Письмо VII. Пресвитеру Иоанну о том, что душа и после смерти сохраняет действие мысли и не утрачивает ни одной из своих естественных способностей

Второго числа наступившего месяца августа первого настоящего индикта наш общий друг передал мне драгоценное послание вашего отеческого священства¹⁷⁶, прочитав которое, я, разумеется, утешился, что вы, господа мои и после Бога первые благодетели, пребываете в здравии. Настолько [244] во всём соединился с вами Святой Дух Божий, что и созерцая вас, отсутствующих, лишь очами ума, я, насколько способен, исправляю и жизнь свою, и разум, как если бы видел и стыдился Бога, явленного в воспоминании о вас. Но и огорчился я безмерно из-за учения о душе, которое, как вы пишете, кое-кто безбоязненно провозглашает у вас, помыслив, какую силу и свободу возымело у нас это зло. А ещё сильнее наполняет меня унынием, как бы придавливая душу тяжким облаком, новоявленное учение о воскресении, исповедываемое здесь уже почти всеми, а пуще всего видными монахами, так что у кого хоть сколько-нибудь есть способности рассуждать, не предполагает больше гадательно, что близится пришествие антихриста, а скорее верит и без колебания утверждает, что он уже пришёл, о каковой беде свидетельствует-де сама нелепость этих речей¹⁷⁷.

Говорят же эти люди, на всём безбоязненно изощряющие свой язык и ничего не почитающие страшным, что бы нечестивого ни сделали и ни сказали, будто после воскресения жизнь в телах снова будет поддерживаться флегмой и кровью, и желчью светлой и тёмной, и вдыханием воздуха, и вещественной пищей, так что по сравнению с теперешней жизнью ничего вовсе иного не явится, разве что снова умереть будет невозможно; уж не знаю, как удалось им нарочно затворить свой слух и закрыть глаза души, чтобы не слышать и не замечать всего, что о душе и воскресении мёртвых объявлено в Священном Писании пророками и апостолами, и Самим во плоти учившим нас Богом-Словом, а пуще всего боговдохновенным Павлом в послании к Коринфянам – настолько ведь это всё ясно, внятно и никакого истолкователя не требует для постижения! в то время как учит их тому же, чему и Божественные откровения, и сама природа вещей, сумевшая даже варваров привести к познанию истины, являя в себе ясное разрешение исследуемых вопросов; но они и её не стыдятся.

Кто же не знает, если только не лишился полностью дара разума, что всякая природа, сущностно [245] определяемая собственными свойствами, и этим выявляющая и образ собственного бытия, и отличия, по которым совершенно отграничивается от других природ, если лишится свойств, в которых заключается её сущность, то либо вовсе не будет существовать, либо станет не тем, чем была – если только при устранении свойств вообще допустимо говорить о её существовании. Ведь с уничтожением природных свойств уничтожается всегда и то, что ими обладает (ὑποκείμενον). Чем или где будет бык, и конь, и лев, и подобные существа, если не станет свойств, в которых и содержится природа каждого из них? И не постигаю, как кто-нибудь, не поражённый безумием, осмелится утверждать, что первые могут существовать без последних. Если же правда, что ничто сущее не может существовать или познаваться без свойств, которыми отмечена его природа и сущность, то совершенно ясно, что устраняющие из души то врождённое ей по сущности, то есть разум и ум, которым она всегда и существует, и действует как мыслящая и рассуждающая, устраняют одновременно, даже если об этом умалчивают, и само её бытие; и по их учению душа выходит подверженной тлению и смертной, не имеющей бытия по смерти тела, – а что этого нелепее?

Раз уж, опасаясь, что иначе все их будут опровергать, они учат – хотя бы на словах, а не по сути, – что душа живёт, то она непременно и движется. Ведь жизнь всего рождённого выказывается в движении. А раз движется, то непременно и действует; ведь любое движение обнаруживается через действие. А раз действует, то уж действует, движимая непременно естеством, а не чем-то внешним или случайным. И не кругообразно или поступательно, или, кратко говоря, телесно, а умом и разумом.

