Заметка по поводу статьи г. Суворина в «Новом Времени»⁴¹¹

Великий пост в этом году был ознаменован, между прочим, возбуждением на страницах светских органов нашей печати вопроса об основаниях для запрещения на Великий пост театральных зрелищ на русском языке. Газетами возбужденный – вопрос этот и обсуждался приемами чисто газетными, – и об этом нельзя не пожалеть, потому что не все вопросы должны решаться приговором изменчивой и непостоянной людской молвы, печатными выразителями которой являются наши газеты.

«Честь» возбуждения вопроса принадлежит г. Суворину, издателю Нового Времени. Указывая на дозволение в Великом посте представлений на итальянском и других иностранных языках, издатель Нового Времени недоумевает, почему же запрещены представления на русском?.. По его, с явной и совершенно неуместной иронией высказываемому, мнению, причина этому может быть только одна, – та, что «святые говорят по-русски, и потому русский язык самый священный, и его невозможно осквернять в посту такими сквернами, как театр».

Не знаем, над кем думал посмеяться при таком развязном разъяснении дела г. Суворин, – думается, однако, что посмеялся он скорее всего над самим собою, потому что, при очевидной шутливости его тона, в нем ясно сквозит совершенное непонимание того явления, о котором столь важно поведена речь; неужели, спросим мы, приведенное г. Сувориным решение вопроса представляется ему единственно возможным?.. Впрочем, несколько ниже он замечает: «театры мы закрываем из уважения к религиозным верованиям народа», – но, кажется, и при этой, более серьезной, попытке решить вопрос в качестве последнего основания, предполагается вновь та же нелепость, что, по народному религиозному верованию, – «святые говорят по-русски» и т. д. Уже одно это разграничение каких – то «народных верований», т. е. верований, по смыслу всей речи, простого народа, от верований просвещенных классов – достаточно ясно, во всяком случае, указывает, что, по воззрению г. Суворина, – закрытие театра на Великий пост узаконивается, как уступка невежеству и едва ли не поблажка грубому суеверию.⁴¹²

«Мне кажется, – продолжает г. Суворин, – теперь как раз пора напомнить о мнениях по вопросу о театральных представлениях наших иереев и протоиереев», – высказанных ими, когда, при постановке «Власти тьмы», «репортеры одной газеты пошли к духовным лицам и спросили их, можно ли на сцене креститься?.. Отвечая на вопрос о крестном знамении, отцы духовные должны были невольно коснуться и самих театральных представлений... О. Лебедев, между прочим, сослался на 51 правило VI Вселенского Собора: «если мiрянинъ пойдет туда, где бывают разныя зрелища, то онъ отчужденъ (?) будет от Церкви».⁴¹³ Понятно, что о. Лебедев, как, впрочем, и некоторые другие, выражавшие подобное же мнение, сейчас же прибавил, что «языческий театр и нынешний не одно и то же. За то посетители театра и не отчуждаются от церкви, – прибавил он». За то ли, полно? сомневается г. Суворин.– Кому же неизвестно, что мы языческий театр ставим очень высоко. Это – Эсхил, Софокл, Эврипид (не говорю об Аристофане, некоторые пьесы которого неудобны на современной сцене по их откровенности). Языческий театр в лучших своих пьесах превосходит многое множество даже хороших вещей театра нынешнего. Отсюда следует, что нас не отлучают от Церкви не потому, что древний театр языческий, а нынешний – христианский, а потому, что сама церковь не может не сообразоваться с веком и человеком. О. Янышев в этом (?) отношении сказал, о театре прекрасные слова: «По-моему, театр должен быть помощником Церкви. Он должен продолжать воспитывать народ и преподавать ему те же истины христианского учения, как и церковь, только другим способом. Я вам больше скажу: театр – это параллель Церкви... Все равно, как добродетель духовная и добродетель гражданская: они связаны между собою тесно. Одно вытекает из другого... Церковь проповедует добродетель, и на обязанности театра лежит та же самая проповедь»...

