3. Условия образования материи Синоптических Евангелий по теории Эвальда

Следуя принципу устного предания, Эвальд признает первоначальным образование устных рассказов как материи впоследствии письменного Евангелия ⁴⁴. Это неоспоримо верно, потому что Ученики Господа были сначала слушателями Его речей и зрителями Его дел; а потом, по заповеди Его (Mф. 28:19–20), проповедниками того, что слышали и видели. Их проповедь обыкновенно и характеризуется выражениями Св. Писания: ευαγγελιον, κήρυγμα, παραδοσις, μαρτυρία, λογος ακοής, ευαγγελιζεσθαι, κηρυσσειν, μαρτυρεισθαι, λαλειν, παραδιδοναι, ακρειν, ακροασθαι, δεχεσθαι, παραλαμβάνειν, πιστις εξακοης и т. п. У апостола Павла всюду указывается только на устную проповедь (2Тим. 2:2 и д. Рим. 10:14–17; 2Тим. 1:1–2; Евр. 2:1–4; Гал. 3:2, 5 и под.). Устная проповедь апостолов и стала впоследствии письменным Евангелием. Если же апостолы знали и проповедовали о жизни и учении Господа, то следует, что они могли передать и записать свою проповедь без труда и непосредственно в виде каждого из трех первых канонических Евангелий. Но этого-то, по теории Эвальда, и не могло быть: тому препятствовали (будто бы) многие чрезвычайно великие трудности первоначального образования Евангельской материи в виде устных рассказов.

«Уже время, с которого началось образование материи Ев. рассказов, полагало некоторые свои трудности». «Не может быть ничего вероятнее (geschichtliher), говорит Эвальд, как много раз повторенное в Евангелии увещание Христа, чтобы о Его чудесных исцелениях не разглашали исцеленные ⁴⁵. Притом, однако, нигде не указывается, чтобы Христос не желал открыто проповедовать Свое учение, или чтобы Он желал скрывать его от света; Он желал только, чтобы исцеления Его не прославлялись в народной молве и много не рассказывались (Mк. 1:34, 3:12, 5:43, 7:36, 8:26; Мф. 8:4, 9:30, 12:16, Лк. 5:14). А то замечание евангелиста (Мф. 13:34), что Христос говорил к народу не иначе, как в притчах, относится, как это само собою ясно, не к такому трудному учению, как оно излагается в притчах, и не к пространным, предварительно составленным беседам, но к тому только, чтобы дать понятие вообще о способе Его учения», и не к тому, разумеется, чтобы затаить смысл учения и оставить его в безвестности, как и чудеса. «Следовательно, продолжает Эвальд, учение Христово должно было распространяться своей собственной силой, как и сколько могло. Эта неискательность славы соединялась у Христа с желанием, чтобы Его мессианскому делу не помогала никакая бесполезная молва, а только мудрая предусмотрительность. Так как Он наперед верно знал последний исход Своего земного делания, то и желал, ввиду Своей задачи, сделать все с возможно скорым успехом, устраняя вмешательство постороннего произвола. Христос Спаситель и в первое время своей жизни совершал, однако, много чудесных исцелений, что требовалось самой задачей Его деятельности – учреждением Царства Божья. Конечно, такие запрещения Христовы не могли отклонить от Него внимание народа и властителей (Mк. 1:45–44, 7:36; Мф. 9:30; Лк. 5:14, 6:14 и под.); притом, и для Него Самого пришло время, когда Он уже не внушал более молчать о Своих делах: однако прошло время, а с ним и жизнь Спасителя мало открытой; и нет никакого следа, чтобы во время течения её кто-либо и где-нибудь содержал бы в памяти все отдельные обстоятельства оной. И если говорит Лука, что Мария (Богородица) с ранних пор содержала в своей памяти все, то Она могла быть источником рассказов только о детстве и постепенном совершенствовании Иисуса Христа до открытой мессианской деятельности Его (Лк. 2:19, 51). Самим же двенадцати апостолам земная жизнь Христа стала понятною только с того времени, как она стала вполне законченною (vollendet)» ⁴⁶.

Но запрещение Иисуса Христа, чтобы не разглашались в народе Его чудесные исцеления, совершенно не могло быть и не было трудностью для памятования о них. Понятие не разглашать не исключает собою понятия помнить и воспоминать. Можно помнить и не разглашать. Пресвятая Дева Мария все, что знала об Иисусе Христе, слагала в своем сердце (Лк. 2:19, 51), и не только помнила, но могла быть даже источником рассказов; так могли помнить и воспоминать дела Христовы и другие лица. А их хранить в памяти даже необходимо было тем, кому приходилось, собственно, на себе испытывать чудесные и спасительные действия Господа, их последствия оставались со многими на всю их жизнь, а иногда чудесные действия Господа давали людям и самую жизнь (Mк. 5:41–43). Спаситель не мог Своим запрещением препятствовать памятованию о том, что для многих было предметом наблюдения или ощущения на всю их жизнь: исцеление, например, прокаженного (Мф. 8:2 и д.) было и оставалось очевидным и для самого исцеленного, и для знавших его в проказе. Если Спаситель и запрещал говорить о своих делах, то, тем не менее, они могли и даже должны были оставаться в памяти наблюдателей, существовать, как существовали и сами те, над кем они совершались. А такое постоянное и долгое хранение дел Спасителя многими в своей памяти устраняло необходимость забывать их и давало возможность удобно образовать о них рассказы.

Если вообще запрещение Спасителя – не разглашать о Его чудесных делах – не могло препятствовать памятованию о них и впоследствии образованию Ев. рассказов, то еще менее запрещение Его могло препятствовать запоминанию частных обстоятельств и действий, потому что оно было не при всех таких фактах, или выражалось неодинаково строго. При некоторых чудесах Господь не делал подобного запрещения; например, при исцелении расслабленного в Капернауме (Мк. 2:1–12), или делал, но не для всех и не при всех наблюдателях. Господь запрещал злым духам говорить о Нем, что Он есть Сын Божий (Mк. 1:34 и 3:12.), многим людям, исцеленным от разных болезней (Mк. 5:43, 7:36, 8:24; Мф. 8:4, 9:30, 12:16; Лк. 5:14), и апостолам, когда Он открывать им Себя Сыном Божьим (Мк. 8:30, 9:9; Мф. 16:20, 17:9). Но при этом Он имел цель, нисколько не препятствующую запоминать все дела и слова Его. Спаситель запрещал злым духам, людям исцеленным и апостолам говорить о Себе именно как о Мессии – Сыне Божьем. Он «не позволял бесам говорить, что они знают, что Он Христос (Мк. 1:34.), запрещал им, чтоб они не делали Его известным, как Сына Божья (Мк. 3:11–12)». Если Спаситель не выражал этого одинаково определенно в своем запрещении в отношении к исцеленным людям, а только вообще запрещал им рассказывать, то смысл и этого запрещения опять должен быть тот же: о чудесных исцелениях не должно было разглашать, главным образом, потому, что они свидетельствовали о Христе как о всемогущем Мессии, человеке Божьем в смысле евреев, великом пророке, царе природы и злых духов, посланнике Отца Небесного, а это могло послужить для евреев того времени поводом признать Спасителя и всесветным политическим царем. В отношении к апостолам такое запрещение имеет опять тот же смысл – только до времени не говорить о Христе Иисусе, как именно о «Сыне Божьем» (Мк. 8:30, 9:9, Мф. 16:20, 17:9.), при несовершенном еще их понятии о Нем, как о Богочеловеке. Но если Господь запрещал разглашать о своих делах, а Сам все же совершал их, то цель запрещения, по-видимому, отчасти уничтожалась деятельностью Его же Самого. И если бы Господь желал, чтобы о Его делах не знали и не помнили, то Он и не совершал бы их. Следовательно, Он, запрещая, имел целью то, чтобы о Нем не судили как о Мессии по народной молве и желал, чтобы именно дела Его, пред очевидцами их, свидетельствовали о Нем, как о Посланнике Отца Небесного, Избавителе грешного рода человеческого, истинном Мессии и Сыне Божьем; того и так требовало премудрое выполнение Им Своей мессианской задачи. Иудеи не раз хотели убить Его за то, что Он «делал Себя Сыном Божьим, равным Богу» и умертвили Его как «царя Иудейского». То же они постарались бы сделать и на самых первых порах деятельности истинного Мессии, если бы, по молве народной, но с уверенностью, услышали о Нем, как о Сыне Божьем. Эту-то опасность и предотвращал до времени Господь Своим запрещением – не разглашать о Нем ⁴⁷.

Запрещение Спасителя, – не говорить о Нем в таком смысле и с такой целью решительно не могло быть препятствием знать и помнить Евангельские события, а потом легко воспроизводить их и образовать рассказы о них. Спаситель запрещал разглашать о Себе, как о Мессии и Сыне Божьем, но не отрицал в Себе этих достоинств; напротив, каждым новым чудом и чудесным словом более и более утверждал понятие о Себе, как об истинном Мессии – Сыне Божьем. А такое понятие о Нем было весьма сильным, постоянным и непременным основанием и побуждением для понимающих помнить о Нем, – особенно для тех, кто видел и испытал Его чудесные действия на себе и оставался на всю свою жизнь с благодетельными и в то же время чрезвычайными последствиями их. Если апостолы не могли не говорить о том, что видели и слышали при жизни Господа (Деян. 4:20), то тем более не могли умалчивать о делах Его те, кто испытал на себе и потом во всю свою жизнь ощущал эти «дела Божьи». Оттого, действительно, несмотря на запрещение своего величайшего Благодетеля, исцеленные проповедовали о делах Его всюду: «διεστειλατο αυτοις, ινα μηοενι ειπωσιν οσον δε αυτοις διεστελλετο, μάλλον περισσότερόν εκηρυσσον (Мф. 7:36; cp. 1:35–44; Мф. 9:30; Лк. 5:14)». Например: «приходит к Нему (Иисусу Христу) прокаженный, и умоляя Его и падая пред Ним на колена, говорит Ему: если хочешь, можешь меня очистить. Иисус, умилосердившись над ним, простер руку, коснулся его, и сказал ему: хочу, очистись... И сказал ему: смотри, никому ничего не говори, но пойди, покажись священнику». Что же, однако, сделал так облагодетельствованный прокаженный? « А он, вышедши, начал провозглашать и рассказывать о происшедшем, так что Иисус не мог уже явно войти в город, но находился вне, в местах пустынных. И приходили к Нему отовсюду» (Mк. 1:40–45). А сколько было таких исцеленных и очевидцев исцелений! Следовательно, было не только знание и твердое памятование дел Христа, но и постоянная молва о Нем и Его делах. Рассказами о чудесах Спасителя привлекались к Нему целые массы народа и даже внимание Четверовластника Ирода, ибо имя Иисуса скоро стало «гласно» (Mк. 6:14).

