Воспоминания

Из времён Великой Отечественной войны.

«Христос раждается прежде падший образ воскресити».

С 1947 года … и раньше

Начинаю с 1947 года потому, что этот год был одним из самых важных в моей жизни – год поступления в Минскую Духовную Семинарию. А начал писать свои воспоминания только потому, что ранней весной 1998г. (25 марта), встретив меня в коридоре после совершения акафиста Божией Матери в Академическом храме, Ректор Московских духовных школ Епископ Верейский Евгений (Решетников) остановился и, после небольшой паузы, сказал: «Вам есть послушание». Увидев моё смущение и поняв, что в 69 лет новые послушания принимаются с некоторым опасением, Владыка продолжил: «Написать воспоминания... У нас есть воспоминания выпускников прежних Духовных Академий (имеются ввиду до 1917г. – К. С.), а нынешних нет...» Эти слова Преосвященного Ректора и понудили меня взяться за перо. Иначе, видимо, я не собрался бы: в учебное время все мои силы уходят на дела академические, в летнее – к ним добавляются и дела домашние: работа в огороде, ремонт падающего забора, перекосившихся ворот; о состоянии приходящего в ветхость самого дома и говорить не приходится... А сейчас, лежит на столе объёмом в 690 страниц компьютерного текста «Словник» Церковно-Научного Центра «Православная Энциклопедия». (И это только от буквы «А» по «Н»!) Над ним надо работать и работать. Руки же одни и те же: они пишут новые лекции по Патрологии, они же покрываются мозолями и потом от необходимых хозяйственных работ. Трудности увеличиваются ещё тем, что у меня нет записей о прошлом: в своё время вести их, хотя и невинные, было небезопасно, а потом уже и привыкли не замечать происходящее и не отражать его на бумаге.

Хотелось бы в своих воспоминаниях меньше всего говорить о себе, но поступать так будет довольно сложно, потому что воспоминания – это мной когда-то увиденное, услышанное, пережитое, это частичка моей жизни...

Господи, помоги мне вспомнить и сказать правду, и только правду! Если же сказать её нельзя и сегодня, то не допусти меня даже до малейшей лжи или лести, или до такой правды, которая не принесёт пользы.

Сегодня по новому стилю 14 июня 1998 г. – день всех Святых. Я сходил в храм Божий, помолился, попросил благословение на свои труды и на исполнение послушания.

О Минской Духовной Семинарии я могу говорить только тепло. Думаю, что православный читатель поймёт меня в этом: обучение в Семинарии было для меня, как и для моих коллег, временем духовного становления, определением направления жизненного пути, утверждения в церковности. Именно здесь мы до конца поняли смысл, цель человеческого призвания и всего бытия. Именно она – Родная, Дорогая – с любовью раскрыла перед нами Небесные Сокровища, которые никто и ничто не может уничтожить – они Вечны... К тому же, годы моего обучения в Семинарии (1947–1951) стояли в непосредственной близости к концу Второй мировой войны. В Семинарию пришли люди – все до единого – опалённые огнём битв, испытаний, страданий. Среди нас имелись и бывшие фронтовики, и партизаны, и много потрудившихся в тылу для Победы... Какие это были люди!.. Немало их уже ушло в Мир Иной. Господи! Прими их в Свои Небесные обители, а оставшимся в земном пути умножь благие лета!

1. Поступление в Семинарию

В 1947 г. произошла реорганизация Пастырских двухгодичных курсов, действовавших в Жировицах, в Семинарию. Поэтому благочинным Минской епархии было дано указание правящим Епископом объявить в храмах о предстоящем наборе воспитанников. Как только эта весть дошла до меня, я весь загорелся желанием во что бы то ни стало поступить в Семинарию – и начал усиленно готовиться. Помогал мне в этом (сегодня я с большой благодарностью вспоминаю его) священник соседнего прихода дер. Тумиловичи Михаил Уляхин (ныне митрофорный протоиерей, служит под С.-Петербургом). Я приходил в храм, читал, пел, прислуживал. Затем батюшка приглашал меня в свой дом, угощал чайком и давал мне очередное задание, которое я в течение недели не только старался выполнить, но и сделать значительно больше. Вообще же, с детства я привык работать сам – без руководителя: учить в сельской местности некому и потому привыкаешь сам давать себе задания и выполнять их. Тяготение же к учению у меня всегда было большое, даже очень большое (оно не прошло и сейчас).

Невольно я вспомнил сейчас военный 1942 год. Первого сентября этого года я пошёл в школу, чтобы продолжить обучение. Прихожу, двери все открыты, никого нет. Обошёл все классы – ни души. Сел за стол и жду. Слышу шаги, открывается дверь – и на пороге появляется старушка с ключами в руке. «Ты зачем пришёл, сынок, учиться?» – спросила она. «Да», – ответил я. «Занятий не будет, я пришла запереть дверь». Тут я всё понял. Собрал свой небогатый школьный скарб, заплакал и ушёл. Растроганная старушка пыталась было меня успокоить, но от этого я ещё сильнее заплакал... И, тем не менее, я продолжал учиться самостоятельно. – Осенью 1943 г., когда оккупационные власти сожгли наше село, из пожара я вынес и взял с собой только книги. (Какая же была досада потерять потом их – кто-то взял и «зачитал»). – Желание учиться и привычка работать самостоятельно очень и очень пригодились мне при подготовке к поступлению в Духовную Семинарию. Работая в поле, я распевал гласы, учил тропари, историю двунадесятых праздников, Священную Историю. Молитвы мне не надо было учить, т. к. я их знал, ибо рос в православной семье. А церковнославянский язык тем более, ибо я часто читал в храме часы, Апостол, молитвы перед святым Причащением и после. И к месяцу августу подготовка была завершена. Отец Михаил направил меня со своей рекомендацией к Докшицкому протоиерею, в ведении которого находилось и моё родное село Комайск. Я ходил в храм и в Докшицы (там тоже читал, пел, прислуживал), но в летнее время 1947 года бывал там реже, чем в Тумиловичах, т. к. в Докшицах прот. Николай Плещинский (очень хороший батюшка, построил каменную церковь – красу Докшиц) был уже старенький и заниматься со мной не мог, к тому же от Комайска до Докшиц расстояние в восемь километров, а до Тумилович – не более шести. Отец Николай встретил меня очень радушно (я к нему и потом ходил, когда он, совсем состарившись, был на покое), но сказал, что надо ещё съездить в Порплищи (от Докшиц ещё километров десять) к благочинному прот. Михаилу Кузьменко – необходимы его слово и печать. Так я познакомился с отцом Михаилом. На меня он произвёл впечатление неотразимое: молодой, красивый, высокий, с прекрасным голосом, общительный, доступный, умный. Тогда я подумал: побольше бы таких пастырей для Русской Православной Церкви. Но на него обратили внимание и «другие» – вскоре ему дали десять лет, обвинив его, как потом стало известно, в «покушении на жизнь Сталина», которого он не видел и не мог видеть ни живого, ни «мавзолейного». Отец Михаил отнёсся ко мне очень внимательно – расспросил о моей жизни, родных, знакомых, о моих интересах и знаниях. И дал «добро». Со мной вместе был и другой абитуриент из Порплищ – Иосиф Гапанёнок (потом протоиерей в России, скончался). С ним отец Михаил беседовал мало, т. к. хорошо его знал.

В конце августа, «вооружившись» знаниями и документами, я в один из вечеров приехал к Гапанёнку Иосифу, чтобы ночным поездом двинуться в Жировицы. На станции Порплищи к нам присоединился ещё Иван Каминский (ныне митрофорный протоиерей, благочинный в Белоруссии), и мы втроём поехали навстречу неизвестному будущему. В моей жизни это была первая поездка в поезде и первая дальняя. В поезд я, действительно, садился с каким- то страхом. Страх этот увеличивался ещё от того, что посадка была ночью, в полутьме, на медленно идущий поезд. Порплищи были не станцией, а полустанком, где поезд только притормаживал, но не останавливался. Надо было вскочить на ступеньки во время хода. А ведь в руках ещё чемодан! Помню мы «вскакивали» на разные ступеньки – иначе не догонишь. Собрались в одном вагоне – и я успокоился. Для моих сотоварищей волнений не было – для них, живших рядом с полустанком, ничего в посадке необычного не было. Забегая вперёд, отмечу, что и потом ездили мы в Семинарию втроём – и в дороге испытали многое: мёрзли в тамбуре, теснились на буферах, висели на подножках вагонов, одной рукой ухватившись за ручку возле подножек, а другой удерживая чемодан. Особенно страшно было путешествовать на подножках. Опасность состояла в том, что в ночное время однообразный стук колёс поезда действует усыпляюще, и достаточно немного ослабить руку, как тут же можно оказаться под откосом. Но Господь давал силы и бодрость. А приходилось так путешествовать потому, что не было свободных мест – без билета ведь не пустят в вагон. Надо было ещё умудриться повиснуть на подножке в самую последнюю минуту – на ходу поезда, иначе дежурные по вокзалу стащат, да ещё и оштрафуют. Вот не ездили мы только на крыше!

О том, как нас встретила Семинария, не помню. Но помню сам экзамен... Заходили в какую-то большую аудиторию, где за столами сидело несколько человек. Спрашивали всё – и чтение, и молитвы, и пение. Никаких других встреч как будто не было, но спрашивали долго, тщательно. Меня попросили прочитать на память тропари двунадесятых праздников, рассказать историю праздника Рождества Пресвятой Богородицы и спеть гамму. Историю праздника я рассказывал долго, подробно. Меня никто не перебивал, не исправлял.

Письменная работа – изложение – выполнялась отдельно.

Сдавать экзамены приехало много – около двухсот человек. Абитуриентам известно было, что примут не более сорока человек. Но вот удивительно, не наблюдалось никакого соперничества. Более того, помогали друг другу, советовали один другому, вместе повторяли материалы, друг друга экзаменовали. Я никогда не забуду ту помощь, какую оказал мне Николай Николаевич Ричко, впоследствии мой однокурсник по Московской Духовной Академии и сослуживец. Сегодняшние преподаватели хорошо его помнят как талантливого и справедливейшего доцента. Промысл Божий так устроил, что во время изложения – письменного экзамена – я оказался рядом с ним. Быстро написав своё изложение, он стал смотреть на мои «борения», улыбнулся, а затем взял мой лист и тут же исправил несколько ошибок и заменил некоторые слова. Я послушно всё исправил и аккуратно переписал... Вечная память тебе, дорогой друг! Не окажись тебя рядом – неизвестно, как могла сложиться моя судьба... Господь так устроил, что Семинария направила в Московскую Духовную Академию только нас двоих, всех прочих – человек пять – в Ленинградскую (ныне Петербургская). А ведь и мы оба написали прошения для поступления в Ленинград. Но архиепископ Минский Питирим (Свиридов) велел нам обоим переписать прошения, обосновав свою волю так: «Окончивших первых двух по разрядному списку я направляю только в Москву. Остальные пусть едут в Ленинград»¹. Поначалу мы были огорчены решением Архиепископа, но потом увидели и убедились, что и здесь проявилась к нам великая милость Божия.

Вступительные экзамены в Семинарию прошли настолько успешно, что Ректор архимандрит Митрофан (Гутовский)², человек весьма энергичный, глубоко преданный делу Церкви, смог добиться получения разрешения у местной светской власти на увеличение приёма в два раза. Вместо одного класса было организовано два параллельных – в первые классы приняли 67 воспитанников, а всего приняли 110³. Кажется, это было всего один раз за всё время существования Минской Семинарии до её закрытия (в 1963 г.) и после восстановления (в 1989 г.)

В числе поступивших в Семинарию я был самым молодым, ибо первого сентября (день моего рождения по паспорту; на самом деле родился я 29 августа, а 1 сентября меня крестили) мне исполнилось ровно восемнадцать лет – возраст, строго определяемый тогдашними требованиями.

2. Быт воспитанников

Условия нашей жизни были довольно суровые – послевоенные. Недостаток в жилье, одежде и пище распространялся и на нас.

Вновь поступивших поселили в огромной крипте бывшего костёла. Нам говорили, что там когда-то ставили покойников, так как заморозки раньше не знали. Естественно, что помещение не отапливалось, от сырости пахло мертвецкой и выглядело траурно. Посредине поставили «буржуйку», а железную дымоходную трубу от неё вывели в дверь, т. к. пробить стену, вероятно, не разрешили, да и пробить толщу её было бы очень непросто. Труба эта доставляла нам немало хлопот: на стыке тёплого с холодным воздухом всегда падали какие-то чёрные капли. Стык этот был в дверях, и каждый раз, проходя через дверь, надо было помнить об этом – иначе можно было уподобиться зебре. Возле печки было жарко, а по стенам стоял вековой холод. Но никто не сетовал, не стонал, не роптал. Наоборот, эти неудобства воспринимались со свойственной молодости лёгкостью и юмором.

Когда я уже был в третьем классе, меня поселили внизу в двухэтажном корпусе. Народу там было немного. Но опять-таки, были свои неудобства: за прихожей варили картошку для монастырского скота, и из этой «варильни» постоянно пар наполнял прихожую. Нам приходилось согнувшись буквально пробегать её, чтобы скорее войти в спальню и плотно закрыть за собой дверь. Но запах проникал и к нам. Тем не менее, мы были счастливы: здесь можно было и позаниматься, и лучше отдохнуть.

Одежда у всех была своя, но никто не допускал каких-либо вольностей. Я года два или три проходил в суконном «френче», который мне сшил из самотканого сукна мой родной брат Феодор († 1993).

Питание было довольно скудное: кормили три раза в день, за обедом, кажется, давали только суп. Кто мог – добавлял свои продукты. Я привозил из дому только сухари из ржаного хлеба, опускал их в суп и с удовольствием вылавливал. Правда, иногда сухари были слишком крупные, и мне они доставляли немало хлопот: глодаешь его как кость, пытаешься откусить, а он не убавляется. Так достанешь его из супа, завернёшь в бумажку до следующего раза. Хлеб первое время выдавали порциями сразу на несколько дней. Некоторые ухитрялись съесть всю порцию сразу. Нашёлся даже такой спорщик, который заявил, что он сможет съесть в один присест свою порцию и порцию того, кто с ним вступит в спор. Кто-то согласился на эти условия. В окружении смеющихся одноклассников он серьёзно начал свой «подвиг». Свою порцию он съел быстро , но вторую стал есть всё медленнее и медленнее. Опустошив тарелку до половины, достал к хлебу сливочного масла. Это его и погубило: съел кусочка два-три и остановился... Смеха было много... По договору проигравший должен был отдать выигравшему свои следующие две порции, но выигравший отказался от них.

Замечу, что хотя питание было и ограниченным, но всегда свежим, а главное, приготовленным с молитвой и потому здоровым, полезным, вкусным. Никто не болел и не страдал от голода. А хлеб был настолько ароматным, что, кажется, запах его я чувствую и сегодня.

Стипендии не было – и никому даже не приходило мысли о том, что нам ещё могут или должны платить за учёбу. Наоборот, ежегодно государство требовало от нас «добровольно» подписаться на заём. Он был небольшой, но для нас, по крайней мере для меня, это была проблема. Сам заработать я не мог, а брат выдавал мне деньги только на дорогу, да и ему неоткуда было взять. Проще было привезти «с каникул» килограмма два сливочного масла, но не денег.

3. Самостоятельные занятия  

Ежедневно у нас было шесть уроков по разным предметам – каждому предмету отводилось в день лишь сорок пять минут. Задавали материала много, хотя некоторые преподаватели излагали его медленно, чтобы мы могли успеть записать – ведь учебников было мало или вовсе не было. Некоторые учебники мы в вечернее время переписывали. Я, например, слово в слово переписал Катихизис святителя Филарета. К сожалению, рукопись утеряна, но до сих пор хорошо помню её странички: альбом, желтоватые листы, фиолетовые чернила, убористый почерк (ради экономии бумаги), выделенные жирным шрифтом заголовки, подчёркнутые более важные слова и т. д.

К шести урокам подготовиться хорошо нелегко – нужно много трудиться. И мы, действительно, трудились и трудились. Получалось так, что объявлен был режим дня, и это объявление стало для нас обязательным законом. Никто нас не понукал и тем более не принуждал исполнять его, а мы исполняли его свято – нам хотелось его исполнять, мы чувствовали важность его для учебного времени и, естественно, для будущего нашего служения. Если наблюдались отступления от режима, то только в одном – мы искали возможность остаться в классе после отбоя (после 23 часов) и ещё хотя бы часок поработать. Причём, занятия проходили в полной тишине. Никто не только не разговаривал, но и не перешёптывался. Если что-то нужно было выяснить или спросить – писали на листочке и на нём же получали ответ. Для более серьёзного разговора выходили в коридор. Да и там не повышали голоса. И всё это складывалось как будто бы само собой! Никто никаких насилий не применял! Никаких окриков, угроз, назойливой, а тем более, лицемерной морали!

А какие условия были для такого труда ? Современный – сегодняшний студент, вероятно, думает, что на столах стояли лампы, с потолков свешивались люстры. Было всё иначе – сами воспитанники готовили дома «коптилки», привозили их в Семинарию, заливали керосином и зажигали. Но света они дают мало, а заниматься возле них приходилось долго – и мы вынуждены были заняться их усовершенствованием. Один из моих одноклассников ухитрился сделать коптилку из гильзы трофейного снаряда – гильза была сплющена и в неё вставлен широченный фитиль. Коптилка эта уподоблялась факелу и собирала вокруг себя целую группу ищущих знаний. Я не в состоянии был так изощриться, но тоже усовершенствовал свой светильник – достал немецкую гранату с деревянной длинной ручкой, ручку отбросил, тол удалил, а в самом железном корпусе сделал четыре дырки, в которые вставил четыре трубочки, а в них втянул фитили. Свет увеличился в четыре раза! Хотя мы и следили за тем, чтобы фитили не коптили, но к концу вечерних занятий воздух в классах становился тяжёлым. Только к началу 1950/51 учебного года Семинария смогла приобрести себе «движок», который должен был обеспечить нас электрическим светом. Но он то работал, то стоял, и потому коптилки сопутствовали нашей учебной жизни до окончания Семинарии. Они всегда были под рукой вместе со спичками.

4. Отдых  

Понятие для нас весьма условное, потому что его практически не было: у нас даже сложилась присказка – «мы отдыхаем, работая». Так оно и было. Предлагавшийся нам материал был не просто интересный (слушая который забываешь всё), но благодатный, насущный, т. е. самый необходимый для наших душ. Разве не грешно молодому человеку, готовящемуся стать пастырем Святой Церкви, помышлять об усталости, читая слово Божие, к нему обращённое со спасительной любовью, или изучая Нравственное богословие, Историю Родной Церкви, подвиги и наставления Преподобных, Старцев?!.. Когда я слышу, что священник ушёл в отпуск, то мне всегда хочется спросить: в отпуск от чего ?.. Хорошо, если есть кому его заменить, но и в этом случае священник не может быть без совершения Божественной Литургии!.. Моё детство и юность прошли в обстановке, окружённой храмами. Хотя они были и достаточно удалены от нашего села (шесть, восемь, двенадцать, двадцать километров...), но я везде бывал и знал их служителей. Это были истинные служители Божии, завершившие свой земной путь мученичеством или исповедничеством. На каждом приходе был только один священник – понятий об отпусках у них, разумеется, не было...