В высшей степени ошибочно, однако, предположение г. Суворина, что в приведенных словах прот. Янышева заключается утвердительный ответ на возбужденный им вопрос о дозволенности в Великий пост театральных представлений. Напротив, и соглашаясь с ними, должно без всякого колебания на предложенный вопрос ответить в смысле отрицательном.

Не будем здесь много говорить о том, что и без того всем хорошо известно, а именно – что теория и практика, и вообще резко расходящиеся между собою, особенно расходятся в отношении нашего театра. В теории сцена – это помощница Церкви, проповедница нравственности и добродетели,– и она, бесспорно, может быть такою, – в действительности же она часто является очагом нечестия и разврата. Поэтому – то, нельзя утверждать, чтобы строгий взгляд древних соборов Церковных и частных Отцов и учителей Церкви на недозволительность для христиан театральных зрелищ окончательно потерял значение в настоящее время. В наше время театр перестал быть языческим, – но в известном лишь смысле, и стал ли он христианским, – это вопрос. Театр перестал быть языческим, ибо на сцене ныне не прославляют всемогущих богов и не приносят жертв во славу их, – но в этом ли только язычество?.. И можно ли признать христианский характер, в высшем, нравственном смысле, за нашими – балетом, опереткой, а так же и за многими из наших опер, драм, трагедий и комедий?.. Не распространяясь много на эту тему (ибо дело ясно и без того), заметим только, что грубо плотяной, совершенно нехристианский характер, какой часто принимают в наши дни театральные зрелища, отмечен уже авторитетными представителями нашей Церкви.⁴¹⁴

Что зрелища указанного характера недозволительны для христианина не только в Великий пост, а и всегда, во всякое время, это вполне очевидно, – как очевидно и то, что все громкие фразы о свободе и даже «святости» искусства, которыми прикрываются любители подобных зрелищ, суть сознательное лицемерие, разоблачать которое было бы поэтому бесполезно. При решении нашего вопроса о таких зрелищах и речи, конечно, быть не может. Мы имеем в виду зрелища иного рода, – те зрелища, при которых преследуется действительно нравственная цель духовного воспитания людей; мы говорим о сцене, как действительной помощнице Церкви в ее великом деле просвещения человечества; говорим о театре, когда ему по справедливости может быть усвоено название христианского. И вот, в этом смысле говоря о театре, мы должны сказать, что в Великий пост он необходимо должен подлежать закрытию.

Даже предположив, что возможна беспристрастная и непогрешимая цензура, с беспощадной строгостью отвевающая от истинно христианского искусства все, что составляет достояние никогда собственно не умирающего язычества, что под знамением искусства несет заразу и растление в нравственную атмосферу общественной жизни; даже предположив, что для Великого поста мог быть отобран особый состав пьес, проникнутых исключительно христианским духом и создающих в обществе здоровое в нравственном отношении настроение, – мы все же признали бы посещение театра в Великий пост предосудительным для христианина делом.

К такому заключению приводят с необходимостью следующие соображения.

Прежде всего, – если в театре и преподаются уроки нравственности и добродетели, как и в Церкви, то нельзя упускать из виду, что все же театр есть и место отдыха и увеселения, и самое назидание не отделимо здесь от наслаждения. Это столь очевидно, что представляется более чем сомнительным, чтобы и гг. поборники проповеди с подмосток театра не замечали такого важного обстоятельства... Пост же есть время подвига и духовного труда.

Правда, и присутствующие при церковном богослужении получают духовное наслаждение и, смотря по степени религиозного развития своего, – даже великое наслаждение, но можно ли это наслаждение сравнивать в достоинстве и нравственном значении – с тем, которое получается в театре?.. Там, в театре, воспроизводятся предметы и явления окружающей нас, предположим, прекрасной, но все же земной обстановки; здесь, в храме, дух человека влечется горе, в область небесной красоты; там – впечатления, если они не заключают в себе ничего прямо безнравственного, все же преимущественно (хотя, конечно, и не исключено) чувственного характера (свет, музыка, декорации, костюмы, грим, жесты, декламация актеров т. д.); здесь – чувственное всецело призывается на служение духовному и допускается лишь постольку, поскольку служит его символом... Да и из самого богослужения своего на время Великого поста Церковь, как известно, устраняет все радостное, чтобы тем с большей силой пробудить в душе человека печальные мысли о своей греховности, смягчаемые лишь надеждой на Божие милосердие.

