Отдел III. Статьи педагогического и философского содержания

(По поводу книги г. Ширского «О преподавании закона Божия». Кострома 1876 г.)

«Школа – главная забота нашего отечества в настоящее время» – говорится в предисловии к одному солидному педагогическому изданию минувшего года.⁴¹⁵ «Без парадокса можно сказать, что литература – это вернейшее выражение общественной жизни. У нас в настоящее время почти исключительно существует для школы. Должно сознаться, что едва ли с достаточною живостью ощущаем мы необходимость в иной литературе. Никто не может отрицать, что современная русская школа переживает момент в высшей степени важный по своему значению для будущего... В основу обучения всех ступеней полагаются знания, которым наименее нужно поступаться своею научною ценностью, становясь учебным предметом».⁴¹⁶

Со всем этим нельзя не согласиться, особенно, если иметь в виду начальную народную школу, действительно, с некоторого времени, сделавшуюся предметом самых оживленных и даже модных толков. Сказанное о стремлении обосновать все предметы преподавания на прочных научных данных, вполне верно даже в приложении к преподаванию закона Божия. И в этой сфере ныне полагается главнейшая сила и слава в научной методике и дидактике. Такое, по крайней мере, заключение можно было вынести после изучения более чем трехгодичной педагогической религиозной литературы последнего времени. К такому же заключению приводит обозрение этой литературы, помещенное в «Историческом очерке преподавания закона Божия» прот. Д. Соколова и в разных библиографических заметках. К тому же наконец приводит и обозрение религиозно-педагогической литературы, находящееся в «Учебно-воспитательной библиотеке». Правда, в последние годы в религиозной педагогии, как и во всей педагогии, сделано более, чем в прежние десятки лет, особенно если взять во внимание количественную сторону. Прежде всего, в высшей степени отрадное явление представляют уже самые обозрения, и преимущественно те, которые основным принципом при оценке полагают требование, чтобы похвала или порицание опирались на предварительно доказанный тезис, заключающий в себе научную или дидактическую истину. Таким обозрением был «Исторический очерк преподавания закона Божия» протоиерея Соколова. Таковым же характером отличаются некоторые обозрения, помещенные в «Учебно-воспитательной библиотеке», напр. Д-ва, Б-ва, пр. С-ва, А-ва. Первостепенное значение обозрений заключается в том, что они во многом указывают на многое существенно важное, хотя правда иногда не новое. Так, напр., из тридцати или более книг, разобранных в «Библиотеке» многие оказываются изданными прежде, и явившимися в 1875 году лишь в новых изданиях. Этим прежним изданиям и даются самые лестные отзывы. Из новых же книг удостоились самого лучшего отзыва только весьма немногие: напр., пр. П. Смирнова «О законе Божьем и заповедях» и кажется, только. Прочие новые произведения религиозной педагогической литературы признаются большею частью бесцветными отражениями прежних опытов в этом роде. Не заслужило похвалы и очень оригинальное произведение о. Глаголевского – «Закон Божий», составляющий некоторую переходную ступень от катехизиса к богословию, о котором между тем в «Церк. Вестнике» в свое время сделан был очень похвальный отзыв. А по поводу некоторых произведений говорится даже, что «авторы их пишут учебники и другие книги нравственно-религиозного содержания не потому, что они придумали новый метод, или прием преподавания, или изложения учебника и вообще что-либо, посредством чего они надеются облегчить трудное дело преподавания закона Божия, а потому, что ныне лишь ленивый не пишет» (21 стр.). После всего этого понятно, каким великим отрадным явлением должна была представиться недавно явившаяся в свет книга г. Ширского «О преподавании закона Божия в начальных народных училищах». Объявление об этой книге, разосланное в «Церк. Вест.», возвещало, что в конце книги находится прибавление с краткими замечаниями, о применении сказанного в ней к преподаванию закона Божия в домах родителей, в воскресных школах, приютах, уездных училищах, учительских семинариях, гимназиях и проч., а также при катехизических собеседованиях пастырей с пасомыми. Вдобавок объявлялось, что пособиями для составления этой книги служили богословские и педагогические сочинения на русском языке, затем из немецких книг преимущественно: история педагогики – Раумера, сочинение Пальмера, система катехики Цетвица, руководство Олера, Кера и Шютце, педагогические словари Мюнха, и в особенности, Шмидта, издававшиеся при участии более ста известнейших ученых и педагогов Германии. Здесь, таким образом, обещалось самое основное, и в тоже время научное и компетентное руководство. Всякий, не только глубоко, но и мало мальски заинтересованный делом народного образования, прочтя такую рекламу не мог не поторопиться выписать такую важную, давно желанную книгу, явившуюся у нас почти неожиданно, или вернее, почти ничем подобным не подготовленную. Недолго пришлось томиться нетерпеливым ожиданием многообещавшей книги весьма обязательного С.Ив. Ширского. Судорожно развертывается аккуратная упаковка. Солидный объем книги приводит в восторг жаждущую педагогическую мысль и чувство. Книга оказывается в 377 стр. очень обширного формата, и весьма некрупной, а по местам и очень мелкой печати. И такое редкое, единственное, или лучше первое сокровище в своем роде – за 2.1/2 руб. С нетерпением начинается перелистывание, и незаметно скоро прочитываются многие десятки страниц. Так живо, так легко и занимательно написана книга. И это есть ничто иное, как целый курс дидактики и методики закона Божия, т.е. труд совершенно первый в этой области, хотя и не новый в своем роде. Дидактика и методика всех общеобразовательных предметов учения, особенно же начальных, уже давно имеет обширную литературу, а относительно преподавания закона Божия сделаны были только слабые намеки на труд в этом роде. И вот С.Ив. Ширский предлагает целую стройную систему дидактики и методики преподавания закона Божия не только для законоучителей начальных народных школ, но и для законоучителей гимназий, учительских семинарий и других учебных заведений, приближающихся к средним по курсу преподавания закона Божия.

Положим, что прибавление в конце книги, предназначенное специально для законоучителей последнего рода, кажется, сделано только в видах возможно большого распространения книги. В этом прибавлении законоучители гимназий не найдут почти никаких специальных указаний для себя, а еще менее ― законоучители учительских семинарий, духовных училищ, которые упоминаются только мимоходом, между прочим. Но зато все законоучители найдут указания почти по всем вопросам своей практики в самой книге, затрагивающей все существенные вопросы преподавания закона Божия, и дающей на все посильные ответы, по большей части самые разумные и всегда обстоятельные, серьезные.

После предисловия, выраженного через объявление, книга г. Ширского, будучи целою системою, начинается введением, в котором выясняется важность преподавания закона Божия в начальных народных училищах, цель его и план книги. Отцы, не раздражайте чад своих, но воспитывайте их в наказании и учении Господнем (Еф.6:4)! Вот что кладет г. Ширский в основу своих рассуждений о необходимости и важности преподавания закона Божия. Затем он приводит слова Иоанна Златоуста, которые действительно достойны того, чтобы они начертаны были огненными буквами на сердцах отцов и матерей, и всех воспитателей православного русского юношества! «Не безрасудно ли учить детей искуствам, посылать их в училища, ничего не жалеть для такого их образования, а о воспитании их в наказании и изучении Господнем не заботиться? За то мы сами первые пожинаем плоды такого воспитания детей своих, видя их дерзкими, невоздержными, непослушными, развратными. Откуда преждевременные смерти? Откуда тяжкие и продолжительные болезни, откуда множество зол? Не от того ли, что мы не стараемся исправлять порочных детей своих?!..».

Так гласят многосодержательные отрывки из слова св. Иоанна Златоуста, приведенные г. Ширским, и во всей их полноте идущие к нашему времени.

Г. Ширский далее приводит слова разных западных педагогов, вроде следующих: «Закон Божий бесспорно есть прекраснейший и благороднейший дар неба. Желает ли человек познать свое высокое назначение и достигнуть его – ему нужно познать прежде всего Закон Божий. Желает ли он достигнуть совершенства и благополучия – ему надобно руководствоваться Законом Божиим. Где обитает вера, там обитает полнота божественного благословения, благословение в сердцах, в семействах и в целых государствах. Она есть компас, управляющий плаванием человека по бурному морю... Поставьте закон Божий при воспитании на первое место... Закон Божий важнее всего на свете, потому что отношения наши к Богу несравненно превосходнее всех отношений к миру и людям, потому что вечные интересы должны быть предпочитаемы всем интересам временным... Закон Божий – есть основание всякого воспитания. В ряду учебных предметов он должен занимать первое место»...

Такие же дельные выписки из разных немецких педагогических книг идут и дальше в самом исследовании, особенно, когда дело касается априорных общих суждений. Не менее прекрасны и по изложению, и по внутреннему содержанию и свои мысли автора, которыми проясняются, объединяются и дополняются мысли разных, более или менее компетентных немецких педагогов. Немецким педагогам, поэтому, придается очень видное значение, но собственная мысль автора при этом не теряется нигде. Все более или менее переработано им своеобразно, всему дано желательное автору значение. Впрочем, нельзя не заметить, что автор, желая быть более авторитетным, нередко цитирует немцев, высказывая даже такие вещи, которые вовсе не требуют цитирования других. Напр., говорится, что «на законе Божьем в начальных народных училищах сосредоточиваются все учебные занятия воспитанников так, что на нем преимущественно упражняются силы учащихся. Такими предметами в классических гимназиях служат древние языки, в реальных гимназиях – математика и естественные науки! И при этом цитируется Paedag. Enciclop. Schmidt'a.

В книге г. Ширского даются ответы на все самые существенные вопросы педагогии в приложении их к преподаванию закона Божия. Здесь говорится о том, кто должен учить закону Божию, чему и как.

На первый вопрос говорится в первом отделе, имеющем оглавление «Каков должен быть законоучитель». На вторые два вопроса более обстоятельно отвечается в третьем отделе, где обсуждается программа, и метод преподавания Закона Божия в начальных народных училищах. Второй отдел посвящен вопросу о приучении детей к исполнению закона Божия. Это приучение есть применение к делу узнанного детьми, но г. Ширский дал этому заключительному делу одно из первых мест, и потому у него нарушилась здесь естественность в его системе, которая была начата у него весьма генетично. В вопросе этом – каков должен быть законоучитель, есть трактат «О законном утверждении законоучителя в должности».

Что касается до частного и частнейшего содержания каждого из трех отделов, то их так много, что одно их оглавление, занимающее 8 страниц, показывает их чрезвычайное обилие. Здесь, можно сказать, не оставлено без внимания ничто существенное, и даже много уделено, сравнительно, не очень важному. И на все, большею частью, даются очень положительные ответы, иногда даже легальные. Хотя правда, случается, что толкуется закон не вполне верно. Напр., относительно очень интересного в настоящее время вопроса о правах на законоучительство говорится, что православная церковь не допускает народных учителей-мирян к преподаванию закона Божия по указанию VI вселенского собора. Вот что говорится в 64 правиле этого собора: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово, или учити и тако брать на себя учительское достоинство, но повиноваться преданному от Господа чину, отверзати слух приявшим благодать учительскаго слова, и от них поучатися божественному. Ибо в единой церкви разные члены сотворил Господь по слову апостола, а не все апостолы, не все пророки, не все учители (1Кор.12:18‒28). Аще кто усмотреть будет нарушающим это правило, на 14 дней да будет отлучен от общения церковнаго». Если бы православная церковь держалась обычая не допускать большинства народных учителей к преподаванию закона Божия на этом основании, тогда бы она не позволяла никому из мирян законоучительствовать, а между тем окончившие богословский семинарский курс имеют на это указанное право. Таким образом, причина недопущения всех народных учителей к преподаванию закона Божия находится в недостаточности их богословского образования, с устранением которого не станет и этого ограничения. Поэтому, указание в настоящем случае на вселенский собор сделано г. Ширским напрасно. Оно только может питать излишний антагонизм. Требовать от человека достойнейшего и способнейшего к законоучительству – принадлежности к клиру, и ради отсутствия его в клире, в человеке, имеющем достаточные сведения в законе Божьем, отрицать право на преподавание закона Божия ― это значит быть узким клерикалом, или потворствовать клерикализму, который, слава Богу, пока еще не производит у нас того страшного антагонизма между клиром и обществом, который возбужден на западе, особенно через римский клирикализм.⁴¹⁷

Говоря о качествах, свойствах и деятельности законоучителя, наш автор не рисует дельного образа учителя, а показывает добрые черты, как это делается в известном Пастырском Богословии архимандрита Кирилла. Ко многому множеству требований от пастыря, здесь прибавляются, или через раздробление указываются некоторые особенные требования от законоучителя: здоровая грудь, здоровые внешние чувства, живая фантазия, для развития которой рекомендуется законоучителям, между прочим, составить себе ясное и полное понятие о деятельности фантазии (24). Даже говорится, что все великое, святое, назидательное в церкви Христовой совершено при деятельности фантазии. При этом указывается Дейнгард. Мы не знаем, что за человек Дейнгард, но знаем, что даже очень либеральный историк литературы Шерр, говорит, что особенность еврейской литературы состояла в том, что в ней не было простору фантазии.

Нечего уже и говорить о том, что законоучителю рекомендуется любовь к ученикам, хотя соединенная с строгостью, но незнающая никогда палки. «Суровое, жестокое воспитание противно природе, разуму и христианству», – говорит г. Ширский, и при этом так указывает гуманное значение христианства в педагогии: «Дистерверг замечает о Руссо, что он открыл права детей, и научил обращаться с ними в духе любви. Но это, по справедливому замечанию Пальмера, не более как гипербола, не имеющая исторической истины (Evang. Paed. Palmer). Права детей указаны самим Богом в слове Божьем, и с особенною ясностью раскрыты в Евангелии».

Г. Ширский особенно много предъявляет требований от законоучителя в его образовании. Он не только должен иметь общее богословское образование и должен знать методику закона Божия, но еще и все другие предметы начального Kурса с их методикою. Принятые учебные книги по закону Божию законоучителю вменяется знать от слова до слова, в особенности катехизис и св. историю. В этом мы не согласны вполне даже и относительно катехизиса, а об истории думаем, что это решительно и невозможное дело, и, конечно, уже совершенно излишнее. Если везде буква мертвит, то в особенности в рассказах. Для пополнения знаний советуется читать не только богословские и педагогические сочинения, но и руководствующие к изучению природы. Конечно все это хорошо, даже очень хорошо. Но не тяжелое ли слишком бремя слагается в этих неудобоисполнимых требованиях? При этом еще законоучитель должен упражняться в составлении проповедей, толкований по св. Писанию, в писании дневников. Должен совещаться с начальством, крестьянами, причтом, и постоянно готовиться к урокам, и по возможности умственно и сердечно, словесно и письменно. Должно сказать, что обо всем этом говорится дельно, резонно. Но все это большею частью очень не ново для изучавших пастырское богословие и педагогику. Поэтому хорошо бы, оставивши некоторые предписания, прочие свести к существенным и необходимейшим. Новые, мало заявлявшиеся требования конечно должны иметь подобающие им места. Особенно новым и достойным внимания показалось нам у г. Ширского желание, чтобы законоучители вели записи о том, как шло преподавание, и какое впечатление оно производило на учеников. А между тем это весьма важное замечание не разъяснено. Нам кажется, что запись особенно имеет великое значение для того, чтобы законоучитель, узнавая опытно какие приемы или сообщения производили наилучшее действие на души учеников, записавши их, не мог бы никогда упустить их. И наоборот, зная, что особенно погружает учеников в дремоту и апатию, мог бы избегать этого в другой раз. Для выполнения этого, запись не должна бы существовать как будто приуроченною к предметам преподавания, т.е. она может быть ведена дома, на досуге.

Немаловажное значение могли иметь эти записи и при совокупном обсуждении законоучителями своего дела. Тогда бы человек опытный удобно поделился своими удачными опытами с людьми неопытными. В этих целях мы считаем полезным делать записи людям не только что принимающимся за преподавание, а лучше после поверки своих опытов, и затем записывать должно не каждый раз, как полагает г. Ширский, но только после очень удачного или неудачного опыта, и затем обязательно после известных отделов. Записывать наблюдения можно весьма кратко, но чтобы это было веско, твердо. Тогда бы наше законоучительство не было почти таким же новым делом для каждого начинающего законоучительствовать, как десятки лет тому назад. Тогда бы наши опытные бывалые законоучители не были бы такими только для себя, и может быть по имени только. Мы надеемся, что каждый из законоучителей производил когда-нибудь известное благотворное влияние на своих учеников – различное по широте и глубине. А между тем, кажется, любой не найдется дать другому приличного, опытно проверенного совета о преподавании не только относительно всех частностей для благотворного преподавания их, но и даже не многих из них, хотя, разумеется, каждый будет говорить априорно что-нибудь.

Впрочем, мы не будем говорить много, чтобы не увеличить желаний и требований от законоучителей, которые и без того широки зело. Г. Ширский связал очень немалое и нелегкое бремя даже из одних тех обязанностей законоучителей, которые они должны исполнить прежде, чем начнут учить. А сколь коих нужно помнить и неопустительно исполнять при самом учении: в способе учения, в мере и отвешивании собираемого. Он не должен не довесить, он не может перевесить, потому что то и другое не будет совершенством.

Предварительная подготовка составляет важнейшее дело, но не труднейшее и не самое большее. Многие могут быть годными преподавателями на один раз, но не многие навсегда. Нужно еще выработать план, метод, и неопустительно выдержать то и другое. В этом современные педагоги полагают суть своего дела, и г. Ширский тоже посвящает этому самую большую часть своей книги. Предварительно тому он еще весьма обстоятельно говорит о приучении детей к исполнению закона Божия. Но кажется, этому должно быть место в конце книги. Положим, молитва, участие в церковном богослужении, исполнение христианского долга исповеди и св. причастия, и пожалуй, соблюдение церковных заповедей может быть предметом научения прежде всего, и следовательно первым предметом в религиозной педагогике. Но это больше касается дошкольных, родительских и пастырских обязанностей. Когда же они являются предметами школьного научения, тогда они должны быть следствиями научения, приложением к делу некоторых уроков по закону Божию. В неуместной постановке второго отдела, раньше 3 и 4, естественная постепенность религиозной педагогики г. Ширского значительно теряется. В этом может быть кроется отчасти разгадка и той бессодержательности находящегося здесь же трактата «О чтении слова Божия и душеполезных книг», который уже положительно занял место не по своему действительному значению во времени.

Чтение слова Божия и душеполезных книг возможно только для людей уже более или менее поучившихся, и пожалуй оканчивающих свой школьный курс, или удовлетворивших первым требованиям от них. В этом трактате особенно желалось бы найти многое, в чем чувствуется существенная нужда, особенно практически пригодное для законоучителей. Между тем здесь все ограничивается одними лишь красноречивыми и не убедительными рассуждениями о пользе и о необходимости чтения слова Божия и душеполезных книг, о способе их чтения, причем встречаются важные упущения. Так, здесь не указано, например, ни одной главы ни из Евангелия, ни из прочих книг св. Писания, которые бы должны быть прочтены предпочтительно перед другими, не названа ни одна из душеполезных книг, которая бы могла быть прочтена с толком и с пользою. Правда, заявляется, что мы особенных книг в этом роде не имеем еще, и говорится o нужде в такой книге для душеполезного чтения, которая была бы составлена полно, разнообразно, в должном порядке, соответственно требованиям церкви и народного образования. Но это только должно бы сильнее побудить говорящего о руководстве в чтении учеников. И это тем более неизвинительно, что есть, например, небольшие книжки прямо названные народными чтениями, из которых иные даже рекомендуются Св. Синодом. Можно было указать и на издания Комитета Грамотности, на чтения свящ. Слепцова, Рогова, на книжицы свящ. Михайловского, наконец, на духовно-нравственную Хрестоматию свящ. Невского, на Жития святых Бахметьевой, Виноградова и многие другие этим подобные. Еще более необходимо было бы указать места для чтения из слова Божия, что необходимо и для гимназий, учительских семинарий, институтов, в которых законоучители, по всей вероятности, тоже нередко затрудняются на что указать, как на особенное, характерное, что преимущественно должно сказать относительно ветхого завета. Это, можно сказать, даже требовалось от солидного труда г. Ширского, так как ему не безызвестно, что в этом указана одна из важнейших задач для современной религиозной педагогики известным о. законоучителем прот. Д. Соколовым в его статье «Исторический очерк преподавания закона Божия».

Теперь, что касается главного, и существенно нового и важного, что находится в книге г. Ширского, т.е. плана и метода преподавания закона Божия, то это раскрывается и обсуждается здесь иногда очень многосторонне, постоянно при руководстве немецких педагогов. Причем выводы делаются после изложения более или менее общепринятых главных положений педагогики. Словом, все излагается так подробно, обширно, и по-видимому, основательно, что мы отказываемся даже от самого краткого анализа этих частей. Потому что, как было уже сказано, одно оглавление обсуждаемых здесь предметов может занять несколько страниц. Здесь говорится обо всех предметах закона Божия, в их взаимном отношении, и о распределении их в последовательном ходе по урокам, обсуждаются программы, учебники.

О методе преподавания рассуждается и вообще, и в применении к каждому отдельному предмету. Обо всем говорится научно, языком живым, компетентным, потому что всюду делаются указания на авторитеты. Но несмотря на все эти существенные и второстепенные достоинства нельзя не сказать, что в дидактике и методике г. Ширского есть некоторые очень больные места, и притом столь важные, что они портят все то приятное впечатление, которое производилось книгою г. Ширского, как явлением самым своевременным. Таким больным местом представляется нам особенно трактат о преподавании катехизиса, его постановке в последовательном ходе учения и способе изучения в начальной школе. Во-первых, преподаванию катехизиса уделяется г. Ширским самое первое, самое раннее время. «Преподавание катехизиса нужно начинать с младшего курса, – говорит г. Ширский, – и притом немедленно по вступлении детей в училище» (145). Это считается возможным, полезным и необходимым, потому что «дети от 8‒10 лет в состоянии усвоить себе существенные истины веры (если они преподаны будут просто, коротко и соответственно их разумению (?!), потому что это даст возможность соединить преподавание катехизиса с изучением молитв, с объяснением богослужения и историей. Наконец потому, что дети должны знать истины веры и нравственности, как и все христиане». По всему этому, будто бы наставники народных училищ не имеют права отлагать преподавания катехизиса (141). Нам кажется, что в сказанном здесь скрыто много фальши, совершенно несогласимой с теми педагогическими предписаниями, которых рекомендует держаться сам же г. Ширский. Например, одно из важнейших правил педагогики гласит, что в преподавании всегда нужно начинать с простейшего, и потом постепенно нужно переходить к более сложному, отвлеченному. А между тем, катехизис не есть ли собрание, большею частью, отвлеченных понятий, определений, положений? Может ли быть воспринято детьми как, и сколько-нибудь отчетливо, напр., учение о св. Троице, когда они еще не слышали об отдельных проявлениях деятельности каждого из отдельных лиц, составляющих св. Троицу? Как они представят могущество Божие, если им не будет еще рассказано о сотворении вселенной и т.п. Не значит ли это начинать дело с конца, давать вывод с начала, а положения и основания после, не значит ли это созидать здание без основания, и после подкладывать основание? В катехизисе все так и делается. И от учеников постоянно спрашивается: из чего сие видно? откуда это? почему сие? неужели? каким образом? что сие значит? Следовательно предполагается, что ученики уже многое знают, и потому могут отвечать на это: почему сие? что сие?

Впрочем г. Ширский и сам видит нерациональность, непедагогичность своего, как нам кажется, idee fixe. Во всех вопросах ссылаясь на немцев, г. Ширский не обошел их и в настоящем случае. В протестантских народных школах преподавание катехизиса начинается с 4 года, говорит он (146). «По теории это разумно: в основе катехизиса лежит священная история, стало быть нужно положить основание – преподать священную историю, и потом уже заняться преподаванием катехизиса» (147). Чего бы кажется проще: и разумность теории и достоуважаемый пример?! Но нет, нашему педагогу, очевидно теорику, во чтобы то ни стало желательно защитить свою излюбленную идею. И потому он снова повторяет, что предварительное преподавание катехизиса помогает преподаванию свящ. истории. «Потому, – говорит он, ― даже и в германских школах преподавание священной истории всегда более или менее соединяется с разъяснением катехизических истин» (147). Но что же из этого? Это значит только то, что свящ. историю не должно сообщать без внутреннего, существенного ее содержания как какие-нибудь сказки. Или просто это значит только то, что преподавание священной истории необходимо, и даже неизбежно (более или менее соединят с преподаванием катехизических истин).

Г. Ширский говорит, что для детей возможно преподавание катехизиса. Но насколько это педагогично, воспитательно. Особенно, если взять катехизис в той его форме, в какой он существует у нас, как общепринятый, как традиционный с известного времени? Конечно, Господь Иисус Христос свое высокое, и в тоже время простое учение утаил от премудрых и открыл его младенцам. Поэтому оно может быть доступно и детям более раннего возраста, нежели 8-летнего возраста, но очевидно не в форме нашего школьного катехизиса. Конечно, можно питаться и консервами, и они, как такие, в которых заключаются только самые питательные эссенции, полезны. Но едва ли кто согласится питаться аптекарскими эссенциями, имея возможность питаться продуктами менее искусственно приготовленными. Если бы не казалось нам пикантным это сравнение катехизиса по отношению к священной истории с разными аптекарскими эссенциями, в их отношении к истинно жизненным продуктам, то можно было бы это очень подходящее сравнение развить во всех его деталях. Однако нельзя не заметить, что предварительное, спешное, и потому краткое преподавание катехизиса в начальной школе необходимо должно также казаться детям непривлекательным, как тяжелы всякие консервы для желудка ненадорванного и неиспорченного аптекарскими изделиями. Преподавание катехизиса детям, как несродное детской природе, любящей конкретное, будет детям не по душе, противоестественно, и потому будет восприниматься апатично, или наконец, не глубоко, на память, непрочно и почти вполне бесполезно. А потому первое преподавание закона Божия отзовется весьма неприятными последствиями, близкими и далекими. В начале надсадивши свою восприемлемость к закону Божию, дети потеряют возможность должным образом воспринимать и переработывать более легкую и приятную духовную пищу, которую может предложить закон Божий в других своих предметах. Узнавши наперед все в общем, для детей почти все частное не будет иметь благотворного обаяния полной новизны, так любимой детской натурой.

Конечно, всякое питание, даже вредное, как удовлетворяющее смертельный голод – полезно, особенно на время в ожидании лучшего, поэтому может быть полезно (но только поэтому) и предварительное преподавание катехизиса. Но в настоящем случае идет речь о научении тому, что вообще из всего закона Божия должно считаться наиболее подходящим, наиболее плодотворным в первое время обучения детей закону Божию. О скорой необходимости здесь не может быть и речи. Школа должна иметь некоторые свои неприкосновенные права и требования, обусловливающиеся нуждою всех, или большей части детей, желающих получить возможно полное образование. Поэтому нужно начинать дело с возможно естественного начала, а не с того, что должно дать сразу все, и что необходимо, например, тем, которые не проучатся и одной зимы. Наконец, лучше non multum, sed multum. Немногое, но в меру и по силам данное, может принести большую пользу, чем многое неудобовосприемлемое. Катехизис в этом отношении должен всегда уступить место священной истории.

Из всех способностей у детей особенно сильно действует восприятие впечатлений, по преимуществу имеющих характер внешний, очевидный. Детская натура легче усвояет конкретные образы, нежели отвлеченные. Поэтому истины религии и нравственности, передаваемые отвлеченно и догматически, или вовсе не найдут доступа в детскую душу, или останутся без всякого приложения к жизни, между тем, как в нем то и заключается существенная задача религиозного научения. Но если учитель займет внимание своих малолетних учеников рассказами из священной истории, то вместе с историческими фактами, вообще удобно воспринимаемыми дитятей, запечатлеваются в душе его и те истины веры и нравственности, которых неизбежно должен коснуться учитель при передаче ученикам того или другого исторического события. Существенное свойство христианской религии состоит в том, что она есть история спасения людей, а не совокупность готовых догм, какою она является в катехизисе. Христианское религиозное сознание существенно зиждется на историческом основании. Исторический порядок сообщения христианского учения самым живым образом возбуждает, развивает и укрепляет религиозный детский смысл, представляя для этого самую твердую и наглядно-ясную основу. Катехизис же необходим единственно для того, чтобы сообщить религиозному развитию детей систематическую определенность. Через изучение истории можно узнать волю Божию в том порядке, в котором она открывалась соответственно постепенному духовному росту человечества, ступени которого проходит некоторым образом каждое дитя при своем возрастаний.

«Христианство – есть прежде всего история», – говорит Штребель. ― Из истории развивается учение и жизнь». Впрочем, основное значение священной истории ясно сознается и самим г. Ширским. Он в другом месте говорит: «История служит основою, и как бы руководящею нитью как при учении, так и при воспитании. Законоучитель, можно сказать, ежеминутно возвращается к ней. Катехизис, Богослужение на каждой строке дают ему случай, даже обязывают его приводить примеры, объяснения, доказательства из священной истории» и т.д. (330 стр.).

Несмотря на такое открытое признание важности священной истории в деле религиозного учения, г. Ширский настаивает на своем мнении, ссылаясь на практику древней вселенской церкви. «Огласительное учение в древних церквах восточных производилось по символу веры. На западе держались другого порядка. Истины христианской веры выводились там из важнейших исторических событий. Первому способу следовал св. Кирилл Иерусалимский в своих огласительных беседах, второму – бл. Августин. Впоследствии способ св. Кирилла вошел в употребление во всем христианском мире. Поэтому было бы в крайней степени странно, если бы мы приняли предания западной церкви, которому на западе не следуют, и отвергли предание восточной церкви, которого держатся даже и в западных церквах» (172). Но указание в этом случае на пример св. Кирилла Иерусалимского по меньшей мере неуместно. Мы позволим себе спросить г. Ширского: кто были слушателями катехизических поучений св. Кирилла – малолетки или взрослые? Мы полагаем, что эти поучения произносились с церковной кафедры к готовящимся ко св. крещению, а не в стенах первоначальной школы, о которой ведет речь г. Ширский.

В настоящее время опытные законоучители убеждены, что гораздо педагогичнее начинать религиозное обучение со св. истории. И один из них, протоиерей Д. Соколов, с историею священною удачно совместил обучение молитвам, заповедям, символу веры и богослужению. Систематически, последовательно проходится по его методу собственно св. история. Все же прочее прикрепляется к историческому рассказу в приличном месте, так что дети, проходя св. историю, изучают в тоже время молитвы, заповеди и церковное богослужение. Вот что говорится одним очень серьезным критиком совместного метода о. Соколова. «С одной стороны здесь в историческом рассказе начинается дело с конкретного, что именно и может быть достоянием детского сознания. С другой стороны, никакой рассказ не может так сильно и так живо действовать даже на взрослых, как тот, который имеет отношение к ним самим, к нашей жизни. Таким образом, в соединении истории с молитвами и заповедями и проч., обе стороны взаимно помогают одна другой, чтоб через одновременное и совместное действие более пленить человеческую душу. Исторический рассказ получает от молитвы, заповеди и проч. свою жизненность. А эти последние от исторического рассказа заимствуют свой свет для их понимания. В истории дитя увидит необходимость заповеди и возможность ее исполнения».⁴¹⁸

Г. Ширский приводит против этого метода успешнейшего преподавания Закона Божия то, что здесь не дается должного значения другим предметам (126 стр.) Закона Божия. Но он забывает, что для объединения этих отдельных предметов о. Соколовым предлагается повторить их в отдельном порядке, свойственном их существу, и даже молитвы по отдельной, им же нарочито для сего изданной книге. Может быть некоторые частности в его учебнике требуют некоторой переработки, но в сущности он удовлетворяет педагогическим требованиям нашей русской школы, которую дети бедных крестьян оставляют после одной зимы, в течение которой они однако могут успеть пройти весь элементарный курс Закона Божия.

Г. Ширский указывает в подтверждение необходимости первоначального преподавания катехизиса на учебную практику в народных школах Германии, Англии и др. протестантских и римско-католических странах (стр. 172). Но это его утверждение остается голословным, и он сам в другом мест говорит, что большинство западных педагогов стоят единогласно за преподавание сначала Ветхозаветной истории, и что по словам Пальмера, «это должно делать по весьма уважительным причинам, напр., потому, что история ветх. завета понятнее, нагляднее, ближе к семейной жизни, применимее к детям» (174).

Говорит г. Ширский и о том, что западными педагогами одобряется совместное обучение. По мнению Ланкастера, «хорошо поступают преподаватели, когда все предметы, все средства, которыми желают действовать, применяют по возможности в связи между собою. Впечатление становится через это тверже, и внимание детей не рассеивается, а напротив сосредоточивается на одном предмете». Это указание Ланкастера основано на правиле: «Соединяй между собою предметы сродные по своему содержанию». Цан в своем школьном календаре поместил таблицу с указанием как соединять библейскую историю с песнопениями, чтением библии, катехизисом. Кевер сделал это еще более удачно (стр. 129). Но может быть мы не так понимаем г. Ширского. Может быть он требует в начале только самого краткого сообщения существенных истин веры, что считается необходимым всеми законоучителями, включая сюда и Соколова, который даже посвящает этому первый урок. Но нет, г. Ширский определенно и ясно требует начать обучение катехизисом. Нужно, говорит он, начинать с так называемых начал или элементов, предметов (151), которыми он считает в отделе о вере лишь истины общие, основные. В отделе о молитве – самые существенные понятия из молитвы Господней. В отделе о заповедях, лишь те понятия, которые могут быть объяснены (154). Потом ясно говорится, что должно начинать преподавание с катехизических истин, и от них переходить к учению о молитве (172), иногда даже приурочивая учение о молитве к учению веры (175). Что мы не ошибаемся в том, что г. Ширский ставит катехизис первым из всех предметов Закона Божия в начальной школе, об этом яснее всего говорит число уроков, назначенных г. Ширским на преподавание катехизиса. В трех отделениях начальной школы катехизису отводится пять уроков в неделю, на историю же только 4, на объяснение молитв ― один, на объяснение богослужения – один. Или частнее он так распределяет все уроки Закона Божия в течение недели: в младшем курсе 1 урок по катехизису (всего 31 урок), два по Священной истории, ½ урока на объяснение молитв и ½ урока на объяснение богослужения. В среднем и старшем курсах по два урока на катехизис (62. 62), на св. историю один урок, на объяснение молитв и богослужения по 1/2 урока. Таким образом, на катехизис определяется всего 155 уроков, между тем как на объяснение молитв лишь 15 уроков в каждом классе.

Вообще, трактация о преподавании молитв у г. Ширского составляет другое больное место. Он находит излишним перевод и перифраз молитв, и что особенно оригинально, рекомендует научить пониманию как молитв, так и вообще славянской речи посредством образования у школяров привычки к пониманию славянского языка, которая может явиться вследствие частого, или вернее, постоянного чтения славянских книг. Хотя сам же сознается в невозможности этого для учеников не только начальной школы, но и среднего учебного заведения.

Но возвратимся к катехизису. При преподовании катехизиса г. Ширский рекомендует заучивание наизусть избранных библейских изречений. С этим мы вполне согласны, так как это заучивание может служить источным началом религиозного сознания, особенно когда будут заучиваться места св. Писания в более или менее законченном, округленном виде. Конечно это заучивание избранных мест св. Писания должно иметь в начальных школах очень тесные рамки. Оно особенно пригодно для средних учебных заведений, где с несравненно большею пользою встало бы на место изучения отрывочных текстов в катехизисе, где эти тексты не могут иметь полного своего значения, даже при самом тщательном разъяснении их.

Далее г. Ширский доказывает безусловную необходимость точного буквального заучивания не только догматических определений, но и выражений, принадлежащих составителю катехизиса. С этим согласиться мы уже не можем. Справедливо, что «определения догматов веры составлялись многими св. отцами после многократных совещаний, и малейшее изменение в них подвергает опасности сказать что-либо противное учению церкви, и что основательно изучившие богословие не всегда доверяют себе, и в особенно важных случаях обыкновенно обращаются к книгам» (212).

Но справедливо ли требовать от детей того, что не по силам и для людей, отлично изучивших богословие? Справедливо ли требовать от учеников начальной школы, чтобы они буква в букву помнили то, за разрешением чего магистры богословия не считают себе за стыд справляться в книгах?! Не лучше ли тогда отцам законоучителям в разных недоуменных случаях вместо книг обращаться к детям, изучившим догматические определения потверже их?! Пожалуй, можно подумать, что мы доводим основание г. Ширского до абсурда в приложении к питомцам начальной школы не имея на то основания. Но нет, г. Ширский прямо заявляет о необходимости для детей буквального знания догматических определений. «Не только дети, ― продолжает он, – но и взрослые обязываются в изложении догматов веры точно следовать соборным определениям» (212). А нам думается, что не только дети, но и взрослые могут быть свободны от буквального заучивания догматических соборных определений, кроме, конечно, богословов, которых несправедливо увольняет от этого г. Ширский ради того, что у них постоянно под руками книги закона, на которых они беспечно могут почивать. Может быть все легко разрешается тем, что Господь утаил свое непостижимое учение от премудрых, и открыл оное младенцам?! Но ведь в Евангелии говорится не о тех премудрых, что ныне изучают основательно христианское богословие. Не лучше ли оставить питомцев начальной школы без догматических определений, которые неизмеримо выше их понимания. Положим, они заучат их, но разве не может изменить им память? И тогда забывши одно-два слова, они бессознательно могут впасть в грубое лжеучение. Не лучше ли будет преподавать в начальной школе существенные истины (которых для детей должно быть немного) так, чтобы ученики при всяком своем свободном определении оставались верны истине. Преподавать так, чтобы у них запоминались не слова и буквы, а мысли, которые всегда найдут себе более или менее правильное выражение, больше чего во всяком случае и не должно требовать от детей.

Все сказанное против заучивания догматических определений детьми, имеет полное значение и по отношению к заучиванию катехизического текста. Если ученик хорошо понял заданный ему урок, то поверьте, он недалеко уклонится от учебника. Если же он когда-либо не совсем точно выразится, то разве учитель не может поправить его, и растолковать ему, почему употребленное им выражение непригодно. В высшей степени наивным представляется нам следующий новый довод г. Ширского. Он говорит: «Опыт показывает, что дети изучают катехизис весьма неохотно, если не заучивают его наизусть. Детям бывает приятно, когда они на каждый предложенный вопрос отвечают не задумываясь, что и правильно. И это возможно только при заучивании катехизиса наизустъ» (212‒214).

Но почему дети предпочитают зубрение катехизиса его сознательному изучению? Не потому ли, что вызубривши, дашь всегда ответ (если конечно законоучитель даст вопрос тоже вызубренный), и садись себе успокоившись, что дело сделал добросовестно. Знаешь, что нужно знать. Напротив, при ответе из катехизиса своими словами, нельзя не подумать, что бессознательная трескотня тут невозможна. Нужна умственная работа, необходимо воспоминание не только сейчас заученного, но и давно пройденного. Этим требованиям могут удовлетворять только немногие ученики, а для многих здесь вовсе не представится случая к самоуслаждению. И никто при этом не может проникнуться блаженным сознанием, что он уже все сделал в пределах данного урока. Вообще, кажется, легко можно объяснить факт довольства в зазубриваниях катехизиса (верно заказанный г. Ширским) тем же, чем объясняется то, что ученики известного рода, т.е. неучившиеся давать осмысленные ответы, любят, чтобы их спрашивали сколько составляет пятью восемь, шестью девять, а не сколько будет, если взять по восьми пять раз, по девяти шесть раз и т.п. Верно замечает г. Ширский, что «дело разумно-свободного преподавания катехизиса составляет для законоучителя тягостный труд, а детей вооружает как против преподавателя, так и против катехизиса» (214). А буквальное изучение катехизиса положительно бесполезно, бесплодно. Следовательно, не лучше ли вовсе не преподавать его в начальных школах, особенно в самое первое время, а дать ему в курсе Закона Божия такую постановку, чтобы он был повторением всего пройденного. «После многих опытов дети начинают приходить и приходят к мысли, что катехизис мудрен, что все равно, как не готовься по этому предмету, правильно никогда не ответит» (214), – говорит г. Ширский. И это всегда будет так не только в начальных школах, но и в средних учебных заведениях, пока катехизис не будет повторением известного, но только в другой форме. И этому детскому, самому искреннему заявлению г. Ширский не внимает. Несмотря на то, что дети сами говорят о бесплодности заучивания катехизиса, он не только не освобождает их от него, а напротив, ставит его первым по времени предметом изучения, указывая самое наилучшее средство победить антипатию к катехизису в неустанном вытверживании его. Представьте себе, читатель, наивысшее удовольствие учения зубрить в точности постоянно то, что непонятно, и что при всех условиях остается непонятным. Да, поистине корень учения Закона Божия будет горек, если начать его с катехизиса, и вести обучение катехизису по давно практиковавшемуся методу... его легчайшего обучения.

Далее г. Ширский указывает разные методические правила изучения катехизиса наизустъ, в которых законоучители средних заведений, но не первоначальной школы, найдут много полезного для себя. Нельзя впрочем не заметить очень важную особенность в религиозно-педагогических взглядах г. Ширского. Он не считает необходимым делом обстоятельное, и особенно дословное объяснение молитв, и находит необходимым проделывать все это с катехизисом (215), как будто бы слова катехизиса более необходимо должны быть постоянно сознаваемы, нежели слова молитв, по которым постоянно должно возносить свои мысли и чувства к Богу. Следовало бы еще сказать о вопросительной форме, имеющей весьма большое приложение в катехизисе, так что она является здесь часто некстати и в средних учебных заведениях, а тем более в начальных, где еще меньше знаний, чем там. А вопрос всегда должен предлагаться тому, от кого можно надеяться услышать ответ, сколько-нибудь разрешающий вопрос. Между тем, как детей в начале должно все учить и учить, и только уже при повторении наводить вопросами на ответы, причем, конечно, вопросы должны быть каждый раз неодинаковыми. Вот почему в средних учебных заведениях ныне положительно предписывается не ограничиваться одною вопросною формою. И г. Ширскому вероятно небезызвестно, что это справедливое требование уже удовлетворяется в некоторых новых учебниках (Лаврова, Владиславлева). Полагаем, что небезызвестно г. Широкому и то, что еще в катехизических поучениях св. Кирилла Иерусалимского катехизическое учение предложено было в связной речи, и что вопросительная форма, усвоенная преподаванию катехизического учения, относительно неглубоко древняя.