Но у нас, семинаристов, некие понятия об отдыхе были: за монастырской оградой на лугу мы иногда играли в волейбол, охотно гоняли мяч, ходили смотреть кино в Сельскохозяйственный техникум, который занимал прежние монастырские корпуса (теперь они возвращены Семинарии и Духовной Академии), туда же ходили слушать белорусский хор народного артиста Ширмы (бывшего соборного регента) и трагедию Шиллера «Коварство и любовь». Вероятно, запомнилось это потому, что в нашей жизни было чем-то незаурядным. Ещё один из моих одноклассников (по фамилии Матяс, имя забыл) хорошо играл на мандолине. Мы любили слушать его.

5. День Жировицкой иконы Божией Матери

20 мая (по новому – 7) по старому стилю – Святая Церковь вспоминает чудесное явление Жировицкой иконы Божией Матери (1470 г.) В Свято-Успенском Жировицком монастыре, соответственно и в Семинарии, этот день отмечался особенно торжественно. Я пишу «соответственно и в Семинарии», потому что богослужебная жизнь Семинарии и монастыря составляла единое целое. Сама Семинария располагалась в монастырских зданиях, один из классов находился в длинном коридоре собора, а в верхнем этаже собора – одна из самых больших спален. Храма своего Семинария не имела и поэтому все богослужения, в том числе и чреда десяток, совершались в тёплое время в соборе, а в холодное – в примыкающей к собору Никольской церкви (она тоже довольно просторная). Монахов было немного, поэтому вся радость совершения молитвы доставалась нам. Даже начальство монастыря и Семинарии объединялось в одном лице Ректора, который был одновременно и Наместником монастыря.

Дня празднования явления иконы Божией Матери мы ожидали как благодатного луча в нашей трудовой жизни, к нему готовились. Заранее всем определялись послушания – кто должен был петь в хоре, кто читать, принимать записки, следить за порядком, вовремя ударить в «било»... В отношении «била» надо заметить следующее: электричества в Семинарии не было, поэтому не было и привычных для сегодняшних учащихся звонков. Вместо звонка в монастырском дворе был подвешен на дереве большой кусок рельса, а возле него лежала железка. Дежурный подходил и несколько раз железякой ударял в «било» – раздавался громкий и резкий звук. Богомольцы от неожиданности пугались, и потому в торжественные дни «било» со временем «отменили». Мы этой отмене тоже радовались, т. к. раньше всех находящихся рядом паломников надо было громко предупреждать, что сейчас произойдёт и для чего.

На праздник приезжал архиепископ Питирим, съезжалось множество духовенства и православной паствы со всех уголков тогда величайшей страны. Особенно впечатляющим было совершение акафиста Божией Матери под открытым небом возле Явленского храма. Ярко светящее солнце, сверкающие в его лучах митры, облачения духовенства, море голов, покрытых разноцветными платками, нарядность одежд – всё сохранилось в памяти, как на фотографии.

Мы любили этот день ещё и потому, что он приносил нам встречи со «старыми» друзьями и знакомства с новыми. В наших сердцах жила вера, что в такой день Божия Матерь пошлёт нам только хороших людей – и вера наша оправдывалась: немало выпускников Семинарии встретило в этот день добрых подруг жизни.

6. Преподаватели

Не берусь говорить о всех преподавателях, а скажу лишь о тех, которые глубоко вошли в моё сердце, или оказали огромное, я бы сказал, неизмеримое влияние на всю духовную жизнь Семинарии, на весь её строй, уклад, направление – на всех нас.

На первое место выдвигается протоиерей Иоанн Рей, инспектор Семинарии, преподаватель русского языка (что ещё преподавал – не помню). К своему стыду, я не знаю ни рода его, ни племени – откуда он, была ли у него семья (летом и только летом он куда-то уезжал к родным) или он был целибат? Кажется, он закончил Православный богословский факультет Варшавского университета, как и ряд других преподавателей того времени. Но это неважно. Важно другое – отец Иоанн был Святым Православным Батюшкой – Отцом Великой Семьи в собственном смысле этого слова (всё пишу с большой буквы).

Первым делом отец Иоанн изгнал из своего кабинета всех «любимчиков» и «стукачей»... Нам нельзя отрываться от действительности и говорить, что в нашей среде сплошная «тишь да гладь». Бывает и у нас, слава Богу – редко, возле имущих церковную власть появляются ловкачи, которые умело обхаживают своего владыку, постепенно входят к нему в доверие и начинают пользоваться этим доверием в своих интересах. Попытались появиться такие и возле отца Иоанна, но потерпели полное поражение. Одного подобного «деятеля», явившегося к нему с «доверенным донесением», отец Иоанн внимательно выслушал и затем спокойным голосом сказал: «Выйдите из моего кабинета, закройте за собой дверь и да не будет больше здесь вашей ноги. Христианин призван к любви, а любовь – это постоянная жертвенность...» (может быть, я и не дословно цитирую, но смысла не искажаю). Доносчик был ошеломлён. Ещё более его поразило то, что отец Иоанн не изменил к нему, как и ко всем, своего доброго отношения. Этим способом он довёл пытавшегося стать любимчиком до полного осознания своей вины – человек изменился и сам раскаялся перед своими коллегами... Так же закончилась и очередная попытка другого льстеца... И все доносы, подслушивания, перетолки, домыслы прекратились. В семинарской среде установилось подлинно христианское доверие, мир, взаимопомощь...

Каждый день отец Иоанн приходил в столовую во время обеда. Ходил вдоль столов, тихонечко что-то говорил кому-либо, если замечал за ним неладное; говорил настолько тихо, что даже соседу трудно было услышать (положим, кто «хлебает», кто стучит ложкой...) Такой способ наставления действовал неотразимо – он не обижал, не принижал человека, а восстанавливал его, поднимал. Особенно памятными остались приходы его в столовую перед разъездом воспитанников на каникулы и в первый же день после их возвращения. Отец Иоанн, подождав пока молодежь подкрепит свои силы, начинал громко говорить. Какие это были речи! Я не могу дословно их передать сейчас, потому что записей – увы! – никаких нет. Провожая он говорил примерно так: «Дети мои, через несколько минут вы переступите порог нашего монастыря и снова окажетесь в миру, но где бы вы ни оказались, не забывайте о своём святом призвании, помните, что вы воспитанники духовной школы, что завтра вы станете у Престола Божия и будете приносить Евхаристическую Жертву, ваши руки будут причащать истинным Телом и истинной Кровью Христа Спасителя тех, кого вы поведёте в Жизнь Вечную. Будьте верны, благоразумны, просты. Обнимите своих родных, скажите им доброе слово, укрепите в них веру и любовь. И Ангел Хранитель да сопутствует вам и вернёт вас в нашу школу здоровыми и духовно, и телесно...». А встречая вернувшихся с каникул, отец Иоанн выражал радость о их возвращении и призывал благословение Божие на предстоящие труды в продолжение учёбы. Как правило, свою речь он завершал напоминанием, что если у кого возникли какие-либо вопросы, проблемы, трудности, да и радости – дверь его кабинета всегда открыта... Так оно и было – и войти в эту дверь мог кто угодно и когда угодно.

Не менее учили нас доброте, смирению и участию в жизни других – частые обходы отцом Иоанном наших спален. Бывало, только мы уснём, а иногда и глубокой ночью, открывается тихонько дверь и на пороге в носках (ботинки он снимал за дверью) появлялся наш дорогой Батюшка. Как привидение, неслышно он проходил между длинными рядами кроватей. Для чего? Проверить кто отсутствует? Нет, не допускайте даже мысли такой. Отец Иоанн, как милосердный самарянин, пришёл позаботиться о нас и ночью. Идёт между рядами и видит: у кого-то съехало одеяло – он подымает и осторожно накрывает спящего, дальше видит разбросанные ботинки – собирает и ставит под кровать. Но труднее всего было отцу Иоанну с теми, кто во сне поворачивался на левый бок и начинал храпеть. Отец Инспектор подходил к нему, подкладывал под него свои руки и начинал медленно переворачивать его на правый бок. Делал он это настолько осторожно, что спавший, бывало, и не замечал заботы. Батюшка всех нас знал не только по фамилии, но и вникал во все наши потребности. Не помню, чтобы он применял какие-то суровые наказания, гнал бы из Семинарии или снижал баллы по поведению. Да прибегать к этому и не было нужды. При нём мы боялись не нарушить семинарскую дисциплину, а обидеть доброго Старца, не оправдать его веры в нас, его любви к нам, жертвенности. Потому не было ни проказ, ни безнадежно отстающих!

Если кто провинился в чём-либо, отец Иоанн сам подходил к нему, уводил к себе и долго беседовал. Уходили от него после таких бесед иными, чем пришли к нему – люди как будто заново рождались в мир...

Вот так достигалось строение крепкой студенческой семьи – крепких завтрашних служителей Любви – не дисциплиной, хотя бы и умереннонужной, не лекциями, хотя бы и учёными (я уже отмечал, что не помню, какие предметы читал нам отец Иоанн), а подлинно христианской любовью, участием, пониманием. Да, через него мы становились учениками Христа Спасителя, сынами Церкви и Отечества...

Говорят: «Один в поле не воин». Не верю этому. Отец Иоанн, можно сказать, был один воин, но смог завоевать сердца всех ...

Осенью 1949 г. мы вернулись с летних каникул в Семинарию и здесь услышали печальнейшую весть: отец Иоанн скончался. Все без какой-либо команды собрались в храм; в руках зажглись свечи; началась панихида, а вместе с ней отдельные всхлипывания, которые очень скоро превратились в общий плач, почти в рыдание... Картина неописуемая и неповторимая. Ничего подобного я не видел ни до 1949 года, ни после него...

Рассуждая по-человечески, жаль, что житие отца Инспектора-Учителя так скоро прекратилось. Но, слава Богу, что мы его имели – он и за короткий срок много нам оставил!

С кончиной отца Иоанна многое изменилось и как-то сразу – ужесточился режим и стал какой-то бессмысленный. Например, запретили после обеда заходить в спальни (их в девять часов утра просто запирали на замок), не рекомендовали выходить за ворота монастыря... У всех стал вопрос: куда же деваться ? Начались недовольства... В эти минуты мы ещё более оценили подвиг дорогого Батюшки, имя его засветилось ещё ярче.

Другой светлой личностью был протоиерей Василий (то ли Воликовский, то ли Волотовский). Прекрасный проповедник, он такой же был и в жизни. Слово у него никогда не расходилось с делом. По своей доброте он никогда не ставил двоек учащимся. За это его упрекали и винили, что, мол, он своей мягкостью вредит делу. Отец Василий оправдывался: «Уже только за то, что они пришли в Семинарию, им надо ставит тройки...» Обвинители отца Василия были неправы: он любил нас и доверял нам – и мы отвечали ему искренней любовью к нему и оправдывали доверие. Предмет его – Гомилетику – мы знали не хуже, чем другие. Доброта отца Василия была настолько велика, что перед письменным экзаменом по Гомилетике, правда незадолго, он тихонько сказал нам темы.

Известный сегодня в церковном мире протопресвитер Виталий Боровой был также одним из наших лучших учителей в Семинарии. Входил он в класс стремительно, держа в руках лишь классный журнал и указку: вёл он Историю Церкви. Слушали мы его, затаив дыхание, стараясь побольше записать. Преподавал он у нас и английский язык. Задавал немного, но требовал безукоризненного выполнения заданного. Благодаря сему мы настолько изучили английский язык за два года в Семинарии, что этих знаний нам хватило и на Академию. Только потом мы узнали, что отец Виталий, преподавая нам английский язык, и сам его изучал. Отец Виталий был одновременно секретарём Семинарии и библиотекарем. В библиотеке он был один – и заведовал библиотекой, и собирал её, и выдавал книги, и советовал, что непременно надо прочитать. Отец Виталий здравствует и по сей день и продолжает активно трудиться.

Подобным отцу Виталию был Дмитрий Петрович Огицкий (недавно скончался). Преподавал Сравнительное богословие и древнегреческий язык. Все лекции по Сравнительному богословию я тщательно записал – они были весьма содержательные, но дал одному преподавателю для использования, а он мне их не возвратил... Так «зачитали» и другие мои записи. По греческому языку Дмитрий Петрович выжимал из нас всё возможное и даже невозможное. За сорок пять минут урока мы так уставали, что становились малоспособными к слушанию прочих пяти положенных на тот день по расписанию предметов. Даже сегодня я не знаю, как расценить такой метод работы!

С искренней и глубокой благодарностью я вспоминаю также и своих прекрасных учителей, продолжающих достойно стоять на высоких постах служения Русской Православной Церкви: митрополита Оренбургского и Бузулукского Леонтия (Бондаря) – ныне старейшего архипастыря нашей Святой Церкви⁴ (читал Священное Писание Ветхого Завета), протоиерея Бориса Шишко – ныне преподавателя Одесской Духовной Семинарии⁵ (вёл Нравственное богословие), почивших: протоиерея Феодора Хрущевского (преподавал Историю Русской Церкви), Алексея Яковлевича Яблонского (учил нас Церковному уставу), Алексея Петровича Надеждина (давал уроки по Психологии).

Некоторые из преподавателей были выпускниками и даже преподавателями (доцент А.П.Надеждин, кажется из Казанской Духовной Академии) прежних Духовных Академий, прочие – Православного Богословского факультета Варшавского университета.

Читались также интересные лекции по бухгалтерскому делу (Свиридов – родной брат архиепископа Питирима), по агрономии (агроном), но как-то они прошли по касательной...

7. Вызов «неизвестно куда»

Это скорбное воспоминание.

После поступления в Семинарию очень скоро стали нас одного за другим вызывать – куда, зачем – никто ничего не говорил, соблюдалось какое-то могильное молчание. Уходили по вызову рано утром, а возвращались поздним вечером. Возвращались в страшном состоянии – уставшие, измученные, как будто за один день постаревшие на несколько лет, с изменившимися лицами (казалось, что появились первые морщинки). Менялось и поведение студентов – как-то замыкались, уходили в себя; пропадала у них прежняя живость, шутки, даже улыбки. Что происходило – оставалось тайной. Постепенно мы стали догадываться, но от этого становилось ещё страшнее. Тем не менее, я не помню случая, чтобы кто-то, побывав «неизвестно где», бежал из Семинарии... Меня, слава Богу, не вызывали.

Вызовами дело не ограничилось. Видимо, решено было провести более тщательный и тотальный допрос – «люди в штатском» прибыли к нам сами. Для них были отведены большие аудитории. Теперь и меня не миновала чаша. Вызвали. Захожу и вижу сидящего, развалившись, за столом, на котором куча бумаг. Взглянув на меня, он саркастически улыбнулся, перелистал дело, снова взглянул. Я продолжал молча стоять. Не помню точно, что он меня спрашивал. Кажется, задал самые трафаретные вопросы: кто направил в Семинарию, верую ли я, есть ли родственники за границей. Атмосфера была настолько тяжёлой, что я вышел оттуда побледневший, с дрожащими ногами, хотя за мной была лишь одна так называемая «вина», что я жил с 1941 г. до 1944 г. на оккупированной территории, и родной брат Иван был увезён на работу в Германию. Тогда и это считалось преступлением. (!)

8. Кто может добавить

Я далеко не всё рассказал о моём пребывании в Минской Духовной Семинарии, заранее хочу оговорить, не всё смогу рассказать и о Московской Духовной Академии. Но делаю всё посильное для меня.

О прочем, касающемся Минской Духовной Семинарии, могли бы добавить, да и меня поправить мои лучшие друзья-одноклассники: отец Пётр Латушко и отец Пётр Авсиевич. Оба митрофорные протоиереи. Первый служит в г. Речица, Гомельской области и епархии (это его второй приход, первый был в Лоеве той же области), второй – всю свою жизнь провёл на одном приходе в селе Ковали, Витебской области, в епархии Полоцкой. Кстати, следует отметить, что он много-много лет служил с белым крестом, не имея наград. И только когда прибывший в Белоруссию митрополит Филарет (Вахромеев) узнал об этом – сразу наградил его крестом с украшениями.

Это сказ особый, так как он ближе к нашему времени. Слава Богу, есть ещё в живых немало свидетелей, которые могут дополнить любую мою строку, а при нужде и исправить. За всё буду только благодарить.

В сопоставлении с Минской Духовной Семинарией Московская Духовная Академия предстала, хотя и в хорошем, но несколько ином виде: там скромность – здесь торжественность, там простота – здесь величественность, там обыденность – здесь парадность, там деревня – здесь центр... Правда, при всём блеске была и здесь теплота, но какая-то иная...

1. Подготовка к вступительным экзаменам

Серьезно готовиться к поступлению в Духовную Академию начали мы (мы – значит мои одноклассники и я) с третьего класса Семинарии. Всем подававшим надежды на продолжение учёбы давались и дополнительные задания. Более других преподавателей отличался в «заданиях» сам отец Ректор архимандрит Митрофан, занимавший кафедру Священного Писания Нового Завета. Он требовал от нас не только уверенного знания содержания священных новозаветных книг, но и правильного понимания, и цитирования наизусть целых зачал и глав. Из них труднее всего было запомнить всю Прощальную беседу Христа Спасителя со Своими Учениками – начиная со слов: «Ныне прославися Сын Человеческий, и Бог прославися в Нем...» и кончая Первосвященнической Молитвой (Ин.13:31–17). Мало отставал от архим. Митрофана и преподаватель по Священному Писанию Ветхого Завета, требуя заучивания наизусть ряда псалмов и глав из пророческих книг, напр., (Ис.53) (Как оказалось, на экзаменах не потребовалось цитирование наизусть целых глав). Более того, хотя все готовившиеся к поступлению в Духовную Академию окончили Семинарию почти с отличием, всех в обязательном порядке оставили на лето при Семинарии, чтобы ещё и ещё раз повторили изученное и углубили свои богословские знания. И мы не потеряли попусту ни одного дня. Я оставался в Семинарии всё лето. Для меня лично оно оказалось самым плодотворным. С ним я могу сравнить лишь лето 1954 г. – после окончания третьего курса Академии, когда я ежедневно с раннего утра до позднего вечера в своём родном селе Комайске сидел в тени под раскидистой грушей и работал над своим курсовым сочинением (кандидатской диссертацией). О плодах этой работы может узнать всякий, открыв тридцать третий сборник «Богословских Трудов» (1997 г.), где опубликовано моё сочинение. (Очень сожалею только о том, что от сочинения отрезали обширнейшую Библиографию)⁶.

