Протоиерей М.Я. Диев и его историко-археологические и этнографические труды

В начале текущего столетия, особенно после 1812 г., ознаменовавшегося редким в истории подъёмом народного Духа, более чем когда-либо прежде, было обращено внимание учёных русских людей на изучение прошлых судеб дорогого всем нам отечества. В ту, от нас отдалённую уже, эпоху зарождения народного направления в науке и литературе, в противовес слепой галломании, обуявшей было столичные салоны глухие помещичьи усадьбы, начинает особенно крепнуть святая любовь к отечеству и родной старине:, лучшие сыны России, порознь и вместе (знаменитый Румянцевский кружок, группировавшийся около канцлера гр. Н. П. Румянцева, ум. в 1826 г., 3 янв.), посвящают бо́льшую часть своих могучих сил, своего труда и времени энергическому изучению её истории, кладут основы отечественной археологии, этнографии нумизматики, филологии пр. Это оживлённое научное движение, шедшее из Москвы и С.-Петербурга, охватило собою и отдалённые провинции, в том числе нашу Костромскую губернию. И она выдвинула из своих недр своего любителя истории. То был протоиерей Михаил Яковлевич Диев, изучавший как местный, родной край, так и прошлое всей вообще России. Хотелось бы, конечно, помянуть его обстоятельной биографией и характеристикой, но недостаток материалов заставляет нас ограничиться (по крайней мере, пока) небольшим очерком жизни и учёной деятельности этого покойного земляка-труженика и анализом известной нам части его обширного труда. – «Сто двенадцать лет Костромской епархии».

Родившись 22 октября 1794 г и окончив курс Костромской дух. семинарии со званием студента, М. Я. Диев пошёл по дороге своего любимого отца (ум. 7 июля 1838 г., 82 лет от роду) и 1-го ноября 1813 г. был рукоположен во священника Успенской церкви села Тетеринского, Нерехтского уезда. С 23 октября 1823 г. молодой иерей проходил несколько лет должность депутата; 8 июня 1827 г. определён законоучителем Нерехтского уездного училища; в нём же с 3 мая 1829 г. по 30 июня 1830 г. исправлял должность учителя 1-го класса, получая за то особое от законоучительского вознаграждение. Прослужив в Тетеринском около 19 лет, о. Диев, по кляузам своего причта и некоторых прихожан¹ и по распоряжению недолюбливавшего его за писательство («Письма» стр. 39) преосвященного Павла Подлипского должен был найти новое священническое место (см. стр. 40). «Я, – писал он Снегирёву 19 августа 1832 г., упоминал о перемещении в другое село. Это село Сыпаново, где прежде был Сыпановский монастырь, основанный Пахомием Нерестским (тут его мощи находятся под спудом) и упразднённый при учреждении штатов (в 1764 г.). Оно от Нерехты на полдень, версты две по большой Нижегородской дороге и гораздо ближе, чем Тетеринское, и против него едва ли хуже, особенно теперь». (стр. 44) С переселением в Сыпаново Диев был поставлен в «необходимость, довольно неприятную и (для него) незнакомую, хлопотать о перенесении прежнего отцовского строения, довольно огромного, на новое жилище» (там же с. 45) и по этой простой причине покинуть на время свои учёные занятия, о которых речь впереди. По-прежнему продолжая преподавать Закон Божий в Нерехтском уезд. училище и получая за это 500 руб. в год («Письма», стр. 57), Михаил Яковлевич ещё 26 октября 1831 г. получил от попечителя Моск. Учебного округа «совершенную благодарность за отличное прилежание по законоучительской должности» (автоб. 17 июля), снова повторённую 1837 г. 1 мая 1839 г. он принял на себя безмездное преподавание Закона Божия в высшем отделении Нерехтского Мариинского девиц, за каковое преподавание ему была изъявлена благодарность со стороны попечителя Московского учебного округа (8-го июня 1841 г., 15 января 1848 г. и 12 апреля 1852 г.) и министра народного просвещения (17 июня 1848 г.), а духовное начальство отличило его набедренником (23 марта 1846 г.) и скуфьёй (1 июня1849 г.) указом 31 июня 1846 г. повелело вписывать в послужной его список изъявленную ему за труды по этому училищу благодарность ревизовавшего в 1845 г. Костромскую губернию сенатора князя Лобанова-Ростовского и указом 20 июня 1850 г. объявило ему (и тоже с внесением в формуляр) свою признательность. По представлению того же начальства о. Диеву 29 апреля 1852 г. и 21 мая 1853 г. преподано было благословение св. Синода за усердную службу; 16апреля 1855 г. его наградили камилавкой, (то-же «за усердную службу», – автоб.), 14 мая 1860 г. наперстным крестом и несколько ранее, именно, 4 сентября 1857 г., пожаловали саном протоиерея (как увидим ниже, за учёные труды). По окончании двадцати-пяти-летнего срока законоучительской должности в уездном училище, М. Я. Диов был оставлен в ней на следующее пятилетие с сохранением прежнего вознаграждения и с полною пенсией. Отслужив эти 5 лет, он навсегда покинул свою должность, при чём получил пенсию за вторичную службу и был назначен 16 сентября 1857 г. наблюдателем преподавания Закона Божия в Нерехтских училищах: уездном, женском Мариинском и приходском, а 27 сентября благочинным над своею церковью. Служение о. Диева в с. Сыпанове, как и в Тетеринском, не обошлось без неприятной для него истории. «Мой дьякон, – сообщал он 5 октября 1839 г. И. М. Снегирёву, – взял себе в голову занять моё место на Сыпанове, пользуясь известным ко мне нерасположением общего нашего начальника (преосвящ. Владимира Алявдина), который несколько раз публично говорил мне, что я занимаюсь пустяками и что мне не когда думать о священнической должности². 18 сентября подан на меня от отца дьякона донос, будто я занимаюсь сочинениями, никогда не служу, кроме воскресных дней, от чего св. Дары будто бы сгнили, заставляю петь песни, а сам в это время их списываю, критическими пословицами отвратил богомольцев³ и другие небылицы. Хотя ни на один предмет не высказано свидетелей, но Владыка на самом доносе написал резолюцию: «запретить мне священнодействие"… Теперь более всего меня трогает лишение катихизаторства, которое без рясы мне запрещено» (стр. 97). Почти одновременно с запрещением священно-служения последовало и устранение о. Диева от законоучительства. В таком несчастном положении он находился около пяти месяцев, пока 29 января 1840 г. «по письму Андрея Николаевича Муравьёва, после долговременных справок, проволок и разных отказов» (стр. 101), ему не было «разрешено священнослужение, впрочем, не при своей, а при Нерехтской Богоявленской церкви, до решения дела» (стр. 98). «По случаю моего разрешения, – писал Диев тому же Снегирёву от 5 февраля 1840 г., – покорнейше прошу подать прошение попечителю о допущении меня к законоучительской должности; для сего просьбу прилагаю в особой посылке; с октября я не получаю никакого жалования по училищу, да и с церкви по плутовству дьякона получил не более 8 рублей» (стр. 100). Однако счастье ненадолго улыбнулось нашему учёному земляку. «В марте 1840 г. от святейшего синода потребован ответ для доклада обер-прокурору для двора по заступлению (известного поэта) Василия Андреевича Жуковского о том, почему я запрещён и служу ли я. Это опять возбудило прежнее стремление. Узы снова на меня наложены по оному случаю, что следователь, записной мой недруг, назначенный В. (епископом Владимиром) безотводно, наехал на следствие, выждав время, как я был в Костроме по письменному увольнению от благочинного. Что же? Мне запрещена даже ряска, а благочинный отрешён; это вынудило меня с подробным описанием всех обстоятельств просить г. обер-прокурора Святейшего Синода. Не знаю, что будет! В преданности воле Божией столько же я спокоен душою, как и в лучшие дни моей жизни, находя единственное утешенье в книгах» (письма, с. 101). Но одно запрещение носить ряску, казалось ещё недостаточным. «Кроме устного приказания не давать мне ни копейки из дохода, – извещает Диев Снегирёва от 10 августа 1840 г., – в мае последовал указ лишить меня всей земли, сенокоса и пашни, а в июне на моё место определён другой священник, не дождавшись решения дела. Но правосудие Святейшего Синода обратило на это внимание»... (с. 103) и не только возвратило Диеву священническую ряску и прежнее место, но, как мы уже знаем, не раз отличало его наградами. По резолюции преосвященного Костромского Леонида Зарецкого от 81 января 1852 г. о. Диеву предписано было отмечать о себе в формулярном списке так: „под судом не состоит, прежде же касавшиеся до него дела по определению Святейшего Синода от 18 сентября 1840 г. признаны маловажными». После преосвященного Владимира, переведённого, 14 ноября 1842 г. на Тобольскую епархию, наш автор сравнительно спокойнее занимается учёными работами. Но с течением времена, силы его всё более и более слабеют, и уже 10 октября 1855 г. он жалуется Снегирёву на слабость зрения и боль в пояснице (с. 111), а 10 августа 1865 г. пишет при рапорте преосвященному Костромскому Платону (Фивейскому): «Находясь в сане священника 52 года, исполнял я эту должность со всевозможным усердием, за что и бывал награждаем начальством. В исходе 52 года службы моей я совершенно расстроился в здоровье и по причине ослабления ныне моего организма возложенной на меня священнической должности исполнять не могу. А потому, в удостоверение этого, прилагая при сем медицинское свидетельство Нерехтского врача Фёдорова, осмеливаюсь просить ваше преосвященство уволить меня как от должности священника, так благочинного по XII округу и депутата⁴ по Нерехтским училищам». В приложенном медицинском свидетельстве значится: «Я, нижеподписавшийся, по совести сим удостоверяю, что протоиерей Сыпановой слободы о. Михаил Диев, имеющий от роду 71 год, после бывшего в марте месяце апоплексического удара, страдает параличом: правой рукой не владеет, без посторонней помощи встать с места не может; память и соображение также повреждены, а потому должности священника исполнять не в состоянии». Просьба престарелого труженика была удовлетворена 12 августа 1865 г., при чём в своей резолюции об увольнении Диева от служения преосвященнейший Платон называет его «достопочтейнийшим о. протоиереем», делая тем самым авторитетную и лаконическую оценку, как самой личности его, так и его учёной деятельности.

Вскоре после оставления своей, более чем полувековой службы, именно 3 февраля 1866 г., М. Я. Диев скончался; погребён он при церкви села Ильинского, что на реке Мезе, Костромского уезда. Сведений оставшегося после него семействе мы не имеем почти никаких. Сам он от 23 января 1857 г. писал о нём Снегирёву: «По слову св. Писания: „се что добро-жить вкупе», все четверо мои сына живут со мною. Павел и Александр, чинами губернские секретари, служат столоначальниками в Нерехтском земском суде; Василий, любитель древности, особенно рукописей, определяется в уездный (суд?); туда хочется нынешнею весною определить и Якова. Моё правило, не знаю, хорошо ли оно, сохранить в молодые пылкие лета чистоту нравов, отклоняя от дальней суеты мира, и я, слава Богу, осчастливлен в этом отношении⁵. Дочерей нет» (с. 113– 114). Все ли дети, или только некоторые из них пережили своего учёного отца, нам неизвестно; равно неизвестно, какие именно достались им по наследству рукописи и археологически находки Диева. А что они были в числе наследства, о том мы заключаем из того, переданного нам профессором С.-Петерб. дух, академии Н. В. Покровским, факта, что один из детей покойного о. протоиерея, чрез чьё посредство – не припомним, предлагал ему приобрести для академического церковно-археологического музея некоторые, собранные им древности. Почтенный профессор не мог воспользоваться этим предложением и потому мы обращаем внимание на Диевское собрание Костромской учёной архивной комиссии, прямая задача которой собирать и сохранять для исторической науки разные памятники, особливо найденные в пределах вашей родной губернии⁶.

Передавая биографические сведения о М. Я. Диеве, мы не раз намекали на его учёные работы. Имея вести речь о них в следующей главе, в настоящий раз поговорим об отношениях Диева к некоторым учёным обществам и о тех условиях, при которых ему приходилось работать и на которые мы отчасти уже указывали.

8 марта 1829 г. о. Диев был признан членом-соревнователем Моск. общества истории и древностей российских, на каковое званье снабжён дипломом 12 дев. 1830 г. Тоже учёное общество, одновременно с епископом Костромским Павлом, именно 5 ноября 1832 г., избрало нашего автора своим почётным членом и 30 нояб. выслало ему диплом на это звание. 31 мая 1830 г. Диев признан сотрудником Моск. общества любителей российской словесности. 17 июня 1842 г. приглашён сотрудничать в комиссии Св. Синода по исправлению „Истории Российской Иерархии», известной с именем Амвросия Орнатского (ч. I–VI, М. 1807–1815 г., ч. I, М. 1822 и Киев 1827 г.). 24 янв. 1849 г. о. Диову изъявлена была „искренняя» благодарность от президента русского языка и словесности Императорской академии наук кн. Ширинского-Шихматова „за собрание слов языка, употребляемого в Нерехте под названием Елтанского» (автоб.). Наконец 24 дек. 1854 г. М. Як-ч министром внутр. дел утверждён в звании члена – корреспондента Костр. губернского ститистического комитета.