Многое иное также могло бы навести нас на некоторые педагогические соображения, не вполне согласные с соображениями г. Ширского. Но мы хотели остановиться только на том, относительно чего мы с ним несогласны. За исключением сего, труд г. Ширского заслуживает глубокого уважения, и составляет для законоучителей полезное приобретение. В книге г. Ширского особенное обращает внимание попытка указать возможность осуществления одновременного преподавания Закона Божия в двух, или даже трех отделениях, через концетрически расширяющуюся систему преподавания всех предметов. Причем с первого же года на каждом курсе должно сообщать сведения, соответствующие возрасту и развитию учеников (146). Действительно, эта система, особенно при совместном обучении всем предметам Закона Божия (напрасно и тщетно отвергаемом г. Ширским), была бы наилучшим достоянием современной истинно прогрессивной школы. Она была бы великим подспорьем делу нравственно-религиозного образования и для тех, которые оставляют школу, пробывши в ней лишь одну зиму. Но поэтому еще более жалко, что г. Ширский скорое и легкое обучение Закону Божию в начальных школах рекомендует затормозить, отдавая большую часть времени преподавания Закона Божия на изучение катехизиса.

Вопрос о совместном обучении вдруг в нескольких отделениях, поднятый уже давно, практически более или менее разрешен как для министерских начальных школ, так и для школ земских.

Там одноклассные школы трехгодичные, а потому, как учителю, так и законоучителю, приходится заниматься одновременно в 3-х отделениях. Дело это, очевидно, весьма трудное, и потому решительно невозможно вести его всем по однообразной форме, не выработав наперед согласным или авторитетным способом общей программы совместного обучения всех отделений.

В виду сего, между прочим, составлялись многие съезды учительские и законоучительские.

В церковных школах грамотности не полагается отделений, и в них занятия могут совершаться не по программам. Но в школах церковно-приходских непременно должно быть два отделения и два учителя (т.е. учитель и законоучитель), которые должны неизбежно разделять свои труды по школе так, чтобы в те часы, когда законоучитель занимается в школе, учитель мог бы быть вполне свободным. И наоборот, когда занимается в школе учитель, мог бы быть вполне свободным законоучитель.

Это разделение труда, соблюдаемое в министерских школах одноклассных с тремя отделениями, тем более должно быть соблюдаемо в церковно-приходских школах, в которых деятели, как люди не специальные учители только (но священники, диаконы, псаломщики), еще более нуждаются в смене.

Так как церковно-приходские школы двухгодичные (а не трехгодичные), то по-видимому, здесь может представляться меньше затруднений для одновременного занятия со всею школою. Но с другой стороны, здесь дается только два года на прохождение того же курса, который в министерских школах проходится в три года, и потому здесь между первым отделением и вторым может быть большая разность, чем там. По всему этому очевидно существенно необходимо подумать о том, как распределить занятия по Закону Божию для совместного обучения ему учеников обоих отделений. По отношению к церковно-приходским школам этот вопрос имеет великую важность еще и потому, что здесь могут законоучительствовать люди не очень подготовленные к сему, между тем, как (говорит один из близко поставленных к делу народного образования) «правильно занять одному лицу, и в один раз учеников неравных возрастов, и притом по такому далеко не элементарному предмету, как Закон Божий, это составляет такой значительный труд, выполнение которого оказывается по силам только весьма немногих выдающихся и преданных своему делу законоучителей.⁴²⁰ Наконец, для занимающихся по Закону Божию в церковно-приходских школах вопрос о совместном преподавании в 2-х отделениях должен иметь великое значение еще потому, что по программе в каждом отделении должно быть дано по 7 уроков в неделю, следовательно в двух ― 14, а в четырех (в двухклассных школах) – 28, что конечно весьма затруднительно, или даже почти невозможно, при многосложности других дел. При обычном раздельном ведении дела в каждом отделении необходимо избрать одно из двух: или посвящать множество часов на непосильную, часто безмездную, работу, или уклоняться от нее, имея на то достаточные основания в неотложности других дел (напр., треб), что и делают многие, совершенно теряют через это возможность проходить с должною обстоятельностью все положенное по программе. Но при соединении двух отделений, получится большая возможность пройти все необходимое, и сократятся часы занятий законоучителя если не наполовину, то на добрую треть. К сему должно присоединить еще, что хотя этот вопрос новый, но все же им занимались немало, и выработали несколько общих положений, которые в церковно-приходских школах должны положительно быть приняты к исполнению.

Общие правила. В присутствии законоучителя все ученики непременно должны заниматься, так или иначе, по Закону Божию, и по возможности тем, что ближе к изучению полагающегося в программе. Ибо по основному требованию учения невозможно допустить, чтобы в то время, когда законоучитель занимается с одним отделением, другое совершенно бездействовало (как это нередко бывает), так как это поведет к порче учеников и расстройству всего учебного дела. Нерасчетливо будет, занимаясь с одним отделением по Закону Божию, дать другому отделению занятие не по Закону Божию, напр., по письму (что также бывает). У законоучителя церковно-приходской школы и у питомцев ее слишком мало времени, чтобы можно было терять его на всякую работу, лишь бы ученики не были праздны. Поэтому непременно должно всех занять по Закону Божию во время присутствия в школе законоучителя.

В частности же первым правилом должно иметь, чтобы все ученики слушали законоучителя, пока он не дал работу по отделениям, и следовательно вторым правилом должно поставить то, что законоучитель должен дать работу тем ученикам, на которых на первый раз придется ему мало обращать внимания. Давши работу одному отделению, можно посвятить себя другому отделению. Окончивши с ними и указавши им дело, перейти потом к тому отделению, которому дана была самостоятельная работа в начале, и потребовать у них отчета, или вообще заняться с ними так или иначе. Само собою понятно, что за исполнением самостоятельной работы должно посматривать и во все прочее время урока, не оставляя без должного внимания никакого отделения ни на минуту.

Однако должно сказать, что как неудобно всегда раздельно заниматься с каждым отделением, так не всегда возможно вести занятия с обоими отделениями вдруг. В первом случае может теряться множество благоприятных случаев для нравственно-религиозного воздействия на всю массу учеников, могущую нередко жить вполне единою душою, сердцем и умом. Во втором же случае, т.е. занимаясь слишком часто со всеми учениками, и потому развлекаясь многочисленности учеников, легко можно впасть в непрерывность беседы и учения, не требуя отчетливости усвоения, что разумеется может делать весь труд обучения бесполезным. Поэтому для совместных занятий в обоих отделениях должно пользоваться подходящими и неотложно необходимыми для всех предметами преподавания.

Предметы совместного преподавания. Самым простым распределением предметов может быть последовательное прохождение с учениками первого отделения молитв, а со вторым – Священной Истории Ветхого Завета и всего остального, положенного по программе,⁴²¹ и в особенности учение о праздниках и о некоторых видах богослужения. Учение о праздниках и богослужении выделяется нами из последовательного курса потому, что нередко бывает неотложно необходимо преподать части того и другого гораздо раньше того времени, когда эти части могли бы быть преподаны в порядке постепенности. Так, напр., пред праздником Рождества Богородицы весьма уместно и возможно познакомить всех учеников с значением сего праздника. Еще необходимее и удобнее сделать сие относительно праздника Воздвижения Креста Господня, так как величественный и доступный пониманию обряд выноса креста и поклонения ему, представляет множество данных для применения наглядности в обучении. Далее, необходимо познакомить всех учеников с значением праздников Рождества Христова и Пасхи, причем непременно должны быть заучиваемы младшими учениками тропари, а старшими и некоторые другие праздничные церковные песни (напр., из канона Пасхального).

Перед причащением учеников необходимо познакомить всех их с значением причащения и существенным составом литургии. Причем одним должно сообщить самые краткие и существенные сведения, а другим (второму отделению) и более обстоятельные, с заучиванием, напр., молитвы: «Верую Господи и исповедую».... «Вечери Твоея тайныя»....

По обстоятельствам могут быть найдены и другие предметы богослужебные, о которых можно преподать всем ученикам одновременно, напр., о крестном знамении, поклонах и т.п.⁴²²

Само собою понятно, что эти общие для всех уроки должны быть не особенно часты. И они непременно должны отличаться более или менее отчетливым разделением того, что должно усвоить каждое отделение, так как ученики обязываются дать в усвоении указанного им удовлетворительные ответы.

Распределение ученических занятий. Первая половина каждого урока может быть непосредственно посвящаема одному отделению, а вторая ― другому, с задаванием особой самостоятельной работы каждому отделению. Причем эта работа должна относиться к уроку, и с спрашиванием отчета у всех.⁴²³ Временем урока, разделенным на особливые занятия с каждым отделением приблизительно поровну, определяется мера и свойства новых уроков для каждого отделения, а равно и продолжительность повторения их или такой, или иной поверки усвоения их, и время занятия самостоятельными работами, на просмотр которых, понятно, может быть употребляемо только весьма краткое время. В средних школах принято уделять на преподавание нового урока около трети всего урочного времени. В начальной же школе ученики могут усвоять новые уроки более медленно. А потому здесь можно уделять на новый урок приблизительно около половины, из которой также, как в первой половине урока, только небольшая часть может быть уделяема на самостоятельную работу именно то время, которое найдет законоучитель необходимым употребить на проверку самостоятельных занятий учеников другого отделения.

Эти частности, конечно, не могут быть соблюдаемы с полною точностью. Но их непременно должно иметь в виду, чтобы не оставить без всякого внимания никакой из указанных работ, так как сим невниманием может подрываться значение сих работ, и они будут делаться крайне небрежно, или даже вовсе не делаться.

Первою самостоятельною работою, которая должна быть назначаема тому или другому отделению, можно назвать чтение учебника. Во вторых, чтение другой какой-либо книги, в которой тот же предмет излагается подробнее (для первого отделения на русском языке, а для 2-го отделения на славянском языке, напр., Евангелие). В-третьих ― списывание с книги того же урока (что особенно может быть полезно в тех случаях, когда что-нибудь нужна заучить дома, а не почему), запись названий исторических мест и лиц, упоминавшихся на уроке (для младш.). В-четвертых – письменное изложение твердо заученного, или выслушанного библейского рассказа (для старш. отделения). Само собою понятно, что самостоятельный работы учеников 1-го отделения должны быть сообразны со степенью уменья их читать, писать, и вообще с их развитием, и могут начинаться, напр., рассматриванием икон, картин и т.подобного, а также отысканием в книге слов: Бог, Отец и т.под. (для младшего отделения). Повторять рассказанное должны сначала ученики старшего отделения. Им потом можно дать в качестве самостоятельной работы заучивать или списывать тропари, а тем временем продолжать урок о том же празднике с учениками 1-го отделения. То же приблизительно может быть наблюдаемо при преподавании учения о богослужении. Причем от учеников второго отделения должно требовать все сказанное, а от учеников 1-го отделения только существенное, и преимущественно после того, как 2-му отделению дана будет самостоятельная работа чтения, заучивания или списыванья чего-либо относящегося к настоящему уроку, напр., перевод того или другого тропаря (для старшего).

Что касается до распределения всего учебного материала по урокам для совместного обучения, то хотя сие дело и чрезвычайно условное и трудное, однако приблизительно может быть составлена для сего более или менее полная программа, которая может быть весьма полезною для всех малоопытных законоучителей, равно как для законоучителей, хотя и способных вести дело самостоятельно, но не имеющих времени ни для того, чтобы самостоятельно составить урок, ни даже достаточно подумать о способе ведения его. Между тем, такого рода законоучителей в церковно-приходских школах большинство. Посему можно думать, что сказанные замечания будут для них весьма полезны, а равно не бесполезна и программа нескольких примерных совместных уроков, по образцу которых могут вестись ими и другие уроки, при единовременном занятии в обоих отделениях церковно-приходских школ.

Особенно удобно, и пожалуй неотложно, необходимо вести общие для всех уроки в первое время, а потому здесь и представляется опыт трех первых уроков, и затем еще двух, которые и велись в одной из церковно-приходских школ.

Урок 1

Урок 2

Урок 3

Урок 10

Урок 11 (перед говеньем)

Следующий урок

Беседа, сказанная Преосвящ. Никанором, Епископом Архангельским и Холмогорским к окончившнм курс Епарх. женского училища перед отправлением их на учительские должности 25 августа 1894 года.

I. Дух и характер церковной школы по ее истории

«Державная воля возлюбленного Монарха (нашего) подтверждает ныне Православному духовенству возложенную на него долгом звания обязанность учительства к просвещению народа в истинах Православной веры и в правилах благочестия. Слово Монарха, обращенное к пастырям и учителям церкви, послужит новым для них возбуждением к ревности о священном их служении, дабы совокупленным их трудом и примером собственной жизни воспитывать в детях страх Божий, преподавать им знание веры, вселять в сердца их любовь к Св. Церкви и преданность Царю и Отечеству».

Так писал Святейший Синод, обнародывая Высочайше утвержденные правила о церковно-приходских школах в Указе от 21 Июня 1884 года. Здесь же далее говорилось: Святейший Синод питает надежду, что Архипастыри Всероссийской Церкви со тщанием и любовью приложат труд свой к утверждению в народной школе церковного начального образования в духе благочестия. Что священники, руководствуясь 10 правилом Седьмого Вселенского Собора, будут помнить, что им, «паче всего подобает учить отроков, читая им Божественное Писание, ибо для сего и священство получили. И что вообще все члены клира, служа по мере сил народному просвещению, оправдают то высокое доверие к православному духовенству, которое Государь Император благоволил выразить при утверждении настоящих правил. А Его Величеству благоугодно было Собственноручно начертать: »Надеюсь, что приходское духовенство окажется достойным своего высокаго призвания в этом важном деле».

В § 1 правила о перковно-приходских школах говорится, что «школы сии имеют целью утверждать в народе православное учение веры и нравственности христианской и сообщать первоначальные полезные знания».

В § 9: "Приходские школы нераздельно с церковью должны внушать детям любовь к церкви и богослужению, дабы посещение церкви и участие в богослужении соделалось навыком и потребностью сердца учащихся».

В § 22 говорится о представлении Епарх. Архиерею Епарх. Училищным Советом соображений »о мерах, кои могут способствовать распространению в народе просвещения в духе православной церкви».

В приведенных правилах и внушениях с достаточною определенностью и ясностью указывается дух и характер церковной школы, как определяемые задачею оной и всею постановкою ее. Но кажется особенно кратко и существенно церковная школа определяется тем, что она должна быть в духе православной церкви.

В отчете за первый год нового существования церковно-приходских школ в определение особого характера их писалось:

«1). Русская народная школа должна иметь историческую основу.

2). Должна утверждаться на незыблемых началах веры православной, стражем и разъяснителем которых может быть лишь православное духовенство.

3). Должна соответствовать религиозному чувству и желаниям самого народа».

Если к этому присовокупить, что Православие составляет основную черту духа истинной жизни русского народа, то станет понятным, что сказать о церковной школе, что она должна быть в духе православной церкви – значит сказать все. Тогда ясно откроется и то, почему она должна иметь историческую основу, и почему она должна соответствовать религиозному чувству и желаниям русского народа, так как история и желания истинно-русского люда сводятся к преобладающему действию все того же Православного духа жизни.

Полагаю, что изучавшим историю России нетрудно припомнить как на Руси святой все строилось и укреплялось во имя веры православной, как она отстаивала себя, ратуя за веру и отечество с разными врагами его, и как она ополчалась на защиту единоверных. И что ее главные правители были, положившие жизнь свою за веру, и вседушевно потрудившиеся на распространение и укрепление веры – Св. Подвижники благочестия, храмы которых украшаются стократно лучше, чем все великие памятники других народов.⁴²⁶

В соответствие этому общему духу русского народа таково же было у нас и просвещение.

Русское образование вышло из церкви, и весьма долго церковная школа была единственным источником народного просвещения, всецело запечатленном церковным характером.

По свидетельству Степенной книги первый русский Митрополит Михаил призывал к себе учителей и наставлял их «праве и благочиние учити юныя дети, якоже словесем книжнаю разума, такожде благонравию, и в правде и любви и зачалу премудрости, страху Божию, чистоте и смиренномудрию, наипаче же всегда прилагает им учения от Закона Господня на пользу души и телу; от безумных же и непотребных словес всячески ошаятися». (Лавровский, о древнерусских училищах, стр. 101). Кроме того, по сообщению Татищева (Ист. России, II, 75).

«Митр. Михаил советывал Князю Владимиру устроить училище на утверждение веры, и собрать детей в поучение: и так Владимир повелел собрать детей знатных, средних и убогих, раздавая по церквам священником со причетники в научение книжное».

A летописец, сообщая об учреждении школ, так выясняет их значение. «Велика бо бывает польза от учения киижнаго, книгами бо кажеми и учими есми пути покаянию, мудрость бо собретаем и воздержание от словес книжных, се бо суть река напаяющая вселенную, се суть исходяща мудрости, книгам бо есть неисчетная глубина, сими бо в печали утешаеми есми, си суть узда вождержанию. Иже бо книги часто чтеть, то беседует с Богом, или святыми мужи; почитая пророческия беседы и евангельския учения и апостольския и жития святых отец, воспеемлет душа великую пользу». (П.С.Л. 1, 65‒66).

Духовенству вменялось тогда в непременную обязанность «учит людей, понеже тем есть поручено Богом». (П.С.Л. I, 66). Где устроялся церковный погост, там, вместе с приходскою церковью, заводились богадельни и школы, которые, как говорит профессор Леонтович, «под влиянием этических воззрений христианства, сливались в древней Руси в один нераздельный институт просветительных, религиозно-воспитательных функций жизни».

«Школами служили дома всех церковных властей, учреждений, особенно же в монастырях. Кроме членов клира обучали грамоте и особые «мастера». И нет нигде в исторических источниках ни малейшего намека на земские училища». «Очевидно, – говорит профессор Леонтович, – в компетенцию земского народа не входил вовсе школьный вопрос».

Предметами обучения были азбука с начальными молитвами. После азбуки обыкновенно учили читать часослов, псалтирь и др. церковные книги. И в последующее время обучение грамоте всегда начиналось изучением молитв и правил христианского благочестия. Сообщение же простой грамоты без »наказания« христианского, считалось не только бесполезным, но даже вредным.

В первом учении отрокам о недобрых грамотеях говорится: »Не имущие страха Божия за лишением доброго воспитания, когда читать и писать научилися, глухое тое искуство обращают себе на орудие злобы, пишут клеветы, ябеды, соблазны, хулы, портят записи, договоры, духовницы, претворяют указы. Некие же помышляя о себе, что понеже читать умеют весьма мудры суть, дерзают вымысливать плевельныя учения, мнимая им богословская, и в народе раскол делают».

Поэтому издревле при выборе учителя грамоты прежде всего обращалось внимание на его нравственные качества. В Стоглаве пишется: «Избирати добрых духовных священников и диаконов, имущих в сердцах страх Божий, и те бы священники и диаконы и дьячки избранные учили своих учеников страху Божию и грамоте, и писати, и пети, и чести со всяким духовным наказанием». Князья отдавали своих детей для обучения в владычные дома к местным епископам. Так, о Тверском князе Михаиле сообщается, что он в 1341 году приехал учиться к Владыке Василию, Архиепископу Новгородскому, своему крестному отцу. И тот отдал его своему протодиакону ― мужу богобоязливу и христолюбиву. Когда пришло время учиться Петру Великому, то мать его просила, чтобы сыну ее дать учителя кроткого, смиренного и ведущего писания.⁴²⁷

Только со времени царствования Петра Великого последовало разделение науки и литературы на светскую и духовную. При Екатерине Второй возникли по городам народные училища, имевшие общеобразовательный характер. При Императоре Александре I стали заводиться новые училища по селам и деревням, причем Правительство старалось вести начальное образование в духе церкви православной, под непосредственным руководством ее пастырей. Достойно упоминания, что в 1836 году изданы были правила первоначального обучения, в коих между прочим говорилось: «Обучать чтению церковно-гражданской печати, и желающих письму, самопростейшему изъяснению молитв, катехизиса и главнейших сказаний из Священной Истории в виде разговоров, без школьной принужденности, буквального вытверживания на память (§ 5). Оказавшим успехи в церковном чтении можно давать место на клиросе, приохочивать их к чтению и пению (§ 56). Можно к предметам учения присовокупить начало арифметики (§ 7). Если раскольники не иначе пожелают отпущать детей своих в учение, как по книгам старопечатным: принимать их с сим условием» (§ 9).

Уставом Духовной Консистории (изд. 1841 г.) «Епархиальному Начальству вмениется в обязанность располагать и поощрять приходское духовенство к заведению и поддержанию при церквах училищ, в виде простом и приспособленном к народному быту».

В 1863 году считалось 21 520 церковно-приходских школ с 413 524 учеников обоего пола.

Правилами о начальном образовании, изданными в 1864 году, духовенство значительно отстранено было от заведывания начальными школами, и это сказалось печальными последствиями в жизни народа. В это время действовал Граф Л.Н. Толстой в своей знаменитой «Ясной Поляне», вводя рациональное обучение, которое усердно разрабатывали барон Корф, Ушинский, Бунаков и тому подобные корифеи педагогики 60-х годов, коим особенно сочувствовали либеральные земцы и другие почитатели школ, чуждых религиозного направления, но совершенных по обстановке, по внешней методичности, доведенной до виртуозности в обучении элементам грамоты.

С 1878 года опять стала в обществе и правительственных учреждениях высказываться мысль о предоставлении духовенству должного влияния на народное образование. И вот, плодом этого стремления было издание правило церковно-приходских школах, обнародованных в 1884 году. Правила эти были выработаны особою комиссиею, бывшею при Свят. Синоде. Мы уже говорили, как издание этих правил было встречено Государем Императором, и при каких выражениях они были обнародованы Св. Синодом.

Министр Народного Просвещения в циркуляре попечителям округов от 24 Июля 1884 г., приветствуя вновь учреждаемый церковный школы, заявил, что «развитием и совершенствованием народных училищ Россия и за последнее время во многом обязана духовенству, потому что, до начала шестидесятых годов священно и церковнослужители были почти единственными учителями сельских школ. Они не только учили детей, но и поддерживали школы своими скудными средствами. Сотни училищ открыты только потому, что прежде священно-церковнослужители обучали у себя на дому детей и тем подготовляли грамотное население». В заключение же говорилось, что «чины Министерства Народного Просвещения, как центральных так и местных управлений в сознании необходимости полного единодушия в деле просвещения народа будут содействовать духовенству в его благих начинаниях всеми зависящими от них способами. И всякий более или менее причастный к делу народного образования пусть постоянно имеет в виду, что и ныне существующие училища, и возникающие церковно-приходские, должны стремиться к одной общей цели – к обучению и просвещению подрастающего поколения на незыблемых основах веры, и в духе всецелой преданности престолу и отечеству».

Немало было и других лиц светского звания, которые также сочувственно отнеслись к новоучреждаемым школам. Особенно достойно упоминания, как отнесся к ним весьма известный и влиятельнейший литератор М.Н. Катков. В №347, издававшихся им Московских Ведомостей, между прочим отпечатаны были такие его слова: «Священнослужитель – вот по преимуществу призванный народный учитель. И везде, где государство не находится в борьбе с церковью, старается народную школу удержать сколь можно в теснейшей связи с религиозными учреждениями. Мальчики и девочки приучались бы к церкви, и не отлучались бы от нее. И через ее горнило проходило бы все то, что им требуется знать, и что они могут с пользою усвоить».

Особенно видным радетелем нового типа церковно-приходских школ был С.А. Рачинский, поведший вместе с тем пропаганду трезвости. Он воспитал потом несколько достойных учеников и последователей, из коих можно упомянуть г. Горбова. Но более того явился великим деятелем на пользу церковных школ приснопамятный Директор Казанской Учительской Семинарии, неутомимый и глубоко образованный Н.И. Ильминский, издававший сотни тысяч разных руководств и учебных книг для церковных школ, и передавший потом свои издания Святейшему Сѵноду. Его руководственные педагогические статьи о начальном народном обучении также не прошли бесследно. Отчасти под его влиянием написаны были и мои статьи: «О преподавании Закона Божия вообще, и Катехизиса в особенности» и «О совместном преподавании Закона Божия в 2-х отделениях церковной школы»,⁴²⁸ а моя речь при открытии образцовой школы при Казанской Духовной семинарии во многом заимствована из одной его записки, которую он приготовил тогда для направления в высшие сферы.⁴²⁹

Как сочувственно отнеслось к вновь учреждаемым школам духовенство, это видно из того, как скоро организовались местные управления оными, и как много было открыто школ в первый же год, и как щедро отовсюду притекала помощь к школам. В первые же учебные месяцы 1884 г. открыто 1167 церковно-приходских школ с 33 770 учащихся, и 840 школ грамотности с 15 074 учащихся.

Главным двигателем церковно-школьного дела был досточтимый Обер-Прокурор Свят. Сниода К.П. Победоносдев. Непосредственными же важнейшими деятелями по церковно-школьному делу были: незабвенный Председатель Училищного Комитета при Свят. Синоде Преосв. Никанор, Архиепископ Одесский и его энергичный товарищ Вл. К. Саблер, а также и настоящий Председатель Комит. Преосв. Герман и неизменные члены оного С.В. Керский и В.П. Шемякин, неутом. обозр. школ.

Обер-Прокурор Свят. Синода, представляя на Высочайшее имя отчет о школах за первый год, между прочим писал: «Преобразованием прежде существовавших церковно-приходских школ и открытием новых, духовенство положило начало во второй половине 1884 г. великому делу народного просвещения в духе православной церкви и под ее руководством». И затем выражалась такая надежда: «Судя по имеющимся сведениям, можно надеяться, что начатое дело будет продолжаться православным духовенством с тем же усердием и энергиею, какие обнаружены им в начале». Эти надежды оправдались вполне. В течение 10 лет церковно-школьное дело поставлено на твердую почву во всех отношениях, не исключая даже финансовой, улучшенной едва не в 10 раз сравнительно с тем, что было в начале. И вот теперь насчитывается всех церковно-приходских школ до 29 488, в которых учащихся всего 900 088.

Как в начале было, так и теперь есть много противников церковно-приходских школ. Особенно сильные вылазки против церковно-приходских школ совершал некто Марков, возбуждавший некогда к писанию против него весьма многих защитников церковных школ, писавших в разных духовных журналах. В журнале «Неделя» и недавно появилась статья против церковных школ.⁴³⁰

И более солидные органы часто являются нерасположенными к церковным школам, как напр., Университетские Варшавские Известия, где в 1894 году в книге V явилось исследование Ф.И. Леонтовича под заглавием «Школьный вопрос в древней России», где однако несмотря на все несочувствие к церковным школам, твердо устанавливается взгляд на древнерусскую школу, как на миссионерскую с одной стороны, и каноническую с другой. По словам Леонтовича Святой Владимир и Ярослав «санкционировали (под внушением конечно греческого духовенства) своею властью старый канонические обычай, сделали его обычаем земским».

«Древнерусская школа должна была сделаться для малых детей таким же «храмом Божьим», как для людей на возрасте – приходский храм. Начало миссионерства строго определило обязательные в каноническом смысле отношения к приходской школе и клира и прихожан, «строго догматизировало весь школьный строй и дисциплину внутреннюю и внешнюю».

«В деле народной культуры на Западе конкурировали рядом с церковью, и умеряли ее влияние такие могучие деятели, как корпорации университетские, городские. Православная церковь наша наложила совершенно особый узко-национальный(?!) отпечаток на всю школьную и вообще культурную жизнь древней Руси».

Подводя же итоги своему исследованию он говорит: «Школа образовывала в русском не человека вообще – задача нашей школы(?), определившаяся лишь со времени Екатерины II, а специально православного». Кажется, более резкого и определенного разграничения духа и характера школы церковной и светской нельзя и ожидать. Между тем, как первая всегда стремилась воспитывать своих учеников в духе Православия, и вместе в духе преданности престолу и отечеству, светская школа стремилась и стремится воспитать вообще человека, и даже космополита.

«То, чем болит и страдает наша беспринципная школа новейшего времени (говорит рецензент Леонтовича), школа космополитическая, чуждая духу православия и зиждущимся на его началах всем бытовым особенностям русского народа, возводится в идеал. Повторяя европейские зады о «всечеловеке» времен французской революции. Наши ученые педагоги просмотрели, что их учители уже давно повернули фронт от «всечеловека» к благочестивому патриоту, и к стыду наших отсталых проповедников космополизма в школе возглашают: «школа должна заимствовать свои правила и законы от свойств народа и его Истории» (Дистервег).⁴³¹

Если справедливы эти слова знаменитого Европейского педагога, то можно сказать, что наша церковная школа стоит на самом прочном, и вечно живом основании, так как религиозность – есть одно из самых основных свойств русского народа, и история его есть воплощение или проявление в его жизни духа Православия, почему и школа его была, и должна быть в духе Православия, которым определяется ее характер, и притом, как внешний, так и внутренний.⁴³²

Из истории жизни русского народа отчасти видно, в чем заключается дух Православия, проявлявшийся и в школе, особенно в древнерусской. Но можно и принципиально определить дух православия в его отношении к школе, к чему мы и приступим приведши довольно немало исторических справок об его выражении в разных узаконениях и проявлениях в истории жизни церковной школы.

II. Дух и характер церковной школы по духу Православия

Православие ― есть самая верная и полная форма выражения истинного понятия о Боге, и жизни по воле Его, или иначе оно есть самая истинная религия.

По обычному определению, религия есть взаимное отношение людей с Богом. Посему религиозная область представляется обнимающею все то, что так или иначе касается указанного взаимного отношения между Богом и людьми. Прежде, и более всего, религия касается человеческого духа, со всеми его силами и состояниями, а потом и тела, и всех взаимных отношений людей, насколько эти отношения определяются отношениями к Богу. Различные определения этих отношений к Богу, и преимущественное внимание к той или другой стороне оных, дают различные виды религии. Таковы напр., религии фетишизма (почитание вещей), антропоморфизма (обожание людей), магометанство, иудейство, католичество, протестанство, православие. Смотря по тому, что берется за существо, определяющее религиозные отношения, и на какую сторону склоняется центр тяжести всех религиозных отношений, таков получается дух и характер той или иной религии. Полудикие народы, чтущие за Бога разные видимые предметы, не идут далее чувственных отношений, и потому чувственность служит их отличительною особенностью. Напротив, стоящие на высшей степени умственного развития протестуют против всякой внешности в религиозных отношениях. Причем мистики доходят до болезненного стремления вырваться из уз внешнего бытия, чтобы в экстатическом, отрешенном от чувственности, чисто-мнимо-духовном состоянии хотя на время слиться в единобытие с духом всесовершенным. Столь же образованные, но более чувственные народы никак не могут отрешиться от некоторой материализации всего духовного, и потому они, стремясь воплотить христианские начала, во многом доходят до очевидного извращения духовных представлений во внешние формы и обрядности, несогласные с духом христианской религии. В Православной же церкви религия духа освятила собою как всех членов ее, так и все взаимные отношения их, в особенности же их духовно-телесные отношения к Богу. Это совершалось и совершается прежде всего путем священно-таинственной жизни, дарованной через Христа в Св. Духе, и потом через определение существенных истин веры (на Вселенских соборах) и регулирование всех жизненных отношений, через установление церковной дисциплины, и гармонически-полное сочетание богослужебного Устава со всею полнотою духовно-телесных потребностей жизни христиан. Когда предки наши принимали Православие, то многие обращали преимущественное внимание на обрядовую сторону веры, почему у многих получился обрядоверный характер их религии. Но пастыри церковные и лучшие из новопросвещенных сразу же погружались во всю благодатную сферу духа жизни Православной церкви и просияли, как великие и святые светочи Православия. Все то священное наследие, которое мы восприняли от Греко-Восточной церкви, и все то духовное богатство, которое возрасло на этой благодостойной почве у нас, составляет ту сферу нашей религиозной жизни, в которой мы рождаемся духовно, живем, умираем и продолжаем жить в посмертном союзе церковном.

Из этого понятия о Православии открывается и то, какой должен быть дух и характер обучения в школах Православной церкви. Здесь конечно первый вопрос о том, как само Православие может сделаться предметом изучения: с исторической ли точки зрения, как изучаются религии древнего мира, или с объективно-наглядной, как изучаются путешественниками религии разных современных народов, или же практически, жизненно?

В разной мере все указанные способы хороши. Все они могут привести к Православию, но практический путь есть наилучший. Он непосредственно и прямо вводит в дух жизни Православия, составляющего живой поток жизни, пьющий из которого и познает, и чувствует его, как оживотворяемый им.

Как нельзя наилучшим образом познать приятность купаний в чистой воде помимо купанья в этой воде, так невозможно вполне постигнуть блаженство веры и жизни по духу Православия без практического восприятия оного, и осуществления его в жизни.

Таким обр., основной характер обучения в церковной школе по духу Православия должен быть церковно-практический. Отсюда открывается, что все то, в чем практически проявляется Православие, должно быть первым и преимущественным предметом и обучения, и живого осуществления, или воспитания. Поэтому, церковность должна быть в школе церковной на первом плане, и она же должна быть конечною целью школьного обучения в наивысшей форме ее осуществления. И этот церковно-практический дух и характер нашей школы может выражаться и осуществляться везде и во всем, т.е. как в выборе общих и частных предметов изучения, так и в методах и способах преподавания, преимуищественно же в школьной дисциплине.

Применение церковного характера в школьной практике

Обычные предметы школьного обучения: молитвы, Священная история....

Предметы эти духовны и священны сами по себе, но им можно придать особенный церковно-практический характер, напр., через изучение молитв только тех, которые употребляются за церковным богослужением, и притом в том порядке, в коем они там употребляются. В особенности же будет практичным, когда эти молитвы будут изучаться накануне тех нарочитых дней, когда они поются в церкви. Для чего при изучении их должно прибегать и к пению с тем, чтобы потом ученики пропели эту молитву и в храме. Так, напр., можно сделать относительно молитвы «Спаси Господи люди Твоя»... А главное, должно помнить, что обучение словам молитвы должно совершаться совместно с действительным осуществлением ее, для чего ученики должны при учении молитв быть приучаемы к молитвенному настроению и положению.

Преподавание священной истории также должно совершаться церковно-практическим путем, для чего должно пользоваться праздниками, как обстоятельствами, около которых должны концентрироваться уроки, которые или могут быть повторяемы в храме (через слушание евангельских и других чтений), или после слышания в церкви воспроизводиться дома.⁴³³ При этом чтение более подходящей паремии по Библии, или прямо по церковной книге, в особенности каким-либо лучшим ученикам как в школе, так и в церкви, будет и достижением церковно-практического идеала школы. Ублажаемая в тот день священная икона, которую будут не только видеть все, но и благоговейно целовать, послужит наглядным обучением, и вместе удовлетворением полноты живой религиозной потребности, стремящейся выразить свое почтение, свою любовь и поклонение тому, что так прославляется и в школе, и в храме всем великим множеством народа, среди коего и школьники являются полноправными лицами, сознательно служащими Господу и Святым Его.⁴³⁴Преподавание грамоты также может быть проводником церковно-практических сведений и настроений, необходимых для православного христианина, и притом, чем далее, тем более.

Прежде при звуке А внушали иметь представление Ангела, а теперь стали писать араба. При звуке Б внушалось помышлять о Боге и Божестве, а теперь предпочитают нарисовать над этою буквою быка и т.д. Если бы оказалось нужным и желанным сопровождать обучение грамоте показыванием картинок, то в церковной школе несомненно уместнее Ангелы и Божество, нежели арабы и быки с пресловутою осою, над которою так долго сидели многие, не так давно учившиеся у таких учителей, которые скорость обучения первым звукам возводили в артистическое искусство. Между тем, опытные люди сообщают, что лучше выходит читающим не тот, кто скоро научился разбирать читаемое, а тот, кто долго твердил одно и тоже, и через то привык к твердому и отчетливому чтению всего, что ему приходилось читать потом, так как для него твердое чтение было и привычным, и единственно возможным, тогда как для скоро выучившегося лишь бы разобрать, лишь бы прочесть. Вот первая, а потом и дальнейшая печальная привычка.

Приложение к практике церковного уменья читать, также ведет к навыку читать внятно, раздельно, слышимо для многих, т.е. к наилучшему чтению. И то должно сказать, что кто привык прилагать свое уменье читать к практическому церковному употреблению, тот навсегда застрахован от возможности забыть всякое чтение, что между тем со многими бывало, как удостоверяют это воинские присутствия, в которых оказывались забывшими грамоту учившиеся в школе подолгу, и получившие свидетельство на льготу по воинской повинности.

О том, сколь важно и драгоценно практически-церковное обучение в школе пению, нечего и говорить, ибо не только быть певцом в церкви, но и слышать оных поющими хорошо в церкви. Это одно из высших христианских наслаждений, а вместе и дел самых высоких и святых.

Таким образом, все предметы преподавания в церковной школе должны, и легко могут быть запечатлены духом церковности, и всячески приложены к практическому их осуществлению. Причем главное, к чему должно быть направлено все обучение, должно заключаться в том, чтобы воспитать в детях любовь ко всему священному, божественному, церковному. Привить охоту и стремление почитать что-либо духовно-нравственное, патриотическое. Возбудить стремление к посещению храма Божия возможно частому, с участием в чтении и пении. Воспитать стремление к святой и совершеннейшей жизни по подобию чествуемых церковью святых, и ко всему, в чем эта жизнь выражается и осуществляется в Православной церкви, начиная от таинства крещения и до священства включительно. Возбуждение уважения и любви ко всему духовному должно тоже совершаться путем практических уроков и навыков. При этом прислуживание в церкви может иметь великое значение, и особенно сильное действие может быть оказываемо в этом направлении через предоставление избраннейшим ученикам возможности облачаться в церковные одежды (стихари), и приучение сопутствовать духовенству при требоисправлениях, не чуждых некоторого общественного характера. Но главным воспитательным средством должна быть школьная дисциплина, которая в церковной школе должна быть подобной или приближающейся к церковной. Она должна быть запечатлена духом церковности, т.е. в ней должно все иметь высоконравственный характер, так, чтобы ученик по внушению внутреннего чувства понимал: что совершенно невозможно в школе, как он знает это относительно храма, по отношению к которому школа должна мыслиться как бы преддверием. По всему этому в церковно-школьной дисциплине на первом плане должна быть нравственная порядочность, вытекающая из страха Божия, благоговения к месту и обстоятельству (церковному обучению), а также и почтения к учащим, которые по сему, конечно, должны быть на высоте своего призвания, и прежде всего образцами дисциплинарного отношения к делу и лицам. Из сего понятно, что в церковной школе немыслима внешняя дисциплина и та муштровка, которою сдерживаются школьники, не знающие никакой сдержки, когда кончается урок. Сердечность, кротость и простота отношений, подобных семейным, должны быть свойствами церковных школ, не могущих и не долженствующих претендовать на высшее совершенство внешней дисциплины, как не сродной ученикам ни по возрасту, ни по их происхождению, большею частью из низших сословий. Но зато можно, и должно желать, чтобы внутренняя дисциплина в питомцах церковных школ доходила до наивысшего совершенства, которое состоит в полном и неуклонном исполнении всех уставов и порядков церковных. Достигаться это может опять практически, как то: через соблюдение принятых форм почтения старших, через говение во время постов, через неопустительное посещение храма Божия в Воскресные и праздничные дни, через нарочитые путешествия к святым местам. Наипаче же, через исполнение христианского долга исповеди с сокрушением о грехах, принесением плодов покаяния, и в особенности через принятие Св. Таин тела и крови Господа нашего И. Христа.

День принятия Св. Таин должен быть днем священнейшим. К нему должно подготовляться постепенно и задолго. Он должен начинаться рано, и по возможности весь должен проходить в молениях и благодарениях с коленопреклонениями, целованиями свящ. икон и тому подобными внешними знаками выражения внутренней настроенности души, обращенной к Богу. Это настроение души должно бы озарять душу христианина всегда, чего посильно и достигают постоянно бодрствующие над своею душою. Но так как это задача целой жизни, то отрадными результатами церковно-школьного воспитания должно признать и то, что ее питомцы будут поставлять себя перед Богом для особого соединения с Ним в Таинстве в нарочитые времена и дни, озаряемые которыми они не будут далекими от Господа и всегда. В особенности же они не останутся глухими тогда, как раздастся церковный глас: «Покаяния отверзи ми двери Жизнодавче», а тем паче, когда внутренний голос возопиет: «Душе моя, душе моя, востани, что спишь, конец приближается».

В заключение всегда должно сказать, что церковь наша – есть церковь воинствующая. Но во всяком царстве воинов обучают воинствовать сообразно с силами и развитием страны. Так и мы должны обучать наше воинство царству Божию на земле. И поскольку враг наш – грех, особенно малосилен бывает в то время, когда он живет в душах юных, то мы и должны поспешить на помощь этим чистым еще сердцам, чтобы не наполнились они всяким лукавством, и не сделались вместо воинов Христовых соратниками врагов спасения, всякой неправды и заблуждений, из которых самыми пагубнейшими должно признать религиозные заблуждения, как наиболее поселяющие между людьми вражду и всякое нестроение. Нельзя еще не присовокупить и того, что в царстве Божьем несть Еллин, ни Иудей, варвар и Скиф, несть мужеский пол, ни женский. Посему должно обучать в церковной школе всех желающих учиться в ней, ибо кто будет с нами – тот не будет против нас. Девочек же должно привлекать в церковные школы по преимуществу, так как они могут быть особенно надежными соработницами Христу, как имеющие быть матерями будущего поколения, имеющего через доброе материнское воспитание и обучение упрочить дух Православной веры и жизнь нашей Церкви, а с нею крепость Царского Престола и славу нашего отечества навеки.

