Возрождающийся идеализм в миросозерцании русского образованного общества

(По поводу сб. изд. Московского психологического общества 1902 г «Проблемы идеализма¹»)

Некогда Спаситель говорил фарисеям и саддукеям: лицемеры! различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете различать» (Мф.16:3). Не желая подпасть осуждению нашего Божественного Учителя, мы – ученики Его должны чутко относиться к тому, что составляет «знамения времен», к тем веяниям мысли и чувства, из которых слагается общественное миросозерцание.

Мы в этом отношении, полагаю, счастливее своих ближайших предшественников. Христианскому апологету по призванию недавнего времени обычно проходилось, констатируя факт неправомыслия или прямо безбожия тех или других сочинений, в критической не столько трудной, сколько нравственно тяжелой работе быть одинокими: в своих собратьях – светских мыслителях он не находил опоры. Теперь мы видим иное. Крайним отрицательным речам тех или других писателей отвечают из лагеря светской науки словами о вечном значении религии, христианства, отвечают лица, стоящие на одной и той же с отрицателями почве социальной науки. Позвольте мне, несколько предупреждая конечные выводы моего чтения, привести для ясности своей мысли такие два противоположные мнения самого последнего времени.

«В мире нет никакого внешнего влияния, никакого участия сверхъестественного в человеческом. Все в мире относительно, все явления связаны между собою естественными законами, и человек черпает все из себя и из своих отношений к миру... Жизнь человека ограничивается исключительно землей»... Слова одного из новейших социологов – философов². Все былое время этому т. н. последнему слову западной науки принадлежала чуть ли не монополия в наших толстых журналах и книгах. А теперь наряду с ним читаем и такие речи известного русского социолога: «идеалы свободной теократии, пересмотр, критика и переоценка при свете этого христианского идеала нашей теперешней социальной науки, социальных идеалов и общественной жизни – вот самое дорогое завещание, которое оставил нам В. С. Соловьев, и которое нам должно благочестиво исполнять. Вот тема для русских социологов, юристов и экономистов; этим, а не ученическим переписыванием и повторением книжек западной науки со всею ее исторической ограниченностью можно создать самостоятельную научную мысль в России»³. В какой степени утешительно читать подобные строки после той господствовавшей анархии мысли и чувства, которая нашла свое яркое выражение в известной философии сверхчеловека! И если критика отрицательных взглядов нужна для охранения в сознании верующих христианских истин, то не меньшую пользу всем нам может принести изложение и положительных элементов, замечаемых в настроениях русского общества последних дней...

Глубокий жизненный интерес представляет «различение знамений последних времен» и вот еще почему. Мы живем, говорят люди компетентные, в знаменательную эпоху. Как некогда пред пришествием Спасителя античный мир, изживший свои принципы, должен был или погибнуть, оставшись при них, или возродиться, приняв новое христианское начало, так и в наше время представители безрелигиозной культуры – разумею искренним умом и сердцем – стоят пред христианством, как единственным выходом из безнадежно-отчаянного состояния духа. Трагизм положения современного отрицателя религии усугубляется тем, что данному стону сердца вторит тем же безнадежным отчаянием и ум. В прежнее время можно было ожидать, и действительно ожидали, новых откровений в области философии, новых конечных объяснений безмолвных данных науки. Теперь, по мнению историков философии, надежды этой нет: в будущем возможны лишь оттенками мысли разнящиеся комбинирования доведенных до последних выводов типических философских направлений. Русскому образованному обществу, оторвавшемуся от веры народной, пришлось особенно сильно, быть может, в виду присущей русской душе чуткости к этическим вопросам жизни, – испытать и тяжело пережить противоречие антирелигиозных систем. Верим: болезнь не к смерти, а к славе Божией, и диагноз ее весьма поучителен.

Не могу, наконец, умолчать еще об одной особенной черте трактуемого движения. Некоторые из представителей его открыто, а иные – что называется – между строк, предупредительно заявляют о том, что они идут особым, по мнению одних даже далеким путем от «ортодоксии». Г. Бердяев, напр., очень боится – даже до комичности, чтобы его не смешали с представителями христианства ex professo... Пусть так! Это, быть может, в некотором отношении и лучше: тем убедительнее будут их речи для оторвавшейся от церкви интеллигенции и для молодежи, которой часто имея прежде всего открывают вход в святилище той или другой новой социальной теории.

Вот в виду всего вышеизложенного я и позволяю себе остановить Ваше внимание на идеалистических, скажу проще и определеннее, – религиозных мотивах в социальных науках последнего времени, – движении, рельефно выразившемся в изданном в минувшем году Московским психологическим обществом сборник «Проблемы идеализма». Моя задача скромная. Я хочу популяризовать означенное направление и в интересах объективности постараюсь изложить в том идейном порядке, в каком оно развивалось. Последним соображением и обусловлена программа моих чтений.

Пятидесятые и шестидесятые годы в истории русского самосознания характеризуются сильным увлечением положительной наукой, от которой надеялись получить ответы на запросы духа. Подобно тому, как на западе наука естественная являлась в виде известной философской доктрины, и в этом своем качестве делалась своего рода религией, и у нас материалистическая философия завладела умами многих того времени. В элементарности точки зрения, позволяющей применять ее ко всем сторонам жизни с несравнимою прямолинейностью, замечалось и слабость материализма, скоро открывшаяся более серьезным нашим интеллигентам. Если в большой публике могли еще говорить об исключительных качествах материалистической доктрины–ясности и обилии научных данных, то философски образованные люди скоро поняли ее неосновательность – ни на чем не основанное догматическое отрицание всего того, что выходит за сферы опыта, в присвоение вещному бытию чуждой ему активности⁴

На смену материализма в смысле столь же популярной системы: явился к нам позитивизм.

Сущность этого и доныне еще в некоторых кругах нашей интеллигенции господствующего мировоззрения такова.

Философская мысль в последовательном своем развитии различила, с одной стороны, сущность той или другой вещи, того или другого бытия, с другой – ее являемость для нас. Сущность бытия, если она и есть, во всяком случае для нас тайна, говорит позитивизм, и мы вращаемся лишь в сфере явлений, в сфере одного только положительно данного. Мир явлений – одним из последних служит человек – в своем начале и продолжении жизни, как нечто данное, подчинен безусловному закону причинности: одно явление в нем неразрывно связано с другим, – предопределено им. Понятно – с этой точки зрения не может быть речи о добре, как нашем долге, свободе человека в достижении какой либо цели, о творчестве его и т. п.

В какой же форме выразилась данная доктрина на русской почве?

Не только типичным представителем, но и главою русской социологической школы не без основания считают некоторые H. К. Михайловского, этого «властителя дум, вдохновителя и умственную опору поколений», как его величали не так давно в юбилейных адресах. Вот в самых кратких словах ero credo⁵.

С первых дней своей многолетней литературной деятельности M., как говорит, не покидал никогда почвы позитивизма. «Сущность вещей, по его словам, тьма. Нет абсолютной истины. Есть только истина для человека». «Если источник всего нашего знания, читаем в другом месте его сочинений, в опыте, то знание, которым мы обладаем, не может быть абсолютным. Нужно, т. о., раз навсегда признать тщетными попытки метафизики – приобрести познание ценное само по себе, независимо от познающего субъекта».

Если человек с его жизнью и познанием ставится лишь в цепь отношений, явлений опыта, то тем самым, конечно, отрицается в нем свобода. Как совершенно справедливо раскрыл Кантовское положение один из критиков г. Михайловского⁶ – свобода, творчество по наперед поставленной цели, или, что то же, телеология, понятны лишь в том случае, если они являются «элементами (премирного) трансцендентного бытия», назовем хотя только применительно к терминологии позитивизма – вещи в себе. Отрицается последнее необходимо должно следовать и отрицание свободы, – телеологии. Если признать, проще говоря, Бога, человека личным духом, внеопытным по своему происхождению, то за этим следует признание в них свободы; если же они только явления тех или других материальных актов, – тο какая же может быть приписана им свобода действий?

Все в мире подчинено, как говорит г. М-ий, закону механической эволюции, все поэтому подчинено железному закону причинности, или кавзальности, «существо которого состоит в том, что два реальные факта взаимно и неразрывно связаны, как предыдущий и последующий»⁷. Из этой цепи причинности человек не представляет исключения.

Мы слышим до сих пор слова самого ортодоксального позитивиста, каковые представляют собою строго логический вывод основного положения последнего.

Но как некогда сам основатель позитивизма во второй период своей жизни разорвал сомкнутое под собою железное кольцо, по выражению Вл. С. Соловьева, так и русские позитивисты не остановились пред этим мертвящим душу выводом, и в данном пункте делают характерные дополнения, слабые логически, сильные этически... Вот слова самого г. М–ого: «человек растит в себе древо познания добра и зла не для того только, чтобы созерцать его плоды, но и для того, чтобы вкушать их. Ему нужны правила поведения. У него есть идеалы, стремления, желания, цели. Ему нужна санкция их. В нем борются мысли и чувства, ища ответ на категорический вопрос: что делать. Смешно говорить, что последовательные геологические фазы представляют собою прогресс, потому что они подготовили землю для жизни человека. Но нет ничего смешного в утверждении, что в области человеческой мысли прогресс состоит в последовательном ypaзумении законов природы и общественных отношений, что в области явлений общественной жизни прогресс состоит точно также в ряде изменений по направлению к определенной цели, ставимой самим человеком. Человек не может ставить вопроса иначе, не может органически, потому что он человек»⁸.

Но чем же, какою конечной целью руководствуется человек в этой своей деятельности?

Прогресс всего человечества – вот та более или менее отдаленная свеча, которая влечет к себе и каждого человека в отдельности. Как известно, данная идея имеет большое значение и в теории западного позитивизма: она завершает здание его и сообщает ему то философское и даже религиозное обаяние, которого он сам не имеет. Еще большее место имеет данная идея у русских позитивистов. Человек должен стремиться к осуществлению прогресса в человечестве, – каждый из нас должен принести в общую сокровищницѵ человеческого счастья свою лепту.

