1881 год

14.

24 января 1881 г.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за поздравление с нашей Ксенией.

Я все-таки нахожу проект Баранова в некотором роде сумасшедшим, и главное из принципа не стоит драться из-за греков – не стоят они того.

Если же Баранов желает на деле доказать всю выгоду иметь суда, подобные Ярославлю, и всю несостоятельность броненосцев, то лучше найти другой случай и претекст.

А.

15.

29 января 1881 г.

Очень и очень сожалею о смерти бедного Достоевского, это большая потеря и положительно никто его не заменит.

Гр. Лорис-Медиков уже докладывал сегодня утром государю об этом и просил разрешения материально помочь семейству Достоевского.

А.

16.

От всей души благодарю Вас за Ваше задушевное письмо. Молюсь и на одного Бога надеюсь. Он не оставит нас и нашу дорогую Россию.

17.

8 марта 1881 г.

Имею честь представить вашему императорскому величеству телеграмму, полученную мной из Уфы.

(Резолюция): Благодарить.

18.

6 марта.

Благодарю от всей души за душевное письмо, которое я вполне разделяю. Зайдите ко мне завтра в 3 часа, я с радостью поговорю с Вами.

На Бога вся моя надежда.

А.

19.

Пожалуйста, заезжайте ко мне сегодня в 2 часа. Давно с Вами не видался и желал бы переговорить о многом. 18 марта 1881 г.

А.

20.

20 марта 1881 г.

Пожалуйста, любезный Константин Петрович, исполните мою просьбу и облегчите мне мои первые шаги.

Переговорите, пожалуйста, с бар. Николаи о известном Вам предположении и передайте мне потом Ваш разговор и его решение.

Ваш А.

21.

Пожалуйста, напишите бар. Николаи, что я желал бы его видеть сегодня в 2 часа.

А.

23 марта 1881 г.

22.

29 марта 1881 года. Гатчина.

Литвинов действительно назначен комендантом главной квартиры, но это назначение не имеет ничего другого, как почетное место, на котором он ничего делать не будет.

Никогда и речи не было о назначении его для моей охраны в виде коменданта того дворца или местности, где я буду жить. Литвинов даже и не живет в Гатчине и остается в Петербурге.

Я думаю, что слухи о Литвинове преувеличены, и что он вовсе не опасный человек, по крайней мере я ничего подобного не слышал, а Литвинова я давно знаю. Жена его действительно распутная женщина и жила со многими, но о политической неблагонадежности я тоже никогда не слыхал.

Будьте покойны, Литвинов ничего общего с охраной не имеет и никогда для этого и не предназначался.

О графе Воронцове я сам думал часто и, очень может быть, я возьму его к себе именно в виде начальника главной квартиры с тем, чтобы он постоянно был при мне.

Ваш Александр.

23.

Бог велел нам переживать нынешний страшный день. Точно кара Божия обрушилась на несчастную Россию. Хотелось бы скрыть лицо свое, уйти под землю, чтобы не видеть, не чувствовать, не испытывать. Боже, помилуй нас.

Но для Вас этот день еще страшнее и, думая об Вас в эти минуты, что кровав порог, через который Богу угодно провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас страхом ненастного грядущего по Вас и по России, страхом великого несказанного бремени, которое на Вас положено. Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но нет на то силы человеческой, ибо так благоволил Бог.

Его была святая воля, чтобы Вы для этой цели родились на свет и чтобы брат Ваш возлюбленный, отходя к Нему, указал Вам на земле свое место.

Народ верит в эту волю Божию,– и по Его велению возносит надежду свою на Вас и на крепкую власть, Богом врученную Вам. Да благословит Вас Бог. Да ободрит Вас молитва народная, а вера народная да даст Вам силу и разум править крепкою рукою и твердой волей.

Вам достается Россия смятенная, расшатанная, сбитая с толку, жаждущая, чтобы ее повели твердою рукою, чтобы правящая власть видела ясно и знала твердо, чего она хочет, и чего не хочет и не допустит никак. Все будут ждать в волнении, в чем Ваша воля обозначится. Многие захотят завладеть его и направлять ее.

Ваше величество, позвольте мне сказать Вам в нынешний день. Первые дни Вашего царствования будут особенно знаменательны и требуют особой обдуманности и осмотрительности.

Я не могу успокоиться от страшного потрясения. Не могу отогнать от себя гнетущей меня заботы об Вас и о Вашей безопасности. Простите, что в эти скорбные часы прихожу к Вам со своим словом: ради Бога в эти первые дни царствования, которые будут иметь для Вас решительное значение, не упускайте ни одного случая заявлять свою личную решительную волю, прямо от Вас исходящую, чтобы все слышали и знали: «Я так хочу», или «я не хочу этого».

Никакая предосторожность не лишняя в эти минуты. Но я один тревожусь: эту тревогу разделяют все простые русские люди. Сегодня было уже у меня несколько простых людей, которые все говорят со страхом и ужасом о Мраморном Дворце. Мысль эта вкоренилась в народ.

---

Заседание 21 марта у В. в. имело результатом покуда лишь сближение между лицами, на первый раз и это хорошо; я радуюсь, что со мною говорят без принуждения те, которые, до сих пор избегали меня. С того- дня я еще не видел никого из министров. Жду с нетерпением, когда мы соберемся для общего совещания. В. кн. Владимир Александрович заметил, что все бывшее доныне разногласие происходит лишь от недоразумений, но я боюсь, что эти недоразумения глубже, чем кажется, и должны обнаружиться всякий раз, когда придется не говорить только речи, а приступать к действиям и к распоряжениям. Нетрудно рассуждать, причем для избежания разногласий сглаживаются фразы, резкие оттенки взглядов и мнений; по когда надобно приступать к действию решительному, тут обнаруживается рознь и сила действия парализуется.

В публике ходили на прошлой неделе и продолжаются до сих пор самые странные слухи и ожидания по случаю этого совещания. Многие были уверены, что 15, потом 17, 18 числа произойдет и об'явится нечто необычное. Поднялись опять толки о представительстве – авось-либо теперь они затихнут. Но смущение не успокоится, я убежден в том, покуда правительство не заявит себя такими действиями, которые ни в ком не оставляли бы сомнения или раздвоенной мысли.

Смею думать, Ваше императорское величество, что для успокоения умов в настоящую минуту необходимо было бы от имени Вашего обратиться к народу с заявлением твердым, не допускающим никакого двоемыслия. Это ободрило бы всех благонамеренных прямых людей. Первый манифест был слишком краток и неопределенен. Я попробую, если угодно будет, придумать соответственную редакцию и представить на Ваше усмотрение.

Вместе с тем продолжаю думать, что Вашему величеству необходимо появиться в Петербурге. Постоянное, безвыездное пребывание Ваше в Гатчине возбуждает в народе множество слухов самых невероятных, по тем не менее принимаемых на веру. Нынче из народа уже спрашивали, правда ли, что государя нет уже на свете и что это скрывают. Распространение, усиление таких слухов может быть очень опасно в России, и люди злонамеренные, их ныне так много, пользуются ими, чтобы смущать народ. Много таких в России – все они ждут в волнении и страхе, в чем выскажется, куда направится настоящее правительство.

24.

Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь.

А.

Ваше императорское величество. Простите ради Бога, что так часто тревожу Вас и беспокою.

Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Слух этот дошел до старика гр. Строганова, который приехал ко мне сегодня в волнении.

Может ли это случиться? Нет, нет, и тысячу раз нет – этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского, в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.

Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий, и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради Бога, Ваше величество,– да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности.

Вашего императорского величества верноподданный Константин Победоносцев.

30 марта 1881 г.

Петербург.

25.

Совершенно одобряю эту мысль. Если желаете меня видеть, то приезжайте в Гатчину в понедельник в 12 часов.

По случаю нынешних ужасных событий святейший синод положил издать ко всему народу пастырское послание. Это будет соответствовать действительной потребности, отовсюду заявленной. Подобные примеры бывали в случаях гораздо менее важных, например, после истории Петрашевского в 1848 году.

Определение синода пропущено мною сегодня и на днях подлежит исполнению.

Копию с предполагаемого послания имею честь представить при сем Вашему императорскому величеству.

Перед Пасхою представляют обыкновенно на высочайшее воззрение предположения о наградах по духовному ведомству. Если Вашему императорскому величеству благоугодно сохранить тот же порядок, то буду ожидать приказания, когда явиться с сим докладом в Гатчину.

Константин Победоносцев.

2 апреля 1881 года.

Петербург.

26.

Гатчина 4 апреля 1881 года.

Посылаю Вам полученные мной сегодня от представителей города Ярославля образ и флаг для нашего крейсера добр. флота «Ярославль». Передайте пожалуйста по назначению.

А.

27.

Гатчина 1881 г. 21 апреля.

Посылаю Вам для прочтения письмо Карамзиной, которое я получил из Крыма. Это опять взгляд истинного русского и понимающего настоящее наше положение.

Сегоднешнее наше совещание сделало на меня грустное впечатление. Лорис, Милютип и Абаза положительно продолжают ту же политику и хотят так или иначе довести нас до представительного правительства, но пока я не буду убежден, что для счастия России это необходимо, конечно этого не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, я когда – нибудь убеждусь в пользе подобной меры, слишком я уверен в ее вреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма.

Более и более убеждаюсь, что добра от этих министров ждать я не могу. Дай Бог, чтобы я ошибался. Не искренни их слова, не правдой дышат.

Вы могли слышать, что Владимир, мой брат, правильно смотрит на вещи и совершенно, как я, не допускает выборного начала. Трудно и тяжело вести дело с подобными министрами, которые сами себя обманывают.

Пожалуйста, верните мне письмо Карамзиной.

Ваш от души Александр.

28.

Весьма курьезное письмо, которое я получил из Парижа.– Почерк как будто знакомый, но решительно не догадываюсь.

Странно, что многие мысли совпадаются с мыслями, проведенными в манифесте, Вами составленном.

Пришлите мне потом обратно.

А.

27 апреля 1881 г.

29. ТЕЛЕГРАФ.

в Гл. Ст. Принята с аппарата

No 44/508. Со ст. Гтч.

ИЗ Гатчины 27/IV-го 1881 г.

Принял Крючевский.

Телеграмма No 367.

Одобряю вполне и во всем редакцию проекта. Приезжайте ко мне завтра в 2 часа переговорить подробнее.

Александр.

Обер-прокурору святейшего синода ПВ.

30.

На совещании сего 28 апреля министром внутренних дел будут доложены:

1. Переданная его императорским величеством государем императором записка об устройстве особых следственных комиссий, с центральною во главе, для исследования дел о государственных преступлениях.

2. Записка о предметах ведомства департамента государственной полиции, в связи с предположением о некоторых мероприятиях для устройства на прочных основаниях предупредительной полиции.

3. Соображения о предварительных распоряжениях по пересмотру некоторых частей Положений о земских и городских учреждениях, в видах урегулирования деятельности сих учреждений.

и 4. Составленная в министерстве внутренних дел, в феврале сего года, записка по поводу разновременно поступивших заявлений земских собраний о мерах к устранению расстройства быта крестьян.

31.

Разсуждали много, и все вертелось около учреждения – конституционного. В. кн. Владимир в конце выразился, что надо отложить дело.

Когда вышли, Набоков заявил новость о манифесте и прочел. Взрыв негодования. Абаза, выходя из себя, кричал: надо остановить, надо требовать, чтобы государь взял назад это нарушение контракта, в который он вошел с нами...

Тут Лорис-Меликов остановил его.

Тут Абаза с азартом сказал: Кто это писал этот манифест?

Я выступил и сказал: я.

Минута драматическая. Я поспешил уехать.

Любопытно, что после этого многие отворачивались от меня и не подавали руки. Негодовал сильно Набоков.

Все это происходило на Фонтанке, в кабинете Лорис-Меликова.

32.

Богу, в неисповедимых судьбах его, благоугодно было завершить славное царствование возлюбленного родителя нашего мученической кончиной, а на нас возложить священный долг самодержавного правления.

Повинуясь воле провидения и закону наследия государственного, мы приняли бремя сие в страшный час всенародной скорби и ужаса, перед лицеи всевышнего Бога, веруя, что предопределив нам дело власти в столь тяжкое и многотрудное время, он не оставит нас своею всесильною помощью. Веруем также, что горячие молитвы благочестивого народа, во всем свете известного любовью и преданностью своим государям, привлекут благословение Божие на нас и на предлежащий нам труд правления.

В Бозе почивший родитель наш, приняв от Бога самодержавную власть на благо вверенного ему народа, пребыл верен до смерти принятому им обету, и кровью запечатлел великое свое служение. Не столько строгими велениями власти, сколько благостию ее и кротостию совершил он величайшее дело своего царствования – освобождение крепостных крестьян, успев привлечь к содействию в том и дворян владельцев, всегда послушных гласу добра и чести; утвердил в царстве суд, и подданных своих, коих всех без различия соделал навсегда свободными, призвал к распоряжению делами местного управления и общественного хозяйства. Да будет память его благословенна во веки.

Низкое и злодейское убийство русского государя, посреди верного народа, готового положить за него жизнь свою, недостойными извергами из народа, есть дело страшное, позорное, неслыханное в России, омрачило всю землю нашу скорбью и ужасом.

Но посреди великой нашей скорби глас Божий повелевает нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный промысл, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного, от всяких на нее поползновений.

Да ободрятся же пораженные смущением и ужасом сердца верных наших подданных, всех любящих отечество и преданных из рода в род наследственной царской власти. Под сению ее и в неразрывном с нею союзе Земля наша переживала не раз великие смуты и приводила в силу и славу посреди тяжелых испытаний и бедствий, с верою в Бога, устрояющего судьбы ее.

Посвящая себя великому нашему служению, мы призываем всех верных подданных наших служить нам и государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей Землю Русскую, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России благодетелем ее, возлюбленным нашим родителем.

33.

Действительно много правды и здравого смысла.

Спешу представить Вашему императорскому величеству записку, только что полученную мной от неизвестного лица. Она написана хорошо и стоит того, чтобы прочесть ее. Я возразил бы только против решительного суждения о Баранове: правда то, что силу Баранова необходимо направлять и сдерживать. От поспешности и восприимчивости он склонен к ошибкам и увлечениям, и необходимо, чтобы выше его был человек, который может держать его нравственно. Таким человеком никак не мог быть гр. Лорис-Меликов, ибо они оба ненавидят друг друга и презирают.

Константин Победоносцев.

30 апреля 1881 г.

Петербург.

34. САМОЕ ПЕРВОЕ – ЧТО ТЕПЕРЬ НУЖНО РОССИИ.

Самое первое, что теперь нужно России – спокойствие и бодрость духа царя, иначе невозможны ясное сознание и понимание настоящего положения и твердость и энергия действий.

Государь должен иметь полную уверенность в том, что священная жизнь его самого и семьи его может быть, и всегда будет охранена от всех адских покушений потаенных злодеев.

В Писании сказано: «Не искушай Господа Бога твоего». Господь сохранил императора Александра II от шести злодейских покушений на жизнь его; но ни в одном из этих покушений предупредительные указания Божий не были столь явны и пренебрежение ими н искушение Господа столь дерзко, как в страшном событии 1-го марта.

Желябов был уже арестован; на Малой Садовой сильно подозревался подкоп... Говорят, гр. Лорис-Меликов просил государя не выезжать несколько дней; но когда государь все-таки поехал на развод, он не принял никаких мер для охранения царского пути и не только сам лично не сопровождал государя, но даже не было градоначальника. Государь миновал опасность на М. Садовой, проехав в Михайловский манеж другим путем. От развода государь заехал к вел. княг. Екатерине Михайловне и пробыл около ¹/₂. Времени, следовательно, было довольно, чтобы осмотреть и обезопасить обратный путь в Зимний Дворец... Говорят, не знали, какою дорогою будет возвращаться государь. Да, не знали именно те люди, самой первой и священнейшей обязанностью которых было – хранить жизнь царя; злодеи же знали и хорошо разместились... Из Михайловского дворца, кроме обычного конвоя, за государем ехали трое постоянных охранителей его – Дворжицкий, Кох и Кулебякин, и ни один из них не догадался осмотреть, предварительно, путь и ехать впереди царя (Трепов всегда это делал.).– Раздался первый взрыв... Государь остался невредим и вышел из кареты. Что же делают охранители? Один хватает и держит злодея, другой подбегает к государю сказать, что злодей пойман. Им не пришло в голову, что подобные покушения не ограничиваются одним метательным снарядом, что на том же месте, или вблизи должны были находиться еще злодеи, и что, поэтому, первым делом надо было удалить от государя всех посторонних. Так поступил агент, сопровождавший Наполеона, после взрыва орсиньевской бомбы. Но, по всей вероятности, Дворжицкий, Кох и Кулебякин никогда и не слыхали об орсиньевских бомбах, как и вообще о покушениях метательными снарядами. Между тем люди, которым вверено непосредственное охранение жизни государя, должны подробно знать все бывшие случаи, всю историю политических покушений, и не только не теряться в момент опасности, по немедленно, с полным самообладанием и хладнокровием, принять надлежащие меры. Таким людям четырех минут, прошедших между двумя взрывами, было бы слишком достаточно, чтобы спасти царя.

Таким образом весь последовательный ход страшного события 1-го марта ясно показывает, что цареубийство могло совершиться, единственно, только вследствие того, что 1) лицо, которому вверил покойный государь охрану своей жизни и спокойствие всего государства, несмотря на все явные предупредительные указания Божий,– не исполнило своего первого долга, не приняло никаких мер предосторожности, а только, как Пилат, умыло руки, и 2) в самый момент совершения злодеяния около государя, из его постоянных, непосредственных охранителей, не оказалось ни одного человека, знающего свое дело и способного исполнять свои важнейшие обязанности.

Из всего этого прямо следует, что действительная опасность для жизни государя заключается не в адских замыслах потаенных злодеев, а в совершенном отсутствии около царя людей, могущих предупредить осуществление этих замыслов.. Русскому царю, боготворимому своим народом, нечего оставлять столицу, нечего окружать себя и семью свою усиленной охранительной стражею и жить, как заключенному; во всем этом нет верного спасения, а только новое искушение Господа и ослабление духа... Царь может быть вполне уверен в совершенной безопасности как своей собственной жизни, так и жизни семьи своей, если только будет иметь около себя честных людей, знающих дело и энергических. Следовательно надо искать таких людей, и найти хотя бы только одного надлежащего человека.

Новый градоначальник не внушает к себе никакого доверия и не только в образованном классе столичного населения, но даже лавочники и извозчики говорят о нем: «не такой человек, подкопщиков и метальщиков не изведет и царя не убережет». И действительно: отзывы корпусных товарищей и все прошлое генерала Баранова выставляют его ловким и смелым до дерзости, интриганом и карьеристом, первые же действия его, как столичного градоначальника, именно: вступительный приказ по полиции, печатное заявление о своих визитных карточках с явною целью напомнить всем, что «мы дескать не кто-нибудь, а герои Весты»,– неисполнение правил высочайшего указа о выборах совета градоначальника и совершенно ребяческие меры, придуманные им для охраны столиц от злодеев,– все эти действия явно показали, что генерал Баранов не понимает своих, в высшей степени важных в настоящее время, обязанностей и относится к исполнению их с крайней небрежностью, доходящею даже до нарушения высочайших повелений.

Но, говорят, что только необыкновенной энергии генер. Баранова обязаны важными открытиями и арестованием многих важных преступников, принимавших участие в злодеянии 1-го марта. Большое и вредное заблуждение, мы, значит, просто забыли, что после каждого нового политического покушения деятельность полиции, независимо от того, кто находился во главе ее, на первых порах становилась всегда особенно энергичною, и всегда были делаемы открытия и аресты важных государственных преступников. Поспешные же и необдуманные действия генерала Баранова и изобретенный им способ открытия местожительства одного важного преступника, как оказалось, дали время и возможность злодеям скрыть и уничтожить весьма важные бумаги и другие вещи. Все это действительные факты, над которыми потешается сама полиция и даже дворники и извозчики.

Как же доверять такому человеку? Подобный градоначальник, особенно в настоящее смутное время, есть истинное искушение Господа.

Поспешность. и необдуманность генерала Баранова являются тем вреднее и опаснее, что действия потаенных злодеев, наоборот, необыкновенно последовательны и обдуманны. Все политические процессы показывают, что злодеи действуют с самого начала по строго определенному плану, со спокойной, неослабной энергией преследуют свои адские цели и употребляют, в сущности, всегда одну и ту же тактику, изменяя ее только в подробностях, сообразно с действиями правительства и мерами, принимаемыми им. Для каждого покушения злодеи обрекают в жертву нескольких из своих единомышленников, составляющих известную группу, стараясь главным образом о том, чтобы главные местные коноводы не были захвачены, а могли бы скрыться и заложить гнездо для нового злоумышления, пользуясь произведенной сумятицей. При этом распространяется масса оправдательных и угрожающих прокламаций в различных, даже значительно удаленных местностях для того, чтобы возбудить возможно большую тревогу и волнение, устрашить правительство и общество многочисленностью и распространенностью партии террористов, отвлечь внимание от главного центра действий, задать работу на стороне и ввести в заблуждение даже высших правительственных лиц относительно настоящих, истинных причин покушения злодеев на жизнь царя. Эта тактика до сих пор удавалась злодеям и особенно искусно сумели они опутать ею гр. Лорис-Меликова.

Вот как понимают эту личность, и об'ясняют себе напускной либеральный образ действий ее люди серьезные, хотя и не принимающие активного участия в происходящей у нас страшно опасной смуте, но горячо преданные своему государю и отечеству и потому зорко следящие за всем ходом событий.

Граф Лорис-Меликов человек честный в том смысле, что он не брал и не берет взяток; но вместе с тем это крайне честолюбивый и властолюбивый, совершенно бессердечный эгоист, и по своему умственному и нравственному склону – человек чисто восточный: ум его хитрый и лукавый, но отнюдь не дальнозоркий и не глубокопроницательный и весьма односторонне развитый жизненной практикой и интригами в сношениях с восточными людьми. Благородного, широко-государственного в этом уме ничего нет. Граф Лорис-Меликов мог бы еще быть хорошим правителем на Кавказе; но России и русского народа он не понимает и совершенно чужд им по своим сердечным влечениям. Он не предан царю и никогда не подвергнет за него свою жизнь опасности. Научное, особенно историческое и политическое, образование его очень поверхностное и ограниченное. О социальном вопросе, подробное знание и глубокое понимание которого как в целости, так и во всех разветвлениях его, должно бы составлять для гр. Лорис-Меликова первую потребность и необходимость,– он имеет крайне одностороннее и поверхностное понятие; вернее сказать, гр. Лорис-Меликов познакомился только с внешними проявлениями этого вопроса у нас в России, из наших политических процессов, и главным источником в этом отношении ему служили показания преступника Гольденберга. Так как ни в одном из предшествовавших политических процессов со стороны преступников никаких подобных показаний не было, то показания Гольденберга и были приписаны необыкновенному искусству и умению гр. Лорис-Меликова подчинять своему влиянию даже важных государственных преступников и заставлять их говорить. Это несомненно внушило покойному государю особенное доверие к гр. Лорис-Меликову и полное убеждение, что он есть именно тот человек, который сумеет раскрыть все нити потаенной крамолы и уничтожит ее окончательно. Но для крамолы-то гр. Лорис – Меликов оказался не только не опасным, а именно тем человеком, который ей нужен был. Не армянин перехитрил жида, а жид – армянина. Не гр. Лорис-Меликов обошел Гольденберга_; а Гольденберг понял гр. Лорис-Меликова и провел его. Крамольники тотчас же поняли, что гр. Лорис-Меликов попал к ним в ловушку, и, после покушения Молодецкого, оставили его в покое.

Показания Гольденберга имели самое ужасное значение для России и ее царя: они дали возможность подготовить цареубийство – вечный позор всей земли русской, всего русского народа...

Эти показания заключают три главные части: в одной преступник подробно излагает липецкое совещание злодеев, на котором решено было убить царя, и предпринятые в исполнение этого решения неудавшиеся покушения на жизнь государя, до взрыва в Зимнем дворце включительно, причем он называет и участников покушений. Б другой части об'ясняются причины, побудившие злодеев принять означенное решение; главная из этих причин- убеждение злодеев, что Александр II никогда не даст свободных учреждений своему народу, который поэтому «должен будет оставаться в своем крайне невежественном и бедственном экономическом положении, государственные же имущества будут все более и более расхищаться прислужниками царя».– В третьей части Гольденберг говорит, что он делает свои показания вполне добровольно и искренно, потому что сознает, что правительство сильнее партии социалистов, что каждое покушение на жизнь царя, не достигая своей цели, вызывает со стороны правительства новые, более сильные и общие репрессивные меры, которые, стесняя действия социалистов, вместе с тем задерживают развитие всей страны и еще ухудшают бедственное положение народа; что в конце концов, правительство, непременно осилит социалистов и может ввести совершенно деспотические порядки. Поэтому он перёд неизбежной казнию делает совершенно откровенные и правдивые показания, раскрывает все замыслы своей партии, выдает всех главных участников этих замыслов и деятелей этой партии, в твердой надежде, что они прекратят все дальнейшие покушения, как приводящие к совершенно противоположным результатам.

Откровенная правдивость первой части показаний Гольденберга могла, конечно, возбудить доверие к показаниям двух других частей в человеке, не изучавшем основательно социального вопроса, особенно развития и всех разветвлений его в последние двенадцать лет, но явная предумышленная лживость показания, заключающаяся в этих двух частях, совершенно очевидна для каждого, кто знает основную первую заповедь террористической фракции социалистов – разрушать всякий существующий семейный, общественный и государственный порядок, неограниченный, конституционный и республиканский.

Граф Лорис-Меликов вполне увлекся показаниями преступника Гольденберга, особенно второй частью их: это показывает весь последующий образ действий его.

Прежде всего несомненно, что добытые гр. Лорис-Меликовым, действительно, весьма-важные показания, так сказать, возвысили его в своих собственных глазах, доставили ему уверенность, что он, человек восточный, ухищренный в интригах с восточными людьми, может раскрывать и самые утонченные и самые последние европейские крамолы. Для гр. Лорис-Меликова стало ясно и несомненно, что он проник в современные тайники крамолы в России, держит в своих руках и знает самые верные и, притом, самые гуманные и либеральные средства для совершенного прекращения ее. Его непомерное честолюбие и властолюбие еще более укрепляло его в этом убеждении и тогда уже твердило ему: «ты уничтожишь в России крамолу и вместе с тем доставишь России свободные, европейские государственные учреждения, ты будешь первым русским премьером».

Вбкоре по окончании политического процесса Гольденберга, задушившего себя после сделанных им показаний, граф Лорис-Меликов убеждает государя, что верховная комиссия сделала свое дело, раскрыла главные нити крамолы, что, потому, надо начать переход от чрезвычайных временных мер к законному обычному порядку. Действительно, верховная комиссия упраздняется; гр. Лорис-Меликов становится министром внутренних дел, сохраняя и права временного генерал – губернатора. III отделение присоединяется к министерству внутренних дел и учреждается департамент государственной полиции. Таким образом совершается соединение всей полиции, явной и тайной, в одном ведомстве. Это, конечно, было весьма важно и в высшей степени необходимо для единства и согласия полицейских действий и энергического направления их к одной общей главной цели – к охране государя и к окончательному раскрытию и прекращению крамолы. Но для верного достижения этой главной цели, надо было, вслед за внешним соединением всей полиции в одном ведомстве, дать ей внутреннее об'единение, внутреннее правильное устройство и, прежде всего, найти и назначить надлежащих людей для непосредственного общего заведывания всей полицией в государстве и еще, по крайней мере, для управления столичной- петербургской полицией, чтобы быть совершенно спокойным и уверенным в полной безопасности священной жизни государя. Это должно было бы составить первое дело и первую, самую главную заботу графа Лорис-Меликова. Но что мы видим? Товарищем министра внутренних дел по полиции назначается прежний товарищ шефа жандармов, генерал Черевин, личность всем известная своим ничтожеством. Директором нового департамента государственной полиции переводится директор почтового департамента, барон Велио, бывший некогда губернатором, но ничем особенно не заявивший себя по политическим делам и процессам, главным в настоящее смутное время; наконец, даже градоначальником столицы, постоянной резиденций государя императора, утверждается совершенно заурядная полицейская личность, генерал Федоров.

Все это прямо показывает, что гр. Лорис-Меликов придавал полицейской предупредительной и охранительной деятельности, даже непосредственно в самой столице, только второстепенное значение, будучи твердо убежден, что главные нити потаенной крамолы действительно были уже открыты, что она остановится в дальнейших своих действиях, и что, поэтому, главное внимание его и все действия его должны быть устремлены на осуществление тех гуманных либеральных мер и введение в России тех либеральных европейских государственных учреждений, которые, согласно второй части показаний Гольденберга, должны были уничтожить все главные причины, побуждавшие крамольников предпринимать настойчивые покушения на священную жизнь царя. Действительно, «новые веяния» распространяются; печать пользуется широкой свободой, вопреки неотмененным цензурным законам и отдельным высочайшим повелениям; в газетах совершенно прозрачно пишут о необходимости скорейшего введения в России европейской конституции и уже совершенно прямо, безо всяких обиняков, об ответственном министерстве с премьером во главе. Молодые люди возвращаются из административной ссылки и им дозволяется поступать вновь в университеты и другие высшие учебные заведения для окончания курса. Вся периодическая пресса рукоплещет гр. Лорис-Меликову и прославляет все меры и действия его: только «Московские Ведомости» и «Русский Вестник» не радуются, предвидя скорбные гибельные последствия слишком разыгравшихся «новых веяний», и прямо высказываются против них... Государь едет в Крым; гр. Лорис-Меликов сопровождает его и, по возвращении, об'являет редакторам столичных газет и журналов, чтобы они оставили свои «иллюзии», потому что государь не даст никаких свободных учреждений ни в смысле западноевропейских представительственных собраний, ни в смысле наших прежних земских соборов. Но сам гр. Лорис-Меликов не покидает этих «иллюзий», придумывает сенаторские ревизии, хотя и с скрытою, но весьма прозрачной целью собрать на месте фактические данные, которые убедили бы государя в необходимости созыва земских представителей. Государь благополучно возвращается из Крыма. Все тихо и спокойно; потаенная крамола ничем не заявляет о своем существовании, только в университетах происходят недозволенные законом сходки студентов и волнения явно усиливаются, но против не принимается никаких решительно мер. Наступает время очередных земских и дворянских собраний, и им дозволяется обсуждать вопрос об улучшении экономического положения крестьян, о восстановлении и расширении прав дворянства, о прекращении административной ссылки и пр. Собрания представляют по означенным вопросам всеподданнейшие адреса, для общего государственного обсуждения которых необходимо же назначить какую-нибудь центральную комиссию. И вот, в обществе начинают распространяться слухи, что гр. Лорис-Меликов представил в феврале (даже обозначают именно 17-е февраля) государю записку о необходимости созыва земских и дворянских представителей в Петербурге для общего обсуждения означенных вопросов; утверждают, что государь одобрил эту меру, даже расширил ее, но отложил исполнение ее до результатов сенаторских ревизий. Вдруг совершается злодеяние 1-го марта.

Не может быть ни малейшего сомнения в том, что крамольники хорошо знали, что государь согласился на созыв земских представителей, так как об этом говорили везде в обществе. Следовательно, если бы причины, побуждавшие злодеев покушаться на жизнь царя, заключались действительно в убеждении, что Александр II никогда не даст своему народу свободных учреждений, то это убеждение злодеев являлось теперь уже совершенно несостоятельным и должно было бы совершенно уничтожиться, и злодеи не могли бы предпринять нового покушения на жизнь царя. Напротив того, злодеи ускоряют покушение и совершают его именно вслед за решением государя созвать представителей земства и дворянства. Этот факт прямо и несомненно доказывает, что гр. Лорис-Меликов находился в полном заблуждении и что принятый им образ действий был крайне ошибочен и привел к страшному несчастию, к вечному позору земли русской и всего русского народа. Мы отнюдь не подозреваем гр. Лорис-Меликова в каких-либо предумышленных изменнических намерениях, но, на основании вышеприведенных действительных фактов, которые убедили бы и Фому неверного,– прямо утверждаем, что гр. Лорис-Меликов был обманут крамольниками, как самый наивный новичек в политических крамолах, попался в их сети и действовал, конечно, неумышленно и бессознательно, прямо в видах и целях крамольников, ослепленный своим первым, совершенно ложным успехом и своим беспредельным честолюбием и властолюбием.

И что же? Сокрушился ли сердцем гр. Лорис-Меликов перед священною кровью царя-мученика – жертвы дел его; познал ли он свои тяжкие заблуждения и, с сокрушенным сердцем, покаялся ли он в них? Нет: бессердечный, бездушный эгоист, честолюбец и властолюбец не мог приобщиться священной крови царя-мученика и, сознавая, конечно, свои заблуждения, не покаялся в них, а употребил все тончайшие изгибы своего лукавого, искушенного в интригах ума, чтобы утвердить поколебленное положение свое у престола царя, овладеть новым государем, и не только успел восстановить прежнее могущество свое, но достиг уже и главной заветной цели непомерного честолюбия своего: все говорят, что гр. Лорис-Меликов будет первым русским премьером в качестве председателя совета министров...

Господи, почто отвращаешь лицо милости Твоея от Госсии и царя ее, и попускаешь это новое искушение Тебя, вящее прежних всех.

Царь, отжени от себя совет лукавых и нечестивых. Внемли указаниям Божиим и следуй им. Не искушай Господа Бога твоего. Ищи и обрящешь себе советников и исполнителей воли твоей – мужей мудрых, твердых в правде, знающих дела и нужды страны твоей и народа твоего, и неустанных в трудах и работе.

Сказано в писании: «Ищите и обрящете».– Слово же Божие ни для кого не должно быть столь свято и ненарушимо, как для помазанника Божия...

Меры, которые необходимо было бы неотложно принять для подавления крамолы и установления твердой определенной системы государственного управления и единства, и согласия в действиях отдельных правительственных ведомств, должны быть следующие:

1. Учреждение особого министерства полиции – министр внутренних дел, при многочисленных других,, крайне важных, обязанностях своих, никогда не будет иметь никакой возможности надлежащим образом заняться полицейскими делами, которые в настоящее, крайне опасное, смутное время получают первостепенное значение перед всеми другими делами.

Глас народа указал на генерала Трепова, как на человека более способного и приготовленного в настоящее время для надлежащего исполнения обязанностей министра полиции.

2. Для установления твердой, определенной системы государственного управления и устранения пререканий между отдельными ведомствами и разногласий в действиях их нет никакой надобности в новом высшем государственном учреждении. В Бозе почивший государь император, в начале царствования своего, соизволил учредить совет министров именно для введения большего единства и согласия в государственном управлении. Надо сделать это высшее государственное учреждение постоянно действующим, чтобы в нем в присутствии всех министров, делались всеподданнейшие доклады государю императору каждым министром по принадлежности. Таким образом, государь император, выслушав доклад известного министра, может тотчас же знать мнение о нем всех других министров. С другой стороны и каждый министр будет знать ход всех государственных дел, и все министры будут солидарны между собой относительно принятых в совете министров законопроектов и всех других мер и решений, утвержденных высочайшей властью, т. е. образуется действительно согласное, солидарное министерство, могущее и долженствующее быть ответственным перед государем императором. Никакого премьера не нужно; заседания совета министров происходят в присутствии государя императора; в случае же отсутствия его величества председательствует старший из министров по времени занятия места министра щи каждый раз по особому назначению государя императора. Особый же премьер, под этим названием или просто председатель «овета министров, всегда станет особой властью между царем и народом, а этого не должно быть в России.

С.-Петербург.

28 апреля 1881 г.

35.

Гатчина 1881 года 30 апреля.

Я получил сегодня утром письмо гр. Лорис-Меликова, в котором он просит об увольнении под видом болезни.

Я ему отвечал и принял его просьбу.

От Абазы ничего еще не получал, но впрочем завтра его докладной день, так что, может быть, он лично передаст свою просьбу и посмотрю, как с ним быть. Сегодня утром был у меня Набоков, который вовсе не находит ничего обидного для себя в манифесте и вполне разделяет сущность манифеста.

Моя мысль назначить на место Лориса – графа Игнатьева, человека, на которого я могу вполне надеяться, а на его место еще подумаю и переговорю с ним же.

В случае же ухода Абазы я, конечно, предполагаю оставить пока его товарища Бунге управляющим министерством, человека, хорошо знающего свою специальность и спокойного.

Я видел вчера гр. Лориса-Меликова на параде и потом на завтраке у пр. Ольденбтргского и хотя он мне ничего не говорил, но видно было по его физиономии, что он весьма недоволен и расстроен. Милютин был как всегда и ничего на его лице заметить нельзя было, никакой перемены. Завтра я намерен просить к себе гр. Игнатьева и переговорить с ним.

Вот пока и все.

Александр.

36.

Посылаю Вам для курьеза эту чепуху. Заезжайте ко мне в субботу в 2 часа. Давно с Вами не говорил и Вас не видел.

А.

6 мая 1881 г.

37.

Прочтите эту статью из «Le Constitutionnel». Если бы эта статья появилась в русском журнале, то ничего лучшего нельзя было бы написать. Верните мне обратно по прочтении эту статью.

А.

16 мая 1831 года.

38.

Гатчина 1881 года

18 мая.

Это, правда, странно, как мы сходимся мыслью. Я только что написал Пещурову о моем желании назначить Алексея вместо в. кн. Констан. Ник., как получаю Ваше письмо, в котором Вы мне говорите о ненормальном положении мор. минист.– Я желаю, чтобы назначение Алексея состоялось 20 мая в день его именин. Конст. Ник. наотрез отказался подать просьбу об увольнении, я ждал два месяца его решения и не дождался, так что теперь не намерен более ждать, а прямо его уволить и назначить Алексея. По поводу помещения в здании адмиралтейства придворной прислуги была речь, это правда, еще при покойном государе, но ничего не было окончательно решено и теперь нет никакой нужды помещать там кого-либо и оно останется за мор. министр.

А.

39.

Посылаю Вам на прочтение весьма хорошие и отрадные адресы крестьян Саратовской губ., которые привез с собой флиг.-ад'ют. Кутузов.

5 июня 1881 года.

40.

7 июля 1881 г.

Прочтите эту записку, много справедливого в ней и мало утешительного.– Читали ли Вы письмо Галкина-Врасского в газете «Русь», по поводу письма Аксакова к покойному государю? Мне кажется, что оно весьма верно и это именно то, чего бы я желал в настоящую минуту для России.

А.

41.

Радуюсь, господа, что Бог привел меня в Москву. С первых дней тяжкого нашего горя, сердце мое стремилось в Москву: русские государи всегда искали в сердце Земли Русской новой силы себе в годину испытания. Давно я желаю придти сюда помолиться у кремлевской святыни со всей Москвою и принять благословения на предстоящий мне подвиг. Радуюсь, что наконец Бог привел мне быть в Москве – с женою и с детьми. Здесь никогда не истощалось живое чувство любви к отечеству и преданности законным государям; здесь русские люди не переставали чувствовать, что кто враг русского царя и законной власти, тот враг народа, враг своего отечества. Здесь, посреди живых памятников Божия промысла над Россией, я живее чувствую надежду на помощь Божию и на победу над беззаконными врагами. Да поможет мне Господь водворять порядок и правду, и всех прямых русских людей да наставит служить верой и правдой мне и государству.

42.

ТЕЛЕГРАФ в Принята с ап.

из Петепгофа No 91/502 Со ст.

из Петергофа 13/VIII 1881 г.

Телеграмма No 1081 Принял Вас...

Заезжайте ко мне если можете завтра в 2 часа

Александр.

Константину Петровичу Победоносцеву

Дворец.

43.

Я жду от Вас проекта рескрипта гр. А. В. Адлербергу, про который я тот раз Вам говорил.– Пожалуйста, если он готов, приезжайте ко мне завтра в 2 часа, чтобы прочесть и переделать в случае нужды. На всякий случай посылаю Вам для сведения проект, составленный Д. Б. Рихтером, но многое в нем не верно.

А.

44.

Искренне благодарю.

Теперь простые люди преисполнены заботы о безопасности Вашего императорского величества: у многих эта забота непрестанная, не дающая покоя. Благочестивые прибегают к молитвам_j или ищут оградить Вас почитаемою иконой или другой домашней святыней. Невозможно отвергать эти порывы горячего усердия.

Вчера пришел ко мне совсем простой человек, почтенный старик старожил города Томска, купец Хранов, приехавший сюда на время. У них, сначала в лесу близ Томска, потом в самом Томске, в саду у Хранова, проживал в молитве пустынник неизвестного происхождения лет 25, и скончался в 18С4 году, уже 90 лет от роду. Местные жители, особливо же сам Хранов, чтили его при жизни, как святого, и еще более чтят по смерти. Уверяют, что он предсказывал будущее и что многие получают исцеление на его могиле. Старик Хранов, по поводу покушений на жизнь государя императора, посылал его величеству портрет этого старца и разные известия о его предупреждениях и предсказаниях.

Теперь он привез с собой из Томска шапочку этого старца, которую хранил благоговейно в своем семействе и которой приписывает чудодейственную силу, рассказывая, что два раза, когда он брал ее с собой в путь, он чудесно спасался от разбойников.

Я не желал смутить веру этого доброго человека и не решился отказать ему: взял от него эту шапочку с обещанием представить ее Вашему императорскому величеству, вместе с портретом старца.

Константин Победоносцев.

11 июля 1881 г.

Ораниенбаум.

45.

Сегодня оканчивается ужасный 1881 год: воспоминание о нем давит грудь точно кошмаром. На границе нового года останавливаюсь с молитвою за Вас, за госуд. имп-цу и за детей ваших. Сохрани Вас, Боже, спаси и помилуй и с Вами все наше милое отечество, весь добрый и несчастный народ наш. Примите, всем, государь, горячее поздравление от человека, который любит Вас всей душой и чувствует себя несчастным, доколе не перестанет страдать душой за Вас и за свое отечество. С утра до ночи вижу я людей отовсюду приезжающих, всякого чина и звания; и до меня доходят много известий о явлениях совершающихся в местной жизни. Скажу по совести: не перечислить всякого зла, всех болезней и пороков – так их много. Но много я вижу и добрых дел, много знаю великих работников, много великих сил, которых только некому поддержать и ободрить, и я полагаю главное свое призвание в том, чтобы служить этому делу с утра до ночи, в мере сил своих и возможности. Простые люди, с которыми говорил, люди, исполненные веры в добро и в действенность власти,– внушают мне великую надежду на будущее. Но здешние люди повергают меня в уныние и безнадежность. И так, колеблясь между тем и другим чувством, молю Бога, в деснице коего и сердце царево, и ход событий, и судьба племен и народов.

Когда-то в минуту уныния я подставлял В. в-ву письмо Рачинского, чтобы показать, какие люди у нас работают в темных углах, с бодростию духа, с верою в успех делают великие дела в малом круге своем. Осмеливаюсь и теперь предложить Вам последнее его письмо, простой голос простого человека: может быть, эти слова, хотя на минуту, освежат мысль Вашу, утомленную оффициальными докладами.

Год оканчивается для меня п для нашего управл. печальным событием. Вчера мы опустили в землю почт. пред. дух. уч. ком. прот. Васильева. Он заведывал у нас очень важным делом – ходом обучения во всех наших учебн. заведениях мужских и женских. В среду утром оп был у меня, веселый, и поехал к дочери в Гатчину, а там на улице поразил его удар.

Благослови, Боже, наступающее лето.

46.

Гатчина 1881 г.

31 декабря.

Благодарю Вас, любезнейший Константин Петрович, за Вате доброе письмо и все Ваши желания. Ужасный, страшный год приходит к концу, начинается новый, а что ожидает нас впереди? Так отчаянно тяжело бывает по временам, что если бы я не верил в Бога и в его неограниченную милость, конечно не оставалось бы ничего другого, как пустить себе пулю в лоб. Но я не малодушен, а главное верю в Бога и верю, что настанут наконец счастливые дни и для нашей дорогой России. Благодарю Вас за присылку письма Рачинского, прочел с удовольствием его.

Забыл Вам ответить насчет нашего Общества Добровольного Флота: конечно я с большим удовольствием останусь покровителем этого полезного и патриотического дела.

От души желаю Вам и Вашим тоже счастья, мир и тишину на наступающий год.

Часто, очень часто вспоминаю я слова св. евангелия: «да не смущается сердце Ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте».

Эти могучие слова действуют на меня благотворно. С полным упованием на милость Божию, кончаю мое письмо: Да будет ноля Твоя, Господи.

Крепко жму вашу руку.

Искренне любящий Вас

Александр.

47.

Все сказанное в этой записке о суде совершенно справедливо. Люди, создавшие у нас новые судебные учреждения, сами не знали, что делали; но они успели раздуть и прославить свое создание и в мнении нашего невежественного общества, и в мнении ближайших советников покойного государя. Граф Блудов, впавший уже в детство, легко дал себя уговорить легкомысленному и тщеславному Буткову. Кн. Гагарин и барон Корф, люди умные, но легкие, провели это дело в государственном совете совокупно с Бутковым, и с тех пор наши государственные люди не смеют до сих пор поднять голос против какой бы то ни было части этого учреждения: прикоснуться к нему, точно к кивоту завета, считается каким-то святотатством.

В записке сказано, что «бесконтрольная, обособленная юстиция не совместима с самодержавием». Больше того: она не совместима ни с каким иным правительством, при всяком образе правления. Нигде в мире суд не обособлен так, как у нас в России. Разница громадная в том, что повсюду существует веками установившееся и организованное судебное сословие, в коем первенствуют старые деятели, опытные люди; повсюду есть стройное систематическое законодательство, разработанное судебной практикой тоже в течение веков. Там признается несменяемость судей, но они не бесконтрольны, и есть на них управа. Суд служит, как и должен служить, необходимым и крепким орудием государственной власти для охранения закона, для поддержания основных начал управления и порядка, для наказания виновных.

У нас – не бывало и нет судебного сословия. Крепких и опытных деятелей очень мало; приходится ставить повсюду неопытных, а иногда и вовсе неумелых юношей. И таких-то судей закон признает несменяемыми. Всюду видишь былинки, которым нелепо называться дубами. Очевидно, что такой суд не может быть опорою государства, а только развращает своих деятелей пустым дознанием мнимого величия и мнимой независимости от всех властей.

48.

