо, родные мои! И выстирает, и присмотрит за больным, хотя похлебку варить не умеет, я сам посолю, – шутка, конечно, всё Марья умеет! Как она сварит, никто так не сварит! А главное, что Марья мужа на фронт отправила, да? И муж ее герой, погиб за Родину...

– Сначала мой отец, – добавила Марья.

– Всё это она пережила, – рассказывает о. Павел. – Потом мать похоронила. Ее мать истинная христианка была, до смерти Марья кормила мать, ничем ее не обидела. Дочку вырастила и воспитала, будучи вдовой – всё это Марьины труды. У дочки сын – Павёлко, выучила внука, тоже Марьины труды. Теперь Павёлко, внук Марьи – врач, доктор! А ко всему тому и меня теперь досматривает. Спасибо Марье, пошли ей Господи крепкого здоровья! Так что не завлекал я ее, Марья – труженица! А теперь, Маня, давай споем! – обратился батюшка к Марье Петровне.

И они запели: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение...»

Марьина помощь тем более требовалась батюшке, что с возрастом он стал всё больше и больше слепнуть.

«Очки стали нужны с 20-го октября 1961 г. на 51 году жизни», – отмечает отец Павел в дневнике.

«Быстро гаснет зренье», – жалуется он родным в письме от 16 мая 1968 г.

«Дом не на кого оставить, а я уж стал плох (ослеп)», – пишет он в начале семидесятых.

Несколько раз делали батюшке операцию в Московской глазной клинике, ездил он и к Святославу Федорову в Микрохирургию глаза, но зрение восстановить не удалось.

«Когда лежал с глазами, – вспоминает батюшкин духовный сын, – рассказывал, как укол в глаза делали.

– А больно? – спрашиваю я.

– Очень. Аж пот по всему телу пройдет.

Но он ни крика не издавал».

«Родные мои! Шурик, Нина, Серега (праведной), Саша (№2), шлю привет и Божие благословение. С праздником Рождества Христова!!! – пишет отец Павел в письме 12 января 1982 года. – Я в настоящее время жив, мню ощо поживу, но на 85 процентов слепой. Аух, здесь народ меня не обижают и говорят: будем под руки водить, так что думаю, что вам я не надоем... Александр А! если имеешь возможность, то навести мое убожество 17 января ради того, что я кой-что припас на день Вашего рождения и именины Н. Ан., Я сам не в силах один к вам приехать, если приедете и увезете, то буду очень рад...

Нищой и слепой старик

Игумен Павел.

Саша, я уже рухнул. Я беспомощный, т.е. слепой и бессильный. Аух – в общем, дом престарелых».

Мужественно переносил отец Павел медленное угасание зрения – ведь столько пережил, и физические силы организма на исходе, он и сам это понимает, и пишет в одном из писем, что «болезнь связана со старостью, а старый и подорванный организм плохо справляется с заболеваниями».

Но через все немощи с огромной силой проявляет себя другая стихия – и чем больше слепнет батюшка физически, тем острее в нем духовное зрение. Как будто воля Божия заключается в том, чтобы показать, что не нужно телесное зрение тому, кто видит внутренними очами.

«Вот слепой, а иной раз... – вспоминает художник из Борка, – Я в храм пришел – народу толпа, а я в новой белой куртке, встал поодаль... Вдруг отец Павел кричит через весь храм:

– Юрка! Ты чего это так вырядился?

Все говорят: «Слепой, а видит».

Как-то раз одна из его духовных дочерей поехала к батюшке на службу, а женщина по имени Матрона дала ей рубль, чтобы она помянула всех ее близких. Рубль в те годы был весомыми деньгами. Та приехала в Верхне-Никульское, свои записки подала, а Матронин рубль забыла. Идет служба в церкви, народ стоит, молится. Вдруг отец Павел из алтаря выходит во время проскомидии и кричит на весь храм:

– Нинка, а где Матронин рубль?

Крикнул и ушел в алтарь. Нина так и осталась стоять...

Случаев батюшкиной прозорливости не счесть...

«Самого главного глазами не увидишь, – зорким должно быть сердце», – сказано в одной известной книге.

«За время учебы в духовной семинарии Троице-Сергиевой Лавры я очень многих людей познакомил с отцом Павлом, – вспоминает батюшкин духовный сын, священник. – С одним парнем Женей из Куйбышева – у него был очень серьезный вопрос. И этот Женя горел искренним желанием встретиться с батюшкой. Вот однажды идем мы с ним на уроки, про батюшку разговариваем, заходим в Лавру и отец Павел навстречу:

– О, преславное чудесе! Толька! Ты-то как тут?

Обнялись. Я говорю:

– Батюшка, вот Женя, у него вопрос серьезный.

А у Жени была девушка, дочь священника, и хотела, чтобы они как можно скорее поженились. Женя восемь лет учений за спиной имел и уговаривал девушку подождать, чтобы он сдал экзамены в Духовной Академии. Она почему-то настаивала. Всё уже приготовили к свадьбе, костюм сшили, осталось чуть ли не три дня. Я говорю:

– Батюшка, у Жени свадьба через несколько дней.

А отец Павел прямо так нехорошо мне в ответ:

– Ты скажи ему, чтоб он свое хозяйство-то в дверях прижал.

– Батюшка, ну поймите! – говорит Женя.

– Не-не-не, баба – дура!

Женя такой растерянный, как ушел от нас – непонятно. А через два дня заболел, положили его в больницу. И в это же время узнаем, что девушка в положении, беременна от другого. И Женю с позором выгнали из семинарии, ректор не стал разбираться, кто виноват. И было ему, конечно, очень больно, но он поехал к батюшке, низко кланялся, что по его молитвам расстроилась эта свадьба».

Едут к батюшке в Верхне-Никульское, а он уже знает – кто, с какими мыслями, с какими просьбами... Тот же семинарист из Троице-Сергиевой Лавры вспоминал, как поехала к о. Павлу схимонахиня Мария:

«Это духовное чадо довольно известного московского видного исповедника иеросхимонаха Самсона. Она большой подвиг несла, много скорбей и болезней у нее было. В последнее время уже с постели не могла встать. И я, будучи священником и в то же время заканчивая духовную семинарию, каждую неделю посещал ее, испове- дывал и причащал. Она очень хотела повидаться с отцом Павлом. Несмотря на болезнь, собралась, поехала, а точнее сказать, ее везли, тем более, что она очень полная. Приехала в село Верхне-Никульское, села на лавочку у церковной сторожки и ждет, когда батюшка выйдет. А батюшка вышел и конкретно сразу ей в лоб:

– Какая ты хитрая! Я одиннадцать лет копил, а тебе за пять минут высыпал бы всё?

К чему это он сказал? Она говорит, не знаю».

На самом деле и впрямь «хитрая» мать Мария! Ехала она к батюшке с мыслями, чтобы он поделился с ней духовной мудростью, а отец Павел «в лоб ей» и врубил: мудрость-то его лагерная, «одиннадцать лет копил», так что за пять минут на блюдечко не высыпешь...

«Ничего у меня нет, только что лагеря...”

Рассказывают, как одного игумена из Вологодской области назначили наместником монастыря св. Димитрия Прилуцкого. Не хотелось ему брать на себя административные функции, и он поехал в Верхне-Никульское за советом к о. Павлу. Открывает дверь сторожки – а там в полумраке стоит отец Павел и держит в руках икону. Игумен подходит ближе под благословение и видит, что о. Павел благословляет его иконой преподобного Димитрия Прилуцкого.

Для многих встреча с отцом Павлом была настоящим ошеломлением. В соседнем Пошехонском районе приезжая семья москвичей ремонтировала храм – отец и сын полностью крышу перекрыли.

«И настолько был я рад, – вспоминает священник, – что не знал, как их отблагодарить. Они мне говорят:

– Для нас лучшая награда, если ты нас к отцу Павлу свозишь

И мы поехали.

Что было удивительно, когда мы подошли к сторожке, дверь открывается, и батюшка кричит:

– Сашка, заходи!

Сашка – это который крышу крыл. А он здесь впервые. И стоял он ни жив ни мертв – настолько был поражен. Думал, что я сказал».

Конечно, духовными очами отец Павел видел больше, чем телесными. Но он любил и земной мир с его снегопадами и дождями, цветением трав и прилетом грачей, с его радостями и огорчениями, курьезами и нелепостями... Об этой земной любви свидетельствуют его дневниковые записи, которые батюшка вел, пока позволяло зрение...

«11 мая 1963-го года 1/2 11-го ночи П.А. Юдин купался в заливе. Почему? Сам не знаю. Вернее всего, набрело».

«6 мая н/ст. 23 апреля ст./ст. 1965 г. Георгиев день.

Страшная стужа. Навалило снегу добела, и во весь день не растаял. Грачи сидят на гнездах, все согнулись от холода. Дома без печки тоже иззябнешь, не помню такой весны, к чему это? Может, май холодный, дак год хлебородный, давай Бог. Ведь и птички не поют, все от холода».

«20 апреля – 3 мая 1966 г. У грачей вылупились робята, орут на всю березу».

«10–23 ноября выпал первый, но сырой снег, а на улице тепло-тепло, знамо поди растает, да уж вроде бы и не надо таять-то».

«12 марта н/ст. 1967 г. Сегодня видел скворцов, но а грачей ощо не видал».

«5 мая. Пятница. У грачей появились птенцы, на улице очень тепло, всё зазеленело. Слава Тебе, Господи! Прожили зиму».

«Сроду не слыхивал, чтобы человеку можно потерять штаны с себя, но слыхал и даже видал 23/ѴІ – 1967 г.».

«24 августа. Четверг, первая холодная ночь, даже чуть ли не заморозок».

«1968 год. 20 октября н/ст. Воскресенье. Снегу навалило – стрась, на улице стужа – беда, но думаю, что это ощо не зима, а замерек, кто летом деньги не берег, вот оно и дает знать, где раки зимуют».

«11 мая 1969 г. Воскресение, у грачей появились детишки и слыхал пение соловья, но ищо холодновато».

«1971 год. 7 ноября н/ст. Воскресенье, с утра целый день валит снег, мелкий, но довольно спорый, всю землю покрыл нагусто. Зима, дай Бог».

«14 марта н/ст. 1974. Четверг. Был обыденкой в Рыбне и первый раз в жизни ничего не купил, в магазинах и на рынке всего изобилие, и деньги были полторы сотни, а ничего не купил, что-то ничто не интересует, а почему? Да потому что идет семой десяток годов-то, отынтересовался. Сыт, обут и одет, и Слава Тебе, Господи.

Между прочим, купил булку за «гривенник» и на ходу съел. Вот и все».

«17-го марта 1974 г. прилетели грачи, но холодно».

«27 марта ст./ст. 1974 года. Вторник, на улице – как середозим, навалило снегу и морозит. Бедные, бедные грачи, сидят съежились, даже и не орут. Сварил два ведра картошки, моментально склевали, чем-то надо ищо кормить? Аух».

... И так близко подходит чудесное

к покосившимся старым домам...

Никому, никому не известное,

но от века желанное нам.

Последние дневниковые записи в батюшкиных тетрадях относятся к концу семидесятых – началу восьмидесятых. «1978 год. 17/30 сентября. Суббота, целый день валит мокрый снег, землю покрыло добела. В полдни похраняли трагически погибшего председателя колхоза «Великово» Смирнова Александра Иваныча, 38 лет, разбился на машине, перелом позвоночника. Аух».

Отец Павел всегда очень уважительно относился к труду колхозников, не обращая внимания на советскую идеологию – ведь это тот же крестьянский труд. Ладил с колхозным начальством, с председателем. Как-то раз выдался неурожайный год, все переживали, какая картошка уродится, как успеть собрать ее при такой-то погоде. Отец Павел говорит прихожанам:

– Старухи, свою картошку собрали, идите помогать колхозу.

И всё повторял:

– Мы спим, а хлеб-то едет к нам. Так верующие они или неверующие, коммунисты или не коммунисты, спаси их Господи, что нас кормят.

«На хлеб-то молиться надо, каким трудом эта пшеничка достается», – говорил батюшка.

В Троицкой церкви отпел он многих партийных начальников, «верующих и неверующих», как вспоминает его духовный сын: «Один раз был такой случай. Эконом Троице-Сергиевой Лавры, мой одноклассник, архимандрит Спиридон, давно горел желанием приехать к батюшке. И вот мы с ним отправились. Я когда ехал, обычно гостинцы вез – все-таки в деревне и столько паломников, а он всегда всех кормит с одного стола. А ехали мы с экономом – ну ничего не взяли, даже куска хлеба. А есть хотим – просто ужасно. И вот мы с отцом Спиридоном в скуфейках и сапогах идем по грязи через поле к сторожке отца Павла. Только я дверь открываю, кричу:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!

Батюшка застегивает пуговку у подрясника, говорит: – Толька, пойдем Ваську отпевать.

Васька помер – председатель сельского совета. Я говорю:

– Батюшка, вот это эконом, приехал с тобой повидаться, побеседовать...

Отец Павел в ответ:

– А я ничего не сэкономил.

Пошли в храм, начали отпевать председателя сельсовета – ну, один из таких «организаторов коммунистической партии» – смотрю, батюшка отпевает, но не упоминает «раба Божия»:

– Упокой, Господи, Василия, упокой, Господи, Василия...

Кругом представительные люди стоят, а он подходит ко мне, одевает епитрахиль:

– Толька, читай Апостол!

А я как пришел в грязной куртке, в сапогах, без подрясника – и вдруг епитрахиль поверх, неудобно как- то... Но я «Рече Господь» прочитал. Смотрю, он епитрахиль одевает на отца Спиридона:

– Дорогой батюшка, читай Евангелие.

И вот когда он все покадил, взял разрешительную молитву, свернул ее – читать почему-то не стал, а благословил этой разрешительной – подошел к покойнику, лицом к лицу и говорит:

– Васька, а мы же с тобой жили хорошо, не ругались.

Как к живому... И настолько было просто, что все родственники заплакали.

Отнесли покойника к могиле рядом с храмом, стали хоронить, тут же митинг по этому случаю... Отец Павел говорит:

– Толька, а мы вперед, а мы вперед!»

...Он видел духовную реальность так же четко, как физическую, а с годами еще отчетливее, оттого и разговаривал с мертвыми, как с живыми – «у Бога все живы», и знал, что он с духовным сыном – священником будет «вперед», быстрее допущен к Господу, чем те, кто митингует у храма...

Ярославские священники, ездившие к отцу Павлу на исповедь в те еще времена, когда «слова лишнего в церкви не скажи», находили в нем «отдушину, дыхание какое-то».

«Мы все к о. Павлу на исповедь ездили, – рассказывает один из священников. – Такие наставления он делал! Однажды – никогда не забуду – поисповедал меня, хлопнул по спине и говорит:

– Не бойся сильного грозы, а бойся нищего слезы!»

И сам о. Павел не боялся ни начальства, ни доносчиков, ни бандитов! «Господь дал ему такую силу, что он мог умирить злобствующего человека», – говорит батюшкин духовный сын.

«Однажды слышу во дворе у церкви шум какой-то, – рассказывал батюшка. –  А ночь на дворе, глухая ночь.

– Марья! – зову. – Выгляни, како не добрые люди-то?

Вышла тихонько, в щелочку поглядела и мигом ко мне:

– Батюшко, воры на дворе!

– Какие такие воры! Ты, Марья, не разглядела их!

– Самые настоящие! Воры – они и есть воры!

Хорошо! Надел подрясник, перекрестился иконам. Пощупал пальцами – параман⁴ на мне. На случай, если убьют, так хоть в парамане монашеском. И выхожу во двор:

– Ой, ребята! Да какие вы хорошие, да какие золотые-бриллиантовые!

А они мне в ответ:

–Не болтай!

«Что за «не болтай», – думаю, – кто такие? Ах ты, зараза, я у себя дома и не болтаю, а разговариваю!»

Уж вижу сквозь очки, два парня стоят, да какие красавцы! Два маленькие рядом, а тот поболее, видно, главарь, лежит на лавочке в дворе. Я ему: «Робята!» А он меня матом... Тогда я его шибче!

– А ты чего ругаешься? – не вытерпел главарь.

– А зачем ты хамишь, да еще у храма? – спрашиваю.

– Я вор, – отвечает, – в лагерях был.

– Так и я в лагерях был, – говорю, – меня в том не переплюнешь!

– В лагерях? – удивился. – А где?

– Кировская область, Вятские трудовые лагеря.

– На каком пункте? – спрашивает.

– На третьем, – отвечаю.

Вижу, тянет мне руку: «Держи краба!» Друзья...

– Робята! – обращаюсь к ним. – Уж не троньте меня, старика. Глядите-ка, милые, ведь ни одной черной волосины нету, все седые! А тронете, чем попользуетесь – ведь церковь-то! Робята мои, да милые, а бутылку я вам и так дам, только чтобы Марья не видала, а то...

Молодому я начал говорить:

– Паренек, женися! Красавец-то ты какой! Ой-й, что ты! Глаза режет, а чем ты занимаешься? Я и рубашку тебе дам венчаться-то, есть у меня рубашка, в которой меня в монахи подстригали. Еще жива, лежит!

Хорошо!

А этот, что на лавочке, говорит ему:

– Ладно, брось старика, сам околеет.

– Нет, не околею, – возражаю ему. – Жду христианской кончины.

А тому парню-красавцу на прощание и говорю:

– Женися, я тебе на такое дело всю зарплату отдам... вот только получу.

Собрались они и пошли с Богом. Думаю: «Слава Тебе, Господи! Людей от греха сохранил».

– Батюшка, как же Вы здесь живете один в такой глуши? – переживала наведывавшаяся в Верхне-Никульское по служебным делам председатель комитета историко-культурного наследия.

– Ну что ты говоришь, Танька, кого мне здесь бояться? – отвечал батюшка. – Вот тут воры приходили на днях, я с ними покалякал, не тронули они меня, так и ушли...

«1978 год, 6 октября. Пятница. – сделана запись в батюшкином дневнике. – В 7 часов утра встал, умылся, прочитал утренние молитвы, взял ведро, пошел на улицу вылить грязную воду. Проходя мимо церкви, заметил в окне храма с северной стороны выпиленную решетку, попросил Ольгу, чтобы отперла храм, и взойдя в него, обнаружил кражу четырех икон, а именно:

1.  Казанской Божьей Матери.

2.   Скорбящей Богородицы.

3.   Всех святых.

4.   Святцы. Сентябрь месяц.

Престолы и жертвенники не потревожены и ничего не набезображено. Пошел к старосте и к участковому милиционеру, также сообщили в районный отдел уголовного розыска, оттуда прибыли работники, осмотрели, составили бумагу и сказали, что будем принимать соответствующие меры.

Что будет, время покажет. Не жалко икон, потому что как я умру, служить некому будет, а то обидно, что воруют люди молодые, прекрасно воспитанные, образованные, которые имеют полную возможность работать где угодно, хоть в городе на производстве, хоть в любом колхозе – везде жить можно прекрасно, но почто воруют? На что иконы? Всё равно не молятся. Не пойму, не моего ума дело... Вот так. Игумен Павел. Село Верхне-Никульское».

«Не знаю. Не приведи Господи и знать». Батюшка как-то не мог уразуметь корысти, подлости, цинизма... Мог только скорбеть о человеке, совершившем тяжкий грех: «Он достоин сожаленья».

И вот это отношение батюшки ко греху часто приводило согрешившего человека к покаянию. Украли у него из храма краску – свои же мужики, деревенские. Потом приходят, выпить им надо, стучатся:

– Отец Павел, дай стаканчики.

Батюшка выходит, выносит им стаканы, огурцы, картошку:

– Ребята, вам закусить надо.

А сам знает, что это они у него краску украли.

– Отец Павел, выпей с нами!

Батюшка с ними выпил, сидит, вздыхает:

– Ох, робята, краску у меня украли.

Те молчат.

«Утром встаю – краска у дверей», – вспоминал отец Павел.

И за то, что «людей от греха сохранял», сильно злобился враг на отца Павла. И нападения были не только в духовном, но в самом прямом физическом смысле.

«На 17 сентября – Вера, Надежда, Любовь, – рассказывает батюшка, упоминая празднование святых по старому стилю. – Рыбинские наши две монахини – мать Мария и мать Надежда. Я у них останавливался на Бебеля. Пошел на всенощную. В подряснике, скуфейке – иду, где потемнее: не все видят. А надо наоборот, где посветлее. Два парня подходят:

– Дай прикурить.

– Сроду не курю.

Опля – в рот мне сунул, как грецкий орех, что-то.

– Ты наш.

Ну, думаю, Господи, прими мою душу. Ведите с миром. А что сделаешь? Ничего.

Идем. Вошли в дверь, в другую дверь, в подвал.

– Попа надыбал!

Голосов несколько:

– Поп!

Стою. И женские голоса. Фонарики на меня наставляют. А один голос говорит:

– Это не поп. Это отец Павел.

– Ну что делать-то!

Моментально вытащили штуку эту – кляп.

– Отец Павел! Узнаю! Наливай!

Пол-литровую банку из-под консервов налили. Ну, думаю, легче умирать будет. Убьют, так хоть не больно.

– Ну как?

– Велика чаша, да по грехам моим мала.

– К такой матери...

– Спасибо, ребята.

Он руку в карман:

– Защурься!

Идем. Минут сорок идем. Думаю, в люк сейчас спустят. Толкнул меня – вот она, улица Бебеля, где мои монашки живут.

Мать Мария встречает:

– Батюшка, как ты измучился, какой ты бледный!

– Так налей ему рюмочку, – говорит мать Надежда...»

«Приидите, пришлите духа премудрости.– поет голос батюшки с диктофонной ленты. Таким он был, этот удивительный старец – за Господа всё терпел. О терпении говорил:

Терпел Моисей,

Терпел Елисей,

Терпел Илия,

Потерплю и я.

Почему-то особенно доставалось отцу Павлу за Николая Чудотворца.

Может быть, оттого, что молитвенно вся жизнь Павла Груздева крепко была связана с этим святым – ему он молился, когда в Никольские морозы привязали его уголовники босого к дереву, и когда стал священником, служил в селе, названном в честь святого Николы – угодника Божия; может быть, оттого, что сам батюшка был так же отзывчив на любое горе, как и Николай Чудотворец Мирликийский...

Но только именем Николы много обид перетерпел отец Павел. Вез он однажды с Марьей большую икону Николая Чудотворца из разоренного храма села Великого. Кондукторша говорит:

– Ваши билеты!

Они показали.

– А за этого старика кто платить будет? – кричит кондукторша, показывая на икону. Высадили их из автобуса прямо на дороге.

В другой раз пошел отец Павел на выборы в центральную усадьбу Марьино. А раньше как – чтобы народ заманить, открывают буфет на избирательном пункте, подкидывают чего-нибудь дефицитного, вкусного. Отец Павел проголосовал и идет в буфет. Подает деньги. Буфетчица ему заявляет:

– А тебя, поп, Николай Чудотворец накормит, уходи отсюда.

«Так мне было обидно, – вспоминал батюшка. – Всю дорогу шел до церкви, плакал».

Когда осенью 1978 года обокрали храм в Верхне-Никульском и забрали четыре иконы, о чем пишет отец Павел в своем дневнике, то хотели унести и образ Николая Чудотворца, как вспоминает духовная дочь о. Павла:

– Нинка, церковь обокрали! – встретил меня батюшка. – Не реви, дура, церковь стоит, и отец Павел здесь.

Вошли: старостиха, милиция. «Скорбященскую» украли, еще какие-то. И Николая Чудотворца нет. А его ликом к стене прислонили, задняя доска темная, впотьмах- то и не заметили. Отец Павел говорит:

– Николай Чудотворец от нас уходить не захотел.

У воров была лестница из черемухи, а веревки – канаты с корабля. Ребята потом попались. Они иконы бросили в яму, а пошел дождь, размокли.

Таких в зонах не любят – святотатцев забивают.

«Он достоин сожаленья...»

«У о. Павла было несколько краж из церкви, – рассказывает председатель комитета историко-культурного наследия. – В частности, три раза крали икону «Неопалимая купина», а я выступала экспертом по всем этим трем делам. И всегда икона возвращалась. Украдут «Неопалимую купину», отец Павел говорит:

– Успокойся, Танька, раз «Неопалимую» украли – всё, приведет за собой.

И в третий раз, когда «Неопалимую» выкрали, икона вернулась, а вот другие не удалось найти. Ведь кражи совершались, и наказывали тех, кто совершал их, но сами иконы уже невозможно было вернуть, они уходили за границу. Тут четкое разграничение функций: были те, кто давал сведения столичным коллекционерам о том, что есть такая икона и в каком храме, другие крали, третьи перепродавали – т. е. длинная цепочка, технология отработана. Очень быстро иконы могли из какой-нибудь сельской церквушки перекочевать в столицу, а оттуда и на Запад».

Отец Павел попросил знакомого милиционера провести сигнализацию в храм.

«Привез всё, что необходимо, – вспоминает тот, – приборы, датчики, звонок громкого боя, провода – всё это стоило чисто по себестоимости 300 рублей. Почему помню – отец Павел заплатил больше, хотя речь не шла о цене и сказал: «Очень хорошо сделал». Что меня удивило – когда я работал в других церквях, священники не лично, а старосту, например, поставят за твоей спиной, которая дышит тебе в затылок – такое вот «недремлющее око» – а у отца Павла было по-другому. Он дал мне ключи и, что меня поразило – материальные ценности в храме, касса, деньги – я работал один. В летнем храме нашел 40 бутылок водки. То ли староста, то ли он сам – спрятали и забыли. Прихожу и говорю:

– Батюшка, я там нашел водки, наверно, ящика два. Он:

– Не может быть.

– На самом деле, мне нужно было провод провести, отодвинул, а там...

– Неси, – говорит, – будем пробовать, не прокисло ли.

Дал мне бельевую корзину из ивового прута, и я с этой корзиной пришел в храм, сгрузил эту водку, вернулся назад. Попробовали, а водка – да, хорошая штука».