В самом определении прогресса со стороны его содержания русские позитивисты стоят всецело на почве несколько только облагороженного эвдемонизма: он есть удовлетворение потребностей человека, жизнь индивидуумов возможно полная...

«Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживает это движение»⁹ – этими характерными словами г. М-а мы заканчиваем краткое изложение его основных взглядов.

В одном рассказе Г. Вересаева («На повороте») некто Токарев – типичный русский интеллигент высказывает своей собеседнице признание о своем душевном мире. «Я вижу, говорит он, что во мне исчезает что-то, исчезает страшно нужное, без чего нельзя жить. Гаснет непосредственное чувство, и его не заменить ничем... А вот теперь много думаю и читаю по этике, стараясь философски обосновать мораль, конструируя себе разные «категории долга». Но в душе я горько смеюсь над собою... Умерло непосредственное чувство, – умерло все; его нельзя заменить никаким божеством, никакими философскими категориями и нормами, никаким «я понял»... Я еще не решаю, насколько прав Токарев в этих словах, но несомненно наша интеллигенция в своей работе на благо общественное руководствовалось больше непосредственным чувством, культивированным вековою жизнью в христианской атмосфере, хотя бы значение последней и умалялось ею... У нас – обычное явление разлад теоретического мировоззрения и самой жизни. В самом деле, кого бы из вдумчивых людей могла удовлетворить изложенная нами обидно скудная своими положениями философия «русской социологической школы», так старательно годами насаждаемая у нас господами Михайловскими? Кому может она дать опору для дела бескорыстного? И при всем том она катехизис т. н. либеральной нашей интеллигенции, деятельность которой, порою самоотверженная, на благо парода, повторяю, неоспорима!..

Как в жизни отдельного человека бывают периоды, когда противоречие «теоретического и практического разума» почему-либо особенно ярко всплывают. в сознании, нарушая душевный покой, так и в жизни общественной под влиянием тех или других причин дотоле несознававшаяся несогласованность теории и жизни делается очевидною.

Экономическая теория Маркса у нас на Руси и была тем умственным фактом, который пред глазами всех вскрыл рельефно основное противоречие позитивизма.

Личность основателя этой наиболее теперь популярной экономической теории, которую старательно, хотя, несомненно, не с ожидаемым успехом, изучают все чуть не со скамьи старших классов гимназии¹⁰, представляет собою по характеристе Г. Тугана- Барановского¹¹ исключительное явление. «Трудно указать в истории мировой мысли другой выдающийся ум, который был бы до такой степени чужд всяких идеалистических порывов, как ум Маркса. Никакого искания вечного и абсолютного, никакого стремления за пределы опыта, никакой жажды веры, даже никакого чувства тайны, наполняющей мир! Прямо таки странно, каким образом такой сильный ум мог мыслить так грубо-реалнстически. Быть может, Маркс был единственным в истории примером гениального мыслителя, совершенно лишенного религиозного чувства. И конечно, только философская непродуманность его миросозерцания давала ему возможность с таким высокомерным презрением относиться к верховым проблемам человеческого духа, неотступно привлекающим к себе возвышенные умы. С философской стороны предшественниками Маркса являются Гегель, от которого он заимствовал формальный принцип развития, и особенно Фейербах. Подзаголовок одного из сочинений последнего – «человек есть то, что он есть» – зерно материалистического понимания истории или, что то же, экономического материализма. Раскрыто оно в «знаменитом», как обычно выражаются, предисловии Маркса в «Критике некоторых положений политической экономии». Вот наиболее важные строки его¹². «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, независящие от их воли отношения – отношения производства, которые соответствуют определенной ступени развитая их материальных производственных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическѵю структуру общества, ту реальную основу, над которой возвышается юридическая и политическая надстройка, и которой соответствуют определенные общественные формы сознания. Способ производства материальной жизни вообще обусловливает переживаемый обществом жизненный процесс социальный, политический и духовный. Не сознание людей определяет их бытие, но наоборот их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества впадают в противоречие с существующими производственными отношениями, или, говоря юридическим языком, с теми отношениями собственности, среди которых они до сих пор действовали; эти отношения из форм развития производственных сил превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции». Указанный конфликт завершается преобразованием права и приспособлением его к новым материальным условиям хозяйства. В общественном сознании конфликт этот выражается борьбой классов, составляющей все содержание мировой истории с тех пор, как общество распалось на классы. Необходимо происходящее усиление капитализма, этого благодетельного бича человечества, поведет ко всеобщей революции, которая завершится царством экономического братства, известного под формулой социализма»...

Переведем несколько тяжеловатый текст предисловия Маркса в более ясный язык, пользуясь для этого его же некоторыми сравнениями. Производственные, экономические, или что тоже хозяйственные отношения, порождают если, не непосредственно, то в конечном счете каждый отдельный исторический факт – будет ли их какая-либо война, или правовая государственная теория или, наконец, в данном случае пользуюсь курсом политической экономии Богданова, правоверного ученика Маркса, – такое религиозное установление, как пост... Правда, теперь кажется иногда, что философия, религия, право–явления далеки от хозяйства. Эго только при поверхностном наблюдении. А в действительности – человек есть то, что он есть. Существование дома сводится к материальным потребностям человека; они составляют последнюю основу для архитектуры. Хотя в запутанном фактическом положении вещей при выборе фасада строящегося дома могут действовать те или иные особенные мотивы, но кто проследит ход развития архитектуры в целом и представит его с научной полнотой и исчерпывающей ясностью стороны определяющих его элементов, тот едва ли не признает, что в последнем основании решающими причинами были экономические условия. А необходимое условие будто бы есть и источник обусловленных явлений. След. из куска хлеба и на кусок же хлеба могут в конце концов быть, сведены без остатка все идеи социальной жизни.

Господство экономического принципа по закону необходимости ведет к сосредоточению в одних руках капиталов, господство капитализма, которое обостряет борьбу классов. До некоторого времени те или другие юридические нормы, которыми управляются отношения людей, находятся в согласии с формой хозяйственных отношений, – соответствуют им. Но в виду быстроты развития экономии, идейные формы их отстают, происходит конфликт, завершающийся социальной революцией, которая опять на время устанавливает гармонию отношений. Периодичность революций – мировой закон жизни.

В конце концов мировая драма людских отношений должна закончиться всеобщей революцией, которую обострит и приблизит, особенно рост капитала и после нее наступит уже царство свободных людей.

Будущая гармония социализма покупается здесь неизбежною жертвой страданий капитализма; «муки родов» нового общества, по известному сравнению Маркса, неустранимы. Эта эсхатология Марксизма, по выражению его критиков, «прыжок» из капиталистического царства необходимости в социалистическое царство свободы, в Zukunfstaat, земной рай, – имеет в общей системе большое значение.

Естественно спросить, каково же содержание данного идеала, долженствующего послужить побуждением к деятельности людей.

Каждое учение узнается по плодам его. Собирают ли с репейника смоквы и с терния виноград? Если теория Маркса в основу свою положила материализм Фейербаха, то понятно, единственным плодом этого учения в отношении нравственности может быть только эвдемонизм. Эвдемонизм, – вернее идонизм и составляет содержание представлений о будущем рае, одно другое взаимно обусловливает. Указывают на слова Маркса, которыми будто бы он создавал более возвышенную формулу прогресса, в смысле, напр., создания условий для свободного развития личности. Но и это и ему подобное представляет собою, как всякому понятно, чисто механическое заимствование из философии Гегеля, к системе Маркса не имевшее отношений. С полной откровенностью и правдивостью дальнейшие выводы по рассматриваемому вопросу из основных посылок сделаны в сочинении Зомбарта 1902 года «Новейший Капитализм» Эпикурейский эстетизм, – вот последнее слово философии идонизма, вошедшей в теорию Маркса и господствующей в наше время. Вот как Зомбарт приблизительно характеризует век Фихте и Шеллинга, Гегеля и Шопенгауэра, Гейне и Гёте. «Это была исключительно эстетически философская, литературная, идеалистическая, нечувственная и потомѵ нехудожественная культура духа, которая одна только и считалась благородною. Будучи бедны материальными благами, в нищенской обстановке, они делали из бедности добродетель, строили себе мир идеалов и оттуда с презрением взирали на всякую чувственность и телесность. В ходу были воздержание и скромность, смирено склонялись пред невидимым, искали поцелуев теней и запахов голубых цветков, воздерживались и стенали. Мысль, идеи, ученость восседали на троне, как неограниченные властители, – им должны были подчиняться искусства и даже пластические искусства. Кому покажется удивительным, что этому поколению литераторов, философов и эстетиков, бедных кошельком, но богатых сердцем, несвойственным было из принципа или по недостатку средств настоящее понимание материального благополучия, украшения внешней жизни? Даже Гёте, который принадлежал к более светской эпохе, который не чужд был наслаждений и у которого не было недостатка во вкусе к роскоши и блеску, даже Гёте жил в доме, убранство которого нашему теперешнему вкусу представляется жалким и нищенским, и даже Гёте мог выразить такую мысль, что элегантное и роскошное убранство комнат существует только для людей, не имеющих мыслей – воззрение, усвоенное Шопенгауэром». Даже художники не знали волшебного очарования обстановки из красивых вещей, они ничего не понимали в искусстве жить в красоте: они были аскетами или пуристами. Они или одевались как назореи в верблюжий волос и питались акридами и диким медом, или вели жизнь гимназического учителя или чиновника... В настоящее время все жизнепонимание претерпевает перемены. Оно становится из преимущественно литературного – преимущественно художественным из абстрактно идеалистического чувственным... Как прежде искусство находилось под игом мысли, литературной фантазии, так теперь художественное воззрение господствует над литературой и всеми областями дѵха. По-видимому приближается эпоха культурного расцвета, которая всегда была художестѳеиной, а не этичной... Для ближайшего будущего Зомбарт делает следующее представление. «Я предвижу, что грядущее поколение после долгих столетий лишений, наконец, снова будет вести жизнь, которая будет пропитана красотою и довольством. Явится поколение, которое из полноты богатства, притекающего к нему с расточительным изобилием, создаст целый мир вожделений и красивых форм, поколение людей, для которых наслаждение, радость жизни сделаются сами собой спутниками земных странствий... Это значит, в будущем наша жизнь своею роскошью затмит роскошь Рима, блеск Венеции, расточительность Версаля... В другом месте Зомбарт указывает уже на великое завоевание культуры – более ценное, искусное и удобное устройство ресторанов и отелей, кафе, кабаков, железнодорожных поездов и пароходов... торговых домов, а равно и всех деловых помещений капиталистических предприятий.