2. Приезд в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру

В Московскую Духовную Академию мы приехали вдвоём – Николай Ричко и я. Сходим с электрички, идём и вдруг пред нами, «как могучий маяк средь житейского моря», открылась святая Лавра Преподобного и Богоносного Отца нашего Сергия, где и расположена Московская Духовная Академия. Немножко отвлекусь, но с определённой целью – подчеркнуть наше состояние в описываемые минуты. Несколько лет тому назад митрополит Волоколамский Питирим (Нечаев) после очередного заседания редколлегии «Богословских трудов» повёз членов редколлегии показать окормляемый им монастырь Преподобного Иосифа Волоцкого. Подъезжая к нему, Митрополит велел всем закрыть глаза, повернуть головы налево, а затем скомандовал: «Открывайте глаза!» Мы открыли, и у всех вырвалось одновременно единое: «Ах!» Перед нашими глазами стоял, сияя в лучах солнца, красавец монастырь... Вот такое «Ах!» вырвалось и у нас с Николаем при виде святой Обители Живоначальной Троицы. Мы поставили на землю чемоданы, сняли головные уборы и осенили себя большим крестным знамением. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!» С непокрытыми головами мы и шли до самой Академии. И было как-то странно для нас видеть в святой Обители гуляющую в шапках с праздным смехом публику. Также странным показался нам и приём нас помощником инспектора Академии, к которому нас сразу привели. Небольшого роста, кругленький, с бегающими глазами, резкой и властной речью, он насторожил нас как нечто чужеродное, холодное, не своё... Дальше всё было хорошо. Нам указали место пребывания, и мы снова оказались во власти вступительных экзаменов.

Воспитанные в Семинарии нашими добрыми духовными наставниками начинать всякое благое дело молитвой, мы – Николай и я – пошли в Успенский собор св. Лавры на вечернее богослужение, а затем и на Божественную Литургию... Потом я много-много раз посещал разные храмы – в близких и дальних местах – но, кажется, ни разу не испытывал такой силы церковной молитвы, как в эти минуты перед экзаменами. А богослужение было ведь рядовое!.. Сегодня я пытаюсь понять причину сего. Конечно, я находился в особом состоянии и потому особенно усердно возносил свои мысли к Небу, но объяснение вижу в ином – место, на котором мы стоим, по которому ходим, свято, и люди, подвизающиеся здесь, получают от Бога особый дар благодати. Потому-то сюда и тянутся паломники нескончаемой вереницей... Тогда – в тот предэкзаменационный час, – стоя в Успенском соборе, я молил Бога: «Господи! Если есть на то святая Твоя Воля, то оставь меня здесь навсегда!» – Господь оставил меня и оставил навсегда. Ибо ныне я уже вступаю в библейский возраст...

3. Вступительные экзамены

Сдать нам предстояло пять предметов за весь курс Духовной Семинарии. Устно: 1) Священное Писание Нового Завета, 2) Догматическое богословие, 3) Общую церковную историю. И письменно: 4) Основное богословие и 5) Гомилетику (написать на предложенную экзаменатором тему проповедь).

Следует отметить, что в 1951г., когда мы поступали в Академию, сдавала вступительные экзамены только «провинция», т. е. все приехавшие из других Семинарий. Окончившие Московскую Духовную Семинарию по первому разряду зачислялись Советом Академии и Семинарии на первый курс Академии без экзаменов. Получившие же во время обучения в Семинарии хотя бы одну тройку «москвичи» обязаны были не только пересдать её, но и сдавать вступительные экзамены вместе с «провинцией». Мне думается, что последнее было поспешным решением Совета Академии, ибо все сдававшие «москвичи» имели единственную тройку по Церковнославянскому языку. А членам Совета хорошо было известно, что преподаватель сего языка Анатолий Васильевич Ушков (1894–1972) четвёрки ставил редко, заявляя, что на четвёрку знает преподаватель, а на пятерку один Бог. И действительно, в числе абитуриентов оказались лучшие выпускники Московской Семинарии. Это: священник Матфей Стаднюк (ныне протопресвитер, секретарь Святейшего Патриарха Алексия II; был он секретарём и у Святейшего патриарха Пимена), Константин Михайлович Комаров (ныне профессор Московских Духовных школ), Владимир Тимаков (ныне митрофорный протоиерей, настоятель одного из Московских храмов) и др.

В 1952 г. Совет Московской Духовной Академии принял новое решение – отменил для всех вступительные экзамены в Академию. Зачислять стали по рекомендации Совета той или иной Семинарии. Конечно, больше всего принимали из Московской Семинарии.

Перед сдачей вступительных экзаменов проводилась со всеми приехавшими беседа у одного из опытнейших педагогов – Инспектора и профессора Академии Николая Петровича Доктусова. Не помню содержание беседы, но поставленный мне вопрос помню. «Какие предметы будете сдавать?» – неожиданно спросил он меня. Я настолько смутился, что четыре предмета назвал, а пятый забыл. Николай Петрович несколько секунд помолчал, затем улыбнулся (как-то приятно, по-хорошему) и велел позвать следующего.

Но в ещё больший трепет привела меня встреча с отцом Матфеем Стаднюком, который так же как и я, ходил по академическому садику и размышлял над предстоящими и ему экзаменами. Увидев, что я не отрываюсь от книги, он решил меня ещё и припугнуть. Цель им была достигнута... Этот «экзаменационный эпизод» – и только этот – я вскоре записал. Но, к сожалению, у меня эта запись не сохранилась. Один экземпляр я отдал отцу Алексию Остапову для издаваемого им («тиражом» в четыре экземпляра) дважды в году – к Рождеству Христову и св. Пасхе – домашнего журнала. Экземпляр этого журнала регулярно преподносился Святейшему Патриарху Алексию I в ночи Рождественскую и Пасхальную после богослужения. В этих журналах отражалась, насколько это было позволено, текущая церковная жизнь. Вот сюда и попало моё описание встречи с отцом Матфеем. Со смертью отца Алексия погибла и его богатейшая библиотека. Может быть у отца Матфея сохранилось это описание ? Я, кажется, давал ему экземпляр. Вторично описывать боюсь, т.к. сегодня только помню, что была такая трепетная встреча, что отец Матфей великолепно сыграл роль имеющего власть представителя Академии, в руках которого якобы все поступающие. Помню, что при этой встрече, я пришёл к выводу: чтобы подготовиться для поступления в Академию одного лета мало!

Как я сдавал Священное Писание Нового Завета и Догматическое богословие – забыл. Немного помню письменные экзамены и экзамен по Общей церковной истории.

Письменные экзамены проводились в аудитории чертогов – в первой от вестибюля. На доске написали темы и распределили по рядам. Мне досталась тема по Основному богословию: «Внутренние и внешние признаки Божественного Откровения»⁷. Раскрыл тему я быстро и легко. Несколько труднее было написать проповедь, но и здесь все справились... По Общей церковной истории запомнился экзамен потому, что принимали его два светлейших человека – отец Димитрий Боголюбов (1869–1953) и Николай Иванович Муравьёв. Первый – почтенный старец, митрофорный протоиерей, известный в прошлом миссионер и профессор, второй – глубокий историк, учёный Секретарь Академии. Принимали они экзамен спокойно, не торопясь, ставя один вопрос за другим и ожидая полных ответов. В результате я получил оценку пять с плюсом. Второй раз я получил такую необычную отметку уже в Академии на экзамене по Догматическому богословию от Святейшего Патриарха Алексия I.

Бытовые условия, в которых мы жили во время сдачи вступительных экзаменов (они длились почти две недели с первого сентября), были довольно трудные. Хуже всего было то, что мы сами должны были заботиться о еде. В Академии к нашим услугам был лишь титан с кипятком. У меня же было только сало из дому и сухари. Вот этим салом, сухарями да кипятком я и поддерживал свои силы. Денег у меня не было. Недоедание, экзаменационное напряжение закончились тем, что у меня заболел желудок (сначала гипоацидный гастрит, а затем анацидный) на всю жизнь. Но, слава Богу, экзамены я сдал, кажется, первым по разрядному списку (впрочем, пусть сегодняшний учёный Секретарь профессор архимандрит Платон (Игумнов) проверит и, если не так, исправит), и жив до сего дня. Более того, по милости Божией, ни разу с желудочной болезнью не лежал в больнице. А саму болезнь воспринимаю как посещение Божие для смирения.

Так как я уже начал говорить о бытовых условиях, то, думаю, надо о них продолжить.

4. Бытовые условия при учёбе

Спальни наши располагались на первом этаже чертогов, с южной стороны, как более обособленные (система строений чертогов анфиладная), – для студентов Академии, с северной – для воспитанников Семинарии. В каждом зале помещалось около 25 кроватей. Много! Но везде было чистенько, сухо, светло. А, главное, тишина и мир – никаких неприятностей в отношении друг с другом и, тем более, ссор. Живя общиной, более сближались с коллегами – не только с однокурсниками, привыкали уступать один другому, помогать, делиться и радостями, и горестями. Помню, вместе с нами в спальне был Саша Кравченко (потом Ректор Одесской Духовной Семинарии, а ныне протоиерей одного из храмов Одессы)⁸. Он шёл одним курсом ниже нас. Так вот, он часто получал из дому посылочки с продуктами, но никогда в одиночку их не ел, всегда делился со всеми в спальне, а иногда и за её пределами. Обычно делёж происходил после 23 часов. Все укладывались в кровати, предварительно освободив верх тумбочки (они стояли у всех кроватей) для гостинцев. Саша брал большой поднос, выкладывал на него полученное из Одессы, на краю подноса прикреплял свечку для освещения (ведь свет в 23 часа выключался) и с помощником разносил по рядам кроватей. Каждый брал сколько хотел и что хотел. Конечно, с точки зрения инспекции это было нарушением режима, но 23 часа – единственное время, когда мы все собирались вместе. Сашу, ныне отца Александра, мы называли нашим благодетелем.

Столовая находилась там, где ныне семинарская (восточная сторона). Длинные столы тянулись шеренгами. За каждым столом усаживалось по 8 человек. С левой стороны садились студенты в порядке старшинства – от кухни к дверям выхода, с правой – воспитанники в таком же порядке. И обслуживали тоже строго по старшинству: первыми получали выпускники, а затем – младшие.

Питание было хорошее. Во все посты, естественно, постное...

5. Богослужение и проповедь

Храма у нас своего не было, т. к. академический храм был превращён в дворец культуры. Вернули нам его только в 1955 году (освящён 21 мая 1955 года Святейшим Патриархом Алексием I), тогда же возвратили и четырёхэтажный учебный корпус (до этого в нём действовал Учительский институт). Поэтому накануне всех воскресных и праздничных дней всенощное бдение академическая семья совершала в чертогах – нынешнем Малом актовом зале. Там же совершались и прочие богослужения (напр., в Великом посту), кроме Божественной Литургии. Как бы алтарной частью служило то место, где ныне стоят столы президиума. Устав соблюдался применительно к приходским богослужениям. Пел один хор.

Здесь же, за каждым богослужением произносилась в порядке очерёдности проповедь. Слушали мы очень внимательно при идеальной тишине – как будто никто и не дышал. В конце любили громогласно воскликнуть: «Спаси, Господи!» Но, к сожалению, воспринималась проповедь нами нередко как что-то учебное. Мы следили за тем, как проповедник подошёл к аналою (не спешил ли), как осенил себя крестным знамением (короткий ли верхний конец креста и умеренно ли длинный нижний, ровная ли горизонтально перекладина, наклонил ли голову только после осенения себя крестным знамением, «не размахнулся» ли «колесом», чётко ли произнёс слова: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…»), как часто заглядывает в лежащую перед ним на аналое тетрадку с текстом проповеди; следили и за планом развития темы: как проповедник «вводит» в тему, понятно ли и убедительно ли раскрывает её, чем заканчивает, даже как уходит от аналоя – соблюдает ли подобающую степенность... Всё это, несомненно, нужно было и для нас и для проповедника. Но, увы! Форма подчас закрывала главное – усвоение сердцем наставления. Забывалось то, для чего, собственно, и произносится проповедь. Конечно, были и такие проповеди, которые действовали не только на наш разум, но доходили и до глубины души, но я не помню, чтобы кто-нибудь был ими настолько растроган, чтобы прослезился. А вот сам проповедник частенько говорил дрожащим голосом и от волнения «задыхался», готов был остановиться... А мы смотрели и слушали, и если переживали, то «за» проповедника. Больше мы волновались тогда, когда он выходил без тетрадки и вдруг останавливался...

Впрочем, дорогой читатель, не забывай и здесь и дальше – до самого конца, – что я вспоминаю обо всём, спустя 40 лет после описываемых событий. А всем хорошо известно, что позднейшее может отразиться и на далёком прошлом.

Хотя богослужения совершались молитвенно, чинно, но само место нам не нравилось. И потому студенты скоро дали ему и своё название «сушило». Вероятно, здесь и надо искать объяснение «сухости» восприятия проповеди. Актовый зал (тогда он не назывался Малым, ибо другого – Большого – не было) считался одной из самых больших аудиторий и всё происходящее в нём сближалось с учебной программой.

К нашей общей радости Божественную Литургию Академия с Семинарией совершали в Лаврских храмах – зимой в Трапезном, а летом в Успенском. Рано утром все выстраивались в шеренгу перед чертогами и во главе с отцом Ректором протоиереем Константином Ружицким и Инспектором проф. Н.П.Доктусовым направлялись к ранней Литургии. Шествие это всегда проходило в каком-то духовном подъёме, тем паче, что всегда с нами были Ректор и Инспектор. Вообще надо отметить и даже подчеркнуть, что Администрация Академии стояла очень близко к студенчеству, и от близости выигрывали все – и сами Администраторы, и, конечно, студенты. Разумеется, субординация не забывалась, определённая дистанция соблюдалась, но в той мере, насколько это необходимо было для возрастания уважения одних к другим, укрепления доверия, утверждения духа великой православной семьи.

На дни седмичные мы все были распределены в «десятки» для исполнения чреды участия в богослужении. В вечернее время нам предоставлялся левый клирос (на правом пела братия св. Обители), а ранним утром Божественная Литургия совершалась только учащимися. Иноки Лавры отправляли позднюю Литургию. С первого же курса Академии я был назначен начальством Академии уставщиком в десятке – сказались добрые уроки по Уставу в Минской Семинарии А.Я.Яблонского. Регентом был определён Н.Н.Ричко – снова мы оказались рядом. Иногда Н.Ричко доверял и мне управление десяткой. Для меня это была большая радость, потому и отмечаю её... Трудность была здесь в том, что надо было очень рано вставать – не проспать. Будильников не было, и, бывало, всю ночь от волнения просыпаешься, а к утру засыпаешь богатырским сном, вскакиваешь, а до начала осталось 5–7 минут. Лихорадочно набрасываешь на себя одежки и бежишь. Чтобы избежать сего, мы всегда накануне договаривались: кто первый проснётся – будить всех. Но, бывало, и пропускали кого-нибудь... До сих пор, если я во сне вижу «кошмары», то они, как правило, связаны с опозданием к богослужению, совершаемому десяткой...

6. Духовная жизнь

Богослужение и проповедь и есть уже основная и, я бы сказал, существеннейшая сторона духовной жизни. Но к сему ещё присоединялось весьма и весьма важное – исповедь и принятие Святых Христовых Таин (это тоже относится к богослужению!). Так как исповедь – тайная, то и я не буду продолжать об этом своё слово, скажу только, что проводилась она неспешно, внимательно, индивидуально. Она действительно стряхивала с нас житейскую пыль, подымала на новую ступеньку к Небу... Готовились мы к Святому Причащению достойно, как к принятию Великого Гостя и соединению с Ним.

В Рождественские, Пасхальные и летние каникулы мы причащались в своих приходских храмах – дома, ибо на каникулы нас оставляли при Академии неохотно. Всячески поощряли наш каникулярный отъезд, вплоть до того, что за все дни отсутствия выплачивали нам деньги, которые отпускались на наше питание. Справок, как документов, подтверждающих наше участие в исповеди в вакационное время, от нас не требовали. Лишь позднее Администрация вынесла особое распоряжение и стала требовать, и даже строго, предъявления справок. Не знаю, чем это было вызвано, но, во всяком случае, оно свидетельствовало не о лучшем в нашем духовном становлении.

Огромное – неизмеримое духовное влияние оказывала на нас Святая Лавра. Каждый день начинался с посещения Троицкого собора, где почивают святые мощи Преподобного и Богоносного Отца нашего Сергия. Мы ежедневно спешили сюда, чтобы непременно до общей утренней студенческой молитвы и завтрака приложиться к святым мощам... Придёшь в собор, встанешь в общую очередь и помаленьку продвигаешься к святой раке, а этим временем мысленно поминаешь своих родных, близких о здравии, а почивших – об упокоении, просишь у Преподобного предстательства у Престола Божия на предстоящий день... Да и мало ли чего мы просим у Преподобного?! Если же случалось из-за опоздания «прорываться» без очереди, то чувствовалась какая-то неудовлетворённость. Не значит ли это, что на «бегущих», отодвигающих общую очередь, Преподобный не поднимает своей благословляющей десницы?!.. То, что сложилось в студенческие годы, осталось для меня свято на всю жизнь – и сегодня, приехав в Московскую Духовную Академию, я иду, прежде всего, к святым мощам нашего Небесного Предстателя... Да, время студенческого общежития имеет очень большое значение – его ничем невозможно заменить: никаким экстернатом, филиалом, заочным сектором...

Размышляя о великом духовном влиянии на нас Великой Лавры, я готов видеть особое действие Промысла даже в том, что Академия поначалу не имела своего храма и пребывала в святых храмах Обители. Для того времени это имело значение... Да не допустит кто-либо такой мысли, что я, якобы, недооцениваю важность того, что Академия имеет свой храм. Я помню, как все мы радовались, когда узнали, что наш Покровский храм возвращён. Мы почувствовали своими сердцами, что Божия Матерь, никогда не уходившая от нас, ныне простирает над всеми свой широкий омофор. Ещё более свежа память об освящении (18 февраля 1994 года) также возвращённого Семинарии её храма во имя Преподобного Иоанна Лествичника. Никогда не забыть чтения коленопреклоненной молитвы при освящении храма Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II, когда вся учащаяся братия – и духовенство, и миряне – пали на колени и низко склонили свои головы – невольно слеза появилась на глазах, и не у одного меня. Мне вдруг представилась русская рать, испрашивающая благословение Преподобного Отца на решающую судьбу Святой Руси Куликовскую битву. И здесь, в храме другого Преподобного, стояла на коленях духовная рать Русской Православной Церкви, которая уже сегодня мужественно ведёт борьбу с апокалиптическим злом, гигантскими шагами – эсхатологически, вторгающимся в жизнь наших народов...

Так вот, когда мы не имели своего храма, все постоянно были в Святой Лавре, у её святынь, в собственном смысле этого слова. Наше молитвенное соприсутствие было более ощутимым, более зримым. Мы всегда видели Лаврских Старцев, их благоговение к храму, их спокойствие, степенность, их глаза, обращённые к Небу, мы слышали их голоса, дерзновенно призывающие действие благодати Божией. Вероятно, тогда и утвердилось название, которое мы любим повторять и сейчас: «Академия – это большая келья в Святой Лавре Преподобного Сергия».