А раз умом и разумом она и живёт, и движется, и действует, то непременно и рассуждает, и мыслит, и познаёт. Если же не познаёт и не рассуждает, то не действует, не движется, не живёт. Невозможна ведь жизнь без врождённого движения; не может и естественное движение проявляться, когда нет сродного действия.

Вдобавок, душа либо сама по себе разумна и умна, либо благодаря телу. И если она разумна и умна сама по себе [246] или же по своей сущности, то непременно обладает самостоятельным существованием (αὐθυπόστατος ἐστίν). А если душа обладает самостоятельным существованием по своей природе, то и сама по себе, и соединённая с телом будет действовать, по естеству умствуя и рассуждая, и никогда не прекратит осуществлять по природе присущие ей умные способности. Ведь что по природе присуще чему бы то ни было сущему, от него неотъемлемо, пока длится существование. Значит, душа, существующая после рождения вечно благодаря Богу, таковой создавшему её, самостоятельно и по собственной природе всегда и мыслит, и рассуждает, и познаёт и сама по себе, и в соединении с телом. Невозможно ведь изыскать какую-нибудь причину, чтобы способностей, присущих ей по естеству, а не благодаря телу, душа лишилась после его разрушения. А если душа разумна и умна благодаря телу, то, прежде всего, тело окажется ценнее души, созданной-де из-за него. Затем, умная и рассудительная способности души будут происходить из него же по обладанию, так как она создана из-за него. Ведь если без тела душа никак не может ни мыслить, ни рассуждать, значит, мышление и рассуждение присущи ей непременно через тело. А если способность мыслить и рассуждать душа приобретает из тела и без него, как утверждают эти люди, её иметь не может, то, разумеется, не будет обладать и самостоятельным существованием; откуда же возьмётся оно у души, которая сама по себе, без тела, лишена того, что её отличает? Если же душа не имеет самостоятельного существования, то, очевидно, она не есть и сущность. А не будучи самостоятельной сущностью, будет привходящим свойством (συμβεβηκός), совозникающим лишь при существовании тела, а после его распадения уже никоим образом не могущим быть; и ничего больше не останется столь безумным лжеучителям, устранившим бессмертие души, кроме суесловия Эпикура¹⁷⁸ и Аристотеля¹⁷⁹, связью с которыми эти благородные личности, естественно, и превозносятся. Довольно об этом.

Слушая же, что говорят они о воскресении, кто из пекущихся о добродетели и благочестии не стяжает бесстрастия через страсть (я говорю о негодовании против этих людей)? Ведь если, как они говорят, безо всякого изменения, по образу теперешней [247] жизни восстанет тело, составленное из взаимоборствующих соков, и будет поглощать пищу по страшном Божием пришествии после скончания мира сего, то и не знаю уж, что иное защищают они этими речами, – чтобы кратко выразиться, отбросив многое, что тут можно было бы сказать, – как не вечность смерти и бесконечность гибели. Ведь коли смерть есть гибель тел такого состава, а составное тело всегда повреждается притоком пищи, развеиваемое потоком из-за природного взаимопротивостояния своих соков, из которых и состоит, то, значит, утверждая, что благодаря им тело будет существовать после воскресения, эти лжеучители провозглашают, что смерть сохранится навсегда. Должно верить, что само тело восстанет по сущности и виду нетленным и бессмертным и, говоря словами апостола, вместо душевного – духовным (1Кор.15:44), ибо ничего в нём не останется от входящего в его состав свойства меняться к гибели, как ведает Бог, Который превращает тело в нечто неизменное и драгоценное; а о большем знании нечего попусту хлопотать.

Видя, как многие радуются и наслаждаются этими лжеучениями, я «онемел, и смирился, и умолчал о благом» (Пс.38:3), решив, что всякому благоразумному человеку полезнее молчать, нежели говорить, и хожу сам по себе, сокрушаясь и огорчаясь, и рассуждаю, какую погибель сотворят душам эти безответственные речи, разлетаясь повсюду, точно искры; и, по преобладанию порочности в наше время, нет никого, кто смог бы или захотел защитить истинное разумение от опасности! Отчего я и оплакиваю ещё горше удаление от вас, лишающее меня всемогущего близкого присмотра вашего отеческого священства, который хранил бы меня и спасал от всякого вреда, постоянно поддерживая словом, когда оступлюсь. [248]