Семейная жизнь в русском расколе. Выпуск 1

Первоначальное учение раскольников о браке и его особенности от учения о том же предмете православной церкви; разделение раскола на две секты: поповщину и беспоповщину и различное отношение к вопросу о браке той и другой секты: поповщина остается верною прежнему учению, в беспоповщине является новое – о всеобщем девстве; причины отрицания беспоповщиной брака: мнимое прекращение в мире православного священства, мысль о наступлении последних времен мира и царствовании в нем антихриста, не миролюбивое отношение к расколу власти, особенно в правление Софьи Алексеевны, и, наконец, влияние на толпу заблуждающих первых расколоучителей из монахов.

Известно, что лица, восставшие против преобразований патриарха Никона и получившие, вследствие определения московского собора 1666–7 года, название раскольников, не имели и виду, отделяясь от православной церкви, устроят религиозную жизнь свою на каких-либо особенных, новых началах, а хотели только, при употреблении духовных средств ко спасению, держаться без малейшей перемены той церковной практики, которая существовала, как правильная, при предшественниках Никона. A после этого понятно, что в учении о браке, равно как и о других таинствах, у раскольников на первых порах не было и даже не могло быть ничего существенно отличного от учения об этом предмете православной церкви, так как изменения, сделанные патриархом Никоном и принятые церковью, касались не догматов, не таинств или вообще чего-либо существенного в деле веры и спасения, a только некоторых обрядов, церковной дисциплины, не точных выражений в богослужебных книгах и проч. Считая церковные богослужебные и учительные книги, изданные до Никона, и особенно в патриаршество Иосифа, за несомненно верные и непогрешимые, раскольники могли узнать и знали из этих самых книг, что «брак есть тайна, ею же жених и невеста от чистыя любве своея в сердцы своем усердно себе изволят, и согласие между собою и обет сотворят», что брачущиеся «от Бога приемлют» в этой тайне «особне сию благодать, дабы дети добре и христиански родили и воспитали, и да соблюдутся от мерзостного блудного греха и невоздержания»², что брак «бывает общим изволением от тех, иже входят в то достояние без всякия пакости и благословением священническим: егда себе обручают взаемно», что последняя цель брака, как таинства, состоит в том, чтобы «человеческий род умножался и число бы назнаменованных и набранных в царство небесное исполнилося»³, что, наконец, вследствие своих целей частных (избежания блуда и рождения детей) и общей («исполнения церкве Божия»), брак не только «потребен», т. е. нужен тем, кои не могут нести без грехопадения дарственной жизни, хотя могут быть лица, которые в состоянии обходиться без брака но и «нужно потребен», т. е. необходим, неизбежен для полноты церкви и, следовательно, всегда будет существовать в ней как «нужно потребно» и всегда будет существовать в церкви таинство священства «правления ради церковного и строения Божественных таин», хотя и «не всяк должен есть» и может «священствовати»⁴. Другими словами, раскольники в первую пору своей отдельной от церкви жизни даже не могли иметь существенного отличия от церкви православной в учении о браке, если только они не хотели изменить тем источникам вероучения, которые признавали исключительно верными, и тому преданию старины, за которое горячо ратовали. Но если, в силу своего правила – быть неизменно верными дониконовской церковной практике, раскольники были и должны были быть согласны с церковью в учении о существенных свойствах брака, то, по той же самой причине, в обрядовой стороне этого таинства они должны были на первых же порах иметь и некоторые отличия от православной церкви. Отличия эти состояли в тех словах священных и песнях, которые, по выражению Поморских Ответов⁵ «приложены» в новопечатных служебниках «вопреки старопечатным» в чине венчания и которых раскольники не принимали, а затем в некоторых обрядовых действиях, которые были изменены п. Никоном, как неправильные, но которые считались раскольниками исключительно православными. Сюда относятся: посолонное хождение брачущихся вокруг аналоя, двуперстное благословение их священником и др. Судя же по тому, что нахождение против солнца, именословное благословение и др. самые первые расколоучители стали смотреть, как на ереси⁶, можно было опасаться, что и на браки, совершавшиеся в православной церкви православными священниками по новопечатным служебникам, раскольники будут смотреть, как на неправильные, не православные. Так и случилось. Тот же протопоп Аввакум, который лживо называл именословное благословение «преданием врага и адовища – Малакса протопопа», «каракульками сиречь малаксиным благословением»⁷, и руку, сложенную именословно, величал «раскорякою»⁸, а хождению против солнца придавал значение ереси, – тот же Аввакум писал своим ученикам: «молю вас, не прикасайтеся их (т. е. священников православной церкви) ересям... аще венчаема бывают у них, то не браки, а прелюбодеющии»⁹. Собственно говоря, признание Аввакумом браков, совершавшихся в православной церкви, браками неправильными не составляло чего-либо особенного в учении первых расколоучителей, а было только логическим последствием общего ложного взгляда их на православную церковь и ее иерархию. Возомнив, будто церковь православная, усвоившая перемены патриарха Никона в церковной практике, чрез это самое «всех еретиков от века ереси собрала в новые книги»¹⁰, будто вследствие этого иерархия православная сделалась еретическою, – расколоучители самым естественным образом могли прийти к той ложной мысли, что и все, совершаемое в православной церкви православными пастырями, есть ересь, скверна, от которой истинному христианину следует удаляться, под опасением в противном случае лишиться спасения. От того-то в сочинениях первых расколоучителей мы находим запрещение принимать от церкви православной не только таинство брака, но и другие таинства, – даже молиться в православных храмах, и особенно сообщаться с православною иерархией. «Злые архиереи, писал диакон Федор, поставляются славы ради и чести и богатства мира сего, и гордостью надуваются, и святителя властию величаются, и преобразуются во апостолы Христовы. И то не дивно есть, братие; и сам бо сатана преобразуется в ангела светла, ему же они последуют делесы своими зльми; н сего ради попираем бесовскую их клятву». «Попы и диаконы не священны суть по правилам; вси они отступницы и еретицы глупии. Православным не подобает от них ныне благословения цриимати, ни службы, ни крещения, ни молитвы, и в церкви с ними не молитися, ниже в дому, то есть часть антихристова полка»¹¹. «А исповедаться пошто итти к никонианину? писал Аввакум, аще нужда и привлечет тя: и ты с ним в церкви сказки сказывай, как лисица у крестьянина куры крала.... Исповедуйте друг другу согрешения, по апостолу, и молитеся друг о друге, яко да исцелеете»¹². «Аще кто причастится неволею никонианския жертвы, таковый с верными не сообщается шесть месяц и плачется пред верными греха своего ради»¹³. «Которые люди в никонианские храмы не ходят, писал тот же Аввакум, и с ними не соединяются и не молятся, то добре творят... Аще кто неволею и нуждою приклещен будет к пению никонианскому, в их церковь, ни он да творит стоя Исусову молитву, во время их пения, а после ищет прощения от верных немощи своея ради». В другом месте Аввакум говорит о том же предмете с большею бесцеремонностью и свойственною ему грубостью: «в правилех пишет: и образу Христову в еретическом соборе не кланятися... Егда оне престанут от молитвы, тогда после их кланяйся. А туто же, хотя и крест, да еретическое действо. А будет нужею в церковь ту затащат: и ты молитву Исусову воздыхая говори, а пения их не слушай, а на молебны те, хотя и давайте им, а молебны те в Москву реку сажайте. А с водою как он приидет в дом твой и, в дому быв, водою намочит: и ты после его вымети метлою, а робятам вели по запечью от него спрятатися; а сам с женою ходи тут и вином его пой; а сам говори: «прости, бачка, нечисты... и не окачивались, недостойны ко кресту». Он кропит, а ты рожу-то в угол вороти, или в мошну в те поры полезь, да деньги ему добывай. А жена за домашними делами поди да говори ему, раба Христова: «бачко, какой ты человек! аль по своей попадье не разумеешь? не время мне». Да как-нибудь, отживите его. А хотя и омочит водою тою; душа бы твоя не хотела»¹⁴. Понять скрывающееся в этих словах озлобление Аввакума против православных пастырей не трудно, если мы припомним ложный и враждебный взгляд протопопа вообще на православную иерархию; а этот взгляд Аввакум выразил в следующих словах: «нынешнии духовнии – словом духовны, а делом беси. Все ложь, все обман. Какой тут Христос! Ни близко, но бесов полки... По всей земли распространися лесть, а наипаче же во мнимых духовных. Они же суть, яко скомраси, ухищряют и прельщают словесы сердца незлобивых»¹⁵. Таким образом, запрещая всякое общение с православною церковью, как еретическою, и ее пастырями, как слугами антихриста, расколоучители естественно должны были запретить своим ученикам и венчание в православных храмах. A после этого не трудно уже определить до возможной точности учение раскольников о браке в первую пору жизни раскола. Ревнители мнимой старины, согласно с православною церковью, учили, что брак есть таинство и может быть заключен не иначе, как «благословением церковным и чинным от своего си пастыря. ci есть, от епископа, или от тоя парохии священника венчанием»¹⁶. Только, признавая православных пастырей еретиками, а книги нoвоиспpaвленные – развращенными, раскольники утверждали, что правильно, православно брак может быть совершен не иначе, как по старопечатному, дониконовскому требнику и притом – священником не никонианином. A так как на первых порах на стороне раскола не мало было лиц священных, то, по всей вероятности, защитники старины без особенных затруднений вступали в браки помимо православной церкви. И если мы возьмем во внимание всю малозначительность тех обрядовых разностей, пополнения которых раскольники требовали, как непременного условия для правильности брака, то, кажется, не погрешим, если скажем, что браки раскольников, совещавшиеся по старопечатным требникам, священниками, державшимися прежних обрядов, сначала была браками, в существе дела, правильными.

