Из современных газетных толков о христианском браке

По поводу статьи В. Розанова в «Новом Времени»

За те последние десять – пятнадцать лет, какие ознаменовались подъемом в русском обществе интереса к богословским вопросам, в нашей газетной литературе явилось особое направление, крайне несимпатичное по характеру своему и вредное по самому существу. Это направление представляет какую-то удивительную своеобразную смесь показного благочестия с проповедью широкой свободы страстей, преклонения пред христианством и – снисходительно – небрежного отношения к нему, подчинения вере и – совершенно свободного и своевольного толкования учения ее. Создалось ли такое направление, как результат принужденного подчинения обычного легкого газетного либерализма духу нашего, более благоприятного вере, времени, есть ли оно прямое следствие появления непризванных учителей веры (разумеем, конечно, не одного гр. Толстого), – решать этих вопросов не будем, но самое направление, бесспорно, заслуживает полного внимания и серьезного отношения к себе, так как и без подробных пояснений понятно, что много лжи, самой гибельной путаницы понятий и всякого зла может оно внести в широкие круги русского общества, где столь многие еще доселе газетному слову верят, как проповеди несомненной истины.

Выразительнейшим примером сказанного является статья г. Розанова в 8481 номере (за 7 октября текущего года) «Нового Времени», под заглавием «О непорочной семье и ее главном условии». Автор пишет по поводу внесенного теперь в наши высшие государственные учреждения законопроекта о разводе и пишет, конечно, в защиту широкой свободы развода: известно, ведь, что как только поднимается в нашей светской печати этот вопрос, он не иначе рассматривается и решается, как в таком только смысле. В рассуждениях на эту тему газеты бывают преисполнены столь удивительной любви и снисхождения к страждущему от современных ненормальных условий брака (разумеется отсутствие легкого развода) человечеству, что самое евангельское учение о разводе является в сопоставлении с их любвеобильными рассуждениями чрезвычайно жестоким и мрачным... Быть может, большее спокойствие и отсутствие увлечения дали бы иным публицистам⁴²⁶ возможность понять всю чрезмерность этой претензии – превзойти в любви Евангелие, – быть может, они тогда и допустили бы, что не иным чем, как любовью к грешному человечеству вызван был у Божественного Учителя чистейшей и святой любви и Его строгий приговор о разводе...

Впрочем, литература о разводе с догматической и с канонической точки зрения и так чрезвычайно обильна и обширна, и мы отнюдь не имеем намерения пополнять ее с своей стороны. Но ратуя за большую и, кажется, даже за безграничную свободу развода, г. Розанов высказывает удивительные воззрения на самый брак, на нравственную его основу и догматическое существо его, как таинства Церкви, – эти именно рассуждения его являются ярким образцом того направления, о котором мы говорили: излагая взгляды, не только оскорбляющие священный институт Церкви, но и прямо отрицающие его, автор подтверждает их словами Христа и серьезно думает, что он-то и дает правильное толкование учения Церкви и даже ограждает благополучие ее самой... Нашу задачу и составляет показать действительную сущность таких удивительных рассуждений – в противоположность их кажущемуся благочестию. Итак, рассмотрим суждения г. Розанова – а) о нравственной основе брака и – б) о догматическом существе его как таинства Церкви.