При каких условиях и когда зародился в Диеве интерес к науке, к историко-археологическим и этнографическим исследованиям, решить нет никакой возможности. С некоторою лишь вероятностью можно предполагать, что ещё в семье было положено начало той любви, к родной старине которой так пламенел наш учёный вплоть до гробовой доски. По крайней мере, сам он обронил на этот счёт несколько слов в своём письме к Снегирёву от 10 ноября 1838 г., где после целиком проведённой известной песне о Марьиной роще признаётся: „свежо помню, как моя покойная бабушка пела эту песню и плакала, а мы, маленькие, сидя у ног, слушали и также плакали; надобно сказать, предки умели проводить зимние, долгие ночи пристойнее, чем ныне. Они в песнях передавали внучатам подробности о взятии Казани, о Мамае, Батые и панах..» (с. 96). Впечатлительный ребёнок, каким, без сомнения был Диев, на столько увлекается народными песнями, настолько проникается со временем сознанием важности для исторической науки этой отрасли отечественной литературы, что сам собирает и записывает песни, о чём мы немного уже знаем (см. стр. 4), и знакомит с ними читающую Россию чрез посредство своего приятеля И. М. Снегирёва. Очень может быть, что семя, брошенное семьёй Диева в его восприимчивую душу, встретило благоприятные условия для своего дальнейшего произрастания и в школьной среде, главным образом, конечно, семинарской, хотя ещё наши семинарии и не могли похвастаться в ту пору (до 1814 г., когда повсюду стала вводиться духовно-училищная реформа) надлежащей постановкой исторических предметов. Живя в Костроме, как воспитанник семинарии и он старался уже присматриваться к тамошним народным обычаям (Письма стр. 32). Выйдя в жизнь и приняв на себя обязанности сельского священника, самым своим положением обязанного жить среди народа с его оригинальным языком, обычаями, поверьями, пословицами и песнями, М. Я. Диев легко мог ещё более заинтересоваться этим народом, его прошлым и настоящим. По всей вероятности не без влияния на него осталось и то научное движение в сторону исторических знаний, которое охватило лучшую часть русского общества в царствование «Благословенного» императора Александра I и о котором мы упоминали в начале. Законоучительство в уездном училище сблизило любознательного пастыря с тогдашним директором Костромских училищ, Юрием Никитичем Бартеневым – человеком, который своею любовью к отечественной старине не мог не заражать своих близких знакомых и не ободрять занимающихся этою стариною своих подчинённых. Красноречивым доказательством влияния Бартенева на Диева может служить одно уже то обстоятельство, что первые свои исторические работы Диев представляет Бартеневу, который в свою очередь отсылает уже их в Москву, в Общество истории и древностей Российских⁷. Но гораздо более, чем Бартенев, мог влиять и помогать Диеву известный учёный, не раз уже названный нами его друг, Иван Михайлович Снегирёв, профессор Моск. университета и долгое время секретарь Общества истории и древностей Российских, основанного при этом университете в 1804 году. Не говоря про то, что большая часть этнографических изысканий нашего историка стоят в связи с таковыми же трудами Снегирёва («Русские в своих пословицах» и «Pyccкие простонародные праздники»), для которых первые служили обильным материалом, – не говоря про это, московский учёный снабжает о. Диева разными историческими книгами и, выше всякого сомнения, пишет ему о деятельности общества истории и о своих личных занятиях и делится с ним многовременными научными интересами столицы. Ещё в первом, до нас дошедшем, письме своём к Снегирёву от 1 февр. 1830 г.⁸ Диев благодарит его за подаренные им ему «две книги Критических исследований г. Еверса для Российской истории» (с. 13). И после Снегирёв не оставлял своего приятеля, отдалённого от учёных центров и библиотек, без нужных ему книг (см., напр., стр. 55, 61, 64, 67, 92 и 114). С Снегирёвыми, же советуется Диев и о своих работах и некоторые из них посылает чрез него в общество истории (стр. 51, 46 и др.). Близкое участие первого в занятиях и устройстве жизненных удобств последнего не раз вызывало со стороны М. Як-ча самую тёплую признательность Ив. М-чу: «почтенное письмо ваше от 12 нояб. с приложением, писал от. 17 дек. 1832 г., получено мною с чувством радости, тем для меня живейшей, что я не приготовлял к оной своё сердце, не позволяя себе заранее мыслить о звании столь высоком и мною не заслуженном!⁹. Не умею здесь достойно выразить ту глубочайшую признательность, которою вам одолжен я за ваше одобрение, подкрепление и благородное содействие к пользе и, смею сказать, славе моего имени» (с. 49; ср. стр. 21 и 51). В письме от 12 марта того же года Диев шлёт Снегирёву «глубочайшую благодарность.... за великодушное внимание и покровительство занятий его (стр. 36). – Нет ничего удивительного, что, пользуясь своею близостью к Московскому профессору, М. Як-ч не раз высказывался в своих письмах к нему как относительно своих поисков и приобретений для библиотеки и домашнего музея, так и касательно разных помех, встречавшихся ему при работах. Со своей стороны и мы воспользуемся этою откровенностью. 20 дек. 1830 г. Диев писал: «в числе рукописей, в сентябре купленных мною, кои большею часто состоят из древнего жизнеописания российских святых, одна называется: Летописец русских князей, листах на 50» (с. 23–24). В письме от 14 нояб. 1831 г. признаётся, что он имеет «обычай у каждого из (своих прихожан –) чтецов пересматривать в коробке рукописи» и что таким образом нашёл «редкий манускрипт о посольствах Даудова», отосланный им в Моск. общество истории (с. 31). Говоря о материалах для своего «Обозрения Нерехотской старины в историческом и археологическом! Видах», о. Диев жалуется, что «не столько затрудняет соображение, сколько поиск материалов, к коим надобно пролагать путь докуками, а иногда карманом; простой народ, у коего скрываются неоценённые сокровища, смеётся над рвением учёных» (стр. 33–34). Когда наш энергичный исследователь поселился в Сыпанове, то здесь к своему « удовольствию нашёл довольно любопытный архив, оставшийся после Сыпановских игуменов, которые несколько раз правили патриаршею Костромскою областью; из сих – же рукописей яснее виден быт поповских старост, точный круг их власти, равно много есть любопытного и по другим историческим изысканиям, что много может мне пособить в историческом и археологическом обозрении Нерехотской стороны. Жалко, продолжает Диев, что предшественник мой, по невниманию, много растерял из рукописей, а некоторые из них, особенно в свёртках, представил нашему архипастырю» (стр. 46). Через нисколько месяцев после этого письма, помеченного 24-м сентября 1832 г., именно 3 мая 1833 г., М. Як-ч добавлял ещё, что в Сыпановском архиве, который он «разобрал великим постом, есть довольно любопытнаго, особенно о переходе крестьян» (стр. 55); а 17 дек. 1834 г. сообщал, что «рукописей» и у него самого «довольно» собрано (с. 65). Спустя около трёх лет, 10 сент. 1837 г., он писал: «моя библиотека нынешним годом умножилась до 900 книг с рукописными. Из любопытных мною приобретена нынешним годом напечатанная в Венеции 1572 г. книга «Разнии потребии» и несколько других, неизвестных ни Сопикову, ни Толстому, ни Царскому... Книг около 18, в том числе один рукописный летописец, писанный 1671 года, отбыли из моей библиотеки в Чернигов в ноябре 1836 г.¹⁰. Потеря невозвратима. Особенно жаль летописца» (стр. 88). В письме от 23 янв. 1857 г. Диев упоминает о своём «собрании достопамятностей» (стр. 112), а в письме от 17 марта того же года снова говорит о сделанном им «собрании рукописей»: в нём-де «о Мацеевиче (архиепископ) у меня есть: а) указ о лишении архиерейского сана, найденный в Сыпановском архиве и публикованный по всем епархиям, и б) голос, им в св. Синод поданный относительно монастырских вотчин, где напропалую разругал Мусина-Пушкина, президента, комиссии о церковных имениях^" (стр. 116). Приобретая для своей библиотеки разные рукописи и книги, прот. Диев, в тоже время запасался и народными песнями: «нынешнею весною я, – извещал он Снегирёва 10 нояб. 1838 г., – довольно собрал народных песен, из коих большая часть ещё неизвестна публике, как то: о Пугачёве., кончине императора Петра III, каком-то князе Василии Романовиче, жившем в Новгородском Благовещенском монастыре с княгинею Снафидою Давидовною» (с. 94; ср. стр. 97). Наш историк собирал также и записывал сведения о народных обычаях и народные пословицы с загадками, занимаясь всем этим с горячею верою в целесообразность и производительность своего дела, как то видно, напр., из письма его к тому же учёному корреспонденту от 20 сент. 1830 года: «Без сомнения», рассуждал он, нынешние обычаи есть благословенное наследство предков наших, отпечаток их чувствований и мыслей, пред потомством отчёт долговременного мышления и опыта, глагол ума твёрдого и глубокого, связь прошедших времён с настоящим. Правда, быстрый ход просвещения несколько изменил облик обычаев, но сущность их, кажется, доселе неприкосновенна, особенно в простом народе. Что сказать о пословицах и поговорках, составляющих теперь самое драгоценнейшее достижение, перешедшее к нам от предков наших, историю их умствованья и опыта, освящённого рядом нескольких веков! При всём просвещении нынешнего столетия на каждом шагу можно приметить, что лучшие красоты слов наших суть приобретения наших дедов, с такою же заботливостью передавших нам слова сильные, отличающиеся чертами редкими и умом глубоким, истинно русским, с каким уваженьем приняли они от отцов своих. К славе любезнейшего отечества нашего, счастливое начало разрабатывания самородных сокровищ наших, за несколько лет хладнокровно нашими ногами попираемых, открывают в будущем надежду самую лестную и приятнейшую.... Загадки (которых набрал я нисколько между жителями Нерехотского уезда) в зимнее время составляют у крестьян самое приятнейшее занятие в поседках; это практическая школа для изощрения ума русского, оселок для молодых, предупреждающих один другого в решении задачи» (стр. 19–20, 36 и 38). – Однако, при собирании песен, пословиц, различных исторических материалов и отечественных древностей и при знакомстве с предпоследними и последними о. Диев не ограничивался небольшим районом своего прихода или даже уезда: он побывал, напр., в Костроме, в с. Больших Солях, в Шуе и Ярославле. В Костроме он видел «собрание редкостей» у «учёнейшего ректора семинарии» Афанасия: «особенно много у него грамот жалованных, монастырям и ещё неизвестных публике. На этой неделе я представил ему около 4 своих грамот. Особенно любопытно мне было видеть у него старинные наши антиминсы, один Московск. митроп. Афанасия (XVI в.), а другой патриарха Гермогена. Это лоскутки холста в длину в ширину около 4 вершков, на них нет никаких святых изображенья, кроме подписи, на одном только изображён пером св. крест». (стр. 28–29). В другой раз (в 1855 г.) Диев, бывши в Костроме, у одного из любителей древности нашёл три собственноручный письма Моск. митр. Платона Левшина к какому-то иepapxy (стр. 110). Как бы на память или в благодарность «костромской антикварий – ректор Афанасий (Дроздов) подарил М. Як-чу «довольно редких монет, в том числе Дмитрия Шемяки и Ивана Андреевича Можайского, друга первому», по каковому поводу Диев писал И. М. Снегирёву: «И моя коллекция монет довольно умножилась после того времени, как имел я честь представить вам реестр. Начиная с Донского у меня находятся монеты почти всех великих князей и царей, кроме Самозванца. На сих днях собираюсь съездить в посад Большие Соли, где при рытьи гряд нашли более 600 монет. Надеюсь из медных монет, найденных Павлом Петровичем г. Свиньиным в р. Чельсме близь Галича, несколько получить посредством Буевского любителя древностей Кострова: но от каких времён не имею сведения» (стр. 30). Предположенная поездка в Соли по всей вероятности состоялась. В конце ноября 1832 г. о. Диев «был в Шуе, где довольно нашёл любопытного и несколько грамот, жалованных сему городу, некоторые из них в подлиннике» и где познакомился с любителями старины – купцами, братьями Борисовыми, из коих младший (Владимир Александрович) подарил чрез него Моск. обществу истории 13 монет (стр. 50 и 51).

Нечего и говорить, как подобного рода поездки расширяли научный горизонт нашего историка и как много, в связи с поисками и наблюдениями в черте родного уезда и с помощью И. М. Снегирёва, содействовали успеху его учёных занятий. Но, к сожалению, были, как и всегда, обстоятельства, тормозившие этот успех. О некоторых из них мы упоминали уже ранее; о других же скажем сейчас. Извещая Снегирёва о своём переводе с французского Бруинова путешествия по России¹¹, Диев замечает: «не мало затрудняет меня то, что почтеннейшему начальнику моему Бартеневу благоугодно было приказать мне переписывать переводы на-бело, чтоб на одной странице был текст французский, а на другой перевод» (стр. 16; из письма от 1 марта 1830 г.). Другой и главный начальник Диева преосв. Павел «словесно приказал» своему подчинённому автору «всякое сочинение (последнего), представляемое в Общество (истории древностей российских), первоначально показывать ему» и выражал своё неудовольствие по поводу отправки Диевым в Москву разных работ чрез Ю. Н. Бартенева (стр. 33 и 39, письма от 5 дек. 1831 г. и от 12 марта 1832 г, ср. стр. 54–55). Как, вероятно, на следствие этого приказания Диев указывает в письме к Снегирёву от 4 июня 1831 г., когда говорит: «на этой неделе я имел честь ещё раз являться к нашему архипастырю с некоторыми рукописями о Костроме» (стр. 28). Может быть, в некоторой связи с тем же обстоятельством или с каким-ли другим стоит и след. просьба М. Як-ча, адресованная к тому же учёному корреспонденту: «пок. прошу при моём имени не печатать звание священника, а соревнователя. Причина сего, думаю, вам не безызвестна. Под последним именем, коим я горжусь, менее известно звание моё» (стр. 49)¹². Кроме того, некоторым тормозом могли служить и степенные материальные обстоятельства (см. напр. стр. 21, 24, 61, 69, 96 и др.). Наконец, не следует забывать и крайне невыгодное положение провинциального историка, который ежеминутно чувствует неудовлетворённую нужду то в тех, то в других источниках и пособиях. Ещё надо удивляться, как М. Я. Диев мог постоянно располагать всеми томами «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина, всеми летописями, Актами историческими и Актами Археографической Экспедиции, выходившими с 30-х годов нынешнего столетия, и множеством других сырых материалов и исследований, порою очень дорого стоивших на книжном рынке и очень редких в обращении; как он мог написать такое громадное количество разных исследований, разных статей.

Судя по данным писем Диева к Снегирёву¹³, начало литературных работ первого следует отнести к первой половине 1820-х годов. Первое сочинение под названием: О состоянии западной церкви в XVIII в. было окончено в 1826 г. и представлено Самуилу, епископу Костромскому; но быв им препровождено на рассмотрение семинарского начальства, года три назад, ходя из рук в руки потерялось, так что «доселе, – писал автор к Снегирёву от 3 окт. 1831 г., – не смотря на заботливость нынешнего отца ректора (Афанасия), не могли отыскать сей манускрипт». В конце 1831 г. чрез Бартенева он послал в Моск. общество истории и древностей российских ещё две свои статьи: 1) о Лютеранах и Реформатах под властью Польши в XVIII в., и 2) о состоянии Янсенитов в XVIII в. Но ни этот, ни предшествующий труд нашего историка не попали на печатный станок; та же печальная участь постигла и несколько других его работ. В январе 1830 г., Диев представил Бартеневу своё «Историческое описание гор. Галича», с тем чтобы тот передал его в Общество истории («Письма», стр. 15), и вскоре же задумал исправить его: «мне хочется, – писал он 2 нояб. того же года Снегирёву, – рассмотреть и сочинение о Галиче, если оно Юрием Никитичем (Бартеневым) доставлено в почтеннейшее историч. Общество. Имевши счастье видеть многократно опыт вашего великодушного покровительства мне, осмеливаюсь открыться, что небогатое моё состояние стеснённое семейством из шести лиц, не дозволяет мне льститься сие сочинение сделать известным собственно от моего лица, на что без сомнения потребна большая сумма. Но если благоугодно почтеннейшему Обществу касательно сего удостоить внимания, то я могу доставлять, не стесняя моё семейство, 500 р. в пособие» (Письма, стр. 21). Однако, Бартенев не вдруг отослал труд о. Диева в Общество, – последнему было доложено о получении его уже в октябре (9 ч.) 1841 года, и оно тогда же поручило рассмотреть его своему действ. члену Каразину¹⁴. Но не успел ещё Каразин дать свой отзыв об «Описании Галича», как автор снова писал И. М. Снегирёву: «В числе моих затей не последнее место в голове занимает намерение поправить Историч. описание Галича, которое представлено в достопочтеннейшее Общество. Для сей цели на сих неделях я получил описание сего города, составленное писцом князем Мещерским в 1632 г.; рукопись любопытная по многим отношениям. Редкий город в северной России так сберёг старинные рукописи, как Галич: там есть свой летописец довольно обширный. Описание Галича, представленное Тычинкиным есть сокращение сего летописца, который там известен под именем Галичского и Березниковского. Не имея случая достать сей летописец, осмеливаюсь пок. просить вас, мил. гос., не можно ли описание Галича Тычинкина сообщить мне на краткое время; по описании не умедлю возвратить его с благодарностью» (Письма стр. 35). Несколько ранее описания Галича, именно в декабре 1829 г., М. Як-ч отослал Ю. Н. Бартеневу свою «Историю Костромы» и тоже для представления в Моск. общество истории и древностей российских (Письма, стр. 15). Но с течением времени он задумал, как и первое, несколько исправить его и, действительно, исправил. Получив от него исправленный экземпляр «Описания», Снегирёв стал было хлопотать об его печатании, как то видно из письма к нему о. Диева от 20 дек. того же 1830 года. Но статья эта целиком не появлялась на страницах журнала Общества, – в VI ч. своих «Трудов и Летописей» (М. 1833 г.) оно напечатало только выдержку из неё под заглавием: «О селе Ликурге. Из сочинения под названием; Историческое описанье уездных городов, урочищ и других мест Костр. губернии, о коих упоминается в летописях (стр. 124–180)¹⁵. Постановление о печатании этой статьи состоялось в заседании Общества 10 сент. 1832 г.¹⁶. Получив VI ч. «Трудов» Общества, Диев сознавался Снегирёву в письме от 22 мая 1834 года: «статью о Ликурге читал с сердечным удовольствием. Описание мест Костр. губерний, упоминаемых в летописях, хотя не имеет значительного влиянья на отечественную историю, но некоторою частью может объяснить оную; напр., при царе Василии Шуйском было сражение поволжских патриотов в селе Даниловском с приверженцами Тушинского. Почтенный историограф Н. М. Карамзин полагает cиe сражение в селе Дунилове, что в Шуйском Уезде, но из местных розысканий открывается, что эта битва точно была не в Дунилове, а в Даниловском, каким именем называлась тогда нынешняя Решма, богатое село на Волге между Кинешмою и Юрьевцем, имевшее тогда два названия: Даниловское-Решма, и где крестьянами тогда предводительствовал решемский крестьянин Иван Лапша» (стр. 61). – В напечатанной статье о с. Ликурге речь идёт исключительно о том, кто и когда, начиная с вел. кн. Василия Димитриевича и кончая в. кн. Василием Васильевичем, владел этим селом, при чём автор всего более опирается на 1 ч. «Собрания Государственных грамот и договоров» (М. 1814 г.). Не знаем, составляли ли часть «Описания Костромы» или же были написаны Диевым вновь след. печатной статьи, касающийся Костр. губернии: 1) Посещение Костромской стороны сначала Моск. митрополитом Платоном, после того императором Петром I (Костр. губ. вед., 1855 г., № 27), 2) Генерал-губернатор для Костр. стороны в отношениях: нравственном, строительном и образовательном, в царствование импер. Екатерины Великой (там же, 1857 г., №№ 21–22), 3) Исторический обзор обширности древней Костр. области (там же, 1857 г., 34 и 36–40), 4) Укреплённые места древней Костр. области (там же, 1858 г., №№ 35–38), 5) Какой народ в древние времена населял Костр. сторону и что известно об этом народе? (там же, 1861 г., №№ 48 и 49; перепеч. в «чтениях Общества истории др. росс.». 1865 г. кн. IV, стр. 167–173), и 6) Моровые поветрия в Костр. стороне в 1654 и 1771–1772 гг. (Чтения в Общ. и. и др. росс., 1859 г., кн. III, стр. 81–87). Ещё задолго до опубликования всех этих статей, именно в 1831 г., М. Я. Диев представил в Моск. Общество истории свои «Замечания на книгу: Описание Костр.. Успенского собора соч. Арсеньева»; но Общество, в заседании 9 окт. этого года поручившее рассмотреть «Замечания» Каразину¹⁷, не нашло возможным напечатать, их в своих изданиях. В конце 1856 или в самом начале 1857 г. наш энергичный исследователь «отправил губернатору, как председателю Костр. статистического комитета, Достопамятности (описание их?) Костр. губернии по р. Волге, собираемые для, путешествия государя вел. князя Константина Николаевича»¹⁸. Что это за достопамятности для нас лично остаётся неизвестным. – Но ограничиваясь исследованиями в области истории Костр. края, прот. Диев задался было счастливою мыслью издать сборник сырых Материалов для этой истории: в заседание 1 июня 1846 г. Общество истории слушало письмо его «о собрании им частных рукописей в одно целое, под названием » Костромская Вивлиофика», куда вошли и надгробные надписи; с одной из таковых Диев обещался прислать в Общество снимок, вместе со сведениями об опальных сыновьях Василия Ярославича Боровского, погребённых в Костр. Богоявленском монастыре¹⁹. К сожалению, эта прекрасная идея М. Як-ча почему-то вообще не осуществилась, и само Общество ничего более не записало о ней в своих летописях. А между тем о. Диев, одушевлённый этой идеей, признавал громадное научное значение за складочными изданиями того рода, которыми ему хотелось послужить родному краю: «Всякий любитель отечественного, – писал он Снегирёву 17 дек, 1834 г., – душевно пожелает, чтоб Николай Алексеевич (Полевой) продолжал далее Вивлиофику²⁰, и я с моей стороны могу сообщить рукописи, коих у меня довольно²¹. Для обрабатывания отдельных частой отечественной истории, особенно законодательства древнего, палеографии и статистики, ничто не может столь служить, как древние вивлиофики, коих хотя издано у нас не малое число, но всё остаётся ещё много редкостей, неизвестных учёному свету» (Письма, стр. 65–66). Говоря о трудах Диева по части Костр. истории, следует ещё упомянуть об его статье – «Нечто о фамилии Годуновых в их отношении к Ипатскому монастырю», о которой, как уже приготовленной и представленной на рассмотрение преосвящ. Павлу, впервые говорит в письме к Снегирёву от 4 июня 1831 г. Рукопись эта была отправлена в Общество в декабре месяце того же года. Общество, в заседании 25 февр. 1833 г., «определило хранить рукопись при делах» своих²², как, конечно, не заслуживающую печатания. Назовём пока ещё один труд М. Я. Диева в области Костр. истории – это: «Покров Пресвятой Богородицы для Костромской стороны». Рукопись настоящего труда, никогда не появлявшегося в печати, хранится за № 21 в библиотеке Общества истории и древн. росс., с пометкой: « Получ. 2 марта 1863 г.»²³.