Так деятельность Христова не могла быть и не была сокрытою от весьма многих наблюдательных современников Его, даже и тогда, когда Он запрещал очевидцам её разглашать о ней, а тем более уже тогда, когда Он совершать дела свои при массах народа и открывал пред всеми всякое, даже тайное чудо, как только чувствовал, что из Него выходила чудодейственная сила (Mк. 5:30, 6:30). Но запрещение Иисуса Христа и вообще не должно было иметь такого безусловного значения, какое придает ему Эвальд, «ибо нет ничего сокровенного, что бы не открылось». Многое из жизни Спасителя, по Его повелению, нужно было скрывать, но – «доколе Он не воскреснет» (Мф. 17:9), а после апостолы должны были идти по всему миру и проповедовать Евангелие всей твари (Mк. 16:15), учить все народы тому, что Господь повелел (Мф. 28:19–20), – что говорилось в темноте, то говорить при свете, что слышано на ухо, проповедовать на кровле (Мф. 10:27). Действительно, они пошли и проповедовали везде (Mк. 16:20). Следовательно, апостольскому воспоминанию и проповеди нисколько не препятствовало первоначальное запрещение Спасителя – говорить о чудесных исцелениях Его открыто, в народе. Апостолы проповедали и то, что первоначально было запрещено разглашать, – не только дела Господа, но и само Его «запрещение» записаны в первых трех канонических Евангелиях. Следовательно, предположение, что запрещение Спасителя было трудностью при составлении материи Евангельских рассказов, несправедливо. И если «ничто так не вероятно, как это запрещение Спасителя», а оно прямо свидетельствует о воспроизведении таких дел Его, о которых некогда не следовало проповедовать, то решительно несправедливо мнение Эвальда по самому вернейшему историческому свидетельству против него самого Евангелия, – по тому же самому свидетельству, которое он приводил в пользу своего мнения, как исторически самое достоверное (geschichtlicher).

Но, и независимо от своей истинности или неистинности, данное предположение Эвальда решает вопрос о трудности воспроизведения материи синоптических Евангелий только наполовину, так как, утверждает теория, нигде не указано, чтобы Христос не желал открыто преподавать Свое учение, или чтобы Он желал удалять его от света. Следовательно, для воспоминания учения Христова указанной трудности не существовало, – учение было открыто. Если же так, то дела, насколько они подлежали наблюдению, еще удобнее могли сохраняться в памяти очевидцев при самом учении Господа. Рассказы о делах Христовых и учение Его не могли быть в воспоминании апостолов и других Его последователей совершенно отдельно один от другого; потому что в жизни Иисуса Христа те и другое были вместе, – учение при делах и дела при учении, – учение было делом, а дело учением, – дело требовалось для уяснения учения и подтверждения Его, а учение – для разъяснения дела. Следовательно, если учение Христово должно было оставаться в памяти слушателей Его, то и дела должны были рассказываться наблюдателями их – современниками вообще и апостолами в особенности.

Если же возможно было, особенно для апостолов совместное восприятие учения и дел Иисуса Христа, то возможно было запоминание и воспоминание их, а по одному этому уже нельзя утверждать, что «нет нигде никакого следа, чтобы во время течения земной жизни Господа кто-нибудь содержал в памяти все отдельные обстоятельства её» ⁴⁸. Сам же Эвальд указывает пример Пресвятой Девы Марии, но замечает, что Она могла быть источником рассказов о жизни Господа только до вступления Его в открытое общественное служение. Но если и так, то она была источником рассказов о самых ранних, и потому труднейших для воспоминания, событиях. Другие современники Иисуса Христа, несомненно, и тем более могли запоминать позднейшие обстоятельства и дела Его. На это не только наводит «след» действительного хранения в памяти Ев. событий, но существует и положительное свидетельство в Св. писании Нового Завета, что такое хранение неписанного Евангелия действительно было в памяти апостолов Христовых. События Ев. истории были совершенно известны не только самим двенадцати апостолам, но и, по преданию, ученикам апостольским, например, Иоанну, Марку и Луке. Кроме избранных Господом двенадцати апостолов и ближайших помощников их, как ев. Марк и ев. Лука, устное Евангелие было известно и еще некоторым современникам их. Апостолы, желая избрать вместо Иуды-предателя нового апостола в число двенадцати свидетелей жизни Господа во все время – от крещения до вознесения Его, – поставили двоих: Варсаву и Матфея (Деян. 1:21–23). Следовательно, Варсава и Матфей помнили о событиях из жизни Господа в указанный период её, как и апостолы, и не только эти двое, но и многие другие. Ап. Петр в речи к Корнилию сотнику говорил: «вы знаете происходившее по всей Иудее, начиная от Галилеи, после Крещения, проповеданного Иоанном; как Бог Духом Святым и силою помазал Иисуса из Назарета, и Он ходил, благотворя и исцеляя всех, обладаемых Диаволом, потому что Бог был с Ним. И мы свидетели всего, что сделал Он в стране Иудейской и в Иерусалиме» (Деян. 10:37–39). Очевидно, если Корнилию и его согражданам были известны рассказы о жизни и учении Господа, то уже вполне несомненно – самим апостолам, по тому же свидетельству (ст. 39). Несомненно, апостолы возвещали о том, что видели и слышали, находясь с Господом, и это потом записали, следовательно, знали и помнили дела и учение Его (1Соб. Иоан. 1:3–4).

Апостолы, говорит теория, потому не могли сохранять в памяти жизнь Иисуса Христа, что не понимали ее, – т. е. во всем её совершенстве. Если это и так, если всей глубины христианского учения и благодатной жизни не понять нам и теперь, и во всю свою жизнь, то это не препятствовало апостолам, не затрудняет и нас усвоить и помнить, в полном объеме или по частям, как жизнь, так и учение Иисуса Христа в известной мере и относительном совершенстве познания того и другого, а для апостолов, как свидетелей-очевидцев, это было еще более возможно и удобно. Теория говорит о трудности понимать, знать и помнить все дела и все учение Христа; но вопрос именно об относительном совершенстве и относительно полном знании и запоминании, – о том, трудно ли было составить по воспоминанию рассказы о некоторых и немногих событиях Ев. истории, именно о стольких и таких, сколько и какие представляют первые три канонические Евангелия за первое время общественной деятельности Спасителя. Все, что говорил и творил Иисус Христос, в продолжение всей своей жизни, помнить и воспоминать могло быть и трудно (Ин. 21:25), но что содержит каждое из канонических Евангелий (и притом за первый период общественной деятельности Его) – совершенно нетрудно, так как, хотя Спаситель и запрещал разглашать о своих делах, но они тем более проповедовались; хотя и думает Эвальд, что жизнь Христа некоторое время была прикровенна, но ее знали многие, а главное – апостолы, с самого крещения до вознесения Его.

Так, по данным, какие представляет Эвальдова теория и Священное Писание Нового Завета, должно признать, что предположение первой трудности при составлении устных рассказов о Спасителе не имеет научного значения.

Мнимая трудность и по теории теряет свое точное значение, потому, что, понимаемая в связи с последующими соображениями Эвальда, она легко переходит в невозможность, так как, по мнению Эвальда, и об открытой деятельности Господа Иисуса было весьма трудно составить рассказы, следовательно, о сокровенной, каковою предполагается, по теории, Его деятельность в её первый период, вовсе невозможно было сказать ничего достаточно справедливого (geschichtlich). «Когда уже окончательно завершилась история Спасителя, то величайшие дела Его и особенно выдающиеся стороны Его деятельности сами собою производили на очевидцев достаточно сильное впечатление, настолько, что о многих отдельных обстоятельствах истории Христовой и не спрашивалось. Как долго это созерцание исторического Христа по немногим, но великим и главным, отрывкам Его истории оставалось господствующим и удобно признавалось достаточным, чтобы при новом учении твердо содержать преимущественно только эти, возвышеннейшие части великой истории и отсюда выводить все другое, это видно из посланий ап. Павла и писаний св. Иустина мученика. Очень рано, в век апостольский, был обычай соединить вместе главные факты Ев. истории в кратком изложении (Деян. 10:37–42; и т. п.), т. е. только главные факты Ев. истории кратко излагать пред слушателями. На такие только факты мог удобно ссылаться тот, кто желал научить христианскому откровению; это доказывается всей историей первого столетия, т. е. деятельностью апостолов, их сотрудников и последователей. Конечно, вместе с тем должно было довольно рано родиться желание знать столько отдельного из течения этой великой истории, сколько было можно; посторонние (fremde), только теперь слышавшие о Христе и желавшие вступить в новое общество, первые поддерживали такое желание и потребностям их нужно было удовлетворять. Это нельзя было отлагать надолго; поэтому к воспоминанию отдельных происшествий полной истории Христа теперь особенно должны были направляться стремление и деятельность многих старейших членов церкви, тем более, что некоторые из важнейших изречений Христа могли быть объяснены совершенно ясно только из исторических побуждений к их произнесению и основное (grundlegende) учение, таким образом, во многих отношениях теснее связывалось с историческим воспоминанием. Но когда, таким образом, производились первые опыты собирания всех отдельных воспоминаний и взор исследователя с конца великой истории обращался на всякий отдельный факт её, то, судя по давно прошедшему времени их совершения, уже нельзя было так легко и точно припомнить всех отдельных обстоятельств открытой жизни и деятельности Христа ⁴⁹. Так, по мнению Эвальда, самое время полагало свои трудности образованию Ев. рассказов.

Здесь указанная трудность, собственно, при образовании отдельных рассказов, очевидно, состояла в том, что евангелисты, кто бы они ни были, несвоевременно начали составление своих рассказов о прошедшей жизни Господа Иисуса, – поздно. И это произошло так потому, что великие дела и весьма выдающиеся стороны открытой деятельности Христа сами собою производили достаточно сильное впечатление на наблюдателей, – становились как бы преградою для созерцания всех отдельных обстоятельств её. Но что такое были эти великие дела по отношению ко всей исторической деятельности и жизни Спасителя? Это были факты, как: крещение Господа, искушение Его от дьявола, преображение и под. И если такие факты производили достаточно сильное впечатление, то, конечно, тем лучше они должны были оставаться в памяти их наблюдателей, как материя впоследствии отдельных и связных рассказов. А что касается особенно выдающихся сторон истории Спасителя, то они составляют в ней нечто общее и являются выдающимися только при целостном представлении всей жизни Его, при сознании общей идеи искупления (учение, чудотворение, законодательство и страдание, показывающие, что Иисус Христос есть обетованный Богом Мессия – царь, пророк и первосвященник, – истинный Спаситель). Но известно, как мало, трудно и неопределенно апостолы на первых порах понимали идеи Господа и потому в своем созерцании еще не могли стать выше непосредственного восприятия отдельных фактов Его жизни, но проникали своим взором в прагматическую связь всех событий Евангельской истории. Сначала они были скорее непосредственными преемниками только того, что видели и слышали, без различения особенно выдающихся событий, как и все другие наблюдатели чудес Христовых, их одинаково поражало и чрезвычайно изумляло все чудесное, как утишение бури на Галилейском озере и Преображение на Галилейской горе (Mф. 8:27; Mк. 9:6; ср. Mф. 9:8; Мк. 1:27). Поэтому должно признать, что не только те выдающиеся действия Спасителя, которые признаются таковыми по теории Эвальда (как Крещение и Преображение Господа), но и все другие дела Его Божественного всемогущества производили на наблюдателей впечатление, равносильное с теми, следовательно, должно признать возможным, что созерцание исторического Христа было не только в главных и великих, но и менее значительных и частных моментах Его деятельности; и оно также могло быть «очень долго господствующим», потому что и частным, не «особенно важным» фактам Ев. истории посвящалось на первых же порах одинаково деятельное внимание учеников Христовых. Это вполне соответствует и тому мнению самого Эвальда, что в истории Ев. письменности обобщение фактов и связь между ними в сознании евангелистов должно поставить на втором плане, а на первом – собрание частных отрывочных рассказов. И действительно, если деятельность первых евангелистов сначала направилась к собиранию частных фактов, то, конечно, следует, что такие именно факты и были прежде всего в их внимании и воспоминании. А предположение, что они отодвигались на второй план созерцанием более важных событий и при этом оставались предметом последующего воспоминания, прямо противоречит не только уже этому мнению самого Эвальда (так как оно основано на силе впечатления известных действий, которой не чужды и менее выдающиеся из них), но и тем словам его, что «для первых христиан все в жизни Господа казалось высоко ценным», – мысль ясно и прямо указанная несколько далее ⁵⁰.

