Николай Афанасьев (1893–1966)

Николай Афанасьев родился в Одессе, городе столь красивом, столь причудливом, где смешаны народы и культуры, столь средиземноморском и столь западном, в целом же столь глубоко русском, но, конечно, как это характерно для юга России. Не отсюда ли чрезвычайная сложность натуры Николая Афанасьева, человека очень средиземноморского по облику и характеру, очень западного по мышлению и так глубоко, так очевидно русского сердцем? Рано лишившись отца, присяжного поверенного в Одессе, он был воспитан тремя женщинами – своей матерью, бабушкой и няней – и провел детство и юность со своей младшей сестрой в уютной, озаренной теплым, традиционным благочестием атмосфере патриархальной русской семьи. Его жизнь проходила между Одессой, гимназией, каникулами на даче (propridti familiale) или иногда на берегу моря. Всю жизнь у него сохранялась ностальгия по деревне, но по деревне именно украинской – богатой, плодородной, залитой солнцем, – и по милому Черному морю, столь странно голубому под палящими лучами солнца. Ребенком он заявил о своем желании стать епископом – без сомнения, из-за красоты епископских одежд. Конечно, это было по-детски; но с ранней юности он размышлял о трех путях, трех служениях, действительно подобающих христианину: служениях священника, ученого и врача. Так, скорее из принципа, чем из интереса, он начал изучать медицину. Но его здоровье, уже тогда слабое, и чрезвычайная впечатлительность помешали ему продолжить учебу, и он оставил медицину ради чистой математики. То была отличная школа для его интеллекта; не нужно, однако, преувеличивать математическую сторону ума и метода Николая Афанасьева, который скрывал, для некоторых, за своим методом то, что было его интуицией. Предлагали назвать его метод онтологическим. По моему же мнению, мнению его жены, истинным источником его вдохновения, и в молодости, и в старости, было пламенное сердце, любовь, я бы сказала, почти нежность, столь русская, к нашему Господу, Солнцу Любви и Истины, и к Его Церкви, стрательно спрятанная за внешностью строгого и отвлеченного ученого.

Математика сослужила ему и другую службу – практическую: она спасла его от ран, окопов и, быть может, смерти во время войны. Направленный в начале войны 14-го года в Сергиевское (!) артиллерийское училище, он был затем зачислен в тяжелую береговую артиллерию, несмотря на его протесты, потому что в ту эпоху молодой русский офицер мечтал, конечно, о вещах более экзотических, вроде Кавказского фронта.

После перерыва в 1918 г., перерыва, вызванного передвижением на юге России различных армий – красных, белых, зеленых, правых и левых украинцев, французов, немцев и т. д., – перерыва, во время которого он вернулся в Одессу, продолжил изучение математики и работал в банке, он вновь оказался в батарее береговой артиллерии Белой армии, вплоть до рокового дня 3 ноября 1920 г.,

когда все корабли отправились в море,

когда все забыли радость свою.

(Парафраз Блока)¹

Годы крепостей, годы береговых батарей, годы смертельной скуки и страшных разочарований. Николай Афанасьев ищет «бегства», и наши добрые друзья «страшных лет», книги, уносят его вдаль от кровавой серости жизни. Он читает, разумеется, наших великих классиков, он читает все- поэтов, писателей, мыслителей, философов. Он сохраняет любовь к завораживающей музыке стихов Александра Блока; но Николая Афанасьева «заворожил» не Блок, поэт беспокойства и тревоги, каким он более известен теперь, а молодой Блок, искавший Солнце Завета, Прекрасную Даму и воспевавший Жизнь и Радость; и девиз Радости – Страданья (см. «Розу и Крест») навсегда оставался в сердце Николая Афанасьева. Он читал или перечитывал «учителей мысли» той эпохи, среди которых мы находим столь разные фигуры, как Ницше, Розанов, Мережковский и великий Владимир Соловьев, философ и поэт. Что уводило его еще дальше от крови и грязи, так это другая строгая и отвлеченная наука; да и время тянулось не так долго, когда он погружался в чтение «Критики чистого разума». Еще в ноябре 1924 г. он писал: «Понемногу я освобождаюсь от влияния кантианства; еще недавно многие вещи казались мне незыблемыми, и только теперь они угасают и разрушаются сами собой». В буре гражданской войны² посреди ужасов и страшных разочарований он искал Истину и Любовь, и после короткого увлечения теософией (по моде начала века) он понял, что единственный Путь и Истина в Любви – это Христос и Его Церковь.

