Рассуждение о старом и новом слоге российского языка

Под старым слогом Шишков разумел слог Ломоносова, Сумарокова, Державина и других современных писателей. Первым и самым важным недостатком нового слога он считал исключение из него церковно-славянских слов и оборотов. В самом начале рассуждения он жалуется, что в большей части нынешних книг господствует странный слог и главную причину этого видит в пренебрежении к церковно-славянскому языку, который он считал корнем и началом русского языка. «Всяк, кто любит российскую словесность, и хотя несколько упражняется в ней, не будучи заражен неисцелимою и лишающею всякаго рассудка страстию к французскому языку, тот, развернув большую часть нынешних наших книг, с сожалением увидит, какой странный и чуждый понятию и слуху нашему слог господствует в оных. Древний славенский язык, повелитель многих народов, есть корень я начало российскаго языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сроднаго ему еллинскаго языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пи и дары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие христианские проповедники. Кто бы подумал, что мы, оставя сие многими веками утвержденное основание языка своего, начали вновь созидать оный на скудном основании французского языка». «Ломоносов, рассуждая о пользе книг церковных, говорит: «таким старательным и осторожным употреблением сроднаго нам кореннаго славенскаго языка, купно с Российским, отвратятся дикия и странныя слова нелепости, входящия к вам из чужих языков, заимствующих себе красоту от греческаго и то еще чрез латинский». Отыскивая причину этого, Шишков наводит ее в нашем воспитании и образовании: «ибо какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающим их достоинством, хвастают и величаются. Будучи таковым образом воспитываемы, едва силою необходимой наслышки научаются они объясняться тем всенародным языком, которой в общих разговорах употребителен; но каким образом могут они почерпнуть искусство и сведение в книжном или ученом языке, толь далеко отстоящем от сего простаго мыслей своих сообщения? Для познания богатства, изобилия, силы и красоты языка своего, нужно читать изданныя на оном книги, а наипаче превосходными писателями сочиненныя»³³. «Волтеры, Жан-Жаки, Корнелии, Расины, Молиеры не научат вас писать по-русски. Выуча всех их наизусть, и не прочитав ни одной своей книги, мы в красноречии на русском языке должны будем уступить сочинителю Вовы Королевича. Весьма хорошо следовать по стопам великих писателей, но надлежит силу и дух их выражать своим языком, а не гоняться за их словами, кои у нас совсем не имеют той силы» (стр. 8–9). «Французы прилежанием и трудолюбием своим умели бедный язык свой обработать, вычистить, обогатить и писаниями своими прославиться на оном; а мы богатый язык свой, не рача и не помышляя о нем, начинаем превращать в скудный. Надлежало бы взять их за образец в том, чтоб подобно им трудиться в созидании собственнаго своего красноречия и словесности, а не в том, чтоб найденныя ими в их языке, ни мало нам не сродныя, красоты перетаскивать в свой язык. Сумароков весьма справедливо рассуждает о сем:

Имеет в слоге всяк различие народ:

Что очень хорошо на языке французом,

То может в точности быть скаредно на Русском.

Не мни, переводя, что склад в творце готов;

Творец дарует мысль, но не дарует слов.

В спряжение его речей ты не вдавайся,

И свойственно себе словами украшайся, (стр. 11–12).