Но если с одной стороны в учении и практике раскольников касательно брака не было на первых порах особенно важных отступлений от истины, то с другой стороны очевидно, что тот порядок вещей, какого хотели держался ревнители старины, при заключении своих браков, не мог продолжаться долго. Известно, что в числе лиц, восставших против церковных распоряжений п. Никона и сделавшихся сторонниками раскола, был только один епископ – Павел Коломенский, который притом умер в самом начале раскола (1656 г.); a это значило, что рано или поздно раскольникам, если бы они захотели остаться верными своему взгляду на православную церковь и ее иерархию, грозила опасность остаться вовсе без священных лиц, а, следовательно, и без таинств, на совершение которых имеют право одни только пастыри церкви. Правда, раскольники, в ложном сознании своей правоты, надеялись долгое время, что порядок вещей за который они стояли, будет снова восстановлен, что церковь рано пли поздно сознает свои, по их понятию, заблуждения и обратится на путь истины, или по крайней мере будет принуждена к этому светскою властью, действовавшею против раскола будто бы только по настоянию власти духовной. Но подобная надежда раскольников, продолжавшаяся до самого стрелецкого бунта (1682 г.), была слишком мечтательна, чтобы могла когда-либо осуществиться. Инициатива церковных преобразований, начавшихся в патриаршество Никона, принадлежала сколько патриарху, столько же и царю. Еще прежде, чем Никон приступил к исправлению книг и прежней церковной практики, даже прежде, чем он сделался патриархом, Алексеем Михайловичем уже было положено начало этому делу введением при богослужении единогласного чтения и пения на место прежнего «бесчинного многоглacия». Затем, и созвание соборов, на которых осуждалось дело книжного исправлена, и собрание рукописей и книг из разных русских книгохранилищ, и покупка чрез Арсения Суханова книг греческих для поверки ими русских, – все это делалось по воле сколько п. Никона, столько же и еще более – царя Алексея Михайловича. Наконец, личное присутствие царя Алексея Михайловича при многих соборных рассуждениях по делу книжного исправления, его непосредственное, исключительное участие в созвании собора (1666 г.), происходившего в отсутствии п. Никона и произнесшего окончательный приговор как о новоисправленных книгах, так и о «новоявльшихся раскольниках и мятежниках святыя православно-кафолическия церкве» – все это показывает, что раскольники очень ошибались, думая, будто виною церковных преобразований, против которых они восстали, была одна власть церковная и будто власть светская ни мало не сочувствовала этим преобразованиям. Собор в грановитой палате (1682 г.), казнь предводителей стрелецкого раскольничьего бунта и затем изданные в 1684 г. известные постановления касательно раскольников¹⁷ убедили, наконец, ревнителей мнимой старины, что дело их проиграно навсегда, что надежды их на восстановление в русском царстве «старой истинной веры» при помощи светской власти были не более, как мечты. Тяжело было раскольникам убеждаться в этой горькой для них истине, но вскоре наступило для них новое испытание. Число священных лиц, державшихся «древняго благочестия» при существовании которых раскольники только и могли пользоваться средствами ко спасению, год от году уменьшалось и, наконец, дело дошло до того, что «истинных иереев» т. е. рукоположенных до п. Никона, не осталось в расколе ни одного¹⁸. Нельзя сказать, чтобы раскольники, по крайней мере те из них, которые размышляли о будущем, не предвидели этого обстоятельства. В одном раскольническом сочинении говорится, что еще Павла, епископа Коломенского, ревнители старины спрашивали: «аще по твоем от нас разлучении сии с нами священноиереи и иереи остаются с нами за вашим благословением, и мы последствуем им и должны есмы всякую святыню приимати – крещение, и браки, и покаяние, и тело, и кровь Христову, и прочие церковные обряды. Аще ли сим, тобою благословение имущим, оскудение будет, и прочим древлехиротонисанным, что тогда и в те времена имамы творити»¹⁹? Ответ Павла Коломенского на этот вопрос раскольники передают различно. По одним, он говорил, что священство должно пребывать вечно и что поэтому, в случае смерти священников древнего «поставления», раскольники должны принимать к себе «новорукоположенных» священников чрез миропомазание²⁰. Ко другим, Павел запретил своим последователям всякое общение с церковью православною, по его понятию, как еретическою, и в случае оскудения «правильного» священства советовал ревнителям старины «новоpукоположенных от Никона не приимати иереев и не приимати от таковых ни eдиныя тайны»²¹, а заповедал совершать некоторые таинства, и именно – крещение и покаяние, самим мирянам²². Хотя, очевидно, что эти противоречивые ответы Павла Коломенского придуманы раскольниками в последствии, первый – поповцами в оправдание своего обычая принимать беглых попов, последний – беспоповцами, предоставившими право совершать некоторые таинства мирянам, но при всем том можно признать за несомненную – мысль, что раскольников еще при жизни Павла Коломенского занимал вопрос о том, что делать им в случае «оскудения» православного священства. Вопрос этот в конце XVII века, когда большая часть преданных расколу священников дониконовского рукоположения перемерла, получил новую силу и требовал неотложного решения. Говорить здесь о том, почему одна часть раскольников решилась на прием новорукоположенных священников и образовала из себя так называемую поповщину, а другая осталась без священников и чрез это получила название беспоповщины, мы считаем неуместным. Заметим только, что, по нашему мнению, раскольники–беспоповцы, решившиеся не принимать «новорукоположенных» священников и таким образом разорвавшие всякую связь с церковью православною, поступили более последовательно, чем раскольники поповцы, вздумавшие пробавляться беглыми от церкви попами. В самом деле, если, как лживо учили первые расколоучители, церковь православная впала в ереси, если таинства, совершаемые священниками – никонианами, не-таинства, а, по богохульному злоречию Aввакyма, скверна, принята которой, хотя бы и невольное, составляет грех, в котором нужно каяться, если, по наставлению его и других, «от никонианския богомерзекия службы» нужно «бегати и уклонимся, и ненавидети, и гнушатися, еретических книг не прочитати, и учения, и чтения, и пения их не слушати, и к соборищам их не ходити»²³, если, наконец, в церкви «столпи поколебашася наветом сатаны, патриархи изнемогоша, святители падоша и все священство еле живо, Бог весть, али и умроша»²⁴: то само собой понятно, что людям, возмнившим о себе, как о хранителях истинной веры, оставалось одно отношение к церкви – всецелый разрыв с нею, как и поступили беспоповцы. И наоборот: если поповцы нашли возможным принимать к себе попов, рукоположенных в православной церкви, с тем, чтобы они священнодействовали для них, и тем самым признали существование в церкви таинства священства и, следовательно, – благодати св. Духа, то очевидно, что, по строгой логике, они должны были понимать от церкви православной и все другие таинства, другими словами, должны были вполне соединиться с церковью, а не составлял своего самочинного общества с какою-то безглавою иерархиею. Мы не спорим, что в решимости раскольников-беспоповцев – оставаться без всякой иерархии сказывался источник новых, гибельных по своим последствиям, заблуждений к которым они рано или поздно должны были прийти непременно, – и наоборот: решимость раскольников-поповцев – принимать от церкви беглых попов указывает на доброе, по-видимому, желание их сохранить в своем обществе те благодатные силы ко спасению, раздаятелями которых могут быть одни пастыри церкви; мы хотим только сказать, что, если смотреть на факт разделения раскола на поповщину и беспоповщину без отношения к тем следствиям, к каким привело это разделение тех и других, a только с точки зрения логической последовательности и верности раскольников своим началам, то нельзя не сознаться, что преимущество остается за беспоповцами. Как бы, впрочем, ни было, только с той поры, как раскольники разделились на две секты – поповщину и беспоповщину, они разошлись между собою и в своем учении. И это было неизбежно. Решившись на прием беглых новорукоположенных попов, раскольники-поповцы естественно этим самым думали приобрести возможность пользоваться всеми необходимыми для спасения таинствами и некоторое право считать себя «остальцами древней истинной церкви». Оставаясь без всякой иерархии, беспоповцы были в необходимости или вовсе не иметь таинств, или совершение их предоставить лицам не освященным – простым мирянам. Так и случилось. Поповщина, при посредстве беглых попов, устроила свое общество на началах видимо церковных и чрез них надеялась иметь у себя все таинства; следовательно, и в учении о таинстве брака у поповцев, со времени разделения раскола на две секты, не могло явиться ничего нового сравнительно с тем, что проповедовали об этом предмете раскольники в первую пору жизни раскола и что мы уже изложили выше. Не так должны были поступить в этом случае беспоповцы. Не имея в своей среде лиц, которые бы могли законно совершать таинства, и в тоже время считая опасным для спасения и не возможным для «истинного» христианина пребывание без таинств, беспоповцы естественно должны были ограничиться только теми из них, которые, в случае нужды, может совершать и мирянин. Так и случилось. Отыскав и – справедливо – в истории, древней церкви примеры совершения таинства крещения лицами не священными, не поняв надлежащим образом каждодневно употреблявшейся в древних монастырях нравственной исповеди, состоявшей в том, что каждый новоначальный брат открывал своему руководителю, или старцу, которым мог быть и не священник, свои мысли, желания, дурные наклонности, все состояние своей души, чтобы руководитель мог, сообразно нравственному состоянию руководимого, дать ему приличное наставление, и смешав эту исповедь, или вернее – искреннюю, задушевную беседу одного лица – неопытного в нравственной жизни с другим, более знакомым с искушениями, с исповедью таинственною, беспоповцы решили, что в нынешнее трудное время, когда истинное священство будто бы погибло на земле, христиане могут довольствоваться только двумя таинствами – крещением и покаянием, которые, по не имению священства, могут быть совершаемы и простыми мирянами. Все же остальные таинства, по неимению законных совершителей их – священных лиц, не могут быть ныне доступны верующим. «От седмих две церковныя тайны, сиречь крещение и покаяние по нужде и не от священных людей совершаемы быть могут, о чем премножайшия доказательства во святом писании обретаем. A прочии пять, как то: миропомазание, причастие, рукоположение, маслосвящение и брак, по закону церковному, от освященных лиц непременно должны суть совершаться, а простолюдином оных действ отнюдь не позволено касаться»²⁵. Вот кодекс учения, какой составили беспоповцы по отделении своем от поповцев. A после этого уже не трудно попять, что и в учении о браке они должны были разойтись с поповцами. Признавая, подобно поповцам, святость и необходимость законной брачной жизни, беспоповцы однако же, пришли к требованию всеобщего девства – на том основании, что ныне будто бы нет законных совершителей брака. Вот первый и главный источник беспоповщинского безбрачия, – источник, о котором предвидели еще первые расколоучители. Так еще протопоп Аввакум, увещевая своих учеников не прикасаться ересям (какими считал он учение церкви) православных священников и поэтому не венчаться y них, писал: «аще венчаеми бывают y них, то не браки, a прелюбодеющии, аще ли имут истинных иереев, да венчаются снова. Аще кто не имать иереев, да живет просто»²⁶. Последним словам Аввакума некоторые дают тот смысл, будто бы протопоп советовал своим последователям, в случае не имения православных священников, жить блудно, и на этом основании утверждают, что самое учение о безбрачии явилось в беспоповщине не вследствие указанной нами причины – неимения священства, а в видах поблажки ничем не стесняемому разврату, к которому будто бы особенно склонны были последователи беспоповщины²⁷. Мы признаем подобную мысль положительно несправедливою и утверждаем, что, узаконяя (безбрачие, беспоповцы поступали так не для того, чтобы вне брака свободнее предаваться разврату, а единственно потому, что вступать в брак законным о6разом не находили возможным, по неимению у себя иерархии. Мы не спорим, что требование всеобщего девства вело иногда молодых людей к искушению, что в числе самых проповедников безбрачия бывало не мало лиц развратных; только все это не дает ни малейшего основания утверждать, что и самое безбрачие введено беспоповцами в их обществе с целью не связывать разгульных людей законными узами брака, с целью потворства разврату, а говорит только о том, что установленное беспоповцами безбрачие для многих было не удобоисполнимо. A что раскольники-беспоповцы поставили для себя правилом вести девственную жизнь не с дурными целями, а единственно по невозможности вступать в браки законным образом с благословения православных священников, которых не имели, доказательством этого служат все те сочинения, которые написаны беспоповцами в оправдание своего безбрачия. Вот что напр. постановлено было новгородскими беспоповцами на соборе 1694 года: «брачное супружество совершенно отвергать законополагаем; потому что, по грехом нашим в таковая времена достигохом, в няже православного священства в конец по благочестию лишились, а по сему и союзом брачным некому обязать, кроме как антихристовым попом; а безвенечные браки имут запрещены от царя Алексея Комнина... Почему и обязываем и законополагаем всем нашего братского согласия жить девственно и соблюдать себя как можно от совокупления с женами; а отцем духовным πовeлевaем отселе смотреть и подзирать строго: аще ли не тако, то повелеваем отлучать от священнодействия²⁸. Те же мысли развивал в своих сочинениях и Андрей Денисов: «мы не возбраняем брака, писал он Феодосию Васильеву, но почитаем девство паче брака... аще ли же кто похощет сопрягатися, сопрягайся, не возбраняем, но точию по церковному преданию, и како, – слыши, что глаголет священный церковный закон: взыщи епископа благочестивого, или от тоя парохии священника, и блюди, чтобы оба были благочестивы. К сим же да обрящеши церковь благочестивую, по благословению православного священника освященную и от еретик не оскверняемую, и тако венчайся и живи по Божию закону, яко же лепо православным христианом, и клеветы не сшивай на смиренных пустынников, яко брак возбраняют; ce не возбраняют брака. Аще же кто правоверен и не может обрести ни епископа благочестивого, ни с ним, ни от него благословляемого священника, к сим же ни жертвенника православного, прочее в сопряжение жены кроме сих не дерзай... Будеши ли от невоздержания хулити для возбранения сопряжения, ужаснися; на кого пойдет хульное твое слово, понеже Его (Бoгa) владычным священным церковным законом в сих уставех брак заключися, и кроме сих отнюдь не попустися, Его же судьбами той и отъяся»²⁹. Еще яснее о том же предмете писал другой поморский наставник – Даниил Матвеев, упрекая тех из беспоповцев, которые после стали вступать в браки без священнословия: «такового по вам желания (т. е. вступать в брак) настоящим временем употребляти от невозможных есть. Понеже священному чину у нас несущу от многих уже лет, священнический чин между вами и нами не имеется³⁰. Наконец, на ту же причину беспоповщинского девства указывают и другие раскольничьи писатели разных сект и толков и разного времени. Вот что напр. писал один из жителей Выгорецкого монастыря, Тимофей Андреев, сочинитель «Щита веры», на вопрос поповца, почему у беспоповцев нет брака: «священный церковный закон о безчинствующих в браце и еже от кого совершаему быти яснейше тако вещает: изряднее же, рече, да весть иерей, яко супружества между восхищающим и восхищенною, такожде и потаенные и вся прочая супружества, яже не со благословением церковным и чинным от своего си пастыря, сиречь епископа, или от тоя парохии священника, венчанием при дву или триех поне свидетелей совершаемыя, по соборному уставлению и святых отец учению, незаконна, паче же беззаконна и ничтоже суть (Кормч. гл. 51, л. 522). И Матфей Канонист, толкуя на правило Василия Великого 38-е, объявляет про прежнее и еже нам утвержденное сице: но тогда убо, рече, с пристатием единем брак стояще, в нас же не убо состоятися может кроме священнословия. По сим убо предложенным свидетельствам, потребно суть хотящему сопрящися законне браку взыскати епископа благочестивого, или от его парохии священника, и блюсти сие должно, чтобы оба были благочестивии и законно рукоположении... К сим же обрести летствует церковь благочестивую, по благословению православного епископа освященную и от еретик не оскверняемую, и тако венчавшися и жити возможно по Божию закону, якоже лепо православным христианом; такового убо брака мы не возбраняем, и тако брачившийся согласен будет Евангелию и св. апостол и богоносных отец учению. Аще ли же кто правоверен и не может обрести ни епископа благочестивого, ни с ним, ни от его благословляемого священника, к сим же ни жертвенника православного, како сей может в сопряжении жены кроме сих дерзати? Не мы убо сия, ими же брак состоится, отъемлем, но закон... A еже о безбрачно живущих любопытствуеши, како сии могут житие препровождати... противу сему сице ответствуем: мы убо таковых насильнически не одерживаем, но совещательне предлагаем чистое и сладкое житие тещи, за всекрайнюю нужность ныне наступившего времени, в нем же не зрится правильного священства, в нем же не видится видимыя церкви православными содержимыя, в нем же зрится, яко овцы от волков, еретиками всюду обстоимы. Что убо ныне мы последния можем сотворити, таковыми всепоследними окружаеми нуждами, аще не некое предлагати верным от сего имети опасение. Не досаждение кое предлагающе сей священней брачной тайне, – не буди сего, – но опасность от противообретения, чтобы не вступить за неудержимость в неосвященное... Тем же и мы недоумеем предел желающим брачного совокупления, кроме богопреданного священства, издати. Аще пошлем их к новодействуемому священству, трепещем на ce правильных запрещений и ужасных анафем за приятие новшеств. Аще кроме священства попустим единым родительским или простолюдина некоего удовлитися благословением; то не имеем на ce правильных повелений, но еще и запрещение обретаем. Аще сию тайну брака вменим за нужную по нужному времени, но из нужных оная изъемлется. И по всем сим предположениям что можем о действе сея тайны рещи определительная, когда не имеем законного священства, когда не зрим видимых рукотворных православных церквей, где оная действовати подобствуется, когда из нужныт оная учителями исключается. Убо тотяй неошибно ныне спасение получити ключимейше есть терпетельный восприяти на ся образ и тещи нужно нужными стезями по сему нужно протязаемому времени»³¹.

A что учители поморского толка, проповедуя безбрачие, поступали так не из желания льстить вкусу массы, будто бы предпочитавшей разврат законному сожитию, a по искреннему убеждению в невозможности вступати, в брак вследствие неимения православного священства³², в этом всего лучше убеждает нас самая жизнь Выговских поморцев. Известно, что начала, на которых была устроена жизнь поморцев, были чисто монастырские, вследствие чего и самый толк долгое время носил название монастырского. Приходившим в выговский скит раскольникам не только строго запрещался блуд, но даже не позволялось сожитие с законною женою тем из насельников пустыни, которые венчались в православных храмах и после переходили в раскол; это делалось потому, что браку, венчанному православным, а по мнению раскольников, еретическим священником, поморцы не придавали значения таинства и не считали его законным, вследствие чего и на сожитие лиц, брачившихся в церкви православной, смотрели, как на блуд. Не ограничиваясь постоянными внушениями – жить целомудренно, настоятели и наставники скита употребляли и другие, более практические средства к тому, чтобы подчиненные их не впадали в искушения. С этою целью, как известно, мужчинам и женщинам не только запрещалось жить вместе в одной келье, но даже во время молитвенных собраний женщины отделялись от мужчин особою завесою. Так было при начале основания выговского скита, когда число жителей его было незначительно. A потом, когда монастырь приобрел средства к более безбедному существованию его обитателей, когда притом в него стали стекаться целые сотни раскольников, когда следовательно надзор за ними становился более затруднительным, настоятели выговского скита, в видах ограждения нравственности своих подчиненных, разделили весь монастырь на две половины, из которых на одной поместили мужчин, а на другой – женщин, отделив кельи первых от помещений последних большою деревянною стеною. Переходить с одной половины на другую строго запрещалось всем, кроме «духовного отца, настоятелей и келаря», и только для свиданий родственников и других необходимых нужд сделано было в стене окно; но и тут, для надзора за свиданиями, помещалась в особой небольшой келье «духовная старица сама друга». Мало этого: для наблюдения за поведением как мужчин, так и женщин, назначено было несколько особых надзирателей и надзирательниц, которые обязаны были следить за подчищенными им обитателями скита не только в кельях, но и на работах, которые притом должны были производиться мужчинами отдельно от женщин³³. Наконец, когда выговская пустынь, вследствие торговых оборотов, приобрела значительные денежные средства, настоятели ее решили, что, для избежания всевозможных искушений, всего лучше устроить для женщин отдельный скит на значительном расстоянии от монастыря мужского. И действительно, в 1706 году устроена была па реке Лексе, на расстоянии 20 верст от мужского монастыря, женская обитель, настоятельницею которой была сделана родная сестра Денисовых–Соломония, a надзор за обитательницами был поручен «надсмотрщице, казначее» и другим «духовным старицам». Но так как для многих работ в женской обители требовались руки более крепкие, чем какими владели ее насельницы, то назначены были из братии мужского монастыря «служители для пашни и всяких трудов монастырских», надсмотрщиком над которыми поставлен был особенный «муж благ», который «вельми чистоту телесную храняше, все житие свое препроводи без порока, до старости – жестоким житием живяше». Эти служители жили в своих отдельных кельях – на горе и могли видеться с обитательницами скита только в редких случаях, и то при посредстве «старика», который приводил их в лексинскую обитель и отводил обратно; со стороны же самой обители наблюдали за подобными свиданиями привратницы, жившие в келье, поставленной при воротах³⁴. Одним словом, все распоряжения настоятелей выговской пустыни клонились к тому, чтобы обитатели обоих монастырей жили «особ в своих пределех и оградех, такожде и хождение было бы на труды особ, не вместе, дабы друг с другом не сходилися нигде никогда»³⁵, и это делалось единственно в видах внушения всем и каждому «всякое хранение о целомудрии имети». Строгость поморцев простиралась в этом случае до того, что не только в обыкновенное время всем и каждому, под великим запрещением, «не позволялось в другие пределы ходити», но даже при таких печальных обстоятельствах, каково напр. погребение настоятелей монастыря, употреблялись выговцами средства к тому, чтобы мужчины и женщины, участвовавшие в этой церемонии, не смотрели друг на друга. «И принесоша, читаем в истории выговской пустыни о погребении тела Андрея Денисова, на уготованное место и ту поставиша тело... и собрася толико народу, елико не вмещатися на горку; тем же оны за оградою стояху, – мужской пол на северной стороне, а женский на полуденной, а посреде их стена сделана бяше из парусов, с припонов и с рогож, и приставлены надсмотрщики о стену, чтоб друг друга не видети, а пение бы слышати»³⁶. Те же предосторожности были употреблены и при погребении Даниила Викулина³⁷. Наконец, по Уложению Денисовых, даже во время исповеди двери часовни должны были быть «отверсты», когда мнимые духовники исповедовали женский пол, чтобы каждая постница исповедовалась на виду у всех, только бы речей духовника и исповедовавшейся не было слышно; от этой предосторожности освобожден был один только «Викулич» Даниил «за престарелое летами, немощное и дряхлое естество»³⁸. Нужно ли говорить, что люди, обрекшие себя на безбрачие не с целью – «целомудрие и чистоту душевную и телесную хранити»³⁹, а с целью предаваться ничем не стесняемому разврату, не стали бы следить за каждым своим шагом и употреблять такие средства к охранению своего целомудрия? A чтобы не подумал кто-либо, что настоятели выговской пустыни внушали своим подчиненным необходимости действенной жизни и употребляли все зависящие от них средства к охранению целомудрия не по сознанию невозможности вступать в законный брак, не по уважению к девству, а чисто с практическою целью – для того, чтобы, прекратив разгульную жизнь насельников пустыни, иметь в них хороших, сильных работников, в которых пустыня, устроившая свое хозяйство в самых широких размерах, крайне нуждалась, – мы укажем в опровержение подобного предположения на тот факт, что настоятели Выговского монастыря обязывали к девственной жизни не только обитателей пустыни, силами которых могли располагать по своему усмотрению, но и всех других раскольников, где бы они ни жили. Так известно, что кроме раскольников, поселившихся в мужском богоявленском монастыре и в женской лексинской обители, было в Поморье не мало и других ревнителей благочестия, которые, спасаясь от преследований власти, оставляли города и сёла и селились в поморских лесах. Число этих «суземских жителей» особенно умножилось с тех пор, как Петром Великим дано было выговцам, изъявившим согласие работать на повенецких заводах, позволение свободно отправлять богослужение по старопечатным книгам: «и от того времени, замечает историк выговской пустыни, начаша людие с разных городов староверства ради от гонения собиратися и поселятися на блатах, по лесам, между горами и вертепами, и между озерами, в непроходимых местах скитами и собственно келиями, где кому возможно»⁴⁰. Эти, рассеявшиеся по разным местам выговской пустыни, раскольники в духовных своих нуждах зависели от богоявленского монастыря, но средства к существованию добывали сами. Однако же и этих, не входивших в рабочую корпорацию выговского скита, раскольников настоятели обязывали к жизни безбрачной, девственной. «Часто же ездяше, говорится об Андрее Денисове, и по суземку, по скитам... и учаше с молением всех скитских жителей добродетельному и спасительному житию: в мире и любви пребывати, межсобные вражды миром разрушая, зазорное житие отсекая... всем жителям с зазорными лицы жити возбраняя, выборных духовных насмотрищиков поставляя с письменным укреплением, чгобы в одножирных (должно быть: одножилых) кельях не жити и на пашнях собственные станы имети... и всякое хранение о целомудрии всем о сем попечение имети, с великим опасением чисто жити, а не хранящих сие повелеваше с запрещением наказывати по правилом, кто чего достоин: оных поклонами и постом, оных от церкве отлучати, оных же и телесным наказанием наказывати»⁴¹. «Которые мужи, читаем в 29 статье «устава благочиния» изданного Семеном Денисовым, живущии в скитех с женами своими дественным житием, начнут с ними жити не по пустынному обещанию, но по мирскому обычаю, таковых, аще достойне не исправятся, из пустынных скитов вон высылать и от церкви (?) отлучать, дóндеже исправятся»⁴². Само собой разумеется, что, для лучшего убеждения в необходимости безбрачной, девственной жизни, настоятели выговского монастыря старались своим собственным примером научить этой добродетели своих подчиненных. Для этой цели они не только проводили жизнь строго воздержную, или по выражению раскольнического историка, «жили жестоким житием», но избегали даже малейших поводов, которые могли бы набросить тень на их целомудрие. Так напр., когда устроен был женский скит, и настоятелям по своим обязанностям случалось посещать его, они делали это не иначе, как в сопровождении «старцев», известных всем своею строгою жизнью. «Симеон же, читаем в истории выговской пустыни, остася вместо брата своего Андрея, и в печали бе о разлучении братне: обаче начат с отцом Даниилом /часто советовати и управляти церковного (как они величают секты и сборища свои) попечения дело... такожде и в другой монастырь на Лексу к сестрам с соборными стариками нача ходити... и часто всегда всю братию и сестр обоих монастырей с любовию и молением поучаше, дабы жили в страсе Божии, и во благочестии крепко стояти и заповеди Христовы, им данная от Отец повеленная хранити, наипаче же целомудрие и чистоту душевную и телесную хранити»⁴³. Семен Денисов простирал в этом отношении свою осторожность до того, что в женском монастыре «ни с кем на едине не глаголаше»⁴⁴, даже с своею родною сестрою – Соломониею, настоятельницею монастыря. Неудивительно после этого, что, в случае нарушения кем-либо обета целомудрия, такие ревнители «сурового жития» не щадили виновных, не хотевших «чистоты телесные хранити». Подобных нарушителей «отеческих законов» настоятели монастыря подвергали разного рода епитимиям, иногда очень тяжелым, а в случае нераскаянности грешников совершенно исключали их из братства и изгоняли из пустыни⁴⁵.