Изучая прошлое и настоящее всего вообще Костромского края, прот. Диев в частности изучал и свой ближайший уголок Нерехту с её уездом. Ещё 1 февр. 1830 г. он просил И. М. Снегирёва «не оставить покровительством» его статью о Нерехте (Письма, стр. 15), тогда уже представленную Ю. Н. Бартеневу. Статья эта, по постановлению Общества истории и древн. росс., состоявшемуся 9-го окт. 1831 г., передана была для рассмотрения действ. члену Каразину²⁴. Но ни его мнение о ней, ни последующая судьба её самой нам неизвестны. Не знаем, не часть ли её, целиком нигде не напечатанной, составляет статья в «Костромских губ. ведомостях» (1864 г., № 1) под заглавием: «Город Нерехта в первые годы царствования императрицы Екатерины Великой»? Вскоре после первой статьи о Нерехте или, как она называется в протоколах Общества истории, «Описания г. Нерехты»²⁵ М. Як-ч принялся за другую, кажется более объёмистую работу, именно за составление «Обозрения Нерехтской старины в историческом и археологическом видах». Семь статей «Обозренья», как сообщал сам автор Снегирёву 5 дек. 1831 г., – «вследствие словесного приказания его преосвященства всякое сочинение Диева, представляемое в Общество, первоначально показывать ему», были в этом году представлены, как уже отделанные, епископу Павлу. Из 20 статей, составляющих это сочинение, – продолжал Диев своё сообщение Снегирёву, – теперь остановился я на статье оброки и пошлины по духовной части. Не столько затрудняет соображение, сколько поиск материалов, к коим надобно пролагать путь докуками, а иногда, карманом» (Письма, стр. 33–34). Кроме Снегирёва, наш историк известил о своём новом учёном предприятии и Моск. Общество истории, которое по этому поводу называет о. Диева в протоколе заседания 23 янв. 1832 г., «усердным к Обществу своими трудами и приношениями»²⁶. В печати «Обозрение» никогда не появлялось. – Между тем неутомимый Диев увлёкся наблюдениями над окружавшею его действительностью и, изучая Нерехтскую старину, вместе с тем изучал и Нерехтскую современность, пустившую, впрочем, свои корни в туманном историческом далеке. Таким образом, уже 9 марта 1829 г. Моск. Обществу истории было доложено о получении чрез Ю. Н. Бартенева Диевскаго «Описания Нерехтских обычаев», которое и «передали секретарю Общества (И. М. Снегирёву), занимающемуся описанием Русских народных Праздников»²⁷. Спустя долгое время, именно 23 янв. 1832 г., Обществу опять доложили о получении, вероятно, продолжения «Описания обычаев и поверьев, существующих в Нерехте», и оно опять поручило рассмотреть его Снегирёву²⁸. А в заседании Обществу происходившем 27 февр. того же года читано было и самое «сочинение г. соревнователя М. Я. Диева: Некоторые черты нравов и обычаев жителей Нерехтского уезда, Костр. губ.», после чего «определено: вместе с другими этнографическими статьями, издать (его) особою книгою»²⁹. Но так как проектированное издание не состоялось, то и печатал сочинения Диев, при содействии Снегирёва, передал в другие руки, в руки Николая Алексеевича Полевого, редактора-издателя журнала «Московский Телеграф». Но Моск. Телеграф в половине 1834 г. прекратил своё непродолжительное существование (выходил с 1825 г.), и потому труду Диева «Некоторые черты нравов и обычаев жителей Нерех. у., Костр. губ.» суждено, было ещё несколько лет быть безвестным в бедной тогда этнографической литературе и лишь в 40-х годах появится в «Чтениях Общества истории и древ. российских» (год первый, М. 1845–1846 гг., II, с. 19–25). В этом небольшом труде автор говорит о святочных увеселениях нерехтского простонародья, о поседках, сожигании соломы в последний день широкой масленицы, о семике, о свадебных и именинных пирах и проч. Смысл некоторых обычаев истолкован весьма удачно; не менее удачно сделало и сопоставление их с древне-славянскими и русскими языческими обычаями. Всё это делает и делало настоящую работу прот. Диева весьма полезной для нашей исторической науки. Но если он принёс ею пользу науке, так сказать, непосредственно, то с другой стороны, таковыми же этнографическими изысканиями он принёс посредственную пользу, именно чрез сочинение И. М. Снегирёва – «Русские простонародные праздники и свадебные обряды» (Вып. I, М. 1837 г., вып. 2 и 3, М. 1838 г. и вып. 4, М. 1839). Хотя изыскания эти не ограничиваются одним только Нерехтским уездом, а идут далее, за пределы его, но мы находим вполне уместным говорить о них здесь же. В предисловии к I выпуску своего сочинения Снегирёв пишет, между прочим: «Почтенный сочлен по Обществу истории и древн. росс., наш ревностный изыскатель отечественной старины, М. Я. Диев дополнял мои исследования своими наблюденьями в Костр., Ярославск. и частью Владимирской губерниях» (стр. III). Просматривая самое сочинение, мы и на самом деле убеждаемся, что эти слова покойного профессора – не пустой звук. Так, в I вып. Диев цитируется на стр. 177, где речь идёт о Коляде, 179, 183 и 234 (в описании болвана Ярилы); в примеч. 224 (стр. 187) Снегирёв говорит о чудном камне – Велесе среди р. Нерехты и прямо ссылается на «Записки М. Я. Диева из Нерехты». Ту же самую ссылку читатель найдёт и во II выпуске (стр. 135–136, примеч. 21); здесь же, на стр. 130–131, буквально приводятся слова нашего исследователя о масленице и прощании на кладбищах. В III вып. «из записок кн. А. Козловского и М. Я. Диева» (стр. 104–105, примеч. 4) приводится описание празднования семика (ср. стр. 125–126) с относящимися сюда песнями, между прочим, и Нерехотскими («Берёза моя берёзонька»... и «Караван красных девушек»...»; говоря в настоящем выпуске о церкви св. Пахомия, упразднённой вместе с уничтожением убогих домов, Снегирёв цитирует «Записки М. Я. Диева из Сыпанова». В IV вып. автор сначала (стр. 12, прим. 15) ссылается на «Записку М. Я. Диевa из Нерехты» (по вопросу о водяном и русалке), а потом (стр. 94, прим. 4) на «Записки в Нерехте почтенного нашего археолога М. Я. Диева (но вопросу о бабьем лете); на стр. 115, примеч. 19, приводится Нерехтская поговорка, очевидно присланная Диевым: «Расплакался, как усопшая радоница»; на стр. 132–166 помещается целый ряд свадебных деревенских песен Костр. губернии (главным образом Нерех. у.), при чём сообщаются некоторые объяснения о. Диева (стр. 146 и 154); на стр. 193–194 передаётся его же сообщение об обычае Костромичей печь барашки в Вербное воскресенье и по возвращении из церкви кормить ими скотину, а также об обычае сберегать вербу до Егорьева дня (23 апр.), чтобы теперь прогонять ею скотину в поле; на стр. 197–198 печатается присланная Диевым из Сыпанова семиковая песня «Вью, лелю! Завью я зелёный венок»... Как в этом, так и в первых трёх выпусках есть и другие ссылки на Диева; но мы ограничимся сейчас указанными нами и обратимся к письмам его к Снегирёву, содержащих весьма много указаний почти на постоянную помощь первого в этнографических работах последнего. Мы уже знаем, что первую посланную статью нашего историка о Нерех. обычаях Моск. общество истории передало на рассмотрение своему секретарю Снегирёву, как учёному, исследующему ту же область. По всей вероятности эта общность занятий и была начальною причиною дружеской связи Снегирёва с Диевым: Снегирёв узнал в М. Як-че нужного ему исследователя и завязал с ним, переписку, на первых порах касавшуюся чуть-ли не исключительно предмета, его интересовавшего. Не иначе, как ответом на просьбу моск. профессора служат след. слова в письме Диева к нему от 1 февр. 1830 года³⁰: «к доказательствам, что нравы нынешней Мордвы (Костромского края) сходны с жителями Костромской, Яросл. и Владимирской губерний осмеливаюсь присоединить и то, что те и другие одинаковым почти образом отправляют поминки по своим сродникам. В родительскую Дмитриеву субботу Мордва собирается на свои кладбища с блинами и пивом, которые едят и пьют, сидя на могилах своих сродников, с малой почти разностью празднуется родительская суббота крестьянами около Галича, Буя и Макарьева; они приносят в церковь также блины, оладьи и опекушки; с коими выходят на могилы и над которыми священники совершают панихиду. – К материи об убогих домах, помещённой в письме моём от 3 янв. осмеливаюсь присоединить, здесь, что они в некоторых городах назывались «гноищами». В Костроме до ныне находится церковь называемая Косма и Дамиан на гноищи» (стр. 13–14). 1 марта того же рода М. Як-ч снова посылает Снегирёву «нечто об обычаях, поверьях и поговорках Костр. губернии; 1 авг. выражает надежду «представить чрез несколько месяцев» продолжение (стр. 18); а 20 сент. спрашивает: «не благоугодно ли будет обратить внимание и на народные игры в Костр. губ., которые описать также почту самым приятнейшим занятием»? (стр. 20). Представляя 3 окт. 1831 г. продолжение (может быть уже не первое), Диев оговаривается: «стыжусь посылать сие малое произведение, по маловажности материи не заслуживающее особенного любопытства; но решаюсь представить единственно в уверенности, что искусное перо (ваше) с простого предмета может снять черты, достойные любопытного взора» (стр. 29). Через несколько лет, 20 янв. 1836 г., когда дело клонилось к изданию в свет 1 выпуска Снегирёвских «Русских праздников», Диев писал их автору: «народные праздники составляют предмет сколько любопытный, столько и высокий; местное их различие удивительно; не только в губернии, в одном уезде один и тот же праздник отправляется различно и под разными названиями. В скором времени буду иметь честь представлять вам дополнения к Нерехотским обычаям. Где только нахожу случай, я наведываюсь и об обычаях других сторон; напр. всехсвятское заговенье в Нерехте называется «Конюковкою», в Костроме «Ярилом», в Ярославле «Солониною». Коледа отправляется в Кинешемском и Юрьевецком уездах на другой день Рождества Христова, у нас в Васильев вечер сбирают свинку и боровка, а в Ярославле фабришники с большой фабрики Яковлева ходят по домам в Ярославле и поют коледу о маслянице: «позволь cию, хозяин, коледу пропеть: шла Кодяда из Новагорода». Надеюсь скоро получить списанною эту песню» (стр. 75). 18 февр. того же 1836 г. наш обязательный историк получил от Снегирёва первый печатный лист «Русских праздников» и но этому поводу сообщал о праздновании Костромичами Ярилы: «Костромские старожилы рассказывали мне, что перед сим лет за 60 в всесвятское гульбище один носил Ярила, – изображение мущины, украшеннаго лентами.... в ящике; на гулянке женщины около него ходили, сначала пели песни, потом с плачевными причетами его зарывали в землю, и что в один год (около 1776 г.) Костромской епископ Симон, пастырь редких качеств, прибыл на гулянку, сделал народу пастырское увещание, которое много подействовало на Костромичей, у коих ныне во всесвятское заговенье на гульбище Ярила уже не носят³¹. В скором времени буду иметь честь представить вам продолжение обычаев Костр. губернии; дело остановилось за перепискою» (стр. 77–78). Говоря о том же Яриле несколько позднее, именно в письме от 18 сент. 1838 г., прот. Диев противоречит уже себе, – он передаёт, что ещё будучи семинаристом, сам он видел в Костроме праздники Ярилы, куклу которого (туже, что и в XVIII ст.) несли в небольшом гробике и которого «пьяныя бабы провожали до могилы с причетами, большею частью неблагопристойными» (стр. 92). 30 апреля 1836 г. М. Як-ч получил от Снегирёва второй лист «Русских простонародных праздников», по прочтении коего писал своему приятелю 11 мая: «Семик есть русская тризна по несчастным и безименным мертвецам. Кстати из почтенных Костромских старожилов один рассказывал мне о «божедомах» и я почитаю не излишним здесь поместить рассказанное им к примечаниям, кои вам имел я честь представить о божедомах в первом письме 1829 г. И в г. Костроме к божедому, так же как в Нерехте, подкидывали зазорных младенцев. Пред Семиком он в Костроме со своими воспитанниками сбирал милостыню, по городу возил их в тележке, подъезжал к каждому и припевал: «к..^урвин сын, батько, к…^урвина дочь, матка, узнай своё дитятко, подай ему милостыню»! Часто выискивались родители или сродники, и от рук божедома брали себя в богданы (т. е. в Богоданные отцы или матери). В Галиче в родительские также в сорочины и проч. льют на могилу панихиду, У Римлян были также возлияния на жертвенник, сооружённый пред гробницею.... Кажется, самую весну на Руси встречали с торжественными обрядами: в Бую, Костр. губ., в Великий четверг по утру окликают весну: девки, ежели раскрылась вода, входят в реку и в воде, схватясь одна с другою за руки, припевают: «весна да красна, приди весна с милостью, с милостью – с великою благодатью»; если не раскрылась, то, схватясь вокруг проруба вертятся и также припевают. В Галиче в купальницу 23, 24 и 25 июня одетые купаются в Галичском озере. К брачным обычаям имею честь присоединить: в Буйском уезде, когда встречают новобрачных от венца, отец или мать при встрече на дворе с иконами кидают им в лицо соль. Брачные обычаи моего прихода собираю и скоро вам представлю» (стр. 79–80). Своё обещание Диев сдержал (стр. 90–91). «К земледельческим (праздникам), дополнял он И. М. Снегирёва в письме от 5 марта 1837 г., может относиться и «опашка», употребляемая в Макарьевском уезде, что на Унже. Этот праздник там отправляется по очереди, напр., в одной вотчине опашку празднует на сей неделе эта деревня, а другая на той неделе и т. д. Опашка празднуется в августе и сентябре; после озимней запашки и окончания жатвы, всей деревней варят общее пиво, потом разделяют его но домам; в праздник или воскресенье приходят в церковь, каждый хозяин подаёт в оную плечо баранины или кочета, а священникам хлеб, потом поют общий молебен, наконец в домах угощают сродников и всех из того околотка, кои при расставанье зовут их уже к себе на свою опашку. Не менее любопытна там «Никольщина»; это – обетный праздник: когда кто в семье не может (болен), то таковой обещается по выздоровлении сделать Никольщину. Выздоровев, в своём околодке собирает Николе на пиво, которое там варит особый повар. Потом осенью около Николина дня назначается день праздника, о чём особо повещает в околодке и всех без изъятия приглашает праздновать Николе. Никольщина обыкновение празднуется два дня; в первый, собравшись гости, при чём каждый хозяину приносит каравай, поют молебен Николаю Чудотворцу в церкви, где все гости молятся, потом другой ему же на дому. Наконец пируют до самой полуночи: гости ночуют до другого дня, если не могут поместиться в этом доме, то у соседей. На другой день поют панихиду по родителям, после чего опять начинается пиршество. После обеда пивовар говорит: «православные, не прогневайтесь, пиво уже всё». Вот гости берут пивовара и вяжут, потом поднимают его к грядке, а в иных домах к потолку, на что нарочно вделываются кольца. Тут пивовар просит помилования: «православные, смилуйтесь, спустите, последний ушат распою». Тогда вносит ушат пива и все сидят около него и пьют» (стр. 83–84). В письме от 18 сент. 1838 г. наш зоркий наблюдатель делится со Снегирёвым своими сведениями относительно радоницы: о ней-де «мне случилось разговаривать с обстоятельными крестьянами; о названии единогласно они сказали, что этот праздник есть «пасха усопших» и что за их радость о Воскресении Христовом мы отправляем радуницу, пасху умерших, после обычной «пасхи живых». Ещё укоряют плачущих: «расплакался как усопшая радоница» (стр. 92). Наконец, 10 нояб. того же 1838 г. М. Як-ч «сообщает (Московск. учёному) некоторые подробности об обычаях Галического уезда: также как и в Нерехте, здесь, когда домолачивают хлеб, на последний овин варят кашу, которую там называют домолоткою. Когда выжнут, то с последним снопом катаются по полосе с приговорами: «жнивка, жнивка, отдай мою силку на пест на мелион (*?), на колотило, да на мостило, и на криво веретено». – В великий четверг на Страстной неделе до зари, как скоро встанут с постели, бегут на реку и пруды, даже на проруби купаться, потом купальщики ходят по селению, «неуспевших» обливают водой для здоровья; после того, когда топятся печи, пережигают, для здоровья же, соль, которую берегут во весь год, начав её употреблять с первого дня Пасхи. Когда принесут из церкви пасху и яйца, то этою солью, перекрестясь, посыпают облупленные яйца и едят. – Чтобы Лучше родился хлеб, в Великий же четверг со двора выносят в плетухе немного скотского навоза и вываливают его на то место, где намерены сеять хлеб. – В Богоявленский сочельник варят кутью и блины, часть того и другого едят сами, а другою кормят скотину. – В семик, когда завьют берёзку, став подле неё, поют: «Вью лелю! Завью я зелёный венок». (далее приводится вся песня целиком). «Привитые ленты снимают с берёзы в Духов день и бросают в воду с гаданьями на отца, мать и на свою будущую участь. Когда венок, брошенный на отца или мать, потонет, то им в тот год замечают умереть, когда поплывёт, то год проживут. Если венок, брошенный девицею на счастье её самой, потонет, то год жить в печали, если поплывёт, то отдадут замуж» (стр. 93–94). В 1839 г. был, как мы уже знаем, последний (4-й) выпуск «Русских простонародных праздников и свадебных обрядов» И. М, Снегирёва. К этому же времени оканчиваются и сообщения Диева; вместе с ними, быть может, окончились и самые наблюдения, если только они не нужны были для дополнения, известной уже нам, собственной статьи М. Як-ча «Некоторые черты нравов и обычаев жителей Нерехотского уезда».

Кроме того, Диев очень много дал материала для сочинения Снегирёва: «Русские народные пословицы и притчи» 1848 г. В предисловии к последней работе, в указаниях «Источников пословиц» сам автор заявляет, что в его книгу вошли, между прочими, «Костромские и Нерехотские пословицы, собранные действит. членом Общества ист. и древн. Росс-х М. Я. Диевым» (стр. XLI).