а) В основе брака, по мнению г. Розанова, лежат страсти.⁴²⁷ Эту мысль он раскрывает подробно и обстоятельно. «Изъять страсти из семьи – это значит не начать семьи; мысленно или в законе изъять их из семьи – значит даже не дать семье возникнуть. Страсти суть динамическое, зиждущее и вместе материальное условие семьи; порох, без которого не бывает выстрела. Не без улыбки и недоумения я читаю иногда, что причина необыкновенной разрушенности семьи в наше время лежит в сильном действии и притом разнузданных страстей. «Если бы не страсти, семья бы успокоилась». Я думаю, «если бы не страсти» – семья скорее не началась бы»... Однако, как бы ни благодетельно было значение страстей, но и г. Розанов не забывает, что человек есть существо разумное, что поэтому, воспевая панегирик страстям, должно сказать и о разуме. «Но, – уверяет он, – замечательна глубоко ограниченная его роль в семье»... «Семья есть институт существенно иррациональный, мистический. Поэтому совершенно напрасна борьба в ней против страстей; напрасна и даже не права.⁴²⁸ Разуму, как и всякому закону, страсть может ответить просто: «я здесь образую все – и я господствую. Семья есть мой дом и именно сотканный мною. Без меня ни закон, ни разум семьи не создаст. Вот почему, когда я рушу семью, я рушу свое создание, рву свой покров, изделие внутренностей моих. Мне больнее от этого, чем всякому закону, всякому разуму; без крова, под небом теперь – я, и перед вероятною гибелью. Кроме того, исследуйте меня и вы убедитесь, что без причины я тку такое благородное и нежное существо, как семья: самая природа моя и происхождение мое – благородны, как и постоянный мой уклон. Я есть идеал в том смысле, что непрерывно стремлюсь к идеальному, и именно в значении непорочного. И если я ухожу, не объясняя никому причин, из семьи, знайте, что я именно ухожу из семьи уже порочной, и с надеждой и усилием на месте ее соткать другую и именно непорочную семью; неправильно родив, я усиливаюсь к новым родам, оплакав труп неудавшегося младенца»... «Непорочная семья есть величайший идеал в смысле социального строительства; но разум построит ее не тогда, когда запретит страсти, вытрет их, как резина стирает карандаш; тогда ничего не будет, не будет семьи. Да и не в праве он, пассивный регулятор, бороться против образователя и материи семьи. Но он может все устроить, став на скромное место мудрого аналитика, исследователя, пособника. Он не умеет здесь рождать; но, как искусный акушер, он может помочь родиться»...

Итак, основа семьи и зиждительная сила ее, по туманному рассуждению г. Розанова, – страсти (точнее страсть); разум имеет в ней мало значения. Правда, – значение разума в той же статье г. Розанов называет «распорядительным», – правда и то, что если он есть «мудрый аналитик, исследователь, пособник и искусный акушер», то место его, по – видимому, нельзя назвать «скромным», а роль его – «замечательно ограниченной», но г. Розанов этого противоречия замечать не желает. Его главная мысль есть действительно мысль о ничтожном значении в семье разума и о господственном и почти исключительном значении страстей, – так что приведенные лестные отзывы о разуме есть не более, можно сказать, как дань приличию, потому что нельзя же действительно, не нарушая приличия, человека, разумное существо, в важнейшем и существеннейшем моменте его жизни, представлять игрушкой исключительно страстей...

Но существа дела подобные фразы, конечно, нисколько не изменяют. Разуму действительно нет места там, где столь важное значение имеют страсти, – что разум и страсти взаимно друг друга исключают – ведь, это истина элементарная и общеизвестная. Разумная страсть – это нечто в роде холодного огня, горячего льда, светлой тьмы и тому подобных невозможных вещей. Если страсть починяется «распорядительному» значению разума, если она подвергается его «мудрому анализу, исследованию» и проч.,– то она уже не страсть, а разумное чувство... Но г. Розанов говорит не о разумном чувстве, а именно о страсти, – это ясно из приведенных его слов, что разум, «пассивный регулятор», не в праве не только господствовать над страстью, но даже и «бороться» с нею. Следовательно, в основу семьи он полагает страсть, в самом строгом смысле слова, и отрицает значение в этом случае разума. Такова его мысль, освобожденная от ненужных прибавлений, полных внутреннего противоречия и не вяжущихся со всем содержанием его рассуждения.