Так, когда в 27 лет он оказался совершенно один на земле изгнания – на чужбине у него не было ни единого родственника, ни одного друга и, конечно, ни гроша в кармане, – разлученный с семьей, образ которой сливался в сплошной нежности с образом потерянной (временно, как тогда думали) родины, он был призван Господом к служениям, о которых размышлял в своей юности, – служениям священника и ученого. Проведя несколько месяцев «беженцем» в Хорватии, весной 1921 г. он поступил на Богословский факультет в Белграде. На первых порах было тяжело: одиночество, начало учебы с нуля, отчасти на чужом языке, бедность – по сути, приходилось выживать на стипендию, равную приблизительно 100 франкам, питаться исключительно «пасулей»³, жить на другом берегу Дуная и носить старую армейскую шинель. «Он говорил, – вспоминал В. В. Зеньковский, – что носит крест». Он, ужасавшийся любой униформы, всего, что банально, любивший только индивидуальное и элегантное. Потом дела устроились действительно провиденциальным образом: он стал секретарем-казначеем «Союза русских городов»⁴. У него было приличное жалованье, которое позволило ему наконец помочь своей семье. У него была комнатка в секретариате «Союза», которая стала настоящим клубом для друзей, пивших там чай и кофе и обсуждавших «вечные вопросы», и ночлегом для гостей, приезжавших из-за границы, – им он уступал свою комнату, а сам ложился на столе в секретариате. Да, он был не один: знаменитый белградский православный кружок в какой-то степени заменил ему семью. Здесь он нашел своих лучших друзей: Костю Керна, княжну Асю Оболенскую, Л. Г. Иванова, С. С. Безобразова⁵. Не любопытно ли (заметим в скобках), что все они стали монахами, в то время как Николай Афанасьев искал другую деятельность, искал то, что он называл «солнечным христианством». Аскетическая жизнь не привлекала его, и его духовные наставники того времени – добрый епископ Вениамин (Федченко⁶) и очаровательный отец Алексей Нелюбов, духовник знаменитого монастыря Хопово, хорошо видели, что Николаю Афанасьеву была нужна спутница, и от души благословили его, когда он объявил им о своей помолвке.

У него был также «учитель – друг» (я нашла это выражение, переделав имя «мой ученик – друг», которое дал ему В. В. Зеньковский), направлявший его всю молодость и предсказавший в нем ученого и профессора. В качестве представителя от Белграда Николай Афанасьев принял в 1923 г. участие в первом съезде «студентов русских православных кружков» и познакомился с тем, кто стал одной из самых замечательных личностей Русской церкви за рубежом, одним из инициаторов евхаристического движения, основателей Свято- Сергиевского института и сторонников участия православных в экуменическом движении – с отцом Сергием Булгаковым. Николай Афанасьев проникся сформулированной отцом Сергием идеей «воцерковления жизни», которую тот надеялся увидеть воплощенной в программе «студенческого движения» (нынешнего РСХД), а также его евхаристическим и сакраментальным пафосом. Пройдет еще, однако, много лет, прежде чем Николай Афанасьев станет духовным сыном и коллегой Булгакова.

Два последних белградских года были несколько омрачены для Николая Афанасьева серьезными расхождениями внутри кружка, поскольку он возражал против национально-монархических тенденций и всякой политики в Церкви. Уже наметилась драма разделения между Парижем и Карловцами, и начало «Церковной академии» было трудным, а Николай Афанасьев был одним из очень активных членов комитета по сбору денег для этого учебного заведения, которое должно было сохранить преемственность русского богословия и готовить священников для России (?) и диаспоры⁷. Хотя он и не принимал эти неприятности близко к сердцу – из-за своей начавшейся любви и планов женитьбы, – он предпочел остаться на некоторое время в стороне от этих специфически русских трудностей и посвятить себя научным исследованиям, живя в кругу семьи. Сразу же после окончания учебы он женился и надеялся перевезти к себе из Одессы свою семью: с этой целью он принял должность преподавателя Закона Божия в македонской глубинке. Увы, его мать скоро умерла, а сестра много лет не решалась приехать. Когда она решилась, было уже поздно: «железный занавес» опустился.