Доброе слово исходило и от наших преподавателей. Но больше воспитывало нас не слово их, а пример, их жизнь, их уважительное отношение друг к другу и к нам. Среди них царила подлинная христианская любовь: не было группировок на «монашеских», «пиджачников» и тому подобных, не было того, чтобы говорилось одно, а делалось другое, не предлагалось чего-нибудь так, чтобы тут же забыть обещанное... Всё это мы видели, а если не видели, так чувствовали. И всё это действовало на нас незаметно, но очень сильно... Мы, педагоги, часто (ой, как часто!) недооцениваем чуткость студентов ко всему происходящему в нашей жизни. Духовно растили нас, пожалуй, все преподаватели, и делали это как-то незаметно, строем своей жизни и строем жизни всей Духовной Школы. Назойливой морали, как и в Минской Духовной Семинарии, не было.

В студенческой среде все хорошо знали друг друга, были внимательны, спешили на помощь и, таким образом, тоже незаметно, но неуклонно духовно возрастали.

Поистине, это была (любимое нами и сегодня свидетельство) «Академическая семья».

7. Лекции. Профессора

Лекции в моё студенческое время (1951–1955) читались профессорами, в основном, по имеющимся – ими написанным или составленным – конспектам. Эти конспекты сохраняются в академической библиотеке, и всякий интересующийся может ознакомиться с ними. Студенты до сих пор используют их в качестве пособий при подготовке к экзаменам. Во время моего обучения в Московской Духовной Академии здесь трудилась целая плеяда профессоров-выпускников прежних (до 1917 года) трёх Духовных Академий: Московской, Киевской и Казанской. «Мы благодарим Бога, – говорил как-то в нашей Академии Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, – за то, что Он сохранил преемственность возрождённых Академий с прежними... Ещё бы несколько лет – и эта преемственность пресеклась бы». Встречи с этими представителями «старой школы» были для нас весьма и весьма полезны. От этих старцев, прошедших чрез многолетние испытания жизни, но свято сохранивших святую православную веру, веяло особым миром и особой благодатью. Одно присутствие их, один вид оказывали на всех нас благотворное влияние.

Из профессоров прежде всего остался в памяти Ректор Академии доктор богословия (докторскую степень получил по указу Святейшего Патриарха Алексия I к 150-летию Академии за месяц до своей кончины), выпускник прежней Московской Духовной Академии митрофорный протоиерей Константин Ружицкий (1888–1964). Читал он на старших курсах Академии Нравственное богословие. Конспект, который нам рекомендовался к сдаче экзамена, не производил на нас впечатления. Но лекции читал отец Ректор интересно, абсолютно не придерживаясь и не следуя конспекту. В основном, он исходил из своей многолетней пастырской практики – приводил поучительные примеры, неординарные случаи, много цитировал творений святых Отцов... Конечно, всё это делалось применительно к Нравственному богословию. Побуждал также и нас в порядке очереди делать во время лекции рефераты по тем или иным вопросам морали. Как правило, делалось это на основании святоотеческих творений. Хотя конспект отца Константина был довольно отвлечённый по своему содержанию, но сам он не любил излагать мысли абстрактно, как не любил и «мудрования» при чтении нами наших рефератов.

Одно печальное событие в семье отца Константина раскрыло перед нами новую добрую черту в его характере – большую любовь к своей семье, к детям. В расцвете лет умерла его дочь. Отец Константин, который так недавно спешил каждого укрепить, ободрить, утешить, был своим горем просто сражён – плакал как дитя, только без вопля. Он приходил к нам на лекцию, прочитывал два-три предложения, останавливался и долго молчал. На глазах были слёзы, катились они и по щекам. Мы тоже молчали и вместе с ним скорбели, сидели неподвижно, никто ничем не занимался. Пытался продолжить лекцию, но как только начинал её – снова появлялись слёзы...

В день своих именин (3 июня по н.ст/.21 мая по ст.ст.) отец Константин надевал все полученные им ордена и шёл в Актовый зал, где его уже ожидала вся Академическая семья для поздравления. Проходило оно и торжественно, и семейно. После поздравления все преподаватели приглашались на трапезу, которая устраивалась в квартире Ректора. Было тесновато, но уютно, тепло, непринуждённо. Здесь уже шло персональное поздравление. Говорилось много хороших искренних слов... День этот очень и очень всех нас сближал, как-то роднил, бодрил. Я особенно воспринимал его с радостью, потому что это день и моего Ангела.

По кафедре отца Ректора я писал своё курсовое сочинение, за которое присваивалась учёная степень кандидата богословия. Полагалось в процессе работы показать руководителю небольшую часть черновика. Я отнёс отцу Константину заключение к работе. Через несколько дней он вернул мне его сплошь исчёрканным. Я приуныл и не знал, как поступить, что делать с заключением, а значит – и с главами сочинения. Но хорошо изучившие характер отца Ректора (я уже отмечал чуткость студентов – они больше знают, чем нам представляется), посоветовали мне поступить следующим образом: очевидные ошибки исправить, всё остальное оставить без изменений. Поначалу такой совет меня смутил, и я не решался так делать, но, посмотрев ещё и ещё раз на исчёрканный текст и ободряемый советчиками, дерзнул. Результат был точно такой, как мне предсказали советчики-студенты. «Вот теперь хорошо», – сказал отец Ректор... В своём отзыве на моё курсовое сочинение отец Константин поставил по тому времени самый высокий балл – пять с минусом (чистая пятёрка ставилась очень редко. Заметьте, тогда курсовые сочинения оценивались баллом).

Господь удостоил меня побывать возле могилы отца Константина. Похоронен он в Киеве. Рядом с ним могила матушки Марии и дочери Натальи. Вот запомнились же их имена на всю жизнь, хотя постоянно поминаю в своих молитвах лишь протоиерея Константина. Вечная память и его родным, дорогим спутницам в его славном земном труде!

На второе место я ставлю профессора, протоиерея доктора богословия, выпускника Казанской Духовной Академии Александра Ветелева (1892–1976), ибо он оказывал на нас огромное духовное влияние. Читал он Патрологию и Гомилетику, но никогда не следовал конспекту. По аудитории он ходил, держа в руках мел. Периодически подходил к доске и с помощью изображения мелом чертежей наглядно раскрывал что-либо таинственное. Помню, что он каким-то образом (не помню только каким) изображал мелом на доске даже душу человеческую. Цели он достигал – мы легко усваивали материал и твёрдо запоминали. Ходя по аудитории, он имел обыкновение подойти к кому-нибудь и погладить его по голове или похлопать по плечу, спине. А так как обе руки у него были в мелу, то на том месте, к которому он прикасался, оставались следы. Бывало, на спине после его прикосновения чётко отпечатывались все пять пальцев. Поэтому, когда он приближался к кому-либо, тот старался наклонить голову как можно ниже, чтобы избежать прикосновения. Это вызывало у нас смех, смеялся и сам отец Александр. Чаще других «удостаивался» «поглаживаний» отца Александра Исупов Серафим (ныне митрофорный протоиерей в г. Вятка), потому что он сидел рядом с кафедрой профессора.

Содержание лекций отца Александра, всегда проходивших очень живо, память, к сожалению, не сохранила. Но твёрдо осталось в памяти иное, не менее ценное: «Памятование церковного дня» (так отец Александр называл, а, следовательно, и мы). Начали творить это «Памятование» и проводили его по инициативе и под руководством отца Александра. Состояло оно в следующем. В самом начале лекции один из студентов по желанию – не по «приказу» – (чаще всех был им Исупов Серафим) брал святое Евангелие, книгу «Апостол», житие дневного святого и Минею текущего месяца. Открывая священные книги, он излагал содержание дневного чтения святого Евангелия и Деяний Апостольских (или Посланий святых Апостолов), давал краткий комментарий и делал нравственный вывод. Затем представлялось житие древнего святого. Если в «Четьих-Минеях» имелось под одним числом несколько житий разных святых, то выбиралось более поучительное. Иногда сообщалось о всех святых, но тогда эти сообщения были предельно краткие. Завершалось «Памятование» чтением отдельных стихир и тропарей из Минеи. Подчас этим чтением сопровождалось житийное повествование. Всё взятое вместе связывалось в единое целое, что вызывало у всех особый интерес.

Отец Александр в течение всего сообщения стоял рядом с докладчиком, дополнял сказанное, помогал делать комментарии, выводы и особенно представлять весь материал как соединённое Святой Церковью нерасторжимое наставление или единое молитвенное обращение к Небу.

Поначалу «Памятование церковного дня» воспринималось как дополнительная нагрузка, не вписывающаяся в учебную программу, но постепенно, оно вошло в летопись нашей жизни как светлые её страницы. Почему? Да потому, что оно, духовно настраивая и воспитывая, вводило нас в атмосферу молитвы, в литургическое богословие, понуждало постоянно жить в Церкви воинствующей – земной вместе с Церковью Торжествующей – Небесной. А ведь это и есть одно из главных призваний духовной школы!

Подобное «Памятование» отец Александр пытался ввести и на других курсах Духовной Академии. Но с уходом его в мир иной – мир Вечности – всё прекратилось. А жаль!..

Вечная память дорогому Учителю, глубоко церковному пастырю, крепко, неразрывно соединившему со Святой Церковью и своих студентов!

Инспектор Академии магистр богословия профессор Николай Петрович Доктусов (1883–1959) читал Священное Писание. Читал по конспекту, но часто отвлекался – широкие знания не позволяли ему сосредоточиться на какой-либо узкой теме, увлекали его в самые неожиданные для нас области. У нас сложилось мнение, что профессор Н.П.Доктусов знает всё, что возможно знать человеку, и мы называли его «ходячей энциклопедией». В любое рабочее время к нему можно было обратиться с любым вопросом в полной уверенности, что будет получен обоснованный ответ. Я к нему неоднократно обращался с вопросами, а однажды с просьбой – посмотреть план для моего курсового сочинения. Николай Петрович почесал указательным пальцем свой подбородок (такая была у него привычка) и текст плана взял. На следующее утро он вернул мне его без единой поправки, дав очень хорошую оценку. Это меня ободрило, вселило надежду на успешное выполнение работы. Случилось так, что он оказался потом вторым рецензентом моего сочинения (поставил балл четыре с половиной – тогда ставили и половинки). Он был интеллигентнейшим человеком высочайшей духовной культуры. Своего собеседника он не упрекал и не ставил в неловкое положение даже самыми, казалось бы, невинными словами, вроде: вы не правы, вы не убедительно говорите, вы не разобрались в деле... Всё это он обнаруживал, но деликатно, уважительно, спокойно – и этим вызывал у собеседника ещё больше симпатии к себе. Этим Инспектор Московской Академии напоминал мне Инспектора Минской Семинарии. Замечания некомпетентные, недоброжелательные, лицемерные Николай Петрович аккуратно, но настойчиво отклонял. К предложениям же добрым, разумным прислушивался и следовал им. Так было, например, в первый год моей преподавательской работы (1955–56 учебный год). Я и другие молодые преподаватели сразу же встретились с проблемой оценки письменных работ: одни подходили очень строго, другие очень мягко. И тогда инспектор созвал всю «молодежь» на совет. Выслушав все предложения, он обобщил их и вместе с нами – в полном согласии – было выработано единое решение, которое потом применялось и прочими преподавателями (для каждой оценки – отметки было указано допустимое количество ошибок). Ежедневно Инспектор (иногда с отцом Ректором) приходил во время обеда в студенческую столовую... Ходит с палочкой вдоль столов и посматривает по сторонам... После обеда его сразу окружали студенты и долго не выпускали. Собственно, он и приходил в столовую для ежедневных непринужденных встреч и бесед с учащимися. Нам, естественно, это было известно, и мы к обеду запасались вопросами, а вернее, свои вопросы откладывали до обеда. А вечером можно было частенько видеть, как в Академическом садике вместе гуляют два старца – отец Ректор и Инспектор. Жил Н.П.Доктусов очень скромно. В Академии у него была маленькая комнатка за стеной квартиры отца Ректора (у Ректора было две небольшие комнаты над теперешней столовой). Комнатка эта напоминала собой скромную келью смиреннейшего инока (я был в ней несколько раз). А ведь с ним проживала и старушка супруга!

Второй «ходячей энциклопедией» в Академии был Иван Николаевич Хибарин (1892–1977) (в сороковые годы он был заместителем редактора Большой Советской Энциклопедии). Преподавал он английский язык и, хотя знал его в совершенстве, но нам, практически ничего не давал, потому что в его преподавании не было даже подобия какой-то системы. То, что задавал, никогда не спрашивал. А спрашивал то, что придёт в голову. Обычным «ответчиком» всегда был дежурный, подносивший к кафедре журнал с фамилиями отсутствующих на занятиях, невзирая на то, что дежурный мог быть один и тот же. Но для нас Иван Николаевич остался почитаемым за свои энциклопедические знания. Малейший повод перед началом лекции служил дверью, открывающей перед нами богатейшие сокровища знаний. О чём только он нам не рассказывал: о разных странах, народах, обычаях, святителях, подвижниках, вообще о деятелях разных религий, писателях, поэтах, учёных, выходил и за пределы Земли, унося нашу мысль в межпланетное пространство... Слушали мы с большим интересом. Жаль, что никто не записывал этих сообщений... А ведь его имени нет даже на общем памятнике почившим преподавателям в нашем Академическом садике!.. Как легко мы, пока что живые, забываем и малое и великое! Профессор Николай Иванович Муравьёв (1891–1965) преподавал Историю Древней Церкви. Читал спокойно, спрашивал строго. Во время занятий обычным был такой диалог профессора со студентом:

–     Вы читали?

–     Читал, Николай Иванович, читал.

–     Нужно не читать, а учить.

И ставил двойку, которую исправить было нелегко.

Профессор Алексей Иванович Георгиевский (1904–1984) читал Литургику. Конспекту он строго не следовал, но всё-таки придерживался или его, или своих дополнительных записей. Читал живо, всем ставил хорошие отметки. Троек по его предмету не было. Мы называли его «Радость моя», потому что это были его любимые слова, которые он часто повторял, добавляя ещё к ним: «Целую вас».

Профессор Иван Никитич Шабатин (1898–1972) занимал кафедру по Истории Русской Церкви. К сожалению, он постоянно отвлекался к тематике для нас ненужной. Мы его ценили не как преподавателя, а как писателя – церковного историка. В «ЖМП» появлялись написанные им статьи, прикрытые псевдонимом «Никита Волнянский». Даже супруга его не знала, что за этим именем стоит её муж. Обнаружила она это случайно, когда в память о нём была устроена в вестибюле чертогов выставка, где представлялись и труды Профессора.

Профессор Владимир Семёнович Вертоградов (1888–1964) читал Священное Писание Ветхого Завета. Читал по конспекту, медленно, громко. За ним можно было всё записать. Вскоре ушёл на пенсию, т. к. у него катастрофически падало зрение. О кончине его стало известно только после похорон.

Доцент Михаил Николаевич Виноградов (1887–1956) преподавал Историю русского раскола. На лекциях много внимания уделял литературному старообрядческому памятнику – «Житию» протопопа Аввакума. Читал он это «Житие» артистически. Делая нужные акценты на соответствующих словах, при этом внимательно следя за реакцией аудитории из-под очков, чем вызывал всеобщий дружный хохот. Человек он был очень добрый, доступный. Иногда в Лавру приезжает его дочь Галина Михайловна. Она могла бы рассказать о своём отце всё, что интересует Академию.

Выходящим из ряда преподавателей своеобразной самобытностью можно считать профессора Владимира Ивановича Талызина (1904–1967). Своеобразие его состояло в том, что он читал лекции по Церковному праву слово в слово по конспекту – поначалу мы специально проверяли, потом перестали. Но что удивительно – читал наизусть! На кафедре у него не было никаких записей. Если мы его останавливали вопросом, он отвечал и снова продолжал, не опуская ни единого штриха из имевшегося у нас и написанного им учебного пособия. Память у него была феноменальная.

Низко кланяюсь и другим моим учителям:

– профессору протоиерею Сергию Савинскому (1877–1954) – читал Догматическое богословие;

– профессору Николаю Михайловичу Лебедеву (1879–1967) – преподавал древнелатинский язык;

– профессору Василию Дмитриевичу Сарычеву (1904–1980) – раскрывал вопросы веры по Основному богословию;

– Митрополиту Волоколамскому и Юрьевскому Питириму (тогда – священник Константин Нечаев) – читал Историю западных исповеданий⁹. Вспоминаю и также низко кланяюсь уже моим сослуживцам: – доктору богословия, моему предшественнику по кафедре Патрологии и официальному оппоненту на магистерскую диссертацию профессору Михаилу Агафангеловичу Старокадомскому (1889–1973); – профессору, протоиерею, старцу, прибывшему к нам из Ленинградской (ныне Петербургской) Духовной Академии, Иоанну Козлову (1887–1971), – строгому к себе и очень-очень доброму к другим (всегда вспоминаю: подхожу к нему взять благословение перед защитой магистерской диссертации – отец Иоанн благословил широким крестом и громко сказал: «Мой голос – за!». Это было незадолго до его блаженной кончины);

– профессору, протоиерею, магистру богословия Алексию Остапову (1930–1975) и доценту, уже упоминавшемуся выше, Николаю Николаевичу Ричко (1924–1972) – моим добрейшим однокурсникам;

– профессору, игумену, магистру богословия Марку Лозинскому (1939–1973) – моему ученику и второму официальному оппоненту на мой магистерский труд;

– доценту, схиархимандриту, магистру богословия Иоанну Маслову (1932–1991) – также моему ученику, официальному оппоненту на мою докторскую диссертацию, духоносному старцу и плодовитейшему церковному писателю. Все они – светлые лица. О них, как и обо всех прочих, надо вести специальную речь – обстоятельно, вдумчиво, аналитически. Надеюсь, что найдутся желающие и скажут своё слово. Бог им в помощь!

8.     Вызов «неизвестно и известно куда»

К сожалению, и в Московской Духовной Академии было нечто подобное с «вызовами», как и в Минской Духовной Семинарии, но проводилось оно более профессионально: вызывали, якобы, в военкомат по делам призыва в Армию, а там и определяли «способности» человека. О цели этих вызовов сегодня – в свободной России – знают все. О них говорят сами пострадавшие.

Меня, слава Богу, и здесь не вызывали во время учёбы. А потом? Потом да, вызывали, но я решительно отказался от всего, что мне предлагали, и не убоялся угроз. Верю, что устоял я по действию молитв моих близких – по милости Божией. Слава Богу! Гордиться и хвалиться здесь нечем – стоять твёрдо в Святом Православии – это обязанность, долг, это наше призвание. Устоял – благодари Бога, не устоял – значит, не выдержал искушения, страха времени, а это грех падения – кайся, исправляйся и не твори ничего подобного.

В моих воспоминаниях, написанных в один присест, отражена лишь частичка бывшего. Вспоминать надо постепенно и, вспоминая, тут же записывать. А лучше вести дневник!

Об Академии могли бы не меньше сказать мои однокурсники: протопресвитер Матфей Стаднюк (о нём говорилось выше); протоиерей Серафим Исупов, которого ещё во время учёбы мы называли «совестью курса»; профессор Константин Михайлович Комаров – ему только что исполнилось 70 лет, с чем от души поздравляю его; Виктор Чумаченко, которого мы всегда видим в святой Лавре – он всегда сидит в своей инвалидной колясочке, всё видит, всех знает и знает все новости, ибо к его доброте (хочется сказать – святости) текут люди и несут ему вести со всех сторон¹⁰. Мог бы многое поведать и Марк Харитонович Трофимчук, наш сегодняшний преподаватель. Он шёл одним курсом выше меня…¹¹ В крайнем случае, могли бы прочитать эти мои записи, внести в них поправки, сделать добавления, высказать свои пожелания...