Какая именно страсть лежит, по мнению г. Розанова, в основе семьи, – пояснять это совершенно излишне. «Здесь, – скажем словами одного христианского писателя, – очевидно, желают поставить закон плоти или членов на место закона духа. Многохвальная истина в страсти весьма часто здесь есть лишь простое бесстыдство, которое не краснеет пред законом нравственности. Плотская похотливость, очевидно, отрицает здесь то, что брак есть учреждение, стоящее выше отдельных личностей, что личности дают обязательство не только друг пред другом, но пред высшим авторитетом, именно Богом, что цель брака не есть исключительно то, что выставляется именно здесь; что личности должны быть счастливы и взаимно приятны друг другу, но что кроме того отнюдь не последнею целью этого учреждения является то, чтобы личности через посредство брака были воспитываемы ко взаимному возрастанию в добродетелях, вследствие чего христианство также говорит о кресте, который Бог положил на это состояние жизни».⁴²⁹

Однако, нам не замедлят, конечно, возразить, что как нельзя отрицать известных физических потребностей в человеке, так нельзя отрицать и физической стороны в браке, Самим Богом созданной и освященной. Да и нет оснований и цели отрицать ее, ибо из физических отношений между супругами возникают чисто нравственные, которые, постепенно возвышаясь и одухотворяясь, могут и должны достигать богатого духовного содержания и проявляться в возвышеннейших и чистейших формах, существенно содействуя духовному совершенству как отдельных личностей, так и всего человечества...

Не мы, конечно, будем спорить против этих святых истин. Но наша речь – о г. Розанове. Эти ли истины следуют из его рассуждения и они ли в нем подразумеваются? Нет, – и если сам г. Розанов думает иначе, то конечно, он ошибается. Напомним вновь, что он говорит о страсти, а не о разумном чувстве, – страсти же невозможно создать не только высоконравственных отношений в браке, но и самого брака, как исключительной преданности одного – одной (и наоборот) и связи их на всю жизнь.

Что это так, – не подлежит сомнению уже по тому одному, что всякая страсть в существе своем есть грубое проявление эгоизма, чуждого мысли (тем более, что и самый разум страстью отрицается и упраздняется) о правах, нуждах и желаниях других. Не ясно ли противоречие страсти самой идее брака, – идее жизни в союзе с другим и – для другого?.. уже это одно совершенно устраняет всякую правдоподобность мысли о страсти, как основе непорочной семьи.

Правда, что та именно страсть, которая иными предполагается лежащею в основе брака, по-видимому, совершенно чужда эгоизма, представляет как бы прямое отрицание его, почему ей обычно и усвояется название любви, – священное имя, которое нигде так не опошляется, как в этом случае. Страстно влюбленный человек не забывает ли, по-видимому, себя самого, не живет ли только другим, не пренебрегает ли всеми другими своими потребностями, интересами, нуждами? И сколько подвигов самоотвержения, беззаветной храбрости, бестрепетной решимости вызывает эта страсть, – говорят нам защитники ее. Каким могучим двигателем является она поэтому, во всех областях духовной жизни человечества! Какие дивные цветы поэзии расцвели на почве ее, какими великими памятниками искусства обязаны мы ей!.. И проч., и проч.

