306. Два слова о свободе вероисповедании

Если молодой епископ делится своими мыслями с пастырями своей епархии о свободе вероисповеданий, то позволительно и старику-архиепископу сказать свое слово на ту же, ныне столь излюбленную газетами тему.

“Я, говорит преосвящ. Андрей Уфимский, всегда был и буду сторонником свободы вероисповеданий, потому что иначе свет Христовой истины при “покровительстве” ей со стороны приставов вполне меркнет. Вероисповедная свобода одна только может поставить наше духовенство на высоте его пастырского учительства и заставить его сознать этим свой долг в полной мере. Охранительная система создала у нас ту пустыню, среди которой мы сейчас живем: никто из христиан не считает для себя обязательною защиту Христовой правды. Даже боятся говорить правду Христову, если она противоречит последнему поли­цейскому распоряжению. И выходит, что эти полицейские распоряжения стали истинной русской правдой. И наши дряблые бесхарактерные либералы боятся говорить о Боге и о Хри­сте, чтобы как-нибудь не оказаться солидарными с полицией, хотя бы в словах. Все смеша­лось в сознании русских людей, все перепуталось до невозможности”.

Ныне в моде разные резиновые слова, к числу коих принадлежит и слово “свобода вероисповеданий”. Надо бы прежде точно установить: что следует разуметь под этим словом? Помню, в комиссии Гос. Совета, обсуждавшей законопроект о свободе вероисповеда­ний, происходили большие прения по этому вопросу. Одни разумели в собственном смысле только свободу неправославным молиться каждому по своему исповеданию, а другие – левые – отстаивали под свободой вероисповедания и свободу веропроповедания. До сего времени, по нашим законам, только православная Церковь имеет право в России распростра­нять свободно свое вероучение; другим же вероисповеданиям сего права не предоставлено. Вот наши либералы, проще говоря – левые, коим претит святое православие, и добиваются всеми мерами, чтоб всем неправославным было предоставлено право свободно пропаганди­ровать свое лжеучение, совращать православных в разные секты, особенно модные в послед­ние годы – штунду, баптизм, адвентизм и прочие немецкие ереси. Ужели этого желает уфим­ский святитель? А если он говорит о свободе для инославных в первом смысле, так ведь она уже существует, и он хочет только войти в открытую, как говорится, дверь. Кто же, после законов 17 апреля и 17 октября, мешает иноверцам молиться по-своему? Что может сделать полиция, как скоро губернатор признал ту или другую общину законом дозволенною? А что “наши дряблые либералы боятся быть солидарными с полицией” – стоит ли об этом заботиться? Кому же не известно, что это такой народ, который жить не может без проте­ста против законной власти! Запретите уряднику препятствовать сектанту-пропагандисту совращать православных простецов в какую-нибудь нелепую секту – наш либерал будет протестовать против миссионера или священника, который не может же не принимать мер против такого совращения. Уж такова душа у наших “либералов”, что она только и дышит протестом.

“Нужна чистая атмосфера свободы, восклицает преосв. Андрей, чтобы все стало на свое место, а главное, чтобы свет Христов светло сиял в сознании лучших чистых совестью и восприял всю силу и влияние на совести немощных”.

Какие все хорошие слова! Но вот беда: слова-то, – простите, владыко, – все “резиновые”. Такого же свойства и слова, приводимые вами из сочинений “гения” русского – Вла­димира Соловьева. В самом деле, что значат его слова: “Именно потому, что истина веры стала исключительно предметом благочестивого (а иногда и неблагочестивого) охранения, она потеряла живую и действительную силу, отделившись от действительности, перестала быть жизненною правдою?” Что значит, что “наша беда в той охранительной системе, кото­рая всячески старается внутри самой России похоронить ее веру, угасить ее дух, заглушить ее слово?”

Ужели, чтобы пробудить духовенство, зажечь дух веры в народе, надо исполнить по слову пророка: “отниму у виноградника Моего ограду, и будет он опустошаем, разрушу стены его, и будет попираем, и оставлю его в запустении, и зарастет он тернами и волчцами?” (Ис. 5:5–6). Ведь этого-то и хотят все враги Церкви, об этом только и мечтают. Ужели же надо идти к ним навстречу? Недавно в бюджетных суждениях Гос. Думы и слышались подобные речи, конечно, прикрытые тоже резиновыми словами. Так ужели вы, вла­дыко, с ними согласны?