Но для обучения девочек особенно пригодны тоже лица женского пола, которые вместе с тем могут быть весьма удобными учительницами и для малолетних мальчиков, как не очень разнствующих от девочек по своим первоначальным свойствам. По всему этому вы, как рожденный, воспитанный и обученный в духе веры и благочестия Православно-христианского, представляетесь наилучшими сотрудницами родному вам духовенству, взлелеявшему вас многолетним своим старанием о вас.

Оправдайте же благие надежды на вас чрез усердное и неуклонное введение в вверяемые вам школы того духа Православия, которым жила и крепла Святая Русь. Быть может теперь не очень оценят ваш труд. Что делать? Сам верховный Апостол языков Павел писал о себе: мы нищи, а всех обогащаем. Тоже могут сказать многие отцы и братья ваши, трудящиеся на поприще церковной деятельности, и даже могут присовокупить: до нынешнего часа и алчем, и жаждем, и наготуем, и скитаемся, делающе своими руками (1Кор.4:1‒10). Не можно и вам быть чуждыми сего почти общего положения нашего бедного духовенства, которое однако все более и более улучшается благостным попечением нашего Любвеобильного Монарха и Отца Отечества. И ваши лепты внесут некоторую долю улучшения в родной вам быт, а главное то, что и сами вы, уча других, будете учиться, и вместе с тем усовершаться во всем елика честна елика доброхвальна. Оставаясь же без учебного дела, лишитесь и того развития, которое имеете. Ибо известно, что кто нейдет вперед, тот движется назад.

Итак, идите с Богом на святое дело учительства, сейте разумное, доброе, вечное: спасибо скажет сердечное вам русский народ.

Наше время – есть время преобразовательной деятельности относительно нашего духовенства. Между тем, как одни ожидают неуклонного шествия вперед, другие, по различным целям, стараются или затормозить дело, или же направить его совершенно не в сторону преобразований, сообразных с преданиями православной церкви. Являются даже проекты, явно направленные на ослабление религии через унижение авторитета и прав духовенства, отстраняемого от прямой своей обязанности заведования народным учительством. Проекты предлагаются один другого замысловатее, и один другого несообразнее с истинным понятием о целях и задачах народного образования.

Исходным пунктом для всех проектов служит, конечно, современная расшатанность религиозных и нравственных устоев русского люда. Вся надежда возлагается на будущее поколение, которое, ожидают, будет лучшим, если оно пройдет школу с лучшим образованием. Школа является центральным пунктом для проведения в исполнение множества преобразований. И это, конечно, справедливо, так как значение школы по отношению к водворению в обществе тех или иных принципов несомненно. А посему и вопрос о постановке религии в школе, и об отношении к школе духовенства и общества, как факторов посредствующих между религиею и школою, также несомненно требует твердого обоснования, уяснения и разрешения.

Не питая смелой надежды сказать все требующееся для полного разрешения этого великого насущного вопроса, мы постараемся указать хотя некоторые черты, основания и ответы, могущие иметься в виду при решении его.

I. О Православии в его отношении к школе

Религия, по обычному определению, есть взаимное отношение людей с Богом. Посему религиозная область представляется обнимающею собою все то, что так или иначе касается указанного взаимоотношения между Богом и людьми. Прежде всего, религия касается каждого человека, взятого в отдельности, со всеми его силами духа и тела, насколько последние находятся в зависимости от духа. Далее религия касается и всех взаимных отношений людей, смотря по тому, насколько эти взаимные отношения определяются отношениями к Богу, или находятся в теснейшей зависимости от этих отношений. Различная совокупность этих взаимоотношений людей с Богом и между собою, дают различные виды религий, которые имеют свои названия по разным выдающимся в них чертам. Таковы, например, религии фетишизма, сабенизма, антропоморфные, магометанство, иудейство, протестанство, католичество, православие. Смотря по тому, что берется за Существо, определяющее религиозные отношения, и на какую сторону склоняется центр тяжести всех религиозных отношений, такой получается и характер религии.

Грубые полудикие народы, почитающие за Бога фетишей, не идут далее внешних чувственных религиозных отношений.

Стоящие на неизмеримо высшей степени развития, германские народы-христиане протестуют против всякой внешности в религиозных отношениях, доходя в лице своих мистических сектантов до болезненного стремления вырваться, выйти из ограниченного телесного бытия, чтобы чистым духом слиться в единобытие с Абсолютным Духом.

Столь же образованные, но более чувственные романские народы никак не могут отрешиться даже от некоторого рода материализации всего духовного, и посему, стремясь воплотить во всех явлениях жизни начала христианской религии, доходят во многом до чувственно грубой обрядности, совершенно противоположной духу христианской религии.

Греки, подготовлявшиеся к христианству своим многовековым, вполне гуманным и постепенно прогрессировавшим умственным развитием, и потому воспринявшие христианство более сознательно, чем все другие народы, более всех позаботились о том, чтобы христианская религия духа прошла и освятила бы собою все члены и составы как каждого члена церкви, так и все взаимоотношения всех христиан, а первее всего ― все отношения их к Богу. Эта забота греческой церкви, некогда составлявшей центр вселенской церкви, привела к тому, что сначала были строго-точно и навсегда определены существенные догматические истины, а потом постепенно регулировались и все практические взаимоотношения людей к Богу и друг к другу. Причем все направлялось к гармоническому сочетанию всех сил и потребностей жизни.

Всеобщее распространение и введение в жизнь разных, из века в век по всему Востоку переходящих церковных уставов и правил, утверждавшихся иногда соборами поместными и вселенскими, создали такое осуществление христианства, которое называется Православием, и которое составляет сферу нашей религиозной жизни, в которой мы рождаемся духовно, живем, умираем и продолжаем жить даже по смерти – вовеки.

И прочие христианские религии представляют своего рода религиозные сферы, но с большим различием. В протестантстве все концентрируется в душе каждого человека, все направляется к образованию известного рода убеждений, чувств и желаний, кроме чего не дается значения никаким религиозным предметам, даже благодатно действующим на душу таинствам, отвергаемым протестантством. В католичестве, напротив, вся сила полагается в благодатно-таинственных средствах, утилизируемых коммерчески через папские индульгенции.

Православие же – эта живая христианская облагодатствованная жизнь. Это животворная стихия, проникающая гармонически все существо своих членов, не требующая с них за это ничего, кроме только того, чтобы они жили, дышали этою стихиею, и через это были бы живыми носителями Православия во всей его совокупности. Чтобы таким образом дух Христов жил в душах и телесах верующих, были бы с ним сообразны всевозможные их отношения. Следовательно Православие, не требуя от своих членов ничего особенного, желает, чтобы члены его отдавались ему всецело, чему оно содействует осуществлением множества заранее определенных правил, обрядов, молитв, священнодействий и тому подобных воспитательных средств и пособий, запечатленных духом Православия, и направленных к возбуждению православной жизни.

В течение веков самоопределявшееся в своей форме, Православие вот уже около тысячелетия составляет незыблемую религию русского народа.

Не время и не место подробно рассуждать об очевидном превосходстве Православия перед всеми другими вероисповеданиями, когда идет речь об отношении религии к школе. Это вопрос жизни и науки, а не школы. Школа же очевидно должна иметь воспитательным своим предметом ту религию, которую имеет народ. Отсюда понятно, что в нашей русской школе до тех пор, пока Православие остается религиею русского народа, оно же должно быть и предметом школьного религиозного образования. Но этого недостаточно знать всем трактующим о религии в нашей школе. Они еще должны глубоко понимать Православие, знать его характер и все существо, чтобы не быть, против своей воли разрушителями религии в школе, вместо укрепления ее в ней, каковыми и являются многие писатели проектов, в которых духовенство отстраняется от руководственного положения в школах.

II. Об отношении духовенства к религии и школе

Первый из вопросов о Православии в русской школе заключается в том: как Православие может сделаться предметом школьного образования: с исторической ли точки зрения, как изучаются религии древнего мира, или с объективно-наглядной, как изучаются путешественниками религии разных современных народов. Или ни с той, ни с другой точки зрения, а как-нибудь иначе, например практически, как постигается и усвояется Православие. Все указанные пути хороши, все они могут привести к Православию, но очевидно, что последний путь есть кратчайший. Он непосредственно и прямо вводит в дух Православия, составляющего не мертвое что-либо, а живой поток жизни. Как нельзя наилучшим образом познакомиться с прелестью купаний в чистой, живой, текущей воде, помимо купанья в такой воде, так невозможно вполне узнать и блаженство жизни по духу Православия без личного ее осуществления. И научить жить этою жизнью можно не иначе, как посредством самой православной жизни.

Но кто может ввести в дух жизни Православия, а потом и руководить в ней неопытных, как не тот, кто знает глубины духовной жизни и силы ее, кто знает время, место и способ наилучшего омовения от всяких скверн, кто думал и познал все существенное о грехе, о чистоте и милости Божьей. И вообще кто ближе к духу Православия, к жизни истинно религиозной, как не духовенство?! Оно вводит членов церкви нашей в Православие, оно же должно быть его руководителем в этом деле, как в период молодости, так и в периоды зрелости и старости: «дондеже вси достигнут в меру возраста Христова». На это ему даны особенные благодатные права и силы, чего не дается другим, и без чего невозможна полнота религиозно-православной жизни. А посему только одно оно в полноте может учить Православию практически жизненно. Все же другие могут по преимуществу учить только теоретически, что и практикуется у всех, не имеющих облагодатствованного священства и чуждых истинной религиозности.

Кроме сего, сфера религиозной жизни столь велика и столь важна, что по справедливости всеми более или менее развитыми народами считалось необходимым, чтобы кроме живого отношения к этой области каждого индивидуума, эта сфера была предметом специального ведения особенно избранных лиц, которым усвоялись разные названия, смотря по существенно-выдающемуся их делу. У нас, православных, лицам, специальная область ведения которых есть религия, присвоено название «духовных», чем указывается то, что их дело ― есть все относящееся к духовности человечества и ко всему тому, что может быть названо духом, как в ограниченном смысле, так и в широком. Название это так же глубоко верно, как верно, например, название военными тех людей, которые ведают все относящееся к военной сфере, тоже довольно обширной, хотя и не столь важной и необходимой области, как область религиозная.

Таким образом отношение духовенства к религии не только самое тесное, но и неразрывное до того, что религия немыслима без духовенства. По крайней мере настолько, насколько современное общество, поставленное в необходимость вести войны, немыслимо без военных, или насколько настоящее человечество, нуждающееся в пище, одежде и жилищах, немыслимо без земледельцев, ремесленников и т.под. специалистов своих дел. Каждый должен возможными для него средствами содействовать целям военного ведомства, а равно земледельческого и т.д. Но преимущественно каждый должен посвящать свои силы на совершение того дела, которое составляет предмет его специального занятия. Только при таком взаимосодействии и разделении труда возможно высшее развитие и процветание внешней жизни человечества. И внутренняя интеллектуальная жизнь человечества может процветать тоже только под непременным условием содействия всех ведомству людей науки. Еще более необходимым долгом каждого человека должно быть попечение о ведомстве религиозном. Каждый живет телом, и потому инстинктивно печется о том, что может служить поддержкою тела. Также необходимо должно заботиться всем и о том, что служит пищею и питием для духа. Но как не всякий сам может пахать, сеять и жать, так не всякий сам собою, помимо всякого участия и содействия других лиц, может почерпать из высшей духовной области все то, что относится к пище и питию духовному. Отсюда понятно, что ведомство духовное – есть столь же необходимое в жизни человечества, как и все другие. Что оно не составляет собою замкнутой области, но только имеет преимущественное право на делание всего того, что относится к сфере религиозной, подобно тому, как военные первее всех имеют право и обязанность защищать свое отечество от внешних врагов, и только уже за военными могут, и обязаны следовать милиционеры, ратники и наконец все прочие граждане.

Из этого определения отношения к религии духовенства и общества становится понятным и то, насколько каждый должен иметь участие в школе, как тогда, когда желают чтобы школа была более или менее религиозною, так и тогда, когда желают, чтобы она только отчасти была религиозною, или же, напротив, атеистическою, или лишь гуманною, профессиональною. Очевидно, если бы, например, захотели, чтобы школа была глубоко проникнута религиозностью, то в школьные деятели должны быть призваны лица духовные, с тем, чтобы они занимались в школе возможно больше предметами религиозными. Как и наоборот, если бы захотели, чтобы религиозный дух не преобладал в школе, или чтобы его там вовсе не было, то очевидно нужно не дать возможности действовать в школе духовным особам, или же вовсе удалить их из школы. Эта очевидная истина приложима ко всякого рода направлениям школьного образования. Если бы, например, захотели, чтобы школа была проникнута наиболее всего духом милитаризма, то очевидно нужно пригласить в школьные учители людей брани, и дать им наибольшую возможность, средства и время к преподаванию милитарных наук. И будьте уверены, что людей не мира, а войны, явится много, так что и война сделается неизбежною. Разительный пример этого результата милитарной постановки школьного дела показала Германия перед войною ее с Францией, а также и Япония.

Религиозно-нравственное направление школы имеет для жизни особенно важное значение.

Годы детства, отрочества и юности имеют решительное значение для всей последующей жизни человека. В течение их кладутся в молодые души семена, которые потом, возрастая, приносят плод по роду своему. Первые впечатления, получаемые юною душою, никогда потом совершенно не изглаживаются из нее. И то, что воспринимается человеком в годы его развития, служит основным запасом, которым он живет в течение всей своей жизни. Здесь, таким образом, является в человеке начало его внутреннего богатства или убожества, его нравственно-религиозной крепости, или дряхлости и распущенности. Первый посему долг нравственно-религиозного развития детей лежит на их родителях. Школа принимает на себя продолжение родительских забот о детях. Посему она должна продолжать их дело попечения о религиозно-нравственном развитии детей, и дать им в этом отношении все необходимое, наибольшее, что только может сделать православная школа, долженствующая дать в себе самое широкое место религии, чтобы приготовить из учеников своих граждан честных, добродетельных, и вообще истинно-православных по духу и жизни. Этой высокой образовательной цели в Православной церкви служат божественное учение, богослужение с тайнодействиями и известный строй церковный, поддерживаемый иерархиею. Следовательно, все это должно сделаться в различной мере предметами школьного образования. Одностороннее образование научное или гуманное недостаточно для христианина. Он должен возвыситься над узкими профессиональными целями, и над всею грешною сферою человеческою в идеальный мир освященного и преображенного Христом человечества. Но сфера этой жизни имеет избранных, особенных представителей, первым из ряда которых было сказано Иисусом Христом: «Вы соль земли».

В старые годы Россия особенно усердно стремилась к воспитанно молодых поколений в Православном духе. И потому не только учителями Закона Божия, но и вообще учителями народа были люди духовные. Вследствие чего религиозность была некогда самою отличительною чертою русского народа, в особенности в допетровское время, когда даже не было никакой разобщенности между образованностью светскою и духовною. Одни школы были для всех, и в эти школы стекались тысячи учащихся из всех сословий.⁴³⁵ Со времени же Петра, мы в разное время стремились к многоразличным образовательным целям. Но как Петр, так и его преемники даже до сего времени, частью ― по глубокому сознанию пользы, частью – по привычке, не только для религиозного образования народного, но даже и для общего очень часто брали учителей из духовного ведомства.⁴³⁶ Что же касается до образования духовного, религиозного, то до последнего времени у нас даже не было и речи, чтобы его можно было поручать кому-либо, кроме духовных. Но зато ныне очень многими нашими «говорунами» заявляется мысль не только о возможности, но даже и необходимости учиться религии у кого-нибудь, только не у духовных.

Как все антирелигиозное, так и мысль об устранении церкви в лице ее ближайших охранителей духовных, от всякого участия в школьном образовании, явилась на Западе.

Немцы, в живой религиозной борьбе их с пагубным антинациональным влиянием папского клерикализма, явились первыми бойцами в этой войне, названной ими борьбой за культуру. Между тем в своих протестантских школах они оставили пасторов не только законоучителями, но и заведующими школами в качестве инспекторов и директоров.

Энергичные по пылкости французы, воспринявши немецкие идеи об отделении церкви от школы, довели недавно этот принцип до возможно последней степени его прямолинейного применения. Они изгнали из всех школ не только иезуитов, но и представителей всех других монашеских орденов, вслед за чем изгналось и все религиозное. Причем образа, например, кощунственно стаскивались со стен баграми и потом выкидывались.

Здесь уже ясно обрисовалось к чему направлялись истые вожаки отделения школы от церкви, люди по преимуществу непризнававшие истинного значения христианства, и потому стремившиеся к вытеснению его из сердец человеческих в самом начале воспитания их.

Западный вопрос об отделении школы от церкви уже давно сделался предметом разнообразных суждений и у нас. Недавно западные идеи о сем стали прилагаться и к нашим школам, сначала в теоретических суждениях, а потом понемногу и на практике. Петербургский губернский училищный совет, определивший в виду недостаточного числа законоучителей из духовных допускать к законоучительству разного образования светских людей, посодействовал этому движению. А проект особой комиссии учебного комитета министерства народного просвещения, еще того больше. Посему теперь мысли об отделении школы от участия духовенства, дружно, но в разных вариациях заявляются во множестве наших светских газет и журналов. С особенным энтузиазмом выступил на пропаганду этих, ничем существенным невызывающихся, и ничем основательным не оправдывающихся идей Е. Марков в журн. «Русская Речь» (1881 г., кн. 1, стр. 119‒227) в статье под заглавием «Религия в народной школе».⁴³⁷ Статья эта имеет в эпиграфе слова Спасителя: «Не может древо доброе приносить плоды худые, ни древо худое приносить плоды добрые». (Mф.7). Часто в статье этого очень видного, и очень талантливого писателя попадаются и другие тексты св. Писания. Видно знакомство автора и с религиозными вопросами и со школою, во всех ее видах. Кроме того в статье слышится серьезный тон речи человека солидного. Так что по всему ожидается, что автор статьи «О религии в начальной школе» постоит за интересы религии. И по-видимому, он стоит за религию в школе, потому что он настойчиво и убедительно доказывает, что существенно необходимо, чтобы наши народные школы были устроены на нравственно-религиозном основании. Но сведущий читатель над первыми же строками статьи должен глубоко задуматься. Автор говорит: «Важно сознать, что нам нужна серьезная и действительная школа для просвещения народа. Если правительство и общество станут твердо на эту точку зрения, то дальнейшее разрешение вопроса народного образования не представит особых трудностей и сомнения».

Что же, разве Правительство доселе еще не сознало, что нам нужна «серьезная школа», и разве оно еще не стало на твердую точку зрения относительно народного образования?! Как же смотреть на Положение о начальных народных училищах, Высочайше утвержденное 25 мая 1874 года? Первый пункт этого положения гласит: «Начальные народные училища имеют целью утверждать в народе религиозные и нравственные понятия, и распространять первоначальные полезные знания». Не находится ли здесь самая твердейшая точка опоры для серьезной постановки школьного дела? Несомненно, автору статьи «О религии в народной школе» приведенный пункт Положения не безызвестен.

Потом он горячо трактует о необходимости и плодотворности народного воспитания на почве религиозной нравственности. Но во весь этот мед своих приятных речей он вливает незаметно небольшую частицу дегтя, который портит всю сладость льстивых речей его. Он говорит: «Мы считаем лучшим условием плодотворности и прочности воспитательного дела основание его на почве религиозной нравственности. Это такая незаменимая и испытанная сила духовного благополучия народа, с которою не может идти в сравнение никакая другая. Недозволяя себе заглядывать в недоступные нам горизонты далекого будущего, которое, конечно (?), может принести с собою иные истины, иные силы, мы твердо верим, что в наше время при настоящем уровне развития, при настоящих условиях народной жизни, только религиозное благочестие способно внушить человеку толпы и чувства братства, терпения и мира, без которых себялюбие человека обращает жизнь в ожесточенную, никогда несмолкающую, брань».

Здесь слово «конечно», которым признается временное значение настоящих религиозных истин и сил, портит все дело. Отрадно было бы не видеть этого «конечно» и сопутствующих слов. Но дальнейшая речь об условиях настоящего времени, о современном развитии народном, о необходимости религиозного благочестия для «толпы», ясно показывает какова сущность воззрений автора на религию, предлагаемую только ради временных благих целей. Правда, он не дозволяет себе перед нами заглядывать в горизонты далекого будущего, и желая успокоить толпу, говорит, что эти горизонты недоступны для нас. Но почему же? Ведь автор как-то получил же доступ в эти горизонты. Иначе как он может утверждать, что будущее, конечно, может принести с собою иные истины, иные силы (религиозно-нравственные)? И толпе не безызвестно, что многие ученые, в особенности немецкие, писали и пишут подробно в чем будет состоять религия будущего, преимущественно после того, как вышло пресловутое произведение Штрауса: Die alte und neue Glaube, в котором о христианстве трактуется как о старой религии, а о материализме ― как о религии новой и религии будущего. Можно даже думать, что эта религия будущего и предносилась перед очами г. Маркова в то время, когда он писал о несмолкаемой брани человечества, и о животном начале хищничества, лежащем (будто бы) в основе человеческой природы. Это прямо напоминает принцип животной борьбы за существование, составляющий один из первых членов материалистической религии будущего. Положим даже, что Марков не исповедует всего символа материалистической религии. Во всяком случае он не признает истинности и совершенства христианства, стоящего вне зависимости от всех времен, и всякого рода условий быта человечества. И однако он предлагает вести народное образование по этой, по его мнению, не вечно твердой почве! Силен ли и тверд ли этот призыв, чтобы можно было следовать за ним? Нет! Как бы не были недоступны горизонты чистой истины, как бы не были стеснительны всяческие условия жизни, свободный дух человеческий никак не может остановиться в своем стремлении к познанию безусловной истины. И ничем не может быть вынужден признать в руководительный принцип жизни то, что не имеет характера абсолютной истины, а напротив, близко некоторым образом к заблуждению, хотя бы невинному, вполне оправдывающемуся условиями времени, образования и т.под. Посему все вестники полуистинных, полуложных идей никогда не могут иметь успеха, а равно не могут снискать себе репутацию людей честных. Скорее можно пойти за фанатиком-изувером, нежели за человеком умным, но неверящим в то, чему он учит. А с другой стороны, скорее можно извинить грубую ложь, в которой человек убежден вполне, нежели самый благовидный обман – сознательный. Только иезуитизм может отнестись к делу иначе. Но для нашей русской откровенной натуры не может быть ничего противнее лукавого иезуитизма, учащего покланяться Христу в форме идолов, изображающих Будду.

Е. Марков, признающий религию будущего, и предлагающий стать на основе настоящей религии, очевидно грешит против вышеуказанного, ничем не заслужимого стремления человечества к истине.

После страшного цареубийства, дикие выходки русских либералов временно поутихли. А вместе с тем поуспокоилось и горячее восстание против подобающего влияния духовенства в школе. Послышались голоса за восстановление школ церковно-приходских, и отдачу начальных школ в полное ведение духовенства. Прежде несомненная кандидатура барона Корфа на видный педагогический народный пост в Москве была шумно отвергнута, кажется, главным образом за его неуместное восстание против участия в школе духовенства, будто бы проникнутого клерикализмом. На сильные, и довольно резкие замечания об отрицательных взглядах на школьно-учебную деятельность духовенства, не дали ответа ни Марков, ни Корф, ни Стоюнин.

Очень немалая сумма денег, прежде дававшаяся для начальных школ в Министерство Народного Просвещения, перечислена в ведение Св. Синода. Но вопрос об устройстве церковно-приходских школ еще не разрешился, хотя уже немало работали над ним особые комиссии, и хотя многое было сказано как в светской, так и еще более в духовной журналистике по сему предмету. Видно, что не в один год слагавшееся у многих предубеждение против духовенства, как живых деятелей в школе народной, остается не без влияния. А практика показывает и больше того. Весьма во многих училищах назначаются законоучителями лица, не получившие богословского образования. Мало того, назначают экзаменаторами в школы, в которых законоучительствуют священники, учительниц с крайне ограниченным знанием Закона Божия.

Очевидно, что восстающие против участия духовенства в школе игнорируют все глубочайшие основания живого отношения духовенства к школе, отрицают священнонравственный долг и обязанность духовенства не только принимать участие, но и стоят во главе школьного учительства, и вообще смотрят на постановку религии в школе совершенно не под православным углом зрения. Для них облагодатствованное священство как бы не существует. И это свое воззрение они считают вполне присущим и всему православному народу нашему, который между тем смотрит на дело гораздо глубже, видит в священниках не простых учителей, а благовестников Господних и строителей таин Божьих, и потому не пред кем так не благоговеет, как пред ними, в особенности когда они являются совершителями своего дела. И напротив, народ бывает очень недоволен, когда духовенство уклоняется от того или другого вида своего служения. Таким образом, отстранение духовенства от школьного законоучительства не будет делом и сообразным с Православием. Чуждые духа православного и народного противники духовенства, с антиправославной, и даже антирелигиозной точки зрения думают, что вполне легко заменить духовенство в деле законоучительства людьми всех сословий и положений, в особенности же несколько поучившимися в учительских семинариях.

Но если все способны к законоучительству, то почему же не способны к тому люди специально подготовлявшиеся, и своим званием обязанные к тому?

Обыкновенно указывают множество причин к отстранению духовенства от школы. Но главным образом причины эти указываются в самом духовенстве, а именно: в его нравственной, религиозной и интеллектуальной неспособности к законоучительству. Кажется особенно резко и ясно высказал все это г. Марков. В вышеуказанной статье он говорит: «У нас, к великому стыду и несчастью нашему, духовенство наше, говоря искренно, ни в каком смысле не может считаться воплощением религиозной нравственности и органом, способным привить к народу привычки этой нравственности. Наше духовенство, за некоторыми конечно отрадными исключениями, взятое как целое сословие, как общий тип, является представителем и проводником в народную массу не религиозно-нравственных истин и вкусов, а внешней механической обрядности, иногда чуждой самым основным идеям христианства. Наше грубое и полуязыческое духовенство, проходя само темную школу грубости и пошлости, не вносит в жизнь народа никакого духовного света, не возвышает нисколько сердца и мысли масс, от привычных им материальных интересов в идеальные области любви и правды. Наиболее деятельные представители духовенства стараются укоренить в народе, по крайней мере, православную обрядность. Но только редкие исключения посвящают себя делу истинно-христианского воспитания душ в высоком смысле Христова учения. Если вручить нашу зарождающуюся школу теперешнему духовенству, то в ней очень скоро не осталось бы отдаленного намека на религиозно-нравственные начала, точно также как не осталось следа их в семинариях и духовных училищах. Язычески-грубое отношение к религии, крайняя материальность взглядов и вкусов, схоластическое притупление ума, замена лживою риторикою искренности чувства и правды знания, наконец, унижение в себе человеческого достоинства, вот неизбежные плоды бурсацких влияний, где бы, и под каким бы титулом ни появлялись они. Мы слишком давно, и слишком близко познали их, и страдаем от них, чтобы еще могли сомневаться в этом в настоящую минуту. Но носителями религиозной нравственности вовсе не необходимо должны быть одни священники. Мы, конечно, сами бы стояли за вручение духовенству народной школы, если бы наше духовенство переродилось в своих глубоко-укорененных свойствах, если бы вместо жреца православного капища, униженно звенящего кошельком и жадно обирающего пироги, увидали бы просвещенного наставника»... (стр. 194).

Здесь почти на одной странице излилась вся желчь Маркова против духовенства. Так что далее он не находит возможным привнести что-либо новое в свою злую характеристику современного духовенства. А в конце статьи даже начинает находить в духовенстве и некоторые не столь мрачные черты, и даже светлые, а темные стороны, указанные выше, только иллюстрирует.

Но остановимся пока на указанных чертах современного духовенства, и в частности, во-первых, на том мнении, что наше духовенство ни в каком смысле не может считаться воплощением религиозной нравственности. Слова ни «в каком смысле», очевидно означают то, что наше духовенство абсолютно безнравственно. Так что все оно, взятое вместе и в отдельности, не представляет в себе ничего такого, чтобы составляло нравственную сферу.

Здесь, таким образом, если угодно, отвергается и то, что духовенство – облагодатствованный носитель религиозной нравственности, если уже не на деле, то на словах.

Что так широко нужно понимать слова Маркова, это видно из второго его обвинения на духовенство, заключающегося в том, что духовенство является проводником не религиозно-нравственных идей. Но если духовенство так безнравственно, то почему его нет в числе бежавших с казенными тысячами в числе помышлявших на цареубийство. Почему статистика не показывает, что наибольшая часть убийств, разбоев, краж совершены духовенством, а напротив показывает, что число преступников подобного рода из духовенства бывает самое ничтожное. Марков говорит о религиозно-нравственной жизни. Но думал ли он достаточно в чем может заключаться такая жизнь? В жизни, в общении с Богом и в служении человечеству. Но кто более служит Богу, молясь за себя и за других, как не духовенство? По мнению Маркова, духовенство молится внешним, механическим образом – фарисейски. Но, во-первых, нужно быть слишком самонадеянным, чтобы взяться за решение такого вопроса, как вопрос о том, кто молится искренно, сердечно, и кто только наружно, фарисейски. И слово Божие говорит, что как «Бога никтоже знает, токмо дух Божий, так и «дух человеческий никтоже весть, точию дух человека, живущий в нем». Посему всякий довольно безошибочно может сказать только о себе: насколько он сам молится искренно, или только совершает обряд молитвы, или даже не совершает и его, симпатизируя на этот счет лютеранскому мнению, к просвещенным проводникам которого многие так неравнодушны. Однако должно быть справедливым... Мне случалось видеть образцовую механическую, но не смею сказать фарисейскую, молитву мусульман. Я не ценил ее высоко, но думаю, что мои другие спутники, вовсе не молившиеся, менее достойны были уважения за свою религиозность, нежели усердно, хотя большею частью только внешним образом, молившиеся мусульмане. Но наше духовенство молится не на видных местах, не на площадях и перекрестках, а в храмах Божьих, и притом, большею частью, за дверьми затворенными. И молится по многим часам, многие дни, и в этом очень нелегком упражнении проводит всю жизнь свою. Оцените наконец и механический труд, если вы не признаете в этом чисто-духовном труде его духовного значения. Не забудьте при этом, что духовенство молится сколько для себя, столько же, и даже больше для других, и за других, чтобы другие, слыша слова их молитвы, песнопения, возбуждали в себе молитвенный дух. Для сего они читают избранные места из Евангелия, книг апостольских и пророческих; многие места из этих книг поются духовенством. Они совершают многознаменательные и умилительные крестные ходы, совершают разные священнодействия, разнообразные приклонения, и таким образом действуя на все чувства всех молящихся с ними дают возможность всячески проникаться духом религиозным. Нередко священники говорят поучения, печатают их, издают книги и журналы для проведения в народ нравственно религиозного духа. И все это Марков и подобные ему «видяще, не видят»?!

Даже в молитве духовенство должно иногда забывать себя, свои личные мольбы, но еще больше оно должно отрешаться от своих интересов жизненных. Оно не должно помышлять о покое ни днем, ни ночью. Новорожденные умирающие требуют священников во всякое время дня и ночи. Священники, как за уголовное преступление отвечают за несвоевременную явку к умирающим и новорожденным. И очень, очень редко можно услышать, чтобы священник отказался напутствовать больного не только по пустым каким-нибудь причинам, но и по серьезной личной болезни. Его ничто не может удержать дома: никакое веселье, никакое горе. Он должен идти печалиться о других, между тем как у него на душе личная радость. И напротив, он должен идти радоваться, когда у него на сердце глубочайшая печаль. Он не может, не имеет права насладиться последним взглядом самого близкого ему лица: отца, матери, жены, детей, когда звон колокола зовет его к службе Божьей. Или даже когда развратная, гулливая женщина, пришедшая с перепоя в беспамятство, по ошибочному взгляду родных ее нуждается во священнике, чтобы родственники ее имели возможность сказать, что их родственница умерла не без напутствования священника. Нет, это труд духовенства не механический только, и не обрядовый лишь! Это исполнение долга, завещанного Господом, сказавшим: «Иже оставит отца, или матерь имени Моего ради, сторицею приимет».

Некогда печаталось, что в одном селе Пермской губернии явились к священнику в полночь раскольники, которых он обличал в их заблуждениях, попросили его поехать напутствовать св. Тайнами больного, и потом повесили преданного служителя Божия. Да, религиозное служение духовенства далеко не механическое только! Оно глубоко касается душ людских, и лишь в нераскаянных производит сатанинскую злобу. А сердца чистые, несомненно, приводятся им к религиозно-нравственной жизни, за что весьма многие остаются духовенству чрезвычайно благодарны и словом и делом. Видя их недостатки, охотно делятся с ними от избытков своих, и ходатайствуют перед Высочайшею властью о награждении многих своих духовных отцов крестами, и не тяжелыми, какими наделяет духовенство г. Марков, а золотыми, и усеянными драгоценными украшениями. И такие личности в духовенстве встречаются повсюду, на всем протяжении необъятной земли русской. Вот что, например, говорил один представитель прихожан – тайный советник, своему приходскому священнику, преподнося ему золотой, украшенный драгоценными камнями, крест: «Вы, многоуважаемый иерей, как пастырь добрый служите церкви, внося в свое служение глубокое блягоговение, искренние религиозные чувства, невольно передающиеся прихожанам, простоту и сердечность в отношении к нам. Благо тем прихожанам, пастырь которых пред идет пред ними со светильником чистой, горячей веры, с сердцем исполненным любви и кротости. Таким были Вы, почтенный настоятель нашей церкви». А между тем, как чествуемый пастырь ничем особенным не выдается из ряда многих других пастырей нашего города.

Служит духовенство русскому обществу и в чисто нравственной области, поучая народ и словом своим, и примером своей христианской жизни.

Семейная жизнь духовенства в высшей степени безупречна как во взаимных отношениях супружеских, так и по отношению к детям. Когда-то в народе ходило множество самых нелепых рассказов о бедных дочерях и сыновьях поповских. Но теперь все они по школам, и крестьянству нет возможности развивать свое завистливое зубоскальство. Можно сказать даже, что почти ни один класс русского народа так не заботлив о наилучшем воспитании своих детей, будущих общественных, несвоекорыстных деятелей, как духовенство, содержащее на бедные плоды своих трудов множество мужских и женских духовных училищ, и отчасти семинарии. При этом духовные школы ныне нисколько не имеют характера сословного, потому что духовенство готово бывает принимать в свои школы, в особенности же в семинарии и в академии, всех правоспособных к тому по своему развитию, без различия сословного. И при этом иногда предлагает таковым полное казенное содержание, даже предпочтительно перед детьми духовенства, если дети духовенства оказываются не более успевающими в науках. Этою доступностью духовных школ уже и пользуются многие дети бедных крестьян, мещан и чиновников. Но я не знаю ни одного случая, чтобы в духовное заведение, в котором всегда имеются и своекоштные, отдал бы учиться своего сына хотя бы один самостоятельный купец, или видный чиновник. Оно и понятно: зачем могли бы последние отдать на воспитание своих детей, в особенности прежде в духовно-учебные заведения, когда здесь нужно было проучиться 12 лет самым усерднейшим образом, чтобы получить степень студента, или место сельского священника за 100‒600 верст от губернского города с окладом жалованья за 10 рублей в месяц, и с правом нищенски сбирать по приходу три-четыре раза в год то хлеб, то масло, то шерсть и т.п. Между тем в те же 12 лет и такого же учения можно было пройти не только среднее, но и высшее образование, получить чин X или даже IX класса, и должность, оплачиваемую вдесятеро большим окладом, чем священнический. Нечего уже и говорить о перспективе, которой у священника почти нет. Тогда как для прошедших в одни с ним годы, но не по духовным, а светским школам, перспектива необъятная. И на несчастных своих сверстников по образованию, учившихся не меньше и не хуже его, Марков со злобою указывает, что они ни в каком смысле не могут считаться воплощением религиозной нравственности. Напрасное обвинение! Духовенство уже тем нравственно высоко, что оно, пройдя школу, по труду существенно равную той, которую люди светские прошли в высших учебных заведениях, однако пользуется неизмеримо меньшими средствами к своему существованию, и однако несмотря на это не возмущается своим положением и в большинстве продолжает отдавать своих детей в духовные школы даже после того, как двери университетов почти затворились для воспитывающихся в семинариях, и после того, как на многолетний призыв всех к духовному званию, никто из стоящих высоко, или имеющих порядочное состояние, не шлет своих детей в науку для религиозно-воспитательных народных целей.

Как духовенство служит царю и отечеству, это показали все важнейшие эпохи жизни русского народа. В той же книги «Русской речи», вслед за статьей г. Маркова, помещено стихотворение под заглавием «Патриарх Гермоген», в котором между прочим говорится:

Народ уж не верил князьям и боярам,

Но верили все в одного,

Кто в тяжкие годы лихого бесправья

Не тешил себя самого.

Служил не корысти, служил государству,

И крепко стоял за своих

И в сделку с врагом не вступал и дарами

Не льстился коварными их,

И слал вдохновенные всюду посланья,

Чтоб все поголовно легли,

Но только б латинца избрать не посмели

Царем православной земли.

И знали поляки, что все их посулы,

И льготы, и сила, и власть

Останутся втуне, что им не сманить

Всю Русь, что грозит им напасть,

Пока не удастся сломить Гермогена.

А сей Гермоген был прежде приходским священником в Казани, где подобно весьма многим священникам имел такой же великий авторитет, но только для меньшего числа лиц. Что вообще наше духовенство пользуется великим уважением у народа как великая нравственная сила, это твердо знают все власть имеющие, и потому в годину народных бедствий всегда обращаются к содействию духовенства. И оно никогда не остается глухим к зову общественному. Даже царское верное слово кажется как нельзя более верным в устах только духовенства. Так русский народ привык верить духовенству, очевидно потому, что была достаточная для этого доверия нравственная причина.

Как духовенство правит заурядную службу царскую, это показал на своем примере один недавно умерший о. протоиерей, скончавшийся во время царского молебствия на виду множества народа в одном из губернских кафедральных соборов. О. протоиерею нездоровилось, и он имел достаточное извинение не присутствовать на торжественном молебствии еще и потому, что им самим ранее был отслужен молебен сей в своем соборном храме. Но он так глубоко уважал царский дом, что хотел еще принять участие в молебне при архиерейском служении.

Служения духовенства на пользу всех ближних мы уже касались. Оно является у них по преимуществу и прежде всего специально религиозным. Но умеют духовные проявлять и гуманность, или лучше христианское милосердие к разного рода страдальцам. Можно насчитать сотни лиц духовенства, участвующих в разных благотворительных учреждениях, из которых во многих они явились и являются инициаторами (напр., о. Александр В. Гумилевский, о. Константин Никольский, Иоанн Кронштадтский).

Очень, и очень многое говоримое и совершаемое лицами иных сословий без всякого осуждения с чьей бы то ни было стороны, осуждается всеми в лицах духовных. Вот предо мною катаются в сотнях разнообразных экипажей, кичась наилучшими рысаками, упряжью сотни лиц разного пола всех званий, кроме духовных. Попробуй вместе с другими по сей же улице покататься духовный, все его заметят, все станут осуждать его за безделье, за мотовство, за соблазн. А кляузник может даже сделать донос, по поводу которого этот духовный может лишиться на время прихода, потерпеть заточение и т.п. взыскания за свое неблагоповедение. Нечего уже говорить о других публичных увеселениях, театрах и т.п. Сюда духовный положительно не может войти безнаказанно. Так же строго судят духовных за все другие не нравственные явления жизни. И духовенство всячески избегает участия во всякого рода общественных удовольствиях, увеселениях, и вообще во всем, что не вполне нравственно.

Все понимают, что духовные по самому своему названию духовны, а посему не хотят, да и не могут мерить их нравственность обычною меркою. Всякий работающий: поденщик, ремесленник, учитель, врач, может просить и даже требовать за свою работу столько, сколько стоит его работа по его воззрению. Если кому кажется, что спрос за работу очень велик, то он может пригласить других специалистов этого дела, не имея ни юридического, ни даже нравственного права обвинять тех, кто ценит свой труд очень высоко. Из всех работников лишены этого естественного права только духовные. Они не могут просить за свой даже один физический труд столько, сколько он стоит по обычному определению, хотя бы в меру порядочного ремесленника.

Особенно обвиняют русское духовенство в невоздержности. Да, это обвинение не вполне голословно, потому что большая часть этого рода проступков тщательно собрана и исследована духовными судилищами... Но сравнение духовенства в этом отношении с другими сословиями нельзя сделать основательно по той простой причине, что почти всем другим сословиям этого рода проступки не вменяются в нравственную вину с записью и с подсудностью как за проступок, между тем как за воздержностью духовенства наблюдают все. Званные и незванные являются по отношению к нему благочинными, а потому всякий случай невоздержности духовного замечается и становится известным, и подвергается осуждению, если не суда духовного, то общественного, мирского.

Таким образом, если духовные и повинны кой в чем, то во всяком случае не с обычной, нравственной точки зрения, но с высшей точки зрения, ригористически прилагаемой только к нему. А посему духовные нисколько не менее нравственны, чем люди всех других званий. И даже напротив, они более других нравственны уже потому, например, одному, что они и в единицах не являются на предосудительных увеселениях, что они не занимаются многими нравственно преступными промыслами и занятиями, участие в которых лишает их сана. Их семейные отношения, обусловливаемые единобрачием, притом ранним, до священства, необходимо поставляются в известные границы патриархальной простоты и чистоты. Скромность их положения и необеспеченность состояния, делает их вообще воздержными в удовольствиях и трудолюбивыми. Они по закону не могут быть на балах и пирах, а если по необходимости и принуждены бывают к тому, то к 12 часам ночи обязательно воздерживаются от пития и пищи, если готовятся к служению литургии. Они всякий раз, когда служат литургию, строго постятся. Иногда хранят пост в то время, когда другие вовсе не помышляют о посте.