В доказательство того, что первые проповедники Евангелия и учители церкви довольствовались только самыми главными фактами Ев. истории, Эвальд указывает на послание ап. Павла и творения св. Иустина мученика (163 г. от Р. Х.). Это доказательство, однако, строго логически не требуется тем положением, к которому оно направлено в теории, и отчасти находится даже в противоречии с ней. Здесь утверждается та мысль, что в первое время открытого служения Иисуса Христа и в последующее, до окончания Его земной жизни, внимание наблюдателей и учеников Его останавливалось только на выдающихся, главных фактах. Это по теории объясняется тем, что значение всех отдельных, менее важных, обстоятельств стало понятным только после окончательного завершения всей Ев. истории. Теперь, напротив, Эвальд приводит свидетельство, как доказательство (Beweiss), что и после смерти Спасителя внимание апостолов, например, ап. Павла, останавливалось также только на главных фактах, что даже и после смерти самих апостолов, например, – в сочинениях св. Иустина мученика встречается тоже. Отсюда, очевидно, следует, что апостолы и после смерти Спасителя не понимали всей важности всех отдельных обстоятельств жизни Его, если обращали внимание свое только на главные факты, как и при жизни Господа. Это – противоречие. Но далее, некоторые факты апостолы представляли главными, конечно, в ряду других и, по окончании уже всей жизни Господа, а как они смотрели на такие факты во время Его жизни, этого нельзя никак решить на основании апостольской проповеди после Его смерти, когда взгляд на дело Христа у самих апостолов совершенно изменился. Следовательно, послания ап. Павла (и притом именно этого апостола) не говорят ничего в пользу той мысли, что апостолы при жизни Спасителя останавливали свое внимание только на главных обстоятельствах её; и ссылаться на эти послания в этом отношении не должно. Послания ап. Павла свидетельствуют не о трудности воспоминания или незнании апостолами фактов Ев. истории, но о том, что апостолы только в некоторых случаях предлагали самый общий очерк её, именно – в намеренно кратком изображении особенно выдающихся сторон её, как делал и ап. Павел в своих посланиях, написанным им по частным случаям и обстоятельствам. Ему приходилось только напоминать и по частям изъяснять в своих посланиях то, что уже было известно из устной проповеди его тем, кому он отсылал свои письменные наставления. Он писал свои послания по поводу частных обстоятельств к тем церквям, которые были основаны устною проповедью, а она начиналась и состояла в раскрытии жизни Иисуса распятого, как Сына Божья, засвидетельствованного чудесами (Деян. 2:14–22, 24 и др., 3:26, 4:10, 27, 10:37–40; 1Кор. 1:6–7, 23, 2:2–4; 2Тим. 2:2; Евр. 2:4; Гал. 2:2–5). Следовательно, краткие намеки на отдельные и притом особенно важные факты Ев. истории у ап. Павла обусловливались предварительным знакомством с Ев. историей тех лиц, к кому потом писаны послания; это совершенно ясно по: 1Кор. 1:5–6, 2:1–2; ср. Гал. 3:2, 5. Хотя ап. Павел в посланиях своих только уже напоминал то, что предварительно было им подробно раскрыто в устной проповеди своим слушателям, к которым он потом отправлял свои послания, но и при этом в его посланиях есть много положительных и ясных указаний на не особенно выдающиеся обстоятельства и дела Господа. Апостол упоминает, например, о том, как фарисеи, искушая Господа, спрашивали Его, позволительно ли давать подать кесарю, или нет (Мф. 22:17 и сл.), так как он очень определенно и сходно с ответом Господа учит отдавать всякому должное, – подчиняться власти и давать подати (Рим. 13:6–7; той же главы ст. 1 и д.). На вопрос: какое было евангелие у ап. Павла и знал ли он частные случаи из жизни Господа, ответ находится в его первом послании к Коринфянам. «Напоминаю (γνωρίζω) вам, говорит апостол, Евангелие (το ευαγγελιον), которое я благовествовал вам, которое вы и приняли (παρελαβετε), в котором и утвердились (уже), которым и спасаетесь, если преподанное удерживаете так, как я благовествовал вам; если только не тщетно уверовали. Ибо я первоначально преподал (παρεδωχα γαρ – εν πρωτοις) вам, что и сам принял (о και παρελαβον), то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, потом двенадцати. Потом явился более, нежели пятистам братий в одно время, из которых большая часть доныне в живых, а некоторые и почили. Потом явился Иакову, также всем апостолам. А после всех явился и мне (1Кор. 15:1–8)». Следовательно, ап. Павел прежде своего послания к Коринфянам передал им Евангелие, которое и сам принял, а оно заключало в себе не только главные факты из истории Спасителя, но и, так сказать, второстепенные, – не только воскресение Христа, что составляет основное доказательство Христианской веры (1Кор. 15:14), но и некоторые явления Воскресшего пятистам братиям, Иакову и самому Павлу. И если об этих явлениям говорит апостол в своем послании, где он только отчасти напоминает свое устное Евангелие, то несомненно, что его личная, устная проповедь передавала и другие подобные факты. Следовательно, по посланиям ап. Павла еще нельзя строго судить о его устном Евангелии, а если уже судить, то скорее и вернее приходится заключить, что оно содержало историю Иисуса Христа с её подробностями, как она была «передана» Павлу очевидцами – слушателями Господа, знавшими, как «Иисус из Назарета ходил, благотворя и исцеляя всех, обладаемых Диаволом», знавшими, что «сделал Он в стране Иудейской и в Иерусалиме (Деян. 10:38–39)».

В писаниях Св. Иустина мученика еще менее, чем в посланиях ап. Павла, находит себе оправдание мнение Эвальда о том, что первые христианские проповедники и слушатели их обращали свое внимание только на самые главные факты Ев. истории. Из менее важных, по мысли Эвальда, исторических фактов в творениях св. Иустина указываются: рождество Иоанна Крестителя (Ап. 1, гл. 33; разгов. с Триф. 43, 45, 100, 101; Ап. 1, гл. 33; разгов. 66, 43, 84); Рождество Христово в Вифлееме (Ап. 1, гл. 34, 46; разгов. 77, 88, 102, 103, 106); рассказ о богатом юноше (Ап. 1. 10; разгов. 101; Ап. 1. 19); вход в Иерусалим и очищение Храма (Ап. 1. 32, 35; разгов. 53, 88, 17), – все это передается довольно подробно ⁵¹. Поэтому указание Эвальда на сочинения Иустина мученика не оправдывает положение его теории. А если бы такое указание со своей стороны и оправдывало мнение Эвальда, то ему бы противоречили указания на второстепенные (по признанию теории) факты в сочинениях других отцов Церкви того же времени. Например, у Игнатия Богоносца упоминается о явлениях Господа по Воскресению, ⁵² и это место из сочинений св. Игнатия было известно Оригену, Иерониму и Евсевию Кесарийскому. У Папия Иерапольского, в его сочинении: Λογιων κυριακων εξηγησις, упоминается о воскрешении Господом умершего, и о жене, которую обвиняли пред Ним за многие преступления ⁵³. Все такие факты, по теории, должно признать второстепенными. И, вообще, у отцов Церкви есть прямое указание на Четвероевангелие (Ириней, Евсевий) ⁵⁴. На основании этих свидетельств должно признать вполне справедливым, что обыкновение ссылаться только на главные факты из Ев. истории не было исключительным не только у многих отцов Церкви первых 2–4 веков, но и прямо у самого Иустина мученика, как и у ап. Павла.

Отсюда наоборот следует, что христиане самой древней церкви и апостольского века не довольствовались знанием только самого главного содержания канонических Евангелий. А если Эвальд, ссылаясь на 10:37–42 ст. книги Деяний Апостольских, полагает, что «и, вообще, в век апостольский был обычай собирать только главные факты» из жизни Господа, то это положение не находит себе здесь надлежащего основания и даже противоречит самой теории его. В 10-й гл. 37–42 ст. если и содержится краткое указание на всю историю Христа, то с замечанием, однако: «вы знаете происходившее по всей Иудее, начиная от Галилеи, после Крещения, исповеданного Иоанном» как Иисус «ходил, благотворя и исцеляя всех» и т. д. Очевидно, такое замечание отнюдь не соответствует мнению Эвальда о составлении рассказов только о главных событиях из жизни Иисуса Христа, а напротив, говорит, что в век апостолов и подробная история Спасителя была известна Его и их современникам: «вы знаете…», говорит апостол Петр. Это прямо противоречит теории. Она рассматривает, собственно, составление Ев. истории, а в ст. 37–42, 10-й книги Деяний апостольских делается общее и краткое упоминание о жизни Господа, что она была известна, и конечно не по таким рассказам (записям главных фактов), какие предполагает Эвальд, а по преданию. Мысль о составлении Ев. рассказов, содержавших в себе изложение на первых порах только главных Ев. событий, прямо противоречит тому, по теории действительному, факту истории Ев. письменности, решительно утверждаемому Эвальдом, что первоначально явилось так называемое Древнейшее Евангелие. Это, по теории, первый, древнейший памятник Ев. письменности, составленный ап. Филиппом. В этом Древнейшем Евангелии, по теории, содержались, однако, не одни только главнейшие события, но и второстепенные; например, покушение Иудеев с Иродианами на Иисуса Христа (Мф. 22:15 и д.), пребывание Его в Вифании в доме Марфы и Марии (Лк. 10:38–42), и под ⁵⁵. И не одно только это Древнейшее Евангелие было написано в век апостольский, в то же время явились и другие подобные, например, Евангелие от Марка. С точки зрения теории следует признать, что эти труды Ев. письменности явились по современным потребностям и, как такие, были желательны для современников. Следовательно, вниманию более ранних современников апостольских нужно было представить не главные только факты Ев. истории, по и второстепенные, каковые содержались, по утверждению Эвальда, в Древнейшем Евангелии, в Евангелии от Марка, и т. д. Если же эти Евангелия так удовлетворяли современным потребностям, то что же должно сказать о времени св. Иустина мученика? Конечно, в его время тем скорее и более требовались сведения обо всех подробностях истории Господа, так как, по теории, только современники Его были поражены самыми выдающимися событиями Его истории, а ближайшее поколение потомков – людей, не наблюдавших собственными очами чудес Христовых, – нуждалось в знании второстепенных мелких обстоятельств её, – чему и удовлетворяли все, известные Эвальду, Евангельские труды до последнего, по теории, девятого Евангелия от Луки включительно. Следовательно, указание на творения Иустина мученика, в свою очередь, скорее служит историческим противоречием теории, которая требования и удовлетворения касательно второстепенных фактов Ев. истории относит не ко второму, а к первому, апостольскому веку. Следовательно, данному мнению в теории Эвальда находятся противоречия, именно – в книге Деяний апостольских (10:37–42), в творениях св. Иустина Мученика и даже в самой теории.

Если в век апостольский действительно были желание, возможность и действительность собирания всяких рассказов из Ев. истории? то следует, что для образования материи первых трех канонических Евангелий не было «трудности, полагаемой самим временем» их образования.