И в том же своем сочинении Зомбарт устанавливает следующее положение: мы сделались богаты потому, что целые расы и племена умерли за нас, целые части света обезлюдились, целые страны и культуры опустошены.

Но довольно, скажем словами C. Н. Булгакова¹³, этого мещанского бреда, сдобренного модным ницшеанством. Историческое развитие ведет в представлениях правоверного ученика Маркса – недаром Булгаков называет его зеркалом, в котором нужно нам посмотреться, от зверочеловества, как выражался Соловьев, к свиночеловечеству и в конце скорбного исторического пути ему видится в качестве его цели самодовольный не этический, а эстетический филистер. Где здесь – место в этой «парикмахерской цивилизации» мучению рождающейся мысли, томлению мятущейся совести, подвигу любви и самоотвержения, неустанной борьбы с собою, куда в этом всемирном ресторане поместили наш дух с его мировыми вопросами. Дух сдан здесь без бою удовлетворенной чувственности, его первородство продано за чечевичную похлебку.

Мы видели выше, что философскою основою марксизма был материализм, скоро заменившийся позитивизмом. Основные положения позитивизма при этом сочетании остались незаменимыми: ведь теория Маркса указывает на законы жизни в области одних только явлений... Позитивизм взял теорию Маркса под свой покров, под который вошел он в качестве вторичных положений. Но в то же время марксизм по отношению к русскому позитивизму, как я выше сказал, оказался неблагодарным сыном. Поставивши во главу своих рассуждений железный закон необходимости, совершенно не считающийся с людскими хотениями и намерениями, он тем самым вынаружил основное противоречие позитивизма. После этого слова: долг, дело, цель и т. п. сошли на степень одних лишь мечтаний «субъективистов», не имеющих никакого реального оправдания. «Почва из под ног г. Михайловского, говорил мне один из представителей новейшего идеализма, бывший прежде приверженцем теории Маркса, ушла давно, а не теперь только, когда занялись специальной критикой его взглядов». Избежала ли теория Маркса этого противоречия сама, это другой вопрос, но данную отрицательного характера работу он сделал и сделал хорошо...

После всего сказанного нам ясна вся убийственная мертвенность этой доктрины. Люди говорят о религии, праве, политике, обо всем, что составляет область идеологии, – говорят о свободе своих действий, о необходимости жить па пользу других и т. п. Все это по Марксу не имеет для себя ровно никакого оправдания. «Primum vivere, deinde philosophare» – прежде жить, а потом философствовать – часто повторяет ученик Маркса Энгельс, выводя отсюда единственную значимость хлеба, от которого зависит vivere. «Как Дарвин – слова Энгельса на могиле Маркса – открыл закон развития органической природы, так Маркс открыл закон развития человеческого общества – тот простой факт, что люди должны есть, пить, иметь помещение и одежду о проч.. факт, скрываемый под идеологическими прикрашиваниями, имеющими лишь фиктивное значение, – сплошь и рядом вредящими людям.

Далее. Сколько бы люди ни говорили, ни старались, – неизбежного закона поглощения всех и всего имущественными классами, капитализмом не избежать... Нужно только ожидать, когда это давление капитала сделается настолько сильным, что вызовет реакцию, и наступит благодетельная для всех революция... Мне невольно припоминается известное стихотворение И. С. Тургенева, так хорошо иллюстрирующее закон необходимости, выставленный Марксом. «Высокая костлявая старуха, с железным лицом и неподвижно тупым взором, идет большими шагами, и сухою, как палка, рукою толкает пред собою другую женщину.

Женщина эта огромного росту, могучая. Дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычьей шее – и слепая – в свою очередь толкает небольшую худенькую девочку.

У одной этой девочке зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки, ее оживленное лицо выражает нетерпение и отвагу... Она не хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают... и все таки должна повиноваться и идти. Necessitas, vis, libertas.

В какой же форме выразились трактуемые философские направления на страницах наших художественных произведений?

Все искания человеческой мысли могут быть сведены на одну вековечную проблему – духа и материи, как первоисточников бытия. Я выше говорил, что в отрицании научного значения материализма одинаково сходятся и наши и западные мыслители, и знаток философии г. Бердяев говорит¹⁴, что указание на слабость материалистической философии сделалось общим местом научной литературы... И при всем том в конечном счете того или другого изма всплывает тот же старый и вечно по-видимому новый материализм. Правда, большее несравнимо значение в современной мысли имеет пантеизм с его абсолютным безличным духом, но или последний сводится на закон природы, или остается совершенно далеким от сознания людей: никто из живущих под луною, по выражению одного известного вашего современного иерарха, не может приблизить к своему сознанию основной идеи пантеизма.

Как нетрудно понять, позитивизм при своем основном принципе также переходит в материализм. Сравнительно давно в своей диссертации писал незабвенной памяти Вл. С. Соловьев¹⁵. «Если единственный источник вашего по знания есть наш действительный опыт, то мы одинаково не можем призвать самобытности, или субстанциальности как за внешними вещами, так и за нашим духом, ибо в действительном опыте мы ведь не находим духа в нем самом, как субстанции, а лишь в различных эмпирических состояниях сознания, к которым таким образом и переходит вся действительность».

Ясно, мы в сфере понятий материалистической доктрины. А если так, если продуманы эти столь законные выводы позитивизма, то в полные права свои входит тот пессимизм, которым насквозь проникнуты «Стихотворения в прозе» И. С. Тургенева. «Мне снилось, пишет наш поэт, что я вошел в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю наполнял какой-то тоже подземный ровный свет.

По самой средине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета. Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.

Я тотчас понял, что эта женщина – Сама Природа, – и мгновенным холодом внедрился в мою душу благоговейный страх.

Я приблизился к сидящей женщине – и отдав почтительный поклон: О, наша общая мать! воскликнул я. – 0 чем твоя дума? Не о будущих ли судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного совершенства и счастья?

Женщина медленно обратила на меня свои темные грозные глаза. Губы ее шевельнулись – и раздался зычный голос, подобный лязгу железа.

– Я думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено... Надо его восстановить.

– Как? пролепетал я в ответ. – Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не любимая твои дети?

Женщина чуть-чуть наморщила брови. – Все твари мои дети, – промолвила она – и я одинаково о всех забочусь – и одинаково их истребляю.

Но добро... разум... справедливость, – пролепетал я снова.

Это человеческие слова, – раздался железный голос – я не ведаю ни добра, ни зла... Разум мне не закон – и что такое справедливость? – Я тебе дала жизнь – я ее отниму и дам другим, червям или людям... мне все равно... А ты пока защищайся – и не мешай мне!

Я хотел было возражать... по земля кругом глухо застонала и дрогнула – и я проснулся». («Природа»)¹⁶.

Каким холодом веет от этой картины! Тургеневским пессимизмом, необходимым следствием позитивного, или, что тоже, материалистического мировоззрения, проникнуто и творчество современного первоклассного художника A. П. Чехова. «В основании пессимизма Чехова лежит¹⁷ особого рода унылое и безотрадное чувство, вызываемое в художнике созерцанием всего, что есть в натуре человеческой заурядного, пошлого, рутинного. Это чувство крепнет и растет по мере того, как художник, расширяя круг своих наблюдений, повсюду встречает различные проявления рутины, то в форме вялости мысли и бездарности, то в виде душевной тупости и той шаблонности, которая неразлучна с понятием о среднем человеке. Под воздействием мысли, что рутина – не исключение, а правило, что она – необходимая принадлежность большинства, и так называемый средний или нормальный человек является воплощением заурядности натуры, тупости ума и чувства, бездарности, беспросветности, – унылое чувство незаметно преобразуется в мрачное, пессимистическое воззрение на человека». В этой характеристике Чехова, мне кажется, правда только наполовину. Тургенев был пессимистом независимо от того, что окружало его: грязь ли отчизны, на которую он так мрачно смотрел, или передовой кружок Парижских друзей... Точно также и Чехов будет пессимистом, какова бы ни была окружающая его жизнь. Вдумчивый художник, воспитанный и всецело воспринявший философию позитивизма в форме естественнонаучного мировоззрения и с точки зрения последнего решивший вопросы о жизни и смерти – Чехов невольно впадает в тон «Стихотворений в прозе» знаменитого писателя. В этом отношении, как это ни парадоксально с первого взгляда, я по невольной ассоциации вспоминаю и... Горького, большие произведения которого «Фома Гордеев» и «Трое» проникнуты тем же и такого же характера пессимизмом, завершившимся у Ильи Лунева с потерею веры – самоубийством.