Следовательно в общем, духовные беспрепятственно могут быть названы носителями нравственности и по своим отношениям к Богу, и по своей личной жизни, и по своим отношениям к ближним. А посему совершенно несправедливо отвергают их правоспособность на участие в школе, в которую они должны вносить своим словом и примером религиозно-нравственный дух и жизнь.

Но если так, если духовенство религиозно, нравственно, то оно способно привить нравственность и народу. Только само собою понятно, что это вековая задача жизни, а потому только постепенно и понемногу духовенство может совершать это дело, как по отношению к частным лицам, так и к целому народу русскому, поколения которого сменяются одно другим, постоянно требуя этой прививки нравственности путем пастырского назидания и школьного законоучительства.

б). Несправедливо отрицающие в духовенстве правоспособность его к учительству в школе утверждают, что духовенство наше является проводником в народную массу внешней, механической обрядности. Нападение это, конечно, справедливо с точки зрения Маркова и ему подобных, отрицающих Православие с его вековечными, мудрыми уставами, определяющими важнейшие формы проявления религиозно-нравственной жизни в весьма многих обстоятельствах частной и общественной жизни православных. Духовенство наше действительно является тщательным исполнителем этих уставов религиозно-нравственной обрядности. Но винить его за это не следует, как нельзя винить воина за тщательное исполнение им, во всех случаях разных, механических, условных военных действий. Только либерал, лишенный разума, может обвинять солдат за то, что они ходят в такт, поворачиваются все вдруг, моментально изменяют шаг и т.д. Так и духовенство нельзя обвинять в том, что оно, говоря, например: «Господи, Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия недажд ми»... делает поклон, а после слов: «дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения даруй ми»..., другой поклон и т.д. Нельзя обвинять духовенство и за то, что оно во время крещения, при словах: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся»... ходит вокруг купели и т.под. И называть наше духовенство за это совершение религиозных обрядов жрецами, а православно-христианские храмы «православным и капищами», значит посягать на святость самого Православия, не понимая глубокого смысла и значения всего существующего в нем. Православие и капище – это две вещи совершенно несоединимые, и однако некоторые кощунственно соединяют их. Для капища, разумеется, необходимы и жрецы, которыми и провозглашены наши духовные, называемые еще полуязычниками, не идущими будто бы далее обрядности.

Насколько духовенство наше само по себе не носитель только обрядности одной, а проводник животворного христианского благодатного духа жизни, мы уже показали это. Что касается обрядности, служащей формою передачи этого духа жизни, то несправедливые нападки на нее в нашей либеральной прессе очень нередки со стороны всех врагов Православия и непонимающих его духа. Но к счасттю есть немало и светлых умов, указывающих истинный, глубокий смысл православной обрядности, в усердном исполнении которой русским народом, они видят в русском народе задатки ничем несокрушимой религиозности, составляющей основную стихию его характера, главную черту его духовной природы. Марков говорит: «Нужно совершенно опустить из виду коренной, исторический грех религиозного направления нашего народа, его языческие пристрастия к числу просфор и перстов, двукратным и троекратным аллилуйя, осьмиконечным и четырехконечным крестам, хождениям «по солонь» и противу солнца, чтобы с такою ревностью возбуждать в нем с детства преувеличенное почитание обрядности». Но как оставить эту любовь к обрядности, когда она глубоко живет в духе народном, и имеет корень не в язычестве, а в святости воззрения руского нерода, не желающего легкомысленно поступиться ничем из вековечного Православия, ни даже малейшею йотою из него, помня, что Господь сказал: «Йота едина, или едина черта не прейдет от закона»....

Посему нужно быть крайне осторожным учителем Закона Божия, чтобы не разрушая святости воззрения народа, научить его различению существенного от второстепенного, что можно сделать во всяком случае не игнорированием воззрения народа и поруганием его.

Марков еще говорит: «Замена свободных влечений души к Богу принудительными церковными обрядами убивает религию в самом корне, и притом гораздо вернее, чем всякий атеизм, всякое свободомыслие философов. Все воспитание нашего детства основано на системе лицемерия, и насильственного. Но такой характер религии в воспитании детей невольно отражается на позднейших отношениях взрослых людей» (206 стр.). Но не всем так противна обрядность, как Маркову. Многие находят в ней по примеру депутации русских, бывших в Константинополн во дни Владимира, нечто небесное, а потому свободно стремятся к исполнению ее, и приучают к этому постепенно детей, из которых многие также охотно посещают храм Божий.

Нет никаких основательных причин протестовать и против того, что на суде приходится заявлять об исповеди. Христианин исповедуется не для суда. Но ничто не должно его стеснять заявить об этом честном деле, хотя бы перед судом всего мира, если это необходимо для определения его личности. Известно, что суд должен по возможности знать все, что может определять личность.

Не безызвестно Маркову и то, что ныне учение о культурно-исторических типах, о значении народности получило право гражданства повсюду. Поэтому в изучении народа, его быта и воззрений, не только правительство, но и наша интеллигенция ищет данных для указания всякого рода реформ. Тем более с изучения православных основ народно-русской жизни должо отправляться желающему реформировать что-либо в религиозной жизни нашего народа хотя бы путем школы. Неможно забыть и то, что борьба множества миллионов русских раскольников ведется из-за обрядов. И вдруг хотят обрядность совершенно игнорировать?! Только люди стоящие далеко от народа могут думать, что в религии нашего народа мало мысли, что религия его ― не более как обряд. Не пустая обрядность влечет наш народ в храмы и к далеким святыням, а желание найти здесь свет духовный, сложить тяготящий душу грех, найти душевную отраду и утешение во многих своих скорбях.

Из всего этого понятно, что в нашей русской школе Православие должно быть основным предметом школьного религиозного обучения, и притом не в какой-либо его части, а со всем, что свойственно ему, хотя бы это кой-кому и не нравилось. Так, например, в нем есть посты. Русская пословица гласит, что «скоромничают бары, да собаки». Посему можно думать, что барам учение о посте не по духу, но православный законоучитель неуклонно должен преподать истинное учение о посте. В Православии имеются песни, называемые кондаками, тропарями, ирмосами и т.д. Все это не только не должно быть чуждым для русских школ, но непременно все должно быть предметом изучения, возможного по силам каждой школы, потому что во всем этом и сему подобном живет дух Православия. Так что, если откинуть все эти вековые формы его, то и его самого не будет, а будет протестанство, или что-либо подобное ему, а вовсе не Православие в полном его смысле. Посему совершенно не в свою область вторгаются все трактующие о религии в нашей народной школе, и неуместности выражения религии в обрядности. Не по поводу постановки религии в школе должно говорить о сем, а должно сделать это предметом особых специальных рассуждений, которых, впрочем, как известно, было уже очень немало в течение многовековой борьбы чрезвычайно обрядового католицизма с протестантизмом, совершенно отрицающим обрядность и того и другого с Православием, свободно мирящим дух христианства с внешними обрядовыми выражениями его. Только непонимающий требований человеческой природы и враг Православия может думать, что православная обрядность есть нечто нерациональное, и потому вредное как предмет школьного преподавания, в особенности начального. Напротив, для начального образования обрядность с ее наглядностью особенно доступна малым детям. И для всех людей обрядность не может быть чуждою совершенно, на какой бы ступени развития ни стояли они. В ней выражается полнота жизни, от которой могут отказываться только люди, лишенные гармонически развитых потребностей всего существа, какими явились и являются все вожаки разных протестантских сект. Посему на все нападки на православную обрядность можно смотреть или как на последствие недостаточного развития, или как на плод влияния протестантских идей, переходящих к нам вместе со всеми педагогическими воззрениями, часто заимствуемыми без разбора в протестантской Германии, или же как на совокупное следствие того и другого, а более всего, как на следствие духа отрицания. Все это в частности можно сказать и о нападках на православную обрядность г. Маркова. Некогда религиозный, может быть, даже в духе Православия, а потом оторвавшийся от церковного духа современным, интеллектуальным развитием, отрицающим все христианство, он еще питает некоторого рода уважение к националистическому протестантству, и потому очень часто ставит его выше православия, которому он поставляет в вину и его обрядность, и духовенство, совершающее ее, и в свою очередь составляющее одну из самых неотъемлемых принадлежностей Православия. Маркову нравятся религиозные просветители западные, и в особенности протестантские, так что он, забывая существенную разность нашего православного священства от лютеранского, не имеющего в строгом смысле никакой разницы от мирян, предлагает заменить на первый раз наших законоучителей духовных людьми светскими, особенно вышедшими из учительских семинарий.

Но послушаем последнее литературное слово Ф.M. Достоевского, вот что сказавшего относительно протестантства. «Протестантизм исполинскими шагами переходит в атеизм и в зыбкое, текущее, изменчивое, а невековечное».⁴³⁸ Сему ли учиться нашему духовенству у лютеранских пасторов, идущих во главе его движения к самоотрицанию? Далее Ф.M. Достоевский говорит: «Вся глубокая ошибка наших интеллигентных людей в том, что они не признают в русском народе церкви. Но кто не понимает в нашем народе его православия и окончательных целей его, тот никогда не поймет и самого народа нашего. Никогда не примет и народ такого русского европейца за своего человека: «полюби сперва святыню мою; почти ты то, что я чту, и тогда ты точно таков, каков я, мой брат».... вот что скажет народ».

В этом же роде говорится в газете «Русь»:

«Необходима такая организация, которая бы устранила для России и русской власти опасность лженарода в лице русской не по-русски мыслящей интеллигенции. Наше спасение, наше исцеление, наша крепость и слава, наша свобода лишь в искреннем единении мысли и сердца с народом. Всякий западноевропейский либерализм на почве русской – есть прямая противоположность идеи свободы. Он скрывает в себе сознательное или бессознательное презрение к правам русско-народной самобытности и своеобразности. Он есть отрицание народного миросозерцания, народной истории. Всякое посягательство навязать народу благодеяние в европейском либеральном вкусе ― есть деспотическое посягательство на его свободу».⁴³⁹

Следовательно, и немецкие просветители, безсвященственные пасторы и светские законоучители для нас не особенно пригодны.

в). А потом и то должно сказать, что не круглые же невежды и наши священники. Весь народ наш не без причины говорит, что «дураков в попы не ставят».

Мы уже говорили о том, что почти никто так не заботится о просвещении своих детей как наше духовенство, дающее в лице своих детей множество славнейших представителей науки и просвещения во всех многочисленных отраслях их. И само духовенство, кроме своего специального, чисто духовно-религиозного просвещения, на поприще которого трудится все оно, имеет еще множество представителей во всякого рода ученых обществах и учебных заведениях. Причем эти лица большею частью занимают свои места с честью и славою. Таких лиц из духовных немало находится даже по глухим деревням, как, напр., известный о. Первушин, математические работы которого удостоились почетного отзыва Парижской академии.⁴⁴⁰

Такие факты, указываемые Марковым, как научение священниками, что в благовещенскую пятницу работать нельзя, что на Ивана – постного круглого не едят, что в Семен день семена святят, а в Маккавея мак несут в церковь, почти невозможны для современного духовенства. Только разве вышедший из старых дьячков священник мог сказать это, и то сомнительно. Еще несправедливее говорит Марков, что «частые праздники у нас означают только частые службы и частые пирования, на которых конечно не обходится без духовенства». В том-то и дело, что обходится. Потому что в то время, когда духовные идут в церковь, многие из народа идут в кабак, несмотря на все обличения своего духовного отца.

«Чем невежественнее и грубее обычаи народа, тем осязательнее отражаются они на благосостоянии духовенства», ― говорит Марков. Действительно, невежество народа отражается на благосостоянии духовенства. Только вовсе неблагоприятно, почему оно с удовольствием меняет темные села на более образованные города, куда на каждое место бывает десятки кандидатов из сел. Марков неправоспособность духовенства к религиозно-просветительной деятельности поставляет в зависимость от духовной школы, которую он называет «темною школою грубости и тупости», а духовенство, проходящее ее – грубым, полуязыческим.

Здесь дело касается, так сказать, источника духовного света, пользуясь которым светит духовенство, а через него и церковь. Обвинение едва ли не большее, чем все предшествующие. Но автор и это обвинение не подкрепляет ничем, и даже не разъясняет, как должно понимать слово «темный», которым он характеризирует духовные школы. В уставах духовных школ, Высочайше утвержденных, говорится, что они ― суть учебно-воспитательные заведения для приготовления юношества к служению православной церкви, что они учреждаются с разрешения Свят. Синода и содержатся на церковные средства, при Всемилостивейше дарованном пособии. Далее уставами определяется весь круг внутренней и внешней жизни этих заведений. Программы предметов, изучаемых в них, также определены ясно, а равно способы и приемы обучения. Как идет дело в этих заведениях de facto, об этом тоже нетрудно узнать по разного рода отчетам. Таким образом, с внешней стороны духовно-учебные заведения не представляют ничего темного или тайного. Все в них доступно интересующимся жизнью их. И с внутренней стороны в них нет ничего темного. Марков говорит, что «в семинариях и духовных училищах не оставалось и намека на религиозно-нравственные начала». Потом, как бы смягчая этот свой слишком строгий приговор, он говорит, что «язычески грубое отношение к религии, крайняя материальность взглядов и вкусов, схоластическое притупление ума, замена лживою риторикою искренности чувства, вот неизбежные плоды бурсацких влияний, где бы, и под каким бы титулом не появлялись они». Но с чего взял Марков, что в училищах и семинариях не осталось даже намека на религиозно-нравственные начала, что схоластическое притупление ума – плоды бурсы настоящей? Он говорит: «Мы слишком давно познали их.... чтобы еще могли сомневаться в этом в настоящую минуту». Потому-то вы, г. Марков, и должны во всем этом усумниться, что вы слишком давно познали все это. Так что пора бы и оставить вам понятия, неподходящие к современной действительности, потому что вредные плоды прежней бурсы, под влиянием нового строя настоящей бурсы, уже не произрастают. Добрые же качества прежней бурсы, а именно: приучение питомцев к довольству самыми малыми средствами, к неустанному бескорыстному труду, в преобразованных семинариях не изгнаны, а получили наилучшее направление.

Религия и нравственность в духовно-учебных заведениях также служат первыми воспитательными основами, а преобладание схоластики и риторики отошло в область предания. Человеческое достоинство здесь признается так же, как и повсюду в учебных заведениях, и ничего унизительного для человеческого достоинства не практикуется здесь, как и в других учебных заведениях. Здесь даже есть много такого, чем признается в учащих человеческое достойнство больше, нежели в других средних учебных заведениях. Мы говорим о коллегиальном решении всех педагогических, и даже экономических дел. Кажется, Марков судит о современных духовных школах по очеркам Помяловского, времена которого давно миновали. И с тех пор духовные школы далеко ушли в своем прогрессивном движении, особенно сильно возбудившемся в 60-х годах. Плодом этого движения был необыкновенно усиленный прилив семинарской молодежи в университеты, а также и в академии. На стремление семинаристов в университеты можно, конечно, смотреть как на стремление небескорыстное. Потому что многие из успевших выйти из семинарий в университеты заняли с честью профессорские кафедры в университетах, учительские – в гимназиях, реальных училищах, учительских институтах и семинариях, или сделались врачами, судьями, и вообще заняли места несравненно лучшие в материальном отношении, нежели их товарищи, окончившие курс в семинариях и сделавшиеся священниками, или даже прошедшие академический курс и сделавшиеся преподавателями семинарий.

Тем не менее светлое, а не темное значение семинарского образования в этом факте вполне очевидно. Если семинарии за самое последнее время могли дать людей, хотя может быть несколько и расчетливых, но все же годных для всех профессий, в которых требуется высшее интеллектуальное развитие, то почему же тупость, грубость – суть плоды семинарского образования?! «Не может древо злое плоды добры творити», гласит эпиграф статьи Маркова!

Что касается материальных расчетов, то в этом настоящие семинаристы особенно безупречны. Потому что, между тем, как более расчетливые вышли в университеты, их лучшие товарищи остались доканчивать курс, чтобы потом продолжить образование в духовных академиях. Из академий потом они поступили в преподаватели настоящих семинарий, получили в академиях солидное образование и нравственно-религиозную устойчивость, сохраняющую их от всякого участия в политических процессах, в которых очень нередко встречались семинаристы недоучившиеся, и побывавшие в высших светских заведениях. Из этого последнего можно заключать, что все крайне злое, встречающееся в вышедших из семинарий, привходит в них от иных влияний, почему в прошедших полный курс семинарского образования всякого рода зловредных воззрений не бывает, что в особенности зависит от изучения Богословия во всех его видах. Только посторонние влияния и особенно грубое прикосновение материализма жизни с некоторых, прошедших богословский курс, стирает их идеализм. Поэтому, если некоторые молодые пастыри оказываются недостаточно идеалистичными, то виновата в этом не школа, воспитавшая их, а жестокая жизнь нашего времени, и в особенности крайне-жалкое материальное положение духовенства, во многом зависящее от неблагосклонного отношения к нему общества.

Что касается в частности до просветительной деятельности духовенства – законоучительской, отправляемой нашими священниками большею частью очень усердно и сообразно с требованиями современной падагогии, проходимой в семинарии в двух последних классах, то напрасно Марков старается взять у духовенства это дело, чтобы отдать его лицам, пока еще ничем особенным не обратившим на себя внимание общества, и ничем не заслужившим особенное доверие и предпочтение перед законоучителями.

г). Законоучительство есть прямой долг пастырей церкви. Но законоучители могут не стесняться ни формою, ни временем, ни местом, ни программою в своем законоучительстве, а посему они могут и не законоучительствовать в школе. Кроме сего, может быть множество причин, препятствующих некоторым священникам быть законоучителями в разных школах, напр., старчество, болезненность, не позволяющая священнику неуклонно являться на уроки в известные часы. Отдаленность школы от прихода. Неустройство школы внешнее и внутреннее, проистекающее от негодности учителя, протежируемого земством, или инспекциею. Худой слух о споспешниках школьному делу. Наконец, просто неохота к школьному делу. Или нежелание видеть над собою еще ряд надсмотрщиков и начальников, кроме многих, имеющихся уже ,и наблюдающих за каждым шагом священника. И все эти причины более или менее основательны, даже не исключая простой неохоты к школьному делу. Потому что хотя школьное преподавание закона Божия может быть одним из лучших видов его преподавания, но не единственным и не самым наилучшим из всех возможных видов преподавания его. Священник и нравственно, и юридически обязан преподавать Закон Божий всем. Но он может преподавать его как взрослым, так и подросткам в храме Божьем, у себя дома, на улице и вообще там, где он найдет более удобным. И может преподавать так, как найдет возможным. Преподавать же Закон Божий исключительно в школе он ни юридически, ни даже нравственно не обязан, если он находит лучшим делать свое дело не официально только, а по-пастырски. В особенности, если и архипастырь найдет, что для известного лица достаточно и этой его деятельности; а может быть найдет даже, что пастырское законоучительство плодотворнее законоучительства школьного.

Законоучительство в школах, в особенности начальных, есть нечто соответствующее оглашению, которое в древности совершалось духовными лицами и в храме. Так и ныне наставление в Законе Божьем есть по преимуществу дело духовных. Нужно вспомнить и то, что как в древности, так и у нас, первые училища возникли при епископских кафедрах, и обучение в них велось лицами, принадлежащими к клиру, даже самими епископами, как это совершается и в новопросвещаемой христианской церкви Японской, в которой законоучительствует сам Архиепископ Николай. Поэтому совершенно справедливо говорилось в «Православном Обозрении», что «если до вступления в школу на детей действует назидание церкви через ее служителя, и через него же будет действовать по выходе из школы, то зачем же вводить новое постороннее лицо для наставления в вере во время школьного их образования».⁴⁴¹ Но можно сказать и больше: если в храмах дети вводятся в жизнь церковную, то не могут ли они здесь же и продолжать свое дальнейшее религиозное воспитание, где к тому же еще может совершаться обучение наглядно, приспособительно к разным священным временам, и где сверх того святость места, церковное благолепие могут производить благоприятные впечатления.

Из всего этого можно вывести то общее заключение, что хотя духовные обязаны быть законоучителями, но они не обязаны совершать это дело в школах. Посему совершенно неосновательно обвинять без всякого снисхождения тех духовных, которые не законоучительствуют в школах. Нравственную и юридическую необязательность школьного законоучительства духовных можно сравнять с необязательностию участия в учреждениях дешевых столовых, или приютов и т.под. благотворительных учреждений. Все христиане обязаны быть благотворительными. Но заповедь о милости широка зело. Можно оказывать помощь бедным тысячами способов, и не дойти до учреждения дешевой столовой. И видя, что они уже учреждены, не посылать на нее своих средств; даже не зная того, что заведующий дешевою столовою крадет из нее целыми телятами, что приставники ее упиваются на средства, данные благотворителями. И никто не может обвиниться в немилосердии за то только, что обвиняемый не принимает участия в поддержании дешевой столовой, а отсылает свои избытки на больных и раненых, на приюты, школы и т.под. Так нельзя обвинять и тех духовных, которые почему-либо не могут принять участие тоже в некоторого рода дешевом земском или министерском школьном законоучительстве, хотя оно многим духовным очень нравится, и потому они занимаются здесь с величайшим усердием и любовью. Тем не менее факт необязательности духовенства быть законоучителями в школах очевиден. И при неблагоприятной постановке школьного законоучительства рано или поздно он должен был определиться, что и случилось, хотя только отчасти тогда, когда определено было допускать к законоучительству людей светских со всякого рода средним, и даже ниже среднего, образованием. Но так как это допущение обусловлено исключительными случаями, то этим определением преимущественная годность и право духовных на законоучительство еще не отрицались, так что «Церковно-Общ. Вестник» не видел в этом определении ничего такого, чем бы духовенство отстранялось от законоучительства, и указавши на точный смысл проекта ученого комитета 1879 года о допущении к законоучительству светских людей, входит в полемику с «Православным Обозрением», справедливо утверждавшим, что замена законоучителей светскими людьми равняется устранением законоучителей от школы.⁴⁴² По идее, этого не давалось. Но дело показало, что стремление многих именно было таково. Отчасти это видно из того, напр., что Марков в подтверждение справедливости своих требований относительно замены священников светскими законоучителями, ссылается на означенный проект ученого комитета, выработанный г. Лисковым. Между тем речь об устранении духовных от законоучительства началась не статьею Маркова в «Русской Речи», но и раньше, напр., в «Отечественных Записках» (Июльской книге 1880 года). Следуя за сими старшими братьями своими в прессе, газета «Порядок» пошла уже и дальше. Она отвергает годность духовенства не только к законоучительству, но и к пастырству. И видит спасительный якорь в контингенте детей купцов, мещан и крестьян, которыми она и советует наполнить семинарии, изгнавши из них детей духовных. Но Марков, как мы видели, не доверяет нисколько и семинариям духовным, предпочитая им учительские семинарии.

Таким образом, духовенство отстраняется от школьного законоучительства принципиально, с попранием его преимущественных прав на него, и с отрицанием даже его способности на это дело. Мы видели, что нравственно и интеллектуально духовенство способно к исполнению своего священного долга законоучительского. Может быть оно оказывается непригодным в сравнении с другими лицами именно к школьному законоучительству? Посмотрим! Марков говорит: «Совершенное незнание своей религии нашим народом до сих пор вопреки опыту веков не убеждает сторонников лицемерной религиозности в непригодности нашего наличного духовенства в роли законоучителя». А знаете ли почему? Потому во-первых, что народ наш знает свою религию лучше интеллигенции, а во-вторых, если он по выражению Ф.M. Достоевского знает веру неотзывчиво, т.е. не может дать отчета в своей вере, то виноваты в этом не законоучители, а вся история, и светский мир интеллигенции, ненаучивший народ выражать не только всю глубину своего духовного содержания, но хотя бы и частицу его.

Далее можно сказать, что Марков недоволен тем даже, что законоучительство существует. Он говорит: «Программы всех наших учебных заведений начинаются с Закона Божия. У нас словно боятся заикнуться об изучении чего-нибудь без сопутствования катехизиса, свящ. истории или богословия. В рассуждение по этому поводу не принято даже входить. И те, кто представляет, и те, кто разрешает, чувствуют себя связанными по рукам и по ногам особенностью положения этого предмета преподавания. Всякому кажется, что нарушение условного этикета будет сочтено за вольнодумство» (201 стр.).

Истинности этих речей мы оспаривать не станем, считая в этом случае компетентным г. Маркова. Мы верим, что нередко так происходит дело постановки преподавания Закона Божия в разных учебных заведениях. Мы даже несколько догадываемся, почему «и те, кто представляет, и те, кто разрешает, чувствуют себя связанными по рукам и ногам особенностью положенияэтого предмета». Предмет весьма важный, и довольно не укладистый в рамки некоторых наших учебных заведений. Посему или нужно понимать его глубоко, чтобы дать ему настоящее место среди других предмеметов, или остается во всем положиться на законоучичелей, взваливши на них весь непреоборимый труд примирения непримиримого, однако предварительно не справившись у них, какой бы постановки своего дела желали они. От этого действительно происходит то, что во многих учебных заведениях Закон Божий является чем-то случайным, существующим в качестве парадной мебели. Но согласитесь, виноваты ли в этом законоучители? Их стеснили, забили в углы, и потом издеваются над тем, что они жалки, что упрашивают выучить 2‒3 текста, и радуются, видя хоть какой-нибудь успех в изучении их предмета. Пощадите! Лежачего, говорят, не бьют. Нет, пусть законоучительство займет надлежащее место во всех школах так, чтобы там, где все предметы имеют своих отдельных представителей, пусть и разные предметы, входящие в круг наук законоучительских, будут иметь отдельных представителей, напр., в университете и даже в гимназиях. Пусть бы Закон Божий был не только равноправным среди других учебных предметов, что требуется и по существу его, а преподаватели Закона Божия были бы лицами, могущими делаться и инспекторами училищ и директорами. Тогда бы вероятно законоучительство не стало употребляться для приличия, а законоучители не были бы оскорбляемы и унижаемы без вины. И согласитесь, что некоторые законоучители имеют все необходимые достоинства к прохождению всех ступеней педагогическо-административной лестницы. И однако духовных у нас вовсе не думают делать директорами разных учебных заведений, несмотря даже на то, что у немцев, которым мы во всем рабски подражаем, уже давно практикуется назначение духовных в инспекторы и директоры разных школ. В крайнем случае – это непоследовательно.

Марков недоволен предметами, входящими в состав законоучительства: катехизисом, тропарями, кондаками, ирмосами и т.под. принадлежностями законоучительства.

Катехизис ― есть известного рода элементарно-систематический свод сведений, преподающихся в прочих предметах Закона Божия. Как вывод из других предметов Закона Божия, Катехизис существенно необходим настолько, насколько вообще необходимо и возможно отчетливое знание нашей православной религии. Но само собою понятно, что он, будучи заключительным выводом, должен преподаваться не в начале прочих предметов, а после них. И само собою понятно, он должен быть настолько обстоятелен, насколько было обстоятельно преподавание других предметов. Так, напр., в конце начального курса он должен быть в форме самой элементарной, самой краткой. В прогимназиях же, и соответствующих им городских и духовных училищах, а также в учительских семинариях, в полной своей форме. В гимназиях же, учительских институтах и других средних учебных заведениях уже в строго систематической форме, иначе, в виде краткого Богословия.⁴⁴³ Этого кажется желает и Марков, когда говорит о том, что не следует во многих заведениях твердить по Закону Божию одно и тоже. И действительно, должно быть чрезвычайно неинтересно быть на классах Закона Божия в учительских институтах ученикам их, бывшим отличнейшими учениками по Закону Божию в учительских семинариях, городских училищах и гимназиях, где Закон Божий проходился по тем же учебникам Пр. Филарета, или свящ. Лаврова, Владиславлева и т.под.

Но все это означает только то, что всем предметам должно дать надлежащее место в системе преподавания, и известную форму, соответствующую насущной потребности. О чем, конечно, должны позаботиться не законоучители, а составители уставов тех или других школ, между тем как они, по заявлению Маркова, вводят Закон Божий для соблюдения приличия. Посему судите: кто виноват, что, напр., катехизис во многих школах преподается несвоевременно?!

Тоже должно сказать о постановке прочих предметов Закона Божия, а равно и о широте программ, иногда не вполне приспособленных к насущным религиозным потребностям школы. Но чтобы детям 10 лет навязывалось изучение большого катехизиса с текстами: «Вера есть уповаемых извещение»... и т.д., этого мы не знаем. А если где это и бывает, то вероятно зависит не от законоучителей. Как люди, близко знакомые с делом, законоучители и на педагогических советах, и литературно говорят о лучшей постановке преподавания как всех предметов, так в частности и Катехизиса. Где есть возможность согласить с другими требованиями школ требование программы преподавания Закона Божия, они достигают должных плодов. Но не их вина, если нет никакой возможности поставить Закон Божий в надлежащее ему положение среди других предметов преподавания. Еще менее справедлив Марков в своем нападении на законоучителей за то, что они преподают о тропарях, кондаках, ирмосах, эктениях, изобразительных псалмах и т.под.

В тропарях, кондаках и ирмосах выражается все то, что составляет сущность того или другого праздничного воспоминания. В них находится и история праздника, и догматическое учение о том обстоятельстве, которое празднуется, и сердечное излияние религиозно-нравственных чувств христианской души, с величайшею живостью самого нежного чувства, отзывающегося на событие, т.е. или покаянная скорбь и печаль (в великопостных), или же горячая благодарность, удивление и восторг (в пасхальных) и т.д. Познакомиться со всеми этими песнями, значит узнать о празднике все существенное и все наилучшее, что только было сказано о празднике в православной церкви.

С другой стороны, только чрез тропари, кондаки да ирмосы и т.под. можно войти в дух православного празднования того или другого праздника. Потому что нигде, ни в каких Psalmbuch'ах немецких, ни даже американских, не найдешь того, что найдешь в православных церковных песнях: «Покаяния отверзи ми двери, жизнодавче».... Многая множество моих согрешений... Душе моя, душе моя! возстани, что спиши?..

Ничто для православного уха не может быть приятнее, ничто не может выслушиваться с большим религиозным умилением, как песни: «Христос раждается, славите»...., или: «Христос воскресе из мертвых»... Между тем, это тропари и ирмосы! Едва ли какой православный христианин теперь может пожалеть о тех минутах, когда он впервые выучил тропарь: «Спаси, Господи, люди Твоя»..., или ирмос: «Житейское море, воздвигаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти».... и т.д. Во всем этом заключается великая доля Православия. И она так многоценна, так чудно прекрасна, что всякий, не лишенный религиозно-эстетического вкуса и вдохновения, не может не считать за радость и удовольствие знание и уменье пользоваться такими церковными песнями. Посему нужно не винить, а благодарить законоучителей, умело учащих тропарям, кондакам, ирмосам и т.под. Нехорошо, если они преподают эти песни не соразмеряя глубину их содержания с мерою общего развития учеников и с временем прохождения их. Очевидно, что для начальной школы достаточно преподавания одних важнейших повседневных молитвенных форм: немногих эктиний, псалмов, нескольких великопраздничных тропарей. В городской школе, и соответствующих ей школах, можно преподать и некоторые кондаки с ирмосами, а в средних и полувысших можно коснуться и некоторых более трудных церковных песней, смысл которых стыдно не знать всякому среднеобразованному человеку. Для человека же с высшим образованием по возможности не должно быть ничего непонятного в православном богослужении, почему он должен познакомиться с ним возможно полнее. Ведь считается же в известной образованной сфере неприличным не знать типов Гоголя, или Пушкина, Шекспира. Почему же бы не считать незнание ирмосов Великого Канона своего рода неприличием? Неужели вы не знаете Отелло? спросит вас удивленно образованный человек, если вы подадите вид, что незнакомы с этим представителем дикой ревности. Почему же порядочно образованный человек может считать себя в праве быть не понимающим «Иже херувимы...? Много и долго учившийся ради даже одного равновесия в своих познаниях, должен побольше поучиться и всему относящемуся к религии. Иначе он будет в религии незрелым юношей, будучи в других отраслях ведения может быть доктором, что само собою понятно, неестественно, так как религия, будучи областью наивысших истин и принципов, должна обнимать собою и проникать весь дух человека, что между тем невозможно при слабости религиозных понятий и высоте интеллектуального развития. Неизбежным следствием сего бывает разлад между верою и убеждениями многих односторонне образованных людей, не познавших ничего после Катехизиса.

Так. обр. Марков должен жалеть не о том, что он некогда учил церковные песни, называемые трудными, а потому для некоторых и противными именами, а о том, что он, и все подобные ему, учили их не с толком, да не учили их позднее, когда были умственно зрелее, и потому более способными оценять их высоко-художественное и божественное достоинство.

Это привело нас к обвинению законоучителей в неумении учить, в неумении пользоваться лучшими методами и способами преподавания Закона Божия, и даже в нежелании заняться методикою Закона Божия.

Да, в то время, когда учился в гимназии Марков, не занимались отвлеченною методикою Закона Божия. Но занимались ли тогда на Руси методиками и прочих предметов? Кажется, у нас вопрос о методах с практической его почвы перенесся на отвлеченную очень недавно, едва ли не в конце 50-х годов. А с этого времени стала разработываться и методика Закон Божия, и разработывалась не менее усердно, и не менее успешно, сравнительно почти со всеми методиками. Сам же Марков называет одного из славнейших методистов Закона Божия, именно прот. Д. Соколова, дельные труды которого оцениваются по достоинству так, что его издания расходятся десятками и сотнями тысяч. О. Базаров свои учебные издания также считает сотнями тысяч. Издания других, менее знаменитых методистов Закона Божия (оо. Ветвиницкого, Романова, Аф. Соколова, Н. Попова, М. Соколова) также расходятся десятками тысяч. Не остаются рабски следующими за этими корифеями методики 3.Б. и другие законоучители. И при случае заявляют свое здравое суждение даже о недостатках руководств такого славного методиста, как Д.С. Методика Закона Божия издается и в отдельных книгах, и в разных педагогических журналах, и горячо обсуждается в специальных статьях. Так что, напр., по поводу книги г. Ширского «О преподавании Закона Божия» в одну редакцию Православного Обозрения прислано было три статьи. Посему, если кто и боится входить в суждение о преподавании Закона Божия, то вовсе не законоучители.

Марков восстает и против уроков по Закону Божию, против баллов, переводов из класса в класс, дипломов и признания служебных прав, дающихся изучающим Закон Божий. Он находит все это чуждым интересам религиозной нравственности, препятствующим, но не способствующим ей, искажающим ее характер и убивающим ее будущность. Потом Марков, подобно автору статьи в «Вестнике Европы» (янв. 1881 г.), восстает даже против дисциплинарных правил, соблюдаемых воспитанниками при посещении церкви.

Нечто в этих замечаниях имеется резонное, напр., замечание о баллах, которые по Закону Божию ставятся почти бесцельно, потому что можно иметь и неудовлетворительный балл по Закону Божию и беспрепятственно перейти в следующий класс. Должно или не ставить отметок по Закону Божию, или же ставить и придавать им должное значение, что не дает возможности относиться к Закону Божию, как «к закону», которого будто бы достаточно немного «позубрить». Только дело в том, что ставление баллов, равно как требование дисциплины, а тем более аттестаты, с влиянием их на служебные права и преимущества, все это находится вне власти законоучителей, заинтересованных разве только в дисциплине церковной. Что касается наказаний за незнание уроков по Закону Божию, то мы не знаем, почему бы законоучители должны быть всегда чужды этой воспитательной меры, после недействия мер кротких? И сам Божественный учитель Христос, употреблял в дело вервие. Равно непонятно, почему не одобряются Марковым спрашивания? Конечно хорошо по-отечески беседовать, но не худо и воспроизведение этих бесед, причем неизбежны разного рода наводящие вопросы. Repetitio mater studiorum est.

Справедливо Марков замечает, что в наших школах недостаточно знакомят с Евангелием. Но опять причина сего не в одних законоучителях. Издревле у нас как-то будто не осмеливались читать эту напрестольную книгу, перед которою как перед важнейшею святынею мы клянемся во всех клятвах, перед нею присягаем и на верноподданство царю. Отсюда идет убеждение, что эта книга должна читаться в церкви только. Нигде это прямо не выражается, но жизнь показывает это. Что касается законоучителей, то они стараются познакомить учеников с этою священною книгою, и даже издают книги, специально направленные к удовлетворению этой нужды.

Итак, говоря вообще, нападение на законоучительство духовных также несправедливо, как и другие нападения на духовенство. Разумеется, есть исключительные лица из среды законоучителей, как и среди всякого рода учителей и даже профессоров, которым нет дела до наилучшего преподавания, но когда же по исключениям судят об общем отношении к делу своему той или другой среды людей?

Но допустим на время, что духовенство будет отстранено сначала от законоучительства, а потом и от пастырства, хотя бы в лице сынов своих. Что же выйдет из сего? С постепенной организацией церкви все полнee и определеннее выяснялась мысль о необходимости для клира отказаться от всякого другого занятия, кроме того, которое относилось к его призванию. Духовенство получило увольнение почти от всех мирских занятий с тем, чтобы оно всецело могло предаться исполнению обязанностей своего служения. И вдруг, теперь оно должно оставлять свои дела, чтобы взяться за что угодно, не будучи ни к чему особенному приготовленным. Согласитесь, что это не будет прогрессом в нашей русской, и без того непрочной, жизни, особенно, если вслед за духовными и другие сословия будут выталкиваться из своей колеи, или даже сами будут оставлять свои дела, и устремятся в области деятельности прежде чуждые для них, хотя бы, напр., законоучительскую!

III. Будущие законоучители

Далее желательно знать: где те герои, которые охотно возьмутся понести нелегкое бремя духовного служения. Много ли наш век выдвинул из числа недуховных таких лиц, которые взялись за пастырство и на деле показали, что его можно обыкновенным людям исполнять без скорбей и страданий на довольство всем? Осуждать рыцаря за бессилие не поднявши даже его меча, это более чем легкомысленно. Из богатой, сытой обстановки легко укорять честных, но скорбных, бедных тружеников. Каково-то слушать им эти укоризны? «Слагают бремена тяжкие и неудобоносимые, – говорил Иисус Христос о фарисеях, – а сами не хотят и перстом двинуть»... «Мы худые законоучители», – восклицает горячо один законоучитель, – замените нас хорошими; мы бездеятельны, замените нас более энергичными и тогда осуждайте нас, а не теперь, когда никто не идет к нам в товарищи». Сельский священник, пишущий в «Русской Старине» (1881 г. февраль), на всю Россию сделал клич пожаловать на его прежнее место сельского священника, заявивши при этом, что и сторожка церковная, в которой он жил в начале своего служения, стоит готовая принять в свои стены нового священника. Думаем однако, что едва ли кто из светских людей поспешит воспользоваться этим приглашением.

а). Тщетно. Марков, газета «Порядок» и др. говорит о детях купцов, мещан и крестьян, как о будущих религиозных деятелях, и в частности, как о законоучителях. Нейдут они в духовные и по зову Свят. Синода, не пойдут и по призыву прессы.

Мещане и крестьяне, пожалуй, не прочь бы отдавать своих детей в духовные школы, если бы срок учения в них был поменьше. Но что может выйти доброе из сего как для дела, так и для самых лиц, отрываемых от своей среды и принимающихся за несвычное дело?! Если духовенство, будучи хотя по идее светом, на самом деле оказывается по представлению некоторых тьмою, то тьма, освещаемая доселе этим светом, может ли быть более светлою? Невозможно это. Сам народ говорит о себе, что он народ темный. И он действительно темен: и в умственном отношении, и в религиозно-нравственном отношении. Мещанство в умственном отношении выше крестьянства, но в нравственном отношении оно развращено современною цивилизациею более, чем другие сословия. И вот из этой темноватой среды советуют брать свет, имеющий освещать людей всех званий. Да, этим проектом предлагается русскому православному люду услуга не хуже той, которую оказал пустыннику его непрошенный оберегатель. О купечестве позвольте сказать лишь слово Спасителя: «Не можно служить Богу и мамоне».

Относительно крестьян у нас давно царит не вполне справедливое убеждение, что они суть носители всякого рода лучших начал. Так что у крестьянства можно будто бы учиться всему жизненному, и что из них нужно брать и сельских администраторов и учителей, и наконец, законоучителей и даже священников.

Но должно, во-первых, вспомнить, что крестьянство несет на себе более всех всякого рода повинности, начиная с податной и воинской, и оно же должно давать себе всякого рода деятелей общественных? Что же дадут ему другие сословия за весь его тяжелый труд на них? Разве одно свое сочувствие да доброе слово?

Во-вторых, не следует забывать, как недоброкачественными оказались волостные и сельские администраторы, вышедшие из самого народа. Не столь злополучною известностью пользуются другого рода деятели народные, вызванные также из народа, напр., фельдшера, фермеры и тому подобные образованные крестьяне, ничем не проявлявшие своей особенной деятельности. Об учителях, вышедших из народа, также пока еще мало известно. Следовательно, пока еще нет фактов для утверждения того, чтобы они могли с большею честью проходить законоучительское дело, а тем более пастырское, нежели современное духовенство.

В-третьих, сам Марков утверждает, что «для прохождения обязанностей духовных требуется известного рода навык», который без сомнения и имеется в духовенстве, в продолжение столетий имевшем своим делом религиозно-нравственное учительство. Между тем все другие сословия были далеки от сего дела, а потому не имели сего навыка, почему, например, мещане и крестьяне, являясь изредка в духовных школах, оказываются здесь далеко не лучшими сравнительно с своими сверстниками, и притом не только в умственном, но и нравственном отношении. Это и неудивительно. Хотя народ наш близок очень к природе и далеко не так испорчен пагубными влияниями европейской цивилизации, но зато в умственном и нравственном отношении он недисциплинирован. Так что от него, как от стихийных сил природы, можно ждать все: и благое и разрушительное злое. И вдруг, к этой стихийной силе обращают руки за помощью, требуя от нее руководства в самой наивысшей сфере жизни – религиозно-нравственной, представители которой должны быть всем вся, и потому должны стоять, если не во всем, то во многом выше всех.

Таким образом и арrіоrі рассуждая, нельзя надеяться найти в крестьянстве более годных законоучителей, а тем более пастырей, нежели в духовных.