Таким образом, проповедуя безбрачие и всех обязывая к девственной жизни, поморцы, как ясно видно из всего вышесказанного, не на словах только являлись ревнителями чистоты телесной, но и на самом деле хранили, по возможности, целомудрие. A после этого, повторим мысль, будто беспоповцы, обрекая себя на безбрачие, делали это не вследствие невозможности вступить в брак с благословения священника, а по склонности к разврату, оказывается более, чем несправедливою. Мы не спорим, что впоследствии времени беспоповщина в некоторых толках, вследствие разных обстоятельств, о которых будет речь ниже, стала снисходительно смотреть на блудное сожитие мужчин и женщин; но на первых порах своего появления она строго преследовала блуд и обязывала всех своих последователей к строго девственной жизни. Если же в некоторых местах и встречались между беспоповцами лица, которые, не смотря на обеты девства, грешили против целомудрия, это не значит, чтобы такие люди отвергали брак ради блуда, а показывает только немощь человеческой природы, которая часто не еже хощет доброе творит, но еже не хощет злое, сие содевает⁴⁶. Так напр. известно, что беспоповцы новгородские еще в то время, когда проповедь о безбрачии имела в расколе полную силу, жили, не смотря на свои обеты девства, крайне неблагопристойно. Не только простые раскольники, но даже наставники их жили в «келиях на уединении с зазорными лицы и с духовными дочерьми, с девицами и женами»⁴⁷, и под видом стряпух держали у себя любовниц, чел соблазняли других раскольников. Но подобная распущенность нравов, бывшая следствием еще неустановившегося между раскольниками взгляда на брачную жизнь, тогда же вызвала громкий протест со стороны самих беспоповцев, и на собрании 1694 г. было положено строгое наказание тем, кто решился бы на подобную зазорную жизнь на будущее время, и в то же время определено всем жить девственно. «Да и нам отцем духовным, читаем в правилах этого мнимого собора, подобает противу правил святых отец чинити. Отныне повелеваем сему правилу последовать: всякому из нас отцу духовному в келиях на уединении с зазорными лицами и с духовными дочерьми, с девицами и с молодыми женами не жить и тем житием православных христиан братию нашу не соблазняти, как прежде доселева было у нас недосмотреныя ради и слабенько попущено, и таковым бы нам житием, яко Содомляном, проклятым не быть, но подобает нам жен средняго жития себе на послужение избрaть, а молодых жен н девиц в стряпухах отнюдь не держати и за келейниц их не почитати. Аще же которые из нас отцы духовные не будут по сему писанному уставу творити и тако жити, яко же собором сим узаконяем, но по своему нраву будут тако ж сожительниц таковых держати и с ними единодомовне жити, – и нам с ними не буди отселе ни части, ни жребия; ибо от сего бывает от верных подозреше и соблазн, от неверных же укор и хула велия, и мнози таковых ради вин велие сомнение имеют и к вере Христовой не приступают и от верных мнози сих ради вин отступают⁴⁸. А которые дети наши духовные, живущие по келиям юноши или мужи, после сего нашего соборного уложения и братского приговора, буде кто возмет к себе женского пола, или престарелую девицу, на сожительство известием немощи ради телесные и единокелейное пребывание имети будут, и если окажется y них деторождение с теми женами или девицами, – и таковых явственных единокелейных сожительствующих вкупе подобает нам отцем духовным разводить от общего сожития и по преданию святых отец от единения церковного отлучить и во общее богомолие не пущать, и в питии и в ядении не сообщаться, и в таком деле, еже есть противно христианскому положению, отнюдь не потакать. A которые до сего времени жили с зазорными лицы и в тех лицех велие сомнение стяжали, в том и на веру Христову и на христиан хула и порицание и гонение воздвигаются, – а ныне аще ли от тех жен и девиц приидут на покаяние и обещаются уже совершенное чистое житие сохранити и веру Христову соблюсти, подобает принять на покаяние и потом нам в тоже самое время отослать в иное место спокойное для совершенного душевного спасения, где не бывает близу мужеского пола»⁴⁹. Что же касается некоторых толков, упоминаемых еще св. Димитрием Ростовским, которые, отвергши брак, возвели блуд, так сказать, в принцип, считая его любовью Христовою⁵⁰, то, по нашему мнению, и последователи этих, уже давно исчезнувших с лица земли, толков предавались беспорядочной жизни не из любви к разврату, а также вследствие мнимой невозможности вступать в брак и удовлетворять требованиям природы законным образом. Это видно из того, что в своем отрицании брака стефановщина действовала, по словам святителя, на основании тех же начал, на которых утверждали свое учение о безбрачии и федосеевцы; а эти последние, как известно, отвергали брак потому, что не имели в своем обществе «православных иереев», которые могли бы освящать своим благословением брачные союзы. Притом и сам св. Димитрий Ростовский, делая общую характеристику беспоповщины, к которой принадлежала и стефановщина, о причине ее безбрачия и следовавшего за ним нередко разврата заметил следующее: «а живут не в законном супружестве, а в беззаконии блудном... учат бо учители их, яко лучше есть жити без венчания, неже венчатися по-еретически (нас православным нарицают еретиками), и гнушаются тех, иже венчаны суть по церковному чину в супружество. И аще в тех, иже по церковному чину и христианскому закону венчашася в супружество, родится отроча, то уже они с ними тогда не ядят, ни пиют, ни беседуют, ни молятся, яко с погаными. Того ради отцы и матери, кия имеют дщерей, невдают их законному браку, но велят без венчания с кем хотя жити»⁵¹. С другой стороны самые известия о существовавшем будто бы разврате в стефановщине не на столько определительны, чтобы нельзя было сомневаться в них. Во-первых, говоря о разврате последователей диакона Стефана, святитель передает в этом случае не свое личное наблюдение над жизнью и нравами сектантов, а чужие слова, слышанные притом им от обратившегося к православию раскольника, – следовательно, слова, быть может, не чуждые преувеличения и прикрас, хотя и темного свойства. «То сказывал нам, замечает св. Димитрий, монах Макарий, иже родом есть уезду Ростовского, села Зверинца, а жил близь скитов Брынских меж раскольщиками лет пять. Таже обратися к православию и пострижеся во иночество». Во-вторых, в самом известии монаха Макария касательно нравов стефановщины есть нерешительность и даже противоречие, обличающие его незнание закулисной жизни раскольников. «В том толке, рассказывал святителю бывший раскольник, брак блудом нарицают, сами же зовутся девственники; a живут купно с женским полом и блудствуют, ниже ставят себе в грех блуда, но в любовь. Обаче таятся пред нашими правоверными, аки бы девственно живут. Но самое тех с женами в единых келлиах пребывание обличает их. Како бо может сено со огнем вместити?» Не спорим, что сену нельзя не загореться от огня; но думаем, что единокелейное пребывание мужчины с женщиной не всегда должно производить нравственный пожар, истребляющий целомудрие сожительствующих, если только они по своим моральным свойствам не представляют из себя того нравственного сена, о котором говорит Апостол⁵². A потому пребывание раскольников толка стефановщины в одних кельях с женщинами еще не может служить неоспоримым доказательством того, что в этом толке господствовал разврат, а может указывать только на то, что раскольникам, гонимым повсюду, часто приходилось жить, как попало и с кем случилось, и что в ту пору, когда существовала стефановщина, ревнители старины нередко не имели для жилья не только «разножилых келий», а даже простых шалашей, и зачастую проводили целые месяцы под открытым небом. Если же мы обратим внимание на то обстоятельство, что стефановцы ничем не заявляли пред православными своего разврата, что, отвергши брак, они в тоже время называли себя девственниками и старались по крайней мере казаться такими, то, кажется, не погрешим против правды, если скажем, что мысль, будто блуд они не считали грехом, представляется более, чем сомнительною; сомнительно, по крайней мере, чтобы блуд они возвели в принцип, как уверяют в этом некоторые⁵³, и чтобы ради разврата установили и самое безбрачие. Нет; что бы и сколько бы ни говорили о распущенности нравов, существовавшей в нашем народе пред временем появления у нас раскола⁵⁴, мы все- таки никогда не согласился признать справедливою мысль, будто беспоповщина, установляя безбрачие, хотела этим «освятить брачный недостаток народной нравственности русской старого времени», хотела отрицанием брака открыть путь разврату. Как ни своеобразны были раскольники в своих понятиях о добродетели, все же они не были настолько грубы и дики, чтобы безнравственность стали считать нравственностью. А после этого и в наставлении Аввакума: «аще кто не имать иереев, да живет просто», вместо запрещения вступать в брак в православной церкви и совета жить безбрачно, но девственно, видеть разрешение на блуд, значит предполагать, что расстриженный протопоп вместе с священством потерял и царя в голове, так как прежде расстрижения Аввакум, как известно, и сам был строгий девственник и других, по его бесцеремонному выражению, «унимал от блудни», – даже с опасностью жизни⁵⁵. Наконец, самым убедительным доказательством того, что беспоповцы обрекли себя на безбрачие по неимению священства, а не священство (православное) отвергли, чтобы в отсутствие совершителей брака найти для своей совести повод к развратной жизни, служат сочинения тех раскольников, которые после восстали против беспоповщинского девства и решились ввести у себя брак без благословения священника. Во всех этих сочинениях, как увидим после, проповедники безбрачия осуждаются не за принцип, во имя которого они установили всеобщее девство и который указывается один и единственный – отсутствие православного священства, а за следствия, к которым привело со временем беспоповщинское безбрачие и которые состояли в крайнем разврате всех, кто не мог вынести девственной жизни. A ведь нельзя не сознаться в том, что сами раскольники могут лучше знать истинные стремления своих собратий, чем посторонние исследователи раскола; хотя не можем не заметить, что до самого последнего времени и православные исследователи раскола смотрели на причины беспоповщинского безбрачия согласно с нами⁵⁶.

Впрочем, указывая на неимение беспоповцами священства, как на причину установленного ими безбрачия, мы не отвергаем, что на такое решение ревнителей старины имели влияние и другие обстоятельства, в которых находился раскол в конце XVII века. Сознать, что не может быть более брака, беспоповцы могли очень естественно, когда увидели, что «дрeвлe-православные» священники, находившиеся в расколе, которые одни имели право совершать это таинство, перемерли; но заставить всех, принадлежавших к беспоповщинской секте, раскольников, а равно и переходивших в раскол из православия, принять безбрачие за неизменное правило для жизни, не в состоянии были бы никакие ревнители девства, если бы самые обстоятельства, в которых находился раскол, не располагали заблуждающих к такому образу жизни. Первым из таких обстоятельств было учение раскольников о наступлении последних времен мира и царствовании в нем антихриста. Известно, что еще первые расколоучители, видя мнимое истребление веры православной патриархом Никоном, приходили к вопросу, не последние ли настали времена, не приближается ли царство сына погибели? Так протопоп Аввакум, в негодовании на церковные преобразования, писал: «никониане из церкви все выбросили и жертву переменили, молитвы и пение, все на антихристово лице устроили. Чему быть? дети ево: отцу своему угладили путь. Аще и не пришел еще он, последний черт, но скоро уже будет: все уготовали предтечи его, и печатью людей бедных слепых перепечатали, тремя персты и развращенною ма лаксою»⁵⁷. «Вся священная писания проидохом, писал тот же протопоп по поводу исправления книжного, ветхая и новая, а не обретохом нигде, что в последнее время исправят веру добре и обрящут истину. Несть тако. Но вси пророцы и апостоли Христовы и вси святии отцы вопиют, согласно истинному Христу своему учителю, яко в последняя времена восстанут лжехристи и лжеучители, и священная писания превратят и исказят, отступят от веры, и внесут ереси погибельные, и Христа Бога отметатися будут, и отеческия предания загладят, и по своей похоти начнут писати, и не будет службы святыя в олтарех, ни приношения. Яко вси уклонишася от Бога святого и лестцу веру яша. И даст им прескверный, вместо креста Спасителева, подобное свое знамение»⁵⁸. Подобные же возгласы о наступлении последних времен мира и царства антихристова слышались и от других расколоучителей⁵⁹. Напуганные страшными предсказаниями расколоучителей о приближении царства антихристова н кончины мира, ревнители старины делали даже разного рода вычисления, посредством которых хотели определить год наступления владычества сына погибели⁶⁰. И хотя первые расколоучители, в успокоение своих учеников, писали: «а о последнем антихристе не блазнитеся. Еще он не бывал. Нынешния бояре его комнатные, ближния друзья, возятся яко беси, путь ему подстилают и имя Христово выгоняют. Да как вычистят везде, так Илия и Енох обличители прежде будут, потом антихрист во свое ему время»⁶¹; тем не менее простой народ, изстари привыкший видеть в каждом, более пли менее необыкновенном, событии признаки близкой кончины мира, почти с самого начала книжного исправления верил, что сын погибели уже воцарился. Так уже отцы московского собора 1666–7 года замечали в свое время, что «во многих от народа вниде мнение, яко ересьми многими и антихристовою скверною осквернены церкви и чины и таинства и последование церковное»⁶². Когда же на этом соборе, вопреки ожиданиям раскольников, что с падением Никона падут и его ереси, все церковные преобразования патриарха были одобрены, a на упорных ревнителей мнимой истинной веры была положена, анафема, раскольники еще более убедились, что погибло на Руси православие, что настало царство антихриста, что скоро загремит труба архангела и будет страшный суд Христов, а затем ы кончина мира. Убеждение это расколоучители старались поддержать в народе указанием на те самые книги, которые народ считал «богодухновенными» и которые теперь были признаны неправильными. Собирая вокруг себя кружки, они читали смущенному народу следующее место из книги о вере: «дети, последняя година есть, и якоже слышасте, яко антихрист грядет, н ныне антихристи мнози. О правде, яко много предотечев, но и сам уже близ есть по числу, еже о нем, 666: число бо человеческо есть антихристово. Кто весть, аще в сих летех, 1666 явственных предотечев его или того самого не укажет... По тысящном лете, егда 595-е дохождаше лето, явственное бысть отступление и прельщение нарицающихся юнитов от святыя восточные церкве к западному костелу. A по исполнении лет числа тысящи шести сот шестидесяти шести, не непотребно и наы от сит вин опасение имети, да не некое бы что зло пострадати, по преждереченных исполнения писания свидетельств: яко настоит день Христов, якоже рече Апостол, и несть ли быти готовым подобает, аще кто достигнет тех времен, на брань с самим диаволом»⁶³. После таких чтений, в слушавшем народе, державшемся двуперстия и других вещей, осужденных собором 1666 года, не оставалось уже ни малейшего сомнения в том, что с этого именно года настало царство человека беззакония и что затем скоро последует и самая кончина мира. Когда же наступит страшный час всеобщего суда и кончины мира, спрашивали своих вождей раскольники, желая достойным образом приготовить себя к встрече грозного Судии? Дня и часа, когда придет Сын человеческий, нельзя знать никому, отвечали расколоучители, но год указать можно. Так как, по учению святых отцев, царство сына погибели будет продолжаться три с половиною года, a началось это царство с 1666 года, то в 1669 году кончина мира должна последовать неминуемо. И вот, в наступившем 1669 году, по всему пространству необъятной России, и в поморье⁶⁴, и по всему поволжью⁶⁵, и в отдаленной Сибири⁶⁶, раскольники, оставив свои обычные занятия, бегут целыми семействами из домов в леса и пустыни и здесь собравшись толпами, постятся, молятся, приносят друг другу покаяние во грехах, приобщаются старинными дарами и, надев чистые рубахи и саваны, простившись с земным миром, ложатся в заранее приготовленные долбленые гробы и, лежа в них, в ожидании трубы архангела, поют заунывным напевом:

Древян гроб сосновый

Ради меня строен.

В нем буду лежати,

Трубна гласа ждати.

Ангели вострубят,

Из гробов возбудят.