Далее, – если и допустить соучастие сцены в деле духовного просвещения людей, то, конечно, в том лишь смысле, что Церковь есть главная и даже единственная учительница истины, – сцена же не более, действительно, как ее помощница. Того, что ее помощь может быть ценной, отрицать нельзя. В деле воспитания полезно вообще разнообразие методов и средств; полезно, чтобы различными путями, при посредстве различных впечатлений, человек приходил к разностороннему познанию единой спасительной истины. К тому же, среди церковного общества есть много людей, весьма различно подготовленных к познанию ее, – и если одни в духовном развитии своем способны совершенствоваться при посредстве лишь чисто духовных восприятий; то другие, наоборот, мало способны к такого рода восприятиям и нуждаются поэтому во внешних уроках, предлагаемых самою жизнью, – а так как сцена и является именно лишь ярким воспроизведением жизни, в наиболее притом поучительных моментах ее, то отсюда ясно все воспитательное значение ее для них. Как для младенцев, по образному выражению апостола Павла, учение истины предлагается здесь для них не в виде твердой пищи, а в виде млека (1Кор. 3:1–2).

Но ведь, в Великий пост, – если мы продолжим образную речь, – Церковь млеко именно и запрещает... Известный подвиг, упражнение, требуется не в отношении телесной жизни только, но и еще более – в отношении жизни духовной; и здесь от нежного и расслабляющего питания должно переходить на время к пище твердой и суровой, обращаясь к познанию истины, ничем теперь не скрашенному, не услажденному, не облегченному. Это необходимо для испытания духовных сил человека и для их укрепления. Нельзя не признать, поэтому, важного воспитательного значения за таким требованием Церкви. Если от человека не требовать хотя временного воздержания от того, что дозволяется собственно лишь по снисхождению к его немощи, – это неминуемо поведет к тому, что он забудет о самой обязанности своей – стремиться к высшему совершенству, при котором снисхождение уже более не нужно.

И если, с другой стороны, человек, при этом, даже на время окажется неспособным внимать лишь чистому голосу истины, как возвещается она в Церкви: что для него тогда самая Церковь?.. Не прийдет ли он последовательно и к полному ее отрицанию – во имя всецело якобы заменяющих ее, в деле учительства, других, чисто человеческих, учреждений, – хотя бы, например, театральной именно сцены?..

Последнее подтвердим наглядным и по самому времени близким нам примером. Если признать, что нет ничего предосудительного для христианина посещать в Великий пост театр, то, последовательно идя далее, не допустить ли, что нет для него предосудительного в этом посещении театра и в великие дни страстной седмицы?.. Однако же, – в те дни, когда Церковь молит Господа за каждого из сынов своих чтобы Он вечери Своея тайныя причастником принял его, как разбойника благоразумного; когда она вспоминает плач Пресвятой Девы у подножия креста Божественного Сына; когда в храмах своих она устрояет зрелище бездыханно лежащего во гробе тела Иисусова и при этом священном зрелище призывает к благоговейному молчанию всяку плоть человечу: какой суд должно было бы высказать о тех христианах, которые за проповедью высшего добра и совершеннейшей любви пошли бы тогда не в ее храмы, а в храмы театрального искусства?..⁴¹⁵) Правда, Церковь ныне не отлучает от себя посещающих театральные зрелища; – не отлучила бы она от себя, быть может, и тех, которые устремились бы на эти зрелища даже в дни, посвященные памяти страданий и смерти Спасителя; но они сами не доказали ли бы не деле, что сами себя отлучают от Церкви, – ибо что для них, повторим, – после всего этого Церковь?.. К ее призывам они уже глухи; ее жизнь, даже в важнейших моментах своих, для них уже непонятна.