Не можно считать более годными к законоучительству и тех, которые пройдут курс учительских семинарий, хотя бы даже и в высшей степени успешно.

б). Марков и другие подобные ему, как на панацею смотрят на учительские семинарии. Но почему же выходящие из учительских семинарий удостоиваются такого отличия в сравнении со всеми другими образованными лицами, столь же полноправными на законоучительство? Мы говорим не о духовных, а обо всех вообще учившихся настолько, что известным определением им не отказывается в законоучительстве?

Ответа на это у Маркова не находим, посему посмотрим на учительские семинарии.

В учительских семинариях учащиеся принадлежат ко всякого рода сословиям, большею частью неподготовленным жизнью к законоучительству и пастырству. Сюда нередко принимаются неудачники из всех учебных заведений, не исключая и духовных, и только некоторая часть учащихся принадлежит к крестьянству, некстати втертому сюда нашими народолюбцами. Следовательно, состав учащихся в учительских семинариях – разночинцы, которым по разным недостаткам (материальным, а более всего умственно-моральным) не привелось устроиться порядочно в своей среде. А посему трудно ждать от всех неудачников, чтобы они могли явиться в новом своем положении более удавшимися, а тем более в таком высшем служении, как законоучительство. Во всяком случае все сказанное о неприготовленности всех званий к законоучительству и пастырству должно приложиться и к лицам, выходящим из учительских семинарий, и тем более, что они разночинцы-неудачники.

Некоторые директоры учительских семинарий наглядно и глубоко убеждаясь в непригодности даже к учительству той разночинной массы, которую они имеют в своем ведении в лице своих учеников, стремятся всячески к удалению из учительских семинарий в собственном смысле разночинцев, чтобы иметь дело только с одною, хотя и грубою, но не столь испорченною массою учеников из крестьян. Проведавши это, крестьянские мальчики сотнями идут в учительские семинарии, чтобы здесь учиться на казенном хлебе, да чтобы и не отбывать воинской повинности. Таким образом, в самом начале в основе учения крестьян в учительских семинариях не замечается одного из важных нравственных принципов в учении ― бескорыстия, которого во многих, выходящих из учительских семинарий, не замечается и впоследствии.

Некогда мне приводилось близко наблюдать за крестьянами, учившимися в учительских семинариях. И вот какой факт я могу сообщить об их бескорыстии. Один из учеников учительской семинарии, пользовавшийся репутациею человека крестьянина в самом лучшем смысле, оказался слабо успевшим в науках 2-го класса. Ему было предложено самому избрать: перейти в следующий класс, или же остаться в том же классе в видах усовершенствования, причем необходимость последнего кем следует была разъяснена ему с жаром и обстоятельно. Ученик при этом, по-видимому, убедился, что нужно остаться в том же классе, и однако он избрал переход в следующий класс. Кончил он курс недостаточно развитым сравнительно с товарищами, что также сознавал ясно сам, и откровенно объяснялся в одном письме к воспитателю, заявляя, что он потому не остался в 2 классе, что пришлось бы два раза лишних ездить домой на вакаты и истратить на это рубля 1½, а или даже 2.

Как во многих других отношениях крестьянские дети, вышедшие из одной учительской семинарии, не оправдали многих светлых надежд наших, я не смею распространяться о сем. Не могу однако умолчать о том, что отчужденность от народа, даже стыд за родных, составляет далеко не единственный недостаток в них, а желание сровняться с барами в походке, в одежде – не первый и не последний шаг к разрыву с народом. До глубины души было прискорбно видеть, как Вася М., некогда явившийся в лаптях в семинарию, и игравший наивно с сыном кучера сидя на полу в семинарском коридоре прямо пред квартирою директора, через пять лет преобразовался в городского франта в ратиновом пальто, под зонтиком от незнойного нашего солнца. Между тем это было не с одним М., но почти и со всеми. Так что только один, рано скончавшийся А.М., оказал должное уважение обычному семинарскому одеянию. О таких лицах, как Г.Р., который до последнего курса ходил сгорбенно, с благочестиво-умильною физиономиею, а на последнем курсе поднял не только голову, но и нос, и не хотел ничего делать, кроме разыгрывания светских пьес на фисгармонии, стыдно и воспоминать.... Один бывший ученик С-кой учительской семинарии не хотел снять перчатки, чтобы подать руку инспектору, своему начальнику, и нашел возможным обвинять инспектора за то, что тот со своей стороны не хотел подать ему руки в руку, облеченную в лайковую перчатку. Говоря о лайковой перчатке, бывший ученик С-ой учительской семинарии, хотел оправдать себя, но она-то вероятно и возбудила инспектора, хорошо знающего, что сельскому учителю не до лайковых перчаток. Доходят слухи и о либерализме многих, вышедших из учительских семинарий. А некоторые из них успели уже побывать и на скамьях политических преступников, и сделаться несимпатичными типами новых просветителей, напр., в повестях Мещерского (в лице Фомина и др). И на этого-то рода людей Марков возлагает столь великие надежды, что советует им поручить законоучительство, думая, что это будут «смиренные очереди учителей»? Слышно, что эти люди очень не низко, а напротив высоко очень ценят и свой смиренный учительский труд. А вручите им более высокий труд законоучительства и тогда узнаете, что это будут за «смиренные очереди законоучителей». Хорошо известные мне, лучшие ученики учительских семинарий ненадолго остались в деревенских школах, а нашли возможным облечься в вице-мундиры, несмотря на свое крестьянское и мещанское происхождение.

Марков говорит: «Все преимущества находятся на стороне светского учителя (Закона Божия), когда этими учителями могут быть повсеместно воспитанники учительских семинарий. Такой учитель проходит очень серьезный курс Закона Божия под руководством избранного преподавателя». И потом как бы чувствуя, что сказано слишком много, оговаривается так: «Ничто не препятствует обставить экзамен из религии такими гарантиями, при которых не останется ни малейшего сомнения в подготовленности воспитанников учительских семинарий к нехитрой роли толкователя молитв» и т.под. Ведь в жизни являются преподавателями Закона Божия – матери, няньки и богомолки (216 стр.).

Если няньки и всякие богомолки компетентны в законоучительстве, то уже, конечно, выходящие из учительских семинарий тем более компетентны. Но неужели должно желать, чтобы все «опростились» в религиозном отношении до состояния нянек и богомолок? Если бы Марков желал этого, то незачем было бы ему и говорить о солидной религиозно-нравственной постановке законоучительства в учительских семинариях. Однако Марков счел необходимым упомянуть о сем. А потому позволительно спросить его: кто же те преподаватели Закона Божия в учительских семинариях, под руководством которых в них проходится очень серьезный курс Закона Божия. Не отцы ли законоучители, которых за это Марков предлагает изгнать, чтобы заменить их учениками их?! Но знайте, что «несть ученик более учителя своего», и если учителя изгонят, то и учеников его... «Меня изгнаша», – сказал божественный наш учитель Христос своим ученикам, – и вас изжденут»... Таким образом, только в тех видах, чтобы все «опростились» в религии можно допустить изгнание серьезных законоучителей, чтобы заменить их вовсе еще не установившеюся молодежью, выходящею из учительских семинарий. Справедливо говорит Марков, что не должно бояться того, будто преподавание народу религии в руках светского учителя обратится в оружие безбожия и безнравственности всякого рода (стр. 216). Но что «враждебное религии преподавание Закона Божия есть бессмыслица, способная поразить своим противоречием даже малолетних детей, и что это ложь осязательная, в которой легко удостовериться», в этом нельзя согласиться, потому что «бессмыслица эта очень нередко практикуется светскими учителями, что однако узнается не скоро, а исправляется и изглаждается еще того медленнее». «Если так, – говорит Марков, предвидя подобные указания, – то следует с корнем пересоздать наши учительские семинарии, нашу светскую педагогию». Верно, это необходимо сделать, и потом, запасшись «хотя такими же искренними христианами, как наши сельские попы, дьяконы и т.п.» (стр. 217), приходите и возьмите их иго, и отдайте его учившимся в учительских семинариях.

Сделавши заметную уступку духовенству через признание в них некоторой искренности, Марков как бы опять оговаривается в следующих словах. «Говоря вообще, наши учительские семинарии, даже и при теперешних серьезных недостатках своего воспитательного устройства, выпускают из своих стен трудолюбивых и не мудрствующих лукаво народных учителей»... Пусть так, но все это черты хотя и хорошие, но только отрицательные, а требуются свойства положительные, как например то, чтобы они могли не мудрствуя лукаво, дать здравый ответ вопрошающему не только об относящемся к вере, но и к изобличению неверия и разных современных лжеучений, немалый запрос на что бывает ныне и в деревнях, и притом самыми жизненными фактами.

«Мы прямо высказываемся за то, чтобы уроки религии не отделялись в народной школе от других предметов и были поручены тому же учителю», – говорит Марков. Это положение действительно прямое, которому мы противопоставляем столь же прямое. Именно то, что уроки Закона Божия должны быть отделены от преподавания других предметов, потому что этого требует важность предмета, которая требует и того, чтобы Закон Божий преподавался наилучше подготовленным к этому лицом, обладающим всеми наивысшими способами и силами к его преподаванию возможно полнейшему и животворнейшему. Чтобы это лицо запечатлено было и в своей внешности высшим авторитетом кроме того авторитета, который может создаться при самом преподавании Закона Божия. А такими преподавателями по всей справедливости могут быть только духовные лица, в особенности имеющие священную благодать на это, и которые веками своей деятельности этого рода стяжали, как говорит сам Марков, «полное доверие блюстителей общественной безопасности, даже чуть не считаются краеугольными камнями ее»....

На основании всего сказанного и общего впечатления, вынесенного мною из многолетнего ближайшего отношения к ученикам учительской семинарии, я вывожу такое заключение относительно их, что и самый благонадежнейший контингент их (из крестьян) не вполне еще определился в своей благонадежности и для учительства, а тем более для законоучительства. Можно даже сказать больше, а именно, что истолкование некоторыми директорами устава учительских семинарий, которым определяется, чтобы состав учащихся был «преимущественно» из крестьян, в смысле «исключительно» ― более вредное истолкование, чем полезное. Оно вредно как потому, что через него незаконно многие отвлекаются от священной для каждого воинской обязанности, так и потому, что эти многие отвлекаются от физической работы, от жизни простонародной, к которой они уже не возвратятся, и составят собою новую отрасль несчастных пролетариев, которых и без того у нас много. И этот новый пролетариат вызывается намеренно, систематически и без существенной нужды, единственно по убеждению в идее, справедливость которой еще ничем фактическим не оправдалась. Говорят, что еще один из первых честных труженников на поприще свободного народного просвещения, автор «Ясной Поляны» Лев Н.Толстой смотрел на авторство учеников своей Яснополянской школы как на некоторого рода растление. Между тем Л.H. Толстой, как говорит Страхов, всею своею натурою, всею симпатиею его великого художественного чувства был направлен и устремлен к народу. И долгое любовное созерцание народа открыло ему идеал, которым живет народ.⁴⁴⁴ Этот идеал народа открыт был и Феодору M.Достоевскому. И они оба горячо любили весь русский народ, как носитель идеала святости, подчиняющей себе весь нравственный склад народа, и дающей ему несокрушимую жизненность и крепость. Вот почему они и считали святотатством неумелое просвещение народа не в духе его исконной жизни. И сам Марков говорит: «Человек постоянного труда не имеет много времени для занятий ума. В мире сохи и станка остается немного места книге. Излишнее обилие сведений было бы для них (крестьян) вредом, а не пользою. Мы в сильной степени приписываем уродливости (книжного) развития и наш духовный разлад, и нашу общественную вялость, и физическое слабосилие, и болезненность наших молодых поколений. Если это явление так вредно отзывается на людях, имеющих гораздо более возможности сообразовать свою практическую жизнь с жизнью своей мысли, то понятно, до какой степени искалечило бы оно тот слой народа, которому часто некогда оторваться от ежедневной работы рук даже на короткий час отдыха. «Лишние люди», «бессильные мечтатели» составляют тягость и вред даже в самых счастливых условиях быта. Но мечтатель рабочий, «лишний человек», обязанный снискивать себе пропитание трудом рук своих, это выходило бы за пределы естественности. Наполнять голову работника сведениями и мыслями, только возбуждающими его беспокойство, бесполезно нарушающими мир его духа, не дающими ему силы ни на что ему доступное, для него полезное, а только расслабляющими его собственные практические силы праздною мечтою, или неисполнимыми желаниями, это значит не просвещать, а затемнять разум человека, надрывать его духовный организм непригодною и непосильною работою. Это значит хлопотать не о благополучии его, не об усовершенствовании его условий жизни, а подносить ему отраву, вести его к постепенному падению, и может быть даже к гибели... Для огромного большинства народа откармливание излишним знанием принесет один несомненный плод – полное раздвоение с средою, со своим прошлым, глубокое внутреннее страдание, бессилие духа, и как неизбежный результат его – отвращение к труду, полезному себе и другим. Стремиться к такому положению вещей может только враг народа, но не друг его».

Все это говорится относительно общего народного образования. Но в особенности эти прекраснейшие мысли как нельзя более приложимы к детям крестьян, учащимся в учительских семинариях, если иметь в виду все сказанное мною о результатах учения крестьянских детей в учительских семинариях, и то, напр., что они здесь знакомятся не только с Карамзиным, Державиным, Пушкиным, Островским, Некрасовым и другими русскими писателями, но и с Гете, Шиллером, Вальтером Скоттом, Шекспиром, а Гриша Р-н, кажется, познакомился даже с пьесами Бетховена, Шуберта и т.под.

Таким образом, непременно следует подумать: не растлевают ли, не искалечивают ли, не выделывают ли уж что-то очень неестественное из своих питомцев наши учительские семинарии, обучающие мальчиков, оторванных от сохи, всяким наукам, через которые их непосредственное воззрение на мир Божий заменяется современным шатким воззрением на всех и все?! Да, об этом следует серьезно подумать. В особенности в виду устранения духовных законоучителей, проектируемого Марковым, и замены их лицами, выходящими из учительских семинарий.

Впрочем и сам Марков останавливается на воспитанниках учительских семинарий только потому, что они кажутся ему ближе всего подходящими к удовлетворению той потребности, которой будто бы не удовлетворяется духовенство. Он и сам недоволен учительскими семинариями, а потому говорит: «Мы должны добиться, чтобы еще в учительской семинарии были привиты будущему учителю нравственное направление, способность и желание труда». Следовательно, прививают ли учительские семинарии указанные добрые свойства, это еще остается вопросом и для него. Раньше же он говорил: «Стоит только приготовить достаточный состав учителей, исполненных трудолюбия и нравственных вкусов, и задача школы решена одним этим фактом». Значит теперь задача школы еще не решена. Еще «стоит только приготовить учителей»... Но всякому понятно, что стоит приготовление учителей. И потом, кто же будет готовить желанных учителей? Марков отвечает, что это вполне возможно при наличных педагогических наших силах, даже при наших наличных денежных средствах «только стоит сосредоточить самые заботливые воспитательные условия»... Странное противоречие! Если есть наличные педагогические силы, то они непременно должны обладать достаточною заботливостью о своих питомцах. Иначе силы эти недостаточны, их нужно заменить новыми, в особенности если они не действуют потому, что им выдают из наличных не по 200 р. за годовой урок, а только по 100 и 125. А ведь и этого нет ни в одном среднем учебном заведении. Так что со стороны дороговизны учителей семинарии учительские представляются самыми дорогими, что конечно должно отражаться и на дороговизне учителей, приготовляемых здесь. А это тоже не соответствует состоянию русских начальных школ.

Марков утверждает, «что учительские семинарии, устроенные и направленные по образцу лучших европейских заведений этого рода, могли бы доставить и нашим народным училищам таких наставников, которых религиозно-нравственное настроение будет гораздо жизненнее и плодотворнее теперешнего нашего духовенства». Но из чего следует все это Марков не указывает, да и не может указать. Потому что еще неизвестно, что может дать русская школа, устроенная по образцу не соответствующему ни духу жизни русского православного народа, ни национальному складу его характера, и никаким его живым потребностям. А потом и в настоящем своем полурусском строе наши учительские семинарии даже с лучшим контингентом учащихся в них, не могут дать не только вполне достаточных, но хотя бы и сносных законоучителей. Тем более они не могут приготовить православных законоучителей, будучи совершенно переустроены по западному шаблону.

Но почему бы не обратиться за учителями Закона Божия к чиновничеству и интеллигенции? Рекомендовались же для этой цели мещане и купцы! Вероятно даже и «Порядок» сознает, что не особенно религиозное чиновничество, а тем более интеллигенция неудобны для законоучительства. Некоторые из них с охотою пошли бы в епископы, митрополиты и на другие иерархические посты, но в законоучители едва ли кому придет охота идти из порядочных чиновников, а также из людей интеллигенции.

Всем чиновникам с образованием не ниже семинарского живется не труднее, нежели духовным, а посему естественно, что чиновники нейдут в духовные, не пойдут и в законоучители. Неудавшиеся служаки, пожалуй, и пошли бы, но как принять их? Есть у нас один священник из бывших приставов, но лучше бы ему оставаться в звании, к которому он ранее был призван.

в). Интеллигенция у нас сила, и имя ей легион, а потому неудобно распространяться об ее достоинствах. Но что касается недостатка в большей ее части нравственной религиозности православной, то об этом можно говорить смело, потому что это большинство поставляет себе за честь, считает за признак высшего тона, прогрессивнейшего развития то, что оно чуждо «пропитанной постным маслом православной нравственности и схоластическо-византийского вероучения», как выражается оно. А посему мы поспешим сделать честь этим интеллигентам, заявляя, что они православных обычаев не знают, но заочно презирают, и без всякого разбора и неистово попирают, начиная с постов и оканчивая присягою и таинствами, и в особенности таинством брака неприкосновенную святость, и даже необходимость которого они отрицают, не понимая, что здесь корень всей, как семейной, так общественной и государственной нравственности. Церковность православная, а тем более догматы церкви, еще более составляют для этой интеллигенции область совершенно постороннюю даже тогда, когда идет речь о религии в народной школе. Православие в истинном его смысле большинству современной интеллигенции знакомо только понаслышке, или по смутному детскому воспоминанию, а христианство по Ренану, Штраусу и тому подобным отрицательным учителям, которые между тем только одни представляются компетентными в глазах нашей развращенной либерализмом интеллигенции. «Религиозность нашего образованного класса, зубрившего наконец во всех его видах и на всех ступенях своего учения до такой степени ничтожна, что в этом отношении мы стоим ниже всех народов Европы и образованной Америки», – говорит Марков. Может быть это вполне справедливо, только невозможно объяснить эту безрелигиозность нашего образованного общества «зубрением законца». Уже то одно, что Закон Божий называется в гимназиях уменьшительно презрительным именем «законца», показывает, что антирелигиозность ― есть нечто более раннее, нежели знакомство с самим Законом Божьем, и что причина этого презрительного отношения к нему коренится даже не в слабой постановке его, а в предубеждении против Закона Божьего, восходящего к отцам и дедам современных интеллигентных людей. Как велико предубеждение против Закона Божия до школы, это видно из того, что многие родители считают нерациональным знакомить с религиею своих детей до самой школы, думая, что здесь много недоступного для детей, и даже вредного.

У этих ли современных саддукеев можно поучиться Закону Божию, предпочетши их духовным, несправедливо обличаемых в фарисействе? Впрочем, лучше уже учиться у фарисеев, потому что они говорят то, чему можно верить. Сам Спаситель сказал о фарисеях: «Елика аще рекут вам, творите, по делам же их не поступайте». А за неверующими саддукеями нельзя следовать ни в слове, ни в деле.

Таким образом, никто более духовных не подготовлен к законоучительству, а потому никто и не может с честью заменить их в этом деле. Духовенство же и de ure и de facto имеет самое непосредственное отношение и к религии вообще, и к законоучительской форме преподавания ее. Будучи твердо убеждено в том, что религия должна быть в основе всякого школьного воспитания, духовенство всячески старается осуществить это на деле: и своими непосредственными трудами и советами, и вообще всем, чем может. Но заботятся ли о религиозно-школьном образовании и все другие сословия?

Крестьянство и купечество не прочь поучить своих детей религии, и вообще позаботиться о религиозно-школьных нуждах. Но будучи само бедно в этом отношении, оно или ограничивается одними своими желаниями, или разного рода материальными пожертвованиями на устройство разного рода вспомогательных средств в деле религиозного воспитания. Все-таки в этом содействии религии в школе есть нечто очень положительное и даже иногда весьма ценное. Но что привносит в религиозно-нравственное школьное воспитание наша модная интеллигенция? В большинстве ничего, кроме своих крайне отрицательных идей, или же идей протестантских, совершенно некстати навязываемых нашей школе. Или же привносящих в это святое дело самые незрелые плоды своего религиозного скудоумия, выработавшегося путем эклектического соединения предметов несоединимых, и представляющихся однородными, несмотря на их глубокое различие. Мы говорим о православии, по крайне ограниченному и узкому пониманию его, невмещающемуся в европейски образованных умах нашей интеллигенции, и потому заменяемому протестантизмом.

Об отношении интеллигентного общества к религии в школе Марков говорит: «Мы привыкли отделять религиозную нравственность в какой-то особый научный предмет, поручаемый особому специалисту, и затем успокаиваться на сознании, что мы сделали все, что надлежало сделать для обеспечения нравственного направления школы. Эта ошибка – следствие системы наших ложных отношений к религии. Непроникнутые ее в глубинах своей души, и вместе с тем признавая холодным рассудком незаменимую пользу ее для общества в качестве регулятора жизни, мы ограничиваемся лицемерным, формальным благоговением к ней, отгоняем от религии целое общество, и вместе с тем вгоняем наших официальных хранителей религии в узкие рамки кастового промысла и обрядного отправления должности, т.е. вынимаем из религии душу ее, лишаем Христа его учения» (стр. 214).

Здесь откровенно сообщается, как не широко и не глубоко религия коренится в душах образованного общества. Как не душевно, а формально оно заботится о религии, требуя от духовенства одной лишь обрядности, и потом обвиняя духовенство за то, что оно совершает лишь одни обряды. После этого судите: кому должно переродиться: духовенству или обществу? Конечно и духовенству, но еще более обществу. Марков советует начать обществу исправление своего отношения к религии сознанием, что «обязательное благоговение пред религиею, предписываемое начальством, не приводит ни к чему плодотворному». Действительно, лицемерное отношение к делу религии не может привести ни к чему доброму, и потому оно должно быть сменено отношением, основанным на искреннем и теплом чувстве. Верно и то, что «нелепо ограничивать эту область одними уроками Закона Божия, кто бы ни был преподавателем его». Но ни в каком случае не должно отрицать того, что область религиозно-нравственная составляет особый научный предмет, а напротив, должно сказать, что этот научный предмет чрезвычайно высок и важен, почему поручать преподавание его должно не без разбора всяким лицам. Так, напр., его никак нельзя поручить тем, которые «вынимают из нее (религии) душу ее, лишают Христа его учения».

Большая часть нашей интеллигенции в своем отношении к религии походит на древний языческий мир в его отношении к христианству, потому что она руководится особым кодексом понятий, идущих вразрез даже с религиею вообще. Посему от этой интеллигенции даже невозможно ждать сочувственного отношения к правильной постановке православной религии в школе.

Как во многом другом, так и в отношении интеллигентного общества к религии в школе, выразителями общественного мнения служат представители прессы, отношение которых в большинстве очень неблагоприятное и к самой религии, и в особенности к ее представителям – духовным. Правда, религия не духовенство, но учение Православной церкви является живым в устах пастырей, почему, если о них станут говорить, что они ни в каком смысле не могут быть названы носителями религиозной нравственности, то, понятно, и их учение не может представляться святым. Так что в конце концов некоторые могут придти к тому заключению, к которому пришли наши раскольники, некогда убедившиеся, что истинное священство отлетело на небо. В виду этого желающим посодействовать процветанию религии в школе должно позаботиться об осторожности в своих суждениях о духовенстве, чего между тем в большей части органов нашей светской печати не замечается. Духовенство всячески порицается за все. И отрадные факты в жизни современного духовенства нисколько не умеряют, а напротив только раздражают наших говорунов, так что и все доброе в духовенстве истолковывается не в его пользу. Духовенство учреждает библиотеки, заводит рассадники женского образования, улучшает свои мужские школы, собираясь для этого на съезды и придумывая разные, вполне законные, Высочайше утвержденные способы изыскания средств для осуществления своих благих желаний (напр., учреждают свечные заводы), и за все это клеймят его обвинением в сепаратизме, в усилении духа сословности, даже в меркантильности.

«Никто не будет спорить», – говорит газета «Порядок», – что наше духовенство, родное по крови, совершенно чуждо по своему духу одинаково и высшим, и низшим классам народа» (№ 6, 1881 г.). Да, высшие классы в лице многих поставили себя далеко от духовенства. Но спросите мужика: кто ближе к нему – духовные ли, или наш светский мир?!

Известно потом, как «Вестник Европы» (январь, 1881 г.) бестактно восстал против обязательного посещения храма Божия гимназистами в праздничные дни, и в особенности, против благочинного стояния их в церкви. И против этого возмутительнейшего отношения к религии в школе нашлись сказать нечто честное только одни «Московские Ведомости», а прочие светские газеты постыдно промолчали.

Газета «Порядок» полагает даже, что необходимо закрыть настоящие духовно-учебные заведения «ибо они, наполняясь детьми духовенства, не способствовали ни приготовлению пастырей, ни ученых, которые бы стояли на высоте своего призвания». Да, выходит, что у нас истинного священства не существует, все современные иерархи и разные славные представители духовенства не существуют?! Каково слышать это сотням истинных пастырей, не щадящих себя ради пасомых, и каково слушать это множеству знаменитых архипастырей, профессоров и т.под. лиц, вышедших из духовных, и потому будто бы стоящих не на высоте своего призвания?! «Порядок» не останавливается и на этом глубоком оскорблении духовенства, а еще предлагает изгнать детей духовенства из школ их, чтобы вместо их наполнить эти школы детьми крестьян, мещан и купцов. Но понятно, что это не более как предательский совет Ахитофела, прообраза Иуды христопродавца, только совет не особенно хитрый, потому что всем известно, что «не вливают вино новое в мехи ветхие», а «Порядок» более всего заботится о мехах. И потом интересно знать, как привлекутся в старые дѵховно-учебные заведения новые силы, в особенности купеческие? Не так ли, как привлекаются все к отправлению воинской повинности? Хорошая в таком случае будет служба пастырская! А иначе привлечь купечество в духовное звание не видится никакой возможности.

Нет, если духовно-учебные заведения чем-либо нехороши, то всего естественнее желать только изменения этого худого на лучшее, как это и делается некоторыми почтенными газетами, как напр., «Русью», предлагающею несколько мер к улучшению духовно-учебных заведений в видах усилия, отрицаемой Марковым церковности в складе семинарского образования. Средство к достижению этой цели «Русь» видит в посещении воспитанниками семинарии церковного богослужения, в благоговейном стоянии, в непосредственном участии их в церковном чтении и пении, в общей молитве, правильном исполнении церковных обрядов, соблюдении постов, ежегодном говении и вообще в воздержной жизни.... Но разве все это не практикуется в настоящих семинариях? Впрочем, здесь все же видно стремление к будущему, а не к бесцельному разрушению, к которому стремится «Порядок» и под. Когда находят, что источник света неясен, то стараются усилить его, а не тушить в ожидании нового, свойства которого в точности неизвестны. Между тем Марков, газ. «Порядок» и т.под. хотят не усилить свет религиозного образования, а потемнить его. Для чего и рекомендуют брать законоучителей, и даже пастырей, из самой темной среды, зная истину слов божественного Учителя Христа: «когда слепец поведет слепца, то оба в яму упадут», что кажется очень желательно нашим гасильщикам религиозного просвещения.

Газета «Порядок» еще обвиняет духовенство в том, что оно существует «собственно ради фискальных целей». Чтый да разумеет, что означают эти фискальные цели, и чего они касаются.

Наконец, если бы все наше общество также горячо подумало об обеспечении доселе нищенствующего духовенства, сколько оно нападает на его корыстолюбие, то одним этим оно показало бы, что оно с любовью относится к религии вообще, и к ее положению в школе в частности, и потому не нуждается в перерождении. Между тем известно, что труд некоторых законоучителей народных ценят ниже не только труда дворников, но и самых последних земских сторожей.

Что же делать, как начать перерождаться всем в своих отношениях к религии в школе?

* * *

Мы не смеем входить в необыкновенно трудное дело начертания программы возможного преобразования всего нашего общества, с целью проведения в него путем школы религиозно-православных начал, но думаем, что это дело совершенно невозможно без участия духовенства, и без достодолжного изучения всего относящегося к Православию во всех школах, только соразмерно с общим уровнем развития питомцев их. Посему вполне справедливо утверждается в «Церковном Вестнике» (в № 8, 1881 года), что в университете религия должна сделаться предметом преподавания отдельного факультета, а в гимназиях, как сказано было нами, должно быть по несколько законоучителей. Соразмерно должно быть усилено преподавание и в прочих учебных заведениях, начиная, разумеется, с низших и средних, после которых естественно, генетически можно будет основать и богословские факультеты, которые без усиления Закона Божия в низших и средних заведениях по мнению светских писателей явятся ex abrupto. Только кто же будет учиться в них?

Справедливо говорят, что университеты исходища идей, царящих в обществе, потому что большинство настоящих руководителей общественным мнением были питомцы университетов. Но зато мы и знаем каковы мнения, заявляемые этими руководителями, а посему еще крепче убеждаемся в том, что невозможно начинать дело духовно-религиозного возрождения с университетов. Как невозможно от организма, зараженного смертоносным ядом, получить здоровый плод, как «не может древо злое, плоды добры творити».

Когда организм поражен худосочием, стараются обыкновенно действовать на кровь, из которой образуется новое тело. Так и в общественном организме нашем. Для возбуждения в нем религиозной жизни, должно прежде всего действовать на те элементы, из которых образуется тело нашего общественного организма, т.е. на самое молодое поколение и потом на юношество. Воспитанное в духе религиозно-православном, молодое поколение само пойдет навстречу всему касающемуся религии и ее ближайших представителей, и безбоязненно вручит им не только законоучительство, но и все народное учительство. Так что духовные будут иметь возможность пользоваться всеми правами своего образования, и потому будут инспекторами и директорами всякого рода училищ, в особенности же народных, в чем получатся и большие средства к обеспечению бедствующего духовенства.

Должно сказать, что мысль об особенной пригодности духовенства к учительству и заведованию начальными народными школами, высказывалась многими высшими государственными людьми, а в 1861 г. даже Министром Народного Просвещения графом Путятиным и Обер-Прокурором Св. Синода графом А.П. Толстым, преемник которого ― Ахматов, находил в народных учителях недуховного звания свободомыслие и антирелигиозность. Министр Народного Просвещения А.С. Норов искренно доказывал, что в народную школу не должно пускать для преподавания никого, кроме священников, а затем в Государственном Совете рассматривалась записка графа Блудова, внесенная государственным секретарем Бутковым, в которой говорилось, что «народные школы надобно передать в ведение духовенства; для управления ими учредить под председательством С.-Петербургского митрополита постоянный совет из нескольких архиереев, Министра народного Просвещения, обер-Прокурора Св. Синода и нескольких особенно доверенных лиц; учителями в народных школах должны быть исключительно лица духовного звания; суммы, ассигнуемые на дело начального образования, должны идти в пользу духовенства за его труды по народному образованию». Сведение обо всех этих фактах было напечатано в № 100 «Голоса» 1874 года. Вполне одобряя эти предначертания, «Странник» видел здесь осязаемое средство улучшения быта духовенства, и возможность обеспечения достойных лиц, желающих служить церкви. А мы в этом видим одно из самых сильных средств к надлежащей постановке религии к школе, и к правильному отношению к этой постановке духовенства и общества, в чем состоит самая насущная нужда современной русской школы во всех ее видах.

«В числе отрицательных явлений, оставленных нам освободительным движением, является полный разрыв с религией и церковью приверженцев революционных учений», говорит «Колокол» (15 окт. 1908 г.).

Так. обр. обсуждаемое нами религиозное отношение состава русского общества уже началось. Московские же Ведомости от 17 октября 1908 года пишут: «Очевидно, большинство уже не руководствуется никакими нравственными принципами.... Взоры с интеллигентных верхов невольно обращаются в глубь народных масс, ибо в глазах народа представлялись настоящей интеллигенцией «угодники Божии». Да, это представление было, а каково оно теперь?

Вот почему и наше суждение об отношении разных общественных слоев к школе можно считать неотложным, ибо несомненно это вопрос для духовенства насущный.

Под таким заглавием в 4-й книге 1898 года журнала «Русское Обозрение» явилась статья известного педагога и деятеля по народным школам Сергея Александровича Рачинского. В статье этой он определяет современное социальное положение учителей и учительниц, и намечает возможно лучший исход для них в предстоящем времени. Так как мысли и думы автора зиждутся не на домыслах кабинетных, а вынесены из многолетних опытов и наблюдений, и запечатлены характером высшей правды, то кажется весьма не безынтересно познакомиться с существенными взглядами его.

Он говорит: «Сословие учителей по составу крайне пестрое, по материальному положению крайне обездоленное. Быстро возрастающая его численность возлагает на нас обязанность посвящать его судьбам самое деятельное внимание».

«Стоя всего ближе к сословию крестьянскому, они от этого сословия отделились безвозвратно. Тяготеет же учительское сословие к сословию духовному.

Весьма заметный контингент учительского персонала составляют воспитанники духовных семинарий и училищ женских, и это – единственные лица, получившие образование разумное и законченное.

Для семейного учителя из крестьян исход из нужды заключается в получении звания диакона, и даже псаломщика. И деятельность деаконов-учителей вполне оправдывает их».

«Трудно достаточно оценить то нравственное значение, которое имеет для учителей возможность примкнуть к служителям алтаря. Она влияет на весь строй жизни и поддерживает их живую связь с Церковью». «Замечательно, что в этой среде они находят то сочетание элементарного образования с трудовою подготовкой, тот уровень внутренней и внешней порядочности, при коем для них возможна нормальная семейная жизнь. Такие браки связывают их с кругом, имеющим свой твердый строй, свои предания; с кругом, к которому им возможно приобщиться вполне».

«Это явление указывает на тот путь, коим могло бы быть обеспечено безбедное существование учителей, и упрочен нравственный строй слагающегося из них сословия. Иначе учительские дети обречены на участь пролетариев абсолютно бездомных».

«Диакон при священнике, относящемся к школе с должным вниманием, может учительствовать не пропуская ни одного учебного часа. Нельзя того же сказать о причетнике. Для того, чтобы пользоваться услугами в школе причетника, церковь должна иметь их двух. При таком составе церковный причт может удовлетворять всем школьным нуждам прихода, имеющего сверх школы при церкви две школы грамотности, в коих бы трудились по преподаванию русского языка и арифметики воспитанники школ второклассных».

«Что же касается до учительниц, то они весьма мало участвуют в умножении учительского сословия. Большинство из них выходят замуж, нередко за учителей. Их личная судьба несравненно более печальна, нежели судьба сельских учителей. Большинство сельских учительниц приготовлено плохо и принадлежит к сословиям городским».

«Редко им удается примкнуть к духовенству и еще реже к прочим слоям сельского сословия. Систематическое предпочтение, оказываемое земствами учительницам, встречает дружный отпор в среде крестьянской».

«Учительница – барышня, учитель же свой брат – мужик или церковник».

«Учительницы почти поголовно слабы крайне, именно в тех предметах, о коих могут судить и малограмотные. Читать истово по церковно-славянски они не умеют».

«Преподавать пение они редко пытаются. Привлекать на спевки взрослых певцов для них неудобно».

«Всего лучше приживаются к учительской деятельности воспитанницы епархиальных училищ. Они имеют за собою скромное, но законченное образование, церковные навыки, знакомство с сельским бытом. Они же скорее выходят замуж по определенности своего сословного положения».

«Хотелось бы мне видеть учителей во всем сравненными с младшими членами клира: и в наделении землей, и в участии в причтовых доходах, и в льготах по воспитанию детей. Само собой предполагается, что осуществление этих желаний предполагает объединение всего дела начальной школы в руках духовенства».

«Координация наличных денежных средств и духовных сил, посвященных начальному образованию, удвоила бы результаты ныне разъединенных, часто противоречивых усилий».

«Ни одно гражданское ведомство в мире не в силах создать армию чиновников, потребную для руководства делом в живой действительности, а не путем бумажным. Обладает же искони такою армией церковь. Армия эта за последнее десятилетие существенно усиливается повсеместным возобновлением диаконства. Что сельское наше духовенство к широкой деятельности школьной способно, доказывается результатом 12 лет, истекших со времени обновления церковной школы».

«Заслуга наших земств в деле размножения начальных школ громадна. Инстинкт совершенно верный подсказывает им воспользоваться своим правом обложения уездных имуществ, чтобы расширить до пределов крайней возможности свои школьные бюджеты».

«Между тем, в деле руководственного надзора за школами они еще более бессильны, чем инспекция министерская. Инспектора училищ по крайней мере люди с немалым педагогическим опытом. Члены же земских управ, члены от земства училищных советов лишь в редчайших случаях имеют хотя бы элементарное понятие о школьной практике. Все они без изъятия обременены иными заботами».

«Эта отчужденность от сути дела и объясняет в земских деятелях ту самонадеянность, по коей они силятся ограничить школьную деятельность лиц, более в этом деле компетентных, между коими первое место ныне заняло сельское духовенство. Этот лучший из союзников земского школьного дела рассматривается ими как лагерь враждебный. Постоянно указывается на священников небрежных, и упорно умалчивается о деятелях выдающихся, поистине доблестных».

«Из всех общественных процессов за последнюю четверть века один из самых знаменательных и отрадных – постепенный подъем нравственного уровня сельского духовенства, подъем, которому служит могучею поддержкой возрождение церковно-школьного дела».

«Недавнее возрождение церковной школы застало волостные школьные сборы уже закрепленными за школами земскими и министерскими. Добавочные сборы (по церковной школе) представляются крайне обременительными»... «Поэтому жалованье учителей церковных школ редко доходит до 10 руб. в месяц». И однако «полагаю, что для учителей министерских и земских переход на положение вторых псаломщиков был бы громадным выигрышем в смысле экономическом и нравственном». «Еще важнее было бы влияние этого на характер школы».

«Из всех сил единственная несокрушимая и вечная – есть сила веры, воплощенная в Церкви. Этому учит и опыт веков, и современный опыт людей, способных вникать в сущность развертывающихся явлений. Остается пожелать, чтобы затронутые вопросы были разрешены без неуместной поспешности, но и без дальнейших отсрочек, становящихся с каждым днем более опасными»!

Согласуясь со всеми прописанными положениями и чаяниями, можно, кажется, пожелать только, чтобы учитель имел свое звание как особливое, хотя бы и сравнен был во всем с диаконом. Впрочем, это частность, которая не существенна. Все же главные положения и чаяния С.А. Рачинского нельзя не приветствовать как отраднейшее и симпатичнейшее явление нашего времени, столь обильного печальными недоразумениями.

Начало христианской веры и жизни не вдруг, и не всецело были восприняты в течение всех веков христианской эры. По различию времен и мест они различно воспринимались многими. Еще того более многообразно осуществлялись, причем и выражение их в письменности также было разнообразное, смотря по требованию лиц и обстоятельств. Наше время ― есть век особенно усиленного проведения христианских гуманных начал в жизнь всенародную – политическую. Причем многие совершенно отрешились от начал веры, и хотят созидать царства и осчастливить народы проведением в жизнь и строй государств одних мнимо-христианских нравственных начал. На западе Европы многие проповедники, как из католиков, так и из протестантов, энергично ратуют за право церкви и торжество христианских начал в их более или менее подлинном виде, и выступают с специальными суждениями в применении их к политике. Но у нас в православной церкви, где ясно и твердо стоит понятие о церкви как учреждении не от мира сего, как о духовном царстве Божьем, проповедники наши не входят в специальное суждение о применении христианских начал к устройству политическому. Только лишь изредка, и в общих основных чертах они касаются пригодности или несообразности тех или иных политических учений, касающихся христианской веры и жизни, совершенно не считая себя вправе входить в ближайшее, и возможно полное суждение о политике. Почти также относятся к этому делу и наши духовные журналисты. Однако, разные современные политические учения все более и более входят в понятия наших соотечественников. А потому нельзя оставаться неосведомленными в этом деле и пастырям церковным, если не для руководства других, то для уяснения себе этих головоломных, и для многих сокрушительных и гибельных понятий, выдаваемых то за последнее слово науки, то за чистое евангельское учение, будто бы доселе остававшееся никем не понятым как должно.

И вот, навстречу этой живой потребности умов выступает один из наших солиднейших современных мыслителей в книге, носящей скромное название «Сборника». (В отличие от других он называется «Московским»). Но в этом простом названии можно видеть нечто мудрое. Глаголы Екклесиаста (когелета-собирателя), сына Давидова, имели тоже вид Сборника, который также отвечал религиозно-житейским потребностям своего времени, возбужденным иноземными неблагоприятными веяниями.

Поэтому да не посетуют на нас, что мы Московский Сборник К.П. Побѣеоносцева, в соответствие глубине мыслей, содержащихся в нем, и вполне резонно отвечающих на современные запросы многих мыслящих умов, назовем «современною мудростью», многоразлично собранною, наподобие того, как собрана была книга мудрости древнего собирателя (когелета). Московский Сборник уже получил весьма значительную распространенность не только в России, но и на западе Европы, и отзывы о нем сделаны самые блестящие. Вот что, напр., говорится о нем в журнале «Русское Обозрение» (1897 г. март): «Чем-то необычайно-близким, бесконечно-дорогим и волшебно-освежающим веет от Сборника К.П. Победоносцева. Он близок нам, потому что изложенные в нем мысли являются ответом на запросы ума и сердца нашего по наиболее основным вопросам религии, нравственности и политики, поскольку в понятие последней входят разностороннейшие элементы нормальной постановки порядка управления, народного просвещения, суда и печати. Он, этот Сборник, дорог нам, потому что его ответы по затронутым в нем вопросам являются рельефным, энергичным, логически обоснованным изложением наших стремлений и идеалов в области религии, нравственности и политики, стремлений и идеалов, к которым мы приходим, быть может, иногда бессознательно, глубоко веруя в правоту своих взглядов, но подчас не умея их обосновать логически. Наконец, Сборник статей, изданных знаменитым государственным деятелем, действует на нас освежающим образом, потому что ясностью своих мыслей, строго логически построенных и блестяще диалектически доказанных, рассеивает туман болотных испарений, напущенных в сферу политики, религии и нравственности, соединенною энергией отрицательных элементов нашей литературы».