Как будто, нет. Вы пишите: “Я желаю, я стремлюсь охранить свободу святого правосла­вия. Я – епископ православной Церкви и забочусь о ее процветании. О сектантах, о всяком разноверии заботятся наши либералы, всегда готовые на всякое оскорбление святой Церкви, а я забочусь только о св. Церкви, о ее свободе прежде всего”.

Так, но в том-то и дело, что либералы готовы воспользоваться всякой свободой, чтоб только повредить Церкви; в этом они единомысленны со всеми сектантами и раскольниками; а вы толкуете о какой-то свободе для них, чтобы “заставить наше духовенство сознать свой долг в полной мере”. Выходит: пустить волков во двор овчий, чтоб разбудить пастуха. Пло­хой же это пастух, который спит так крепко, что надо волку будить его. А в думских кругах говорили еще прямолинейнее: надо поставить Церковь в положение гонимого, чтоб пробу­дить в ней дух жизни. В теории все будто выходит хорошо, а на деле вот... не всегда-то так.

И враги Церкви, как сыны века сего, являются и тут мудрейшими нас, мнящихся быти сынами света Христова: они зорко следят за всем, что мы пишем и говорим, и как только можно истолковать наше неосторожное “резиновое” слово, так и спешат использовать его. Заметьте, ведь вот они поняли ваше слово о “свободе вероисповеданий” в смысле полной свободы пропаганды ересей и перепечатали отрывок ваших слов в самой распространенной своей газете. Они нашли ваши слова “глубоко интересными”. Да и как не интересно им, когда архиерей заговорил о свободе вероисповеданий, то есть, по их пониманию, о том, чтоб допу­стить повсюду волков в овечьих шкурах для расхищения стада Христова? Какая заманчивая-де перспектива: разбудить спящее духовенство, оно волей-неволей должно будет высту­пить в защиту православия, самый ленивый батюшка вынужден будет заняться изучением ересей, чтоб не быть осмеянным сектантскими пропагандистами, православные заинтере­суются религиозными спорами, а наши “интеллигенты”, наши либералы всех покроев будут исподтишка посмеиваться над батюшкой, над его неумением отражать софизмы сектанта. Батюшку будут обижать, над православием будут издеваться, а полиция не смей подходить, потому – свобода!..

Эх, владыко святой! Да ведь эта старая теория: сотворим злая, да приидут благая. Сколько душ погибнет, которые теперь, под прикрытием закона, спасаются в простоте сердца, не подозревая даже, что есть какие-то баптисты, адвентисты и т. п. И вот их станут совращать. Что же, ужели не жаль этих погибающих? Ведь надо же сознаться, что мы, архиереи, не в силах посещать каждое село несколько раз в год (в епархии ведь бывает несколько сот, а иногда и тысяч церквей), надо же признать, что наши пастыри в боль­шинстве не достаточно подготовлены к такой открытой борьбе с врагами православия, что мы, православные, несмотря ни на какую свободу, всегда будем связаны в своей совести нравственным законом, а враги наши всякое средство считают дозволенным, а наша паства далеко не всегда все это понимает, не всегда способна оценить дух кротости и смирения, которым должен руководиться пастырь; иногда наглость сектанта будет возвеличена как голос твердого убеждения в истине, а священник будет поруган, осмеян, под покровом “сво­боды исповеданий.” Если не принимают это во внимание разные либералы-теоретики, то мы-то, архиереи, должны все это иметь в суждении.

Истина, конечно, света не боится. Но вот именно те “немощные совести”, о коих и вы говорите, требуют особого попечения. Нельзя играть с огнем. Нельзя пускать волков в стадо. Бывают обстоятельства, когда одними хорошими словами не оградить от соблазна: Сам Господь наш иногда употреблял бич от вервий, чтоб изгнать оскорбителей святыни. Простительно и нам, грешным, иногда прибегнуть к власти полицейской, чтоб оберечь про­стых сердцем овечек Христовых от волков хищных.