Служа професс. Снегирёву своими наблюдениями, сообщениями и замечаниями, М. Я. Диев изъявлял готовность послужить и другому исследованию в той же области И. Сахарову. «Сердечно желал бы читать Сказание о русском народе, писал он Снегирёву 28 апр. 1837 г., даже желал бы сблизиться с почтенным сочинителем в той мысли, не могу ли послужить ему моими наблюдениями местными» (стр. 86). Исполнилось ли это доброе желание нашего обязательного труженика, для нас лично остаётся неизвестным.

Из биографии прот. Диева мы уже знаем, что 24 янв. 1849 г. ему была изъявлена искренняя благодарность от президента русского языка и словесности Императ. Академии Наук кн. Ширинского-Шихматова «за собрание слов языка, употребляемого в Нерехте под названием Елтанского», известного в Влад. губ. под именем «Офенского». Любопытны выводы, сделанные Диевым из наблюдений над этим наречием в отношении названия городов, Костр. губернии. «В названии городов Костр. губ. до ныне слышится слова елтанского наречия, что служит доказательством древности (живучести?) оного, так, напр.: Галич, Кострома, Кинешма и Пучеж. Слово елтанское «галь» – многолюдный, обширный – кажется, дало название нашему Галичу. Доселе по-елтански губернский или большой город называется «костр гал» или «кострыга галея». Вероятно, что и название Костромы одолжено словом: елтанскому «кострь» – город, иначе «кострыга» или «костряга», и мордовскому «маси» – хороший, красивый; так. обр. «кострьмаси» значит город красивый; Что же касается до Пучежа, то оный, кажется, получил название от слова «пучечь» – рассада, «пучежница» – капуста. Так. обр. подобно Костроме слова: елтанское «кинша» – покой, отдохновение, или «киншить» – спать или отдыхать, и тоже мордовское «маси» может быть дали название Кинешме, чтобы означить хорошую пристань на Волге, «Кинша – маси».

Изучая язык, обычаи и праздники Костромского вообще и Нерехотского в частности простонародья, М. Як-ч заинтересовался одновременно с этим агиологиею, как она представляется сознанию народа. В дополнение к Нерех. обычаям, – писал он Снегирёву 1 февр. 1830 г., – я помещу статью и о святых, коих Костромские крестьяне почитают покровителями сельских работ; некоторым они дают названия по другим причинам. Так, мученицу Анисию, которой память совершается 31 дек., называют они «желудошницею» потому что в этот день крестьяне жарят на сковородах свиные желудки, начинённые яшною кашею. Не кроется ли тут что – н. мифологического, что заставляет меня думать, что на другой день, т. e. 1 янв., у крестьян варят свиные ноги, и дети, ходя по домам, просят: «свинку да боровка выдай для Васильева вечерка», и им выдают пирог или что – н. съестного» (ст. 14–15). Прот. Диев однако не ограничивался изучением агиологии только с сейчас указанной стороны; он расширил программу своих апологических исследований до изучения жизни всех Костромских святых в возможно-бо́льших подробностях. На этот раз М. Як-ч работал как с целью составления собственной монографии, так и с целью помочь другим, именно – известному знатоку православного востока Андрею Николаевичу Муравьеву, составившему, между прочим, «Жития святых российской церкви, также Иверских и Грузинских (месяцы январь–декабрь. СПБ. 1857–1865 г.»³² «Я, – писал Диев Снегирёву 19 авг. 1832 г., – виноват пред почтеннейшим А. И. Муравьевым, коему обещался представить подробности чрез месяц о Костромских святых. На сей случай пок. прошу доставить (ему) краткое начертание жизни Авраамия Чухломского, мною сочинённое, и житие Пахомия Нерехотского. Недели чрез четыре сообщу и о прочих Костромских чудотворцах. Признаюсь, что я с большим удовольствие занимаюсь этим предметом», но с сожалением должен сказать, что подробности кои должны дать полное понятие о святых подвигах сих угодников, чрезвычайно затеряны. Некоторые из них знаем только по имени. Современники деяния их не старались класть на бумагу, но в удивлении устно передавали их друг другу и сии передачи так ослабили их время от времени, что о многих теперь слышны слабые отголоски, большею частью смешавшиеся с другими» (стр. 44). Впоследствии интерес Диева к агиологии возрос к 1835 г. до того, что он уже не довольствуется собиранием сведений об одних лишь Костромских святых, а собирает их относительно всех вообще российских святых, причём хочет поделиться ими с Энцикл. Лексиконом, как сознаётся в этом в письме к Снегирёву от 29 окт. 1835 г. (стр. 74). Не забывая в тоже время и Муравьева, от 20 янв. 1836 г. спрашивает Снегирёва: «желал бы сообщить о некоторых, святых А. Н. Муравьеву, но не знаю, в Москве ли он, или в С.-Петербурге» (стр. 76). Узнал ли Диев о местопребывании Муравьева, нам неизвестно. Что же касается Энц. Лексикона, то Снегирёв познакомил его с главными издателем последнего Плюшаром, которому М. Як-ч и послал «в конце февраля 1836 г. несколько статей» о рус. святых (стр. 78). К 8 янв. 1837 г. он «жизнеописание (святых), начатое в 1835 г., кончил в роде словаря почти на три буквы и написал листов около 80» (стр. 81); из них, а может быть из вновь написанных, 22 листа о. Диев послал 3 нояб. 1838 г. «П. П. Свиньину для намериваемого дополнения к Энц. Лексикону в Отечественных Записках» (стр. 96). Самый «Лексикон» энциклопедический остановился на буквы Д (А–Д), будучи издаваем с 1835 по 1839 г. в С.-Петербурге (всего вышло XVI томов). Но с прекращением издания Лексикона Диев не прекратил свои изыскания области агиологии. В библиотеки Моск. Общества истории сохранилась (за № 22) не попавшая в печать рукопись Диева: «Святый Вячеслав кн. Чешский. Из сочинения: Святая Русь или жизнеописания Российских святых». Из прибавления, сделанного к заглавию этой рукописи видно, что М. Як-ч задумал обширный и солидный труд по агиологии, который появился бы отдельными изданием. Нет сомнения, что такой труд был бы не бесполезен в этой церковно-исторической литературе. Но он, должно быть, не был окончен автором, – что и неудивительно при бедности его материалов, – и в печати не появлялся. Наука, однако, и за то скажет спасибо прот. Диеву, что он сделал для неё чрез „Лексикон Энциклопедический».

Не так рано, как Словарь рус. святых, М. Я. Диев начал готовить «Продолжение словаря (а не цельный словарь) духовных писателей в Poccиu», желая тем самым дополнить известный «Исторический словарь о писателях духовного типа Греко-российской церкви» м. Евгения Болховитинова (1 изд. 1818 г.. 2-ое – 1827 г.). Занимаясь Словарём, – писал он Снегирёву, я взял в голову написать статью о учёных обществах в православных монастырях польско-литовских владений против католиков и униатов; и много открывается любопытного; надеюсь скоро кончить статью и представить в редакцию «Журнала министерства нар. просвещения» (стр. 100). Статья, однако, в этом журнале не появлялась. В январе 1842 г. «Продолжение словаря писателей дух. чина (было) окончено» (стр. 107), хотя и не совсем: «доколе перо не вывалилось из рук, – писал наш автор Снегирёву 10 окт. 1855 года, – хочется кончить продолжаемые три мои сочинения, (и между ними). Продолжение словаря писателей дух. чина, – оно кончено вчерне» (sic! стр. 111). Кой-что из этого «Продолжения», именно «сведения о покойных действительных членах Моск. Общества истории – Амросие Орнатском, Амросие Протасове и Антоние Знаменском», ещё ранее отослал он в это самое Общество, которое 31 октября 1853 г. «определило: (присланные) библиографические сведения приобщить к делам Общества.»³³ Куда девалась остальная и бо́льшая часть «Продолжения словаря писателей дух. чина», на этот вопрос отвечает нам г. Титов, сообщающий что «трудами Диева пользовался как мне-де передавали, между прочим, автор «Обзора русской духовной литературы», преосвещ. Филарет (Гумилевский), архиепископ Черниговский»³⁴, «Обзора», первая часть которого вышла первым изданием в 1857 г., а вторая – в 1861 г. – После такого сообщения А. А. Титова не будет ли возможным предположение, что и сведения, собранные Диевым касательно русских святых, послужили одним из пособий для другого Филаретовского сочинения – «Русские святые, чтимые всею церковью или местно» (Месяцы янв. – декабрь; Чернигов, 1861–1865 гг.)?.

В письмах Диева к Снегирёву есть упоминание и ещё об одном, им предпринятом словаре, именно о Словаре русских дворян.

В заседании Общества истории и др. росс. 9 окт. 1831 г. было доложено о получении ст. Диева «Об избрании на царство Михаила Феодоровича»³⁵. Переданная на рассмотрение Каразину; она почему-то не была удостоена напечатания. Тоже Общество 28 окт. 1834 г. слушало доклад о получении нового Диевского труда: «О титуле Российских государей: Господарь"³⁶, а 15 дек. и самоё сочинение. По прочтении последнего, было постановлено: «как важнейшая часть сего розысками основана на имеющейся у о. Диева монет Дмитрия Юрьевича Шемяки, то и просить его прислать монету сию на рассмотрение Общества»³⁷. Более чем чрез полгода, именно в сент. 1835 г., Обществом была получена от Диева «исправленная уже статья «О титуле», при чём приложен и рисунок печати вел. Кн.^– Василья Ивановича, на которой (автор.) основывает свои заключения»; рассмотрение статьи поручено д. чл. П. И. Артемову³⁸. Но и теперь она не была признана годною для печати. 7 марта 1859 г. Обществу истории заявлено было о пожертвовании Диевым (его собственного?) Исторического описания Костр. Ипатиевского монастыря», (М. 1858 г., в 8 д., 90 стр.),³⁹ а 27 окт. 1802 г. его же «Сказания о находящихся во Владимирской церкви г. Нерехты двух прославленных чудотворениями св. иконах Божией Матери, именуемые Владимирскими» (М. 1860 г.)⁴⁰. В «Костромских Губ. Ведомостях» за 1859 г. (№№ 10–12) помещены три статьи М. Як-ча под названием: «Солигалич«. В майской книжке «Журнала министерства нар. просвещения» за 1839 г. (ч. XXII) отпечатано сделанное им «Изъяснение некоторых выражений Правды Русской», за которое «17 авг., (того же года) он награждён от министерства 150 рублями» (автобиография). 11 апр. .1834 г. Моск. Обществу истории было доложено об обещании о. Диева прислать туда свою статью «Нечто о древних вирах»⁴¹ Посылая её на имя Снегирёва 21 сент., того же 1834 г. он писал: «Осмеливаюсь пок. утруждать вас усерднейшею просьбою рассмотреть, прилагаемую при сём 1 ,ч. о вирах. Замечания, пок. прошу, поместить в самой статье или в конце, оной, ибо сия тетрадь, по получении от вас, намерен я переписать; во 2 ч. намерен поместить розыскания, кои теперь собираю и соображаю до XVIII и в., в котором вира, в поздних, столетиях известная под, названием веры и годовщины⁴², совершенно уничтожилась и в последнем, отношении – в сборе денежного взыскана за найденного убойца. Не знаю, каково успею; правда скуден я, источниками, но впереди Бог. Эта уверенность руководила меня в сочинении и первой части сей, статьи» (стр. 02). 31 окт. 1836 г. сочинение Диева «О вирах у Россиян в X и XI столетиях» было представлено, Моск. Обществу истории, передавшему его на рассмотрение д. ч. Ф. Л. Морошкину⁴³. Мнение своё о нём Морошкин представил в заседание Общества 27 марта 1837 г.⁴⁴ и, согласно с этим мнением, статья о. Диева под выписанным сейчас заглавием была напечатана в «Русском историческом сборнике» Общества, т. I, кн. 2, с. 30–36, а автор «1 дек. 1838 г. награждён денежною премиею» (автоб.). Что же касается обещанного Диевым продолжения статьи, её второй части, то она так и не появлялась на свет Божий; да вопрос ещё, была ли и окончена?

30 марта 1856 г. Обществу истории докладывали между прочим, о получении двух статей Диева: 1) Можно ли Новгородскую летопись попа Ивана приписывать Новгородскому apxиen. Иоанну I? и 2) Можно ли Корнилия, игумена Псковско-Печерского монастыря, считать за одно лицо с Корнилием, епископом Юрьево-Ливонским? Общество определило статьи, по рассмотрении, напечатать во Временнике Общества»⁴⁵. Но они не только не были напечатаны, а и совсем исчезли из библиотеки Общества, очутившись в Ростов-Ярославском, у известного собирателя рукописей купца А. А. Титова. У него, кроме того, есть и какие-то другие рукописи нашего автора, как он сам в том сознаётся в биографическом очерке Диева (стр. 8). На нашу просьбу от 4 апр. 1889 г. прислать нам на время эти рукописи или, по крайней мере, назвать их он 7 апр. отвечал чрез своего библиотекаря, что «после некоторых историй, бывших с его рукописями, он раз навсегда порешил никуда их не высылать и никому не давать». Названия рукописей, как и присылки, тоже не последовало...

Некоторые статьи Диева, также не попавшие в печать, хранятся в Императорской Публичной библиотеке в сборнике № F. I. 588. Это: 1) Исторические сведения о с. Тетеринском, что близь г. Нерехты (л. 198–209 об.), 2) Сведения о роде блаженной памяти матери моей Дарьи Ивановны уроженки с. Тетеринского, что близь г. Нерехты (л. 210–227 об., – «собрано 1856 г.»), в 3) Платон Агриколянский (архим.-миссионер: ум. 1854 г. л. 240–242; о нём есть речь и в «Письмах Диева к Снегирёву», – см., напр., стр. 109 в др.).

Говорят⁴⁶, что часть рукописей М. Я. Диева должна быть в Костр. Ипатиевском монастыре, как убеждает в том каталог монастырской библиотеки; но теперь-де их уже нет там.

Часть рукописей должна быть, кажется, в Костр. губ. Статистическом Комитете. Часть есть в библиотеке Св. Синода. Но об этих последних речь впереди.

Служа Обществу истории и др. российских собственными статьями. М. Я. Диев брал также на себя по отношению к нему разные комиссии, посылал туда древние монеты, доставлял разные истории, материалы (напр. Воскресенскую Солигаличскую летопись, Шуйские грамоты и проч.) и т. д. См. «Письма Диева к Снегирёву» (стр. 16, 18, 20, 27, 28, 30, 31, 33, 34, 44, 45, 46, 47, 54, 60, 110 и 112) и «Труды и Лет. Общества ист. и др. росс.» (ч. VIII, с. 159–160, 187, 204, 210–211, 232, 237– 239, 248, 312–314 и 339–341). – «Несудимая грамота от патриарха всея России Филарета Песошенскому Игрицкому монастырю 1629 г., 30 авг.» напечатана М. Як-чем в Костр. Губ. Ведомостях, 1858 г.» № 17.

Говоря об историко-археологических и этнографических трудах М. Я. Диева, мы нарочно умолчали об его работах по Истории Российской Иерархии вообще и Костромской епархии и иерархии в частности, чтобы поговорить о них особо, и более всего об иерархических работах, касающихся нашей епархии.

«В Историческое Общество (Моск.) давно ни чего не представлял я, писал Диев Снегирёву 11 мая 1836 г.; постоянно занимаюсь сочинением Истории о владыках Новгородских, в образец взял я сочинение о тамошних посадниках (Григоровича), теперь остановился на 1352 годе; скуден с пособиями, но скажу откровенно: никогда я не писал с такою охотою» (стр. 80; стр. 81). Одной охотою, однако, не всё и всегда можно сделать. В ожидании трёх вновь изданных летописцев, – сообщал наш автор тому же «корреспонденту 5 марта 1837 г., я до времени оставил продолжать истории владык Новгородских, в коей описываю происшествия Новгородской церкви, но в примечаниях обозреваю древности Российской церкви археологически, напр., сказав о владыке Иакиме, что он построил Софийский собор о 13 верхах, в примечании распространился о внешнем образе построения церквей в России» (стр. 84). Прочитав в Моск. Ведомостях статью, И. М. Снегирёва, о портрете Василия IV, М. Як-ч писал ему по этому поводу 28 апр. того же 1837 года: «Давно с жадностью искал я сего рода подробностей, ибо подобные наблюдения я сам помещаю в Истории владык Новгородских, из которых 1 часть теперь переписываю я намерении представить Цесаревичу в проезд его 9 мая пресловутою нашею Нерехтою, если Господь сподобит, видеть, светлые очи его» (стр. 85). Видеться с Наследником престола, покойным Государем – Освободителем Александром II Николаевичем, Диеву удалось: 13 мая, в проезд Государя Наследника чрез Нерехту он удостоился лично с Его Высочеством разговаривать, будучи вызван в его квартиру и получить от него подарок – золотые Часы за сочинение Истории владык Новгородских с археологическими примечаниями» (стр. 88; ср. автоб.). Вся ли История была написана и представлена, или только первая её часть и где она хранится в настоящую пору, того мы не знаем. В печати она никогда не появлялась.