Беспорядочное брожение умов, к прискорбию нашему распространившееся в последние годы в среде юношества, совратило многих с законного пути прежде, чем они успели докончить свое воспитание и окрепнуть в здравых началах умственного и нравственного развития. Без сомнения, многие из числа несчастных жертв этого брожения, наученные горьким опытом, пришли к сознанию своих ошибок и заблуждений и убедились в лживости идей и преступности замыслов, в которых думали видеть истину, будучи обольщены. Иные желали бы возвратиться на путь добра и чести, если бы видели к тому законную возможность. Некоторые из лиц, увлеченных преступным сообществом с врагами государственного порядка и оставивших свое отечество, признавая свои заблуждения, обращаются со всепод. ходатайствами о дозволении им вернуться в пределы России на законные пути мирной деятельности, о всемилостивейшем забвении прежней предосудительной и преступной их деятельности.

Чтобы спасти от окончательного падения и преступления тех, которые могут еще быть спасены на краю бездны, милосердие монарха открывает им путь к возвращению.

Об'является удалившимся из отечества лицам, хотя бы участвовавшим в преступных сообществах и собраниях, что если желают они принести правительству чистосердечное раскаяние в своих заблуждениях, то могут явиться в Россию и получат прощение, если не совершили таких деяний, за которые российский закон угрожает смертной казнью или бессрочными каторжными работами.

Дела так много в России – созидательного, великого дела – для всех и каждого: и когда мы дождемся, что каждый мож. спок. посв. себя своему делу? Я не обманывался, когда говорил, что ныне от государственного человека до последнего гимназиста все заняты толком о полит, делах и государственных переменах, сплетнями и слухами смущают душу,– главная тому причина – я убежден в том – газеты и журналы наши, и не могу подивиться слепоте и равнодушию тех государственных людей, которые не хотят признать этого и не решаются принять меры к ограничению печати. Я был всегда того мнения, что с этого следует начать, но никто не хочет согласиться со мной.

49.

Я их принял и благодарил.

Ваше императорское величество,

государь и самодержец всемилостивейший.

Прихожане московской Троицкой единоверческой церкви, в лице нашем, принося к подножию светлого и высочайшего престола Твоего свои сыновние приветствия и благоговейные поздравления с воцарением над верным Твоим народом, сопровождают оные смиренною мольбою, да подаст Тебе Господь, в руце коего власть земли, свою вседержительную помощь в под'ятии правительственного бремени, и во всякое время нелегкого, ныне-же превыше меры тягостного и неудобоносимого.

Чувство всеобщей народной радости о Твоем восшествии на прародительский престол омрачается неотступным воспоминанием о злодеянии, лишившим Тебя и всех нас отца, исполненного любви и благоволения, и покрывшим Русскую землю – некогда святую – вечным позором. Но мы веруем и уповаем, что Господь, в таинственном совете своем судивший наслать на Тебя безмерное испытание, тронется непрерывно вносимым к нему всенародным воплем и, матерним заступлением вселенской церкви, преклонившись на милость, изведет Твою непричастную злу душу из мрака одержащей ее скорби в свет и радость своего божественного и неизреченного утешения; что он укрепит и утвердит власть Твою в посрамление явно и прикровенно злоумышляющих на оную, что он наставит Тя дивно на совершение великих и благословенных деяний и сотворит Тебя врагом победительна, злодеем страшна, добрым же милостива и благонадежна.

К сему дерзаем повергнуть перед Твоим всемилостивейшим взором наше ничтожное, но искреннее приношение. Как свидетели Твоего постоянного попечения об устроении Русского добровольного флота, мы, за себя и за будущие поколения, постановила всем приходом: из сумм состоящей при нашем храме типографии отчислять на сие общеполезное дело по три тысячи рублей в год, на вечные времена, и при сем всеподданнейше ходатайствовать пред Вашим императорским величеством, дабы оная единоверческая типография была внесена в список членов Общества добровольного флота.

Вашего императорского величества

верноподданные:

Иван Рыжиков,

Яков Дмитриев,

Павел Зимаков,

Александр Горбунов.

29 апреля 1881 г.

50.

Положение дел 9-го марта в Петербурге было таково, что прямо указывало на близость этого числа к дню ужасной катастрофы. Крамола и ее сторонники, до бесконечности ободренные успехом злодеяния, казавшимся невозможным для всей России, сделались надменно дерзкими как в своих замыслах, так в особенности в угрозах новым рядом преступлений. Угрозы эти сыпались со всех сторон. К массе настоящих угроз присоединялось еще большее количество преувеличенных заявлений, вызванных в населении паникой свершившегося цареубийства и страхом ожидания новых проявлений террора.

Из непосредственных участников в совершении преступления 1-го марта до 9-го числа того же месяца были задержаны: Желябов, Михайлов, Рысаков и Геся Гельфман.

Доверие к силам столичной полиции было вполне подорвано, а между тем на долю ее выпала задача чрезвычайно тяжелая и многосложная.

Как ни необходимы и ни желательны были скорые результаты розысков главных виновников совершенного злодеяния и подготовителей новых покушений, но задача эта бледнела перед настоятельною обязанностью сделать все человечески-возможное, для охранения безопасности государя императора и августейшей его семьи. А потому главные силы секретного отделения и лучшая часть состава наружной городской полиции были направлены к обеспечению высочайших особ, при ежедневных поездках их на панихиды в крепость, а затем на охрану его величества во время печальной церемонии обряда погребения в Бозе почившего государя императора Александра Николаевича. Переезды государя в Аничкин дворец и затем в Гатчину вызывали как опасения, так и необходимость принятия целого ряда мер к их устранению. В Гатчине и окружающих ее деревнях понадобилось устроить надежную охрану и полицию и все это нужно било организовать в течение нескольких дней и в то время, когда петербургская полиция и секретная часть были заняты сохранением порядка в городе, при производстве суда над преступниками-цареубийцами и во время исполнения над ними казни.

Самое поверхностное ознакомление с делом наглядно указывало на многие подразделения революционной партии. В деле розыска первой задачей поставлено разыскание опасных террористов.

Одной из руководящих нитей делу розыска послужили беседы с Желябовым и Рыса новым, в особенности с последним.

Первым арестом было задержание дворянки Софьи Перовской.

Задержанные, принятыми секретным отделением мерами, крестьянин Макар Тетерка, под именем мещанина Веселовского, и солдатский сын Меркулов выяснились сообщниками террористической партии, по устройству в разных местах мин и метательных взрывчатых снарядов. – Тетерка с преступной целью устроился в легковой извозе и взят был в платье городского извозчика. Целью его было помешать проезду императорского экипажа, чтобы дать возможность успешному подбрасыванию метательных снарядов. Он же, Веселовский-Тетерка, погрузил с сообщниками своими, казненными Пресняковым и Желябовым, динамитную мину под Каменный мост Екатерининского канала, с целью взрыва моста во время проезда государя. 126-ти-фунтовая мина вынута из воды в мае месяце двумя морскими офицерами, откомандированными в распоряжение градоначальника.

При продолжении секретных розысков обращено внимание и выяснено преступное, в политическом отношении, поведение проживающего в С.-Петербурге дворянина Михаила Золотницкого, оказавшегося студентом института путей сообщения Айзик Арончиком; проживавшего под именем мещанина Николая Ланского – сына священника Николая Кибальчича и мещанина Дениса Капустина, под именем которого оказался член высшей революционной распорядительной комиссии Фроленко, который разыскивался по всей России в течение года.

Из задержанных лиц Айзик Арончик уличен в участии устройства взрыва в Москве на железной дороге, 19 ноября 1879 г. Кибальчич – в сооружении метательных снарядов и в содержании тайной типографии, а Фроленко – в сознательно-умышленном руководстве всеми совершенными тяжелыми преступлениями.

При наблюдении за сходками выяснено, что целью их было не только распространение пропаганды, но и подстрекательство на преступные действия. Главный виновник по этому делу, сын подполковника Николай Викторович Филатов, задержан и отдан в руки правосудия.

После арестования Желябова оставалось нераскрытым участие его в деле тайного печатания, сооружением на революционные средства и доставлением печатного станка в типографию «Народной Воли». Между тем, ранее сего несколькими месяцами, секретное отделение стало следить за сыном полковника Николаем Богородским, уволенным от службы без именования воинским званием, и прапорщиком кронштадтской крепостной артиллерии Фердинандом Люстигом, которые сношениями с подозрительными лицами обращали внимание, на сомнительную политическую их благонадежность. Секретное наблюдение убедило, что Люстиг и Богородский близко стоят к тайной типографии. Через них получались революционные издания иногда в сыром виде, прямо из-под станка. Кроме того разоблачилось, что Люстиг и Богородский имели доступ к лицам, содержащимся в Трубецком равелине Петропавловской крепости, и между сими последними, а равно революционерами не разысканными, составляли связь, для передачи всех сведений о мерах, принимаемых правительством по политическим делам, и о лицах, вновь арестованных. Подозрение в виновности Люстига и Богородского утвердилось вполне, когда удалось разыскать ломового извозчика, доставившего к Люстигу типографский станок, привезенный по Николаевской железной дороге. Люстиг не только оказался ближайшим участником Желябова, Кибальчича и других, не только способствовал делу тайной типографии, но является главным кассиром группы революционной партии, к которой принадлежал Желябов и его сообщники. Через руки Люстига прошли большие деньги на революционное дело.

Уличенные в беспорядках и подстрекательстве на акте с.-петербургского университета, 8 февраля текущего года, студенты Подбельский и Коган Бернштейн, по полученным сведениям оказались вполне солидарными с партией террористов, почему задержание их представлялось особенно важным. Не взирая на трудность розысков этих лиц, секретное отделение, отыскивая их по приметам, арестовало Подбельского, под именем тираспольского мещанина Федора Лялина, а Коган Бернштейн был задержан в Москве. Ириэтом выяснилось, что названные студенты, после происшедших в университете беспорядков, скрывались в квартире, проживавших под чужими именами, преступников Геси Гельфман и Тетерки; здесь они подготовляли воззвания к студентам, чем и выяснилась полная их солидарность с партией террористов.

Сделалось известным, что казненный государственный преступник Рысаков имел сообщника студента с.-петербургского университета Николая Коновкина, который, для укрывательства от преследований, перешел в нелегальное положение и проживал под чужим именем; задержан он под именем лужского мещанина Митрофана Коптева.

Негласными сведениями выяснилось, что в числе террористов находилась личность под прозвищем «Сугубый». Этой личности приписывалось участие в сооружении подкопов и в пробе метательных снарядов. Действительное звание Сугубого было неизвестно, тем не менее личность эта арестована под именем сына псаломщика Ивана Емельянова. Оказалось, что Емельянов был одним из главных деятелей цареубийства 1-го марта.

С Желябовым и другими террористами тесно связан был неизвестный молодой человек, изготовлявший боевые метательные снаряды. Секретное отделение задержало но описаиным приметам коллежского секретаря Кохановского и в личности этой выяснило бывшего студента медико – хирургической академии Григория Исаева, который сознался в преступной деятельности и, хотя упорствовал в об'явлений места жительства своего, тем не менее квартира его была обнаружена и, найденными в ней предметами, доказана несомненная принадлежность Исаева к сообществу лиц, обвиняемых в цареубийстве.

Из бесед с одним из арестованных, именно Меркуловым, явился намек на то, что в деле подкопа на М.-Садовой улице участвовал какой-то морской офицер. По тщательному розыску офицер этот оказался лейтенантом Сухановым, который, будучи задержал, сознался, что снарядил в подкопе, на М.-Садовой улице, мину и соединил проводники с целью взрыва во время императорского проезда, а равно участвовал в приготовлении метательных снарядов 1-го марта. Вместе с сим в Ревеле, по требованию петербургской полиции, задержана сестра Суханова Анна, у которой найдена переписка преступного содержания и разные революционные издания. Кроме сего задержаны, по подозрению в соучастии с Сухановым, лейтенанты барон Штромберг и Глазко.

26 февраля текущего года, в квартире Тригони замечена была неизвестная женщина, прослеженная в том доме, где проживал, как оказалось впоследствии, Желябов, и успевшая скрыться. Женщина эта секретным отделением задержана, назвалась Марией Костецкой, а между тем выяснено, что она же с 1879 года проживала по фальшивому паспорту на имя дворянки Климович, студентки Осипович и мещанки Васильевой. Хотя личность эта посла задержания упорно скрывала свое звание и квартиру, тем не менее выяснено, что она уроженка гор. Одессы Людмила Терентьева, виновная вместе с другими в разных государственных преступлениях, в том числе, в соучастии с Кибальчичем, в содержании тайной типографии. В обнаружившейся квартире Терентьевой найден типографский станок со всеми принадлежностями тиснения, шрифтом и набором, разные революционные издания, много оружия, 9 больших банок с динамитом и разрывные снаряды разной конструкции. К розысканию сообщников Терентьевой приняты все меры.

В Киеве был задержан назвавшийся землевладельцем Петром Куличенко очевидно нелегальный человек, при котором оказалось довольно большое количество экземпляров революционных изданий, полученных им, будто бы, в С.-Петербурге. Секретным отделением выяснено, что упомянутый Куличенко оказался скрывшимся из-под надзора полиции учителем уездного полтавского училища, Сидором Ничепоруком, обвинявшимся ранее в распространении преступной пропаганды.– Из числа лиц, разыскиваемых по поводу распространения преступной пропаганды и подстрекательства к революционному движению задержан уволенный из с.-петербургского университета сын чиновника Энгельгардт. У него при обыске оказались печатные революционные издания, а равно письма и заметки, безусловно указывающие на принадлежность Энгельгардта к партии людей, преследующих цели крайне революционного движения.

Сходки рабочих, возникавшие в последнее время, представляли собой важное опасение в виду слухов о готовящейся попытке возбудить революционное движение в народе: почему были приняты меры к задержанию лиц, участвовавших в таких сборищах, и к выяснению настоящей цели подобных собраний. Трудность доказательств в подобных делах на суде всегда заключалась в нежелании свидетелей являться для подтверждения истины; а между тем представлялось необходимым обставить виновных фактическими данными. Вследствие сего по получении секретных сведений о сходке, предназначавшейся в глухой местности Цветочной улицы за Московской заставой, признано было необходимы» убедиться, насколько справедливо упомянутое о сходке заявление. Для такой цели, состоящему при секретном отделении корнету Киселеву поручено было сделать засаду в помещении, где предназначалась сходка, местность же в том пункте окружена была секретной агентурой, на случай надобности в задержании виновных. Задача эта, хорошо выполненная, обнаружила виновных в противоправительственном направлении и в сговоре о применении к революционным целям снарядов из пироксилина. При этом задержаны все участвовавшие лица, и из них у народного учителя Храмова найдены под бельем на теле революционные издания, кроме тех, которые найдены на столе в комнате, где сходка была накрыта.

Таким образом за последнее время секретным отделением обнаружено и арестовано до 40 человек, в числе этих лиц задержан, участвовавший в деле тайной типографии, ярославский дворянин Иванчин-Писарев, скрывавшийся около 8 лет – из числа главных революционных деятелей.

Эти задержанные лица переданы по принадлежности с полными уликами и доказательствами участия их в важных их преступлениях. Засим, по имеющимся сведениям, революционная партия в Петербурге считает себя настолько разгромленной, что едва ли можно ожидать тех беспорядков, о которых в столице возникли и возникают слухи. Впрочем полиция продолжает дальнейшую свою деятельность по части розысков.

Семидесятидневная деятельность петербургской полиции, изложенная в вышеприведенном очерке, вызвала чрезвычайно много труда, бессонных ночей и честной энергичной деятельности, как со стороны начальника секретного отделения статского советника Фурсова, так и нескольких лиц, список коих при сем представляется.

Находя, что достигнутые результаты подтверждают сейчас мною сказанное, и в виду того, что к празднику Пасхи петербургское градоначальство п петербургская полиция были единственным ведомством, чины которого не получили никаких наград, я дозволяю себе ходатайствовать о награждении упомянутых лиц.

Сравнивая результаты прежней деятельности петербургской полиции с таковою же за последнее время, нельзя не заметить весьма наглядного и значительного шага к улучшению.

Хотя силы полицейского надзора и розыска в Петербурге и его окрестностях с каждым днем будут продолжать увеличиваться, но, несмотря на это, переход положения дел в столице к нормальному порядку возможен лишь при следующих условиях:

1. Чтобы было обращено серьезное внимание на устройство быта многочисленной учащейся в Петербурге молодежи, значительную часть которой, быть может, во всех отношениях полезно было бы вывести из столь многолюдного центра, как Петербург.

2. По возможности, безотлагательно устроить фабричных рабочих, для чего некоторые из столичных заводов и фабрик следовало бы поддержать разумными правительственными субсидиями, а другие закрыть, оказав содействие к эвакуация рабочих упраздненных заведений.

3. Очистить Петербург от всех неблагонадежных лиц, обеспечение материального существования которых не может быть доказанным.

4. Усиление столичной полиции и регламентация ее действия в связи с городским управлением до такси степени, чтобы внутренний надзор за домами столицы перестал быть мертвой буквой, а домохозяин-безответственным зрителем происходящего в его доме.

5. Необходимо также, чтобы вся полицейская власть, действующая в столице, была сосредоточена в одних ответственных руках: департамента ли государственной полиции, жандармского ли управления, при условии упразднения с.-петербургского градоначальства, или в руках последнего.

и 6. Разумное руководство периодической печатью, путем ли строгости, путем ли субсидий, а быть может и обоими вместе. Хотя во время истекших двух месяцев деятельность с.-петербургского градоначальства, главным образом, сосредоточивалась по секретному и сыскному отделениям, но не менее того и остальные части управления не бездействовали:

1. В виду усиления столичной полиции составлен проект ее реорганизации.

2. В видах сосредоточения сил полиции разработан проект присоединения к градоначальству комиссии дознаний и жандармского управления.

3. В видах упрощения и экономии составлен проект изменения в обмундировании чинов с.-петербургской полиции.

4. С участием временного совета разработаны несколько проектов правил, клонящихся к обеспечению порядка в столице и ее окрестностях. Некоторые их этих проектов уже осуществлены, а некоторые внесены на рассмотрение г. министра внутренних дел.

5. Составлен предварительный проект и представлен министру внутренних дел об учреждении эмеритальной кассы для чинов с.-петербургской полиции и

6. В настоящее время разрабатываются проекты правил ответственности домохозяев, старших дворников, а равно и инструкции для всех чинов наружной полиции.

51.

Предположение Баранова.

НАБРОС. ПРОЕКТА МАНИФ.

Писано на пожаре

и во время пожара.

Вся жизнь покойного родителя нашего, как и слитком четверть века длившееся его благополучное царствование, всецело направлены были ко благу наших возлюбленных верноподданных и величию и славе дорогого отечества.

Заботы покойного императора ясно выразились в целом ряде благодетельных реформ, ведших к мирному развитию всех слоев обширного, нам Богом вверенного царства.

Волею Господа унаследовав престол в Бозе почившего государя, мы вместе с тем унаследовали и твердое намерение неуклонно способствовать постепенному росту и развитию благосостояния всего русского народа, для достижения чего мы признали необходимым, как продлить начатые родителем нашим мирные преобразования, так и предпринять новые касающиеся улучшения хозяйственного и внутреннего благоустройства государства; но неисповедимая воля Божия, допустив случиться злодеянию 1-го марта, ясно указала, как нам, так и всем возлюбленным нашим верноподданным, существование в России упорной и, дерзкой крамолы, до искоренения и окончания которой немыслимо правильное и мирное развитие блага родины. А потому, хотя и сокрушенным сердцем, сознаем себя принужденными, до начала осуществления выше сказанной программы, повелеть, прежде всего, принять меры к упрочению порядка на Руси и полному подавлению несродной нам крамолы.

По сему за благо признаем:

1. Образовать временную верховную комиссию, которой имеют подчиняться все государственныя учреждения, а равно генерал-губернаторы и все прочие главные начальники. Комиссии этой предоставляется право, по всем политическим делам, верховного суда. В состав коммисии входят нижепоименованные лица.

2. До окончания занятий своих, то есть, до уничтожения крамолы, в действиях своих верховная комиссия не стесняется никакими, обыкновенно действующими в империи законами, и руководствуется нами ей указанными правилами и повелениями.

3. Все лица, принадлежащие к злодейской, террористической партии, за исключением убийц, буде в течение двух недель от издания сего манифеста добровольно явятся и докажут чистосердечное раскаяние, будут нами помилованы.

Что же касается до убийц, то, в случае раскаяния их, не находя возможным полное помилование, обещаем им сохранение их жизни.

52. ПРОЕКТ ПРИНЦА ОЛЬДЕНБУРГСКОГО.

Всем любезным нашим верноподданным известно, что Россию постигла великая скорбь, что возлюбленный родитель наш, в Бозе почивший император Александр II убит святотатственной рукой злодея, в самой столице, днем, на улице, шайкой злоумышленников, называющими себя нигилистами, неоднократно покусившимися на столь драгоценную жизнь.

Преданность своему законному государю издревле составляла свойство русского народа, изъявляющего и ныне глубочайшее свое отвращение от столь ужасного преступления, совершенного горстью людей, для которых нет ничего святого, не признающих ни Бога, ни святой веры, ни законов, ни властей, и никаких нравственных начал.

Все усилия правительства были устремлены к искоренению сего вопиющего зло, но и все население должно способствовать ему при сей трудной задаче. Взываем ко всем любезным нашим верноподданным, к святителям церкви, родителям, опекунам, наставникам и наставницам юношества, да сплотятся они около правительства против опасного врага – крамолы.

Господь да поможет нам в этом святом деле.

53.

Неаполь.

25-го июня

1881 года

Многоуважаемый Константин Петрович.

Только сегодня, в эту минуту, получил я Ваше письмо и брошюру – искренно благодарю Вас. Душей и мыслью я постоянно на родине и слежу с лихорадочным нетерпением за всем, что у нас происходит. Скажу Вам откровенно, что порадовался последним переменам в высших кругах, и часто приходится вспоминать мне наши разговоры с Вами. Да поможет Господь государю и да вразумит он окружающих его – дело трудное и работать нужно дружно и энергично. Хотелось бы Вас видеть и о многом, многом переговорить с Вами. Я думаю, не легко было привести в исполнение перемены министров – в особенности гр. Лориса -не забуду я последний разговор наш с Вами о нем. Как был хорош манифест государя от 29 апреля – именно что следовало.

Какое отрадное впечатление сделал на меня Иерусалим и все путешествие по Палестине – это хорошее воспоминание на всю жизнь; счастлив был помолиться 22-го мая у Гроба Господня. Какая славная наша миссия там и архим. Антонин мне очень понравился – о нем мне надо будет с Вами переговорить. До свидания, многоуважаемый Константин Петрович, еще раз благодарю за письмо. Мой сердечный поклон Вашей супруге.

Ваш

Сергей.

54.

Если Вы не получили еще уведомления от гр. Валуева о присутствовании сегодня, в 2 часа, в совете министров, то поспешаю уведомить Вас об этом, многоуважаемый Константин Петрович.

Преданный Вам

М. Лорис-Меликов.

8-го марта 1881 г.

11 ч. утра.

55.

Министр

Внутренних Дел.

Милостивый государь Константин Петрович.

Государю императору благоугодно было высочайше повелеть мне сообщить вашему превосходительству, чтобы Вы изволили прибыть в Гатчину во вторник, 21 сего апреля, к 11 часам утра.

Исполняя сим высочайшую волю, прошу принять уверение в истинном почтении и совершенной преданности.

Гр. Лорис-Меликов.

No 2028

19 апреля 1881 года

56.

Надеюсь, многоуважаемый Константин Петрович, Вы не забыли написать кн. Голицыну в Варшаву.– Постараюсь повидать Вас завтра. Пишу Вам эти строки в присутствии Баранова и Клушнова, которые болтают без умолку.

Весь Ваш

М. Лорис-Меликов.

Пятница.

57.

Был третьяго дня у Вас, многоуважаемый Константин Петрович, но не застал Вас дома. Вчера не представилось мне возможности уделить ¹/₂ часа свободного времени, чтобы видеться с Вами.– Очень просил бы Вас завернуть ко мне сегодня, буде возможно, до заседания в государственном совете.

Сам я не могу к сожалению выехать сегодня из дому; нездоровится, и доктор настаивает, чтобы по крайней мере сегодня я воздержался от выездов.

Искренно преданный Вам

М. Лорис-Меликов.

Понедельник.

58.

Жду от Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, присылки обещанного проекта высочайшего повеления, о котором мы с Вами говорили вчера.

Искренне преданный Вам

Гр. Игнатьев.

59.

Среда.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Статья «Нового Времени» о немцах – ответ на хлыщеватое письмо какого-то немца в «Голосе». Суворин – груб, бестактен и надоел мне до крайности своими выходками. Верьте, я рад, когда они грызутся с Краевским.

Афиши были изменены по моему приказанию, и слово «литургия» везде исчезло. Вообще этот случай, как и многие другие доказывает, что не из чего было поднимать тревогу. Желательно было бы более устойчивого и хладнокровного отношения нашей «образованной публики» к событиям и толкам дня. Петербург- точно дом сумасшедших.

Филарет (рижский) как и Антонин казанский и Гурий таврический были мои любимые, давнишние друзья. Тягостное чувство овладевает душой, когда видишь, что редеют ряды близких и хороших людей. С Гурием жил я более года в Пекине и он был у меня за переводчика при переговорах моих с китайцами. Я уговорил его начать перевод священных книг и литургии на китайский язык, для упрочения православного богослужения между альбазинцами и способствования православной проповеди в Китае. Жаль будет его.

Какие вести о Тютчевой?

Душевно Вам преданный

Гр. Игнатьев.

60.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Вчера получили мы грустное известие о смерти Тютчевой. Разделяю Ваше убеждение в том, что переход души ее светел и радостен. Сообщением Вам о Празднестве 19 февраля, я исполнил высочайшее повеление, относительно подробностей хотел предварительно с Вами переговорить. При свидании авось вспомним. Уже недель 6 тому назад обращено мною внимание на сбор с благотворительной целью, и при ближайшем расследовании оказались весьма странные вещи, Губернаторам вменено в обязанность надзирать в особенности за употреблением и распределением собранных денег. Расскажу при случае.

Ничего не говорил мне государь о Любимове, но я негодую, что с ним так хотят обойтись. Его величество предполагает на этих днях собрать нас (Вас в том числе) и порешить с делом народного просвещения. В Харькове опять неспокойно по случаю исключения 7 студентов.

Дай Бог Вам хорошо кончить униатское дело с Набоковым.

Душевно преданный

Гр. Игнатьев.

61.

Мне сегодня нездоровится, уважаемый Константин Петрович, но завтра поеду в Гатчино с докладом и скажу о Сергиевском. Слава Богу, вчера все прошло спокойно и народ в восторге, что царь с царицей показались на улицах в открытой коляске. Посылаю Вам на прочтение прилагаемое перехваченное письмо (по ошибке), прошу возвратить.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

62.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Никаких драматических представлений на русском языке в частных театрах не разрешается на Великий пост. Козлов у митрополита на завтраке хлопотал лишь о представлениях, не драматических, какой-то французской балаганной труппы в Ливадии. Я ему об'явил, что хотя на французском языке и французской труппы, не следует позволять на первой и последней неделе поста. Козлов уверял, что и вы на это согласились, так как под предлогом массы иностранцев и иноверцев в Петербурге всегда разрешали представления на иностранных языках.

Скобелев меня глубоко огорчил, сказав непозволительную речь в Париже каким-то сербским студентам. Он ставит правительств в затруднение своим бестактным поведением.

Что касается до завтрашнего университетского акта, то я дружески прошу Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, не ездить на это домашнее торжество. Не знаю, зачем бы Вам там и быть. Меры приняты по соглашению с университетским начальством, но ручаться за отсутствие какой – либо дурной выходки нельзя, при нынешнем складе умов и направлении некоторых профессоров.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

63.

Боже меня оборони, душевно уважаемый Константин Петрович, внушать статьи «Нового Времени». О назначении Каткова членом государственного совета и речи не было – сколько мне известно. Князь Долгоруков представлял его в тайные советники и разболтал преждевременно по городу. Теперь Мих. Ник. говорит, что его компрометировали, и от него первого слышал я (третьего дня), что слух распускают о назначении его членом госуд. совета. Сплетен и слухов не оберешься в Петербурге. Предложение о назначении Галагана сделано не мной, а в. кн. Николаем Николаевичем, который меня спросил за день до доклада – «имею ли я что против выбора лица». Я отвечал, что он председатель комиссии переселения (сведущих людей) и что нужно было бы дождаться по крайней мере конца и отложить хотя бы до Святой. Затем мне сказали, что указ состоялся.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

64.

Доверительно.

18 января, 11 ч. вечера.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Не полагаю, чтобы завтра состоялось собрание комиссии, потому что я уже сегодня вечером сообщил барону Николаи высочайшее повеление приостановить всякие обсуждения поднятых им вопросов и не допускать заседаний комиссии до получения «особого указания» государя императора. В письме моем (оффициальном) я выставил невозможность допускать выборных (Краевского и комн.) – вразрез с принятым нами правилом, вызова самим правительством местных людей. Я обратил также внимание бар. Николаи на неудобство сообщения печатной тетради всем членам комиссии, что возбудит несомненно агитацию в прессе по вопросу о системе образования.

Государь прислал мне через Островского приказание приостановить с'езд комиссии – в ответ на письмо мое, посланное сегодня утром взамен личного доклада. Вы видите, что возможное сделано. Ожидаю, что бар. Николаи на меня осерчает. Взгляд высказанный Вами по поводу псковского разноглагольствования разделяю.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

65.

Доверительно.

Посылаю Вам, доверительно, душевно уважаемый Константин Петрович, докладную записку мою, посланную вчера вечером по получении Вашей записки. Заметка государя означает, что Альбединскому уже даны лично его величеством положительные приказания и что совещание считается уже бесполезным. Жаль только, что следов не останется и свидетели не взяты: на исполнении это может отозваться. Прошу, по прочтении, мне возвратить и сообщить вместе с тем Вашу записку с «приказаниями» государя, в которых упомянуто в собственноручной отметке.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

66.

Суббота.

Спешу, душевно уважаемый Константин Петрович, исправить свою невинную ошибку: государь не поехал на охоту и, следовательно, сегодня остается в Гатчино. Узнав о том, сейчас отправляюсь на «авось» с докладом.

Я запретил «Порядок» на полтора месяца за напечатание постановления москов. гор. д., запрещенного губернатором. Довольны ли Вы, наконец, мной? А крику будет много. Телеграфу Москвы тоже достанется. Надоели мне газеты до невозможности.

Душевно Вам преданный

Гр. Игнатьев.

67.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Посылаю Вам список с проекта циркуляра, решаюсь напомнить о возвращении записки касательно выкупных платежей. Вы обещались ее возвратить сегодня утром; но я до сих пор не получил. Мне думается, что проект циркуляра мог бы обращенным быть и в правительственное сообщение (подписанное всеми министрами) в «Вестник», если бы эта форма была предпочтена простому циркуляру. Как Вы полагаете? Покойной ночи. Я во всяком случае не поеду в Гатчино ранее 10 ¹/₂ ч., потому что указа до сих пор не получал. Не мимоидет ли чаша сия? Дал бы Бог.

Искренне преданный

Гр. Игнатьев.

68.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Все дело было перепорчено Вашим отсутствием и выступлением Тимашева, который стал требовать, чтобы правительство заплатило 20-ти помещикам при обязательном выкупе и говорил против общинного землевладения. На этом вопросе и голосовали. Дело кануло в воду. – Было заявлено, что вы хотели говорить и председатель громко вызывал Вас, спрашивая, почему (Вы не приехали. Мне кажется, что ничто не мешает случайно отсутствующему – не по своей воле – члену госуд. совета, заявить письменно свое мнение, прося приложить к журналу, представляемому на высочайшее воззрение. Если Вы расположены идти по этому пути, то я с удовольствием пришлю Вам записку, как материал. Мы с Островским и Стояновским ждали чьего – либо заявления, чтобы выступить. Тимашев испортил все дело, а Вас не было.

Искренне уважающий и преданный

Гр. Игнатьев

Завтра вечером заседание министров у гр. Лориса. Увидимся. Есжн успею, заеду сегодня вечером.

69.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Совершенно разделяю мнение Ваше об адресах и различных публичных заявлениях. Если государь прикажет, можно положить конец. Мое личное положение несколько щекотливо в данном случае, ибо ж считаюсь антитезисом прошлого. Л говорил Баранову, что ему следовало сделать надлежащее внушение петербургским, воротилам в Думе. Что касается до статьи «Голоса», то я посылаю за кн. Вяземским, и постараюсь обуздать. Действительно – польская задняя мысль очевидна. С 6 ч. утра меня завалили бумагами и телеграммами. Надо бы с Вами свидеться, чтобы сообщить Вам некоторые интересные вещи и посоветоваться до вопросам, касающимся близко всех нас.

Искренне преданный

Гр. Игнатьев.

70.

Вторник вечером.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Забыл сегодня утром передать Вам, что староверы подали новое прошение, желая довести до сведения государя, что заключенные лже-архиереи готовы служить ему верой и правдой, молиться за него будут ежечасно, но свободы желают и слезно просят. Просители утверждают, что младший из 3-х (Геннадий) близок к умопомешательству, страдая нервным расстройством. Я доложил – между прочим – о прошении староверов государю и добавил, что говорил с Вами об их освобождении к 30-му. Видимо было, что мысль наша очень понравилась его величеству и что ему хочется помиловать их ко дню своего ангела. Считал долгом предупредить Вас о вынесенном мною впечатлении; тем более, что я сказал его величеству, что это дело исключительно в Ваших руках и что Вы сами желаете дать ему благоприятный исход.

Искренне и душевно Вас уважающий и Вам преданный

Гр. Игнатьев.

71.

Петербург. Понедельник.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Совершенно с "Вами согласен,

что новая редакция представляет некоторые неудобства. Об'яснения о личных причинах увольнения того или другого чиновника будут затруднительны в ком. министров. Но я нахожу так же неудобной редакцию начала второго параграфа резолюции и 2-го параграфа (б) статьи 16 Положения. Ваша вставка была благодетельна и совершенно необходима, но канцелярия пересолила и теперь выходит, что не только м-о внутр. д., но и градоначальник и всякий губернатор может требовать от особого присутствия сената рассмотрения судебного при «закрытых дверях». Не полагаете ли Вы это обидным для сената в такой форме?

Вопрос малороссийского языка был возбужден в прошлом году Чертковым (из Киева) и кн. Долгоруковым, кот. из Харькова, и почти уже решен в министерстве внутр. дел., когда я поступил на нынешнее мое место. Изучив близко местные страсти в Украине, я отношусь с крайней осторожностью к этому делу, но в виду прошлогоднего и агитации южно-русской считаю необходимым постановить разумное и твердое решение для руководства местных властей. Дело было рассмотрено, по моему указанию, в главном управлении печати (так как приходилось дать положительное решение по некоторым книгам и статьям), но я не решился утвердить, считая это дело весьма важным и щекотливым для будущего. А потому я испросил высочайшего разрешения предоставить особому совещанию рассмотрение представления кн. Вяземского. Полагаю, что этот путь более верен, нежели простое административное решение м-а внутр. д.

Обращением болгар в религию католиков давно занята Западная Европа. Усилия латинян увенчались было успехом в начале 60-х годов и вынудили меня поддержать энергически ту часть болгарского духовенства, которая желала остаться православною, хотя и шла на ссору с патриархом в дисциплинарном вопросе. Создание экзархата уничтожило унию. С. – стефанский договор обеспечивал бы уничтожение церковной распри между болгарами и греками и цельность православия на Балканском полуострове. Тотчас после берлинского договора я предсказывал возобновление усилий латинян и торжество унии между болгарами.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

Дело обращения славян в римско-католиков так близко мне, что я заговорился бы с Вами до завтра. Бумаг много на моем столе. До свиданья.

72.

Четверг, 2-го апреля.

Спасибо Вам, душевно уважаемый Константин Петрович, за Ваши исправления в проекте, отданном мною Вам.– как я Вас и предупреждал,– совершенно вчерне, в необделанном виде. Вполне согласен с Вами, что, занявшись постройкой остова указа, я пропустил в редакции некоторые выражения, непригодные для акта подобной важности. Непременно займусь сегодня вечером переделкой и постараюсь придержаться всем заметкам Вашим. В противоположность податливости Вашей на разные наветы, до меня касающиеся, я продолжаю твердо верить в наше единомыслие, т.-е. что Вы и я – прирожденные союзники в деле русских православных интересов и что мне с Вами всегда легко будет сговориться по общности цели и точки отправления. Но когда же Вы, достопочтеннейший Константин Петрович, перестанете верить всякой сплетне, доходящей до Вас на мой счет? Ведь вот не прошло еще нескольких часов после нашего вчерашнего свидания – и Вы уже как будто сомневаетесь, вправду ли я не разрешаю возрождение «Голоса». Не обидно ли это от товарища и единомышленника? Справедливо замечают некоторые, что противники и преследователи чисто русских людей всегда одолеют и возьмут верх потому, что они друг друга держатся, друг другу верят по ненависти ко всему русскому, их соединяющей, и друг другу помогают. Один в поле не воин, в особенности, когда ему приходится действовать в мире сплетен и интриг, против враждебных России элементов и сплоченной, предприимчивой шайки крамольников, для которой всякое недоразумение, всякая рознь и всякое разногласие между правительственными лицами на руку.

На чем основано переданное Вам известие о возобновлении «Голоса» 15 апреля, мне неизвестно. Могу Вам только сказать, что не далее как сегодня был у меня в числе просителей Билебасов и, прося о помиловании, передал свою программу, основанную (по его выражению) на трех столбах: самодержавие, православие и народность. Верите или нет, но я устоял и ничего не обещал.

Душевно уважающий и искренне преданный

Гр. Игнатьев.

73.

Петергоф.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Сделайте одолжение: пришлите завтра утром справку о 3-х лже-архиереях, заключенных в Суздале. На меня напор со всех сторон по старообрядческим делам, а надо выбирать из нескольких зол меньшее в жизни практической и лучше избавить от тюрьмы престарелых старцев, чем делать другого рода уступки. Ради Бога черкните проект того, о чем мы с Вами вчера говорили, иначе опасаюсь непредвиденного из Москвы. Не худо бы мне сообщить, чтобы я мог поддержать кого нужно будет.

Душевно уважающий и Вам преданный

Гр. Игнатьев.

74.

Суббота (вечером).

Заезжал к Вам, многоуважаемый Константин Петрович, в шестом часу, но меня не пустили, сказали, что Вы сели обедать. Ранее не мог вырваться от посетителей. По получении Вашего вчерашнего письма я тотчас же послал к Козлову, от которого зависит разрешить или не разрешить гулянье в Летнем саду. Он мне отвечал, что взять назад данное разрешение теперь невозможно, ибо заявят на него претензию, что ввели в убытки, что 14, на основании 205 статьи устава о предупр. и пресеч. преступ-й, ни представлений, ни музыки не будет, но канун, приходящийся еще в воскресенье, в число дней запрещенных не включается и потому даже в императорских театрах будут в этот день представления. Обер-полицеймейстер не считает возможным – не на законном основании, а по личному усмотрению – запрещать гуляние для желающих. Беда та, что и законы, и обычаи, и самый склад жизни в Петербурге отдаляется от церковных оснований. Так, например, не берется в расчет, что по православному праздник начинается накануне с вечерни. В Тифлисе я это восстановил в отношении к музыке, гульбищам и народным представлениям, но здесь космополиты преобладают. Надо установить точное правило раз навсегда, а пресекать внезапно неудобно: предлогов раздражения и так много. Поговорим с Вами когда-нибудь об этом предмете.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

75.

Страх меня берет не меньше Вас, достопочтеннейший Константин Петрович, но забот и тревог мне приходится испытать несравненно более Вас, в особенности, в настоящее время. Напрасно полагаете Вы, что в Москве никаких мер не было внушено отсюда: Кн. Влад. Андр. предупрежден мною в последний его приезд сюда, т. е. в начале мая, а Козлов был вызван в комиссию для передачи ему, с глаза на глаз, распоряжений и сведений. Те, которые Вас известили, что «Козлов здесь живет"» ввели Вас в обман; он отправлен мною в четверг в Москву к кн. Влад. Андр. Дело хранилось, как Вы видели, в тайне несмотря на трудности, до тех пор, пока проведал о нем Баранов и пришлось усиливать стражу на железной дороге. Тогда решено было об'явить тем лицам (по секрету), которые должны приводить в исполнение – каждый по своей части. Сегодня полотно железной дороги занято войсками. То, что возможно для человеческих сил и разума, будет сделано. Помолимся, чтобы Бог благословил наши усилия. Но тяжело нести бремя и бороться с врагами государства и общества, когда окружен интригами, сплетнями и людьми, преследующими личные цели. Видеть во всем отрицательную лишь сторону легко и это любимое занятие русского ума. А теперь нужны – дисциплина, единодушно и забвение личных целей, для дружного и крепкого отпора.

Душевно уважающий и искренне преданный

Гр. Игнатьев.

76.

Суббота 11 ч. ³/₄ веч.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Верно сказали Вы, что в нынешнее время нельзя ничего оставить без внимания. Я приказал полиции расследовать дело о мнимом подкопе у Красного моста; но полагаю, что страх происходит от гнетущего воспоминания о найденных в этом месте, прошлым летом, минах.

Кн. Дондуков назначается на Кавказ. В Одессу поехал С. А. Дурново. Дрентельну предлагал 3 губернии на выбор, но он напирал на Крым и потому пришлось ему его дать.

Официальную бумагу послал Вам о замечаниях, сделанных мною по униатскому вопросу. Альбединскому не понравится. Бунину постараюсь устроить вице-губернаторское место.

Искренне преданный Вам

Гр. Игнатьев.

77.

Вторник.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Заезжал я сегодня Вас поздравить с дорогой именинницей, но ни Вас, ни супруги Вашей не застал дома. Не были ли Вы в Сергиевской пустыни? Спешу известить Вас, что старания мои относительно помещения Бунина в Москве не увенчались успехом. Еп. Долгоруков написал мне длинное послание, чтобы доказать совершенную невозможность нарушить им заведенный в Москве порядок определением постороннего человека на такое важное место. Он решительно и обидчиво отменяет предлагаемого ему нашего кандидата и ходатайствует о Баратынском, лично ему известном и у него служащем. Насильно назначать Бунина – вызывать скандал и навлечь ему, на первых же порах, неприятности с генер.-губ., считающим Москву за свое удельное княжество. Мне кажется, что разумнее поискать другое место вице-губерн. для Бунина. Что Вы скажете? У меня сделаны новые открытия и захвачена весьма важная переписка.

Еду завтра в Гатчино.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

78.

Очень жаль, душевно уважаемый Константин Петрович, что Вы заходили ко мне в ту минуту, когда я был в крепости по очень спешному делу. Посылаю Вам памятную записку архангельской семинарии.

Надеюсь с Вами видеться на этих днях. Пущенные «дружиною» и из Яхт-клуба слухи об административных переменах у нас, обличавших несостоятельность правительства, наделали переполох на европейских биржах, и последовало всеобщее падение наших фондов, курса и бумаг.

Вот что значит огнем шутить неумелым и неопытным людям. И так много забот и труда, а помощь, можно сказать, только в таком же роде.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

79.

При всем желании моем, душевно уважаемый Константин Петрович, я не могу быть у Вас на заседании сегодня вечером. Сейчас в самом доме, мною занимаемом, проситель вызвал ген. Черевина и в упор выстрелил в него из пистолета. Слава Богу, все обошлось благополучно и преступник схвачен. При таких обстоятельствах отлучиться из кабинета на несколько часов не могу. Беспрестанно ко мне обращаются и по телеграфу, и по телефону. Необходимо отвечать на запросы и отдавать приказания. Жаль, что так устроилось Ваше совещание, потому что мне нужно бы сделать много замечаний по униатскому делу для направления его на добрый путь.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

80.

Четверг 22 октября 1881 г.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Удаление пр-го Михаила – надежнейшего нашего союзника, воспитанника нашей духовной академии и человека твердого и предприимчивого – неисправимый удар, нанесенный венграми и немцами нашему влиянию. Я его поддерживал пятнадцать лет. сряду против разнообразных врагов и интриг. Одним махом – дали сокрушить трудно созидаемое. Мы теперь вкушаем плоды берлинского договора и нашего посрамления. Завтра меня вызывают в Гатчино.

Ничего не сказали вы мне о сообщенном Вам мною мнении моем по переговорам с Римом. Согласны ли Вы с взглядом, высказанным в записке?

Посылаю Вам прилагаемые две записки для сведения и зависящего распоряжения. Говорят, саратовский архиерей плоховат. Правда ли?

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

81.

Суббота, вечером.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Если успею, заеду к Вам проститься. Во всяком случае желаю доброго пути, успеха и благополучия. За Вами одна недоимка: Вы обещались прислать мне обратно записку о латинских семинариях и соглашении с Римом со своими пометками. Решаюсь не возвращать пока Мосолова, чтобы охладить несколько пыл переговоров, меня тревожащих, но должен снабдить Бутенева инструкциями и потому теперь именно и желательно выслушать Ваше мнение. Через две недели будет поздно. Если успеете, черкните карандашом на полях записки. Альбединский сегодня вызван по высочайшему повелению для военной комиссии, к 1-му октября сюда. Пожалуй, Вы раз'едетесь с ним.

Казанская газета давно была разрешена – вследствие настойчивого и неоднократного ходатайства Гейнса, на полную ответственность которого и возложена мною каждая строка этого листка. Потому об'явлено о появлении этой газеты лишь теперь, что редактор был в отсутствии. Кн. Вяземский мог бы Вам доставить список до пятидесяти газет и изданий, мною не разрешенных. Дальше итти нельзя. Хотел бы я передать Вам дела печати. Посмотрел бы я, как жутко тогда бы Вам пришлось.

Прошу Вас передать архиепископу Леонтию мой усердный поклон. Буду справляться у Вашей супруги о Ваших похождениях.

Да сохранит Вас Бог.

Искренне преданный

Гр. Игнатьев.

82.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Посылаю Вам прилагаемую записку для сведения, на память. Был у меня сегодня Гире, и я ему пропел про Сербию и нашу политику на Востоке, приведшую к падению преосв. Михаила. Он обещался телеграфировать и написать в Белград. Посмотрим. Мысль Ваша о призвании пр. Михаила в св. синод мне нравится.

Искренно Вам преданный

Гр. Игнатьев.

83.

Пятница (утром).

Вчера был я, душевно уважаемый Константин Петрович, в Царском и Гатчино по одному важному делу, о котором расскажу Вам при свидании. Разделяю Ваше мнение касательно новгородского земства и тотчас же по прочтении в газете телеграммы (Краевскому) телеграфировал губернатору, чтобы обратить внимание его на незаконность заявления и на неисполнение моего циркуляра, посланного летом на случай подобных уклонений от прямых ответов на запросы моего предшественника. Подтверждения, что такое постановление, как отпечатанное по милости проклятого межд-го телеграфн. агенства (об уничтожении которого с 1-го января я забочусь), действительно состоялось – я еще не получил.