Сигнализация эта потом не всегда работала – крысы провод переедали. Перекусит хвостатая – и звон на всю деревню.

– Манька! – всполошится о. Павел. – Воры лезут, пошли!

Он действительно был смелым человеком, но никогда не геройствовал, напротив, старался быть осторожным, смотрел на все реально. Если видел на улице пьяную компанию, переходил на другую сторону. Учил осмотрительности своих духовных чад.

«Ночью три раза звонили, – вспоминает духовная дочь. – А страшно! Думаю, позвонят четвертый раз, открою. Утром стала о. Павлу говорить, он; «Дура, умно ты сделала. Я бы не утерпел, выскочил. Тебя по башке, и мне по башке».

«Монах должен быть осторожен, да!» – повторял батюшка слова оптинского старца иеродиакона Палладия. Потому что ловушки от врага могут быть со всех сторон, чуть только возомнишь о себе нечто. На Валааме рассказали мне такой случай. Ранней весной начал подтаивать лед на Ладоге, а один монах решил перейти со своего острова, где он жил в скиту, на центральный остров Валаам.

– Лед хрупок, – предупредили его.

– А мне Бог поможет! – сказал монах.

Пошел и провалился под лед, утонул.

И отец Павел, бывая на Валааме, очень хотел попасть на уединенный Святой остров, но это ему никак не удавалось. Однажды и катер уже был готов, но Ладога начала штормить. И батюшка отказался от поездки.

Ведь отвага вовсе не в том, чтобы подвергать себя риску, а в том, чтобы жить по-евангельски, несмотря на все козни врага. А что значит «по-евангельски»? Об этом есть стихотворение в тетрадях о. Павла, оно так и называется:

                                       По-евангельски

Старец Божий шел дорогой, ветхой ризой прикрывая

драгоценный свиток книги, слов Божественных и дел.

Видит – нищий на распутьи пал, от холода страдая,

старец снял свою одежду и бездомного одел.

По дороге в это время должника вели в темницу,

и о долге Божий старец провожатых вопросил,

сговорился живо с ними, и,

Евангелья страницы лобызая,

книгой ценной долг страдальца уплатил.

Старец в келию вернулся,

ученик спросил:

– Учитель,

кто с тебя сорвал одежду?

Неужель безбожный тать?

Старец кротко улыбнулся:

– Нет, не тать, а мой Спаситель

взял одежду, обещая мне прекрасней ризу дать.

– А Евангелие?

– Сыне, мне оно всегда твердило,

чтобы продал я именье, нищей братии помог.

А имения в пустыне у меня ведь только было

что Евангелье. Я сделал то, чему в нем учит Бог.

И отец Павел «буква в букву» выполнял все заповеди, записанные им в своих тетрадях.

«Самая мудрая милостыня – принять на иждивение беспомощного старика...» И принимал – «жалко Енюшку...»

«Счастлив тот, кто отыщет в нужде юного талантливого человека…» И батюшка находил.

«Отдай Евангелие, чтобы помочь ближнему...» Было у о. Павла прекрасное чеканное Евангелие. И вдруг его духовный сын видит: с обратной стороны, где поля загибаются, идет листочек наклеенный, и тут вырезана такая вот серебряная штучка, пластиночка. «Т.е. не хватает, отрезано какой-то неумелой рукой. Я говорю:

– Батюшка, что это такое?

– Да, – отвечает, – мужикам на блесну отрезал.

Попросту кто-то попросил, а он отрезал».

«12-го марта 1979 года. Понедельник. – читаем одну из последних записей в батюшкином дневнике. – Ездил в город Рыбинск навестить старушку, жительницу нашего села Арлапову Парасковью Тимофеевну, 91 года.

Она сроду не была в замужестве, – «девка нерядиха,..» Вся её жизнь прошла – работа да забота, а характер-то – огонек! Хочу спастися, но до меня не дотрони- ся! Вот так и жила наша Паша. Пока была в силе, всё было прекрасно, где день, где неделю приют находила у всех. Но вот пришла глубокая старость, стало самой себя не обслужить, а кто будет возиться со старухой? Да притом же с брюзгой, здесь у нас в селе большинство в преклонном возрасте, всем самим до себя, а старость – не радость, захирела наша Паша.

Вот тут и оказала неоценимую услугу председатель Веретейского сельского совета Нина Николаевна, а фамилию не знаю; охлопотала Пашу в дом престарелых, дала человека, который доставил ее до места в Гаютино, устроили все по-хорошему, да сохрани Ты, Господи, Нину Николаевну за еённую заботу: живет Паша – пишет, что хорошо, всем довольна, но соскучала. Вот и собрались две ее приятельницы навестить ее в Гаютине.

Наварили, напекли, сели-поехали, до Пошехонья доехали, там ночевали, Пошехонья не видали, в Гаютино не попали. Вишь ты, дороги нет, а может, толку. Ладно, хоть сами-то домой вернулись, бойки-то дома, за мужниной спиной.

Но вот получили известье, что дом престарелых переведен из Гаютина в город Рыбинск, вот и надумали мы навестить нашу Пашу. Сказано – сделано. Саша, Паша да я третий поехали, а пошто? Приехали в Рыбну рано, около семи часов утра, а куды подешь? Таку–mo рань, пообогрелись и пришли в Дом-интернат на улице Н.-Папушевская в 10 ч.. Это колоссальное, прекрасное трех-, а пожалуй, и четырехэтажное здание, масса свету, идеальная чистота, вежливое обращение, дежурная нам всё рассказала, на каком этаже, в какой комнате. Предложили нам раздеться в особой комнате, что мы выполнили, дали белоснежные халаты, показали комнату, и вот наша Паша...»

Здесь обрывается листочек батюшкиного дневника. И приходят на память слова из проповеди святителя Иннокентия Иркутского:

«Молюся вам, любимицы мои, еже бы нам получити Царство Небесное. Чим же получити? 1) Даяти ясти алчущим, 2) даяти пити жаждущим, 3) приимати странныя, 4) одевати нагия, 5) посещати немощныя, 6) в темницы ходити, 7) споследовати, во еже погребати мертвыя. Сими добродетельми получим Царство Небесное».

Кажется, как просто! А попробуй выполнить на деле! Отец Павел творил эти заповеди изо дня в день, из года в год – «в общей сложности вся его жизнь – живое исполнение Евангелия любви...»

Очень сострадал заключенным. Как-то раз возвращался из Питера на поезде – видит, милиция поймала паренька и ведет его. «Точно, сейчас посадят». Отец Павел все вещи из чемодана в проход вытряхивает – вроде как вывалилось у него. Милиция остановилась, батюшка говорит пареньку:

– Ну, ты чего стоишь, помогай, не видишь, что ли! Паренек наклонился, отец Павел спрашивает его:

– Ну что, жрать хочешь?

Парнишка в ответ:

– Да, батюшка, есть хочу.

Он говорит:

– Ну подожди, я тебе помогу, ты уматывай отсюда. Поезд дергает, толкает, отец Павел милицию просит:

– Ну, мужики, помогайте!

Те тоже стали помогать. Раз – смотрят, а паренька-то и след простыл!

Но то, что делал отец Павел – безусловно, делал он по наитию Святаго Духа, точно зная, кому можно помогать, а от кого держаться подальше. Поэтому невозможно копировать поступки о. Павла – некоторые духовные чада пытались следовать своему наставнику, не имея на это благословения и были наказаны.

«Со мной пожелал переписываться один парень из дисциплинарного батальона, – рассказывает батюшкин сын, священник. – Он хороший человек, но поскользнулся где-то там, в армии, и сидел в дисбате. Свели его со мной через переписку, надеясь, что он от меня узнает о Церкви, о ее учении, и это поможет ему изменить жизнь к лучшему. В это же время я спросил о переписке отца Павла. Батюшка запретил мне переписываться с ним. Но мне, как молодому священнику, хотелось помочь ему, раз он желает креститься, узнать о Церкви. И так как парень писал мне, я все-таки ему ответил, не послушался о. Павла. И потерпел за это – он у меня украл все деньги, что я скопил на поездку к иконе Ченстоховской Божией Матери, украл Евангелие, серебряный крест, несколько книг и уехал».

«А один мой товарищ принял знакомого после тюрьмы, – добавляет тот же священник к своему рассказу. – И одежду ему дал, и накормил-напоил, а тот его убил гантелей. Поэтому важно, как учил отец Павел – не слепо следовать тем же заповедям, а иметь благоразумие – оно выше всех добродетелей – и благотворить в первую очередь своим близким, тем, кого ты хорошо знаешь и доверяешь, а остальным при людях дать милостыню...»

«Молитва и пост приводят к вратам рая, а милостыня отверзает их», – записано в тетрадях о. Павла.

«И псов, просящих хлеба, не прогоняют, зачем же мы гоним того, кто создан по образу и подобию Божию?»

Батюшка постоянно заповедовал – творить милостыню, как о. Иоанн Кронштадтский: «Милостыня прежде всего благодеяние для того, кто ее подает».

«Аще убогим будем давать милостыню, отдаст вам Бог оную на том свете, – учил святитель Иннокентий Иркутский, – и кто больше дает, тому и Бог больше отдает, а кто меньше дает, меньше тому подает».

Милостыня – приобретение для вечности, но и в земной жизни она возвращается благом.

«Мне подарил пятирублевую бумажку, на которой написал: «Береги», – вспоминает батюшкин духовный сын.– В плане того, что надо давать милостыню, чтобы денежки водились».

У о. Павла постоянно везде деньги лежали – таким образом он напоминал, чтобы не забывали творить милостыню.

«Сам очень милосердный был, – вспоминают о батюшке. – У кого-то в селе пала корова – единственная кормилица, так он где-то нашел денег и отдал без возврата. Он мог последние денежки отдать».

«Нищой с нищова никогда не взыщет», – повторял батюшка. И еще говорил: «Бедный-то ох, а за бедным-то Бог».

Самое страшное – нищего обидеть. И необязательно того нищего, который стоит с протянутой рукой, а любого беззащитного человека, кто так или иначе зависит от тебя.

«Если кто от тебя заплачет– ух...!»– говорил батюшка так, словно нет более тяжкого греха на белом свете.

«Не бойся сильного грозы, а бойся слабого слезы...».

Отец Павел запросто мог назвать любого митрополита «Ванькой» или «Володькой», но был особенно внимателен к учителям, библиотекарям, музейным работникам, медсестрам, нянечкам и другим представителям самой нищей категории нашего общества – работникам культуры и здравоохранения, получающим копейки за свои труды...

«Ванькой» называл отец Павел митрополита Ярославского и Ростовского Иоанна (Вендланда), который после кончины архиепископа Сергия в 1967 году занял ярославскую кафедру. На древнюю ярославскую землю он прибыл из Америки, где в течение пяти лет исполнял должность Патриаршего Экзарха Северной и Южной Америки, был митрополитом Нью-Йоркским и Алеутским. И вдруг верхне-никульский старец называет его Ванька!

Духовные чада митрополита Иоанна, с которыми довелось мне встречаться и беседовать, с большой любовью вспоминали и владыку Иоанна, и архимандрита Павла, не скрывая того, что владыке «доставалось» от батюшки. Как сказала об этом Елизавета Александровна Александрина, в тайном постриге монахиня Елизавета: «У отца Павла такое отношение своеобразное было ко всем архиереям...»

Но именно владыка Иоанн возвел о. Павла в сан архимандрита.

Настоятелю Троицкой церкви

с. Верхне-Никульское

Некоузского района Ярославской области

Игумену о. Павлу (Груздеву)

                                        Дорогой отец Павел!

Святейший Патриарх Пимен, по моему представлению, ко Дню Св. Пасхи удостоил Вас саном архимандрита.

Прошу Вас в удобное для Вас время, желательно не позднее 20 мая, но не в среду и четверг, прибыть ко мне для возведения Вас в этот высокий сан.

Бог да благословит Вас.

† Иоанн,

митрополит Ярославский и Ростовский»

«27 апреля ст./ст. – 10 мая н./ ст. 1983 года возведен в сан архимандрита митрополитом Иоанном», – свидетельствует последняя по времени дневниковая запись в батюшкиных тетрадях.

Событие это произошло в Архиерейском доме на улице Емельяна Ярославского, в домовой церкви святителя Иннокентия, апостола Америки и Сибири, канонизированного совсем недавно – определением Священного Синода от 6 октября 1977 года. Как раз в 1977 году митрополит Иоанн переехал в новое епархиальное управление и освятил здесь домовую церковь во имя святителя Иннокентия, о котором он писал, еще будучи в Америке.

В епархиальном управлении на втором этаже находились покои архиерея, а внизу были кухня и домовая церковь. Отец Павел приехал на свое возведение в сан архимандрита – первым делом вывалил на кухню двух огромных судаков. Когда владыка Иоанн посвятил его, новообращенный архимандрит громко скомандовал в Архиерейском доме:

– А теперь все наверх! – Т.е. на трапезу с судаками. Митрополит Иоанн рассмеялся.

– Нинка! Архимандрит я! – шутливо хвастался батюшка своей духовной дочери.

– Из Питера Дуся митру привезла – тогда и митру-то трудно было сыскать...

«Сознание своего достоинства, своего сана архимандрита сочеталось в нем с удивительным смирением, – вспоминают духовные чада о. Павла. – Он был настолько приветливый, ласковый, что иногда можно было забыть о том, что он архимандрит. Но в нем чувствовалось что-то... Не зря он про себя говорил: «Мала куча, да вонюча», «Мал золотник, да дорог».

«Насколько это был человек-магнит, человек просветленный – как он относился к нам!»

«Вот он стоит в храме. Говорит проповедь – голос сердечный, проникает до глубины души – и все чувствуют, что это отец, который их любит. Любовь его изливалась необыкновенная, каждый ощущал на себе его внимание.

Возьмет, бывало, в свои руки твою – а руки у него мягкие, теплые – в глаза посмотрит и так поворкует... От него всегда едешь как на крыльях – не было случая, чтобы по-другому. Совершенно твой внутренний мир изменился – у тебя праздник в душе, хочется жить».

«День-два, проведенные там, обычно суббота-воскресенье, выходные дни, давали заряд на месяц – я не знаю, как это объяснить. Отец Павел плохо видел, и в течение дня ему докладывали, кто приехал – а ехали и ехали, как в московском метро – у-у! – круглосуточно едет народ.

– Отец Павел, Володька приехал!

– Какой Володька?

– Да вот, Володька шофер.

– А, Володька наш!»

Очень много духовенства окормлялось у о. Павла, и с годами все больше и больше, так что в Верхне-Никульском образовалась своя «кузница кадров», или «Академия дураков», как шутил о. Павел. И это была настоящая духовная Академия, по сравнению с которой меркли Академии столичные. Духовные уроки архимандрита Павла были просты и запоминались на всю жизнь.

«Как-то раз я задумался, мог бы я быть таким послушником, чтобы беспрекословно выполнять все послушания, – рассказывает батюшкин воспитанник, священник. – Ну а что, наверное, смог бы! Что скажет батюшка, то я бы и делал.

Приезжаю к нему – а он, как вы знаете, частенько на мысли отвечал действием или каким-нибудь рассказом. Он меня, как обычно, сажает за стол, тут же Марья начинает что-то разогревать. Он приносит щей, наливает. Щи были удивительно невкусные. Из какого-то концентрата – а я только что причастился – и сверху сало плавает. И огромная тарелка. Я с большим трудом съел. Он:

– Давай, давай-ка еще!

И несется с остатком в кастрюле – вылил мне всё – ешь, доедай! Я думал, меня сейчас стошнит.

И я исповедал собственными устами:

– Такого послушания, батюшка, я выполнить не могу! Так он меня обличил».

Отец Павел умел дать почувствовать человеку духовное состояние – радость, смирение...

«Однажды накануне «Достойной» – было много духовенства у него – он мне говорит: «Батюшка, ты сегодня будешь ризничий!» – вспоминает один из священников. – «Вот эта риза – самая красивая, надень, и другим выдашь». И, наверно, все-таки какое-то тщеславие у меня было: «Вот, какая риза красивая!»

И буквально через несколько минут – отец Павел был дома, а я в церкви, он словно почувствовал мое состояние – летит:

– Ну-ка, снимай ризу!

И отец Аркадий из Москвы приехал, к нам заходит:

– Отдай отцу Аркадию!

Меня, как молнией, с головы до пят прошибло – я так смирился. И в этом состоянии чувствовал себя, как на небесах – в каком-то благоговении, в радостном присутствии чего-то важного, т.е. он дал мне понять, что такое смирение. Я надел самую старенькую ризу, но был самый счастливый в эту службу».

«Учил нас – целая группа священников, мы стояли в алтаре у жертвенника: «Отцы и братья! Совершайте святыню во страсе Божием!»

Отец Павел мог юродствовать и совершать «хулиганские» поступки в присутствии самых высоких должностных и церковных лиц – в покоях митрополита, на трапезе в монастыре, при встрече с представителями областной администрации – но что касается алтарного служения, то он предстоял Богу коленопреклоненно, был неукоснительно строг в соблюдении церковного устава и требовал этого от священства.

«Совершайте святыню во страсе Божием!»

Однажды позволил одному монаху за столом у Груздевых съесть жареную куриную ножку – просто видел, что ему очень хотелось и благословил, хотя монах мяса есть не должен. И вот этот молодой человек, ободренный снисходительностью батюшки, на следующее утро, когда все собирались в церковь на Литургию, предложил отцу Павлу:

– Батюшка! Может, Вам чайку, кишочки-то погреть с утра?

Очень строго ответил на это отец Павел:

– Сколько священником служу, а с каплей воды или крошкой хлеба во рту в алтарь не входил с утра. Не то чтобы Литургию служить, а так... Вам, батюшки, того же советую. Никто в том грехе вам не поможет, и я не отмолю. Господь не простит!

Попы, не кощунствуйте! – прямо так и говорил».

«Мне уже недолго осталось, а вы не кощунствуйте!»

Грозно обличал в том, что неправильно служат, неправильно причащают, сокращают богослужение. А вот отцу Василию, выгнанному из Тверской епархии, который приехал к батюшке в Верхне-Никульское, сказал:

– Тебе все грехи простятся – за то, что ты службу не сокращал.

«Нас, священников, сильно строгал, – вспоминает один ярославский батюшка. – Иногда даже закричит. И много не разговаривал, неинтересно ему с нами было, с белым духовенством. С монахами много общался. Любил очень врачей, учителей, интеллигенцию – с ними всегда ласково и подолгу беседовал. И они его любили».

И хотя многие из них не умели даже подойти под благословение к старцу, и, конечно, не понимали, что батюшка – великий старец, любовь эта, искренняя и крепкая, была исполнена радостной благодати, о чем лишь теперь, спустя годы, догадываются обласканные батюшкиным вниманием борковские ученые и врачи, ярославские и рыбинские музейщики...

«Какие мы были счастливые и даже не понимали этого! Ведь батюшка – он такой, что ему можно было всё сказать...»

«Как он людей любил! Я сижу у него и думаю: «Господи, неужели всё это кончится?»

«Ты меня на людях не обнимай и не целуй, – говорил батюшка научной сотруднице из Борка. – Ты мне ручку должна целовать. А обниматься – за угол зайдем и наедине, – шутливо добавлял о. Павел. – А при моих прихожанках не надо».

Конечно, знал батюшка, кому и какое слово сказать, видел на много лет вперед. «В церковь я не ходил, ведь я преподаватель, тогда это было чревато, – вспоминает художник из Борка. – И вот служба идет. Стою, жду, когда закончится, чтобы поговорить с батюшкой. А он мимо проходит с кадилом, кадит и руку протягивает:

– Здорово!

А после службы всегда поговоришь с ним, пообщаешься... Один раз сидим на лавочке у дома о. Павла. Он вдруг говорит мне:

Отец наш благочинный,

Тулуп овчинный,

В кармане ножик перочинный.

А я тогда даже не знал, что такое благочинный...»

А батюшке в то время было уже открыто, что этот художник примет священство и станет благочинным Некоузского района.

«Меня быстро – в течение трех лет, как я стал священником – благочинным сделали».

«Когда рухнул купол в летней церкви, – продолжает вспоминать мой собеседник, – отец Павел сказал:

– Антиминс откопайте, это святыня, его в 1927-м году освящали.

Антиминс в честь святой Троицы.

Мы все стали копать – я, Коля Борисов, еще мужики. А купол падал – такой железный обруч свалился и задел верхним краем престол, и престол был в земле, в каменьях засыпан так, что у него один верхний угол торчал выше других. И я, копая, на него наткнулся. Разрыл всё и достал Евангелие, в которое и был сложен антиминс.

Всё это достал, иду к батюшке:

– Что делать, я к антиминсу притронулся!

А я ведь мирской человек, мне нельзя, только священнику можно. Отец Павел отвечает:

– Значит, так благословили.

И сразу всем командует:

– Мужики, кончайте копать, уходите».

Купол в летнем храме рухнул в 1987-м году.

Приближалось время, о котором последние оптинские старцы пророчествовали:

«Россия воспрянет...»

«Явлено будет великое чудо Божие, да...»

Тысячелетие принятия христианства на Руси называют вторым крещением Руси. И это действительно так. Некрещеные, неверующие, потерявшие историческую память люди потянулись в храмы – те, которые еще остались – и воочию начало сбываться пророчество о том, что воссоединятся «все щепки и обломки» и воскреснет православная Россия.

«На костях мучеников, как на крепком фундаменте, будет воздвигнута Русь новая, – по старому образцу, – крепкая своей верою в Христа Бога и во Святую Троицу! – предсказывал св. прав. Иоанн Кронштадтский. – И будет по завету св. князя Владимира – как единая Церковь! Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня!»

«Воскресает вера... Радостно мне!» – говорил архимандрит Павел на праздновании иконы Толгской Божией Матери в открывшемся после долгих лет запустения Толгском монастыре.

– Креститься-то хоть умеешь? – спросил он приехавшего на праздник ярославского корреспондента и поцеловал его в лоб. – Бог тебя благословит!

В эти годы приходит великая слава к мологскому старцу. Но он – всё тот же, ответы его многих шокируют, и лишь спустя время открывается истинное значение его слов.

– Молиться ли за Горбачева? – спросили у отца Павла.

– Господь и за врагов велел молиться, – ответил он. «Тогда еще никаких намеков не было, что Горбачев всё развалит, – вспоминает об этом эпизоде один священник. – Все были удивлены».

Конечно, некоторая эйфория охватила общество, закружилась голова от невиданных ранее свобод... Многотысячными тиражами выходили запрещенные ранее книги, стала издаваться церковная литература, открывались храмы и монастыри. Но с какой осторожностью отзываются старцы – те, дореволюционного еще православия воспитанники, которых остались единицы – о процессе столь быстрого «воцерковления»:

«Теперь наступают такие дни, что имя христианское слышится повсюду, храмов открывается даже больше, чем можно найти молящихся, но не будем спешить радоваться, – предупреждает архимандрит Иоанн (Крестьянкин) из Псково-Печерского монастыря. – Ведь как часто это только видимость, ибо внутри уже нет духа христианского, духа любви, духа Божия...но царит там дух века сего – подозрительности, злобы, раздора. Духи-обольстители и учения бесовские уже явно проникли в церковную среду. Священнослужители, народ церковный, попуская себе ходить в жизни в похотях сердец своих, одновременно молясь Богу и работая греху, получают за это должное вознаграждение».

«Приходит время: закрытые храмы будут реставрировать, оборудовать не только снаружи, но и внутри, – пророчествовал схиархимандрит Лаврентий Черниговский († 1950). – Купола будут золотить как храмов, так и колоколен, а когда закончат всё, наступит то время, когда воцарится антихрист. <...> И видите, как всё коварство готовится? Все храмы будут в величайшем благолепии как никогда, а ходить в те храмы нельзя. <...> А вы для нашей церкви в ремонте будьте умеренны, в ее наружности – наружном виде. Больше молитесь, ходите в церковь, пока есть возможность, особенно на Литургию, на которой приносится Бескровная Жертва за грехи всего мира. Почаще исповедуйтесь и причащайтесь Тела и Крови Христовой, и вас Господь укрепит».

Когда в летнем Троицком храме обрушился купол, отец Павел перенес этот удар достаточно спокойно. «Вот здесь – это редкий снимок, когда у батюшки рухнул храм, – показывает мне фотографию духовный сын о. Павла. – Считается, что Рыбинское водохранилище подняло уровень почвенных вод, и произошла усадка храма, и рухнул один из куполов и полностью сокрушил алтарь. И я для потомков сделал этот снимок через окошко террасы, как батюшка шел от храма. Спрашиваю его:

– Батюшка, наверное, тяжело?

Он:

– Нет, ни капли.

Но он никогда не жаловался – до последнего, уже и трубочка у него после операции, и слепой совершенно: «Нет, всё хорошо».

Другие считают причиной обрушения купола архитектурную ошибку, допущенную еще при строительстве храма. Как бы то ни было, но купол любимой батюшкиной летней церкви – «рай небесный» – где стояла чудотворная икона Божией Матери «Достойно есть», так почитаемая отцом Павлом – обрушился неожиданно и страшно, так что батюшка лишь по счастливой случайности остался жив. В этот день, как обычно, он готовился к службе в алтаре, разложил всё необходимое. Потом видит: ноготь у него заузился, пошел к Насте остричь. И в это время на то самое место, где он стоял, купол сверху весь и рухнул – «такая махина».

«А Евангель ангелы на подоконник переложили, – утверждают духовные чада батюшки. – Саму Евангель, да-да... Это мать Евпраксия рассказывала».

«Когда произошло обрушение, там же ветер гулял в храме, – вспоминает председатель комитета по историко-культурному наследию. – И мы все иконы прибрали, полное описание сделали, проект противоаварийных работ, но батюшка как-то не очень хотел, чтобы там проводились реставрационные работы. Он знал, что в общине денег нет, прихожане не потянут, а помощи действенной, очевидно, ни от епархии, ни от государства он не ожидал.