Я хотя и грешен,

Пойду к Богу на суд.

К Судье две дороги,

Широкия, долги;

Одна-то дорога

Во царство небесно, –

Другая дорога

В тьму кромешну.

Особенно же громко раздавались эти и подобные песни по ночам, так как по сохранившемуся доселе в народе мнению, кончина мира последует не иначе, как ночью, и именно – или в ночь с субботы на воскресенье пред масленицей, – в это воскресенье в старину в Москве, в Успенском соборе, совершали особый обряд страшного суда, – или в ночь на Троицын день⁶⁷.

Но тогда как одни из раскольников, напуганные мыслью о близкой кончине мира, ежеминутно в страхе и трепете ожидали, что вот-вот земля потрясется, камни распадутся, солнце и луна померкнут, звезды, как дождь, посыплются на землю, и потекут реки огненные и пожрут всю тварь земнородную, – другие, более рьяные и фанатичные, не ожидая страшной кончины мира, шли добровольно на костер и сожигались с женами и детьми, чтобы избежать мук мнимого антихриста и перейти в вечность с чистою, непорочною верою. «А иные ревнители закона, писал Аввакум, суть уразумеша лесть отступления, да не погибнут зле духом своим, собирающеся во дворы с женами и детьми и сожигахуся огнем своею волею»⁶⁸. Миновали страшные ночи, в которые раскольники по преимуществу ожидали явления грозного Судии со тьмами ангелов, прошел и весь роковой 1669 год, а мир стоял по-прежнему, солнце обычным порядком восходило и заходило, дни по прежнему состояли из 24 часов⁶⁹.

Казалось бы, обманутым в своих вычислениях и ожиданиях ревнителям старины нужно было отрезвиться после этого и понять свое заблуждение. К удивлению, история свидетельствует, что с окончанием 1669 года мысль раскольников об антихристе и близкой кончине мира не только не кончилась, но получила новое, еще большее развитие. «Нецыи глаголют, писал патриарх Иоаким в 1682 году, яко уже ныне антихрист в мире, друзии же глаголют, яко уже и царствует, инии глаголют, яко вскоре имать правоверных рабов мучити»⁷⁰. Мало этого: даже те, кои прежде говорили, что антихрист еще не пришел, а только скоро будет, и указывали признаки, которые будут предварять наступление царства сына погибели, именно: явление в мир Илии и Еноха, – теперь стали проповедовать, что человек беззакония уже явился, хотя Илии и Еноха никто нигде не видал. Так протопоп Аввакум, писавший прежде, что «Илия и Енох обличители прежде будут, потом антихрист во свое ему время», к концу своей жизни стал говорить об антихристе, как очевидец: «я, братия моя, писал он в одном из посланий, видел антихриста, собаку бешенyю, право видел. Плоть у него вся смрад и зело дурна, огнем пышет изо рта, а из ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит»⁷¹. Чтобы понять как Аввакум мог написать такую грубую ложь, нужно помнить, что первые расколоучители, под влиянием внешних бедствий, которые они переносили за свое упорство, под влиянием горьких, болезненных чувств, которые они испытывали при виде мнимого нарушения правой веры, действовали и писали не столько под руководством спокойной, обдуманной мысли, сколько по внушению своего ожесточенного, озлобленного сердца; а следствием этого было то, что внутреннее, душевное состояние их доходило иногда до крайней напряженности, до самых странных экстазов, до галлюцинаций, почти до умопомешательства – так, что мысль нередко представлялась им в живых образах и картинам воображения часто усвояли они образную действительность. Только таким душевным настроением и можно объяснить те явления, о которых рассказывает напр. Аввакум в своих сочинениях и которых будто бы он удостоился за свою твердость в вере⁷². Как бы впрочем ни было, только несомненно, что и после 1669 г. мысль о наступлении царства антихристова и скорой кончине мира не исчезла в расколе. Мало этого: явились люди, которые, на основании разных соображений и вычислений, снова стали указывать самый год начала царства сына погибели и затем – второго Христова пришествия. Так, один старец соловецкий, по имени Дионисий, говорил в 1674 году на допросе: «видел-де он в монастыре (Соловецком) y головщика y старца Матвея, а родом горожанина, который бывал y всемилостивого Спаса в дьячках, письмо его руки; а в том письме написано про пришествие Христово, что-де пришествие Христово будет в 199 (т. е. 1691) году»⁷³. И многие раскольники, как видно из их сочинений, были несомненно убеждены, что с этого года настало по крайней мере царство антихриста. «Несомненно нам верить и прочим учение творить, писали в 1694 году новгородские раскольники, еже есть по грехом нашим в кончину века достигохом, в няже и антихрист царствует в мире ныне... и вся таинства истребил, и всякую святыню омрачил и свое новодействие восстановил»⁷⁴. По выкладкам других выходило несколько иначе. Вспомнив, что книга о вере, на основании которой раскольники ждали кончины мира в 1669 г., начинает свое пророчественное летосчисление с года Рождества Христова, между тем как сатана был связан па тысячу лет в день воскресения Спасителя, раскольники пришли к мысли, что для определения времени явления в мир антихриста нужно к 1666 году, указываемому писателем книги о вере, приложить 33,5 года – время земной жизни Иисуса Христа, и на основании такого расчета стали утверждать, что сын погибели придет в 1699 году⁷⁵. Наконец, явились такие личности, которые, на основании седмеричного числа различных предметов, о которых говорится в св. Писании, и числа, находящегося в раскольническом чтении имени Спасителя т. е. 210, полагали, что царство антихриста наступит чрез 7000 лет с прибавлением к этому числу 210, т. е. в 1702 году⁷⁶. Этот последний срок, среди начавшихся реформ великого преобразователя, казавшихся большинству неправославными, антихристианскими, представлялся до того вероятным, что мысль о наступлении царства антихристова в начале XVIII века сделалась достоянием не только раскольников, но и многих из православных – так, что проповедь Талицкого слушалась с одинаковым вниманием и народом, и самыми высшими лицами из духовенства и бояр, и одинаково пугала и тех и других⁷⁷. Среди таких-то обстоятельств раскол остается без иерархии и в беспоповщине начинается проповедь, что за неимением «православного священства» брака венчать некому и всем остается проводить жизнь девственную. Не трудно понять, после всего сказанного, как тяжелое бремя, налагавшееся этою суровою проповедью на всякого беспоповца, могло показаться легким ревнителям старины наэлектризованным мыслью о последних временах мира. Русский благочестивый человек издaвна, готовясь предстать на суд Божий, спешил разрывать все узы с грешным миром и облекался в иноческую одежду, нередко и в схиму⁷⁸. Ужели же теперь, когда явился в мир человек беззакония, когда каждого истинного христианина ожидают одни только беды, и притом – такие, каких не видели люди от начала мира, когда особенное горе грозит непраздным и доящим, – ужели в такое страшное время думать об удовольствиях плоти, о радостях семейной жизни? Нет, не жена, из-за попечений о которой и в обыкновенное время не легко угодить Богу⁷⁹, должна занимать человека в виду близкого пришествия страшного Судии, а спасение души, – спасение, к которому самый верный путь – отречение от мира. A потому не только те, кои еще не вступали в брак, должны проводить жизнь девственную, но и «имущие жены» обязаны вести себя, «яко не имущии, яко время сокращенно». И вот проповедь беспоповщинская о всеобщем девстве, которая в другое время, при других обстоятельствах, могла бы показаться, по меньшей мере, насилием, теперь, благодаря мысли о близкой кончине мира, является в глазах раскольников не больше, как благочестивым советом, не исполнить которого может разве только тот, кто не дорожит своим вечным спасением. И учители беспоповщинские, как видно из их сочинений требуя от своих учеников безбрачной жизни – вследствие невозможности заключать брак с благословения «православного» священника, никогда не упускали случая, для большей убедительности своих слов, указывать, между прочим, на последнее время мира, как на обстоятельство, которое могло ослаблять плотские движения в самых кипучих натурах. «Увещеваше же, пишется об иноке Корнилие в его житии, приходящия целомyдрcтвовати, прикладствуя апостоловы глаголы: время скращено есть прочее да имущия жены, яко не имуще будут». Новгородские беспоповцы, узаконяя на соборе 1694 года всеобщее безбрачие, ссылались между прочим и на то, что «ныне царствует в мире антихрист» и что, следовательно, венчаться в такое время пришлось бы не иначе, как только y «антихристовых попов», о чем страшно и подумать⁸⁰. Мало этого: нашлись люди, которые, под влиянием мысли об антихристе, стали доказывать, будто, по писанию, в царство человека беззакония даже и не может быть браков – по самому порядку вещей, имеющему быть в это бедственное для христиан время⁸¹. Другим явлением, имевшим непосредственную связь с учением раскольников о близкой кончине мира, было то, что большая часть заблуждающих, обрекших себя на безбрачие, не ограничивалась одною этою жертвою в пользу своего спасения, но окончательно разрывала все связи с миром, бросала свои домы, оставляла имущество и, удалившись в пустыню, вступала в монашество. В житии инока Корнилия и в истории выговской пустыни есть множество сказаний о том, что удалявшиеся в выговскую пустынь раскольники принимали на себя иноческий чин. «Прихождаху к блаженному Корнилию, пишется между прочим в Житии, людие мнози и от мирских сел, и от градов всякого чина и возраста... Он же, яко чадолюбивый отец, вся приимаше... Крепко обаче приходящия первее испытоваше, аще желают древнее благочестие, до лет Никона патриарха содержащееся, хранити цело, и елицы обещавахуся, тыя прешедшия леты чрез покаяние приобщение сподобляше, младыя же зело потязоваше и потом крещаше, и всеусердно желающие спастися в иноческий образ облачаше». Подобное явление в среде раскольников, обрекших себя на безбрачие, яснее всяких рассуждений показывает, что беспоповцы, постановившие себе правилом вести девственную жизнь, решились на этот смелый шаг в начале не по неуважению к браку, не по склонности к развратной, ничем и никем нестесняемой, жизни, а под влиянием религиозной восторженности, возбужденной ожиданиями близкой кончины мира и видевшей в безбрачии более удобный путь к достойному приготовлению себя к встрече грозного и праведного Судии. Это, так сказать, внутренний мотив, благодаря которому жизнь первоначального беспоповщинского общества получила печать строгого аскетизма, иди, как выражаются сами раскольники, «жестокого жития», чуждого всяких мирских удовольствий.

Но было не мало и внешних обстоятельств, среди которых находился раскол в первую пору своей жизни и которые почти неизбежно вели ревнителей старины к жизни одинокой, холостой, безбрачной. К числу таких обстоятельств относится, главным образом, немиролюбивое отношение к расколу власти, как церковной, так и светской. Мы считаем несправедливыми уверения раскольников, будто еще с самого начала книжного исправления, начатого патриархом Никоном, церковная власть стада самыми разнообразными мерами гнать и преследовать всех, кто не соглашался покориться церковным преобразованиям, – будто еще при Никоне «всюду мучительства мечь обагрей кровию неповинною новых страстотерпцев видяшеся, всюду плачь, и вопль, и стонание, вся темницы во градех и в селех наполнишася христиан древняго держащится благочестия, везде чепи бряцаху, везде вериги звеняху, везде тряски и хомуты Никонову учению служаху, везде бичи и жезлие в крови исповеднической повсядневно омочахуся» вследствие чего будто бы «облияхуся вся грады кровию, утопаху в слезах села и веси, покрывахуся в плаче и стонании пустыни и дебри»⁸². Все подобные иеремиады раскольников слишком отзываются сочинительством и риторикой, чтобы им можно было поверить во всем безусловно. А истинная история показывает, что не только при Никоне, но и долго после него, масса раскольников жила спокойно, не подвергаясь никаким преследованиям. Если и терпели иногда за непринятие новопечатных книг, то только частные лица – первые расколоучители, бывшие справщиками книг при патриархе Иосифе, и другие вожди раскола, более видные по своему положению, например, настоятели монастырей, приходские священники и протопопы. Правда, уже московский собор 1666–7 года постановил, что «еретики и раскольники не токмо церковным наказанием имут наказатися, но и царским, сиречь градским законом и казнением»⁸³; но это постановление, обрекавшее всех раскольников без различия на гражданские казни, долгое время, как свидетельствует история, оставалось без исполнения. Не говорим уже об епархиях, далеких от Москвы, – в самой Москве – центре тогдашнего управления церковного и гражданского – ревнители старины долго и после московского собора 1666–7 года жили тихо и мирно без всяких преследований за свои убеждения со стороны власти. Об этом засвидетельствовал собор 1681 года, бывший в Москве и заявивший, что до этого времени в самой Москве раскольники не только жили, но и свободно действовали в пользу своих убеждений, например, свободно продавали разные тетради, листы и столбцы, в которых излагалось раскольническое учение и которыми защитники старины старались совращать православных в раскол⁸⁴; а когда начался (в 1682 г.) в Москве известный раскольнический бунт, оказались в столице православия целые тысячи народа, державшегося старины; самые вожди раскола разгуливали в это время по улицам Москвы свободно и беспрепятственно, уча народ стоять твердо за «древнее благочестие». Что же касается указания раскольников на осаду Соловецкого монастыря, то это – частный и притом единственный случай, когда власть простерла свое неблаговоление на целое общество людей, объявивших себя против преобразований патриарха Никона, и подвергла их за это всем неприятностям осадного положения. Но если несомненно, что раскольники в первую пору своей жизни пользовались относительною свободою, то с другой стороны выше всякого сомнения и то, что вскоре после так называемого стрелецкого раскольничьего бунта положение их сделалось более, чем тяжелым. В 1684 году, в правление той самой Софьи Алексеевны, которая для того, чтобы сделаться правительницею государства, обращалась за помощью к стрельцам-раскольникам и не только позволяла, но даже приказывала им совершать в Москве всевозможные бесчинства: грабить домы, убивать бояр – приверженцев партии Нарышкиных и проч., явилось против раскола постановление, узаконявшее пытки для приобретения дознания от оговоренных в расколе и огненную смерть для тех, которые «покорения св. церкви не принесут», – узаконение, подвергавшее «жестокому наказанию» кнутом тех православных, которые держали у себя раскольников и не доносили о них, – осуждавшее «на смерть без всякого милосердия» перекрещивателей, хотя бы они раскаялись, «церкви Божией покорение принесли и отца духовного принять и св. тайн причаститися желали истинно», – подвергавшее кнуту всех, перекрещивавшихся у раскольников, даже и в том случае, если «они в том учнут винитися без всякия противности», – осуждавшее на кнут даже тех раскольников, которые «от неразумия или в малых летах стояли в упрямстве в новоисправленных книгах», т. е., которых вся вина состояла только в том, что они по недосмыслию не принимали новопечатных книг, – подвергавшее конфискации движимого и недвижимого имения и раскольников и тех, y кого они жили, и поручителей, которые ручались за них, – постановление, которым полагалось бить кнутом даже тех, кто доставлял раскольникам пищу, питье и проч., хотя бы эти благотворители сами и не держались раскола, и проч. и проч.⁸⁵. Поражены были раскольники, узнав о таком распоряжении бывшей прежде милостивою к ним правительницы государства, и начали думать крепкую думу о том, что делать им теперь, когда новым указом содержание «древнего благочестия» запрещалось решительно и безусловно. Следствия этой думы известны. Те из раскольников, которые жили вблизи границ, на окраинах государства, не желая попасть на костер, или, по меньшей мере, испытать на своих спинах ударов кнута, оставляли любимое ими отечество и переходили за «рубеж», в надежде найти «ослабу древнему благочестно» в странах иноверных. «Таковому указу разгласившуся, говорится в одном раскольническом сочинении, ревнители древних преданий бегу яшася, по разным местам разсеяшася... видевше людие толику бурю гонения на них возстающа, обща вси совет положиша отъити в Польшу, и тако усоветоваша поидоша и поселишася во области пана Халецкого при реке Ветки... Гонению в великороссии на староверцы належащу, мнози, оставляюще своя отечества, течаху во оная на Ветке прославляемая места, изволяюще странствие, оземствоваше паче утешения своих мест со отступлением, и сицевыми народы пустая места и зверопаственная населяхуся, и вместо древес людей умножение показаса»⁸⁶. Но не одна Польша населилась нашими раскольниками в это время; ревнители старины бежали и в другие страны: в Швецию, на Кавказ, в Пруссию, в Турцию и проч. «Здесь по крайней мере возведем окрест мысленнии очи свои, говорит сочинитель раскольнической церковной истории и пробежим общим взглядом не токмо по российским пределам, но и по всей Европе, а частию и Азии, для чувствительного понятия и справедливого заключения о важности сего церковного преврата, чего не случалось в российской церкви даже в целом ее веке. Како из той божественной ограды столь разгнаны были словесные овцы, что исполнились ими и горы, и холмы, и непроходимыя дебри. Населились от веков незаселяемые отдаленные сибирские и кавказские горы, умножились российским народом области: Малороссийская, Белорусская, Польская и Бессарабская. Наделились тем же уделом в значительном числе целых обществ многие державы: Турция европейская и азиатская, Валахия, Молдавия, Австрия и Пруссия. И ce такое бесчисленное множество российского народа и многое число духовенства от иноческого и священнического чина единственно по причине невозможности внутрь России содержать древле церковных чинов и уставов, которое там запрещено было под жестоким притеснением и казнью, вынуждены были оставить всю приверженность свою к отечественной природ и искать прибежища и свободы веры в чужих пределах»⁸⁷. Само собой понятно, что переселение раскольников за «рубеж» не могло не отзываться тяжелыми последствиями для их экономического бытa, или по выражению автора церковной истории, «коренного домохозяйства»; а это, в свою очередь не могло не иметь влияния и на семейный быт переселенцев. Оставляя отечество, раскольники, естественно, должны были «лишатися домов и стяжаний», которыми владели в России, должны были на новых местах жительства обзаводиться снова хозяйством, а эти заботы для многих могли служить сильным препятствием к вступлению в брак; время ли думать об удовольствиях семейной жизни человеку, у которого нет ни кола, ни двора? Случалось при этом и то, что муж по ревности к «древнему благочестию» бежал за границу, а жена, как «слабейшая, не хотяще стяжания и дома лишитися», а может быть и по другим соображениям, к «новодогматствованию приступала» и тем приобретала право на спокойное пребывание в отечестве, и таким образом происходил разрыв семьи, – новый повод для многих оставаться вне брака.