Благодарю Бога за то, что Он внушил нашему нынешнему Ректору Московских Духовных Школ Епископу Евгению дать мне послушание на лето – благословение писать воспоминания. Я почувствовал ответственность: отодвинуть всё суетное, повседневное и сделать всё возможное на сегодняшний день. Правда, как оказалось, воспоминания писать нелегко – оживают светлые картины прошлого, умчавшегося в вечность, вспоминаются дорогие любимые лица, с которыми связано много хорошего и которых здесь уже давно нет – всё это навевает грусть, нагоняет тоску, что-то тяжёлое начинает подступать к груди, и перо как-то замедляет свой бег, а затем и останавливается...

Да хранит Вас Господь, дорогой Владыка, и помогает Вам быть всегда не только мудрым, но и добрым, какими были мои наставники ! На смену всем нам придут другие люди – пусть же и они будут только достойными!

Божия Матерь!

Простри Свой Вечный Покров над Альма Матер!

29 июля 1998 года

И увидел я, и вот, рука простёрта ко мне, и вот, в ней книжный свиток. И Он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нём: «плач, и стон, и горе» (Иез. 2:9–10). – Подобный «свиток» прочитал и я на заре своей жизни, так как родная моя Белоруссия была оккупирована немцами (1941–1944 гг.)

Вспоминать прошлое нелегко: встают один за другим образы, одно за другим события, улетевшие в вечность; именно «улетевшие», так как всё представляется сейчас одним мгновением, хотя тогда годы войны казались бесконечными. Вспоминать о них особенно тяжело, потому что за всё время войны, можно сказать, не было ни одного светлого дня. Мне могут возразить и сказать: а ведь был день, когда Белоруссию освободили наши войска! Да, был, но тревога продолжала угнетать сердце: немцами был увезён на работу средний брат Иван и судьба его оставалась нам неизвестной, а старший брат Феодор был сразу же взят в Красную армию и направлен на фронт. Остались втроём: мама, жена Феодора и я – без своего крова и насущного хлеба...

Итак, шёл 1941-ый год, а на моём жизненном пути – 12-й. Вместе с деревенскими мальчишками я (все «единоличники» – в колхоз наши семьи не вступили, невзирая на все ужасы нажима коммунистических властей) повёл пасти лошадей к большаку, ведущему из Докшиц в Лепель. Возле большака была хорошая трава, к тому же единоличников больше никуда и не пускали. Развели костёр и начали вязать из берёзок веники. Вдруг услышали приближающийся гул машин – явление более чем редкое в нашей местности. И мы все побежали к большаку. Видим, подъезжает несколько открытых легковых машин. Мы в испуге остановились. Притормозили и машины, а сидевшие в них солдаты показали нам рукой подойти ближе. Подошли и слышим ломаную речь: «Руски салдатэн ест?» «Нет, нет, тут никого нет», – загалдели мы. Немцы, теперь мы поняли кто это, улыбнулись, помахали нам руками и уехали вперёд. Оказалось, это была немецкая разведка. Они ехали словно в гости! Примерно через полчаса двинулись войска фюрера, покрытые бронёй и железом – все на машинах, ни единого пешего. От военной техники большак дрожал и, казалось, вот-вот рассыплется. И так продолжалось беспрерывно днём и ночью около двух недель!!! Иногда нам хотелось повести лошадей к большаку или просто туда сбегать, чтобы посмотреть на эту «вражию силу». Но один случай насторожил нас и увёл подальше от «развлечений». А было так. В очередной раз мы пасли лошадей. Видим, одна машина свернула в сторону, остановилась, из неё вышел автоматчик и быстрыми шагами направился к нам. На ходу он показал рукой на рот и произнёс: «дринк, дринк». Мы поняли, что он просит воды, и охотно повели его к дождевой луже, из которой мы сами нередко пили. Когда подходили к ней – перепуганные лягушки стали прыгать в неё. Увидев всё это, солдат в изумлении остановился, а потом как закричит: «ква! ква!», выхватил автомат и стал наводить на нас. Естественно, мы не ждали, пока начнутся автоматные очереди, а вмиг рассыпались по кустам. Я прижался к земле... Тишина... Захотелось посмотреть, что же делается. Чуточку повернул голову и вижу: стоит немец в некоей растерянности, смотрит вокруг, потом быстро накидывает на плечо автомат и почти бегом направляется к машине... Вот тогда мы – мальчишки – уже поняли: война – не развлечение!

Потом, в первые месяцы войны, мы ходили на большак, но причина была иная: по нему уводили на запад советских военнопленных. Женщины – наши мамы, а с ними и мы, мальчишки, носили им хлебушек и водичку... Свяжешь в узелок и бросишь... Как же они нас благодарили! А конвоиры (на машинах!) смотрели на нас зло и не подпускали близко.

В дальнейшем жизнь становилась всё труднее и опаснее, особенно, когда начало развиваться партизанское движение, когда под вражьими сапогами в буквальном смысле горела земля. Как это отразилось на нас? А вот как. Партизаны минировали все дороги – продвигаться врагам становилось всё труднее и труднее. Чтобы себя обезопасить, они бросили на мины население. Каждое утро, а иногда и в другие часы, в порядке очерёдности мы должны были прогонять по дорогам отары своих овец. Заставляли применять и другой способ: прицеплять к лошадям бороны (в сельском хозяйстве употреблялись для рыхления почвы) и гонять по большаку. Но партизаны пропускали овец и лошадей, а затем опять ставили мины...

Очень тяжёлым было во время немецкой оккупации двоевластие: днём управляли нами немцы, а ночью – партизаны. И одни, и другие угрожали оружием и говорили подобное: «если вы служите партизанам» или «если вы служите немцам» – «расстреляем». И расстреливали. Партизаны – ночью, а немцы – днём. Но бывало, что убивали днём и партизаны. В нашем селе (Комайске) днём расстреляли несколько семей сразу – детей, стариков – и тела побросали в нечистые места. За что? За то, что их родственники служили в г. Докшицах, где стоял немецкий гарнизон. Немцы поступали с мирным населением по некоему жестокому шаблону: собирали население деревни якобы для решения общих вопросов, запирали в сарае и поджигали. Затем жгли все дома, предварительно взяв в кольцо всю деревню. Пытавшихся спастись, убивали беспощадно. Так была сожжена на моих глазах соседняя деревня Вольборовичи, где погибли моя двоюродная тётя и троюродная сестра... Но, удивительно, часть населения спаслась, и деревня после войны восстановилась. А вот другое поселение – Шуневка – было стёрто полностью (остался в живых один человек – он отсутствовал). Теперь там стоят столбы с колоколами, печальный звон которых словно говорит: «Люди, люди! Всеми силами берегите мир!»

Эти «подвиги» крепко запомнились не только своей бесчеловечностью, но ещё и тем, что один из партизан, которого братья мои хорошо знали (их сверстник, только из другой деревни, вместе ходили на вечеринки), сразу после совершённого им злодеяния завернул в нашу избу. Помню, как он прикладом открыл дверь и буквально ввалился в дом, т. к. еле стоял на ногах – был пьяный. Лицо его было какое-то серо-буро-малиновое, расплывшееся, страшное. Постоял, посмотрел кругом и ушёл. Что ему было нужно – осталось тайной.

Где-то к этому времени относится одно страшное явление, наведшее ужас на всё село. Ночью началась на северо-востоке от нашей деревни канонада. Длилась она долго, после чего весь снег стал почти красным. От него покраснело всё – лица людей, дома, деревья... Создавалось впечатление, что растекается и разливается по всем уголкам кровь. Впечатление было жуткое...

Несколько спокойнее стало после того, как в нашей деревне расположилась немецкая военная часть, на которую командованием возлагалась обязанность обеспечивать безопасность передислокации войск Германии. Но это спокойствие было весьма и весьма относительное – прекратилось только двоевластие. Но на смену ему пришёл страх, что нападут партизаны и всё испепелят. Чувствовалось, что этого опасаются и немцы. И вот наступила последняя страшная ночь накануне празднования Казанской иконы Божией Матери (с 3-го на 4-е ноября 1943 г.) Третьего ноября (по н.ст) 1943 г. немецкий комендант приказал всем жителям села в течение двух часов покинуть своё местожительство и уйти куда угодно – деревня будет сожжена. Всем сходом смогли упросить его отложить исполнение приказа до следующего дня, чтобы хоть как-то собраться. Просьба, после некоторых колебаний, была удовлетворена... Какая тяжёлая и жуткая была эта ночь: напролёт мы копали ямы в огороде, в доме, в хлеву и зарывали в них сундуки с зерном и одеждой. Ведь с собой мы могли взять только небольшую ношу – повозки не было, а на коровку ничего не нагрузишь. А в это время немцы беспрерывно до рассвета освещали всю территорию села ракетами, поэтому и стрельба была, как на передовой. – Хочу тут же отметить, что ничем спрятанным мы не воспользовались: кто-то всё выкопал и забрал. К сожалению, и то, что унесли – порастеряли. Больше всего жалко «венчальных» икон папы и мамы. Они бережно хранились братом Феодором, но после его кончины и кончины его жены, дочь их Татьяна, работающая в Минске, закрыла дом на замок, надеясь на то, что всё будет сохранено. Недобрые люди сломали замок и иконы унесли. – Утром, 4 ноября 1943 г. разбитые горем, мы – мама Татьяна, брат Феодор и я (отец умер 18 июня 1943 г., брат Иван был угнан в Германию) – покинули свой родной дом, с которым у меня связано самое прекрасное – детство. На наших глазах село заполыхало... Эту убийственную картину я вижу и сейчас – иногда она повторяется в ночных кошмарах.

Куда нам идти?

Мы направились в деревню Лапуты, где проживала замужем дочь моей крёстной Анастасии Мария. Хотя она сама находилась в условиях стеснённых, тем не менее, потеснилась и дала нам приют. Потом мы перебрались к их соседу Константину. – Все они уже в мире Ином. Царствие им Небесное за их доброту – они приютили нас в своём доме, обогрели, накормили и напоили.

Конечно, зима 1943–1944 годов была трудной для нас, но вскоре мы поняли, что Германия терпит поражение за поражением и отступает. Одна войсковая часть сменялась другой, с тем, чтобы скоро уступить своё место третьей... Ранней весной 1944г. в Лапутах появились власовцы. На нас они произвели довольно хорошее впечатление. Во-первых, они сразу же всех немецких солдат загнали в самый угол деревни, а всю её заняли сами. На «границе» между ними и немцами установили пулемёты, обращённые на немцев. Во-вторых, к нам они относились приветливо. Таким образом, на некоторое время мы находились под полной властью власовцев и чувствовали себя значительно спокойнее. Это надо иметь ещё ввиду потому, что немецкие войска отступали совсем не в той форме, как наступали – место прежней парадности и улыбок заняли злоба, разрушение и огонь. Зарево подожжённых ими зданий и грохот от взрывов различных сооружений указывал путь их бегства. Напуганные этими злодеяниями врагов, жители Лапут, как только ушли из деревни власовцы, покинули свои дома и спрятались в болоте. Там оказался и я с мамой, братом и неразлучной с нами коровкой, которая нас спасала от голодной смерти. Провели мы в болоте несколько суток. Самым тяжёлым было то, что кругом вода, сырость, холод. Огонь разжигать боялись, чтобы не ударили по дыму, тем более, что в нескольких местах стреляли из дальнобойных орудий, а через нас в разных направлениях свистели снаряды. И всё-таки несколько снарядов упало прямо на наши поселения. Один снаряд упал совсем близко от меня. Я в это время стоял по колено в воде, прислонившись к берёзке. То ли от испуга, то ли от ударной волны я на некоторое время потерял сознание. Пришёл в себя в холодной воде... Много односельчан было убито этими снарядами, и на следующий день в ряде домов был «плач, и стон, и горе», да и все прочие скорбели. Утешало всех лишь одно – оккупантов больше нет в нашей местности...

Сразу же стали готовиться к возвращению домой. Но дома-то нет – одно пепелище. Благо, недалеко от сожжённого Комайска уцелели бараки, в которых располагались немецкие войска. Вот мы в них своим селом и втиснулись. Было радостно, что открылась возможность копать землю, сеять, строить землянки (поначалу строили только землянки, т. к. их можно было легче и быстрее сделать). Но трудностей меньше не становилось. Главная из них – голод. Питались в основном травой. В большом ходу был конский щавель и бобовник (не знаю как по-русски; но не из семейства бобовых). Счастьем было найти остатки сгнившей и высохшей картошки. Есть её было непросто, т. к. нельзя было очистить от песка. А ведь надо было работать, труд же физический требует существенного подкрепления. Обстоятельства осложнялись ещё тем, что всё мужское население, способное держать в руках оружие, было призвано на фронт. Тем не менее, выполняя все необходимые сельскохозяйственные работы, мы почти своими силами навалили леса, привезли к пепелищу брёвна и построили землянку. Землянка наша была довольно приличная: в землю уходила она только на половину, окно было прямо на земле. По размеру была небольшая, но после барака нам она казалась хоромами. В ней мы и встретили вернувшихся с фронта Феодора и из Германии Ивана. Феодор был несколько раз ранен, поначалу ему дали третью группу инвалидности, позже – вторую. Иван тоже вернулся в солдатской форме – его после освобождения сразу же призвали в Красную армию, где он прослужил около года, а затем был демобилизован по возрасту. Вот теперь и закипела у нас строительная работа. Очень быстро мы построили дом для Феодора, а затем и для Ивана. Землянку использовали некоторое время как подсобное помещение, а потом снесли, землю выровняли...

С Божией помощью всё пережили, всё выдержали! Сколько раз мы к ней обращались, особенно в годы отсутствия братьев!

Среди трудов и многих забот вдруг в 1947 году взошло и засветило солнышко – яркое, тёплое, радостное – я услышал ангельскую весть: открывается Минская Духовная Семинария и приглашаются для обучения юноши, достигшие восемнадцатилетнего возраста. 1-го сентября 1947 г. мне должно было исполниться ровно восемнадцать. Это и решило, и определило всю дальнейшую мою жизнь!

«О, Господи, даруй мне взирать к Тебе непрестанно, Живот мой, Лепота моя, Мир мой, Свобода моя, Слава моя, Сила моя, Благоухание мое, Богатство мое, Святыня и Правда моя, Милость моя, Победа моя, Нетление мое, Простота моя!»

(Св. Праведный Иоанн Кронштадтский)

15 февраля 2005 г. день Сретения Господа нашего Иисуса Христа

Эти отрадные слова многократно повторяются за Богослужением в Навечерие Рождества Господа нашего Иисуса Христа.

Так было и вечером 5 января 2004 года (по новому стилю)...

После Богослужения за братской трапезой в профессорской я остановил внимание уважаемых коллег на упомянутых словах, особенно подчёркивая то, что Спаситель пришёл на землю, воплотился и вочеловечился, чтобы «воскресить», «восставить» человека. А это значит не что иное, как вернуть его в первоначальное состояние – в то состояние, в каком пребывали Адам и Ева в раю до грехопадения. «Воскресить» – значит, вернуть жизнь, значит восстановить жизненные силы... Усвоение же плодов Боговоплощения совершается через святое Таинство Крещения. В св. Крещении снимаются с человека все грехи – грех первородный и личные грехи. Крещёный «умирает для жизни плотской, греховной» и рождается «в жизнь духовную, святую» (святитель Московский Филарет) – становится безгрешным, святым.

Но сразу же встают два основных вопроса:

1.  Если в крещении человек становится святым, то почему дети его остаются повинными в грехопадении первых людей? Ведь родители их уже избавлены от первородного греха, а значит – не могут передать то, чего сами не имеют?

2.  Почему и крещёные грешат? Почему, бывает, что и крещёные дети продолжают страдать, то есть нести следствия греха?

Ответ на первый вопрос даёт св. ап. Павел, когда говорит об Адаме и всех нас: «...в нем же (т. е. в Адаме. – К. С.) вси согрешиша» (т. е. все люди жившие, живущие и имеющие жить. См. Рим. 5, 12). – И как бы человеческий разум не ухищрялся объяснить эти Богодухновенные апостольские слова – смысл их останется непоколебим: все согрешили вместе с Адамом. Потому-то св. Крещение, как очищение от греха, умирание для него, необходимо всем. «Аще кто не родится водою и Духом, – говорит Сам Спаситель, – не может внити в Царствие Божие» (Ин. 3, 5).

Отвечая на второй вопрос, надо вспомнить жизнь первых людей в раю. Ведь они до совершения греха были в особом состоянии, я осмелюсь сказать – святыми и – согрешили. Почему? Потому что к ним приступила злая сила тогда, когда они ещё не утвердились в святости, как утвердились в ней святые Ангелы. Так согрешают и крещёные, тем более, что они живут в мире, где много-много зла (1Ин. 5, 19), а значит – немало и искушений... Дети же крещёные могут продолжать страдать по двум основным причинам: крещение не состоялось – не было действительным и потому действенным и по грехам родителей. Что первое бывает, можно видеть в словах св. Кирилла, архиепископа Церкви Иерусалимской – Матери всех Церквей. По мысли св. Кирилла, для действительности Крещения нужны вера (крещаемого или для младенца – восприемников, родителей), необходимы благоговение, достойное приготовление. «И Симон волхв, – учит Святитель, – приступил некогда к купели сей. И крестился, но не просветился, омыл тело водою, но не просветил сердца Духом; погружалось в воду и вышло из воды тело, а душа не погребалась со Христом, и не воскресла с Ним» (Предогласит. сл., п. 2). «Если лицемеришь, то люди крестят тебя теперь, а Дух не будет крестить» (Огласит. сл. XVII, п. 36). То, что грехи, преступления родителей, предков сказываются на детях, потомках – слово Божие говорит ясно для всех: «Кровь сынов Своих отмщает и отмстит... и очистит Господь землю людий Своих» (Втор. 32, 43), – читаем в Священной Книге Ветхого Завета (Втор. 32, 43). В Новом Завете Сам Господь наш Иисус Христос возвестил: «... взыщется кровь всех Пророк, проливаемая от сложения мира... Ей, глаголю вам, взыщется от рода сего» (Лк. 11, 50–51. См. также: Откр. 16, 6). И сами враги Божественного Наставника «реша: кровь Его на нас и на чадех наших» (Мф. 27,25).

В контексте размышлений о воскрешении, восстановлении падшего образа встаёт ещё один вопрос: почему же люди и после Боговоплощения умирают?