После Новгор. иерархии, по мысли Снегирёва, о. протоиерей занялся поверкою иерархического Каталога Никодима Селлия; по этому предмету у него составилась порядочная книга. Иерархический Каталог Никодима – Адама Селлия († 1746 г.), о котором идёт здесь речь, – это его 5 книг «De Rossorum Hierarchia», в списках и (а не в печатных изданиях, коих не было), хранящихся в разных библиотеках и неизвестно каким образом, попавших в руки любознательного Диева. Настоящий труд Селлия был положен в основу известной Амвросиевской «Истории Росс, Иерархии» (ч. I–IV M. 1807– 1815 г.; ч. I – М. 1822 г. и Киев 1827 г. – новые издания) и, насколько то было возможно, там исправлен и дополнен. Но этих исправлений Диеву показалось – и справедливо – недостаточно, особенно при сличении «И. Р. И» с отечественными летописями, «Полное собрание» которых стало выходить после смерти уже Амвросия († в дек. 1827 г.), в 30-х годах текущего столетия. За предпринятую проверку Селлиева каталога М. Як-ч взялся с обычною ему энергией, что особенно видно из письма, от 10 авг. 1840 года: «На этой неделе, – сообщается здесь, – послал я статью из второй главы моей Истории иepapxиu г. министру, нар. просвещения, – не напечатают ли в журнале? Первую часть Иерархической Истории, доканчиваю, переписал 3 главы, остаются две, только надобно их переделать; вторая и третья главы заключают сведения о православии в польско-литовских владениях: вторая от Батыя до Унии (1596 г.), а третья до подчинения Киевской митрополии Московскому Патриарху» (103 стр.). Министр, нар. Просвещения не нашёл, однако, возможным напечатать статью Диева в журнале управляемого им министерства. Но это не могло, конечно, остановить работ нашего исследователя, тем более, что он получил и официальное побуждение к занятью ими, в 1843 г., призванный Св. Синодом в число членов учреждённой около этого, времени последним комиссии для исправления и дополнения Амвросиевской «Истории Росс. иерархии». 23 февр. этого года о. протоиерей извещал Снегирёва, что он «теперь занимается поверкою Каталога митрополитов всея России с древними летописями» (стр. 107), которую и остановил, как сам сообщал тому же корреспонденту 20 дек. 1845 г., на кончине св. митр. Алексия, за неимением под руками изданий («Актов» и «Летописей») Археографической Комиссии, проливающих новый свет на церковную нашу историю (стр. 108). «Теперь, продолжал на своё сообщение, меня занимает поверка Каталога епархиальных архиереев. Но охота страшная, а участь горькая, слабею зрением, другой год вооружаюсь очками, потому пишу менее, чем прежде, особенно затрудняюсь перепискою на-бело. Впрочем, по иерархии замечено материалов довольно, ошибки вкрались (в «И. Р. И.») даже в век патриархов и в иерархию XVIII века» (с. 108–109). Спустя 10 лет поверка шла уже к концу. Часть поверки существующих епархий, в числе 13, 1853 года была представлена им в Св. Синод, по званию его с 1843-г. сотрудника комиссии об исправлении истории Росс. иерархии. Эта поверка из Синода при указе препровождена к его высокопреосвященству Моск. митр. Филарету для заключения, не будет ли признано полезным напечатать её особым изданием; не знаем, дано ли заключение.

Изучая историю отечественной иерархии вообще, о. Диев не мог, конечно, позабыть истории родной Костромской иерархии и епархии в частности.

Ещё в 1832 г. он составил и отослал в Моск. Общество истории «Историческую записку о Николаевском монастыре препод. Тихона Луховскаго», 15 окт. переданную на рассмотрение Д. Н. Бантыш-Каменскому⁴⁷. Однако, ни тогда, ни после записка эта не была напечатана.

Как видно из письма Диева к Снегирёву от 12 марта 1832 г., он в это время успел уже, хотя быть может и поверхностно, ознакомиться с историей чуть ли не всех Костромских монастырей и достаточно поработать для неё.

Горячая любовь М. Я. Диева к изучению истории Костр. края не могла, конечно, остаться не замеченною со стороны местных преосвященных. Пользуясь ею, преосв. Иустин в 1846 г. дал ему поручение описать всех Костр. архиереев, приказав писать только доброе, и «я, – говорит Диев, – вполне следую его правилу» (стр. 113, – п. к Снегирёву от 23 янв. 1857 г.). Поручение это ваш автор, разумеется, принял и к 1857 г. приготовил объёмистое сочинение под заглавием: «Сто двадцать лет Костр. епархии». 10 окт. 1855 г он сообщал Снегирёву: «Историю епархии продолжаю на Самуиле Запольском, 1817–1830. В это сочинение помещаю подробности о Костр. семинарии, коими я позапасся, так что не нуждался в семинарском архиве, где, кроме новейших бумаг всё сгорело в ужасные пожары Костромы 1847 г.» (стр. 111). 23, января 1857 г. он извещал того же корреспондента, что История» его близится к концу, так как он «описывает уже святительство нынешнего apxиepeя, добродетельного Филофея» (стр. 113). Куда девалась большая часть этой истории, обнимающая период между 15 апр. 1778 г. и 15 февр. 1857 г., не известно. История святительства еп. Симона сохранилась в библ. Моск. Общества истории за № 23, под заглавием: «Симон Лагов, справедливее Лаговский, восемь лет и без малого 7 месяцев (с 1769 сент. 1 по 31 марта 1778 г.) еп. Костромской». Сюда она послана была автором в 1857 г. «Сам сознаю, писал он О. М. Бодянскому 22 мая 1858 г., что многое надобно исключить (из неё), особенно по части архипастырских предписаний для епархии, я же писал не для печати, а помещал тут всё, что попадалось под руки, по пословице: «чем богат, тем и рад». Особенно заняли меня сведения о Костр. семинарии, для чего собрано у меня довольно данных, чего не осталось уже при семинары, где сгорел архив в 1847 г.» История Костр. епархии за время святительства первых четырёх преосвященных (1744–1769 г.) сохранилась в Императорской публичной библиотеке за № t I. 588 и под названьем: «112 лет Костр. епархии» (л. I–197 in. t). Сюда она перешла от преосвящ. Чигиринского Порфирия Успенского, рукою которого отмечено на ней: «Эта рукопись получена мною от сочинителя в С.-Петербурге 4 авг. 1857 г.». Пользуясь счастливою возможностью прочитать настоящую рукопись и имея в виду те трудности, с какими сопряжено выписывание рукописей Импер, публ. библиотеке в провинции, мы решились познакомить с её содержанием читателей «Костр. Еп. Вед.». При этом будем почти повсюду держаться плана самого М. Як-ча Диева, порою говорить его же словами, отмечая их обычными кавычками, а большею частью своими собственными. Рукопись начинается решением вопроса о времени основания Костр. епархии.

Основание Костромской епархии и отдельно от неё – епископии Галичской было предположено ещё в ноябре 1682 г., при чём на содержание архиерейского дома и штата первой должны были идти доходы приписанных к ней по проекту монастырей: Воздвиженского с 140 крестьянскими дворами, Шеренского – с 52, Шартольского – с 37 (всего с 229 дворами), а на содержание архиер. дома второй: доходы Варнавиной пустыни – с 54 дворами и монастырей: Спасского – с 19, Богородицкого Верхней Пустыни – с 20, Ризположенского – с 78, Фроловского, что у Галичского озера, – с 35, Николаевского, что на Посаде, – с 16 и двух Благовещенских, что на Окуруже и в пустыни, – с 50 (всего с 268 дворами). Это счастливое предположение, шедшее со стороны царя Феодора Алексеевича и разделявшееся тогдашним всероссийским патриархом Иоакимом, не было, однако, осуществлено, « по-видимому за кончиною царя, после того чрез четыре месяца последовавшею», и, таким образом, Костромская и Галичская области по-прежнему оставались в ведении Московского патриарха, пока, с учреждением св. Синода (1721 г.), не перешли в ведение последнего и не составили часть его «области», будучи управляемы непосредственно Московскою консисторией, переименованною указом 17 июля 1727 г, в дикастерию. Так дело обстояло до 1744 г. Именным указом 21 апреля этого года учреждалась епископия в Галиче с именованием епископа Галичским и Костромским; но не успели ещё хиротонисать намеченного кандидата, на вновь открытую кафедру, как резиденция архиерея была перенесена в Кострому и самому ему повелено титуловаться Костромским и Галичским (указ 15 июля 1744 г.). Первый, кто носил этот титул был – Симон Тодорский.

Малороссийский дворянин по происхождению (род. 1 сент. 1700 года), воспитанник Киевской академии, слушатель заграничных университетов – Галльского и Иенского, человек высокообразованный и глубокой знаток еврейского и сиро-халдейского языков Симон принял монашество в 1740 г., проходя должность профессора Киевской академии, в 1742 г переселился в Москву, а в 1744 г, – в С.-Петербурге обучал Закону Божию племянника императрицы Елизаветы Петровны, впоследствии императора Петра III, и будущую императрицу Екатерину II, супругу последнего, 15 сент. 1743 г. пожалован архимандритом Костр. Ипатиевского монастыря, оставаясь членом св. Синода, 1 марта 1745 г. назначен Костромским епископом, но не побывав на месте службы, 18 авг. того же года переведён в Псков, где и скончался в 1754 г. (в ночь с 21 на 22 февр.) в звании архиепископа, которое носил с 20 Марта 1748 г. Надгробная надпись называет Тодорского «образом для всех милосердия отеческого к странным и убогим». В богословской литературе преосв. Симон известен, между прочим, переводом на рус. язык сочинения Арндта «О истинном христианстве» (1735 г.). Его богатая библиотека осталась в Пскове. Там же хранятся и собранные им рукописи, впервые разобранные покойным киевским митрополитом Евгением, Болховитиновым († 1837 г.), в бытность его псковским архиепископом (1816–1822 гг.).

Живя в Петербурге, Симон управлял Костромскою епархию чрез тамошнюю Консисторию, переименованную около этого времени из Костр. духовной канцелярии, порою называвшейся ещё Костр. духовным правлением. Секретаря в ней тогда ещё не было, – его должность правил приказный Алексей Сысин; присутствовавших членов было 4, и все монашествующие. Кроме консистории в Галиче существовала особая Духовная контора, в которой первая относилась указами. Как человек весьма просвещённый, Тодорский задумывал, кажется, основать в Костроме семинарию, – по крайней мере, на эту его мысль намекает сделанный им указный запрос консистории, относительно количества епархиальных церквей, белого духовенства и его детей, касательно материального обеспечения этих церквей и её служителей, относительно монастырских угодий, доходов и проч. Запасшись нужными сведениями, он, быть может, имел в виду обложить церкви и монастыри узаконенным натуральным сбором и на местные средства открыть, так. обр., духовную школу, в которой так нуждалась вновь основанная епархия. Но этому благому намерению тогда не суждено ещё было осуществиться, – его приведёт в исполнение преемник преосв. Симона.

При учреждении Костр. епархии в ней находилось 23 монастыря⁴⁸ и 14 пустынь⁴⁹, за коими приписных крестьян числилось 17,327, не включая сюда 28,593 души, приписанные к епископской кафедре; церквей – городских и сельских – было 767. Церкви эти, за исключением монастырских, были почти все деревянные, – в самой Костроме приходских каменных церквей едва ли насчитывалось более пяти, в нагорной половине епархии, разделённой в ту нору на две десятины – Нерехотскую и Плесскую было только 13 каменных церквей из 200. Вероятная причина такой ничтожной цифры каменных церквей лежала с одной стороны в дешевизне леса, которым так богата Костромская сторона, в лёгкости пользования этим строевым материалом, а с другой стороны в дороговизне кирпича, выделывавшегося одними лишь профессиональными кирпичниками и каменщиками, жившими в городах (в Костроме селились они близь Власиевской церкви), и существованием Петербургской Ижерской канцелярии, с которою неминуемо приходилось ведаться всем строителям каменных церквей (от неё главным образом зависело разрешение на постройку каменной церкви), основанной Петром I в 1703 г. для привлечения провинциальных каменщиков в отстраивавшуюся северную столицу.

В отношении просвещения Костр. сторона по сравнению с остальными епархиями России «была несчастнее». Там почти повсюду существовали уже или семинарии или какие-либо другие духовные школы; ничего подобного в Костроме не было: вся Синодальная область, к которой, как мы упоминали, принадлежала Костр. епархия, довольствовалась только теми духовно-учебными заведениями, которые были сосредоточены в Москве. Учреждённая, в 1742 г, Троице-Сергиевская лаврская семинария едва-ли могла много помочь настоящему горю вызовом для обучения в её стенах Костромских детей (из сёл, принадлежавших ей), так как вскоре после неё Кострома обзавелась своею собственною семинарией.

Не имея рассадника дух. просвещения, Костр. епархия не имела при своём учреждении и других каких-либо серьёзных средств для образования, хотя бы домашнего, священно-церновнослужителей и их детей: «книгохранилища по церквам были скудны разлить просвещение, – в них находились большею частью книги церковного круга; если и были кое-где издания южнорусских типографий, то великороссияне по многим для них непонятным выраженьям малороссийского наречья, в них помещённым, не оказывали к ним приверженности. При том южнорусские издания встречались только по монастырям и то знаменитым, к каковым в здешней стороне можем относить монастыри Ипатиевский, Богоявленский (в Костроме), Спасогеннадиев и Унженский Макаров, где ещё в первой половине XVIII ст. усматриваются настоятели из малороссиян, образовавшиеся в Киевской Академии.

Но если в отношении к образованию не счастливилось всей вообще нынешней Костр. епархии, зато, в частности, счастливилось Юрьевцу Повольскому или Поволжскому, округ которого с некоторыми Талицкими церквами по воле великого Преобразователя России был поручен в начале 20-х годов XVIII столетия ведению знаменитого противораскольнического деятеля, епископа Нижегородского Питирима, как округ, граничивший с известным гнездом старообрядцев Керженцем, и сам вмещавший в себе множество раскольников. Считая одним из самых могучих средств борьбы с последними убеждённое слово, преосв. Питирим озаботился учреждением в своей епархии нескольких школ, которые бы подготовили просвещённых ратоборцев против раскола, так беспокоившего его самого и вместе императора Петра I. Одну из таких школ, именно «Славянороссийскую» он основал в 1780 г. и в нашем Юрьевце, «определив туда учителем тамошней Преображенской церкви диакона Димитрия Андреянова с товарищи на своём коште». Как эта школа, так и все другие Питиримовы школы, ближайшим образом ведались нижегородским Печерским архимандритом Филаретом, продолжавшим образовательное дело и по смерти незабвенного Питирима (ум. 8 мая 1738 г.), продолжавшим, при том, настолько умело, что ученики подчинённых ему школ не только не разбегались, как то зачастую случалось в других епархиях, а, напротив, число их время от времени всё более и более увеличивалось. С другой стороны, как и прежде, в судьбе этих школ приняла живое участие Нижегородская духовная консистория. Из памятников её заботливости о духовных школах в печати известна «Инструкция, 1738 г. декабря 24 данная, по именному указу, из Нижегородской архиерейской домовой консистории славено и греко грамматических школ изучавшимся ученикам». Опубликована она иеромонахом Макарием, ныне архиепископом, Новочеркасским, в XVII книге «Временника Императорского Моск. Общества истории и древностей Российских» (Москва, 1853 г., смесь, с. 17–32), куда и позволим себе отослать любопытных читателей. Судя по этой интересной инструкции, кроме Юрьевца, могли быть школы того или иного типа и в его уезде; но были ли на самом деле, не известно.

«Дальнейшая (после 1838 г.) участь Юрьевецкой школы, говорит о. Диев, равно и в приписных из Синодальной области по Юрьевецкому и Галичскому уезду сёлах, где только открыты школы, неизвестна, кроме того, что по случаю учреждения штатов, вследствие закрытия Синод, области, Галицкого уезда церкви оставлены в Нижегородской, а Юрьевецкая в Суздальской епархии, доколе все те церкви 1788 года не были присоединены к Костромской епархии».

Также как и Тодорский, С. Кулябка по происхождению малоросс (род. в 1701) и по образованию воспитанник Невской академии, в которой и сам был потом учителем, префектом (с 1738 г.); и ректором в сане архимандрита (с 1740 г.)

10 ноября 1745 г. хиротонисан в С.-Петербурге в епископа Костромского; в 1750 г. он был пожалован архиепископом С.-Петербургским, где и скончался 17 апр. 1761 г. «Имея способность наизусть проповедовать слово Божие, Сильвестр в Костроме часто толковал Новый Завет и при изъяснении оного вмешивал нравоучения для наставления народа». «Его поучения, говорит покойный М. Евгений, отличаются строгою нравственностью и рассудительностью; в своё время он почитался славным из россиян богословом»⁵⁰.

При преосв. Сильвестре впервые появляется секретарь консистории – Иван Киселёв, служивший до окт. 1756 г. Галицкое духовное правление по распоряжению нового деятельного администратора – епископа от 1747 г. должно было разделить свою власть и обязанности с Унженским духовным правлением (в г. Унже), которое стало ведать половинную часть Галицкой провинции. Над поповскими старостами или, как они иногда назывались, закащиками управлявшими каждый целою десятиною или заказом (более чем стами церквами) и допускавшими вольные и невольные беспорядки и злоупотребления (особенно по суду и расправе), Кулябка «определил смотрителей церковного благочиния из настоятелей монастырей; напр., смотрение над Нерохотской десятиною вверено Сыпанова монастыря игумену Митрафану, с определением ему для письмоводства особенного приказного». "

«Прямодушный и деятельный» еп. Сильвестр «с самого приезда в Кострому, неослабным трудолюбием взошёл во все части управления и неуклонно от всех и каждого требовал порядка и благочиния и если где малейшее замечал опущение или беспорядки, то со свойственной ему неутомимостью преследовал и искоренял их». Так в первые же месяцы своего управления епархией, узнав о небрежность отношений многих священников к службам в высокоторжественные Дни, он одного из них, отлучившегося в гости от дня тезоименитства вел. кп. Петра Феодоровичи (впосл. импер. Петра III), «приказал предать тяжкому при консистории наказанию» плетьми и скованного в кандалы послать в тягчайшие монастырские труды на три года», о чём дано было знать всей епархии указом от 18 марта 1746 г., с предупреждением, что и прочие разделят туже участь, если дозволят себе подобные опущения. В монастырь же (Сыпанов) были посланы преосв. Сильвестром один священник, «писавший прихожан не исповедавшихся исповедующимися», и дьякон, замеченный в «нетрезвой жизни». – Кроме того, Кулябкою были замечены и так или иначе устраняемы, и другие беспорядки: 1) при некоторых церквах служба отправлялась по старопечатным книгам⁵¹, служащим к раскольническому умствованию», которые Сильвестр распорядился обменять в два месяца на новые и потом отобрать их в консисторию; 2) при некоторых монастырях и церквах продажа свеч производилась посторонними лицами и в их пользу «и не по указанному образцу, для большей себе прибыли»; 3) при некоторых церквах антиминсы употреблялись «весьма потемнелые и дырявые»; 4) повсеместно священники служили без епархиальных грамот, а монастыри, особливо не имевшие за собою крестьян и больших угодий, были безлюдны до такой степени, что «некому было продолжать священнослужения».