Есть по-видимому – и он порою проглядывает у Чехова – исход из этого пессимизма, – это уйти, как выражается один из героев «Мещан» Горького, в самую гущу жизни и общественной работы и там забыться среди нее. «Скука стоит всяких лишений, говорит студент у Вересаева («На повороте»), унижений, длинных рабочих дней и тому подобного... Вырваться из жизненной скуки, вот самая главная задача современности. И суть не в том, чтобы человек вырвался из этой скуки, а чтобы люди вырвалась из нее. А для этого что нужно? Нужно, чтобы вокруг ключом била живая общественность, чтобы жизнь целиком захватывала душу, чтоб эта жизнь была велика и сильна, полна борьбы и света.

Но эта инстинктивная работа, своего рода наркоз, не может долго заменять человеку религии жизни. И вопрос о смысле последней с новою силой встает пред человеческим умом.

Проф. Овсянико-Куликовский в конце своей статьи о Чехове называет его символистом. Несомненно это так. В данном случае я остановлюсь на одной из лучших повестей Чехова – «Палата № 6». Больница Андрея Ефимыча по мысли художника это – наш мир, в котором нет возможности различить больного психически и здорового.

– Зачем вы меня здесь держите? – спрашивает больной Громов доктора.

– За то, что вы больны.

– Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе, потому что ваше невежество неспособно отличить их от здоровых. Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения? Вы, фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в нравственном отношении неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а вы нет? Где логика?

– Нравственное отношение и логика тут не причем. Все зависит от случая. Кого посадили, тот и сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все. В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность.

По мысли доктора Андрея Ефимыча будущее мировой жизни беспросветно и именно потому, что конец всякого существования по неумолимым законам природы уничтожение. (Допустим) говорит он Громову, тюрем и сумасшедших домов не будет, и правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится, законы природы останутся все те же. Люди будут болеть, стареться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала нашу жизнь, но, все-таки, в конце концов нас заколотят в гроб и бросят в яму.

– А бессмертие?

– Э, полноте!

Андрей Ефимыч не верит в бессмертие или, как выражается, не имеет оснований верить в него.

Если таков исход всего живущего, то какой смысл какой-либо деятельности, ну хотя бы той, к которой он приставлен, т. е, медицинской. «К чему мешать людям умирать, если смерть есть нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или чиновник проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том, чтобы облегчать страдания, то невольно напрашивается вопрос, зачем их облегчать?» А главное – человек бессилен сделать что-либо по своей инициативе. Он сам по себе ничто, – он только частица необходимого социального бытия, которое вовсе не справляется в своем течении с его мыслями, намерениями.

При такой философии один только есть выход для человека – это данный ему ум. «На этом свете все незначительно и неинтересно, кроме высших духовных проявлений человеческого ума. Ум проводит резкую грань между животными и человеком, намекает на божественность последнего и в некоторой степени даже заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя из этого, ум служит единственно возможным источником наслаждения». Всякий мыслящий и вдумчивый человек, говорит в другом месте A. E., при всякой обстановке может найти успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни и полное презрение к глупой суете мира, – вот два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими, хотя бы вы жили за тремя решетками».

Все эти рассуждения доктора, употребляя выражение A. II. Чехова, сказанное по отношению к мечтам больного Громова о человеческом счастье, отрывки из старых, но еще не допетых песен... позитивизма с его узаконенным скепсисом и стоицизма с его гордым презрением к окружающему миру¹⁸...

Вдумчивых людей, вопреки уверениям Андрея Ефимыча, они никогда не успокоят, да не успокоили и его самого.

Популярность теории Маркса-Энгельса среди нашей молодежи – слишком известный факт, чтобы на нем нужно было долго останавливаться. Именно ей многие в наше тяжелое время обязаны своею печальной судьбой... Достаточно вспомнить, что в стихотворной поэзии – этом по-видимому совершенно постороннем ведомстве – марксизм нашел себе певцов. Чем объяснить этот факт? Когда люди, прибитые жизнью, вынужденно успокаиваются и восхваляют теорию господства капитализма, явление это легко объяснить. Но какое, казалось бы, отношение экономического материализма к идеальному по природе юношеству?!

В душе человека, как еще издавна замечено, живут два закона: одним мы влечемся ко всему мощному, могущественному, эстетически прекрасному – идеал язычества; вторым – к нравственно высокому, вся сила, все обаяние которого в самопожертвовании, т. е., слабости с точки зрения первого – идеал христианства. Первый закон – внутреннее существо классицизма – в качестве идеала отрицается нами. Но было бы, думаю, несправедливым сказать, что мы не понимаем его обаяния. Величие земное настолько сильные корни имеет в нашей душе, что его покровом мы хотели бы одеть религиозно-духовно высокое: встреча означенных начал много имеет места в числе причин Голгофского Креста... И в христианскую пору – единственная в мировой жизни ночь, недавно вспоминавшаяся нами, воображением позднейших художников окружена небывалым внешнего характера величием – неземным светом в Вифлеемской пещере и сонмами парящих в ней ангелов. А в высшей действительности мы видим убогих с мирской точки зрения Иосифа и Пресвятую Деву Марию да ясли животных, ставшие колыбелью Божественного Младенца... В свое время наша критика разделила все литературные типы по вышеозначенным влечениям нашей природы на хищные и смирные, – борьба этих начал как в жизни, так в самом человеке остается, пока жив человек.. Каждое литературное в широком смысле слова явление отвечает своим характером тому или другому вышеуказанному началу жизни, и его популярность находятся в соответствии с преобладанием последних. Мы, как говорят знатоки дела, пережили культ Ницше... Но чем можно было объяснить его господство, как не тем, что в наше время слишком сильно заговорил о себе принцип силы, мощи, эстетической красоты? На этой же почве создался у нас и культ экономического материализма, тоже, славу Богу, уже переживаемый нами. Что – то есть действительно если не великое, то сильное в этой теории железно последовательной непреклонно гордой по отношении ко всем, как выражаются певцы ее, человеческим словам:

«На жизненной сцене словам не дано

«Ни власти могучей, ни силы.

«Бесплодно погибнуть им всем суждено.

. . . . . . . . . . . . . . . .

«Да будем же больше стремиться мы знать,

«Да будем рабами мы знания...

Невольно припоминается одна картина, нарисованная Ф. М. Достоевским в его «зимних заметках о летних впечатлениях». Описывает он свое пребывание в Лондоне и говорит о хрустальном дворце выставки. «Вы чувствуете странную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира в едино стадо; вы сознаете исполинскую мысль; вы чувствуете, что тут что то уже достигнуто, что тут победа, торжество... Вам отчего-то становится страшно. Уже не это ли в самом деле достигнутый идеал? думаете вы; не конец ли тут? Не это ли уж и в самом деле «едино стадо»? «Дух ваш теснит: все это так торжественно, победно и гордо. Вы смотрите на эти сотни тысяч, на эти миллионы людей, покорно текущих сюда со всего земного шара – людей, пришедших с одною мыслью, тихо, упорно и молча толпящихся в этом колоссальном дворце, и вы чувствуете, что тут что-то окончательное совершилось, совершилось и закончилось. Это какая то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из апокалипсиса, воочию совершающееся. Вы чувствуете, что много надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, т. е., не принять существующего за свой идеал». Это впечатление мощности от фактов, в которых наиболее ярко проявилась и осуществилась теория экономического материализма.

В связи с этим есть и другая причина популярности теории Маркса.

В нашей литературе до самых последних пор не сняли с очереди вопрос о значении т. н. «маленьких дел», частичной помощи страждущему человеку – это Некрасовское

«Иди к униженным, иди к обиженным

«По их стопам. Где трудно дышится,

«Где горе слышится, будь первый там».

Отчасти в качестве ответа на этот призыв возникло у нас особое направление, известное под именем народничества. При этом исконная форма нашего народного быта земледелие признавалось нормальным явлением, нуждающимся лишь в известных усовершенствованиях... В последние годы в общественном сознании выдвинута была в качестве оценки действий человека – фактическая, так сказать, результатность того или другого поступка. И с этой точки зрения мизерная помощь «елейных народников» слишком казалась ничтожною в сравнении с тем грандиозным результатом, который обещал Маркс в конечном развитии капитализма. Пусть, стали говорить, скорее наступят роды прогресса, хотя бы они и были тяжелыми. По теории Маркса развитие фабричной промышленности – этап по пути к социальному братству. Пусть же наш весь народ, по энергичному выражению рьяных марксистов, переварится – и возможно скорее – в фабричном котле! Но послушаем рассуждения самих молодых марксистов в рассказе Г. Вересаева «Поветрие».

У благодушного доктора сельского – идеалиста Сергея Андреевича Троицкого гости. Один из них старый университетский товарищ Киселев, всю душу свою вложивший в развитие на Руси артелей среди кустарей в разных губерниях и с юношеским пылом отдавший этому делу все свои силы. И теперь он ехал к одному господину, заведшему земледельческие артели на юге России, для свидания и на пути остановился у Сергея Андреевича. – Другие представители учащейся молодежи студент политехник Даев и Наташа Чеканова, бывшая прежде, по другой повести Вересаева «Без дороги», пылкой идеалисткой...

– «Да, господа, –говорит Киселев своим собеседникам, – это дело артелей – дело живое и плодотворное. Оно доставляет столько нравственного удовлетворения, дает такие осязательные результаты, так много обещает в будущем, что я всякому скажу: если хотите хорошего счастья, если хотите с пользой употребить свои силы, то идите к нам, «вы не раскаетесь».

Наташа и Даев заявляют, что они не согласны с этим, что, артельное дело, дело безнадежное, и артели Киселева держатся только личным его характером...

– «Почему же бы им непременно распасться?» – спросил Наташу Киселев.

– Потому что вы слишком многого требуете от человека. Ваши артельщики должны жить «по Божьей правде», как вы сказали раньше; конечно, на почве мелкого производства единение только при таком условии и возможно; но ведь это значит совершенно не считаться с природою человека: «по Божьей правде» способны жить подвижники, а не обыкновенные люди.