Чтобы ответ на этот вопрос был понятнее, необходимо вспомнить учение Святой Православной Церкви о том, что после грехопадения прародителей произошла смерть двоякая – телесная и духовная. В чём состоит первая – всем известно, ко второй же требуется небольшое пояснение. Смерть духовная – это лишение души благодати Божией, лишение духовного света, радости и блаженства. В смерти духовной разрушения души, потери самосознания нет. Душа продолжает, по воле Божией, существовать в смерти духовной, пребывая в состоянии мрака, скорби и страдания, то есть в разлучении с Богом. Ясно, что смерть духовная – вечная смерть – неизмеримо страшнее смерти телесной, временной. Так вот Господь наш Иисус Христос спас человечество от вечной смерти (Своей смертью «упразднил имущаго державу смерти, сиречь диавола...» Евр. 2, 14), но не освободил от смерти телесной. Видеть причину этой смерти в личных грехах умирающего неверно, ибо Божия Матерь не имела никакого греха и, тем не менее, почила. Что касается великих ветхозаветных праведников Илии и Еноха, взятых живыми на Небо, то в отношении их есть церковное предание: они явятся снова среди страждущего человечества перед Вторым пришествием Христовым и понесут мученическую кончину. Тогда же и все человеческие тела по трубному гласу восстанут преображённые – нетленные, бессмертные (1Кор. 15, 52).

Смерть тела и затем воскресение его «в день он» (2Тим. 4, 8) имеет глубочайшее значение в домостроительстве нашего спасения: смерть тела есть конец земного пути, отведённого человеку для духовного возрастания, для прославления Бога, и служения ближнему, отрешения от всего худого и соединения с одним добром... Разве можно что- либо усмотреть иное в телесной смерти и затем воскресении, кроме великой милости Божией, благости Его к Своему высочайшему созданию?! Ведь за коротенькую земную жизнь, но жизнь достойную, Господь обещает и по телу вечную блаженную жизнь (см.: 1Кор. 15:42–44, 49, 53–54, 58). – «Да приимет кийждо, яже с телом содела, или блага, или зла» (2Кор. 5, 10)...

Вероятно, читателю покажется странным, что изложенным размышлением, написанным мной в Рождественские дни 2004 года, я вторично сажусь за письменный стол, чтобы вспомнить нечто из прошедшего – от детских лет и до библейских¹³. Но именно Рождество Спасителя напомнило и мне, что когда-то было и моё маленькое явление в Божий мир, и вот уже идёт 75-ый год пребывания в нём. За это время произошло много событий и светлых, и серых, и добрых, и лихих. Последние, слава Богу, забываются, а первые – светлые, добрые – сохраняются в памяти, живут в сердце...

Как и перед написанием моих первых воспоминаний, я и ныне обращаюсь к нашему Спасителю с тем же молением: «Господи, помоги мне вспомнить и сказать правду, и только правду! Если же сказать её нельзя и сегодня, то не допусти меня даже до малейшей лжи или лести, или до такой правды, которая не принесёт пользы».

Родители

К моему глубокому сожалению, о родителях я знаю очень мало. В сёлах ведь не принято рассказывать о себе – живут крестьяне в постоянных заботах, в труде, некоей изолированности, ограниченности интересов и потребностей. Расспросить же о родителях уже некого: ушли в мир иной все близкие, родные и соседи. Знаю только, что папа – Ефим Устинович – уроженец села Комайска, а мама – Татьяна Самуиловна – соседнего села Гечанцы. Познакомились же они в Петрограде, где оба работали на Путиловском заводе. В 1918 г., когда жизнь в городе осложнилась, они вернулись на родину, где и вступили в брак.

Папа был большим умельцем, о таких говорят: «у них золотые руки». И действительно, кажется, он всё умел; во всяком случае, он делал многое, разнообразное: ковал медные кружки, тазы, кастрюли, делал ножи, без конца что-то паял и пилил; у местного помещика – гордого Вульмера – он заведовал всей техникой небольшого завода. Сейчас, вероятно, называли бы его главным механиком. К тому же был прекрасным гармонистом – гармонь в его руках заливалась не хуже стайки соловьёв. Играть он очень любил.

Выйдет вечером на улицу, сядет на скамеечку – и польются реки «дунайские», «амурские», местные... А с каким задором играл он белорусскую польку – проходящие невольно начинали пританцовывать.

Особенно потешно было смотреть на пытающихся танцевать старушек и старичков... Трудно поверить, что никого из них уже нет в живых, да и косточки, вероятно, истлели... На кладбище кресты и кресты – много рядов; некоторые из крестов наклонились, словно хотят услышать живой голос, а он едва-едва слышен: деревня опустела... Боже мой! Как летит, именно летит, время и с какой непобедимой никакими ухищрениями медицины силой уносит с собой всё, и на место унесённого воздвигает новое и новое...

Но самое важное в том, что отец был глубоко православный человек и входил в состав Приходского Совета нашей Комайской церкви во имя св. пр. Илии, приписанной к Докшицкой городской церкви. Богослужения он старался посещать неопустительно. Если же он по той или иной причине не мог пойти в Божий храм, то сажал меня за молитвослов и велел читать всю Божественную Литургию – от «Благословенно Царство...» до отпуста.

Сам стоя слушал, иногда поправлял меня. И только после такого «Богослужения» приступал к делам, а мне разрешал брать санки и бежать на близлежащую горку... Примечательно, что если я, в отсутствии отца, что-то сокращал в Божественной Литургии (ради ускорения) – на горке непременно происходило что-либо неприятное для меня: то я разбивал до крови нос, то раздирал штанишки, то меня кто-либо обижал...

В 1936 г. советские войска нас «освободили» от «гнёта» панской Польши (я забыл сказать, что мы жили в Западной Белоруссии возле самой польско-советской границы – примерно в 600–700 метрах от нас). Это «освобождение» все верующие хорошо запомнили, ибо сразу же советские власти стали закрывать храмы. Метод закрытия был предельно прост и глумлив: облагали храм податью, верующие собирали по копеечке и платили налог, но только они успевали вернуться домой, как вслед приходили новые и новые извещения на налоги, причём каждое новое извещение было страшнее предшествующего. В конце концов, верующие изнемогали и со слезами уходили из храма. На двери храма сразу вешали замок; никому не разрешали к храму даже приближаться – он должен был прийти в ветхость и рухнуть... Это попрание православных (и не только православных) святынь, в том числе и Комайской церкви¹⁴, все мы глубоко страдальчески переживали. Я хорошо помню, как после одного из Богослужений вышел из алтаря седенький митрофорный протоиерей Николай Плещинский (потом он направлял меня в Минскую Духовную Семинарию – Царство ему Небесное), вышел на солею прекрасного каменного храма, им же недавно (при Польше) построенного и дрожащим голосом со слезами на глазах сказал: «Дорогие братья и сестры, дорогие прихожане сего святого храма! Нам снова прислали налог...» Больше он говорить не мог, а вскоре храм был закрыт... Отец принимал всё близко к сердцу и продолжал ходить на общую молитву. С приходом в 1941 г. немцев безобразия безбожников прекратились, повсюду стали открываться храмы, колхозы разваливаться, появились молодые священники – на некоторое время мы ожили. Говорю на некоторое, потому что вскоре началось партизанское движение, а с ним пришло и двоевластие – днём немцы, ночью партизаны. И одни, и другие – в равной мере – стали угрожать нам всевозможными карами за то, что мы кому-либо из них служим... Подавляющее большинство населения сторонилось враждующих «героев», но под дулом их автоматов несло дань – ночью – одним, а днём – другим.

Отец во время немецкой оккупации тяжело заболел: что-то было с желудком. Поставить диагноз некому было, да и лечить было невозможно, и 18 июня 1943 г. он отошёл ко Господу. Верю, что отошёл именно ко Господу, потому что и жизнь его была православной и кончина блаженной. Перед самой кончиной он, прежде всего, подозвал к себе мою маму и нас, троих братьев – Феодора (†1993), Ивана (†2002) и меня. Подошли сначала мама и братья, я же в испуге стоял у порога хаты. Отец благословил их и сказал: «Слушайтесь во всём маму и живите в мире». Затем, взглянув на меня дрожащего, он подозвал к себе, благословил крестным знамением и произнёс: «Молись Богу, и Господь устроит твою жизнь». Затем начал ограждать себя крестным знаменем: положил три перста на чело, на грудь, на правое плечо и когда нёс руку к левому – она упала и застыла до Второго Славного и Страшного Пришествия Господа нашего Иисуса Христа...

Во время болезни отца запомнился ещё один случай: кто-то начал стрелять в другом конце деревни, поднялась паника, что расстреливают односельчан (кто расстреливает – не спрашивали: опасались и немцев, и партизан), бросились все бежать из домов в поле, лес, прятаться во ржи, кустах, ямах... А что нам делать? Ведь в избе тяжело больной – унести его нельзя. И вот отец, помню, строго всем нам приказал: «Немедленно бегите!» Мы со смущением и великой болью вышли из дому и побрели к ближайшему полю, засеянному рожью. Просидели там недолго, стрельба кончилась, и мы вернулись... Длилось это минуты, а нам они показались вечностью!

Мама была очень добрым человеком, спокойным, мягким, любила ходить в храм Божий, хотя он находился (так и сейчас) на приличном расстоянии от Комайска (примерно километров 7–8). В нашей же Комайской церкви, как приписной, совершалось Богослужение редко (сегодня оно совершается, слава Богу, чаще). С собой мама всегда брала и меня.

И вот однажды (это было до 1939 г.) мы пошли на исповедь с желанием принять Святые Таины. Дорога длинная, пока мы шли, пока совершалось Богослужение, я так захотел есть, что задрожали и ноги, и руки. У мамы я настойчиво стал просить хлебушка, который мы принесли из дому. Мама отказала. И тогда я заявил, что если она не даст мне хлеба, я достану из своих карманов хлебные крошки (у деревенских мальчишек они почти всегда есть) и съем. Мама растерялась, вывела меня из храма. Я же, действительно, достал крошки, посмотрел на них – и вдруг у меня появилось желание бросить их воробушкам, прыгающим у моих ног. Добрая мысль была приведена в действие и тут же голод сняло – как рукой...

Когда я поступил в 1947 г. в Минскую Духовную Семинарию (находится в Гродненской области), мама, хотя и очень желала, чтобы я учился, но провожала меня вся в слезах. Да и потом всякий раз, когда после каникул нужно было снова ехать на занятия, она всегда плакала. Бывало, проводит меня до конца деревни, благословит и останется стоять – стоит и смотрит вслед уходящему. Я пройду метров 100–200, оглянусь, пройду и ещё оглянусь,... а она всё стоит и стоит, вытирая платочком глазки... Мне и сейчас кажется, что она стоит там до сих пор и ждёт, когда вернётся её Костенька (так она любила меня называть)... А мне хочется ей сказать: «Дорогая мамочка, не скорби – ведь не зря же ты меня с такой любовью провожала, стараясь заполнить чем-нибудь вкусненьким все мои сумочки, да ещё наказать: «не забудь в правом уголочке лежат яблочки и помидорчики...» Осталось ждать немного – мы скоро встретимся и, если будет на то милость Божия, то уже никогда не расстанемся...»

Кончина мамы (†19 марта 1960), как и папы была христианской. За два или три дня до кончины я навестил её в больнице. Она внимательно, ласково долго смотрела на меня, простилась со мной – поцеловала меня и, осенив крестным знамением, сказала: «Спасибо тебе, что ты приехал и застал меня живой... Хотелось бы увидеть внука¹⁵, но ухожу... Живите с Богом, в мире...»

Похоронили маму в одной ограде с папой. Брат Иван сделал из цемента два креста с основаниями, а я из Москвы привёз две белые мраморные плиты, на которых вырезали слова: у папы – «Христос Воскресе», у мамы – «Воистину Воскресе». Рядом с ними лежит и внучёк – младенец Иоанн, сын Ивана.

Детство

Родился я 29 августа 1929 г. – на следующий день после двунадесятого праздника – Успения Божией Матери, когда Святая Церковь вспоминает Перенесение из Едессы в Константинополь Нерукотворенного Образа Господа нашего Иисуса Христа (944 год). В этот же день чествуется и Феодоровская икона Божией Матери (1239 год). Так как я появился в свет слабеньким, то поспешили меня крестить – был крещён 1 сентября. Упоминание града Константинополя определило моё имя. – Родители мои считали, что каждый родившийся приходит «со своим именем» – именем дня святого. Так получили свои имена и мои братья Феодор и Иван. Но в моём рождении есть некая особенность. Она состоит в том, что крестивший меня священник день Крещения записал как день рождения. Потом с приходом Советской власти его записи были изъяты так называемым ЗАГСом, и с тех пор юридически у меня день рождения 1 сентября, фактически же – 29 августа. Но я радуюсь тому, что знаю и день моего духовного рождения в святом Таинстве Крещения.

В детстве у меня был большой друг Серёжа – сосед. Он был немного старше меня (скончался в 12-летнем возрасте). Его постоянно куда-то влекло – в поле, в лес, к речке, а то и за границу – на Советскую территорию. От него я никогда не отставал – и стали мы «знаменитыми путешественниками». Родители наши, из-за боязни как бы что ни случилось с «путешественниками», чинили нам всевозможные препятствия. Но они не могли держать нас всё время взаперти. А нам с Серёжей достаточно было несколько минут для сборов и «отчаливания». Нередко бывало так, что мы накануне назначали секретное место для встречи, потихоньку встречались, намечали маршрут и отправлялись. Впрочем, иногда на обсуждение маршрута не было времени и потому по команде Серёжи я следовал за ним, не зная, куда он поведёт. Домой возвращались только вечером – голодные, но довольные. Правда, подчас мы захватывали с собой кусочки хлеба, но, как правило, подкреплялись дарами природы – ели даже травку. Помню, однажды куда-то далеко мы забрели, а стала надвигаться гроза – сверкала молния, грохотал гром, подул холодный ветер – стало и зябко, и страшновато. Я взмолися к своему затейнику, чтобы он отвёл меня домой. Но он был непреклонен. Тогда я решил уйти сам, но как только отходил от него метров на десять, он истошно начинал кричать мне вслед: «Глядзи пад тым камнем сядиць Ганна!» – Ганна (Анна) была нашей соседкой и неделю тому назад умерла. – Это «дружеское» предостережение словно током отбрасывало назад в «объятия» друга. Я снова становился его послушным спутником, пока он изволит завернуть наш путь к дому. А бывало и похлеще: под руководством Серёжи мы вдвоём несколько раз пересекали польско-советскую границу. И, удивительно, ни разу не попались в руки пограничников. То, что нас не углядели польские пограничники – неудивительно: они как-то лениво проходили по тропинке вдоль заграждения из очень колючей и довольно опасной для наших штанишек проволоки. Мы их отслеживали, и как только они скрывались за горкой, мы выходили из засады и пробирались сквозь «государственные препятствия» (кстати, ни разу не порвали штанишек...) Но вот как нас не выловили советские пограничники – не могу понять до сих пор. Они зорко следили, чтобы враг не прорвался на их «священную» землю. Советские пограничники всё время разъезжали вдоль границы на прекрасных лошадях, да и форма у них была, что надо (как я уже отметил, польские пограничники плелись пешочком). Тем не менее, мы оказались проворнее их. Это ещё яснее становится, если читатель узнает, для чего же мы пересекали границу и становились «государственными преступниками». А вот для чего: по ту сторону границы – на советской территории стоял пограничный столб, а на столбе красовались серп и молот. Как же было не соблазниться и не снять одно и другое со столба – какое прекрасное дополнение к нашим игрушкам. И мы сняли... А как? Серёжа становился на четвереньки (белорусы говорят: «раком») как более крепкий, а я брал камень в руки и начинал им выламывать советские регалии... Сколько раз повторялись такие «дерзкие» выходы – не знаю, но, в конце концов, серп и молот оказались в наших руках, и мы счастливые принесли их домой. Но тут нашему счастью пришёл конец. Когда родители увидели «игрушки» и узнали каким образом они добыты – пришли в неописуемый ужас. Ну, а нам досталась хорошая порка берёзовыми розгами (благо – в деревне берёз много). Кроме того, на некоторое время мы были полностью изолированы. Когда нас освободили от домашнего ареста – первая мысль была: а где добытый нами «скарб» ? Мы пытались потихоньку разыскать его, но наши усилия оказались тщетными. Напуганные родители сумели надёжно спрятать...

Как я скорбел, горевал, когда скоропостижно скончался Серёжа! Эта скорбь не прошла до конца и сегодня, когда мне скоро исполнится 75! Всегда, когда я приезжал в Комайск, шёл на кладбище к могилам родителей и подходил к маленькому, теперь заброшенному холмику Серёжи. Подолгу стоял я возле него, в мыслях я снова переносился на просторные родные поля, то направлялся с Серёжей в школу, подхватывая камушки и бросая их далеко-далеко, то забирался на крышу своего дома и терпеливо ждал, когда Серёжа появится в том же положении, то собирал по приказанию Серёжи какие-то травы и корни для подкрепления ослабевших сил за долгий летний день... Иногда, стоя у его могилы, я улыбался, а чаще на глазах появлялись слёзы... Упокой, Господи, душу отрока Твоего Сергея, прими его в Свои Небесные Селения – ведь он был славным мальчиком!.. Дорогой Серёжа, ведь мы с тобой встретимся и будем вместе славить Творца Неба и земли!

С детства меня приучали родители к труду... В Польше вся земля принадлежала единоличникам. Наша семья имела всего четыре десятины земли. Это чуть больше четырёх гектаров. Но у нас были: 1–2 лошади, столько же коров, 10–15 овец, 3–4 свиньи, 20–40 кур... Летом на лошадях уезжали в поле на работу, коровы и овцы выгонялись «на паству», а свиньи, куры и прочие домашние животные оставались в хлеву или на «панадворке». За ними надо было смотреть, главным образом – вовремя кормить. И вот в летнюю страду все взрослые уходили на полевые работы, а меня – мальчика (ведь это было до 1939) оставляли хозяйничать дома: надо было собрать и порубить для свиней траву, несколько раз посыпать зерно курам, накопать к ужину картошку и почистить её, помыть посуду, подмести полы, навести порядок и в доме и на «панадворке»... Упустить что-либо было невозможно – и я всё это делал!

Когда я немножко подрос, мама стала и меня брать в поле на работы – я помогал маме жать (и сейчас умею жать). Бывало, зайду вперёд и начинаю «прожинать» поперёк нивы дорожки. Глядишь, мама дойдёт до дорожки и сразу продвинется вперёд на целый шаг. Когда я помогал маме, мы всегда обгоняли нашу соседку тётю Серафиму, хотя она была очень ловкой и работящей... Во время жатвы стояла очень жаркая погода – солнце палило, казалось, беспощадно. И тем не менее, мы не только не сетовали, а радовались летнему теплу. С собой в поле мы брали, кроме еды, воду в бидончике, а в воду клали спелые вишни. Бидончик прятали в тень под кустик, или за сжатый сноп... Подойдёшь к бидончику и с огромным удовольствием попьёшь родниковой водички, а вишенки съешь!

Я охотно ходил жать и ещё более охотно ездил на повозке собирать картошку («выбирать бульбу»), «Выбирать» картошку было легче, чем жать – можно было чаще выпрямляться и потому меньше болела спина, к тому же на ниве горел костёр, а в нём пеклась «бульбочка». Ох, какая она была вкусная! И погода была хорошая, дожди шли редко, да и в пасмурные дни на картошку не выезжали. А как радостно было, как приятно было на душе, когда заканчивали сбор картошки – возвращались домой, конечно, усталые, но счастливые, что сделан необходимый запас на зиму...