Если же в жизни даже тех раскольников, которые бежали за границу и пользовались там относительною, а иногда и полною, свободою, было не мало такого, что удерживало заблуждающих от брачных связей, то что же сказать о тех ревнителях старины, которые по каким-либо обстоятельствам должны были оставаться в отечестве? Положение этих последних раскольников было таково, что семья вместо счастья и радостей могла приносить им одни только беды и несчастия. Вот краткий очерк тех явлений, которыми полна была жизнь раскольников, оставшихся в России, после издания указанного выше узаконения против заблуждающих. Одни из ревнителей старины более других слабые и малодушные, а может быть и более других сильные и фанатичные, не ожидая встречи с агентами правительства, собирались толпами и сожигались. «А елицы не могоша вышеписанных мук терпети, говорит историк выговской пустыни, мнози же и число превосходящий народи, вооружающеся верою, собирахуся, кому где возможно бяше. При нашествии мучителей и от них сожигахуся, a оныя от их наезду с оружием и с пушками, боящеся их мучительства, сами сожигахуся»⁸⁸. «И до таковыя скорби доведе то лютое мучительство, говорится в другом раскольническом сочинении, яко хранящии древнее благочестие обоего пола людие, не могуще тех мучительных, жестоких и долговременных томлений понести, a скрытися от ищущих повсюду лютых гонителей ни в самых горах и вертепех, ни в непроходимых дебрех места не обретаху, и того ради принуждени бяху с малолетными отрочатами и с престарелыми и немощными родительми сбиратися в едину храмину и при наезде хотящих яти их для жестокого принуждения к новинам многих свирепых воинов сами себе огнем и дымом горцей смерти предаваху»⁸⁹. Так в 1687 году раскольники в числе 27ОО человек сожглись в Палеостровском монастыре в том же монастыре в 1689 году сгорело до 500 раскольников. В 1693 году в деревне Строкиной (Новг. губ.) сгорело до 800 раскольников⁹⁰. В истории выговской пустыни указывается весьма много подобных же случаев самосожигательства раскольников. Так в 1687 году дошли до живших в лесу с некоим Пименом раскольников слухи, что для поимки их посланы сыщики; раскольники, скрывшись у некоего «христолюбца», собрались «в большую храмину и около хором стену крепкую оградиша»; явились сыщики. «Видев же отец Пимен со своими собранными их лютое нападение, суровое свирепство, звериную наглость, в руки немилостивые вдатися трепетаху, да не како собранное его стадо в расхищение и попрание будет, скончашеся огнем благочестно и с ним к другой тысящи несколько народу»⁹¹. В 1689 году некто Иосиф собрал около себя толпу раскольников и при приближении сыщиков, опасаясь, чтобы кто-либо по малодушию не отпал от «древлеотеческого церковного благочестия», со «своим собранным народом благочестно по законех отеческих с пяти стами или с шестью огнем скончатися изволи»⁹². Неизвестно, в котором году, сожглось недалеко от Олонца около 1000 раскольников, близь Корельских Лопских сел – 480 человек, в Шуйском погосте – 25 раскольников, в селе Совдозерском 280 человек⁹³; около 100 человек сгорело с неким Петром по прозванию Ошмарь⁹⁴. Все указанные случаи самосожигательства раскольников происходили в северной России; но подобные же кровавые явления случались и в других местах, – в центре России. Так по свидетельству Розыска⁹⁵, неизвестно, в каком году, крестьяне разных сел (Княгинин и Мурашкина) и деревень Ннжегородской губернии собрались в овин, причастились своим причacтием, связались «тонкими вервями по два и по три в снопы» и в таком виде сожглись. В 1709 году донесено было св. Дмитрию ростовскому иеромонахом Игнатием, что в его приходе (пошехонского уезда) «сожглося душ обоего пола и всякого возраста 1920, кроме иных окрестных сел и деревень, в коих бесчисленное множество народа пожгошася», – так, что «исполняшеся воздух от трупов сгорающих смрадной вони на многи дни»⁹⁶. Вообще в следствие узаконения 1684 года, подвергавшего раскольников строгим преследованиям и смерти, y нас гибли тысячи народа. И притом огненная смерть считалась ревнителями мнимо древнего благочестия не единственным исходом из безвыходного положения, в которое поставлены были защитники старины распоряжением Софьи Алексеевны. Вывали случаи, что раскольники доводили себя до смерти намеренным голодом⁹⁷, иные, при встрече с сыщиками, бросались в воду и утопали⁹⁸ и проч. «Инии же, урвавшеся от кровоядных мучителей, в воде утопаху и ножем зарезовахуся и в разженную в доме своем пещь вривахуся, и кто как можаше, для сохранения древнего благочестия самоубийственно везде и всюду умираху»⁹⁹. Трудно и даже невозможно определить в точности числа раскольников, так или иначе погибших в конце XVII и в самом начале XVIII века, в следствие строгого преследования властью ревнителей старины; но во всяком случае то несомненно, что число пострадавших было не мало¹⁰⁰ и что в то время вообще никто из заблуждающих не мог считать себя спокойным и безопасным. А после этого нужно ли доказывать, что приверженцы «древнего благочестия» самым внешним положением своим почти невольно побуждались к исполнению учения о безбрачии, явившегося в расколе в следствие прекращения в нем законного священства? В истории выговской пустыни рассказывается следующий интересный случай, имеющий отношение к развиваемой нами мысли. В одной пустыне Каргопольского уезда жило не мало раскольников; дошел слух об этом до властей; послано было несколько сыщиков схватить раскольников и представить их в Каргополь; при приближении посланных раскольники заперлись в часовне и не сдавались; а так как число агентов власти было мало в сравнении с числом раскольников, то в настоящий раз все дело ограничилось только тем, что сыщики часовню оцепили караулом и послали известие об этом в Холмогоры с просьбою прислать подкрепление. Доколе шла эта переписка, доколе из Холмогор шли на помощь посланным «стрельцы со оружием воинским», времени прошло не мало, «яко близь полугодища», а раскольники между тем все сидели «в затворе». Наконец, прибывшие на место действия стрельцы, вместе с понятыми и Каргопольскими солдатами, обступили часовню, «хотяще всех живых взяти». Видя это, раскольники зажгли часовню «и от дыму падоша вси ниц и быша мертви». Солдаты бросились к часовне, пробили в стене отверстие и начали чрез него таскать крюками лежавших без чувств раскольников. Из вытащенных таким образом раскольников одни оказались задохшимися от дыму и совершенно мертвыми, другие были только в обмороке и скоро были приведены в чувство. Оставшиеся в живых после сами признались, что они «были не без искушения и грета в запоре», и вот в какие разглагольствия пускается автор истории выговской пустыни по поводу этого обстоятельства: «ах наше бедное житие и бесстрашие, седяще в запоре к смерти готовляхуся. а страсти плотские и диавол и плоть ратует: ибо внутрь никакой преграды не имелося, наперед не сделана; a тут и делать не из чего и хранити было невозможно, что вси люди стали молодыя, a жили в одном месте, в одной часовне и в одних келиях, а келей было близь часовни мало и в тех преград никаких не было, такоже и в часовни, а кои кельи были у овыих свои подале, и в те отходить не смели и свои не спускали для наезду гонителей, а тут теснота, житие и спание в одном месте; аще бы не Господь малыми людьми укреплял, и вси бы сдалися сами, того ради Бог и из огня отринул, что недостойны к смертному скончанию: и быша кии непорочны, тии и близь проломленного теста сгореша, а овыя сказали, на другой стороне быша, которые в грехопадении повинны, и от другой стены выволочены быша вон. Бог сие разбираше, а не человек. Веляше Бог готовым всем быти готовитися к смерти: готовых Бог приемлет и венчает, а не готовых с милостию своею еще и на покаяние оставляет. И выволоченных из часовни свезоша на Холмогоры, отдаша за караул п в допросах жестоких вси повинушася и сдашася, к новинам приведоша их, по своему обыкновению, и после распустиша»¹⁰¹. Из этого повествования ясно видно, как смотрели на чувственные удовольствия раскольники, обрекавшие себя на огненную смерть. Они видели в них неодолимое человеческими силами препятствие к получению мученического венца за веру, ради чего собственно и жертвовали жизнью доведенные до фанатизма гонениями ревнители старины, видели признак слабости в вере недостойный истинного христианина. А отсюда легко понять, какого сочувствия могла ожидать себе проповедь о безбрачии от подобных искателей мученичества; в безбрачии они видели не только дело необходимости, но и нравственный долг всякого, кто за веру готов был на всевозможные жертвы, даже на смерть.

Но не все же из раскольников, оставшихся в пределах отечества, сожигались, или умирали каким-либо другим образом, из опасения среди мучений отказаться, от древнего благочестия. На подобный отважный шаг, требующий особенного нравственного закала, или особенно устроенной организации, были способны только особенные личности. Что же оставалось делать большинству, массе заблуждающих, которая, не желая расстаться с любимою стариною, в то же время не имела ни малейшей охоты добровольно и преждевременно жертвовать для сохранения этой старины жизнью, хотя и не прочь была терпеть из-за этого разные невзгоды? Оставалось или защищать свои убеждения пред властью, преследовавшею эти убеждения, – силою, или, не надеясь на собственные средства, чтобы противостоять власти, – бежать от ней в леса и трущобы и там устроять религиозную жизнь на тех началах, против которых была объявлена правительством конца XVII века беспощадная война. Но очевидно, что первый: из указанных шагов был слишком рискованным, чтобы на него могли решиться многие. Правда, в конце XVII века главная сила власти заключалась в стрельцах, которые сами сочувствовали ревнителям мнимой старины, но надеяться на эту силу раскольники все-таки не могли много, так как стрельцы уже показали однажды, что за «вино и пиво» они готовы выдать власти «свою братию» с руками и головами. От того-то мы и видим, что тогда, как некоторые из раскольников, преследуемые правительством, группируются под руководством расколоучителей в шайки и с оружием в руках защищают пред властно свои верования, – большинство, не надеясь на свои силы и в то же время не имея возможности жить спокойно в городах и селах, бежит в леса непроходимые, в пустыни ненаселенные, – туда, где до того времени, быть может, не ступала и нога человеческая. «А котории хранящие древнее благочестие, говорит историк выговской пустыни после описания разных страданий, которым подвергались раскольники на основании узаконения 1684 года, – мук не могоша терпети и вышеписанным смертем предаватися, вси бегаху в непротодимыя пустыни, крыющеся от лютости нестерпимыя и гонения многомучительного, домы своя оставляюще»¹⁰². Нужно ли доказывать, что внешнее положение тех и других раскольников, т. е. как решавшихся силою отстаивать пред властью свои мнения, так и скрывавшихся от власти, было одинаково благоприятно развитию в массе заблуждающих учения о безбрачии и всеобщем девстве? В самом деле, представим себе напр. положение раскольников, которые, после разных переходов с места на место, засели наконец «в больших крепостях Тамбова и Козлова» – с целью отстоять в случае нужды «свою древнюю веру» силою. Вот известие об этом доходит до правительства; посылается приказ «тех воров переимать и пристанища их разорить и непослушников соборной п апостольской церкви и... царскому величеству казнить смертию». Отряд воинов в 1000 человек окружает захваченные раскольниками крепости; начинается битва, кончающаяся тем, что 500 раскольников не сдались тысяче казаков; это ободрило ревнителей старины, но на долго ли? Правительство, узнав об упорстве раскольников, шлет новое предписание донскому атаману – с приказанием по крайней мере «однолично тех воров переимать», если уже нельзя взять их всех вместе, a до этого благоприятного исхода дела – окружить пристанища раскольников караулом и «стеречь накрепко, чтоб к тем ворам ни с которые стороны хлебных и иных харчевых никаких запасов не пропустить», т. е. по просту: морили раскольников голодом. Разумеется, в конце концов, власть торжествовала, а раскольникам переловленным чинили казнь и наказание, если они не изъявляли желания быть «послушниками соборной и апостольской церкви и... царскому величеству»¹⁰³. Если мы припомним тот исторический факт, что на Руси все общества, когда-либо составлявшиеся для преследования какой-либо трудной и опасной цели, первым условием для своих членов поставляли безженство, то согласимся, что раскольники, решавшиеся бороться с властью за свои убеждения, в виду указанных опасностей и почти неминуемой смерти, не только могли, но даже должны были бы сами прийти к мысли о безбрачии, если бы эта мысль не явилась в расколе еще прежде в следствие других, выше указанных нами, причин; потому что семья только увеличивала бы трудности их и без того не легкого положения, – мало того: могла даже вредно действовать на их энергию в борьбе с властью.

Положение раскольников, оставлявших города и села и скрывавшихся от преследований власти в лесах и пустынях, было несколько иное. Но и эти бездомовные скитальцы терпели такое горе и нужду, что мысль о семье никак не мирилась с их трудными обстоятельствами. Прежде всего, оставляя, из опасения попасть в руки власти, свои домы и имущества, раскольники, убегавшие в леса, делались чрез то совершенно нищими, которым не редко приходилось не иметь насущного куска хлеба и теплого, спокойного пристанища. Жизнь таких скитальцев была более, чем тяжела. Для пропитания себя они должны были расчищать лес, готовить для посева землю, при чем распахивали ее вместо сохи и бороны то «копоругою», то «мотыкою»¹⁰⁴, т. е. самыми простыми и неудобными инструментами; но и этот нечеловеческий труд часто не вознаграждался; нередко мороз, «яко огнь», по выражению жития инока Корнилия, попадал землю, посеянный хлеб вымерзал недозрелый и бедные скитальцы принуждены были питаться сосновою и березовою корой, дубовыми желудями и разными травами¹⁰⁵; и подобные неурожаи иногда продолжались несколько лет сряду. Чтобы укрыться от непогоды и холода, многие из раскольников-беглецов должны были, за неимением келий, жить в шалашах, брошенных рыболовами и звероловами, а нередко согревались при помощи только зажженных костров¹⁰⁶, и так проводили некоторые целую зиму, – зиму северную, суровую. Так, по свидетельству историка выговской пустыни, провел первую, по выходе из отцовского дома, зиму Андрей Денисов, известный беспоповщинский писатель, вместе с спутником своим Иоанном Белоуховым: «в чащах леса скитающеся, говорит Иван Филипов, богорадное оно и самоозлобленное начинают житие; ни стены, ни покрова от зимния студени имуще, огненной точию приседяще нудии и от принесенных с собою потреб мало вкушающе»¹⁰⁷. Более, чем странно, было бы думать подобным людям об удовольствиях семейной жизни, когда жизнь их не давала им ничего, кроме тяжких лишений и неустанного труда. «Одна голова – не бедна», говорит русская пословица, а женщина на Руси никогда не считалась хорошею помощницею в трудном деле. Далее: как ни тяжелы сами по себе голод и холод, которые терпели раскольники, скрывавшиеся в лесах от преследований власти, но с этими бичами бедного человечества могли еще отчасти бороться те из беглецов, у которых были сильные и здоровые руки и любовь к труду. Соединившись в артели, они могли дружным трудом и выстроить хижины для защиты себя от холода и выжать из земли, по крайней мере, столько хлеба, чтобы не умереть от голода. Но была в жизни беглецов другая тяжелая сторона, которой не могли победить уже никакие усилия человеческие. Это – постоянное опасение за целость своих потовых, кровавых трудов, и даже – за безопасность своей собственной личности. Оставляя свои родные пепелища и убегая в леса, раскольники надеялись таким образом скрыться от взоров власти, но это, однако же, не спасало беглецов. Лишь только исчезал из селения какой-либо ревнитель старины, как немедленно лица, преданные власти, давали знать об этом, куда следует; и вот начинались поиски за беглецом по лесным трущобам; не легкое было дело – отыскать убежавшего раскольника в лесах, тянувшихся нередко на целые сотни верст; но, не смотря на то, что ревнители старины старались выбирать для своего жительства самые отдаленные и глухие места, что они употребляли всевозможные предосторожности к тому, чтобы хижины их не были известны никому из православных, – сыщики часто нападали на следы обитателей лесных трущоб и, если не всегда успевали захватить их в свои руки, то, по крайней мере, всегда считали своим долгом истребит жилища защитников старта и забрать все приготовленные ими съестные припасы. В истории выговской пустыни указывается не мало подобных случаев. Так напр., говоря о некоем Виталие московском, историк замечает: «но злии гонители христиан тако его озлобиша, яко и келию его сожгоша и запасы у него ограбиша, он же от них убеже на лес»¹⁰⁸. Неудивительно после этого, что напуганные сыщиками раскольники, лишенные крова и хлеба, отмораживали себе руки и ноги и по 8 дней проводили без пищи¹⁰⁹; неудивительно также, что многие из беглецов, не ожидая нападения сыщиков, при первом известии о их приближении, сами бросали свои жилища, выстроенные с таким трудом, и уходили в болота и трясины в надежде, хотя здесь скрыться от рук, посланных властью. «И бысть в то время всем староверцем страх велий, говорит Иван Филипов, по поводу погони сыщиков за старцем Питиримом, и в то время Даниил Викулов с Устрецкого завода сестру свою с мужем Леонтием Баталовым и с детьми вывез с заводу, и бысть из заводу в след их погоня и сыск, и оной Даниил и с сестрою и зятем, не смеявше в Суземок ехати, ни в волостях жити, для погоны, и заехавши в Онежскую Кумсогубу и тамо по островам в пустых келиях ловецких и на лесу у нудей огненных весь пост скитахуся. А в Суземки бысть страх всем боящимся гонителей и всякому жителю пустынному бежащу от своея келии»¹¹⁰. А другие сами жгли свои кельи– «того ради, дабы слух прошел, яко бы людие гонимые сгореша»¹¹¹. Но не всегда успети сыщиков ограничивались только тем, что они сожигали бедные хижины раскольников н забирали их убогое имущество. Выбирая для своих поисков большею частью осеннее время и глухую, темную ночь, они часто успевали ловить и самих раскольников. «И прислаша с Олонца начальника с солдаты, говорит сочинитель истории выговской пустыни об одном из таких случаев, и взяша к себе людей в помощь, знающих по лесу ходити, и шедше в выговскую пустыню к Тамбичь озеру во осень нощию, и поймаша соловецкого старца Германа да келейника его каргопольца Василия Быкова н келию разграбиша и сожгоша, а самих озлобиша и скованных послаша за крепким караулом в новгородский разряд»¹¹². Таким образом к кочевой, трудовой, холодной и голодной жизни раскольников, скрывавшихся в лесах, часто присоединялись еще канцелярские допросы, никогда не кончавшиеся добром для пойманных раскольников, если только они не хотели изменить мнимо «древнему благочестию». A после этого становится понятным известие историка выговской пустыни, с которым согласны и православные писатели, что не только те из защитников старины, живших в лесах, которые были неженаты, даже и не мечтали об удовольствиях семейной жизни, а скорее принимали иночество и жили «жестоким житием», но и те, кои селились в лесах в одних кельях с женами, жили, «яко не имущие жен»¹¹³. К такому строгому, аскетическому целомудрию понуждала раскольников, – кроме невозможности, но не имению священства, заключать брак, – самая остановка их жизни. Людям, которые «днем обедали, а ужинать и не ведали что, многажды и без ужина жили», и часто вынуждены были питаться «соломянным хлебом»¹¹⁴, – которые при малейшей опасности со стороны агентов власти должны были переходить с места на место и прятаться в трясины и болота, хотя бы это было в дождливую осень, или в зимний холод, – которым, наконец, не сегодня – так завтра предстояло удовольствие попасть в руки судей и испытать на своей спине искусство заплечного мастера, – таким людям не до наслаждений супружеской жизни, если бы даже этими наслаждениями можно было пользоваться законным образом. Но «за рассыпанием руки людей освященных» законного брака для беспоповца не существовало, и, следовательно, отдаваясь влечению плоти, он должен был грешить – и притом в виду пытки и, может быть, самой смерти. На подобный шаг, разумеется, не могли решаться люди, у которых доставало твердости воли, для сохранения «истинной веры», терпеть все указанные нами невзгоды жизни и которые, по выражению историка выговской пустыни, были «в гонительных волнениях, – аки в нощи бурней и темной»¹¹⁵.

