304. Лучи надежды в страшную годину

Господи, в какое страшное время мы живем! Не говорю о войне, небывалой еще в лето­писях мира по своей жестокости, бесчестности, по обилию истребляемых людей, по безум­ному бессмыслию слуг сатаны, подвергающих все святыни поруганию. Но посмотрите, что творится в недрах нашего Отечества. О чем думает большинство наших законодателей? О, конечно, они говорят: о победе во что бы то ни стало, но дело показывает, что на уме у них совсем другое – они мечтают использовать бедствия Отечества, чтоб добиться “ответ­ственности министров”, “равноправия всех национальностей”, всех вер, словом – столь им милой конституции. О чем заботятся больше всего наши купцы, фабриканты, всякого рода промышленники? О прибылях, больше всего о наживе, и с целью наживы поднимают цены на все, буквально обирают бедняка, заставляют его умирать с голоду. Их богатства растут за счет народа, за счет государства; денег девать некуда, и вот – как будто какой-то злой дух подшептывает им: “да ямы и пием, утре бо умрем! Будем пить, есть, наслаждаться всеми удовольствиями жизни. Все равно ведь умрем – достанется наше богатство другим”. И исполняется известный закон: что дешево достается, это не ценится, и расточается, безумно расточается это, недобром нажитое, стяжание, расточается на пиры, театры, маскарады, на наряды женщин, причем, как говорят газеты, у ювелиров бриллиантов недостает в магазинах, чтоб удовлетворить на них спрос. Что-то роковое чувствуется во всем этом, как будто эти расточители, эти пирующие с дорогими, незаконными путями добытыми винами, слы­шат подкрадывающуюся к ним кару Божию и спешат, хоть день, пожить в свое удовольствие, чтоб заглушить в себе голос совести, чтоб забыться и броситься в объятия смерти в состо­янии бесчувствия.

Так пировал когда-то Валтасар с тысячею вельмож своих, с женами и наложницами, и приказал принести священные сосуды золотые и серебряные, похищенные отцом его из храма Иерусалимского, и пили из них, издеваясь над святынею, пили вино и славили своих богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных до тех пор, пока появились на стене персты руки человеческой и начертали таинственные письмена: МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН, – “исчислено, взвешено, разделено”. И в ту же ночь не стало Валтасара.

Эти пиршества под Новый год, эти маскарады под праздник Святителя Николая, это издевательство над святостью дней, Церковью освящаемых, все это – не напоминает ли страшное видение Валтасара, а затем и страшную судьбу его? Уж не произнесены ли и над нами суды Божии в таинственных словах: “исчислено, взвешено, разделено”?

Страшно было бы думать об этом, если бы эта гибельная отрава отчаяния проникла всю массу народную, если бы в этой массе, наоборот, мы не видели признаков других духовных течений, духовных веяний, подающих надежду на то, что еще не оставил Бог грешной Руси нашей, что зовет Он ее к покаянию. И прежде всего – добрый признак в том, что народ бла­гословляет своего Царя за освобождение его от искушения пьянственного. От времен князя Владимира это искушение было народным пороком, с которым было не под силу бороться самому народу. Измучилась душа народная в этой борьбе, и пасхальным благовестом про­неслась по Руси весть, что больше не будет водки, что правительство отказалось от преда­ний Бориса Годунова, что отныне водка будет считаться ядом. И свободно вздохнули рус­ские люди, перекрестились от радости и горячо помолились за Царя-благодетеля. Особенно ликовали русские женщины, которым от пьянства мужей и сыновей приходилось почти беспрерывно пить горькую чашу страданий и слез. А это все свидетельствует, что в оргиях новогодних кутежей народ наш неповинен, что все, что творилось, по описанию газет, в Москве, Киеве, Одессе и в других больших центрах, лежит на совести и ответственности пред Богом и родной землей отнюдь не народа, а нравственных подонков его, считающих себя “сливками”. Настоящие представители народа, русские православные люди, с глубокою скорбью протестуют против безумия этих подонков народных, но ничего сделать не могут. Стоит отметить, что если бы навести точные справки, кто участвовал в языческой встрече Нового года в разных клубах и подобных учреждениях, то оказалось бы, наверное, что боль­шая часть пирующих, безумно веселящихся под Новый год и великие праздники – наши полуинтеллигенты, полурусские, а то и вовсе инородцы, духовные отщепенцы от народа, и притом вот эти, забывшие Бога разного рода промышленники, отдавшие душу наживе на беде народной. Нас, пастырей Церкви, упрекают, что мы не воздействуем на них, но как на них воздействовать служителям Христа, когда они не хотят знать Христа, бегут от Него, с презрением относятся к нам, а обличения наши готовы истолковать как “возбуждение одной части населения против другой” – этот довод, хитро придуманный еще десять лет назад, во дни проклятой памяти революции? Этих безбожников может обуздать только закон, только высшая воля, твердо и решительно могущая закрыть все места их сборищ, их неистовств и тем пресечь вносимый ими в народ соблазн.