Отец Павел позаботился о всех иконах, а сень напрестольную, которая была в летнем храме, передал в Федоровскую церковь Ярославля – она там сейчас в алтаре. Это сень, укрепленная на четырех столбах, расположенная над престолом, – редкая, золоченая, замечательная. Тогда Федоровская церковь только что открылась – в 1988-м году, там в июле состоялась первая служба, как раз накануне тысячелетия Крещения Руси. И батюшка передал туда эту дорогую напрестольную сень. Хотя, представьте, как ансамбль собственной церкви разорять – это же своё, очень трудно психологически...»

Конечно, ремонт храма отнял бы и силы, и время, а то и другое уже истекало – отец Павел чувствовал это, и всё, что у него было, отдавал людям: «Утешайте, утешайте народ Мой...»

«Положим, что я затворю двери моей келии, – отвечал преподобный Серафим Саровский молодому иноку, который беспокоился, что слишком много людей тревожат старца. – Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заклинать меня Богом отворить двери и, не получив от меня ответа, с печалию пойдут домой. Какое оправдание могу тогда принести Богу на Страшном суде Его?»

«О преподобном Серафиме Саровском мне дала почитать монахиня Евпраксия в 1985-м году, – вспоминает духовная дочь о. Павла из Москвы. – Тогда еще ничего, никаких книжек не было.

Прочитала и говорю:

– Матушка, как бы нам найти такого батюшку, как преподобный Серафим Саровский, к которому ехали со всех сторон?

Мать Евпраксия отвечает:

– Ты знаешь, приезжает к нам в Новодевичий монастырь батюшка, архимандрит Павел. Уж как с ним все! Ой, протодьякон-то как с ним, а епископ-то Григорий! Как они с ним! И он ведь меня приглашал! Я его в больнице навещала, когда он лежал в Первом Медицинском институте. И он мне сказал: «Приезжай в Верхне-Никульское!» Благословил.

И вот мы стали ездить к отцу Павлу».

Монахиня Евпраксия была алтарницей Новодевичьего монастыря у митрополита Ювеналия.

– Велика мать Евпраксия перед Богом! – говорил отец Павел.

А когда она умерла в 1990 году, наказывал, чтобы ездили к ней на могилу молиться. Незадолго до смерти мать Евпраксия просила у о. Павла благословения на строительство дачного дома.

– Какая тебе стройка! – ответил батюшка. – Поедем мы с тобой в Толгский монастырь, будем в одной келье.

– Как это – в одной келье? – недоумевала мать Евпраксия. – Ничего не поняла!

Когда у нее случился инсульт, все надеялись, что она поправится, и действительно, она стала поправляться.

«Перед тем, как ехать к о. Павлу, я позвонила матушке Евпраксии, чтобы взять у нее благословение. «Пускай едет», – ответила она через свою сиделку. Это было 22 декабря 1990 года, – вспоминает духовная дочь батюшки. – По приезду 23 декабря в село Верхне-Никульское я встретилась с о. Павлом накануне службы. Он спрашивает:

– Как мать Евпраксия?

– Батюшка, ничего, слава Богу.

И он ушел в алтарь. Заканчивается служба, батюшка выходит с крестом, дает нам приложиться. Я подхожу, он говорит:

– Всё, Наталья, мать Евпраксия... Всё!

Я не поняла, что это всё. Возвращаюсь в Москву. И вот именно в те часы, в те минуты, когда батюшка это сказал, с монахиней Евпраксией случился повторный инсульт, и она умерла».

Что значили слова «в Толгском монастыре в одной келье», никто до сих пор не знает. Многое из того, что говорил верхне-никульский старец, становится понятным лишь десятилетия спустя. В 1987 году батюшка сказал своим московским чадам:

– Скоро в Москве-то жить будет нельзя.

«И мы стали приобретать по благословению батюшки дома, – вспоминает его духовная дочь. – Уже все практически приобрели, а у меня ничего не получается. Подхожу как-то к нему, говорю:

– Батюшка, дом хотела приобрести, и ничего не выходит.

А он повернулся ко мне:

– Наташка, в Тутаеве за 15 тысяч.

А-а! Я и рот не смогла закрыть.

В 87-м году 15 тысяч – это какие же деньги!

Но приучены с детства вопросы второй раз не задавать, нельзя. Отошла и думаю: «Это что ж, пятиэтажку, что ли, какую?»

И вот в 1997 году священник Крестовоздвиженского храма в Москве отец Андрей – он очень почитает о. Павла и получил от него благословение на священство – подходит в храме к окошку свечному, где работает моя дочь Мария и говорит ей:

– Знаешь, мне предложили дом в Тутаеве. Я поехал к владыке за благословением, а он сказал: «Нет, тебе – нет».

Я помолился, и ответ идет: «Марии».

Всё с домом у нас решилось в Димитриеву родительскую субботу. Сговорились за 15 миллионов рублей по тем деньгам, а пока оформляли, они превратились в 15 тысяч (деноминация). Всё, как батюшка сказал!»

Дом этот, как и груздевский, перевезен из затопленной Мологи, и хозяева его – бывшие мологжане, родом из Большого Борка. О них о. Павел писал в «Родословной»: «Решили перебраться в г. Тутаев и перевезти свои избы: 1-ый – Усанов Павел Федорыч. 2-ой – Груздев Александр Иваныч. 3-ий – Бабушкин Алексей Иванович и др». Вот это и есть те самые Усановы. Люда, хозяйка, рассказывала:

– Отец Павел приходит к нам как-то, да и говорит: «Дом я твой куплю». А сам вскоре умер. Как же так?

А вот как: «В Тутаеве за 15 тысяч!»

Едут к батюшке – хоть бы словечко одно от него услышать! А он, бывало, с порога как скажет тебе то самое, за чем ты к нему приехал – и рта не успеешь раскрыть.

«Я одно время решил читать Иисусову молитву – вроде получалось немного, так, начало. Дай, думаю, благословение старца возьму, может, получится, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Еду к нему, а сам тороплюсь, у меня еще дела. Он меня встречает – обычно накормит, а тут:

– Давай, вот машина, как раз успеешь на поезд.

Я только дошел до Верхне-Никульского – и вот: «Давай обратно!»

– Батюшка, я пришел спросить насчет молитвы...

– Поезжай, поезжай!

– А как молитва Иисусова, пойдет?

– Не пойдет! – закричал.

И все. Как раз успел я на поезд и все дела сделал».

«Великая любовь была у него к людям», – вспоминают о батюшке.

«Я сам лично наблюдал такую вещь, – говорит его духовный сын. – Приезжали люди после смерти близких, люди, которым в жизни не оставалось никакой зацепки, никакой надежды... И батюшка ничего особенного не говорил, никаких внушений не делал, просто сидел, рассказывал о чем-то, поил чаем.

Но от него всегда едешь как на крыльях – не было случая, чтобы по-другому. Совершенно твой внутренний мир изменился – у тебя праздник в душе, хочется жить. И все так чувствовали – он давал импульс духовный, чтобы человек жил дальше, чтобы мог перенести самое трудное.

И я задумался – как же так? Люди совершенно другие уезжают от батюшки. И вот я раздумываю, а он повернулся ко мне и говорит:

– А я исцеляю.

Прямо на мои мысли в ответ – и дальше своими делами занялся. Т.е. он исцелял общением. За его страдания, за лагеря, которые он прошел, за веру и терпение Господь дал ему дар исцеления душ».

«Когда у меня умерла мамочка, я думал, что вообще не избавиться от этой сердечной боли и скорби. Душа в душу столько лет вместе – она ведь меня и за отца воспитывала. Я приехал к батюшке, пообщался – и сразу прошла эта сердечная боль. Память, жалость – всё осталось, а эта ноющая боль ушла».

Даже смертельно больным отец Павел поднимал настроение, внушал веру в жизнь. Одна матушка была уже тяжело больна, к ней приехал духовный сын о. Павла, священник. Она ему говорит:

– А я знаю, батюшка, что я умираю.

– Почему так решила? – спрашивает он.

– Мне дают такие таблетки, думают, я не знаю, какие – когда человек при последнем издыхании.

– Да ну, брось, вон отец Павел сказал, что ты еще у него побываешь.

– Он так сказал? – обрадовалась матушка. – Да что ты?

И близкие повезли ее на пуховых подушках к отцу Павлу – это уже было перед смертью. И он так ее развеселил:

– О, матушка! С таким-то задом ты еще помирать собираешься!

И она уехала веселая, с легкой душой.

Исцелял отец Павел и некоторые болезни, в основном кожные – аллергия, золотуха, экзема, различные лишаи и струпья.

«Он рассказал мне историю, как получил этот дар – лечения кожных болезней – от какого-то человека. Может быть, и в тюрьме, – вспоминает батюшкин воспитанник. Потому что там, по словам о. Павла, он встречал очень высокодуховных людей, старцев.

А тому человеку дала этот дар сама Божия Матерь, – Я лично видел, как отец Павел вставал, надевал епитрахиль, читал молитвы, намешивал лечебный состав. Я говорю:

– Батюшка, может, подскажешь, я буду помогать.

Он:

– Нет, то же самое сделаешь, а не получится. Тут слова надо знать».

В тетрадях о. Павла сохранился рецепт этой лечебной мази:

«Мазь против лишаев.

Взять 1 желток яичный свежий и 1 столовую ложку свежего сливочного масла, 1 ложку хорошего чистого дегтю, всё это мешать, пока не получится густая мазь: ею намазывать пораженные места два раза в сутки, покрывая сверху чистыми бинтами. От этой мази очень хорошо залечиваются и разные струпья».

Мазать надо на восходе и на заходе солнца, а детям в любое время можно. Обмажешь, бинтиком или чистой тряпочкой обмотаешь – и наутро всё счищается, розовая кожа под этим.

Так о. Павел ребеночка из Борка выходил – не знали, что и делать с ним. Даже врачи отказывались лечить такие экземы. За исцеление денег никогда не брал. Девчонки приходят, благодарят, а он:

– Поменьше гуляйте! Это у вас от гуляния!

Мне рассказали еще один очень трогательный случай, как отец Павел исцелил умирающую овцу. В одной из деревень травили в доме крыс, при этом нечаянно отравилась овца. А у нее несколько ягнят, да и жалко смотреть на страдания умирающего животного. Пошли к о. Павлу. Батюшка дал четверговой соли, которую каждый год собственноручно делал в Великий Четверг, как испокон веку принято было на мологской земле – это старинная многовековая традиция. Рецепт такой.

Накануне в Великую Среду берешь соль и сухое овсяное толокно, всё это смешивается, слегка увлажняется, чтобы получилось, как глина. Завязываешь в марлю и кладешь в печь на ольховые дрова – обязательно ольховые, как говорят в народе – елоховые. Рано утром до восхода солнца надо поджечь эти дрова. А после обедни в Чистый Четверг эту четверговую соль вынимают из печи, она становится слитком темного цвета, а тряпочка сгорает. Потом раскатываешь ее скалочкой, и она имеет вкус свежего вареного яйца. Этой солью разговляются в Пасху, она считается целебной.

И вот отец Павел дал для умирающей овцы этой соли, еще кое-каких снадобий, а сам пошел в храм к чудотворной иконе «Достойной», положил три поклона, и овца поправилась.

Батюшка настолько пропитан был старинным духом, той размеренной крестьянской и монашеской жизнью, что к стремительному воцерковлению общества относился так же осторожно, как и псково-печерский архимандрит Иоанн (Крестьянкин), который в 1992 году говорил:

«Дорогие мои, нельзя в наше время жить бездумно! Мы все, даже и те, кто уже давно в ограде Церкви, испытываемся сейчас силой нового религиозного сознания, ложной христианской духовности».

Многие принимают духовный сан, но духовными не становятся. Об этой ложной, актерской духовности еще в XIX веке предупреждал святитель Игнатий Брянчанинов: «Важная примета кончины монашества – повсеместное оставление внутреннего делания и удовлетворение себя наружностию на показ. Весьма часто актерскою наружностию маскируется страшная безнравственность. Истинным монахам нет житья в монастырях от монахов-актеров».

«Черные ризы не спасут нас, если живем худо, – записано в тетрадях о. Павла, – и белая одежда не погубит, если творим волю Божию».

Воспитанник о. Павла горячо мечтал принять, как батюшка, священство и монашество. Но отец Павел не благословил. Сказал только:

– Ручками на жизнь заработаешь. У тебя ручки золотые».

И как получилось: приехали они с батюшкой в Троице-Сергиеву Лавру, и отец Павел познакомил его с замечательным резчиком, который учился в Лавре в семинарии, тот и научил батюшкиного сына резьбе по дереву. На обратном пути батюшка говорит:

– Ну, я всё для тебя сделал.

«Я думаю: «Что хоть сделал-то?» – вспоминает батюшкин воспитанник. – И только с годами понял, что с этого пошла резьба моя».

«Ручками на жизнь заработаешь...» В доме Груздевых мне дали послушать кассету с воспоминаниями племянника блаженной Пелагеюшки Рязанской. Она также не дала благословения своему племяннику на принятие священного сана, сказав, что в наше время очень трудно сохранить священнические обеты. А ведь с людей духовного сана и спрос больше, чем с мирян.

«Господь преимущественно назирает за поведением архиереев и священников, за их деятельностью просветительскою, священнодейственною, пастырскою, – писал в 1907 году св. Иоанн Кронштадтский. – Нынешний страшный упадок веры и нравов весьма много зависит от холодности к своим паствам многих иерархов и вообще священнического чина».

Эти процессы внутри Церкви начались давно, и в XIX веке великие святители с болью писали об охлаждении духа христианского, духа любви.

«И вот вы видите, что и у нас... распространяется взаимная холодность, иссякает братская любовь... всюду проходит разделение... Господи! – скорбел святитель Феофан Затворник. – Это ли ученики Твои, которым сказал Ты: «О сем увидят, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою!»

«Пойми время, – читаем в письмах святителя Игнатия Брянчанинова. – Не жди благоустройства в общем церковном составе, а будь доволен тем, что предоставлено, в частности, спасаться людям, желающим спастись».

И еще писал святитель Игнатий: «Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею. Устранись, охранись от него сам, и этого с тебя достаточно. Ознакомься с духом времени, изучи его, чтобы по возможности избегнуть влияния его».

«Тогда, хотя имя христианское будет слышаться повсюду, и повсюду будут видны храмы и чины церковные, но всё это – одна видимость, внутри же отступление истинное», – пророчествовал св. Феофан Затворник.

И архимандрит Павел прозорливо видел эту истинную внутреннюю жизнь – и отдельного человека, и общества в целом.

«Один мой знакомый из Москвы очень хотел стать священником, постоянно приезжал ко мне, помогал при церкви, – вспоминает духовный сын о. Павла, настоятель сельского прихода. – Спрашиваю батюшку об этом парне.

– Не выйдет, – отвечает он. – Не пойдет в священники.

Думаю, может, ошибся? Он этого парня никогда не видел. Говорю через месяц, два, потом через год.

– Не пойдет! – и все.

– А почему?

– Кончит, как Иуда, – отвечает батюшка.

И сейчас есть все основания думать, что он был прав».

«Можно и в монастыре быть грешником, – записано в тетрадях о. Павла, – можно уединиться в пустыню и не получить спасения, но можно жить в обществе среди людей и исполнять обязанности своего звания, быть благочестивым человеком и наследовать вечное спасение».

Поэтому отец Павел не разделял людей на «церковных» и «нецерковных», всех принимал, всех согревал отеческой любовью.

«Не строй церковь, пристрой сироту, – читаем в тетрадях о. Павла. – Из-за сирот и солнце сияет». И речь здесь не только о сиротстве «без отца-матери», но еще и о духовном сиротстве:

«Ныне время, когда иссякли благодатные руководители подлинно духовной жизни» (Архимандрит Иоанн (Крестьянкин), 1991 год).

Одного московского священника отец Павел звал по-гречески «Аксиос» (фамилия его созвучна с этим словом), что в переводе означает «истинно». Этот священник окормлял брошенных духовных чад. Когда мне об этом рассказали, я даже не поняла сначала, как это – брошенных?

«Ну бывает, человек заболел или с работы его уволили, – объясняет мне батюшкин духовный сын, священник. – До этого он в церкви или где-то там в монастыре был нужный человек, его принимали как духовное чадо. А оказался без денег, здоровья нет – и до свидания! Вот этот «Аксиос» (как называл его о. Павел и повторял при этом: «Аксиос – это истинно!») и принимал таких брошенных чад, чтобы не остались без духовного окормления».

«В Церкви – как в миру», – много раз слышала я от разных людей. В Верхне-Никульском напомнили мне такую историю из жизни оптинских старцев. Преподобный Амвросий Оптинский, когда приехал к нему царь, сказал:

– Государь, на тебе лежит ответственность воспитывать народ.

– А как же Церковь? – возразил Государь.

– Церковь из мира, – ответил старец. – Как в миру, так и в Церкви.

Желая узнать, что думает преподобный Амвросий о будущем, царь спросил его:

– Как миряне будут жить?

– Как скоты, – ответил Амвросий.

– А монахи?

– Как миряне.

Кажется, наше время вполне исполнило пророчество преподобного оптинского старца Амвросия.

«Мы ведь все из мира, – признался один священник. – И все мирские пороки несем с собой в церковь. Да еще искушения у алтаря начинаются».

«Воры не идут туда, где солома и мякина, а туда, где золото и драгоценные камни», – записано в тетрадях о. Павла.

Так и в духовной жизни – где более святость и благодать, там жди особо яростных нападений бесовских.

«Чадо мое! Аще хочеши Господу Богу служити, приуготовь душу свою ко искушениям и потерпи», – предупреждал ученик Христов апостол Павел. И повторял, что только «любовь побеждает всё»:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто.

И если я раздам всё имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.

Любовь никогда не перестает быть...»

И ни молитвы, ни поклоны, никакие дела во славу Божию не спасут, если нет любви. «Братия! Без любви нет жизни, – записано в батюшкином дневнике. – Где нет любви, там всё мертво».

Однажды ехал о. Павел на машине с одним ярославским священником, тому стало плохо в дороге, что-то с сердцем. Остановились у сельской церкви, стучатся к настоятелю:

– Помогите!

Тот вышел:

– Ничем не могу помочь, у меня матушка болеет.

– Дайте хоть кружку воды!

– Уходите, а то собак спущу!

Еще один человек вышел, глухонемой, на рот показывает: «Ав, ав!» Выгнали со двора о. Павла вместе с больным священником.

А когда стал архимандрит Павел в почете, на службе в Толгском монастыре подходит к нему этот настоятель чуть ли не с распростертыми объятиями:

– О, отец Павел, здравствуйте!

– Это кто? – спрашивает батюшка.

Тот называет себя.

– А, это ты меня выгнал! – говорит о. Павел во всеуслышание.

Потому-то и боялись верхне-никульского старца, что не взирал он на чины и звания церковные, ни на какие светские должности. «Где нет любви, там всё мертво» Ценил в людях превыше всего чистое сердце – только оно способно вместить в себя ту любовь, которая «долготерпит, милосердствует и всё переносит...»

В тот день в Толге архимандрит Павел возглавлял богослужение в честь тысячелетия принятия христианства на Руси. В этом же 1988 году батюшка был награжден Патриаршей грамотой. Эта большая красивая «Божией милостию Патриаршая грамота» сохранилась в его архиве:

«Дана Архимандриту Павлу (Груздеву), настоятелю Троицкого храма с. В.-Никульское Ярославской Епархии, в Благословение за усердные труды во славу Святой Церкви.

Патриарх Пимен

1988 года месяца Апреля в 1 день в граде Москве».

«Сколько здоровья и сил надо было положить Патриарху Пимену, чтобы сохранить Церковь в чистоте! – вспоминает воспитанник о. Павла. – Приносят указ в Патриархию – такой-то храм закрыть, там будет станция метро. И Пимен должен ставить свою подпись».

Отец Павел очень высоко отзывался о Патриархе Пимене: «Это Церковник с большой буквы». Пимен много пострадал за веру, сидел в лагерях 25 лет. Он очень любил молиться в храме Ильи Пророка, что недалеко от храма Христа Спасителя на Обыденке, поэтому и зовется в народе «Илья Обыденный». В этом храме находится чудотворная икона Божией Матери «Нечаянная радость». Каждую пятницу Патриарх Пимен читал акафист перед этой иконой. В годы войны он оказался в ситуации – или жизнь, или смерть – и в это время ему явилась икона «Нечаянная радость». И отец Павел также любил бывать в храме Ильи Обыденного.

Часто приезжал батюшка в первопрестольную, бывал на богослужениях в московских храмах, Новодевичьем и Свято-Даниловом монастыре. В Москве архимандрита Павла хорошо знали и почитали как высокодуховного старца. Вот один их таких приездов, о котором вспоминает воспитанник о. Павла:

«1987 год. Москва. Первая неделя Великого Поста. Богоявленский Патриарший собор. Патриарх Пимен читает Великий канон. Всё время пристально смотрит на о. Павла. После богослужения отец Павел в монашеском своем одеянии стал на паперти благословлять народ. А к нему всё подходят и подходят – вот, старец! – каждому о. Павел отвечает на его вопрос: «Тебе замуж», «Тебе разводиться», кому что.

Так устал, говорит потом:

– Ведите меня отсюда, а то я упаду.

И тут подбегает какая-то девица:

– Меня благословите на что-нибудь.

На «что-нибудь», главное! Отец Павел и «благословил»: «Иди пос…ы». Как она стала возмущаться!

– Что это за хулиганство!

А с отцом Павлом была матушка Соня, жена священника Аркадия Шатова, она девице-то и говорит:

– Это великий старец. Раз сказал, иди хоть каплю выжми, а то рак будет.

Та пулей полетела под сторожку».

То за хулигана, то за нищего примут, бывало, о. Павла: как-то раз подъехали к Свято-Данилову монастырю, батюшка из машины вышел, а ездил он в обычной одежде, а священническую возил с собой, потом на службу переодевался. Идет какая-то женщина, увидела отца Павла:

– У вас старичок-то какой старенький, я ему подам. Ей говорят:

– Это не старичок, а великий священник, старец.

А отец Павел ей:

– Я тебе сам подам.

В Даниловский монастырь приедут, батюшка после богослужения долго по кельям ходит – каждый монах его к себе зовет, каждому хочется, чтобы отец Павел к нему зашел. Так всё и ходит по монастырю – и час, и два, и три – всё монахов благословляет. Только скажет: «Накормите моих девчонок», т.е. духовных чад, он один никогда не ездил. «Девчонок», или, как еще говорил батюшка, «дурочек», накормят, у о. Павла душа спокойна, он и ходит по кельям, не торопится.

А монахи-то все в основном молодые, для них целое событие – старец приехал! Слушают, затаив дыханье, боятся слово пропустить.

«С ним в любой монастырь приедешь – такое к нему большое уважение! – вспоминает духовный сын о. Павла. – Я как приходской священник – с благоговением, со страхом, а он как рыба в воде – в Троице-Сергиевой Лавре, в Толге, в Спасо-Яковлевском монастыре – везде чувствует себя, как хозяин»,

«Кого-то по спине похлопает, прибауточку, сказенку какую-то выскажет. И такая у него любовь, и открытость, и ясность, и чистота, и правда – вокруг него всегда целая толпа, и паломники, и молящиеся: «Отец Павел, помогите, я там хромаю, там кто-то в тюрьме сидит...» И Господь как-то сразу его умудрял, он мог ответить на любой наболевший вопрос просителям».

Иногда о. Павла приходилось буквально вытаскивать из толпы! «В Толге праздник иконы Толгской Божией Матери был уже в разгаре, когда отец Павел появился, – вспоминает батюшкин духовный сын. – После Литургии народ как хлынет к нему! Толя кричит мне:

– Спасай отца Павла!

Я схватил его, веду, но у меня даже пуговицы посыпались, еле выдернул его из толпы».

Толгу отец Павел помнил еще мальчиком, подростком – его воспоминания относятся к началу 20-х годов:

«Из Мологи из нашего монастыря – кока Оля, моя тетка, Катька Манькова, Ленка-регентша – поехали на Толгу исповедаться.

– С Вашего благословения, игумения.

– Бог благословит. Вот вам фляга топленого масла, фляга сметаны, гороховой муки – везите на Толгу монахам.

Набрали всего и повезли.

Приезжаем на Толгу – монахов уже немного, человек 10–12 осталось. Архимандрит Григорий (Алексеев) – у меня его карточка есть, сестра у него была Катерина. Такой монах был – «блажен муж». Он в лагере помер.

Как заходишь на паперть собора, налево дверь, там комнатка есть, мы там и ночевали, под колокольней... Зимняя церковь уже не служила, только собор...»

Когда стали восстанавливать Толгу в 87-м году, для батюшки это было огромной радостью. Частенько в проповедях говорил он:

«Монастырь ваш, родные мои сестры, знаю давно, с детства. Очень страдал и горевал, когда закрыли сию древнюю обитель. А что поделаешь? Вот сподобил Господь меня, старика, видеть ее вновь возрождающейся вашими руками и молитвами.

Помню, как возвращался из тюрьмы, как заехал на Толгу... Господи! Вокруг разорение, заросли кустов и мерзость запустения. Стал на коленки, заплакал... Монахи, родные мои, где вы?! А-а-ух! Никого нету. Отковырял окошечко, забрался в храм. Прошел к алтарю. Вот где стою теперь. Пропел тропарь Спасителю и Толгской Божией Матери, святителю Трифону, основателю монастыря. Слава Тебе, Господи!

А теперь обитель возрождается, живет и процветает! И помогает ей в том Заступница наша Пречистая Богородица. Храните веру православную – за то Господь с вас спросит! И дай вам Бог доброго здоровья и сил в вашем труде!»

Батюшка много подсказал игумении монастыря, особенно в отношении всяких хозяйств, помещений, содержания животных, посевов – видно было, как хорошо он знает уклад монастырской жизни. Для толгских монахинь приезд о. Павла – счастье на целый день. «Они к нему словно к отцу родному со своими бедами, как ласточки, летели. А он: «Девчонки!» – воркует и что как скажет – они прямо все сияли. От него благодать исходила, утешение чрезвычайное...»