Преосв. Сильвестр озаботился устройством архиерейского дома, в 1747 г. надстроив третий (деревянный) этаж с бельведером на каменном здании, которое стояло там же, где стоит и нынешний архиер. дом (переделанный из прежнего в 1822 п); для летнего пребывания своего он устроил в селе Солоникове, составлявшему тогда вотчину Ипатиевского монастыря, особый деревянный дом с церковью и десятью выштукатуренными комнатами, вокруг которого раскинул сад с двумя нарочно выкопанными прудами, каждый длиною в 40, а шириною в 20 сажен.

Не менее, если не более, Кулябка заботился и об учреждении семинарии. Ещё в июле (9 и 12 чч.) 1746 г. он разослал по монастырям и церквам указы, которыми требовались в консисторию сведения «об урожае и умолот ржаного и ярового хлеба» за текущий год; хлеб этот, по 20 доле с монастырей и 30-й с приходских церквей (этот процент узаконен был ещё Духовным Регламентом при Петре I), должен пойти впоследствии на содержание проектированной семинарии, как то и разъяснялось в указе от 12-го июля. Но Костромское духовенство, как видно, оказалось настолько равнодушным к образованию своих детей, что епарх. начальство встретило в нём «повсемественно сильную препору» своему делу: самые сведения оно, духовенство, представило только уже в конце февраля 1747 г., а хлеба представлять и не думало. 30 марта 1747 г. консистория разослала новый указ с реестром, по которому церкви с монастырями и должны были, под опасением штрафа, представить туда означенное в последнем количестве хлеба за 1746 и 1747 года; но и этот указ не достиг вполне желанной цели, так как «многие места» послали хлеб в консисторию только за один 1746 г.⁵², да и то в конце 1747 года, когда последовало открытие семинарии с именем церковнической или епаршеской школы, которое она носила до преемника Сильвестра. Но вместе с этим затруднения не кончились, – новые затруднения явились по вопросу о собирания в школу мальчиков, которое было поручено поповским старостам. Последние под разными предлогами и отговорками «нимало не представили», учеников; тогда были разосланы по епархии из консистории приказные и сторожа набирать школу»; но и эта мера имела ничтожный успех: заслышав о консисторских рассыльных, отцы скрывали своих детей, «сказывая их в бегах», а если кто из малолетков случайно попадал в руки рассыльного, «такового провожали в Кострому как покойника, с плачем и воплем»⁵³. Неудивительно, поэтому, что учащихся набрано было «самое малое число, и то, как надобно полагать, большая часть от церквей г. Костромы», – чрез три года существования школы, именно в 1750 г., их было всего лишь 30 человек; так как на содержание их требовалось не особенно много хлеба, то за всё время святительства Сильвестра довольствовались хлебом, собранным за 1746 и 1747 года, и указами предупреждали не спешить доставкой его за след. годы. Помещение для школы было дано в ипатиевском монастыре; «из языков учили в ней при Сильвестре только по-латыни»; учебники давались от архиерейского дома, о чём постоянно и публиковалось в указах, с целью, вероятно, «заохотить родителей к скорейшей отдаче своих детей в семинарию». Однако, новоучреждённая школа не привилась органически к нашей епархии, – она держалась лишь благодаря энергии преосвященного: с отъездом Сильвестра в С.-Петербург школа закрылась, и ученики разошлись но домам»,

После Сильвестра Костр. епархия по неизвестной причине, оставалась без епископа почти два года. Управлявшая ею консистория, во главе с четырьмя монашествующими членами, решала дела «сама по себе, не дожидаясь прибытия архиерейского, и только окончательную судьбу виновника предоставляла новому владыке». Напр., один священник, «венчавший брак в мясопустие ноября против 14 числа в 1 ч. ночи», после наказания плетьми, был послан ею на монастырские труды «до будущего Костр. apxиepeя», каковым был – Геннадий Андреевский.

Хиротонисанный из архимандритов Псково-Печерского монастыря, преосв. Геннадий 1 авг. 1757 г. «был отрешён от епархии, с определением иметь пребывание в Новгородско-Северском Спасском монастыре». – « Дальнейшая его участь неизвестна».

На первых же порах своего управления епархией, Геннадий возобновило школу с названием семинарии, поместив уже её в Семёновском монастыре, на Мшанской улице немного западнее нынешней Богоотцовской церкви там, где начинается «переулок к Волге, доселе называющийся; Семёновским». Курс семинарский был значительно расширен сравнительно с прежними теперь открылись уже классы грамматики, риторики и поэзии. Начальство над семинарией было поручено со званием директора или как иногда писалось, надзирателя Анастасию, сначала иеромонаху Ипат. монастыря, потом Железноборовского и (с 1754 Г.) Песошенского. Учащихся было от 30 и до 50. Хлеб по прежнему доставлялся неаккуратно и не мало причинял хлопот епархиальн. начальству, рассылавшему постоянно указы с требованием «неопустительно» собирать и присылать его. Как далеко заходила эта неаккуратность, можно видеть из того, что Сыпанов монастырь 9 лет (с 1747 г.) не платил хлеба и что почти все вообще церкви и монастыри не платили его за 1755 и 1756 год, о чём напоминает им консисторский указ от мая 1757 года. – После отбытия Геннадия из Костромы семинария не разрушилась, и ученики продолжали учение.

В Консистории при преосв. Геннадии впервые появляется член из среды белого духовенства это протоиерей Костр. Успенского собора Иоанн Семёнов.

Из распоряжений преосв. Геннадия особенное внимание обращает на себя указ от 26 марта 1754 г., предписывающий «для поклона Его Преосвященству с монастырских крестьян не сбирать поборов». Не менее любопытна также и его « Инструкция, по которой в смотрении церковного благочиния поступать», состоящая из 29 статей, «почти сходных с нынешнею печатною благочинническою инструкциею, имеющею только более статей». Инструкция «моих рукописей говорит о. Диев, – дана из Костр. дух. консистории поповскому старосте села Тетеринского свящ. Семену Алексееву, бывшему старостою в Нерехтской десятине 1755 и 1756 годов... Акт этот служит верным доказательством, что нынешняя благочинническая инструкция ранее моск. митрополита Платона Левшина, коему «Словарь (дух.) писателей» Евгения (т. II, с. 182 по изд. 1827 г.) ей приписывает, была в употреблении в Греко-российской церкви. Платон в ту пору не был ещё и в монашестве.

В святительство Геннадия, именно в 1757 г.. Костр. еппархия по близости к Ростовской «огласилась чудотворениями и открытием св. мощей Димитрия митроп. Ростовского. Чтобы засвидетельствовать самовидцами подлинность нетленного тела святителева, для сего к открытию мощей были приглашены жители Костромы и пригородов Костр. провинции особенно Нерехты, как находящейся в 70 вёрстах от Ростова. Указом от 23 апр. того 1757 г., повсемественно разосланным, митр. Димитрий признан святым».

По свидетельству «иерархических записок» о. Иоанна Иоанновича Красовского первого по времени Нерехтск. протоиерея, родом из с. Писцова, бывшего в последннее время своей жизни С.-Петербургским сакелларием, преосв. Геннадий «в нарочитые праздники произносил в Костроме проповеди и ещё будучи архимандритом, много сочинил изрядных поучительных слов, из коих некоторые напечатаны въ С. Петербурге в разных годах».

Дамаскин, родом из малороссиян, с 1743 по 1747 г. был ректором Новгородской семинарии и в Кострому посвящён 21 мал 1758 г. из архимандритов Иверского монастыря; скончался 16 июля 1769 г.; погребён в Ипатиевском монастыре в устроенной им Лазаревской церкви, у западной стены. Обряд отпевания совершён 9 авг. Ростовским и Ярославским, епископом Афанасием Вольховским. Свою библиотеку, состоявшую из «отборных» книг на лат., греч, и еврейском языках, завещал Костр. семинарии. Сюда же перешло (в рукописи) и составленное самим Дамаскиным толкование всех 14 посланий св. ан. Павла; он толковал ещё Псалтирь, но «онаго сочинения при семипарии не оставлено»

«Кострома со времени (учреждения там епископской кафедры) не имела пастыря столь заботливого и деятельного, с такой твёрдостью духа, каков был преосв. Дамаскин. С самого прибытия на епархию он устремил внимание на деятельность и на все отрасли духовного управления, как будто бы желал, чтобы всё ему подчинённое и всё его окружающее вдруг приняло совершенство. И эта забота, столь благородная, вполне увенчалась успехом». Первее всего реформаторская рука энергичного архипастыря коснулась лиц и форм епархиального управления. Указом 4 янв. 1759 г. он отменил институт поповских старост и взамен того открыл новые духовные правления (кроме уже существовавших в Галича и Унже), числом 6: в Кострома, Нерехте, Плесе, Любиме, Судиславле и Солигаличе. Правления эти сначала помещались, по распоряжению Дамаскина, не хотевшего обременять духовенство новым налогом, в монастырских зданиях, но потом обзавелись своими собственными. Присутствующие в них (обыкновенно двое), и монашествующие и белые, на первый раз были назначены самим преосвященным, а потом выбирались уже местным духовенством; на их непременной обязанности лежал каждогодный, троекратный объезд всех подведомственных правлений церквей; каждую треть года они должны были рапортовать о состоянии этих последних. Под непосредственным наблюдением дух. правления находились также и десятильники, каждый заведовавший десятью приходами и наблюдавшее над церковным благочинием и над нравственностью духовенства. «Неизвестно почему» до преосв. Дамаскина не везде и не всегда были десятильники, – новый архипастырь в половине 1759 г. распорядился всюду выбрать десятильников, за чем должны были смотреть дух. правления⁵⁴, и в случае неисполнения этого распоряжения делал неоднократные напоминания, как то было, напр., в 1763 г., когда один за другим он издал 4 указа с одинаковым требованием. Однако, и там, где была ранее таковые приходские власти, дело управления обстояло не всегда благополучно: известно, напр., что один священник Увольской десятины самовольно назвал двоих своих сыновей причётниками, позволял им наравне с «действительными» править церковную службу и «выделял им всякого рода доходы». «В ту пору такие примеры, говорит ваш автор, встречались нередко, особенно в причтах, отдалённых от Костромы». Преосв. Дамаскин, имея в виду устранить, между прочим, подобные беспорядки, снабжал каждого десятильника, к исполнению, конечно, инструкциею, общею с конситориею и дух. правлениями, введённою ещё еп. Геннадием и лишь в «некоторых статьях им умноженною и переиначенною» и увеличенною двумя новыми статьями, которых стало теперь 31. Но для введения полного и повсюдного порядка преосвященному казалось недостаточно одних только десятильников и дух. правлений. «Вынуждаемый малыми успехами» от тех и других; от 26 июля 1766 г. уставил для лучшаго в церквах благочиния и смотрения за десятоначальниками, но ведомству каждого дух. Правления, благочинных надзирателей не на единое, но на всегдашнее время». Некоторые из благоч. надзирателей были назначены самим им, а других предоставлялось назначать дух. правлению. Снабжённые тою же, что и десятильники, инструкцею, надзиратели получили в руководство особые правила, которые помещены в указе преосвященного от 26 июля 1766 г. и которые, как любопытный исторический документ и памятник местного церковного законодательства, мы вслед за о. Диевым, приведём полностью. «По приезде к каждой церкви с десятоначальником, в коем десятоначальствии которая церковь обретается, как о священноцерковнослужительском комплекте, так и в церквах Божиих подобающую чистоту свидетельствовать, и если что где окажется описать именно, и о житти, и о состоянии священноцерковнослужителей и о исправлении ими церк. служения разведать и у приходских людей взять за рукоприкладством сказки, подлинно ли те священноцерковнослужители пребывания имеют, как дом их пребудет, и в церкви Божией в воскресные и праздничные дни они священноцерковвослужители во время утреннего пения св. толковое Евангелие и прочие церковные книги прихожанам читают ли и тем послушающий народ страху Божию» вразумляют ли, и душевную пользу приобрести им по долгу своему стараются ли, во время св. литургии они св.ц.-служители по заамвонной молитве учительные слова и повести читают ли, и простолюдинов молитвам святым и заповедям Божиим и церковным учат ли, и троеперстного крестосложения на себя класть пред собою с молитвою сею: «во имя Отца, и Сына, и Св. Духа., аминь» заставляют ли, и по том поучили во время чтения псалма: «Благословлю Господи» на приличном месте праздничную или воскресную икону на аналое поставляют, ли, и чтоб они, шед к антидору, к той иконе прикладываться каждому приказывают ли, и потом антидор раздают ли; и от того они, приходские люди, не удаляются ли; они, св.-ц.-служители не пьянствуют ли, но бесчинствуют ли и прочих каковых неблагообразий, каковые запрещены по 28-му прибавлению Духовного Регламента правилу, не чинят ли, и исправляется ли ими церковное служение, особливо в праздничные и воскресные дни, а где есть не едино действовательство, там в вседневное священнослужение бывает или не бывает, и затем о том наследовать, и те следствия чинить самые кратчайше, не углубляясь в умноженья письма, и по всем том поступать по присяжной должности и по самой христианской совести и правде, беспристрастно, и взяткам никаким отнюдь не касаться. И что где вам по тем инструкциям неисправно усмотрено будет, то вам от тех церквей, если надлежат до представления консисторского, и резолюции тогда же в консисторию с нарочным и представлять, не ожидая того, когда все церкви осмотрены будут. А или что до консисторского представления не касается, то при себе же исправлять велеть, не требуя никаких подписок, и по исправление брать от св. ц.-служителей ответ, для чего так долговременно неисправно было, и много ли им в том подписок имелось, и кому именно, да и у десятиначальников, чего ради они того всего на тех св.-ц,– служителях не взыскивали и в консисторию не рапортовали, по тому же брать ответ и те ответы присылать в консисторию. А те в церквах благочиния осмотры чинить вам ежегодно, не ожидая вновь присылки из консистории указов и поступать во всём по предписанному порядку. Когда же в другой таковой раз по церквам тот осмотр будете иметь, тогда против ведомостей первых своих осмотров на тех, кто чего не исполнил, или том же самая неисправность явится, взыскивать неослабно, а их за нерадение штрафовать приличными, штрафами, т. е. священников и диаконов земными в церкви при народном собрании поклонами, а церковнослужителей, смотря по винам, наказанием плетьми «и тое записывать, кто и за что и чем штрафован будет. Если же каковая вина сыщется подлежащая запрещению священнодействья и следствию, то таких отсылать в консисторию или дух. правление. Вам же и после вас будущим брать под себя от церкви до церкви подводы с проводниками без излишества, а для письма удобных из церковников и тех в правление (нии?) из приказных служителей, если где есть».

Не удовлетворяясь ревизиями церквей со стороны десятильников и благочинных надзирателей, преосв. Дамаскин и сам каждый год объезжал вверенную ему епархию. Так, в 1759 г, он объехал район Плесского и Нерехотского дух. правлений. При этих объездах, равно и из донесений благочинвических и десятильничьих, деятельный архипастырь замечал, конечно, не мало неисправностей: „во многих церквах не было тогда благолепия и благочиния, святые престолы стояли во всякой неисправности, где колебались или были весьма малы и тесны, повсемественно не было приходорасходных книг, не только при приходских церквах, но и при монастырях, церковные старосты чинили расходы без ведома священноцерковнослужетельского и проч.» С целью устранить эти и ими подобные и неподобные беспорядки преосв. Дамаскин издавал разные постановления касающиеся как благолепия церковного, так и церковного благочиния. Отметим наиболее любопытные из них: 1) октябрьским указом 1758 г. он предписал вдовых священников и дьяконов, за коими „не было благословных причин», распределить по монастырям, в какие кто пожелает, одних для служения, а других, если пожелают, для пострижения в монашество; 2) во исполнение указа Св. Синода от 31 авт. 1759 г. об иконописцах преосвященным Костромским было предписано, чтобы всех иконописцев из духовного звания выслали в консистории для свидетельства и там плохих запрещали бы производить в мастерство, подающих же надежды отдавали бы в научение на тот или другой срок, под надзор искусных иконописцев, каковыми в ту пору считались у нас дьякон Богословской церкви (в Ипатиевской слободе) Пётр Михайлов и Нерехотский соборный священник Иоанн Адрианов; 8) некоторые священники до такой степени были невежественны, что не имели никакого понятия о преждеосвященной литургии и совершали оную с ошибками, вопреки её духу; в виду этого Дамаскин 17 февр. 1759 г. распорядился испытывать каждого священника в знании прождеосв. литургии и не умеющих учить чрез определённых на то искусных священников; 4) ранее Дамаскина и долгое время при нём во всех церквах при богослужении воспоминали „иже во святых» отец наших – Геннадия, Иакова, Паисия, Макария, Пахомия, Ферапонта и Варнавы – Костромских и Галицких чудотворцев; Дамаскин 13 дек. 1765 г. предписал поминать, только преподобных: Авраама, Геннадия и Макария, как памяти их помещены в печатных книгах, прочих же поминания оставить впредь до исследования»; 5) указами 21 дек. 1759 г. и 28 марта 1767 г. преосвященный запретил вдовым священникам и дьяконам держать в своём доме не только посторонних, но и родственных женщин, исключая матери, дочерей, родных сестёр и тёток, „о чём строго велел смотреть дух. правлениям»; 6) 3 нояб. 1763 г. предписал, чтобы св.-ц.-служители, кроме праздника Рождества Христова, без приглашений не ходили к прихожанам со славою, св. водою и иконами; 7) „в пресечение безчиний по торговым дням в кабаках Дамаскин 29 окт. 1764 г. сделал распоряжение, чтобы каждый из св.-ц.-служителей отлучался в город и на ярмарки только три или самое большее четыре раза в год под страхом наказания (за дозволение себе каких-либо беспорядков?) священников и дьяконов в самой консистории, а причетников в правлении»; 8) 23 апр. 1759 г. указалъ духовенству не браться ни за какие купеческие дела, промыслы и подряды, за чем имело наблюдать дух. правление; 9) до Дамаскина св.-ц.-служители исповедывались у кого хотели и епарх. власть вовсе не знала, все ли и всегда ли они исповедались; Дамаскин предписал всем им и каждый пост исповедывался и Св. Таин приобщаться и указом 25 янв. 1759 г. повелел избрать повсюду постоянных духовников; так. обр. по Нерехотскому правлению были избраны 4 духовника – в Нерехте, Больших-Солях, Писцов и Протасов; и 10) указом 29 мая 1769 г. преосвященный предписал, чтобы все св.-ц.-служители во отличие от простолюдинов носили платье чёрного цвета, хотя и убогое; если же кто из них осмелится явиться в какое-л. присутственное место в неприличном сану одеянии, напр. в лаптях и мужицкой шапке, то взыскивать: со священника по 50, с дьякона по 30 и с причетника по 10 к. штрафу на консисторские расходы; а если кто в другой раз явится в той же неприличной одежде, у такового отбирать последнюю и его самого без всякого судопроизводства отсылать в семинарию на двух недельные работы. На сколько, в общем, были грубы нравы тогдашнего Костр. духовенства, можно судить по след. факту: учреждая дух. правления, преосв. Дамаскин запретил подвергать там дух. особ телесному наказанию; но печальный опыт показал ему, что эта гуманная мера ещё преждевременна, и потому указом 30 июля 1761 г. он „разрешил в дух. правлениях за ссоры, драки, бесчиния, в особенности за пьянство, св.-ц.-служителей, судя по винам, наказывать плетьми, шелепами, цепами и штрафами, и чтобы прочие при виде таковых наказаний могли казниться, велено было для этого собирать прочих св.-ц.-служителей в един круг».