Эти дифирамбы чувственной страсти часто теперь можно встречать в печати (особенно в произведениях г. Розанова), и кому они теперь неизвестны? Но если есть в них что истинное, то лишь в той мере, в какой, по недоразумению, под страстью в них понимается то разумное чувство, которое возникает на почве естественного взаимного влечения полов. Только этому чувству обязано человечество указанными прекрасными явлениями в духовной своей жизни, страсть же необходимо всегда проявлялась и проявляется в явлениях отрицательных, внося смуту и горе в практическую жизнь человечества и отраву – в его духовную жизнь (безнравственные формы поэзии и искусства). И только весьма недальновидных или не желающих видеть истину любви и прикрываясь мнимыми подвигами самоотвержения. Ее истинная сущность – грубейший эгоизм – не может долго оставаться незаметной и скрытой. Особенно обличает и выдает ее то непостоянство, которое составляет общее и характерное свойство всех страстей, имеющих источником своим физическую природу человека. Другие страсти склонны оставаться неизменными как в существе своем, так и в предметах, на которые они направлены. Так, гордый человек – всегда и везде горд, его гордость, получая себе удовлетворение, не ослабевает, а еще более возрастает и неизменно направляется на себя самого, на превознесение своей личности. Скупой человек, приобретая все более и более, только развивает свою страсть, направленную неизменно на одно и то же – на накопление богатства. Напротив, как бы ни был жаден человек, но съевши много, он чувствует пресыщение и отвращение к пище; как бы ни любил он известное блюдо, но злоупотребивши им, он стремится к замене его другим. То же – и в области страстной любви между лицами различного пола: какою бы пылкою страстью ни был преисполнен человек, но – «едва лишь утолит сердечный глад мгновенным обладаньем, – уже скучает и томится»... и – ищет нового предмета страсти. Самая страсть, быть может, и неизменна и остается в нем (как прирожденная страстность натуры), но в отношении предметов своих она крайне непостоянна. Не ясно ли, что она столь же эгоистична, как и все вообще страсти? Ее непостоянство несовместимо с истинной любовью и может быть объяснено только тем, что, вопреки видимой преданности другому, человек в ней служит только себе самому и именно – низшим потребностям своей физической природы, преходящим и изменчивым по самому существу своему. На такой ли основе созидается христианский брак? Это ли тот чистый источник, из которого рождается непорочная семья?⁴³⁰

Только отдельные в жизни случаи подтверждают, по-видимому мнение г. Розанова и придают ему некоторый вид правдоподобия. Разумеем те случаи, когда страсть действительно как будто ложится в основу семьи и притом такой семьи, которая кажется близкою к идеалу по взаимной преданности супругов, неизменной до конца верности их друг другу, чистоте их отношений и т.д. Но не трудно видеть, что и в этих случаях страсть вовсе не имеет приписываемого ей значения, что в таких семьях она играет роль только временного опьянения, болезни и т.п., а не действительной основы. Бывает так, что у взаимно оценивших и, следовательно, разумною любовью полюбивших друг друга – любовь их, постепенно возрастая, переходит в страсть; возникает счастливый семейный союз, и иной недальновидный наблюдатель готов видеть в нем подтверждение благодетельного значения страсти. Но страсть остается верной себе: она сравнительно быстро уходит, и если семейное счастье не разрушается, то ясно, что не страсть, вопреки видимости, лежала в основе его, а именно то разумное чувство, которое предшествовало ей и осталось неизменным, когда ее уже не стало, когда она исчезла, именно как временное опьянение или болезнь. Случается и наоборот, – что страсть предшествует разумному чувству; страстное влечение сразу овладевает влюбленными, – когда же оно исчезает, разум, вступая в свои права, усматривает действительные основания ко взаимной любви супругов, действительные взаимные достоинства их, – и семья остается счастливою и благоденствующею. Не ясно ли, однако, вновь, что не страсть, а разумное чувство лежит в основе такой семьи, что ему она обязана своим счастьем, элемент же страсти был лишь случайным и несущественным?

Не созидать свойственно страсти, а разрушать, и полагать в основу брака страсть – значит не утверждать достоинство брака и его чистоту, а – ниспровергать его. Более последовательными были, поэтому, отрицавшие брак во имя свободы страсти западные писатели (напр. Ж. Занд и А. Дюма) и наши нигилисты прошлого времени (см. Волохов в романе «Обрыв» Гончарова). Если же г. Розанов стремится согласить свободу страсти с браком, положивши первую даже в основу последнего, и вместе с тем думает не только отстоять, но даже очистить и возвысить христианское учение о браке, то это – лишь выражение того направления, которое мы отметили...