«Я тогда в Толге жила, занималась снабжением, – вспоминает одна монахиня. – Весь день в хозяйственных хлопотах, разъездах. Некогда было книгу почитать, а мне хотелось об иконе Толгской Божией Матери побольше узнать. И вдруг сестры говорят: к нам старец приехал, очень прозорливый. Я думаю, вот бы сказал он мне о Патриархе Тихоне и еще пусть скажет об иконе Толгской Богоматери. Выхожу, а вокруг него толпа народа, и он сестер обеими руками благословляет направо и налево, без разбора. Увидел меня, обхватил рукой за шею – вот так – и говорит:

– А Патриарх Тихон очень ваш монастырь любил. И икону Толгской Богоматери сильно почитал. Я тебе о ней книгу подарю.

У меня мурашки по коже побежали, оттого что он мои мысли насквозь видит. А книгу он мне потом, правда, подарил».

Частенько пел отец Павел песню толгских иноков:

Всё со временем проходит:

горе, счастье пролетит...

К разрушению всё стремится –

кто сей доли избежит?

Кедр высокий с облаками

наравне вчера стоял.

Ныне вниз лежит ветвями,

бурный ветр его сломал.

Так, увы, и нас подломит,

может быть, внезапно, смерть,

В глубине земли схоронят

наше тело, нашу персть.

И цветочек тот прекрасный

рощу кедров украшал,

Ветер дунул вдруг ненастный,

и цветочек тот завял.

Так, друзья, и мы завянем,

скоро век наш пробежит.

Расцветать мы перестанем,

когда дух наш улетит.

Здесь гуляя, гость любезный,

между кедров и цветов,

помни рок свой неизбежный,

берегися от грехов!

И почаще ты молися

здесь, в обители святой,

благо делать не ленися,

и обрящешь ты покой.

 Ждет тебя страна иная,

счастье вечно там живет.

Там на небе благо рая

твое сердце обретет!

«День трудись, а ночь молись», – наставлял о. Павел монашествующих. Послушница из Толги вспоминает: «Сестры подходят к батюшке, одна просит о том помолиться, другая еще о чем-то... А я не знаю, о чем просить. У меня было послушание на коровнике. Мне кто-то из сестер и говорит: «Попроси: батюшка, помолись за коровниц!» Я, что сказали, то и повторяю:

– Батюшка, помолитесь за коровниц...

Как он обнял меня! Что и говорил, не помню...»

Такое простосердечие всегда как-то очень трогало о. Павла. Хотя бывали и курьезы. В одном из монастырей послушание привратницы выполняла очень хорошая добрая монахиня. И вот как-то раз приезжают высокопоставленные гости, спрашивают:

– Где найти матушку игумению?

– А матушка в отъезде за границей, ей должны делать операцию.

– Какую? – интересуются гости.

– Кесарево сечение, – отвечает монахиня.

Гости в шоке. А монахине откуда знать? Где-то она услышала «красивое выражение», ей и запало на память – «кесарево»! – а что это такое – ей и невдомек. Так и оконфузила в простоте сердца и себя, и матушку игумению.

«Дурак за дуру помолится, дура за дурака поклон положит», – сказал на исповеди отец Павел этой монахине, приехавшей к нему в Верхне-Никульское.

Много их приезжало – исповедаться, причаститься, попросить совета. Иногда и без всяких слов получали хороший духовный урок.

«Как-то две монахини приехали в Никульское под самый Новый год 31 декабря, – рассказывает батюшкин воспитанник. – Ну, естественно, что-то поделали, помогли нам по хозяйству. А на следующий день соседка Настя пригласила нас в гости. Мы захватили бутылочку, а там уже полный стол – мясо, котлеты, рыба всякая разная. Приходим и начинаем есть. Рождественский пост. Эти две монахини сидят – как в рот воды набрали. Такими глазами смотрят на нас! Так ничего и не поняли».

«Сумасшедший грех, когда придешь в гости и будешь из себя святошу строить», – поясняет мой собеседник.

В отношении поста батюшка держал неизменную позицию: пост должен быть прежде всего духовным. Будь внимательнее к себе и к ближнему своему, остерегайся кого-нибудь невзначай обидеть, не причиняй зла – «не ешь людей», как говорил батюшка.

«Берегись измерять пост простым воздержанием от пищи, – записано в батюшкиных тетрадях. – Те, которые воздерживаются от пищи, а ведут себя дурно, уподобляются диаволу, который хотя ничего не ест, однако же не перестает грешить».

Архимандрит Павел очень высоко ценил истинную монашескую глубокую внутреннюю жизнь. «Молитвами иноков Господь содержит сей мир». Но если увидит в человеке духовного сана лицемерие – то держись! Тут уж скажет не в бровь, а в глаз: «Говно от черной курицы».

Насквозь видел то «коварство», о котором пророчески предупреждал схиархимандрит Лаврентий Черниговский: «Настанет время, храмы будут ремонтировать...»

«Берегитесь показного делания!» – остерегают старцы. – 118 монастырей открылось, а без монахов, – слушаю я запись беседы архимандрита Павла с приехавшими к нему в Верхне-Никульское валаамскими монахами.

Разговор идет серьезный – почему не те люди в священники идут?

Батюшка отвечает просто:

– Не ради Исуса, ради хлеба куса.

Служителем Церкви стало быть выгодно, почетно. Но что делать истинным монахам, взыскующим Христа? Куда им податься? Куда бежать из восстанавливающихся обителей, где «всё как в миру?»

– Батюшка, думаю, где бы дом купить в лесничестве, в глуши.

– Не бери. Сожгут, – отвечает старец. – Соловецкий Вениамин купил дом в глуши – и его убили, и келейника.

Да, податься некуда, и хорошо, что рядом есть еще родное батюшкино плечо. Батюшка и утешит, и вразумит, и песенку споет из той затопленной монастырской жизни, что покоится здесь неподалеку на дне рукотворного Рыбинского моря...

Даже не песенка, а настоящий Акафист великому монашескому угоднику Самовару:

Радуйся, крепким чаем, в тебе вскипяченным,

монашеские сердца увеселяющий!

Радуйся, на покупку того чая

монашеские карманы облегчающий!

Радуйся, самоварче-варче,

монашеский угодниче!

(припев поется дважды)

Чаю монах напьется,

в постелю заберется

и благ, будет вопить: «Аллилуйя!»

И как на крыльях, возвращается монах в свою обитель, и крест монашеский ему не в скорбь, а в радость.

Не бойся тернии креста,

не говори: темна дорога!

Поверь, что крестный путь Христа –

награда высшая у Бога.

Сгибаясь низко под крестом,

не омрачай души сомненьем,

но горячо молись о том,

чтоб крест твой был тебе спасеньем.

«Отец Павел был очень строг к ношению монахами парамана, – вспоминает его духовный сын. – Параман – это часть нательной монашеской одежды: спереди – крест деревянный с двумя отверстиями, называется параманальный крестик, от него веревочка туда и сюда – лентами такими, эти ленты сходятся за спиной и там такой плат, на котором изображены орудия казни Христа – крест, копие, лжица, чаша даже бывает. И надпись по-старославянски: «Аз язвы Господа моего на теле моем ношу». Каждый монах должен носить параман. И, бывало, кто приедет к батюшке:

– Ты монах?

– Монах.

Он так рукой потрогает спину:

– А параман здесь?

Если ему говорят в ответ: «Да нет, батюшка, он у меня там, в сумке...»

– Ну какой же ты монах, если параман не носишь!»

Да, батюшка был великий знаток монастырской жизни, часто повторял: «Я светской жизни совсем не знаю – праздники там, гулянки... Монастырску жизнь знаю всю!”

«Чадо ты мое сопливое», – с огромной отцовской лаской обращался батюшка к молодым монахам. И самой большой радостью было для него увидеть в человеке истинного инока – неважно, принял он постриг или еще нет.

Однажды приехал к старцу молодой священник из Татарии, недавно рукоположенный иерей Андрей. И когда подходил он под благословение к батюшке, тот вдруг спрашивает:

– Иерей Андрей?

И так обрадовался необыкновенно.

– Женатый?

–Нет, батюшка, неженатый.

– Неженатый? Ох, какой же ты молодец!

И еще раз: «Молодец!»

И мягко так, по-отечески, называет его запросто: Андрей, Андрюша.

– Ну, монах! Ты монах, только монах!

Несколько раз повторил: «Монах, монах, монах!»

–Как же мы тебя назовем?

Задумался и вдруг:

– О! Антоний!

И запел тропарь преподобному Антонию Римлянину. Наизусть пропел весь тропарь и говорит:

– Запомни! Третьего августа!

«Потом, когда совершился постриг, брату моему действительно дано было имя Антоний, – вспоминает двоюродная сестра иерея Андрея, присутствовавшая при этой встрече. – Причем постриг откладывался два раза по независимым от о. Андрея обстоятельствам и совершился только на третий раз, а именно 3 августа по старому стилю (16-го по новому), в день памяти преподобного Антония Римлянина. Имя присваивал архиепископ Татарский Анастасий. Имя монаха составляется из первых букв мирского имени, был еще вариант Анатолий, но дали Антоний.

Во время разговора батюшка всё время держал о. Андрея за руку – очень долго, как отец сына. И вдруг начал петь какие-то скороговорки, частушки, совершенно непонятные, что-то про птиц. Потом говорит:

– Поехали со мной в Ростов!

Как раз из Спасо-Яковлевского монастыря гости были.

И так стал его звать, но брат мой растерялся. А тетушка дала отцу Павлу денежку в руку:

– Это вам на дорогу.

Отец Павел очень восторженно отозвался, что Андрей неженатый и будет монахом и стал благодарить тетушку за сына:

– Спасибо, спасибо тебе за сына. Ты береги его.

Она расчувствовалась, расплакалась. Эта встреча словно была посвящена моему брату. Люди стояли рядом и наблюдали, но он общался только с ним».

Батюшка был для всех истинно отец родной, но для монахов – особенно. Мог обласкать, а мог отругать при всех, обличить, если это надо. Соберется, бывало, духовенство за праздничной трапезой и давай, как в басне Крылова: «Кукушка хвалит петуха...» Однажды выслушал батюшка длинную хвалебную речь в свою честь, потом и говорит «оратору»:

– Ты скажешь, как в лужу пернешь.

Все от хохота упали.

«Не тот друг, кто медом мажет, – повторял батюшка, – а тот, кто правду скажет». И еще приговаривал:

Не в шумной беседе друзья познаются,

друзья познаются в беде.

Гром грянул, и слезы польются,

тот друг, кто поможет тебе.

И следовал завету оптинского старца Амвросия: «Замечания и выговоры монаху – это щётки, стирающие греховную пыль с его души».

Хоть и грубоват был порою батюшка, но всегда по сути. И в других ценил такую же прямоту и откровенность.

Как-то раз батюшка с духовными чадами был в гостях у своего воспитанника, священника. Стол, конечно, для них накрыли – чего только нет! А время, известно, какое – продукты все дефицит, ничего не купишь, не достанешь. У простого народа на столе – картошка да капуста. Ну а уж священникам несут всё самое дорогое, вкусное – так испокон веку на Руси положено. И вот духовная дочь о. Павла села за этот богатый стол, у нее и сорвалось с языка:

– Только у попа и пожрать!

Отец Павел расхохотался. Потом, как приедет она в Верхне-Никульское, кормит ее и повторяет:

– Ешь, Нинка, только у попа и пожрать!

«По первости, когда я ездил к о. Павлу – молодой еще священник был, – вспоминает его духовный сын, – неудобно как-то, что такой старец, архимандрит, начинает на стол собирать каждый раз, как только приедешь. «Марья!» – то начнут картошку жарить, то рыбу в холодильнике смотрят. Я думаю, что уж мне, недостойному, я приезжаю за духовным окормлением, можно обойтись и так, без еды.

Ладно. Приезжаю как-то к батюшке. Марья говорит:

– Ну, я пойду разогревать.

Он:

– Сиди.

Обычно сразу чай, а тут разговариваем – мне даже как-то не по себе, я уж про свои мысли забыл. Потом пошли в храм, долго-долго там были. Вернулись из храма. Марья опять:

– Я вам разогрею рыбки.

– Подожди, Марья!

И опять разговариваем. С воодушевлением еще час или два. Я уж точно проголодался, есть хочется.

И вот он полез, выдвинул ящик, достал оттуда четверговой соли, положил ее на бумагу, – а он так весело всё делал, задористо – раз! – достанет, – раз! – развернет, всё у него красиво, и скалочкой – раз, раз! – такая маленькая соль, аккуратненькая. Взял круглый московский хлеб, порезал, в соль обмакнул и так смачно начал есть, квасом прихлебывает и на меня посматривает лукаво. У меня слюни потекли.

– Хочешь?

Налил мне квасу, хлеба дал, соли подсыпал – и я как начал есть! Господи, сроду ничего вкуснее не едывал! Паче меда устам моим этот хлеб с четверговой солью...

И вот он мне на мои мысли – и частенько так – отвечал действием».

– Поповской яичницы хочешь? – возьмет да и спросит, бывало, батюшка, какого-нибудь новичка, неискушенного в «поповской» кулинарии.

«Я думаю: «Какая поповская яичница? О чем он говорит?» – вспоминает один из гостей.

– Нет, не хочу.

– Сейчас поешь.

Ну а в хлебосольстве он великий мастер. Дал команду:

– Марья, сделай нам поповскую яичницу!

Что такое? Ясно, что жаргон – «поповская яичница». А это оказалась икра из свежевыловленной рыбы, зажаренная с маслом».

«Поповскую яичницу» довелось и мне попробовать в доме Груздевых – приготовил ее собственноручно батюшкин младший брат Александр Александрович.

– И чаю, – говорит, – тебе сделаю по-архиерейски.

– Как это – по-архиерейски?

– А вот так.

Насыпает заварки в ситечко и заливает кипятком прямо над чашкой.

– Ну, архиереи же богатые, они заварку не экономят.

Пока я ем поповскую яичницу, запивая архиерейским чаем, Александр Александрович вспоминает к слову визит архиерея в груздевский дом:

«У меня 26 января день рождения, у Нины 27-го – день Ангела, мы собрались все вместе, стол накрыли. И вот вечером открывается эта дверь, входит здоровый детина, вот с такой же, как у нас в углу, палкой.

– Здеся Груздевы живут?

Я говорю:

– Здеся.

Он сразу проходит вперед, палку эту свою ставит в угол. Я гляжу, а за ним сзади Павлуха идет, в простенькой такой вязаной рубашонке.

Архиерей Леонид – так звали детину – приехал откуда-то в Ярославль, потом его в Ригу перевели. Он и говорит:

– Братишка ваш пьяный в Рыбинске валялся, подобрали его, привезли к вам.

«Нет, – думаю про себя, – такого не бывает. Свистишь ты!»

Павлуха мне потихонечку в руку денег сует – ну что же, конечно, у нас закуска не архиерейская – беги, значит, в магазин. И вот архиерей садится за стол, простой такой, и компанию поддержал. С ним еще священника два или три, его сопровождающие...»

Всё, что каким-либо образом так или иначе связано с отцом Павлом, сразу приобретает оттенок почти сказания. Словно возвращаешься в те далекие времена, когда архиереи еще ходили пешком – как святитель Димитрий Ростовский, выходивший из Ростова чуть ли не за сутки, чтобы попасть в Ярославль к заутрене. Или сами прислуживали гостям за трапезой – как митрополит Иоанн Тобольский, всея Сибири чудотворец.

А до наших дней дошло предсказание великого Серафима о том, что онечестивятся архиереи, так что даже Воскресению Христову верить не будут...

Отец Павел еще в 30-е годы видел мощи преподобного Серафима Саровского в Антирелигиозном музее в Москве, в Донском монастыре. Ему запомнилось, что были поручи из белого клозета, на них написано: «Отче Серафиме, моли Бога о нас».

«Мы – копеечные свечки, а он, как пудовая свеча, всегда горит пред Господом – как прошедшею своею жизнию на земле, так и настоящим дерзновением пред Святою Троицею», – записано в тетрадях архимандрита Павла.

Ночь. Как безмолвные зрители,

звездочки смотрят с небес.

Тихо вблизи от обители

тянется Саровский лес.

Келья там есть одинокая,

в ней Серафим обитал.

Знала пустыня широкая,

подвиг как он совершал...

В тетрадях отца Павла преподобный Серафим Саровский предстает по-мужицки, с топориком в руках, и так же крепки и благодатны, как сосновый дух, его молитвы...

Тихо тропинкой лесной пробирается,

в кожаной мантии, в лычных лаптях,

крест на груди его медный качается,

сумка с песком у него на плечах.

Вьется Саровка извилистой впадиной,

сосен столетних красуется строй,

и на ходу подпираясь рогатиной,

движется старец неспешной стопой.

Телом согбенный, душою смиренный,

в пустыньку он помолиться идет,

но и молитву творя сокровенную,

он для трудов свой топорик несет.

Белый на нем балахон, серебристые,

шапочкой ветхой прикрыв волоса,

вглубь он души устремляет лучистые,

полные ласки душевной глаза.

Всем изнемогшим в огне испытания:

«Радость моя! – он твердит. – Не скорби!

Бури душевные, грозы, страдания,

Господа ради с улыбкой терпи».

Учит искать он богатство нетленное,

чтоб не владела душой суета,

ибо всё мира сокровище бренное

нашей душе не заменит Христа.

«Где бы нам найти такого батюшку, как Серафим Саровский...»

Ехали люди в Верхне-Никульское – один, второй, десятый, восемьдесят пятый – каждый старался что-нибудь подарить батюшке: кто икону, кто книги, открытки, пластинки, кто из одежды что-нибудь, кто деньгами, кто вёз консервы, конфеты, масло, шоколад, цитрусовые – великий перечень, а ведь тогда было время страшного дефицита. Но сколько бы ни дарили батюшке – он дарил больше. Одной рукой принимал, а другой раздавал.

– Пойдем, я тебе покажу, мне рыбаки рыбу привезли, – сказал как-то отец Павел очередному гостю.

«А было уже в зиму, – вспоминает тот, – холодно, в чулане вообще лед. Мы выходим в чулан – а там где-то 35–40 сантиметров глубиной – весь пол засыпан свежей рыбой, навалом.

– Батюшка, откуда это?

– Да вот, рыбаки проплывали с Борка, пришли в гости и рыбы мне насыпали.

А у меня одна мысль – там, наверно, тонна рыбы – куда девать-то? Пока мы разговаривали, кто-то стучит в дверь – из деревенских, с Марьино, что ли. Потом другой откуда-то. А батюшка говорит, говорит что-то, раз – тому кулек рыбы, раз – тому пакет рыбы... Думаю, хоть тонну привезли, а он ее в два счета раздал. Он просто любил раздавать?

Действительно, огромное богатство проходило через руки о. Павла, но он всё раздавал – деньги, продукты, даже иконы «пристраивал» как он выражался, т.е. дарил тому, кому считал нужным – а сам хранил монашескую бедность. Точнее сказать, «бедным он не был, а просто образ жизни такой монашеский вёл». Ходил всю жизнь в сатиновой рубахе и штанах, одежду ему шила по «спецзаказу» духовная дочь.

– Купи мне ткани на штаны, – скажет ей отец Павел.

«Покупаю фланель со штапелем на шаровары – он на резинке носил, с карманами, сатин на рубашку – как правило, синий, рубаху тоже всегда шью «с карманами». Однажды монахини с Толги сшили батюшке штаны, но узкие – «хоть руки в штанины просовывай». «Нет, только ты мне шей!»

Приехал как-то в Верхне-Никульское молодой ярославский священник. Видит: бедно старец живет. Захотелось ему помочь, он в Ярославле и обратился к владыке Платону: «Так и так, бедствует старец». Владыка думает про себя: «Может, я чего не доглядел, может, старец-то голодает...» Приезжает отец Павел в епархиальное управление, владыка Платон издалека его увидел и кричит:

– Ты что, отец Павел, плохо живешь? Может, тебе деньги нужны?

А отец Павел в ответ:

– На что мне деньги – гроб, что ли, ими оклеивать?

А тот священник, который приезжал в Верхне-Никульское, как раз это слышал и смутился. Хотел помочь, а батюшка вразумил, что ты хоть бы моего благословения спросил...

Вразумлять молодых священников приходилось часто – вот вроде и знают, что старец, что мудрее их батюшка и по годам, и по сану, но всяк норовит еще и сам старца «вразумить». Однажды приехал такой, упал перед батюшкой на колени и говорит:

– Отец N тебя обманывает!

Батюшка не стал слушать, прогнал его. Получается, что старец-то дурак, сам не видит, не знает?

Такая интересная вещь: в Москве и в Петербурге архимандрита Павла больше почитали как высокодуховного старца, чем у себя на родной ярославской земле – «нет пророка в своем Отечестве». За трапезой в Новодевичьем монастыре митрополит Ювеналий всегда садил отца Павла по правую руку как самого почетного гостя и терпеливо сносил все «хулиганские» выходки верхне-никульского старца. Подойдет, бывало, отец Павел к владыке:

– Дай денег старику на обратный билет.

Митрополит Ювеналий достает деньги, отдает их батюшке. Конечно, отец Павел не просто чудачествовал, каждое его действие имело смысл.

Вот, например, сидит за трапезой у владыки Ювеналия московское духовенство. «Я смотрю, – рассказывает отец Павел, – справа от меня молодой священник корочки хлебные не ест: мякиш вынет, а корочки оставляет на столе. Он отвернулся, а я – хвать эти корочки – и к себе в тарелку. Все на меня посмотрели, а этот священник покраснел».

«А как еще вразумлять? – спрашивает батюшкин воспитанник. – Не будешь ведь всякий раз говорить. Этот священник не голодал, в лагерях не сидел, вот и обращается так с хлебом».

– А я не могу это видеть, – сказал отец Павел. – Сколько труда в эту пшеничку вложено!

Время великой славы архимандрита Павла было и временем великой скорби. Враг никогда не оставлял о. Павла в покое, но когда имя его прославилось далеко за пределами родного края, искушения и нападения на верхне-никульского старца стали особенно изощренными. Казалось бы, с такой любовью относился он ко всем людям, что должен был надеяться и на ответную любовь или хотя бы благодарность от близких, от своих прихожан, от жителей села Верхне-Никульского, которое навеки вошло в историю как место служения великого старца. Хотя сам отец Павел как раз делал всё для того, чтобы его не считали святым. Приедет, бывало, какая-нибудь восторженная почитательница, наслышанная о «святом старце», а батюшка уже всё знает наперед, что она приехала, уйдет из сторожки к заливу за водой.

Возвращается с ведрами, босой, одна штанина закатана, другая так, – гостья разочарована до глубины души: «Вот какой отец Павел, я-то думала...»

А он ей в ответ:

– Ты дура, и я дурак.

И, конечно, хотя сельчане не раз были свидетелями прозорливости своего чудаковатого священника, они, как и многие, не понимали, что это за человек. Так, расскажут друг другу на уровне деревенских сплетен – «свинья борову, а боров всему городу»:

– Слыхали, что с трактористом-то?

– А что?

Вышел отец Павел к церкви, а по дороге пьяный тракторист едет:

– Эх, я вам сейчас башенку-то сверну!

Башня угловая – в церковной ограде. Отец Павел ему отвечает:

– Не успеешь ты мне башенку свернуть, тебя самого трактор задавит.

Через три дня того тракториста трактор и задавил.

Но чем больше сиял вокруг Троицкого храма ореол благодатной славы его настоятеля, тем более с настороженной неприязнью поглядывали некоторые из окрестных жителей на его сверкающие купола. Один за другим шли доносы в епархиальное управление: собирали подписи под общественными письмами, что отец Павел разворовал все иконы из храма, что он стар и слеп и служить не может, чтобы дали нового священника.

«К моей Татьяне приходили, – вспоминает один из жителей, – просили поставить свою подпись. Там было написано, что отец Павел даже причастие мимо рта проносит».

Конечно, всё это было клеветой и злобой, разжигаемой от лукавого. Но батюшка очень скорбел душой.

– Хуже, чем в НКВД, – вырвалось у него однажды.

Конечно, даже тот следователь по фамилии Спасский, который бил его на допросах так, что один лишь зуб «живой остался», как выражался батюшка, кто он ему? – чужой человек, хоть и злой, и жестокий, но всё-таки действовал этот садист по долгу службы. А по какому долгу подписывают клеветнические письма эти «церковные люди», которых о. Павел исповедовал и причащал неоднократно, помогал молитвой, советом, добрым словом?

Ездила к батюшке одна женщина из Рыбинска, а потом оказалось, что она книги у него ворует и отвозит тому священнику, который написал донос на Павла Груздева в органы НКВД в 41-м году. Сколько всего у отца Павла разворовали, пользуясь его гостеприимством– кто знает... В храме Николая-чудотворца в Никольском скиту на Валааме изображена на стене картина – «Святитель Николай-чудотворец спасает от казни неповинных». Когда мы вошли в Никольский храм с духовной дочерью о. Павла, она, посмотрев на картину-фреску, неожиданно сказала:

– У меня такая же точь-в-точь картина святителя Николая, мне отец Павел подарил: «На, – говорит, – возьми, пока не украли».

Батюшка и сам чувствовал свою физическую немощь и собирался уходить несколько раз. Заболеет он, лежит в постели, староста придет:

– Вставай, старик, иди служить! Нашей церкви доход нужен!

Духовные чада батюшки, чтобы ему было легче служить, писали для него молитвы крупными буквами, и потом эта от руки написанная служба лежала на аналое, хотя отец Павел, конечно, многие молитвы знал на память. Но все-таки не раз стремился он «освободить место», чтобы не было нареканий. Сохранились в его архиве два указа за подписью архиепископа Ярославского и Ростовского Платона с разницею буквально в четыре месяца.