– Вот как! Протянул Сергей Андреевич, широко раскрыв глаза. «При мелком производстве единение невозможно»... Наталия Александровна, да уже не собираетесь ли вы по этому случаю выварить нашего кустаря в фабричном котле?

– Ни у меня, ни у кого нет столько сил, чтобы сделать этο, неохотно ответила Наташа, А что исторический ход вещей его выварит – в этом, разумеется, не может быть сомнений.

– Опять этот «исторический ход вещей» воскликнул Киселев. Господа! да постыдитесь хоть немного. Вы почтительно преклоняетесь пред всякою мерзостью, которую готов сделать ваш «исторический ход вещей». Если он обещает расплодить у нас фабрики, задавить кустаря, – то и пускай будет так, пускай кустарь погибнет».

Предполагаемая гибель кустарей, по мысли Даева, необходимое следствие необходимого закона экономического развития всякой – след. и нашей страны. «Дорога к лучшему будущему, говорит как бы резюме своего спора Даев, лежит у нас через капитализм, разовьется он у нас неизбежно, и ни какие артели, никакие общины и переселения его не предотвратят; а чем скорее он разовьется, тем для производителя лучше»...

Сергей Андреевич не выдержал.

– Нет, господа, чтоб до такой можно было дойти узости, до такой чудовищной черствости и бессердечия, – этого я не ожидал! Ну и времечко же теперь, нечего сказать, – довелось мне дожить.

– На время грех жаловаться, – серьезно возразил Даев, – время хорошее и интересное. А что касается ваших упреков в бессердечин, то уверяю вас, C. A., убедить ими кого-нибудь очень трудно. Мы утверждаем, что Россия вступила на известный путь развития, и что заставить ее свернуть с этого пути ничто не в состоянии; докажите, что мы ошибаемся; но вы это делаете крайне неохотно, зато на все лады стараетесь нам втолковать, что наш взгляд «возмутителен». Странное отношение к действительности! Пора бы уже перестать судить о их явлениях с точки зрения наших идеалов.

Вы полагаете, что пора?

Да, я думаю, давно уже пора. Жизнь развивается по своим законам, не справляясь с нашими идеалами; нечего и приставать к ней с этими идеалами; нужно принять те, которые диктует сама действительность.

– Боже мой, Боже мой! И это молодежь, надежда страны! мог только воскликнуть Сергей Андреевич, слушая тезис учения – «этой по его выражению проклятой заразы, которая забрала столько всепокоряющей силы».

Спор противников не привел ни к чему: обе стороны говорили, как выражаются, на разных наречиях. Не могу, хотя и утомительно приводить длинные выписки, не повторить характеристики мировоззрения Даева и Наташи, сделанной Сергеем Андреевичем и Киселевым, к которым, по-видимому присоединяется и автор.

Для C. А. и К. взгляды их противников были полны непримиримых противоречий, и они были убеждены, что те не хотят видеть этих противоречий только из упрямства: Даев и Наташа объявили себя врагами капитализма, – и в то же время радовались его процветанию и усилению, говорили, что для широкого развития капитализма необходимы известные общественно-политические формы, – и в то же время утверждали, чти сам же капитализм эти формы и создаст; историческая жизнь, по их мнению, направлялась не подчиняющимися человеческой воле экономическими законами, идти против которых нелепо, – но отсюда для них не вытекает вывод, что при таком взгляде человек должен сидеть, сложа руки. Разве все это не ясные до очевидности противоречия?

Мы окончили анализ позитивизма и марксизма, как они выразились на русской почве в философской и художественной литературе. Только что приведенные мною слова C. А. и К. и, как думаю, самого Г. Вересаева относительно Даева и Наташи, сторонников экономического материализма, наилучшим образом выражают и мою мысль о сущности обоих учений, стоящих, как я выше говорил, на одной и той же почве... Не видят этих противоречий не из–за одного только упрямства, как казалось C. А. и К, как кажется, к слову сказать, действительно при личном споре. Здесь большое значение имеет и то, что называется предвзятостью точки зрения, ограниченной самоуверенностью системы, которая может мириться и с большим умом... В своих примечаниях к изданным в Русском Вестнике письмам К. Н. Леонтьева, В. В. Розанов говорит о тупости наших либералов, начиная с г. Михайловского. Если бы эти слова были только бранью, я не повторил бы их. Нет, я вижу в этой формуле большую правду. Наши либералы, ставши на известных формах решений вопросов мировых, иных знать не хотят, смеясь и над мистицизмом, и над другим догматизмом, – упорно не обращая внимания на чрезвычайную зыбкость своей почвы. Мысль этих людей – бесспорно талантливых и большого ума – как то пресекается, закрывая на все дальнейшее глаза: точь-в-точь в пустынном месте оконченное полотно железной дороги; или улица упирающаяся в стену, называются в просторечии тупиками.

Вот художественная литература по самой своей природе не может проявить тупости.

Каким мрачным отчаянием наполнилось сердце такого умного человека, как Герцен, когда он продумал философию отрицания религии. «Я уже не жду ничего, ничто, после виденного и испытанного мною, не удивит и не обрадует глубоко; удивление и радость обузданы воспоминанием былого, страхом будущего. Почти все стало мне безразлично, и я равно не желаю ни завтра умереть, ни очень долго жить; пускай себе конец придет так же случайно и бессмысленно, как начало... Много раз в минуты отчаяния и слабости, когда горечь переполняла меру, когда вся моя жизнь казалась мне одной продолжительной ошибкой, когда я сомневался в самом себе, в последнем, в остальном, приходили мне в голову эти слова: «зачем я не взял ружье у работника и не оставался за баррикадой». Невзначай сраженный пулей, я унес бы с собою в могилу еще два три верования… Что же, наконец, все это шутка»“¹⁹.

«0, зачем человек не бессмертен, слышим мы стон А. П. Чехова. Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и в конце концов охладеть вместе с земною корою, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землею вокруг солнца... 0, куда вы ушли, в каком море утонули зачатки прекрасной чистой жизни», когда при каждом ударе грома спешил я читать: „Свят, Свят, Свят“!²⁰.

Не слышится ли в этих словах глубокий стон великого христианина: «Господи! спаси меня от меня самого»!

Когда Божественного Учителя любви спросили о главных заповедях Его закона, Он отвечал: Возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всею мыслию твоею: сия есть первая и большая заповедь. Вторая же подобна ей: возлюбиши искреннего твоего, яко сам себе (Мф. 22:37–39).

Мне кажется, трудно указать в Евангелии другое место, которое бы так – в сравнении с ясным смыслом – неправильно понималось бы нашим обществом, как только что приведенные слова Иисуса Христа. А правильное понимание их необходимо для того, кто желает быть и считает себя последователем нашего Спасителя. Как в области теоретического верования нельзя быть христианином, не признавая Иисуса Христа Богочеловеком, так в области практического настроения души только тот ученик Его, кто понимает, читает и осуществляет в жизни данные слова в законном их соотношении.

В последние годы книжки многих богословских и даже светских журналов были заняты вопросом об отношении русской интеллигенции к Церкви. Этою темою Г. Тарнавцев, как известно, начал – и так прекрасно – Петербургские религиозно-философские собрания. Нужно сказать, что большинство статей, признавая печальный факт отчуждения от церкви нашего светского общества, не указывали основного пункта этого расхода... А он заключается именно в различном понимании слов Спасителя о главных заповедях.

По церковному сознанию слова Спасителя законнику имеют такой смысл.

Первою и самою большою задачею для христианина является воспитание в себе любви к Богу до полного реального единения с Ним: говоря языком церкви, любовь к Богу есть наше спасение, к которому мы должны стремиться в своей жизни. Она-то и есть το единое на потребу достояние, о котором говорил Спаситель, та благая часть, которая никогда не отнимется от человека... «Зреть Бога» – выражение Св. Иоанна Златоуста, искать живого ощутимого союза с Ним, стать «един дух с Господом» – вот первая и большая заповедь в законе Христовом. Эта любовь к Богу, моментами лишь в молитве и то несовершенно проявляющаяся в христианине, должна сделаться главным делом его; созданный по образу и подобию Божию – человек только в Нем может найти осуществление своих стремлений. Нам, людям земли такой высокий мистицизм христианский мало понятен, но он возможен: божественным дыханием бывает проникнута жизнь таких лиц, как Преподобный Серафим, Саровский чудотворец…

Любовь к богу, как известное душевное настроение, заключает в себе – точнее сказать, есть в одно и то же время любовь к ближнему: последняя – проявление первой. На пути любви к Богу я непременно буду любить ближнего своего, буду любить божественное в человеке, дважды объединенном со мною – в акте творения и в акте искупления.

На фоне церковного понимания слов Спасителя определенно решаются те вопросы, которые в качестве проблем этики волнуют наше общество. В самом деле – вот вопрос об аскетизме, которым так горячо занимались в религиозно-философских собраниях в Петербурге. Аскетизм, учит Церковь, служит одним из средств к достижению первой и главной заповеди закона спасения, как водворения в душе человека Царства Божия, которое есть «правда, мир и радость о Дусе Святе». Неправы, след., те, которые ставят его самодовлеющим делом, неправы и те, которые отрицают его место в христианстве. Вот вопрос об отношении служения общественному благу к заботе о спасении своей собственной души, считающийся в философской этике своего рода антиномией. Как определенно он решается с точки зрения Церкви! Одинаково она осуждает тех, которые «почитают совершенно неразумным предпочесть спасение, ближних своему собственному («Письма Святогорца»), «как будто христианину нужно делать выбор между тем и другими; так и тех, которые в заботах об общественном служении забывают устроение своей личной души, что служит «единым на потребу».