Сколь действительно драгоценна эта современная мудрость Сборника, можно видеть даже из кратких выдержек, избранных мест из него, взятых буквально с самыми редкими и малыми видоизменениями, необходимыми для связи некоторых предложений, взятых не с ряду, а по ходу избранных мыслей.

I. Церковь и государство

1. Знаменательное явление нашего времени – борьба церковных начал с государственными.

Как бы ни была громадна власть государства, она утверждается на вере народной.

Народ в единении с государством может много понести тягостей, много может уступить и отдать (1). Одного только не отдадут, того, в чем полагают основание духовного бытия.

Источником недоразумений служит искусственно создаваемая теория отношений между государством и церковью. На западе Европы сложилось понятие о церкви, как учреждении духовно-политическом.

Из-за этого померкло истинное понятие о церкви как собрании христиан, органически связанных единством верования в союз богоучрежденный. В этом смысле церковь не отделяет, и не может отделять себя от государства (2).

Жизнь духовная ищет и требует выше всего единства духовного, и в нем полагает идеал бытия, и дорожит такою верою как исконным сокровищем.

И этой потребности удовлетворение находится в церкви (3).

На западе государство опирается на силы интеллигенции, церковь – на верование народной массы.

Интеллигенции предстоит задача привлечь на свою сторону верование народное. Когда в эпоху реформации государственная власть в Германии становилась во главе, она обладала духовною силою верования (4).

Все-таки движения тогда горели огнем глубокой веры, объединявшей их с народом.

Ныне совсем другие обстоятельства.

Наука построила учение о решительном отделении церкви и государства (5). Государство обращается к церкви с правом своей авторизации, своего надзора и контроля, не заботясь о веровании. Этой теории народное сознание не примет (6).

2. Война насмерть с церковью ― это мечта революционной партии (6).

Им служит орудием софизм и насилие.

Революция смешала римскую теократию со вселенством, с Евангелием и лицом Христа (7).

Вместо библейского Адама признали какое-то существо, медленно вырождающееся сперва в обезьяну, потом в человека. Но разве в оболочке человек? Он приял от Создателя своего душу живую, дыхание религиозной и нравственной жизни.

Если хотят, чтобы государство отказалось от права поставлять пастырей, и от обязанности содержать их, то это будет идеальное состояние, к которому желательно перейти в законной форме.

Говорят, что государству нет дела до церкви, а церкви до государства.

Но дух и тело живут одною жизнью (9).

При рождении, браке, при смерти является церковь. На нее возложено внушить народу уважение к закону и властям.

Единое нравственное начало объемлет все отношения – частные, домашние, политические. Церковь никогда не откажется от своего нравственного влияния (10).

Пусть не дивятся власти, если возведенное ими здание рухнет, и их задавит обломками. Вот куда ведет отделение государства от церкви (11).

3. Если бы кто в средние века объявил, что он отрекается от всякой веры, его сочли бы за безумца (12).

Ныне можем мы уклониться от религии, но от государства не можем (13). По-видимому, бессильна стала церковь. Но на деле выходит не то, ибо церковь опирается на духовные силы народа. (Риль) (14).

4. Государство тем сильнее, чем явственнее в нем обозначается духовное представительство.

Только под этим условием поддерживается в среде народной чувство законности и доверие власти. И нравственное начало неустойчиво, когда отрешается от религиозной санкции.

Доверие массы к правителям основано на уверенности в том, что правительство имеет веру, и по вере действует. Поэтому даже язычники и магометане больше доверят такому правительству, которое стоит на твердых основах верования, нежели правительству, которое относится ко всем верованиям одинаково (15). С нарушением единства в веровании может настать такая пора, когда господствующая церковь лишится сочувствия массы. Тогда наступит затруднение в определении отношений между государством с его церковью и церквами, к коим принадлежит народное большинство.

5. С конца XVIII ст. на западе начинается поворот к системе уравнения христианских исповеданий (16). Провозглашается и то, что всякий волен веровать как угодно. Но здесь раскрывается непоследовательность. Церкви получают содержание от государства. Праздники удерживают свое значение (17).

Конгрессы открываются молитвою.

Очевидно, что безверное государство есть утопия.

Религия – есть основа всякого права и культуры (18).

6. Система «свободной церкви в свободном государстве» основана на отвлеченных началах религиозного индефферентизма. Здесь отражаются многообразные оттенки представлений о вере, начиная с уважения к вере, как высшему моменту психической жизни, до фанатического презрения, как к началу вреда и разложения (19).

Что все церкви и все верования равны, с этим не может согласиться ни одна верующая душа (20). Последующие события покажут, долго ли может устоять и в Северо-Американском союзе эта теория. Католическая церковь располагает там миллионом голосов, от счета которых зависит направление политики (21). На бумаге можно разделить область политической деятельности от духовно-нравственной. Но на деле не то. Центральное из побуждений проистекает от веры, от убеждения в истине, требующей не отрицательного, а положительного ответа.

Свободная церковь не станет в равнодушное отношение к государству. Она не может отказаться от своего влияния на жизнь гражданскую и общественную (22). На церкви лежит долг учительства и наставления.

Итак, вместо уравнения отправлений государства и церкви, в политическом союзе окажется неравенство и противоположение. Это ненормальное состояние должно привести или к преобладанию церкви, или к революции (23).

Страстные провозвестники свободы ошибаются, полагая свободу в равенстве. Свобода не зависит от равенства, и равенство совсем не свобода (24).

II. Новая демократия

Свобода в смысле демократическом, есть право участвовать в правлении государством. Расширяя свое основание, новейшая демократия ставит ближайшею себе целью всеобщую подачу голосов: вот роковое заблуждение, одно из самых поразительных в истории человечества. В достижении этой цели демократия оболживила свою священную формулу свободы. Каждый голос, представляя собою ничтожный фрагмент силы, сам по себе ничего не значит. Но тот, кто сумеет прибрать большое количество этих фрагментов силы, становится господином правления.

Повсюду, кто оказывается сильнее, тот и становится господином правления. При демократическом правлении, правителями становятся ловкие подбиратели голосов (25‒26). С расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли, и вульгаризация мнения. Игра в собрание голосов составляет обыкновенное явление. И кажется перед всеми обнаружилась ложь ее. Ценность голосов реализируется подкупом (27). Доходит до того, что серьезные граждане уклоняются от выборов, напр., во Франции. Пускаются в ход и насилия. Средства эти не новые. Еще Фукидит описывает их (28). Быстрота и ловкость, с которою делаются в наше время общие выводы, объясняется крайней бесцеремонностью в этом процессе подбора подходящих фактов и устранения противных. Отсюда поразительный успех общих фраз, бросаемых в массу, получающую через то призрачное единодушие (29). Легкость увлечения общими местами ведет к деморализации общественной мысли, и ослаблению политического смысла целой нации (30).

III. Великая ложь нашего времени

1. Эта ложь ― есть идея, что всякая власть исходит от народа. Отсюда истекает теория парламентаризма, которая проникла и в русские безумные головы (32). Осуществление идеального парламента невозможно. Этот механизм мог бы успешно действовать, если бы доверенные от народа устранились от своей личности, и если бы избирались лица, способные уразуметь и исполнять данную им и математически выраженную программу. Но на практике теория парламентаризма не удовляетворяет ни одному из показанных условий. Выборы не выражают воли избирателей. Представители руководятся собственным усмотрением. Министры бывают самовластны. Надлежит сказать, что парламент, есть учреждение, служащее удовлетворению личного честолюбия представителей. Как прежде правит личная воля ― только не в лице монарха, а в лице предводителя партии.

Парламентаризм – есть торжество эгоизма (34). Каждый твердит о благе общественном, чтобы взойти куда нужно и потом сбросить ненужные ступеньки. Комедия выборов продолжает обманывать человечество. Вообще, в наше время редки люди, солидарные с народом(35). Эти натуры идеальные, и они не склонны к соприкосновению с пошлостью житейского быта, и не будут искать популярности на шумном рынке.

Выборы – искусство, имеющее свою стратегию и тактику (36). Главною силою служит нахальство. Кто обладает крепким голосом, и умеет быстро и ловко нанизывать фразы, получает известность, нараждается кандидатом. Толпа слушает лишь того, кто громче кричит, и искуснее подделывается пошлостью и лестью под ходячие в массе понятия и наклонности (37). Большинство подает голос стадным обычаем.

Избранный должен быть излюбленным большинства. А на самом деле избирается излюбленным организованного меньшинства. Большинство же не связано, как песок. Выбор падает на того, кто нахальнее суется вперед (38). Скромность, соединенная с тонкостью чувства и мысли, для этого никуда не годится.

Так нараждается народный представитель. Если натура у него энергическая, он образовывает партии. Если он заурядной натуры, то сам примыкает к партии, которая и бывает руководящею. К ней присоединяется другая сила – красноречие (39). Опыты свидетельствуют, что в больших собраниях решительное действие принадлежит не разумному, но бойкому и блестящему слову. Что всего действеннее на массу не ясные, стройные аргументы, но громкие слова и фразы, рассчитанные на инстинкты гадкой пошлости, всегда таящиеся в массе. Масса легко увлекается, и способна бывает приходить к внезапным решениям. Когда предводитель партии обладает красноречием, он выступает сам. А иначе он стоит, подобно режиссеру за кулисами, и оттуда направляет ход парламента, представления, распределяя роли, выпуская ораторов (40).

Публичные заседания ― ничто иное, как представление для публики. Дело же решается обыкновенно вне заседания. Таков сложный механизм парламентского лицедейства, таков образ великой лжи, господствующей в наше время (41).

Больно и горько думать, что в земле русской были, и есть люди, мечтающие о водворении этой лжи у нас, не давая себе труда вглядеться ближе, без предубеждения в действие этой машины. Но уже и там, где она издавна действует, ослабляется вера в нее. Дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола⁴⁴⁶ (42).

2. Демократическая форма правления самая затруднительная, а потому она нигде долго не держалась. Действия власти – суть проявления единой воли. Но в каком смысле множество может проявить единую волю? (43). Народное собрание способно только принимать по увлечению чье-либо мнение. Таким образом процедура (всеобщая подача голосов) решения (дела) превращается в игру, зависящую от случайных и беспорядочных побуждений. Изобретено средство править посредством представительства (44). Но теперь самая сущность представительства изменилась, превратившись в понятие о мандате или поручении быть представителем известного мнения, иначе говоря – быть делегатом.

Таким образом, дело всего государства обращается в игру сделок и фикций. Плачевные результаты сего особенно обнаруживаются там, где население не имеет цельного состава, но заключает в себе разные национальности. Национализм – это пробный камень, на котором обнаруживается непрактичность парламентского правления (46). Монархия успевала устранять национальные требования уравнением прав под одною властью. Но демократия не может с ними справиться, потому что каждое племя дает своих представителей – племенной ненависти и к господствующему племени, и к другим племенам, и к связующему все части учреждению. Австрийский парламент – пример сего. Страшно и подумать, что возникло бы у нас, когда бы судьба послала нам роковой дар – всероссийского парламента! Да не будет (47).

3. Парламентское правительство держит членов своей партии во власти, и во всех выгодах и прибылях. Вместо неограниченной власти монарха является неограниченная власть парламента, зависящего от случайностей (48). Масса народа не принимает никакого участия в игре партий, а нездоровая часть стремится к власти и наживе. Политическая свобода становится фикцией. Водворяется насилие, вместе с безверием и материализмом, ведущих к анархии, от которой спасение в диктатуре и единовластии. Мода на представительное правление началась в Англии, откуда распространилась по всему европейскому материку (49). Успех Американских Штатов произвел восторг. Явилась Французская республика, которая и явила все гнусности революционного правительства. Произошел взрыв негодования и отвращения. В 1815 г. проснулось опять революционное стремление под влиянием политических событий. В 25 году в безумной попытке аристократов оно отразилось и у нас. Во Франции оно три раза было ниспровергнуто (51). В Испании было 40 восстаний, причем 13 президентов были убиты или сосланы. Германская и Австрийская конституции исходят от монархической власти и еще ждут своего суда от истории (52).

IV. Суд присяжных

Суд присяжных ― есть древняя, творящая суд демократия, поставленная в пределы согласоваться с новою идеей судебного процесса (53). Чтобы ответить «да» или «нет», присяжные обставляются системою правил, устраняющих намерение склонить их на ту или другую сторону. Все исследование заканчивается тщательным изложением фактов, которое произносит искусный и опытный судья, обязанный к строгому беспристрастию (54). Но далеко уже в самой Англии возникают вопросы: как заменить этот суд для устранения случайности приговоров (55). Можно себе представить, во что обращается это правосудие там, где нет руководящей силы и есть толпа адвокатов, полных интересов самолюбия и корысти? (56).

V. Печать (57)

Пресса – есть выражение общественного мнения. Увы! Это великая ложь. Кто представители прессы? Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта, собирающий толпу писак, готовых разглагольствовать что угодно. Это штат самого дешевого свойства. И если есть на рынке таланты, то они пишут что угодно. В массе господствуют жалкие инстинкты. И по вопросу газеты дает предложение: пересуды, сплетни, сочиняемые в редакции и присылаемые больше из провинции. Бывает и шантаж. Для журналиста не нужно никакой санкции, и они выходят всегда сухи из воды.

Преследование за клевету дает плохую защиту.

Свобода печати это деспотизм ее.

В статьях печати скрывается различная сила. Особенно пагубна окраска, отучающая от создания своих мнений.

VI. Народное просвещение

1. У нас расплодилось множество общих положений, которые нередко и самую науку ставят в противоположность с жизнью и ее явлениями (67). Впереди этого движения пошла Франция. За нею потянулись все. Сколько пострадало от того и наше отечество, не перечтешь.

Вот, напр., слова натверженные до пресыщения у нас и повсюду: даровое обучение, обязательное обучение, ограничение работы малолетних обязательным школьным возрастом. Нет спора, что ученье свет, а неученье тьма. Но в применении этого правила необходимо знать меру, не насиловать свободу.

Мы знать не хотим, что школа становится одною формою, если она не соответствует потребностям народа, не сходится с экономией его быта. Только та школа прочна в народе, которая люба ему (68). Кажется все государства перешли уже черту, за которою школьное учение показывает оборотную сторону.

Школа формальная развивается за счет воспитательной школы, которою должна служить сама жизнь в обстановке семейного, профессионального и общественного быта. Сколько вреда наделало смешение понятия о знании с понятием об умении? Мы забыли, что требуется не сумма голых знаний, а уменье делать известное дело (69).

По народному понятию школа учить читать, писать и считать и знать Бога, любить отечество.

Плохо дело, когда школа отрывает ребенка от среды его. Масса детей готовится к труду физическому. Закрывать путь к сему, значит затруднять способы к жизни (70). Отрывая детей от домашнего очага, мы развращаем детей, подвергая их соблазну образов суеты и тщеславия (71).

2. Новейшая школа предлагает войну с предрассудками и со всем тем, чего нельзя доказать логикой (7т). Есть в человечестве натуральная сила инерции. Ею, как балластом, держится человечество. Разрушить ее, значило бы лишить общество устойчивости (72).

В большей части случаев невозможно довериться действию одной способности логического мышления. При этой одной способности легко сделаться послушным рабом всякого рассуждения, на которое он не умеет ответить в данную минуту.

Стоит только признать силлогизм высшим безусловным мерилом истины, и жизнь действительная попадет в рабство отвлеченной формуле (73). Тогда изчезнет драгоценнейшее свойство – устойчивость. Приверженность же простого народа к принятому на веру происходит хотя и от инстинктивного, но в высшей степени логического побуждения. Простой человек со здравым смыслом чувствует, что, уступив первому натиску логической аргументации, он поступится и всем миром своего духовного представления (74). Он дорожит своим мнением, и ценит истину убеждения во всей ее целости. И эту-то цель стремится разорвать по звеньям лукавая диалектика. Все подобные приемы просвещения ― можно сказать, что они от лукавого. Под видом добра сеют плевелы (75).

VII. Г. Спенсер о народном воспитании

Действия человеческие зависят от ощущения, а не от ведения (77).

Произвести перемену можно не уяснением ведения, а усилением высших ощущений (79).

Вера в безусловное нравственное действие умственного образования, опровергаемая фактами, есть ничто иное, как предвзятое положение (a priori), натянутое до нелепости (82).

Вера во всемогущество школы, в книжные уроки и чтения принадлежит к числу главных суеверий нашего времени (83).

Действия человеческие определяются не ведением, а чувством. Наклонность к тем или другим действиям укрепляется только опытом (84).

Улучшения общественной нравственности можно достигнуть ежедневным упражнением высших ощущений духа и борьбою с низшими ощущениями. Способ к этому один: содержать людей в строгом подчинении порядку, нарушение которого отзывалось бы злом, а соблюдение – благом (85).

VIII. Закон

Закон с одной стороны – правило, с другой – заповедь. Основным типом закона остается десятословие. Санкция закона в том, что нарушение заповеди немедленно обличается совестью (87). Об этом высоком и глубоком значении закона забывает новое учение, которое поставило на виду одно только внешнее значение закона, как механического уравнителя всех отправлений человеческой деятельности в юридическом отношенении. Посреди бесконечного множества правил и постановлений, известная фикция, что неведением закона никто отговариваться не может, получает чудовищное значение (88). А между тем громадная сеть закона продолжает сплетаться в паутину. «Закон перестает быть светильником, но становится сетью» (88).

Сила закона поддерживается уважением к власти, и доверием к разуму ее, искусству и знанию. а где этой силы нет, там умножение законов производит подлинно лабиринт, и нет выхода из сети (90).

IX. Болезни нашего времени

1. Мы бываем недовольны, когда обманываемся в ожиданиях. Прежде было больше довольных и спокойных людей, потому что люди не столько ожидали от жизни, довольствовались малым (92).

Всякий успех стал казаться делом случая, и этою мыслью все возбуждены, точно азартною игрою и надеждой на выигрыш.

Создаются ценности мнимые, дутые, с рассчетом на внезапное обогащение. Рассчеты путаются, потому что данные, с которыми нужно считаться, ускользают от рассчета. Отсюда состояние неуверенности, тревоги и истомы (93). Энергия ослабевает, человек становится фаталистом. Вот причина пессимизма, и отчасти другой болезни практического материализма, так как чувственные инстинкты возбуждаются в тревожной и лихорадочной деятельности.

Примечательно, с какою легкостью создаются ныне репутации. Былинка, вчера только поднявшаяся от земли, становится на место крепкого дерева (49). А в решительные минуты нет у них ни разума, ни силы, ни характера, ни знания. Отсюда множество нравственных банкротств. А иные не выносят тяготы своей, и подобно неравномерно нагретому сосуду ― лопаются. Другие бродят по свету, умножая число недовольных. Беда, если им откроются случаи выместить свою злобу и удовлетворить свою похоть (95).

2. Мы, веселясь и пируя, желаем далече от себя отбросить мысль о смерти. Между тем, каждый день приносит нам известия о самоубийствах. Отчего это? Оттого, что жизнь наша стала уродлива, безумна и лжива (96). Простые потребности заменились искусственными, обольщающими и раздражающими душу. Самолюбия, выроставшие прежде ровным ростом, теперь стали возникать разом. Умы крепкие и слабые разом поднялись на мнимую высоту, с которой каждый считает себя судьей жизни и вселенной. Представления о жизни и цели ее становятся лживыми, отношения спутываются, и жизнь лишается той равномерности, которая необходима для нормальной деятельности. Мудрено ли, что многие не выдерживают такой жизни (97)?

Наше время есть время мнимых искусственных величин и ценностей, которыми люди взаимно прельщают друг друга. Соблазнительно для тщеславия властное звание. Но нравственное начало власти одно: кто хочет быть первым, тот должен быть всем слугою (98). Кто не сумел разгадать ее (загадку власти, роковой сфинкс), тот погибает (99).

3. Все человеческие заблуждения происходят от того, что точка зрения неверная (100). Люди в течение веков упорно смотрели на вселенную сбоку, потому что на земле утвердили свою точку зрения.

Птоломеева система отжила свой век. Но разве не в ту же ошибку впадает новейшая философия, принимая человека за центр вселенной (101)?

Человек становится на ложную точку зрения. В своем «я» он утверждает эту точку, ему кажется, что вся вселенная движется около него (102).

4. Вера в общие начала, в логическое построение жизни и общества по этим началам, вот фетиши, заменившие старых идолов. Современные кумиры: свобода, равенство, братство, происхождение видов, борьба за существование и т.п. (103)?

Жизнь не наука и не философия. Она живет сама по себе, живым организмом. В применении к жизни всякое положение науки и философии имеет значение вероятного предположения, гипотезы, требующей проверки по фактам. Экономисты составили себе репутацию величайших педантов и догматиков (104)... Между тем, исчислить математически действие экономических сил невозможно. Их можно только распознать чутьем практического смысла, а потому выводы политической экономии имеют только гипотетическое значение (105).

Благодаря общим положениям, легко самому пустому и поверхностному уму, самому бездельному пролазу прослыть за глубокого философа. Масса не может принять общие положения. Ей нужны конкретные образы (106).

Школа Руссо провозгласила всеобщее довольство и счастье на земле, и вывела мнимый закон контраста между народом и правительством. Еще шаг, и вырождается знаменитая формула: свобода, равенство, братство. Эти понятия заключают в себе вечную истину нравственного идеального закона в нераздельной связи с вечною идеей долга и жертвы, на которой держится, как живое тело на костях, весь организм нравственного миросозерцания. Но когда эту формулу захотели обратить в закон, сделать из нее формальное право, возвели ее в какую-то религию, она оказалась роковою ложью и законом насилия, раздора и фанатизма (107). Эти общие положения брошены как объявление новой эры естественного блаженства. Масса приняла свободу, равенство и братство как свое право, и править ею стало невозможно без льстивых слов, без льстивых учреждений, успокаиваясь под волшебные звуки слов: свобода, равенство, братство (108).

5. Открывается страшная пропасть пауперизма, отделяющая бездною богатого и бедного. Если бы мы углубились в заповедь «да любите друг друга», и принесли самих себя в жертву бездне, она бы закрылась (109).

6. Чувство остается истинным, пока оно просто. Но как оно соединилось с идеей, ему предстоит опасность от рефлексии. Простоты чувства нет, и благоухание его пропало (110).

Деятельность наших благотворительных комитетов, с их почетными членами, с равнодушием, базарами, далека от простого чувства любви. Вот еще правда. Мы видим машину для искусственного делания правды, где вся сила уходит в трение колес и смазку их, и проводников к ним. Заседают судьи в величавом сознании своего жреческого достоинства. Ораторствуют адвокаты, проводя величавые слова и громкие фразы по трубочкам хитросплетенного мышления, и заранее взвешивая на звонкую монету каждый из периодов. Но горе тому, кто при этом положится на свою только силу. Прав только тот, кто изучив искусство акробата, сумеет не оступиться (110).

7. Вся жизнь человека – искание счастья. Надежда на счастье бесконечна, потому что начало ее и конец ― в бесконечном. Это олицетворено в сказке об одноглазой матери, ищущей дочь (110). Счастье, которого ищет человек, определяет судьбу его, отзывается в нем несчастьем, которое, по Карлейлю, происходит от того, что он хочет бесконечное заключить в конечном, следовательно, с невозможным. Счастье отлетает с той минуты, как человек хочет овладеть бесконечным, сделать его своим, познать. Если есть где счастье, так разве у немногих в той поре простого бытия и сознания, когда душа покоится в чувстве жизни, отражая бесконечное, как капля чистой воды (111) отражает солнечный луч.

Прошедшее мы осудили за то, что в нем не распознали тех принципов, которые составляют для нас мерило истины и благополучия (112). Мечты же – увы!

Разве осуществлятся в смысле Свифта: в молодости он устроил дом сумасшедших, а под старость нашел себе приют в этом самом доме (113).

8. Редко общественные отношения наши бывают просты и непосредственны. Приходится, встречаясь, вступать на дряблую почву легкой пошлости. Бывает и хуже: начинают кривляться и ломаться (113), выказывать себя до пошлости мелкого самолюбия. К ней присоединяется еще пошлость любезности, размениваясь на мелкую монету известного чекана (114). Совесть говорит: сколько говорил ты вздору, как ты рисовался; а рассудок: я старался быть любезным, чтобы не скучно было (115).

9. Век XIX – век преобразований. Ускоренное обращение преобразующейся мысли дожило до лихорадочного пароксизма. Не пора ли уже лечиться успокоением.

В минуту возбуждения поборники движения поднимают знамя, подлинно служащее символом великого дела. Но когда потом мальчишки начинают прогуливаться с ним в пору и не в пору, тогда знамя это теряет смысл.

Есть эпохи, когда преобразование является назревшим, когда преобразователь осуществляет мысль, которую все носят в себе (116). Но когда всякий сочиняет проект нового закона, всякий горит нетерпением прославиться, всякий предполагает в себе творческую силу, то это – честолюбие (117). Это широкое поле шарлатанства прославляется самым дешевым способом. Это явление всего явственнее выражается там, где менее заложено в истории твердых учреждений (118). И масса людей, недовольных своим положением, стремится к осуществлению дикого своего идеала на земле. Государственные люди вопиют: это враги цивилизации. Но не сами ли они первые полагают руку на старые здания, обычаи, предания, строя громаду новых законов, насилуют условия действительной жизни (119).

Поборник преобразования – есть поборник прогресса.

В ходячем мнении, поборник преобразования есть поборник прогресса. В этом мнении заключается самообольщение. Люди дела и подлинного знания принуждены сторониться от дела. Поприще деятельности наполняется все архитекторами. Открывается поле всякой ловкости лицемерия и бойкости невежества (120). Приходится считаться с мнением о деле, думать о том, как оно покажется... Человек окружен призраками и образами дела, которые тревожат его, но истинное дело исчезает и не делается. Этого не могут вытерпеть лучшие, правдивые деятели. Они чувствуют в себе силу, когда имеют дело с реальностями жизни. Тогда они веруют в дело. Их вера дает им возможность творить чудеса в мире реальностей (121). Какой богатырь направит силы наши на действительные улучшения? Говорят: подождите, вот поднимутся покровы преобразований, и откроется страна, медом и млеком текущая. И мы ждем давно, но все новый мир не приходит. Наша «незнакомка спит глубоким сном, а покровы прибавляются». Между тем мы нуждаемся в бездне улучшений. Вот школы, в которых учитель, покинув детей, составляет рефераты для публичных заседаний.

Вот больница, в которую боится идти народ, потому что там холод и голод... Вот улица, по которой нельзя пройти без омерзения (122). Вот присутственное место, в котором водворился хаос неурядицы и неправды. Вот храмы без служб и пения. Или из коих за крайним бесчинием службы народ не выносит ничего, кроме раздражения. И велик этот свиток, в коем написаны рыдания, жалость и горе.

Вот жатва, на которую потребны деятели. И ею пренебрегают из-за общих вопросов. «Не расширяй судьбы своей, было вещание древнего оракула, не стремись брать на себя больше, чемъна тебе положено». Вот мудрость жизни – в сосредоточении мысли и силы. Все зло в ее рассеянии.

Делать – значит не теряться во множестве, но брать себе дело в меру свою, и в нем восходить от знания к совершению, и от силы в силу (123).

10. Богатство налагает на человека тяжелые повинности, связывает его свободу. Около него образуется сплетение лжи. Для многих личность его исчезает, а место ее заменяют черты богатства. Потребна великая простота души, чтобы сохранить в себе ясное отношение к людям, и не обезуметь, и не опошлиться от окружающей пошлости.

Ум из ряда выходящий, подвергается той же участи. К нему подходят с заднею мыслью показаться умным. Ощущение лжи и аффектации для умного человека было бы нестерпимо, когда бы он сам не подвергался действию той же пошлости мелких умов, с которыми он охотнее вступает в общение, нежели с равными. Немногие умы свободны от этой слабости тщеславия (125).

11. Отсутствие простоты и искренности всего более поражает в состоянии нашего общества. Редко случается видеть, что люди сходятся просто, без задней мысли и плана! (126). Точно множество темных духов рассеивает смуту в воздухе! Хорошо, когда порождала бы их идея определенная. Но нет. Их порождают смутные представления, схваченные от зараженного воздуха. В воздухе кишат теперь атомы умственных и нравственных эпидемий, имя коим ― легион.

Посмотрите, как сходятся люди в обществе. Каждый ставит друг друга в известную клеточку. Он либерал, он клерикал, он крепостник, он социалист (127).

Но можно сказать наверное, что в большинстве случаев нет никакого осмысленного убеждения, а есть только вчера услышанное от покушавшего точно такой же детской каши. Люди, в сущности честные и добрые, истощаются в бесплодном раздражении. Педагоги готовы каждую минуту спорить об общих началах. Суды плачут по юристам, по опытным практикам. Университеты плачут по профессорам, облюбившим свое дело, как дело жизни (128).

Не редкость встретить людей, которые своими речами и образом действий точно протестуют с гордостью против своего же имени, против звания, которое носят, против дела, которому наружно служат, и которым живут и содержатся. Случается, что офицер с негодованием громит отсталых людей, доказывающих необходимость дисциплины для армии (129).

Все пошли врознь. Кажется, главную причину сего должно искать в непомерном развитии самолюбия у всех. Молодой человек, входя в общество, приносит единственный капитал – высокое о себе мнение, которое ставит его на ходули, облекает его в протест, не имеющий смысла. Представим компанию из таких болезненно самолюбивых людей. И эта компания служит образом того состояния, в котором находятся часто люди, соединяющиеся для общей деятельности (130).

12. Ходячее на рынке слово может износиться до того, что серьезному человеку становится совестно употреблять его. Такая судьба, кажется, угрожает одному из любимых наших терминов: развивать, развитие. Всюду, всюду прожужжало слух это ходячее слово. И уже тоска нападает, когда оно произносится.

Пора бы обратиться за разъяснением понятий к природе. От нее нетрудно научиться, что всякое развитие происходит от центра, и без центра – немыслимо (131). В цветочной почке мы хотим расправить лепестки грубою рукою прежде, нежели настала им пора. И радуемся, и называем это развитием. Страсть к развитию доходит до фанатизма. И нет глупца, который не считал бы себя способным развивать кого-нибудь.

В массу народную готовится поход. Но ни полководцы, ни воины не дают себе труда исследовать ее природу, ее душу (132). Во имя какой-то высшей цели требуется производить опыты развития обязательно и принудительно. Как производить эти опыты – в этом сами учители не согласны. Сколько голов, столько систем и приемов. Им возражают слабые голоса, что у простого человека не один ум. Что у него душа есть, такая же, как у всякого другого. Что в сердце у него та крепость, на которой надо ему строить всю жизнь свою, и на которой до сих пор стоит у него церковное строение. Нет, они все обращаются к мысли, и хотят вызвать ее к праздной деятельности. Темный человек сам ищет света, но открывает вход ему только с той стороны, с которой он взаправду может просветить его, не смутив души его, не разорвав жизни его. Он чувствует, что всего дороже ему духовная его природа, и через сердце хочет пролить свет в нее. Когда с этой стороны прильет ему свет разума, он не ослепит его. А когда операция развития направлена на мысль, то с ним произойдет то же, что с конусом, когда хотят утвердить его на острой вершине (133).

Знание и дело

О необходимости знания твердили столько, что самое понятие о просвещении отождествилось в умах интеллигенции с количеством знаний. Отсюда расширение программ, полки наскоро навербованных учителей, формализм экзаменов и результат: расположение мнимой интеллигенции, воображающей себя знающею, но лишенной знания, то есть, умения взяться за дело и делать его добросовестно, искусно, с интересом. Всякий должен избрать дело, а чтобы уметь делать его (134) необходимо сосредоточиться. Но развлекаясь движениями любознательности, человек не может сосредоточить запас жизненной силы, необходимой для решительного перехода от знания к делу. Знание, само по себе, не воспитывает ни уменья, ни воли. А жизнь наша, и частная и общественная, непрестанно требует скорого и твердого решения. Отсюда бесплодность многих советов и совещаний (135). Луший советник тот, кто прямо и сознательно называет белое белым и черное черным. Истинный судья тот, кто, заботясь о существенной правде, умеет ясною мыслью проникнуть в существо отношений. А военачальник лучший тот, кто может в решительную минуту острым взглядом сообразить положение местности, военных сил и решительным действием определить судьбу сражения (136).

Вера

1. Здесь, на земле, подлинно мы ходим верою, а не видением. Душа все стремится веровать, и веровать безусловно. Без веры нельзя прожить человеку. Жалкий обман, что человек делает предметом своей веры теорию и формулу, которая, возникая в уме человека, есть по необходимости нечто неполное, условное и лживое (137). Бесконечность вселенной и начало жизни невозможно вместить в логическую формулу.

Сознание своего бессмертного «я», вера в Единого Бога, ощущение греха, искание совершенства, жертва любви, чувство долга – вот истины, в которые душа верит не обманываясь, не идолопоклонствуя перед формулой и теорией.

2. Религиозная жизнь нашего народа – таинство. Наше духовенство мало и редко учит. Народ мало знает даже «Отче наш». И однако, во всех этих невоспитанных умах воздвигнут алтарь неведомому Богу. И при смерти они в буквальном смысле отдают Богу душу.

3. "В начале было слово«, сказал Евангелист, а германский писатель Гете говорит: «Нет, в начале было дело», иначе – факт. Но едва мы пытаемся отделить факт от его материальной среды, определить его духовное начало, как уже теряемся в сети предположений, и чувствуем свое бессилие познать истину (139). Самая высшая добросовестность исторического исследования может стремиться лишь к начертанию верной картины событий и действий, в связи с современными условиями, с исследованием причин и последствий. Всякий историк непременно имеет в виду идеал, черты коего могут быть неодинаковы у каждого. Вот почему так различны и часто противоречивы суждения исторической критики. Кого один возвышал вчера, того другой развенчивает ныне. Самый идеал с каждым поколением ученых и художников изменяется (140). Народ любит легенду. В ней драгоценны ему черты идеала – силы, добродетели, святости. Ибо в этих идеалах, а не в людях, как преходящих образах, народ чует абсолютною истину, доступную вере. А если все апологировать, то не будет ни единого героя (141). Заблуждаются те, которые хотят отнять у народа веру, под предлогом заботы об исторической истине.

Любимое чтение русского народа – жития святых, четьи-минеи, все составленные из живых образов подвига, добродетели, совершенства, описанных сочувственною душою благочестивого писателя, вложившего в описание живую любовь к истине, живое стремление к тому же идеалу.

4. В лице Прометея выражен протест гордого духа против общего верования в бытие Божие. У божества похищен огонь, но человек знать этого не хочет. И владея божественным огнем, хочет жить в отчуждении от божества. Сфинкс пожирал тех, кто не мог разгадать его загадки. Вся наша жизнь – сфинкс. Каждая минута проводит свои вопросы. И у кого нет ответа на них, тот раб фактов (143). Но когда человек умеет различать основые начала духовной жизни, тогда все факты ровно ложатся около него в жизни. Не они его одолели, а он их (144).

5. Великий вопрос, не престающий смущать ум и совесть во всем человечестве, вопрос об осуществлении правды и любви, заповеданных Христом, полагаемых церковью в основание своего учения. Где, и в чем исполнение закона Христова посреди того ада, в котором мы живем и движемся (145)?

Христос принес на землю заповедь любви и мира, но не исполнение, в котором не оставалось бы место свободе. «Господи, не в это ли лето устрояешь Ты царство»? – спрашивали Его ученики по Его воскресении. Он отвечал: «Не дано вам разуметь времена и лета. Их Господь положил в Своей власти». Время, разделенное малыми долями у людей, безгранично у Господа Бога. У Него и 1000 лет как день, и день как 1000 лет (146). И юная церковь жила тою же надеждою на устроение царства Божия. Разрушение Рима Аларихом поразило всех ужасом. «Где же сила христианства?» – спрашивали многие. Тогда блаж. Августин ободрил смущенную совесть книгой «О граде Божием», разъясняя в ней непреложность учения о царстве еже не от мира сего. Мы переживаем такое время, когда начинает, по-видимому, оживать язычество. Что же, неужели погибает «победа», победившая мир ― вера наша»?

Нет, она останется в святой церкви, о коей Создавший ее сказал: «Врата адовы не одолеют ее» (147). Она хранит в себе ключи истины. И кто от истины, слушает гласа ее. В ней, под покровами образов и символов, содержатся силы, долженствующие собрать рассеянное и обновить лицо земли.

Нетерпеливые, приходя к отрицанию церкви, думают утвердить очищенное учение Христово, отрешенное от церкви, выводимое из текстов. Странное заблуждение. Отрицая церковь, они хотят создать свою церковь с своими проповедниками (148).

Осуждая догматизм и обрядность, они под конец обращаются в узких догматиков. Восставая против фанатизма, они становятся гонителями. Проповедуя любовь, проникаются злобою.

Безумно и бессовестно соблазнять простую душу. Простая душа смиренная. Сектанство возводит ее на высоту гордости своею особливою верою (149). Плоды этой гордости – лицемерие, в самодовлеющем сознании праведности. Утвердившись на своей надуманной вере, человек может уверовать в себя, как носителя веры – самодовлеющей ко спасению. Посему церковь подлинно корабль спасения (150).

6. Основатели религии, сознавая на высотах созерцания идею божества, создают в применении к ней и формы культа. Но масса народная пребывает в долине, и свет чистого созерцания не скоро до нее доходит. В массе религиозное чувство выражается во множестве обрядностей. Строгий ревнитель стремится разбить эту оболочку. Но что, если разбив оболочку, истребим и самое зерно истины. Что, если стремясь разом очистить народное верование под предлогом суеверия, истребим и самое верование? Подумаем, не к нам ли относятся слова Божественного Учителя: «Блюдите, да не презрите единаго от малых сих, верующих в Мя».

Идеалы неверия

1. Древнее слово, рече безумен в сердце своем – «несть Бог» выступает ныне во всей силе.

Франция, дойдя до крайней степени политического разложения, задумала организовать школу «без Бога». Есть книга, называемая «Нравственное и гражданское наставление девицам», соч. г-жи Гревалль. В ней ниразу не упомянут Бог, а совесть определяется так: «Совесть есть соображение того мнения, которое имеют о нас люди». И на этом людском мнении стремятся утвердить нравственные основы (155)! Подлинно: мнящиеся быть мудрыми, обезумели.

В этот поток безумия привлекаются и из нашей бедной России мелкие ручьи доморощенной интеллигенции. Жалко читать, как журнальные критики рассуждают, что религиозное обучение нужно, но без церкви и ее служителей. Этот иезуитский прием вводит многих в заблуждение, не умеющих различать дух писания, но знающих, что в наше время выдумана религия без Бога, и самое слово «Бог» получило особое значение у так называемых людей науки (156).

В 1882 г. явилась книга: Натуральная религия проф. Соли (автора «Ессе Ноm»), в которой говорится, что старое откровение отслужило свою службу. Ныне Бог – природа, которая есть в известном смысле откровение. Закон ее безусловен – вот, стало быть, божество, которому мы покланяемся (158). Настоящий атеизм есть своеволие.

Читатель встречает здесь знакомые черты модного позитивизма, знакомого по сочинениям Канта, Джоржа Елкота и излюбленного г. Спенсера. Ни в одном из сочинений упомянутых лиц не обличается так явственно внутреннее бессилие этой модной теории, как в книге «Натуральная религия».

Упраздняя личного Бога, она напрасно пытается установить предмет религиозного чувства, ибо кроме живого Бога, нет предмета для религии. Эта теория как раз отражает в себе то своеволие и гордое упорство мысли, которое автор называет атеизмом. В своей проповеди о счастье человечества противоречит действительности, в которой находится неотвратимое присутствие зла (160).

И сам автор говорит: «Чем далее расширяются и углубляются наши мысли, тем более поражает нас чувство собственного ничтожества, и мы от ужаса цепенеем – нравственный паралич овладевает нами» (161). Никакая религия невозможна без признания аксиоматических истин, недосягаемых индуктивным путем. Научные же истины (кроме математических) условны, существуют сознательно только для ученых, и лишь обманом могут быть названы в форме догматической. Этот обман ныне и происходит (162).

2. Нетерпимость к чужой вере у проповедников отрицательных учений неумолимая, жестокая, едкая, соединенная с ненавистью и презрением.

Когда человек верует в данное положение, что на нем зиждется начало жизни и благо для всех и каждого, понятно, что такой человек считает долгом своим не только исповедовать открыто свое учение, но и насильно навязывать его. Но когда дело идет не более как о мнении, как понять фантазии такого мнения, не допускающего никакой сделки (163)? Такой образ действия что же иное, как не страшное насилие над чужою совестью, и во имя чего? Во имя только своего личного мнения! Не видать и не слыхать ни любви, ни веры в этой бездне самолюбия! А без любви и веры нет истины (164)!

Главное дело состоит в том, чтобы душа приняла и обняла новую для нее истину в духе искренности и правды прямою цельною верой. Апостол Павел учит сильных, знающих, чтобы они щадили совесть слабой братии. И советует вовек не есть мяса (идоложертвенного), чтобы не соблазнить брата. Апостол – проповедник свободы христианской жертвует в этом случае свободою – охранению совести, потому что совесть для него всего дороже (165).