Наконец, не можем не поставить на вид еще одного обстоятельства из жизни раскольников, бежавших от преследований в лесные захолустья. Оставляя, из опасения попасть в руки правительства, места своего жительства, раскольники не редко вместе с домами и имуществом бросали на произвол судьбы и свою семью, не решавшуюся, или даже не могшую, по обстоятельствам, пуститься в неизвестное странствование. А от этого происходило то, что часто, без всякого наперед обдуманного намерения, единственно по требованию обстоятельств, совершался в среде раскольников разрыв семьи, и беглецы, помимо собственной воли, делались бесприютными, одинокими скитальцами. Что же оставалось делать подобным невольным «девственникам»? Обзаводиться семьей снова не позволили – и память о прежней семье, покинутой, но все еще дорогой сердцу, и голос совести, требовавший верности прежнему «закону», и, учение той веры, из-за которой одинокий скиталец расстался с женой и детьми, и наконец, та страшная неизвестность будущего, которая кошмаром давила каждого из подобных бездомовников. И вот, чтобы заглушить в себе самое воспоминание о прежних радостях и счастии, подобные личности начинали вести ту суровую жизнь, которая на языке писателя истории Выговской пустыни известна под именем «жестокого жития и которая способна была убивать всякую мысль об удовольствии; являлись таким образом в среде раскольников люди, которые своим жесточайшим подвижничеством, на какое способен незнающий нежности простой человек, возбуждали в толпе удивление и благоговение и за которыми толпа шла без оглядки, куда бы ни вели ее эти подвижники, хотя бы к самому строгому аскетизму.

Впрочем, независимо от указанных проповедников «сурового жития», учивших раскольников строгому воздержанию и целомудрию, так сказать, по необходимости вследствие тяжелых семейных испытаний, стояло в это время во главе заблуждающих не мало и других лиц, которые проповедовали своим клиентам необходимость девства, так сказать, по призванию, по принципу, – и авторитет которых во мнении ревнителей старины был выше всякого сомнения. Это – монашествующая братия, восставшая против церковных преобразований п. Никона и потом рассеявшаяся по всей необъятной России с проповедию о конечной погибели «истинной веры». Что бы кто ни говорил о причинах появления у нас раскола, а история свидетельствует неопровержимо, что, в начале раскола, первыми и главными проповедниками «древнего благочестия» были лица духовные, и между ними – монашествующие. Народ шел только в след за этими вожатаями. Факт не особенно приятный, если иметь в виду сословную честь, то и не до такой степени возмутительный, чтобы в объяснение его нельзя было представить самых серьезных оснований. Прежде всего – духовенство более всякого другого знало те многообразные формы, в которых выражалось у нас пред патриаршеством Никона православие и благочестие, а, следовательно, оно скорее всякого другого могло заметить перемену этих форм. Далее: признавая в течение целых десятков лет эти формы единственно правильными, духовенство по тому самому не могло не заявить протеста против перемены их; и в этом протесте справедливость требует видеть не одно неповиновение власти, – дело непохвальное, – но и искреннюю преданность той доктрине, представителем которой духовенство являлось в глазах общества, – черта, заслуживающая полного внимания. Наконец, сознавая свои обязанности в отношении к народу, духовенство не могло не заявить о новом порядке вещей и своим пасомым, а встретив в народе привязанность к прежнему строю церковно-религиозной жизни – тому строю, в котором воспитали массы те же пастыри церкви, лица духовные должны были или сознаться пред пасомыми, что они сами не знали до последнего времени истины и учили других лжи, или, находя такое признание страшным не столько ддя человеческого самолюбия, сколько для пастырской совести, – должны были объявить народу, что вводимые патриархом реформы не истинны и таким образом – стать во главе защитников «древнего благочестия». История свидетельствует, что большинство современного Никону духовенства решилось на последний шаг, – шаг опасный, не обещавший сторонникам «древней веры» ничего хорошего, но, во всяком случае, шаг весьма естественный и даже не бесчестный, особенно если иметь в виду то обстоятельство, что духовенству не были объяснены надлежащим образом причины как исправления книг, так и изъятия из употребления книг старых¹¹⁶. Впрочем, долг справедливости требует сказать, что духовенство белое, объявив себя против церковных преобразований Никона, действовало в этом направлении, за исключением иосифовских справщиков, довольно уклончиво и пассивно. Не признавая распоряжений патриарха правильными, но в тоже время сознавая, что открытое неповиновение этим распоряжениям могло вызвать со стороны церковной власти строгие меры против непокорных, духовенство белое не противилось принятию новоисправленных книг; только, приняв их и положив в надежное место для хранения, оно продолжало совершать службу по книгам старопечатным – со всеми теми обрядовыми особенностями, против которых вооружался п. Никон¹¹⁷. Двоедушие – не похвальное; но оно объясняется самою обстановкой жизни белого духовенства. Привязанные к своим местам – насущным пропитанием, обремененные семьей, нередко многочисленной, приходские священники, по необходимости, должны были умерять свою ревность «к древнему благочестию» и действовать против нового порядка вещей с благоразумною осторожностью. Иначе им грозила опасность лишиться своего прихода и чрез то обречь себя и семью на голодное существование, a может быть, и на большие беды. В другом совершенно положении находилась лица духовные – монашествующие. Привыкшее к лишениям и нуждам всякого рода по самому образу своей жизни, не связанное с миром никакими сердечными узами, духовенство монашествующее могло смело восстать против мнимого нарушения истинной веры, зная, что ему нечего терять от немилости церковной власти, или вернее: с радостью готовое – к прежним подвигам жизни по вере присоединить новые подвиги страданий за веру. Так и было на самом деле. Не ограничиваясь открытым протестом против церковных преобразований в своих монастырях, многие из монахов, лишь только стали рассылаться по церквам новоисправленные книги, бросили свои обители и начали, по выражению п. Иоакима, «по мирских дворех волочитися»¹¹⁸ с проповедью о повреждении патриархом истинной веры¹¹⁹. Это странствование монашествующей братии по России с проповедью о неправильности новоисправленных книг усилилось еще более после московского собора 1666–7 года, из определений которого ревнители старины увидели, что не один п. Никон, но и прочии архипастыри русской церкви признали прежнюю церковную практику во многом неправильною, и – особенно после осады и взятия Соловецкого монастыря, когда приверженцы старого порядка вещей yбедились, что их не могут спасти от преследований власти ни крепкие стены, ни «пушечки – галаночки». По словам Денисова, по прибытии к Соловецкому монастырю Игнатия Волохова, обитатели монастыря «собираются вси в соборную келью и советуют крепкодушным мужем во обители пребывати, немощным же и страшливым сердцам к брани на брег морский отъехати». И хотя раскольничий историограф здесь же замечает, что «сему совету во уши всех братий возвестившуся, малы нецыи от инок и белец на брег изыти восхотеша»¹²⁰, но это, очевидно, пристрастное известие Денисов сам же опровергает, говоря в конце своей истории следующее: «егда воинство осадити и разорити киновию готовяшеся, тогда отец киновийских общесоборным советом мнози на брег моря отъехавше иноцы и бельцы, по пустыням поселившеся»¹²¹. История же свидетельствует, что в числе выходцев из Соловецкого монастыря были и «многострадальный Епифаний», и «дивный отец Савватий», и «диакон и экклесиарх бывый киновии Игнагий», и «смиренномудрый и крепкий Герман», и «Иосиф, глаголемый сухой», и «Евфимий дивный», и «дивние пустынножителе, Павел священно-инок, Серапион диакон и Логин слуга», и «Геннадий, глаголемый Качалов» и множество других лиц¹²². Нет сомнения, что после грозы, разразившейся над Соловецкою обители, монахи и других монастырей, не считая себя безопасными в свои обителях, оставляли места своего жительства и начинали бродить по России. По крайней мере, царь Феодор Алексеевич жаловался отцам собора 1681 года, что «многие монахи отходят от монастырей своиx», что, странствуя по разным местам, они «церковное пение отправляют не по исправным книгам», что «люди», которые встречаются с ними, «имеют их за страдальцев» и что «от того урастает на святую церковь противление»¹²³. На долю Поморья, где образовался первый и главный беспоповщинский толк, пришлось особенно много учителей раскола из выходцев – монахов. Пустынная и лесистая местность этого края была причиной того, что сюда бежали монахи не только из ближайших монастырей, но и из самых отдаленных обителей. Главную же роль здесь играли выходцы Соловецкого монастыря – так, что, по словам самих раскольников, известная выговская пустыня была ни что иное, как «малая речка, истекшая от источника великого, Соловецкия преподобных отец и мирских молитвенников Зосимы и Савватия обители»¹²⁴.

Что же делали и чему учили эти новые учители старой, как говорили они, веры? «Прочии отец соловецких, говорит Денисов после поименного перечисления разных выходцев обители, они во время разорения по странам российским во оземствия, ови же прежде исшедше, странствованием благочестивне рассеяшася, и идеже аще во градех и весех, аще в пустынех, скитех и оттождении житие стяжавше, добродетельными исправленьми многи на стези древле благочестивых церковных законов навратиша, многи на спасительное житие наставиша»¹²⁵. Из этих слов видно, что монахи, уходившие из своих монастырей вследствие недовольства церковными преобразованиями, поставляли себе задачей не только утверждать народ в хранении «древлеблагочестивых церковных зако нов», т. е. всех тех обрядовых особенностей, которые были изменены Никоном, но и учить его «спасительному житию». «Навращая массы на стези древлеблагочестивых церковных законов» учители–монахи не вводили в систему раскольнических верований ничего нового сравнительно с тем, чему учили своих прихожан и приходские священники, ставшие на стороне раскола. Но «наставляя слушателей на спасительное житие» они, по самому складу своих понятий о благочестии, не могли не вдаться и действительно вдались в крайность. Привыкши к своему монастырскому образу жизни, считая этот образ жизни единственно правильным и спасительным, учители раскольнические из монахов хотели и жизнь мирян, слушавших и принимавших их учение, устроить тоже на началах монастырских, забывая, что рекомендуемый ими путь пригоден только для избранных. Всего больше, как известно, это стремление раскольников–монахов к проведению своих начал в жизнь масс раскольнических обнаружилось и осуществилось в устройстве так называемой выговской пустыни. Порядок жизни в этом первом и главном раскольническом ските был устроен, благодаря влиянию соловецких выходцев и монахов других монастырей, на началах чисто монастырских – так, что сами обитатели этого скита с гордостью говорили в свое время, что «общежитeльcтво их «начало прият и устроися от Соловецкия обители яко благословением, тако чином и уставом»¹²⁶, что в частности выговское «общежительство чином и благословением соловецких отец вкоренено и священноигумена Досифея благословением насаждено, к сим же и староскитского отца Корнилия и прочих отец пустынных молитвами и благословением утверждено»¹²⁷. Само собой понятно, что, отзывая всех к монастырскому образу жизни, учители раскольнические из монахов не могли не коснуться и той стороны из жизни мирян, которою последние всего менее походили на монастырских затворников, т. е. брачных связей их. Призывая «к спасительному житию» всех без различия, и мужчин и женщин, и холостых и женатых, расколоучители – монахи, под влиянием своего взгляда на брачное сожитие, как на дело, по меньшей мере, не чистое, не прежде принимали слушателей своих в число своих учеников, как взяв с них обет – вести на будущее время жизнь строго – девственную, и поэтому холостых и незамужних обязывали к всегдашнему безбрачию, а женатых «разводили на чистое житие». «К сему блаженному отцу, говорится в истории выговской пустыни об Игнатие, Соловецком выходце, мнози от благочестивых прицепившеся, моляху его с ним пребывати и предводительством его спасенным быти, еже и сотвори боголюбная она душа... и нача в сей пустыни общее житие не токмо по благословению отец соловецких, но и благословением игумена Досифея: бяше бо отец духовный, иже повеле ему женск пол особь в пустыни от братии зданием жилищ отделити и велием опаством целомудренное наблюдати житие; иже и велием опаством по священным писанием общежительные же и целомудренные уставы соблюдаше»¹²⁸ начаша людие ко отцу Корнилию приходити, пишет историк выговской пустыни о другом расколоучителе–монахе, с градов и волостей от гонения, он же их учаше древлецерковное благочестие хранити, а от Никоновых новин бегати и удалятися, овых крещаше, а овых исповедаше, овых же постригаше, и наказуя их и уча к пустынному терпению, всякую нужду терпети, чистоту телесную хранити, и веляше овым с Даниилом и Андреем жити, а овым в пустыни вселятися, где кто изволяше, по их желанию и прошению; токмо молодым людям веляше под началом жити и труды пустынные носити»¹²⁹. Чтобы успешнее действовать на толпу, расколоучители–монахи, требуя от всех девственной жизни, прибегали нередко к разного рода выдумкам и анекдотам. Так инок Корнилий, по мысли и плану которого и устроилось выговское общежительство, обрекавшее всех на безбрачие¹³⁰, обязывая своих учеников к девству и желая доказать им, что подвиг целомудрия – бремя не неудобоносимое, указывал им в пример, между прочим, самого себя, как такого человека, который выходил победителем плотских движений в самых трудных обстоятельствах. «Раз, рассказывал он, случилось мне заночевать у одной вдовы, красивой лицем и не старой возрастом. Она пустила меня, но сказала: хотя пущу ночевать, да спать тебе со мною. Я решился ночевать за крайней непогодой: дул сильный ветер со снегом. Лег я на место и уснул, хозяйка пришла и легла ко мне, понуждая на дело блудное. Я отсылал ее от себя и поучал о спасении души ее и едва успел уговорить ее, уверив, что крепости плотские на это дело не имам. Тогда бо ми еще средовечие имевшу и, яко во огни, в страсти сея горящу»¹³¹. Когда же ученики спрашивали Корнилия, как он достиг такой твердости в искушениях плоти, инок отвечал: «постом и воздержанием и чистым покаянием, мало ядый и неспанием томя себе... тако боряся, дóндеже пятидесяти лет достиже, тогда и бесстрастия верх благодатию Божиею постиже»¹³². Или вот что напр. рассказывается в истории выговской пустыни по поводу постройки одним раскольником–беглецом, по имени Захарием, кельи – для себя и своего семейства, состоявшего из отца, матери и нескольких сестер Захарии. «Ей начинаемой здатися, необычно нечто и досточюдно случися, положившим убо им основание, или просте рещи, венец первый от четырех древес, или бревен, за еже четырем стенам келии быти умышленным, таже моту на бревна возложенну и второму начинаему полагатися венцу, бревна на местах своих полагавши не лежаху обычно, но паче обычая горе подъемляхуся, спону и препятие начатому творяще делу; и множицею полагавши множицею кроме рук от места взимахуся: таже делателем недоумением вкупе и печалию о бывающем ятым, дело до другого отложися дне; в другий же день объедающим им, вложи Бог во ум Захарии, еже двойную келию здати начати, т. е. посреде келии учинити стену, да пол–келии будет мужеску полу, пол же женску, чтоб лучше бревна ладилися и вверх не поднимaлиcя, и особь бы им со отцем жити, а матери особь с дочерьми своими; и сказа сие после обеда отцу своему и матери, и им всем сие угодно бысть; и пришедше на срубы, помолившеся Богу, и зачаша пятистенную келию и сени строити, положипша посреде бревна и начаша ладити. теже бревна скоро полaдишася, того дни не един венец сладиша, и нача им Бог поспешествовати, и тако скоро келию поcтaвиша, ако сами в удивишася, и глаголаше старец отец Захариев Caватий к Захарию: чицо, тако Богу угодно, понеже являет Бог, яко на сем месте двойное будет житие, мужескому полу особь, а женскому особь»¹³³. На месте этой-то «необычно» устроенной кельи и воздвигнут был в последствии вымени выговский скит с особым помещением для мужчин и отдельным для женщин – для ограждения их целомудрия. Впрочем, строго говоря, Корнилию и другим проповедникам девственной жизни из монахов не за чем было прибегать к разного рода рассказам для убеждения слушателей в справедливости учения о всеобщем безбрачии. Авторитет этих выходцев из разных монастырей был так велик в глазах толпы, что она верила им на слово. Ведь это были, как выражался царь Феодор Алексеевич, «страдальцы» за веру, по мнению народа. Притом многие из них вышли на свет Божий из таких обителей, пред которыми народ благоговел; такова, между прочим, Соловецкая обитель, пользовавшаяся в глазах всего русского народа необыкновенным значением, считавшаяся училищем православия и благочестия, куда сама власть посылала учиться всех, кого находила не твердым в «христианской вере, истинном благочестии и иноческом чине»¹³⁴, – нашим русским Иерусалимом, куда каждогодно стекались целые тысячи русских богомольцев. Наконец, по замечанию п. Иоакима, являлись пред народом «яко бы истинные христианы постниками великими сокровища и сребра нecтяжaтельными, хмельного пития не пиющими, мало спящими и много молящимися»¹³⁵, т. е. самыми строгими аскетами, слову которых народ наш привык верить безусловно.