Вторым недостатком нового слога Шишков считает употребление французских слов и оборотов, как то: моральный, эстетический, эпоха, гармония, энтузиазм, меланхолия, мифология, рецензия, героизм, выходить на сцену. При этом он не одобряет знакомства Карамзина с Боннетом, Вольтером, Юнгом, Томсоном, Оссианом, Стерном, Лафатером, Кантом и другими писателями, о которых он будто бы твердит на каждой странице. Вместо них критик ставит в образец, между прочим, труды Ломоносова, Сумарокова, Крашенинникова, Полетики, Павла Кутузова и Ивана Захарова. Далее новые писатели обвиняются в составлении слов и речений по иностранному образцу, как то: трогательный, занимательный, сосредоточить, представитель, начитанность, обдуманность, оттенок, страдательная речь, гармоническое целое и мн. др. Наконец Шишков указывает, как на неправильность нового языка и слога, на то что многим словам, уже прежде существовавшим, придается новое, более духовное значение, напр. на то, что слова развить, развитие, утонченный, утонченность, переворот – стали употребляться в смысле не собственном, подобно французским developper, raffiné, révolution. Почему не сказать, вместо: развитие характера, прозябение характера? Говорят – ночные беседы, в которых развивались первые мои метафизические понятия (Цветок на гроб моего Агатона); для чего не сказать: в которых первые мои понятия прозябали. Французское influence переводят: влияние, и не смотря на то, что глагол вливать требует предлога в, вливать вино в бочку, вливать в сердце любовь, располагают нововыдуманное слово сие по французской грамматике, ставя его, по свойству их языка, с предлогом на: faire influence sur le esprits, делать влияние на разумы. Подобным сему образом переведены слова: переворот, развитие, утонченный, трогательно, занимательно и множество других. По мнению нынешних писателей, великое было бы невежество, нашед в сочиняемых ими книгах слово переворот, не догадаться, что оное значит revolution или по крайней мере révolte. Таким же образом и до других всех добраться можно: развитие developpement, утонченный raffiné, сосредоточить concentrer, трогательно touchant, занимательно interessant и т. д. Вот беда для них, когда кто в писаниях своих употребляет слова: брашно, требище, рясна, зодчество, доблесть, .прозябать и наитствовать и тому подобныя, которых они сроду не слыхивали» (стр. 23–26). Главная причина подражания нынешних писателей французам «состоит в том, что они, читая французския книги, находят иногда в них такие слова, которым, по их мнению, на нашем языке нет равносильных, или точно соответствующих. Что ж до того? Неуж ли без знания французского языка не позволено быть красноречивым? Мало ли в нашем языке таких названий, которых Французы точно выразить не могут. Милая, гнусный, погода, пожалуй, благоутробие, чадолюбие.... но меньше ли чрез то писатели их знамениты. Гоняются ли они за нашими словами и говорят-ли: mon petit pigeon, для того, что мы говорим: голубчик мой. Стараются ли они глагол приголубить выражать на своем языке глаголом, происходящим от имени pigeon, ради того, что он у нас происходит от имени голубь? Не находим ли мы в нынешних наших книгах: подпирать мнение свое, двигать духами, черта злословия и проч. Не есть ли это рабственный перевод с французских речей: soutenir son opinion, mouvoir les esprits, un trait de satire? Я думаю, скоро, boire à longs traits, станут переводить: пить долгими чертами, il a espousé ma colère, он женился на моем гневе» (стр. 44–46). Между тем, как мы занимаемся сим юродливым переводом и выдумкою слов и речей, ни мало нам несвойственных, многие коренныя и весьма знаменательныя российския слова иныя пришли совсем в забвение; другие, не взирая на богатство смысла своего, сделались для непривыкших к ним ушей странны и дики; третьи переменили совсем знаменование свое и употребляются не в тех смыслах, в каких с начала употреблялись. Итак с одной стороны в язык наш вводятся нелепыя новости, а с другой истребляются и забываются издревле принятыя и многими веками утвержденныя понятия: таким-то образом процветает словесность наша и образуется приятность слога, называемая французами elegance!» Далее Шишков подробно разбирает статью Карамзина: От чего в России мало авторских талантов. Для доказательства всех своих положений о языке в слоге он представляет из Четьи-Миней целое житие трех святых дев Минодоры, Митродоры и Нимфодоры; «слова и речи, выписанныя из нынешних сочинений и переводов с примечаниями на оныя; опыт словаря, или слова и речи, выписанныя из священнаго Писания для показания знаменования оных; выписки из переводных и оригинальных книг в тогдашней литературе».