Если трудность образования Ев. рассказов должна устраняться совсем должным признанием действительного и деятельного стремления знать Ев. историю? то это стремление должно было принадлежать прежде всех и по преимуществу близко знавшим Господа Двенадцати апостолам, а не «посторонним, вновь поступающим в Его церковь, верующим». В самом деле, если, по мнению Эвальда, «стремление и деятельность многих старейших членов церкви особенно должны были направиться к воспоминанию отдельных происшествий полной Истории Христа“ ⁵⁶, то почему же не сами старейшие члены Христовой церкви могли поддерживать такое желание, а непременно посторонние? Это невероятно и, тем более, что апостолы сильно желали быть и жить с Христом. Они должны были необходимо вспоминать и, для этого, уже наперед знать учение Иисуса Христа, а вместе с тем вспоминать и дела Его, свидетельствующие об истинности Его учения. Это тем более так, потому что некоторые из важнейших изречений Его были совершенно ясно понятны только из исторических поводов к их произнесению; даже самое основание Ев. учения, его основоположные истины связывались с воспоминанием исторического прошедшего. Поэтому, когда производились первые опыты собирания всех отдельных воспоминаний, то евангелистам не приходилось обращать свой взор с конца великой Ев. истории на её начало, и не лежало между тем и другим давно прошедшее время, так как трехлетнее открытое служение – деятельность и учение – Господа уже было в твердой памяти очевидцев – слушателей Его. Следовательно, для первых евангелистов – Двенадцати апостолов не было трудности при образовании Ев. рассказов в том самом времени, когда оно началось.

Несмотря на первое затруднение, какое, по теории, причиняло само время образования Ев. рассказов, деятельность евангелистов тем не менее стремилась к осуществлению той своей цели, чтобы все отдельные обстоятельства целой Ев. истории сделать предметом воспоминания и рассказа. Но деятельное стремление их находило еще новые трудности в разнообразных широких областях самой этой истории.

«Период открытой деятельности Христа был относительно очень непродолжителен, а, между тем, какая полнота и разнообразие дел, какое неистощимое богатство мыслей и истин открылось в течение этого короткого времени! ⁵⁷ Теперь, когда внимание евангелистов с окончания деятельности Христовой было обращено на все течение её до самого начала, то малейшие частицы этой полной и законченной деятельности должны были казаться бесконечно ценными. Между тем вся открытая деятельность и учение Христа раскрывались и развивались по всей стране, по хижинам и полям, морским берегам и горам, селениям и городам, в народных собраниях и уединенных беседах». Следовательно, разумеется по теории, весьма трудно было воспроизвести в историческом воспоминании все содержание Ев. истории. Но если в предлежащей евангелистам истории деятельности Христовой была такая полнота дел и мыслей, то ужели при этом могла быть трудность в образовании материи Ев. рассказов? Нет. Или из многого они легко могли выбрать немногое, что равнялось бы содержанию наших трех канонических Евангелий, или этой полноты дел и мыслей Христовых пред ними не было. Эвальд не намерен допустить последнее, иначе трудность переходит уже в невозможность всякого образования Ев. рассказов, потому что у евангелистов не было бы и материи для повествования. А это, действительно, противоречило бы тому несомненному факту, что в непродолжительное время совершилась вся деятельность Христа и потому забыть ее еще было нельзя, тем более, что она производила достаточно сильное впечатление на современников и, по преимуществу, на апостолов, призванных к подобной же деятельности. Они, по самой цели их призвания, должны были помнить все, по крайней мере со времени своего призвания, а поэтому как много у них должно было образоваться материи для Ев. рассказов! Это тем более вероятно, что, по мнению Эвальда, даже и малейшие частицы полной и законченной деятельности Христа должны были казаться драгоценнейшими, если внимание евангелистов было обращено с окончания на все течение этой деятельности. Но почему же с конца, а не во время течения её, каждое отдельное обстоятельство могло казаться очевидцам его драгоценнейшим? Нет, тогда еще – тем более! – апостолы еще довольно рано исповедали Иисуса Христа Сыном Божьим (Мф. 16:13–28; Мк. 8:27–38; Лк. 9:18–27), так же исповедали Его в слух народа и бесы, о Нем также говорили всем и дела Его, – с ужасом удивлялись Ему массы народа... Ужели при этом все действия чудесного и небесного Равви не должны были глубоко проникать и на весьма долго оставаться в памяти наблюдателей? Пусть «вся открытая деятельность и учение Христа раскрывались и развивались по всей стране, по хижинам и полям, морским берегам и горам, селениям и городам, в народных собраниях и уединенных беседах» – в этом также не могло быть трудности, собственно, при стремлении евангелистов сделать предметом воспоминания и рассказа отдельные обстоятельства полной истории земного явления Христа. Все многочисленные дела Его совершились сравнительно в очень непродолжительное время, а если их было много и в короткое время, то это служит верным условием для относительно лучшего запоминания и воспоминания многих из них, чтобы впоследствии рассказать их столько, сколько содержится, по крайней мере, в наших трех канонических Евангелиях. Но, как бы наперед сознавая такой вывод из своего мнения, Эвальд здесь же замечает: «а если бы кто пожелал думать, что Двенадцать (апостолов) всегда однако сопровождали Господа и уже то, что они пережили и заметили, могло быть достаточною материей их рассказов, тот в этом весьма бы ошибся, так как Двенадцать (апостолов) относительно так рано (?) не были ближайшими учениками Христа» ⁵⁸. Едва ли в данном случае кто пожелал бы так думать, потому что вопрос не в том, как рано двенадцать апостолов стали свидетелями и близкими учениками Господа, а в том – с трудом ли они могли воспоминать именно те отдельные обстоятельства Ев. истории, которые составляют содержание, и образовать именно те рассказы, которые составляют объем первых трех канонических Евангелий, теперь находящихся у нас под руками, – эти события Ев. истории, рано или поздно, но самолично, наблюдали двенадцать апостолов (кроме событий из истории детства Иисуса Христа). Сомнительно отрицательного ответа на этот вопрос, решительно не может быть при сознании, что апостолы, по свидетельству первоверховного из них Петра, «находились во все время, когда пребывал с ними и обращался Господь Иисус, начиная от Крещения Иоаннова до того дня, в который Он вознесся (Деян. 1:21–22)», и не только апостолы, но и другие сотрудники их, как Матфей, возведенный впоследствии в апостольское достоинство, Варсава и евангелист Лука (Деян. 1:23; Лук. 1:1 и д.) и даже посторонние (Деян. 10:37). Это свидетельство книги Деяний апостольских служит основанием для решительного утверждения, что апостолы могли образовать материю немногих и простых рассказов по большей части о весьма важных событиях, содержащихся только в первых трех канонических Евангелиях.

Если апостолы могли быть свидетелями и проповедниками стольких и таких дел Иисуса Христа, потому что для них не было трудностей в обстоятельствах их воспоминания, то не было ли подобных трудностей в самих предметах апостольского воспоминания? Эвальд утверждает, что «если смотреть на обе стороны открытой деятельности Христа, – Его дела и речи, то дела нелегко могли быть правильно поняты именно потому, что они были очень многочисленны и совершенно различны; еще труднее было верно хранить в памяти речи Спасителя. Если жало Его речей проникало глубже, чем всяких других (речей), то бездонная глубина и недозримая высота их стояли от понятий очень многих слушателей так далеко, что им нельзя было легко, охотно и точно запечатлевать их в своей памяти. Неоспоримо, конечно, то, что некоторые цветы, как и некоторые остроты речей Христовых рано, отчасти со злым умыслом, отчасти и без него, были поняты в худую сторону (как пример первого случая: Мф. 26:61 (Mк. 14:58) и Ин. 2:19; как пример второго: Mк. 6:8; ср. Мф. 10:10, Лк. 9:3)» – тем не менее, разумеется в теории, было очень трудно запомнить и воспроизвести речи Христовы ⁵⁹. Но разнообразие и многочисленность дел, глубина и высота речей едва ли могут в самом деле составлять трудность для образования материи Ев. истории. Разнообразие не имеет никакого препятствующего отношения к пониманию и воспоминанию разнообразного, предметом воспоминания и знания почти всегда бывает различие, и множество представлений, мыслей и дел ⁶⁰. Множественность может служить препятствием надлежащему воспоминанию, но только тогда, когда она чрезмерно велика, а в сравнительно небольшой мере и множественность не препятствует полноте сознательно разумного воспоминания, особенно, когда это воспоминание относится к своему предмету свободно, – из многого воспроизводит не все, а что угодно. И всякое, по содержанию весьма полное, воспоминание не обнимает совершенно всей полноты своего предмета. Эвальд не определяет степень и меру этой множественности, на которую он так строго обращает свое внимание, а если иметь в виду, что содержанием наших именно первых трех канонических Евангелий вместе и каждого отдельно было относительно не очень много материи, то с отсутствием множественности не остается основания признать данную трудность при образовании рассказов, составляющих содержание собственно канонических Евангелий от Матфея, Марка и Луки. Если всякий обыкновенно развитой человек может хранить в своей памяти, хотя и не вполне понимать, например, историю войны с начала и до конца, процесс судебного дела, какое-либо общественное происшествие и, вообще, события весьма интересные и важные для него, особенно влиятельные на его жизнь, то тем более апостолы должны были, и могли, хранить в своей памяти историю Спасителя, признанного ими Сыном Божьим.

Если и не вполне понятны были все дела Христовы Его ученикам, то это нисколько не говорит в пользу мнения Эвальда, ибо с его точки зрения материя Ев. истории на первый раз должна быть в виде отдельных рассказов, а непонятною она могла быть только при общем и связном обозрении её, когда смысл каждого отдельного исторического обстоятельства, в прагматической связи всей истории, становился более глубоким и важным. Но и такой смысл может быть понят, хотя и не во всем его совершенстве. А если при этом отдельные происшествия Ев. истории были очевидны, производили достаточно сильное впечатление и потому делались отчетливо понятными, то они удобно могли быть содержанием исторического воспоминания.

По теории, еще труднее, нежели дела Господа, можно было сохранять в памяти речи Его – «по их бездонной глубине и недозримой высоте». То и другое не было, однако, препятствием к запоминанию и вспоминанию их. Глубина смысла речей Иисуса Христа бездонная, но апостолы и не должны были прозреть эту глубину во всей её бесконечности. Это было бы странным притязанием их разума, ограниченного еще в понимании предметов и не столь глубоких (Лк. 18:34): только «Дух (Божий) все проницает, и глубины Божьи (1Кор. 2:10)», а стремление понять премудрость Бога-Слова во всей её глубине и есть стремление к испытанию именно глубины разума Божья. Не всю глубину, а в известной мере глубокий смысл слов и дел Спасителя, должны были и могли понимать апостолы еще и до сошествия на них Св. Духа ⁶¹. Немыслимо, чтобы столь глубоко премудрый Наставник говорил столь многие речи так, чтобы их не понимали усердные Его слушатели; иначе, как объяснить их усердное внимание к слушанию Его слова, – что несомненно – и, если Господь-Наставник видел в апостолах невнимание и непонимание, то как же Он Сам продолжал учить? Несомненно, Он говорил все речи с полной и ненапрасной уверенностью, что Его понимают, а если случалось, что слушатели не понимали премудрых, иногда намеренно прикровенных, речей Бога-Слова, то Он объяснял им приблизительно для их понимания в тоже время или после, и так методично, как свойственно было только Ему, единственно величайшему Учителю мира в бесконечные веки. Несомненно, апостолам «дано было от Господа знать тайны Царствия Небесного!...» (Мф. 13:11). Речи Христа по содержанию были высоки, но Он принижал их до детского понимания приточным способом изъяснения их; отвлеченнейшие идеи, глубочайшие по содержанию, Он излагал в наглядных картинах человеческой жизни и деятельности. При таком способе учения апостолы едва ли не понимали, конечно, относительно глубоко, даже и всех речей Господа, – едва ли, можно думать ввиду того, что притчу, например, о сострадательном самарянине (Лук. 10:30–37), понимают и дети, хотя смысл и значение её понятны относительно полно только тем, кто знает христианскую любовь и сострадание по собственному искреннему и неоднократному опыту. Смысл притчи весьма высокий, так как до него не додумались все философы древности и законники народа иудейского (Лук. 10:24, 25, 29), но в этой притче он так приспособлен к пониманию, что доступен и сознанию сколько-нибудь развитых детей.