На самом деле христианство, как и здравый разум самого человечества – одинаково отрицают и осуждают страсти. Христианство учит о высоком достоинстве человека, носящего в себе, в своем разуме и своей воле, образ своего Творца, оно призывает его к разумному и свободному служению Богу, в состояние Богосыновства. И для христианства, поэтому, нет страстей ни добрых, ни благородных, ни благодетельных: всякая страсть для него есть только зло и грех, потому что всякая страсть ослепляет разум, порабощает волю человека и делает свободного сына Божия своим рабом. И если утверждать, что страсть лежит в основе брака, вообще странно, то утверждать, что она лежит в основе христианского брака, – кощунственно.

б) Еще любопытнее взгляды г. Розанова на брак, как на таинство Церкви. Любопытны они и сами по себе, и – как образец того отношения к учению христианской веры, какое усвоили себе публицисты нового направления.

Торжественно и важно говорит в своих рассуждениях о браке, как таинстве Церкви, г. Розанов. «Здесь мы стоим на рубеже почти открытия», – объявляет он. В чем же заключается это «почти открытие»? – «Во всех таинствах, – изъясняет наш автор, – человек пассивен; кающийся, причащаемый, помазуемый миром он стоит перед Церковью как оголенный член мира, как древко (?!), по коему течет (?!) таинство Церкви. Но в браке? Здесь приемлющий таинство не только не пассивен, но скорее пассивная сторона, в ненарушимом ритуале, принадлежит Церкви, а вся активная сторона, т.е. совершение самого таинства и шествование в нем, принадлежит бракосочетавшимся. Насколько брак не фиктивен, насколько он есть «текущее таинство», он объемлет тайну жизни самих супругов, о которых, действительно, и произнесены все слова, на которых основан ритуал венчания. Вот особенность и исключительность в таинстве брака».

Итак, сущность «почти открытия» г. Розанова состоит в том, что, по его мнению, во всех прочих таинствах человек «пассивен», а в таинстве брака «активен»... Не споря пока о достоинстве «открытия» заметим только, что, к удивлению, сам Коперник нового открытия забывает и отрицает его, едва успевши написать несколько десятков строк далее. Пусть читатель судит сам. «Входит ли длительность первою и главною чертою в таинство?» – спрашивает г. Розанов и отвечает: «Не входит. Совершенно нельзя определить и не вытекает решительно ни из какой черты таинства непременная его продолжительность. Сколько времени длиться в человеке действие принятых Святых Даров? Неизвестно. До первого греха. Грех и Тело Христово – несовместимы. И согрешивший уже вышел из-под благодатного таинства. Сколько времени длится действие Крещения? В Вольтере оно кончилось, когда он сел за «Pucelle», когда писал Кандида или «sur le desastre de Lisbonne». Отвергнут Промысел (sic), – нет более действия Крещения. Так и с каждым таинством: его святость – вот что вытекает из его существа, что в нем исповедуется, что в нем в самом деле есть. И его длительность, его продолжительность определяется всецело и исключительно временем, пока есть его святые признаки». Выходит, что и во всех таинствах, в частности – в Крещении и Евхаристии, человек «активен» и активен в таком же именно, г. Розановым измышленном смысле, как и в таинстве брака, так как от степени его греховности или святости зависит, сколько «длится» действие таинства. Право, не стоит делать открытия, если столь скоро самому же их забывать.

Но наш автор вновь возвращается к таинству брака и решает в частности вопрос о его длительности. «Все упорство пред разводом, – говорит он, – основывается на непризнании в браке этой единственной черты – святости, т. е. на учении о браке, именно не как о таинстве. Разве есть порочные таинства? Странный вопрос. Однако, он все решает; можно ли сказать, что брак еще длится, когда грех в нем живет, и притом в какой угодно форме – злобы, презрения, неуважения, мысленной неверности? Договор – длится; гражданский институт длится. Но таинство? Конечно, нет святого – и нет более таинства. Только вековым равнодушием к браку, отсутствием всякого к нему внимания, можно объяснить, что до сих пор не замечена эта простая и самая главная в нем сторона. Брак с первым грехом – трупен. С грехом все умерло в таинстве».