Другим добрым признаком духовного поворота в народной жизни следует признать тот отклик народный на приглашение церковной власти к посту и покаянию, какой мы видели в прошлом году в определенные Церковью дни покаяния. И в духовных изданиях, и в письмах, получаемых отовсюду, слышалась благодарность церковной власти за этот пост. Писали о том, что народ во многих местах говел в эти дни, каялся, молился, что не всуе был призыв к покаянию. Иные просили даже, чтоб еще повторить этот призыв, еще назначить пост: такой призыв нужен-де для немощи человеческой, не всегда готовой к подвигу без особого к тому призыва со стороны матери-Церкви. Отрадно отметить, что с народом идут и люди из высшего общества, среди которого доселе как-то мало было заметно религиозного настроения. Да иначе и быть не должно, ведь с воинами из народа сражаются и душу свою полагают за Веру, Царя и Отечество и лучшие сыны высших классов того же общества, и их кровь льется на полях битв, и их сердце, еще не потерявшее веры в Бога, ищет успокоения в нед­рах Церкви: беда и горе общее всех роднит, кто еще не оторвался от народа, кто не ушел на страну далече от родной Церкви.

Еще признак милости Божией к нам, грешным: это явные чудеса Божии, совершающиеся там, на полях битв, среди верующих воинов. В простоте сердца пишут эти воины, ино­гда не давая себе ясного отчета о том, что ведь в сущности, сообщают о чудесных явлениях. Немало таких сообщений было напечатано в разных периодических изданиях, даже в газе­тах вовсе уж не церковного духа, но еще больше имеется в непубликуемых письмах, из коих разве малая часть попадает в руки пишущих и печатающих. Вот, например, какое письмо привелось мне прочитать на днях на клочках бланков для телефонных сообщений, писанное, очевидно, наскоро карандашом в окопах. Беру только то, что имеет характер чудесного.

После известных из газет сведений относительно некоторых военных действий в той части, где служит автор, воин пишет своим дяде и тетке:

“Опишу вам маленький случай, какой произошел со мной. 27 апреля я имел участие в одном наступлении. Я шел в рассыпном строю своей роты, а со мною был один старичок, лет сорока; говорил он, что у него дома семь человек ребятишек.