В течение четырех лет, проведенных в Македонии, в величественном окружении, посреди природы несравненного очарования, хотя и в услових не вполне комфортабельных, Николай Афанасьев использовал все время, которое оставляло ему преподавание в гимназии, для научных исследований. После некоторых колебаний между церковной педагогикой (под влиянием двух его учителей – друзей – В. В. Зеньковского и Йордана Илича) и историей Церкви он выбрал последнюю и стал примерно на 7 лет любимым учеником профессора А. П. Доброклонского, методического и строгого историка и требовательного учителя⁸. Под руководством Доброклонского, за кухонным столом, или на балконе с видом на снега, которые кротко тают на Шар – Планине, или в Национальной библиотеке в Париже Николай Афанасьев написал все свои работы времен Скопье – свои первые исторические или, скорее, историко – канонические и историко – догматические труды: «Государственная власть и вселенские соборы», «Провинциальные собрания Римской империи и вселенские соборы» и «Ива Эдесский и его время»⁹.

В 1930 г. после долгого года, отмеченного большими радостями, в частности рождением долгожданного сына, а также тяжелыми болезнями, многочисленными переездами и всяческими неудобствами, Николай Афанасьев обосновался в Париже: до 1932 г. – временно, а с 1932 г.– постоянно. Он работал, с одной стороны, в Религиозно – педагогическом кабинете, которым руководил В. В. Зеньковский, а также начал читать в Институте курс «Источники канонического права». В действительности Институту нужен был не психолог или историк, а канонист. Подготовленный к этому изучением Деяний соборов, Николай Афанасьев продолжил заниматься исследованиями собственно каноническими и в 1932 г. начал читать курс канонического права, который – многократно переработав¹⁰ – он читал до ноября 1966 г. С другой стороны, С. С. Безобразов уступил ему часть занятий по греческому языку, благодаря чему он приобрел обширные познания в области Нового Завета.

Со времени своего переезда в Париж Николай Афанасьев принял активное участие в семинарах о. Сергия и стал членом «братства св. Софии». Его стало серьезно интересовать догматическое богословие. Не становясь «софиологом» и вообще будучи уже в то время весьма индивидуальным и оригинальным мыслителем, Николай Афанасьев попал под обаяние своего духовною отца и пережил его влияние скорее личного характера и выразившееся прежде всего в том, что его мысль сосредоточилась на теме Церкви – Тела Христова.

Довершая перечисление влияний, испытанных Николаем Афанасьевым, когда он был еще молодым богословом, я должна назвать имена знаменитого Карла Барта (интерес к которому был, впрочем, преходящим) и Рудольфа Зома: его книге «Kirchenrecht», купленной с немалым трудом еще в Скопье, Николай Афанасьев был обязан многим в своем понимании канонического права и «рецепции». Столь разносторонней была подготовка богослова Николая Афанасьева – философская, историческая, психологическая, догматическая. Это делало его скорее экклезиологом, чем канонистом, и превращало его курсы канонического права в курсы экклезиологии. Две статьи, написанные в 1931–32 гг., свидетельствуют об этой трансформации; они, если так можно сказать, предисловие и наброски его последующих больших трудов – статья, публикуемая здесь в «Contacts»¹¹, и «Две идеи вселенской церкви».

Я добавлю, что, помимо научного и духовного развития, Николая Афанасьева подталкивали к исследованиям великие драмы нашей жизни за границей. Разделение христианского мира с древних времен не есть ли смертный грех?¹² Так и с возникновением нашей диаспоры церковная жизнь была отмечена разделениями и расколами, из-за которых болела душа у Николая Афанасьева, а его исследования сосредоточились на теме единства в Любви («всегда все и всегда вместе»), на отрицании всякого индивидуализма в христианстве и на поиске, в духе творчества и в Любви, подлинного понимания канонов, столь древних и столь вечно новых. Николай Афанасьев действительно еще в молодости глубоко переживал раскол между митрополитами Антонием и Евлогием; он даже попробовал в качестве советника своего большого друга патриарха Варнавы (ранее митрополита в Скопье)¹³ найти пути к примирению. Еще болезненнее для Николая Афанасьева был другой раскол, между митрополитом Евлогием и митрополитом московским Сергием: пламенный патриот, он любил родину – мать и Церковь – мать нежно и одновременно тихо, без шума. Уход из Богословского института епископа Вениамина (Федченкова. – Ред.), который в 1922–1924 гг. стал Николаю Афанасьеву почти отцом, осуждение отца Сергия Булгакова Карловцами и Москвой также были для него драмами. В 1936 г. отец Сергий надписал ему своего «Параклита»: «На память о годе испытаний». По поводу «дела Булгакова» Николай Афанасьев написал протест, подписанный и другими профессорами Свято – Сергиевского института. Он совершенно не был софиологом, но с горечью защищал свободу богословского исследования.