3. Обожание разума доводит людей до ненависти ко всякому верованию во Единого Бога. Но те из них, которые добросовестные и имеют сердце, не совсем иссушенное черствою логикою мысли, допускают законность религиозного чувства и пытаются удовлетворить ему измышленною религиею. В одном по смерти Милля найденном его сочинении говорится: «Невозможно оспаривать великое значение религии: это источник личного удовлетворения и высокого духовного настроения для каждого» (166). «Природа внушает желания, которых не удовлетворяет, воздвигает великие дарования, силы и дела с тем, чтобы в одно мгновение сокрушить их».

Посему Милль отказывается строить на природе какую-либо систему нравственности или религии. Что же придумывает он? Вот слова его: «Когда представим себе, до какого сильного чувства может достигнуть при благоприятных условиях воспитания любовь к отечеству, нам станет понятно, что очень возможно и любовь к обширнейшему отечеству, т.е. к целому миру, довести до подобной же силы развития, и обратить ее в источник высших духовных ощущений и в начало долга. Кто желает ознакомиться с понятиями древности о сем предмете, пусть читает Цицеронову книгу: De officiis. Нельзя сказать, чтобы мера нравственности, устанавливаемая в этом знаменитом рассуждении была очень высокая, но относительно долга к отечеству она не допускает никакой сделки... Эта нравственность не зависила бы от надежды на награду... Единственной наградой было бы в этой жизни одобрение всех уважаемых нами людей, и в идеальном смысле, одобрение всех как живых, так и умерших людей» (168).

«Такая религия может быть, пожалуй, достаточна для подобных Миллю мыслителей, заключивших себя в скорлупу отвлеченного мышления, но народ снова олицетворил бы для себя как идею вселенную, разбив ее на отдельные силы» (169), и явились бы многие лживые боги вместо единого Бога истинного.

Новая вера и новые браки

Уверяют, что старой вере приходит конец. Если случится это, то не скоро, и лишь на время помрачения, а не просвещения.

Старая вера наша основана на том, что каждый человек чувствует в себе живую душу, бессмертную, единую, которой связывает себя пред Богом и людьми, вступая с ними в союз (171). Ею он ощущает Создателя и обретает свою веру.

Проповедники новой веры хотят сочинить веру. Но какие жалкие эти сочинения! Все они бессильны одушевить живою идеей человческие души, потому что ни одно из них не ставит живого Духа Божия в центре верования.

Воображают построить веру разумом. Но разуму некуда деваться от идеи о Боге.

Настоящий источник безбожия в сердце, как сказано пророком: рече безумный в сердце своем – нет Бога. Начинается всегда с того, что сердце ищет свободы и возмущается против Того, у Кого начало и конец всякой заповеди. Повторяется старая история (172): «Ты сам можешь знать добро и зло, сам можешь быть себе богом».

Не чудно по правде видеть, как разум сам себя обманывает. Они говорят: Бога не видать нигде. Действительно, есть природа, человечество. Оно способно дойти до безграничного совершенства. В этой же идее столько силы, что она способна заменить религиозное чувство и связать людей воедино религией человечества. Таково учение позитивистов и утилитаризма.

Штраус в то время, когда писал «Жизнь Иисуса» еще входил осторожно в разбор фактов, еще вдумчиво касался основых идей. В нем еще слышались остатки богопочтения (173).

Но теперь, когда он пишет «О старой и новой вере», он как будто ожесточен против Бога. «Мы требуем, – говорит он, – для вселенной того же благоговейного чувства, с которым добрый человек старой веры относился к Богу своему».

Учение Канта и Лапласа он распространяет на все явления животной и психической жизни. Дух человеческий почитает не иным чем, как результатом сложного действия одних материальных механических сил. Теорию Дарвина он произвольно прилагает ко всякого рода явлениям жизни. Все сомнения устраняются в нем его новой верой (174). Происхождение в человеке умственных сил, нравственных идей, эстетических понятий объясняет одно магическое словечко: натуральный подбор особей. Подлинно это есть ничто иное, как новое суеверие.

Ухватившись за теорию Дарвина, многие готовы провозгласить старую веру разбитою. Школа его забегает вперед учителя. Но система Галилея, теория Ньютона, новые открытия в геологии возбуждали в свое время еще более опасений. Но вера верующих не пострадала. То же будет, конечно, и с учением Дарвина (175).

Притом люди науки уже начинают убеждаться в том, что учение Дарвина представляет еще только гипотезу, и что положения, выведенные им остроумно, еще возбуждают недоумения и сомнения. Однако массою эти положения возводятся на степень непреложной истины. Кто ныне не играет словами: естественный подбор, половой подбор, борьба за существование? Всего чаще это случается тогда, когда хотят завершить систему миросозерцания, в котором бы не оставалось места Божеству (176). Человек, по учению Дарвина, как и всякое животное есть ничто иное, как продукт последовательного и безграничного развития природных форм животной жизни. Непонятно только, как может здравый смысл поверить в вечность материи, отвергая начальную его причину, и поверить тому, что движение одним течением своим способно произвесть все.

Печальное будет время, если оно наступит когда-нибудь, когда водворится этот новый культ. Личность немного будет значить. Снимутся и нравственные преграды насилию и самоволию (177).

Для усовершенствования породы будут приноситься в жертву самые священные интересы личной свободы. О совести не будет и помину.

К счастью, можно надеяться, что эти новые горизонты никогда не откроются (178).

Что могли бы открыть эти горизонты, можно судить по рассуждению Дарвина «О благодетельных для человечества стеснениях брачного союза». В этом сочинении он говорит, что человек вправе располагать своим телом, и дозволять себе удовлетворение телесных потребностей лишь потолику, поколику то и другое согласуется с нормальным развитием народа. Поэтому законодательство может стеснять в этом свободу, ибо известно, что напр., в Англии на каждые 500 человек приходится по одному безумному, а безумие передается по наследству (179).Необходимо до крайности стенить свободу вступления в брак. Необходимо сократить число слабых, вступающих в состязание в борьбе с сильными за существование. Должно признать решительным поводом к разводу появление болезней: ревматизма, золотухи, подагры и т.п. (180).

Никто не должен вступать в брак до представления свидетельства о том, что он не страдал безумием, и не было сего в его роде. Основной его закон: Оохранение сильных и истребление слабых«. Но прибудут ли сильным большие силы от того, что погибнут все слабые? И кроме того слабые, окрепши, могут быть сильными (182).

Духовная жизнь

1. Старые учреждения, старые предания, старые обычаи – великое дело. Ныне спешат перелить в новые формы и ожидают, что в новые формы вселится новый дух. Но это ожидание редко сбывается (183). Масса усвоивает себе идеи только непосредственным чувством, которое воспитывается историей, передаваясь из рода в род. Разрушить это предание можно, но восстановить его нельзя по произволу. В глубине старых учреждений лежит идея глубоко верная, и потому народ стоит за них, со всеми оболочками, иногда безобразными, потому что оберегает зерно истины, сокрытое под ними (184). Поднимем дух народный, осветим и выведем в сознание идею. Тогда грубая форма распадется сама собою и уступит место другой – совершеннейшей. Но этого не хотят знать реформаторы. Они из-за обрядов и форм готовы разбить сущность дела (185).

Великое дело, говорит Карлейль, существующее. Этот земляной мост – система обычаев, определенных путей для верования и для делания. Не будет его, не будет общества. В этих обычаях ― истинный кодекс законов. Не мирись с ложью, но помни в каком духе разрушаешь. Смотри, чтобы не в духе злобы и ненависти, но со святою ревностью, с нежностью, с состраданием. Смотри, разрушая ложь, не заменяешь ли ты ее новою. Если так, последствия будут у тебя горше первых (186).

2. Из-за свободы ведется вековая брань. Разрушают старые авторитеты, чтобы поставить новые. Но какая же свобода, когда, вместо непогрешимого писания, велят верить в непогрешимость толпы народной (187)?

3. Дух создал старое: лишь в старом он найдет Основу твердую для нового творения.

Ввек будут истинны – пророки и закон.

В черте единой – вечный смысл таится,

И в новой истине лишь то должно открыться,

В чем был издревле смысл глубокий заключен (188).

4. Самые драгоценные понятия находятся в самой глубине поля и в полумраке. Неизвестное – есть самое драгоценное достояние человека.

Главное действие красоты, которую мы видим, состоит в возбуждении мысли о высшей красоте, которой не видим.

5. Жизнь, бьющая ключем юности, желания и страсти, погружает человека в сон, исполненный видений и сладостных ощущений (189). Солнце скрывается, наступает ночь, со всеми страхами ночи. Но посреди этой ночи являются небесные светила. Тогда таинственное объемлет душу, и восстают пред нею светила детства, ласки родительской любви, забытые уроки богопочтения и долга (190).

6. Карус в своем сочинении «О душе» говорит: «Сознательная жизнь человека разлагается на отдельные моменты времени, и ей доступно лишь скучное представление своего существа в прошедшем и будущем. Настоящая же минута от нее ускользает».

Замечательно внезапное и непроизвольное возникновение в нашей душе давно исчезнувших из нее представлений, равно как и исчезновение их, причем они соблюдаются в глубине бессознательной души (192), и потом вдруг возникают со всею живостью. Один английский адмирал, опрокинувшийся с лодкой в море и пошедший ко дну, рассказал потом (будучи спасен), что с того момента, как прекратилось в нем движение, деятельность духа оживилась в мере, превышающей всякое описание. Мысли стали возникать с такою быстротою, которую не только описать, но и постигнуть не может никто (193). «Всякий случай моей жизни проходил в воспоминании не в общем очертании, но живою картиною в подробностях, с сознанием правды или неправды. Ничтожные факты, давно забытые, все воскресли в моем воображении. Все это не указывает ли, что мы со всею этой полнотою проснемся в ином мире, принуждены будем созерцать нашу прошедшую жизнь во всей ее полноте (194)? С момента удушения моего не прошло и двух минут, когда меня вытащили. Когда же стала возвращаться жизнь, тогда была одна смутная мысль, вместо прежних ясных идей» (193).

Церковь

1. Существенное в каждом вероисповедании едва ли возможно выразить. Оно неуловимо, недоступно определению, связано и сплетено с психическою природою каждого племени, и с общими началами нравственного миросозерцания (196).

Поэтому, чтобы разнопленные соединились в религиозном общении духа, для этого надобно им долго прожить вместе. Но чтобы то или другое общество могло соединиться с нами в одну церковь по отвлеченному соглашению о догматах и обрядах, этого и представить нельзя.

Сохрани Боже порицать за веру. Пусть каждый верует по своему. У каждого есть вера, которую он любит. Пусть разум говорит: ведь они тоже Богу молятся (197).

В спорах о религиях один из важных вопросов: что главное – дела, или вера?

Объединение веры с делом есть идеал. Покажи мне веру твою от дел твоих – странный вопрос (198)! Что ответит православный? Чувствуется, что показать нечего, все не начато, все покрыто обломками. Но можно и сказать: поживи с нами и увидишь нашу веру, и почуешь наше чувство, и может быть слюбишься, и дела увидишь.

Католическая церковь говорит: смотрите, вот дела любви, вот дела веры, вот дела апостольства... И протестантская церковь говорит: я привожу дела в соответствие и разум в соглашение с верой. Я учу ежедневно, воспитываю в привычке к труду и в добрых нравах (199).

Те и другие ставят дело во главу религии.

У латинян дело служит в оправдание, во свидетельство о благодати, а у лютеран оно обращается в цель, которою испытывается правда религиозная и церковная.

Русский человек знает, что жить должно по вере, и чувствует, как мало жизнь его сходна с верою. Но существо веры он полагает не в практической жизни, а в душевном спасении (200). Практическое основание особенно явственно выражается в церкви англиканской и в духе нации. Религия несомненно освящает нравственное начало деятельности, но как же быть на свете и в церкви мытарям и блудницам, тем, которые, по слову Христову, предваряют нередко праведников в царствии Божьем (201)?

Один англичанин говорит: «Бог сотворил мир для рода людей благоразумных, твердых, которые с решимостью употребляют все законные средства достигнуть того, что им нужно. Такова-то религия английской нации, в лучших ее представителях» (202).

2. Выписанные слова как будто говорят: блаженны крепкие и сильные в деле; им принадлежит царство. Да, скажем мы, царство земное, но не царство небесное. «Горе слабым. Горе побежденным»! Конечно, в здешней жизни это непреложная истина. Но придавать этому правилу безусловную, как бы догматическую силу – не можно (204).

Страшно читать иных английских писателей. Всего тяжелее читать историка Фруда (205). Он фанатически стоит на основах английского правоверия, и особенно долга общественного. «Англичане не знают сострадания, – говорит он. – Они исполнены священного ужаса к злодеянию, чувство, которое необходимо закаливает душу и образует железный характер» (205). Пуританский дух создал нынешнюю Британию Протестантское начало привело Германию к силе. Но протестантство, стремясь к абсолютной правде, слишком склонно уверовать в собственную правду до презрения к чужой правде и до фанатизма (206).

Презрительное отношение протестантов очень чувствительно для иноверцев (207).

У русского человека при взгляде на английскую церцовь, является такая мысль: много здесь хорошего, но как я рад, что родился и живу в России. У нас в церкви можно забыть обо всех сословных различиях, так как и храмы созданы бывают на всенародные деньги. Церковь наша есть всенародная. Оттого последний нищий, входя в нее, чувствует также как и вельможа, что это его церковь.

Здесь (у англичан) войдет в церковное собрание, здесь каждое лицо имеет свое особое место, свои книжки. Каждый и пред Богом желает быть сам по себе (208). Все должно быть куплено, даже место в церкви. Места пастырские составляют принадлежность патронатства и служат предметом торга (209).

Неудивительно, что общественная совесть не может удовлетвориться таким церковным устройством, и масса стала искать исхода в вольных церковных собраниях и в сектах. Самая установленная церковь делится на три партии (высокой, низкой и широкой церкви) (210). Особенно странно, что здесь приходится брать с бою то, что у нас вольно, как воздух (211). И при этом находятся люди русские, которые хвалят все английское и не находят меры осуждению нашей церкви! По платью встречают, а по уму провожают. Но чтобы узнать ум и восчувствовать дух надо много присмотреться, а по платью судить нетрудно (212).

Всякая форма выросла из исторических условий, а истории своей никому нельзя переменить, ни обойти... Но у всякой формы есть своя духовная подкладка. Дух, вот что существенно во всяком учреждении, вот что должно охранять дороже всего от кривизны и смешения (213).

Что же принадлежит духу? Любовь народа к церкви, полнейшее устранение сословного различия в церкви и общение народа с служителями церкви, которые из народа вышли и от него не отделяются, и заботятся более об улучшении народного духа, нежели быта. В ходе духовного развития всего дороже сохранить в себе простое, природное чувство человеческого отношения к людям, правду и свободу духовного движения. Все это и имеется в нашей церкви (214).

3. Протестанты ставят нам в упрек обрядность нашего богослужения. Но когда посмотришь на их обряд, то невольно отдаешь предпочтение нашему обряду, чувствуешь как наш обряд прост и величественен в своем таинственном значении... В устах нашего священнослужителя слова и обряды говорят сами за себя, и таинственно соединяют все собрание в одну мысль и в одно чувство (215).

Большинство протестантских проповедников принуждены бывают прибегать к афектации, которая на непривычного человека производит тягостное впечатление (216).

Наш обряд сам по себе составляет лучшую проповедь. А идеал нашей проповеди ― есть учение веры и любви от божественных писаний, а не возбуждение чувства.

4. Говорят, что обряд неважное дело. Но есть обряды и обычаи, от которых отказаться – значит отказаться от самого себя, потому что в них отражается духовная жизнь человека или всего народа. В разности обряда выражается та коренная разность духовного представления, которая препятствует слиянию церквей (217).

Пример разности. Южный человек бежит от мертвеца, а в России отношение к мертвому исполнено любви, нежности и благоговения. Исполненный поэтических образов плач над покойником переходит в торжественную молитву. Погребальные молитвы наши исполнены красоты и величия. У нас чувство любви, пораженное смертью, расширяется, а там сжимается и поражается одним ужасом (218).

Поэтому-то ничто столько не возмущает лютеранина, как наше поклонение св. мощам, которое нам кажется столь просто и естественно, ибо мы кланяемся и целуем и всякого умершего.

А нам противно сожигание умерших, о котором так хлопочут в Европе (219).

5. Кто русский человек душой и обычаем, тот понимает, что значит церковь для русского человека. Надо заодно молиться с народом в одном церковном собрании, чувствовать одно биение сердца, проникнутого единым торжеством, единым словом и пением.

Православная церковь красна народом. Когда войдешь в нее, то почувствуешь, что в ней все едино и народом держится. Войдите в католическую церковь: священник служит сам по себе, и каждый молится по своей книжке (220).

Пение на чужом языке без различения слов не молитвенное пение, а концерт.

То ли дело у нас! Русское церковное пение как народная песнь льется широкою, вольною струею из народной груди. Напевы у нас одинаковые с греками, но русский народ иначе поет их, потому что положил в них душу свою. И вот у нас широким вольным потоком выливается праздничный ирмос, торжественной поэмой выпевается догматик, слагается стихира с канонархом. И каким одушевлением радости проникнут канон Пасхи и Рождества Христова! Как отзывается каждое слово в народном собрании, как блестит оно во взорах, в припевах, несущихся отовсюду. Богослужение истовое действительно праздник русскому человеку. Русская душа всегда готова воспрянуть, когда послышится песнь пасхальная (222).

Счастлив, кто с детства привык к этим словам и звукам, кто нашел в них красоту, кому все в них родное, все возвышает душу из пыли и грязи житейской. Счастлив, кто с детства приучен молиться всенародною молитвой. Это сокровище на всю жизнь. Такой человек введен в разум духа народного и в любовь сердца его. Для него церковь – родной дом, и место чистого и полного соединения с народом.

Что же сказать о тех храмах, где народ стоит тупо, ничего не понимая из козлогласования дьячка и бормотания клирика? Не церковь повинна в этой тупости, а ленивый служитель церкви, и по местам скудость народная.

Благо тому, кто возбудит там ревность о жизни духовной, и кто успеет вывести заброшенную церковь в свет благолепия и пения. Он спасет души и покроет множество грехов. Оттого-то русский человек так охотно и много жертвует на церковное строение (223).

Церковь – всенародное учреждение. В ней и богатому и бедному одно место. Она дом Божий, и всякий в ней стоит, как в своем дому. В ней и живому и мертвому отрадно. Разукрашена она паче царской палаты. Русский человек чувствует, что он не ошибается, жертвуя на храм, ибо это дело верное и святое (224).

Власть и начальство

Есть в душах человеческих сила нравственного тяготения, привлекающая одну душу к другой. Она заставляет искать другого человека кого слушать, кем руководствоваться.

Естественное стремление сие сосредоточиваясь ищет властного воздействия, которому подчинялась бы масса, в котором бы находила посреди своеволия мерило правды (247).

Итак, на правде и основана всякая власть, и поскольку правда имеет своим источником Всевышнего Бога и закон Его, в душе и совести каждого написанный, то и оправдывается слово: несть власть, аще не от Бога. Великое и страшное дело власть, потому что это дело священное. Власть ― есть служение Богу. Отсюда сила ее и тягота. Первое отправление власти есть обличение правды и различие неправды. На этом основана вера в власть и тяготение к ней. Отсюда происходит и творческая самовласть привлекать людей добра, правды и разума, и одушевлять их на дела и подвиги (248).

Изверившись в идеале власти, люди напрасно мечтают обойтись без власти. Раздробление власти ведет к насилиям. Без власти жить невозможно. И сколько бы ни было разочарований и мучений от власти, доколе жива в людях тяга к добру и правде, они не перестанут верить в идеал власти и повторять попытки к его осуществлению.

Дело власти есть дело непрерывного самопожертвования. Казалось бы, естественно бежать от жертв, но все ищут власти. Власть стремится величаться, а идеал власти в словах: «Кто хочет быть между вами первым, да будет всем слуга». Слово это у нас мимо ушей проходит.

Первое условие власти – вера в себя, т.е. в свое призвание; благо власти, когда эта вера сливается с сознанием долга и нравственной ответственности. Беда власти, когда она отделается от этого сознания. Так начинается падение власти и разложение.

* * *

Власть нуждается более всего в людях правды, в людях твердой мысли и правого слова, у которых «да» и «нет» не сливаются (250). Счастлива власть, умеющая различать таких людей и ценить их. Горе власти, предпочитающей людей уклончивого мнения и языка льстивого. Правый человек смотрит очами в очи прямо, и в очах его видится один образ, одна мысль и чувство единое. Двоедушный же говорит одно, а на уме у него другое (251).

Счастлив, кто пройдя школу двоедушия, умел остаться прямодушным.

* * *

Начальнику должно быть присуще сознание достоинства власти, соединенное с простотою, чтобы возбуждать людей к делу, и с свободою обращения с людьми (252).

Но сознание достоинства должно быть неразлучно с сознанием долга. По мере же расширения достоинства является нравственное помрачение, в коем власть представляется сама по себе, и сама для себя существующею. Это начало разложения власти.

* * *

Соблюдая свое достоинство, начальник должен твердо соблюдать и достоинство подчиненных. Отношения его к ним должны быть основаны на доверии (253).

Не справляясь с мыслью и мнением подчиненных, он почувствует свое бессилие. Пущая беда, если не будет допускать возражений. Добросовестного деятеля должна страшить привычка к произволу. Ею воспитывается равнодушие ― язва бюрократии. В нем должна быть правда личная в соответствие с живыми условиями народного быта. Этой правды нет, когда руководствуются теорией или доктриной, отрешенной от жизни, с ее многообразными условиями и потребностями.

* * *

Чем шире круг деятельности властного лица, тем нужнее ему лица, способные объединить себя с общим направлением к цели (254).

Уметь выбрать людей – первое искусство власти. Другое уменье – направить их и ввесть дисциплину. Руководствуясь одними протестами можно впасть в ошибки, ибо многие остаются равнодушными к делу, пока их не касается живое дело. Вот почему бывает, что лучшие ученики ни на что не годны, а худшие замечательными деятелями (255). Самый энергичный начальник может даром растратить силы и запустить дело, если с одинаковою ревностью станет заниматься и существенным, и мелочами. Спускаясь во все уголки, он потеряет кругозор, и ослабит сознание нравственной ответственности в своих подчиненных (256).

Великая беда – патронатство. Здесь благодеяние раздаются на счет блага общественного или на счет казны.

* * *

Самая драгоценная способность правителя – организаторская. Это прирожденный талант. В таком человеке сила воображения соединяется с способностью быстро избирать способы практической деятельности. Он должен уметь доверяться и не забывать, что и лучшие люди не свободны от своекорыстных побуждений (257).

Ошибаются, думая видеть организаторский талант в человеке ума и красноречия, ибо создатели планов редко бывают хорошими исполнителями их.

* * *

Власть достойная окрыляет людей. Она служит зерцалом правды, достоинства, энергии. Печально видеть власть, совершающую дело бессознательно, формально, под покровом начальственного величия. Колеса механизма движутся, но духа нет.

* * *

Для всякой практической деятельности потребно искусство, приобретаемое трудом, и воспитываемое под руководством деловой школы. Но когда учреждение замыкается в пошлых путях текущей формалистики, то оно перестает быть школою искусства, превращаясь в машину, около которой сменяются наемные работники. Такова судьба новых учреждений (259). Таков бывает суд, когда он перестает быть школою для образования крепкого знанием, опытом и искусством судебного сословия (260). Преобладающим побуждением к власти служит честолюбие. Два знания необходимы власти: «познай самого себя», и "познай окружающую тебя среду». Кто не знает сего, тот не способен действовать (261). Я буду приказывать – мечтает иной искатель власти. Но бедный человек, научился ли ты повиноваться? Иному хочется творить благодеяния. Увы! Для того, чтобы делать добро, мало быть добрым человеком, ибо уметь делать добро – мудреная и тягостная наука (262). Первый закон власти – «мерило праведное». Кто утратил его равнодушием и леностью, тот забыл, что он творит дело Божие (263).

Особенность многих предметов и обстоятельств определяется их принадлежности тем или другим лицам. Так, на князьях и вельможах естественно видеть шелк и бархат, серебро и золото, а крестьян могут украшать холст и сермяга, медь и железо, где оно потребно.

Церковное пение раздается в храмах – в служении Богу. И потому оно всегда должно носить дух священный, и отличаться характером святой возвышенности.

Но вместе с тем оно назначается для того, чтобы трогать сердца молящихся, которые, между тем, бывают весьма различны как по своему умственному развитию, так и по эстетической восприемлемости. Посему, очевидно, пение должно быть различно, и не по различию только лиц, но главным образом по существу песнопений, приспособленных к различию воспоминаемых и переживаемых обстоятельств церковной жизни: радостных (пасхальных) или печальных (великопостных), торжественных (царских) или плачевных (похоронных). На все это везде имеются свои обычаи и свои уставы, определенность и точность которых обыкновенно исполняется беспрекословно. Все это, так сказать, бесспорные истины, не требующие особых доказательств.

Не вот в чем вопрос: о чем по преимуществу должно заботиться в церковном пении вообще, или, иначе говоря, какая должна быть его постановка в наибольшем круге наших православных храмов, чтобы это пение приносило наибольшие результаты в жизни Православнорусской Церкви? Для разрешения сего-то вопроса и важно определить тот дух и характер, который должно носить православно-русское пение.

Впервые вводя слово «русское», мы некоторым образом предрешаем затронутый вопрос. Правда православие имеет характер соборности и вселенский дух, но оно не отвергает вселения этого духа и образования по нему характера местного во многих обрядах, и в том числе в пении церковном.

Принявши от греков веру православную, русские приняли у них и пение. По преимуществу одноголосное – унисонное, отчасти же и демественное – придворное, наилучшее. Все это с течением времени получило свое особливое выражение, которое и запечатлено было в так называемом крюковом нотописании (знаменном).

В оценке этого старинного пения сходятся истые любители старины и самые компетентные знатоки пения, как например Димитрий Степанович Бортнянский, который полагал, что «полный круг русского крюкового пения может быть самым прочным основанием к созданию собственного музыкального мира, и неисчерпаемым источником для новейшего пения».

Один из ближайших последователей его, А.Ф. Львов, гармонизировал эти древние напевы, так что Львовский обиход до сих пор распевается в наших храмах, как самое обыкновенное пение, в котором между тем сокрыто величайшее сокровище, чудное наследие веков и даже тысячелетия. Это – перлы искусства. Их популяризировал в большом кругу протоиерей Петр Иванович Турчанинов, и ему приписывается особенный характер народного композитора. А между тем он трудился не как полный специалист, а как последователь Бортнянского, за которым следуют многие доныне в лице лучших современных композиторов и корифеев церковного пения.

Таким образом исторически, жизненно и научно мы пришли к тому, что церковное пение должно быть народным по духу и характеру своему.

Один из современных знатоков пения вообще, и древнерусского в частности (Степ. В. Смоленский) так говорит о сем: «И русское церковное пение есть искусство древнее, народно-самобытное, чрезвычайно обширное, всегда живое в своих обновлениях и увлечениях, всегда бывшее самым любимым и самым задушевным». «Русское церковно-певческое искусство есть длиннейший ряд давно записанных, самых задушевных откровений гения нашей певучей родины». «Оно подпадало под разные влияния, увлечения, но оно же всегда и самоотрезвлялось, оставаясь в главных своих устоях глубокомысленным и вполне народным». «В массе прелестных мелодий, в звуках, полных задушевности, полных общения с народными песнями, создались так называемые «обычные напевы». «Искренние вдохновения завоевали массы своею простотою, мелодичностью, прямя доходящею до сердец миллионов молящихся».

«О тебе радуется» (Турчанинова) – это шедевр, – говорит другой ценитель пения. А «Да молчит всякая плоть человеческая»? Разве на этой пьесе не лежит печать гениальности? Еще выше «Тебе одеяющегося»...

Не меньше шедевры представляют из себя «Коль славен наш Господь в Сионе» Бортнянского и «Боже, Царя храни» Львова.

Из сего явствует, что наше пение вообще, и церковное в особенности, весьма богато и разнообразно. Посему естественно спросить: что же из этого великого множества избирать, или иначе, к чему стремиться в наибольшей степени и мере? Недавно нам приходилось говорить по поводу исполнения 75-летия написания нот для народного гимна. И к стыду своему сознаваться, что народный гимн в течение 75 лет еще далеко не стал народным, в смысле его распространения в массе народной.

Так и церковное пение. Хотя оно по духу и характеру своему народно, но по распространенности оно далеко еще не народно. Из сего явствует, что задачею нашего времени должно быть попечение о том, чтобы церковно-народное пение было полным достоянием нашего народа, а не исключительным достоянием немногих лиц, часто поющих не по охоте и желанию, а по необходимости.

Но с чего начать обучение народа церковному пению? Конечно не с того, что дается только виртуозам, а с того, что общедоступно, что составляет уже достояние многих, к которым должны понемногу приобщиться и все. Чтобы, наконец, все единым сердцем и едиными устами величали Господа псалмами и песнями духовными.

Постепенность обучения народа церковному пению, конечно, может быть многоразличная. Но кажется никто не станете спорить, что обучать нужно именно обычному пению, далее переходить к старому нотному пению, и наконец, и к так называемому партесному, чтобы хотя к столетию народного гимна вся Русь могла петь от старого до малого: «Боже! Царя храни».

Можно, конечно, начертать некоторые малые и большие круги общенародного церковного пения. Таков например первый круг: «Спаси, Господи, люди Твоя», «Отче наш», «Достойно есть»..., «Верую»... Второй круг: «Царю небесный», «Взбранной воеводе», «Во царствии Твоем помяни нас, Господи! Блаженни нищии духом, яко тех есть царство небесное»..., «Благочестивейшего»... Но лучше всего пользоваться великопраздничными песнопениями, которые и большему числу православных известны, и поются с наибольшим усердием, например, рождественские, а тем более пасхальные. Но понятно, что при сем должны быть руководственные книжицы по примеру тех, кои издает Казанское братство Христа Спасителя, прилагая иногда к словам и нотописание, и делая указания для остановок при пении разными чертами.

Сначала, конечно, по этим книжкам будут петь только грамотные, но с течением времени к ним примкнут и неграмотные, как это бывает в крестных ходах, где часто поют ирмосы: «Отверзу уста моя» – грамотные и неграмотные. Тоже должно сказать и о «Высшую небес», певаемую во многих храмах после литургии. Зыряне поют даже по нотам все догматики. Не стыдно ли нам, что у нас не могут пропеть общим народным составом «Отче наш», или молитву за Царя?! Да, пора, давно пора сделать наше церковно-народное пение не по духу только, но и в действительности народным, постепенно привлекая народ к общему церковному пению.

«Цель церковно-богослужебной музыки (пишет один знаток ее) – сообщить всем единое духовное настроение, слить духовно всех ― знатока и певца народной песни в единое духовное тело, дабы оно могло единым сердцем воспевать великолепное имя Творца. Церковь в своих братских условиях не делает исключений ни для кого, даже для царей земных. Вряд ли ошибочно будет предположение, что в IV веке, когда христианская церковь повсеместно устраивала богослужебное пение и службы, св. Василий Великий и Иоанн Златоуст придавали чрезвычайно важное значение общедоступности церковного пения всей массе, почему и ввели в молитву составленных ими литургий обязательное условие воспевать и славить Пречестное Имя единым сердцем и едиными усты».

К сему должно прибавить и то, что и другими местами литургии само собою предполагается общенародное пение. Напр. когда говорится: горе имеим сердца, то христиане должны были искренно сердечно отвечать: и мы имеем горе сердца, а ныне все это проделывают одни наемные певчие, большею частью прекрасно, но в общем к существу дела безучастно. Еще того требовательнее должно было ответствовать на призывание: «мир всем» – «и духови твоему». И то должно сказать, что самое название литургии – общее дело (действие) говорит об обязательном участии в литургии всех, по мере возможности. При пении за литургией антифонов может принимать участие иногда и священник, но далее он лишен этой возможности. А потому прочие члены клира уже сами должны всячески постараться всех возбудить к тому, приохотить и всем помочь, помоляся Подателю всех дарований, сил, глаголя: и даждь нам едиными усты и единым сердцем славити и воспевати пречестное имя Твое и Твоя от Твоих даров Тебе приносите о всех и за вся – псалмы и песни духовные, поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея!

Великая важность церковного чтения заключается в том, что оно составляет значительную часть Богослужения, которое есть выражение нашего духовного общения с Богом – частью молитвенного, частью священно-таинственного. Из сего открывается, что церковное чтение должно быть совершеннейшим и наилучшим, насколько Бог выше и совершеннее всего, и насколько отношения наши к Богу должны во всем быть запечатленными самыми высокими качествами и свойствами.

Если и к земным владыкам и царям люди благоразумные посылают для выражения их желаний, просьб и всякого рода заявлений таких представителей, которые могут высказаться наилучшим образом, то тем более наилучшим образом должны выражаться представители церковные, передающие от лица множества людей их мысли, чувства и пожелания пред Царем царей и Господом господей, пред Богом и угодившими Ему – приближенными к Нему – Богородицею и всеми святыми.

Церковное чтение это дело Божие, а пророк Божий гласит: проклят всяк, творяй дело Божие с небрежением. Небрежности противоположно тщание. Посему добрые чтецы должны быть тщанием не лениви, Господеви работающе.

Но как исполнить этот великий и святой долг церковным чтецам? Какие можно указать о сем руководственные взгляды и правила?

Это великое и святое дело должно быть совершеннейшим.

Но всякое совершенство имеет свои степени или ступени, которым предшествует много других ступеней, ведущих к совершенству. И само собою понятно, что есть разные ступени чтения плохого, небрежного, даже кощунственного, за которое виновные подлежат суду и наказанию весьма тяжкому, а также и извержению из церковного причта.

Из множества возможных степеней совершенства в церковном чтении можно указать важнейшие три степени.

Первая степень хорошего церковного чтения состоит в правильности, т.е. в таком произношении слов, какое требуется церковно-славянскою речью, не допускающей тех видоизменений, какие бывают при произношении русской речи. Там нередкое переходит в «ё», а в «о», и наоборот, так что «его» нельзя заменить «ево», помилуй – памилуй. Непростительно также смешивать нижè (и не) с ни́же (русск. слов., не употребл. в слав.), горé с горе.

Далее правильность требуется, чтобы такие славянские слова, как, напр., «и» (их) не произносились за союз «и». Понятно, что знаки препинания тоже должны быть строго соблюдаемы. Причем для запятой может быть уделяемо время в один такт, для двоеточия в два такта, для точки в три. А когда ею оканчивается особливое чтение (псалом) – четыре и более, так как при окончании, для означения необходимости петь или сказывать эктению, должно еще сделать некоторое удлинение последних звуков чтения, что придает чтению особенный характер, который и везде должен быть несколько певучим, а вместе с тем и неторопливым.

Неспешност чтения есть одно из первых условий правильности чтения. Неспешность требуется как механикою чтения, так и способностью восприятия произносимого и многими другими обстоятельствами.

Всем известно, сколь не скоро дается механизм правильного чтения, ибо для этого требуется глазом восприять каждую букву, сочетать их в слоги и слова, передать это сочетание в сознание, которое должно сделать распоряжение в область звуковых органов, чтобы те произнесли это слово чрез сложную механику гортанного и устного произношения. И за одним словом должна сейчас же происходить работа над другим словом, потом над третьим, сотым, тысячным. Неменьшая работа, как слуховых, так и других органов восприятия, должна быть и у слушателей, молящихся Богу теми молитвенными чтениями, которые читает церковный чтец.

Крайне неудобны никакие ошибки при всяком общем чтении, особенно при чтении написанного важными лицами, напр., Царями. Здесь всякое искажение слов может быть сочтено за непочтительность великих особ. Также дерзостным является и чтец церковный, читающий неправильно. Потому здесь искажение слов может быть хулою на Бога и святых Его. Так, напр., когда вместо «во утрие избивах», читают «избавлях», чем извращается все содержание псалма (на первом часе).

Чтобы избежать сих и подобных ошибок, нужно не только читать неторопливо, но и готовиться к чтению, или по крайней мере просмотреть то, что предстоит читать, особенно в новом месте по новым невиданным книгам. Может, например, случиться читать канон по книге, отпечатанной при Императрице Елизавете Петровне, или при другом ком, где очевидно должна быть замена именем современного Государя. Но бывает, когда этой замены и не должно быть, напр., в день воспоминания Полтавской битвы, когда Император Петр упоминается как победоносец. Может случиться, что выпадет следующий лист, или оторвется угол листка, или закапано будет необходимое слово. Через предварительный просмотр все затруднения, вытекающие из сих обстоятельств, могут быть устранены, а с ними и ошибки.

Неспешность чтения полезна и самому читающему, ибо чрез это он своевременно имеет необходимый отдых, неизбежный при чтении длинном. И таковой чтец постепенно привыкает к чтению отчетливому, раздельному и ясному. Напротив, тот чтец, который читает торопливо, он постепенно крадет сначала многие слоги, потом слова и даже речения, так что у него правильности чтения уже не бывает никогда, ибо он не читает, а как бы отбарабанивает языком своим что-то неопределенное, в котором слышится какой-либо излюбленный звук, напр., е, е, е, или о, о, о, который он гудит и тогда, когда не разберет то или другое слово. Это так называемое «пономарское» чтение, бессмысленное, о котором эти несчастные люди сами говорят: отзвонил, и с колокольни долой. Но быть медью звенящею вместо человека ― стыдно и грешно. Еще грешнее отзываться потом, что язык перебит, и потому не может прочесть даже «Отче наш» или «Верую».

Первое предупреждение против перебитости языка – это чтение не наизусть, а по книге, как бы по складам и певучее.

Певучим, а не разговорным или речитативным церковное чтение должно быть потому, что этого требует общий тон церковного богослужения, имеющего много чтений, поющихся скоро и протяженно. Общность тона (тональность) требует и того, чтобы чтение было одинаково громко или тихо, сообразно с числом молящихся и местом чтения. Ибо понятно, что чтение для двух лиц не может быть такое же, как и для тысячи, где требуется наибольшее усилие голоса. Однако, никаким стечением народным нельзя оправдать того выкрикивания конечных слов апостольских чтений, которое практикуют некоторые дерзкие чтецы. Вместе с тем нельзя не заметить, что великим постом, и особенно на похоронах, должен поддерживаться иной тон нежели за великопраздничными чтениями.

Вообще же церковное чтение всегда должно быть в границе средних тонов, чтобы быть вполне членораздельным, ясно слышимым даже старцами, из коих у многих начинает притупляться слух. А чтобы помочь этой немощи, должно читать с мест серединных, и по возможности возвышенных. Заведомо же глуховатых нужно просить становиться поближе к чтецу, а также и позаботиться о том, чтобы никто и ничем не нарушал достодолжной тишины и порядочности вообще необходимых всегда, и в особенности при чтении церковном.

Вторая степень лучшего чтения есть чтение толковое, когда чтец читает разумея, что читает, и так осмысленно читает, что дает возможность понимать читаемое и слышащим. Здесь особенное значение имеет так называемое логическое ударение на главной мысли или чувстве, изображаемом в читаемом. При чтении толковом всякий оттенок мыслей и чувств выражается соответствующим тоном голоса. Но особенно своеобразный тон придается тем словам, в которых заключаются главные мысли и чувства. Глубокая печаль, торжественная радость, величественное славословие, все это должно находить в голосе читающего свое особое выражение.

Эта ступень чтения может быть доступна людям более или менее разумным, получившим достаточное развитие, когда человек бывает в состоянии не только понимать мысли каждого отдельного предложения, но способен следить за общим ходом их, уразумевать ту (логическую) нить, которая внутренно связует их, и дает им то или другое достоинство и значение молитвенное.

Кроме осмысленности здесь многое зависит и от способности выразить толково читаемое.

Посему кроме изучения читаемого (всестороннего) требуется еще и немалое упражнение в том, чтобы понятое (надлежаще) выразить в соответственных толковых способах произношения.

Толковое чтение так ценится повсюду, что ему обучают в старших отделениях низшей школы, а еще более в школе средней, в которой почти нельзя и учиться не умея читать толково.

Церковь – есть училище благочестия для малых и совершенных. Посему требование от церковных чтецов чтения толкового есть требование насущное. Еще Ап. Павел говорил, что лучше сказать несколько слов с пониманием нежели тысячи без понимания. Но если читающий не понимает читаемого, то он затруднится прочесть так, чтобы самым чтением дать понять читаемое, хотя бы и отчасти. Отсюда очевидно, что для толкового чтения необходимо чтецу много и долго готовиться как теоретически, так и практически.

Теоретическая подготовка к толковому церковному чтению должна обнимать разное знакомство со всеми предметами, входящими в состав церковного чтения, особенно же с книгою Псалтирь, так как почти на каждой службе читается несколько псалмов. Можно сказать даже, что вся Псалтирь каждым чтецом должна быть пройдена с возможным для его возраста и понимания толкованием, начиная с перевода слов и оканчивая усвоением содержания всего псалма. Такие псалмы, как 50 и 33 должны быть изучены и наизусть, равно как и молитвы, постоянно употребляющиеся, как, напр., «Иже на всякое время»... Незнание их также неизвинительно, как и незнание редко встречающихся и, так сказать, необычайных слов, напр., котва (якорь), иеродиево (аиста) жилище, нырище (развалина), неясыть (пеликан) и т.п. Еще непростительнее многие славянские речения понимать по-русски (напр., «выну» всегда в смысле глагола «вынимать»).

Чтения паремий, канонов и т.под. переменных чтений представляют еще большие трудности, а потому и изучение их должно быть более тщательное. Практически можно подготовляться ко всякому чтению, чтобы оно было толковым, хотя бы чтение это было и знакомое. Ибо для произношения в слух многих должны быть особые приемы, которых мог не держаться прочитывавший для себя. Имеющий возможность приготовиться читать толково может, так сказать, разумно служить Богу, содействуя молитве общей. И наоборот, читая нетолково чтец может своим беспорядочным чтением расстраивать доброе религиозное настроение и вводить даже в соблазн. Посему всемерно должно работать над собою, чтобы сознание ума и желание воли послужить общему благу и спасению могло осуществляться по силе нашего участия в оном и через церковное чтение, и его благодетельное влияние на слушателей.