При подобном, относительно глубоком понимании речей Господа, едва ли могло быть указанное Эвальдом затруднение к памятованию и запоминанию, а потом и воспроизведению их, потому что и сам Эвальд признает «неоспоримым то, что некоторые цветы, как и некоторые остроты речей Христовых, рано, отчасти со злым намерением, отчасти и без оного, были поняты в худую сторону: Мф. 26:61, Mк. 14:58, Ин. 2:19, Mк. 6:8, Mф. 10:10, Лк. 9:3» ⁶². Но эти примеры не идут, собственно, к делу, потому что вопрос не касается такого или иного (злоумышленного) понимания, а именно того: могли ли слова и дела Господа, как бы то непонятые, быть предметом действительного воспоминания и потом материей рассказов Ев. истории. А этого-то и не выясняют указанные примеры, потому что они, представляя истинное и ложное понимание, утверждают только то, что всячески понятые речи могли долго оставаться в памяти слушателей. Эти представленные примеры показывают, что евангелисты хранили в памяти и потом воспроизводили даже и то, что и как было воспринято другими лицами, тем более, они могли сохранить в своей памяти свои личные впечатления и наблюдения, которые, естественно, легче воспроизвести, чем мысли и чувства фарисеев и подобных им лиц. И если в памяти апостолов, фарисеев и других лиц могло сохраняться плохо понятое, то могло также сохраниться в ней и правильно понятое, много раз намеренно разъясненное Господом и, через это разъяснение, выставленное для особенного внимания и более отчетливого понимания слушателей (например: Мф. 12:46–50; 17:1–13, 22–23; 18:1–5, 8:19–22, и все притчи). Несомненно, все изречения Иисуса Христa, которые, по теории, запоминались с различными целями, становились предметом воспоминании только потому, что признавались важными в каком бы то ни было отношении и, ради своей важности, достойными воспоминания и твердого памятования. Следовательно, основание запоминания изречений Спасителя есть их важность. А этой важности не чужды были и все изречения Господа, по сознанию Его последователей, что признает и сама теория. Следовательно, довольно рано в памяти слушателей Спасителя стали сохраняться по возможности все Его изречения, как важные по своему содержанию, – для различных лиц в различных отношениях.

Решительный факт против непонимания речей Господа Его апостолами есть положительное историческое существование многих из них, с соответственною им высотою и глубиною, в наших трех канонических Евангелиях от Матфея, Марка и Луки; положительное потому, что и сам Эвальд не отрицает правильно понятый смысл их, если он представляет в пример противного только некоторые изречения Христовы: Мф. 26:61, Мк. 14:58 и пр., умышленно неправильно понятые или непреднамеренно; потому что и он сам судит о глубоком смысле речей Христовых по Евангелиям, в которых они записаны апостолами; потому, наконец, что сам он Собрание изречений признает подлинным трудом ап. Матфея, где все речи весьма точно соответствуют устно произнесенным Самим Спасителем, как утверждает Эвальд. Следовательно, понимание и запоминание речей Господа при их глубине и высоте было, а потому трудности для их воспроизведения, а потом и образования материи Ев. истории, не было.

Если же без всяких доказательств принять за верное, что все, указанные Эвальдом, трудности при образовании Ев. истории действительно существовали, именно: значительно великий период закрытой деятельности, необычайность и поразительность фактов открытой, многочисленность и разнообразие дел в сравнительно небольшой период времени, глубина и высота речей Спасителя, – все это были действительные и значительные трудности, то прямо и необходимо следует, что уже решительно не могло образоваться материи Евангелий, потому что этими трудностями её образования исключались все благоприятные тому условия. Если человек не видал и не слыхал того, что было, или видел, но не запомнил, старался запомнить, но в тоже время не понимал, то, конечно, такой человек ничего не мог и рассказать о том, что пред ним совершилось. Но Эвальд, желая утвердить за понятием трудности собственное и точное его значение, делает чисто теоретическое предположение примирительного свойства, – то, что «между многими ближайшими или дальнейшими учениками Христа, конечно, легко могли находиться и такие, в сердцах которых Его слова содержались вернее (treuer gehaftet) и которые были способны вернее передавать (getreuer wiederzugeben fähig waren) их; другие могли ближе рассматривать (näher beachtet) Его дела и соответственнее (entsprechender) передавать их в свойственном им виде; иные, не боясь проходить селения и хижины, собирали полный цикл воспоминаний о Его делах» ⁶³.

Могли ли и находились ли действительно такие евангелисты? – вот естественно возникающий вопрос при сознании трудностей, предполагаемых Эвальдом при образовании материи Ев. истории.

Как могли быть такие «близкие и далекие ученики» Господа, когда «отнюдь их так рано не было», – по утверждению самого же Эвальда? И как между учениками Его могли сохраниться желание и способность (Fähigkeit) содержать в памяти то, что совершал Господь, если это желание поддерживалось «посторонними, которые вступали в общество верующих», ⁶⁴ если такая способность находила для своей деятельности многие препятствия, как бы парализовалась многими трудностями при своем проявлении? Если и были такие близкие и так способные ученики, то как же, однако, могли в их сердцах вернее содержаться слова Господа, если эти слова по своей бездонной глубине и недозримой высоте были выше понимания многих слушателей? Многие из учеников Господа могли вернее, нежели посторонние, хранить в своем сердце слова Его, но как, – понимая или не понимая? Если понимая, то нет нужды и говорить о непонимании многих, как трудности для запоминания и воспоминания Ев. событий и слов Господа, как препятствия образованию материи Ев. истории; так как, поэтому, многие сохраняли все это не только верно (treu), но и вернее (treuer), нежели другие. Такую возможность имели одни из учеников Христовых относительно именно изречений Его, а другие ближе рассматривали дела его, значит, эти или сами были свидетелями их или слышали о них от очевидцев, и, прямо понятно, такие евангелисты без трудностей для себя могли образовать материю Ев. рассказов. Для них не существовало трудностей времени, непонимания высоты и глубины речей, а был только труд собирания; но труд – не препятствие. Наконец, существование тех и других учеников прямо устраняет предположение, что были еще некоторые, путешествовавшие по селениям и хижинам и там собиравшие материю Ев. истории. Само по себе это предположение ничего не говорит ни о трудностях, ни об удобствах собственно первоначального образования материи Ев. рассказов и речей; а в связи с другими удобствами оно не нужно, чтобы признать беспрепятственную возможность такого образования; и, во всяком случае, оно скорее говорит о том, что путешествующие евангелисты (Reiseevangelisten) легко могли образовать материю Ев. истории.

Предположение такого рода евангелистов вызвано предположением трудностей, но какое же, однако, из этих двух предположений должно быть признано первым, обусловливающим другое логически и на самом деле? Это зависит от решения вопроса: откуда и насколько известно, что были трудности при первом образовании материи Ев. рассказов и речей? Само Четвероевангелие и все Св. писание Нового Завета ничего на это не говорит, также нисколько и предание Вселенской церкви. Следовательно, предположение трудностей, выше рассмотренных, есть чисто теоретическое. Но если применить его к фактически данному характеру синоптиков, то оказывается, что в нем нет ни одной черты, сколько-нибудь говорящей за трудности его изображения и составления синоптиков. Например, Эвальд предполагает трудность понимания высоты и глубины изречений Спасителя, но откуда ему известно, что эти изречения были «бездонно глубоки и недозримо высоки по своему смыслу»? Конечно из содержания этих же изречений, находящихся в синоптиках. А если так, то следует, что изречения Спасителя могли быть, как и действительно были, воспроизведены евангелистами в их высоте и глубине. Если так, то, что же указывает на трудность их такого соответственно полного воспроизведения? Ничто. Следовательно, нет основания и даже повода думать о трудностях составления Ев. истории, а потому и о разного рода евангелистах. Не только одно предположение (трудностей) не нужно для другого (евангелистов), но и оба вместе излишни. А если по фактически данному характеру синоптиков нет побуждения и основания предполагать трудности для их образования, то это вполне соответствует предварительно рассмотренному признанию Эвальда, что «между многими ближайшими или дальнейшими учениками Христа должны быть, даже легко могли быть, и такие, в сердцах которых слова Его сохранялись вернее, нежели в других, и которые были способны передавать их точнее». Еще вернее и прямее должно сказать то же по отношению к делам Христовым, судя по их объективным свойствам. Следовательно, указанных доселе трудностей в образовании материи Ев. рассказов в действительности не было.

Это заключение, решительное в отношении к чисто теоретическим соображениям Эвальда о трудностях, однако, подвергается некоторому ограничению. Он утверждает, что «существование разного рода способных учеников Христовых не мешает ясному представлению того, как трудно было хотя бы только собрать все воспоминания, потом тщательно просмотреть, проверить (sichten) и, наконец, привести их в соответствующий связный порядок». Последнее могло быть трудно, но дело идет не о приведении в порядок и расположении в ряды различных воспоминаний, а о собирании и образовании материи Ев. рассказов и речей. Простое заявление здесь о трудности собирания, как только простое повторение фразы, ничего не значит: «было трудно собирать...», но в том-то и дело – почему же именно было трудно? Если, действительно, были ученики Господа вернее, нежели кто другой, сохранявшие речи Его в своем сердце, то для них нигде и ни в чем не встречались трудности, предполагаемые теорией.

Отсюда и теперь возникает дилемма, решающая, наконец, вполне вопрос о первых трудностях. Или указанные Эвальдом трудности действительно были в таком виде и в такой степени, и тогда они являются полнейшими препятствиями, подавляющими деятельное образование материи Ев. рассказов и речей, или эти трудности совершенно преодолимы противоположными им удобствами, и тогда они становятся недействительными. В этой дилемме то и другое положение равно доказаны Эвальдом, а потому она представляет в себе прямое противоречие и вместе с тем окончательное опровержение основанного на ней взгляда относительно трудностей образования и компилятивного характера синоптиков.

Не имея в виду полнейшего противоречия в своих чисто теоретических предположениях о трудностях, Эвальд, на основании предполагаемой при том возможности составлять Ев. историю, развивает свою теорию далее и, в частности, говорит о возникновении связных рассказов. По его мнению, образование рассказов в связи было делом снова трудным даже и для тех учеников Христовых, которые способны были хранить в своей памяти и передавать другим речи Христовы. Совершенно непонятно, однако, почему же от редакции таких способных евангелистов (fähig wieder zugeben), каких Эвальд предполагает в возможности, могли выходить только отрывочные рассказы, и после они должны были явиться уже в связи. Если, по взгляду Эвальда, «дух времени и образование народа, которому современно возникновение Евангелий, склонялись более к строжайшему соединению отдельных обстоятельств и к изложению их во внутренней связи» ⁶⁵, то почему же этому направлению своего времени не удовлетворяли вполне первые образователи Ев. рассказов? Этому препятствовало «сильно возбужденное стремление (Drang) в первое время христианства, не допускавшее обстоятельного приготовления (Anstalt) и приспособления (Zurüstung) к тому, никакого простого (bloss) накопления исторического материала для произвольного употребления его, отвечает теория“ ⁶⁶. Но и без особого приготовления могла образоваться материя рассказов в связи, как материя всякой, более или менее точной и соответственно полной истории, – в мысли сосредоточенного автора её. Если материя Ев. рассказов, в известном количестве, могла быть собрана и без особых приготовлений, то, соответственно, могла быть так же и связь в ней. Если сильно возбужденное стремление в первое время христианства не могло препятствовать воспоминанию фактически данной материи Ев. рассказов, то и логическому обдумыванию её и составлению связных Ев. рассказов при соответственном воспоминании действительных событий. Отсюда дилемма: или в первое время христианства стеснено было изложение Ев. рассказов в связи, и, вместе с тем, стеснена была этого рода умственная деятельность вообще и само собирание исторического материала; или – не было такого подавляющего стеснения в то время, а потому была возможность в известной мере связно мыслить материю Ев. рассказов. Если же собирание материи их действительно было, и при нем необходима была даже критическая работа мысли (sichten), то вместе с тем должно допустить и логически связное составление рассказов. Иначе, какому требованию и как могло удовлетворять такое простое окучивание исторического материала в виде отдельных, стоящих независимо друг от друга, бессвязных рассказов? Оно, по мысли Эвальда, должно было удовлетворять потребностям тех новых членов, которые постепенно вступали в церковь и желали знать о Спасителе. Но надлежащего о Нем познания по отдельным делам и изречениям Его, без их связи и смысла, по крайней мере, без надлежащего значения их, не могло быть, а если было, то крайне одностороннее, далеко не удовлетворительное для потребностей новых христиан.