Признаюсь: с грустью читал я выдержки из письма к пастырям Уфимского святи­теля, помещенные в “Новом Времени”. Под их впечатлением и написал вышеприведенные строки. Не верилось, чтобы владыка так и думал, как и выходило из приведенных газетой слов. Между тем, мне подали “Уф. Еп. Ведомости”, в которых письмо помещено целиком. Прочитал. Оказывается, что газета, приводя слова преосвященного, остановилась именно на том месте, где он разъясняет свою мысль о свободе вероисповеданий выдержкой из речи члена Государственной Думы В. Н. Львова в бюджетной комиссии Г. Думы. Выходит, что преосвящ. Андрей говорит, собственно, о свободе православного вероисповедания, а до дру­гих ему дела нет: он не хочет говорить о них как православный архиерей. Он повторяет вслед за В. Н. Львовым: “Дайте нам, православным, хотя права старообрядцев”. Газета таким образом, по-видимому, исказила настоящий смысл слов преосв. Андрея. Так хочется думать, потому что сам он не говорит прямо, что нельзя допускать полной свободы вероисповеда­ний для всех неправославных. Он как будто только подчеркнул принцип, не оговорив его применение в отношении к той и другой стороне, а это и подало газете повод записать его в ряды тех же либералов, которые, по его словам, заботятся о всяком разноверии. Вот как опасно ныне говорить, да не договаривать до конца. “Я защитник свободы совести, говорит он, а не противник ее; я защитник прежде всего свободы святой Церкви и не могу, не должен молчать при виде ее поругания. Великое счастье мое заключается в том, что народ право­славный и сейчас еще на моей стороне и не мирится с предателями Христовой веры”. Ясно, думаю, что такая постановка вопроса требует сама по себе ограничений для свободы других вероисповеданий, дабы не была нарушена свобода господствующей православной Церкви. Вот в том-то и опасность, что стоит дать так называемую свободу веропроповедания, как ею овладеют всякие “предатели Христовой веры”, то есть Церкви. И тогда начнется то “пору­гание”, о коем говорит, которого боится владыка. И предан будет виноградник православия расхищению и попранию. Нам, архиереям, нечего считаться с разными либеральными воз­зрениями относительно всяких свобод; мы должны прямо говорить то, что думаем, чему учит нас совесть наша. Не о насилиях над чужою свободою совести (хотя самый термин этот крайне неточен: ведь самое понятие совести как внутреннего закона уже говорит об огра­ничении свободы) говорим мы, а об ограждении такой свободы для православных верую­щих от покушений на нее со стороны инаковерующих – вот о чем наша забота. Мыслимо ли допустить, чтоб в православном государстве каждый еретик-пропагандист свободно оттор­гал от православной Церкви в простоте верующие души? Либералы нам скажут: вы хотите полицейскими мерами охранять православие. – Да, хотя бы и полицейскими – в том смысле, что вот этих совратителей привлекать к строгой ответственности, не взирая на их вопли о “свободе их совести”. Пусть они веруют в своей, иногда сожженной, совести как хотят, но не смей касаться чужой совести, не смей смущать православного. Это, конечно, не исключает мер воздействия на сектантов со стороны пастырей Церкви и на православных в смысле предостережения, вразумления, охранения и духовного окормления. Но в нашей обширной России, при разбросанности селений, при недостатке достаточно подготовленных пастырей, при невежестве в учении веры нашего простого народа, при любви его ко всему, что говорит о спасении души, о вечности, при убеждении его, наконец, в том, что все, что законом дозво­лено, то не грешно, – закон должен строго запретить всякую пропаганду ересей и так называемого “иноверия”, прикрывается ли оно флагом христианства или же прямо – есть учение нехристианское. А запретив, должен чрез свои органы и наблюдать, чтоб закон исполнялся. Тут не может быть никаких рассуждений “о свободе совести”. Руки прочь и – конец. Знай свою молельню, и будет с тебя. А будешь заманивать туда православного – отвечай строго пред законом, как совратитель из православия. И закон должен это делать не потому, что вера православная сама по себе нуждается в такой охране, а просто потому, что правосла­вие есть