1)    От 15 июня 1986 года, который гласит:

«Архимандрит Павел (Груздев Павел Александрович) увольняется с должности настоятеля Троицкой церкви с. Верхне-Никульское Некоузского района Ярославской области, согласно прошения почисляется за штат по состоянию здоровья.

С получением настоящего Указа Вам надлежит сдать справку о регистрации Уполномоченному Совета по делам религий при Совете Министров СССР по Ярославской области».

2)    От 19 сентября 1986 года, прямо противоположный первому:

«Ради пользы Святой Церкви Вы назначаетесь на должность настоятеля храма Святой Троицы с. Верхне-Никульского... После получения регистрации у Уполномоченного Совета по делам религий... приступить к исполнению своих обязанностей».

И такая вот круговерть «увольняется – назначается» происходила неоднократно. А куда пойдешь? Однажды даже крест слетел с Троицкого храма, когда отец Павел собрался уходить.

«Объявил нам: «Я ухожу». Проповедь сказал такую чудаковатую, – вспоминает батюшкин духовный сын. – А ночью крест с одного купола пропал. Утром отец Павел стоит в дверях сторожки:

– Юрка, я собрался уходить, а ночью крест – аух!

Крест улетел! Все бросились искать. Куда он упал? И в кустах, и везде вокруг глядели... Я взял бинокль, давай смотреть на крышу церкви. Нигде нет! В самом деле, куда он исчез? Отошел к магазину, глянул в бинокль, а крест среди куполов в расщелину упал, один край торчит».

«Такая страница не очень приятная была в его жизни, – рассказывает о батюшке тутаевский священник, – когда к нему был назначен настоятелем церкви отец Вячеслав. А батюшку уволили за штат. Это был 90–91 год. Отец Вячеслав по неопытности, видимо, вёл себя как хозяин, всё по-своему. Помню, батюшка сильно переживал...»

«Здесь одна фотография есть, – показывает мне фотоснимок батюшкин духовный сын из Тверской епархии. – Новый настоятель очень ревновал народ к отцу Павлу, не пускал батюшку в храм. Вот о. Павел сидит на ступеньках храма. Потом этого священника тоже убрали отсюда».

На пороге родной Троицкой церкви сидит отец Павел в стареньком подряснике, рядом с ним белая коза. Не видно ни печали, ни обиды на лице старца – доброе у него лицо, ласковое, будто хорошо ему здесь сидеть с этой козой... «Обидел ли кто тебя – огради крестным знамением грудь: вспомни, что происходило на кресте – и всё погаснет...» – записано в тетради о. Павла.

«Пожалей обижающего тебя, ибо он одержим лютым зверем – яростию, демоном неистовым – гневом...»

Отец Павел опасался, что его могут выгнать и из церковной сторожки, которая более тридцати лет была для него родным домом. Он прожил жизнь, прошел лагеря и готов, кажется, и к такому повороту событий: быть изгнанным на старости лет куда глаза глядят. Отец Павел направляет запрос в юридическую консультацию, откуда ему приходит ответ следующего содержания:

«Груздеву Павлу Александровичу. На Ваш вопрос о выселении – нет таких оснований:

Во 1-х, нет решения Сельского Совета, что дом при церкви специального назначения.

2)       Нет договора о том, что Вы прописаны в этом доме на время службы в церкви с. Верхне-Никульское.

3)       Если бы Вы жили в здании самой церкви, а то дом только в ограде.

4)       Прослуживший в этой церкви около 30 лет и возраст 80 лет выселению не подлежит из любого помещения.

Юрист-консульт».

Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь?

Великим постом 1992 года заболела Марья – верная помощница, возраст-то у нее тоже восьмой десяток. «А нагрузка какая – и гости, и пост идет, – вспоминает батюшкин воспитанник. – Она отговела весь Великий пост и до того себя довела, что в Великую Субботу – мы решили перед Пасхой помыться, истопили баню, сначала мы с батюшкой идем, потом они с Настей, – Марья пришла из бани, губы синие, у нее случилось плохо с сердцем. Она и на Пасху не служила, без нее пели. Марья не могла оклематься с неделю. Потом с ногой у нее что-то, ну, батюшка и решил: чего буду здесь один делать да слепой, надо уезжать. И всё это очень быстро – с Пасхи до «Достойной». 24 июня отслужил в последний раз «Достойную», и 29-го он переехал».

– Выжили батюшку, а кому он помешал? – сокрушается соседка Настя. – Он здесь хотел умереть...

– Утащили, сорвали человека, – сердятся мужики.– Он был наш духовный отец – крестьянин, сам себя кормил...

Батюшка всегда благословлял своих духовных чад покупать дома, строить бани, жить на земле, кормиться своим трудом.

«И это верно, это исконно по-русски, – вспоминает батюшкин воспитанник. – Отец Павел наставлял своих прихожан на любовь к земле и трудолюбие. Говорил весной: «Пора картошку садить», а осенью: «Марья, насолила ли ты капусту, а ну, принеси попробовать!» Специально говорил, чтобы все слышали.

– Ой, отец Павел спрашивает, насолила ли Марья капусту, а я-то...

Чтобы было всё свое, если есть возможность, а не покупать».

К нему приезжаешь – совершенно особенный какой-то мир.

– Кабаны за БАМом стадами ходят, – говорит батюшка. – Бьют их наши охотники.

А Марья сообщает:

– У Овчинниковых медведь два бидона молока выпил. Молоко-то колхозное. Бидоны размял все, холодильник на улице разобрал и ушел. Вот набезобразничал.

– Володька Овчинников, Коля Красивый лабаза́⁵ делают, – продолжает разговор отец Павел. – Что ты! Заряжай ружьё! Картечью заряжают. Сидят полпервого ночи – вот он, медведь идет!

– Патрон упал! – говорит один.

А второй:

– Ау меня ружьё упало!

– Так нас, сука, медведь убьет!

– Пока искали, и лабаза́ упали...

– Да они, наверно, приняли! – смеются гости.

А зимой приедут паломники – дорога дальняя, озябнут. Батюшка с Марьей просвиры в сторожке пекут.

– Полезайте на печку!

«Влезли да уснули, да так хорошо... А он просвиры испек и ушел на службу.

– А! Что же мы проспали!

Так, значит, батюшка велел...

«Однажды мы приехали, службы не было, – вспоминают духовные чада. – И мы сидели с батюшкой да так наговорились обо всем, расспросили его... Я и говорю:

– Батюшка, как же так хорошо всё!

А он отвечает:

– Хорошо, когда Литургия!»

Пасхальная радость сопровождала каждое богослужение батюшки. Просто, незатейливо и дружно поет хор – но ощущение, будто присутствуют ангелы...

«Из первых впечатлений – конечно, вот эта служба. Словно постоянный праздник в храме...»

«Вспомнилось, как мы вокруг храма шли – многие отмечали, что такого крестного хода нигде не было. И я не участвовал в таких крестных ходах, как у батюшки. Необязательно пасхальный – а например, в «Достойную» или на Светлой седмице – настолько радостно было! Эта радость чувствовалась при любой службе с батюшкой – даже когда он панихиды служил – всегда какое-то торжество».

«Каждому человеку первое дело – исповедаться и причаститься, – вспоминают прихожане. – Причастишься, потом наешься, напьешься, да еще хором напоемся в сторожке стихов всяких – и весёленькие расходимся по домам».

Под тенью навеса, под деревом гладким

Сидел у колодца Христос,

Пришла Самарянка обычным порядком

Наполнила свой водонос.

Христос попросил поделиться водою,

Она же сказала в ответ:

«Ведь я Самарянка, а с нашей средою

Общения, кажется, нет».

Христос ей заметил:

«Ах, если б ты знала,

Кто воду живую дарит,

Того бы искала,

Того бы просила,

Кто ныне с тобой говорит!»

Эту песню затягивает батюшка звучным бодрым голосом, а Марья подхватывает высоко и звонко:

Тогда Самарянка домой побежала,

Забыла про свой водонос,

В селенье вбежала и всем рассказала:

«Идите, явился Христос!

Он там у колодца сидит, отдыхает,

С любовью твердила она, –

Послушайте только, как он рассуждает,

Каки дорогие слова!

Он всё мне сказал, что я сделала тайно,

Идите, Он скажет и вам!»

И шли самаряне великой толпою,

И верили Божьим словам.

Долго не смолкают песни в тесной сторожке Троицкого храма, словно раздвигаются старые стены, и душа твоя – на Святой земле, где ходит Христос – живой, не распятый... Таких песен знал отец Павел неисчислимое множество. А сколько песнопений посвящено Богородице, Заступнице Небесной!

В неизвестности смиренно

В Назарете ты цвела,

Средь молитв уединенно,

Мирно жизнь твоя текла.

Но святой своей десницей

Бог Тебя приосенил,

И Небесною Царицей

Кроткой Деве быть сулил.

Из народных песен особенно любил отец Павел петь «Среди долины ровныя» и «Сорви, Дуня, лопушок, лопушок...» И пел задорно, и старух своих еще подзадоривал. Псаломщица у него была Екатерина, стояли как-то у храма зимой, он говорит:

– Катюшка! – ей за 80 и ему за 80 – Катюшка, знаешь, как я в детстве за коровами гонялся?

Снял сапоги и бегом вокруг храма побежал.

Как говорят, отца Павла «в округе каждая собака знала». «Приходим с ним в Борковскую столовую, а очередища, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Отец Павел берет черпак, идет на кухню. Кричит:

– Тебе первого – щи или бульон куриный?

Я думал, сейчас милицию вызовут».

А у отца Павла и милиция вся «своя». В Рыбинске как-то ждал, ждал поезд, а сам с сумками, да с Марьей, да еще молодого священника с собой прихватил в гости на приход. Говорит ему:

– Толька, так, бери сумки, пойдем на рынок.

«Он передом идет, босой, в своих шароварах, волосы распущенные, рубашка навыпуск, а я иду сзади, весь в мыле, – рассказывает молодой батюшка. – Заходим на рынок, смотрю – лежит дыня, и ножик в дыню воткнутый, и грузин какой-то старый рядом стоит. Отец Павел восклицает:

– О! Дыни! Батюшка, давай-ка!

Берет эту дыню, берет нож и отрезает ломоть такой большой:

– На, Толян, держи!

Другой ломоть:

– Марья, держи!

И сам себе тоже ломоть отхватил.

Там от дыни уже ничего не осталось, такие он пластики отрезал. Грузин смотрит, не знает, что сказать. Отец Павел ему:

– Чего? Вкусная дынька у тебя. Ладно, не расстраивайся. Давай еще возьмем!

А я думаю – куда нести, он и так на меня мешков навешал.

И вот он взял две или три дыни, арбуз еще подкупили и вернулись на вокзал. На вокзале отец Павел ни минуты не сидел, всё к нему люди подходили. И вот чуть секунда свободная, он мне:

– Толька! Марья пусть остается с сумками, а мы пойдем.

И прямиком, где милиция – открывает дверь в отдел внутренних дел и кричит что есть мочи:

– Васька! – сколько есть сил.

Выходит начальник.

– Васька! Или вези, или сади!

Ну, тут милиция сразу все сумки похватала, посадили нас на поезд и рукой помахали».

Приедут в Верхне-Никульское из округи – зовут отца Павла в какую-нибудь деревню, нужно, к примеру, кого-то исповедать и причастить. А туда ехать – за один день не обернешься. Увезут о. Павла, а там оставляют ночевать. И уже свои, близкие люди. Эти знакомые передают своим знакомым, так отец Павел и обрастал «связями» – «он ведь очень простой был в этом отношении человек».

«Все ездили к нему – от развозчика хлеба до секретаря райкома».

Развозчик хлеба – Коля Левчиков, по прозвищу Хлебный – возил постоянно хлеб в магазин, а заодно и гостей о. Павла подбрасывал, да и самого батюшку частенько, куда тому надо. Как-то раз поехал отец Павел с Колей Хлебным по деревням, взял причастие. Коля хлебом торгует, а батюшка причащает. И в каждой деревне стремятся батюшку угостить и Колю Хлебного тоже.

До чего наугощались – как вспоминал отец Павел: «Въехали куда-то, остановились – я задремал, а тут очнулся– гляжу, кругом птицы летают... Ах, как жаль, что я проспал – наверное, это уже рай! Райские птицы летают! А на самом деле мы въехали в курятник...»

Настолько отец Павел понимал людей – и простых жителей округи, и ученых-академиков из Москвы и Борка, и партийцев, и церковников – настолько сочувствовал им и любил каждого человека, что зачастую поступал нетрадиционно, следуя не букве благочестия, а духу любви. Он был очень добрым. И советы давал из доброго сердца, исходя из житейской ситуации, а не из каких-то писаных правил.

«Скажем, скрывается одна женщина, что она в церковь ходит, – вспоминает батюшкин духовный сын, священник. – Почему скрывается? Господь велел нам исповедывать религию, не прятаться. А батюшка благословлял – нет, так надо, тайно».

«Или еще он говорил: «Здесь две женщины, коммунистки, они верующие. Вот как служба начинается, они вокруг храма ходят». Но не называл кто. А как же! С работы выгонят – хлеба лишат. А батюшка к хлебу относился так, что кормиться надо...»

«Ведь действительно, когда и первых христиан подвергали пыткам, не все же выдерживали такое, – рассказывает мой собеседник. – Без помощи Божией это невозможно. Но ведь они не осуждались за то, что предавали Христа – неимоверные пытки, и они отказывались. Но это им не вменялось в вину, потому что насилие. Не осуждались, но и венцов не зарабатывали. Так и здесь. Если хлеба лишают – думаю так, что это не в осуждение, но и не в заслугу. А если они добровольно отрекаются от Христа – тогда да, осуждаются».

Еще один удивительный пример того, как относился о. Павел к чужому труду, которым человек зарабатывает на хлеб насущный. Приехал один врач из Москвы:

– Батюшка, я могу оказать Вам самую современную медицинскую помощь – у Вас здоровье намного улучшится.

И достает какие-то приборы, электропровода, «еще что-то типа расческа массажная, только большая, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Старец после службы, и вот сидит полчаса – тот ему присоединяет приборы к запястьям, к затылку. Потом, когда гости уехали, я спросил:

– Батюшка, а что, действительно помогает?

– Да ну! – махнул он в ответ рукой.

– А что же ты сидел?

– Надо же человеку чем-то на хлеб зарабатывать!

И вот он чуть ли не 40 минут терпел все эти датчики, как тот над ним издевался...»

И такая необыкновенная любовь была у батюшки, что иногда он поступал вопреки всем правилам. Разрешал даже – лежал как-то в Борковской больнице, и сосед его, молодой парень, по ночам тайком встречался со своей девчонкой, – так батюшка его ночью в окошко выпустит, а утром опять окно открывает, чтобы тот в палату залез. Казалось бы, нарушитель, а вот такая любовь.

А уж если с кем какое несчастье, батюшка утешит и поддержит как никто другой. «В 91-м году мы с племянницей приехали 14 февраля к батюшке, – вспоминает духовная дочь из Москвы. – Батюшка тогда еще причащал. И вот подходим к причастию, и вдруг он мне говорит таким голосом, ну таким родным:

– Наташа, Божья Матерь с тобой!

На душе у меня ликование, слезы лились прямо рекой, не пойму, в чем дело. Домой приехала, рассказываю всем, и все так радуются за меня, всем тоже хочется, чтобы батюшка им такие слова сказал. А что же на самом деле произошло? 27-го февраля у меня умер брат, 60 лет ему было, народный художник СССР, Кирюхин Олег Сергеевич. Он пришел с работы и вот за восемь часов всего и умер. Родной брат. И когда состоялись похороны – я бы раньше даже представить такого не могла, а здесь мы с мамой всё восприняли спокойно. Это уже батюшка знал, что произойдет.

Так же и через год приехали мы с племянницей, остановились у Насти. После службы в храме пошли на кладбище к Енюшке и монахине Манефе. Пришли на могилку, а бежит Настя:

– Что ж ты, Наташа, ходишь, тебя там батюшка ждет!

– О! Сам батюшка ждет!

Приходим к Насте, а у нее такая большая икона висела «Всех скорбящих Радость с грошиками». И вот стол собранный, сидит батюшка, а по бокам – отец Григорий и Анатолий. И батюшка очень долго с нами сидел. Прошло две недели – у меня сестра умерла. А нас у мамы только трое было. Но, укрепленные батюшкиными молитвами, мы спокойно всё пережили».

«И знал батюшка все наши трудности и сложности, все мысли. Не могу забыть тот случай, когда дорогой к батюшке я всё думала: «Как же говорят, что католики...» – помните, тогда еще на Украине только начинались все эти проблемы. И вот только заходим в сторожку. А батюшка говорит: «О, приехали! Девки, не ходите к католикам!»

И так вот мимоходом батюшка одному ответит, другому, еще и на будущее скажет.

– Катерина, а ты никак двойню несешь?

– Ой, ты наговоришь, батюшка!

Поехала в Ярославль и точно – двойня.

Шуру Куликову всё по имени-отчеству звал. Она думает про себя:

– Чего он меня величает? Звал бы просто – Куличиха.

На другой день выходит из дома, а батюшка ей:

– Куличиха, привет!

Алтарница из соседней епархии Елизавета Алексеевна приехала на «Достойную». Подходит исповедоваться, а батюшка громко ей так на всю церковь:

– Лизавете скажут – испеки пироги! А она в ответ – не буду!

Лизавета заулыбалась, батюшка ее накрыл епитрахилью и разрешил.

«Через неделю у нас престольный праздник, – вспоминает священник, у которого служила Елизавета Алексеевна. – Воскресенье, ей надо печь просвиры. А они с псаломщицей повздорили, и Лизавета демонстративно отказалась печь просвиры. Я прихожу:

– Лизавета!

Ни в какую!

– Вспомни, что тебе отец Павел сказал: «Лизавету будут просить испечь пироги, она скажет – не буду».

Она так задумалась и ночью все-таки испекла».

Нет, невозможно представить село Верхне-Никульское без отца Павла – без его богослужений, его молитв, остроумных его словечек и розыгрышей, без старинной монастырской обстановки в его доме...

«Очень мне хотелось узнать, как он дома молится, – рассказывает священник из Пошехонского района. – Мы с матушкой вечером долго сидели, он говорит нам: «Ну ладно, вы тут помолитесь...» А сам раз – за шторку. У него кровать у печки, там занавески висели. Мы постелились на полу, на диване...

Я слышу, он сидел, сидел, потом начал петь: «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя, услыши мя, Господи...»

Долго-долго пел, я так под его пение и уснул. Утром просыпаюсь в пять часов. Дверь открыта настежь. А на улице – осень была, иней такой, холодище! Отец Павел идет босиком, в своих шароварах, с кладбища, иконки в руках держит – к бабке Еньке на могилку ходил, утренние читал. Я на минуту выйти не мог, замерз, а он босиком утренние читал».

Очень любил батюшка слушать дома детские сказки – был у него проигрыватель, пластинок много. Телевизор не смотрел, хотя на 20-летие служения сотрудники Борковского института подарили ему телевизор – маленький, черно-белый, это был конец семидесятых...

«Он и тогда-то телевизор не включал, – вспоминает его духовный сын, – а сейчас бы увидел, плюнул в телевизор и выбросил. И сказал бы: «Мне этот ящик больше никогда не приносите». Новости – да, слушал радио день и ночь, помнишь, был приемник «Океан?»

В церковной сторожке о. Павла несколько лет хранились две таинственные вещи – схима и гроб. Схимническое облачение было аккуратно убрано в чемодан, который лежал под кроватью.

«Да, ему схиму привозили уже, – рассказывают соседи, – знаете, такой наряд для монаха, который совсем отрекся от мира, дал обет полностью посвятить себя Богу. И у о. Павла была такая схима, треугольная, с капюшоном – лет 78 ему тогда было. Толга в то время восстанавливалась, из Толги ему и привезли, кажется, эту схиму. Батюшка всё говорил:

– Вот, схиму хотят на меня одеть.

Но ему-то это не надо было.

– Хотят, – повторял он. – Но на что мне это всё? Богу я и так служу.

Конечно, отец Павел всю жизнь с людьми прожил. И уйти в монастырь, отказаться от всех этих забот о других людях, от того, что тащил всегда этот груз, помогал, кому мог...»

Батюшка так и не принял схиму. Остался до последних дней с людьми – и церковными, и мирскими – с земными житейскими людьми. Приезжает к нему духовный сын из Ярославля на мотоцикле: «Я как рокер прикатил – отец Павел сел сзади меня, говорит:

– Поедем к Овчинникову, у него там какой-то праздник.

От сторожки церковной до Овчинниковых метров 30–35. Дом деревянный, у них там две длинные лавки, стол, человек пятьдесят мужиков сидят, женщины хлопочут, то-се... И мы с отцом Павлом вгоняем мотоцикл во двор с грохотом, я глушу, шлём снимаю, входим в дом. Я позади батюшки, как его телохранитель. Входим, и он объявляет присутствующим:

– Вот приехал на мотоцикле к вам. А это из Ярославля Володька.

Местные смотрят – какой мотоцикл! какой Ярославль! – но точно, видят мотоцикл. Отец Павел любил пошутить – вот мы с Володькой из Ярославля приехали! Тут метров тридцать, а все были поражены – надо же, отец Павел на мотоцикле! Ну, наливай! Дальше не помню. Помню, что мотоцикл остался у Овчинниковых, а мы с отцом Павлом пошли обратно обнявшись, веселыми ногами, в сторожку».

Принять схиму – тут уж не до шуток. Схимническое облачение – знак высокой духовности, а батюшка избегал всего внешнего. Наоборот, всячески чудачил и хулиганствовал. Так что на мотоцикле влететь к Овчинниковым – это да, это в духе о. Павла. Он даже гроб себе заказал – веселый такой гроб получился, «как игрушечка». В этом гробу потом банки с вареньем перевозили, когда батюшка переезжал в Тутаев.

Гроб и смертное облачение батюшка приготовил для себя еще в Верхне-Никульском – позаботился, чтобы в случае необходимости не обременять близких хлопотами.

«Смертное свое облачение отец Павел заказал в 1980-м году, – вспоминает его духовная дочь. – У монахов погребальное одеяние особенное: наличник – лицо покрывать, поручи, епитрахиль... Сделала ему в первый раз наличник маленький – не угодила.

– Это, – говорит, – только нос покрыть.

Пришлось переделывать».

А гроб изготовил для батюшки один хороший мастер – там же, в Верхне-Никульском. Делал не торопясь, от души – «не полгода, что ли» – и гроб получился на заглядение, из древесины самого высокого качества, украшенный со вкусом резьбой, – богатый, уютный гроб – «лежи не хочу». И все понимали, что батюшка не просто уезжает из Верхне-Никульского – он уезжает умирать.

– Вот так и живу, так и юродствую, – говорил отец Павел духовным чадам незадолго до отъезда. – А уж теперь и конец приближается. Надёжа есть: Толя могилу выкопает, отец Евстафий крест поставит. Одеть всё есть во что...

«Пора искать гавань, – рассказывает батюшкин духовный сын. – А для нас, которые ездили к о. Павлу десятилетиями, это было удивительно, что он собирается уехать. Никто не верил. Он мне говорит:

– Володя, вот есть предложение в Толгу поехать. Есть предложение в Ростов в Спасо-Яковлевский монастырь. Есть предложение о. Николая в Тутаев, к брату Сашке.

– Батюшка, наверно, лучше в Тутаев! На левой стороне – родительский дом, все, кто жил в Мологе. Всяко тебя люди не оставят».

Тутаев всегда был для батюшки родным городом – с тех далеких лет, когда вместе с отцом Александром Ивановичем причалили они на плотах с домашним скарбом к левому берегу, вместе с другими мологжанами-переселенцами обустроились на окраинной улице Крупской. Отсюда уводили его в тюрьму, в родной дом он вернулся из лагерей, здесь похоронил на Леонтьевском кладбище отца и мать. Где же еще «искать гавань?» Настоятель Воскресенского собора о. Николай предложил о. Павлу две комнаты в церковной сторожке, и батюшка согласился.

Решение о переезде было подтверждено епархией:

«Священно-архимандрит Павел Груздев, настоятель Троицкого храма села Верхне-Никульского Некоузского района Ярославской области, увольняется за штат согласно прошения по состоянию здоровья и переводится на покой при Воскресенском соборе г. Тутаева с правом служения».

И подпись архиепископа Платона с личной печатью. Переезд состоялся ясным солнечным днем 29 июня 1992 года. Во дворе Троицкой церкви скопилась груда машин. Помощь с транспортом оказали и Ростов, и Толга, о. Григорий с Рыбинска технику подогнал. «Эвакуация», как выразился Толя, батюшкин послушник, осуществилась в один день.

«Стали грузить на «Урал» – что там из мебели? – вспоминают участники переезда. – Стул, еще стул, кресло, сундук, подставка из-под старого телевизора «Рекорд-6», который не включался долгие-долгие годы. Перешли в кладовки, а там – несметное количество банок варений, солений, картонных ящиков с книгами, постельными принадлежностями, одеяло, подушки, всевозможное тряпье. А как в бортовую машину погрузить соленья-варенья? И вспомнили, что есть гроб. И мы в этот гроб – а его поставили в «Урал» – упаковали банки варенья, соленья, и всё это перемежалось стружкой, соломой, упаковочным материалом».

Погрузили ящиков двадцать вина, водки, ликеров, наливки, настоек, шампанского – кто бы ни приезжал, все дарили о. Павлу. И 40-литровый алюминиевый молочный бидон с деньгами – люди давали, а складывали в бидон. Фотографии, иконы, киоты, книги... У батюшки была очень богатая библиотека, но в связи с переездом она была, по сути дела, утеряна, погибла, а частично и расхищена, потому что в один день все книги перевезти не смогли, а оставшиеся «разошлись» в неизвестном направлении. В Рыбинске потом продавали эти старинные книги втридорога, да еще с автографом о. Павла. Да и в Тутаеве – батюшка слеп, ему не до книг – сгрузили где-то всё в кладовке, и, как говорят – «крысы всю библиотеку погрызли».