Такую неудовлетворительность за этим знанием признает и сам автор теории, когда говорит, что «в первых опытах отдельные воспоминания оставались без связи одно с другим, а в последующих они должны были скоро явиться в возможно большой связи, с чем вместе должны были окончиться и самые опыты такого рода» ⁶⁷. Почему «скоро»? Причины этого Эвальд не указывает, но это могло быть единственно потому, что первые опыты собирания бессвязных рассказов были неудовлетворительны, тем не менее, по теории, сначала явились эти неудовлетворительные опыты собрания бессвязных рассказов.

Но почему же нужно предполагать раздельное появление сначала бессвязных, а потом связных рассказов? На это нет в теории никакого прямого ответа. Если и говорит Эвальд, что образование связных рассказов «не могло быть достигнуто только через возможно точное воспоминание обо всех отдельных обстоятельствах» ⁶⁸, то этим «не могло» ничего не доказывается: собрание материи Ев. рассказов и связное образование их могли быть одновременны. «Если бы, – с сомнением замечает далее Эвальд, – это даже и было возможно, то как могло быть достигнуто то же относительно всех отдельных слов (d. einzelnen Worte) Христа, как они могли быть переданы соответственно своим местам и временам, где и когда они были сказаны, переданы точно в их отдельности»? ⁶⁹ Очевидно, невозможность точного воспроизведения слов предваряется здесь трудностью воспроизведения в связи дел Христовых, отсюда возможность предварительного воспроизведения фактов тем более и скорее, чем более и скорее возможность последующего воспроизведения. Следовательно, если можно было вспоминать слова, то тем скорее еще факты; но слова легко возможно было воспроизводить, и даже независимо от дел, как сам же Эвальд говорит при этом: «отдельные слова, выразительно произнесенные, кстати, легко напечатлеваются так глубоко, что они в сотне сердец остаются почти одинаково твердыми и незабвенными» ⁷⁰. Это и есть прямой и удовлетворительный ответ на вопрос, как могли все отдельные слова быть воспроизведены в связи. Если так «глубоко внедряются отдельные слова в сердцах тысячи людей», то тем удобнее воспроизвести их, хотя бы и не все в совершенной полноте, но в достаточной связи.

Удовлетворительность ответа, так данного Эвальдом самому себе, по-видимому, несколько уменьшается при том следующем соображении его, что не могли быть также твердо незабвенны время и обстоятельства, а с ними и вся великая связь речей, когда и как они были большею частью произнесены первоначально Самим Господом ⁷¹. Здесь воспроизведение связи речей ставится в прямое отношение с трудностью воспроизведения обстоятельств, при которых они произнесены; а эта трудность удовлетворительно не доказана, почему же не могли быть твердо незабвенны обстоятельства? Из возможности точного воспроизведения отдельных изречений, внедрявшихся в сердцах тысячи людей, прямо следует менее трудное воспроизведение времен и обстоятельств – когда и почему они сказаны; так как удобнее вспомнить, при каких обстоятельствах было сказано известное слово, нежели – что именно сказано; тем более что обстоятельства эти нужно было припоминать не во всей их обстоятельности и подробности. Еще удобнее было воспоминать слова и дела Христовы во взаимной связи, за это говорит понятно и достаточно психологический закон ассоциации представлений.

Если же, наоборот, принять, что воспроизведение обстоятельств и речей Христовых в их связи не объясняется психологической ассоциацией в самом процессе воспоминания, то, при всех прежде указанных трудностях, уже ничто не могло восстановить такой связи их, но для устранения этой невозможности Эвальд указывает на особого рода творческую деятельность, хотя без достаточного основания.

При таком указании можно рассматривать только участие этого предполагаемого нового творчества в образовании связных рассказов, – что и как оно производило. «Относительно особенных свойств и последования некоторых главных фактов Ев. истории, по словам Эвальда, никогда не господствовало сомнение, вопрос мог быть только в том, как могли весьма удобно и правильно составляться в связи столь отдельные воспоминания; относительно этого могли господствовать различные взгляды» ⁷². Отсюда, если было возможно первое, то, конечно, возможно было и второе. Так, если вспоминалась одна беседа Спасителя, например, о значении Субботнего дня, то естественно вместе с тем припоминалась и другая беседа того же содержания; или, припоминая исцеление расслабленного в овчей купели, евангелист легко припоминал и многие другие дела Спасителя в Субботу. Одно из таких дел объясняло и многие другие с нравственно законной стороны – в воспоминании о них.

Если легко воспроизводились в связи главные обстоятельства из жизни Господа, то с ними удобно соединялись в воспоминании и второстепенные, а при связи дел и обстоятельств уже легко могли «вставляться» в связи с ними и между собой речи Господа. По-видимому, не так удобно соединялись в связи отдельные слова (Worte) Христовы, потому что «слова Его, которые еще твердо хранились в воспоминании, должны были в возможной степени соединиться с надлежащими обстоятельствами и временами, при которых они произнесены и, при изложении их, размещаться в правильном порядке, – тогда только они могли давать самый ясный смысл; ибо чему учил Христос намеренно, а не по случаю, имело в свое время, когда Он учил, свой самый точный и ясный смысл» ⁷³. Но если такое отношение слов Христовых к соответственным их обстоятельствам действительно было, то оно само по себе было повторением и напоминанием их и служило, конечно, к прочному усвоению и воспроизведению связной материи Ев. рассказов и речей. А если некоторые слова Христовы должны были относиться к будущим происшествиям и временам, то с наступлением в истории христианства этих времен, о коих говорил Спаситель, и когда должны были осуществляться Его слова, восстанавливалась, вместе с тем, и связь их, общая конечно, выяснялся точный смысл слов и дел Христовых (Лк. 21:20; Mк. 13:14; Мф. 24:15 и под. ср. Апок. 11:2–13).

При такой возможной исторической ассоциации слов и дел Господа представляется сомнительным отрицание возможной связи их при воспоминании. Хотя теория за верное признает, что «сопоставление и сочетание слов и времени их произнесения, вообще, не было легким», но она не показывает, почему же, однако, это было так нелегко. Было или не было в сочетаемых словах указание времени, к которому они относились в сочетании, этого не определяет Эвальд, а трудность сочетания слов и времен, конечно, была бы лишь только тогда, когда в словах не было бы указания времени, к которому они относились; но этого нельзя допустить, потому что по теории предполагается связь тех и другого, которая в мышлении должна основываться именно на этом указании времени, содержащемся в самих словах Спасителя (Мф. 8:5–13, 9:18–26, 10:5–42 и пр. под.). И тот, сюда же по теории относимый, факт, что «часто еще в теперешних Евангелиях некоторые основные слова и мысли находятся то в той, то в другой связи (Мф. 7:7–10; 18:19; Мк. 11:24; Мф. 17:20; 21:22; Мк. 11:23; Лк. 17:6)» ⁷⁴, не показывает и совершенно не доказывает трудности в воспроизведении связи слов и времен, о которой здесь идет речь. Известные мысли и слова могли стоять в разной и разнообразной связи с различными обстоятельствами и временами, но трудно ли было поставить их в связи, когда очевидно, что они уже соединены и даже разнообразно? Очевидно, нет. Эвальд не доказал наперед, чтобы такого разнообразного сочетания мыслей и слов со временами и обстоятельствами не могло быть в речах Самого Спасителя, и была ли трудность в таком сочетании для самих составителей-евангелистов? За это, как и против того, по крайней мере, ничего не говорит и не может говорить Эвальд, ибо он не может анализировать содержание сознания самих, так давно бывших, составителей. А желаемая связь должна быть, потому что все слова должны были соединяться с надлежащими обстоятельствами и временами, иначе не могло быть в них полного смысла; следовательно, и быть их не могло. Связь их могла быть без сомнения удобной, потому что «весьма разумную и притом в высшей степени сложную материю всякого воспоминания, одинаково, как слова, так и мысли, способнейший ученик (Христа) мог полно и глубоко воспринять и в течение года (?) вложить в свой собственный смысл и развивать так, что то и другое, наконец, появлялось у него опять, как более или менее цельное новое творение в силе и законченном единстве, и тот дух, из которого возникли впервые в действительной истории твердейшее единство и единственная возвышенность, и которые теперь во второй раз явились перерожденными в творчески изъясненном виде» ⁷⁵. Так сам Эвальд отвечает на вопрос об удобстве возникновения связи составленных речей Христа и обстоятельств Его жизни и деятельности, с его точки зрения – удовлетворительно.

Такое решение прямо и решительно противоречит общему взгляду Эвальда в отношении трудностей и потому благоприятствует обратному взгляду, представляющему нетрудным образование Ев. рассказов и речей. Решение вопроса о сравнительно нетрудном образовании Ев. рассказов и речей зависит от предположения «способных учеников» – слушателей и очевидцев Господа. А это предположение не оправдано в теории Эвальда. Он не указал ни одного, именно такого, способного ученика, как личность исторически действительную, не подтвердил исторической действительностью свою только чисто теоретическую возможность. А указать это нужно было ввиду прежде выставленных в теории трудностей, препятствующих появлению такого способнейшего человека, который бы мог воспринять полно и глубоко слова и мысли Спасителя, чтобы потом воссоздать целое, новое творение (!!) в законченном единстве. Как могла явиться такая личность, которая была бы способна к тому во время образования Ев. материи, в первое время христианства, если деятельность Христова и для неё, как и для всех, была закрытою, а открытая была весьма мало известной или производила впечатление только некоторой своей стороной (Hauptsache), – если и для такой личности было бездонно глубоко и недозримо высоко содержание речей Господа? Неизвестно. Отсюда дилемма: или указанные трудности не существовали для этой способной личности, или эта личность не могла существовать при таких трудностях. Эвальдом доказано более в пользу трудностей, ибо он для того ссылался даже и на исторические обстоятельства, когда говорил, что стремление первых времен христианства давало возможность только копить исторический материал, но без разумной связи изречений и дел, – в виде отрывочного повествования. Поэтому, согласно с желанием Эвальда, ввиду преимущественно доказанных им трудностей в образовании Ев. рассказов, должно признать вероятнейшей вторую посылку дилеммы, чем исключается деятельность «способной личности».