Для того, чтобы Вы имели образчик печатаемого в «Вольном Слове» на деньги и под руководством пресловутой «дружины», посылаю Вам последний No этой газеты, редактируемой с мнимой целью «ловить нигилистов», «охранять правительство» и «подрывать революционную прессу».

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

Если желаете, дошлю Вам другие NoNo этой газеты, о которой очень заботились мнимые охранители.

84.

Суббота.

Душевно уважаемый Константин Петрович!

Возвращаю Вам письмо Катакази. Дело мне знакомое, тем более, что в 1871 г., для предупреждения раскола болгарской церкви, я сам затеял вселенский собор, подбив на это предложение, покойного, патриарха Григория. Тогда обстоятельства благоприятствовали, и мы были в состоянии провести дело соглашения по вопросам, указанным Катакази, не опасаясь внешних осложнений. Теперь – иное время и иные обстоятельства. Дело сложное и щекотливое. Надо тщательно обдумать и взвесить pro и contra. «Сведущие люди» прибывают и еще больше увеличивают мне занятия. При свидании переговорим о «соборе» и о злобах дня.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

85.

Доверительно.

Суббота 26 декабря.

С праздником еще раз поздравляю Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, от товарища я избавился, но государю благоугодно оставить Черевина во главе охраны личной. Не знаю, угомонится ли и пойдет у нас дело ладно. Надо мне с Вами потолковать серьезно о коронации. Надеюсь с Вами свидеться на этих днях.

Искренне преданный Вам

Гр. Игнатьев.

86.

Воскресенье

20 декабря 1881 г.

Душевно уважаемый Константин Петрович!

Мне не совсем здоровится сегодня вечером и потому должен поберечься, чтобы иметь возможность быть завтра в государственном совете. Благодарю Вас за поездку, надеюсь, что тем или другим путем – выйдем на торную дорогу. Не знаю, когда прочли мое письмо. Оно было в Гатчине до 12 часов. Завтра постараюсь к Вам заехать.

Искренне Вам преданный

Гр. Игнатьев.

87.

Суббота (утром).

Душевно уважаемый Константин Петрович!

Мне необходимо с Вами видеться сегодня (по возможности до вечера), по чрезвычайно важному делу. Отлучиться с квартиры не могу и потому прошу Вас, убедительно, ко мне заехать.

Искренне преданный Вам

Гр. Игнатьев.

88.

No 2987

27 мая 1881 г.

Его высокопр-ву

К. П. Победоносцеву.

Министр внутренних дел, свидетельствуя совершенное почтение его высокопревосходительству Константину Петровичу, имеет честь препроводить при сем на рассмотрение список вопросов, по которым могли бы быть затребованы заключения местных земств, прежде чем они подвергнутся окончательной разработке в законодательном порядке.

1) Устройство волостного управления;

2) преобразование уездного управления;

3) устройство общественного призрения крестьян;

4) обеспечение народного продовольствия, путем переустройства этой части, сообразно с выяснившимися неудобствами прежнего порядка;

5) повсеместное учреждение мелкого кредита для крестьянских потребностей;

6) поддержка и водворение промыслов для доставления зимних заработков крестьянам;

7) упорядочение питейного дела, изыскание мер для противодействия пьянству, при возможном сохранении существующего казенного дохода с питей;

8) облегчение в деле перевозки рабочих;

9) меры для поднятия земледелия и промышленности;

10) охранение отдельных крестьянских хозяйств от раззорения и определение размера надела и другого недвижимого имущества, которое ни по взысканиям, ни самим крестьянином не должно подлежать продаже, как необходимые для поддержания его хозяйства.

11) устройство местных путей сообщения на счет земских средств из текущих поступлений или займов с долгосрочным погашением.

89.

Министр

Внутренних Дел.

Милостивый государь Константин Петрович!

Вследствие Ваших замечаний на проект вопросов, считаю нужным сообщить:

Но второму вопросу: постановка его предрешена передачею бывшим министром внутренних дел на рассмотрение земств переустройства уездных по крестьянским делам учреждений: рассмотрение этого вопроса, вне связи его с другими уездными учреждениями, представляется отрывочным и на мой взгляд бесцельным; существующая ныне сложность местного управления и несогласованность отдельных его органов и произошла от того, что они нагромождались, так сказать, одно на другое без общей системы и связи.

Если сличить существующее наше уездное управление с прусскою Kreis Ordnung, то всего поразительнее представится то обстоятельство, что, при нашем безлюдии, мы требуем гораздо более людей для занятия многочисленных уездных должностей; этот коренной недостаток может только усилиться при пересмотре отдельных уездных учреждений вне их общей связи.

Вот причина, которая заставляет меня настаивать на желании иметь отзывы земств по вопросу, широко и более правильно поставленному, чем тот, какой был передан, на их обсуждение, несколько месяцев тому назад.

По седьмому вопросу, я считаю необходимым настаивать на нем по существу, охотно допуская редакционные изменения: кабак, благодаря неправильной постановке вопроса акцизом, достиг едва не до степени казенного учреждения. Необходимо предоставить земству и сельским обществам гораздо более простора для борьбы с пьянством и неправильностями питейной торговли. Это составляло уже предмет многих ходатайств и в той мере, как удовлетворение их достижимо без вреда казенному доходу, нельзя не пожелать успеха общественной работе против пьянства.

Относительно 8-го и 10-го вопросов, я безусловно соглашаюсь с Вашими замечаниями.

Примите уверение в истинном почтении и совершенной преданности

Гр. Игнатьев.

30 мая 1881 г.

90.

В. секретно.

МИНИСТЕРСТВО

Внутренних Дел.

КАНЦЕЛЯРИЯ МИНИСТРА

Господину обер-прокурору

святейшего синода.

16 июля 1881 года.

No 68.

Государь император, от'езжая на некоторое время из С.-Петербурга, высочайше повелеть соизволил: на случай, если бы возникли важные, требующие особых распоряжений беспорядки, составлять, немедленно, под председательством его императорского высочества великого князя Владимира Александровича, комиссию из гг.: министра юстиции, министра государственных имуществ, обер-прокурора святейшего синода и товарища министра внутренних дел свиты его величества генерал-майора Черевина, возложив на сего последнего заведывание делами комиссии.

Государь император вменяет вышеупомянутым лицам в обязанность принять надлежащие меры к прекращению могущих возникнуть беспорядков, или преступных замыслов, впредь до дальнейших повелений его величества.

О таковом высочайшем повелении имею честь уведомить ваше превосходительство.

Министр внутренних дел

генерал-ад'ютант Гр. Игнатьев.

91.

5 ¹/₂ ч. утра, 2-го марта.

Понятная тревога души о том, что делается у Вас, не дает сомкнуть глаз. Как телеграфировал Вам, душевно уважаемый Константин Петрович, теперь до повторения вызова не считаю себе позволительным приезжать в Петер-г. Не смея вообще, а почтою в особенности, навязываться и самому лично, и советами, прошу лишь о немногом. Ради Бога, обратите внимание, кого следует, что более всего, и прежде всего, надо принять меры к прекращению возможности повторения злодейств. В числе прочих мер, сейчас возможных, для надзора за безопасностью лица и семьи, унаследовавших тяжелое наследство, рекомендовал бы, под видом необходимых переделок в до сих пор занимаемом доме, немедленно выехать в один из пригородных, если неудобно – в Москву, взять тоже немедленно к себе: отставного жандарм-го унт. – офицера, Дремлюженко, С.-Петербург, 10 улица Песков, д. No 8, кв. No 10. Помоги Вам Бог.

Вам всей душой преданный слуга

Н. Баранов.

92.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Должно быть вчера я более обыкновенного торопился, если выразился так, что можно было слова мои принять за желание прощения преступникам. Если будет физическая возможность, явлюсь сегодня хотя на две минуты к Вам.

Ваш сердечно преданный слуга

Н. Баранов.

30 марта.

Гр. Воронцов назначен начальником охраны.

93.

Душевно уважаемый Константин Петрович. Подательница сего мне кажется женщиной верующей и верящей тому, что говорит. Не найдете ли «минуту выслушать ее»? Такие времена и обстоятельства, что считаю нужным относиться со вниманием ко многому.

Ваш сердечно преданный слуга

Н. Баранов.

7 апреля.

94.

Будет исполнено или на станции, или сейчас после парада.

Сердечно пр.

Н. Баранов.

29 апреля.

(Надпись на полях): Арестованный моряк Суханов сознался в прямом участии в убийстве государя.

95.

Заезжал и видел Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, но не удалось Вам доложить, что нужно. Истекшие два месяца убедили меня в полной необходимости, для успеха дела, действительно хороших отношений между минист-м внутр. дел и градоначальником. Быть может, гр. Игнатьев имеет кого-нибудь в виду, с кем ему было бы приятно работать. Не откажите поговорить с пим откровенно. Если у гр. есть этот кто-нибудь, я с удовольствием уйду. Организацией и реорганизацией заниматься теперь нет времени, а потому все недостатки устройства могут быть пополняемы лишь действием не в разнотычку, а артельно.

Ваш сердечно преданный слуга

Н. Баранов.

1881 г. мая 1.

96.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Ни мозг, ни нервы, не выносят того, что думают творить храбрые протестанты дела и логики. На этих днях государю преподнесут доклад о реформах полиции в России. Боюсь, что из всей комиссии я останусь один протестующим. Представляю на Ваше усмотрение один (из 3-х) экземпляр напечатанного моего мнения. Быть может, вместе с другим, Вы пошлете его велич-ву.

Сердечно Вам преданный слуга

Н. Баранов.

16 июня.

97.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Вчера, около 4-х часов, заезжал к Вам, чтобы сказать, что по получении вчерашнего письма Вашего и по выслушании Вами присланной барыни, я счел нужным задержать отправление, Вам известного, арестанта. В среду он не отправится, участь его, в тюрьме, облегчена до возможного и ему дан случай подписать прошение, которое я предоставлю Вам.

Искренно благодарю Вас за сообщение о Нигере. Об истории его я уже имел случай слышать, нечто смутное, месяц тому назад. Должен сознаться, что сообщениям Нигера я верю. Но что сделать? Наперед уверен, что ничего не выйдет. В таких делах нужны энергия и быстрое решение. Послать надо доверенное лицо, чтобы выручить и доставить Нигера сюда. Уверен, что Плеве не решится это сделать без гр. Игнатьева, а гр. Игнатьев несколько дней будет лгать о старом своем знакомстве с Нигером, а затем забудет и дело, и Нигера.

Письмо Ваше сошлось с письмом, полученным мною сегодня из Вены. Прилагаю его, прося, если возможно, прочитать его. По всем сведениям из Лондона, Женевы, Вены и Парижа, а равно и агентурным, получаемым здесь, я ясно вижу, что революция готовит ряд покушений и ударов. В особенности в Москве и Красносельском лагере, всего менее в Петербурге. Против этих замыслов ничего не предпринимается. Игнатьев лжет, уверяет, что все ему давно известно, и сочиняет целые рассказы о беседах его с государем, который, будто бы, то ничего не позволяет делать, то вполне согласен с его, Игнатьева, планом действий, но план этот мне кажется не только секретным, но, как -и план Трошю, не существующим. Проверить Игнатьева, Вы знаете, я лишен возможности, ибо Игнатьев передал мне нежелание государя, чтобы я бывал с докладами. В довершение всех прелестей, на этих днях, думают начать гласное судебное разбирательство по делу ген-ла Моравинского, Теглева и Фурсова по обвинению их в нераскрытии подкопа на Садовой улице. Суд этот выяснит: 1-ое: что между обвиняемыми недостает: генер. Федорова, барона Велио, ген. Черевина и гр. Лориса; 2-ое: разоблачит страшнейшую неурядицу правительственной организации, покажет бессилие правительства, и этим, в порядочной публике, окончательно подорвет доверие к власти и несказанно все это поможет революции, доставив торжество признания силы и умения революционеров, и 3-ье, на скамье подсудимых будет сидеть начальник секретных архивов, человек, принадлежащий к категории людей, которых разумное правительство может, в случае надобности, казнить, но не делать недовольными. К этому остается присовокупить, что Фурсов далеко не заслуживает никакой кары. Это человек, работающий как вол, недальнего ума и виноватый лишь тем, что буквально исполнял дикие приказания своего начальника. Все это вчера я, снова, об'яснял Игнатьеву, который конечно солгал, сказавши: «что Вы хотите делать, все, что Вы говорите, я говорил государю, просил его разрешить окончить дело в административном порядке, но он и слышать не хочет, приказывая скорее начать судебное разбирательство. Государь будет недоволен, если мы будем итти вразрез с его волей». Гораздо менее боясь рассердить государя, чем сделать ему вред, я, конечно, готовлю письменный доклад, но представит ли Игнатьев государю мое мнение – более чем сомневаюсь. Вся эта гадкая история нужна Игнатьеву лично, чтобы показать России скверность положения дел, сданных ему Лорисом, и в этом Игнатьев думает устроить себе оправдание в будущих несчастиях. Просто не знаю, что делать. Говорить с государем не имею возможности, писать не решаюсь из-за почерка, до того опять болят глаза, что пишу наизусть. Душа и нервы наболели, смотря на то, что творится.

Ваш сердечно преданный слуга

Н. Баранов.

20 июня 1881 г.

98.

6 июля 1881 г.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Премного и искренне благодарю Вас за сообщенные известия. К сожалению, на юге, действительно, очень скверно. Немногим, впрочем, лучше и здесь. Деятельность rpai a на Аптекарском и другого графа в Петергофе для меня и от меня – секрет. Боюсь, что секретом останется и для России, и для дела. Завтра окончу записку для государя, весьма хотелось бы, предварительно, во вторник Вам показать н спросить Ваше мнение. Вероятно во вторник часа в 4 Вы будете у себя.

Ваш сердечно преданный слуга

Н. Баранов.

5 июля 1881 г.

99.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Вчера вечером принял- новое мучение. Ездил к Игнатьеву, чтобы добиться наконец толку относительно поездки к государю. Целый час я был угощаем лганьем. На этот раз до того неважным и сбивчивым, что я было решил, сегодня утром, ехать в Петергоф и попытаться видеть государя и в. к. Алексия Алк-ча, а затем на курьерском поезде догнать семью в Бологом. Но сильный прием Игнатьева меня отравил, так захватило грудь, что пришлось поставить новых две мушки и таким образом, незастегивающийся мундир решил исполнение желания Игнатьева, я уезжаю, не видавши ни гос-ря, ни Алекс. Ал-ча. Будьте добры, при свидании с государем, постарайтесь сделать невозможной дальнейшую сплетню. Дозвольте еще и еще от глубины сердца благодарить Вас за Вашу постоянную доброту ко мне.

Потрудитесь передать глубочайшее почтение Екатерине Александровне.

Ваш сердечно преданный слуга

Н. Баранов.

Препровождаю крест и подставку, о которых говорил вчера.

2-го сентября.

100.

Москва, 11 марта 1881 г.

Любезный Константин Петрович, я еще с последних страшных событий заготовил записку о настоящем нашем положении и о средствах из него выйти. Теперь я ее несколько переработал впрочем более в выражениях, нежели относительно смысла. Последние события в моих глазах только подтвердили мои соображения. Посылаю Вам два экземпляра, один для Вас, другой на случай, если бы Вы сочли возможным представить записку государю. Впрочем, я сам буду в Петербурге, вероятно 17 или 18. Нас вызывают в железнодорожную комиссию.

Итак, до свиданья, надеюсь вскоре о многом лично с Вами переговорить. Мы переживаем страшное время. Дай Бог, чтобы оно нас образумило.

Крепко жму Вашу руку

Б. Чичерин.

Несколько экземпляров этой записки посылаю и другим лицам. Думаю, что при нынешних обстоятельствах, всякий, у кого есть мозги в голове, обязан сказать свое слово.

101. ЗАДАЧИ НОВОГО ЦАРСТВОВАНИЯ.

Страшной катастрофой завершилось одно из величайших царствований в русской истории. Монарх, который осуществил заветные мечты лучших русских людей, который дал свободу двадцати миллионам крестьян, установил независимый и гласный суд, даровал земству самоуправление, снял цензуру с печатного слова, этот монарх, благодетель своего народа, пал от руки злодеев, преследовавших его в течение нескольких лет и наконец достигших своей цели. Такая трагическая судьба не может не произвести потрясающего действия на всякого, в ком не помутилась мысль и в ком не иссякло человеческое чувство.

Но еще более политический мыслитель смущается при виде того наследия, которое этот благодушный государь, сеятель свободы на русской земле, оставляет своему преемнику. Казалось бы, что совершенные преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высоту, дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между тем, в действительности произошло не то. Вместо под'ема, мы видим упадок и умственный, и нравственный, и отчасти материальный. Вместо нового благотворного порядка, везде ощущается разлад. Повсюду неудовольствие, повсюду недоумение. Правительство не доверяет обществу, общество не доверяет правительству. Нигде нет ни ясной мысли, ни руководящей воли. Россия представляет какой-то хаос, среди которого решимость проявляют одни разрушительные элементы, которые с неслыханной дерзостью проводят свои замыслы, угрожая гибелью не только правительству, но и всему общественному строю. Последнее злодеяние переполнило меру; оно показало, что мы должны ежеминутно трепетать за самые священные основы народной жизни.

В чем же заключаются причины зла, и где найти против него лекарство?

Многие приписывают печальное состояние русского общества тем реакционным стремлениям, которые в последнюю половину прошедшего царствования получили перевес в правительственных сферах, и которые повели будто-бы к искажению преобразований. Такой упрек обличает только крайне поверхностный взгляд на вещи. Нет сомнения, что можно подвергнуть критике многие из мер, принятых в последние годы русским правительством; еще более можно критиковать способ действия и выбор людей. Но в общем итоге нет ни одного преобразования, которое подверглось бы серьезному искажению в коренных своих основах. Державная рука, их совершившая, хранила их, как свое детище. Положение 19-го февраля исполнено во всем своем об'еме; земства и города действуют самостоятельно в установленных для них пределах; сохранились и несменяемость судей, и гласность судопроизводства, и суд присяжных; над печатью не восстановлена цензура. Если в прежнее время, при крепостном праве, при самой стеснительной цензуре, и при всемогуществе бюрократии, русское общество могло не только дышать, но и развиваться, если тогда в нем были и идеальные цели, и силы, и таланты, и полпота жизни, то тем более все это возможно при настоящем порядке, где всякой деятельности открыт широкий простор, и существующие стеснения имеют для России не более значения, как булавочные уколы на коже кита. Конечно, правительство принуждено было принять чрезвычайные меры, временно устранить гарантии личной свободы, но разве это не было вызвано положением дел, террором, исходящим не от правительства, а из недр самого общества? Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или иным циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы, значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными об'яснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как со слепым о цветах.

Причины зла кроются гораздо глубже; они заключаются в самом состоянии русского общества и в той быстроте, с которою совершились в нем преобразования.

Всякое общество, внезапно выброшенное из своей обычной колеи и поставленное в совершенно новые условия жизни, теряет равновесие и будет некоторое время бродить наобум. Французская революция представила тому живой пример. В России революция совершилась не снизу, а сверху, но перемена была не менее громадна. Народ,, в течение веков находившийся в крепостном состоянии и привыкший преклоняться перед всемогуществом власти, внезапно очутился среди гражданского порядка, созданного для свободы. Крепостное право исчезло; сословия уравнялись. Возникли самостоятельные силы; явилась потребность совокупной деятельности. Руководящее сословие в особенности было поставлено совершенно на новую почву и должно было отказаться от всех своих прежних привычек. Ему разом приходилось и поддерживать свое потрясенное материальное благосостояние, и приниматься за новую общественную работу, и все это без надлежащей подготовки, при том скудном образовании, которое доставляла русская жизнь. Даже весьма просвещенное общество с трудом могло бы вынести подобный переворот; что же сказать об обществе мало образованном? Все отношения изменились; всякие предания исчезли; все понятия перепутались. К довершению беды, преобразования совершились в такую пору, когда наша учительница на пути гражданского развития, Западная Европа, вместе с великими началами, легшими в основание преобразований прошедшего царствования, принесла нам и смуту. И там происходит кризис, и в умственной, и в политической области: идет борьба между капиталом и трудом; материалистические учения обуревают умы, а дикие страсти, волнующие народные массы, стремятся к ниспровержению всех коренных основ_; которыми держится человеческое общежитие. Мудрено ли, что эти смутные идеи, проникая в невежественную среду и находя восприимчивую почву в бродячих элементах, разнузданных общественным переворотом, окончательно сбивают с толку неприготовленные умы и производят те безобразные явления, которые приводят нас в ужас и негодование.

Вот, где кроются причины зла; где же искать против него лекарства?

Те, которые всю вину нашей общественной смуты возлагают на реакционные стремления правительства, имеют наготове целую либеральную программу, которая, довершая преобразования, должна осчастливить русскую землю. Но если они не видят причины зла, то еще менее они в состоянии указать против него врачевание.

Лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати. Собственный наш двадцатипятилетний опыт, которым подтверждается давнишний опыт других народов, мог бы излечить нас от этого предразсудка. Свобода печати, главным образом периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь; без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество. Особенно в среде мало образованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы. Это признается самыми либеральными западными публицистами, беспристрастно наблюдающими явления жизни. В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых и многочисленных их последователей, которым имя ныне легион. И теперь, когда печать далеко не пользуется полною свободою, всякий, умеющий читать, видит сквозь либеральную маску всюду прорывающиеся социалистические стремления. Если же правительство, желая задобрить журналистику, откажется от единственного, находящегося в его руках оружия, от предостережения, то социалистической пропаганде будет открыт полный простор. Напрасно мы будем надеяться, что она встретит противодействие со стороны здоровых элементов общества. Чтобы противодействовать разсеиваемой под научным и филантропическим призраком лжи, нужны мысль, и знание, и труд; а огромное большинство читающей публики именно потому пробавляется журналами и газетами, что оно само не хочет ни думать, ни работать. При таких условиях, громкая фраза и беззастенчивая брань всегда будут . иметь перевес. Уважающий себя писатель с омерзением отвернется от подобного турнира. Свобода необходима для научных изследований; без этого нет умственного развития; но периодическая печать требует у нас сдержки, а не простора. Она составляет самое больное место русского общества.

Еще менее лекарства заключается в удовлетворении так называемых требований молодежи. В свободных странах сменяются в правительстве охранительная партия и либеральная, меняются иногда программы учения, но все эти перемены не имеют влияния на положение учащихся, ибо все одинаково сознают, что тут необходимо прежде всего постоянное и твердое руководство. У нас же отношения начальства к учащемуся юношеству безпрерывно переходят из одной крайности в другую, как будто нарочно для того, чтобы сбить с толку молодые умы и не оставить в них ни одного твердого понятия. Конечно, когда возжи были слишком натянуты, нужно послабление. Но чтобы само правительство добровольно вносило в учебные заведения смуту и разлад, возбуждая юношество, возмущая всех разумных людей и вызывая громкие рукоплескания легкомысленных агитаторов, чтобы оно, в погоне за популярностью, вело к систематическому разрушению учреждений, в которых воспитываются молодые силы, этому едва ли представляет пример какая-либо другая европейская страна. И когда подумаешь, что у нас учащаяся молодежь необыкновенно податлива на разрушительные теории, и что из нее набирается главный контингент нигилизма, то подобное направление еще более поражает своею несообразностью. Положить как можно скорее конец этой растлевающей деятельности, грозящей гибелью молодому поколению, такова насущная потребность дня. На юношестве, по самым его свойствам, всего более отражается общественная смута, тут легкомысленный либерализм вреднее, чем где-либо.

Лекарство не заключается и в возвращении политических ссыльных, в отмене чрезвычайных мер и в возстановлении законного порядка. Нет сомнения, что при прежнем управлении, и особенно при тех орудиях, которые оно употребляло, было много напрасных жертв, возбуждавших только большее озлобление. Административный произвол, не сдержанный разумной властью, открывает простор к злоупотреблениям всякого рода. Поэтому нельзя не быть признательным тому государственному человеку, который, взглянув трезвее на вещи, нашел необходимым внести в это дело более осмотрительности, более человеколюбия и более снисходительности к заблудившимся молодым людям. Но если желательно, чтобы власть поступала в этом деле не иначе, как с крайней осторожностью, обставив себя возможными сведениями, пожалуй, даже, совещательным учреждением, то совершенное устранение произвола при настоящих условиях немыслимо. В итоге нельзя не признать, что сбитая с пути часть русской молодежи составляет самый вредный и опасный для государства элемент. Воображать, что можно мягкостью возвратить к полезной гражданской деятельности этот умственный пролетариат, порождаемый и изменившимся положением наших сословий, и состоянием наших учебных заведений, и тем хаосом, который господствует в нашем обществе, значило бы быть уже слишком наивным утопистом. Пока существует социалистическая партия, стремящаяся к ниспровержению всего общественного строя, до тех пор чрезвычайные меры будут необходимы. Конечно, все друзья либеральных преобразований прошедшего царствования не могли без горести видеть, как вместо установленных законом гарантий водворялся личный произвол. Но всякий, кто беспристрастно смотрит на вещи, должен признать, что виновато в этом не правительство. Когда шайка крамольников доходит до самых неслыханных злодеяний, тогда спасение общества требует приостановки гарантий. Только лишенные всякого политического смысла русские газеты могли мечтать о возвращении в настоящее время к законному порядку. Нельзя не пожалеть о том, что и петербургское дворянство, под влиянием окружающего его воздуха, вступило на тот же путь. Для того, чтобы законный порядок возстановился в учреждениях, надобно, чтобы он водворился в умах.

Лекарство не лежит и в административных реформах, касающихся местного управления. Повидимому, правительство обратило на этот предмет особенное внимание и с этой целью Послало в губернии ревизующих сенаторов. Но если эти сановники привезут в столицу мнения здравомыслящих и знакомых с практикой людей, живущих на местах, то они донесут правительству, что хотя и желательны частные улучшения, однако никакого коренного преобразования в местном управлении не требуется. Реформами прошедшего царствования оно поставлено на настоящую ногу, и отношения между властями установлены правильные. Только никогда не участвовавшие в земских делах могут утверждать, что деятельность земских учреждений парализуется властью губернаторов. В действительности власть губернаторов нельзя ни усилить, ибо этим нарушились бы дорогие земству права, ни ослабить, ибо через это правительство лишилось бы необходимого органа. А с другой стороны невозможно расширить и круг ведомства выборных учреждений. При наличных силах они едва в состоянии справиться с своей задачей; как же они справятся с большей?

Самое больное место провинциальной администрации находится в крестьянском управлении, особенно волостном. Недостаточность суда, произвол старшин, владычество писарей, все это слишком известно. Но и тут помочь злу можно только частными мерами, усилением личного состава уездных присутствий, предоставлением некоторых дел мировым судьям, заменою кассации апелляцией и т. п. Всякое же коренное преобразование, при настоящих условиях провинциального быта, немыслимо. Уничтожить волость нельзя, не расстроивши всего уездного управления; можно только или взять ее в опеку, или ввести в нее образованные элементы. Но ни то, ни другое не приведет к желанным результатам, именно вследствие крайней скудости образованных элементов в провинции. В этом заключается главное зло, которым страдает наше местное управление, зло, которое может быть устранено только временем. При нынешнем безлюдии всякая органическая перемена будет только бесполезной ломкой. Усиление чиновничьего элемента, не говоря уже об известной его неблагонадежности, не желательно уже потому, что через это изменится земский характер учреждений. Водворение же маленьких пашей из местных помещиков повело бы только к эксплоатации крестьянского населения, во имя частных интересов, и к преобладающему значению этих лиц в земских собраниях, где половина голосов будет в их руках.

Лекарство не заключается и в улучшении хозяйственного быта крестьян, о чем теперь так громогласно толкуют, в увеличении наделов, в уменьшении тяжестей, в переселениях, в уравнении податей. Газеты провозглашают, что ныне, как и двадцать лет тому назад, перед нами стоит грозный крестьянский вопрос, который нам предстоит разрешить. В действительности же, этот грозный крестьянский вопрос не что иное, как миф, созданный воображением петербургских либералов, не без значительного влияния социалистов. Вся эта агитация может повести лишь к смущению крестьян возбуждением в них несбыточных надежд. Бесспорно есть частные бедствия и нужды, которым следует помочь, есть даже обеднение значительной части крестьянского населения, но это происходит от того, что предоставленные себе крестьяне, еще менее нежели помещики, в состоянии стоять на своих ногах. Причины бедности кроются в плохой обработке земли, в хищническом хозяйстве, преобладающем у крестьян, в непривычке их к сбережениям и в излишней привычке к пьянству, в безрассудных семейных разделах, главное же, в закрепощении крестьянина общине и круговой поруке. Через это имеющие возможность богатеть насильственно низводятся на степень нищих. Не поможет этому злу увеличение наделов, ибо через некоторое время, с приращением народонаселения, наделы опять окажутся малы. Не помогут и переселения, которые в отдельных случаях могут быть полезны, но которые, как, широкая мера, не имеют смысла при том скудном населении, которое существует в России. Настоящая задача состоит не в том, чтобы колонизировать новые земли, а в том, чтобы улучшить хозяйство на местах, а для этого единственной разумной мерой было бы довершение освобождения русского крестьянства освобождением его от общины и круговой поруки, присвоением ему в собственность той земли, на которую он имеет неот'емлемое право, ибо он покупает ее на свои трудовые деньги. Только через это у крестьян могла бы развиться та самодеятельность, без которой невозможны никакие хозяйственные успехи: это было бы настоящим завершением положения 19-го февраля. Но именно этот единственный разумный исход крестьянского дела возбудит вопль не только всей лжелиберальной печати, всегда готовой стоять горой за все подходящее к социализму, но и значительной части консерваторов, увлекающихся славянофильскими идеями, или пугающихся призрака пролетариата. В настоящую минуту этого вопроса разрешить нельзя; он должен быть предварительно подготовлен тщательными исследованиями на местах. Разложение общины совершится неизбежно; она не устоит против свободы. Но желательно, чтобы оно совершилось так, чтобы у крестьянина упрочилось понятие о собственности, без которого нет свободного гражданского быта и всегда открыта почва для социалистических волнений.

Что касается до уравнения податей, то и это начало весьма почтенное; но надобно знать, каковы будут его хозяйственные и политические последствия. Когда, при недостатке финансовых средств, с одной части населения снимаются тяжести, то следует спросить: на кого они падут? Если на землевладельцев, то последние, в свою очередь, могут быть обременены чрезмерными налогами. И теперь уже помещичьи земли платят от 10 до 13 процентов с чистого дохода. Если взвалить на них еще несколько процентов, то они не выдержат. Главное зло нашего хозяйства состоит в недостатке капитала; а при увеличении податей накопление его сделается еще затруднительнее, и самое хозяйство станет столь невыгодным, что помещики принуждены будут обратиться к другим занятиям. Имения усиленно будут переходить в руки разбогатевших крестьян и купцов, местная интеллигенция окончательно исчезнет; а если мы при этом сообразим, что при существующем уровне крестьянского сословия, полученное им облегчение легко, может пойти на увеличение дохода с винного акциза, как это зачастую бывает при хороших заработках, то мы увидим, что подобная, теоретически благодетельная мера, на практике может обратиться во всеобщее разорение. Поэтому тут следует быть весьма осторожным.

Кроме того, нельзя упускать из виду, что уравнение податей связано и с политическим вопросом. У нас, так же как и в других европейских государствах, исторически выработалось понятие о высшем сословии, как неподатном. Отнятие у дворянства этой последней привилегии, привлечение его к податному бремени без уравновешения этой тяжести правом давать свое согласие на подати и контролировать расходы, не может не возбудить в нем общего неудовольствия. Скажут, что правительство, опирающееся на народ, довольно сильно, чтобы пренебрегать этим неудовольствием. Но полезно ли уничтожать без вознаграждения последние остатки исторического права в стране, где все понятия о праве в высшей степени шатки, и где, поэтому, столь же шатки неразрывно связанные с правом понятия об обязанности? И выгодно ли будет для правительства возбуждать неудовольствие именно в наиболее охранительной части общества, в той, которая способнее всех других служить связью расшатавшегося здания? Думаем, что не теперь можно пренебрегать дворянством.

Не следует ли, однако, приступить, наконец, к дарованию политических прав, к тому, что привыкли называть завершением здания? В настоящую минуту оно было бы менее всего уместно. После освобождения крестьян, дворянство некоторое время мечтало о конституционных правах, которыми оно думало вознаградить себя за утраченные привилегии. Но эти стремления встречали противодействие в наиболее разумной части общества, которая понимала, что не в эпоху коренных преобразований, изменяющих весь общественный строй, можно думать об ограничении верховной власти. Впоследствии, когда умы успокоились, и русское общество начало привыкать к новому порядку жизни, конституционных гарантий могли желать и те, которые не увлекались современными страстями. Но эта пора спокойного усвоения преобразования прошла, как мимолетная тень. Проявившиеся со страшной энергией новые силы внесли страшную смуту в только что начинавшее приходить в сознание общество. В настоящее время говорить о завершении здания могут только последователи нигилизма или те, которые уже решительно не в состоянии ничего думать и понимать. Теперь всякое ограничение власти было бы гибелью.

Таким образом, вся ходячая либеральная программа, с которой носятся известного разряда русские журналисты и их поклонники, должна быть устранена. Она ведет лишь к усилению разлагающих элементов общества, а нам нужно прежде всего дать перевес элементам скрепляющим.

Однако из этого не следует, что нельзя сделать шага в либеральном смысле. Свободою можно и должно пользоваться, но не распуская, а направляя. Новое правительство, неизбежно, должно будет обратиться к обществу и искать в нем опоры; но целью должно быть не ослабление, а усиление власти, ибо такова наша насущная потребность.

С какой бы стороны мы ни взглянули на предстоящие нам задачи, это требование возникает перед нами неотразимо. Злоба дня состоит в борьбе с социализмом. У нас эта борьба в некотором отношении представляет менее затруднений, нежели в других странах. Социализм не распространен в массах, которые остались чуждыми этой заразе. Русское правительство имеет дело с сравнительно небольшой шайкой, которая набирается из разных слоев общества, но главным образом из умственного пролетариата, размножаемого нашими учебными заведениями и поджигаемого радикальной печатью. Но эта шайка ведет дело разрушения с такой энергией и с таким постоянством, каких слишком часто, увы, не достает в правительственных сферах. Бороться с нею можно только тем же оружием. Напрасно мечтают о возможности умиротворения, путем уступок. Для тех, которые положили себе целью одно разрушение, всякие уступки будут служить только средством к исполнению их дальнейших замыслов. В этих видах они требуют ныне конституционного порядка, которым в сущности они вовсе не дорожат. Одолеть их русское правительство и русское общество могут только показавши такую же непреклонную энергию и такое же постоянство, какие выказывает это отребье человеческого рода. Всякое послабление было бы гибелью; всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости. Без сомнения, подобная борьба потребует новых жертв. Погибнут и невинные; падут, может быть, и некоторые из лучших сынов отечества. Кто знает, что готовит нам будущее? Но если сражен будет один, то» на его место станет другой. Не в одних цареубийцах сосредоточилась сила воли русского человека, и если дело пойдет на борьбу с крамолой, то русская земля воздвигнет из себя наконец Геркулеса, который сокрушит беспрерывно нарождающиеся головы этой гидры. От этого зависит и наше спасение, а вместе и будущность человечества.

В состоянии ли однако русское правительство одними собственными силами вести такую борьбу? Нет, для этого требуется нравственная поддержка всего народа, не та, которая дается потерявшими всякое значение оффициальными адресами, а та, которую может дать только живое общение с представителями земли. И призванная к совету земля, без сомнения, даст эту поддержку. Лишь бы она видела в правительстве решимость, а в помощи она ему не откажет. Но если она в носителях власти найдет колебание, тогда все погибло.

Одних полицейских и карательных мер недостаточно, однако, для врачевания раз'едающего нас зла. Надобно проникнуть к самому его корню; нужно поддержать расшатавшееся здание русского общества, поднять здоровые элементы и обуздать те, которые дают пищу разрушительным силам. Что же для этого требуется? Разумное руководство. В отсутствии его заключается главная причина зла; и в нем только мы найдем против него лекарство.

Всякое общество нуждается в руководстве, все равно идет ли оно сверху, или воздвигается снизу. Главная задача конституционного правления состоит в том, чтобы из среды народа выставить для него руководителей. Такими в Англии являются признанные вожди партий; во Франции ту же роль играет в настоящее время президент палаты депутатов, в Германии знаменитый государственный человек, создавший германскую империю. В обществе, мало образованном, руководство нужнее, нежели в образованном, а в обществе, выбитом из обычной своей колеи, оно необходимее, нежели где-либо. Но именно это-то существеннейшее требование политической жизни в России не удовлетворяется. Совершивши преобразования, поставив общество на свои ноги, правительство, как будто, успокоилось, не заботясь о дальнейшем движении. Те же из государственных людей, которые хотели руководить, занятые более личными своими интересами, нежели искренним отношением к делу, умели только возбудить всеобщую оппозицию и заставляли самых умеренных людей, готовых всеми силами содействовать правительству, становиться в ряды его противников. С своей стороны общество, предоставленное себе, не умеет найти равновесия. Оно шатается, как шальное, не зная, за что ухватиться, и нигде не находя твердой точки опоры,– ни в правительстве, на которое оно издавна привыкло полагаться, ни в своих собственных, еще не сложившихся, силах.

При существующих условиях, действительно, руководство едва ли даже возможно. Правительство, отрешенное от общества, не в состоянии его дать; общество, отрешенное от правительства, его не примет.

Было время, когда самодержавная власть, с помощью своих собственных орудий, беспрестанно руководила народом. Об этом свидетельствует вся русская история. Но это время прошло безвозвратно. Уже при Александре I совершился перелом. В царствование Николая, при внешней покорности, он сделался еще глубже. Преобразования прошедшего царствования, принявши во внимание изменившееся течение жизни, имели в виду организовать русское общество, как самостоятельную и свободную силу. При таком порядке одной правительственной деятельности недостаточно. С самостоятельными силами надобно считаться; надобно призывать их к совету и совокупно с ними направлять их общественное движение.

Самые орудия правительства износились. Таких орудий было два: высшая аристократия, окружавшая престол, и бюрократия, из среды своей поставлявшая служителей государству.

Русская аристократия в прежнее время имела огромное политическое значение. Она высоко стояла и по образованию, и по государственным способностям. И теперь еще мы с уважением смотрим на редкие остатки образованных вельмож, воспитавшихся во времена Александра I. Но в новейшее время она, несомненно, пришла в упадок. Реакция, последовавшая за событиями 1825 г., нанесла ей решительный удар. Вместо образования и государственных способностей от нее стали требовать преданности и покорности. Русская аристократия не сумела сохранить свои предания и нравственно удержаться на высоте своего положения. В настоящее время она неспособна служить руководителем общества. Для этого ей нужно было бы внутренно обновиться, проникнуться образованием, возвратиться к преданиям просвещенного вельможества прежних времен. Тогда только она могла бы сделаться твердым оплотом государственного порядка и центром общественной жизни.

Не менее износилась и бюрократия. И последняя, еще в недавнее время, под влиянием разлитого в обществе образования и господствовавших в нем умственных интересов, способна была выставить из среды своей просвещенных деятелей. Самым крупным их представителем был Н. А. Милютин. Но ныне и эта среда измельчала. На ней отразилось влияние того либерального легкомыслия, которое веет в петербургской журналистике. Или же оно погрузилось в мелкие интриги, без всякой ширины взгляда, без всякого понимания истинных интересов отечества. В окружающей его бюрократической сфере правительство не найдет людей.

Мало того – если бы оно захотело выйти из заколдованного чиновничьего круга и обратилось к независимым общественным силам, то и здесь оно нашло бы крайнюю скудость. Нельзя скрывать от себя, что в последние тридцать лет образование в России значительно понизилось. То, что оно выиграло количественно, то оно потеряло в качестве. А для руководящих сил главное требование заключается в качестве. Причины этого упадка многоразличны: полное падение школ с 1848 года, господство журналистики, которая знание и труд заменяет задором и верхоглядством, наконец, преобладание практических интересов над теоретическими. Серьезная работа над высшими теоретическими вопросами поднимает людей и умственно, и нравственно; чисто практические интересы, напротив, если они вращаются в мелкой сфере, понижают и умы, и характеры. В прошедшее царствование, когда во все стороны открылось свободное поле для деятельности, все русское общество жадно ринулось на практические занятия. Умственные вопросы были забыты или низведены на степень средств для практических целей. Пока еще продолжался период преобразований, общее одушевление поднимало людей. Но ныне и это чувство остыло. Жизнь вошла в обыденную колею, и все погрузилось в преследование мелких целей, в занятие житейскими дрязгами или в погоню за материальным благосостоянием. Люди, стоящие вне правительственных сфер, имеют перед бюрократией то преимущество, что они лучше знают свое отечество и ближе к сердцу принимают его интересы, но им, кроме широкого образования, недостает и опытности в государственных делах, а без опытности невозможно принять на себя роль руководителя.

Тем не менее обратиться к обществу необходимо. Если правительство само по себе не в состоянии им руководить, если собственные его орудия износились, то это единственный исход из невыносимого положения. Но обратиться к обществу следует не с тем, чтобы почерпать из него несуществующую в нем мудрость, а с тем, чтобы воспитать его к политической жизни, создавши для него такие условия, при которых возможно правильное политическое развитие. Надобно вырвать его из тесной сферы мелких практических интересов, открыть ему более широкое поприще и поднять его уровень, поставивши его лицом к лицу с высшими интересами отечества. Одним словом, надобно создать орган, в котором могла бы вырабатываться общественная мысль и общественная воля.

Нет необходимости, чтобы таким органом был непременно парламент, облеченный политическими правами. Такого рода учреждения пригодны только для общества зрелого, установившегося на своих основах, а нам пока предстоит воспитаться. Политическая свобода может быть отдаленным идеалом русского человека; насущная потребность заключается единственно в установлении живой связи между правительством и обществом для совокупного отпора разлагающим элементам и для внесения порядка в русскую землю. Эта цель может быть достигнута приобщением выборных от дворянства и земства к Государственному Совету.

Конечно, для конституционной жизни подобное учреждение было бы недостаточно; но русский народ получит в нем именно то, что ему нужно. Здесь впервые правительство и общество будут соединены не внешним только, оффициальным путем, а органически. Пагубное для русской жизни разобщение прекратится; органы правительства и земли, стоя лицом к лицу и совместно обсуждая общие дела, будут знать и понимать друг друга. Правительство не будет уже чувствовать себя бессильным в своем одиночестве; собрав вокруг себя все охранительные элементы страны, оно может смело вступить в борьбу с крамолой. Здесь только и является возможность разумного руководства.

В таком лишь учреждении могут вырабатываться и люди, способные отвечать современным потребностям. У всех народов, вышедших из-под бюрократической опеки, одна парламентская жизнь в состоянии дать государственных деятелей, умеющих направлять свободное общество. Здесь люди воспитываются уже не в канцелярской рутине; они приучаются иметь дело с самостоятельными силами н заменять подземные интриги явной борьбой мнений. Здесь невозможно оказывать пренебрежение к существеннейшим интересам отечества; они тут налицо, и надобно с ними считаться. Без сомнения, парламентское большинство может часто ошибаться в понимании этих интересов. Но пополненный выборными государственный совет не имеет и этой невыгоды, ибо ему предоставляется только совещательный голос. Здесь важно не столько решение вопросов тем или иным большинством, сколько создание среды, в которой могут действовать люди и которая одна в состоянии развить в них государственные способности, пригодные к порядку, основанному на свободе.

Только подобное учреждение может избавить общество и от владычества журнализма. В настоящее время руководителем общественного мнения становится всякий фельетонист, владеющий несколько бойким пером и умеющий, посредством скандалов и задора, привлечь к себе внимание публики. Тут не нужны ни знание, ни ум, ни даже талант: достаточно бесстыдства, которое в газетной полемике всегда возьмет верх среди общества, непривыкшего к тонкому анализу и оценке мысли. В учреждении, где будут собраны выборные от всей земли, общество найдет иных руководителей. Взоры его обратятся в другую сторону; прении примут иной характер. Журнализм отойдет на второй план; он сделается органом партий и земских их представителей. В этом состоит истинное его назначение, и при этих только условиях он может играть полезную роль в общественной жизни. Свобода периодической печати составляет необходимую принадлежность представительных учреждений; без них она становится разлагающим элементом общественного организма. Это мы и видим у себя.

Наконец, только подобная мера может удовлетворить разом и консерваторов, и либералов. Последним дорога форма, как выражение зарождающейся политической свободы; первые же убеждены, что в эту форму земля вольет здоровое содержание. Рассеянные и разобщенные ныне охранительные силы страны найдут себе средоточие и приобретут подобающий им вес. А кто жил внутри России, тому известно, что охранительные элементы имеют в ней громадный перевес над остальными. Только господствующая у нас умственная неурядица п слабость правительства придают значение противообщественным стремлениям, в которых сбитая с пути молодежь видит выражение передовых идей и будущность человечества. В выборных от дворянства и земства эти стремления не найдут себе отголоска. Единственная опасность заключается в том, чтобы стекающиеся к центру представители не поддались вящему в столице либеральному ветру. Дело правительства принять против этого меры. Либерализму придет свой черед, когда успокоятся умы и водворится порядок. Теперь забота иная.

Но для того, чтобы подобное преобразование принесло свои плоды, надобно, чтобы оно не ограничивалось полумерою. Если бы правительство призвало в государственный совет одних экспертов, хотя и выборных, но без права голоса, то вместо удовлетворения оно возбудило бы только недовольство. Выборные почувствуют себя униженными, и никто не захочет приносить в жертву свое время и труд, чтобы разыгрывать такую комедию. Всякое неравенство между членами совета отзовется вредно на их деятельности и на их взаимных отношениях.

Не следует также ограничивать выборный элемент слишком ничтожным числом. По одному депутату от дворянства и по два от земства каждой губернии – таково было бы, предположительно, самое рациональное решение задачи. Тут дело вовсе не в том, чтобы дать перевес выборному или правительственному началу. Мнениям государственного совета не присваивается решающая сила. Верховная власть может одинаково согласиться с большинством и с меньшинством, и на деле оба элемента, правительственный и выборный, будут перемешиваться при подаче голосов. Существенная задача состоит в том, чтобы собрать достаточное количество сил и создать действительный центр политической жизни. Не надобно забывать, что все преобразования прошедшего царствования потому именно нашли себе отвыв в народе, и потому останутся столпами будущего и вечным памятником русского законодательства, что они не ограничивались полумерами. Ни в Положении 19-го февраля, ни в судебной реформе, ни в земских учреждениях не видно мелкого и боязливого недоверия к обществу. Везде задача понята широко и поставлены рамки, в которых на просторе может развиваться общественная жизнь. Без такого широкого поставления задачи, усиленный государственный совет останется мертворожденным учреждением.