В 1804 г. Шишков издал «Прибавление к рассуждению о старом и новом слоге российского языка». Оно заключает в себе ответ на критику тогдашних журналов, напавших на рассуждение о слоге, Московского Меркурия, издававшегося Макаровым, и Северного Вестника, издававшегося Мартыновым. В 1810 г. он написал «Рассуждение о красноречии свящ. Писания и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила российскаго языка, и какими средствами оный еще более распространить, обогатить и усовершенствовать можно», читанное в собрании Российской Академии³⁴. В этом рассуждении он старается доказать тождество языков славянского и русского. «Отколе родилась, спрашивает он, неосновательная мысль сия, что Славенский и Русский язык различны между собою? Ежели мы слово «язык» возьмем в смысле наречия или слога, то, конечно, можем утверждать сию разность; но таковых разностей мы найдем не одну, многие: во всяком веке или полувеке примечаются некоторые перемены в наречиях. Собственно под именем языка разумеются корни слов и ветви от них произшедшия. Когда оныя в двух языках различны, тогда и языки различны между собою; но когда знаменования слов и ветвей оных находятся в самом языке, тогда оныя всякому наречию общи, выключая разве такое, которое совсем от корней языка своего удалилось: тогда уже оное не есть более наречие, но совсем иной язык. Где ж примечаем мы то в нашем наречии?.... Возьмем Библию, летописи, народныя сказки или песни: в каждом из сих трех родов сочинений найдем мы разные слоги, разные наречия и множество слов особливых, в другом роде не существующих, но которых корни однако ж находятся в общем языке, все сии роды объемлющем. Что ж такое русский язык отдельно от Славенскаго? Мечта, загадка. Не странно ли утверждать существование языка, в котором нет ни одного слова? Между тем, однако ж, не взирая на сию несообразную странность, многие новейшие писатели на сем точно мнимом разделении основывают словесность нашу»³⁵. «Что значит разделение языка нашего на славенский и русский? Разделения сего (рассуждая о языке в прямом смысле онаго) никаким образом доказать не можно, поскольку оно не существует. И так выходит, что разумеется под сим язык духовных и светских книг. На что ж чуждаться нам первого из оных и стараться приводить его в забвение и презрение? Для того ли, чтоб ум и сердце каждаго отвлечь от нравоучительных духовных книг, отвратить от слов, от языка, от разума оных и привязать к одним светским писаниям, где столько расставлено сетей к помрачению ума и уловлению невинности, что, совлеченная единожды с прямаго пути, она непременно должна попасть в оныя. Какое намерение полагать можно в старание удалить нынешний язык наш от языка древнего, как не то, чтобы язык веры, став невразумительным, не мог никогда обуздывать языка страстей? Отсюду может быть происходит, что всякое благонамеренное и полезное сочинение, кажется, досаждает у нас многим и вооружает против себя писателей, старающихся всячески помрачить оное»³⁶.

Отвращение к славянскому языку и к духовным книгам Шишков ставит в зависимость от иностранного воспитания, какое получают дети высшего общества в России. Воспитываемые у иностранных учителей на иностранных книгах, они отвыкают от русского языка, а вместе с тем и от всего русского, от веры и церкви, нравов и обычаев, от всего, что составляет русскую народность, и делаются нерусскими. Эта мысль с особенною силою раскрывается им в его «Рассуждении о любви к отечеству». Воспитание, говорит он здесь, должно Сыть отечественное, а не чужеземное. Ученый чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках; но не может вложить в душу нашу огня народной гордости, огня любви к отечеству, точно также, как я не могу вложить в него чувствований моих к моей матери. Он научит меня математике, механике, физике, но и самый честный из них и благонамеренный не научит меня знать землю мою и любить народ мой; ибо он сам сего не знает, не имеет нужных для меня чувствований, и не может их иметь: у него своя мать, свое гнездо, свое отечество. Любовь к оному почерпается не из хладных рассуждений, не из принужденной благовидности, нет! Она должна пламенною рекою литься из души моего учителя в мою, пылать в его лице, сверкать из его очей. Откуду иностранец возьмет сии чувствования? Он научат меня своему языку, своим нравам, своим обычаям, своим обрядам, воспалит во мне любовь к ним; а мне надобно любить свои. Две любови не бывают совместны между собою. Он покажет мне славу своих единоземцев, а мои погребены будут во мраке забвения. Он возбудит во мне желание читать его писателей; пристрастит меня к их слогу, выражениям, словам; а чрез то отвратит меня от чтения собственных моих книг, от познания красот языка моего: каждое слово его будет мне казаться прелестным, каждое слово мое грубым; ибо кто может устоять против возбужденной с малых лет склонности и привычки? Он поведет меня по своим городам, полям, путям, вертоградам; натвердит мне о своих забавах, играх, зрелищах, нарядах; распишет их в воображении моем своими красками; обольстит, очарует понятие мое: родит во мне благоговение ко всем мелким прелестям и к самым порокам земли своей. Таким образом, даже нехотя, вложит в меня все свое, истребит во мне все мое, и, сближа меня с своими обычаями и нравами, удалит от моих. Я пойду за ним шаг за шагом, и тогда, когда бы надлежало мне с молоком матери моей сосать любовь в моему отечеству, приобретать с каждым днем возраста новую к нему привязанность, новую силу любви, новую степень удовольствия принадлежать ему, новый предлог гордиться и восхищаться славою его, новую причину веселиться и радоваться, что я рожден в нем; тогда сделает он, что все сии священныя чувствования умрут, или охладеют во мне, и я только телом буду жить у себя, в родной стране моей, а сердцем и умом не чувствительно и по неволе переселюся в чужую землю. Таковое превращение, больше или меньше сильное, произведет во мне чужестранное воспитание без всякой вины воспитателя; ибо он не виноват, что любит землю свою больше моей. Что ж, если положим еще в нем худые нравы, наклонность к безверию, к своевольству, в повсеместному гражданству, в новой и пагубной философии, в сим обманчивым именам начальствующаго безначалия, верной измены, человеколюбиваго терзания людей, скованной свободы?... Народное воспитание есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения. Оно не действует в настоящее время, но приготовляет счастие или несчастие предбудущих времен, и призывает на главу нашу или благословение или клятву потомков. Оно медленно приносит плоды, но когда уже созреют оные, тогда нет возможности удержать их от размножения: должно будет вкусить сладость их или горькость»³⁷.