В последние предвоенные годы Николай Афанасьев публиковался мало, но с воодушевлением работал над большим трудом под названием «Церковные соборы и их происхождение», трудом, начатым в Лондоне, куда отец Сергий и митрополит Евлогий послали его в «научную командировку», и прерванным из-за войны¹⁴.

Потрясенный до глубины души тем, что разразилась война, Николай Афанасьев ухватился, если можно так сказать, за алтарь («Я хотел быть ближе к Богу», – сказал он) и, наконец, принял священство. В день собора Богородицы, 8 января 1940 г., отец Сергий и отец Киприан, духовный отец и друг молодости, провели его вокруг алтаря. Литургия дала новому священнику новое вдохновение, новый импульс. И когда зимой 1940–41 гг. он вновь¹⁵ оказался беженцем в Сен-Рафаэле, вновь в трудном положении (но в этот раз с семьей), он начал – вновь за кухонным столом – труд своей жизни, вдохновленный знаменитой фразой «Ecclesia non est numerus episcoporum, sed Spiritus Sancti»¹⁶. Посреди потоков ненависти и всеобщего распада начал он этот гимн, славящий Церковь Духа Святого, в которой все, – «всегда все и всегда вместе», – все, служа Богу и всем, составляют подлинное Тело Господа.

В июне 1941 г. о. Николай был послан архиепископом Владимиром Ниццким¹⁷ в Тунис, где большой русский приход, простиравшийся от Бизерты до Порт-дю-Жарден-д’Алла (Portes du Jardin d’Allah)¹⁸ в Сахаре, остался без священника. Несмотря на приходские заботы, отсутствие книг, бомбежки и болезни, отец Николай продолжал «Церковь Духа Святого», которая, по его замыслам, должна была состоять из двух частей: а) служения в Церкви и б) границы Церкви¹⁹.

Отец Николай всей душой привязался к своему африканскому приходу, к маленькой церкви во внутреннем дворе арабского дома, к жизни, где день и ночь приходилось быть в распоряжении всех – христиан, мусульман, евреев. Как мы плакали – отец Николай в своем сердце, а я горючими женскими слезами, – покидая Тунис! Но отцу Николаю нужно было возвращаться к преподаванию в Институте и по-настоящему браться за работу над «Церковью Духа Святого», первая часть которой станет его диссертацией.

Именно тогда начался наиболее плодотворный период (1947–1957 гг.) богословского творчества отца Николая. Он защитил свою диссертацию в 1950 г., перерабатывал и дополнял ее с 1950 (послевоенные годы) по 1955 г.²⁰ и написал многие главы второй части, а также многочисленные работы по экклезиологии, более или менее связанные с его главным трудом.

С другой стороны, он переработал почти полностью свой курс канонического права или, точнее, экклезиологии,²¹ за исключением брачного права, к которому у него не было никакого интереса. Действительно, ему приходилось преподавать, с практической целью, чрезвычайно сухой и крайне юридический предмет: будущему священнику нужно было знать, каковы «обязанности» супругов, препятствия к браку, причины развода. Что же касалось подлинного «богословия брака», жаловался он своим ученикам, у него не было возможности заняться им. А оно весьма интересовало его с юности. Доказательством служит тот факт, что в его переписке сравнение монашеских и брачных обетов – одна из излюбленных тем. Он возвращается к ней в одной интересной статье, написанной по случаю в 1954 г. в качестве ответа его друзьям-католикам, которые, вероятно, спрашивали у него, почему Восточная церковь, считающаяся более аскетичной и более эсхатологичной, сделала из брака таинство и поставила его выше (правда, первый брак), чем Запад, где такого не случилось. Я надеюсь однажды опубликовать эту статью²², так же как и «Выход из Церкви», вторая часть которой посвящена возвращению в Церковь (покаянию): вместе со статьями о других таинствах (кроме соборования) у нас будет тогда учение о таинствах, которые, наряду с евхаристической экклезиологией, есть центральная тема мысли отца Николая.

После отъезда, к большому сожалению, о. Александра Шмемана, молодого коллеги и друга отца Николая, в Нью – Йорк отец Николай унаследовал его курс по истории Древней церкви и вернулся

к исследованиям строго историческим. С другой стороны, встречи в Сольшуаре и литургические недели в Свято – Сергиевском институте, которые начали организовывать он и отец Киприан, все более и более обращали его внимание к вопросу, который уже давно волновал его, – к вопросу воссоединения церквей. Так он написал свои самые известные работы («Церковь, председательствующая в Любви», «Una Sancta» и т. д.).