Когда-то отец Павел любил красивые старинные вещи – посуду, кресты, книги. У него был замечательный художественный вкус – даже икону «Достойно есть» так украсит молодыми кленами в храме, не налюбуешься! После праздничной службы все расходятся, каждый по кленовому листику берет, как святыню. Духовный сын вырезал для батюшки из дерева кресты – о. Павел говорил: «Мне всегда хотелось, молодому-то, таких крестов».

«Крест сделал из кипариса, с обратной стороны – преподобный Варлаам Хутынский. Отец Павел в Хутынском монастыре жил в Новгороде несколько лет. Он и говорит:

– Вот, Толянко, в этом кресте и похорони меня.

А сам не вытерпел и подарил отцу Сергию из Тверской епархии. Он такой человек – захочется, вступит в голову, раз – и подарил».

Но когда переезжал отец Павел в Тутаев, навсегда покидая уютную, с любовью обустроенную церковную сторожку – единственный в его жизни «собственный» дом – то, как говорится, «снявши голову – по волосам не плачут». Сильно скорбел и переживал батюшка только о прекрасной библиотеке времен еще Мологского Афанасьевского монастыря, которую он пополнял в течение всей своей жизни.

Вместе с о. Григорием вернулся батюшка во второй раз в Верхне-Никульское, чтобы забрать оставшиеся книги, но их не пустили даже в церковную ограду. Здесь хозяйничал уже новый настоятель – недолго, правда, но память о себе оставил бесславную. «Нас с отцом Григорием из Верхне-Никульского, как говно с лопаты выкинули», – вспоминал батюшка.

«У меня шесть ранений на теле, полученные в боях, и одно – на сердце, от родного Отечества». Эти слова великого полководца Михаила Илларионовича Кутузова относятся и к архимандриту Павлу – последнему старцу. Сколько клеветы вылилось на него, сколько злобы! «Все иконы из храма разворовал...» Когда отец Павел стал служить в Верхне-Никульском, разоряли многие окрестные церкви: «Козьма Дамиан за рекой Ильдь через Мурзинский мост, – вспоминают старожилы, – в Марьино Благовещенскую... Отец Павел не зевал: все иконы то на плече, то машину наймет – свозил к нам, в Никульское».

«Из Космодемьянска икону откопал – тридцать лет была закопана – Казанская Божия Матерь, сейчас она на Толге».

«Некоторые вещи чудесным образом попадали к отцу Павлу, – рассказывает духовный сын. – Громили Шёлдомежский монастырь в Тверской епархии на реке Сить. Приходят к о. Павлу женщины, приносят сверток – «возьмите, мы боимся разворачивать». А там оказался целый сверток евхаристических сосудов дореволюционных».

Отец Павел собирал и спасал старинные иконы и богослужебные предметы в то варварское время, когда даже в музеях – казалось бы, очагах культуры – святыни уничтожали беспощадно. «Спросите у реставраторов, как в 70-х годах вывозили в торчермет машинами – из музейных хранилищ сосуды, финифть и прочее – велели разбивать молоточком вдребезги и вывозить», – рассказывает ярославское духовенство. Отцу Павлу частенько приносили из округи иконы, старинные вещи, зная, что этот священник не поскупится и купит.

«Причем так – продают икону за 50 рублей, а узнают, что отцу Павлу – продают за 100 рублей».

И вот всё то, что свозил отец Павел из других храмов, что собирал он в течение многих лет – когда начали открываться храмы и монастыри в конце восьмидесятых, батюшка отдавал туда – это было, по сути, его великое благословение.

«Когда меня на приход направили, – вспоминает молодой священник, – там 15 лет служб вообще не было, вороны летали. Пошехонский район... Я был так расстроен, приехал к о. Павлу:

– Батюшка, там невозможно служить.

Он говорит:

– Если бы я был архиереем, я бы тебя дальше направил.

Книжек мне надавал, про Адриана Пошехонского рассказал и пожертвовал икону с мощами преподобного, она у меня единственная. Мы ее сейчас ежегодно 2 декабря на празднование Адриана Пошехонского привозим в г. Пошехонье и совершаем с ней торжественную службу. Отец Павел дал мне акафист Адриану Пошехонскому, дал очень редкий акафист нашему святому Севастиану Пошехонскому. Батюшка любил петь стихиру на «Хвалите» Адриано-Пошехонской службы – это «Слезное твое рыдание» и канонарий. Он очень любил петь».

«Отец Павел был в нашем храме на открытии, – вспоминают в другой церкви. – Подарил икону святого великомученика Георгия, великомученика Димитрия Солунского, мучеников Феодора и Евдокии – они в иконостасе стоят – и большой крест деревянный. Очевидно, из закрытых храмов приносили, а вот храм открылся, он и передал для служения».

«Да, я батюшку всегда поминаю, – отзывается настоятель. – Чудный был батюшка...»

На Толге – икона Серафима Саровского в полный рост, распятие из Марьино, две иконы Казанские, плащаница; в Спасо-Яковлевском монастыре – «Голгофа с предстоящими» из Косьмодемьянского (о. Павел купил за 150 руб.), икона святителя Иоасафа Белгородского, мологская – Михаила Архангела и другие, – всё это передано архимандритом Павлом в открывающиеся монастыри.

В Леонтьевском храме г. Тутаева – икона Божией Матери «Утоли моя печали». Конечно, невозможно перечислить всё. Но ощущение такое, будто верхне-никульский старец незримо присутствует в этих храмах, в этих святых обителях, где тысячи людей молятся перед древними иконами, спасенными им от гибели...

«Где родился, там и пригодился, – говорил батюшка. – А умру, от вас не уйду».

Всю жизнь искал архимандрит Павел следы чудотворной святыни Мологского Афанасьевского монастыря – той самой Тихвинской иконы Божией Матери «от рода ярославских князей Феодора Черного», под благодатным покровом которой вырос и воспитался последний старец. И вот в 1976 году в издательстве «Наука» вышел сборник искусствоведческих статей «Средневековая Русь» под редакцией корифеев с мировым именем (Д. С. Лихачева и других), где известный специалист, ныне директор Музея изобразительных искусств им. Пушкина В. И. Антонова мимоходом, буквально в нескольких абзацах, сделала заявление о том, что икона «Богоматерь Одигитрия», хранящаяся в фондах Ярославского художественного музея, и является знаменитой чудотворной «Тихвинской Богоматерью» затопленного Мологского монастыря.

«Отец Павел пришел в музей, прочитав статью искусствоведа В. И. Антоновой в сборнике «Средневековая Русь», – вспоминает председатель комитета историкокультурного наследия Т. Л. Васильева. – Он всегда помнил о чудотворной Тихвинской иконе, и статья Антоновой пробудила в нем надежду найти эту дорогую для него святыню».

Сначала отец Павел дал письменное описание иконы Тихвинской Богоматери, указав ее приметы: задняя стенка «старинной, самой простой, грубой и неискусной отделки», топорной – в буквальном смысле – работы; небольшой сучок у внутреннего угла левого глаза Богоматери, по причине которого постоянно облупливалась краска. А когда о. Павел увидел икону, хранящуюся в фондах музея, только и сказал:

– Она, голубушка!

Упал перед ней на колени и долго молился.

Но в батюшке всегда совмещались одновременно глубокая вера в Бога – «Ты еси Бог, творяй чудеса!» – и очень здравый, реальный взгляд на житейские обстоятельства. И когда сотрудники музея стали оспаривать, что икона эта не «Тихвинская», а «Богоматерь Одигитрия» из древнего несохранившегося монастыря Рождества Богородицы, который стоял на площади Богоявления в Ярославле, и что сведения В. И. Антоновой ошибочные, – отец Павел засомневался.

«Да потому, что мы навели такие сомнения, – говорят музейные работники. – Трудно вот так вдруг признать за святыню. Но по тем признакам, что были – это «Тихвинская». Тут каждый боится брать на себя ответственность, должно быть что-то неоспоримое настолько, чтобы сомнений ни у кого не было».

Из разгромленного Мологского монастыря икону «Тихвинской Богоматери» вместе с другими монастырскими древностями увез в январе 1930 года директор Мологского музея, выпускник Петербургской Академии художеств Василий Васильевич Цицын. Все привезенные в музей памятники были поставлены на учет и занесены в инвентарные книги. Но уже в декабре 1930 года по распоряжению начальника Мологского РОО ГПУ сотрудник отдела Бажанов изъял из музея 45 древних памятников и среди них «Богоматерь Тихвинскую». С иконы были сняты части серебряного оклада, в том числе и 4 пластины серебра, закрывавшие оборот иконы. Эти документы о судьбе древнего образа сохранились в Рыбинском архиве. Акт о снятии и взвешивании серебра – последнее свидетельство о «Тихвинской Богоматери».

9 апреля 1931 г. директор Ярославского музея Иосман, узнав, что «Тихвинская» конфискована, направил секретное письмо в полномочное представительство ОГПУ по Ивановской области с просьбой отдать распоряжение в Мологу, чтобы оттуда выслали икону в Ярославский музей «в упаковке, гарантирующей сохранность».

Почему директор Ярославского музея обратился в представительство ОГПУ по Ивановской области – неизвестно, как и многое в этой истории, тем более что вскоре начались репрессии музейных сотрудников. Фамилии Иосмана больше в документах музея не встречается, срочно покинул Ярославль молодой реставратор Н. В. Перцев, также подписавший секретное письмо. Что стало с Тихвинской иконой Мологского монастыря? Сейчас ни в одном музейном собрании Ярославской области нет иконы, совпадающей по размеру и описанию с «Богоматерью Тихвинской».

Мог ли ошибиться отец Павел, признав «Тихвинскую» в иконе «Богоматерь Одигитрия?» Никто из музейных сотрудников не знает, каким образом «Одигитрия» попала в Ярославский художественный музей. Документов о ее поступлении не сохранилось (а возможно, их и не было), но со слов тогдашнего директора музея В. П. Митрофанова известно, что икона «прибыла из милиции» около середины 30-х годов.

Какова же история бытования в музее этой иконы, перед которой упал на колени отец Павел со словами «Она, голубушка!» и долго молился? Впервые икона была зафиксирована в музейной описи 1941 года, а с 1950 по 1959-й «Богоматерь Одигитрия» находилась на реставрации в Государственной центральной художественно-реставрационной мастерской, но реставрационный паспорт ее ныне отсутствует. Икона была включена в каталог Всероссийской выставки в 1974 г. в музее им. Андрея Рублева. Но в том-то и дело, что в каталоге она лишь числилась, а на экспозиции ее никто не видел. По неизвестным обстоятельствам привезенную из Ярославля икону экспонировать не захотели.

– Почему? – спрашиваю я очевидцев тех событий, сотрудников Ярославского художественного музея.

– Понимаешь, – отвечают мне, – здесь чисто субъективные мотивы. Странная она какая-то, слишком динамичная, ни в какую экспозицию не вписывается. Ну что с ней делать? Директор музея и отказалась ее экспонировать.

Потом отвергнутая «Одигитрия» долго стояла в фондохранилище художественного музея – на полу, открытая всем сквознякам, пока ее, по выражению реставраторов, «не начало рвать», т.е. стали выворачиваться, поползли вкривь и вкось древние доски, рубленные топором. Музейщики скрепили «ласточкой» заднюю стенку и перенесли икону в более благоустроенное помещение.

По словам реставраторов, икона практически не изучена: несомненно только то, что доска принадлежит двенадцатому веку, а на ней – несколько слоев записи, причем один кусочек сохранился от тринадцатого века, другой – шестнадцатого, а третий – девятнадцатого...

После того как странная «Богоматерь» была отвергнута московскими экспозиционерами, отношение к этой древнейшей иконе сложилось тоже весьма странное.

– Двенадцатый век – подумать только! – восклицают реставраторы. – Еще до прихода монголо-татар на Русь! Уникальнейший памятник – и, по сути дела, в забвении.

Иконы ведь тоже как люди: им нужна забота, нужна любовь, нужны молитвы – тогда они оживают. Архимандрит Павел понимал это как никто другой. «Сколько бы не было икон или других святынь, каждая вещь была после кого-то, имела свою историю, поэтому он хранил ее, – рассказывает батюшкин духовный сын, священник. – У меня есть икона «Умиление», она написана в Серафимо-Дивеевском монастыре, освящена на мощах Серафима Саровского. Когда в Тутаеве отец Павел был уже слепой, нацарапал на обороте: «Храни как зеницу ока».

«Только достойный гражданин земного Отечества может быть гражданином Неба», – сказано у святых отцов. Как любил батюшка свое Отечество – святую Русь, она же подножие престола Господня! Как любил затопленную Мологу! Никто так не знал историю всех ярославских святынь, не помнил в подробностях, сколько колодцев в каких деревнях, – нет этого ни в одной книге и уже никогда не будет! Рассказывал отец Павел о Киприановой пустыни – сейчас и название-то это забыто. Киприан Тропский был другом преподобного Адриана Пошехонского (середина XVI века). А почему Тропский – потому что тропа была протоптана от Киприана к Адриану. Отец Павел помнил, как с левой стороны у тропы была сделана рака, и под спудом почивали мощи Киприана Тройского. Там была единственная в советское время церковь, где можно было заказать крестные ходы.

А сколько сил положил отец Павел на восстановление Троицкого храма в Верхне-Никульском! И красил сам, и белил. «Всё строил, как мастер! – вспоминают прихожане. – На Новый год крышу железом покрыл, а в апреле купол провалился – ведь батюшка всю зиму ходил по крыше, как не провалился сам!»

«Сколько после него осталось – и железо, и стекло, и гвозди, и краски!»

Всё, что «не пристроил» отец Павел, распродал потом «новый хозяин» – тот самый, что не пустил батюшку даже в церковный двор. Разве что дрова не распроданы, а дров отец Павел запас на много лет вперед – «каждое полено дорожил», как говорят старушки.

«До сих пор его дровами топим», – сказал в октябре 1998 г. отец Георгий, тот самый «Юрка-художник», которому батюшка предсказал священство.

Мечта была у о. Павла колокол повесить на колокольне Троицкого храма. Ведь и в Мологском монастыре был древний Троицкий храм с четырехъярусной колокольней. Подростком звонил о. Павел в колокола, знал и любил колокольный звон и напевы. Ведь звон – это богослужение своего рода. Поднимаешься на колокольню, сначала молитву читаешь, псалом 50-й. А потом вникаешь в колокольное искусство... У батюшки и колокольчик в монастыре был закопан под окном. Когда разоряли Мологскую обитель, он взял и закопал колокольчик. Хоть что-то надеялся спасти. Так и затопили потом Мологский монастырь вместе с этим колокольчиком...

И вот, как в те годы, когда выселяли мологжан с обжитой земли, чтобы затопить древний край со всеми его святынями, дубовыми рощами, заливными лугами, церквями и погостами, и о. Павел со всей семьей вынужден был эвакуироваться из Мологи в Тутаев по Волге на плотах, так и сейчас, на склоне лет, не подобная ли «эвакуация» происходит с верхне-никульским старцем, которого выводят под руки из обжитого дома и увозят опять в Тутаев...

Администрация Борковского института предлагала отцу Павлу благоустроенную двухкомнатную квартиру, чтобы он жил в Борке на покое. Но батюшка не признавал благоустроенных квартир. Он родился крестьянином и монахом и дожить хотел на земле, рядом с храмом. И хотя церковная сторожка при Воскресенском соборе оказалась мало пригодна для проживания, отец Павел спокойно и терпеливо переносил все неудобства. Ни умывальника, ничего не было!

А ведь это на девятом десятке лет, слепой, много раз прооперированный старец, у него и трубочка была выведена после операции – за ним уход и чистота нужны, а здесь сплошная антисанитария. Духовные чада хлопотали ему квартиру, в администрацию Тутаева было направлено официальное письмо за подписью архиепископа Ярославского и Ростовского Михея:

№ 312

от 23 ноября 1995 года.

Главе администрации г. Тутаева

Зелинскому Ю.И.

                              Многоуважаемый Юрий Иванович!

В Вашем городе, в сторожке при Воскресенском соборе в исключительно не приемлемых жилищных условиях, в связи с тяжелой болезнью, проживает 86-летний заштатный клирик Ярославской Епархии, верой и правдой прослуживший Церкви Божией и Державе Российской более 30-ти лет – Архимандрит ПАВЕЛ (Груздев Павел Александрович).

В лихолетье отец Павел был незаслуженно репрессирован, но затем оправдан, реабилитирован.

Многоуважаемый Юрий Иванович, почтительнейше прошу Вас выделить отцу Павлу, для создания ему человеческих условий, ведомственную трехкомнатную квартиру. Глубоко верю, что за Ваше милосердие Всемилостивый Господь воздаст сторицею.

С многим уважением и благими пожеланиями

†Михей,

Архиепископ Ярославский и Ростовский.

«В последнее время и наши власти плохо с ним обошлись, – вспоминает тутаевская духовная дочь батюшки. – Пришел как-то наш мэр в храм, я к нему подхожу, говорю о квартире. А он в ответ:

– У меня стоматолог грозится уехать, а вы для отца Павла...

– А сколько лет он сидел? За что? – спрашиваю. – Неужели однокомнатной квартиры не заслужил?

Потом мэр все-таки прислал комиссию.

– Батюшка, может, получится что-то с квартирой? – говорю о. Павлу.

А он:

– Нет, она мне не пригодится».

Комиссия, обследовавшая жилищные условия архимандрита Павла, состояла из самых влиятельных «отцов города». И надо же было такому случиться, чтобы в то самое время, когда представители комиссии заседали в церковной сторожке о. Павла при Воскресенском соборе, к батюшке постучался его духовный сын, священник, только что вернувшийся из поездки в Иерусалим:

«Я встретил в Иерусалиме очень близкого друга архимандрита Павла – отца Нафанаила. Он сейчас инспектор Одесской семинарии. Отец Нафанаил передал мне для батюшки ладану, потому что о. Павел очень любил ладан, и где бывал, всегда просил. Он говорил: «Люди спидом болеют, а я ладан люблю». (Т.е. понимай так – с ладаном никакой вражина не привяжется). И я, конечно, как только приехал в Тутаев, сразу побежал к нему: батюшке подарок сделать, рассказать, как я ездил. И вот я стучусь в дверь:

– Молитвами святых отец наших...

А в это время у него сидит мэр города, директор крупного моторного завода, все представители власти. И как отцу Павлу поступить? Если сказать: «Толька, не ходи!» – меня он может обидеть. И мне понравилось, как он моментально среагировал, кричит:

– Толька, ты ко мне не ходи, у меня тут вся мэрия – эсэсэсэрия!

Вроде как оскорбление в адрес власти получилось, но сразу понятно всё!»

Святыни из дальних мест отец Павел очень любил и делился ими со всеми. «У него большой набор святынь был дома, и он их с любовью доставал и частенько дарил, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Со мною отец Павел поделился святынями, которые дал ему покойный митрополит Никодим: горох иорданский (у него была такая песенка про каменный горох «Близ святого Иордана»), кусочек дерева Божией Матери из Каира, с Фаворской горы камешек, с озера Тимиретского ракушка, еще чего-то там…»

В нищей сторожке ютился великий старец, но само его присутствие одухотворяло жизнь собора настолько, что тысячи людей съезжались на богослужения в Воскресенский собор и считали за милость Божию подойти под благословение к старцу.

– Вот я умру, и народу будет меньше в храме, – говорил батюшка.

«И правда, – подтверждают прихожане. – Каждое воскресенье к батюшке ездили».

«Здесь не было дня, когда бы к отцу Павлу не приезжало человек десять в среднем, – вспоминает настоятель Воскресенского собора. – И рано утром, и поздно вечером, много монашествующих, священников...»

Конечно, Марья всех не пускала. Ведь столько народа! А батюшка всё видит. Если кому-то очень надо, он Марье говорит: «Одень меня, я сам выйду».

Приедет архиерей на престольный праздник, а люди не к архиерею, а толпой к отцу Павлу:

– Батюшка, благословите.

Отец Павел однажды на такую хитрость пошел;

– Знаете что, – говорит, – когда архиерей здесь, священник не благословляет. Идите все к архиерею!

А иные издалека, им так к батюшке хочется! Две старушки ходили, ходили, потом раз – к о. Павлу:

– Ой, батюшка, мы ведь из Вологды!

– Да? Ну и как там?

– Ничего, хорошо. Батюшка, вот Вам денежек...

Он денежки взял:

– Ну, я помолюсь за вас.

Старушки и просят:

– Батюшка, так Вы уж нас благословите!

Отцу Павлу ничего не оставалось – благословил их с любовью.

– Ох, уж эти мне вологодские проходимки!

Поверье такое есть, что в Вологде народ особый, «себе на уме». Отец Павел как-то раз и частушку спел:

Перестройка, перестройка,

охватила всю страну.

Не охватила перестройка

только Вологду одну.

Престольные праздники Воскресенского собора о. Павел очень любил, всегда приезжал на них, когда еще жил в Верхне-Никульском – день памяти святых князей Бориса и Глеба, священномученика Харлампия (очень почитал его батюшка и каждый год 23 февраля был на этом празднике), десятое воскресенье...

Служить в те годы (70–80-е) священникам в других храмах, кроме своего, было запрещено, но батюшка участвовал в богослужении тем, что читал канон – дерзновенно, громко. А когда отец Павел вышел за штат и поселился при Воскресенском соборе, архиерей дал ему право богослужения, что было для батюшки большой радостью и утешением.

«Батюшка всегда чувствовал, что он не настоятель и всегда благодарил меня за то, что вот я разрешаю ему служить, – вспоминает настоятель собора. – Я много раз говорил ему: «Батюшка, я никогда не против и всегда рад, что Вы служите». Но он все равно благодарил. И в алтаре каждого священника подбодрит, каждого поддержит – в воскресенье служил он и в праздники».

В богослужениях Воскресенского собора отец Павел участвовал еще в 30-е годы: пел на клиросе, читал... И когда вернулся из лагерей, первым делом пошел в собор – «пойду, Спасителю поклонюся». Здесь увидел «Павлушу-арестанта» архиерей Исайя и рукоположил во священство. Сюда хотел направить верхне-никульского «бывалого монаха» владыка Никодим, но этому воспрепятствовали органы: «Там Спаситель чудотворный и Груздев – чудотворец, они обое-то дров наломают». И, конечно, архимандрит Павел знал всю историю собора, как «Отче наш»: все его иконы, фрески, храмовые молитвы.

«Один раз предложил нам – я бы сам не догадался, – вспоминает настоятель собора. – У нас икона Божией Матери «Благодатное небо» долгое время была без внимания, а ведь она чудотворная, одна из самых любимых икон святого праведного отца Иоанна Кронштадтского, который всегда служил перед ней молебен, когда приезжал в собор. «Благодатное небо» внизу стоит, в нашем храме. И вот переходим в летний, наверх – у нас утром после службы перенос должен был состояться – отец Павел говорит:

– Давайте отслужим молебен иконе Божией Матери «Благодатное небо», поскольку она чудотворная.

И два слова сказал – таких проницательных. Сейчас всегда, как переносим икону «Благодатное небо» в летний храм, совершаем перед ней молебен».

При архимандрите Павле возобновились крестные ходы с чудотворной иконой «Всемилостивый Спас»:

«Сколько я помню, батюшка всегда благодарил за крестные ходы, которые мы стали совершать по правому берегу и по левому. На левобережье непременно останавливались со «Спасом» у дома о. Павла. (Эта традиция сохранилась и доныне. – Авт.). В последнее время батюшку приходилось уже водить под руки, но даже если по состоянию здоровья он не мог пройти крестный ход, всегда выходил на улицу, поздравлял всех нас с праздником, желал, чтобы лучше работали».

«Батюшка, конечно, тоже искал общения с людьми, рад был выйти на скамеечке посидеть, чтобы к нему подошли после службы прихожане. К себе он звал немногих, но кого звал – того не отпускал без угощения, без теплой беседы». И, по слову апостола Павла: «Для всех он был всем», – иначе не скажешь.

«Батюшка устал, лежит на кровати, а я рядом на коленочки встала около него, прижалась к ручке, а он всё спрашивает, спрашивает, – вспоминает служащая из Леонтьевского храма. – Потом на часы смотрю: «Ох, без пятнадцати пять!» А мне в пять часов на колокольню, и храм открывать надо; я уборщицей работала. Это как же мне с правого берега на левый перелететь? Пароход через полчаса ходит.

– Батюшка! – взмолилась. – Время-то без пятнадцати пять, а я у тебя! А мне храм в пять часов открывать!

Он говорит;

– Благословляю, иди.

Бегу – не бегу, а лечу, у меня крылья. Вниз по горе – ничего себе гора, я всех людей посшибаю! И пароход стоит. Ему уже на той стороне надо быть, понимаешь! Вбегаю – пароход пошел. Как на гору взбежала, как храм открыла – ничего не знаю. Всё успела, всё сделала, и священник идет службу служить. За пятнадцать минут – вот только у батюшки сидела! Вот что значит Дух Святой! Батюшка помолился, я всё и успела».

По-прежнему зорко видит о. Павел, кому требуется его помощь. «Вот один случай, – вспоминает староста Воскресенского собора. – Была родительская суббота, а я без денег. Иду в храм, посчитала – денег только на буханку белого, а мне мужу обязательно купить надо, ему черный нельзя. Я думаю: положу на канун, ведь родительская, как не помянуть! Пришла, свечки поставила. Панихиду служат. И идет послушник батюшкин Анатолий, он каждое воскресенье приезжал к нему из Ярославля, и несет мне такие булки белые, отродясь я таких не видела.

– Это отец Павел прислал Вам.

И я заплакала, что мне ни тратить деньги, ни занимать – ничего не пришлось».

«Батюшка сказал мне, что у меня рак и благословил на операцию, – рассказывает одна прихожанка. – Операция была назначена – сложная, заготовили кровь для переливания. Могло случиться что угодно... Но всё прошло, как в сказке, даже врачи удивились. А батюшка сказал:

– Тебя вымолили. У тебя ракушка была.