Когда мы попали в сильный обстрел австрийской артиллерии, то он со слезами просил меня, чтоб я, в случае смерти его, сообщил его семейству о его смерти. Я дал ему обещание. И вот шрапнельным взрывом моему товарищу отрывает левую руку вместе с плечом, так что в отверстие можно было видеть часть легких. Я подбежал к нему, а он только успел ска­зать одно слово: “Ваня, перевяжи меня скорее”. Я стал перевязывать, но он уже испускал последнее дыхание. Наскоро нашел я у себя в кармане старый конверт, взял с земли соло­минку (карандаша не было времени искать), окунул ее в кровь умирающего, написал его имя, отчество и фамилию, присовокупив слово “православный”, и записочку заткнул в пет­лицу его шинели. С этим я простился с товарищем. Когда врага прогнали, командир роты назначил меня на место раненого телефониста. Уже в мае месяце мне пришлось дежурить на передовой позиции в одну темную, ненастную ночь. Со мною дежурил другой товарищ, уже пожилой. Открылась перестрелка; в самую полночь вдруг аппарат наш перестал работать. Мы остались отрезанными от сообщения со своею частью. Надо было идти на исправление поврежденной линии, а перестрелка не прекращалась. Я говорю товарищу: “Иди, исправ­ляй, я сегодня днем уже два раза ходил на исправление”. А он говорит: “Пожалей, брат, мое семейство: если меня убьют, дети останутся сиротами, а ты человек холостой, у тебя нет семьи”. Я говорю ему: “У меня тоже старая мама и маленькие братья и сестры, без отца я им старший брат и отец”. Но товарищ стал меня умолять, и я тотчас же решился идти. Ночь была темная-претемная, хоть глаза выколи: на расстоянии двух шагов ничего не видно. Я вышел из окопа, взял в руку провод телефона, перекрестился и пошел. Перестрелка стала стихать: прошел я так около полуверсты, смотрю: обрыв и яма, которую вырыло снарядом; а в руке уже конец провода. Ищу другого конца, не могу найти. Ничего не видно. Я нашел палочку, навязал на нее носовой платок, чтоб не потерять конца провода, воткнул палочку и отошел шагов десять. Стал искать руками другого конца, несколько раз возвращался взад и вперед, смотрю – уж и платочка моего не видно. Вот, думаю, будет беда, если и этот конец потеряю: тогда куда идти? Заволновался, стал искать платка, побежал сам не знаю куда, но и окопов уже не мог найти. Стал прислушиваться к выстрелам, но они доносились откуда-то издалека. Иду в ту сторону, смотрю – какая-то гора, а у ее подножия река, которой раньше я не замечал. Думаю, Господи, куда же я попал? И пошел было обратно, но смотрю – опять вода и чувствую, что вода мне уже по колена, и выстрелов больше не слышно. Думаю, давай крикну, и крикнул: “Эй, товарищи!” Как вдруг позади меня раздался залп из винтовок, и пули пролетели выше моей головы. Я присел, немного обождал, опять все затихло. Я тихонько поднялся и пошел дальше. Вода стала уже выше колен. Думаю, ну, погиб, если не утонешь, то убьют. Я не знал, кто это стрелял в меня – наши или неприятель, а потому кричать боялся. Повернул немного влево, и сразу ухнул по грудь в воду. Ну, думаю, погиб, прочел молитву Отче наш, и пришло мне на память сказать: “Дорогая моя мама, родная моя, спаси своего сына: я погибаю”. Только успел я это сказать, надо мною как раз австрийцы выпустили све­тящуюся ракету, и мне стало видно, что стою я недалеко от берега, я – скорее на берег, думаю: слава Тебе, Господи, хоть на сухое место выбрался. Сижу, весь мокрый, дрожу от холода; вылил из сапог воду. Слышу – где-то недалеко разговаривают: один говорит: “Сколько людей погибает”, а другой ему отвечает: “Много нагрешили, вот и нужно истребление”. Значит, думаю, тут свои – русские, и вдруг говорю им: “Братья, спасите, я погибаю”. Они замолкли, а потом спрашивают: “Ты – православный?” Я говорю: “Да”. Подходят ко мне и спрашивают: как я сюда попал? Говорю – так и так. Я спросил их: далеко ли до такой-то части? Один говорит: “Около девяти верст”. Я ужаснулся и стал просить их, чтобы меня провели. Один говорит: “Ишь, куда тебя грехи занесли”. А другой говорит: “Мать тебя спасла и твои добрые дела. Иди за мной”. Я пошел за ним, но чрез десять шагов я отстал и стал его просить, чтобы шел потише; жалуюсь ему, что у меня очень ноги болят, я весь мокрый и изнемог. А он и говорит мне: “Помнишь, мне руку оторвало; когда ты перевязывал меня, у меня слезы текли, а после перевязки мне стало легко, и я всю боль забыл”. Тут я узнал, кто со мною говорит, назвал его по имени и фамилии, он отозвался, и я спросил его: где же вы теперь находитесь? Он отвечал: “Там, где наши братья спят без заботы и труда после долгих мук”. Я опять обращаюсь к нему с вопросом: “Скажите, пожалуйста: как вы сюда попали, вы же убиты под деревней Т-ми?” А он обращается ко мне лицом и говорит: “Вот твоя часть, оста­вайся с Богом, и благодари Его”. – Начало уже светать, я хотел еще спросить его, а он в рас­стоянии от меня трех шагов вдруг исчез. Я мог бы его заметить, ибо стало уже довольно светло, но нигде его не было. И только что я кончил с ним разговор, как очутился около сво­его блиндажа. И удивительное дело: мне сказали, что расстояние около девяти верст, а я шел, казалось, не больше четверти часа. Когда я спустился в землянку, то меня не узнали: так я был черен, как сажа. Мой товарищ стал меня расспрашивать, что было со мною, а я только плакал. И когда я пришел в себя и стал говорить задушевному своему другу, что было, то у меня самого волосы стали дыбом. Я пошел нарочито в ту часть, где значился виденный мною товарищ, спросить о нем: жив ли он, и узнал, что он убит еще 27 апреля. Тогда я поже­лал ему Царства Небесного.

Эх, тетя и дядя, каких я мук натерпелся в то время – и сказать страшно”.

Так заключает свой рассказ воин-телефонист в письме к своим тете и дяде.

Скажите, читатель: кто же это явился за молитвы матери к “православному воину”, чтобы выручить его из беды?..

Не ангел ли Божий, принявший вид его товарища, которому он оказал последнюю услугу, перевязав его смертельную рану и позаботившись даже о том, чтобы те, кто найдут его тело, знали, что это – “православный” воин?..

И вспоминается сказание книги Деяний Апостольских, как Апостол Петр, чудесно освобожденный из темницы, стучался у ворот дома Марии, матери Марка, а верующие, зная, что он заключен в темницу, предполагали, что это не сам он, а его Ангел (Деян. 12:15).

И таких сообщений из армии ходит по рукам среди народа немало; в простоте сердца верующего читают их по деревням, и крепнет вера народная в милость Божию, и бодро несут русские люди тяжкий крест войны, уповая на милость Божию. Вот почему мы веруем, что, несмотря на все безумства отщепенцев от народа, всех этих полуинтеллигентов, этих бессовестных обирателей народа, прожигающих собранные нечистыми путями средства в клубах и театрах, Господь смилуется над Русью, и страшное время пройдет, и враг будет побежден, и снова над нами воссияет солнце мира и Божия благоволения к нашей родной земле.