В том, к сожалению, смысле понимают приведенные слова Спасителя представители нашей интеллигенции. Обратив свое внимание и все свои нравственные симпатии на вторую половину изречения Господа, они заповедь о любви к Богу стали считать нужною лишь настолько, насколько она служит пособницей ко второй и тем самым религию (а ведь ее существо заключается в первой заповеди) свели на степень одного только средства для нравственных целей: так, по прекрасному выражению одного из деятелей «Нового пути» Г. Минского, чудные фрески ценятся лишь настолько, на- сколько они предохраняют стены от сырости... Делать религию средством для чего либо значит, по совершенно справедливому выражению другого деятеля «Нового пути» Г. Мережковского, уничтожать ее. И так понимающие слова Спасителя скоро и дошли до своих последних выводов: раз можно, продолжим сравнение Г. Минского, предохранить стены от сырости масляными красками, зачем же нужны фрески...

Итак, и существом дела, и продолжительной литературой в наших журналах по вопросу об отношении Церкви к интеллигенции основной пункт различий в их миросозерцании определен ясно. Отсюда неизбежный вывод: возрождение нашего общества к вере возможно только после безусловного принятия церковного понимания слов Спасителя о главных заповедях.

В каком же отношении к данному столь близкому всем нам пункту стоит новейший возродившийся идеализм?

«Современный поворот в философии, читаем в предисловии к сборн. «Проблемы идеализма», не есть плод одной теоретической любознательности: не одни отвлеченные интересы мысли, а прежде всего сложные вопросы жизни, глубокие потребности нравственного сознания выдвигают проблему о должном, о нравственном идеале... За нравственной проблемой вырастает целый ряд других проблем, глубоких и важных, теснейшем образом связанных с деятельной жизнью духа».

В порядке генетического развития и мы будем излагать учение наших идеалистов.

В истории философских учений одним из наиболее трудных вопросов служит вопрос о свободе воли, породивший противоположные школы сторонников ее и детерминистов. Он может рассматриваться с двух по нашему мнению неразрывных сторон: со стороны часто философской или, как выражаются, метафизической и со стороны своего отношения к деятельности общественной, или социальной. В последнее время начинает иметь место такой взгляд²¹. Пусть все в мире подчинено закону безусловной необходимости и поэтому детерминировано. Но важно то, что я сознаю себя свободным. Этого и достаточно. Представьте себе такое раздвоение в душе: умом я, становясь под флаг механического мировоззрения, осознаю себя несвободным, но субъективно, сознательно οΰманчиво, чувствую себя свободным. Неужели можно допустить такой раскол или, допустив, успокоиться на нем? Нет, вопрос о свободе может быть решен только на почве и в согласии полном с общими началами мировоззрения. Не входя в подробный разбор данного вопроса с метафизической стороны, я выскажу лишь несколько самых кратких положений, на которые уполномочивают меня наши авторы²². Свобода деятельности есть источник творчества. Творчество же не может быть присущим явлением опыта, тем или другим материальным актом, а только – вещи в себе, субстанции. Субстанцией, бытием самостоятельным, действующим из себя, может быть только дух²³. Так признание свободы открывает перспективы совсем иного учения, известного под именем идеализма.

С точки зрения социальной вопрос о свободе воли служит первым и необходимым шагом, от которого зависит весь дальнейший путь. В системе позитивизма и марксизма нашли себе одновременный и совместный приют свобода и необходимость. По стопам западных критиков Маркса Штамлера и Польтмана²⁴ данный пункт подвергся критике и наших идеалистов. Так называемый научный социализм, который с одной стороны постулирует необходимость наступления социалистического строя общества, но в то же время обращается к свободной воле человека, приглашая его к известному образу действий для достижения этого результата, заключает в себе непримиримое противоречие: «нельзя основать партии, по буквальному выражению Штаммлера, повторяемому Г. Булгаковым ставящей целью содействие наступлению лунного затмения, которое и без того придет в свое время с естественной необходимостью». Идея причинного долженствования или свободной необходимости есть своего рода деревянное железо или железное дерево.

Отвергать свою свободу и признавать один только закон механической необходимости значит перестать быть самим собою, – никто никогда не может провести последовательно в своей жизни доктрину детерминизма. Сознание свободы действия связано с коренными свойствами нашего духа, с постоянным содержанием нашего сознания. Этот факт и делается точкой отправления дальнейших рассуждений.

Свобода человеческой воли выражается в способности выбора. Выбор действий предполагает различение и сравнительную оценку. В ряду представляющихся нашему сознанию мотивов одни мы осуждаем, другие оправдываем... Является, таким образом, с необходимостью вопрос, чем мы руководствуемся в своем выборе, – известный в философской литературе вопрос о критерии нравственности.

В данном случае могут быть три точки зрения. По самому древнему, и думаем, единственно истинному, воззрению санкция нравственной деятельности человека заключается в конечном выводе в религиозных верованиях: голос совести есть голос Божий. По второму взгляду нравственность сама в себе имеет достаточное оправдание для себя – взгляд, ведущий свое начало от Канта. Наконец, третий взгляд выставлен позитивизмом в теории прогресса. Нравственно, а потому и подлежит осуществению, то, что содействует прогрессу, безнравственно, что тормозит его. Последний взгляд, говорят его сторонники, вполне узаконяет известные, получившие всеобщее признание, принципы равенства людей, свободы и братства, каковые начала, понимаемые как мы видели выше, в чисто эвдемонистическом смысле, и составляют содержание прогресса.

В теории прогресса позитивизм и марксизм под флагом положительного знания вводят чисто религиозную идею, сами не замечая того²⁵. Независимо от оценки данной теории со стороны ее истинности необходимо прежде всего заметить, что она всецело покоится на вере в человечество: доказать научно, что человечество в целом может подняться до небывалой еще высоты, понятно, нельзя. «Позитивная наука не в силах раскрыть будущих судеб человечества, она оставляет нас относительно их в абсолютной неизвестности. Отрадная уверенность, что все доброе и разумное в конце концов восторжествует и непобедимо, не имеет никакой почвы в механическом миропонимании: ведь здесь все есть абсолютная случайность, отчего же та самая случайность, которая нынче превознесла разум, завтра его не потопит, и которая нынче делает целесообразными звание и истину, завтра ее сделает столь же целесообразными невежество и заблуждение? Или история не знает крушения и гибели целых цивилизаций? Или она свидетельствует о правильном и непрерывном прогрессе? Забудем о мировом катаклизме или застывании земли и всеобщей смерти, как окончательном финале истории человечества, но уже сама по себе перспектива абсолютной случайности, полная непроглядного мрака и неизвестности, способна оледенить кровь» (Пробл. ид. 16). Значит, исключительно

«Верь тому, что сердце скажет,

«Нет залогов от небес.

Поучительное явление! Отрицая религиозную веру, считая ее пережитком и стремясь создать положительную науку, позитивизм, вопреки «закону о трех состояниях», оканчивает верою. В Афинах, вспоминает по этому поводу совершенно справедливо Г. Булгаков, во время св. ап. Павла среди храмов многих богов, в которых уже давно не верили, высился алтарь, посвященный «неведомому богу». В этом выразилось неумолкающее искание Бога со стороны утратившего старую веру человечества. И теории прогресса позитивизма, эта религия человечности, есть также алтарь «неведомому Богу».

Вы помните отдающиеся цинизмом слова Зомбарта ο прогрессе человечества: «мы сделались богаты потому, что целые расы и племена умерли за нас, целые части света обезлюдились, целые страны и культуры опустошены». Слова эти, поражающие вас, – представляют собою совершенно логичный вывод из основных посылок теории прогресса. Гармония жизни будущего человечества покупается по смыслу ее ценою страданий предшествующих поколений. Но может ли примириться с таким обезличением одних людей для других сознание человека? «Представь, говорит у Достоевского Иван Карамазов брату своему Алеше, представь, что ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулаченком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился бы ты быть архитектором на этих условиях?!»

Нет – отвечает Алеша.

Но, допустим, Зомбарт и другие согласились бы, ставши выше своего нравственного сознания, считая его по теории эволюционной этики лишь вековым предрассудком. Как заставить одних быть помостом для других, по выражению Ивана Карамазова, унаваживать собою про кого-то гармонию будущего? Верить в какое-то необъяснимое, своего рода мистическое единство прошедших, настоящих и будущих поколений человечества с точки зрения данной теории основания нет.

Так ниспровергаются уже предпосылки теории прогресса.

Насколько устойчиво самое содержание ее?

Субъектом бесконечного прогресса по философии позитивизма является человечество. В этом отношении удержана догма О. Конта и Фейербаха, что особенно важно заметить в виду прямой философской зависимости от него Маркса и Энгельса.

Данный безличный субъект наделяется свойствами божества и прежде всего вечностью или, по крайней мере, бессмертием. Отдельный человек смертен, человечество бессмертно, человек ограничен, человечество обладает способностью к бесконечному развитию. Вот слова Гюйо в его рассуждении о бессмертии: «Стоицизм был прав, когда, говоря нам о смерти, убеждал человека стать выше ее. Утешение мы найдем в той мысли, что мы честно прожили жизнь, исполнили свой долг, что жизнь будет безостановочно продолжаться и после нас, что все нами любимые... это бессмертное наследие человечества и природы, нами полученное и составляющее в нас лучшую часть, все она будет жить, продолжаться, беспрестанно увеличиваться, передаваться другим, не пропадая»... Итак, человечество бессмертно. Но что же такое человечество и отличается ли оно свойствами от человека? Нет. Оно представляет просто большое, неопределенное количество людей, со всеми людскими свойствами и так же мало получает новых качеств в своей природе, как куча камней или зерна по сравнению с каждым отдельным камнем или зерном. То, что позитивизм называет человечеством, – есть повторение на неопределенном пространстве и времени и неопределенное количество раз нас самих со всею нашей слабостью и ограниченностью. Имеет наша жизнь абсолютный смысл, цену и задачу, ее имеет и человечество; но если жизнь каждого человека, отдельно взятая, является бессмыслицей, абсолютной случайностью, то также бессмысленны и судьбы человечества.