Капитальная ошибка Шишкова состояла в том, что он думал, будто русский язык происходит от того славянского, на который переведены наши богослужебные книги, что русский язык и церковно-славянский составляют один и тот же, что различие их только в моментах развития и след. разделять их на два отдельные языка невозможно. Если бы кто-нибудь указал эту ошибку Шишкова и доказал, что русский язык на самом деле не происходит от славянского, а оба они вместе с другими славянскими наречиями происходят от того старейшего доисторического языка, который разветвился на разные наречия, что при переводе богослужебных книг уже существовал и русский язык сам по себе, и след. оба они находятся в отношениях братских, то не могло быть и речи о том, что каждое церковно-славянское слово есть и русское слово, как утверждал Шишков, или что в русском языке почти ничего не останется, если отнять от него все славянские слова. Но в то время славянская филология была еще так слаба, что не могла разрушить этой ошибки Шишкова. Противники его, по-видимому соглашаясь с основным его положением о тождестве церковно-славянского и русского языка, не хотели только признать выведенных следствий и доказывали, что русский язык так далеко и давно отдалился от церковно-славянского, что должен считаться особым языком. Не опровергнутый в своем основном положении Шишков мог защищаться даже с успехом. Сам Карамзин лично не принимал участия в споре; да и большая часть недостатков в языке и слоге, на которые нападал Шишков, принадлежали не ему, а его неразумным последователям, которые, подражая ему, вдавались слишком в разные крайности. Карамзин даже не считал Шишкова своим врагом. Когда Державин, приглашая его читать в собрании Академии, упомянул о Шишкове, то он сказал, что ему будет весьма приятно видеть Шишкова, что он не только не сердит на него, забывает нападки, но напротив очень ему благодарен, потому что воспользовался многими его замечаниями. В свою очередь и Шишков оценил Карамзина и относился к нему с уважением; он выбрал Карамзина в члены Российской Академии и присудил ему медаль от Академии за его Историю Государства Российского. Спор с Шишковым вели и защищали новый язык и слог от его нападений последователи Карамзина, между которыми особенно замечательны были Макаров и Дашков.