Понятно, что при таком богословствовании автору чрезвычайно легко доказать необходимость самой широкой свободы развода. Если «с грехом все умирает в таинстве», а под грехом разумеется грех «в какой угодно форме – злобы, презрения, неуважения, мысленной неверности», то, очевидно, «длительность» брака чрезвычайно мало гарантирована. А как только она прекращается, развод необходим, по мысли г. Розанова, чтобы сохранить святость таинства брака. «Из самого понятия о непорочности вообще всех таинств следует развод», – говорит он. Теперь наш брак, по мнению г. Розанова, – это «миазматическая клоака, потому что именно порок есть закон его (?!), это – удивительное и исключительное жилое место, где никогда не открывается форточка, окно, дверь, труба»... «Узкие ли это двери чистой жизни? Увы, широчайшие ворота всякого порока». И это все – от недостаточной свободы развода. – «Кто же не знает, что в католических землях развод не существует, и что семья в них умерла, полторы тысячи лет проборовшись с постоянным внутренним самоотравлением». То же грозит и нашему браку...

Насколько верны несдержанно резкие отзывы г. Розанова о современном браке, и насколько правдоподобно предсказание о будущей печальной судьбе его, предоставим читателю судить самому, – с своей стороны мы имеем в виду коснуться только догматических воззрений его на таинства вообще и на таинство брака в частности. Здесь, однако, как и в начале изложения его воззрений на нравственную основу брака, нам приходится прежде всего распутать уже указанное нами противоречие и определить истинный смысл того, что желал сказать г. Розанов относительно положения, какое занимает человек во всех других таинствах, кроме таинства брака: является ли он в них «пассивным», «древком, по которому течет таинство Церкви», как выражается г. Розанов, или он есть активный деятель, поскольку от него всецело зависит «длительность» каждого таинства?..

Судя по тому, что последнюю свою мысль г. Розанов поясняет примерами таинств Крещения и Евхаристии, – потому, что это – именно последняя его мысль, и, наконец, – потому что он не указал (и не мог указать, конечно) существенного отличия таинства брака от всех других таинств, мы думаем, что эта мысль и есть его истинная мысль, предположение же его, что во всех прочих, кроме брака, таинствах человек есть «древко»... и проч.,– есть не более, как случайно вырвавшаяся, неудачная фраза, вызванная, быть может, только наивным желанием произвести «почти открытие» в догматической области. Человек есть активный деятель во всех таинствах, – вот мнение г. Розанова, соответствующее всему содержанию его богословского рассуждения.

Сама по себе эта формула еще не заключает, конечно, в себе ничего несогласного с учением Церкви. И Церковь учит, что Бог, украсивши человека высоким даром свободы, и в самых даже таинствах, где Он непосредственно действует на человека Своею благодатью, не нарушает ее, предоставляя самому человеку употреблять даруемую ему благодать в пользу себе или во вред, во спасение или в погибель. В этом смысле человек в таинствах является действительно «активным», а не «пассивным» («древком»), – но не в таком смысле понимает это г. Розанов. Как ясно из приведенных его рассуждений, то, что человек в таинствах «активен», – значит, что – 1) пассивной силой является в них Божественная благодать (это особенно ясно из рассуждений его о таинстве брака), и 2) что от человека исключительно зависит «длительность» действия таинств. Первая мысль неправильна, вторая – и неправильна, и весьма опасна.