Но что сказано относительно страстной седмицы, должно сказать и относительно всего вообще Великого поста. В его дни св. Церковь является исключительною руководительницею ко спасению грешного человечества, призывая его на это время подняться на высшие ступени духовной жизни, приглашая его к напряженнейшему самоиспытанию, к высшему единению с самим Источником добра и жизни: к говению, таинствам исповеди и причащения. Уместно ли здесь другое учительство?.. Следование и в это даже время – другим наставникам и руководителям не будет ли прямой изменой Церкви?.. Неужели и на время люди не найдут возможным, помимо всяких посредств, обратиться к ней, как к главной своей учительнице и просветительнице?.. Тогда – Церковь для них – ничто; они окончательно ей чужды...

Но мы доселе безотносительно говорили о Церкви, как учительнице истины, с целью доказать необходимость обращения к ее исключительному водительству хотя в течение известного времени; мы не касались еще вопроса о достоинстве ее проповеди, в сравнении с той проповедью, которая раздается с подмосток театра. Между тем, должно совершенно отвергнуть мысль, что идеалы, раскрываемые Церковью и – возвещаемые со сцены, одни и те же, – чтобы, в этом смысле, проповедь их была тождественною (близости и подобия отрицать, конечно, нельзя). Идеалы Евангелия, возвещаемые Церковью, безотносительны и безусловны; они сияют человеку, как непотемненное тучами солнце; они говорят ему о высшем совершенстве, достигнуть которого невозможно, но стремиться к которому всегда должно... Сцена не может говорить о таких идеалах, – она воспроизводит жизнь, а в жизни идеалы не могут осуществиться во всей чистоте и полноте. Осуществление в ней идеала возможно лишь весьма относительное. Не всегда, поэтому, люди с полной уверенностью могут даже говорить о господстве идеала над действительностью, и торжество его в жизни часто незаметно. Добро и зло часто до безразличия мешаются в жизни, – и, оставаясь верной действительности, не может до безусловной ясности различить их и сцена. И она, поэтому, изображает идеал не в его полноте и совершенстве, а лишь в возможном его частичном осуществлении... Но не должно забывать, что и частичное осуществление идеала возможно только тогда, когда, хотя время от времени, самый идеал рассматривается сам по себе, безотносительно, – в чистом своем виде...

И, наконец, Церковь отличается от всякого иного нравственного учреждения и в способе раскрытия вечных идеалов: она раскрывает их преимущественно положительно, все возводя к единому, Верховному Идеалу, – сцена же раскрывает их преимущественно отрицательно, потому что в действительной жизни, которую она воспроизводит, нравственный закон чаще действует на людей, зараженных грехом и порабощенных ему, отрицательным образом, – в разнообразных настроениях их нравственной жизни. Изображение величия добра безотносительное на сцене почти невозможно, – это может сделать только Церковь проповедью о Христе, – сцена же, чтобы оттенить добро, его красоту и величие, необходимо прибегает к изображению всей мрачности и безобразия зла, для чего действительная жизнь и дает ей множество подходящих явлений и положений. Всем известно, что изображение отрицательных сторон жизни на сцене преимуществует пред положительным раскрытием идеала.

Но природа человека столь слаба, что, даже с назидательной целью выведенное, зло способно пленять его и соблазнять. Не без основания, имея это именно в виду, многие теперь серьезно восстают и против разглашения в печати разного рода выдающихся преступлений, – искренно уважая гласность, но часто видя в ней более опасности для слабых, чем пользы для самого дела... И пусть каждый обратиться к своей совести и к наблюдениям своим над другими – откровенно скажет: не часто ли, даже безусловно добрые, по своим целям и направлению, театральные зрелища, верно, во всей непосредственной их обольстительности, воспроизводя картины греха и порока, приводили к результатам, не имевшим нечего общего с предположенными благими целями?..

А Великий пост, по идее, должен быть временем, когда, в порыве к добру, человек не должен и слышать о зле, – не прикасаться к нему ни мыслью, ни созерцанием, исключая лишь покаянное воспоминание о собственных грехах.

После всего сказанного, надеемся, будет понятным, что вопрос должно ставить не о том, почему не разрешаются в Великий пост театральные зрелища на русском языке, – а вообще о том, на каком основании разрешаются они для православных на каком бы то ни было языке?

Но отвечать на последний вопрос мы не беремся.