Скажут, что это будет тот же парламент. При таком значительном числе выборных, можно ли ручаться за то, что первым их делом не будет требование прав?

Может быть, раздадутся отдельные голоса, но они потонут в массе. При твердом правительстве этого опасаться нечего. Если есть начало, которое в течение всей русской истории было в загоне, так это именно право. Поэтому оно имеет так мало корней в народном духе. Никто у нас не стоит за свои права и всякий готов ими поступиться. После освобождения крестьян в дворянском сословии была некоторая конституционная организация; но это временное возбуждение быстро исчезло, не оставив по себе и следа. Это можно было видеть при обсуждении податного вопроса и при распространении на дворянство рекрутской повинности Ныне русское общество, менее, нежели когда-либо, расположено требовать себе прав. Оно напугано явлениями социализма и готово столпиться около всякого правительства, которое даст ему защиту. Можно наверно предсказать, что если России суждено вступить на конституционный путь, то это будет лишь тогда, когда сама верховная власть увидит в этом общественную потребность и по собственному почину поведет ее к политической свободе. Но это – дело дальнейшего развития жизни.

В настоящее время насущная потребность состоит лишь в том, чтобы дружным союзом правительства и народа дать отпор разрушительным силам и создать центр, откуда можно было бы руководить общественным движением в России. Правительство, разобщенное с землей, бессильно; земля, разобщенная с правительством, бесплодна. От прочной их связи зависит вся будущность русского государства.

10 марта 1881 г.

102.

Москва, 18 марта 1881 г.

Получил я Ваше письмо, любезный Константин Петрович. Думал сам быть в Петербурге на днях и лично переговорить с Вами, но мне пишут, что Бог знает еще, когда нас соберут, а ехать туда для препровождения времени не считаю нужным. Но не могу не отвечать на Ваше письмо. Мы живем в такое время, когда людям, желающим пользы отечеству, необходимо столковаться. Нам с Вами это тем более возможно, что в сущности мы одинаково смотрим на положение дел и расходимся лишь в средствах. В ответ на Ваши возражения, я Вам поставлю один вопрос: неужели Вы думаете, что с существующими петербургскими элементами Вы в состоянии сделать что-нибудь путное? Можно верить или не верить в то, что даст страна, но есть одно, во что нельзя не верить, это то, что петербургские сферы износились совершенно и кроме гнили ничего в себе не содержат. А Вы с этой гнилью хотите спасать Россию. Одно из двух: или нынешнее правительство способно выставить из себя человека вроде Михаила Николаевича Муравьева, которого имя теперь у всех на устах, но в таком случае он захочет опереться на темную силу и поведет ее за собой. Или и нынешнее правительство, кроме существующей размазни, ничего не в состоянии придумать, но тогда одно спасение в воззвании к Земле. Соглашусь с Вами, что, пожалуй, даже большинство призванных будет состоять из пустых болтунов, но явится и здравомыслящее меньшинство, в котором правительство найдет опору. Продолжать же нынешний порядок, при котором каждый министр тянет на свою сторону, и все сходятся только в одном – чтобы взапуски друг перед другом либеральничать и кувыркаться перед петербургской швалью, это, по моему, немыслимо. Это несомненно тот путь, который прямо ведет нас к погибели. Затем я вовсе не думаю, что нужно с этим очень спешить. Напротив, дайте правительству установиться и обществу одуматься. Не мутите умы мнимо либеральными мерами, которые теперь совершенно несвоевременны, и не бойтесь проявлений власти, которые одни могут успокоить взволнованное общество. Но у нас, к сожалению, так проявляется власть, что это бывает всегда наперекор здравой политике. «Петербургский Вестник» запрещают, а «Страну», «Голос» и «Порядок» оставляют неприкосновенными. Что тут будешь делать?

Крепко жму Вашу руку

Б. Чичерин.

Сейчас получил телеграмму, созывающую нашу комиссию на вторник. До скорого свидания.

103.

4 апреля 1881 г.

Очень и очень жалко, дражайший Константин Петрович, что не застал Вас вчера вечером. Хотел не только проститься и обнять Вас, но и переговорить с Вами. На днях я был у Вас и увещевал Вас, во имя отечества, быть уступчивее, ибо в настоящее смутное время в правительстве требуется единение, а не рознь. Вчера хотел, опять во имя отечества, просить Вас быть неуступчивым и непреклонным. Узнал, что Абаза внес в Государственный Совет свой проект об уменьшении выкупных платежей и об обязательном выкупе. Я уже говорил Вам, что против уменьшения платежей в тех местностях, где крестьяне слишком обременены, ничего нельзя сказать; но общая мера, изменяющая основания положения 19-го февраля, колеблет основной столп, на котором зиждется обновленная Россия. Поднимать же вопрос об обязательном выкупе в настоящую смутную минуту, по моему, просто безумие. И не я один так смотрю на вещи. Дмитриев, которого близкие отношения к Абазе Вам известны, в отчаянии. Самые подчиненные Абазы, Тернер, Менгден в ужасе от этой меры. Кто бы мог подумать, что этот крайне осторожный человек, вопреки мнению своих друзей и своих сотрудников, решится выкинуть такую штуку? Мы живем в такое время, где все головы идут кругом. Ваша обязанность, любезный друг, не только восстать против этого в государственном совете, но и довести до государя, что поднятие крестьянского вопроса и изменение оснований Положения 19-го февраля, может поколебать его царство, взволновать крестьян, дать силу нигилистам, смутить всех разумных людей и оттолкнуть от правительства именно те охранительные элементы, которые должны дружно около него сплотиться. И зачем нужно этим господам созвание выборных, когда они считают возможным, не спросясь никого, чисто бюрократическим порядком, налагать руку на лучший памятник русского законодательства? Когда подумаешь, кто и как составлял Положение 19-го февраля и кто и как на него посягает, горько и страшно становится за Россию.

Крепко жму Вашу руку и от всей разрывающейся за родину души желаю Вам сил и успеха, ибо Вы один думаете не о себе, а о деле, тогда как все остальное носится по воле ветра, воображая, что тем упрочит свое положение. О, человеческое безумие! Еду домой, чтобы в своем углу работать на общее наше дело.

Б. Чичерин.

104.

Москва. 11 апреля 1881 г.

Посылаю Вам, дражайший Константин Петрович, записку, о которой мы с Вами говорили в последнее свидание. Так как Вы советовали прямо послать государю, то я прилагаю письмо, адресованное его величеству. Прошу Вас передать и то и другое. Другой экземпляр, посылаю Абазе, уведомляя его, что я государю послал записку от своего имени. При моих отношениях к Абазе, я должен был это сделать. Выйдет ли из этого что-нибудь, одному Богу известно. Но во всяком случае противодействовать вредным мерам есть первый долг гражданина.

Если бы при Вашем свидании с государем зашла речь о том, чтобы меня для чего-нибудь вызвать, или куда-нибудь назначить, скажите, что я в настоящее время пишу сочинение против социализма и желал бы иметь месяцев шесть свободных, чтобы привести его к концу.

Еду в деревню на Фоминой и был бы совершенно доволен, еслибы не ожидало меня там бедственное положение голодающих, вследствие неурожая, крестьян. Надеюсь 24-го быть на месте, остановившись дня на два в Тамбове. Если бы, паче чаяния, Вам нужно было мне что-нибудь сообщить, то адрес мой: Тамбовской губернии, Кирсанов, село Караул.

Крепко жму Вашу руку.

Б. Чичерин.

(На обороте письма надпись: «Уменьшение выкупных платежей в нечерноземн. полосе соразмерно с ценностью земель. Обязательный выкуп наделов»).

105.

Село Караул, 11 мая 1881 г.

Любезный Константин Петрович, посылаю Вам для сведения постановление нашего уездного собрания по поводу предполагаемых реформ в местном управлении. Мы имели в виду дать отпор тем стремлениям к ломке, которые проявляются и в правительственных сферах, и даже среди земских людей. Москва служит тому живым примером. Дмитрий Самарин говорил мне, что Игнатьев, будто бы, разделяет его взгляды на переустройство уездов. Это было бы грустно, ибо уезды ни в какой перестройке не нуждаются. Если бы все эти непереваренные преобразовательные планы, а вместе с ними и прошедшие уже через государственный совет меры по крестьянским вопросам канули в воду, то нельзя было бы не признать пользы происшедшего в правительстве поворота, хотя не могу скрыть от Вас, что способ действий, насколько он мне известен, неспособен внушить доверие. Переговорим об этом с Вами при свидании. Теперь же скажу Вам одно: в настоящее время, [более чем когда-либо, правительству необходимо доверие общества; а между тем, в виду совершающихся перемен, Россия остается в полном недоумении. [Перед ней происходит какая-то игра, в которой она ровно ничего не понимает. В Кирсанове, во время земского собрания, был получен манифест – что это значит, кто посягал на самодержавие? Внутри России об этом нет и вопроса. Для кого же издаются манифесты? Для посвященных в петербургские таинства? Все это убеждает меня еще более в необходимости приобщения к правительству земских элементов. Мне пишут из Петербурга, что в Государственном Совете один Тимашев, при обсуждении обязательного выкупа, стоял за вознаграждение помещиков полностью. Неужели же во всем составе этого собрания нашелся только один человек, который догадался, что скидка 20% есть конфискация, всего менее уместная, когда идет борьба с социализмом? Какое же доверие может иметь общество к подобному собранию? С одними бюрократическими силами, Вы с своей задачей не справитесь, а, если Вы станете призывать на помощь журналистов, то выйдет еще хуже. На бумаге будет сосредоточение власти, а на деле будет, как уж и ныне есть, полное отсутствие власти: на бумаге будут платонические воззвания к обществу, а на деле будет все большее и большее раз'единение. Когда же я в грустные минуты размышляю о возможных последствиях недавнего поворота, то мне представляются война, банкротство и затем конституция, дарованная совершенно неприготовленному к ней обществу. Дай Бог, чтобы мои предчувствия не сбылись.

Жму Вашу руку.

Б. Чичерин.

(Вложено в письмо):

Представляя ответы на предложенные ему вопросы, в видах исправления оказавшихся в жизни недостатков существующих учреждений, кирсановское уездное земское собрание считает вместе с тем долгом заявить перед правительством:

Что в общих чертах оно признает преобразования, совершенные в местном управлении в прошедшее царствование, вполне соответствующими настоящим потребностям земства и нуждающимися лишь в добросовестном исполнении;

Что оно дорожит дарованными ему правами и видит единственный залог будущего преуспеяния в охранении, упрочении и развитии существующих учреждений;

Всякое же коренное изменение в местном управлении считает нежелательным и вредным, а стремление к общей ломке столь недавно установленного порядка положительно опасным.

106.

Караул, 27 мая 1881 г.

Любезный друг, Константин Петрович, гостивший у нас Дмитрий Капнист едет сегодня в Петербург, и я пользуюсь этим случаем, чтобы написать Вам несколько слов в ответ на Ваше письмо. Я вместе с Вами радуюсь происшедшей перемене, потому что павшие так называемые государственные люди очевидно шли ложным путем. Приостановка мер, проектируемых Абазой, есть уже весьма хороший результат. Нельзя не заметить, что именующие себя либералами хотели провести этот существенный вопрос чисто бюрократическим путем и на шеромыжку, а консерваторы призывают экспертов. Слава Богу! Очень жалко, что не могу с Вами лично переговорить; Вы бы мне растолковали то, что до сих пор остается для меня непостижимым, именно, отчего нельзя было просто сменить людей, шедших по вредному направлению, а нужно было издать но этому поводу манифест, который для нас, живущих в провинции, остался совершенно непонятным. Мы ожидали манифеста, но совсем в другом роде: мы думали, что правительство растолкует крестьянам, что царя убили не помещики, а нигилисты, и что крестьянам нечего опасаться ни за полученные права, ни ожидать новых благ. Из манифеста же 29 апреля крестьяне, при их нынешнем настроении, могут вывести заключение, что вероятно в дворянских сферах были какие-то козни и посягательства на царскую власть; это скорее может подтвердить ходившие здесь слухи.

Думаю, что главная причина всех этих недоразумений заключается в том, что мы с Вами, любезнейший Константин Петрович, то есть, состоящее в Петербурге правительство и земские провинциальные люди, живем в двух разных мирах, а потому друг друга не всегда понимаем. Этому я приписываю и взгляд Ваш на наше, кирсановское, заявление. Для нас оно было совершенно необходимо, для того, чтобы вести борьбу в губернском собрании, опираясь на мнение своего уезда. Вам вероятно неизвестно, что, вследствие поставленных министерством вн. д. вопросов, умы земских людей от Перми до Тавриды заняты сочинением всякого рода проектов для всеобщего преобразования местных учреждений, и что нам на местах приходится с этим бороться, при прежнем министерстве, даже при неравных условиях, ибо само правительство стояло за ломку. И в этом отношении я считаю происшедшую перемену полезной. Вы говорите: что хорошего, если одни будут говорить одно, а другие другое? А я Вам отвечу: что хорошего, если будут говорить только одни, а другие молчать? Охранительную партию всегда и всюду упрекают в том, что она во всем полагается на правительство, а сама ничего не делает. Зачем же осуждать нас за то, что мы поднимаем голос? Ибо наше постановление имеет смысл чисто охранительный; оно вызвано не опасением, что будут посягать на наши права, а опасением, что мы сами, стремясь к их расширению, попадем в яму. Так оно и было понято теми земскими людьми, которым я его послал. Я получил уже отзывы из разных губерний, одни с охранительным, другие с либеральным оттенком. Вопрос возбужден и мнений заглушить нельзя. Думаю, что для самого правительства весьма важно знать, в ком именно оно может найти опору. Если же мы будем молчать и ограничиваться оффициальными адресами, то все пойдет по старому. Оффициальные адреса можно посылать по всякому случаю, даже по поводу отмены соляного налога, над чем смеются сами те, которые его посылают.

Все это более и более убеждает меня в необходимости призвания выборных в Государственный Совет. Невозможно правительству и обществу жить в разных лирах. Необходимо им спеться, а единственное для этого средство состоит в постоянном обмене мыслей и в совокупном обсуждении общественных вопросов.

Б. Чичерин.

107.

С. Караул, 10 августа 1881 г.

Пишу к Вам, любезнейший Константин Петрович, чтобы снова обратить Ваше внимание на крестьянский вопрос, который, по доходящим до меня сведениям, получил от вызванных правительством экспертов совершенно неправильный оборот. Они, невидимому, хотели исправить нелепый проект Абазы, но никак не отставая от него в желании оказать крестьянам всякого рода льготы, а напротив расширяя заботу о меньшей братии. Филантропия дело похвальное, но надобно, чтобы она согласовалась с здравым смыслом и с государственными потребностями, а здесь я именно этого не вижу. Спрашивается: на каком основании можно произвести всеобщее понижение крестьянских повинностей? Утверждать, что эти повинности слишком тяжелы в сравнении с тем, что эти крестьяне получили, нет возможности; это значит прямо итти наперекор истине. В нашей местности, например, крестьянин за 3 ¹/₂ десятины на душу платит 7 р. 20 к. процентов и выкупа, между тем, как наемная плата за одну десятину равняется 12–15 р. То-есть, если считать в три поля, от 7–9 р. Как же можно тут говорить о тяжести платежей? Если же взять в расчет выкупаемые повинности, то надобно сказать, что помещик по закону имел 3 рабочих дня в неделю, или 150 дней в году, мужских и женских, а в действительности брал больше. Считая мужской день пеший и конный средним числом по меньшей мере в 30 к., а женский в 15, выйдет 67 р. 50 к., с тягла, состоящего из 2 ¹/₂ душ.; ныне же с души идет оброчных 9 р., а выкуп всего 7 р. 20 к., то есть с тягла оброка 22 р. 50 к., а выкупа всего 18, следовательно меньше нежели третья часть против прежнего. И этот расчет приложим ко всей России. Как же тут опять говорить о тяжести платежей? Если же понижение повинности должно быть просто милостью, то спрашивается, на каком основании вдруг одному сословию оказывается такая милость и из каких сумм? Думаю, что подобная мера будет не только вредною, но и опасною, ибо после этого крестьяне будут постоянно ожидать такого рода милостей. Нет нелепого слуха, которому они не поверили бы. Наконец если понижение вызывается тем что есть избыток платежей, то гораздо лучше сократить срок и скорее разделаться со всей этой операцией. Это будет выгоднее и для государства, и для самих крестьян. Одним словом, как я ни ломаю себе голову, я никак не могу придумать, на основании каких соображений эксперты пришли к такому выводу. Опасаюсь, что если правительство и общество будут взапуски друг перед другом играть в популярность, бедной нашей России не сдобровать. Вероятно дело пойдет через Государственный Совет. Как член сего филантропического заведения, обратите внимание на это дело. Вы один из немногих, способных сказать разумное слово. Когда я подумаю, что проекты Абаза прошли там единогласно, то мороз по коже подирает. Куда мы доберемся наконец с филантропией и либерализмом?

От души радовался благополучно совершившемуся путешествию государя и императрицы. Кому это пришла в голову эта счастливая мысль? Спасибо Вам за маленький циркуляр от синода. Надеюсь, на этот раз газеты не врут.

Я спокойно пишу свою книгу и не завидую Вашим треволнениям, хотя сам нередко прихожу в уныние от того, что делается на белом свете. Доживем ли мы с Вами до более радостных дней? Жена уехала в Малороссию к родным сестрам, а я остался один оберегать дочку и размышлять о суете мирской. Намерен жить в деревне как можно дольше. Если ничто не помешает, останусь здесь до конца ноября; тогда поеду в Тамбов на земское собрание и на дворянские выборы. Может быть, как-нибудь свидимся зимой в Петербурге. Очень бы хотелось узнать от Вас многие подробности, которые меня интересуют.

Крепко жму Вашу руку

Б. Чичерин.

Вальроз, 8/20 марта 1881 г.

108.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Трудно сосредоточиться, когда все интересы подавлены событием, целый свет содрогнуться заставившим; – но в такие дни больше чем когда-либо живется сердцем, и потому я не откладываю моей сердечной беседы.

За письмо Ваше от 24 февраля я благодарен Вам несказанно. Никогда не ожидал я, что Вы дадите себе труд ответить так обстоятельно на мои патриотические бредни. Впрочем, этот труд Ваш принадлежит не мне, а истории, и перейдет к моим детям, как один из самых любопытных актов нашего времени.

Обращаясь к Вам, я знал Ваше направление, и выраженная Вами характеристика путей, которым следовали новейшие преобразования, меня отнюдь не удивила. Оттого и сыскал я именно Вас, что думаю по Вашему, а чтобы в коротких словах изобразить Вам, как именно я думаю, я позволю себе выписать здесь несколько строк из пространного письма, написанного мною 4 месяца тому назад государю наследнику, ныне царствующему императору, по поводу состоявшейся перемены министра финансов. Вот эти строки; «Требования времени везде одинаковы, и мы не избегнем их неотразимого влияния, но чтобы следовать за этими требованиями, мы должны развивать учреждения, у н а с существующие, которые соответствуют характеру и привычкам нашего народа, а не пересаживать на нашу почву ухищрений Запада, уже пережившего лучшую эпоху народной жизни, и страдающего всеми припадками политической дряхлости».

...Писать теперь, писать императору, я не осмеливаюсь; но ежели бы мог, то написал бы:

«Берегись крамольников и не пренебрегай мерами предосторожности; но не думай, что злодеев можно угомонить конституционными уступками. Чем больше ты им дашь,– тем станут они требовательнее. Делай то, что твой разум и твоя совесть подскажут тебе на пользу России; но не соображайся с эффектами, их сумеют обратить против тебя самого, как обратили их против твоего отшедшего родителя. Дозволь говорить фактическую; правду в печати, как и перед твоим престолом, но воспрети печатать то, что мутит народ, подстрекая его желания и питая напрасные надежды. Вызывай на. государственную деятельность нравственные силы, каких не мало в родном краю, но вызывай поименно, а не по-сословно,– вызывай их твоим державным словом, а не общим законом, из которого не замедлили бы сделать орудие, и против тебя, и против государственного спокойствия»...

Простите, добрейший Константин Петрович, что я пишу не о том, о чем нужно; – но, Вы сами видите, я пишу слезами, а слезы своей никто не хозяин. Не будь я здесь прикован моими хворыми детьми, часу бы не остался я вдали от родины, в тяжелое переживаемое ею время. Ото всей души смешал бы я свои силы с силами людей, честно служащих отечеству,– а вместо того приходится сидеть сложа руки, теряясь взором и мыслью в неисходной дали взбаламученного моря.

Патриотический проект мой, так обязательно разработанный Вами и Рачинским, и мне самому представлялся трудно осуществимым. В некоторых частностях я с Вами не согласен, но я верю Вашим талантам гораздо больше, чем моим собственным, а потому считаю мое дело окончательно неудавшимся,– и больше о нем говорить не буду.

Я всегда был того мнения, что у нас не людей к системам, а системы к людям приноравливать следует,– но это возможно лишь в случаях неспешных или в задачах частных. Применить этот принцип к задаче столь общей и неотложной, как ограждение народной нравственности от обуявших ее пагубных влияний,– я не умею. Этим только и могу я оправдывать мою неудавшуюся попытку.

За знакомство (хоть только по письмам) с крупной личностью проф. Рачинского очень и очень Вам благодарен. И его готов поддержать, и девицу в Галерной Гавани, и всякого другого полезного деятеля,– жду только Ваших более положительных показаний,– хотя сказать правду: неособенно для меня заманчиво размениваться на пятачки, помогал то там, то сям,– когда мои исключительные средства дают мне возможность и пользу приносить исключительную. Во всяком случае – прошу Вас верить, что вызывая меня на доброе дело, Вы всегда окажете мне нравственную услугу, да кроме того: если бы что пришлось мне не по сердцу, я не затруднюсь сознаться в этом с полной откровенностью, и Вы, конечно, за это на меня не посетуете. Да хранит Вас Бог.

Искренне Вам преданный

П. Ф. Дервиз.

Перечитав письмо, нахожу не лишним, на всякий случай, оговориться, что вышеупомянутое письмо мое к цесаревичу было без подписи. Подписанные патриотические письма к властителям земли – всегда казались мне преследованием каких-либо личных целей или по меньшей мере – хвастовством,– и я побоялся быть заподозренным в том или другом.

Его высокопр-ству К. П. Победоносцеву.

109.

(Надписано карандашем): Что думаете Вы ответить ему, мне кажется, что теперь мы знаем, чего хотим и как итти. Если Вы ответите ему в этом смысле и поблагодарили бы его сердечно от меня, я полагаю, было бы достаточно.

Ваше императорское величество.

Шесть месяцев тому назад я имел смелость послать Вам письмо, в котором изобразил настоящее положение России. С тех пор произошли колоссальные события, но положение России не изменилось,– так что соображения мои, в то время Вашему величеству представленные, остаются неизменно справедливыми и поныне.

Вышеупомянутое письмо мое не было подписано, поэтому я не мог получить ответа, но мне известно, что мысли, в нем содержащиеся, были Вашим величеством одобрены.

Применение этих мыслей на практике, хоть и не совсем легко, но более чем возможно. За чем же стало дело? Думаю, за тем, что никому из Ваших подданных не расчет принять к сердцу те меры, которые мною рекомендуются. Между тем все предстоящие назначения (министров: военного, морского, финансов, председателя опекунских советов, да вероятно и председателя государственного совета) прямо зависят от того: благоугодно ли будет Вашему императорскому величеству ввести означенные меры в плоть и кровь нашего государственного управления.

Если бы я имел счастливую возможность доложить Вашему императорскому величеству на словах все, что созрело в уме и сердце моем за те десять лет, в течении которых, держась в стороне от России, я не переставал жить ее жизнью,– я доказал бы всякому перед лицом Вашим, что громадная задача, разрешение которой так внезапно упало на Ваши царственные плечи,– не на столько неразрешима, насколько таковою кажется тем людям, которые, увлекаясь теориями, путаются в словах, вместо того, чтобы делать дело.

Я не имею счастья быть лично известным Вашему величеству, но моя прежняя деятельность в России довольно известна, чтобы судить по ней о степени серьезности, и – простите, государь,– сердечности, с которой я прихожу к подножию Вашего престола. К тому же: по семейным обстоятельствам, я лишен возможности принять какую-либо службу, которая обязывала бы меня жить постоянно в России,– следовательно, и честолюбивые помыслы не могут иметь ничего общего с настоящим моим обращением к Вашему величеству.

Пишу я Вам, государь, у постели умирающей моей дочери. Оставить ее и ехать в Россию, рискуя не получить возможности говорить с Вашим величеством,– я не решаюсь. Но если Вам благоугодно было снизойти на мою всеподданнейшую просьбу и дозволить мне Вам представиться,– то повелите вызвать меня телеграммою,– и через три дня я буду перед Вами, как бы велико ни было личное горе, меня здесь удерживающее.

Вашего императорского величества

верноподданнейший слуга

Павел Ф. Дервиз

русск. имп. службы действ. ст. сов.

Бонн (в Пруссии)

110.

Дервизу, 12 мая 1881 г.

Государь император, получив последнее письмо Ваше из Бонна, изволил поручить мне уведомить Вас, что его величество прочел его со вниманием и искренне благодарит Вас как за это, так и за предыдущее сообщение Ваших мыслей, коих основательность и патриотическое направление он вполне ценит. В настоящую минуту его величество надеется, что внутренняя наша политика примет более твердое и определенное направление. Время крайне трудное и тяжелое, в людях способных и знающих Россию большая скудость, но нег безнадежности выбраться из нашего лабиринта и восстановить порядок, лишь бы мы знали, чего хотим и к чему стремимся.

111.

(Надпись на конверте):

В собственные руки.

Его превосходительству

Константину Петровичу

Победоносцеву

от Н. Бунге.

Жизнь есть борьба за существование, повествуют физиологии, относя это определение ко всему, что живет и дышет, т.-е. относя его и к растениям, и к животным, и к человеку.

Подобие Божие, доставшееся в удел только человеку, дало ему возможность выделиться из общей массы творений, но физиологическая слабость и преобладающая сила материальных нужд сделали то, что и жизнь человека, наравне с жизнью прочих организмов, сводится к борьбе за материальные интересы.

Это справедливо по отношению к миллионам людей, и может быть оспариваемо лишь в отношении отдельных личностей, у которых ум, чувство или страсти, преобладая безгранично, оттеснили материальные заботы на второй план.

Государство, как союз людей, имеет те же общие свойства, как человек, взятый в отдельности. Следовательно, и государство должно вести борьбу за свое существование. Есть у него и враги внешние,– чужие люди, коих интересы не согласны с его интересами; есть у него и враги внутренние – люди родного племени, но такие, которые выделили свой личный интерес из интереса общего,– государственного.

История,– как в той анекдотической форме, в которой она доступна пониманию большинства учащихся, так и история философская, обыкновенно называемая историей цивилизации,– редко останавливается на материальных поводах к тому или другому событию, но если всмотреться в факты, то у случившегося всегда можно найти какую-нибудь материальную подкладку.

Трудно формулировать условия, при которых внешний враг имел бы менее соблазнов к нападению, поэтому и меры, против него принимаемые, могут быть только палиативные, отрицательные. Но зато ясен и несомненен положительный характер тех условий, которые необходимы, чтобы обессилить врага внутреннего. Чем менее нужды, чем лучше материальные условия народа, тем прочнее существование государства, ибо тем труднее внутренним врагам пошатнуть государственные основы.

Под хорошими материальным условиями народного быта – мы разумеем такое положение, при котором потребности каждого отдельного гражданина соразмерены с его личными возможностями, а общие государственные потребности не превышают суммы платежных сил народа.

В тех странах, где финансовая система упрочилась веками, и где платежные силы действуют без особого напряжения,– вся задача в том, чтобы равномерно (относительно равномерно) распределить между плательщиками ту общую Сумму, которая необходима на годовой обиход государственного казначейства. В России еще нет здоровой и прочной финансовой системы, и мы сводим концы с концами, лишь делая долги. Правда, есть у нас классы, прямых налогов не несущие, но это классы немноголюдные, между тем, как во много крат преобладающий крестьянский класс обременен налогами не по силам. Таким образом наша экономическая задача сводится к необходимости: в одно и то же время и налоги уменьшить, и ту общую сумму увеличить, которая от налогов получается. Задача эта, очевидно, неразрешимая, и потому остается:

– или зажмурившись итти дальше тем же путем, который привел нас к экономической катастрофе, выразившейся зловещим обесценением нашего кредитного рубля,–

– или решиться на такую меру, которая дала бы нам возможность жить на средства, платежной силы парода не превышающие.

Очевидно, что и государственная часть, и народное благо – требуют неотложного принятия последней из этих систем, очевидно, что до времени – нам необходимо сузиться материально, и вследствие того, быть может, умалиться политически; но, во 1-х, у нас нет выбора, а во 2-х, здраво сосредоточившись на наших внутренних интересах, и увеличивая, таким образом, нашу внутреннюю силу, мы постепенно возвратим себе и подобающее нам внешнее влияние. – Вот самая неотложная задача русского правительства.

---

Расстройство наших финансов принято об'яснять издержками, понесенными Россией в две последние восточные войны. Об'яснение это столько же несложно, сколько неосновательно.

Государство обширное, как Россия, и располагавшее (1853 г.) таким кредитом, что за бумажный рубль платили 410 сантимов золотом, могло покрыть издержки упомянутых войн, отнюдь не потрясая своего кредита. Не война причиной нашего обеднения, а есть целый ряд других причин, более страшных, потому что они не случайные, и более досадных, потому что они не внешним врагом созданы. Причины эти: 1. Поспешно совершившиеся и экономически необдуманные преобразования последнего 25-летия, и 2. Растрата и безвыходное закабаление казны для целей, с государственной пользой ничего общего не имеющих.

Мы не остановимся на крестьянском вопросе, финансовая сторона которого только что была предметом официального обсуждения. Не остановимся мы и на вопросе о расхищении государственных имуществ, также уже обратившем на себя внимание правительства. Бесполезно говорить теперь и о стомиллионной потере золота на необдуманной операции размена... Что потеряно, того не воротишь.– Наконец, не будем мы придавать особенного значения и вреду, причиненному разными банковыми и железнодорожными деятелями, только потому не попадающими на скамью подсудимых, что кому – то нужна их воровская деятельность. Стоит ли говорить о них: ведь это только солдаты, за которыми настоящие-то генералы – скрываются... Да кроме того: не совладать нам с описанием всех особенностей настоящей минуты; довольно будет привести отдельные, частные примеры, от которых удобно сделать посылки к общему.

Чтобы наметить степень вреда, причиненного нашим экономическим интересам односторонностью недавних преобразований,– мы возьмем в пример судебную реформу, а чтобы изобразить картину расхищений, ведущих Россию к государственному банкротству,– мы постараемся найти и очертить ту местность, которая служит расхитителям излюбленной ареной.

Говоря о судебной реформе, мы не будем исследовать:

– ни того, в какой степени была необходима общая ломка, которая легла в основание реформы;

– ни того, хорошо ли было вообще: вместо старания развить наши учреждения, историческим путем сложившиеся,– пересадить к нам искаженные чужеземные порядки;

– ни того, пригодны ли русскому народу новые судебные формальности и пригоден ли нам, в настоящем его виде, прославляемый суд присяжных.–

Все это вопросы серьезные, но, с нашей экономической точки зрения, они особенной важности не имеют. Мы постараемся исследовать лишь то: по средствам ли новый суд, как нашему народу, так и нашей государственной казне?

Как судились мы в дореформенное время?

В означенное время местный суд организовался теми самыми сословиями, которым служить был должен, и следовательно достоинство его было обеспечено общественным надзором и общественным влиянием,– так охотно выставляемыми ныне первыми условиями государственного преуспеяния.

Суд, таким образом организованный, работал под надзором прокурора и под ревизией сената. Мы полагаем, что, и серьезность, и нравственные начала этих двух факторов (прокуратуры и сената) в десятилетие, предшествовавшее реформе, были вполне удовлетворительны; если же не хороши были судьи, то виновато . было не правительство, а те сословия, которые судей выбирали. Впрочем говорить о личных качествах служебного персонала и вообще излишне, потому что новые суды составлены большей частью из людей, уже действовавших при старом порядке, и если они хороши теперь, то надо полагать, что они не были дурны и до реформы.

По новости настоящих судов еще трудно сказать, лучше или хуже они в сравнении с прежними, по тяжелая передержка на их содержание уже налицо. Этот факт составляет их важное, хотя и не единственное неудобство; ибо, даже и в экономическом отношении, есть за ними другой недостаток – не менее существенный.

При прежних порядках между судом и тяжущимися не было обязательной посредствующей инстанции, если же тяжущийся не хотел и не мог вести дело сам, то брал он вместо себя поверенного, который работал из-за куска хлеба. Конечно, это был не трибун салонный, не привилегированный поставщик продажных фраз, конечно от него пахло не трюфелями, но он служил своему доверителю от сердца, почему и был ему действительно полезен. Такого поверенного в общежитии называли под'ячим; ему не было клички кроме этого полубранного слова, на иностранные языки не переводимого,– стало быть не могло быть ему и места в новых судах, скроенных по иностранной выкройке. Не долго думая, мы порешили под'ячих, и создали сословие адвокатов,– сословие элегантное, приглаженное, комфорт любящее и претендующее не только на командование своими доверителями, но даже и на политическое влияние. Для удовлетворения потребностей этой новой касты нужны большие деньги. Откуда же взялись они? Быть может, создались какие-нибудь новые ценности, которые сделались источником новых доходов? Нет, ничего такого не было, и, таким образом, создав сословие, покуда, по меньшей мере ненужное, со временем же обещающее сделаться общественной язвой у нас, как и везде,– мы в то же время обложили народ тяжелой, тяжелейшей податью на содержание этого сословия.

Новый суд не по деньгам казне, не по деньгам народу. Ни там, ни тут нет средств для удовлетворения его материальных требований. Следовательно, что бы ни говорили газеты, спекулирующие на вредные инстинкты читающей публики,– в настоящем виде удержать его нельзя. Мудрено отнять у народа льготу, раз ему присвоенную, но преобразовать порядки для того, чтобы снять с народа напрасные материальные тяготы, не только можно,– но и должно.

Другие наши недочеты от созидания более или менее в том же роде, а потому, не останавливаясь далее на них, мы перейдем к недочетам от разорения.

За примерами этой категории у нас и вообще ходить далеко не требуется, но, по современности, самые живые, самые невообразимые и самые бесцеремонные мы найдем в сфере железнодорожной практики.

История нашего железнодорожного дела приблизительно следующая:

Все наши железные дороги, за исключением Николаевской, Петербурго-Варшавской и Московско-Киевской, признанных имеющими государственное значение,– построены не во исполнение какого-либо общего плана железнодорожной сети, а просто от того, что на постройку их явились охотники.

Николаевская дорога, построенная распоряжением казны, обошлась так дорого, что отбила охоту от казенных построек. Еще император Николай указал на необходимость привлечь к постройке железных дорог предприимчивость частную, но при его жизни эта мысль осуществления не получила.

Вслед за его кончиною, почти одновременно с заключением мира, и по соображениям, которым также не чужда была дипломатия,– русское железнодорожное устройство было поручено большой французской компании, доныне сохранившей название «Главного общества железных дорог». Эта компания взялась сделать много, сделала мало, но путем разных мощных покровительств как заграничных, так и в России приобретенных, добилась того, что от неисполненных обязательств ее освободили безнаказанно, и все ее недочеты и убытки приняли на счет казны. Казалось бы, такое великодушие русского правительства должно было укрепить убеждение, что железнодорожные предприятия в России как нельзя более выгодны, но вышло не то. Пущенные по свету вопли о потерях, причиненных французской компании непобедимыми строительными и административными у нас трудностями, в конец дискредитировали русское железнодорожное дело.

Восстановить железнодорожный кредит было трудно, и если трудность эта была побеждена, то приписать это следует, во 1-х, счастливому выбору в министры путей сообщения К. В. Чевкина,– а потом – удачной деятельности компаний, составившихся для постройки дорог Риго-Дипабургской, Московско-Ярославской и Московско-Саратовской. Впрочем эта удача отнюдь не была случайностью: успеха не могло не быть, потому что министр Чевкин не допускал таких частных предпринимателей, за успех которых он не мог поручиться. Принцип прекрасный, принцип свойственный человеку, который и себя уважает, и на службу отечеству смотрит, как на религию, с которой нет аккомодаций,– но принцип не расчетливый в смысле самосохранения. Справедливость этого не замедлила отразиться и на К. В. Чевкине. Его сдержанность по выдаче концессий не понравилась влиятельным лицам, которые стремились поторговать концессиями, мало-по-малу они успели изобразить его тормазом, задерживающим развитие русской промышленности, и удалили его от дела, им созданного и им одним державшегося.

Уходя из министерства путей сообщения, Чевкин унес с собой и государственную серьезность, и гражданскую правду. Железнодорожное поприще открылось всякому, кто умел сделаться приятным или самому новому министру, или влиятельным людям, у которых министр (не имевший ни личных доблестей, ни связей для поддержки) находился, до некоторой степени, под приказанием. Заботы этого министра сосредоточились уже не на соблюдении государственного интереса, а единственно на том, как бы устроить свои личные дела и упрочить свое положение. Встречал он иногда отпор в воспитаннике Чевкина, честнейшем и преданном отечеству министре финансов (Рейтерн), но в таких случаях пускалась в ход техническая аргументация, и за невозможностью для нетехника состязаться на этом поприще,– министр финансов должен был уступать.

При таких обстоятельствах в железнодорожном мире выработалась своя особенная практика, которую следует назвать систематическим расхищением государственной казны.– Какими путями направилось это расхищение, мы об'ясняем вслед за сим.

Чтобы сколь возможно последовательнее изобразить те извороты, которые придуманы расхитителями,– и вместе с тем, чтобы не придавать настоящему изложению смысла критики против одной какой-либо компании, мы вообразим себе железную дорогу, в действительности не существующую, и применим к ней один за другим все вышеупомянутые извороты. Вот какою будет история этой дороги.

Является г-н X и просит концессию на железную дорогу от Анапы до Сухум-Кале, длиною приблизительно в 250 верст. Правительство отвечает, что такая дорога не нужна, ибо между означенными двумя пунктами существует вполне достаточный морской путь.– На это возражают: «Помилуйте, мы беремся строить дорогу на наши собственные деньги, не требуя правительственной гарантии, как же можете Вы мешать нашему делу». В этом виде просьба к правительству о разрешении построить дорогу становится похожей на простое соблюдение формальности и потому просителю конечно не отказывают. Выдается концессия, составляется компания; начинаются какие-нибудь работы, а вслед за тем министр путей сообщения получает заявление компании, что она не может ни довести дело до конца своими средствами, ни сделать заек, потому что без гарантии правительства никто денег не дает.

Пишется представление в комитет министров. В представлении поясняется, что компания, без правительственной гарантии, достать денег действительно не может, говорится, что жаль бросить начатые работы, говорится и много другого в деловом слоге... забывается только тот факт, что дорога, о которой идет речь, была признана правительством ненужною, и что концессия была выдана только потому, что предприниматели обещались правительственной гарантии не требовать. – Комитет убеждается логикой министра путей сообщения, министр финансов не возражает,– и уплата обществу по 800.000 руб. в год золотом, на все время концессии, разрешена.

На правительственный кредит, таким образом, в распоряжение компании отданный, деньги добываются без затруднения, дорога кое-как достраивается и поступает в эксплоатацию. В первые годы, покуда дорога нова, правление компании ведет дело так, что выручка употребляется сполна на расходы по содержанию и движению дороги, а проценты по акциям уплачиваются теми 800.000 рублями золотом, которые правительство уплачивает по гарантии; но мало-по-малу дорога начинает изнашиваться, ремонтировать ее нужно попристальнее, а выручка ничтожна по прежнему – потому: кому нужда кататься между Сухум-Кале и Анапою? Как тут быть? Ведь не лишить же акционеров их дохода? Одно прибежище казна: один путь – комитет министров. Вот и посылается туда новое представление, в котором сказано, что купцы анапские огорчаются медленностью перевозки их товаров к Сухуму, что жалобы их справедливы, но что, дабы Анапско-Сухумская дорога могла перевозить скорее, ей нужно усилить перевозочные средства, а чтобы это исполнить, ей необходима правительственная ссуда.

Комитет министров опять убеждается и дает ссуду. Анапско-Сухумская дорога на несколько времени успокоивается; но раз отведав казенных денег, она снова возгорается желанием подобраться к казне. В этот раз на помощь призываются соображения технического свойства, и пишется просьба приблизительно на следующую редакцию:

«Стальные рельсы прочнее, следовательно, выгоднее железных, по этому, желая соблюсти экономию на ремонте дороги, что даст возможность брать правительственную гарантию не сполна – Анапско-Сухумская дорога предположила: на всем ее протяжении железные рельсы заменить стальными; но не имеет потребных на это несколько миллионов, и потому просит их у правительства в ссуду».

Министр путей сообщения не в первый раз убеждается такой логикой, министр финансов не в первый раз соглашается на такое пожертвование в пользу железнодорожной компании; – по этому пишется доклад комитету министров, и курьер везет его по назначению.

Затем вопрос сводится к тому, застанет ли еще курьер комитет министров, т.-е. то учреждение, в котором дела решаются по воле министра, вносящего представление, и докладываются присутствию лишь для формы, или же попадет он, вместо этого комитета, в какое-нибудь самостоятельное присутствие, например, хоть в департамент экономии государственного совета. В первом случае не может быть отказа, ибо подобное же представление министра, утвержденное комитетом несколько дней ранее, служит прецедентом, которому изменить значило бы сознаться в легкомыслии. Во втором случае, т.-е. если врученная курьеру бумага, вместо комитета, попала в департамент государственной экономии,– может выйти сюрприз иного свойства, ибо департамент неизбежно спросит:

1. Какие государственные соображения заставляют желать пожертвования казенных денег на Анапско-Сухумскую железную дорогу?

2. Как велика сумма государственных пожертвований, уже сделанных на эту дорогу?

3. Не составляют ли эти пожертвования слишком большого ущерба казне, и не правильнее ли было бы, вместо выдачи субсидий, периодически компанией выпрашиваемых, поискать подходящих мер в другом направлении?

И вот по справке оказывается:

1. Что вообще, при стесненном фипансовом положении, нельзя давать ссуды частным компаниям, а кольми паче компании Анапско-Сухумской дороги, которая признается правительством бесполезною.

2. Что присвоение Анапско-Сухумской дороге правительственной гарантии – ничем серьезно не мотивировалось и прямо противоречило вышеупомянутому мнению правительства о бесполезности этой дороги.

3. Что правительственная гарантия в 800.000 рублей золотом, в применении к Анапско-Сухумской дороге, чистого дохода не приносящей, составляет прямое пожертвование в С4.000.000 рублей золотом (800.000 X 80) на одних ежегодных выдачах в продолжение обыкновенного срока концессии; но ежели принять во внимание, что, дабы уплатить гарантированную сумму, правительство само должно занимать деньги за границею, то сумма потерь правительства возрастет до такой цифры, которая с первого раза может показаться баснословной.

Примечание: Точный расчет этой суммы, сделанный в предположении, что деньги, платимые компании, правительство занимало из 5% годов.,– указывает сумму в 775.746.651 р. золотом, как действительную потерю, сделанную казной в тот момент, когда она согласилась гарантировать на 80 лет 250-верстную Анапо-Сухумскую дорогу. Не мудрено предвидеть, соответственное этой справке, решение по ходатайству за Анапо-Сухумскую дорогу. Оно будет безусловным отказом; да сверх того оно вызовет такие государственные соображения, такие общие государственные меры, которые сделают невозможным повторение финансового бедствия, вроде того, которое только что нами описано. Правда, Лнапско-Сухумской дороги в действительности нет; но дело не в названии,– а что до выставленных фактов, то к ним можно подыскать не один пример в нашей железнодорожной практике.

Чтобы дополнить картину нашего железнодорожного дела, решительно не имеющего точки опоры и вертящегося в направлении случайных, получаемых им толчков,– необходимо обратить внимание на образцовую изобретательность в аргументах, сочиняемых смотря по надобности. Так, исходя с точки зрения, что казенное дорогостроительство никуда негодно, предлагают английской компании постройку дороги до Севастополя, на таких условиях, которым по выгодности для строителей нет в железнодорожной практике ничего подобного, а вслед за тем отклоняют весьма выгодные для казны частные предложения на постройку той же дороги,– потому что постройку распоряжением казны признают выгоднейшей. Так, признавая, что казна не может выгодно эксплоатировать железные дороги,– почти задаром отдают «Главному обществу железных дорог эксплоатацию наидоходнейшей Николаевской железной дороги, а спустя несколько лет, покупают в казну бездоходную дорогу Харьковско-Николаевскую, в надежде, что эксплоатация оной казенными инженерами будет менее убыточна.

Отчего же возможна у нас такая беспримерная путаница в государственных делах? Разве русский человек головой обижен? Ничуть, смекательностью он отличается перед другими народами. Разве он безнравственнее других? По природе нет; но нравственность политическая вырабатывается обстоятельствами, и, чтобы сберечь достоинство слабой натуры человека на поприще государственной деятельности,– нужно по возможности охранять его и от ошибок, и от соблазнов.

Чтобы ошибки были менее возможны, нужно чтобы обсуждение государственных мер было всесторонне и независимо. Чтобы, устранить влияние соблазнов – нужны такие административные порядки, при которых официальная деятельность, оставаясь постоянно на виду, могла быть бы своевременно поверяема, а, в случае неудовлетворительности, тотчас же прекращаема.

В государствах конституционных общепринятой мерой против ошибок служит организованная парламентская оппозиция; гарантией же официальной деятельности правительства – там служит ответственность министров.

Парламентской оппозиции конечно не может быть там, где нет парламента и нет организованных политических партий. Ответственность министров за общее направление дел не может быть в государстве самодержавном: ибо высшее направление внутренней и внешней политики принадлежит здесь императору. Но и при самодержавном правлении возможно организовать интеллигентную оппозицию, и при самодержавном правлении существует возможность ввести действительную ответственность министров. Мы говорим «действительную» ответственность, потому что «формальная» ответственность министров перед государем существует и теперь; но она недостаточна, потому что государь не имеет материальной возможности следить за действиями каждого и i них, да сверх того и самое дело видит только их глазами.