Петр Иванович Макаров (1765–1804) был родом из дворян Казанской губернии. В 1795 г. он путешествовал по Англии и по возвращении оттуда занялся литературой. Он написал: Россиянин в Лондоне, или письма к друзьям моим (в 1795 г.); перевел с французского: «Граф де Сен-Мерон, или новые заблуждения сердца и ума» (1799–1800) и Антеноровы путешествия по Греции и Азии, Лантье (1801–1802). Когда Шишков напечатал свое «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», Макаров написал на него критику в журнале «Московский Меркурий», который он издавал в 1803 г. Защищая нововведения Карамзина и его последователей, он в своей критике восстает против неподвижности в языке и доказывает необходимость внесения новых слов и выражений, с развитием новых понятий. «Нет вещи, говорит он, нет и слова; нет понятия, нет и выражения, посредством которого можно бы то понятие сообщить другому человеку. После Ломоносова мы узнали тысячи новых вещей; чужестранные обычаи родили в уме нашем тысячи новых понятий; вкус очистился; читатели не хотят, не терпят выражений, противных слуху; более двух третей русского словаря остается без употребления. Что делать? Искать новых средств изъясняться. Удержать язык в одном состоянии невозможно: такого чуда не бывало с начала света.... Должно ли нам винить Феофана, Кантемира и Ломоносова, что они первые удалились от своих предшественников, которых сочинитель Рассуждения о слоге предлагает нам теперь в образец? Язык следует всегда за науками, за художествами, за просвещением, за нравами, за обычаями. Придет время, когда и нынешний язык будет стар: цветы слога вянут, подобно всем другим цветам. В утешение писателю остается, что ум и чувствования не теряют своих приятностей и достигают до самого отдаленнаго потомства. Красавицы двадцать третьяго века не станут, может быть, искать могилы Бедной Лизы; но и в двадцать третьем веке друг словесности, любопытный знать того, кто за 400 лет прежде очистил, украсил наш язык и оставил после себя имя любезное отечественным благодарным музам, друг словесности, читая сочинения Карамзина, всегда скажет: «он имел душу, он имел сердце»!.... Все языки составились один из другаго обменом взаимным. Римляне приняли много слов от греков и передали много своих другим народам. Французы приняли слова греческия, латинския и даже итальянския, для того что итальянцы прежде их упражнялись в науках и художествах. Англичане образовали свой язык из разных языков, древних и новых. Почему нам одним не занимать?... Впрочем, мы не хотим оправдывать дурных писателей, которые, ссылаясь на хороших, употребляющих иностранныя слова, забывают границы, определяемыя рассудком и вкусом; таких людей очень много; по счастию никто не подражает им. Сочинитель Рассуждения о слоге не любит даже и настоящих русских слов, если нет их в книгах старинных.... Вместо «влияние» он велит писать «наитствование», вместо «развитие» «прозябение понятий». Сочинитель Рассуждения о слоге, утверждая, что каждый народ в составлении языка своего умствовал по собственным своим понятиям, весьма различным от другого народа, подает оружие на себя, ибо в отношении в обычаям и понятиям, мы теперь совсем не тот народ, который составляли наши предки, след. хотим сочинять фразы и производить слова по своим понятиям, нынешним, умствуя как французы, как немцы, как все нынешние просвещенные народы. Неужели сочинитель, для удобнейшего восстановления старинного языка, хочет возвратить вас и в обычаям и в понятиям старинным?...³⁸.

Димитрий Васильевич Дашков (1788–1839), из дворян Рязанской губернии, воспитанник Университетского пансиона и Московского Университета, был несколько времени министром юстиции. Во время пребывания в Турции при посольстве, он путешествовал по Греции и собирал греческие антологические стихотворения, которые потом напечатал (Цветы из греческой антологии). Когда Шишков напечатал перевод двух статей из Лагарпа со своими примечаниями, Дашков, будучи членом Арзамасского общества, написал рассмотрение этих статей и примечаний Шишкова; а когда Шишков написал критику на рассмотрение, Дашков написал антикритику: «О легчайшем способе возражать на критики»³⁹. В первой статье он восстает против смешения русского языка с церковно-славянским. «Я не отвергаю, говорит он, чтобы язык наш не был весьма близок к славенскому и чтобы сей последний не был главным основанием его; но не слишком ли много смешивать сии два языка и почитать их за один и тот же? Российский язык происходит от славенскаго точно также, как французский от латинскаго, смешаннаго с цельтским или вельхским, с тем только различием, что французский еще в X веке начал отделяться от корня своего, а мы на нашем никаких сочинений не имели до времен Петра Великаго; но язык, которым говорили мы, давно уже отделился от славенскаго, введением множества татарских слов и выражений; совсем прежде неизвестных... Можно ли называть одним и тем же языком два наречия, из коих одно хотя непосредственно происходит от другого, но смешано с третьим, чуждым и притом испорчено 500-летним употреблением? – Для чего не пишем мы таким же точно языком, каким писана Библия? Для чего большая часть ваших теперешних выражений не принадлежат к славенскому языку, но даже и не от него происходят.... Правда, что возвышенный слог не может у нас существовать без помощи славенскаго; но сия необходимость пользоваться мертвым для нас языком для подкрепления живаго не есть доказательство и притом требует большой осторожности. Хорошие писатели наши весьма наблюдают это, и действительно в их сочинениях язык наш, хотя наполненный великолепием славенскаго, не престает однакоже быть русским ... Разделение господином переводчиком мнимаго славенороссийскаго языка на три слога: высокий, средний и низкий, из коих к первому относит он чистый славенский язык, а к последнему простонародный, противно им самим предполагаемому совокуплению сих двух языков, и тогда название «славенороссийский» само собою уничтожается. При Петре Великом или в начале просвещения нашего, высоким слогом, т. е. по-просту на славенском языке, писали всякия книги без разбора, а простым слогом, или, лучше сказать, наречием, испорченным из славенскаго и смешанным со множеством татарских слов, тогда говорили. Ныне же, когда русский язык образовался, сие различие в слоге с точностию наблюдается по различию рода сочинений, но исключительное назначение получаемых нами от славенскаго пособий одному высокому слогу, а языка общенародного простому слогу не существует, да и существовать не может.... Сравнение, делаемое господином переводчиком между красотами славенскаго языка, переносимыми в словесность нашу, и введением в оную французских выражений, с дубовою рощею, которую хотят вырубить, дабы вместо оной насадить молодых ольх и осин, было бы очень кстати, если бы он под французскими выражениями разумел токмо те, которые противны свойству языка нашего. Я согласен с ним, что лучше, когда бы все даже учебныя выражения, без которых мы теперь обойтиться не можем, были переведены настоящими русскими словами; довольно видно из всех трудов его, что он, поступая согласно с правилами своими, переводит почти каждое иностранное учебное слово, по необходимости нами употребляемое. Но можно ли все вдруг обдумать? Не лучше ли там, где дубов совсем нет, насадить хотя ольх, дабы сколько-нибудь иметь тени. Я не защищаю тех, кои с большим напряжением сил вырывают дубы, чтобы наместо их насадить осин: самое действие их показывает их безрассудность, и в сем смысле сравнение господина переводчика совершенно справедливо. Но там, где нет дубов, нельзя никому поставить в порок, что он сажает осины, только бы сажал их в стороне, и оныя бы не делали никакой пестроты с главною частию рощи».