Как нетрудно видеть здесь, опять видно влияние незаглушимой религиозной потребности. Видеть высшую и последнюю дел бытия в этом преходящем и случайном существовании немыслимо для человека. Но, согласно философии позитивизма, высшего и абсолютного смысла жизни, отрицающего ее ограниченность и ее условность, нельзя искать в области премирного или в области религиозной веры. Его нужно найти в мире опытного, чувственно-осязательного бытия. Человеческой мысли снова ставится неразрешимая задача; – идея человечества – как бога – противоречивая попытка решить эту задачу…

Великая истина, принесшая Христа, об этическом равенстве всех людей, сделалась теперь достоянием человечества. Равенство людей – правовое и экономическое, составляет душу теории прогресса, за вычетом которой от будущего составления бессмертного человечества остается одна тень. Этическая равноправность людей исключительное достояние христианской эры: в мире античном мы знаем мораль господ и рабов. При малейшем вникновении в дела видно, что эта идея па почве христианства служит только выводом из метафизических посылок: люди равны в Боге и во Христе Спасителе нашем. Выражаясь словами одного из представителей идеализма, корни равноправности людей – в трансцендентной области. Чем же может обосновать идею равенства людей позитивизм, не выходящий из сферы опытных явлений. Ведь факт неравенства людей в их наличном существовании, неравенства природного, неравенства экономического слишком очевиден, чтобы нужно было на него указывать. Здесь опять, по выражению Булгакова, позитивизмом и марксизмом сделано сверхсметное позаимствование у религии и метафизики.

Говорить ли далее о немыслимости прогресса человечества в смысле эвдемонистическом, что в философской литературе стало уже трюизмом²⁶.

Закончим эту критику современного бога нашей интеллигенции словами Герцена²⁷, которые прекрасно подводят – итог ее. «Объясните мне пожалуйста, говорит доктор в статье «С того берега», отчего верить в Бога смешно, а верить в человечество не смешно; верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии – умно? Отбросивши положительную религию, мы остались при всех религиозных привычках, и, утратив рай на небе, верили в пришествие рая земного и хвастаемся этим... Если прогресс цель, говорит Герцен в другом месте, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат: morituri te salutaut, только и умеют ответит горькой насмешкой, что после их смерти все будет прекрасно на земле. Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь карриатнд, поддерживающих террасу, на которой другие когда либо будут танцевать?.. Или на то, чтобы быть несчастными работниками, которые по колени в грязи тащат барку с таинственным руном и с смиренной надписью «прогресс в будущем».

Критика теории прогресса в сочинениях новейшего идеализма – одна из лучших страниц. Ее полную основательность признают у нас такие органы позитивизма, как Мир Божий, хота, как надо полагать, не сознавая всех выводов этого ниспровержения модного кумира.

А эти выводы таковы.

Теория прогресса в системе позитивизма и марксизма представляет собою не одно только завершение корпуса, без которого последний мог бы еще иметь смысл бытия. Нет. Это – голова, в которой жизненные корни данных теорий... Отвергните вы теорию прогресса, от позитивизма ничего не останется кроме древнего наивного скептицизма, а от марксизма одно только столь же наивное указание на то, что если люди не будут есть, они умрут, и совершенно нелогичный вывод, что из экономического фактора, как своего источника, вытекают все стороны т. п. духовной жизни человека: «как будто труду шлифовальщика стекол для телескопа Гершеля обязаны мы великим открытием планеты Урана, а не наблюдательности самого Гершеля»²⁸ хотя без стекла и нельзя достигнуть данных результатов.

В критике теории прогресса, как не трудно видеть, заключается и критика т. п. эмпирических начал нравственности, т. е. тех взглядов, по которым критерий нравственной деятельности человека – в удовольствии, как говорит идонизм, или в счастье, как говорит эвдемонизм: нравственности нет никакого отношения к этим теориям, отрицающим самое существо ее – идею должного и основывающимся исключительно на сущем. Но за всем тем остается в силе по-видимому утилитаризм, по которому критерий нравственности в общем благ, в возможно большем счастье возможно большего количества лиц, современный катехизис по нравоучению нашего прогрессивного общества.

Критика этой теории скрыто содержалась также в критике теории прогресса. В кратких, но неопровержимых словах, касается ее новейший идеализм в других статьях с точки зрения существа нравственности²⁹.

По обычному, как говорят авторы статей П. И., незаслуженно распространенному, по крайней мере со стороны формулировки взгляду существо нравственности полагается в пожертвовании своим я в пользу другого, откуда и произошли рубрики эгоизм и альтруизм. В наших курсах христианского нравоучения удивительным образом затеняются обязанности по отношению к себе и весь центр поставляется в обязанностях по отношению к ближним: и здесь явно не в полноте исчерпывается смысл приведенных мною слов Спасителя, которыми любовь к себе полагается образцом любви к ближним, образцом не только по степени, но и по содержанию.. Утилитаризмом данная точка зрения проведена с полной последовательностью: каждый человек должен без следа отдать себя на приготовление счастья другим.

Заслуживает внимания та в высшей степени определенно формулированная точка зрения, на которой стоят в данном вопросе новейшие идеалисты.

Источник нравственности человека не в отношении его к кому-либо вне его стоящему, а к самому себе. «Я» и «ты» в каждом из нас: «я» это низшая наша природа, то, что есть как факт, «ты» – это высшая природа, вернее идеал человека, к которому мы должны стремиться. «Быть гуманным, по словам Бердяева, значить быть человеком, т. е., развивать в себе духовную личность, так как не быть гуманным значит не дорасти еще до того состояния, которое мы называем человеческой личностью». Понятно, с этой точки зрения нравственность сохраняет свою полную силу, хотя бы человек жил одиноким на каком либо необитаемом острове, тогда как резон бытия утилитаризма с отсутствием внешнего «ты» падает...

Становясь па почву Кантовского учения, новейшие идеалисты пытаются избежать его формализма. Бердяев такую дает формулировку нравственности. «Она есть внутреннее отношение человека к самому себе, искание и осуществление своего духовного я, торжество «нормативного» сознания в сознании «эмпирическом».

Сам собою напрашивается вопрос, в чем же состоит «нормативная» личность человека? «Идея нормативной личности и нравственная проблема, субъектом которой личность является, понятны только на почве спиритуализма. Кант, говорит г. Бердяев, совершенно последовательно и постулировал спиритуализм. Человек имеет абсолютную ценность, потому что он вечный дух». Нравственно ценное в человеке определяется не одобрением или осуждением других людей, не пользой общества, вообще нс внешним ему миром, а согласием с собственной внутренней нравственной природой, отношением к собственному Богу.

Всякому, хотя поверхностно знакомому с историей философской мысли, приводимые мною слова новейших идеалистов знакомы: это воскрешенный и вполне сознательно завет Кенигсбергского гения, проведшего резкую полосу между старой в новой философией. Прогресс в сочинениях современных учеников Канта – в обосновании нравственного закона. Трансцендентный мир Канта есть вынужденная гипотеза для объяснения того, что непонятно нашему разуму, и в этом своем качестве он несомненно не имеет органической связи с последним. Новейший идеализм стремится в анализе нравственности найти путь к его обоснованию и решительно признает религиозную санкцию.

Всякая попытка точнее определить тот идеал личности, о котором мы говорили выше, выводит, читаем в «Проблемах», за пределы опыта. Идеал личности – в нравственном совершенствовании, а последнее необходимо предполагает абсолютный идеал, которым регулируется наша нравственная жизнь. «Идея осуществления «я» путем достижения идеального духовного состояния упирается в вечность и бесконечность. Человеческая личность своеобразная и индивидуальная в своем стремлении к совершенству всегда тяготеет к одной и той же точке, к Верховному Благу, в Котором соединяются все ценности. Последний этап на этом длинном пути – слияние человека с Божеством»³⁰. Признавая одно хорошим, другое дурным, говорит другой автор, мы имеем в виду безусловность и абсолютность добра и зла. Следовательно, мы ставили себя в известное отношение к абсолютному, в потребность разумного оправдания результатов морального творчества приводить нас к идее абсолютного³¹.

Автор развиваемых нами мыслей называет свою точку зрения нравственным индивидуализмом. Но по их мнению в нем необходимо заключается и то, что называется обычно альтруизмом. В идее безусловной ценности личной непременно содержится и признание такой же безусловной значимости и наших ближних: если абсолютная ценность моя заключается в том, что я вечный дух, το тем самым абсолютная ценность переводится на всех ближних.

Подведем итоги изложенного в «Проблемах идеализма» по вопросу о критерии нравственности.

Ближайшею целью нравственной деятельности человека служит развитие в себе нравственного совершенства, достижение того; что называется личностью человеческой. В этом требовании нашего нравственного сознания implicite содержится признание, разумеется, активное безусловной ценности, как самоцели, каждого нашего ближнего. Последним основанием нравственности служит религиозная идея, в которой получают свою жизнь нравственные требования вашей природы. По мнению Г. Бердяева, их точка зрения составляет идеальную сущность в христианской религии. «Центральная идея, которую христианство внесло в развитие нравственного самосознания человечества, есть идея абсолютной ценности человека, как образа и подобия Божия, и нравственной равноценности людей пред Богом. Вместе с тем христианство поняло нравственную проблему, как проблему внутреннюю, проблему отношения человеческого духа к Богу».

В истории русского самосознания наиболее острую форму принимал всегда спор о взаимном отношении нравственного индивидуализма и нравственного универсализма, иначе говоря – об отношении личного нравственного усовершенствования к идее общего блага. Припомните как горячо обсуждался этот вопрос 13 лет тому назад по поводу известного реферата покойного Вл. Соловьева «о характере средневекового мировоззрения», когда Московские Ведомости несправедливо обвинили его в игнорировании заповеди о личном спасении. Да и знаменитая, как выражаются, «литературная схватка» Гоголя и Белинского, выразившаяся в обмене письмами, – была спором по тому же вопросу... Не только этой, но и прочим нравственным проблемам суждено на веки, выражаясь словами Г. Булгакова, остаться проблемами более всего потому, что в них заключается задача для воли человека и найти полную гармонию в встречных мотивах не составляет удела земной жизни человека... А в пределах возможного трактуемая проблема может быть решена только на почве христианского понимания нравственной задачи, которая энергично поддерживается новейшими идеалистами.