Вот те исторические данные, по которым и среди которых возникло и утвердилось в беспоповщинском расколе учение о всеобщем девстве. Прекращение в расколе священников старого, дониконовского поставления, а с ними – и таинств, было первой и главной причиной явления в нем учения о безбрачии. В следствие развившейся в расколе мысли о скорой кончине мира, это вынужденное и утвержденное на догматическом основании учение скоро получило в глазах заблуждающих значение потребности благочестивого чувства, потребности, которую ощущал в себе всякий, кто дорожил спасением. Бедственное состояние раскольников, начавшееся вслед за изданием в 1684 году строгого указа против ревнителей старины, было причиной того, что даже и те из раскольников, которые прежде вступили в брак, теперь находили неудобным продолжать супружеские отношения. Расколоучители-монахи довершили остальное. По пристрастию ли к началам собственной жизни, или по непониманию истинного значения в деле спасения жизни брачной, только они постарались и сумели свой односторонний взгляд на девство и семью – передать и своим слушателям. Таким образом, очевидно, безбрачие установилось в расколе не в порицание брака, – а как дело печальной необходимости, вызванное теми обстоятельствами, в которых находился раскол к концу XVII столетия.

Мягкие сравнительно с прежними отношения к расколу власти в царствование Петра I; следствия такой перемены: спокойная и обеспеченная жизнь раскольничьих общин, устроенных на началах монастырских, и упадок в них прежнего аскетизма; разделение беспоповщины на два толка: поморщину и федосеевщину; признание польскими федосеевцами законности браков лиц, венчанных в православной церкви и после переходивших в раскол, и отношение к этому учению поморцев; появление в поморском Выговском скиту разврата, как следствия безбрачия, и первая мысль поморцев о необходимости брачной жизни; отношение к вопросу о браке Андрея Денисова; Михаил Вышатин и его неудавшиеся поиски православного священства, необходимого для заключения браков; Иван Алексеев и его учение о необходимости брака, вызванное крайним федосеевским развратом; сущность этого учения.

Говоря о причинах появления и утверждения в беспоповщинском расколе учения о безбрачии, мы видели, что некоторые из них имели характер чистой случайности. Так, например, указа 1684 г., вследствие которого одни из раскольников принуждены были бежать за границу, другие добровольно шли на костер и сожигались, третьи прятались по лесам и болотам, не зная покоя ни днем, ни ночью, все же вообще, но необходимости, предпочитали жизнь одинокую жизни семейной, – конечно, могло и не быть, если бы Софья Алексеевна, видевшая услуги раскола в лице стрельцов, иначе ценила заслуги заблуждающих. С другой стороны, осада Соловецкого монастыря, давшая повод монахам этой обители рассеяться по всему поморью с проповедью о необходимости для всех строгой, девственной жизни, принесла православию, как показал опыт, больше вреда, чем пользы, и, следовательно, начата была без внимательного обсуждения ее последствий. A между тем эти случайные распоряжения власти по делу раскола имели весьма важное влияние на утверждение в беспоповщине учения о безбрачии, – влияние, почти не меньшее того, какое имело на него прекращение в расколе священников старого, дониконовского рукоположения. Это видно, между прочим, из того, что, по словам Ивана Алексеева, даже поповщина, решившаяся принимать к себе беглых попов «нового поставления», при помощи которых могла беспрепятственно заключать свои браки, удерживалась от семейной жизни в ту пору, когда, благодаря указу 1684 года, раскол преследовался всеми возможными средствами¹³⁶. A после этого уже не трудно попять, что при перемене обстоятельств, при новом, более мягком отношении власти к расколу, вопрос о браке, решенный беспоповщиной в пользу всеобщего девства, мог снова явиться на сцену и вызвать заблуждающих на новое, более согласное с обстоятельствами, решение его. Так и случилось.

После заточения в монастырь Софьи Алексеевны самостоятельным правителем государства сделался Петр Великий. Вслед за этой переменой не явилось в беспоповщине «улетевшее на небо» священство, не уничтожилось в умах заблуждающих мнение о наступлении царства; антихристова и скорой кончине мира, но внешние обстоятельства раскола значительно изменились. Указ 1684 г. продолжал еще существовать в качестве действующего закона, но практическое приложение его с самого начала царствования Петра сделалось мягче, снисходительнее. Правда, и при Петре, особенно в начале его царствования, было не мало случаев фанатического преследования раскольников; но эти преследования были больше делом личного усердия к исполнению 12 статей Софьи Алексеевны областных властей, нежели следствием внушения со стороны высшей власти. Что же касается Петра, то еще до издания указов, признавших открытое существование раскола, он показал не мало снисходительности к заблуждающим. Так еще в 1702 г., когда Петру, проходившему из Архангельска в Повенец чрез известную реку Выг, было доложено. что на этой реке живут раскольники, он, по свидетельству историка Выговской пустыни, отвечал: «пускай живут, и поехал смирно, яко отец отечества благоутробнейший»¹³⁷. Вскоре после этого (в 1705 г.) Петр чрез своего любимца Меньшикова входит даже в прямое сношение с раскольниками Выговской пустыни – главного пригона тогдашней беспоповщины – и, за согласие их работать на повенецких заводах, дает им указом право на открытое, свободное отправление богослужения по старопечатным книгам¹³⁸. Мало этого, поручая в 1706 г. Питириму заняться обращением раскольников в Нижегородской губернии, великий преобразователь писал: «с противниками церкви с кротостью и разумом поступать, по апостолу: бых беззаконным, яко беззаконен, да беззаконных приобрящу, бых всем вся, да всяко некия спасу, а не так, как ныне жестокими словами и отчуждением»¹³⁹. В 1708 г., когда Карл XII, пользуясь изменой Мазепы, вступил в Малороссию и достиг стародубского края, некоторые из стародубских раскольников напали, по словам прот. Иоаннова, на неприятеля, «несколько сотен побили и живых захватя в Стародуб к самому государю, тогда бывшему тамо, пленниками привели». В награду за такой патриотизм, Петр тогда же приказал полковнику Иергольскому переписать всех стародубских раскольников и утвердил их за собою «с тем, чтобы впредь оными никто не мог владеть». Эта «перепись, по словам Иоаннова, тем счастием слобожан наградила, что они промыслами своими, торгами и художествами и ныне в купеческом состоянии беспрепятственно пользуются»¹⁴⁰. Ожили раскольники, узнав обо всех этих милостях к ним нового царя, хотя резкое противоречие этих милостей все еще неотмененному указу 1684 г. и приводило некоторых в недоумение касательно истинного взгляда на ревнителей мнимо-древнего благочестия великого преобразователя. Но вот наступает 1714 год и Петр торжественно своими именными указами дарует раскольникам право, наравне со всеми другими подданными, жить в селениях и городах без всякого сомнения и страха, только бы они объявляли о себе в приказах церковных дел и записывались в платеж двойного оклада¹⁴¹. «Буде ко св. Церкви (раскольники) не обратятся, говорилось в одном из этих указов, а похотят быть в своей раскольнической прелести, и такие б приходили и записывались в платеж двойного оклада, объявляя доношениями о себе по домашним своим (вероятно: и о домашних своих) в приказах церковных дел, без всякого сомнения и страха». Припомнив распоряжение касательно раскола Софьи Алексеевны и сравнив с ним вышеприведенные слова, всякий поймет, какая резкая перемена должна была произойти во внешнем быту раскольников вследствие указанного постановления Петра Великого. Из людей, решительно нетерпимых властью, раскольники делались теперь членами государства, имевшими право на открытое существование. Если же мы обратим внимание еще на то обстоятельство, что указами 1719, 1720 и 1722 годов¹⁴² позволено было раскольникам не ходить на исповедь, венчаться не у церкви, носить бороду и старинного покроя платье, – с условием только платить за все это штраф, то должны будем согласиться, что с царствованием Петра для ревнителей старины настали сравнительно светлые дни. Вместо прежнего странствования по лесам и болотам, раскольники могли теперь спокойно селиться в городам и селах и пользоваться всеми удобствами жизни оседлой. Те же из них, кои по ревности к «древнему благочестию» не хотели жить вместе с мнимыми еретиками, могли по-прежнему устроить в пустынях скиты, не опасаясь уже более, что труды рук их будут потреблены агентами власти. Неудивительно после этого, что многие из раскольников в царствование Петра не только прекратили свое враждебное отношение к власти, но старались всячески услужить царю и даже не находили слов достойно восхвалить великодушного монарха. Так, по словам историка Выговской пустыни¹⁴³, подтверждаемым и официальными документами¹⁴⁴, «настоятели Выговского скита, Даниил и Андрей, по совету с братиями и суземским старостою и с выборными, всегда посылающе своих посланных с письмами и с гостинцами к Его Императорскому Величеству, с живыми и стреляными оленями, и со птицами, ово коней серых пару, а ово быков больших подгнаша ему, и являхуся и письма подаваху. И императорское величество все у них милостивно и весело принимаше и письма их всем вслух читаше». Мало того: Андрей Денисов, по свидетельству Павла Любопытного, писал даже «панегирик, заключающийся в десяти резонах, витийственно изражающий высоту, отличие в российских венценосцах первого императора Петра Алексеевича, и особенное его покровительство староверческих церквей и всех старообрядцев от тиранской руки Никона (т. е. последователей прав. церкви), патриарха московского»¹⁴⁵.

Впрочем, долг справедливости требует сказать, что, если снисходительные меры Петра против раскола, дававшие заблуждающим возможность жить спокойно, без преследований, и принимались многими из ревнителей старины за благодеяния, то, с другой стороны, было в это время в числе раскольников не мало и таких лиц, которые, не смотря на всю снисходительность Петра к заблуждающих, ненавидели его от всей души и вместо того, чтобы жить спокойно в городах и селах, платя за это двойной оклад, по-прежнему скрывались в лесах и даже сожигались. Причина этого странного явления заключалась в реформаторских действиях Петра: царь, уверовавший в поганых немцев до того, что, по обычаю их, и сам обрил себе бороду – образ и подобие Божие – и переоделся в их поганое платье, – царь, не соблюдающий постов, не уважающий святыни, уничтоживший патриаршество, обративший монастыри в богадельни для раненых солдат, заточивший первую супругу в монастырь и женившийся на немке, – царь, который, сам перерядившись в немца, приказывает сделаться немцами и своим подданным, бреет им бороды, одевает их в немецкие кафтаны, переменяет даже то, что во власти одного Бога, – времена и лета, установив праздновать начало нового года 1 января – вместо 1 сентября, наконец, царь не пощадивший своего собственного сына – наследника престола – и в заключение по гордости назвавший себя императором, – такой царь большинству раскольников (и не им одним), проданных старине, и родным обычаям казался врагом Богу и Церкви, антихристом. С другой стороны, Петр хотя и дал право раскольникам жить свободно в городах и селах, но двойной оклад, платимый ими за это право, не всегда спасал ревнителей старины от застенков преображенского приказа. Правда, Ромодановский Ушаков н Толстой пытали раскольников чаще всего не за церковный раскол, а за оскорбление Величества, за разные неблагоприятные отзывы о лице Государя н его действиях; но ведь пытаемым, распускавшим о царе-преобразователе странные слухи именно по привязанности к старине, которую Петр ломал, от этого было не легче. Притом бывали случаи, что, по приказанию Петра, летела с плеч голова и таких раскольников, которые, кроме раскола, ни в чем не были виноваты. Таков, между и прочим, диакон Александр, которому в Нижнем Новгороде, при всенародном собрании, была отсечена голова, а тело сожжено марта 21-го дня 1720 г.¹⁴⁶ Особенно же неблагосклонно стал смотреть на раскол Петр Великий после страшной истории царевича Алексея Петровича, в сочувствии которому подозревались все приверженцы старого порядка вещей, и следовательно – всего больше раскольники. Этому предубеждению против заблуждающих помогали, наконец, и внушения «равноапостольного» Питирима, как величал его Петр¹⁴⁷ (2), писавшего Государю в 1718 году: «раскольники благополучию государственному не радуются, а радуются несчастию; беспоповщина в молитвах царя не поминает, а поповщина именует царя благородным»¹⁴⁸. Благодаря всем этим обстоятельствам, Петр, объявивший еще в 1702 году, что он, «по дарованной ему от Всевышнего власти, совести человеческой приневоливать не желаете и охотно предоставляет каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей», и обещавший «крепко смотреть, чтобы никто как в своем публичном, так и в частном отправлении богослужения обеспокоен не был»¹⁴⁹, при конце своей жизни – в 1724 году вынужден был причислить раскольничьи дела к «злодейственным» за то, что, по его словам, «раскольничья прелесть, упрямства наполненная, правоверию противна». А следствием этого было то, что, тогда как одни из раскольников, на основании указа о платеже двойного оклада, жили спокойно в своих поселениях и даже хвалили великодушие Государя, другие по-прежнему скитались по лесам и распускали о царе самые нелепые, оскорбительные толки, за что, разумеется, попадали на виску и под кнут.