Чтобы говорить о полезной оппозиции, нужно определить ту почву, на которой развести ее было бы желательно.

Оппонировать можно на словах или на бумаге. В старой Европе последний способ весьма развит и нередко достигает своей цели. У нас не то. Нам печать непригодна. Мы еще слишком чутки к печатному слову, не умеем ценить его по достоинству, и потому пользоваться им должны с большой осторожностью. Следовательно, нам годится лишь оппозиция путем живого слова, переводимая в печать настолько, насколько это соответствует общей государственной пользе.

Ареной для словесной оппозиции у нас может быть какое либо высшее законодательное учреждение:

– коего заседания были бы публичны:

– которое было бы составлено из людей, избранных высочайшей властью, но независимых по убеждениям, несменяемых, и не получающих ни наград, ни отличий;

– которое имело бы обязанностью привлекать к совещанию лиц, состоящих в данном случае естественными специалистами, и

– до которого мог бы доходить голос всякого русского.

Чтобы говорить об ответственности министров, нужно наперед условиться, за что может быть привлечен к ответу министр самодержавного монарха.

Самодержавие предполагает одну волю. От нее, от нее одной зависит общее направление государственной политики, как внутренней, так и внешней. Правильности или целесообразности этого направления никто не судья, и следовательно: об ответственности министров за инициативу – у нас речи быть не может. Но этой ответственности нам и не требуется. Наш министр должен иметь значение комиссара, приставленного к исполнению программы, высочайшей властью утвержденной. Он должен отвечать за правильность исполнения и за действия исполнителей, им к делу определяемых.

Установив эту точку зрения, и не покидая основной идеи, что нам следует придерживайся учреждений у нас уже существующих,– постараемся применить вышеизложенные принципы к нашему высшему законодательному учреждению – к государственному совету. Он состоит частью из людей, которые не в силах трудиться, но этот состав соответствовал его чисто формальному значению, и легко может быть пополнен в соответствии с новыми задачами.

Мы полагаем, что с тех пор как сделались публичными заседания сената,– заседания государственного совета прямо ждут своей публичности. Допустить ее ранее мешала их относительная бесцветность. Но коль скоро постановления .государственного совета сделаются существенными, коль скоро они будут ответом на мысли и желания русского народа, коль скоро ими можно будет воспользоваться для того, чтобы авторитетно выяснять народу мотивы всякого нового закона,– публичность заседаний сделается не только возможной, но и прямо необходимой для преуспеяния нашего отечества.

Один из капитальных недостатков наших центральных государственных учреждений состоит в том, что они – сами по себе, а народ – сам по себе. Изменить это и вообще необходимо, что же касается собственно государственного совета, то в этом отношении было бы полезно:

1. Распределив губернии между его членами, предоставить специальному вниманию каждого, по принадлежности губернии, заявления, могущие быть сделанными отдельными частными лицами, равно как и все сведения, доходящие из губерний иными путями;

2. Присвоить членам совета право оффициального, в присутствии, запроса;

3. Установить коренным правилом, что ходатайство, идущее от дворянства или земства или какой – либо губернии, если будет признано, председателем совета, подлежащим обсуждению в собрании совета, должно быть рассматриваемо в присутствии депутата от ходатайствующей коллегии,– предоставить дворянству и земству каждой губернии избрать постоянных депутатов, которые в случае надобности могли бы быть непосредственно вызываемы для присутствования в совете. Дабы выразить уважение к местному представительству, депутатам этим следует дать голос, наравне с прочими членами государственного совета.

Затем, в предупреждение недоразумений, как в отношении того, какие предметы могут быть обсуждаемы в совете, так и относительно формы, в которой должно происходить обсуждение,– необходимо было бы установить, что не могут быть принимаемы к рассмотрению заявления и ходатайства, касающиеся формы правления или прерогатив самодержавной власти, равно как не могут быть допускаемы ни критические отзывы о действиях императора, ни непочтительные выражения, до императора или его семейства относящиеся.

На обязанности государственного совета осталось бы по прежнему рассмотрение годового бюджета; по это рассмотрение, составляющее ныне одну формальность, превратилось бы во всестороннее изследование предположенных расходов. Бюджет, рассмотренный в таком порядке и утвержденный императором, составил бы закон, подлежащий исполнению министрами – по принадлежности предмета. Министр, получающий такой закон, должен быть ответствен за точное его исполнение – перед тем самым учреждением, которое этот закон редактировало, т. е. перед государственным советом.

Такой порядок надзора за действиями министров имел бы капитальную важность,– и по влиянию на наши внутренние дела, и по значению, которое было бы ему придано нашими заграничными кредиторами-ценителями.

Ответственные министры, обязанные давать государственному совету и отчет в своих действиях, и всякие требуемые раз'яснения, членами государственного совета быть не могут. Такая необходимость, с формальной стороны несколько понизив положение министров, неизбежно составила бы лишнюю трудность при проведении новой меры, но и тут есть выход, который может помирить личные интересы.

Мы напомнили выше, что общее направление государственной политики у нас может зависеть только от непосредственной воли государя императора;

Мы сказали выше, что односторонность взглядов была одной из причин наших экономических невзгод, и думаем, что от той же причины было немало бед и в других частях нашей государственной администрации;

Мы сказали выше, что одна из причин невозможности для императора наблюдать за действиями министров состоит в том, что смотреть на дело он должен их же глазами;

– следовательно императору нужны ближайшие, так сказать, кабинетные помощники для формулирования его инициативы,

– следовательно польза государственная требует уничтожения единоличных докладов и замены их докладами в присутствии других компетентных лиц, которые имели бы возможность высказать мнение, несогласное с мнением докладывающего, и были бы свидетелями при заявлении фактов, приводимых в подкрепление какого-либо убеждения.

Чтобы удовлетворить этой административной потребности, нам казалось целесообразным учреждение при императоре личного его совета, в котором каждая государственная специальность имела бы своих представителей. В этот совет перешли бы и те министры, которым нежелательно подойти под новую министерскую программу. Члены этого совета могли бы быть в то же время и членами государственного совета, а председатель государственного совета был бы непременным вице-председателем совета государева.

В этом последнем совете обсуждались бы дела высшей государственной политики – до передачи их власти законодательной или исполнительной; здесь читались бы мемории государственного совета, и здесь же происходили бы доклады министров императору.

Эти общие соображения о государственных порядках были нам необходимы для того, чтобы вставить в готовую рамку финансовые меры, которые представляются нам неотложными,– а теперь мы перейдем к изображению самих этих мер.

В начале записки мы сказали, что выход из настоящего финансового кризиса возможен только путем самой суровой экономии. Все ее шансы должны быть заранее расчитаны, и сокращением издержек должна руководить прежде всего возможность покрыть их из ожидаемого государственного дохода, добытого без напряжения платежных сил.

Чтобы составить серьезный государственный баланс, нужно иметь перед глазами не только голые цифры, указывающие размер ожидаемых доходов и предположенных расходов, но, вместе с ними, и обстоятельные объяснения, почему доходы не могут быть увеличены, а расходы не могут быть уменьшены.

Чтобы сокращение расходов привело к результату, соответствующему нашим финансовым затруднениям, оно не должно ограничиваться удешевлением существующих учреждений, а должно идти далее, т.-е. упразднять все то, что не составляет безусловной необходимости, и перестраивать остальное на более дешевую ногу.

Сокращения в статьях расходного бюджета, поддающихся воле законодателя, должны быть тем более значительны, что в бюджете этом есть статьи, воле законодателя не подчиняющиеся (уплата процентов и погашения по займам),– да есть и такие, как, например, издержки на гражданское и духовное просвещение, которые, вместо уменьшения, неизбежно потребуют увеличения.

Сокращения, возможность и даже необходимость коих наиболее бросается в глаза, по нашему мнению, следующие:

1. Упразднение комитета министров, как учреждения, систематической государственной программе несоответствующего.

2. Упразднение 2-го отд. собств. е. и. в. канцелярии, как учреждения, ничего не делающего, и, при его настоящем составе, ничего делать не могущего, что доказывается поручением не ему, а комиссиям из посторонних лиц – выработки серьезных законодательных проектов. Дела 2-го отделения натурально отошли бы к департаменту законов государственного совета.

3. Упразднение самостоятельного министерства государственного контроля и присоединение его к департаменту экономии государственного совета.– Конечная задача обоих этих учреждений одна и та же: оберегать государственную казну и регулировать ее расходование. Сосредоточение в одних руках мер, принимаемых для этой цели,– было бы особенно полезно.

4. Упразднение министерства путей сообщения и ограничение задачи путейского ведомства теми предметами, которые ныне ведаются инспекциями.– Помимо значительной экономии, которая получилась бы от упразднения целого министерства (которое и заменять чем либо другим не требуется) – самое дело, при новом иˆрядке, значительно выиграло бы:

a) Оттого, что путейское ведомство перестало бы рассуждать о пользе дорог и водных путей,– предмет, в который оно вмешивалось дольше любителем, не имея ни научных, ни фактических данных для его разрешения.

b) Оттого, что с уничтожением авторитета министерства путей сообщения, действия компаний, состоящих в контрактных отношениях с правительством, будут ведаться судом или, лучше сказать, попадут под разбирательство суда всякий раз, когда компания нарушит свой контракт.

c) Оттого, что прекратилась бы вне-контрактная, следовательно произвольная, выдача компаниям субсидий, разоряющих казну.

d) Оттого, что открылась бы возможность, не унижая достоинства министра, произвести подробную ревизию как центральным, так и местным железнодорожным делам, и обнаружить разные расхищения, из которых одних министерство не знает, другие же, если и становятся ему известными, то не влекут за собой такой ответственности, которая отучила бы запускать в казну всякие нечистые руки.

Значительные сокращения могут быть сделаны и по другим ведомствам, но не следует полагать, чтобы эти сокращения могли привести к достаточной, так сказать решающей экономии, если с ними правительство не сократит, примерно наполовину, издержек на армию и флот.

Мы глубоко убеждены в неотложной необходимости уменьшить численность войска – для целей финансовых, но не уверены мы в том, чтобы эта мера не имела и иных достоинств.

Дозволив чрезмерно усилиться Пруссии, мы потеряли значительную долю нашего политического влияния, чему ясным доказательством послужил мир, нам другими правительствами продиктованный. Русское правительство было унижено, русский народ страдал от этого унижения, и заставить его вновь страдать подобным образом – было бы несправедливостью. Следовательно: начать новую европейскую войну мы не могли не только потому, что война дорого стоит, но и потому, что, рискуя многое потерять, мы ни в каком случае не рискуем что-либо выиграть. Теперь вопрос «что лучше»? Оставаться в настоящем положении, постоянно конфузясь нашей немощи,– или принять открытую политику, при которой мы вперед заявили бы, что сокращаем наполовину нашу армию и флот, потому что не желаем путаться в европейские комбинации и, сосредоточиваясь на наших внутренних интересах,– их будем защищать, как всегда защищали. Решить этот вопрос не поможет ни дипломатия, ни стратегия; правильно решить его может лишь сам царь, которому прирождено чувство меры и на котором сосредоточивается и честь, и сила России. Но при этом решении, да не забудет он, что под гнетом чрезмерных издержек на войско, изнывают все народы, и, следовательно, мужественно подав первый пример к разоружению, он приобретет симпатию всех народов и поставит себе нерукотворенный памятник на форуме всемирной истории.

---

Когда определится общая цифра такого годового дохода, который может быть получен без особого обременения плательщиков, когда в эту цифру уложатся все предстоящие расходы,– тогда останется опубликовать государственный бюджет и строго оградить точное его исполнение.

Опубликование годового бюджета имеет везде серьезное значение; но в других землях оно нужно исключительно для того, чтобы плательщики знали: почему с них берут столько-то, а не менее. Нельзя совершенно отрицать, что обнародование бюджета полезно нам и в этом внутреннем смысле, но гораздо важнее для нас впечатление, которое производит оно на наших заграничных кредиторов, на заграничную публику.

Дело в том, что сотня миллионов рублей, которые Россия должна ежегодно уплачивать золотом за проценты и погашения по государственным займам, да по бумагам, выпущенным банковыми и железнодорожными компаниями, делает для нас курсовой вопрос вопросом жизни или смерти.

Дело в том, что бумажный рубль, к размену не принимаемый, сам по себе никакого значения не имеет, и следовательно ценность его поддерживается только потребностью и уважением за границею тех предметов, которые на этот рубль приобрести можно.

Дело, наконец, в том, что, при нашем особенно низком курсе и в надежде, что он может поправиться, заграничная публика накупила громадное количество русских – бумажных фондов и затем

– красивы наши финансовые дела, радужны наши экономические надежды,– так она усиливает покупку означенных фондов и тем повышает курс бумажного рубля, а

– неопределенно подавлено наше финансовое положение и нет ввиду очевидных путей к его поправке;– так заграничной публикой овладевает паника; она бросает на наши рынки массу наших бумажных фондов и, чтобы выручить свои фунты, марки или франки, отдает рубли за что ни попало,– чем и роняет быстро наш курс.

Предела этому падению курса предвидеть нельзя, а между тем: взяв точную цифру наших обязательных расплат золотом, легко определить тот момент, с которого начинается неизбежность нашего государственного банкротства.

Из всего этого следует, что чем резче, чем необыкновеннее будут меры, принимаемые для поправления русских финансов, чем громче будет об этом заявлено и чем положительнее будет цифровой вывод, последствие принятых мер составляющий,– тем успокоительнее подействуем мы на наших заграничных кредиторов и тем легче станет нам справляться с нашими заграничными платежами, ибо повышение курса,– в этом случае непременно предстоящее,– даст непредвиденные сбережения, а опубликование об этих сбережениях даст новый еще более решительный толчок утверждению нашего кредита.

Вот все, что следовало заметить относительно опубликования бюджета. Остается два слова о мерах к ограждению точного его исполнения.

Контроли существуют у нас всякие;-не существует только такого, который не позволял бы нам тратить больше, чем мы имеем.

Доныне сметные государственные расходы принимались в бюджет, смотря по надобности, не соображаясь с средствами, имеющимися для их покрытия. Предшествующее изложение показало необходимость ограничить эти расходы пределами нашей платежной возможности. Но остаются еще расходы «сверхсметные», непредвиденные, которых совершенно избегнуть тоже нельзя.

Что касается этих последних расходов, то нам казалось бы необходимым:

1. Иметь для них в бюджете особую, ограниченную ассигновку;

2. Расходование такой ассигновки производить с величайшей бережливостью и притом так, чтобы в 5-ти летний, например, срок, общая цифра израсходованного ни в каком случае не превышала того, что было на этот, период времени ассигновано.

Вот необходимые основные порядки. Остается вопрос: кто будет шаг за шагом следить за тем, чтобы они в точности соблюдались? Кто будет тем ключей, без которого нельзя дойти до казенной шкатулки? Такой наблюдатель столь же необходим в государственном механизме, как необходим в купеческой конторе бухгалтер, без пометы которого ничто не может быть уплачено.

Таким бухгалтером Царства Русского желали бы мы видеть председателя департамента экономии государственного совета.

Получ. 23 мая.

112.

Милостивый государь, Константин Петрович!

Прошу Вас повергнуть к стопам его величества благоговейное чувство, с которым принял я высочайшую благодарность, мне через Вас об'явленную. Дай Бог нашему благочестивому государю выбраться из того, как вы называете, лабиринта, в который обстоятельства и люди завели Россию, но это трудно и с каждым днем становится труднее.

Сам государь и Вы немногие, стоящие у престола верные сыны отечества, все Вы подавлены заботами текущего дня и счастливы, ежели он не принес с собой новых огорчений. Конечно, прежде всего должны Вас озабочивать беды, постигшие Россию в последнее время. Но наши старые, хронические недуги хуже новых, ибо они не имеют характера сумасбродной случайности, а вошли в нашу кровь и подготовляют неумолимую катастрофу. Эти недуги – недуги денежные.

В cdbepe материальных интересов России, государь и Вы с ним – можете видеть только то, что Вам показывают и должны понимать вещи так, как специалисты Вам их представляют. Но можете ли Вы поручиться за то, что эти специалисты желают сказать Вам правду, или хоть за то, что, думая служить отечеству верой и правдой, они не служат слепым орудием каких-либо воров или крамольников? Не ручайтесь. Вы рискуете жестоко ошибиться.

Вы назначили ревизию некоторых губерний. Вы хорошо сделали: она поможет Вам увидать Россию в настоящем ее виде и дать ей такое устройство, которое к собранным данным будет наиболее подходящим;– но необходимость обревизовать Ваше железнодорожное дело еще неотложнее, ибо в него, как в бездонную пропасть, уходят последние Ваши средства. Спасайте же что можно, спасайте сейчас же, а упустите время, так уж бесполезно будет и узнать беду, потому что пособить ей будет нечем.

Говоря о ревизии железных дорог, мы разумеем ревизию людьми того же разряда, как и сенаторы, губернии ревизующие, а не инженерами, проникнутыми корпоративным духом, и не генерал-ад'ютантами, добрыми, честными, но неизбежно подпадающими под постороннее влияние.– Сказать кстати, ревизия, произведенная графом Барановым, не имела ничего общего с финансовыми задачами. Она не вникала ни в денежные подробности эксплоатации железных дорог, ни в вопрос о том, действительно ли необходимы те разорительные приплаты к доходам, которые делает казна по гарантии. А в этом-то и содержится главная суть безобразий.

Простите меня, что я так часто возвращаюсь к железным дорогам, но я сам когда-то трудился да этом поприще. Я имею право гордиться этой моей деятельностью, потому что она была безусловно честна и безусловно полезна отечеству, а между тем мне приходится краснеть перед моими детьми, при мысли, что я принадлежал к той сфере, в которой ныне они видят вертеп разбойников.

Полгода тому назад, когда я писал наследнику цесаревичу,– у меня еще были кой-какие иллюзии. Теперь потеряны и они. Я пришел к убеждению, что в России не может быть того честного и способного человека, который бы не соблазнился легкой возможностью поживиться на счет казны. Тем не менее: иметь людей, распоряжающихся государственными средствами, Вам все-таки необходимо, и стало быть единственное Ваше спасение – такая форма, при которой бы люди служили честно, потому что бесчестно им служить не позволят.

Министром финансов теперь у Вас знаменитый финансист. Как человек глубоко-ученый, он должен быть «не от мира сего». Он не солжет, если Вы потребуете от него голой правды. Спросите же его:

– Может ли Россия выбраться из финансовых затруднений, т. е. не дойти до государственного банкротства,– если не примутся сейчас же меры – самые чрезвычайные?

– Предвидит ли он возможность спастись какими-либо иными путями, не предприняв колоссального сокращения в государственных расходах?

В придаток к этим сведениям, министр об'яснит Вам на цифрах: какие громадные потери несет Россия на каждом новом понижении курса,– и тогда Вам легко будет убедиться, что предложенный много принцип удовлетворения государственных потребностей – лишь в пределах нашей материальной возможности – остается единственным спасением; переведение же этого принципа на цифры, и опубликование этих цифр – остается единственным средством остановить падение курса, т. е. поправить ценность нашего бумажного рубля.

Прилагаемая при сем записка была приготовлена для представления при случае. Случая этого не будет, а потому я позволяй себе переслать мой труд по почте: быть может, и найдете Вы в нем что-нибудь основательное.

Описываемая там Анапо-Сухумская железная дорога – есть дорога Балтийская. Я должен это об'яснить для того, чтобы составленный мною расчет государственных потерь не имел вида пустой фантазии; но название тут важности не имеет; ибо описанные извороты, в том же виде, и в тех же, если не в больших размерах, практикуются на целой серии других дорог, живущих на казенные деньги.

Чтобы остановить, сделавшееся мне известным через газеты, недавнее ходатайство министров путей сообщения и финансов о ссуде обществу Балтийской железной дороги 2.300.000 руб. на покупку стальных рельсов,– я послал графу Лорис – Меликову резкое об'яснение безобразности этого дела. В ответ на это я тотчас же получил от Меликова,– которого вовсе не знаю,– горячую благодарственную телеграмму; но мне неизвестно, послужило ли мое вмешательство к спасению казны от вышеупомянутой потери.

Благодарю Вас за доброе христианское участие к моему семейному горю. Но, увы, всякая надежда на излечение моей болящей дочери – окончательно потеряна.

В заключение позволю себе ответить на замечание Вашего письма относительно клевет, возводимых на Вас печатью.

Простите меня: Вы не правы. Клевещут на Вас только такие газеты, которых похвала была бы оскорблением, все же другие, даже такие, которые недружелюбны России, говорят о Вас сочувственно и уважительно. Правда, они не предсказывают Вам успеха, но это потому, что они вообще сомневаются в возможности поправить материальную будущность России. Да кроме того: клеветы, ежели они и будут, должны скорее Вас радовать. Клевета – порождение зависти, а зависть неизбежно будет расти по мере Ваших успехов на трудном поприще, для Вас открывшемся.

Да сохранит и укрепит Вас Бог. Вот искреннейшее сердечное желание

Вашего покорного слуги

Павла Ф. Дервиз.

Сейчас прочитал в газетах слух о назначении Георгиевского министром народного просвещения. Публика этим обидится, но и это не беда, если Вы устроите возможность интеллигентной оппозиции. Ради самого Бога подумайте об этом. Это вопрос первейшей важности, ибо Вами организованная и перед Вами высказываемая оппозиция будет полезна, а если она организуется сама собой и в сферах, неподчиняющихся постоянному надзору,– т» в конце концов она будет гибельна.

Бонн, 22 мая 1881 г.

113.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Извините великодушно за докучливость; но меня озабочивает исполнение высочайшего повеления, вчера утром мною, полученного, и необходимо требующего точнейшего раз'яснения его смысла. Не получили ли Вы ответа на письмо Ваше к государю? Я полагал бы послать прилагаемую записку; одобряете ли ее, или же она 5ж не потребовалась бы вследствие полученного Вами ответа.

Искренне Вас уважающий и преданный

Барон Николаи.

24 ноября.

114.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Сердечно Вас благодарю за все сообщенные сведения и указания: но думаю, что мне необходимо, в виду неполучения Вами ожидаемого ответа, послать свою записку в Гатчино по следующим формальным причинам:

1. резолюция, присланная мне государем, выражена так неопределительно: – «Я все таки остаюсь при том, что в подобном виде и составе комиссию допустить невозможно» – что я никак не имею права перемену в составе ограничить личными своими убеждениями, а должен иметь документальные указания для моего ограждения в будущем,

2. что я имею в руках оффициальное высочайшее повеление письменное о приостановлении открытия комиссии до дальнейших его величества указаний. Указаний этих я неполучал, а без них не имею законного права открыть действие комиссии.

Надеюсь, что Вы со мной согласитесь, что в подобном деле, в которое письменно вмешались посторонние, мне нужно письменное обеспечение.

Если одобрите мой взгляд, то не беспокойтесь отвечать – будет tacitiis consensus.

Еще раз благодарю за участие Ваше в этом деле, которое конечно не разовьет во мне охоту что-либо снова предпринимать.

Искренне уважающий и преданный

Бар. Николаи.

24 ноября.

115.

Многоуважаемый Константин Петрович, сейчас, в 5 с ¹/₂ часов, я возвратился домой и получил Вашу записку; ужасно, что Вы обедаете в 5 с ¹/₂ часов, а я обедаю в 6 часов. Если Вам желательно меня видеть непременно возможно скорее (признаюсь меня это испугало), то нельзя ли нам видеться в 7 часов, когда мы оба пообедали: угодно ли Вам ко мне заехать, или желаете, чтобы я к Вам приехал?

Душевно преданный

Бар. Николаи.

Пятница.

116.

Многоуважаемый Константин Петрович, в надежде, что Вы еще не имели случая передавать далее содержание нашего вчерашнего разговора, я позволяю себе, для облегчения Вашей памяти, и в полной уверенности в Вашем желании передать все мною сказанное, послать Вам при сем в кратком наброске воспроизведение того, что я Вам вчера говорил. Много дум я передумал после Вашего ухода и до поздней ночи. Все они меня подтвердили в убеждении, что покориться я обязан буду, но добровольно соглашаться, по совести, не в праве. Я старался помочь и себе, и Вам приисканием иных более пригодных кандидатов; мне пришли на ум: кн. Ливеп – гос. имущ. – и товарищ Лорис-Меликова. Оба люди образованные и характером конечно честные. Для мин. гос. имущ. легко найти кого-нибудь. Наконец, наш новый сочлен по гос. совету ревизующий Ковалевский, я его лично не знаю, но кажется он человек свежих лет и сил, и о нем много хорошего я слышал. Вы вероятно его лучше меня знаете. До окончания ревизии можно было бы смело дать дожить бедному Сабурову.

Что Вы обо всем этом думаете? Не ожидаю от Вас письменного ответа, но лишь передаю это на Ваше соображение. Когда Вам не понадобится прилагаемая моя исповедь, потрудитесь ее возвратить. Что бы ни случилось, я хотел бы сохранить этот документ для своего, быть может, впоследствии оправдания. Оканчиваю, чем вчера начал: «прикажут – пойду хоть на плаху», но сам принимать то, во что не верую, не могу.

Душевно Вам преданный

Бар. Николаи.

Суббота.

117.

Душевно уважаемый Константин Петрович, Вы приняли такое теплое и сердечное участие и посредничество в событиях моей жизни сих последних дней, что я не могу не поделиться с Вами ощущениями только что состоявшейся аудиенции. Что результаты ее оправдали все мои опасения по существу самого дела, на это я был приготовлен с той минуты, когда получил Вашу записку. Но могу поистине сказать, что если что-либо могло облегчить для меня тяжелое чувство, с которым я принимаю бремя на меня возлагаемое, то это та форма, в которой оно на меня окончательно возложено государем императором, и тот прием, которого я удостоился. Из слов его величества я узнал, насколько Вы, с дружественным участием, передали все, что мною было Вам сказано, не забыв и о потребностях сердца отца и частного человека. Меня это не удивило вовсе, но не могу не поблагодарить Вас за это от души. Я отдал себя в распоряжение государя своего, но по крайней мере знаю, что как оценивается тягота бремени, которое возлагается на мои старые плечи. Теперь что Бог даст. Взявшись за дело конечно не уроню своего знамени – честной преданностью долгу, а какой будет успех, о том буду судить не я.

Душевно Вам преданный

Бар. Николаи.

118.

Причины, по которым, и по совести, и в полном сознании громадного долга своего к государю своему не считаю себя способным в настоящее время исполнить обязанности министра народного просвещения с должным успехом, суть следующие:

1. Позволяю себе думать, что всякое новое царствование, особенно в такое время быстрого движения умов, которое мы переживаем, должно, при новых назначениях на высшие государственные должности, избирать деятелей в среде лкдай достаточно еще молодых, чтобы они могли бы быть представителями настоящего и будущего, но не давно прошедшего. Принадлежа по времени своего воспитания и начала своей общественной деятельности к первой половине царствовапия императора Николая I, я по своему образу мыслей, по своим взглядам и убеждениям принадлежу к эпохе давно прошедшей, к школе совершенно иной, нежели га, которая должна была образоваться под влиянием прошлого царствования. Переделать себя на седьмом десятке жизни я не могу, и поэтому в таком щекотливом деле, как народное образование, должен, по необходимости, быть в разладе с современными потребностями. Люди моего времени могут быть еще советниками при новом царствовании: они представляют собой консервативный элемент традиций, но деятелями новыми они быть не способны.

2. Почти вся моя жизнь и деятельность протекла на Кавказе, на дальней окраине, поэтому я могу без стыда сознаться, что я Россию совсем не знаю; не знаю ее современных нужд по народному образованию, местных желаний и потребностей, не знаю ни одного из современных деятелей, не знаю и посторонних людей, которые с пользою могли бы быть призваны к деятельности; я, поступая на должность министра, должен бы посвятить годы для того, чтобы учиться, чтобы собственным наблюдением изучить почву своей новой деятельности, познакомиться с людьми, с которыми мне пришлось бы действовать, с такими, которые с пользою могли бы быть привлечены к делу. До того, когда я успел бы настолько осмотреться, я с некоторой уверенностью действовать не могу. Все это начинать в 60 лет уже не время.

3. Хотя я часть своей службы провел по ведомству министерства народного просвещения – я занимал и звание товарища министра; но с того времени прошло уже 18 лет, в течение которых я был совершенно отчужден от этой сферы деятельности; с того времени она в очень многом изменилась; возникли новые требования, новые отношения общества к делу народного образования, а потому, если я внесу воспоминания своей прежней деятельности, то легко стану в разлад с требованиями настоящими; отбросить же свои убеждения прошедшие, не имея никакой почвы для убеждений новых, я не в состоянии, а потому могу принести больше вреда, нежели пользы.

4. Многие новые отрасли образования возникли с того времени, когда я бич деятелем на этом поприще; создалось, напр., женское образование, в таком виде, который не согласуется вовсе с моими сложившимися в иную эпоху убеждениями относительно назначения женщин в обществе и образовательных потребностей и обязанностей государства к этим потребностям. Переделать свои убеждения, подчинив их современному взгляду, я не могу; ломать созданное и уже приобревшее право жизни я не считаю себя в праве. От этого должно произойти неправильное отношение нерасположения к тому, что по неволе должно охранять.

5. Бремя министерства народного просвещения в настоящее время есть бремя более тяжелое, нежели оно было лет 20 тому назад, от правильного его направления не в малой мере зависит будущность русского общества; для поднятия этого бремени нужны силы еще свежие, еще не надорванные прежним долгим трудом. Принимать такое бремя в 60 лет отроду – после 40 лет службы трудовой – было бы недобросовестно или самонадеянно.

6. Не считаю себя в праве упоминать о частных семейных своих условиях, для которых принятие должности министра народного просвещения было бы самой тяжелой жертвой; жертва эта приносилась бы безропотно, если бы существовало убеждение, что она окупается сознанием пользы, которую можно принести, и хоть сколько-нибудь плодотворной службы, которую можно еще отслужить своему государю: но когда такого убеждения не существует, и напротив того существует уверенность в своей несоответственности тому доверию, которого удостаиваешься, то жертва частной жизни только присоединяется как новое бремя к тому тяжелому чувству, с которым идешь без веры в себя, без надежды на успехи, навстречу будущности неприглядной.

Вот соображения, по которым я, как честный человек и верноподданный, не могу, по совести, добровольно принять звание министра народного просвещения; затем все зависит от воли моего государя; потребует он от меня этой службы, я к ней отнесусь с той же преданностью долгу, в которой я вырос и жил до сего дня, и с искренним желанием по мере остающихся сил оправдать доверие мне оказываемое.

Бар. Николаи.

21 марта, 1881 г.

119.

Надпись на конверте:

Его превосходительству

Константину Петровичу

Победоносцеву

от Делянова.

Иван Давыдович Делянов, статс-секретарь, член государственного совета, повторяющий одно и то же с мая 1880 г.

Читает ли государь «Московские Ведомости»? С 1-го марта и до 7-го апреля там помещены поучительные статьи. Какая превосходная статья о измышленной другими газетами реакции правительства. 7 апреля о студентах. Хорошими людьми оказываются возвращенные из административной ссылки. О, Лорис, не добром помянет тебя Россия.

120.

Сегодня прочел я назначение Таганцева членом консультации. И после этого удивляются, что у нас родятся Желябовы и Рысаковы. Кто их формирует, если не Таганцевы, Муромцевы и т. п.?

Говорят, что тут подействовал Марков. Не свобода опасна, а деморализация свыше. Как обманывают бедного государя. Впрочем, что удивительного, когда сатана во главе правительства.

Иван Давидович Делянов, статс-секретарь, член государственного совета.

121.

22 марта 1881 г.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Телеграмму, которая так взволновала графа Строганова, я уже разумеется читал. Это есть извлечение из «Blue Book», и «Journal de S. Pétersbourg» тут ни причем. Дуфферинг доносит своему правительству о моем с ним разговоре, о том, что я говорил про английские интриги в Ахал-Теке, которые могут побудить нас идти далее, чем мы думали; о том, что он слышал от Шамси про нашу миролюбивую политику (посредничества французского тут я никакого не усматриваю), наконец о том, что Скобелев à sa demande по расстроенному здоровию намерен возвратиться в Петербург и будет замещен генералом Рербергом, так гласит донесение лорда Дуфферинга, которое я читал-и что мы в настоящее время поставили себе главной задачей умиротворение Ахал-Теке. Мне кажется, что все это должно быть скорее неприятно английскому, чем русскому слуху.

Впрочем мало ли чего не печатает «Blue Book»? Для меня главное, чтобы наше дело было хорошо ведено, и если это мне не удастся, то конечно надо желать, чтобы наша политика была в более искусных руках. Это меня нисколько не опечалило бы.

Верьте искреннему чувству

душевно преданного Вам

Н. Гирса.

122.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Посылаю Вам «Письма о современном состоянии России».– Не откажите прочесть. Я убежден, что в общем смысле Вы согласитесь с принципами, в этих письмах проповедуемыми.– Я уверен, что это единственная программа, могущая вывести русское правительство на каменную дорогу, из тою болота, в котором оно завязло.

Прошу верить в глубокое мое к Вам уважение

И. Воронцов.

24 мая.

Я был бы счастлив, ежели бы мог Вас познакомить с автором этих писем.

123.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Целый вечер остаюсь я под впечатлением сегоднешнего заседания и, наконец, перебирая в памяти каждое слово, каждую мысль, которые были сегодня заявлены, останавливаюсь с особым вниманием на Вашей речи. Совершенно откровенно скажу Вам, что во многом я не разделяю Вашего взгляда, но это нисколько не мешает мне положительно и с полной искренностью преклониться перед замечательною правдивостью Вашей, перед гражданским Мужеством, с которым Вы сегодня говорили. Вы в основание всей Вашей речи положили вполне верный, безусловно справедливый тезис: «кругом ложь, ложь и ложь». Да, действительно, ложью наполняли, нагнетали тот правительственный пузырь, который, несмотря на блестящие фразы и восхваления газетных статей, лопнул с треском, унеся с собой в вечность оплакиваемого нами царя мученика. Вы сказали великую истину и притом так, как может говорить человек, говорящий правду, живущую в его сердце. Завтра я не поеду в государственный совет и потому буду лишен удовольствия от души пожать Вашу руку. Уто и побудило меня взяться за перо, чтобы написать Вам эти строки. Повторяю, что никакие личные побуждения мной не руководят и руководить не могут. Я нисколько от Вас не скрою, что, при всех внутренних достоинствах, Ваша речь имела громадный недостаток, извините за правду, часто вредящий успеху Ваших мнений и заявлений в совещательных заседаниях. Недостаток, этот – крайность. Чувство, правда, вера и глубокая преданность делу увлекают Вас и Вы, в минутном возбуждении, забываете границы. Вот почему в начале письма я сказал, что во многом не разделяю Вашего мнения по существу. Извините за откровенность. Она внушена лишь чувством глубокого к Вам уважения.

Скажу два слова и о себе. Я проанализировал подробно и хладнокровно мое поведение в совещании. После гр. Строганова, я первый заговорил против; припоминаю, что я говорил, не церемонясь. Моя тема была другая, чем Ваша; я находил, что такие меры, как бывшие сегодня в обсуждении, не могут быть решаемы одним почерком пера, что мотивы, приведенные в докладе, журнале и проекте об'явления, «рухнули» и «рухнули безвозвратно». Рухнули они, как фальшивая нота, под которой оборвалась струна, слишком долго выдерживавшая эту фальшь. Я сказал, что ни один министр не имеет права выставлять себя благодетелем народа, что это право принадлежит исключительно (монарху. Я «заявил, наконец, что дело требует тщательного пересмотра, и смею думать, что этот оборот дал в результате исход совещания, которого я искренно желал, т.-е. чтобы дело не было решено сегодня. Знаю, что я нажил себе непримиримых врагов, что и было уже мне заявлено в корридоре вел. кн. Константином Николаевичем, который сказал, что я совершил чуть не преступление, сказав, что предлагаемая мера есть первый шаг к ограничению самодержавной власти. Знаю уже, что фраза: «мотивы рухнули безвозвратно», оскорбила некоторых лиц до мозга костей. Господь с ними. Я ничего не боюсь, за кресло свое не цепляюсь и лгать не умею. Следовательно, я остаюсь при убеждении, что сегодня исполнил долг верноподданного, как умел, как подсказала мне совесть. А эта совесть мне подсказала; что ложь и фальшь были бы великим преступлением в такие минуты, как мы переживаем.

В заключение еще раз повторяю, что дай Бог, чтобы наш молодой государь чаще призывал к себе всех министров, Он увидит тогда, что есть голоса, не боящиеся говорить правду. Вы неоднократно упрекали меня в том, что я возбудил дело о пересмотре закона о печати, Константин Петрович. Вы не знаете при каких обстоятельствах это было сделано и для чего было сделано. Когда нибудь на досуге сойдемся, и я расскажу Вам все подробно. Не моя вина, что дело приняло такой оборот. Этот оборот оно не могло не принять при тех условиях, в которых внезапно очутилась наша правительственная обстановка.

Письмо мое, в котором я первоначально имел намерение лишь сказать Вам искренний и дружеский привет, вышло непомерно длинно, но оно вылилось от души и под влиянием всего передуманного и пережитого в течение дня.

Еще раз прошу Вас не сетовать на меня и еще раз с глубоким уважением жму Вашу правдивую руку.

Искренне уважающий и преданный

Маков.

8/III-81.

124.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Премного благодарю Вас за благосклонную присылку брошюры о расколе. Меня этот вопрос всегда интересовал. Я уже начал читать ее. Изложение замечательно внушительное, хотя я еще не догадываюсь, куда ведет автор.

В ответ на последние дружеские строки в письме Вашем я позволяю себе сказать совершенно противоположное. Находясь в стороне от острых вопросов дня, я теперь не чувствую их тягости и с наслаждением слежу за первыми, хотя бы и второстепенными признаками новых веяний. Меня радует, что государь все резолюции и на французских бумагах пишет по-русски, все записки также, и этим заставляет и принципала нашего писать по-русски же. Авось доберутся и до дипломатов наших и прикажут им излагать свои мысли по-русски, тогда может быть они станут и думать по-русски. Меня радует также, что государь отказался читать ворохи бумаг, присылаемых ему из министерства, и требует, чтобы ему давали читать только то, что, по мнению министра, для него, т.-е. для государя, может быть важно и полезно прочесть. Радует меня устранение Макова от дел, в особенности духовных. Наконец очень обрадовало меня, когда я узнал, что государь не поддался заманиваниям берлинского Мефистофеля и вовсе не желает на первых же порах потерпеть дипломатическую неудачу в вопросе о международных соглашениях против нигилистов и коммунистов. До меня не дошла пока ни единая весть о нерассудительном шаге, а потому я могу вполне предаваться упоениям медового месяца нового царствования. Все таки медового, несмотря на трагизм минуты.

С глубоким н искренним уважением остаюсь

Вашим покорным слугою

Остен-Сакен.

23 марта.

Возвращаю с благодарностью интересную статью «Современных Известий» и прошу позволения попользоваться еще «Московским Церковным Вестником».

125.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Позвольте мне сообщить Вам прилагаемую вырезку из «Кенигсбергской Газеты», заключающую в себе характеристику нынешнего государя.

По поводу слухов о важных переменах я невольно вспоминаю о том, что сказано в известной Вам статье «Revue des deux mondes» об Испании:

«...Un gouvernement très capable n'est pas nécessaire là qu les nécessités sont tellement évidentes, tellement primitives, que tout le monde doit les voir, tellement considérables qúen de longues années on ne saurait y satisfaire».

Увы, оказывается, что Николай Карлович Гире меня обманул относительно последовавшего решения по поводу вопроса о праве убежища. Были по этому случаю переговоры и даже, повидимому, циркуляр. Таким образом министерство иностранных дел успело потерпеть дипломатическую неудачу уже на первых днях нового царствования.

С глубоким почтением покорный слуга Ваш

О. Остен-Сакен.

Берн 7/19 мая 1831 г.

126.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Исполняя желание одного из здешних ученых, позвольте препроводить к Вам начало его труда. Из письма его ко мне Вы увидите в чем дело.

Сожалею, что не мог доставить Вам никаких сведений о девице Бейер, но у меня никаких агентов нет, а она проживает под чужим именем, которое неизвестно.

Не смею утруждать Вас более длинным письмом и прошу принять уверение в чувстве искреннейшей преданности Вашего

А. Гамбургер.

127.

Частное.

20 августа/1 сентября 1881

Дражайший Николай Михайлович.

Третьего дня 18/30 августа многие вечерние парижские газеты публиковали следующую депешу: Saint – Pétersbourg, 30 août...Le Messáger du gouvernement annonce que, M. Kosloff, grand maitre de la police à Moscou, est nommé grand maître de la police à Saint-Pétersbourg. Le même journal annonce que le maior général Jankowski, gouverneur de la Bessarabie, est nommé grand-maitre de la police à Moscou, et que M. Baranoff, commandant de la ville de Saint-Pétersbourg, est nommé gouverneur d'Arkhangel».

Хотя назначение Ваше архангельским губернатором мне невероятным и даже невозможным, тем не менее, принимая в соображение, что известие это совпадает с оффициальным об'явлением об упразднении с.-петербургского градоначальства, я хотел узнать, каким образом и из какого источника таковой слух распространился.

По надлежащей справке вот что оказалось.

Русским агентством была открыто отправлена в Брюссель и в Париж телеграмма, извещающая о назначениях генералов Козлова и Янковского.

В Лемберг же было послано через посредство кондуктора Варшавской железной дороги письмо, повторяющее те же известия, но с прибавкою о назначении Вашем в Архангельск,– а из Лемберга, по заведенному порядку, депешей о том передано в журнал «Le Télégraphe», главный деятель коего поляк Язерский.

С какой целью наши «своепожиратели» распустили этот слух, я могу себе только об'яснить надеждой превратить в действительность то, что они желают, т.-е. устранение дельного, честного и преданного государю человека.

Сам же по себе факт маловажен. Но как манифестация давно принятой системы «своепожирания» и распространения лжи заграницей, он не лишен интереса и назидания.

Как бы положительно здравый смысл ни утверждал невозможность назначения Вашего в Архангельск, я все-таки попрошу Вас успокоить меня по телеграфу касательно Вашей участи и притом известить меня о получении писем моих от 8/20, 11/23 и 15/27 августа.

Неизменно Вам преданный

К. Катакази.

128.

Частное.

Два приложения.

13/25 сентября 1881 г.

Получ. 17 сентября.

Милостивый государь Константин Петрович.

Я Вам совершенно чужд. Вас же я имею только честь знать, по всеобщей молве, за человека теплой веры, ума плодовитого, душевно преданного православию, государю и России.

Этого достаточно, чтобы дать мне смелость препроводить к Вам прилагаемые две записки с покорнейшей просьбой прочесть их со вниманием и обсудить беспристрастно.

Может быть, что по разным государственным соображениям, мне неизвестным, Вы найдете развитые мною идеи неудобными или несвоевременными. Но я убежден, что сущность их не будет Вами осуждена.

По положению Вашему, Вы лучше всех должны знать, до какой степени желательно восстановить и укрепить распадающееся единство православия.

Потомственное изучение всех восточных вопросов и личная тридцатилетняя дипломатическая деятельность позволяют мне, надеюсь, выразить, с точки зрения внешней нашей политики, глубокое мое убеждение в животрепещущей надобности возвращения на ту православную почву, с которой в последнее двадцатипятилетие мы были удалены не столько противниками и врагами, сколько собственными промахами и односторонними хотениями.

Для достижения такой цели созвание православного собора в Москве, одновременно с царской коронацией, кажется лучший, вернейший и безопаснейший способ.

Вы имеете, впрочем, возможность проверить таковое мнение оценкой государственного деятеля, изучившего и испытавшего все, что касается Востока, а именно графа Н. И. Игнатьева.

Ежели Вы соблаговолите найти записки мои достойными внимания, то покорнейше прошу Вас сообщить их графу.

С тех пор, как в августе прошлого года я был призван, по приказанию в Бозе почившего императора, в С.-Петербург гр. Лорис-Меликовым, я был с ним и с преемником его, через указанные мне посредства бар. Велио и генерала Баранова, в постоянной оффициозной переписке, но за отбытием оных и за отсутствием всякого приглашения продолжать, я не могу более прямо обращаться к графу Игнатьеву.

По восшествии на престол государя императора, я осмелился выразить в письме к его величеству всеподданнейшую готовность мою посвятить службе его все силы, все способности и весь нажитый мною на дипломатическом поприще опыт.

Не знаю до сих пор, дошло ли из'явление чувств сих до государя, но за отсутствием всякого отзыва, безусловная покорность монаршей воле не позволяет мне возобновлять таковое из'явление.

Надеюсь, что посвящая горькие мои досуги попыткам хоть косвенного служения государю и России, я не выхожу из пределов скромности и повиновения. В таком случае покорнейше прошу Вас снисходительно принять в соображение чувства и убеждения, побудившие меня обратиться к Вам.

С глубоким уважением имею честь быть вашего высокопревосходительства

покорнейший слуга

Константин Катакази

бывший чрезвычайным посланником и

полномочным министром в Соедин. Штатах.

129.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Возвращаю Вам письмо патриарха с советом употребить в дело гр. Игнатьева, который, если Вы нашлете его на Бунге, выможет у него не 25.000 р., а 2 ¹/₂ миллиона, тем более, что ему будет приятно хотя отчасти загладить свой тяжкий грех перед патриархом и всей церковью. Конечно, Вам не до того, но, ради Бога, не пренебрегайте этим случаем, который с виду ничтожен, а в сущности весьма важен. Этой безделицей можно положить начало доброму делу мира, в особенности при том отрезвляющем направлении, которое принимает политика князя болгарского. Куме, ратуйте!

Видел Вас в государственном совете при такой близости, что Вы не могли меня не заметить; но поздороваться с Вами я не мог, потому что Вы все глядели в одну точку. Зачем же такая осанка?

Ходи браво, гляди прямо,

Говори, что капитан.

Вам придется вынести не мало; это только начало Вашего испытания. Но со искушением подается и избытие. Благословите Бога за тесноту, в которую он Вас поставил для блага Вашего народа, государя, церкви. А низверженных – не всех, конечно,– и помиловать можно: их страдания порядочны. При свидании расскажу о встрече с Абазою.

Преосв. Савва пишет мне, чтобы я попросил Вас ускорить, если возможно, дело о г-же Булах, так как всякий день ее пребывания в училище идет в ущерб следствию. Не пойдете ли Вы сегодня вечером погулять для воздуху? У меня будет Леонтьев с Голицыным en trois, если считать хозяина; очень был бы рад увидеть Вас в сем собеседовании и, может быть, договорились бы до дела, к которому пора переходить от слов.