Если я говорю о последних годах о. Николая несколько бегло, то это потому, что они гораздо лучше известны, чем период, предшествующий 1947 г. В 1947–57 гг. он работал день и ночь, поглощенный, наряду со своими богословскими трудами и курсами, еще и практическими заботами: он был консультантом епархиальной администрации, принимал активное участие в управлении своим дорогим Богословским институтом, занимаясь его финансами и серьезным вопросом его ремонта.

В 1957 г. война еще раз вторглась в жизнь отца Николая, и на этот раз самым драматическим образом: его сыну пришлось принять участие в печальной алжирской кампании, правда в качестве врача, врача, которым 45 лет назад хотел стать молодой черноглазый одессит с волосами цвета «воронова крыла», с пылким сердцем, влюбленный в солнце, просторы, конные поездки, Черное море и красивые оперы. Отец Николай изо всех сил боролся с болезнью, которая таилась в нем с молодости, с навалившейся на него гигантской усталостью. Он вновь обрел силы после возвращения своего сына и еще раз взялся за большую работу, которая была уже сверх его сил: в 1960 г. скончался после долгого и славного пути и упокоился под березами Сент-Женевьев-де-Буа его коллега А. В. Карташёв, и отец Николай должен был взять на себя курс по истории Древней церкви²³. Также он писал, часто возвращаясь к темам, которыми уже занимался (как, например, соборы и др.); он много путешествовал; он пытался восстановить свои силы на берегу Адриатики, которая вызывала в его памяти другую жизнь, берег дальний (Пушкин)²⁴, образ потерянной родины, и перед позолоченными мозаиками Равенны, памятниками неразделенной церкви. Но силы его продолжали угасать.

В последние годы жизни с отцом Николаем произошло два радостных события, впрочем, совсем разных. 8 декабря 1965 г. на площади святого Петра, сидя по левую сторону от Папы, ровно в 14 часов он слышал, как звон всех колоколов Рима возвестил великую надежду. Но осуществится ли она однажды в действительности?

22 октября 1966 г. он благословил своего внука, маленького Николая, на которого возлагал свои земные надежды.

Ровно через месяц, в день Архистратига Михаила и всех небесных сил, в 4 часа утра он разбудил свою жену: «Ты не слышала шум у входа?» Был ли то небесный посланец, «юноша», пришедший взыскать верного слугу Христова? В тот самый момент началась короткая и ужасная болезнь, против которой его ослабленный организм не мог больше бороться. За двенадцать дней в больнице, когда жизненные силы медленно оставляли его, он часто видел «юношу», дожидающегося его, сидя в углу маленькой палаты или в коридоре среди бедных, обездоленных и сокрушенных. Однако его сердце и рассудок всегда были сосредоточены на том, что он так любил. В те дни, когда ему это виделось, его мысли были только о двух вещах: врачебном будущем своего сына и том, как бы не опоздать на литургию. За два дня до смерти в минуту ясности он еще говорил сыну о реконструкции Свято-Сергиевского института.

Несколькими часами позже он попросил свою жену открыть шторы, чтобы видеть небо. «Небо, небо», – повторял он. Маленький кусочек голубого неба показался посреди черных туч парижской зимы, осветившейся скупым лучиком солнца. Напомнил ли он отцу Николаю сияющее солнце его детства, залитую светом ширь его родной степи, бескрайнюю синеву его милого Черного моря? Или, скорее, он узнал в нем отблеск Того, кого он всегда столь сильно любил, -Единственного Солнца Любви, нашего Господа Иисуса Христа?

Смерть и Время царят на Земле, –

Ты владыками их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь Солнце Любви.

(В. Соловьев)²⁵ Μ. Н. Афанасьева

Богословие отца Николая Афанасьева

Имя протопресвитера Николая Афанасьева знакомо православному читателю. Он известен как автор ставших уже классическими книг «Трапеза Господня» и «Церковь Духа Святого», а кроме того, его имя связывается с богословским учением, называемым «евхаристической экклезиологней». Было бы, однако, преувеличением сказать, что богословие о. Николая широко известно, а тем более усвоено на его родине, которой можно считать и Россию, и Украину, поскольку он был русским одесситом, и что оно не нуждается в некотором представлении. Между тем Афанасьев был и остается одним из важнейших и влиятельнейших церковных мыслителей недавнего прошлого и современности.