Очевидно, так «способная личность», имеющая возможность творчески воссоздать Ев. историю, нисколько невероятно измышлена Эвальдом по требованию систематического развития его теории. Но предположение о существовании такой личности, независимо от своей вероятности или невероятности, оказывается неуместным и ненужным, если «всегда с совершенно особенным участием были рассказываемы слова и дела Христа, для которых в апостольский век еще имелось, между прочим, перед глазами живое свидетельство (например: Мф. 16:13–28; Мк. 10:46 и п.)» ⁷⁶. Следовательно, не было трудностей, и не требовалась личность особенно способная, которая бы устраняла их, чего без нее будто бы не могли сделать другие. А если «того не нужно было в век собственно апостольский, то, тем более, при жизни самого Господа, когда еще более были и повторялись такие очевидные свидетельства (lebendigen Zeugnisse). И, наконец, решительно нет нужды предполагать такую личность для образования действительной связи в содержании собственно наших канонических Евангелий, где по большей части отсутствует тесная (органическая) связь ⁷⁷ и п. не признает органически связными..

Предполагаемое теорией существование лиц с «новым творчеством» имело ближайшей целью объяснить происхождение связных рассказов при многих трудностях их образования, каждого отдельно. Достижения цели было, однако, недостаточно; и это зависело не от средств, но от самой цели. Этим выясняется новое противоречие Эвальдовой теории: она указывает цель, предполагает средства, но, в тоже время, признает, что надлежащее осуществление поставленной цели не вполне удовлетворительно. «Собрание и связь отдельных рассказов, продолжает Эвальд, однако, были напоследок недостаточны, хотя совершались весьма тщательно. Ибо все, что делалось и что раз произошло от духа и смысла необыкновенно возвышенного Мужа (т. е. Спасителя), совершалось, однако, в соответственной высоте и в свойственной Ему настроенности, – в особенном духовном веянии, к которым повествователь должен был приближать снова своего слушателя, если он желал своим рассказом вполне достигнуть своей цели» ⁷⁸. Какую именно цель здесь разумеет Эвальд, этого он прямо не выражает, но от этого, впрочем, не зависит правильное решение вопроса – нужно ли предполагать при изложении Ев. событий, еще особый труд переставления слушателя или читателя их на высоту и живость самих действий и обстоятельств действительной истории. Цель всякого рассказа – сообщить верные черты явления и правильный ход дела, передать объективную истинность, правильность и полноту содержания события или предмет действия. А это зависит от достаточно точного воспроизведения того, что было и как было слышано или наблюдаемо, а это – от живости впечатления, ясности сознания при восприятии, энергической рефлексии и правильной ассоциации при воспоминании воспринятого. Такие психологические условия образования Ев. рассказов, вообще, дают право совместить их или, по крайней мере, сопоставить, при всей высоте Евангельских событий и отражающейся в них настроенности их Виновника, с обыкновенными и сравнить их по объективно точным актам восприятия и воспроизведения событий вообще.

Как действовал возвышенный дух Христов, как выражалось Его настроение в действии, насколько истинно, правильно и точно все это напечатлевалось в наблюдателях, так и настолько следует, можно и должно желать точности от воспроизведения всего воспринятого. Следовательно, вопрос о воспроизведении высоты и настроенности по преимуществу деятельного духа Господа, в Его делах и словах, сводится на точное, с разных сторон и в разных отношениях, воспроизведение самих дел и изречений, а этим прямо и понятно решается вопрос о нетрудном переставлении слушателя на такую высоту и под такую настроенность, что необходимо для надлежащего осуществления цели Ев. рассказов. Следует признать возможным только точное наблюдение дел Господа, чтобы без особенного труда воспроизвести их в возможно верных чертах и в относительно совершенном смысле и характере. Этим уже отстраняется новая трудность в образовании Ев. рассказов, по крайней мере, как особая в отношении к предыдущим, какою ясно выставляет её теория.

Предварительные опыты в образовании Ев. рассказов были, по теории Эвальда, неудовлетворительны именно потому, что не содержали в себе надлежащей высоты духа Христова и Его настроенности; это было для евангелистов, конечно, известной, но непреодолимой трудностью. Но уже эта неудовлетворительность делает сомнительным отсутствие духа Христова в первых опытах. К чему, в самом деле, послужили бы такие труды, в которых не было высоты и настроенности духа Христова? Они поэтому самому не достигали бы своей цели, а это, по меньшей мере, значит, что они не были бы совершенны, законченны. Их законченности и совершенству препятствовала бы трудность воспроизведения высоты духа Христова, а эта высота требовалась самой целью рассказов, особенно связных; потому и эта трудность уже ощущалась при первоначальных трудах по образованию материи Ев. рассказов и, следовательно, была вместе с другими в одном процессе одного и того же образования. В самом деле, верность акта равнялась точности воспоминания его, а это есть основание для совмещения трудности верного воспоминания с трудностью соответственно возвышенного воспроизведения дел и слов Христа Спасителя. Так совмещается трудность воспроизведения возвышенного характера Ев. истории с предыдущими трудностями её образования, но совмещается еще только отчасти, на основании только одной точности воспоминания Ев. событий и речей, и потому существование её, как отдельной трудности, еще не исключается совсем и признание того, что высота духа Христова содержалась в первых трудах по Ев. истории делается еще не вполне логически основательным.

Совмещение последней трудности с предыдущими и, через это, исключение её в такой же мере, как особенной, указывает, однако, на существование её, также отчасти, в первых трудах. Следовательно, и преодоление её совершалось вместе с другими – в стремлении евангелистов верно воспроизвести дела и слова Христа, в деятельном осуществлении этого стремления к верности, т. е. точности слов и дел Его, где преодолевались трудности точного и верного образования Ев. рассказов, там же необходимо вместе преодолевалась и новая трудность относительно воспроизведения высоты духа Христова.

С дальнейшим раскрытием этой новой трудности, в теории Эвальда, становится яснее не только сходство, но и тожество её с предыдущими. Требовалось, чтобы «каждый отдельный отрывок рассказа содержался в Ев. истории в соответствующей ей высоте». Это требование особенно возникало там, где «материя рассказа приводилась к строжайшей целостности, там необходимо высший дух должен был соединять отдельные члены в одно твердо связное тело и потом, если он был настолько силен, веяние его должно было ощущаться в каждом отдельном отрывке рассказа» ⁷⁹. Так, возвышенный дух, по требованию теории, должен был заключаться там, где образовывалась связь рассказов и, пропорционально этой связи, совокупляющей рассказы. Следовательно, он должен быть и в предыдущих трудах при вышеозначенных трудностях, так как те представляли ряд связных рассказов, должен быть, хотя в меньшей степени и силе, настолько именно, насколько там была воспроизведена объективная сторона рассказа, в которой, так или иначе, отражался первоначально животворящий дух Господа с Его собственной настроенностью. В отдельных, верно воспроизведенных, рассказах должны были выражаться отдельные моменты душевного настроения Господа, а в связных рассказах – переменяющееся, по обстоятельствам, все настроение и высота Его духа.

Воспроизведение объективной связи событий действительно может делать рассказ о них удовлетворительным для его цели. Иначе рассказ никогда бы и не достиг вполне своей цели, если бы не был совершенно точен соответственно своему объективному содержанию. Следовательно, и Ев. рассказы могли быть удовлетворительны для своей цели, если только апостолы не затруднялись временем, множеством и смыслом воспоминаемых событий из жизни Христовой, что, по предыдущему, несомненно. Следовательно, трудность воспроизведения Ев. событий, в их высоте, преодолевалась вместе с устранением предшествующих ей, как совместная или, точнее, тожественная с ними.

Основательно и справедливо можно сопоставлять и отождествлять последнюю трудность с предыдущими, если принять, по теории, именно за трудность воспроизведение Ев. событий в духе Христа – и соответственной тому высоте и настроенности. Но сама по себе высота еще ничего не говорит за трудность; высоконравственное и высокорелигиозное может быть легкодоступно смыслу простого человека, как об этом свидетельствуют опыты христианской науки и жизни. Восприятие высоких христианских идей весьма возможно для простого сердца и здравого смысла нормально, хотя и обыкновенно, развитых людей. Они являются нередко носителями высоконравственного духа божественно-мудрой и нравственно-святейшей христианской религии. Данная трудность может зависеть только от свойств самого духа, которому принадлежит высота. Но точное определение свойств духа Христова, конечно, по мере возможности, представляет в них, наоборот, наилучшие средства преодолеть все другие трудности, представленные теорией.

Свойства духа Христова Эвальд определяет, разумеется, не вполне совершенно, однако относительно верно. По его словам – «никакой дух, когда бы то ни было, не проходил над землей с таким твердо замкнутым единством, правильной последовательностью и все мыслящий, говорящий и делающий с такою, свойственной ему только, силой и воздействием, со столь совершенной, незапятнанно чистой возвышенностью, как дух Христа. Этот, вполне особенный, дух, который веял в каждой речи Христа, никогда не мог совершенно забыться в воспоминаниях Его очевидцев слушателей, – чтобы и воспоминание происходило в том же роде, удерживало тот же дух, сохранялось и никогда совершенно не затемнилось; и когда кто воспоминал о таких речах (Христа) и представлял себе содержание их в наибольшей связи, тот должен был тогда чувствовать себя, что он поднят ими на свойственную им высоту, откуда они впервые живо вытекали и где опять могут быть достойно воссоединены, и, посредством рассказов, вновь ожить. Вообще, никакой Ев. рассказ не мог легко оставаться в забвении за высотой самого Евангелия» ⁸⁰.

Если же таковы свойства духа Христова, то, очевидно, он при своей возвышенности не только мог беспрепятственно быть воспроизводим, но и, при своих свойствах: единстве, последовательности и силе, непременно был действительным, постоянным, верным и самым сильным средством для точного воспоминания Ев. событий, против всех трудностей, потому, очевидно, что высота Евангелия Христова была настолько характеристична, что ни один рассказ, составленный в духе Евангелия, не мог остаться забытым, – он объединялся и закреплялся в целом Ев. повествовании. Следовательно, уже не могла и возникнуть никакая диаметрально противоположная тому трудность воспроизведения отдельных событий, в их надлежащей возвышенности. Сам дух Христа, в силу его свойств, побуждал и давал возможность постоянно и твердо помнить о Его делах и словах, в их истинном виде и смысле. Такое памятование поддерживалось постоянно высоким почтением к Господу среди Его последователей, а «беспредельное почтение и страстное желание, при которых созерцали откровенного Христа и возвышенность этой полной исторической области (повествовательное Евангелие) могли непроизвольно действовать так, что некоторые отдельные небольшие отрывки воспоминания более и более присоединялись к той же, раз твердо поставленной, высоте и по ней мало-помалу преобразовывались» ⁸¹. Так, беспредельным почтением к Господу твердо поддерживалось воспоминание о Нем, а воспоминанием твердо поддерживалось само почтение.

Очевидно, отношение верующих к Христу и чрезвычайные свойства Его духа могли служить главными условиями надлежащего воспроизведения, по воспоминанию, Его дел и слов, – в надлежащей их высоте. « Очень твердо должно было бы образоваться такое возвышенное изъяснение (Uerklärung) разъединенной повествовательной материи, в таком случае, если бы она и в первый раз была дана в более твердой связи, поэтому успех такого образования Ев. рассказов еще далеко не достигал своего конца ⁸².