Существенное свойство разумного чтения определяется логическим ударением, которое должно делаться на главной мысли в читаемом вообще, и в частности в каждом предложении. А посему очевидно, что для толкового чтения необходим грамматический разбор читаемого, и в особенности отличие глаголов как выразителей сущности дела, мысли или чувства. Отсюда открывается, что для навыка чтению толковому необходимо многократное прочтение того, что должно читаться, и притом прочтение с глубокою вдумчивостью в содержание чтения.

Третью степень более совершенного чтения составляет умилительное, которое состоит в том, что чтец читает с духовною настроенностью сердца и производит душеспасительное действие на слушателей.

Умилительность, как показывает и самое это слово, есть приятность. Поэтому читаемое должно быть мило, приятно самому чтецу. Он должен, так сказать, сам пережить и перечувствовать те чувства, которые должны быть внушаемы чтением, и переживши их через свое умилительное чтение передать их слушателям. В мире светском такие чтецы называются художниками, а чтение их художественным.

Для церковного чтения требуется меньшее. Тут не столько важен талант, сколько живая сердечность и вообще духовная настроенность. Эта духовная настроенность как благодатный дар (помазания) должна быть всегда присуща церковному чтецу. Но разности чтений должны возбуждать в нем разные виды и формы умилительности. Так, напр., при чтении о могущественном творении мира Божия через слова: рече и быша, повеле и создашася, необходимо выразить такую силу, которая бы невольно возбуждала в слушателях страх и благоговение перед всемогуществом Божьим. При чтении грустной истории о продаже Иосифа должно постараться возбудить печаль о нашей жестокости и черствости, как при чтении о злостраданиях Иова – чувство беспредельной преданности Богу и могуществу Его провидения.

Грозные речи пророков и особенно прещения Божии, угрозы и проклятия должны иметь свой особый характер произношения. Но при этом должно помнить, что многое из того, что свойственно было ветхозаветным людям, теперь должно иметь более умеренную силу, так как в Новозаветной Церкви более царствуют благодать и милость, нежели страх и наказания. Особенною любвеобильностью должны быть проникнуты поучительные чтения из Апостола, где нередко встречаются живые обращения к слушателям с наименованием их братиями. Следовательно здесь братская любовь, желающая спасения верным, должна быть самым господственным чувством церковного чтеца.

При чтении поучительных и назидательных чтений чтец является как бы благовестником и проповедником Церковным. Посему во многом он может руководствоваться здесь теми правилами и советами, которые предписываются наукою о проповедничестве (гомилетикою). А когда чтец выступает как молитвенник от лица предстоящих, то он является как бы предстоятелем или священнослужителем церковным. А потому он должен руководствоваться всеми теми высокими правилами, которые внушаются пастырям Церкви для их спасительного воздействия на вверенных их помощи и руководству в деле спасения. Из сего открывается, что хотя наши чтецы называются церковно-служителями, но пользуясь высшими способами своего служения они могут быть, и бывают и священнослужителями, действуя на слушающих их священно-таинственно через влияние глагола Божия, возвещаемого ими в речах Пророков, Апостолов, Святых Божьих и Самого Христа и Бога.

Сознание божественности совершаемого дела, и особенно его великой важности и спасительности для множества христиан, должно всегда возбуждать и воодушевлять к наилучшему чтению церковному, чтобы всячески помочь общему спасению всех. Только нравственно-глухой и бездарный человек может не понимать своего высокого священного назначения. И напротив. Всякий, сознающий себя христианином, постарается всемерно соответствовать своему великому назначению.

Св. Церковь наша, стараясь приготовить чтецов к достодолжному служению их так увещевает каждого из них чрез Епископа при посвящении в стихарь: «Чадо, первая степень священства есть степень чтеца. Поэтому тебе следует ежедневно читать божественные писания, чтобы слушающие видя это восприняли бы это к созиданию их спасения, и тебе самому дана была бы большая степень, и ни коим образом ты не постыжал бы жребия избрания твоего, и живя целомудренно, свято и праведно, ты сподобился бы наибольшего служения во Христе Иисусе Господе нашем. Ему же слава во веки веков».

Этот глас церковный призывает и всех вас к достодолжному служению в степени чтецов. И вам всем обещаются возможные возмездия здесь, а еще больше там, на небесах. Ибо непреложно слово Господне: иже сотворит и научит, сей велий наречется в Царствии небесном.

Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу (Кол.11:8).

Обольстительные речи Ницше в прекрасном их изложении сделанном проф. Киевского университета кн. Е. Трубецким, невольно приводят на память это великое предостережение св. апостола языков – Павла.

Недаром уже многие давно увлекаются философиею Ницше, и ницшеанство едва ли не существенная из всех философий, которою увлекаются люди нашего времени.

Профессор желал бы дать только критический очерк философии Ницше. Но так как философия Ницше тесно связана с его жизнью, а главное с видоизменениями воззрений Ницше, то понятно, он должен был коснуться и истории его философии, особенно же ее эволюций, которых одни историки считают три, а кн. Е. Трубецкой две.

Но более всего профессор-критик должен был приводить подлинные речи Ницше...

И вот, они то и составляют ту обольстительную область, относительно которой дал нам вековечное предостережение богодухновенный Ап. Павел.

Приведем эти обольстительные слова, чтобы не обольщаться ими, слыша их повсюду, читая их почти повседневно в литературе всякого рода, до уличной включительно.

Задача философии Ницше определяется им самим как «переоценка всех ценностей». Она сводится к замене всего того, что доселе считалось благим и ценным – новыми «истинными» ценностями.

В этой философии, говорит Трубецкой, с необычайной силой высказалась неудовлетворительность современного человечества его настоящим, и мучительная тревога за будущее. В ницшеанстве выразился острый кризис европейской мысли и предчуствие опасности, грозящей человечеству в будущем. На рубеже двух столетий философия Ницше звучит как мрачное пророчество.

«Уже с давних пор, – говорит Ницше, – развитие нашей европейской культуры совершается среди напряжения и муки, которая возрастает с каждым десятилетием и словно близится к катастрофе».

Как это близко касается печальных событий наших дней, столкновения мелочных народных интересов, ведущих к страшной расовой войне, ныне объявленной!!!

В страданиях Ницше (говорит Трубецкой) выразилось состояние современной атмосферы, насыщенной электричеством. Они интересны для нас как симптомы общественного недуга, которым заражено современное человечество, и как явление пророческое.

В этом понятии о философии Ницше как «недуге», кажется дается одно из самых основных критических замечаний профессора, хотя он и не развивает это замечание обстоятельно, между тем как для него могла бы дать обычный материал как философия Ницше, так и особенно жизнь этого поистине всесторонне больного человека.

Но история психозов дает интересные сообщения, ибо не все больные духом всецело бывают больными.

Но в чем же был этот интересный недуг психоза Ницше?

Искание смысла жизни было изначала основным стремлением Ницше. И это искание воздвигло целую пропасть между философом и прочими людьми, и осудило его на одиночество и отшельничество. «Среди людей, – говорит он, – необычайны вопросы о том, для чего я живу, какой урок дает мне жизнь, каким образом я стал тем, что я есть, и почему я страдаю от жизни».

Разгадка тайны, которую стремится познать философ, лежит не в этой области изменчивого и движущегося, а «в бытии вечном, не могущем быть иначе».

Истинный философ отрицает будничные интересы. Он утверждает высшие интересы и цели человеческой жизни. Он осуждает окружающую действительность, отрицательно относится ко всему, что протекает во времени, потому что истинный смысл для него вне времени что пребывает вечно. Перед философом ставится задача: он должен познавать вселенную в ее непреходящих формах, в ее вечной сущности, и с безудержной отвагой работать над улучшением изменчивой действительности.

Философ олицетворяет собою тип истинного человека, переставшего быть животным («пока человек ищет счастья в жизни, он еще не возвысился над кругозором животного»).

Философия – та высшая ступень бытия, к которой стремится история. Лучшие представители человеческого рода – великие художники, философы и святые, озаряют темную глубину природы ярким светом сознания. Цель истории не в том, чтобы создать возможно большее количество экземпляров человека стадного, ходячего, а в том, чтобы произвести великих художников, философов и святых.

Смысл истории в тех гениальных «сверхчеловеческих» личностях, которые составляют исключение из общего правила. Обыденный человек должен полагать свою цель в том, чтобы способствовать произведению тех великих личностей, которые обладают высшими качествами – полнотою познания любви и могущества. Появление великого философа на земле имеет неизмеримо большее значение, чем существование государства, ибо в нем достигается высшая цель – искупление и очеловечение природы.

Не увлекательное ли это восхваление мудрости, это отречение от мелочей?!

Профессор здесь отмечает разные противоречия Ницше, говоря, например, что «с противоречивой оценкой значения индивидуума связана противоречивая оценка мирового процесса». Но кто поймет, кто вдумается в это глубоко-мысленное замечание профессора?

Но кто не поймет такие речи Ницше: «Когда мы отрицаем, это значит, что в нас есть нечто такое, что хочет жить... Ниспровергая «идолов» современного человечества и разрушая его капища, мы хотим на развалинах воздвигнуть новую святыню». По поводу сего профессор замечает, что вообще философия Ницше не хочет оставить камня на камне в здании современной культуры. Мы же, представляя эту философию как психоз, говорим, что это философия бунтарская, основанная на мании величия, хотя и прикрывающегося Шопенгауэровским пессимизмом.

О своей приверженности к философии Шопенгауэра Ницше выражался так: «Во всей немецкой литературе я признаю ценным только то, что Шопенгауер мог бы назвать своим». Особенно его привязывала честность, постоянство и радостность Шопенгауэра. Эту свою радостность Ницше находил в музыке Вагнера, но потом разочаровался и впал в непроглядный пессимизм, вполне соответствующий его озлобленной и искалеченной натуре.

«Бывают дни, – говорил он, – когда меня посещает чувство мрачнее самой мрачной меланхолии – презрение к человеку. И чтобы рассеять всякие сомнения, скажу прямо: я презираю нынешнего человека, с которым я роковым образом связан как современник. Нынешний человек! Я задыхаюсь от его нечистого дыхания». История человечества для него – история душевных болезней, и самые занятия историей он сравниваете со странствованием в доме умалишенных. Среди людей он не находит человека, который бы оправдывал существование человека и веру в него. Поэтому справедливо замечает профессор, что «философия Ницше есть дерзкий вызов современности, протест против всего того, чем живет современный человек, против его религиозных верований и философских идей, против наших идеалов, социальных и этических, против науки и искусства. Моя философия (говорит Ницше), заключает в себе победоносную мысль, которая должна погубить всякий другой образ мысли.

Профессор подробно анализирует взгляд Ницше на сущность мирового процесса, рассматривает строй вселенной по отношению к человеку, оценку человеческого разума, критику и историю морали, положительную задачу человека, социальные и политические воззрения Ницше, учение о сверхчеловеке. В заключение он говорит:

«Учение Ницше носит на себе печать упадка философской мысли. В отдельных его афоризмах нас поражает глубина, тонкость наблюдения и критики, фейерверк остроумия, богатство и яркость художественных образов. Но в целом философия Ницше производит впечатление чего то необычайно нестройного и нескладного. Она изумляет отсутствием логического единства и скудостью своих результатов».

Этот справедливый приговор вполне достоин почтенного профессора, известного автора солидных трудов о миросозерцании блаж. Августина, о религиозно-общественных идеалах христианства в V и XI веках, об идее царства Божия в творениях Григория VI и его современников.

Нравственные воззрения Ницше достойны особенного внимания, тем более, что он сам считает их важнейшими. Все его рассуждения (говорит профессор) о Боге, мире, религии ― суть попытки разобраться в ценностях человека.

Суд над человеком составляет основную задачу его мысли. Философия Ницше есть полное отрицание нравственности. О нравственном долге можно говорить (по его мнению) только в предположении объективной цели, лежащей в основе развития вселенной и человечества.

«Допустим, что высшее счастье человечества служит для нас последнею целью! Но что подразумевать под этим: высшую ли степень счастья, которой постепенно могут достигнуть отдельные люди, или возможно большее среднее счастье всех? И почему именно нравственность должна привести к этому? Ведь благодаря ей в общем открылось так много источников неудовольствия, что скорее можно думать, что каждое усовершенствование нравственности до сих пор делало человека менее довольным собою, ближним и своею участью. Разве наиболее нравственные люди не думали до сих пор, что глубокое несчастье есть единственное состояние человека, которое может быть оправдано с точки зрения нравственности»?

За отсутствием безусловной цели нет и предписаний, которые бы могли иметь всеобще значение.

Разрушая этим всякие нравоучения, не имеющие основы, как он вместе с тем ясно показывает, что наше религиозно-нравственное учение имеет твердую основу и цель в Боге и спасении нашем, и что его предписания должны иметь всеобщее и вековечное значение! Аз есмь путь, истинна и жизнь, сказал наш Божественный Учитель Христос. А когда спрашивали Заратустру – героя Ницше, где его путь, то он отвечал: «Того пути, о котором вы меня спрашиваете, нет вовсе».

«Нравственное осуждение относится к той ступени невежества, когда отсутствует понятие реального, самое различение между действительным и воображаемым. Самые наши намерения покоятся на заблуждении, а потому традиционная мораль такой же предрассудок, как астрология и алхимия».

Но вот и драгоценнейшее замечание Ницше:

«Отказываясь от христианской веры, тем самым отнимаем у себя право на мораль. Христианство представляет собою систему, продуманное и целостное мировоззрение. Если мы, отбросив его понятие – понятие Бога, мы тем самым разрушим целое, у нас уже не останется ничего необходимого под руками».

И это замечание по слову профессора служит руководящей нитью всей критической работы Ницше в области этики. Как бы это нужно твердо помнить разным представителям так называемой независимой морали, которые хотят построить учение о нравственности на началах произвола. Вот им ясный и наглядный пример – Ницше, который с неумолимою логикою доказывает, что без высшей абсолютной основы не может быть никакой крепкой и постоянной нравственности. Ибо не имея всеобщей и вечной императивной силы невозможно побудить кого-либо к той или другой нравственности.

Критика современной морали для Ницше прежде всего критика альтруизма.

Переживши увлечение красноречивейшим проповедником сострадания Шопенгауэра, Ницше выразил свое учение именно в полемике против Шопенгауэра. Доказывая несостоятельность сострадания, Ницше говорит:

«В чужом сострадании заключается опасность, нам угрожающая. Отделываясь от этого рода чувств, мы отплачиваем за них состраданием. В нем заключается утонченная самозащита или даже месть».

Мы стремимся в сострадании отделаться от собственного страдания. Наконец, к факту сострадания примешивается иногда еще и наше удовольствие (исход энергии, лесть тщеславию, эмоция). «Существенная черта сострадательной эмоции заключается именно в том, что она совлекает с чужого сострадания все то, что в нем есть личного».

Отсюда оскорбительность благодеяний. «Благодетели, которые не понимают источника наших страданий, оскорбляют и унижают наше достоиство более, нежели враги». Как может быть тяжело встретиться смиренным благотворителям с таковыми гордыми страдальцами, которые помощь им будут считать за личное оскорбление хуже вражеского, и однако,будут принимать ее. Поистине, только психопаты могут рекомендовать сострадательную помощь, сознавая что эта помощь есть оскорбление!

И однако действительно есть лица, которые принимают помощь со скрежетом зубов, а именно, когда ее получают не во имя высшего принципа – христианск. любви, ибо только христианская любовь все покрывает: и уничижение обездоленных, и высоту богатых и знатных, сродняя всех в Боге и Христе, в высшем союзе совершенства по образу Того, Кто сиял через свое солнце на злые и благие, и Кто посылает живительный дождь на святых и грешных, бедных и богатых.

«Умножая страдания в мире, сострадание (будто бы) увеличивает и самое количество страдающих, что в общем парализует действие основного закона развития – естественного подбора. Оно отдаляет конец обездоленных и осужденных жизнью».

Но кто судия о том: что один осужден на вырождение, а другой нет?! Опыты жизни показывают часто, что слабые люди, получивши современную поддержку, живут и довольствуются более тех, кто не находился в нужде, не нуждался в сострадании других.

«Мораль (говорит Ницше) приучает личность быть функцией стада, и ценит себя только в качестве такой функции».

Напротив, поэтому-то и животные считаются стадными, не имеющими морали, что они безличны. Моральное состояние и делает людей личными существами. А с тех, кто почему-либо обезличен (будучи забит или подавлен обстоятельствами), и не спрашиваются нравственные подвиги. Им даже извиняются и прощаются многие нарушения нравственности как невменяемым, какими считаются и малые дети.

«Чтобы человечество росло и крепло (говорит Ницше), для этого необходимо зло, те опасности, которые закаляют волю, те сильные страсти, без коих человек неспособен создать чего-либо великого: властолюбие, зависть, корыстолюбие, насилие, злоба, все такие качества в такой нее мере необходимые для возвышения человеческого рода, как и противоложные им качества».

Это смешение добра и зла в одно безразличное есть явное нарушение всех преданий и живых чувств человеческих. Ибо в душе своей никто не может сказать, что одинаково похвально и корыстолюбие и щедродательность, насилие и защита слабых, самоотверженное служение дружбе и грабительство.

Напрасно Ницше ссылается на то, что «наиболее сильные и злые люди всегда были главными двигателями человечества». Да, и ныне злые люди могут преуспевать пред людьми честными, потому что их средства шире. Они могут пользоваться добрыми и злыми средствами, а для нравственных людей есть только один узкий путь правды и добра, любви и милости. Но и опять скажем: кто, говоря по совести, может оправдывать таких двигателей жизни, как Наполеон I и даже Александр Македонский? Сколько теперь имеется последователей их? Доселе я не слышал ни об одном, кроме того учителя, который рассказывая о Македонском как необычайном герое, стулья ломал...

А последователей Христа, указавшего нам как добрейший ― путь смирения, путь, были, есть и будут миллионы.

Похвально и славно могущество и сила, но лишь тогда, когда они ведут к добру средствами честными, и путями святыми, а не безнравственными и злыми....

Зло и беззаконие было и будет. Но такова ему должна быть и оценка...

Даже в разбойнических шайках бывает своего рода честность, иначе невозможна и совокупность шайки. Как же жить людям без честных правил, людям, которые всемерно желают убегать от зла и творить одно добро. Это добро и ведомо людям, ибо они знают Благо – Бога, и по этому Благу как идеалу добра хотят устроить и жизнь свою, зная, что всякое усилие на пути к добру в Высшем виновнике всякого блага найдет живой отклик. Он, как любящий и всеведущий Отец, выйдет навстречу идущему к Нему, подкрепит его, а когда придет время и воздаст ему должное воздаяние, которое многих и многих идущих к добру подкрепляет всегда, особенно же во дни и в минуты жизни трудные.

Еще древний страдалец Иов, этот всеобщий тип истинно доброго страдальца жизни и всесветного представителя теодиции вообще, говорил: жив могущий воскресить плоть мою, терпящую эти страдания...

Еще более умилительны и трогательны страдания Христа как абсолютно невинного! Таким образом терпеливое перенесение скорби, страдальчество по вере в Промысл Божий, как премудро устрояющий судьбу каждого – вот истинно добрый и благоплодный идеал человечества, к которому должны стремиться наилучшие люди, не смущаясь тем, что негодяи и злые люди часто преуспевают в жизни.

А Ницше прельщается именно успехами проходимцев. Жалкая философия, но можно сказать, всем легко доступная, а потому может быть и для многих очень приятная и подходящая, ибо они и сами низменные стремления могут свободно удовлетворять, и вместе с современными людьми слыть стоящими на высоте философии, самой модной нашего времени.

Но у людей злых всегда была и есть и своя философия, которою они и оправдывают свои злодеяния.... Посему, можно сказать, что и для этого сорта людей напрасно писал свою отрицательную мораль г. Ницше. Его отрицание добра и оправдание зла отвлеченное, а у бунтарей, воров, разбойников и всякого рода злодеев, более конкретное и определенное... Следовательно их философия более проста. Но за то «оправдание» зла Ницше более понятно и подходящее бунтарям теоретикам, которые кажется и пользуются ею в достаточной мере...

Достойно замечания, что наш недавно скончавшийся философ Владимир Соловьев почти в то самое время, когда Ницше писал оправдание зла, писал «оправдание добра». Но это последнее имело малый успех. Некоторые находили излишним оправдывать добро. Но вот оказывается необходимо нужно было по ходу истории философии оправдывать и добро, ибо критицизм нашего времени в лице Ницше дошел до того, что стал обсуждать и добро. И это, конечно, более интересное явление, ибо все доселе судили за злые деяния.

Но вот новость: суд и осуждение за добро. А если осуждение за добро, то неясно ли, что похвала и награда должна быть за зло. И притом, тем большие лавры, чем большие будут совершаемы злодеяния. «Велико только то, что стоит вне морали».

Не истинно ли это самая бунтарская философия?

Посему, возвратимся к началу нашего слова, к эпиграфу нашей заметки: «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе».

Заповедь Божия о благотворительности широка зело. Виды и способы ее проявления неисчислимы, равно как необозримы и примеры ее проявления во все времена, особенно же в христианские.

Один первый век христианства представляет во всех этих отношениях необозримое поле, для желающего в ясном свете представить положение благотворительности в это величайшее время христианской жизни.

Не смея утруждать вас обращением вашего внимания на представление этого дела во всей широте, позвольте просить вас не отказаться выслушать посильное суждение только о принципах, на которых зиждется христианская благотворительность, и в особенности о том, насколько эти принципы тверже, основательнее тех, на которых разного рода социалисты построяют свою систему разрешения вопроса о распределении благ, к разрешению которого направляется и христианская благотворительность, только а) исходя из иных взглядов на блага, б) направляясь к нему совершенно иным путем, в) стремясь к иного рода и вида целям, и, наконец, г) совершенно иначе смотря на самое дело, нежели как все это представляется в социализме.

«Возбуждаемый ныне социальный вопрос был приготовлен теми политическими переворотами, которые изменили весь строй старой Европы. Средневековый антагонизм между привиллегированными сословиями заменился, в наш век свободы и равенства, антагонизмом между богатыми и бедными. С политической почвы борьба перешла на экономическую. Но с другой стороны, вопрос социальный является по преимуществу вопросом нравственным, ибо забота о благосостоянии низших классов представляется нравственным требованием. Отсюда, обнаруживающееся в настоящее время стремление пересмотреть все экономически на основании нравственных начал».

«Ныне тысячи голосов с фанатическим одушевлением повторяют на разные лады, что весь современный общественный строй основан на неправде, а потому должен рушиться. Обделенные доселе классы требуют себе участия в жизненных благах. И это участие, по уверению их сторонников, может быть дано им лишь путем глубокого, коренного переустройства всех основ общественного быта. Смелые умы громко провозглашают эти учения: иные в виде страстной проповеди, другие ― в более или менее научной форме. А за ними дружными полчищами идут рабочие массы, грозя ниспровержением всему, что с таким трудом было воздвигнуто человечеством. Создаются целые системы, основанные на этих началах. Многих охватывает сомнение относительно настоящего. Трепет и страх насчет будущего».

Посему наше суждение по данному вопросу может быть не безвременным.

«Мы очень нуждаемся в философии права, особенно в вопросе о принципиальной необходимости устроения государством личной свободы и собственности, о проведении начала распределения правительством в распоряжение народа государственного дохода» (у Чичерина XIV).

«Но в настоящее время нет системы, которая могла бы иметь притязание на мировое значение» (XVIII).

Всемирная история может указать исторические законы по которым должно идти. Но есть ли возможность объединить вполне беспристрастно все относящиеся сюда факты? Едва ли?! Следовательно, необходимо решать вопрос с высоты принципов несомненных, каковыми по праву могут быть названы принципы религиозные, остающиеся незыблимыми среди множества подвижных систем.

Блага, как духовные, так и земные, по исконному библейскому и новому христианскому учению – дары Божии. По слову Писания: Бог убожит и богатит, смиряет и высит (1Цар.2:7). Он дает семя сеющему и хлеб в снесть. Он умножает семя, и возращает жита правды (2Кор.9:10). И это очень понятно, ибо известно как человек является в мир ни с чем, и ничего не может взять из него себе по смерти. Что имаши, егоже неси приял, учит св. ап. Павел (1Кор.4:7). Таким образом очевидно, что все дается человеку лишь на время, и притом не очень на долгое. (Дни человека как трава; как цвет полевой, так он отцветет, говорит Псалмопевец. Пс.102:15). А посему, хотя люди имеют неоспоримое право на обладание разными предметами, но не абсолютное, но ограниченное. В этом отношении справедливо говорил знаменитый юрист, основатель новой философии права Гуго Градий, что «правом называется нравственная способность лица что-либо иметь или делать» (De Jure Belli ас pacis, С. I, §§ III, IV, IX). Известный философ Вольф свою теорию естественного права выводит из нравственного закона.

«Согласие частной собственности с природою человека имеет за себя не одни выводы философии, но и мировой опыт, ибо собственность существуете везде, где человек вышел из первобытного состояния. Социальные же утопии были вечно, и остаются неосуществимыми именно потому, что они насилуют человеческую природу и уничтожают свободу».

Один из социалистов же, именно Вагнер, утверждает, что для осуществления их требуются совершенно иные существа, нежели каковы люди. Ограничением права личной собственности только предметами потребления, высказывается воззрение на человека, как на животного, которого поят и кормят.

Способы дарования Богом разных благ людям неисчислимы, равно как неисследимы со всею точностью и мотивы божественного предопределения, по которому Он одних богатит и высит, а других смиряет и убожит.⁴⁴⁷ Но несомненно, что во всем этом царит правда и милость, истина и законосообразность, или иначе: нравственный миропорядок, часто сокрытый в фактах глубоко, и потому дающий тему таким исполненным драматизма теодицеям, как книга Иова, но нередко и открывающийся со всею ясностью в судьбе не только отдельных личностей и обществ, но и целых народов. Аще послушаете Мене, говорил Иегова избранному Своему народу Израильскому, благая земли снесте, аще же не послушаете меч вы пояст. Изображая участь праведника, Давид говорит: сильно на земли будет семя его, род правы благословится. Слава и богатство в дому его и правда его пребывает в век века (Пс.3:2‒3). Истина этой мысли подтвердилась в многообразных судьбах Евреев бесконечным множеством самых поразительных фактов. Известно даже, что почти всякий раз, как Израиль впадал в безнравственность, в студодеяние идолопоклонническое, а это случалось с ним весьма нередко, всякий раз лишение, раззорение и рабство неотвратимо постигало его, и угнетало его дотоле, пока он не очищался нравственно в горниле бедствий и страданий. Так что вполне сбывались на нем те замечательные благословения и проклятия, которые изречены были вслух всего народа с вершин двух палестинских гор, из которых одна названа горою благословения (Гевал), а другая горою проклятий (Гаризим). Здесь говорилось: «Придут на тебя все благословения, если будешь слушать гласа Господа, Бога твоего. Пошлет Господь тебе благословение в житницах твоих и всяком деле рук твоих» (Втор.28:1‒8).

И в судьбе всех народов древнего мира замечается проявление того же нравственного миропорядка. Доколе в том, или другом народе дарила древняя патриархальная простота и чистота нравов, они были богаты, сильны и могущественны. По той же мере, как иноземное развращающее влияние овладевало народом, особенно через незаслуженно приобретенное обилие всех земных даров, приводившее к роскоши и неге, народ мельчал, изживался и уничтожался, оставляя жалкие груды развалин своих гигантских построек, живых и вековечных памятников бесполезного пользования громадными силами, капиталами и всякого рода дарами Божьими.

Так прожили свои века Египтяне, Ассирияне, Вавилоняне. Так утратили златые дни своего мирового обладания Персы, Греки и Римляне.

Провидя этот нравственный миропорядок, определяющий не только судьбу отдельных лиц, но и участь целых народов, пророк Моисей говорил: «Проклят ты в городе, и проклят ты в поле, и скоро погибнешь за дела твои, за то, что оставил Господа. Поразит Господь тебя чахлостью, лихорадкою, воспалением, засухою. Вместо дождя даст Господь пыль. И предает тебя Господь на поражение врагам» (Втор.28:16‒25).

Так будет и со всеми теми народами и царствами, которым на время вверяется обладание большею частью со всеми ее дарами. Или гегемония среди всех, когда они не устоят на высоте своего призвания в нравственном мироправлении.

Что бывает с целыми народами и государствами, то же происходит и с мелкими обществами и с отдельными личностями с тем глубоким различием, что мелкие общества, а тем более отдельные семьи и индивидуумы, являются носителями и распорядителями благ еще на более короткое время, даже и при употреблении их благоразумному сообразным с нравственным миропорядком.

Еще короче бывает обладание благами в среде людей, не обращающих внимания на требования нравственного миропорядка. Немало, по-видимому, бывает и исключений из этого общего закона. Но все эти исключения представляются большею частью такими по недальновидному недоразумению, в конце концов обыкновенно разрешающемуся если не так, как в конечной судьбе Иова, то так, как в участи человека, не хотевшего дать хлеба голодающему страдальцу, невинно гонимому Давиду. Или как в участи богача евангельского, сказавшего себе после обильного урожая: душе, имаши блага на лета многа, почивай, яждь, пий, веселися и услышавшаго грозный глас: в сию нощь душу твою истяжут от Тебе, а яже уготовал, кому будут? Или, наконец, разрешится так, как это недоразумение разрешается в конечной судьбе богатого вельможи, который, облаченный в пурпур и виссон, не хотел знать бедняка, лежавшего голодным, и покрытого в рубища при вратах его дома, в котором были пиры.

Сии и подобные им живые и новые примеры по всей вероятности найдутся в памяти у всех и каждого, кто вдумчиво относится к судьбе поколений богатых людей, ведущих жизнь веселую и нетрезвую. Вырождение и раззорение почти неизбежный удел их.

Не случайно, не беспричинно даются людям разные блага, в разной мере, как упомянутые в Евангелии таланты. А посему нельзя думать, что можно распределять блага по личному усмотрению людей, непризванных к сему, какими, напр., являются современные отрицатели собственности, которая, по их мнению, будто бы случайно является у одних в изобилии, а у других в ничтожестве. Для людей разумных нет в мире ничего случайного, что бы не имело своих разумных оснований, или причин. А тем более нельзя признать случайности в таком факте, как распределение благ, имеющем в общей жизни людей и человечества громаднейшее значение. (Если в мире физическом всякое малейшее явление имеет свою причину, напр., капля дождя, снежинка, то не тем ли более имеет свое основание скопление благ, являющихся вследствие благоприятного расположения бесчисленных обстоятельств, напр., у земледельца или промышленника, тогда как у других все идет дисгармонично и потому разорительно. Кому, например, неизвестны дожди в одной полосе и бездождие в другой?).

Выходя из понятия о благах как дарах Божьих, христианин пользуется ими сам и употребляет их на все то, что указано Заимодавцем нашим, как требующее нашего попечения, нашей заботы, нашего уделения от Его щедрот, данных нам на время. Благотворя, он уделяет столько, сколько желает, являясь в этом случае полным господином вверенных ему благ и проявляя в этом должную рассудительность, чуждую скупости и далекую от расточительности. Испытывает радость сердца, происходящую от выполнения долга, и довольство, происходящее от удовлетворения нуждающегося, большею частью не остающегося без благодарности к милостивому благодетелю. Словом, в христианском употреблении богатств проявляются в гармоническом сочетании все требования нравственного миропорядка, а интересы всех соблюдаются самым приятнейшим и благотворнейшим образом. Так что можно сказать, что единственный способ наилучшего – возможного на земле распределения благ, ни выше, ни практичнее которого нет, и не может быть другого вида, сколько прекрасного, столь же благотворного, и притом, как по отношению к самим благотворителям, так и по отношению к пользующимся.

Особенно неправильно то учение, что собственность должна быть одинаковая у всех. Один работал, а другой ленился. Один сберегал, а другой тратил. У одного работы шли успешно, а другой не умел за них взяться. Поэтому у одного бывает много, а у другого мало, или ничего. Один может сделаться хозяином, а другой необходимо должен остаться работником. Здесь видно начало справедливости, и вполне соответственного по трудам и талантам распределения разных благ.

Богатство и бедность – это две вековечные, нравственно необходимые формы жизни, столь же различные, как огонь и вода, и столь же одинаковые, по своему значению, как эти две стихии, с одной стороны в высшей степени благотворные, а с другой – могущие быть страшными, истребительными силами.

Мы сказали, что блага, составляющие богатство, как дары Божии, должны быть в пользовании людском. Но и бедность, как всякие другие бедствия, тоже дары божественные, для многих столь же драгоценные, как для некоторых богатство.

Следовательно, не нужно чуждаться и бедности, как некоторого рода дара Божия, посылаемого лично тому или другому, или даже целому классу или сословию людей. Не нужно домогаться незаконными мерами и средствами изменить свое положение. Но не должно полагать и имеющим блага, что только они должны вечно владеть благами, неуделяя от избытков своих нуждающимся, напр., в дневном пропитании, одеянии и т.п.

По-видимому, случайны истребительные пожары, бури, наводнения, землетрясения. Но и эти обстоятельства имеют свои высшие причины и нравственные основания, которыми легко и просто объясняются все указанные факты, хотя объясняются не вдруг и не для всех с одинаковою отчетливостью и убедительностью. Случайность же не дает никакого объяснения. Ибо что такое случай? Это, Х, а вернее ничто, но известно, что ex nigil nigil fit. А посему резонно ли, останавливаясь на несуществующем основании, на этом несуществующем основывать какую-либо теорию разумного распределения благ кроме той временной, которую построяют истые враги человечества, стремящиеся к разрушению всего... во всем. Да, здесь есть своего рода логика, но только самая жалкая, крайне печальная, ужасная. Здесь выходя из ничего идут ни к чему, т.е. к уничтожению всего.

Странное, чудовищное предприятие!! Древние противники нравственной жизни, омраченные своею гордостью, хотели восстать против нравственного миропорядка созданием некоей башни до поднебесья. А нынешние противники все хотят повергнуть в небытие, все сравнят с землею и грязью.

Удастся ли им это? Очевидно нет. «Предводители нового движения говорят: разрушайте, а потом уже что-нибудь создастся само собою». Но создастся ли? Это ни из чего не видно. Из ничего ничего не бывает.

Итак, выходя из неправильного взгляда на блага, крайние социалисты неверно идут и к достижению его. Путь, которым они стремятся идти к обладанию благами, не имеет никаких оснований для себя. А посему не может обещать им ничего доброго, а еще менее тем, на блага и благосостояние которых они простирают дерзкие свои руки, насильственно исторгающие или стремящиеся исторгать у всех все, без всякой своей заслуги, без всякого воздаяния, с отрицанием всяких прав, всякой справедливости, благодарности и без всяких высших целей. Да ямы и пием, утре бо умрем. Вот в чем вся немногосложная задача их, не отличающая их от дикарей, живущих хищничеством, и даже животных, основной принцип жизни которых «борьба за существование» признается их существенным правилом, определяющим все их отношения к миру и людям, которых должно лишь обирать всячески, по возможности не уделяя им ничего своего. Так, образ, истинной равномерности в распределении благ не дается здесь и задатка, и даже напротив – утверждается полнейшее отрицание ее в пользу сильного.

Не то мы видим в христианской благотворительности. Здесь самоотвержение, самопожертвование составляет существенное правило, которое выражено так: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя» (Ин.15:13).

Наш эгоистический и материалистический век очень богат числом лиц, страдающих неправильным взглядом на свои богатства, бессердечным равнодушием к бедствиям бедных. Отсюда-то главным образом и исходит как раз противоположное ему стремление взять у всех все. Черствые эгоисты и бездушные обладатели богатству тратящихся часто единственно на личные удовольствия и прихоти, по большей части весьма мелочные. Это самые жгучие материалы для современных поджигателей не вполне довольной своим положением бедноты. И напротив, разумная, щедрая христианская благотворительность ― есть самое наивернейшее средство к охлаждению этого пламени, охватывающего ныне тысячи горячих молодых голов, стремительно спешащих на тщетную защиту бедноты, слезы которой скоро и просто могут быть превращены в христианскую радость, глухое недовольство в терпеливое, нравственно-спасительное перенесение временных страданий для высших интересов – единственно только христианскою, милостивою благотворительностью, совершаемою по истинной любви к Богу и к человеку, как наивысшему созданию Божию.

Предостережения, или указание опасностей от интеллигентных путей.

Конечно, можно и многое другое сказать им для благотворного воздействия на них, но я на первый раз ограничиваюсь одним словом, чтобы не разбрасываться.

Интеллигенция – это люди мысли, которая не знает пределов. А пределы человеческого мышления несомненно существуют, ибо природа наша ограничена и даже крайне ограничена. Так что не только прежде, но и всегда – глаголющиеся быти мудри – объюродеша. Это факт всемирный и постоянный. Посему несомненно, что интеллигенция интеллигенции рознь, т.е. бывает интеллигенция крайне не интеллигентная, так что недаром говорится, что не было глупости, которой бы не учили философы.

Пастырю, конечно, необходимо воздействовать на всякого рода интеллигентов, и можно всячески, держась слова Апостола: «Быть всем вся, да всяко некие спасет и Христу приобрящет».

Когда я был молод, то встретился однажды с товарищем, который был исключен из среднего класса Духовного училища и в данное время был чиновником. Изображая из себя интеллигента он, имея меня в гостях у себя, полусмешливо обратился ко мне, говоря мне: «Ты академик, а я скажу тебе, что и Бога нет»! «Конечно, язык без костей, может говорить все. Вот и я скажу тебе, что у тебя ума нет, и даже буду доказывать, что ума у тебя не было и прежде», – сказал я в ответ. «Ты меня обижаешь, ― говорил он. «А ты обижаешь меня больше, ибо ты меня позвал в гости и начинаешь богохульствовать. Следовало бы даже по-товарищески взяться мне и за николаевское доказательство. Но ты, теперь, мне уже не товарищ, и я об тебя не стану марать руки», – сказал я. «Успокойся, лучше выпьем чайку», ― ответил он. «Конечно, лучше выпить чайку», ― сказал я. И тем кончилась наша беседа с мнимым интеллигентом навеки.

Такие и подобные субъекты должны быть предостерегаемы способами субъективными или, иначе говоря, сепаратными.

Но те интеллигенты, с которыми должно иметь дело все пастырство in masso, эти должны иметь какие-либо флаги свои общеизвестные, а может быть и общепризнанные. Не только вроде Толстого, но и все ему сколько-нибудь подобные, или вообще типичные, определив которые как болезнетворные типы, указать для них специальные средства, противоядия, которые должны прежде всего воздействовать на этих самых представителей типов.

Иллюстрирую это в другом примере.

В Политехническом музее 31 октября 1908 года читал реферат в защиту христианства профес. С.Н. Булгакову, увлекавшийся прежде теорией Маркса со всеми ее антихристианскими взглядами. Он с воодушевлением доказывал полную независимость христианства от язычества. С увлечением говорил о первых христианах, победивших мир силою и глубиною своего религиозного чувства. Особенно высокий подъем их он объяснял верою в скорое 2-е пришествие и кончину века. О догматах он говорил как о нормативах.⁴⁴⁸ Призывал всех к духовной радости и переживанию каждым христианства.

Против этого «личного переживания» нашел возможность солидно возразить Н. Розанову, который хотя сказал о сем и кратко, но мотивированно. Он даже указал солидный пример теории этого переживания, а именно в лице Германского богослова Д. Иоганна Мюллера: «Этот выдающийся по уму и литературным способностям богослов, также лет 10 тому назад вступил на путь «личных переживаний» в религии, и этим незаметно пришел почти к полному разрыву с своей Евангельской церковью. В последнем номере своего Blatter zur Pflege pessönlichen Lebens (1908 г.), Мюллер говорит на запрос одного своего читателя, что он собственно не враг Церкви, но что против его положений идут внешние учреждения Церкви. Церковь имеет огромное воспитательное значение для человечества, доставляет удовлетворение его нравственным потребностям и нравственную опору в жизни. Но он понимает здесь Церковь, которая не идет ни в какие «компромиссы», подтачивающие религиозную жизнь. Пусть каждый «переживает» сам Евангелие, и становится новым человеком не слушая церковных проповедников, которые отдаляют наступление царства Божия тем, что успокаивают людей, стремящихся к этому царству со всею силою искания... Нужно только непосредственное переживание, и что нынешнее «личное христианство» – есть ни что иное как праведность книжников и фарисеев в христианской форме. В конце концов Мюллер приходит к утверждению, что спасение возможно и вне христианских учреждений (т.е, церквей), имеющих целью спасение людей....

Церковь была детоводителем ко Христу, чтобы мы приобрели жизнь через подлинное ощущение Его существа. Но как скоро это ощущение стало нашим переживанием, мы свободны от церкви....

Вот к каким крайним воззрениям на Церковь пришел человек, взявший на себя миссию выяснить истинную сущность христианства, человек всецело погрузившийся в «личное переживание Евангелия».

Вот это предостережение. И г. Розанов так и понимает задачу своей статьи, а потому и говорит: «Мы обязаны указать на пример Д. Мюллера другим, кто захотел бы последовать примеру Булгакова, не имея его запаса жизненного опыта, обширной его традиции и такого живого христианского настроения, какое имеет он».⁴⁴⁹ «Хотелось бы (пишет далее Розанов), чтобы в открывающейся борьбе за религиозно-философские идеи наша интеллигенция еще не порвавшая окончательно связи с церковью, более держалась твердого церковного сознания не пленяясь теми субъективными мистическими перспективами, какие раскрываются перед нею некоторыми новейшими мыслителями, и осторожнее шла по пути религиозных »переживаний«. Нужно быть очень осторожным, идя по этому пути, потому что тут дается большой простор развитию субъективизма».

Вот, повторим, солидное предостережение, которому не только следует внимать, но и подражать многоразлично и по мере сил и обстоятельств каждого пастыря в отдельности, и в возможной совокупности. Да вся будут едино, якоже и мы.