Вся литература тогдашнего времени разделилась на две стороны – защитников Шишкова и последователей Карамзина. Шишкова защищали некоторые журналы, как «Северный Вестник» и «Журнал российской словесности» Брусилова (1805). Но главным центром борьбы была Российская Академия, где Шишков был президентом, и «Беседа общества любителей российской словесности». Беседа издавала свои «Чтения», в которых печатались постоянно статьи, направленные против нового языка и слога. В заседаниях Академии представлялись переводы иностранных слов, вошедших в русский язык без перевода. Переводы эти не отличались искусством и подавали противной стороне только повод к насмешкам, таковы напр.: авторитет – превосходство; адресс – надпись; адюнкт – приобщник; актер – лицедей; аллея – прохожь, просадь; анаграмма – буквопредложение; антипатия – противустрастие; аудитория – слушалище; аудиенция – прием. Школу Карамзина составляли все молодые писатели. Органами этих карамзинистов были Драматический Журнал и Санкт-Петербургский Вестник (1812 г.). В Драматическом Журнале была помещена комедия «Обращенный Славянофил»; в этой комедии Педантов, приятель Славянофила, представлен глупцом и негодяем; в Петербургском Вестнике постоянно осмеивались литературные дикости членов Беседы. А. Измайлов в басне: «Шут в парике» смеялся над нетерпимостию Шишкова, который в защите нового слога видел нелюбовь к России и посягательство на веру; Воейков поместил Шишкова в своей сатире: «Дом сумасшедших». Точно также Батюшков в сатирическом стихотворении «Видение на берегах Леты» вывел все общество Беседы и во главе самого Шишкова. С. Т. Аксаков рассказывает в своих воспоминаниях, как борьба между карамзинистами и шишковистами проникала даже в школы и разделяла на партии воспитанников. Но главным боевым лагерем карамзинистов был «Арзамас или Арзамасское литературное общество». Это общество и основалось для противодействия «Беседе российского слова» и «Академии Российской».

Шишков не мог защитить своего учения о языке и слоге. У него не было самых необходимых для этого сведений исторических, без которых он не мог понять своей основной ошибки, именно, что славянский и русский языки составляют один язык; у него не было знания древних языков и вообще филологической подготовки, при которой он мог бы разобраться при сравнении языков между собою. Гораздо справедливее были его нападения на иностранное образование; он совершенно справедливо обвинял русское общество в рабской подражательности, стоял за сохранение русской национальности в нравах, обычаях, в языке, вообще во всем складе жизни. В этом отношении с ним согласен был и Карамзин; он также защищал русскую народность и, как Шишков, написал Рассуждение о любви в отечеству и народной гордости. Но защищая русскую народность, Шишков защищал старую русскую жизнь в том виде, как она сложилась в древний до-Петровский период и не допускал никакого развития, восставал против всех нововведений; Карамзину не нравились только современные реформы; идеалом для него было царствование Екатерины II.