Я ему всем обязана».

Кто как мог, так и благодарили о. Павла – подарками, молитвами, любовью. «В последний день заговенья перед постом я котлет напекла. Завернула, чтоб не остыли, и бегом к батюшке. Стучусь. Марья открывает:

– Ты чо?

– Марья, я принесла батюшке горяченьких котлеток, сегодня день заговенья...

Перед моим носом дверь хлоп – и закрылась. Я стою, думаю: «Да ладно, воля Божия будет – возьмет, нет – так сама съем».

Пойду уж, наверно, батюшке неугодны мои котлеты. А я горяченькие, в пакете, вот здесь, на груди спрятала. И вдруг дверь открывается, Марья взяла мои котлеты и дверь закрыла. Слава Богу!»

Есть у известного писателя Н.С. Лескова, который сам был сыном священника и вырос в церковной среде, удивительные строки о том, что Дух Святой «теплым голубочком за па́зушкой приоборкается». Так и всё, что связано с батюшкой – «теплым голубочком» – как-то вот именно «приоборкается». Как те «горяченькие котлеты», спрятанные на груди на заговенье. «За пазушкой...»

Но и дури «святой» тоже хватало. Лежал отец Павел в больнице. «Вхожу к нему в палату, – рассказывает духовный сын, – а его кровать стоит посередине, а под ней две бабы пролазят, как под плащаницей, считая о. Павла святым».

А одна приехала, спрашивает:

– Батюшка, можно ли туалетной бумагой подтираться?

– А почему нельзя?

– Ну как же, комфорт...

– Ну так наждачкой подтирайся!

Когда произошло «второе крещение Руси», и недавние советские граждане стали обретать забытую церковность, то, конечно, никак нельзя сразу «из грязи да в князи», из греховного, безбожного состояния – чуть ли не в святость.

А многие, начитавшись богодухновенных книг, тут же кинулись из одной крайности в другую.

И пошло – «кто в лес, кто по дрова», да еще всяк другого учит. У многих, что называется, просто «крыша поехала».

Отец Павел и высмеивал такую «богодухновенную» дурость. Он был реалист, трезво смотрел на происходящее. Мог и «отшить» какого-нибудь начитавшегося книг романтика от подвигов во славу Божию.

Как-то раз в Толге подошла к старцу не совсем скромно одетая девушка:

– Батюшка, я хочу в монастыре подвизаться.

– Не подойдешь!

Поскольку отец Павел был слеповат, девушка решила обежать вокруг, и еще раз к нему «подмаслилась», спрашивает таким елейным голоском:

–Батюшка, разрешите, я очень хочу потрудиться в монастыре!

– А ты откуда приехала? – вопрошает старец.

– Из Владивостока, – отвечает она, думая, что сейчас он ее благословит – надо же, такой путь проделала!

– Вот откуда приехала, – говорит о. Павел, – туда и поезжай!

Да и сами возрождающиеся святые обители очень мало напоминают нынче места уединенной молитвы – чтобы выжить материально, приходится вертеться, как белка в колесе. Что поделаешь, такова жизнь, таково время. Архимандрит Павел, соединивший в себе эпоху незатопленного еще Китеж-града с эпохой «второго крещения Руси», отчетливо понимал двойственность новой русской духовности. Был такой случай. Приехала к о. Павлу в Тутаев игумения одного из монастырей. У самого порога упала на колени и поползла к старцу со словами:

– Прошу Ваших святых молитв, чтобы владыка вернул «Мерседес!»

Что оказалось: заграничные спонсоры подарили монастырю «мерседес», а владыка забрал его себе для епархиальных нужд, игумении же дал взамен «Волгу». И вот матушка игумения приехала просить у старца «святых молитв».

Всё-таки отец Павел немного оторопел, но сразу же нашел, что ответить:

– Не будем травмировать Богородицу, она в отпуске!

Вот такое смешение времен, понятий, даже лексики! И архимандрит Павел чувствовал это и отвечал на том же языке!

Келейница батюшки Марья Петровна никак не могла запомнить иностранного слова «Мерседес» и окрестила иномарку по-своему: «Мельхиседек». Так по-библейски и встречала батюшкиных гостей:

– Ты на «Мельхиседеке» приехал?

Своеобразно относился батюшка и к современному печатному церковному слову. Однажды прямо сказал приехавшему к нему издателю, редактору церковной литературы:

– Я бы тебя отредактировал!

Конечно, восстановить храм из руин – дело непростое. Но ещё более сложно восстановить утерянную связь, на которой испокон веку держалось русское православие – это связь Предания, которая на Руси всегда передавалась через старцев. А сейчас в церковной ограде – как правило, большинство «неофиты», люди, недавно воцерковленные. Даже в священство приходят не дети священников, как бывало раньше, а недавние атеисты. И соответственные методы несут в духовную жизнь.

«Было какое-то громкое скандальное неприятное дело, в котором оказались замешаны три епархии, в том числе Ярославская, – вспоминает представитель администрации Ярославской области. – Священник – из бывших партийцев, пятнадцать лет работал в обкоме, потом ушел в священнослужители.

– Что делать, отец Павел? – спрашиваю батюшку. – Как же так можно?

– Не переживай, – отвечает. – На тебе лучше земельки с могилы московской Матронушки.

Оторвал полоску от газеты и заворачивает эту землю. А на полоске – газетный заголовок крупными буквами: «Коммунисты в ответе за всё» (газета еще семидесятых годов)».

«Помню, приехала к батюшке с переживаниями, что так много в церковной среде плохих священников. Он говорит:

– То ли еще будет! Делай свое дело и не обращай внимания!»

И это говорил батюшка каждому: «Делай своё дело!»

Есть даже такая пословица: «Послушание паче поста и молитвы». И архимандрит Павел всегда с большим уважением относился к послушанию человека, к его работе, кем бы тот ни был – врачом, кинооператором, кровельщиком...

– Желаю, чтобы у вас было меньше дорожно-транспортных происшествий! – скажет, бывало, старец, сидя на лавочке у своей сторожки в Тутаеве очередному приехавшему гостю, начальнику трамвайно-троллейбусного депо.

– Откуда он знает? – удивляется гость. – В самую точку попал.

Приезжал к о. Павлу еще в Верхне-Никульское кровельщик из Рыбинска – он потом, со временем, и отреставрировал рухнувший купол летнего храма.

«Сколько из фирм приходили! – говорит нынешний настоятель Троицкой церкви. – Посмотрят на купол:

– Нет, не возьмемся, как туда и залезть!

А этот – такой мужик, в одиночку всё сделал. Они с о. Павлом в одном лагере сидели, в разное, конечно, время – отец Павел по политической, а он за хулиганство. Ведь такая жизнь у парня – мать посадила его в поезд шестилетнего и отправила куда глаза глядят. Он всё по свету и мыкался. Марья, помню, говорила:

– Мне его больше всех жалко.

А он ей:

– Бабка, свари мне манной каши!

Ест, а у самого слезы текут. Он замкнутый очень, суровый. А на купол лезет – я посмотрел, всё у него основательно, продумано, не авантюрист какой-то.

Он о. Павлу говорит:

– Я за свои грехи, наверно, в аду буду.

– Нет, – отвечает батюшка, – не будешь. Ты столько храмов отремонтировал!»

А своей духовной дочери, работавшей в онкологической больнице, отец Павел прямо так и сказал; «Твои молитвы – в больных!»

– Батюшка, молюсь я мало, – призналась она как- то. – Приду домой с работы, только: «Господи, помилуй!» и всё, и завалилась.

– Наташка, твои молитвы – в больных!

«Ведь у нас очень тяжелые больные в радиологии, – рассказывает Наталья Сергеевна. – Я приносила им фотографии батюшки, показывала, и люди просили его, подавая за здравие, и такие чудеса совершались... У меня была ниточка с его облачения – однажды она упала мне на руку, когда я подходила в храме ко кресту, – и я эту ниточку давала больным, которые жаловались на боли. Ни принятые лекарства, ни процедуры боль не снижали.

– Покажи, где болит? – спрашиваю.

И вот, где болит, так она и ложилась, ниточка, и боль стихала.

Но произошел такой случай: в машине оставила сумку, поднялась к родственникам, вернулась – сумки нет. А там лежала ниточка.

Вот еду к о. Павлу и говорю про себя: “Отец Павел, ниточки нету. Хоть подари мне что-нибудь». Захожу к батюшке, встретил он меня, состоялся с ним разговор, и в конце разговора батюшка с руки снимает четки и меня этими четками благословляет».

«Твои молитвы – в больных!»

Не раз учил батюшка, что только молитва из чистого сердца доходит до Бога. Рассказывал на проповеди такую притчу:

«Родные мои, время – двадцатый век. Время всяких расколов, плутовства, чего и не надо. Да Господи, хоть утром встаешь: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Одна секунда. Только и всего. Но один раз перекреститься по-настоящему! Чем сто раз махать руками. Обед пришел. Стопка на столе стоит, скорее лопать надо. Да хоть так, хоть мысленно: «Господи, благослови!» Вечер пришел. Опять устал, давление, радикулит. Да хоть кто-нибудь: «Слава Тебе, Господи!» Тело сыто – напился, наелся, спать завалился, а душа голодная. <...>

Расскажу вам. Едет архиерей по морю молиться в Соловки, в монастырь. И глядит, что-то народ показывает на островок. «Владыко, все утверждают, что на том островке три святых человека живут». Архиерей: «То не то, всё не так...» «Владыко, мы тебя не слушаем, наплевать нам на тебя, а там святые живут».

Архиерей приказал корабль остановить, спустился в шлюпочку и поплыл со своими приближенными на этот островок. Подъезжает. Стоят трое, Бог знает во что одеты – в лаптях ли, босиком ли. Кланяются. Владыка их перекрестил.

– Ну, расскажите, добрые люди, кто вы и сколько здесь пропадаете.

– А мы не знаем, владыко, сколько годов – может, двадцать, а может, тридцать. Мы были рыбаками, промышляли рыбу на этом море. Поднялась сильная буря, всё разметало. Мы трое на доске дали Богу обещание: «Господи, если очутимся на земле, с этого места не уйдем, будем жить до конца нашей жизни».

– Ну, это ладно, вы исполняете свою обязанность. А как молитесь, главное?

– Да владыко, какие мы молитвенники! Учили аз, буки, веди, да и то не научились. А знаем, что на небе Святая Троица – Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святый. И мы – это Вася, это Ванька, это Илюшка – сами сочинили молитву: «Трое вас и трое нас. Помилуй нас».

– Ой-ой-ой! Надо учить вот такую молитву: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Выучили молитву. Благословил их владыка и уехал на свой корабль. Темная ночь. Архиерею не спится, ходит по палубе, да и глядит:

– Что же?

В той стороне, где остров – зарево!

– Ой, – говорит, – наверное, тех чудаков домишко горит!

Расстроился. Жалко бедных людей! А свет все ближе, ближе... Архиерей протирает глаза – разглядел, а это те трое подхватились за руки да и бегут.

– Владыко, мы забыли молитву! Давай снова учить!

Архиерей говорит:

– Милые люди! Я у престола Божия стою, все молитвы знаю, но по морю бегать не умею! Мне не пробежать. А вы только и знаете: «Трое вас и трое нас, помилуй нас», но у вас чистое сердце. Пойдите с Богом на свой святой остров и живите и молитесь так, как вы молитесь».

– Родные мои! – заканчивает батюшка. – Это сказал я про молитву, как молиться. Не про многоглаголание!

Архимандрит Павел прожил необыкновенно могучую жизнь, поэтому и смотрел в сердце человека, в его суть и учил молиться так, как молились три рыбака на заброшенном островке в Белом море, недалеко от Соловков.

Соловецкая обитель и соловецкие чудотворцы всегда были особенно близки о. Павлу. Ведь он сам много перетерпел в застенках.

«Соловецкие – это созвучно с ним, как побратимы, – говорит батюшкин духовный сын. – Что такое Соловки? Это Соловецкий лагерь особого назначения, там смертники. И архимандриты, и епископы... Их привязывали, скидывали с гор, мучали...»

«Митя, напиши мне, пожалуйста, тропари Зосиме и Савватию, – просит отец Павел из заключения в письме к священнику Дмитрию Смирнову от 7 апреля 1944 года. – Этим ты мне доставишь большое утешение».

И дальше рассказывает о тех друзьях по несчастью, своих солагерниках, которые умерли у него на руках: «Митя, я встретился здесь с Дубровишниным, и мне пришлось даже положить его в гроб и одел честь честью, справили обряд. Здесь был некто Гурий из Киева, вот мы с ним и отдали А. Анд. последний долг. Это было 10 марта 1942 года. Был здесь из Сарова иеромонах Паисий, тоже помер. Да, Митенька, приведет ли Бог нам встретиться с Вами, ну будем надеяться. Еще прошу тебя – поминайте меня на проскомидии, вынимайте за меня частицу. Помните слова Апостола: «Молитесь за други Ваша...»

И чадам своим батюшка заповедовал в критических ситуациях призывать на помощь соловецких святых.

«Приехала я к батюшке, говорю: «Так маме плохо». А у него висела икона Зосимы и Савватия. Отвечает мне:

– Когда будет плохо, прямо говори: идите сюда, помогите, преподобные Зосима и Савватий, соловецкие чудотворцы!

И много было в жизни сложностей и трудностей, и так просила, и тут же являлась помощь».

Когда в Воскресенский собор г. Тутаева приехал Святейший Патриарх Алексий II в 1993 году – это был первый визит Святейшего на ярославскую землю со времен Патриарха Тихона – то архимандрит Павел приветствовал его столь трогательной речью, что Алексий II, оставив охрану и нарушив строгий распорядок своей поездки, пошел в гости в «хибарку» ярославского старца.

«Когда приезжал Святейший Патриарх в Тутаев, мне пришлось служить во время этого торжества, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Есть такой обычай – при встрече архиерея, а тем более Патриарха, преподносить крест. Стоят священники, и последний должен держать крест. Это почетное место предоставили отцу Павлу. Он в митре, с крестом, уже очень плохо видел. Пришлось нам, двум священникам – отец Григорий из Рыбинска и с другой стороны я – поддерживать батюшку. И вот он стоит и держит на подносе крест. И говорит мне:

– Толька, я знаешь, что сейчас Святейшему скажу?

– Что, батюшка?

– Ваше Святейшество, я, как Ленин – всё по тюрьмам да по ссылкам, всё по тюрьмам да по ссылкам...»

В приветственной речи Патриарху Алексию II архимандрит Павел вспомнил Мологу и то, как отроком получил он благословение от Патриарха Тихона на иноческий путь.

– Вы, Ваше Святейшество, впервые на ярославской земле. Я, как старейший клирик, приветствую Вас.

Рассказал, как игумения отправила его в баню мыться вместе с Патриархом Тихоном: «Иди, Павёлко, спину помоешь Святейшему». Как Патриарх Тихон надел на него подрясник, ремень и скуфейку.

– Ваше Святейшество! Вот смотрите, – показывает о. Павел на свою мантию. – Митрополит Никодим Ротов дал».

Показывает подрясник – «другой митрополит дал». Митру – тот дал, еще что-то – другой...

Всё это свидетельствует о том, что пришлось пережить батюшке в самые трудные времена.

– А Тебе крест! – говорит о. Павел Святейшему.

И подносит ему крест.

– Батюшка, дорогой, как имя, откуда? – растрогался Патриарх.

– Ваше Святейшество, – говорит отец Павел, – у меня к Вам просьба!

– Дорогой батюшка, слушаю!

– Вы после обедни ко мне с Марьей на похлебку заходите, – приглашает старец.

«И Патриарх пошел, – вспоминает настоятель Воскресенского собора. – Охрана не ожидала, и владыка не ожидал. Всё просто было и хорошо. Охрана переживала: «Скорей, скорей», – у них там времени в обрез».

Мне посчастливилось встретиться с человеком, который присутствовал при разговоре архимандрита Павла со Святейшим Патриархом Алексием II в сторожке при Воскресенском соборе. И оказалось, что ярославский старец зазвал Святейшего не просто чайку попить. Он прямо и конкретно предупредил Главу Русской Православной Церкви о тех событиях на «самостийной Украине», которые предстоит пережить, но сказал, что в конце концов всё уладится.

«В Киеве никогда не было Патриарха, – наставлял украинскую паству архимандрит Лаврентий Черниговский в середине XX века. – Патриархи были и жили в Москве. Берегитесь самостийной украинской церкви и унии!» И всегда повторял, чтобы ни в коем случае не входили ни в какой раскол.

На прощанье Патриарх Алексий II подарил батюшке свою фотографию с дарственной надписью, а отец Павел выпросил у Святейшего платок.

– Как, батюшка, ты у него платок выпросил? – удивлялись духовные чада.

– А так! – весело отвечал батюшка. – «А что ты мне в подарок привез?» Он говорит: «У меня ничего нет, вот только один платок». «Ну, давай платок!»

Конечно, не ради озорства выпросил батюшка платок у Святейшего Патриарха. Но кто поймет поступки старца, юродствующего во Христе! В народе есть примета: дарить платок – к разлуке. И, конечно, архимандрит Павел знал, что эта встреча с Патриархом в сторожке Воскресенского собора – первая и последняя...

«Я очень люблю поминать умерших, а, может быть, и меня кто помянет», – записано в батюшкином синодике.

Это длинный список имен, составленный на шестидесяти страницах – словно свод прожитой жизни.

Первый, кого молитвенно поминает батюшка – Святейший Патриарх Тихон, отечески благословивший отрока Павла Груздева на монашеский путь. Молится батюшка и о упокоении родителей Патриарха Тихона – иерея Иоанна и Анны. В молитвенных поминаниях архимандрита Павла всегда присутствует дух семейственности, создающий какую-то особенную, почти домашнюю близость. «Се, Мати, сын Твой!»

За Патриархом Тихоном следом идет Святейший Патриарх Никон (1681 г. † 17 августа). Память о нем – так же с детских лет, со времен Мологи. «И когда везли Патриарха Никона в ссылку на Белоозеро, игумен Корнилий с братией Мологского монастыря вышли отдать честь опальному Патриарху, за что были избиты стрельцами...» Отец Павел не очень стремился вникать в какие- то исторические ситуации, но ценил прежде всего красоту человеческого духа, величие поступка. Оттого и запало монастырское сказание о ссыльном Патриархе и избитых иноках в душу послушника Павёлки, так что до конца дней своих поминает он Патриарха Никона, так же как и игумена Корнилия с братией.

С таким же молитвенным усердием относится и к памяти староверов: «Помяни, Господи, раба Твоего протопопа Аввакума († 1 апреля 1681 г.) и рабов Божиих Анастасию (жена его), Марию (мать его), Лазаря, Епифания, Никифора, Никиту, и их святыми молитвами меня, многогрешного, помилуй. Вечная им память, вечный покой».

И это поминание воздается отцом Павлом за величие духа Аввакума, гонимого протопопа, и его семьи. Репрессии за веру были во все времена, и отец Павел, неоднократно репрессированный сам, прежде всего поминает таких мучеников за веру. Среди них – митрополиты Владимир Богоявленский, Вениамин Гдовский, Агафан- гел Преображенский, Серафим Чичагов, Иосиф Петровых, Петр Крутицкий... Конечно, и те, чьи имена связаны с Павлом Груздевым одним «архивно-следственным делом»: архиепископ Варлаам Ряшенцев, епископ Вениамин Воскресенский...

Словно вся история и география русского монашества отражена в батюшкином синодике и крепко переплетена с его собственной жизнью: это и затопленные Мо- лога и Юга, Толга, Новгород, Саров, Валаам, Оптина, Соловки, Афон, Глинская пустынь, Северный Казахстан и Сибирь – даже до Иркутского Вознесенского монастыря простирается батюшкина молитва. Часто отец Павел не ограничивается только упоминанием имени и рисует в нескольких словах сам образ человека – труженика, молитвенника, страдальца, отшельника, юродивого во Христе...

«О упокоении

Схимонаха Никодима. Соловецкий. Жил в пустыни в четырех верстах от монастыря между горами в глубокой лесной лощине. Близ келии был выкопан колодец. Питался сухим хлебом, смягченным водой. Вареную пищу употреблял только в праздники, масла на его трапезе никогда не было. о. Никодим прочитывал все Евангелие каждодневно. Прожил в пустыне 17 лет, помер 3-го ноября 1854 года. Помяни его, Господи. <...>

Блаженного Косьмы. Жил в городе Бирске, часто употреблял слово «Ох, робята, робята». Помер 12 ноября 1882 года.

Блаженной Павлы. Ходила зиму и лето босая и в одной рубашке, ночевала на кучах навоза, зимой находила ночлег в ометах сена или кладях хлеба. Старец Косьма Бирский, когда его спрашивали о чем, об ея прозорливости отзывался так: «Что меня спрашивать? Чего я знаю, на печке лежа? Вон спрашивайте лохматую девку Пашку, она всё знает. Я ничего не знаю». А она его звала Кузька – дурак. Виду Паша была страшного, высокая, черная лицом от жары и ветра, волосы стриженые торчали вверх; рубашка грязная, одни лохмотья, грязные босые ноги, сколько ей ни давали одежды, но она всегда оказывалась раздетой. Померла 21 ноября 1891 года, похоронена в монастыре гор. Бирска, на камне могилы надпись, что здесь погребена юродивая раба Божия Паша Казанцева. <...>

Послушника Николая. Николаша – ангел Божий, человек небесный, поступил в Оптину 16 лет, прожил с небольшим год, помер от чахотки. <... >

Послушника Игнатия Новгородского Антониева монастыря. Я его хорошо знал. <...>

Помяни, Господи, рабу Твою Матрону и родителей ея Павла и Наталью. Матрона, по прозванию Босоножка, жила в г. Петропавловске. Царство им небесное. <...>»

В синодике архимандрита Павла упоминаются многие и многие, мало кому известные, подвижники благочестия. «Господи! Сколько померло, и все праведники, один я грешник. Помилуй мя, Господи» – восклицает батюшка между строк. Здесь и вся груздевская родня, и земляки, сестры и матушки Мологской Афанасьевской обители, и односельчане, и просто знакомые...

«Помяни, Господи, рабу Твою Антонину. Антонина Петровна была высоко-христианской жизни и усердная почитательница о. Иоанна Кронштадтского. Умерла 3–16 апреля 1966 года в г. Рыбинске в субботу на Пасхальной неделе».

Кого только ни поминает архимандрит Павел! Даже загадочное лицо русской истории старца Феодора Кузьмича, о котором ходят легенды, что это никто иной, как император Александр I. «Помер 20 января 1864 года в 8 ¾ часов вечера, – с удивительной точностью указывает отец Павел. – Похоронен в Алексеевском монастыре г. Томска. Его молитвами помилуй нас, Господи».

«О упокоении...

Р.Б. Андрея и Марии, родители святителя Иоасафа; Димитрия и Даниила, дедушки святителя Иоасафа.

Старца Иерофея. Похоронен у Троицы на кладбище г. Тутаева <...>

Помяни, Господи, Югского старца Адриана.

Схимонаха Вассиана.

Раба Божия Иоанна Евфимовича, помер 15 окт. 1906 г. 104 годов от рождения близ Вышнего Волочка <...>

Схимонахину Пелагию, Елену, Параскеву, Иосифа у Пятницы на Бору.

Монахину Евстолию.

Монахину Сарру, она затушила подожженные французами фитиля в 1812 г. и предотвратила этим взрыв Новодевичьего монастыря. Померла 18 марта 1840 года.

Помяни, Господи, старца Варнаву. Подвизался в Брянских лесах, помер от побоев, нанесенных разбойниками».

«Вот ради этих покойничков вроде бы надо и пожить, кто их помянет? – пишет о. Павел. – В городах батюшки перегружены, а в селах батюшек всё меньше и меньше, вот, пожалуй, и пожить да попоминать ищо надо».

«Последняя староста церкви села Правдино Мария Петровна Гаганова; умерла 2-го мая н/с 1978 года. Царство ей небесное».

Читая этот бесконечный список имен, уходящий, словно журавлиный клин, в небеса, вдруг на чистой странице видишь четкие, написанные по старой орфографии, батюшкины строки:

«По смерти моей Бога ради прошу вписать и мое имя в сей синодик. Священник Павел Груздев.

Нам венцы готовятся. I. П».

«I. П.» – сокращенно «іерей» или же «іеромонах» Павел, потому что «игумен» пишется с начальной «И», а значит, эта запись отца Павла сделана не позднее 1966 года, когда он был возведен в сан игумена. И до того неоспоримо это блеснувшее, как молния, прозрение – «Нам венцы готовятся» – среди поминальных строк батюшкиного синодика, что и ты, озаренный на мгновенье, словно прошиблен этой молнией до глубины сердца...

«Нам венцы готовятся...» Как пронзительно и страшно!

«Закопайте меня поглубже и подольше не выкапывайте», – сказал батюшка перед смертью толгским монахиням. Он знал и видел на много лет вперед, и судя по всему, не очень-то хотел своего официального прославления. Таким он был при жизни – и схиму не принял – таким ушел и в мир иной. Лишь одного хотел он: «Будете меня вспоминать». Просил сердечной, молитвенной памяти... «Всех поминай, и тебя Господь помянет».

«Он сам был очень внимательный в этом отношении, я – говорит батюшкин духовный сын, священник, – и нам заповедовал: если где бываете на могилках подвижников, монахов, чтобы всегда совершали панихиды.

«Молитва его была великая, – продолжает мой собеседник. – Он благословил меня поехать на Валаам, и я чувствовал, будто кто меня на руках носил. Везде меня монахи с любовью принимали. Я там служил и побывал, как в раю. Батюшка всё заранее описал; и аллею одинокого монаха, и игуменское кладбище, и Никольский скит – все эти святыни, и в особенной степени в детском садике старое монашеское кладбище, которое было тогда неухоженным и заброшенным. И там я испытал такую вещь, какую ни до, ни после не испытывал. Я вдруг почувствовал вечность. Такую бездну вечности – как бы всё открылось – как нам предстоять там придется... И почувствовал это совершенно свободно, без натуги, без помышления, по молитвам батюшки...»