1. Первая мысль противна самому понятию о благодати. Благодать есть сила Божия, – сила Бога живого и всемогущего, – как же можно ей усвоять значение пассивное? Только уподобляя благодать какой-либо материальной силе, вроде пара, электричества и т. д. (вспомним фразу г. Розанова: «человек есть древко, по коему течет таинство Церкви»...), можно утверждать подобное... Если некоторые вероисповедания, например, римско-католическое, и подозреваются в смешении (хотя и не в столь, конечно, грубом) чувственного с духовным в понятии о благодати, то православное учение чуждо этого упрека. И его точки зрения, в деле освящения человека чрез таинства Церкви, Божественная благодать не только не может иметь значение пассивное, но и более того – ей, несомненно, свойственно преимущественное – и, следовательно, более активное значение, чем самому человеку, потому что во всяком совместном действии более активная деятельность принадлежит стороне сильнейшей, а не слабейшей. Многими свидетельствами Св. Писания можно подтвердить эту мысль (своего мнения г. Розанов, конечно, никаким святым авторитетом не считает нужным подтвердить), но мы ограничимся одним выразительнейшим: Бог, – говорит апостол Павел, – производит в вас (христианах) и хотение, и действие по Своему благоволению (Флп. 2:13 – ср., Ин. 15:4–5, Рим. 8:26, 1Кор. 3:5–7, 1Сол. 5:23, Евр. 8:20–21 и др.).

2. Переходя к разбору мнения г. Розанова о «длительности» действия таинств, нельзя не отметить обнаруживаемой им при этом крайней развязности в суждениях. «Длительность» действия таинства зависит, по его мнению, от человека, – длится действие таинства – «до первого греха». Г. Розанову отлично, например, известно, когда действие таинства Крещения прекратилось для Вольтера: «В Вольтере оно кончилось, когда он сел за «Pucelle», когда писал Кандида или «Sur le desastre de Lisbonne». «Отвергнуть Промысел (sic), – и нет более действия Крещения»... Но известно ли нашему автору, столь далеко проникающему в область тайн божественных, значение таинства Крещения по учению Церкви? Должно сильно в этом сомневаться. В таинстве Крещения человек, по учению Церкви, очищается от всех грехов: и первородного, и личных, содеянных до Крещения, и рождается в новую духовную жизнь. Что же хочет сказать г. Розанов? То ли, что Вольтер, севши за свои ужасные романы, вновь стал виновным в первородном грехе?.. Но это – нелепо. Или – что он умер духовно? Но вот, что говорится в Послании Восточных Патриархов о Православной вере: «как при естественном рождении каждый из нас получает от природы определенный вид, образ, остающийся с нами навсегда, так точно и при духовном нашем рождении, таинство крещения полагает на каждого неизгладимую печать, которая остается на крестившемся всегда, хотя бы он после крещения наделал тысячу грехов или даже отвергся самой веры» (гл. 16). Да следовало бы и то еще знать нашему автору, что доколе человек жив телесно, нельзя говорить и об его смерти духовной, ибо и на смертном одре отчаяннейшие грешники обращаются иногда к Богу (как, говорят, и было именно с Вольтером), свидетельствуя тем, что семя жизни духовной не умирало в них...

Рассуждения г. Розанова о длительности действия таинств в сущности клонятся к совершенному отрицанию всякого значения их для человека. Всего яснее следует это из его рассуждения о таинстве Евхаристии. – «Сколько времени длится в человеке действие принятых Святых Даров? Неизвестно. До первого греха.⁴³¹ Грех и Тело Христово – несовместимы. И согрешивший уже вышел из-под благодатного таинства»... Но задавался ли наш автор вопросом: а как долго может прожить человек без греха? Попробуем только остановиться вниманием на этом вопросе – и мы увидим, к каким заключениям должно прийти из рассуждения г. Розанова.