Зять о. Матвея, слепец иерей Мариан Сретенский (во Ржеве) в августе еще представлен к пенсии, но до сих еще ею не пользуется. Я просил о нем Ильинского, но и Вы приложите к сему слово силы. Почти 9 месяцев. И, как говорят, это обычный порядок. Надобно бы его изменить.

Искренне преданный Вам

Т. Филиппов.

4 мая.

130.

Гатчина 1881 года

22 ноября.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за ваши два письма; конечно я не сержусь, а напротив того благодарен Вам за эти письма и прошу всегда, когда Вы найдете нужным писать мне с той же откровенностью как и всегда.

Заезжайте завтра в Гатчино к 1 часу, можем переговорить подробнее.

Ваш Александр.

131.

Милостивый государь Константин Петрович.

Весьма благодарен вашему высокопревосходительству за память о государственной полиции. На помещаемые в «Современных Известиях» сведения о наших крамольниках я давно обратил внимание и, воздавая должное добрым намерениям редакции, не могу не посетовать на то, что выполнение задачи не всегда вполне удачно. В статьях о крамоле истина перемешивается с вымыслом так тесно, что на непосвященного они нагонят лишь туман.

Убеждаясь, что Вы издали, но следите не без интереса за ходом полицейской борьбы с нашей всероссийской, к несчастью, язвой, позволяю себе повергнуть на Ваше милостивое усмотрение, совершенно доверительно, труд моего департамента по группировке следственных разоблачений за время с 1-го Июля по 1 Октября Gero года, с покорнейшей при сем просьбой возвратить по прочтении.

Примите уверения в глубочайшем уважении и почтительной преданности.

В. Плеве.

18 7/XII 81 г.

132.

Милостивый государь Константин Петрович.

Я имел честь получить письмо вашего высокопревосходительства, а также и листки, которые Вам угодно было препроводить для моих соображений. Последнее выражение я понимаю так, что мне этих листков возвращать не нужно, и я их поэтому оставляю у себя.

Единственный факт, который я мог проверить, есть нарекания на балашевского исправника, Постремова. Я имею положительные сведения о том, что Постремов отличный исправник. Он был 15 лет чиновником особых поручений,– это весьма опытный и добросовестный человек, получивший университетское образование и отлично владеющий пером. Мне его даже рекомендуют в правители канцелярии, и сенатор Шамшин на подобное предложение мне ответил, что это будет хороший выбор. Если судить по этому факту о всей записке, то она ничего не стоит.

Вообще говоря, лица высшего круга часто не хотят прибегать к законным путям, а требуют применения для них чрезвычайных или даже незаконных мер. Полиция, по их мнению, должна и выгонять крестьян на работы, и наказывать самовольных порубщиков, и ловить скот на потравах. К мировым же судьям обращаться не хотят. Может быть, некоторые судьи не хороши. Но в этом виновата во всяком случае не администрация, а те лица, которые выбирают нехороших судей или отсутствием своим дают возможность худшему слою общества орудовать на выборах.

Боюсь увлечься этим предметом, так как нежелание со стороны людей развитых понимать законность, ради своего удобства, меня всегда возмущает; а потому извиняюсь и прошу извинить меня за слишком длинное и без того письмо мое.

С почтением и преданностью имею честь быть

вашего высокопревосходительства

покорным слугой

Алекс. Зибов.

С.-Петербург

14 сентября 1881 г.

133.

Из Петербурга сообщают, многоуважаемый Константин Петрович, что в петербургской думе предполагается привлечь меня к суду за статью, в которой некоторые из членов желают видеть подлежащее судебной каре оскорбление присутственного места. Я не обратил бы внимания на это шутовство, но в виду действительно воцарившегося у нас революционного настроения возможно ожидать всего. Пусть бы дело ограничилось только мною. Но если бы в самом деле губернская власть утвердила такое постановление думы и жалоба была бы принята прокурором, то этим непременно воспользуются, чтобы сделать большой скандал не мне только, но и кое-чему другому. А потому я и считаю долгом обратить Ваше внимание на этот казус, пока не поздно.

Душевно преданный Вам

М. Катков.

23 мая 1881 г.

134.

Спешу сообщить Вам, дорогой Константин Петрович, сейчас полученное мною верное сведение (которое идет от гр. Игнатьева). На совещании, к которому Вы приглашаетесь сегодня, будет итти речь о нелепом, возмутительном, глупом представлении, на которое согласились Игнатьев с Лорисом, равно как и Милютин и Абаза: образовать губернские комитеты (во всех губерниях, во всех частях империи) из выборных людей, трех от крестьян, четырех от всех других сословий, итого из семи членов; комитетам этим передавать для разработки разные проекты; потом в случае надобности представлять из них делегатов в Петербург. Вся эта суета замышлена с тем, чтобы чем-нибудь удовлетворить царящее новое общество и занять его. Боюсь, что это представление, которое обдумывалось втайне от Вас, не застало бы Вас завтра врасплох. Ничто не может быть нелепее и, думаю, пагубнее этого плана. Это значит просто-напросто революционизировать насильно страну. Очевидно, что наши правительственные речи с своими хлопотами о том, чтобы как-нибудь и чем-нибудь занять общество, положительно исполняют программу крамолы.

Не могу утерпеть чтобы не написать Вам этих строк.

Весь Ваш М. Катков.

Либо Игнатьев очень ловко хитрит, либо он совсем передался Лорису.

Это значит не то, что занимать общество, а тешить ту партию, которая ничем существенно не отличается от Желябовых. В Женеве не могли бы придумать ничего лучше в этом смысле.

135.

В среду вечером меня призвал к себе Н. С. Абаза и вообще укорял меня за целый ряд последних статей, возбуждающих будто бы противную сторону. Особенно ему не нравились обвинения других газет. «Подождите недели две-три и тогда пишите какие хотите ретроградные статьи».

Но я не думал, что в то же время готовилось судебное преследование.

Немудрено, что мы пишем резко; если бы не было такой массы злодеяний среди нас, с которыми мы сжились, не было бы и великого злодеяния 1-го марта. Именно у гроба государя пробуждаются и сознание, и скорбь.

Даже в той статье, о которой идет речь, мы только призываем всех и каждого ко вниманию, к повиновению и порядку.

Что касается до развращенности и распущенности, до которой мы дожили, то это ни для кого не секрет.

Примеч. на ст. 1035 давало нам право написать то, что мы написали.

Прошу ваше высокопревосходительство принять уверение в глубочайшем к Вам почтении.

В. Комаров.

14 марта 1881 г.

136.

Милостивый государь, Константин Петрович.

Я знаю Вас за христианина – и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой передать государю письмо, написанное мной по поводу страшных событий последнего времени.

Не самонадеянность побудила меня к такому смелому поступку, но единственно мысль или вернее чувство, не дающее мне покоя, что я буду виноват перед собою и перед Богом, если никто не скажет царю того, что я думаю, и что мысли эти оставят какой-нибудь след в душе царя; а я мог это сделать и не сделал. Вы близко стоите и к государю, и к высшим сферам; Вы знаете все, что сказано было и говорится о настоящем положении. Ради Бога возьмите на себя труд прочесть мое письмо, и если Вы найдете, что в нем нет ничего такого, что бы не было высказано, пожалуйста, уничтожьте письмо и простите меня за труд, который я доставил Вам. Но если вы найдете, что в письме моем есть что-нибудь новое, такое, что может обратить на себя внимание государя, то пожалуйста передайте пли перешлите его.

Простите за смелость моего обращения к Вам и верьте в чувство истинного уважения и преданности, с которыми имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Граф Лев Толстой.

(На письме пометка карандашем: Он писал, что необходимо оставить злодеев без всякого преследования).

137.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Теперь все только об одном и думают, и обсуждают всевозможные меры, предлагаемые для того, чтобы Россия могла выйти, наконец, из настоящего бедственного положения. Поэтому решаюсь сообщить Вам и мое собственное предположение. Если оно придется Вам по душе, то конечно Вы доложите об нем государю императору.

Я считаю, что для искоренения гнусной и губительной крамолы необходимо теперь же и как можно скорее (так как главные преступники уже повешены) издать высочайший манифест об окончательной отмене смертной казни в России. Доказывать Вам основания этого предположения нет надобности,– Вы сами их очень хорошо знаете.

Весь Ваш С. Зарудный.

3-го апреля 1881 г.

138.

Ваше высокопревосходительство,

многоуважаемый Константин Петрович.

Сегодня утром получил я Вашу записку. Она поразила меня, как один из симптомов нашего страшного общественного недуга, и в то же время она подсказала мне, что, несмотря на мою прошлую веру в прогресс, Вы еще не утратили Вашего доброго обо мне мнения. Благодарю Вас. Записку Вашу я никому не покажу, но могу ли я посоветовать Тургеневу уехать как можно скорей, не поразив его или не возбудив в нем тревожного недоумения? Поверит ли он мне?

Еще вчера вечером, по приезде, с восторгом говорил он мне о том, что германская крон-принцесса заставила его лишний день пробыть в Берлине, так как пригласила его к завтраку, была очень с ним любезна и много с ним беседовала. Еще вчера, выслушав мои упреки, он изумлялся, до чего может доходить сплетня, и оправдывался передо мной во всех взводимых на него обвинениях, слышанных мной от Григоровича и Маркевича. В чем заключались эти оправдания, я конечно мог бы передать Вам, при личном свидании, но утруждать Вас чтением длинного письма не смею. Судя по словам его, Тургенев пробудет здесь с небольшим неделю, на один день остановится в Москве, и затем поедет в свою деревню, куда приглашает семью мою, жену и детей, отроду еще не видавших русской деревни. И без моего совета, он никого, кроме старых приятелей, не желает видеть, и всем прикажет отказывать. Да и кто теперь пойдет к нему? – Время оваций прошло, и слава его – старая слава.

Вы опасаетесь, что Стасюлевич или кружок «Порядка» может его взбаламутить или на него повлиять. Но может ли беседа Стасюлевича влиять? – Судя по себе,– не думаю. Стасюлевич преклоняется перед его литературным талантом и, может быть, ждет от него подачки,– но Тургенев в сто раз его умнее и проницательнее. И что значит «Порядок» перед массой газет и журналов, читанных Тургеневым во Франции, в Англии и в Германии? Сотни тысяч русских, странствующих по Европе, читают за границей сотни либеральных, радикальных и всяческих газет и, если они не заразят их, то может ли их заразить «Порядок», и напротив, если они уже заражены, то и «Порядок» на них не подействует. Чего-чего не читал я в качестве цензора, но, слава Богу, не сделался ни атеистом, ни социалистом, ни изменником. Судя по нашим отчетам, в последнее время в Россию ввозится и ежегодно в ней расходится около одиннадцати миллионов томов иностранных книг. У нас в комитете, я полагаю, читается до 700 заглавий выписываемых из-за границы газет и журналов. Что же значит перед таким количеством вся русская пресса, и что же мудреного, что часть русского общества заражается западными идеями?

Вы пишете, что я дружен с Тургеневым, но неужели я был бы с ним дружен, если бы он хоть сколько-нибудь был похож на нигилиста, или если бы я считал его человеком опасным для нашего правительства? Боже меня избави!

За что его следует бранить, за то я и браню его. Но честью моей уверяю Вас, если бы я мог только вообразить себе, что в настоящее время Тургенев может так или иначе дурно повлиять, я бы первый посоветовал бы ему ехать, но не в деревню, а прямо на год за границу.

Сегодня я едва ли увижусь с Тургеневым, но завтра наедине постараюсь исполнить Ваше поручение, если до завтра Вы его не отмените.

«Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое». Вот молитва, которая беспрестанно напрашивается на уста, и ежедневно я повторяю ее и как молитву, и как великий народный гимн.

Да и ничего больше не остается, как молить Бога спасти Россию.

Примите уверения в моем совершенном почтении и преданности, с каковыми

имею честь быть

Вашим покорнейшим слугою

Я. Полонский.

139.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Вот та записка, о которой я вам говорил, что получил из-за границы. Скрыпицына я совсем не знаю, хотя он и говорит, что родственник, я никогда его не видал.

Получил я вчера Вашу присылку для доставления в Москву. Слова Ваши неутешительны, и то, что Вы поручаете передать Бобринскому, обдаст его холодом.

Сегодня «Порядок» говорит о сочувствии, вызванном речью Соловьева. Неужели Перовская не будет казнена с прочими? Только враг может посоветовать государю смягчение ее наказания.

Ничего не может быть томительнее этого невыяснившегося положения. Невольно спрашиваешь себя, кого видит государь.

До свидания, в добрый час.

Преданный Вам искренно

С. Шереметев.

30 марта 1881 г.

140.

По, 22/10 марта. 81 г.

Милостивый государь граф Сергей Дмитриевич.

Невольная (по болезни) жизнь в настоящее время вне России не умаляет ужаса и гнетущей боли по поводу последних и, в особенности, последнего, превосшедшего все гадкое по достойной вечного проклятия подлости и дерзновенности, событий. В такую тяжкую пору в человеке мыслящем, если он проникнут гражданским доброжелательством, невольно сосредоточивается способность мышления, обращаешься к приобретенному опыту, и результат работы мозга и сердца требует исхода в сообщительности.

Я обращаюсь к Вам, многоуважаемый граф, как к лицу близкому к престолу и незаведомо Вам не чуждому мне по крови (мать Вашей матушки и мать моего отца, Натад. Петр., были родные сестры) – с почтительнейшей просьбой прочесть мое наскоро написанное, но зрело обдуманное, искреннее на пользу нашей страны слово, во всяком случае оправдываемое обстоятельствами ужаса и мрака, и поступите затем с прилагаемой запиской, как заблагорассудите.

Примите, Ваше сиятельство, уверение в совершенном почтении и преданности покорнейшего слуги

Л. Скрыпицына.

141.

Г. По. 21/9 марта 81 г.

Более 20 лет наблюдательной и вместе с тем деятельной жизни (на службе по крестьянскому делу и судебной), в многоразличных местностях России, вразумляют меня высказать вкратце свои убеждения относительно того, что нужно России.

Прежде я должен оговориться, что интересы громадного большинства населения нашей страны, свыше 90%. его, не имеют почти ничего общего с интересами и воззрениями незначительного меньшинства, недостающего 10%. Исходя от соображений необходимости для правительства согласоваться с таковой пропорцией во всех существенных мероприятиях и финанс. затратах, представляется целесообразным сосредоточие заботливости на большинстве населения, благотворные результаты чего непременно сделаются и обстоятельными, и поглотительно обязательными для меньшинства. Экономическое в известный период времени состояние такой обширной страны, как наша, не легко и не скоро поддается решительному определению, но мы уже имеем его в явлениях общих, очевидных и потому бесспорных. Что экономическ. положение дурно до бессравнения, что оно все ближе и ближе приравнивается к почти поголовному разорению, это представляется, к несчастию, непреложной истиной.

Я глубоко убежден, что настоящий, преисполненный скорби, быт народа обусловился, после войн, несоразмерно ни с чем дорого стоивших, всего больше продолжительным, всеобщим, чрезмерным пьянством, непонятным для народа разнообразием местных (в уезде) властей, взаимно парализующих свою для населения авторитетность и самостоятельность. Все реформы последних лет, сколько благими по цели они ни были, в результате не улучшили и не увеличили средств народной массы, а, напротив, развили потребности вне масштаба ее благосостояния, нравственного уровня и умственного развития. Видимая в настоящее время невозможность движения назад, одинаково, как необходимость улучшения современного положения, облегчения тяжести непосильного бремени державно – верховной власти и определенной ответственности перед нею министров, вызывают, по моему крайнему убеждению, следующие, дальнейшие, обозначаемые лишь в главных чертах, мероприятия.

Сосредоточие заботливости, как я сказал прежде, на благосостоянии большинства, на приурочивании правительственного строя к границам его потребностей и понимания. Основным же для сего базисом должно быть решительное отрицание важности для нас дипломатического и отожествляемого с ним воинственного блеска, ничего, вместе с вновь приобретенными окраинами, кроме непосильной тяжести расходов, не составляющего.

Значительное расширение пределов ведомства земских учреждений, удовлетворяясь в силу необходимости наличными для них людьми (хороши они или нет), но с улучшением порядка выборов, чтобы в избрании этом действительно выражались собственные желания и доверчивость населения. Об'единение в них (земск. учрежд.) задач по нуждам народа экономическим, религиозным, образовательным, нравственным (главнейшая из частностей трезвость), безопасности, судебным, включая в то же ведение и местную полицию. Предоставление губернским земствам избрания гласных (по одному или по два от губернии) для центрального или высшего представительства нужд и желаний населения, с активным участием их в обсуждении и проектируемом разрешении таковых.

Последнее может быть организовано посредством введения центральных гласных в состав прав, сената (1-го его деп-та), и сравнительно немногих из них, примерно от 20 до 30, в комитет министров и государств, совет, с тем, чтобы они по численности не составляли меньшинства в этих коллегиях, в сравнении с назначенными от казны, и пользовались одинаковой с ними свободой голоса и мнений.

Леонид Скрыпицын.

142.

Любезный друг, Константин Петрович, приехав на прошедшей неделе, думаю отправиться в конце нынешней за женой, чтобы перевезти ее на летнюю резиденцию в Клин. От всего сердца сочувствую всему, за что тебя так бранят, желал бы от души обнять и расцеловать тебя. Знаю, как трудно тебя застать. Не позволишь ли придти к тебе как-нибудь обедать? Если можешь меня принять, черкни словечко (Новая улица, Гостиница), я всегда свободен.

Князь Оболенский.

Душевно любящий тебя 3 мая.

143.

Суббота, 4 часа.

В своем захолустье только сегодня узнал о всем совершившемся и совершающемся. Манифест – первый луч во тьме, первое веяние царской власти в кошмаре, нас давящем. Ваше имя на всех устах, но для меня тут не Вы, а исполнение того, во что я верую: действие Божьего промысла, за эти месяцы страшно очевидного и страшно близкого к нам. Можно ли что-нибудь сказать теперь обыденное, похожее на все, что говорилось вчера, третьего дня; нельзя, все будет пошло и фальшиво.

Живя с Вами мысленно, сладко молиться с Вами, веровать с Вами, молиться за Вас и хотеть веровать в Вас.

Да, вера в Вас коснулась души, но она не вошла еще в нее твердо, ибо все висит на вопросе, хватит ли Вашей силы до конца? Даст ли Вам Бог быть, всецелым орудием его воли? Это сомнение вопроса мучит. Манифест – луч, но не дай Бог лучу оставаться долго одиноким. За ним быстро должны проявляться признаки перерождения тьмы во мрак (sic!). Манифест слово, а за ним должно быть действие, без которого слово не произведет желанного преобразования, а действие это – явление царя народу. Манифеста народ не поймет, народ же поймет посещение царем Москвы и поездки по России. Это надо, надо во что бы то ни стало теперь, а не после. Если теперь будет промежуток, вся петербургская мерзость растления напряжет все свои безнравственные силы, изощрит все свои сатанинские способности ума, чтобы опять мутить, колебать, волновать... Надо вырваться отсюда скорее царю и явиться народу.

Мысль о безопасности проклятая мысль, не русская и не христианская.

Или есть вера в Бога, тогда нет страха и есть отдание себя его промыслу. Или нет веры в Бога, тогда нет ничего: ни силы, ни права, ни доверия. Ведь наполовину верить нельзя, проявлять половинчатую веру еще невозможнее.

Манифест ободряет словами царя; но достаточно ли этого? Теперь начинается эпоха толков без конца. Политично ли такую эпоху допускать? Ее надо прекратить, и каждая минута дорога. Нужен вид царя бодрого, как первое дело, и вид именно в Москве. Там, и только там царь заговорит по-божески.

Здесь же мучит нас страх, чтобы не одолели опять силы вражьи, в минуту, когда ослабнет вера в всемогущего Бога. Опасно, когда царское слово и политика острая – на вершине, народу недоступной, делается предметом страстных толков и борьбы умов. В такую минуту, как настоящая – надо, чтобы царь все сосредоточил на нас и в нас, все в смысле внимания, духовного мира. Его действия, его явления и его личность должны почерпнуть все внимание России и не дать умам пробавляться пустяками. Тогда от явления этой полной силы враги исчезнут, от явления света – исчезнет мрак.

Полудействие погубит все. Обнимаю Вас, Бог с Вами, милый,

дорогой и родной.

Ваш Кн. Мещерский.

144.

Дорогой Константин Петрович.

Вы всегда были моим другом, наставником и мои чувства к Вам отзываются в душе чем-то светлым. Будьте исполнителем вопроса сердца; могу ли я не хотеть одного: иметь мысли и чувства государя; меня эта жажда мучит, жжет и не дает ни днем, ни ночью покоя. Вы поймете эту жажду, ибо нельзя уже вычеркнуть из сердца всего пережитого когда-то. А с другой стороны – Вы знаете, что достаточно одному человеку сказать или подумать, что я пользуюсь этим случаем, чтобы навязываться, и мое святое побуждение будет опоганено. Вот почему, прошу Вас, будьте мне отцом в этом деле. Прочтите письмо, никому не говоря. Если Вы решите, что бояться лжесуда не следует, пошлите это письмо с словом от Вас. Если же решите, что не следует, да будет так, и верните мне. Крепко обнимаю Вас.

Ваш В. Мещерский.

Если нужно что переделать или выкинуть, укажите или зачеркните.

145.

Дорогой Константин Петрович, вот два купца Павловского уезда, которые желали бы иметь Ваш совет и руководство по поводу некоторых заявлений в память государя Александра II.

Прошу Вас принять их и уделить им минуточку Вашего столь занятого времени.

Много думаю о Вас и тяжело на душе.

Жму Вашу руку

А. Аксакова.

146.

Дорогой Константин Петрович, извините, что я Вас тревожу в минуту, когда у Вас без того слишком много дела и утомления. Но вот в чем дело. Вы знаете, что теперь великим постом только 4 раза в неделю литургия. За литургией молятся за упокоение души государя. В другие дни нет молитвы в приходских церквах за него. Я спросила нашего приходского священника, отчего панихиды не служат. Ведь народу так хочется молиться за царя. Он отвечал, что без приказания начальства нельзя им служить общие панихиды. Так нельзя ли добыть предписание от святейшего синода, чтобы во время 40 дней, которые будут распространяться на весь великий пост, отслужили бы ежедневные панихиды для народа по всей России. Я вчера послала к вам двух мужиков. Поразили меня их слова: «Смерть царя, стыд и грех на нас, но ему Бог, любя его, послал такую смерть. Бог хотел уравнять его небесный чин с его земным чином. Здесь сподобил его быть царем освободителем, там сподобил его венца великомученического. Его великомученическая кровь покрывает его слабости и наши грехи» (подлинные слова их). Теперь мы можем молиться: Господи, упокой душу убиенного раба твоего и прости ему грехи вольные и невольные, и тут же прибавляем: святой страстотерпец, моли Бога о нас. Я послала этих мужичков к Вам, они хотели посоветоваться с Вами. Народу, говорят они, хочется всенародно скорбеть, и как это устроить.

Прощайте, мой друг, крепко жму Вашу руку и кланяюсь Вашей милой жене.

А. Аксакова.

5 марта 1881 г.

147.

5/17 марта, 1881 г.

Соб. Дом.

Трубный пр., близ Поварской.

Дорогой Константин Петрович.

До каких ужасов, до какого стыда мы дожили. Не опомнишься от этих страшных мартовских событий. Здесь один голос: «Пора обратиться ко всему русскому народу, чтобы пособить горю». Боятся, чтобы государя не навели на мысль о конституции и других заморских нововведениях, но все убеждены, что земский собор указал бы царю на людей, искренне преданных и ему и России. Боже, что за тяжелые времена. Эту записку передадут Вам И. Т. Тихомиров и Лабзин. Что это за замечательные люди!

Как я рада, что Вы от них не отвернулись, а напротив, так сильна помогаете им. Их мысль перенести тело государя в Москву, положить под храмом Спасителя – вряд ли осуществится, но хорошая эта мысль и воодушевила бы бсю Россию.

Но меня прерывают. Передайте мой самый нежный привет Вашей жене и не забывайте

Вашу, душевно Вам сочувствующую О. К.

148.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Прочтите, пожалуйста, прилагаемое при сем письмо и сделайте что-нибудь для «дела» Онербека. Ведь это дело святое, эти старо-католикн англикане в сущности православные. Столько же православные, сколько и благословенные старообрядцы, ведь тут нет и речи о каком-нибудь «удержании смысла» филиокве, о каких-нибудь заботах о сохранении связи с существующими церквами Запада и т. п., здесь дело идет на чистоту, все делается открыто, omnino gine reservatione mertali! Да еще, вдобавок, и с одобрения синода. Ведь это дело нам близкое, мы, православные, в нем заинтересованы. Ups nostra agitur! Помогите.

Ваш Л. Киреев.

Поздравляю с успехом (говорю о манифесте), жаль только, что он явился не 2-го марта. Поздравляю Вас потому, что в публике внушителем его (но не редактором) считают Вас, и что, во всяком случае, во всем этом деле pars magna fuisti... жаль только, если уйдет Абаза (жаль, хотя мне лично, несмотря на наши добрые отношения, едва ли кто больше повредил моим делам).– Вот, кабы еще Николаи заболел, или если не он сам, то хоть этот уродливый университетский устав 63 года, с которым Николаи всюду носится, как наседка с яйцами, и от которого так и несет Головниным.

Это важнее всего.

149.

30 апр., 1881 г.

От преосв. Алексия из Москвы

Т. И. Филиппову.

Земно кланяюсь за память, наипаче за утешение великим царским словом, днесь веселится и радуется всякое русское сердце: Великому царю нашему за великое слово его спасение, слава и множайшие лета.

150.

Четверг, 5 марта.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Если, в посещение мое утром 2-го марта, я предложил Вам дать мне карточку к графу Лорис-Меликову, то это по убеждению, что злодейства цареубийц еще не кончились. Подобно многим, я уверен, в настоящее время, русским людям, я жажду действия (чтобы не сказать – мщения), жажду посильно потрудиться на искоренение гидры, дерзающей поднять святотатственные руки на помазанников божиих, угнетать и позорить землю русскую...

Чтобы попытаться скорей положить конец удручающей нас смуте, помимо всех мер, принимаемых правительством – не будет ли найдено полезным об'явить всех уличенных участников в замыслах революционной партии, за совершенные ею неслыханные преступления, состоящими вне закона, и за малейшее их новое покушение или действие против установленного законом порядка в России, ответственными поголовно, in corpore, жизнью их.

Само собой разумеется, что, раз об'явив, следует выполнять, это с неумолимой строгостью.

Примите уверение в совершенном моем к Вам уважении и преданности.

Гр. Л. Комаровский.

151.

Надпись на конверте: Его высокопревосходительству Константину Петровичу Победоносцеву. Господину обер-прокурору святейшего синода, в собственные руки. В С.-Петербург. От Начальницы Минского Женского Училища Арсеньевой.

5/17 декабря 81 г.

Одесса, Херсонская, д. 25, кв. 10.

Многоуважаемая София Дмитриевна.

Дело весьма важное. Будьте добры, сейчас же перешлите это письмо графу Победоносцеву, но так, чтобы оно непременно попало в его руки, а не в чьи-либо другие; это весьма важно и должно быть тайной. Доверяю только Вам, дорогая Софья Дмитриевна, вполне будучи уверенным, что сохраните, а со стороны графа надеюсь заслужить- доверие; если найдете возможным, охарактеризуйте меня перед графом, как личность, для того, чтобы удостоверился, что могу многое знать, что в голове ношу мозги и что я человек честный. Будьте столь добры, исполните тотчас же мою просьбу, верьте, что Вашу замолвку за собой не на зло употребляю, айв этом случае выкажу, что всегда буду достоин Вашей дружбы. Только помните, никому ни слова. На первый вид страшно, но потом об'ясню Вам, почему требую секрета.

С истинным уважением преданный Вам

Бронислав Любичанковский.

152.

Справка.

Бронислав Любичанковский, сын доктора, воспитывался в Олонецкой гимназии и в 1870 г., по окончании с успехом курса наук, поступил в медико-хирургическую академию. Во время нахождения в Олонецкой губернии, он ни в чем предосудительном замечен не был и ни к каким партиям не принадлежал, напротив известно было, что в гимназии он отличался хорошим поведением и в особенности готовностью помогать бедным товарищам, хотя сам имел скудные средства к жизни.

В 1879 году получено было сведение, что Любичанковский, находясь в числе других русских подданных в Кракове, был арестован по делу социалистов.

Б октябре 1880 г., находясь при своей матери в г. Лодейном-Поле, он обращался в министерство внутренних дел с просьбой о дозволении ему продолжать начатое образование в варшавском университете, и по докладу вышеизложенного бывшему товарищу министра внутренних дел, статс-секретарю Коханову, означенное ходатайство было разрешено, с тем, чтобы за Любичанковским было учреждено негласное наблюдение полиции.

Наконец, в доставленной в июле сего года начальником с.-петербургского губернского жандармского управления записке из дознания о петербургской гмине польского социально-революционного общества упоминается, что приехавший из Варшавы студент Любичанковский, в числе других, был на сходке, устроенной в квартире Богушевича и Лясковского, где рассказывал о краковском процессе социалистов, в коем участвовал сам в качестве обвиняемого.

В числе же лиц, привлеченных к дознанию но сему делу, Любинчанковский не значится.

153.

Посылаю Вам, глубокочтимый Константин Петрович, два последние письма юноши, его фотографию. Не смела отказать ему в пересылке письма к Вам; еще раз прошу прощения, я понадеялась на Вашу мудрость и доброту. Не вредите ему, он теперь один сын у слепой матери; худого за ним не знаю, но отвечать даже за близкого, не только поляка, нельзя, поручусь только, что поступила я, пересылая письмо, руководимая только сильной привязанностью к Вам, и все-таки думая, что совсем даром не станет беспокоить меня Броня. Под этим именем знаем его со времени ссылки его отца из Минска в Петрозаводск, кажется, в 63 году.

Простите меня, Бога ради, если я сглупила, но ведь послала бы я письмо отцу, вот моя вина.

Всей душой преданная Вам и благодарная

Арсеньева.

15 декабря 1881 г.

Час тому назад получила Ваше письмо.

154.

Покажусь Вам может быть странной, почитаемый мной, Константин Петрович, но право не смею поступить иначе. Прилагаемое письмо получила сейчас от Бронислава Любичанковского, сына сосланного в 63-м году в Петрозаводск доктора Любичанковского. В 64-м году этот доктор удачно лечил меня; когда его сын подрос, муж отдал его в гимназию, приголубил. Отец умер, сын помнит, что я ласкала его, и, когда в Минске, бывает у меня; издалека по праздникам пишет. Не имею ни малейшего повода не верить ему, а он умоляет найти к Вам дорогу. И отец его был честный, выслан он по интригам. Сын же учится в Одессе и содержит слепую мать. Если сделала худо, простите, право не смею иначе поступить.

Всей душой преданная и благодарная Вам

София Арсеньева.

9 декабря 1881 г.

Адрес матери юноши, с которой и живет: Одесса, Херсонская улица, д. No 25-й, квартира No 10-й, Бронислав Любичанковский.

155.

Надпись на конверте: Его сиятельству графу Победоносцеву в соб. руки.

Ваше сиятельство.

Хочу сделать Вам одно важное открытие, его написать нельзя; мне необходимо нужна аудиенция у Вас, Ваше сиятельство, и то как можно скорее. Увидите, что дело весьма важное, Ваше сиятельство, много новых вещей открою Вам относительно внутренней политики и упрочения престола.

М-м Арсеньева меня лично знает, от нее можете узнать, что я за человек, а я предлагаю Вам, Ваше сиятельство, развязать гордиев узел всех теперешних смут, которые, без моего указания, быстро расширятся и большие жертвы еще потянут. Если хотите, Ваше сиятельство, чтобы я явился, снабдите меня документом и деньгами на проезд, или же через м-м Арсеньеву, или же по следующему адресу.

Это все требует величайшей тайны. Только Вам, Ваше сиятельство, а по Вашему усмотрению и государю императору, более никому не передам. Если тайны не будет, дело погибло.

По аудиенции, надеюсь заслужить Ваше доверие.

С истинным уважением, преданный слуга студ. нов. унив. Бронислав Любичанковский.

Адрес.

6-го декабря 81 года. Одесса

Херсонская, д. No 25, кв. No 10.

156.

15/27 ноября.

Одесса.

Херсонская, д. No 25, кв. No 10.

Леопольда Нарцизовна

Любичанковская.

Многоуважаемая София Дмитриевна.

Если теперь собрался отвечать Вам за Ваше дружеское письмо, которое прячу, как ценность для себя, так был занят все это время, столько имею работы, что мне всякая минута дорога. Представьте: университет мне занимает 26 часов, утром слушая лекции профессоров, в неделю; удалось устроить здесь так называемую семинарию, на манер заграничных университетов, где собираются профессора, читается реферат научный, пропасть поднимается здесь вопросов, споры опровержения, как видите вещь эта весьма развивающая и подвигающая науку; вот к таким семинариям принадлежу к двум: одна по части математики, другая по части истории, предмет этот знаю довольно хорошо и считаю его важным для себя; это занимает 10 часов, следовательно имеем 36 часов, а всего считая по новой экономии часов работных по 10 часов в день, значит за 6 дней – 60, остается у меня времени всего 24 часа, или в день по 4 часа; нужно ведь пообедать, отдохнуть, самому заняться. Видите, дорогая София Дмитриевна, как это время все летит у меня за работой. Так устаю всякий день, что не имею сил взяться за перо; садился за стол, приготовлял все, начну думать о Вас, и так время пролетит быстро, скоро, а бумага чиста остается. Вот причина долгого моего молчания. Как дела идут с Митей? Про Веру Юльевну нечего и спрашивать, она всегда составляет Вашу радость и гордость, передайте мой низкий поклон, а вот мальчик наш так беда, странный, все думаю об нем. Если в чем-нибудь я могу быть Вам полезным, обращайтесь ко мне, София Дмитриевна, прямо, для меня будет счастьем, когда, даже в малейшей услуге, могу выразить свою преданность к Вам, доказать, как я Вас умею ценить, как горжусь дружбой Вашей. Матушка моя передает Вам, дорогая София Дмитриевна, свой искренний привет; старушка бедная постоянно сидит дома, никуда не ходит, ибо без меня шагу не может ступить, глаза не дозволяют, а мне времени нет.

В будущем письме потолкуем о магнетизме, теперь должен спешить к профессору Трачевскому; личность чрезвычайно даровитая, известная уже ученому миру по своим сочинениям в области истории, с которым толкуем о школе его образцовой, открытой здесь; перешлю Вам программу этой школы, а потом свои замечания, Вас это тоже верно заинтересует. Ну, прощайте, дорогая София Дмитриевна, жму сердечно Вашу руку.

Преданный Бронислав.

157.

18 16/XII 81

Опять коверкаю почерк, опять пишу и не подписываю, что пишу, в противность завещенного мне родителями моими, опять Вам, ваше высокопревосходительство, господин Победоносцев, потому что думаю, что Вы один из немногих сановников истинно любящих драгоценного, многолюбимого мной юного монарха нашего; он пропал, а следовательно, вся Россия пропала, ежели дела так будут итти, довольно кокетничать с так называемыми либералами, пора замазать им рот, кто бы они ни были, сенаторы ли, председатели ли судов. Верьте, не угомоните Вы министерство юстиции и сенат вообще, плохо будет, не угомоните Вы писаришек Сувориных, «Будильников» и им подобную челядь – свернут шею всему порядочному; сенаторы и многие тузы прямо играют в руку социалистам и за то не только их не вешают, но напротив обвешивают крестами, наделяют деньгами и Суворины их хвалят, что для них дороже всякой царской ласки; доживем пожалуй, чего доброго, до Юрьева дня, а как легко и теперь еще перекрестить нас всех в христианскую веру, духа не хватает у Вас, друзей царя.

Долгоруких между Вами нет. Где вы, люди твердые, явитесь, гибнем. Довольно, к делу. Знаете ли Вы, что такое бунт? Видали ли Вы разоренную толпу? Это страшная вещь, которую с самого начала, права она или неправа, с самого начала, самыми энергическими мерами, самобеспощаднейшими распоряжениями, нужно усмирить; потом, после, можно войти в разбирательство того, отчего толпа, сходка расходилась, но усмирившему шумевшую толпу нужно дать Георгия, ибо усмирить разсердившуюся толпу русских мужиков и труднее и страшнее, чем драться на Шипке; ну, ради же Бога, прочтите весь процесс Лашкарева, Токарева и проч. и вы увидите из крайне пристрастного, раздутого повествования далее этого несчастного дела, что авторы его суть сенаторы, как и весь сенат наш и все наше судебное ведомство, красные, негодяи, друзья социалистов, как Суворины и вся им подобная челядь, да после Лашкаревского и Скарятинского, говорят (впрочем этого дела я не знаю), усмирившего расходившихся татар, никто не решится энергично усмирять бунтующих. Прочитав это дело, выносишь крайне тяжелое чувство. Царь, убитый, поручает при жизни Божески рассмотреть, не ошибся ли он, милостиво даровав старому слуге, почти в дар имение, написал: «разумеется», ведь это же еще не значит, шельмуй всех бедных стариков, отнимай у них честь, кусок хлеба, все решительно. Покойник государь введен был в заблуждение громкими фразами каналий: «верноподданнические чувства заставляют нас и т. д.» Знаем мы ваши верноподданнические чувства, г.г. Кони и всякая шваль; все это дело и дело Скарятина начато по повелению социалиста армянина Лориса; защитите усмирителей бунтов и консерваторов вообще, на них все опрокинулось, не давайте их в обиду, пусть царь своим могучим: «оставьте моих верных слуг в покое», воротит защитникам своим и следовательно всем порядочным людям потерянную ими смелость при исполнении обязанностей их, повелеваемых им совестью, любовью к Богом данному царю и присягой. Мы робки стали, одним социалистам и ракальям Сувориным все дозволено, они одни могут в грязь топтать все то, что осталось еще порядочного, всех ругать площадными словами Бобринских и им подобных людей. Мы стали как-то виноваты, мы какие-то рабовладельцы, мы преступники, да разве мы виноваты? Право, поговорите с царем, перемените систему, возстановите власть, и дайте ее людям порядочным. Русский народ – совсем особенный народ, он любит силу и власть, он безропотно исполняет приказ власти сильной, сила нравственная и физическая это его кумир. Староста или старшина ежели писклив, мал и слаб духом и телом, то он страдалец, а не начальник; восстановите власть, дайте ее местным тузам. Мировые посредники сослужили службу, ибо у них была власть, хотя и небольшая; в каждой волости чтобы был хозяин из дворян, что ни говорят Суворины, а все-таки дворянство, если его поддержит престол, окажет услугу царю; без установления власти серьезной и значительной в каждой волости, вместо полного отсутствия таковой с самого исчезновения мировых посредников первого созыва, в числе которых был и я (ныне голос вопиющий в пустыне и нравственно убитый 1-го марта взрывом, изуродовавшим и убившим возлюбленного моего царя, увлекшегося либерализмом и возмечтавшего создать демократическую, чернонародную империю с помощью изменника декабриста Ростовцева), без того, чтобы защитить усмирителей бунтов Лашкарева, Скарятина и тем возвратить аплон, смелость и энергию тем, которые призваны будут защитить Царя, а следовательно, и все законное и божеское против неумолимой стихии, именуемой народным восстанием; без поддержки царского величия отдачею Токареву, Куломзину болвану и дураку Ливену всемилостивейше пожалованного им покойным государем, и без иного другого, плохо будет. Не забудьте, что застенчивость войска сгубила Людовика XVI.

158.

Этого Романовича я знаю, он был отличный офицер и отличался в последнюю войну, но теперь совершенно помешался и должен был оставить службу.

Весьма важное.

Ваше императорское величество, государь всемилостивейший,

Александр Александрович.

Государь, знаете ли Вы те проволочки, знаете ли нужду? Знаете то трудное, что народ несет, и Вы один тот добрый, что не забываете бедных. Кругом незнание что то такое делать. ³ Кругом положительно шаркотня, кругом «только подделаться к Государю». Прошу не забудьте Петра, из себя выходил, что не только не делали, но что делали наперекор. Вот простое слово: не приглашаю рубить головы, по встряхнуть тех, что баричи. Так нет никакой искренности в любви к Идее быть Народу Щастливым; нет жизни что нужна, нет выражений ума, чувства, Честности, Государь. Простое то, что посылаю. Прочтите, Ваше Величество, и узнаете, что Наш Народ имеет право, что Народ чувствует, что готовят подлости те что пистолетные и непистолетные выстрелы. Закрывают одни газеты за другими «по закону», закрывают потому, что они называют поступки министров вредными, ибо они действительно вредны; и выходит то, что опять имеют в виду не обидно для их поставить дело, государю угождать и иметь рабов чиновников и думать, что правительство не есть необходимость жизни Народа, а что Оно и Парод есть те разные вещи. Не утомляю больше, прочтите и, умоляю, отдайте по назначению Обер-Прокурору. Что будет, увидите.

Сердцем и умом весь Ваш. Полковник службы Государя. Александра Третьего и Рода Его, Феодор Львович Романович.

20 ноября 1881 года,

гор. Тифлис.

159.

29 Июля 1881 года,

г. Пятигорск.

Прошу откровенно сказать, верите Бы, что наказания имеют место в Государственной жизни. Трудно не просто, не непросто, но не сказать, что все особенные и неособенные они существуют только поневозможному невозможному настоящему непониманию и невежеству. Вам, господа, нет нужды очень много говорить и логика и знания и то же и то же и то очень удобное в этом случае, что знаете весьма хорошо о невозможном значении наказаний, живущих понятий и еще и так недавно. Прошу не забывайте знать особое чувство порядочности. Не позволить что называется быть так и не так по отношению чего-либо, и особенно по отношению и Вашего спокойствия и Ваших ближних. Что это не забудете конечно, и того, что назвато братняя порядочность. Вы не знаете и не будете знать ни одной радости, не уничтожив наказаний. Вот и не порядочное ли вы вычитали из настоящего письма, так и то господа и то, что не забудете провести в сознание не одних Вас. Верите ли, что неудобно было существовать и тому и другому виду наказаний. Ну не буду перечислять все виды, но просто и почему не обойти то, что не забавно, не обойти так, чтобы не осталось и ни йоты сомнений в призвании нашем оживить Господа, Мир, Людей. Вот повод говорить о уничтожении всех видов наказаний. Что же не забудьте и того и того господа и госпожи, что невозможное было то и убийство и то истязание человека и что оно выражалось в видах и только назвать того поражающего теперь, но что оно было, было и тогда, господа, когда не было и понятий не только о чем-либо, что наше время уже и усвоило. Вам быть вестниками идей не тех что так, что то и порядочное. Говорю и верю и верют мои соотечественники, что не пройдет бесследно жизнь русского Народа в тех Грядущих и ныне идущих веках мира. Я не из тех людей что не забывают отдать все способности и именно сосредоточенно одному нужному. Прошу и Вас не то, что отдавать спокойствие и труд, но отдавать положительно в той форме, что и простое то служение. Отдать то отдать и жизнь отдать идее доброго. Вот почему нахожу нужным обратить внимание на пережитое человечеством. Прошу не обидиться за перечень. Вот выступает та первобытная казнь бить по тому телу, что жить должно щастливо и на первом плане конечно соответствующее дикости понятие: бьют по тому не забудьте телу что не все ли одно и у Вас и у тех кто один с Вами. Видите и есть уже начало того сохранения и себя и лично себя Господа от возможности того и не того что сами Вы делаете по отношению других. Что не поняли Вы того упора и того вразумления, что было уже сознаваемо Вами. Видите неудобно быть так и не так обносителями щастья бедным людям. Что должно и что уже должно настойчиво то, господа, то, что не одно национальное уже и было так особенным в тех и сферах порядочного, что неудобно нам русским не внести в общее человеческое. Прошу не забыть тех что живут и живут той жизнью что все Ваши предки жили. Били Ваших предков и били не только так особенно деликатно. Били и били и постоянно и жестоко и потому страданию. Били и, не забудьте, жестоко.

2-й лист письма от 29 июля 1881 года из гор. Пятигорска.

Что же было то. Верите и одно шевельнется у Вас в сознании. Не буду говорить о том, что могло бы вызвать слезы не только вообще у людей не особенно жестокосердных, но вызвало бы их у людей очень и очень привычных ко всевозможным жестокостям. Мне теперь нужно говорить о невозможности и не по чувству только, но нужно говорить просто. Что же ныне думаете, хорошо было предкам? Ну ответ уже сказал Вашему сознанию. Говорю Вам всем от Государя до последнего что будет знать настоящее письмо. Прошу не забыть брата. Прошу не забыть достоинства и достоинства особенного не быть недостойными уважения в собственных понятиях. Прошу не забыть и не забыть Господа, что невозможно быть заведомо недобрыми и не знать что есть порядочное и очень доброе. Вот и забота. Но и забота прошу верить та, что облагородит жизнь Вашу. Вам уже не буду говорить, что не умрете Вы в самом отдаленном потомстве. Что же не заботливое чувство вызвало у Вас быть всегда людьми. Так и не забудьте быть ими. Вот не затрудниться уже и поговорить о том с Государем. Просто письмо в руки к Нашему Надеже и будет. Что же означило то путешествие, и то нешуточное и в Костромскую и не в Костромскую Губернии. Что, если не то, что общность есть. Так прав Государь и Прав совершенно Поклониться Богу у Того жилья, что и было и стало по воле Бога. Не забуду уже сказать слово, что не одно и не одно вызовет братнюю Любовь к тому «серому», и к точу «Серому», что выбрал Михаила Феодоровича. Прошу, не забавное ведь дело, прошу не только подумать, но с чувствами беспредельного почитания Бога и Народа. Просто не нужно и говорить уже много. Все ясно и цены уже намечены. Что нужно. Нужно народу быть не терзаемым. Нужно народу быть и самобытным и не забудьте нужно быть ему и тем, что будет жить и образованной жизнью не в единицах. Нужно Народу и через нас и Народам Те Святые Понятия и что не один и не другой не позволит знать ничего другого только одно особое уважение к Праву каждого человека жить, не будучи в положении том, что Предки каждого из нас были, и что и есть и в настоящее время, по тому невозможному понятию, что неудобно уже и не сказать. Простое обстоятельство. Простое обстоятельство и тот и не тот случай. Простое обстоятельство, что и было и было клеймо. Видите, неудобно не учиться в Делах Предков Разуму и Доброму и Мудрому и вообще говоря, Человеческому. Так и не потому говорю, что нужно так говорить зная что письмо мое будет в руках Государя; не потому и предоставляю судить и доброму сознанию каждого, что не лишен чувств и правды и чувств тех не забудьте, о которых стоит позаботиться, чтобы они были.