Для поставления на места священнические, дьяконские и причетнические лиц более правоспособных Дамаскин ещё в первые годы своего святительства учредил ставленническую контору (прототип нынешней экзаменационной комиссии, в которой обыкновенно заседали кафедральный наместник в особый экзаменатор, каковым в то время был Феофан Сулима, „муж высокой учёности», с 1759 г. присутствовавший в дух. консистории. На обязанности конторы лежало испытание ищущих места в знании нужных предметов и преимущественно тех, которые преподавались в русских школах (о них речь впереди), и удостоверение в правильности ставленнических одобрений, которые давались прихожанами и подлинность которых должны были свидетельствовать ещё местные дух. правления. Эти обязанности Костр. ставленнической конторы разделяла Галичская дух. контора, которой были подведомы на этот раз районы дух. правлений: Галичского, Солигаличского, Унженского и Судиславльского. Здесь же выполнялись различные представленические формальности. „Как по епархии много находилось таких, которые, получив при прежних архиереях причётнические места без посвящения в стихарь, не заботились о своём образовании в чтении, а потому и не являлись в ставленническую контору на испытание, то преосв. Дамаскин о таковых издал правила, кои невольно заставляли таких причётников заботиться об улучшении себя; именно 17 марта 1764 г. велело было причётникам, не посвящённым в стихарь, до того подавать никаких доходов и не пользоваться церковными землями, доколе не получат посвящения; денежный же доход и земли раздать действительным церковникам или отдать в оброк, от чего деньги хранить, а сколько собрано будет оных, об этом подавать ведомости. Если же таковые ставленники до стихаря пользовались всяким доходом, то всё это за них взыскать со священников, это позволявших, оценив пахотную землю и сенокос. Некоторые ставленники, получив свидетельство о знании от контор Галицкой духовной или ставленнической при консистории, после того на испытании, учинённом самим владыкою, оказывались неисправными в грамоте; поэтому преосв. Дамаскин постановлением от 19 июля того же 1764 года повелел с тех контор взыскивать штраф – за священника, неисправного в грамоте, рубль, за дьякона полтину, а за причётника 25 коп.

Как ни целесообразны были все эти меры нашего энергичного архипастыря, всё же они не были достаточны для того, чтобы излечить хроническую болезнь вверенного ему духовенства в самом её корне, – для достижения цели требовалось не такое паллиативное средство, а средство вполне верное, радикальное. Средство это – образование, просвещение. К нему, с другой стороны, и обратился преосв. Дамаскин. Указом 14 апр. 1760 г. он распорядился при всех дух. правлениях, „а по удобности и при других местах учредить русские школы, в коих бы нарочно приставленные наставники, содержимые „на коште ученических отцов, обучали св.-ц.-служительских детей азбуке, букварю, заповедям Господним, часослову, псалтыри, шестодневу, церковному уставу и нотному пению. Невидимому, школы эти скоро были основаны н стали крепнуть: указом 31 окт. 1762 г. из них требовали уже учеников 10–15 лет для выбора более способных в семинарию для продолжения образования. Но бывали, кажется, случаи, что некоторые из школ прекращали своё существование на более или менее продолжительное время или же только влачили его: недаром, не смотря на обязанность каждогодно рапортовать о состоянии школ, о числе учеников и о том, кто чему обучается, иные духовные правления не рапортовали по целым годам; таково, напр., Нерехотское дух. правление, как рекомендует его указ от 11 сент. 1765 г. Русские школы имели целью дать епархии главным образом подготовленных причётников и более всего, хотя, вероятно, и не исключительно, существовали для причётнических детей: вот почему, на основаии ежегодно представляемых списков детей, „под непосредственным распоряжением преосв. Дамаскина причётнические дети назначались в школы, а священнослужительские в семинарию»; но мы уже видели, что и из первых можно было попасть в последнюю⁵⁵.

Семинария служила предметом особенных забот преосвященного и неутомимо-деятельного Владыки и получила небывалые дотоле прочность и совершенство. Нашедши неудобным, содержать семинарии при помощи хлебных сборов, он в 1758 г. заменил последние денежными: за каждую четверть хлеба монастыря должны были платить по 3 коп., а приходская церковь платила по копейке с приходского двора; те места, за которыми числились старые хлебные недоимки, также обязывались теперь внести деньги: так. обр., Сыпанов монастырь за 1757 и 1758 гг. уплатил 2 р. 82 к. За каждогодным поступавшем денежных сборов следили так зорко, так строго, что недоимки бывали самые незначительные (напр. за 1762 год всего лишь 10 р. 62 к.), и от того, с другой стороны, материальное обеспечение семинарии по оставляло желать ничего лучшего по тому времени. Если не всецело, то отчасти этим отрадным явлением объясняется тот факт, что к осени 1758 г. семипария обзавелась своим собственным, трёх-этажным деревянным корпусом (с „покоями для учителей и префекта), выстроенным на Запрудне, „в полуторе версте от Костромы и Ипатской слободы», и деревянною церковь на каменном фундаменте⁵⁶. Вслед за постройкой нового здания, благодаря вызовам преосв. Дамаскина из Киева стали появляться и новые учителя. То были: Максим и Иван Фёдоровы, преподававшие лат. И греч. Языки, – с 1759 г. Степан Орнатский – с 1762 г., Иаков Семчевский, преподавший философию по системе Винклера и богословию по системе Феофана Прокоповича, и Герасим Липицкий – с 1765 г. – все малороссияне, исключая разве Орнатского, воспитанники Киевской дух. академии. Около 1762 г., а может быть и ранее, семинария „получила» первого префект – Песошенского игумена Иону, упоминаемого в таком звании в половине 1762 г.; в конце этого года его заменил член дух. консистории иеромонах Игнатий, с половины 1763 г. игумен Запрудненского монастыря. В окт. 1762 г. упоминается и первый ректор семинарии, архим. Богоявл. Костр. монастыря, вызванный сюда из иеромонахов Киево-Печерск. Лавры и проходивший эту должность, кажется до 1771 г. Около 1765 г. „Костр. семинария, заметно, имела все уже классы, даже философский и богословский, соединённый по образцу почти всех тогдашних великороссийских семинарий, в один класс, пот. что этим двум предметам почти всегда обучал один учитель, как это долго продолжалось» и у нас. Некоторым тормозом успешного ведения дела в так счастливо устроенной семинарии было взаимное (конечно, не всегдашнее) непонимание учеников – великороссов и учителей – малороссов. „Приверженность (последних) к своему наречию доходила до такой степени, что они в классе осмеивали формы великоросского наречия и принуждали учеников объясняться так, как они сами говорили, напр., запрещали говорить „в Киеве», а произносить „о у Киеве»; от чего ученики часто подвергались не заслуженному наказанию, обыкновенно тогда заключавшемуся в битии дубовую круглую палкой, называемою паля, по правой ладони, и стоянии голыми коленями на песку, а иногда на рассыпанном горохе. В первой четверти XIX говорит о. Диев, часто случалось мне слышать жалобы от стариков, обучавшихся в пастыреначальничество Дамаскина, на это вестовое наказание. Не менее затрудняли т классические книги; для лат. языка единственно была грамматика Алварова, напечатанная для польских училищ и следственно столько же непонятная, как самые учителя. Семинария была гораздо счастливее для языка греческая грамматика, составленная Варлаамом Лящевским, учеником Симона Тадорского. Метода тогдашнего образования, даже самые учителя, доселе уцелели в памяти у великороссийского духовенства под названием „алварей», подобно тому как простой народ жёсткое правление Бирона долго называл „мироничами». Однако, не смотря на всё это, учителям-малороссам удалось оказать „Кост. Семинарии бесценную услугу» хотябы воспитанием и образованием таких впоследствии известных С.-Петербургских протоиереев – костромичей (при Импер. Екатерине II), как И. И. Красовский, И. И. Сидоровский и Е. М. Покорский, попавших даже на страницы Евгениевского „Словаря духовных писателей». Вместе с тем учители эти приготовили из среды своих учеников и преемников себе; первым из них был тогда ещё девятнадцатилетний юноша, сейчас упомянутый вами Красовский, с 1765 г. начавший преподавать греческий язык. „Доселе цело предание, что преосв. Дамаскин сам ввёл Красовского в учительскую должность и со слезами на глазах благословил Провидение, что семинария дожила своих доморощенных учителей!» Нельзя надивиться, восклицает далее наш автор, как семя, посеянное преосв. Дамаскиным на почве семинарской, возделываемой киевлянами, развернулось успешно и как счастливо пустило росток! Едва ли, какая семинария в то время так удачно произвела первый плод свой!»

В отношении содержания воспитанников семинарии просвещённый на первых порах держался ранее его заведённого порядка т. е. содержал семинаристов на казённом коште, образовавшемся от денежных сборов; но ужа с осени 1763 г. Дамаскин изменил этот порядок, ассигновав сумму, собиравшуюся с епархии на семинарию, на содержание здания и жалованье учителям и предоставив ученикам содержаться на счёт их родителей. Но так как последние затруднялись содержанием своих детей, от чего мало отдавали их и в семинарии (напр. в конце 1763 г. там было всего лишь 27 человек), то преосвященный предлагал ученикам безвозмездно пользоваться готовым семинарским помещением и лишь за стол платить в год 6 р. 23 к. Для устранения того же печального затруднения находчивый архипастырь стал оставлять за семинаристами, сообразуясь с их успехами, причётнические и даже дьяконские места, вовсе не являясь на которые, семинаристы получали полные доходы и таким образом имели счастливую возможность учиться на свои гроши. Так, в 1766 г. было оставлено причётническое место за учеником пиитики Василием Гогиным в его родном селе – Сретенском (около Нерехты), а вскоре после него за учеником философии, оставшимся потом преподавателем семинарии, – дьяконское место в селе Писцове. – Этот оригинальный способ содержания, по причине низкого оклада для служащих при семинарии, практиковался и по отношению к ним; в 1766 г., напр., за комиссаром семинарии Иваном Печенеговым было оставлено дьяческое место, с получением всех доходов, на его родине – в с. Печенегове. – С целью облегчить содержание самих семинарских зданий, преосв. Дамаскин, как мы раз уже видели, посылал на семинарские работы тех или иных провинившихся св.-ц.-служителей (указ 29 мая 1764 г.).

С 1765 г., после введения духовных штатов 1764 г., сбор на семинарии, хлебный или денежный, был запрещён и заменён денежным окладом на каждую семинарию, а в том числе и на Костромскую, из доходов коллегии экономии. В тоже время Дамаскин установил новый штат и для семинаристов: вместо 30 должно было теперь набираться и учиться 100 человек. Однако по составленному консисторией реестру „священнических и дьяконских детей, обязанных» поступить в семинарию, оказалось только 83 по всей епархии (имелись в виду, по распоряжению преосвященного, только дети из приходов не менее 100 дворов, и при том умевшие читать и писать); но и те были представлены далеко не все: после неоднократных указов в конце 1767 г. было представлено вместо 88 мальчиков всего только 12; на упорных родителей не действовали даже и штрафы, заплатить которые они соглашались гораздо охотнее, чем везти своих сыновей в епархию. Некоторые из родителей (напр. священники с. Писцова) отзывались, что дети их больны; к таковым по приказанию Дамаскина, дух правления обязывались посылать нарочных для освидетельствовании состоянии здоровья мальчиков: если они оказывались здоровыми, сейчас отправлялись в семинарию, если же на самом деле были больны, то с родителей бралась подписка о немедленном представлении их в семинарию по выздоровлении их. „Так твёрдый и непреклонный Дамаскин неутомимо действовал для образования епархии»!

В заключение речи об этом деятельном Владыке, считаем не лишним отметить следующий любопытный эпизод в вашей истории, случившийся в его время и при его участии. В 1762 г. он был вызван в С,-Петербург. Как раз в это время решено было освятить церковь в зимнем дворце, построенную Императрицею Елизаветою. За кончиною её, последовавшей 25-дек. 1761 г., этот обряд должен был совершаться уже при её преемнике, Императоре Петре III. „Немецкая партия господствовавшая в России при Бироне и опять воскресшая по кончине Императрицы Елизаветы, была намерена придворную церковь освятить лютеранскою. Но российские вельможи, когда новый Император отбыл в загородный дворец, убедили преосв. Дамаскина предварить лютеран освящением придворной церкви в православную. Ждали опальных последствий для. Костр. епископа, но Император, вызвавший по этому случаю Дамаскина лично к себе, оставил этот поступок без дальнейшего внимания, могло быть потому, что вскоре после сего вступила на престол Императрица Екатерина II. Приглашённый ею к священному коронованию в Москву, здесь преосв. Дамаскин испросил увольнение в свою епархию, почему, в исходе 1762 г. и прибыл в Кострому», где, как мы уже знаем, и помер 16 июля 1769 года.

На долю преосвещ. Дамаскина выпал ещё труд введения в Костромской епархии штатов, узаконенных в 1764 г., при чём пустыни были уничтожены, одни из монастырей тоже упразднены, другие оставлены вне штата, будучи предоставлены в отношения содержания главным образом доброхотному даянию молящихся, а третьи записаны в штат. Хотя у, о. Диева и подробно рассказывается история введена штатов нашей епархии, но за неимением времени мы не могли воспользоваться сообщаемыми им любопытными сведениями. Желающие ознакомиться с этими штатами могут обратиться к „Истории Костр. иерархии», (Костр. Еп. Вед. 1887 г., № 3–4, стр. 71–72).

Ещё ранее нами было заявлено, что рукопись прот. М. Я. Диева – „112 лет Костр. епархии», – с которою мы, хотя и вкоротке, познакомили наших читателей и церковно историческую науку, обрывается на еп. Дамаскине Аскаронском. Это, однако как мы знаем, не значит, что трудолюбивый автор не исследовал дальнейшую судьбу родной епархии, – в библиотеке Моск. общества исторлии и древностей российских мы видели непосредственное продолжение рукописи Императорской Публичной библиотеки, именно объёмистую тетрадь под заглавием: „Симона Лагов, справедливeе Лаговский, восемь лет и без малого 7 месяцев (с 1769 г. сент. 1 по 31 марта 1778 г.) еп. Костромской (хранится за № 23). К сожалению, тетради этой нам не удалось проштудировать (главным образом потому, что, будучи в Москве, мы не рассчитывали иметь дело с первою рукописью), и потому в мы, оставляем за собою право воспользоваться ею на будущее время или желали бы, чтобы ею занялся кто-нибудь другой при первой возможности (достать её можно чрез председателя общества – в Москве; в провинции высылаются рукописи общества только, кажется, с Высочайшего разрешения). Печатные сведенья o С. Лагове читатель может найти в не раз цитированной уже нами „Истории Костp. Иерархии» (К. Е. В., 1887 г., № 8, е, 243–253), которая составлена была при этом именно преосвященном. „История» оканчивается 1773 годом. Перечень следовавших за Симоном и наших иерархов был сделан между прочим в „Памятной книжке Костр. епархии на 1868 г.» и не так давно – в кн. Н. Д. „Девятисотлетие русской иерархии» (М. 1888 г., с. 64–65). Пользуясь этою последнею и имея в виду удовлетворить любопытство Костромского духовенства, мы позволяем себе снова перечислить здесь преосвященных Костр. епархии с 1778 г. То были: 6) Павел I Зернов (15 апр. 1778 г. – 5 янв. 1800 г.); 7) Евгений Романов (4 марта 1800 г. – 9 дек. 1811 г.); 8) Сергей Крылов-Платонов (17 марта 1812 г. – 4 июня 1817 г.); 9) Самуил Запольский (19 авг. 1817 г. – 6 апр. 1830 г.); 10) Павел II Подлипский (26 мая 1830 г. – 26 сент. 1886 г.); 11) Владимир Алявдин (26 сент. 1836 г. – 14 нояб. 1842 г.); 12) Виталий Щепетев (14 нояб. 1842 г. – 11 авг. 1845 г.); 13) Иустин Михайлов (11 авг. 1845 г. – 25 февр. 1850 г.); 14) Леонид Зарецкий (25 февр. 1850 г.– 19 авг. 1853 г.); 15) Филофей Успенский (19авг. 1858 г, – 15 февр. 1857 г.), впоследствии митрополит Киевский; 16) Платон Фивейский (15 февр. 1857 г. – 13 мая 1877 г.); 17) Игпатий Рождественский (11 февр. 1878 г. – 7 июня 1883 г.); 18) Александр Кульчицкий (6 авг. 1883 г, – 16 дек. 1888 г.) и 19) преосвященный Августин Гуляницкий. С 1866 г. при кафедре Костромского епископа было основано Кинешемское викариатство. Первым викарием был Иенофан Руднев (4 сент. 1866 г, – 29 авг. 1869 г.), ныне архиеп. Ярославский; 2) Палладий Пьянков (11 нояб. 1869 г. – 24 июня 1872 г.); 3) Геннадий Левицкий (24 июня 1872 года – 9 апр. 1883 г.) и 4) Вениамин Платонов (с 9 апр. 1883 г.).