В последний День Ангела архимандрита Павла 19 ноября 1995 года в Воскресенский собор г. Тутаева приехали и валаамские монахи поздравить батюшку.

– Спасибо, родные мои! – отвечал отец Павел на их приветственную речь. – Я рад, что мое имя возносится в молитвах на Валааме!

Народу в этот день собралось в Воскресенском соборе – не протолкнуться.

«Мы от нашей церкви купили батюшке коробку конфет и иконку, – вспоминает одна из поздравляющих. – А как пролезть? Около батюшки уже стояли всё высокое духовенство, матушка игумения с такой просфорой, как каравай. Не пролезешь без помощи Божией! Прошу стоящего рядом священника:

– Благословите меня батюшку поздравить!

Тот плечо продвинул, я и протиснулась. Говорю:

– Батюшка, поздравляю Вас с Днем Ангела! Ангелу Вашему злат венец, а Вам – доброго-доброго здоровья!

Он в ответ:

– А ты, баба, кто будешь?

– Батюшка, я уборщица из Леонтьевского храма Нинка.

– А, полудурок, Нинка-то?

И начал мне говорить что-то про матушек, я хорошо не помню. Он говорит мне, а я реву... Так сердце захлынуло! Ох, батюшка милый...»

«Я – последний...» Что значат эти слова? Ведь старцы ещё есть и, Бог даст, будут на Святой Руси. Но: «Пойми время...» Духовным чадам перед смертью сказал:

– Берёте благословение у священника, оно должно быть таким – «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».

«Я из очень православной семьи, для меня священник – значит священник, всё, никаких больше обсуждений, – рассказывает духовная дочь о. Павла об этой заповеди старца. – А теперь – нет. Гляжу – какое благословение. Вы поняли?»

– Ну, почему, почему последний? – напрямую спросила я однажды у батюшкиного воспитанника – священника.

– Я думаю, прежде всего потому, что дар старчества отец Павел не смог никому передать, – ответил этот молодой батюшка, духовный сын последнего старца. – Я много об этом размышлял.

Вот оптинские старцы. Умер старец Леонид – дух старчества почил на отце Макарии. Когда умер старец Макарий – все думали, на кого перейдет этот дар? Было очень много достойных преемников – келейники, близкие к старцу люди... И вот даже неожиданно где-то для всех дух старчества почил на отце Амвросии. А на него даже и не думали – такой немощный вроде сосуд. Но в нем неожиданно открылся этот дар старчества. А дар такой, что его ничем, никаким напряжением воли, никаким подобием, что «я похож на старца» – не заменишь. Потому что тысячи людей не могли обмануться, на второй бы день не пришли.

И вот – я не могу сказать, как это открылось мне – дух старчества архимандрита Павла искал, на ком ему опочить. И не нашел.

И тогда отец Павел стал раздавать свои духовные дары.

Вы обратили внимание – откуда у его духовных детей дарования отца Павла? Ведь их раньше не было, не замечалось! У одного вдруг появился великолепный голос, и он поет, как отец Павел. Другой стал замечательным рассказчиком – и словечки, и шуточки, и даже интонация – точь-в-точь, как у батюшки. Третий получил в наследство дар батюшкиной доброты, доброго сердца. Передал архимандрит Павел и особенный дар своей молитвы...

Духовная близость отца Павла с оптинскими и валаамскими старцами выражалась в тех заповедях, которые повторял он сам своим духовным чадам. Вот, например, любил приговаривать, как оптинцы: «Никого не обижаю, никого не осуждаю, и всем мое почтение». Спросят его, бывало:

– Батюшка, как спастись?

– Никого не обижай, никого не осуждай, и всем твое почтение!

А как он принимал человека! Даже не словами, а просто жестами. «Я сам видал, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Вот, скажем, собираемся мы в алтаре Воскресенского собора перед Богослужением. Батюшка сидит. И тут входит брат настоятеля в алтарь. Батюшка поворачивается к нему: «О!» – лик его вдруг просветлел. И вошедший преображается, словно осветило и его, он засиял. И такое впечатление – кажется, его единственного батюшка и ждал, этого человека. Даже некоторая шевельнется зависть, а на самом деле он и тебя также принимает, и другого. И жестами, и лицом:

– О! Отец Николай!.

Это о. Николай вошел, и у него сразу улыбка, весь просветлеет, летит к батюшке, тот его обнимет, прижмет к груди:

– Ну, как там?

Отец Николай про себя думает: «Он меня ждал!» И так расспросит, в каждое дело вникнет, утешит, поговорит. Будто только этого человека он и ждал, и он ему самый родной».

Эту искренность, эту открытость и любовь, действительно, не заменишь никаким подобием, никаким книжным благочестием. Наверное, дар старчества – это прежде всего дар любви.

«Иду в Москве к батюшке, он у о. Аркадия Шатова останавливался, – вспоминает духовная дочь. – Иду и думаю: «Батюшка, как бы мне хотелось к твоему плечу прижаться, так плохо мне».

Прихожу, он дверь открывает, и вот так мою голову к своему плечу прижимает. Он уже знал, кто к нему идет и с какими мыслями. Потом я его провожаю на поезд, а он меня стал о дочке расспрашивать. Я постеснялась ему рассказать, что у нее по-женски болезнь, ей при родах занесли инфекцию. А потом у неё начался сильный воспалительный процесс. Приехала я к батюшке в Тутаев:

– Помолись за дочку!

Она уже совсем не вставала, а на восьмой день стала поправляться. Он ей и сына предсказал:

– Будет у вас Андрюшка».

Почему говорил батюшка: «Всех люблю – и верующих, и неверующих?» Но ведь и Христос принимал даже неверных... Как может спастись неверующий человек? Наверное, любовью. Той любовью, о которой апостол Павел сказал, что она выше, чем вера и надежда: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них. Больше».

«Идем с батюшкой по тропинке к Шестихино. Я ему уступила, чтобы батюшка шел – снег весенний, слякоть. Сама около тропиночки хлюпаю, а валенки-то и не мокрые. Это так батюшка молится».

И обладая такими чудодейственными дарами, ни разу не поставил себя верхне-никульский старец выше других людей, наоборот, был наравне со всеми: «Из Москвы приехали мы с батюшкой на станцию Шестихино, – вспоминает духовная дочь. – И батюшка стал шутить с рыбаками – так по-простому, по-деревенски. Я отошла в сторону, смутилась. А он мне потом говорит: «Ну что ты, это я в церкви батюшка, а так простой человек».

Иногда трудно было понять слова и поступки старца. Приехала в Тутаев послушница из Спасо-Преображенского монастыря на Валааме. «Еду, а сама думаю: наверно, обличать будет. Он мою руку взял, и палец большой вот так крутит. Все вопросы спросила, потом грехи свои говорю. Он в ответ:

– Это пройдет.

– Ау меня еще...

– И это пройдет.

– Ау меня ещё...

– А это вообще пустяк.

В конце нашего разговора подхожу под благословение. Он раз – ребром ладони мои руки разъединяет. Трижды разъединял. На прощание благословил как надо. Марья в коридоре мне сказала:

– Ты хоть валаамская, а дура!

Для меня это было как высшая похвала».

Послушнице этой, приехавшей с Валаама, отец Павел предсказал, что она будет монахиней. И встретились мы с ней на Валааме в июне 1999 года, на праздник Всех Святых, – она уже приняла постриг в мантию.

Здесь же, на святом Валаамском архипелаге я впервые услышала о таком явлении в нашей Церкви, как младостарчество. Гостиничный послушник Александр рассказал мне о послании Патриарха Алексия II, где Святейший предостерегал духовенство от этого соблазна. Что такое младостарчество? «Начитаются книжек и давай учить!»

«Патриарх в послании велел священникам на исповеди грехи не выпытывать. И в старчество не играть! – объясняет духовный сын о. Павла. – Ведь это даже не фарисейство: фарисей одно скажет, а другое сделает. А тут вроде и говорят, и делают как надо, а гордыня! Как сказал один профессор богословия: «Морально-нравственным может быть и сатана». Вера правильная, а жизни нет!»

«Не проси у Бога никаких даров, – строго предупреждал архимандрит Павел, – кроме одного: «Господи! Даруй мне зрети моя прегрешения!»

«Житейский опыт нужен, – говорит батюшкин духовный сын, сельский священник.– Помню, как батюшка рассказывал, сколько раз ему приходилось телей у коров принимать. Не может разродиться корова – отца Павла просят, чтобы помог, и он помогал, как ветеринар. Он и агроном прекрасный был. Сейчас мне самому невольно приходится всё это делать – и телята, и коровы...»

Могучую жизнь прожил последний старец с Богом и народом, и умирал как богатырь. «Нам венцы готовятся». В последние дни приехала к нему духовная дочь из Ярославля, плачет...

– Не скули! – запретил он ей. – Я там буду вас всех еще лучше видеть, чем здесь.

– Бабы, девки, старухи! – наказывал батюшка. – Помяните меня не рёвом, а добрым словом!

«Я был с ним в последние часы его жизни, – вспоминает батюшкин духовный сын. – Меня поразило, как он умирал! Он лежал в больнице – мы его соборовали с отцом Сергием из Тутаева – батюшка уже только слышал нас, но ничего не отвечал. Он умер ночью – и я видел, как напрягалось вот так его лицо, как душа хотела выйти из тела, но тело у него было все-таки довольно крепкое. Он лежал седой – и такое возвышенное, такое одухотворенное лицо – настоящий богатырь духа! Это отец Павел прошел свой жизненный путь. Лежал без сознания – и напрягался – и потом опять лицо спокойное. Чисто Илья Муромец – величия печать на нем была... Я смотрел на него и думал: «Вот как умирают великие подвижники».

Крестьянин, монах, лагерник – могучий дух и крепкое мускулистое тело – таким был отец Павел. И столько было в нем жизни, что невозможно представить, чтобы эта жизнь оборвалась. Даже в последние дни в тутаевской больнице – приехали борковские и теперь вспоминают: «Длинный коридор, Юра вышел, говорит:

– Вас отец Павел зовет.

Входим в палату, он лежал на кровати, а схватил и обнял нас с такой силой, как молодой. У него мускулы ведь прямо как железо».

Еще об одном больничном посещении невозможно не вспомнить. Тогда только входил в моду бальзам «Биттнер», надо было принимать его по каплям для хорошего самочувствия. И вот кто-то купил этот бальзам и принес отцу Павлу в больницу. Отец Николай в это время был в палате, родня груздевская, еще кто-то... Отец Павел достает стопки, берет бальзам:

– Разливай!

И ничего, выпили в один присест!

«Ох, батюшка милый...»

Известие о кончине архимандрита Павла моментально облетело всех, добралось и до Валаама, столь любимого батюшкой...

«Я была комендантом летней гостиницы, – вспоминает монахиня с Валаама. – Чистили на кухне в монастырской трапезной картошку. И входит иеромонах Борис, говорит:

– Отец Павел умер.

Мы все сразу пошли в храм. Отслужили заупокойную. Отец Борис сильно скорбел, стал говорить речь о батюшке, не выдержал и заплакал, ушел. На похороны вылететь не смог – у нас вертолет три раза в неделю: понедельник, среда, пятница. А отец Павел умер в субботу 13 января. Хоронили в понедельник. Никак отец Борис не успевал».

«Когда известие пришло, что скончался наш батюшка, было очень тяжело, – вспоминает духовная дочь из Москвы. – Муж думал, что я не в силах буду собраться. А потом ничего, собрались, приехали вот сюда. Стою у гроба батюшки и думаю: «Как же теперь ответ от тебя получать, батюшка? Как будем узнавать твои ответы, когда особенно тяжело и трудно?» И мыслям моим в ответ идет: «Заказывайте панихиды». И вот бывает какая трудность, закажешь панихиду и всё разрешается. А если уж на могилку не получается приехать, подойдешь к фотографии и просишь: «Батюшка, помоги!»

А гроб-то батюшкин, который он заказывал еще в Верхне-Никульском – резной, великолепный гроб – исчез перед похоронами. И здесь не обошлось без искушений! Хватились, а гроба-то и нет! Пришлось заказывать новый. Вышел гроб на скорую руку – самый простой.

«Потом узнали через людей, что гроб батюшкин продали, – вспоминают в Тутаеве. – Умерла скоропостижно заведующая магазином. Так говорят, на гроб приходили смотреть! Наш главбух целую неделю не могла успокоиться, все повторяла – ой, какой гроб был, какой гроб!»

А батюшку похоронили, как и жил – в монашеской простоте. Видно, Господь так решил: пусть завмагом лежит в роскошном гробу, а ты, старец, куда тебе?

«Отец Павел и не знал, – говорит батюшкин брат. – А к нему и в таком гробе ходят, тропа не заросшая. Мне вот мать велела: иди сходи, там калитка не открывается, снегу намело, подолби! Я взял топор и пошел. Подхожу к могильной оградке, а там уже всё сделано: кто-то лед отдолбил так, что мне бы не отдолбить».

Идут и идут люди на могилку к батюшке – знакомые и незнакомые, близкие и дальние...

«Молодая пара летом приехала – машина шикарная у нашего дома останавливается, – вспоминает Александр Александрович. – Видать, им сказали, что Груздевы проводят. Я и проводил до батюшкиной могилы. Они дают мне 50 тысяч (по тем деньгам).

– Нет, – говорю, – я не возьму.

– Возьмите, это отцу Павлу. Он нам большое дело сделал. У нас в семье была такая неурядица, а он нам всё наладил...

В другой раз рано утром мужчина стучится – такой интеллигентный, в очках, седой. Стал спрашивать про отца Павла. Потом пошел на кладбище и деньги мне дает: «Это на украшение могилки». Он не склонен был о себе рассказывать, сказал только, что приехал из Подмосковья...»

Священников, монахов много приезжает к батюшке, служат панихиды.

«Сейчас, когда архимандрит Павел скончался, я много слышу о том, что не зарастает народная тропа к его могилке, – говорит митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий. – Очень многие почитают его. Когда я бываю на Толге, игумения монастыря рассказывает, что монахини часто посещают его могилу и молятся там. И многие утверждают, что по молитвам на могиле отца Павла Господь им помогает».

А в народе считают батюшку святым. Молятся ему, освящают приношения на его могиле.

– Батюшка, благослови хлеб коровам! – просит Нина из Леонтьевского храма.

Хлеб на могилке освятила и бежит коров доить.

– Ешь, Майка, ешь, это батюшкино благословение!

И через год, через два, через пять лет – столько времени прошло с его кончины – сбываются предсказания архимандрита Павла. Той же Нине из Леонтьевского храма однажды сказал батюшка, что оставит она дом, хозяйство, огород, скотину, оставит мужа и внуков и уйдет в далекий монастырь, будет скрываться. Так и вышло. А келейница батюшкина Марья Петровна, ныне монахиня Павла, иной раз так даже поворчит немного на предсказания старца:

– Только теперь понимаю его слова! Нет, чтобы сразу понятно сказать, по простому!

Да, загадочен и образен язык старчества – многое понимаешь лишь годы спустя. «Приехали мы к отцу Павлу с женой моего племянника – она тогда работала техником-инженером в институте, – рассказывает батюшкина духовная дочь из Москвы. – Приехали, а он ей говорит:

– Ты кто будешь?

Она отвечает:

– Татьяна.

А у нее такая стрижка была – с челкой, как у вас. Отец Павел и говорит:

– С хохолком, с хохолком, два туда, три сюда!

Она ничего не понимает, спрашивает меня:

– Это что такое?

Я и сама не знаю. А теперь она – главный бухгалтер пенсионного фонда. Вот, «два туда, три сюда» – считает всё...»

«Был у нас крестный ход на «Достойную», и отец Павел, проходя мимо меня, вдруг поворачивается и весело говорит:

– Наташка! Почаевская!

И дальше пошел. Сколько ни думала – ну куда приложить это: «Почаевская!»?

– Вот она – Наташка Почаевская! – показывает мне моя собеседница Наталья Сергеевна свою внучку, родившуюся в апреле 2001 года. В это время в Москву привезли чудотворную икону Почаевской Божией Матери, и дочь Натальи Сергеевны, будучи на сносях, пошла в монастырь поклониться Почаевской иконе.

И на другой день родила девочку, которую назвали в честь бабушки Натальей.

– Наташка! Почаевская!

А прошло более пяти лет с кончины архимандрита Павла!

Многие удивительные случаи происходят на могиле батюшки. Я не буду пересказывать то, что слышала от других, а расскажу только два происшествия, свидетелем которых была я сама.

В Радоницу 2000 года мы были на могиле батюшки вместе с его духовной дочерью из Петербурга и несколькими тутаевскими матушками, одна из которых – многодетная мать семейства. И вдруг эта многодетная мать дает деньги приехавшей из Петербурга женщине:

– Это вам на дорожку!

Та напрочь отказывается:

–Ты что, у тебя столько детей!

Но матушка настаивает, и деньги приходится взять. А потом оказалось, что у духовной дочери о. Павла вынули на вокзале кошелек, и она смогла купить билет на обратный путь только потому, что у нее сохранились в кармане деньги, которые дала ей тутаевская матушка. Иначе она просто не смогла бы уехать!

В другой раз я была на могиле батюшки одна и молилась о своих близких. И вдруг приходит женщина, садится на скамеечку, мы разговорились. И совершенно неожиданно она рассказывает мне о той же самой ситуации, что и у моих близких– как она просила батюшку помолиться за своего сына – и то, что батюшка сказал ей в ответ...

– Как Вас зовут? – спрашиваю я женщину.

– Тамара, – отвечает она.

– А Вашего сына?

– Владимир.

А я молилась о Тамаре и о Владимире, о своей маме и о своем брате!

«Не скули! – вспоминаются батюшкины слова. – Я вас там всех еще лучше буду видеть, чем здесь...»

Приходит батюшка и во сне. «Нинка! А я живой!» – однажды приснился он своей духовной дочери – той самой, что шила ему сатиновые штаны и рубашки из мягкой фланели.

«Я увидел его вместе с покойным митрополитом Иоанном Петербургским и моим хорошим знакомым протоиереем Иоанном Державиным из Куйбышевской епархии, который тоже умер, – рассказывает батюшкин воспитанник. – Я ощущаю, что это тот мир, там много народу... И отец Павел – маленький, как всегда он был в жизни – но перед ним все расступаются, все приветствуют его с таким почтением, словно он царь, все радуются ему, а он идет, как обычно – кому-то там что-то скажет, кому-то рукой махнет. И подошел ко мне и дал что-то, я посмотрел: Евангелие и крест».

Я никогда не видела отца Павла при жизни и, конечно, не могла и подумать, что приехав из Иркутска в Ярославль, буду писать книгу об удивительном старце. Первые страницы этой книги написаны ноябрьским вечером в Димитриевскую родительскую субботу 1997 года.

А в ночь на понедельник 3-го ноября мне снится Троицкая церковь села Верхне-Никульского, занесенный снегом церковный двор, батюшкина сторожка... Везде огромные сугробы – они светлые, словно светятся изнутри, и отец Павел в монашеском одеянии с деревянной лопатой в руках расчищает тропинку к своему дому. Ощущение необыкновенной радости и чистоты!

– Батюшка дорожку расчищает, – сказала мне духовная дочь о. Павла. – Батюшка всё устроит!

И, действительно, как-то всё пошло само собой, хотя порою искушения были очень сильными.

– Наташка, да наср..ть на искушения! – посоветовал архимандрит Павел через свою духовную дочь.

Это случалось часто: духовные чада батюшки рассказывают словно о себе, а через некоторое время я замечаю, что рассказанное ими напрямую относится и ко мне, к моей ситуации. Это один из приемов верхне-никульского старца: он также часто говорил собеседнику словно о ком-то другом, а потом получалось, что ситуация повторяется точь-в-точь. Духовная дочь батюшки Наталья как-то сказала ему:

– Отец Павел, к тебе ехать – столько всегда искушений!

– Наташка, да наср..ть на искушения!

«У него любимое слово – «наср..ть», – добавляет батюшкин брат к рассказу Натальи Сергеевны. – Что-нибудь скажешь, а он: «Да наср..ть!»

И я сохраняю все «выражения» о. Павла, так как не считаю себя вправе изменять речь старца. Я как-то пыталась подобрать более благозвучные синонимы, но они упорно «выпадали» из текста. Просто не вставали в строку и всё. А батюшкины словечки крепко держались в тексте. И я оставила свои попытки «редактировать» старца.

– А то я бы тебя отредактировал! – предупредил отец Павел.

«У нас на работе в больнице главврач пристал к одной сотруднице – каждый день ругает и ругает, хоть плачь! А она такая интеллигентная, нервная, всё переживает, – рассказывает батюшкина духовная дочь. – Я как-то раз в коридоре ее остановила, она к главврачу в кабинет шла на «проработку». Говорю ей про батюшкин совет: «Да наср..ть!»

И что же? «Сижу, – говорит, – я в кабинете у главврача и про себя твержу одно: «Наср..ть!» И так легко вдруг! И главврач отчего-то ругаться перестал».

– А знаете, как открылось батюшкино слово? – спросили меня в доме Груздевых. – Обязательно в книге напишите! Это один человек сказал, да еще удивился, что мы не знаем: «Вы что, никогда не слышали? Со времен Куликовской битвы пошло: «Нас – рать!» Т.е. ангельская рать!

Вот отчего так легко становится! «Нас – рать!»

– Ведь мы всю святую рать на помощь призываем! – говорит батюшкина духовная дочь.

«Что-нибудь ему скажешь, а он: «Да нас – рать!»

А мы бы, «умные», «отредактировали»...

Дар старчества – великий, грозный, таинственный дар! И никаким подобием, никаким «благозвучием» его не заменишь!

Но и копировать нельзя слова и поступки о. Павла! То, что в устах старца – истина и тайна, в устах обычного человека превращается в обычную пошлость.

И если иной «младостарец», не имея ни жизненного опыта о. Павла, ни могучей его натуры, ни батюшкиной любви к людям, позволяет себе нечто подобное – то увы, это всего лишь заурядное хамство...

У архимандрита Павла был и такой прием: прямо не говорит человеку, а стишок расскажет или песенку споет – а всё пророческое, всё впоследствии сбывается. Гостил батюшка у своей духовной дочери в Петербурге, и в это же время приехала к ним знакомая из Новгорода, молодая девушка по имени Ира. Батюшка и прозвище ей сразу дал: «Ира Хрустальная». Он любитель был прозвищ!

«И вот вечером Ира ляжет отдохнуть, а батюшка сядет у ее кровати и колыбельные песни поет, – рассказывает духовная дочь. – А теперь у Иры Хрустальной трое детей! Вот, напел ей колыбельных!»

«Мы с мужем приехали к отцу Павлу, он спрашивает:

– Юрка, кем работаешь-то?

Муж отвечает:

– Шофером.

– Как там в песне-то поется? – говорит батюшка. – «Крепче за баранку держись, шофер!»

А через несколько дней муж ехал по дороге и почувствовал, как будто шины спустили. Вышел, посмотрел – шины на месте. А чувствует – что-то не то. Приехал домой, а утром его госпитализировали – левосторонний инсульт случился. «Такой сильный инсульт, а голова-то какая чистая!» – удивлялся завотделением. А в разговоре с батюшкой был такой момент. У меня недавно умерла мама, батюшка и спрашивает:

– Что, мама-то дура была?

Дура – это значит склероз.

– Нет, – говорю.

А он:

– А я за свою голову боюся.

Мой муж ему говорит:

– Что вы, отец Павел, у вас такая голова чистая!

– Юрка, чистая? – повернулся батюшка к нему.

И вот – «такой инсульт, а голова-то какая чистая!» – всё батюшкиными молитвами.

Отец Павел еще сказал: «Работай, работай шофером!» Через три недели муж поправился и сел за руль».

«Крепче за баранку держись, шофер!»

Батюшкины стихи и песни не раз поддерживали и меня в трудные минуты. Один случай был совершенно необыкновенный. Обстоятельства складывались таким образом, что я хотела прекратить работу над книгой. Помню свое состояние, как я подошла к письменному столу и взяла в руки одну из тетрадей отца Павла, просто полистать напоследок, меня это всегда утешало... Открыла где-то посередине и читаю стихотворение, которое раньше не попадалось мне на глаза. Сейчас я помню это стихотворение наизусть:

К тебе, трудящемуся брату,

я обращаюся с мольбой:

не оставляй на полдороге

труда, начатого тобой!

Не дай в бездействии мертвящем

душе забыться и заснуть,

трудом тяжелым и упорным

ты пролагай свой честный путь.

И чем бы в жизни ни грозила

тебе судьба – ты твердо стой.

И будь высокому призванью

до гроба верен всей душой!

Пусть гром гремит над головою,

но тучи грозные пройдут,

всё одолеет сила духа,

всё победит упорный труд!

– И вот, как послушаешься батюшкиного совета, всё ладно и получается, а нет – так всё идет наперекосяк, – говорят батюшкины чада.

Теперь и я могу свидетельствовать это.

Он служил народу, был его душой – молитвенной, песенной, празднующей, скорбящей... Оттого и не зарастает народная тропа к его могиле, и не смолкают песни в изголовье почившего старца.

Потонуло в цветущей черемухе Леонтьевское кладбище, и птицы поют так сладкоголосо! Давно ли еще лежал здесь апрельский снег, и черный грач, как одинокий инок, гулял в соседней ограде? По два ведра картошки варил, бывало, отец Павел для голодных грачей у себя в Верхне-Никульском, а среди акафистов и молитв нет- нет да и сделает запись: «9 мая у грачей появились дети. Орут на все село, но тепло не ахти».

Какой-то неиссякаемый праздник жизни продолжает совершаться на его могиле. «Я знаю, для чего живу – для славы Божией. Знаю, когда умру – когда будет угодно Богу. Знаю, куда иду – в небесное Отечество, и дивлюсь, что находят на меня иногда минуты печали».

1997 – 2002

г. Ярославль