3-й лист письма от 29 Июля 1881 года из гор. Пятигорска.

По чувству особой порядочности, вот выражение и доброе и верное. Так нужно Богу и судить дела каждого, но и Нам и Нам тоже не лишенным Богом Права Судить то что было сделано Тем или Другим Государем. Вот, почему и буду говорить о тех добрых и очень добрых мерах что указали путь не забудьте. Прошу не подумать и не подумать и не подумать что не сознаю Права сказать и Брату моему Государю и тоже и Державному, Богом и так то верно. Богом Нам и Даному и Тому Всероссийскому Самодержцу, что но обидел бы и не отдал бы Жизни за его Жизнь разве тогда что ее уже не было бы. Так и ему говорю: нет лжи в словах о которых подтверждение в Делах Милосердного Отношения к Братьям Нашим, к «серым». Просто не забуду уже сказать и буду всегда тем и тем что нужны Государству, не забуду сказать правду и сказать ее тем более, что и жизнь моя была очень близка к тем что Ждут Милосердия. Вот и так, уже не забуду высказать то слово и то, что и пусть будет и моим еще на свежей Могиле Давшего право н надежды на перемену положения бедным Ссыльно-Каторжным и поселенцам ссыльным. Вот и прошу пусть на Могиле брата и Государя Нашего Всероссийского пусть будет сказано то истинное и то что не подлость подсказала. Пусть Бог помилует Его, Бедного и пусть Он простит и нам за то, что не умели быть Добрыми Советниками Его избранного. Прошу не забыть знать и знать весьма так чтобы и в грядущие века не забылось Внучатам, что не другого Понимания Отношений Парода к Своему Государю и Его к Народу как то, что уже и было высказано мной раньше. Вот Тот заботливый труд, чтобы не умереть и в Потомстве. Вот и пусть уже не забудется то доброе что Наш Государь Александр Николаевич что Сделал уничтоживши кнут, клеймо и тоже и тоже бы сделал, не знал Он и тоже отменил бы наказания и те жестокие что плеть и что то наказание и вообще. Так и пусть и пусть уже и будет содержанием моего письма будущего то что я уже сказал то что поражает новизной. Прошу верить п Брат и Верноподданный Государя Полковник Феодор Львович Романович.

160.

19 ноября 1881 г.

Г. Тифлис.

Весьма важное.

Прошу не побрезгать узнать, Милостивые Государи и Милостивые Государыни, что нет знаний и столько порядочности, а нет даже и тех знаний что сколько нибудь шли в общей с почти порядочным. Вам не весьма и не весьма интересно знать что Вы не что иное по только весьма невозможное, то прошу Вас знать что при потере состояния и занимаемого места вы нуль. Вот тема для разговора и тема та что неудобно не сказать что знаете ведь вы ее. Так право грустно и так не радостно; что делает общество что делает Каждый из нас, что делаем мы ничего в том значении чтобы не быть недостойными в абсолютном значении понимания порядочности.

Вот не что иное рассуждение а то Милостивые Государи и Милостивые Государыни что право нужно быть весьма основательно нам не теми что лакейски угодливыми и не теми шаркунами, и не теми нахально подловатыми что если забрались в что называется положение то забыть что простой человек Вам брат, что он Вам и тот ровный и тот что может призвать Вас ну к порядочному. Что неудобно слушать неудобно видеть отражение некоторого и что называется не того что не идет в Вашем собственном видите понимании, по отношению других неудобно видеть карточку Вашу собственную. Право укор и тот что на Вас найдет страх читая это письмо; что Вы и тот что мое правдивое слово уже не раз будило в Вас чувства человека, что Вы не узнаете того главного, того невозможно непорядочного что до сих пор не было Вами сделано ни одного того разумного распоряжения. Вот и прошу не подумайте что Вы или кто либо особенно, что кто либо из Вас не был бы потребован к ответу и просто и так что не задрожите ли Вы при чтении этого письма. Но я не шутник Ваше Высокопревосходительство, не шутник потому я и требую от Всей Земли Русской, чтобы Вы остановили то холопство Министров что невозможно назвать иначе что Вы все не что иное только те что при существующих понятиях жизнь Ваша есть позор Народа. Понимаете ли Вы что я не из числа тех что вешают, я из числа тех что требуют почему вешают, почему.

Вы я говорю недостойные, Вы никто другой. Вы обязаны влиять на то что идет не позволительно по отношению Народа. Вы обязаны хлопотать о праве не быть никому подлецами и дать Народу Право что ему следует: Учиться всем быть с Правом на земле Всем, быть Всем без непорядочных Министров, быть без тех что из пустого ничего не могут сделать другого только одно то что позор. Комиссии, что, что они. Позор, понимаете ли что они позор. Вам приближенному из Народа Государю, Вам одному из Тех что Народ Выбирая Предка Нынешнего Государя обещал Отцу Малолетнего Михаила Феодоровича Романова (по части Думы, по части Советников, по части Тех Честных Людей что помогут Вести Народ к счастью, что помогут Государю, Этому Необходимому для Жизни Парода, что помогут для Щастья Народного Делать Все Соответствующия Распоряжения и Тому что Был Дитя тогда и Всем из Его Потомства для Щастия Народа),– так Вам приближенному из Народа не должно упустить того обстоятельства что Вы стоите что Часовой у Поста и быть Вам Честным Исполнителем Жизненного Желания Мудрых Полноправных Наших Предков; Вам Говорить Государю, что составляет нужду Народа, что Составляет Право каждого Человека; Вам Говорить что Должен Он Делать. Вот прошу принять от одного из Потомков, что Народ имеет из нас представителями Вас стоящего при Государе и меня что Говорит Вам и Говорит не шуточное но то что и Вы исполните. Так верить позвольте, что Вы Тот Гражданин Земли Русской что не посрамите земли, что не заставите Государя ни одного раза подумать что мы измельчали, что Мы потеряли Честность и что Мы обратились в лакеев. Прошу не забудьте: Вы мой брат, Вы то» что и я и что серемяга. Вы знаете что нет причины не быть Александру Третьему тем что из блинщика сделал Святейшего. Ну Вы поняли, Право знаете, Ваше Высокопревосходительство быть каждому Щастливым. Вы знаете Право у обязаны знать что все Люди равны. Вы знаете, что Вы живете в хоромах и последний Подданный Русского Императора Должен быть также счастливым. Но Вы уже поняли и Вам нет нужды идти не тем путем что указаны. Правом, Всем Воспитание, Уменьшение, общее расходов и знать что нет нужды иметь тех окладов что мы все получаем. Вот Вам Святое Слово от Земли. Я получаю Две Тысячи Сто рублей с десятками и буду получать около четырех тысяч с половиной, я отдаю ровно половину из того что буду получать на содержание тех что бедны. Вам и всем понять что я не хочу жить без удобств. Вам знать, что не я один получаю то тысячное содержание и Вы и кто его не получает. Так и нужно чтобы все отдали по половине, или, прошу от лица всех бедных, чтобы било бы сделано Распоряжение: ровно на половину Всем содержание и чтобы повместно было об'явлено и то уменьшение цен что вызвано несоразмерным по величине содержанием. Вот Ваша Обязанность и Вам Знать что Вы поняли: что Вы знаете что невозможно быть и не только теми что с улыбочкой отнесутся, но Вы должны благодарить меня за резкое слово Правды. Вы хотите жить и я хочу жить и быть в Театре и пить чудное Вино, и пить и тот напиток Щастья что Русскому и не Русскому Человеку не нужно будет идти за тридевять земель учиться подобно Ломоносову. Поняли ли Вы что при всем уважении к Вам я не допускаю верхоглядства, я зову от Всей Земли Русской Понять что Значит Право мое, я говорю Земля Русская и те Народности что взошли в Общее Мое. Поняли Вы что невозможно мне не сказать Вам Ваше Высокопревосходительство Обер-Прокурор Святейшего Правительственного Синода о том что Я на То имею Право. Прошу не будьте опечалены моим требованием и подумавши на коленах будете благодарить Господа Живущего в том что строго и братски и так как должно призывает Вас и Всех министров быть не иными, но только теми что удобны Народу, с Государем Народу. Что же еще сказать. Я не забуду выпросить для себя права чтобы не спаивал меня Министр, что не способен понять ту чепуху, что наговорила Комиссия, о том что не требовало никаких соображений что те что прошу справиться в Государственном Контроле у Управляющего Им Его Высокопревосходительства Действительного Тайного Советника Саввского. Вам не нужны уже взгляды о Праве Народа, Вам не нужны Те Права быть Всем не иными что буквально равными. Вам не чужды понятия о том, что неудобно в том положении оставить Народ что обиженные и обиженные из него не так Законно по Человечески заявляют и выстрелом. Вам все это известно и Вам быть другом уверяю бедного действительно Государя не знающего что же и сделать, чтобы народ был скорее с Правами. Ну так Я говорю Вам и всей Министрам и тем, что Комитет Министров и Главноуправляющим и Начальникам Департаментов и всем Начальникам Отделений и Всем Столоначальниками и Всем, Всему Служивому люду, что нужно быть и честными по отношению Земли. Так Вам просто сказать Всем, и по части того, что нельзя закрывать газет что судят о действиях невозможных администрации и что Вас всех воспитывает и что есть голос Народа и что Вы обязаны уважать а не руководствуясь теми статьями закона что не основаны на Праве а на произволе и укрывательстве негодности, своекорыстия, и невежества и часто... не позволено мне будет сказать и что не основаны ли на том умышленном: чтобы не были обсуждаемы пошлые действия что так часто и делались. Вы знаете я не шутник и не разбойник и не социалист и не нигилист и я только Христианин и призываю Вас быть честными и блюсти честь Вашу, Право Ваше быть и заботливыми о правах Народа и о правах тех, что уже нет нужды пояснять. Прошу верить в братнюю любовь, в уважение за все доброе и что также касается всех тех что были люди по отношению Народа. Вашего Высокопревосходительства покорный слуга Полковник Федор Львович Романович – Кавалер Святого Победоносца Георгия, что хранится в Гербе Народа не Вас и меня только а каждого из Народа и всех людей, и Св. Рв. Владимира, что крестил тех что способны опять народы и людей заедать и Св. Анны, что родная у нее кровь с Иисусом Христом и с Пресвятой Матерью.

18 июня 1881 г.

161.

Орлино.

Константин Петрович, из присланных мне трех экземпляров Вашего «Доброго Слова» один передан сыну моему Николаю, другой внучке Толстой, а третий останется у меня в память доброго Вашего ко мне расположения и в память знаменательных дней от 8-го марта до 29 апреля, где Вы своим сильным и правдивым словом успели разрушить козни людей неправды.

Примите, милостивый государь, уверенность в моем уважении и преданности.

Граф Сергей Строганов.

(100 р. в пользу духовных училищ).

7 июня 1881 г.

162.

Милостивый Государь Константин Петрович.

Узнав положительно, кому из ближайших исполнителей царской воли мы обязаны манифестом 29 апреля, я не могу воздержаться, чтобы не заявить Вам всех чувств радости и благодарности за этот великий государственный акт, разом возвративший нам веру в царя и самих себя. Теперь нам можно спокойно смотреть уже в наше будущее, с прекращением неизвестности и смуты в умах насчет главного основного нашего государственного начала, прекратятся все иллюзии нашей напуганной интеллигенции, потеряют почву все благовидные козни нашей непотребной печати, станет невозможным хитрый обман нейтралитета между Богом и Чортом, одним словом, упразднятся все те элементы, из которых слагались у нас дрожжи для брожения и революционного производства. Очень может даже случиться, что после решительного царского слова у нас образуется новое модное течение, по которому поплывет наша общественная интеллигенция, как истое Панургово стадо. Нам останется только в наказание стыд позорного воспоминания о том, что в стране, где, при самодержавном государе, правительству не с кем считаться, кроме интересов государства и блага народа, где 60-ти миллионный православный народ верен, предан, безусловно покорен власти и даже бунтует не иначе, как во имя царя,– могла образоваться в грозную силу кучка погибших негодяев, которые все почти до единого, а некоторые и по нескольку раз, были уже в руках нашего жалкого правосудия. Но такова была Божья воля, допустившая нас Есе исказить, пройти полный практический курс теоретических обманов и, наконец, кровью царя мученика, благодетеля своего народа, купить себе спасительный урок вразумления. Что же касается до разбойничьих шаек, то, оставшись без опоры сознательной и безсознательный, нашего лжелиберализма, несомненно их поддерживающей и поощрявшей, они войдут в разряд обыкновенных разбойничьих шаек, которые можно выловить и истребить до последнего, ежели, разумеется, власть будет поступать, как действительная, а не номинальная сила, да будет без колебания держаться раз избранной системы, и ежели, притом, будет исправна наша школа, служившая до сих пор главным рассадником всех у нас плевел. Теперь, после манифеста, неотложным вопросом стоит у нас школьное дело. Но, к сожалению, циркуляр нового министра, под которым, по верному замечанию И. С. Аксакова, мог бы подписаться и его предшественник, не дает надежды на рациональное сколько-нибудь разрешение задачи. Одно принятие в основание своего управления устава 63 года, испортившего в конец наши университеты, доказывает ясно, что автору циркуляра недоступна глубь дела и он только скользит по его рутинной поверхности. Дело в том, что просветительная система, исторически выросшая на западно-европейской почве, оказывается, в настоящее время, уже не соответствующей потребностям жизни. Жизнь ушла от нее уже далеко вперед. Во время оно, когда науке служили только избранные жрецы, со своими немногочисленными учениками, и когда на всю Западную Европу образовалось из них не более 10 академических центров, университеты занимали законное положение, удовлетворяя потребностям как собственной обстановки, так и общества, выделявшего в них из себя лиц, стремящихся к научному жречеству. Но мере же распространения просвещения и пробуждения в нем нужды, число университетов начало расти и выросло, в настоящее время, до такой цифры, что они из храмов академической науки сошли на степень общеобразовательной высшей школы. Такое новое положение университетов изменило, как их характер, так их прежнюю состоятельность. С одной стороны, жизнь разрослась до безчисленных разветвлений, требующих научных сил и отвлекающих дарования от академического служения науки в более выгодную область практики. От этого уровень научных университетских сил везде значительно понизился, и у нас упал до нуля. С другой стороны, развившаяся потребность в высшем образовании устремила в университет массу людей, не способных к академической умозрительной науке. Таким образом и профессора, и студенты способствуют теперь не процветанию, а порче умозрительного развития, и уже успели водворить господство отрицательного мышления, как лучшее свидетельство умственного бессилия современных научных деятелей. Ясно, поэтому, что университеты стоят теперь не на своем месте, что нужна иная образовательная лестница, именно, такая, по которой каждый восходил бы лишь до той ступени, на которой укажут ему остановиться его личные умственные силы. Вот тот критерий, который должен лечь в основу новой образовательной системы. Университеты должны быть подняты на такую высоту, куда взбираться могли бы одни дарования, и таких академических университетов было бы достаточно одного или двух на государство. Для них нашлась бы и достойная обстановка. Для массы же золотой посредственности надо открыть высшее образование в сфере ей доступной, т. е. в сфере прикладных знаний. Другими словами, между гимназией и университетом должна быть поставлена высшая школа по всем отраслям прикладных наук, начиная с медицины (которая, сказать мимоходом, пристрочена теперь к университету, как прикладной паразит), с предоставлением этим школам всех прав нынешних факультетов, т. е. давать окончившим в них курс звание действительных студентов и степень кандидата и соответствующие им младшие степени. Вход в университет из этих школ должен быть доступен только высшим их степеням. Пойдут в него, конечно, одни дарования, умственные силы которых потребуют дополнения своего научного развития, с помощью высшей академической науки. Только университет даст степень магистра и доктора. При такой лишь системе распределения знаний, умственное развитие войдет в колею естественной правильной последовательности, и просвещение, уравновесившись силами каждого отдельного организма, обратится в действительное орудие пользы из орудия нынешнего несомненного вреда. Что же касается до общечеловеческого, так называемого гуманного образования, то положить ему хорошие основы есть задача гимназии, а поддержать его в высших прикладных школах есть дело основательного с ним доканчиваемого религиозного обучения, равно как и таких предметов, необходимых для всех видов образования, как история и отечественный язык, дающие возможность проводить в душу и национальную, патриотическую струю, эту самую действительную силу, облагораживающую человека.

Высшие прикладные школы подлежат школьной дисциплине. Академические же университеты от нее свободны.

Эту мысль я ношу в голове не со вчерашнего дня, а уже более 20 лет, и, наблюдая внимательно все совершившиеся у нас эксперименты по этому предмету, я не только не отступил от нее, по окреп в ней окончательно. У меня даже лежит в портфеле подробно мотивированное ее изложение. Верна или неверна моя мысль, я передаю ее, в общих чертах, на Ваш суд, как человеку, разуму которого доверяю более, чем себе. Но так, или иначе, а за школьное дело нам надо приняться неотложно, и оно, во всяком случае, требует разрешения не но западным устарелым образцам, а по уразумению того значения, какое имеет просвещение в жизни народа, как орудие обоюдоострое и как потребность, которую необходимо соглашать с условиями духовного человеческого неравенства. Непосильная умственная пища, как и непосильная пища физическая, одинаково прививают организму неизбежные недуги. Но, для решения в таком смысле школьного вопроса, не следует поручать его людям с рутинными о нем понятиями или связанными с ним отношениями личного положения. Этот сложный вопрос не для одной головы, особенно снабженной канцелярскими помощниками. Для этого нужны люди свежие, независимые, избранные из общества, но избранные не общественными говорильнями, а самой верховной властью, как нам и указала уже историческая мудрость в решении крепостного вопроса. Так нам и следует поступать во всех важных государственных вопросах: царь поручает дело известному ему компетентному лицу. Это лицо избирает себе сотрудника из людей, отмеченных своей компетентностью в этом деле, и представляет их на утверждение высочайшей воле, с подчинением такого совещательного собрания ей одной. Вот путь к освобождению царя от бюрократизма и к решению государственных вопросов в единении царя с народом. Другой конституции нам не надо и только такая нам желательна и полезна.

В решении школьного дела избранным руководителем у нас можете быть Вы одни. Это мое задушевное убеждение. Мне кажется, что в таком важном государственном деле, Вы бы сами могли предложить себя государю. Царь Вас близко знает и, конечно, принял-бы такой шаг с Вашей стороны не как честолюбивую выходку, а как жертву.

Простите 80-ли летнему старцу эту, быть может пустую болтовню, лишь отнимающую у Вас дорогое время. Но у этого старца теперь одна господствующая мысль, одна, на краю могилы, неотступная забота: благо страстно любимого им отечества. Вас я высоко ценю, глубоко уважаю, и, после манифеста 29 апреля, Вы еще более утвердили во мне веру в себя. Вот я и пустился с Вами в задушевную беседу о том, в чем вижу наше спасение в будущем. А мне так хотелось бы умереть с спокойным духом за свою Русь. Еще раз простите мне эту старческую слабость.

С глубоким уважением и сердечной

преданностью всегда Ваш М. Юзефович.

163.

Ваше превосходительство,

многоуважаемый Константин Петрович.

Мы, сербы, всегда обращаем свои взоры, а после этой войны еще больше обращаем, на Россию, как единственную нашу опору, как единственное упование славянского мира. Если так и не думают все сербы, то смело могу сказать, что так думает большинство сербской интеллигенции и весь остальной народ. Поэтому понятно, что мы внимательно следим за всем тем, что совершается в этой родственной нам стране, и от души желаем, чтобы все ее внутренние дела были так благоустроены, чтобы великая русская монархия служила, по выражению поэта: «на славу нам, на страх врагам».

Я, конечно, далек от того, чтобы Вам, как одному из самых опытных и просвещенных государственных людей, предлагать какие бы то ни было советы; но я позволяю себе выразить Вам некоторые мысли, которые внушает мне любовь к ныне царствующему государю, с которым я, по Вашему ходатайству, имел счастье лично познакомиться и беседовать; внушает дружеское отношение к Вам, которое Вы благоволили оказать мне и которым я очень дорожу; внушает интерес славянства, насколько я его понимаю.

Во всяком великом государстве, а в русском преимущественно, нужно, чтобы верховная власть была сильна, и в то же время, чтобы ответственность за все дела, которые другие во имя верховной власти совершают, была отстранена от верховной власти. А совместить это двое, чтобы верховная власть была сильна и неответственна, по моему крайнему уразумению, почерпнутому лишь некоторым искусством в нашей маленькой земле, где было столько превратностей, не невозможно.

Нужно, чтобы войско и внешняя политика были исключительно в руках верховной власти, и чтобы в это никто не вмешивался. А все остальные отрасли государственной жизни предоставлены в распоряжение ответственного министерства, которое может выслушивать мнение по всем вопросам советовательного корпуса, составленного из народных представителей. Конституция в этом смысле была бы в духе славянском и, если я хорошо знаю русский народ, и в духе русского народа. Об этой славянской конституции я замечаю не потому, чтобы в конституционных государствах лучше управлялось; нет, иногда в конституционных государствах идут дела хуже, а единственно потому, что таким образом устраняется ответственность от верховной власти. А я именно желаю, чтобы для блага русского народа и всего славянского мира, чтобы в России царская власть была крепка и в то же время неприкосновенна, свята. А для этого нужно устранить от нее всякую ответственность. Больно видеть, что министры спокойно остаются на своих местах по 20–30 лет, а государи преследуются за их, своих министров, дела.

Правда, Вы тоже министр, но я осмеливаюсь сказать это Вам, ибо Вы искренний приятель ныне царствующего государя и патриот русской земли.

Еще раз прошу Вас извинить меня за эту откровенную беседу, внушенную дружбой к Вам и безграничной любовью к царю.

Это письмо я посылаю к одному из последних добровольцев, который возвращается на родину, с немецким именем, но с русской душой,– Дрюмпенману.

Примите, Константин Петрович, уверение в моем глубоком уважении и совершенной преданности.

Ваш покорнейший слуга

А. Васильевич.

Белград

28 апреля 1881 г.

164.

Утешительны и отрадны подобные заявления.

Копия.

1881 года марта 18 дня, собрались мы нижеподписавшиеся, крестьяне Моршанского уезда, Островской волости, Хлыстовского сельского общества, постановили: первого марта в день мученической кончины нашего благодетеля царя освободителя Александра Николаевича, до конца жизни поститься, как в рождественский сочельник ничего не есть до звезды, что каждому из нас на смертном одре завещать и детям нашим, дабы из рода в род чтили память царя великомученника, а чтобы дети наши могли служить верой и правдой новому государю нашему Александру Александровичу и не были бы такими темными, как мы, обязуемся всех детей наших, достигших десятилетнего возраста, без отговорки посылать в школу, блюсти, чтобы они боялись Бога и почитали батюшку царя, и настоящий приговор представить начальству, а копию с него представить священнику, прося его хранить оную в церкви, в чем и подписуемся: Сельский Староста Тарабрин и Волостной Старшина Тарабрин и крестьяне собственники Ефим Чернов, Иван Шамов, Семен Хомяков, Василий Зимин, Емельян Сливин, Степан Седов, Осип Сычев, Роман Плетнев, Дмитрий Сычев, Никифор Сычев, Петр Костин, Матвей Сычев, Пикифор Сычев, Иван Сычев, Ефим Сычев, Дмитрий Сычев, Таврило Сливин, Козьма Сливин, Василий Сычев, Ефим Капустин, Петр Капустин, Сергей Павлов, Кузьма Вяхирев, Иван Шамов, Антон Сливин, Яков Сухов, Осип Пряников, Филипп Тарабрин, Роман Вихирев, Филипп Вихирев, Михей Тарабрин, Напорм Шамов, Григорий Гладилин, Степан Шамов, Тимофей Вихирев, Артамон Вихирев, Павел Сычев, Абрам Камаев, Никита Шамов, Тимофей Пономарев, Федор Мишаев, Фома Губарев, Иван Гладилин, Григорий Колобеев, Павел Колобеев, Дмитрий Сливин, Семен Сливин, Трофим Сычев, Матвей Гладилин, Григорий Сливин, Ефим Тарабрин, Федор Костин, Емельян Полухин, Сафрон Чернов, Филипп Сычев, Архип Вяхирев, а по безграмотству их по личной просьбе, росписался крестьянин Иван Сливин.

Волостной Старшина Тарабрин (м. п.).

Крестьяне грамотные Кузьма Шамов, Федот Вихирев, Елисей Скороходов, Дементий Тарабрин, Лазарь Шамов, Вонифатий Тарабрин, Антип Тарабрин, Алексей Чернов, Евдоким Гладилин.

С подлинным верно

Кн. Хованский.

1881 г. марта 22.

165.

Странно слышать подобные речи от поляка.

Ваше сиятельство милостивый государь

(ваша графско-генеральская милость).

Не мало удивляет здесь нас, что многие из русских государственных мужей открыто заявили о необходимости введения каких-то конституционных реформ с целью упрочения государства. Мы здесь привыкли с удивлением (благоговением) смотреть на Россию, как на такую державу, где каждое слово, произнесенное сверху, принимается всеми членами такого великого народа с особенным (наибольшим) почтением и повиновением.

В теперешнее смутное время, в виду страшной смерти всемилостивейшего (святого господина) государя всей России, царя польского и проч. и пр. Александра II, мы не допускаем, чтобы власть была настолько слаба, чтобы потворствовать (открыть широкие ворота) подобным желаниям в государстве.

Посмотрим на государства Европы н Америки и что там увидим. Вот что: вражду и желание (жадность) как можно больше собрать богатств, чтобы с помощью их управлять своими народами, что весьма прискорбно, а управлять, или властвовать иначе они уже не в состоянии, потому что весьма мало или вернее ни одного нет такого, которое бы уже давно не утратило своего нравственного достоинства и силы, указанных Богом для правительства и владыки. И если Бог излил на наше государство свой гнев, то, вероятно, только за то, что обычаи стремящегося к язычеству и анархии Запада нашли в нашем Государстве гостеприимный приют.

Ведь конституция Запада, как известно вашему сиятельству, есть не что иное, как только слабость.....или леность его государей.

Мы верим, что если который-нибудь из западных государей желает свою власть передать законному наследнику престола, то должен непременно сделаться себялюбцем,– как бы языческим божком среди своего народа, который ни добрых не награждает, ни злых не наказывает; – ни привлекает первых, ни отталкивает от себя вторых. Еще мы не дожили до такого печального времени, чтобы который-нибудь из великих государей» России, Царства Польского и проч. дошел до того, чтобы строить жидовские или языческие молельни или давать им пособия. Нет. Так делается только на Западе, чем нарушается и оскорбляется справедливость и что недостойно нашего христианского отечества.

Поэтому все надежды, помыслы и делания людей доброй воли устремлены к самодержавной власти в Русском Государстве, Царстве Польском и пр.

Я был бы счастлив в своем изгнании, между нашим народом под властью Австрии, если бы ваше сиятельство наши доводы и желания доложили всемилостивейшему государю, его цесарско-королевской милости Александру III.

Я верный подданный его цесарско-королевской милости государя всей России, короля польского и проч., римско-католик, тоскующий о родине (Царстве Польском), куда желал бы возвратиться.

С. И. Mo.....ский.

Переводил Ассесор Н. Харлампович.

1881 года.

В Львове 2-го мая.

166.

5-го марта 1881 г.

Константин Петрович!

Позор, покрывший Россию убийством царя, помазанника Божия, вынуждает меня просить на минуту выслушать меня. Петровское кладбище, награждающее наше отечество всеми благами неистового безверия, открыло в дни поста все театры. Во имя Бога, в память нашего святого отца Антония, повлияйте на отмену приказа министра двора, продиктованного его другом Кистером тому 5 лет. Может быть, Вы успеете дни страданий, поста, избавить этих рассеяний, которые не отвлекают комунаров интернационалов от их преступных замыслов.

Да благословит Господь Бог Ваш труд, на славу православной церкви, попираемой давно передовыми людьми. Желая Вам успеха и сотрудника подобно нашему владыке Антонию, прошу не посетовать на непрошенную грамоту глубокоуважающей Вас

Екатерины Обуховой.

167.

Отв. 10 апреля.

Ваше превосходительство, Константин Петрович!

Простите, что человек, совершенно Вам неизвестный, осмеливается обратиться к Вашему превосходительству и утруждать прочтением этого длинного письма, и особо посылаемой при нем тетради, с просьбой совета, отнимая этим часть дорогого и крайне занятого Вашего времени.

Решаюсь принять эту смелость потому, что Вы, как бывший профессор и автор таких капитальных трудов, как «Гражданское Право» и «Судебное Руководство», были и продолжаете быть учителем ряда поколений юристов и вообще честных служилых людей, не чуждающихся науки, что Вы известны России из ее сановников, как коренной русский, шедший прямым путем учености и упорного труда и могущий быть одним из полезнейших деятелей преобразования,– и что из высокопоставленных лиц в Петербурге я не знаю кроме Вас никого, кто бы мог менее формально и более благодушно и снисходительно отнестись к такому, отчасти странному, обращению.

Еще в прошлом году, когда после взрыва в Зимнем дворце, давшего грозное предостережение русскому народу о кроющейся в нем смертельной язве, главный начальник бывшей верховно-распорядительной комиссии обратился с знаменитым воззванием к обществу о содействии правительству в борьбе со злом,– я, наравне с многими другими, увлеченный этим призывом, вздумал сгруппировать и изложить свои мысли по этому предмету, и начал составлять для подачи в распорядительную комиссию записку: «Обзор причин и очерк мер и средств к предупреждению и пресечению распространения в России противугосударственных и противуобществен-ных учений и теорий». Но, состоя на службе, с такою массой занятий, что для постороннего труда мог находить только редкие часы, урывками от отдыха и сна, в продолжении первых двух месяцев марта и апреля, я успел лишь выработать общий план, вывесть систему, написать первую общую часть – введение, и около трети 2-ой, догматической части «о причине зла» и набросать многие заметки для 3-й практической части «о мерах и средствах». С этим в начале мая я поехал, езявши короткий отпуск, в Петербург, где надеялся получить совет и указания компетентных лиц, исходатайствовать продолжение отпуска для возможности исключительно заняться этой работой в библиотеке II отделения собственной е. и. в. канцелярии, и по окончании главной части записки представить ее е. с. графу Лорис-Меликову. Но надежды мой не осуществились: продолжения отпуска я не получил; не довелось также получить ободряющего совета о моем труде, а напротив услышить 2–3 мнения в таком роде, что после поступивших в верховную комиссию 300 проектов едва ли не лишнее являться с 301-м, что взгляды мои слишком резки и мрачны и могут показаться неблаговидными, даже навлечь подозрения и предосудительном образе мыслей. В таком сомнении, нуждаясь в авторитетном « совете и указании, я приходил раза три к Вашему превосходительству,– как к члену верховной комиссии и но тем же соображениям, ло каким обращаюсь и ныне. По, к моей неудаче, Ваше время тогда было чрезвычайно занято, и вследствие вступления в должность обер-прокурора св. синода и вследствие кончины государыни императрицы Марии Александровны,– и я не мог быть допущен. Хотя в последний мой приход мне был об'явлен ответ, что через 3–4 дня у Вашего превосходительства будут более свободные минуты, чтобы принять меня, но срок моего отпуска кончился, и я уже не мог оставаться в Петербурге, при тогдашнем военно-полицейском положении. В ту напрасную поездку мне только удалось прочесть написанное и показать подготовленное для записки состоявшему при верховной комиссии В. М. Юзефовичу (ныне вице-директор департамента общей полиции м. в. д.), который благосклонно меня выслушал, отнесся сочувственно к моей работе, но определенного мнения мне не высказал и не нашел возможным доложить о ней графу (тогда также чрезвычайно занятому), по совершенно основательной причине ее незаконченности. Уезжая из Петербурга, я оставил ему первую часть записки «введение и вывод системы», с обещанием высылать ему остальные части по мере их окончания; но но возвращении на свое место, накопившиеся во время моего отсутствия служебные занятия и усиленное поступление новых, не дали мне к тому возможности в течении июня и июля, а в начале августа распорядительная комиссия была уже закрыта, и я счел свой проект окончательно ненужным и неуместным.

Прошло полгода с того времени, как все, казалось, умиротворилось. Вдруг, неожиданная молния из туч, казавшихся уже рассеянными, потрясла всю Россию. По русскому обычаю спохватываться, когда поздно, мне кажется теперь, что было малодушно терять энергию в продолжении начатого труда, что в моей записке некоторые положения не были лишены приблизительной верности, мрачные взгляды не были преувеличены, и высказанная в ведении предчувственная мысль, что «не следует обольщаться наступившим затишьем и ждать пока вторично грянет гром», сбылась стократ ужасней, чем могло допускать воображение;– и теперь, под свежим влиянием общей для всей России потери, я чувствую как бы упрек на совести, что ежели бы у меня достало выдержки, несмотря на сомнения и препятствия, кончить хотя часть записки, для возможности представления тому, кому предназначалась, то, кто знает, не могла ли бы она произвесть полезное предостерегающее впечатление, если не своим содержанием, весьма может быть и ошибочным, то своим мрачным колоритом.

Живя семь лет почти безвыездно, погруженный в свою, службу, на окраине, где нигилизм, слава Богу, не распространен, я не могу хорошо знать состояние общества в России, но мне кажется, что его разложение, и прежде требовавшее внимательного изучение требует его ныне еще более настоятельно. Поэтому я возвращаюсь к оставленному было намерению продолжать записку, начатую для распорядительной комиссии, в предположении, не будет ли сна в чем-либо пригодной для другого соответственного учреждения.

Но как сомнения в полезности и уместности моей работы столько же сильны во мне, как и влечение к ней, и как притом моя служба не позволяет мне затрачивать значительное время на ошибочный труд, то, предварительно, я решаюсь прислать вместе с сим общую программу записки на вполне авторитетное воззрение Вашего превосходительства, с всепочтительнейшей просьбой поручить кому-либо, из состоящих при Вас, передать мне в нескольких кратких строках, Ваше о ней мнение. Каково бы оно ни было, оно во всяком случае будет для меня светочем. Если Вы найдете ее бесполезною или излишнею, чего я скорее всего ожидаю, то я не стал бы отрываться от насущных моих занятий и тратить время на то, к чему я не призван ни по положению, ни по знаниям и способностям. Если же, наоборот, эта программа заслужила бы Ваше одобрение, то я с воскресшим бы рвением принялся за ее выполнение, на сколько стало бы сил и возможности. Если может быть, прежде чем дать мне совет, Вы пожелали бы пробежать то, что мною уже было написано для ее содержания, то я попросил бы В. М. Юзефовича передать Вам оставленное у него начало, или возобновил бы его по оставшимся черновым листкам, и затем, по переписке, прислал бы кроме того, что у меня имеется изложенным из дальнейшего. Наконец, неполучение вовсе ответа, на который, вполне сознаю, я не имею основания расчитывать, как на совершенно незаслуженную честь и милость, послужит мне знаком, что я принялся не за свое дело.

С глубочайшим уважением и почтительнейшей преданностью, имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга

Варшавский мировой судья,

Б. Рассказов.

4/16 апреля 1881 г.

Варшава, улица Лешно, д. No 49.

168.

Надпись на конверте: С. Петербург его превосходительству обер-прокурору святейшего правительствующего синода Победоносцеву.

10 мая 1881 г.

Лондон.

Милостивый государь.

Вы искренний человек и Вы у власти. Позвольте же мне из самых лучших побуждений высказать Вам свою глубокую веру.

Вы не хотите политики для русского народа, Вы боитесь ее как чумы, вытравливающей из сердца человека все высокое и святое. Отчасти Вы правы. Но «развенчанный кумир не может быть уж Богом», допетровская Россия невозвратима и, как река не может течь от устья к истокам, русский народ не пойдет назад.

Заставляя его молиться православному Богу, когда он просит политической жизни и хлеба, Вы вызовете как раз то, чего боитесь. Политическая жизнь, если не дается, то берется, а борьба из-за нее требует в жертву целомудрия души. Вы заставите русского человека отдать свою душу сначала политике, а потом рублю. Эти два идола тогда только и опасны, когда на них тратятся творческие силы, кладется чистая вера и выливаются глубокие страсти.

Устраните политическую борьбу, сделайте ее ненужной, станьте вперед всего народа, вперед его нужд и политических потребностей, дайте ему всему голос в делах всей России – и его душа уцелеет, сохранится и выльется в другое, действительно святое и великое дело обновления живого человека и Бога.

Русский народ, славянский народ, не политик и не любит борьбы. Он по натуре мягок и гармоничен и добр. И смотрите, что он дает из себя. Политические убийства. Бойтесь этих противоречий, это отчаянный вопль болящей души, которую ведут на гибель. Бойтесь толкать его на этот путь. Не забывайте, что русские социалисты были вынуждены на политическое движение, они не хотели его.

Велико будущее русского и славянского народа. Велика его историческая миссия. Смотрите, эти дети цареубийцы, эти страшные динамитчики и разрушители – они сами лишь наполовину сознают ту великую миссию, которую история возложила на них. Они, как грудные младенцы, суть полуслепые орудия воли Провидения.

Не истратившись, перешагнет русский народ через все формы борьбы, пережитой Западом, и даст миру новую веру в реального органического и Единого Бога Вселенной, даст новую религию, новую чистоту и новую жизнь. Это будет новая цивилизация, которую напрасно ищет Запад, но не находит в себе творческой силы, чтобы создать. Это социалистическая цивилизация.

Христианское воззрение, переработываясь сознанием и разлагаясь, проходит через все формы нравственного, интеллектуального, политического, эстетического и экономического падения и является воинственным только в одной из них – политике.

Социалистическое воззрение составляет неизбежный логичеческий вывод из христианского и завершает его; в процессе своего творческого синтеза, оно обратно проходит те формы творения – экономическую, политическую, нравственную и религиозную. Воинственно оно только в одной из них – политической.

Горе русскому праиительству, если оно своим тупым и бессильным упорством вызовет встречу и братское рукопожатие этих двух воинственных настроений в христианской и социалистической частях русского народа. Будет нечто ужасное и противное воле Провидения: силы души русского человека будут истрачены, буржуазия мироедов, тиранов и лжецов будет создана, а выхода, живого выхода все-таки не найдено.

Сознайте же эту гигантскую мировую задачу; станьте в виду ее впереди русского народа и самих социалистов, борьбы и террора, возьмите на себя вместе со всем народом всю тяжесть политической и экономической перестройки, без которой обойтись также невозможно, как заставить землю вращаться от востока к западу; защитите ее своей грудью от кровопийц и тиранов – и тогда Вы окажетесь на высоте своего положения, для Вас не будет страшен террор, Вы сохраните душу русского народа и человека для всего мира и вечная слава будет наградой Вам.

С истинным почтением к Вам

Русский социалист.

169.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вы человек честный, верноподданный, не на словах. За популярностью никогда не гонялись, и за эту-то честность Вас большинство преданных государю людей любит и уважает.

Взгляните на эти две статейки и ознакомьте с ними государя, статься может, что, ознакомившись с ними, положите наконец предел умозаключениям вредных болтунов. Неужели же какие-нибудь г.г. Краевские и ему подобные корыстники могут быть терпимы в настоящее время? Все зло от этой гнусной журналистики.

Никому нет дела до их типографий.

Никому до лиц, посещающих редакции. А тут-то все зло гнездится.

Почему бы домохозяев не сделать ответственными за лиц, проживающих тайно в их домах, накладывая на них жестокую кару по карману (штрафами). Полагать надо, что и типографии эти скорей бы открылись. Тут во всем нужна не популярность гр. Лориса Меликова, а система покойного Муравьева. Муравьев не искал популярности, а как преданный человек своему долгу – действовал твердо и поэтому чужд был всему тому, что газетчики заговорят.

Мнение Андрие о положении дел в России:

«Хотя для всестороннего подробного суждения о подобном вопросе необходимо находиться на месте, но тем не менее я решаюсь изложить в общем свой взгляд».

«Следовало бы просить государя издать манифест, в котором было бы об'явлено, что он желает дать народу гарантии благосостояния и спокоя, не только строгим сохранением существующих законов, но реформами и прогрессивной свободой, как делал это и отец его, но перед убийствами и угрозами нигилистов все его намерения останавливаются. Никакое правительство не должно уступать перед угрозами. Он также не уступит. Напротив того, до тех пор, пока вредные для России заговорщики не будут стерты с лица земли Русской и не будут отсечены от ее тела, как члены, пораженные гангреной, то все законы отменяются и начнется преследование без пощады. Есть раны, которые требуют раскаленного железа, и нигилизм из числа таковых».

«Государь призывает к содействию всех преданных порядку, чтобы скорее покончить дело уничтожения шайки убийц, величающих себя политической партией».

Письма и записки. 1881.

«Раз это дело будет покончено, можно будет подумать о мирных реформах и о прогрессе».

«Вот смысл манифеста, который бы я испросил».

«Об'явление энергичных репрессивных мер, без пощады, для утверждения своей власти и вместе с подтверждением, что такое положение дел будет только временным».

«После этого следует приступить к делу уничтожения террористов всеми силами и средствами, имеющимися налицо, и большая власть должна быть сосредоточена в руках начальника полиции».

«На его ответственности будут лежать дальнейшие меры, относительно уже взятых нигилистов; казнить ли их при закрытых дверях, или оставить в уединенных казематах, где они в отчаянии станут говорить и выдадут своих сообщников».

«Военного суда я не признаю – это только замедление».

«Что же касается публичных прений, то медленность процедуры и вся обстановка суда над убийцами государя есть, по моему, громадная ошибка».

«Все, что возбуждает и поддерживает притворную чувствительность, опасно».

«Нигилисты действуют террором, нужен могучий контр-террор, который будет произведен властью сильнейшей и действующей на той же почве».

«Для сильных болезней нужны сильные же лекарства».

«Для дела неправильного нужны и меры исключительные и угрожающие. Террористов нужно укротить, как укрощают диких зверей. Иначе правительство падет, потому что в России уже сильная социальная революция. Отнюдь не следует прибегать к полумерам, так как_? только при полной твердости правительства, народ почувствует себя действительно обеспеченным, и доверие будет возобновлено».

«Кроме того следует прибегнуть и к силе денег».

«Следует купить кого-либо из нигилистов, которые продадут и других; вместе с сим большим содержанием можно привлечь на службу по полиции людей более достойных».

«У нас во Франции сумма для тайных расходов очень велика».

---

Мы можем сообщить, что в скором времени получатся из-за границы букеты цветов, напитанные ядом.

Для светлейшей княгини Е. М. Юрьевской-Долгорукой, которая заботится именно о том только, чтобы набить себе карманы на счет народа. И для графа А. В. Адлерберга, который имеет большое попечение о французско-немецком театре, этом великокняжеском и аристократическом притоне разврата.

Вы, К. П., тоже не уйдете от подобного подарка, ежели будете недобросовестно управлять вверенным Вам ведомством.

---

Розыскание убийц, злодеев и врагов России, а также их наказание, вполне необходимо, но меры эти совершенно недостаточны. По нашему убеждению,/ следует теперь же успокоить умы, а главное искоренить серьезные причины неудовольствия. Дарование России конституции, во-первых, преждевременно, что доказывается нашей непрактичностью в избрании мировых судей и земских деятелей. Кроме того, несмотря на ужасающие события последних лет, дарование конституции все-таки могло бы быть истолковано врагами правительсгва, как признак слабости и как бы уступки их угрозам. При настоящих обстоятельствах, лучшая мера к умиротворению, не умаливая нисколько высокого значения верховной власти,– это ответственность министров.

Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии, в первые 20 лет своего существования, имело обязательный надзор за министрами и делало их de facto ответственными, если не перед лицом закона, то перед особой императора, и это тогда во многом содействовало порядку и спокойствию, ибо придавало действиям министров большую долю осторожности. Со временем значение III отделения умалилось, а теперь оно упразднено. Число же недовольных соразмерно возрастало и, проклиная деяния тех из них, которые дошли до преступления, нельзя однако не сознаться, что несправедливостей творится множество, и что на несправедливости эти искать защиты негде. Между тем ничто так не размножает число недовольных, как несправедлиость.

Особа императора, несмотря на все свое величие, может подвергаться одной слабости, в сущности доказывающей и высокую добродетель и чувства христианина. Это излишнее доверие. Министры же, как люди, доверием этим иногда злоупотребляют, скрывают от царя правду вообще и последствия своих ошибок в частности, а иногда, даже, доходят до обмана. Из подобного порядка вещей истекает масса неудовольствия, которое, как и все дурное, по свойству человеческой природы, быстро развивается, в особенности при содействии к тому неблагонамеренных людей. Пишущий эти строки, воспитанный своими родителями в чувствах беспредельной преданности законному правительству, осеняемый доныне примером своего достойного отца и лично облагодетельствованный покойным императором, всегда оставался и остается горячим патриотом и, до последней капли крови, верноподданным. Но в жизни своей он четыре раза подвергся невероятным несправедливостям и клевете, чего не случилось бы, если бы наши министры были ответственны. В случившихся с ним несчастиях он никогда не обвинял особу императора, хорошо понимая, что его благодетель был вовлечен в обман через свое излишнее доверие. Но, очевидно, что личности, его обманувшие, не посягнули бы на это, если бы существовало судилище, к коему всякий обиженный обращаться может, с сознанием, что его жалоба не испарится втуне, если она окажется основательной. Мы даже думаем, что подобное учреждение имело бы весьма мало занятий, ибо оно сразу придало бы большую долю осторожности и, следовательно, много спокойствия самому монарху.

Верховный комитет, на то уполномоченный, мог бы состоять из председателя и нескольких, членов, избираемых высочайшей властью, из среды лучших государственных людей империи. Одна из статей устава означенного комитета дарует ему право входить с всеподданнейшими докладами, для испрошения у его императорского величества раз'яснения разногласий, могущих возникнуть между подавшими жалобу на министра и об'яснениями сего последнего. Всякий пострадавший от бездействия, медленности в делах, произвола или незаконного поступка министра, имеет право обращаться с жалобой на него в верховный комитет, который в свою очередь, жалобу эту должен рассмотреть, а в случае основательности восстановить справедливость, а виновного министра подвергнуть мере наказания, им заслуженной, не исключая в крайнем случае и предания его суду своему.

Излишне было бы распространяться о благих последствиях, кои истекут от учреждения подобного верховного комитета.

12 марта 1881 года.

170.

Получ. 3 мая.