В праздничные дни я очень любил ходить в храм Божий, особенно в нашу Комайскую церковь. Помню, приду за несколько минут до начала Богослужения , стану впереди возле самой солеи и так простою, стараясь даже не шевелиться, до самого конца. Глаза мои были устремлены только к иконам иконостаса – всё земное для меня переставало существовать... Вот так бы молиться всю жизнь!..

Школа

Учиться я очень любил, я и сейчас не потерял этой любви к знаниям. И сегодня во мне сохранилось, я бы сказал приумножилось, стремление к познанию, тяга к книге, к чему-то новому. И сегодня мне кажется, что многое мне неизвестно, что в просторах науки (прежде всего, духовной) я где-то затерялся, что надо ещё идти и идти, а горизонт науки всё подымается и отодвигается – так к нему и не подойдёшь... Убедительным свидетельством этой тяги было то, что на старости лет (после шестидесяти) я взялся за доучивание английского языка, и лишь сердечные приступы заставили меня отложить подальше все учебники английского языка... Можно было и ещё кое-что добавить к этому, но, боюсь, что потребуются лишние листы бумаги, которые читатель, скорее всего, перекинет, как что- то ненужное....

Начальное и общее среднее обучение моё сложилось из школ польской (в Польше), советской (в 1939–1941), немецкой (1941–1944) и снова советской.

В польской и немецкой школах, наряду с другими предметами, изучали и Закон Божий. Преподавал его диакон Докшицкой церкви Владимир Старикевич. Так как в польской школе разрешались и физические наказания (в немецкой – не помню, а в советской – известно: строго запрещалось бить учащихся), то диакон пользовался ими весьма сурово (может быть, потому и запомнился, другие – забыты). Неподготовившегося к уроку ученика диакон ставил в угол на колени. Иногда на пол посыпали жерству (крупный песок). Более провинившиеся должны были поднять штанишки и стать на песок голыми коленками. А однажды рассвирепевший диакон за невыученные молитвы схватил мальчика по фамилии Жук за голову и так бросил его, что весь класс вскрикнул, после чего наступила гнетущая тишина. Сам диакон почувствовал, что он перебрал и пытался было утешить пуганного страдальца, но обстановка в классе продолжала оставаться напряжённой вплоть до окончания урока... Диакон спустя некоторое время был освобождён от преподавания, но рукоположен во священники. При советской власти (1939–1941) он отошёл от служения, и хотя не хулил Святой Церкви, но, владея великолепным голосом, распевал по клубам «Катюшу». Во время немецкой оккупации он снова вернулся к церковному служению и больше уже никуда не сворачивал... Когда я учился в Минской Духовной Семинарии и, приезжая домой на каникулы, посещал храм, где служил Старикевич, он брал меня за плечи и громовым голосом пред лицом причта и гостей докладывал: «Это мой ученик. Смотрите!» Ох, как мне хотелось напомнить ему, как он нас муштровал, но решимости не хватило – не хотелось портить настроение... К тому же в это время, пройдя через горнило военных испытаний, он стал уже совсем другим человеком...

Военные годы на время прервали моё обучение¹⁶. Но я, приученный с детства к труду, продолжал заниматься самостоятельно: изучал математику, физику, химию, историю, литературу... За время самообучения я всего-навсего получил не более пяти консультаций по математике. Всё прочее изучал по учебникам – и сразу поступил в 10-ый класс одной из московских вечерних школ. – Я не оговорился, сказав, что поступил в московскую школу (недалеко от Богоявленского Елоховского собора). Да, это было тогда, когда я уже пребывал в Московской Духовной Академии. Заниматься в 10-м классе было нелегко: чувствовались кое-где пробелы, но самая большая трудность была в ином. О том, что я учился, в Академии никто не знал, а в школе не знали, кто я. Если бы в Академии узнали, то, во-первых, неизвестно как отнеслись бы к этому, а, во-вторых, сведения о сем могли просочиться и в школу. В результате мне грозило, в лучшем случае, исключение из школы, в худшем – из Академии. Обстановка осложнилась ещё тем, что в школе я учился на отлично, и меня на Учительском совете определили «повесить» на доске почёта. Для меня это было, действительно, «повешенье». До сих пор меня в лицо знал только наш класс, а теперь узнает вся школа. Я, естественно, стал убегать от фотографа под разными предлогами. Но меня просто-напросто «выловили» – я пришёл в школу, а классный руководитель вызвал фотографа. Деваться некуда. И вот я оказался во втором полугодии на доске почёта (у меня где-то хранится фото всех нас на доске почёта). Пребывал я на ней и в первом полугодии следующего учебного года, когда меня в школе уже не было. Школу я окончил с серебряной медалью. И опять искушение: сразу мне не смогли выдать медаль и потому отложили до праздничных дней школы, чтобы вручить её в торжественной обстановке. Но это мне как раз и не нужно было. Я опять-таки не являлся к назначенным срокам. В конце-концов мне выдали её в присутствии нескольких преподавателей... Не могу не отметить, что преподаватели в школе были высококвалифицированные люди, преданные своему делу, любящие его. Некоторые их методы преподавания я усвоил настолько крепко, что вот уже в течение более четырёх десятков лет применяю их в своей преподавательской работе... Спасибо Вам, многоуважаемые мои учителя. Да хранит Вас Господь в мире и благополучии! А если кто из Вас ушёл в мир Иной, да примет Вас Господь с милостью! (Некоторых преподавателей я помню по именам, но не называю, ибо не знаю, угодно ли будет им это).

Духовная Школа

В 1947г. Господь удостоил меня поступить в Минскую Духовную Семинарию, а в 1951г. – и в Московскую Духовную Академию. Золотые годы учёбы в двух духовных школах мной уже описаны в тех самых воспоминаниях, на которые уже дважды ссылался. Здесь я сделаю маленькие дополнения, которые, вероятно, будут носить совсем частный характер.

В феврале 2003 г. после присутствия на торжественном годичном акте Минских Духовных Школ меня свозили на машине в родные края. По пути мы остановились в Докшицах возле моего приходского храма, построенного митрофорным протоиереем Николаем Плещинским. И я снова вспомнил, как я к нему ходил в его домик перед поступлением в Духовную Семинарию. Во время летних каникул я и потом часто навещал отца Николая. Соберу спелой землянички и несу ему. Носил ему и другие дары природы. Отец Николай был уже стареньким, на покое, но как он радовался моему приходу! Мне казалось, он молодеет, и я старался почаще его навещать и послушать его подлинно старческие советы. Вечная память и Царство Небесное дорогому Батюшке!

В Духовной Семинарии первое время заниматься мне было трудно. Невзирая на всё моё усердие, я иногда не успевал достаточно хорошо изучить все шесть предметов. А это приводило меня в грустное состояние – я, таясь от всех, выходил в монастырский сад и плакал как ребёнок. А может и вправду я был ещё им – ведь мне исполнилось ровно восемнадцать лет, к тому же до Семинарии я нигде не был, не выходил даже за пределы своего района!.. Поплачешь – и вроде станет легче. И снова за труд. А трудились мы все много – буквально дни и большую часть ночей. Но иногда и отдыхали: ходили купаться и ловить рыбу на р. Щару, гоняли мяч за семинарской оградой (выстраивались даже футбольные команды), посещали турники соседнего сельскохозяйственного техникума... Особенно любили покататься на лодке на монастырском пруду. Нередко на противоположном берегу среди вековых деревьев сидел с удочкой Ректор Семинарии архимандрит Митрофан (Гутовский). В эти часы никто не смел сесть в лодку – все соблюдали правила ловли. Но в других случаях на пруду шло веселье... Однажды нас несколько человек село в лодку. Все мы были в купальной одежде. Пригласили в лодку и нашего однокурсника Николая Ричко. Он важно вошёл в лодку в костюме, при галстуке и уселся на носу. Ему посоветовали снять с себя одежду, так как лодка переполнена и может случиться нежелательное для него. Николай не послушался. Отплыли от берега, и случилось то, чего, вероятно, ожидали другие – лодка наклонилась, зачерпнула носом воду и быстро стала тонуть. Все попрыгали в воду. Николай сидел до конца, пока не увидел, что выход в одном – спасаться вплавь. Я, отплыв немного, решил оглянуться – и едва не захлебнулся от смеха: в нескольких метрах позади во всём одеянии плыл Николай, а в зубах зажал свой бумажник...

А какие прекрасные были у нас преподаватели и в Семинарии, и в Академии!.. В живых остался один протопресвитер Виталий Боровой. Недавно – 4 ноября 2003 года скончался мой последний наставник по Академии митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим (Нечаев). – Да вчинит их Господь в Селения Праведных!..

В последние годы обучения в Академии я начал думать о решении личного вопроса жизни. Знакомиться с девушками я не умел и как-то стеснялся. Но был у нас «боевой» студент Митрофан Дикун, человек, который обладал удивительными способностями – очень легко устанавливал контакт с любым, с кем хотелось. Вот так он познакомил меня с Наташей К-й. Она была очень славной девочкой, но именно девочкой – как оказалось, совсем юной, к тому же дочь военного офицера. Офицер в советское время вряд ли пожелал бы породниться с тем, кто будет трудиться в Церкви!.. С Машей, моей будущей женой, я познакомился благодаря тому, что её мама, Елена Владимировна Апушкина (отец-Константин Константинович), была машинисткой, а я привозил к ней академические конспекты для размножения. Но Маша была тоже такой же юной, как и Наташа. И пути наши разошлись – на некоторое время мы забрели в пустыни, где нестерпимый зной, где палит солнце и томит жажда, где и идти трудно, и останавливаться опасно...

И только осенью 1957 г. я почувствовал веяние тихого Промысла Божия – мы снова встретились с Машей и теперь навсегда. А случилось это, для меня очевидно, по явному действию воли Божией. Находясь в скорбном состоянии, я раскрыл свою грусть на бумаге и послал письмо родителям Маши. Ответ пришёл очень тёплый, и привезла мне его сама Маша в Академию, где, совершенно неожиданно для нас обоих, встретила меня и передала письмо. Это и послужило началом восстановления нашей дружбы. Родители, узнав о сем, встревожились, но сказали мне: «Поезжай в Днепропетровск к отцу Сергию (Никитину) (потом епископ Можайский, Калужский. Скончался в 1963 г.), если он благословит вашу дружбу, то и мы возражать не будем». И я поехал. Отец Сергий встретил меня радушно, поисповедовал, прочитал молитву Покаяния, накрыв меня епитрахилью отца Алексия Мечёва (ныне прославленного), причастил Святых Христовых Таин и благословил не только на дружбу, но и на Брак... И вот, слава и благодарение Богу, мы уже живём с Машей 46-ой год в мире и благополучии. Может быть, о нашей жизни надо будет сказать особо, но здесь скажу кратко: дай Бог всем пройти свой жизненный путь так, как проходим и, вероятно, уже завершаем его шествие, мы с Машей! Лучшего супругам я пожелать не могу. У нас трое детей: старший Николай закончил МИЭМ, Свято-Тихоновский Богословский Институт и Московскую Духовную Академию, служит священником в храме пророка Божия Илии в Обыденском переулке, преподаёт в Сретенской Духовной Семинарии и других учебных заведениях, имеет прекрасную жену Ольгу и пятеро очаровательных детишек¹⁷. Алёша – средний сын – закончил МИЭМ и работает в Москве; работой доволен. Наташа – самая младшая – закончила Художественную Школу и Педучилище, но, к сожалению, в ВУЗ не пожелала поступать. Вышла замуж за своего одноклассника Диму, имеет сына Ваню. Слава Богу, живут мирно, трудятся много.

Преподаватель

Удивительно то, что свои воспоминания о годах обучения – «золотых годах» – как в Минской Духовной Семинарии, так и Московской Духовной Академии, даже в средней школе, я писал с большой охотой и волнением – подчас со слезами на глазах, а вот о преподавательской работе последних лет что-то не хочется писать. Насиловать же себя – значит творить нечто чуждое природе. Поэтому, видимо, я более пространно расскажу о первых своих шагах в этом служении, а дальше ограничусь послужным (формулярным) списком.

После окончания Академии меня (в разрядном списке я занял третье место) оставили при ней в качестве профессорского стипендиата по кафедре Истории Русской Церкви и сразу же дали тему для стипендиатского отчёта: «Митрополит Платон, его жизнь и деятельность»¹⁸.

Осенью 1955 г. мне сразу же по совместительству со стипендиатством предоставили преподавать Катихизис. Хотя я его хорошо изучал в Минской Духовной Семинарии (весь слово в слово переписал, чтобы иметь постоянно на своём столе), но получив назначение раскрывать другим, я снова стал изучать его самым тщательным образом, так что в первый учебный год уже знал весь наизусть от: «Что есть Православный Катихизис?» до: «Какая нужна предосторожность на тот случай, когда нам кажется, что мы исполнили какую-либо заповедь ?» Шёл я на первый урок (да и потом) так легко и радостно, что ноги, казалось, не касались железных ступеней маршей между площадками. Я и теперь хожу по той же лестнице, но это уже другая походка, хотя и не лишена радости. В те пятидесятые годы в Академии строго держались практики: на первый урок ведёт и представляет классу Инспектор Академии или же сам Ректор. Шёл я с трепетом рядом со своим вчерашним учителем и рецензентом моей кандидатской работы. Николай Петрович Доктусов (инспектор) после прочтения молитвы перед уроком представил меня классу, призвал воспитанников «любить и жаловать» и сразу ушёл. В этом поступке Инспектора я ещё раз почувствовал опытность педагога, чем он выделялся и во время чтения лекций. Именно он провёл с нами несколько занятий по педагогике – по теории и, главным образом, практике. Каждый из выпускников Академии провёл в присутствии его и всего четвёртого курса один урок в Семинарии – 45 минут. Следующие 45 минут мы все собирались в своей аудитории и под руководством Николая Петровича анализировали занятие. Здесь отмечалось им и всеми нами и достоинства, и недостатки проделанного. Эта практическая работа очень помогла мне на первом же моём уроке. Я понял, что Николай Петрович ушёл, чтобы не смущать меня и предоставить мне полную свободу. Думаю, что я воспользовался этим сполна. Сужу по тому, что полтора часа (тогда столько лекции длились) я смог удержать внимание всех слушателей. После двух-трёх последующих занятий я чувствовал себя вполне уверенным. Правда, я много готовился к каждому занятию – на урок шёл, как на экзамен. И на протяжении всех моих преподавательских лет я ни разу не приходил на урок неподготовленным к нему. Первые годы я излагал новый материал, ходя по аудитории. Это было и хорошо, и не очень: хорошо, что никто ничем посторонним не занимался, да и вздремнуть не мог; не совсем хорошо потому, что своим хождением я мешал воспитанникам быть сосредоточенными (хождение отвлекает внимание), к тому же, когда я уходил к задним рядам, передние слышали меня плохо. Это я впоследствии заметил и стал рассказывать материал, пребывая только на кафедре – сначала стоя, к преклонным годам – сидя. А вот опрос проводил я чаще при хождении по аудитории. Этот метод практикуется мной и сейчас. Чем он хорош? Тем, что во время опроса работает весь класс или курс. Я могу в течение нескольких секунд поднять с места многих, повторить, и не однажды. Все должны быть внимательны от начала и до конца опроса. Такой метод помогает за короткое время выявить полную (или почти полную) картину готовности воспитанников. Сразу же после их ответа я вслух оцениваю его. Оценка может измениться при повторном ответе. Массовые, почти всего класса, опросы приводили к тому, что готовились к Катихизису все и всегда. Это отметил в своей «Оде», посвященной VII выпуску (нашему), отец Алексий Остапов – отметил красноречиво и со свойственным ему юмором:

В среду вечером усердно Катихизис все долбят:

Завтра, может быть, ... наверно!

Гибель близко для ребят.

Сам не так уж стар годами,

Да и стаж не так велик,

Но познаниями, скажем,

Константин Скурат – старик.

(Воспроизвёл по памяти).

Столь много внимания уделил я Катихизису по причине простой: это мой первый предмет преподавания, с ним я делал первые шаги, и его же глубоко полюбил, почувствовал с ним некое неразрывное духовное единство. Но, к моему прискорбию, Учёный Совет Московской Духовной Семинарии нашёл необходимым в сентябре 1958 г. перевести меня на другую кафедру – историческую (Общую Церковную Историю). Слава Богу, решением Совета от 30 августа 1979г. возвращён мне любимый Катихизис близкого моему сердцу святителя Филарета (Дроздова)... Теперь – в нынешний день, раскрывая догматические и нравственные темы данной дисциплины, я уже не хожу по аудитории, а сижу на кафедре, но, как и в 1955 году, вижу весь класс, чувствую и биение его пульса, и ослабление. Всё своё занятие строю так: сначала записываем темы занятий, затем я их раскрываю, дальше – делаю маленькую паузу, чтобы переключиться ко второй части урока – ответам на вопросы. Стараюсь отвечать на все поставленные воспитанниками вопросы, но так как их нередко бывает много, а подходить выборочно непедагогично, не по-христиански, я поступаю таким образом: по пятницам слушаю вопросы и даю на них ответы в строгой последовательности слева направо, а в субботу – в обратном порядке – справа налево. Такой способ даёт полную возможность за два занятия – в течение одной недели – ответить на все вопросы. Вместе с тем «переменная очерёдность» позволяет не затягивать вторую часть за счёт прочих частей. После ответов на вопросы я опять- таки делаю небольшую паузу и перехожу к третьей части урока – к опросу учащихся. Спрашиваю недолго, чтобы успеть опросить насколько возможно побольше по числу. Оценки за ответы оглашаю во всеуслышание сразу же после ответа. Поначалу делать это было непросто, но сейчас я уже не испытываю каких-либо затруднений. Оглашение отметки имеет немалое значение и для преподавателя, и для учащегося: обязывает быть строго объективным. Нужно ли говорить о том, какое нравственное значение имеет такой метод?!