основа жизни Русского народа, есть душа души народной, что православию обя­зан народ всеми теми сокровищами духа, которыми восхищаются даже другие народы, – сокровищами, которым обязана Русь своим величием, духовною красою, своим единством, могуществом и без которых оно – погибнет, исчезнет с лица земли. Так должна веровать государственная власть, потому что так верует сам народ. Тут уж надобно отложить в сто­рону всякие либеральные теории о свободе совести, о веротерпимости, которой и без того достаточно в наших законах. Когда ребенку грозит опасность попасть под влияние вредных в отношении его нравственности людей, то родители не рассуждают о какой бы то ни было свободе совести, а решительно удаляют этих вредных людей. Простой народ, да и не простой только, большею частью, в вопросах веры – ребенок: как же не оберечь его законом от влия­ния разных еретиков и лжеучителей? И странное дело, в отношении вредных государствен­ных лжеучителей принимаются меры для охраны народа от заблуждений, а в вопросах веры проповедуется какая-то лживая свобода: кому угодно – проповедуй что хочешь. Кто бы что ни говорил, а пока люди живут на земле, пока их душа способна веровать, дотоле неиспор­ченный, неисковерканный нравственно человек, искренно относящийся к совершающимся событиям, к жизни, кипящей вокруг него, будет в основу своих отношений к этим событиям полагать свои верования. Закон православного государства не может не иметь этого всегда в виду. Есть понятие, есть целое мировоззрение, веками воспитанное, народом восприня­тое в свою душу как родное, как единое истинное, как основа его жизни, и это мировоззре­ние народа закон должен не только охранять, но и воспитывать в сынах народа, если хочет быть родным народу, священным для него. Тут должны все либеральные “всечеловеческие” соображения и теории быть отложены в сторону. Разве мы не видим, что все зло последних десятилетий происходит, главным образом, оттого, что наше законодательство пустилось в беспочвенный либерализм, внушаемый откуда-то извне, не из недр народной души, народного миросозерцания? Разве мы не чувствуем, как народная душа тоскует об этом уклоне­нии, как бы бессознательно, полусознательно, а иногда и прямо сознательно понимая, к чему ведет это уклонение? Но, увы, наши верхи, наши “сливки” общества этого как будто не хотят замечать. Ну что обращать внимание на мнения мужика, попа, архиерея? Известное дело – отсталые люди! Вот мы дадим такие законы, что всем будет просторно на Руси. Да, будет просторно и жиду, и немцу, и всякому иноверцу и инородцу, только русскому-то православ­ному человеку – ох, как придется тесно! Ведь душа болит, когда в высшем государственном учреждении слушаешь болтовню либерального профессора, не хотящего знать духа народного. А он с таким апломбом говорит о свободе вероисповеданий, отстаивает свободу про­поведи, пропаганды, свободу печати, теперь почти в массе захваченной жидами. Как раду­ются этому наши враги! Им только этого и нужно: остальное само придет в руки.

И это отлично понимают немцы и миллионов не жалеют на разрушение православия в России, а наши либералы, по внушению гипноза иудомасонов, бессмысленно повторяют одни и те же речи о “свободе вероисповедания”, разумея свободу пропаганды всяких ересей.

Вот мои мысли по поводу письма Уфимского святителя. Если он признает их дополнением своих мыслей, то я буду рад, что досказал то, чего он не досказал. Я охотно подпи­сался бы и под тем, что сказал В. Н. Львов в бюджетной комиссии, но боюсь, что в его слова вложу свой смысл, а он, может быть, имеет в виду другое. Конечно, правда, что “православ­ная Церковь, которую называют господствующей, находится в положении худшем, нежели старообрядцы и сектанты”. Но какого рода нужна свобода ей, чтобы поправить дело, об этом можно спорить, и понимать это – каждый может по-своему. А у нас ведь дело дошло до того, что архиерейские статьи испещряются красным карандашом мирянина-цензора, а лет пять-семь назад была уничтожена брошюрка “Кто такое Лев Толстой?”, напечатанная предвари­тельно в синодских “Церк. Ведомостях”, и автор едва не подвергся строжайшей каре закона – за богохульство! Вот вам и свобода.