Когда приходило к концу печатание моей рукописи, на страницах „Тверских Епарх. Ведомостей» владелец бумажного наследства, оставленного М. Як. Диевым, А. А: Титов опубликовал, по случаю, одну записку его, поданную Костромскому епископу (кажется Филофею). Записка эта проливает несколько новый свет как на деятельность её составителя, так и на историю российской епархии вообще и Костромской епархии частности, по отношению к которой (истории) она (если иметь в виду иерарх. работы Диева) может быть рассматриваема даже, как предисловие. А потому, с некоторыми (в конце) собственными добавленьями считаю необходимыми перепечатать её здесь же.

„Издание истории российской иерархии, – так начинается записка, постоянно было предметом заботы Святейшего Правительствующего Синода со 2-й половины XVIII века. В исходе 3-й четверти того столетия Святейший Синод указами требовал от епархиальных архиереев доставить каждому о своей епархии иерархические сведения, но оные были представлены тогда только от некоторых. Составление таковых записок по Костромской епархии Симон Лаговский, епископ Костромской и Галичский, поручил префекту здешней семинарии, Иоанну Иоанновичу Красовскому, мужу учёнейшему тогдашнего времени, после бывшему протоиереем и сакелларием в С.-Петербурге богатого придворного собора, и взошедшему в состав „Исторического словаря писателей духовного чина» (I, 292–295). Красовский подробно изложил Костромскую иерархию, под названием: „История Костромской Иерархии». Такая Красовского история помещена в моей Костромской Вифлиофике, будучи найдена в селе Сидоровском, Нерехотского уезда, у священника Илии Сущенского. Когда Красовский представил эту историю епископу Симону, то преосвященнейший резолюцией 1773 года ноября 9 дня предписал сократить эту историю согласно, требованью Святейшего Синода. „Святейший Синод вторично требовал уведомить, чтобы каждый епархиальный архиерей доставил о своей епархии, краткие списки о бывших архиереях, а 1771 года – чтобы и описанье монастырей. Вследствие этого указа, к сокращению Красовского прибавлено на строках трёх или четырёх сведения о Симоне Лаговском, 1778 года перемещённом в Рязань. Кто составлял тогда описание Костромских монастырей, – неизвестно кроме одного Костромского Богоявленского монастыря, тогда описанного тамошним архимандритом, ректором семинарии, Порфирием Нарольским. Все таковые сведения, доставленные Святейшему Синоду от епархиальных архиереев, почти слово в слово поместил Амвросий Орнатский, епископ Пензенский и Саратовский, в Истории Российской иерархии, напечатанной в Синодальной Московской типографии с 1807 по 1815 год, присовокупив только о бывших в новейшее время переменах в иерархии. Но учёные в этом труде скоро заметили недостатки. Почтеннейший историограф Н. М. Карамзин в Истории Государства Российского с сожалением отозвался, что Российская церковь доселе не имеет верной иерархической истории. Вы- сокопреосвященнейший Евгений, митрополит Киевский, исполненный учёной ревности, исвравил ошибки первого издания и издал ту историю в Киеве 1827 г. После того этот второй Нестор отечественной истории деятельно продолжал заниматься иерархию, но по причине преклонных лет, обременённый недугам старости, перед кончиною представив свои исследования, составленным вновь после того издания, просил Святейший Синод, чтобы дело исправления Истории Российской иерархии поручить особой комиссии, в которую тогда и были определены, 1835 г., Московских ставропигиальных монастырей архимандриты: Донского – Феофан, члев Московской Синодальной конторы, и Новоспасского – Аполлос. Около 1841 года они составили I том Истории Иерархии и переписали уже набело, но почему не представили свой труд Святейшему Синоду не известно. В марте 1842 года и моя убогая лепта принята в общую сокровищницу, именно замечания на иерархический каталог Никодима Селлия, представленные тогда обер-прокурору Святейшего Синода графу Николаю Александровичу Протасову. Его сиятельство поручил оные предварительно рассмотреть состоящему за обер-прокурорским столом, камергеру А. Н. Муравьеву. Андрей Николаевич» по рассмотрении в рапорте доложил, что „исследования о Истории Российской Иерархии священника Диева заслуживают особенного внимания по глубоким сведениям, какие показал Диев в сем предмете, не имея почти никаких средств, своему по известному для подобных учёных изысканий. Так как, по кончине преосв. Евгения, митрополита Киевского, труд исправления книги: „История Российской Иерархии» препоручен Святейшим Синодом двум ставропигиальным архимандритам Феофану и Аполлосу, то и сия тетрадь Диева может принести великую пользу при изысканиях, а между тем и самое назначение сего учёного священника в сотрудники обоим архимандритам могло бы много содействовать к успеху сего общеполезного и необходимого дела». Вследствие этого, Святейшим Синодом определено эту мою рукопись препроводить при указе тем ставропигиальным архимандритам, предписав им при этом, чтобы они в тех случаях, где покажется потребным в исторических изысканиях, имели содействие священника Диева, в котором заметны основательные о сем предмете сведения и особенное к тому усердие, входили с ним сами в непосредственное сношение». Ободрённый таким лестным для меня вниманием, почёл я необходимым все иерархические каталоги поверить с летописями и актами. Поэтому в апреле 1813 года и представлена мною тоже чрез Синодального Обер-Прокурора Святейшему Синоду поверка каталога митрополитов всея России, начиная с Михаила и Леонтия по 1147 год. Эта поверка при указе того, года препровождена для соображения тем архимандритам Феофану и Аполлосу, равно и продолжение той моей поверки по 1368 год, представленное мною в исходе того 1843 г., о каковых распоряжениях Святейшего Синода по определению оного, и дано мне знать указами чрез епархиальное начальство 1843 года апреля 30, 1844 марта 31. Около 1848 года оба ставропигиальные архимандрита оставили Москву: Феофан переведён в другой монастырь, а Аполлос отбыл на покой в Ростовский Яковлевский монастырь. По этой причине для приведения Истории Российской Иерархии в лучший порядок, Святейший Синод определил в каждой епархии составить особые комиссии, чтобы для этого назначить нескольких лиц известной учёности, для чего и напечатана была программа о том, какими именно предметами должен ограничиться этот труд, под заглавием: „Церковно-историческое и статистическое описание епархии» Все исследования этих епархиальных комиссий предоставлены рассмотрению главной комиссии, учреждённой в Москве под председательством Московского митрополита Филарета, – чтобы здесь составить полную Историю Российской Иерархии. В состав полного описания епархии должны войти 8 статей: 1) начало и распространите христианства в епархии; 2)Время учреждения оной; 3) иерархия в непрерывном порядке с жизнеописанием архиереев; 4) монастыри с полными историческими сведениями о каждой; 5) сведения о соборах и церквах, замечательных по древности; 6) сведения о св. угодниках, с приложением их житий; 7) о св. иконах чудотворных, с приложением сказаний о них; 8) о благочестных обычаях, каковы посты, крестные ходы, путешествия для поклонения угодникам, с указанием начала и повода их учреждений. По Костромской епархии его преосвященство епископ Леонид, резолюцией 1851 г. февраля 17 дня, определил комиссии из троих: 1) меня; 2) инспектора Костромской семинарии, магистра Дмитрия Фёдоровича Прилуцкого и 3) иеромонаха Николая, вместе с владыкой обучавшегося в академии, о чём и дано знать указами в том намерении, чтобы без отрицательно допускать при собрании нужных сведений. Мне были поручены статьи: 1, 2, 3, 6, 7; Прилуцкому 4 и 5, а, остальное иеромонаху Николаю. Месяцев через пять все мои статьи были кончены и 10 июля того 1851 года при рапорте представлены его преосвященству вместе с житиями в списках угодников и повестями о чудотворных иконах. Но Дмитрию Фёдоровичу, при всей его ревности и способности к историческому труду, встретилось много препятствий. Занятый двумя должностями по семинарии наставника и инспектора, потом исправлением должности ректора по случаю отбытия ректора Костромской семинарии, архим. Агафангела в С.-Петербург на чреду священнослужения и проповеди слова Божия, – Дмитрий Фёдорович почти каждый день рылся в пыли консисторского архива в здесь много нашёл любопытного для своего предмета, а в вакационное время, не исключая и Рождества Христова и Пасхи, не один раз отправлялся в епархию, где в монастырских архивах также много открыл редкостей, таким образом, и мне доставил в списке житие преп. Ферапонта, что на реке Монзе. С ревностью учёного подробно описал почти все существующие монастыри епархии. Отягощённый неприятностями по должности ректорской, осенью 1853 г. отбыл навсегда в С. Петербург, где вступил в светское звание податей и сборов. В 1852 г. Костромского кафедрального Успенского собора поручено тамошнему священнику Павлу Фёдоровичу Островскому, который трудолюбиво предался делу и, кончив описание, напечатал оное в 1855 году отдельным изданием, украсив его гравированным видом собора из-за Волги с западной стороны. Что касается до отца Николая, то принялся ли он описывать порученный предмет – не известно, кроме того, что по случаю перемещения в 1853 году преосвященного Леонида из Костромы он с ним отбыл в Екатеринославскую епархию. К случаю упомянуть здесь, что добрый и попечительный владыка Леонид Дмитрию Фёдоровичу и мне, из девяти экземпляров печатной программы, присланных из Святейшего Синода поручил по три с тем, чтобы к общему труду пригласить и прочих из духовенства; но ни он, ни я не нашли сочувствия и любви к полезному делу. Между тем преосвященнейшим Леониду, и его почтеннейшему преемнику архипастырю Филофею представлены мною замечания на печатные описания: а) Костромского Успенского собора, соч. протоирея Иакова Арсеньева, троекратно напечатанное, сначала в Отечественных Записках 1819 года Павла Петровича Свиньина потом отдельными книжками 1829 и 1837; б) на описания монастырей Ипатьевского, Унженского и Луховского Тихонова, напечатанные 1832, в 1835 и 1836 гг.; в) Исторические исследования о соборных церквах и сёлах, известных по их исторической давности. В представлении этих моих заметок руководствовался я единственно искренним желанием, чтобы участвовавшие в деле епархиальной комиссии не повторили ошибок, допущенных теми издателями, особенно протоиереем Арсеньевым, по пословице: правда светлее солнца. Именно но чувству этого желания в продолжении этого времени представлена мною для комиссий прочих епархий поверка иерархических каталогов с древними летописями: по Новгородской епархии его высокопреосвященству Никанору, митрополиту С.-Петербургскому и Новгородскому, по Казанской архиепископу Григорию Казанскому и Свияжскому, по Ростовской Евгению, архиепископу Ярославскому и Ростовскому, по Тверской – Гавриилу, архиепископу Тверскому и Кашинскому, по Суздальской – Иустину, епископу Владимирскому и Муромскому, – и по Екатеринославской некоторые исследования – Екатеринославскому владыке Леониду. В этом руководила меня мысль, что ошибки на месте виднее, и самыми моими ошибками не подам ли случая исследователям на месте, более меня сведущим и опытным, к верным открытиям. Все таковые мои поверки почти от всех этих иерархов, удостоены признательного отзыва. Преосвященный Филофей, епископ Костромской и Галичский, предлагал мне такую поверку представить и по прочим епархиям, но это показалось мне слишком затруднительным по недостатку в переписчиках, потому что по некоторым епархиям поверка простирается свыше 50 листов. Так отозвался я и потому, что в исходе 1853 года представлена мною поверка иерархических каталогов с летописями и актами в Святейший Синод также чрез Обер-Прокурора, именно по епархиям: Архангельской, Астраханской, Белогородской – нынешней Курской, Владимирской на Клязьме. Вологодской, Воронежской, Вятской, Казанской, Полоцкой – нынешней Могилёвской, Пермской, Псковской, Рязанской и Суздальской. По рассмотрении этой поверки, Св. Синодом определено: „объявить свящ. Диеву, что составленная им рукопись: „Иерархические каталоги древних Российских епархий с летописями и актами», препровождена к преосв. митрополиту Московскому при указе для зависящего распоряжения о принятии той рукописи в соображение при исправлении книги „История Российской иерархии» и для заключения: не будет ли сверх того признано полезным напечатать её и отдельным изданием». О чём чрез епархиальное начальство и объявлено мне синодальным указом от 25 ноября 1853 г. По декабрь 1855 г. вчерне окончена мною поверка по епархиям: Нижегородской, Новгородской, Смоленской, Тамбовской, Тверской, Тобольской, Ростовской, Черниговской, называвшейся иногда Брянскою; из закрытых епархий: Белогородская близ Киева, Владимирская на Волыни, Галицко-Львовская, Коломенская, Корельская, Крутицкая, Луцкая, Перемышльская, Турово-Пинская, Холмская, Юрьевская близ Киева и Юрьевская в Ливонии»⁵⁷. – Результатом рассмотрения названной поверки „Иерархических каталогов» было со стороны м. Филарета „Донесение Св. Синоду» от 6 мая 1856 г.⁵⁸. Повторив в начале содержание синодального указа от 25 ноября 1853 г., при котором была послана ему рукопись Диева и которое нам уже знакомо с сейчас приведённых слов последнего, знаменитый Московский святитель писал далее, 1) что прочитанную им рукопись Диева он распорядился препроводить к занимающемуся исправлением первого тома истории иерархии архимандриту Новоспасского Моск. монастыря Агапиту, как полезное пособие, и 2) что напечатана отдельным изданием она быть не может, так как автор „собрал полезные справки, который могут облегчать труд исправителя Истории Росс. иерархии, но они часто не доведены до окончательных верных заключений» (следуют цитаты и доказательства). Кроме того, продолжал приснопамятный иерарх, сочинение Диева „не имеет отдельной полноты, но требует, чтобы читавшей имел в руках Историю российской иерархии; не удовлетворяет читателя ясностью и определённостью выводов, и, имея предмет очень частный, реестр епископов, оно из немногого числа занимающихся историей и археологией церковною не многих найдёт, имеющих в оном надобность и желающих приобрести оное», так что „за труд и издержки издания не будет довольно заплачено ни пользою, ни деньгами»⁵⁹. Таким образом, на основании настоящего авторитетного отзыва, рукописи М. Як-ча не суждено было появиться на свет Божий в печатном виде. Она, под заглавием – „Иерархических каталогов российских древних епархий, поверка с летописями и актами, 1853 г.» (с. 1–496, в лист), хранится теперь на полках библиотеки Св. Синода, очевидно возвращённая туда из Новоспасского монастыря. Там же и под тем же заглавием есть ещё две большие рукописные книги, которые помечены автором 1858-м годом и на которых есть даже цензурная надпись: „от С.-Петербургского комитета духовной цензуры печатать позволяется. Февр. 14 д., 1859 г., цензор архимандротъ Фотий». Там же, наконец, хранятся и другие две, тоже рукописные книги, под заглавием: „Вторичная поверка иерархических каталогов древних росс. епархий с летописями и актами кн. I, 1858–1859 гг., кн. II, 1859–1860 гг.» В тех и других книгах, также не угодивших в печать, не смотря на цензурное дозволениe относительно первых двух книг, речь идёт о тех самых епархиях, которые перечислены Диевым в конце вышеприведённого предисловия его к Истории росс, иерархии. Кроме библиотеки Св. Синода, и в библиотеке Ростовского любителя-археолога А. А. Титова есть рукопись прот. Диева – „Поверка иерархии, каталогов, напечатанных в истории росс. иерархии, с летописями и актами». Ею владелец воспользовался для примечаний к труду преосв. Григория Постникова – „Тверские епископы», – публикуемому на страницах Тверских Епарх. Ведомостей (1890 г., .№ 13 и след.). Представляет ли эта рукопись нечто самостоятельное или же только другой (черновой?) экземпляр одноимённых ей рукописей библиотеки Св. Синода, – нам пока неизвестно....

Закапчивая здесь свою монографию о „протоиерее М. Я. Диеве и его историко-археологических и этнографических трудах, мы должны оговориться, что при всём нашем желании почтить память покойного более полною и обстоятельною монографией, нам не удалось этого сделать по причине бедности материалов, имевшихся у нас под рукою. Со временем, быть может, нужные материалы и найдутся; но ждать этого желанного времени и до тех пор молчать – не совсем резонно. Тогда найдётся другой биограф М. Як-ча и при помощи нашей монографии напишет новую, более обширную. – Мы были бы очень довольны, если бы настоящая наша монография пробудила хотя в немногих читателях интерес к истории родной епархии, вызвала их на изучение народных обычаев и поверьев, на отыскание старинных грамот, рукописей, особенно обращающихся в народе, вещей, интересных в научно-археологическом отношении (древние кресты, иконы, церковные облачения, монеты) и т.д. Подобное желание, надеемся, никому не покажется оскорбительными, так как, ведь, ни для кого не тайна, что и до сих пор многие драгоценные исторические материалы (разные акты, грамоты и пр.) гибнут, благодаря хозяйственным стряпухам, под пекущимися пирогами и кулебяками. Пора, кажется, знать цену этих материалов, и позаботиться об их сохранении для отечественной исторической науки! Всякий, собирающий их может доставлять их в Костромскую учёную архивную комиссию или же в редакцию „Костр. Еп. Ведомостей. Смеем уверить, что и та и другая примут всякое полезное приношение с глубокою благодарностью и сделают из него достойное употребленье.

Источниками при составлении настоящей монографии служили автору: автобиография Диева, обрывающаяся на первой половине 1855 г. (рукопись Императорской Публичной библиотеки, F. I. 588, л. 228–231), протоколы Московского общества истории и древностей Российских (при университете), печатавшееся на страницах разных повременных изданий этого общества –„Трудов и Летописей „Русского исторического сборника», „Временника» и „Чтений», и „Письма М. Я. Диева к И. М. Снегирёву» с приложенным к ним кратким биографическим очерком нашего историка, составленным Ростовским купцом-археологом А. А. Титовым („Чтения в обществе истории и древностей Российских», 1887 г., кн. I, с. 5–116; есть и отдельный оттиск „Писем» с тем же счётом страниц). При цитации последнего источника, для краткости, он называется просто „Письма».

Письма эти открываются первым февраля 1830 г. и оканчиваются 17 марта 1857 г. Большая часть их относится к периоду 1830–1840 годов (44 письма). Остальные письма (5) датированы 1843, 1845, 1855 и 1857 гг.

Ник. Полетаев