И Слово Божие, и собственное сознание каждого согласно свидетельствуют нам, как велика над нами власть греха. Уже в книге Бытия говорится, что помышление сердца человеческого – зло от юности его (Быт. 8:21), а Христос Спаситель, просвещая нравственное сознание человеческое, возвестил, что все эти помышления, – все враждебные чувства, страстные пожелания и проч., – как и всякое праздное слово, – суть грехи, грехи в собственном смысле. И если при свете ясного евангельского учения об этом предмете, человек со строгим вниманием обратится внутрь себя самого, то – только вера в милость Божию и Его всемогущую спасающую силу может уберечь его от ужаса и отчаяния. Пред его сознанием раскроется вся сила греха, все всепроникающее господство его. Человек грешит, грешит непрестанно, грешит в мыслях, в словах и делах, грешит «вольно и невольно, в ведении и не в ведении», грешит тогда, когда решается на зло, грешит и тогда, когда предполагает, что делает добро, – ибо сколько нечистых побуждений, своекорыстных интересов и прочего зла – и в «добрых» делах человека! В своих аскетических творениях св. Отцы – подвижники (например Ефрем Сирин, Иоанн Лествичник) ясно доказали это, подробно исследовав, до каких глубин проникает греховное зло в существе человека. Грешит человек непрестанно, – и только со смертью человека умирает и живущий в нем грех (Рим. 6:7).⁴³² Итак, сказать, что таинство Евхаристии имеет для человека значение только до первого греха его, не значит ли сказать, что оно вовсе не имеет для него значения?.. Ибо невозможно человеку и короткое время пробыть без греха – если не словом и делом, то, по крайней мере, мыслью, движением греховного чувства.

– «Так и с каждым таинством», – утверждает г. Розанов, и мы можем только добавить, что, следовательно, к отрицанию значения всех таинств сводятся его рассуждения. Вот почему мы и назвали их не только неверными, но и очень опасными. И понятно, что брак не составляет в них исключения, – так как и он сохраняет свою силу только до первого греха супругов – «и при том в какой угодно форме – злобы, презрения, неуважения, мысленной неверности». Кстати, г. Розанов припоминает, что «внутреннее прелюбодеяние Спаситель уравновесил с внешним», – следовательно, внутреннее прелюбодеяние также уже есть грех, прекращающий «длительность» таинства брака. А так как грех этот – не доказуем и может быть известным самим только супругам, то развод должен иметь «субъективную постановку», т. е. должен быть предоставлен ничем не стесняемой воле супругов... Далее идти уже некуда.

Напомним же, однако, нашему автору, что сила Божия в немощи совершается (2Кор. 12:9); что благодать Божия не бегает, – как он думает, – греха, ибо она – не слабее греха, что для борьбы со грехом она и подается. Напомним и это выразительное свидетельство Апостола: идеже бо умножися грехъ, преизбыточествова благодать... (Рим. 5:20).

Вот что должно было бы иметь в виду и чем должно было бы руководиться при суждении о действиях во всех вообще таинствах Божественной благодати. А при суждении в частности о таинстве брака должно было бы, сверх того, помнить строгое и ясное слово Спасителя: еже убо Богъ сочета, человекъ да не разлучаетъ (Мф. 19:6).

И самое грубое прелюбодеяние еще не прекращает действия таинства и не изгоняет благодати, и Спаситель сказал только то, что такое прелюбодеяние есть дозволительный повод к разводу, совершить который может, однако, один только Бог, а не человек. Это значит, что одна только Церковь, чрез которую сочетавает и разлучает Бог супружества на земле, может прекратить действие таинства брака и лишить порочный семейный союз той благодати, которую она же ему от Бога сообщила... А до этого действия Церкви возможно полное восстановление святости и чистоты брачного союза и после тягчайшего, совершенного в нем, преступления, и то будет лишь свидетельством всемогущества благодати, всегда немощная врачующей и оскудевающая восполняющей, – преизбыточествующей там, где умножается грех...

Но довольно. И сказанного, думаем, достаточно, чтобы читатель согласился с нами, что г. Розанов – типичный представитель отмеченного нами направления, и оценил достоинство самого направления.