Мои предметы за 49-летний преподавательский стаж

За время моего 49-летнего служения в Московских Духовных Школах мне пришлось преподавать разные предметы. Примечательно, что сам я ни о чём не просил – всё складывалось само собой – вернее, при чудесном действии Промысла Божия. Например, я всегда любил читать святоотеческие творения, но о преподавании Патрологии не смел и думать. Призвал меня на эту кафедру, верю, Господь и Сам Своей всемогущей Десницей удерживает на ней вот уже 41 год! Произошло так: летом 1963 г. скончался профессор протоиерей Петр Гнедич, преподававший Патрологию (доникейский период) на II курсе Духовной Академии. Совет Академии предложил читать лекции мне. В 1968 г. профессор Михаил Агафангелович (Старокадомский) из-за преклонности лет отказался от чтения лекций по Патрологии на III курсе («Золотой век» святоотеческой письменности) – читать определил Совет мне. В 1973 г. почтенный и глубоко уважаемый мной профессор Старокадомский скончался (был моим официальным оппонентом на магистерскую диссертацию) – и опять-таки назначен был его преемником я. Таким образом, весь курс Патрологии оказался в моих руках. Разве это не милость Божия !!! Разве нет здесь молитвенного участия тех святых Отцов, к которым я всегда имел, и имею, и буду иметь до конца моих дней одно из самых великих почтений!!! Изучая их творения, читая на лекциях, я стараюсь, прежде всего быть с ними в постоянном молитвенном общении. Ни одной работы по святоотеческому наследию я не начинал, не призвав святых Отцов на помощь... И какое неземное счастье чувствовать себя под постоянным покровительством Великих Предстателей у Престола Божия! Понять сие может только тот, кто на себе, на своём собственном опыте, в своей жизни испытал это... О моей неизменной тяге к святоотеческой мудрости может нагляднейшим образом свидетельствовать хотя бы то, что сейчас я готовлю для издания пособие по Патрологии доникейского периода, хотя этот период не преподаю вот уже девять лет (с 1995 года). А почему не преподаю? Потому, что и моя жизнь подошла к вечеру: в 1980 г. я с грустью расстался с преподаванием Патрологии на IV курсе Академии, а в 1995 – на 67-ом году жизненного бега – и на II... Слава Богу и благодарение св. Отцам, что мне дана возможность (великая милость) и сегодня – на 75-м году плавания по бурному житейскому морю – продолжать, несмотря на мои немощи, погружаться в неисчерпаемые глубины Богопросвещённых святоотеческих наставлений, исповедующих Вечную Истину и утверждающих Её.

О других предметах, преподававшихся мною, я, чтобы не наскучить читателю да и самому не увлечься, только упомяну. Преподаваемое мной сегодня отнесу к концу сообщения.

Итак, я преподавал в разные годы:

Историю Русской Церкви в Московской Духовной Семинарии (в 1956–1963 годы);

Общую Церковную Историю в Семинарии (1956–1979);

Греческий язык в Московской Духовной Академии (1958–1959);

Историю Древней Церкви в Академии (1965–1968);

Догматическое богословие в Академии (1975–1977);

Патрологию на II курсе Академии (1963–1995);

Патрологию на IV курсе Академии (1973–1980);

Патрологию на III курсе Академии (с января 1968 г. по сей день);

Поместные Православные Церкви в Аспирантуре при Московской Духовной Академии (с сентября 1966 по сей день);

Катихизис в Семинарии (в 1955–1958 годы и с сентября 1979 года по сей день).

В 1959–1961 годы был классным наставником в Семинарии, а в 1965–1966 годах – руководителем II курса Академии.

Трудился в качестве:

Референта Отдела Внешних Церковных Сношений по вопросам Православия (в 1965–1967 годы);

Члена Юбилейной Комиссии по празднованию 1000-летия Крещения Руси, а также Члена Рабочего и Редакционного Комитетов данной Комиссии (1986–1988);

Члена редколлегии «Богословских Трудов» (1987–2002);

Члена Комиссии по изучению материалов о репрессированных в советский период духовных лиц и мирян Русской Православной Церкви (с 1989 г. и до середины 90-х годов, когда Комиссия выполнила своё задание, сама по себе прекратила существование).

Продолжаю трудиться как:

Член Комиссии Священного Синода по вопросам христианского единства (с 1976 г. В 1994 году эта Комиссия была преобразована в Богословскую Синодальную Комиссию, членом которой я остался);

Член Научно-редакционного совета по изданию Православной Энциклопедии (с 1998 г.)

Публикации

Назвать все мои опубликованные труды – статьи, доклады... я, к сожалению, не смогу: их много, они рассеяны по разным изданиям, чтобы их выявить, надо просмотреть ряд журналов в библиотеке Московской Духовной Академии, а может быть и в других библиотеках. Помощников же у меня нет и не было. Ассистентов у профессоров Духовных Школ нет. Профессор соединяет в себе всё – и ювелира, и кочегара, он и оттачивает стиль своих трудов, он же и подбрасывает уголь под паровой котёл и, более того, сам добывает этот уголь... – Только когда появляется крайняя необходимость представить список своих трудов, он начинает свои «учёные» поиски. Так было и со мной в 1978 г. перед защитой докторской диссертации¹⁹. Но после 1978 г. “учёта” своих работ я не вёл, а ведь тогда был сдан мной в библиотеку Академии лишь пятый том собрания моих трудов. В конце же 2003 года я сдал в ту же библиотеку уже девятнадцатый том. Сейчас готовится мной двадцатый сборник. Если Господь благословит, то я выполню ещё одну свою задумку, и появится двадцать первый сборник²⁰. Будет он, в основном, а скорее всего и во всём, по содержанию патрологическим... Святые Отцы, Великие Предстатели на Небе, близкие к Богу и пребывающие с нами, не оставляйте меня без Вашей помощи!

Как только что было отмечено, мной сдан в библиотеку МДА в машинописном виде девятнадцатый том собрания различных моих трудов²¹. Некоторые из вошедших в сборники работ опубликованы, но какие именно, не помню.

К неопубликованным объёмным трудам относятся также:

1.  Митрополит Платон, его жизнь и деятельность. Отчёт профессорского стипендиата по кафедре Истории Русской Церкви. МДА, 1956 г. (один том).

2.   Сотериология святого Афанасия Великого. Магистерская диссертация. МДА, 1970 (четыре тома).

3.   Поместные Православные Церкви. Докторская диссертация. МДА, 1977. (Приложение к диссертации: тома 5–8).

4.   На втором конгрессе Православных богословских школ (18–30 августа 1976 г., Афины, монастырь Пендели). (Один том).

Опубликованы следующие труды:

I.    Книги (по времени издания):

1.   История Поместных Православных Церквей. Учебное пособие. В 2-х томах. Том 1. М., 1994. – 336 с. Том 2. М., 1994. – 320 с.

2.   Православное вероучение и нравоучение в церковной литературе Святой Руси ХI-ХVII веков. Белорусский Экзархат Московского Патриархата. Минск, 1995. – 98 с.

3.   Православная вера (Краткое изложение книги «Православное Исповедание веры» Кафолической и Апостольской Церкви Восточной). М., 1996. – 24 с.

4.   Идите и научите. Сборник проповедей. Сергиев Посад, Московская Духовная Академия. 1998. – 336 с. То же. Минск, 1998. – 358 с.

5.    Великие Учители Церкви. Клин, 1999. – 288 с.

6.   Христианское учение о молитве и её значении в деле нравственного совершенствования. Клин, 1999. – 176 с.

7.    Необыкновенное в обыкновенном. Клин, 1999. – 80 с.

8.    О святом Православии. М., 2002. – 160 с.

9.   Золотой век святоотеческой письменности (IV – первая половина V в.) Учебное пособие по Патрологии. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, Московская Духовная Академия, 2003. – 320 с.

10.   Православные основы культуры в памятниках литературы Древней Руси. М., 2003. – 128 с.

II.    Статьи

Статей написано мной много и нет нужды их перечислять здесь. Часть из них опубликована в разных изданиях Русской Православной Церкви: «Богословские Труды», «Журнал Московской Патриархии», «Православный Вестник» «Вестник Белорусского Экзархата», «Stimme der Orthodoxie», «Богословский Вестник», «Даниловский Благовестник», «Троицкое Слово», «Троицкий Сборник», «Православная Беседа», «Встреча», в Юбилейных сборниках и других Православных Церквей (Болгарской, Польской, Македонской) и инославных – Лютеранской Германии и Лютеранской Финляндии, возможно, и Католической. Пишу «возможно» потому, что я участвовал в Шестом богословском собеседовании между представителями Русской Православной Церкви и Римско-Католической (Венеция, 11–17 октября 1987 г.) На этом собеседовании я прочитал доклад на тему: «Диаконическая функция Церкви»²². А такие доклады, как правило, публиковались за рубежом.

Исполняя послушание нашему Священноначалию, я неоднократно участвовал в различных Конференциях, Чтениях, встречах и диалогах как с представителями Поместных Православных Церквей, так и инославных исповеданий. Почти всегда выступал с докладами. Более запечатлевшиеся поездки мной описывались²³. Как первое, так и последнее, обычно появлялось в печати²⁴.

Учёные степени, звания. Награды

В те годы, когда я учился в Московской Духовной Академии (1951–1955), все выпускники обязаны были писать курсовые сочинения. Эти сочинения ничем не отличались от современных кандидатских диссертаций, но назывались более скромно – «курсовые». Назначались два рецензента, которые свои отзывы читали на весеннем заседании всего Совета Академии и Семинарии. Если они находили работу хорошей, то рекомендовали Совету присвоить выпускнику первую учёную степень кандидата богословия. На защиту выпускник вызывался только в том случае, если у членов Совета возникали какие-либо сомнения. Но такое бывало очень редко. Как правило, присуждали учёную степень или возвращали работу по решению Совета – без вызова выпускника.

Моя курсовая работа – «Христианское учение о молитве и её значении в деле нравственного совершенствования» (опубликована) – была оценена высшим баллом и потому меня в начале июня 1955г. – в конце учебного года – удостоили учёной степени кандидата богословия. Я был оставлен при Академии в качестве профессорского стипендиата, а осенью получил уроки по Катихизису в первых двух классах Семинарии. Тогда Катихизис изучался два года и отводилось на его изучение в два раза больше часов, чем сейчас. Восемь лет я преподавал только в Семинарии. В 1963г., как отмечено выше, мне дали Патрологию – 2 лекции в Академии. В конце декабря того же года я прочитал пробную лекцию на тему: «Учение святого Иринея Лионского о Предании»²⁵. Лекция была признана достаточно хорошей и от чтения второй меня освободили. Но звание доцента мне не присвоили.

Этого звания удостоил меня сам Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий I указом, вышедшим к 150-летию пребывания Московской Духовной Академии в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре 1/14 октября 1964г. Этим же указом награждались и десятки других преподавателей и служащих Духовных Школ. Перед празднованием юбилея Академии, сразу после Покрова Божией Матери, Ректор Академии протоиерей Константин Ружицкий призвал всех молодых преподавателей брать темы для магистерских диссертаций. Я сразу откликнулся на этот приятный зов и приступил к работе над темой: «Сотериология святого Афанасия Великого». Выполнение работы потребовало немало сил (написал четыре тома), но, с Божией помощью, я успешно её завершил и 1 октября 1970 в теперешнем Малом актовом зале защитил. Помню, из 21 голосовавших 19 были «за», 1 – «против» и 1 – «воздержался». Потом отец Алексий Остапов дал мне все «билеты». Я обратил внимание на то, что голосовавший «против» лишь слегка, едва заметно, перечеркнул карандашом «за».

Минуты, когда я услышал в день Академического акта 14 октября 1964 г. Указ Его Святейшества, и когда председатель счётной комиссии объявил 1 октября 1970 г. результаты тайного голосования, были для меня очень и очень радостными. Даже сегодня, вспоминая эти события, я как-то молодею, забываю свои преклонные годы.

Заседание Совета проводил Ректор Академии Владыка Филарет (Вахромеев). О его доброте, о его заботе о нас, преподавателях, свидетельствует, и весьма убедительно, уже то, что он решением одного и того же заседания Совета Академии провёл и присвоение мне степени магистра богословия, и звания профессора. Я всегда это вспоминаю с глубочайшей благодарностью.

Невзирая на доброту Владыки Ректора и моих коллег-учителей, я всё-таки сразу после защиты, когда мне сказали: «Пишите, профессор, докторскую диссертацию», ответил: «Нет, не буду». Видимо, я достаточно устал за время труда над магистерской диссертацией, да и поволновался во время защиты, потому и была такая реакция. Но прошло некоторое время – я собрал довольно много материала по истории всех Поместных Православных Церквей. Собиранию материала содействовало то, что я с сентября 1966г. преподавал этот предмет (как и сейчас преподаю) в Аспирантуре при МДА. По мере накопления материала созревала и мысль о докторской диссертации по этому предмету. Но охватить историю всех Поместных Православных Церквей было для меня очень трудно, думаю, невозможно, и я решил ограничить тему лишь историей Церквей, начиная – по диптиху – с Грузинской Православной Церкви и до последней – Американской. Прошло сравнительно немного времени в напряжённых трудах.

14 апреля 1978 г. состоялась защита моей докторской диссертации. Теперь все проголосовали «за» и лишь один, опять же карандашиком, перечеркнул «за». День защиты был выбран новым Ректором Академии Архиепископом Владимиром (Сабодан) очень удачно – пятница перед Похвалой Пресвятой Богородицы... Как легко и радостно я чувствовал себя во время пения академическим хором акафиста Божией Матери. Казалось, каждое слово акафиста моё, исходящее из моего бесконечно благодарного сердца Заступнице Усердной, исходящее из сердца и пребывающее в нём!..

В отношении защиты докторской диссертации следует отметить вот что: в те годы в деятельности Духовной Академии существовала практика присваивать степень доктора только на основании отзывов официальных оппонентов и в результате дискуссии между членами Учёного Совета – без вызова на защиту соискателя. Защита могла проводиться только по желанию диссертанта. Владыка Владимир вызвал меня в свой кабинет, где и спросил о моём решении. Я сразу, нисколько не раздумывая, сказал: «Хочу, чтобы была защита и голосование тайное». Владыка Ректор улыбнулся и заявил: «Так и будет».

Примечательно и весьма памятно то, что диплом доктора Церковной истории вручил мне сам Святейший Патриарх Московский и всея Руси Пимен в Актовом зале Академии 15 июня 1978 г. в день торжественного выпуска студентов Духовной Академии и воспитанников Духовной Семинарии. – Я тоже почувствовал себя выпускником...

Конечно, я весьма благодарен Администрации Академии, моим коллегам. Прежде всего, владыке Владимиру и моим рецензентам: на магистерскую диссертацию – профессору Михаилу Агафангеловичу Старокадомскому (†1973) и профессору, игумену Марку (Лозинскому, †1973), на докторскую – доценту, схиархимандриту Иоанну (Маслову, †1991) и профессору Борису Александровичу Нелюбову. Упокой, Господи, в Своих вечных Обителях почивших; пошли, Господи, мир и благополучие живущим!

Осталось ещё сказать о присвоении мне двух почётных званий: заслуженного профессора Московской Православной Духовной Академии и почётного члена Минской Духовной Академии. И одно, и другое явилось для меня полной неожиданностью, и потому, вероятно, было радостным.

Вопрос о присвоении мне звания заслуженного профессора, кажется, впервые был поставлен на заседании Церковно-исторической комиссии в 2001/2002 учебном году. Решение Комиссии хранилось втайне, а на очередном заседании Совета Академии председатель Комиссии доцент Алексей Константинович Светозарский (спаси его, Господи!), докладывая о работе Комиссии, вдруг заявил и о ходатайстве её перед Советом о присуждении мне указанного звания. Я от неожиданности почувствовал, что лицо моё «горит», краснеет. Смог только встать и поклониться председателю Комиссии и её членам. Но, видимо, это решение было неожиданным и для других, потому как-то ушли от решения этого вопроса. Всплыли какие-то новые проблемы, и завернули в сторону. И только в начале следующего учебного года на первом же заседании Совета Академии – 30 августа 2002 г. – профессор доктор богословия Алексей Иванович Сидоров (дай, Господи, ему благоденствие!) решительно и громогласно ещё раз предложил присвоить мне упомянутое звание. Ректор Академии Архиепископ Верейский Евгений (Решетников) в ответ на это предложение поступил очень мудро: взглянув на членов Совета, он медленно, с достаточными паузами повёл монолог-диалог: «Кто против?» – «Против никого нет!» – «Кто воздержался?» – «Воздержавшихся нет. Единогласно!» ...

Как перед присуждением мне почётного звания, так и после, произошла небольшая дискуссия, но она касалась побочного вопроса: что принесёт новое, что даст это присуждение? Ответа не нашлось. Нет его и на сегодняшний день...

17 сентября того же года Его Святейшество Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II утвердил решение Совета.

30 декабря 2002г. Учёный Совет Минской Духовной Академии присвоил мне звание почётного члена МинДА. 9 января 2003г. решение это было утверждено Митрополитом Минским и Слуцким, Патриаршим Экзархом всея Беларуси Филаретом. 12 февраля 2003 г. в Актовый день Минских Духовных Школ Его Высокопреосвященство в торжественной обстановке вручил мне диплом почётного члена.

Как в Московских духовных школах, так и в Минских, преподаватели и студенты тепло поздравили меня и выразили самые добрые пожелания. Храни их, Господи!..

Что меня укрепляло в то время, когда я писал диссертации, защищал, когда мне присваивали и учёные степени, и звания? Молитва, и только молитва с надеждой на милосердие Божие! Моя кандидатская диссертация была посвящена раскрытию молитвы и поэтому, естественно, я не мог написать даже единой строки, не обратив свой взор к Горнему Миру. Магистерская диссертация вводила меня в Богословие св.Афанасия и постоянно понуждала быть в Богомыслии. Перед моим письменным столом стояла икона с изображением святителя Афанасия и всякий раз, прежде чем сесть за стол, я читал тропарь Святителю, а при самой работе частенько взывал к нему. Во время написания докторской диссертации о Поместных Православных Церквах молитвы мои ещё более расширились, ибо я встречался с именами многих святых в каждой Церкви. Я молился и молился. Если я сделал что-то нужное, полезное, то только с помощью Божией, Покровом Царицы Небесной, предстательством Небожителей!..Творил тайную, непрестанную молитву и во время защиты диссертаций, и во время обсуждения вопроса о возможности присуждения мне званий. Когда шла защита магистерской – я беспрерывно читал молитву Иисусову: она краткая и можно легко её произносить, не отключаясь от дискуссии. При защите докторской – читал «Богородице Дево, радуйся...» «Пресвятая Богородице, сохрани»... «Да будет воля Божия во всем». После же всякого события я спешил в Троицкий собор Святой Лавры, где можно поклониться святым Мощам Преподобного и Богоносного Отца нашего Сергия, приложиться к иконам Божией Матери и всех Святых!..

О наградах скажу предельно кратко.

В разные годы награждён орденами и медалями Поместных Православных Церквей: Александрийской, Иерусалимской, Русской, Румынской, Болгарской, а также Правительства Российской Федерации и Историко-патриотического Общества «Наследники Александра Невского».

Планы на будущее

Хотелось бы ещё многое сделать, но милость Божия ограничивает нашу земную жизнь и смиряет. Первое – и самое главное – буду, с Божией помощью, готовиться к переходу в Мир Иной. Второе – продолжу изучение творений святых Отцов Церкви. Как мне хочется прочитать все творения святоотеческие «Золотого века»! А ведь их чтение, изучение – это одно из добрых средств, вразумляющих и укрепляющих на пути к Небу...

Подходя к завершению моих поспешных воспоминаний, я хочу повторить слова постоянной для меня молитвы, те слова, которыми я закончил и моё прежнее воспоминание от 29 июля 1998 г.: «Божия Матерь! Простри Свой вечный Покров над Альма Матер!»

Прошли Рождественские дни, закончились Святки, сегодня уже Отдание праздника Богоявления. Заканчиваю и я, вечно радостным для всего человечества и меня церковным песнопением:

«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...

Господи, слава Тебе!»

27 января 2004 г.