При таком образовании многоразличных рассказов Ев. истории Эвальд, очевидно, дает широкое место произволу в воспроизведении собственно высоты духа Христова. Изъяснение, в смысле воспроизведения оригинального характера изъясняемой материи, стоит довольно близко к субъективному пониманию её, причем, незаметно для автора (предполагаемой связной Евангельской истории, в частности), могут входить многие, чуждые ей, черты и посторонний для неё смысл, если не основывать дело только на точном воспоминании некогда воспринятой действительности. Иначе, что может быть гарантией против субъективизма в изложении Ев. истории? Эвальд, по-видимому, отвечает на это так: «в течение долгого времени ничего не вкралось совершенно безосновательного (несоответствующего исторической действительности) и намеренно несправедливого, это так; об этом заботились уже многие, друг от друга независимые, очевидцы-свидетели, при этом охраняла евангелистов и святость намерения, с которым принимались и сохранялись все отрывки этой (Евангельской) истории» ⁸³. Понятно, что одна забота здесь не могла ничего сделать; вопрос в том, – эти заботливые очевидцы свидетели действительно ли были в состоянии проверить всякую материю Ев. рассказа, как того требовали современное им направление и задачи исторической деятельности? ⁸⁴ На это, по-видимому, отвечают сами названия их: «очевидцы» и «свидетели», – но, по-видимому, только, так как не за всякими очевидцами свидетелями можно признать способность (Fähigkeit) воспроизводить материю Ев. рассказов в соответственной ей высоте и настроенности духа Христова, если эта высота была исключительной высотой единственного в истории духа Христова, если, притом, воспроизвести этот дух было трудно еще и по другим обстоятельствам деятельности Христовой. Деятельность Господа, по утверждению теории Эвальда, была сокрыта от апостолов-евангелистов или, по запрещению Спасителя долго не была предметом их рассказа. Составителям Ев. истории естественно должно было проверять рассказы других лиц, с целью определить, согласно ли известное сказание с духом Христа. Но определять так дух Христов в рассказах не было возможности для составителей устного Евангелия, для этой цели они могли бы узнать все, до них составленное, но только по частям касающееся Ев. истории, или свои воспоминания с чьими-либо сличить. Но так как посторонних лиц, как таких же повествователей, по теории, не было и записей отдельных рассказов из Ев. истории тоже не было, то очевидцам-свидетелям всякий припоминаемый ими факт приходилось бы сличать с содержанием только своего собственного сознания, или по своему воспоминанию воспроизводить дух Христов. Такое сличение, если бы оно могло быть, в этом и обратном случаях доказывало бы только то, что были такие очевидцы-свидетели и евангелисты, которые непосредственно сами знали и, по самой крайней мере, сами могли узнать от других все то, что должны были проверять в рассказах других повествователей, знали также как эти повествователи или лучше их, – что и с указанием ев. Луки совершенно сходно. По его свидетельству «многие начали составлять повествования», но «о вещах, совершенно известных» апостолам очевидцам Господа (Лк. 1:1–4). А также и предварительное знание Ев. истории очевидцами её действительных событий, в полноте, верности и высоте их, свидетельствует о том, что действительно существовали люди, для которых третья трудность, предполагаемая Эвальдом при образовании ев. истории, была невозможна, – она необходимо исключалась в их деятельности сама собою, именно–при одолении трудностей, препятствующих верному воспроизведению материи Ев. рассказов.

Если, действительно, были очевидцы-свидетели, сохранявшие неповрежденными рассказы Ев. истории, и при том еще существовала святость намерения, с которой принимались и сохранялись все отрывки её, то следует, что Ев. рассказы не только без трудностей могли образоваться, в их надлежащем виде и совершенстве, но и сохраняться с их объективной верностью, без примеси постороннего материала и толкования.

С возможностью надлежащего образования и хранения Ев. рассказов вполне решается вопрос о трудностях и, следовательно, для дальнейшего развития теории остается один только принцип устного предания; потому что другой принцип–заимствования, поставленный в теории Эвальда в существенную связь с предположением многих трудностей образования устных, а потом письменных рассказов Ев. истории, следует устранить, так как этих трудностей, по доказанному, не было для несомненно существовавших очевидцев-свидетелей и слушателей Спасителя, и Ев. рассказы могли удобно образоваться даже и в их возвышенном совершенстве.

Это так. «Однако, по теории, если Ев. материя (отдельных рассказов) и передавалась полно и связно (но не в смысле целой истории) в такой, соответствующей характеру Ев. истории, возвышенности, то этим вся задача образования Ев. истории еще не разрешалась. Ибо вся величина исторического предмета никогда не исчерпывается рассказами обо всех отдельных обстоятельствах или действиях его: immer ist ein warhaft grossег Gegenstand noch grösser als dass er so crschöpft werden Könte, – говорит Эвальд; это тем более справедливо, если воспоминание не бывает достаточным для того, чтобы передать в совершенстве всякое отдельное обстоятельство» ⁸⁵.

Эта истина без доказательств, может перейти в убеждение, повествование и на самой высоте литературно-исторического совершенства не может совершенно точно и адекватно изложить свой предмет, даже и тогда, когда между наблюдением повествователя и самим рассказыванием его прошло только несколько моментов, и все наши познания не вполне и совершенно адекватны своим объектам. Поэтому в неадекватности исторического рассказа своему предмету еще нельзя видеть трудности его составления, – она для всех рассказов и всякой истории представляется господствующей трудностью. А в составлении Ев. истории преодолеть эту трудность было совершенно невозможно, так как предметом Евангелия был Богочеловек, – Его жизнь, Его дела и слова. Но эта неадекватность представляет уже не трудность, а невозможность; потому о преодолении её не должно быть и речи, – в смысле Эвальда ⁸⁶.

Если же признать, что адекватность в Ев. рассказах была неполною и с внутренней стороны более чем в других историях; так как все содержание речей Христовых – премудрость Божия и вся сила дел – любовь Отца Небесного не могли быть вполне адекватно восприняты ограниченным по существу своему человеком, то это не могло еще ничего не говорить о трудности воспроизведения материи Ев. рассказов. Дело в том, – могли ли евангелисты воспроизвести то, что они видели и слышали, а не в том, – могли ли они исчерпать всю свою задачу, – воспроизвести все слова и дела Богочеловека во всей полноте и совершенстве их значения. Это для них, как для простых людей, каковыми они были действительно до сошествия на них Св. Духа, было не только трудно, но и в самой крайней степени невозможно, только в известной мере и степени это было им возможно, если вообще они могли воспоминать прошедшее виденное и слышанное. Следовательно, трудность в адекватном воспроизведении материи Ев. рассказов или представляется решительной невозможностью по внутренней беспредельности предмета, и потому не имеет места в числе трудностей, или трудностью в смысле относительной адекватности, и тогда она исчезает в относительно точном воспроизведении материи Ев. рассказов и потому является не отдельной и не самостоятельной: «immer ist ein wahrhaft grosser Gegenstand noch grösser als dass er so erschöpft werden könte».

Если трудность адекватного воспроизведения соединяется с другими по её характеристике и основанию, и с ними вместе исчезает, то она решительно теряет всякое значение, когда теория указывает еще её свойство самоуничтожения и представляет в ней средство для устранения её же самой. «Евангельская история, мыслимая, по теории, сама по себе, есть возвышеннейшая из всех историй и её вершина сама собою восходит на небо...» ⁸⁷. Действительно, Ев. история простирается не только до неба, но и до неба небес и до ада преисподнейшего... Что же отсюда следует? Разумеется, то, что познать её, во всей её высоте и глубине, нет никакой человеческой возможности. Эвальд думает наоборот: «только такие опыты (воспроизведения высот) сообщили рассказам Ев. истории их чрезвычайную возвышенность (höchste Höhe) и яснейший блеск (!)» ⁸⁸. Как же это могло быть при всех трудностях такого дела? «Изображение (Darstellung) бесконечно возвышенного предмета само собою побуждало (drängte) к ясному пониманию (auffassen) этой возвышеннейшей высоты и только в повторенных опытах – изобразить (schildern) ее (высоту) совершенно соответственно – истощилось всякое (?) стремление Ев. истории» ⁸⁹. Такое объяснение по самой крайней мере неточно, так как изображение (Darstellung) бесконечного, хотя и в историческом повествовании, не может быть, ибо нет ему соответствующего ощущения бесконечного (Ausdrück – Empfindungskraft, тогда как Darstellung – Vorstellungskraft), в отношении к которому может быть только мысль, сознание, идея, чувство: Gedanke, Bewustsein, Idee, Gefühl, – Cemüth ⁹⁰. Ho если сознание бесконечного или представление его, в смысле сознания, действительно было, то оно никак не могло само собою побуждать к ясному пониманию бесконечно возвышенной высоты, потому что понимание есть сочетание признаков предмета в сознании, а стремление к сознанию признаков бесконечно возвышенного предмета никак не могло побуждать самосознательный ум к изображению их, ибо иначе это значило бы сознавать и изображать бесконечное конечным; как бесконечно возвышенный предмет в сознании конечного субъекта мог быть ограниченным до представления его? Над чем он мог быть бесконечно возвышен, кроме самого сознания? Сам акт сознания такой бесконечной возвышенности предмета служит, как и должно, решительным побуждением оставить всякое стремление к её изображению (Darstellung), потому что такая возвышенность доступна только сознанию, но не познанию (Auffassung), – внутреннему ощущению, но не воображению, – вере, а не ведению.

Следовательно, с предположением бесконечно совершенного характера Ев. истории, с внутренней её стороны (полноты, точности, возвышенности), становится невозможным всякое, соответственное ей, изложение (Darstellung). Но вместе с тем еще более невозможно, чтобы когда-нибудь «истощилось всякое стремление к образованию Ев. рассказов» только потому, что истощена для них вся материя. «Immer ist ein wahrhaft grosser Gegenstand noch grösser als dass er so erschöpft werden könte», и тем более не могло быть совершенно исчерпан бесконечно возвышенный предмет, и не могло окончиться предполагаемое стремление к тому.

Так, последняя трудность ведет к самоотрицанию, и, как все, завершаемые ею, не имеет никакого научного значения.

Если же трудности, предполагаемые с принципом устного предания недействительны, то он остается господствующим в его непосредственности по отношению к образованию Ев истории один, потому что, без трудностей, он имеет полное научное значение. А так как другой принцип заимствования имеет значение только при существовании трудностей; то с устранением этих трудностей устраняется мысль о постепенном развитии Ев. письменности и зависимости одного евангелиста от другого. Следовательно, принцип предания остается господствующим и единственно верным. Исключительное значение и действительность этого принципа зависят от произвольно теоретических и потому ненаучно основательных предположений различных трудностей первоначального образования Ев. рассказов по воспоминанию и устному преданию, – трудностей, неправильно определяемых, обособляемых и без всякого критерия поставляемых в относительной последовательности.

В решительной неудовлетворительности теоретически предполагаемых Эвальдом трудностей implicite уже содержится неправильность воззрений его на дальнейшее развитие и образование Ев. истории, которое, понятно, будет совершаться, по теории его, при произвольно выставленных и неправильно определенных и развитых условиях.

Всю неправильность и несправедливость предварительных, вышерассмотренных, соображений Эвальда можно выразить в общем виде силлогистически так: если, несмотря на запрещение Спасителя не разглашать о Его делах, они, тем не менее, проповедовались всюду, если закрытая деятельность Его была известна «от Крещения до Вознесения Его» двенадцати апостолам, Матфею, Варсаве и др., если возвышеннейший дух Христа не дозволял забывать ни одного из Его действий, если глубина и высота Ев. истории в известной мере воспроизводились при объективно точном воспоминании очевидцев – свидетелей и слушателей Господа, то, вопреки теории Эвальда, не могло быть, и не было никаких трудностей в образовании материи Ев. рассказов, современном самим событиям Ев. истории, полном, связном, соответственно возвышенном и верном. Следовательно, канонические Евангелия от Матфея, Марка и Луки могли возникнуть и беспрепятственно возникли при исключительном господстве апостольского воспоминания и устного предания, – без всяких трудностей, из устных рассказов, составленных или двенадцатью апостолами, или, по преданию от них, их учениками и сотрудниками.