Основою этики служит идея личности. Человек свят и неприкосновенен не во имя своего случайного эмпирического содержания, он свят и неприкосновенен, как носитель высшего духовного начала. Отсюда органически устанавливается связь каждого из нас с другим. Человек чтит в другом человеке своего Бога. Можно сказать, что нравственный уровень человеческой личности измеряется степенью ее проникновения общественною жизнью и общественными интересами. Человек осуществляет свое духовное «я», только выходя из узкой сферы индивидуальных переживаний в собственном смысле этого слова и вступая на широкую арену мировой жизни. Он обретает свою «индивидуальность», развивая в себе «универсальное»³².

«Идея абсолютного достоинства человеческой личности, читаем у г. Булгакова, и равенства всех пред Богом, как «сынов Божиих», проповедана Евангелием и неразрывно связана в нем с учением о Боге и мире, с основными положениями христианской метафизики. Все демократические идеалы нашего времени питаются этой идеей. Но – странным образом – не только происхождение этой идеи забыто и действительная основания ее утеряны, но с течением времени идеалы свободы, равенство и братство стали считаться чем то чуждым и даже противоположным христианству. Недоразумение это приводит к тому, что упомянутые идеалы оторваны от своей естественной и притом единственной основы, оказываются висящими в воздухе и открыты всевозможным (дарвинистическим, ницшеанским и др.) нападениям, ибо они могут иметь лишь одно бесспорное основание, религиозно-метафизическое»³³.

При свете нравственной философии новейшего идеализма получает свое значение философия Ницше. По глубокому выражению г. Булгакова, философия сверхчеловека – эффективный памятник на могиле позитивизма с его теорией утилитаризма. Бессмертную заслугу Ницше, по словам Бердяева, составляет победоносная критика теории общественного блага, уничтожающей личность человека. Протест Ницше против мещанской морали и тех этических теорий, которые ищут высшей нравственной санкции не в «я», а в общественном мнении, общественном благополучии, приспособлении к среде и т. п., расчищает почву для более правильной и глубокой постановки нравственной проблемы, забытой «последним человеком» в его погоне за мелкими добродетелями. А своей теорией «любви к дальнему» и «любви к призракам и вещам» Ницше хотел стать выше критикуемой им морали... Весь трагизм этого мыслителя в том, что ему, по выражению Бердяева, пришлось жестоко поплатиться за ошибки XIX века: высшую проблему духа он пытался решить на почве натурализма, отрицания духа, и окончил своей философией человека бога, с чего начал, как известно, материалист Фейербах³⁴...

Анализ проблем этики в системе новейшего идеализма привел нас к самому важномѵ вопросу о значении религии в жизни человека.

По господствовавшей до сих пор философии позитивизма человечество в своем развитии последовательно проходит три состояния – теологическое или религиозное, затем метафизическое и, наконец, позитивное или научное. По курсам политической экономии, составленным правоверными учениками Маркса, все тο, что составляет содержание религии, называется фетишизмом, от которого человечество постепенно освобождается³⁵.

На основании выше изложенного можно предположить, на какую почву становится новейший идеализм в решении этой первостепенной проблемы. И религия, и метафизическое мышление и положительное знание отвечают основным духовным потребностям человека, и их развитие может вести только к их взаимному прояснению, отнюдь не уничтожению. Потребности эти являются всеобщими для всех людей и во все времена их существования и составляют духовное начало в человеке в противоположность животному – такими словами открывается сборник «Проблем идеализма». Религии, по словам новейших идеалистов, проникает всю деятельную жизнь сознательного человека. Все нравственные цели, которые он себе ставит, должны являться вместе с тем и предписаниями его религии. Каждый человек должен в своей жизни разрешить тяжелую задачу: сочетать абсолютное с относительным, определить свою деятельность таким образом, чтобы она отвечала требованиям его религии, проникнуться сознанием, что эти именно дела и эти именно обязанности есть то, чего хочет от нас наш Бог. Решение этого вопроса практической религии, знаменитого вопроса «что делать», необыкновенно трудно и открывает полный простор безграничным и бесконечным сомнениям. Положить им конец, нравственно поставить на ноги и утвердить человека и здесь может только вера. Без нее не может таким образом шагу ступить человек в самых основных вопросах жизни. В вере нам отказано в поддержке извне, силу веры нужно находить в себе, самая вера есть нравственная задача. Вера их добро никогда не оскудевала в человечестве, но есть эпохи истории, отмеченные упадком веры или ее подъемом. Никакое развитие знаний и блеск материальной культуры не может возместить упадка веры; можно допустить, что человечество лишится своей науки, своей цивилизации, как оно и жило в течение веков. Но полная потеря веры в добро означала бы нравственную смерть, от которой не спасли бы никакие силы науки, никакие ухищрения цивилизации.

Мы рассмотрели. лучше сказать, коснулись только вопросов, входящих в круг идей возрождающегося идеализма. Начало и развитие его, как я говорил в начале своих чтений, совершается на наших глазах, – говорить, след., о его завершении нельзя. Более того. Мы можем следить за постепенной эволюцией взглядов одного в того же автора. Бердяев в первой своей книге, изд. в 1891 году, еще нерешительный идеалист, – в 1902 году в «Проблемах идеализма» он уже признает не одно только сѵбъекиивное значение идей религии, а в статьях, печатавшихся в прошлом году в Мире Божием, он уже объявляет Вл. Соловьева за его гносеологию мировым философом, а ведь гносеология Соловьева есть постижение истины верою... И все же попытаемся сделать общую оценку того направления, которое послужило поводом к нашим чтениям.

Бывают исторические эпохи, отмеченные упадком веры, или подъемом ее – приводил я выше слова C. Н. Булгакова. Наше время несомненно характеризуется в общем упадком веры, – я бы добавил – вместе с тем упадком, разумею широкую публику, философской и богословской мысли. Говорить в наше время о чем-либо, входящем в область христианской философии, не только не благодарное но даже рискованное дело. В связи с этим, а может быть, и в свою очередь обусловливая, стоит – совершенно неправильное понимание христианства – сведение его исключительно на одно нравоучение. Мне понятно указание на то, что безжизненное теоретизирование христианство есть схоластика. Но не нужно забывать и того, что признавать и говорить только о нравственном учении христианской религии по прекрасным словам деятелей «Нового пути» значит быть далеким от нее...

Настоятельная задача современного общества воспринять христианство в его целостной неразрывности как с вероучительной, так и с нравоучительной стороны.

Я вполне понимаю обаяние нравственного идеала христианства и действие его на волю и чувство человека в смысле проведения и осуществления его в жизни. Но не будет ли это обаяние мимолетным волнением сердечным, если оно не будет органически вытекать в сознании верующего из Лица Спасителя, как Богочеловека, как оно вытекает в действительности. Некто Луначарский, полемизируя на страницах «Вопросов философии и психологии» с C. Н. Булгаковым, писал, что в наше время можно уже не говорить о необходимости веры в бессмертие души для нравственной жизни. А мне кажется, что в наше время, – да и во всякое –об этом-то и должно говорить: только философская обоснованность идеала, – каковая может быть в у простеца, и у настоящего ученого мыслителя, способна сообщит ему характер твердого убеждения, этой души живой, без которой могут быть только одни вспышки...

В наше время все говорят о религии, но почти все считают се средством для другой какой либо цели. Религия, говорят одни, опора нравственности. Религия небесполезное пособие, снисходительно заявляют даже и позитивисты, для ускорения прогресса. А в недавнее время, по поводу известного доклада г. Стаховича, некоторые защитники религии, от которых спаси нас Бог, договорились до того, что религия нужна только для государства: пусть – были удивительные речи – Церковь от стеснения свободы веры теряет в своей силе, за то целость государства выигрывает. И золотыми словами нужно было повсюду написать незабвенную речь нынешнего преосвященного ректора местной академии, в которой он на вопрос, «зачем дана нам вера православная» в услышание всей России сказал, что религия имеет цену и как средство для чего-то, а сама по себе, что вера дана вам для веры!..

Настоятельная задача современного общества понять вечное и безусловное значение религии, а к этому приложится все остальное...

Проблемы идеализма с предшествовавшими и следовавшими за ним сочинениями многими своими страницами, если не всеми, указывают современному образованному обществу на это великое дело. «Источник нравственного энтузиазма» заканчивает одну свою статью Булгаков, следует видеть в религиозном проникновении велениями Бога. «Лишь эта философия возвратит человечеству утраченного им живого Бога, о котором тоскует и мятется современная душа и лишь она поможет ему излечиться от практического безбожия, служения плоти, а не правде Божией, которое подобно раку все более поражает и омертвляет современное ѳвропейское общество. Человечество возвратит тогда утерянную гармонию различных сфер деятельности духа, и религия займет подобающее ей центральное место, станет основой мысли и деятельности людей. Когда учителя любви спросили, в чем состоит главное содержание закона, он выразил его в двух заповедях, причем первая заповедь была о любви к Богу, а вторая, производная, о любви к ближнему. Он указал этим правильное, нормальное соотношение между религиозным и общественным интересом и, не умаляя в его значении последнего, отвел ему однако второе место. В теперешнем человечестве утрачено это правильное соотношение, и современная доктрина признает только вторую заповедь, подчинив или заменив ею первую... И на долю этой доктрины выпало отрицательно подтвердить истину о вечном значении религии, показавши всю невозможность ее отрицания».