Царь убит среди бела дня, в своей столице, совершено самое гнусное, самое подлое, самое неслыханное злодеяние руками таких анафем, таких скверных дьяволов, что положительно не веришь тому, что почти видел и осязал; прошло с тех пор много дней, мы продолжаем ничего не делать, пьем, едим, спорим, ссоримся, миримся, все как будто обстоит благополучно, и как будто ничего необыкновенного не произошло. Что сделано для успокоения царя, больной нервами супруги его и дорогой семьи его, которой грозят злодеи тем же? Это сделано для успокоения общества? Ровно ничего; какая-то шаткость во всем, а спокойствие необходимо; что же это такое? Неужели же люди энергичные, люди дела, а не пустой болтовни, люди умные – все перешли в шайки злодеев, богоотступников, цареубийц; неужели у царя остались слуги лишь честные, деликатные, бояре, считающие, что не следует даже с такими отщепенцами, псами, каковые Перовские и Желябовы, иначе обращаться, как учтиво, и разыгрывать с ними эту юродивую и уродливую комедию, которую с ними ломали на суде, дозволяя им разноглагольствования, из'яснения их богоотступной деятельности, хвастовства их злодеяниями и ученые прения. Знаете ли, что я Вам доложу: народ – Россия – за все это спасибо не скажет, судьи чуть ли не три часа рассуждали в комнате, какое наказание назначить преступникам, как будто менее повешения можно было что-нибудь сказать; да мы и этой казнью недовольны, измучить их следовало и главное допытаться, чтобы они сказали все, что знают. По нашему все эти «балаганных дел мастера» изменники: Кони, председатель, судивший Засулич, Александров, защищавший ее, прокурор, столь осторожно обвинявший ее, присяжные, оправдавшие ее, Мровинский и все сопровождавшие его полицейские чины при осмотре сырной лавки на Садовой, сенатор Фукс и его товарищи, так утонченно и гостинно обращавшиеся с этими извергами, зверями бешеными, как юродивые или изменники, должны быть казнены, или сосланы на каторгу. Народ полагает, могу всех уверить, что царь окружен изменой; опасно жить теперь, необходимо показать энергию и ужаснейшую строгость, нельзя итти на бой с хлыстиком в руке с человеком, вооруженным динамитом, револьвером и кинжалом. У извергов этих все дозволено, чтобы достичь цели, а у нас ничего не дозволено, ведь это курам на смех. Об'являют этим кровожадным царе- и народо-убийцам: «я вас спрашивать буду, но вы можете не отвечать; что же это в самом деле за юродство, терпеть нет возможности, вот почему эти псы так храбры на судах, так глумятся над русским царем, над судом его и народом его, да и не они одни глумятся, вследствие этого нашего сумасшествия, а вся Европа над нами смеется и потеряла всякое к нам уважение. Все расклеилось у нас, все распустилось, в народе нелепым толкам нет конца, но многие им верят, кричат в кабаках, что дворяне убили царя за то, что он, покойник, хотел отнять у них всю землю и отдать ее мужикам, волнуется люд православный, а ничего ровно не делается, чтобы отвратить опасность, которая грозит царю, классу имущему и всей России. Подпольная пресса действует, ругает царя, сердечную, бедную царицу, грозит ей даже за голову суки Перовской – как все эго грустно, как убийственно тяжело. Как жаль царя-рыцаря юного, свет и радость царицу, сына его первородного и всю его семью, жаль и нас сердечных, жаль всю Россию. Все стоит, ничего не делается, хотят, говорят, копать все улицы или почти все, ведь это безумие, ни к чему не ведущее. Царь никуда не показывается, конечно, ежели есть малейший риск, оборони Боже, пусть не выезжает царь из Гатчины, но как желательно было бы, чтобы царь от времени и до времени показывался народу или войску; это необходимо, но можно ли это исполнить или нет, про то знать, конечно, лучше тем, которые стоят ближе к делу. Все расшаталось, все колеблется, печать мутит и без того мутную воду; прочтите «Новое Время», «Голос» и другие журналы, они только и делают, что возбуждают сословную ненависть. На днях еще «Новое Время» ввиду возможности переговоров европейских правительств между собой, но делу о пересмотре законов о праве убежища, выступило статьей особенной, из которой явствует, что швейцарские социалисты ничего общего с нашими доморощенными злодеями не имеют, значит, не тронь же их. На-днях еще «Новое Время» с злорадством передало речи тульских и других дворян земцев, утверждающих, что улучшения быта крестьян желать нельзя, ибо тогда дворяне не найдут рабочего люда,– лгут наверно эти газетчики, но злословие делает свое. Необходимо принять меры и меры строгие, чтобы публицисты не мутили воду и не бунтовали и без того взволнованную страну.

Желаю я еще сказать, что по мнению моему необходимо сделать: извините, что надоедаю, но мне кажется, что теперь всякий обязан сказать то, что считает полезным для дела. Найдете Вы что-либо пригодное из моего марания,– возьмите его, найдете, что я говорю вздор – изорвите мое писание, вот и все. Вся беда, что Вы потеряете понапрасну десять минут времени, простите великодушно; об одном прошу – прочтите и не допытывайтесь, кто я и что я, и даже, ежели прочитав, найдете нужным, прикажите переписать, а мои листы изорвите сами, премного обяжете, если исполните мою усердную просьбу.

1. Принимая во внимание, что социалистов удовлетворить невозможно, а потому кокетничать с ними не только бесполезно но и опасно, и уступок им делать невозможно: в каждой уступке, им сделанной, они увидят робость и слабость, и не ошибутся, а увидавши робость и слабость, они смелей и беспощадней будут делать свое дело.

2. В настоящее время никаких перемен, в либеральном смысле, никаких даже нужных в этом направлении преобразований и улучшений, делать невозможно, ибо всякое подобное действие правительства сочтено будет не только социалистами, но и всем народом за вынужденное.

3. Пора перестать робко отмалчиваться от этого зла, необходимо вступить с ним, сию же минуту, в жестокую, неумолимую, кровавую борьбу, не жалея на эту борьбу: ни денег, ни наград, ни казней, ни пыток, ни боярства своего, ни щепетильности, ни белых своих ручек, перещеголять в средствах борьбы с этим злом самих злодеев, помня, что Бог и совесть велит делать все, что нужно для защиты: религии, царя, семьи его и семьи вообще, собственности, а значит и родины, и что тот слуга, который бережет не только свою жизнь, но и репутацию свою, когда спасение царя и народа требует принести в жертву и то и другое – есть изменник и больше ничего.

4. Когда победим этого врага христианства, порядка, спокойствия, собственности, семьи, законности, любезного, любимого и необходимого для всей Руси царя и его наследников, когда очистим общество от этих извергов, тогда можно будет подумать быть полиберальнее, а пока, оборони Боже, скрутить все необходимо напротив.

5. О преобразованиях теперь говорить не буду, ибо это меня далеко заведет, но они необходимы, многое нужно, по мнению моему, и, ежели жив буду, промолвлю при случае об них словечко, а пока скажу только относительно этого дела лишь то, что я считаю нетерпящим отлагательства: теперь не время ограничивать как бы то ни было власть самодержавную, не время либеральничать, не время говорить об наделах крестьян, а об этом последнем вопросе прибавлю несколько слов теперь, ибо об нем что-то громко заговорили: оборони Боже увеличить надел крестьян: там, где мужики не спились, в тех редких селениях, где кабаков нет, мужик благоденствует, заработная плата возвысилась везде ужасно, хорошо обработанный надел, или нанятая мужиком земля почти везде обеспечивает его с семьей вполне; поверьте мне, что благосостояние крестьян с увеличением их надела упадет окончательно, он сопьется и изленится, а Россия банкрот, хлеба производиться и родиться будет менее, ибо мужик работает на себя плохо, продавать за границу будет России нечего, ведь негде же взять земли иначе, как отнять ее у землевладельцев, показать еще раз пример нарушения права собственности, когда мы так кроваво и дорого платим за то, что осмелились коснуться этого права в 1861 году – право, на котором зиждется благосостояние государства, умоляю, верьте мне, я сам уже мужик стал, 30 лет живу с ним неразлучно, не поверите мне, Бог с Вами. Как не удовлетворите Вы социалистов дарованием самокраснейших либеральных учреждений, так не удовлетворите вы крестьян увеличением их наделов, а развратите их окончательно, показав им еще раз, что право собственности ненарушимо, пока народ не шумит, и раздразните их аппетит ужасно. Ежели Вы хотите порядка и спокойствия, то теперь на время, по крайней мере, система нашего управления должна быть: цыц, молчать, не сметь, смирно. Мужик, пей, да в меру, и Боже тебя упаси, тогда только мужик скажет: понял, ваше императорское величество, государь ты наш батюшка.

6. В настоящую же минуту нужно следующее: а) показать теперь же пример самой высокой нравственности от самого верха; чтобы не было любовниц, с цинизмом разгуливающих по Петербургу и парадирующих страшной роскошью; всех наивысоко поставленных судьбой лиц обязать именем счастья России не развратничать, не пьянствовать, а заниматься делом, жить экономно и быть крайне строгим к самому себе. Развратничает какой-нибудь сановник, не живет с семьей и женой, является на службу в 2 ¹/₂ часа и уходит в 3 ¹/₂ ч. – долой его; б) показать пример самой строгой экономии, проститься на век с роскошью, долой квартиры, наполненные тысячными креслами, диванами и оклеенные шелковыми обоями, с лакеями – шутами, в чулки наряженными, долой об'едания у Дюссо и у Бореля, сверху все это нужно показать и приказать, долой шлейфы жен в три аршина, долой шляпы дамские, стоющие тысячи рублей и разоряющие мужей и отцов, почему сии последние лезут в долги и потом записываются в воры; в) в финансовом отношении система скупости нужная говорили: ежели сенатор, то сенаторское содержание,– обрадовались все, явился закон и на пенсии, а вот Абаза, не спаситель отечества, 8000 содержания получил, Велио 12000; конечно царь волен все делать, но надоедает же юному царю все бороться, все отказывать, а грех лежит на тех докладчиках и просителях, которые об этом ходатайствуют; не подумайте однако, что я аплодирую деянию Ливена и Куломзина,– оборони Боже. Я нахожу, что вся эта история – скандал; этим делом царское слово, т. е. закон над законом – затоптано в грязь, память царя мученика оскорблена, царь дал, пожаловал, а псарь Ливен, после его славной мученической кончины, осмеливается возвратить его дар, плюет на его царскую милость, Куломзин тоже за ним, под суд их следует за это, этих оскорбителей почившего царского величества. Царь знал, что делал, и никто не в праве судить о его деяниях; при жизни его еще можно было верноподданному дать ему совет, как давал их Долгорукий Петру, Васильчиков – Николаю, но Ливену швырять этак царской милостью нельзя, пороть его следует за это.

7. Полицию, говорят, хотят преобразовать, облагородить и сделать из нее порядочное и уважаемое учреждение: с увеличением окладов и числа служащих и с освобождением полиции исполнять дела не полицейские до введения этих порядков во всей России – Бог помощь, ибо теперь плоха полиция: безнравственность ужасная, взяточничество, определенные доходы частных приставов, исправников и всех служащих, которые в иных местностях, как Сенная и другие рынки, бывают значительны, положительно необходимо строго-решительно неумолимо преследовать это зло, прямо собрать всех, написать всюду царское веление не брать никому из служащих ничего и с кого, под страхом ужаснейшей ответственности и беспощадно наказывать виновных в лихоимстве, тогда люди порядочные не будут брезговать полицейской службой; за хорошую же службу следует непременно щедро наградить; поймавшего Перовскую так умно – наградили ли? Вредно для дела жалеть наград за хорошую службу и слабо наказывать за плохую; Мравинского и полицейских чиновников, например, так странно осматривавших известную сырную лавку в доме Менгдена, неужели оставлять жить спокойно и безмятежно?

8. Необходимо установить, что хозяин дома, дачи, усадьбы деревенской, фабрики, завода, квартиры, или чего-либо подобного, строго и очень строго отвечает, ежели у него найдется жилец нигилист, типография, лаборатория, клуб или что-либо подобное, судить виновного хозяина необходимо очень строго, но кроме того он обязан заплатить огромней штраф в течение шести дней, по истечении которых, ежели он не уплочен, дом, именно с усадьбой, а в случае крайности движимость, подвергается немедленно аукционной продаже, на общих основаниях.

Необходимо сделать все возможное, чтобы преступникам было жить трудно посреди нас, а потому необходимо, чтобы каждое лицо мужского и женского пола от 12 лет и до шестидесяти, проживающее в столицах, городах, местечках, селах и деревнях, словом где бы то ни было, было снабжено особым письменным видом, на котором было бы написано местной полицией, городским головою, или предводителем дворянства, что лицо это ей или ему известно, что оно благонамеренно, в политическом смысле, лица же, неизвестные местному начальству, обязаны представить за себя двух поручителей, которые ручаются за него исключительно лишь в смысле благонадежности политической, а что лицо это зарежет кого-нибудь с целью ограбления, за то поручители не отвечают; нотариус безвозмездно должен свидетельствовать подобные подписи, без такого вида никто ни кого не смеет принимать, хотя бы на час времени, или держать в доме, в усадьбе, в торговом, промышленном или ином учреждении, под страхом ответственности деньгами по распоряжению администрации, безо всякого суда и по суду в случаях особенных. Я знаю, что мера эта крутая и стеснит даже людей порядочных, но что же делать, обстоятельства вынуждают прибегнуть к мерам чрезвычайным.

10. Много есть молодых людей и людей уже не молодых, но бывших когда-то молодыми, которые состоят в обществе этих богоотступников поневоле, они в отчаянии, что считаются в рядах этих проклятых отщепенцев, но потому только, что, во время оно, быть может, уже очень давно, они по юности и глупости своей в те счастливые дни, когда жилось на Руси всем без исключения (да, я утверждаю, что всем без исключения) так легко и хорошо, в те дни блаженные, когда полиберальничать немного было и приятно и полезно, и было по моде, они, эти глупенькие, но неиспорченные хорошие молодые люди, отправлялись в Швейцарию, Францию и Англию, там за счастие считали познакомиться с ренегатами и всяким сбродом, горячились в читальнях их, и неосторожно записывались в число заговорщиков, портреты свои давали, подписывали разные клятвы и таким образом компрометировались совершенно. Они, эти-то молодые люди, нужны злодеям только потому, что они высасывают из них деньги, а эти несчастные, никак не воображавшие, что их либеральная болтовня доведет их и до сообщничества с цареубийцами, поневоле дают деньги Цюриху и всем этим злодеям, не дать же теперь им – уже нельзя, тотчас попадут в Петропавловскую. Необходимо оффициально через «Правительственный Вестник» об'явить, что те из преступников, которые прямо не участвовали в убийствах, особенно же те, которые по молодости или опрометчивости своей и увлечению, в котором они раскаиваются, придут с повинной, с полным сознанием, что они поступали дурно, что те лица будут вполне прощены, ежели даже они участвовали на сходках, способствовали деньгами размножению и существованию этих архипреступных безбожников, давали и подписывали клятвы, притом об'яснить, что они не обязаны выдавать и называть заговорщиков, ибо выдача их прежних приятелей может удержать некоторых обратиться на путь истинный. Кроме того они должны быть уверены, что исключительно государь и лицо, которому он оффициально доверит принимать раскаяние этих несчастных молодых людей, только и будет знать их имена. Повторяю, по мнению моему это необходимо сделать, чтобы у них, у злодеев не было крепостных людей, не сочувствующих им: и потом дело это Божеское.

11. Об студентах, технологах, медикохирургах, даже артиллерийских и инженерных училищ и им подобных несчастных молодых людях, я говорить не буду, ибо, говорят, правительство хочет обратить на них внимание, одеть всех в мундиры и оставить продолжать учиться только тех, которое торжесгвзнно заявят, что они хотят учиться, а не шуметь; я просил бы только правительство познакомиться хорошенько с профессорами, много между этими господами сволочи, сбивающих сыновей наших с истинного пути.

12. Последний пункт, самый деликатный, начну с того, что повторю то, что уже сказал выше: нельзя итти на бой, имея в руках лишь хлыстик, с человеком, вооруженным огнестрельными орудиями, динамитом и прочее; в делах исключительно таких, какие теперь происходят, т. е. только с цареубийцами, дозволяется, по мнению моему, или даже вменяется в обязанность всякому уважающему себя человеку, быть совсем не тем, чем он быть обязан, как порядочный человек и как боярин, относительно всех людей, даже преступников страшных, но все таки не цареубийц. Социалисты не люди, они звери бешеные, следовательно они вне закона, а следовательно я прошу хорошенько подумать о том, о чем я говорить буду теперь: публичные казни совершать не следует, с этим кажется согласно и правительство; гласные, хотя не публичные, казни, конечно, необходимы, но чем менее их, тем лучше, об этих непубличных казнях все-таки все знают, уничтожать же злодеев необходимо, а потому они, попавшись, должны пропадать без вести: пилюли, ради которых человек умирает без страданий, в этих случаях вещь необходимая, перед смертью злодей или злодейка должны высказать во что бы то ни стало все, что знают, для этого можно и следует употреблять в случае надобности пытку, но не Ушаковскую, а самую легкую; легкая пытка заставит говорить истину, жестокая же заставит только лгать. Штрафованные солдаты не избавлены от телесного наказания, чем же лучше такого солдата социалист, для него должна существовать розга, шпицрутен и т. д. – Скажу еще следующее: главные деятели Драгоманов, Лавров и им подобные злодеи, даже известные иноземные социалисты, должны погибнуть, это необходимо для спокойствия не только русского царя и русского народа, но необходимо для спокойствия всего мира, избиение же их в Цюрихе, Париже, Лондоне и других местах может быть очень легко произведено деньгами и помощию искусных людей, преданных делу. За деньги в Италии и в Лондоне зарежут единовременно много злодеев; убиение же нескольких таких злодеев распространит ужас и деморализацию в их лагере. Портреты же их достать нетрудно, да они и есть, местожительство их известно, значит все, что требуется для этого дела, налицо. В глазах же Европы и всего мира это дело должно быть делом частной секретной компании, состоящей из богатых людей, неизвестных правительству, им разыскиваемых, и готовому строго наказать за столь преступное деяние; нанявшийся на это браво итальянец или англичанин не должен знать, кто его нанял и кто ему платит деньги, маски и прочее могут служить в этом случае с успехом.

Высказался, виноват, а Вы и правительство делайте, что хотите. Возьмите опять сенатора Жихарева на службу, он человек энергичный и полезный.

171.

Ваше высокопревосходительство.

Я человек пожилой, семейный, живу своим трудом; кончил курс в московском университете; Вас не слушал, как профессора, но знал как человека высокоразвитого, честного и правдивого, который мог и должен был принести «Победу» правде и разумной свободе. И что же? Едва встали Вы на совете у молодого доброго, но неопытного государя, Вы принесли «беду» всему честному, искреннему и свободному. Вы, некоторым образом официальный, так сказать, защитник разума, совета, истипы и свободы, проповедываемых христианской религией (как обер-прокурор синода), Вы стали проводником темных сил обскурантизма, стеснения, лжи и приверженцем угнетения правды и свободы. Вы подчинились известному ретрограду, ненавидимому всей Россией – Каткову. Вы идете рука об руку с известным не только всей России, но и всей Европе, графом Игнатьевым, который своим хвастовством, пошлыми сообщениями в «Правительственном Вестнике» (наприм., о какой то бабе-мужичке, поднесшей графу лично подарок за его образ действий в последнюю войну), невозможными отношениями к прессе, компрометирует все правительство и самого государя, возмущает всех, даже самых ярых приверженцев деспотизма, и производит глухое, но опасное недовольство в среде, весьма многочисленной, спокойных крепких поклонников разумного монархизма. Это-та недовольство массы пожилых семейных людей есть та почва, на которой возрастают презренные и дикие убийцы и взрыватели.

Я не крамольник, не нигилист, не только никого не знаю из этих безумцев, но ни одного никогда не видал. Я не чиновник, вообще человек не важный, понятно никаких сношений и отношений с высокими лицами не имею, но я русский, я член общества, я ближе Вас стою к народу и чувствую и испытываю на себе тяжелое, мрачное, опасное направление настоящей внутренней политики, и умоляю Вас: одумайтесь, сделайтесь прежним действительным «Победо» – а не «бедо"-носцевым. Уберите Игнатьева, Вам при Вашем влиянии на государя это не трудно. И граф, и его товарищ Готовцев, не только здесь, но и внутри России, не пользуются никаким авторитетом, особенно последний, человек странный во всех отношениях. Они погубят Россию и, что ужаснее, погубят царя и Вас.

Прудников.

172.

Телеграмма No 83

принята из Пензы 25-го 1881 года

Сейчас прочли священные слова монарха. Русские православные сердца вздохнули мощной грудью, царь отец, царь самодержец излил миро благодатное на израненные души скорблю отныне веруем, что Россия спасена. Повергните к стопам самодержавного обожаемого государя наши чувства беспредельной преданности и любви. Ляжем костьми за его жизнь и счастие. Камергер Арапов, лейтенант Раевский, камер-юнкер Устинов, камер-юнкер Лозняк, Алексей Лопатнев, Подгайный, Работкин, Смирнов, Вез-сонов.

ПБГ. Обер-прокурору св. синода Константину Петровичу Победоносцеву. Литейная.

173.

6 мая 1881 г.

Милостивый государь Константин Петрович.

Позвольте неизвестной Вам русской дворянке – русской по чувству и духу и вере православной – выразить Вам глубочайшую признательность за все то, в чем видится и чувствуется сердцем Ваше влияние. В настоящую трудную эпоху для России Вы заявляете себя и как человек христианин, и как верный и преданный всей душой царю и отечеству русский человек. Простите великодушно, что осмеливаюсь Вас утруждать занятиями, беспокоить этими строками, но от избытка сердца – глаголют уста. Верьте, что настоящие русские люди и понимают, и чувствуют вполне всю Вашу деятельность, чуждую всякого честолюбия и т. п., а направленную вполне на пользу общую. Сердце, любящее горячо родину и царя, поболело все это время, но оно в то же время полно упований на лучшее будущее, в надежде, что Господь поможет государю, в котором выражается и столько воли и силы духа, сколько и простоты и заботливости о настоящих нуждах его подданных. После Бога вся надежда на царя самодержавного, русского и православного но духу.

Глубокоуважаемый Константин Петрович, поддержите православие. Всякие лжеучения обуревают церковь нашу единую соборную апостольскую. Возвратите в недра ее отпадших, возвратите к учению правильному учащихся – дайте всем, оставленных многими учение св. отцов церкви, наших духоносных святых учителей православия. Вы, своим влиянием, можете много сделать, а Господь непременно поможет во всех благих начинаниях в славу имени его святого. Не прогневайтесь на эти слова, приимите их в мире и любви о Господе нашем Иисусе Христе. Верую, что он праведный мздовоздатель, за все вознаградит Вас сторицей.

Да покроет Вас милосердие Господа и Покров его пречистой матери и молитвы всех святых Божиих.

174.

Телеграмма No 214 из Москвы

принята 5/3, 81 года

Литейная, Константину Петровичу Победоносцеву.

Мы едем курьерским и везем икону лампаду Александра Невского, мерою 6 вер. и 7 вер. в русском крестьянском духе, желаем над гробом вечной памяти великому мученику нашему государю в Бозе почившему Александру Николаевичу, благоволите попросить государя великого Александра Александровича на его благоусмотрение; сердечно от души кланяемся, будем у Вас. Яков Лабзин и Тихомиров и прочие Павловского Посада купцы Московской Губ. Богородского уезда. Тихомиров.

175.

Милостивый государь Константин Петрович.

Позвольте мне, как одному из русских, поделиться с Вами некоторыми размышлениями, возникшими невольно в моей голове по поводу слухов о той политической роли, которая выпадет будто на Вашу долю во время настоящего царствования.

Скажу прежде всего, что я отрицаю возможность значительной и полезной роли за кем бы ни было из слуг убитого императора.

Я отрицаю это потому, что петербургское императорство не создало ни государственных людей, ни сильной администрации, как на Западе, и не успело образовать политической партии, способной к борьбе. Согласитесь, что разрозненное стадо людей, прокормливающихся на счет императорства, не может быть названо партией.

На Западе администрация представляет институт, члены которого меняются, но дух и традиции которого пережили пять революций и, за неимением монархов, солидно поддерживают буржуазию и капитал, (т. е. производящую буржуазию).

А Ваша администрация?

Какие исторические традиции поддерживает она?

Где и как оберегает она возлюбленные Вами социальные основы?

Она не помешала развитию нигилизма, специальные охранители порядка не предусмотрели ни мин, ни бомбы 1-го марта.

Если погибающее императорство ухватится за некоторых личностей, добросовестных как Вы, но безсильных итти против новых веяний, то любопытно будет наблюдать, по какой новой дороге поведете Вы Русь?

Круто повернуть на николаевский путь Вам будет невозможно. Кого защищая, Вы будете свирепствовать? Поверьте, разумные консерваторы Запада посмеются над реакционным ратоборством чиновников мужицкого государства. Как ни реакционны консерваторы Запада, но они все-таки не признают Вас своими. Все усилия Ваши останутся тщетными: вы будете ссылать людей в Сибирь до первой бомбы.

Или, может быть, Вы захотите повести Русь по дебрям лживых реформ бывшего царствования? В таком случае, что Вы станете делать?

Новый надел – но это старая удочка, и притом обоюдоострое оружие в стране пугачевщины. Смиренная Русь крепостного права отжила. Дворянство крайне малочисленно. Купечество – также, и вдобавок лишено всякого политического образования, оно гнило, жадно и самодурно. Ни дворянство, ни купечество не могут быть, следовательно, надежными союзниками в борьбе с Земской Русью: заправляющих классов нет. Руси славянофильской или погодинской также не существует: это только одна фикция добрых московских мечтателей, которые наивно полагают, что Россия призвана согласовать единодержавие и деспотизм с древне-народными вольностями.

Теперешняя Русь (т. е. революционная молодежь и народ) ничего не имеет также общего с царством захватов и насилий; нет. Новая Русь, это Русь Новгородская, которая была подавлена татаро-московскими хищниками и гольштинскими выходцами.

Новая Русь будет страной народной вольницы, широкого общинного самоуправления, народного веча.

При отсутствии западно-консервативных элементов у нас, эта молодая Русь не дозволит ни Вам, да и ни кому делать над собой конституционные опыты, с двухкамерными парламентами, с урезанной подачей голосов, словом – делать опыты со всем тем хламом, который был введен феодалами и буржуазией в политическую жизнь Запада.

Для борьбы с революцией у Вас не будет также того верного друга всяческой реакции, который называется церковью. На нее Вам нечего расчитывать. Вспомните, как ничтожно было всегда ее влияние на народ, как ее подавляли сперва цари, а потом императоры.

Вы – столпы императорства – низвели ее до той жалкой полицейской роли, которую она играла и играет. Императорство и его «опричники» боялись образованного духовенства и самостоятельной церкви, как политического института. Вспомните патриарха Никона или хоть Филарета Московского, изподтишка воевавшего с Николаем первым. Синодальное обер-прокурорство заменило церковь. Впрочем, за эту невольную услугу Вам скажет искреннее спасибо будущая Русь. Скажу в заключение, что и расчеты Ваши на армию окажутся неверными: она докажет Вам это в последнюю минуту.

Затруднения, которые Вы встретите на пути внутренних либерально-буржуазных реформ, сделаются непреодолимыми вследствие разноплеменности России. У вас старые счеты с Польшей, на юге – пестреющий народностями Кавказ, повсюду обширные и открытые границы, которые не вечно же согласится защищать поляк, финн, немец, малоросс и даже казанский татарин. Буржуазно-либеральные реформы возбудят вопрос о народностях; и, согласитесь, что не петербургскому чиновничеству удастся согласовать разнородные стремления и создать одну огромную, конституционную Россию. Заметьте при этом, что молодая революционная Русь, чуждая системы захватов и завоеваний, не станет поддерживать Вас. Она откликнется на зов угнетенных народностей против общего врага.

Если у вас нет самонадеянности, то вы должны сознаться, что поддержать буржуазными реформами петербургское императорство Вам не удастся среди мужицко демократической Руси. Сумейте сойти со сцены во время, следовательно – с честью. Дайте этот урок русского смысла клерикально-феодальному Западу, и многие прегрешения Ваши отпустит Вам в будущем русский мужик.

176.

Москва. Совершилось безпримерное злодеяние, сердце русское изныло от ужаса настоящего, от страха за будущее. Кровь государя на всех тех, которые не сумели предотвратить катастрофы. Все расшатано, все колеблется, все угрожает скорым разрушением, но почва земли русской так тверда и хороша, что стоило оказать бы благонамеренное усилие, и здание укрепилось бы и сделалось бы незыблемо. Но трудно создать, когда нет зодчих. Куда ни оглянешься, везде ничтожество или злонамеренность.

Вы, по слухам, человек русский и православный, говорят, государь любит Вас и Вы можете приносить ему величайшую пользу, открывая ему глаза и говоря правду. Хватит ли у Вас на это гражданской доблести? Пожалуй и Вас увлекут, как Лорис-Меликова, который честный человек, но неуч, и по внушению адской петербургской прессы, искал популярности, гумманичал, либеральничал- погубил царя и заслужил похвалы «Голоса». Кого и что прославляет этот орган французской коммуны – значит вредно для России. Уверяют, но мы не хотим верить, что Вы сочувствуете ее красному министру Сумбурову, раз'езжавшему по России, чтобы бунтовать молодежь. Мыслимо ли с таким министром искоренить величайшее зло России – антирелигиозное зловредное направление, как в высших учебных заведениях, так и в народной школе. Все университеты загрязнены, а московский, кажется, наиболее, ректор его не имеет ни Бога ни совести, проректор – либерал дурного качества, есть и профессора явные безбожники, как Бабунин и пр. Пока не будет в интеллигенции, администрации пламенной любви к отечеству и доблестному народу русскому, дока не заставят молчать зловредную прессу и не изменят пагубного направления народного образования, до тех пор не спасет никакая конституция. Антиконституционная партия в России очень сильна, к ней принадлежат люди, считающиеся либеральными, и все они убеждены, что конституция произведет революцию. Пишущие эти строки находят, что конституция была бы менее преждевременна, особенно если бы она была создана в духе народном, нежели суд присяжных, оправдывающий все преступления и тем деморализирующий народ. Чудовищное оправдание Веры Засулич дало дерзость и силы нашим нигилистам. Теперь одно и главное – строгость, беспощадная строгость. Казнь, заключение, ссылка в такие места, из которых нельзя было бы удрать. Нельзя миловать злодеев для того, чтобы непосильно было жить честным людям. Уничтожение административной ссылки, т. е. всепрощение и поощрение на дальнейшие преступления, наподобие амнистии коммунаров, мог иметь дерзость выразить только «Голос» и подобные ему петербургские журналы и газеты, а сочувствовать,– только армянин Лорис-Меликов.

Общественное мнение смущается ходящими слухами, что воспитание детей государя находится в руках нигилистов. Если это так, то Вы, как человек близкий государю, как ученый и вместе с тем патриот и христианин, должны противодействовать этому величайшему злу. Что будет с Россией, если в царствующем доме распространится нигилизм?

177.

Ваше высокопревосходительство.

Ходят слухи, что Вы являетесь главным ходатаем перед императором в отсрочке реформ, что Вы советуете ему сначала убить крамолу. Я не верил долго этим слухам, но они находят себе подтверждение в том обстоятельстве, что даровитый граф Михаил Тариелович выходит в отставку и на его место назначается реакционер Шувалов; что Вы враг реформ, я знаю частным путем из Вашего частного разговора с одним развитым человеком. Но разве вы, бывший профессор, так мало знакомы с историей вообще и историей нашего отечества в частности, чтобы не понимать, что террористы явились результатом реакционной политики приближенных Александра II, боявшихся реформ и застращавших эту благородную, но слабую личность до такой степени, что наш социализм, игру в пропаганду, сочли чем-то ужасным и стали казнить и ссылать массами. Политика Лорис-Меликова остановила на время революционную деятельность, но потом опять пошло по старому и революционеры стали действовать. Только представительными учреждениями свободы мысли и слова можно спасти Россию; я не принадлежу к революционерам, я ученый социолог и понимаю чутко общественные потребности. Знаю, что русское общество переросло неограниченную монархию и желает представительных учреждений, особенно после того как их дали Болгарии. Я уже писал государю, умоляя его не казнить убийц Александра И, но голос мой не был услышан. Вы хотите убить крамолу, но она увеличивается с каждым днем и часом, с каждым днем увеличиваются ряды ее адептов, благодаря строгим мерам, и вы не справитесь с нею деспотизмом, она исчезнет лишь при свете свободы; умоляю Вас-и со мною вся Россия – прекратить человекоубийственную расправу, вызывающую гнусные убийства администраторов и даже детей, дайте России возможность решать самой дела, допустите в народное собрание всех совершеннолетних мужчин – исчезнут гнусные убийства, исчезнут как дым пред светлым лицом свободы, и дружная работа народа и царя на пользу России заменит современное политическое рабство, проявляющееся в подавленности прессы и политических убийствах.

Дайте России вздохнуть свободно и не мешайте Вашим ходатайством об отсрочке реформ.

178.

Христос Воскресе, Константин Петрович.

Дорогой наш русский человек, простите меня за мою дерзость что осмеливаюсь обратиться к Вам. Я русский, москвич, под вли-нием глубокого чувства преданности к своему возлюбленному монарху и любви к дорогому отечеству, позволяю себе передать честному русскому сановнику, стоящему близ престола, от которого зависит многое для упрочения дорогого отечества и уничтожения плевел, посеянных на нашей родной земле, те впечатления, произведенные на меня, так равно и на многих москвичей, посланием св. синода, составленного и написанного на бумаге отцами представителями православной церкви; боюсь и сожалею, чтобы это послание не осталось мертвой буквой на бумаге, и сомневаюсь, чтобы оно достигло цели, но вижу в нем только одно желание отцов – показать, что мы-де принимаем участие в общем горе: рассылаем послания, предаем анафеме заблудших людей. Те, кои будут читать и слушать, и без него сознают тяжесть греха и чувствуют горечь в сердце более глубже и сознательнее, чем написано это холодное послание. Люди же либеральные останутся теми же и будут только смеяться и делать вывод по своим понятиям, укоренять и распространять плевелы, для них анафема ничего не значит. Следовательно, эту меру нельзя признать даже за палиативную и мне думается, пока дело не заменит слово, ничего хорошего не будет: пока человек не сознает себя, что он создан по подобию Божьему, а не по теории Дарвина от обезьяны, пока не перестанут обезьянничать, играть в либерализм и новь, пока не скинут с себя маски, под которыми говорят, согласуясь с обстоятельствами, положением дел, пока из числа тех же подателей послания не будут искренними доброжелателями блага отечеству, а не мертвые исполнители буквы закона, и заботиться только словом, а не делом, о своей пастве, пока своим примером не будут служить народу образом человека, пока не заслужат того глубокого уважения и любви народа, как был всеми любим и чтим высокопреосвященный митрополит московский Филарет, который глубоко понимал народ, служил примером любви, кротости и строгим исполнителем закона, не поддавался либерализму и нови, горячо отстаивал заветные предания старины, вполне сознавая, что для русского главное и прочное основное есть церковь, «закон Божий», для чего издал свой катехизис, а главное – строгий блюститель церковных законов; потому-то его слово давало жизнь и сильно влияло не только на сынов церкви, но и на врагов. Вспоминая святителя Филарета, невольно вспоминаешь стансы великого поэта:

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Но увы, перешел в вечность нравственный блюститель земли Русской, перестал звучать голос из Москвы, противный либералам, но сильный и крепкий, народным чувством и духом вековых преданий поражавший их. Настала новая эра, все переменилось и началась гибель нашего дорогого отечества; тот же св. синод сам заговорил либеральным языком и стал относиться к дорогим основам земли русской не только равнодушно, но игнорировал их и начал сеять гибельные плевелы среди юношества и народа.

Первое: небрежное отношение к закону божьему, преподаваемому в школах, в особенности в казенных гимназиях вот первые семена, посеянные в юношеских сердцах: неуважение к закону божьему, поддерживаемое учебно-попечит. начальством; было много случаев в гимназиях, где дети религиозных родителей занимались этим предметом, т. е. законом божиим, получали хорошие отметки, тогда как в трудных для них латыни и греческом только посредственные баллы, то оставались в тех же классах, а наоборот те, кои никогда закон не только не учили, но и не обращали на него внимания и получали 1 или 2 и то из снисходительности преподавателей, нередко даже по просьбе училищного начальства, потому что у их были удовлетворительные балы из греческого и латинского, даже без переэкзаменовок закона переводились в высший класс. Такое отношение породило во всех почти юношах пренебрежение к закону и все стали посвящать свободные часы и даже классы закона латыни и греческому, чтобы перейти из класса в высший класс, зная, что для них закон не обязателен и что на экзамене не будет такого экзаменатора, как бывал покойный свят. Филарет. Затем по переходе в университет профессор богословия старается показать себя тоже либералом, говорит, говорит много, говорит в возвышенных фразах в области непонятного, как будто умно, а в сущности нет ничего (приэтом невольно вспоминаешь справедливые слова покойного Ф. М. Достоевского в последнем его дневнике), простой смертный ничего не понимает; а если и решится говорить понятным языком, то на первых порах мы слышим голос не пастыря и учителя закона божия, а либерала. Так например, я помню хорошо одну проповедь Сергиевского, в которой слышно было только «обычай»: мы сегодня собрались по обычаю, укоренившемуся с основания университета и т. д. Науки и разнородное товарищество, нередко насмешки над религиозными обрядами, сбивают с толку молодое поколение, ведя их по пути фальшивого либерализма к атеизму, а кто не признает Бога и не ведает закона, тот на все способен.

Второе: Уничтожение церквей, закрытие приходов, так что многие религиозные крестьяне, исправно посещая церковь, по закрытии невольно отвыкают, благодаря дальнего расстояния, в особенности при непогоде и распутице, а малолетние привыкают с малолетства вовсе не посещать или изредка: мало-по-малу теряется эта единственная основа или твердая почва для крестьянина церковь, а с нею религия. Эти два главных семени, для интеллигентного сословия и крестьянского быта, брошены синодом под владычеством недостойной памяти Дмитрия Андр. Толстого, а сколько еще брошено зловредных мелких семян: разрешение театров во время великого поста и различных увеселений под праздничные дни и воскресения, как будто без этих развлечений не может жить русский человек; само Провидение указывает перстом своим, провели же мы нынешний пост в тяжелом горе безо всяких удовольствий и развлечений, никто от этого не умер, никто ничего не потерял, наооборот, всякий более сознавал приближение торжественного праздника Воскресения Искупителя. Неужели после этого явного перста Божия, св. синод не поймет о значении поста для русского человека, как в воспоминание приготовления Спасителя рода человеческого к страданию и мученической смерти, так и в воспоминание мученической кончины возлюбленного монарха, освободителя крестьян и христиан и обновителя земли русской, не восстановит его в той законной рамке, в которой так долго удерживал покойный святитель Филарет?

Ежедневно появляются в петербургских газетах статьи самого возмутительного содержания, развращающие мысль, призывающие к своеволию.

Но вот, к удовольствию многих здравомыслящих русских людей, «Петербургские Ведомости» напечатали 8 марта (прилагаемую при сем) статью, исполненную негодования против врагов порядка, врагов самодержавия и против бесчестных журнальных статей-

Казалось бы, следовало радоваться этому, что наконец негодование хоть одной петербургской газеты обратилось в правую сторону.

Но против «Петербургских Ведомостей» вооружились все неистовые газеты.

Во вторник появилась новая статья, правда, резкая, но тоже в правую сторону.

И что же? Министерство внутренних дел, не преследовавшее газеты за самые возмутительные статьи, за эту статью решило отдать под суд «Петербургские Ведомости».

Что скажут теперь в России простые люди о правительстве? Что оно покровительствует развратной партии в журналистике и хочет задушить голос истины и русского чувства.

Несомненно, что и Каткову угрожает та же опасность. Его уже вызывали сюда и уговаривали приостановиться и не писать некоторое время своих патриотических статей.

А суд,– тот самый, который оправдывал Веру Засулич,– мудрено ли, что осудит за патриотическое выражение негодования.

179.

Ваше императорское величество.

Опять должен просить у Вас прощения в своей назойливости, ибо возвращаюсь к тому же предмету, о котором писал уже и беспокоил Вас.

Л уже смел писать Вашему величеству о предмете, который почитаю важным – о приеме Скобелева. Теперь в городе говорят, что Скобелев был огорчен и сконфужен тем, что Вы не выказали желания знать подробности о действиях его отряда и об экспедиции, на которую обращено было всеобщее внимание и которая была последним, главным, военным делом, совершенным в минувшее царствование. Об этом теперь говорят, и на эту тему поют все недовольные последними переменами. Я слышал об этом от людей серьезных, от старика Строганова, который очень озабочен этим. Сегодня гр. Игнатьев сказывал мне, что Д. А. Милютин говорил об этом впечатлении Скобелева с некоторым злорадством.

Я считаю этот предмет настолько важным, что рискую навлечь на себя неудовольствие Вашего величества, возвращаясь к нему.

Смею повторить снова, что Вашему величеству необходимо привлечь к себе Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приемах. Бог знает, каких событий мы можем еще быть свидетелями, и когда мы дождемся спокойствия и уверенности. Не надобно обманывать себя: судьба назначила Вашему величеству проходить бурное, очень бурное время, и самые большие опасности и затруднения еще впереди. Теперь время критическое для Вас лично: теперь, или никогда,– привлечете Вы к себе и на свою сторону лучшие силы в России, людей способных не только говорить, но самое главное – способных действовать в решительные минуты. Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза до того овладела всем, что уверяю честью, глядишь около себя и не знаешь на ком остановиться. Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум, и умеет действовать: ах, этих людей так немного! Обстоятельства слагаются к несчастию нашему так, как не бывало еще в России – предвижу скорбную возможность такого состояния, в котором одни будут за Вас, другие против Вас. Тогда, если на стороне Вашего величества будут люди, хотя и преданные, но неспособные и нерешительные, а на той стороне будут деятели,– тогда может быть горе великое и для Вас, и для России. Необходимо действовать так, чтобы подобная случайность оказалась невозможной. Вот, теперь, будто бы, некоторые, нерасположенные к Вашему величеству и считающие себя обиженными, шепчут Скобелеву: «Посмотри, ведь мы говорили, что он не ценит прежних заслуг и достоинств». Надобно сделать так, чтобы это лукавое слово оказалось ложью, и не только к Скобелеву, но и ко всем, кто заявил себя действительным умением вести дело и подвигами в минувшую войну. Если к некоторым из этих людей Ваше величество имеете нерасположение, ради Бога, погасите ею в себе: Вы с 1-го марта принадлежите, со всеми своими впечатлениями и вкусами, не себе, но России и своему великому служению. Нерасположение может происходить от впечатлений, впечатления могли быть навеяны толками, рассказами, анекдотом, иногда легкомысленным и преувеличенным. Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный. Вспомните, Ваше величество, много ли в истории великих, деятелей, полководцев, которых можно было бы назвать нравственными людьми – а ими двигались и решались события. Можно быть лично и безнравственным человеком, но в то же время быть носителем великой нравственной силы, и иметь громадное нравственное влияние на массу. Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние; то-есть, люди ему верят и за ним следуют. Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь.

У всякого человека свое самолюбие и оно тем законнее в человеке, чем очевиднее для всех дело, им совершенное. Если бы дело шло лишь о медком тщеславии,– не стоило бы и говорить. Но Скобелев в праве ожидать, что все интересуются делом, которое он сделал, и что им прежде и более всех интересуется русский государь. Итак, если правда, что Ваше Величество не выказали в кратком разговоре с ним интереса этому делу, желание знать подробности его, положение отряда, последствия экспедиции и т. п., Скобелев мог вынесть из этого приема горькое чувство.

Позвольте, Ваше величество, на минуту заглянуть в душевное Ваше расположение. Могу себе представить, что Вам было неловко, несвободно, неспокойно со Скобелевым, и что Вы старались сократить свидание. Мне понятно это чувство неловкости, соединенное с нерасположением видеть человека, и происходящая от него неуверенность. Опасаюсь, что подобное чувство может и во многих случаях стеснять Ваше величество в приеме некоторых людей. Когда к Вам являются простые люди, они всегда выходят утешенные и осчастливленные вниманием Вашим и расспросами. Это происходит от того, что с простыми людьми Вы, по натуре своей, чувствуете себя непринужденно; а когда чувствуете в душе принужденность, тяготитесь положением и отношением к человеку.

Но смею думать, Ваше величество, что теперь, когда Вы государь русский,– нет и не может быть человека, с которым Вы не чувствовали бы себя свободно, ибо в лице Вашем – передо всеми и перед каждым стоит сама Россия, вся земля с верховной властью. Есть ли хоть один, которым Вы не могли бы с первого раза, с первого слова овладеть нравственно? Ваше величество, Вы не знаете всей своей силы. Ради Бога узнайте ее, поймите ее, уверуйте в нее,– тогда все для Вас будет ясно, тогда всякое личное впечатление прежнего времени перестанет нагонять тень на Ваши отношения к людям. Когда подходит к Вам человек, подумайте, что тут не он и Вы, а он и Россия, тогда будет Вам ясно, как отнестись к человеку и что сказать ему, а Ваше всякое слово будет со властью и силой.

180.

Просьбу Чайковского, я надеюсь, можно будет исполнить и пришлю Вам сказать о результате.

А.

181.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Я получил сегодня письмо Ваше. Оно очень обрадовало, облегчило и утешило меня. С тех пор как я послал Вам мою просьбу, мне все казалось, что я совершил какой-то неделикатный, неприличный по своей несвоевременности поступок. Ваши ободряющие слова совершенно успокоили меня. Теперь буду надеяться не только, что мое ходатайство удовлетворится, но, что и в случае отказа, мне не будет вменена в вину решимость, с которой в критическую минуту

кизни я обратился через Ваше благосклонное посредничество прямо к государю.

Примите мою глубочайшую благодарность, глубокоуважаемый, Константин Петрович, и верьте в чувства искреннейшей преданности, с коими имею быть

Ваш покорнейший слуга

П. Чайковский.

Каменка

1-го июня 1831 г.

Адрес для простых писем и телеграмм: Фастовская линия, ст.Каменка. 2) для страховых: Фастов. линия ст. Бобринская, мест. Смела, оттуда в Каменку.

182.

Посылаю Вам для передачи Чайковскому – 3000 р. Передайте ему, что деньги эти он может не возвращать. 2 июня 1881 года.

А.

183.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Вчера вечером я был обрадован депешей Вашей. У меня решительно нет слов, чтобы выразить Вам чувства безконечной моей благодарности за Ваше участие к моему делу. Позвольте яросить Вас при случае выразить перед государем беспредельную мою к нему преданность и благодарность.

Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга

Каменка П. Чайковский.

4-го июня.