Нужно, впрочем, заметить, что в эту страшную пору существования «слова и дела» подвергались преследованию только те из за блуждающих, которые были неосторожны в слове, или не отличались благоразумием в действиях, т. е. люди экзальтичные, не умевшие своих верований, которые Петру казались пустяками, мирить с новыми порядками царя, казавшимися им неправославными, одним словом: фанатики. Что же касается людей спокойных, рассудительных, осторожных, то они сразу поняли, что широкою веротерпимостью Петра можно отлично воспользоваться для своих сектаторских целей, и вели свои дела так, что, вполне оставаясь верными своему «древнему благочестию», в то же время были на хорошем счету и у правительства, и не только не терпели от него никаких невзгод, напротив пользовались самым внимательным покровительством его. И, к удивлению, так мастерски умела устроить свои отношения к власти та часть раскольников, которая известна была под именем беспоповщины и которая, как известно, в своих взглядах на православную Церковь и православную власть была суровее, фанатичнее остальных своих братий – поповщины. Этой услугой обязана была беспоповщина известным раскольническим писателям Андрею и Семену Денисовым. Эти два человека, став во главе поморского беспоповщинского раскола, умели, при своем несомненном уме и редкой практической ловкости, выставить пред правительством свое общество в таком благоприятном виде, что светская власть не только сама оказывала ему всевозможное покровительство и милости, но даже защищала Выговцев от различных притязаний к ним со стороны правительства церковного; а при своем необыкновенном, впрочем вполне заслуженном, влиянии на толпу, Денисовы успели убедить своих подчиненных, что ложно, и находясь «под игом работы Его Императорского Величества», оставаться «истинным христианином». Следствием всего этого было то, что поморская беспоповщина, сосредоточившаяся в известном Выговском скиту, вмещавшем в себе целые тысячи раскольников, «в вере и молении по старопечатным книгам от разорения и обид, по ее собственным словам, умилостивленная»¹⁵⁰, обратилась теперь к устройству своего материального быта и при помощи разных оборотов успела в короткое время собрать такое богатство, что обитатели пустыни, созданной на началах монастырских, получили теперь возможность вести жизнь не только спокойную, но и более, чем довольную. Богатство Выговского скита было так велико, что обитатели его, прежде, во времена гонений, сами нередко терпевшие голод, теперь нашли возможным помогать из своих средств не только «суземским жителям», т. е. раскольникам, жившим по разным местам Выговской пустыни и бывшим в зависимости от монастыря, но и лицам сторонним, разумеется, с тайною мыслью привлечь их на свою сторону. «Всякое изобильство, говорится в истории Выговской пустыни, в обеих обителях умножашеся и распространяшеся от пашень и от торгов, и от морских промыслов, везде изобильствующе, скоту умножающуся, конские дворы коньми и кобылами и жеребятами наполняхуся и доилиц дворы огустеваху. Платия и обущи в обеих обителях изобильствующе: вся сия вышнего Богa промыслом без всякой телесной нужды братство упокоевашеся. И видеша отцы над собою милосердие п посещение Божие, положиша залог – всех приходящих гостей, и проезжих, и нищих, и странных кормити без разбору, и бедным и нищим помогати во всяких нужных случаях. И в то время бысть в Олонецком и Каргопольском, и Белозерском уездах и во всех окольних волостям и в Лопских погостах хлебная скудость и недород и глад великий, многие мирские нищие найдоша в монастырь, овии на конях, а инии пеши по зимам, н скитахуся из монастыря в монастырь и по скитам, просяще милостыни и кормящеся множество наpода, и к лету в свои домы отхождаху. И тогда бысть две дороги чрез монастырь, одна в Каргопольский уезд, а другая к морю. И начаша людие оными дорогами ездити, приставая в гостиной и приказаша настоятели всех проезжих и нищих кормити без разбору»¹⁵¹. Весьма естественно, что спокойная и безбедная жизнь в скитах Выговского общежития произвела значительную перемену в поморских раскольниках; Фанатизм их, обнаруживавшийся прежде в открытой вражде власти и в покушении к самосожигaтельcтву, стал теперь мало по малу слабеть, а в след за этим начал ослабевать и их прежний аскетизм. Проповедники «сурового жития», проводившие прежде самую строгую жизнь – по необходимости теперь, среди общего изобилия и довольства во всем, стали позволять себе такие удовольствия в жизни, которые ясно показывали, что ревнители «иноческого жития» не прочь и от наслаждения благами мира сего. Если к этому мы прибавим, что в среде поморских раскольников уже не было в это время тех выходцев из разных монастырей, которые прежде весь раскольнический мир хотели превратить в одну громадную монастырскую общину, что далее – учение беспоповцев о наступлении последних времен мира и царствовании антихриста хотя и продолжало существовать в Выговском скиту, но уже только в одной теории, да и то не вполне мирилось с тем спокойным и обеспеченным положением, в каком находились поморские раскольники; то поймем, что обстоятельства, среди которых возникло и утвердилось в беспоповщинском расколе учение о всеобщем девстве, значительно изменились в последние годы царствования Петра первого. Что же? Эта перемена во внешнем быту раскольников-беспоповцев имела ли какое-либо влияние на учение их о всеобщем безбрачии? В ответ на этот вопрос мы изложим следующий не большой эпизод из истории раскола.

В конце XVII века, один из новгородских раскольников, принадлежавший к поморскому беспоповщинскому толку, именно Феодосий Васильев, вздумал основать отдельное раскольническое общество с тем, чтобы самому стать во главе его. С этою целию Феодосий оставляет Новгород, бежит со всею семьею в Польшу и здесь основывает отдельный толк, получивший от его имени название федосеевщины. Проповедуя своим ученикам общее беспоповщинское учение, Феодосий, вероятно, для того, чтобы резче отделить свою общину от поморщины, стал учить и многому такому, чего поморцы не принимали. В числе особенностей учения Феодосия было, между прочим, то, что брак двух лиц, заключенный в православной церкви до перехода их в раскол, нужно считать законным и не расторгать¹⁵². Трудно сказать, что заставило Феодосия Васильева быть защитником законности браков, заключенных в православной церкви. Быть может, бывший крестецкий дьячек решился на этот шаг в надежде такою снисходительностью переманить к себе в Польшу побольше последователей из России, где поморцами подобные браки расторгались, или, может быть, он сделал это потому, что спокойная жизнь федосеевцев вне пределов России не представляла тех неудобств к продолжению семейной жизни, какие испытывали раскольники, жившие внутри отечества. Как бы то ни было, только Феодосий своим учением о браке стал в явное противоречие с своими прежними единомышленниками – поморцами. Само собой разумеется, что особенности учения Феодосия в скором времени стали известны поморцам и вызвали со стороны их сильный протест. Когда Феодосий Васильев прибыл из Польши в Выговский скит – с целию убедить поморцев к принятию особенностей его учения, последние составили совет, на котором решились доказать, что Феодосий сам заблуждает в своем учении, – и особенно в учении «о внешних браках». Сделать это поморцы могли без особенного труда. Решившись принимать браки, венчанные в православной церкви, как законные, Феодосий стал в противоречие и с самим собою и вообще с основным учением беспоповщины, которого он не отвергал. Еще в 1694 г. Феодосий вместе с другими новгородскими раскольниками положил на соборе: «а которые наши дети духовные, юноши или девы, будучи у нас на исповеди, и по наказанию отцев своих духовных, преступят таковый закон (т. е. жить девственно) и женитися пожелают, а девицы замуж пойдут, и венчаться станут у еретиков – от русских попов, иже служат антихристу... и приживут меж собою дети, а потом прияты быти на покаяние, или из нас кого духовного отца призывати станут в домы своя, или крестить детей своих, – и нам, отцы и братия, духовного дела отнюд не творить, опасаяся лишения сана, на дух таковых не принимать, детей у них не крестити, и рожаницам молитвы не давати, и с ними ни пити, ни ясти, ни на молитве вкупе стояти и на службу к себе ни пускати, разве только при самой смерти; понеже ведаючи таковое отступление самовольное сотворили»¹⁵³. Правда – здесь речь идет не о браке лиц, венчавшихся в пpавославной церкви до перехода в раскол, а о венчании у пpавославных священников лиц, принадлежащих к расколу; но если Феодосий считал этих священников еретиками, слугами антихриста, то само собой понятно, что, над кем бы они ни совершали таинство брака, действия их польским расколоучителем должны были почитаться одинаково незаконными и нечестивыми. С другой стороны, между правилами новгородского раскольнического сборища 1694 г., на котором играл самую важную роль Феодосий Васильев, есть и такие, которыми брак лиц, венчанных в православной церкви до перехода их в раскол, прямо признавался незаконным. «Приходящим от иноверия к нашей православной христианской вере, читаем в 4-м правиле указанного собора, аще муж с женою, то повелеваем настоятелям и отцу духовному прежде им о том предложить искусно, что наша истинная церковь (?) женимых в соединение не приемлет; а если согласятся они на то, еже церковь наша повелевает – по крещении в чистоте и целомудрии пребывать, телесного же совокупления не иметь, а кольми паче мужу с женою, а жене с мужем, тако и за брак не почитать и мужа мужем не называть, такоже и жену женою не нарицать, а быть по крещении в духовном братстве: того ради во удостоверение целомудренного и девственного жития и повелеваем единому куму и куме восприять их от святого крещения. И аще на сие будут согласны, то по совершении четыредесятого поста крестить их по преданию соборному нашей церкве»¹⁵⁴. Далее: если Феодосий, наравне со всеми другими беспоповцами, учил, что в православной, церкви нет никакой святыни, что таинства, совершаемыя православными священниками, – скверна, и на этом основании, подобно поморцам, перекрещивал всех, переходивших к нему из православия, то на каком же основании он стал признавать законным таинство брака, совершенное в православной церкви, – и при том одно это таинство? Наконец, за браком, по закону естества, следует рождение, и родившая, как нечистая, требует, по закону, очищения, которое может дать только священник: кто будет давать это очищение родившим у федосеевщины, у которой, как у всей вообще беспоповщины, нет уже православного священства? Придется или родивших оставлять нечистыми, или обращаться за очищением их к тем же еретическим священникам, действия которых не освящают, а оскверняют истинного христианина¹⁵⁵. Не ограничиваясь всеми этими соображениями, которыми поморцы старались лично доказать Феодосию, что он поступает незаконно, принимая и оставляя «без развода на чистое житие» лиц, венчанных в православной церкви, глава поморского раскола – Андрей Денисов писал еще польскому расколоучителю несколько посланий «о уничтожении брачного таинства во всем мире»¹⁵⁶, в которых, не отвергая супружества в пользу девства, он однако же старался доказать, что в настоящее время брака быть не может, так как, «за рассыпанием руки освященных», т. е. за прекращением православного священства, его не кому совершать.

Не смотря, впрочем, на то, что в приведенных выше соображениях поморцев и в посланиях Андрея Денисова были представлены, по замечанию писателя «повести о зачале раздора федосеевцев с Выгорецким общежительством», «доводы праведнейшие от св. писания на непринятие новолюбной тайны брачной», Феодосий до конца своей жизни († 1711 г.) не согласился с поморцами в учении о «внешних браках»¹⁵⁷, a некоторые последователи его в это время даже сами вступали в брак и венчались в церкви православной¹⁵⁸. Зато по смерти Феодосия ученики его скоро поняли несостоятельность (с беспоповщинской точки зрения) учения своего наставника о браках, венчанных в православной церкви и, по примеру поморцев, а может быть и по убеждению их, стали переходивших в раскол из православия разводить «на чистое житие». Когда последовало это изменение учения Феодосия, определенно сказать трудно. Судя по тому, что в послании Андрея Денисова к федосеевцам, жившим на Ряпиной мызе, писанном в 1716 году, уже нет речи о браке, можно думать, что в это время последователи Феодосия, при приеме в раскол венчанным в православной церкви, поступали уже согласно с поморцами. Это соображение подтверждается и тем, что один из федосеевцев, бывший духовником всех главных учителей этого толка, говорил в 1719 году на допросе, что, по мнению учителей Евстрата Федосеева и Егора Васильева, равно как и по его собственному мнению, «брак, в святой церкви бываемый у православных христиан, порочен... за перемену веры и книг неправославных»¹⁵⁹. Таким образом, в самом начале прошлого столетия поморцы не только сами учили и требовали от всех жизни безбрачной, но и других беспоповцев убеждали к подобному же образу жизни. И это понятно. Хотя милости Петра первого к выговцам начались еще с самого начала XVIII столетия, но эти милости были частною мерою великого преобразователя к небольшому кружку заблуждающих и не могли ручаться за спокойствие и безопасность всего вообще раскола. С другой стороны, и самые средства выговской пустыни были в начале прошлого столетия еще не так велики, чтобы у обитателей ее могла родиться мысль о перемене своей скромной, отшельнической жизни на жизнь более полную, радостную, семейную. Иное дело, когда указом о платеже двойного оклада Петр, так сказать, дал расколу свое царское слово в том, что он не намерен преследовать заблуждающих огнем и мечем, и когда выговцы, воспользовавшись новьм положением раскола, приобрели себе такое богатство, при помощи которого те из них, которые были не особенно склонны к аскетизму, могли позволять себе такую обстановку в жизни, при которой отсутствие жены является самым важным недостатком... Как же отнеслась к вопросу о браке поморская беспоповщина в это время? Известия раскольников об этом предмете противоречат друг другу. По одним сказаниям, Андрей Денисов, бывший главою беспоповщинского раскола, до самой своей смерти, последовавшей в 1730 г, продолжал доказывать необходимость безбрачной жизни для всех беспоповцев¹⁶⁰; по известиям других этот проповедник «жестокого жития» к концу своей жизни стал снисходительнее смотреть на брачное сожитие раскольников¹⁶¹. Нам думается, в этих известиях нет прямого противоречия; разноречи вые показания раскольников об отношении Андрея Денисова к вопросу о браке показывают только, что этот человек всегда и во всем действовал двулично, приспособляясь к обстоятельствам, и что в случае нужды этот страстный приверженец раскола не прочь был сделать своим подчиненным, равно как и правительству, разного рода уступки, лишь бы только первые оставались верными «древнему благочестию», а последнее не преследовало ревнителей старины. Так, напр., Денисов, смотревший на современную ему власть, как на еретическую, и по этому запретивший в своей общине молиться за нее, когда нужно было торжественно заявить правительству о своих отношениях к нему, не усомнился написать в своих знаменитых Поморских Ответах: «Христос Бог во священном Евангелии научает, глаголя: воздадите убо яже кесарева, кесареви, и яже Божия, Богови. Спм спасительным его наказанием и мы грубии научаемся, яже в богослужение и в богоугождение надлежать, благочестия таинства, церковная уставохранения, спасительная дела воздавати всеверно Богови: тако и от Его вседержащия Божия десницы поставленному и славою и честию венчанному, всепрecветлейшему, державнейшему императору, всемилocтивейшему нашему государю, должные чести и покорения, благодарения и всеверная служения всеусердно воздавати. Сице мы от апостольского священного наказания научаемся, глаголющего: Бога бойтеся, царя чтите... Мы аще о внесенных от Никона новопреданиих сомневаемся, но не сомневаемся о богопоставленнем самодержавии богохранимого и богопомазанного самодержца, но его боговенчанное и богочтенное, премудрое и всемилостивейшее величество, всепресветлейшего императора Петра Великого, отца отечества, богохранимого самодержца, всемилостивейшего нашего государя, всеговейно почитаем и всеусердно прославляем и всежеланно благодарствуем и благодарствовати и почитати никогда не престанем, мы его государского благочестия не истязуем, но Господа Бога за его милосердое величество молим, по реченному псалмопевца: Господи, спаси царя и услыши ны, вонь же день аще призовем Тя. Мы и прочыя от Бога почтенные всероссийския градоправителей и военачальников персоны должны не судити, но чествовати и Бога за них молити, яко за почтенные от Бога, яко за радители и правители государства»¹⁶². Точно также Денисов, в угоду своим подчиненным, а может быть и по собственному убеждению, писавший «о бытии последняго времени и противнике Божием антихристе: что существующее время по всем обстоятельствам самое последнее»¹⁶³, в тоже время требовал от своих учеников самых усердных трудов и устроял свою общину в материальном отношении таким образом, как будто выговцы надеялись прожить целые века. Неудивительно после этого, что хитрый Денисов, видимо, противоречил и в своем учении о браке. Когда раскол подвергался преследованию со стороны власти, когда поморские беспоповцы от страха гонений бродили по лесам, не зная покоя ни днем, ни ночью, когда вследствие этого семейная жизнь могла только препятствовать безопасности ревнителей старины, Денисов, под влиянием наставлений своих учителей и руководителей – соловецкого выходца Игнатия, инока Корнилия и других, писал «похвалы честному и высокому девству»¹⁶⁴, в которых доказывал, что с прекращением в мире истинного священства «уничтожилась в Христовой церкви супружеская тайна»¹⁶⁵ и что поэтому всем, желающим угодить Богу, остается проводить строго девственную жизнь. Когда же обстоятельства раскола переменились, когда заблуждающим дано было властию право гражданства и они получили чрез это возможность жить оседло не только в скитах, но и в селах и городах, – неудивительно, что в это время умный Денисов пришел к мысли, что при подобных обстоятельствах трудно заставить всех ревнителей древнего благочестия проводить жизнь бессемейную и в тоже время строго-девственную. Если, как знал Денисов из своей настоятельской практики, и в тяжелые времена для раскола, чтобы предохранить жителей пустыни от разврата, нужны были не только постоянные «поучения о подвиге добродетели, о чистоте сердца, о всегдашнем воздержании от греха» и проч., но и более энергические меры, то какими же средствами можно было оградить целомудрие невольных девственников теперь, когда жизнь их стала спокойная и обеспеченная? Что же, однако, делать? Истинного священства, которое могло бы желающих благословлять на брак, нет по-прежнему; венчаться в православной церкви, которая Денисову казалась царством тьмы и нечестия, нельзя; допустить в обществе «свободу ложа» – грешно, да и не всякий решится на такой скотский образ жизни. После таких соображений нам понятною становится несогласная с коренным учением беспоповщины, заявившей в начале, что «истинное священство навсегда улетело на небо», попытка поморцев и, разумеется, во главе их Андрея Денисова, – отыскать себе архиерея, – попытка, в которой, как видно, Денисов принимал самое живое, горячее участие. Так, по словам Любопытного, он не раз писал «нравственное и ободряющее послание путешествующему брату Михаилу Вышатину (избранному на это дело) ради церковной и благочестивой пользы о хиротонии»¹⁶⁶, писал «похвальное и благодарственное послание» и спутникам Вышатина, увещевая их к «ревностному отысканию православного священства»¹⁶⁷. Что Денисов, или, как выражается Любопытный, «старейшины поморской церкви» решились, вопреки своему коренному учению о конечной погибели в мире священства, отправить Вышатина на Восток для отыскания архиерея главным образом из-за вопроса о браке¹⁶⁸ (3), не малым подтверждением этого может служить известие Любопытного о том, что Вышатин имел с выгорецкими старейшинами неоднократное рассуждение о браке, доказывая им его необходимость¹⁶⁹. По всей вероятноcти, дело было так; когда настали для Выговской пустыни спокойные вpемeна, люди умные и pазмышляющие, к числу которых принадлежал и Михаил Вышатин, так как он, по словам Любопытного, был «муж ученый, ведущий греческий и латинский языки», увидели, что наедяться на продолжение введенного в общине всеобщего безбрачия значит предаваться неосуществимым мечтам. В скором времени опыт подтвердил справедливость подобных опасений. Но свидетельству прот. Иоаннова, «с начала многие поморского монастыря послушники по ревности своей отходили молиться в лес, где и поделали для себя уединенные келии, но со временем уединение сие так им наскучило, что они без келейниц больше быть не могли. Послушницы на первый раз приносили подвижникам сим одно только нужное, а потом начали приносить им и от чрева своего пустынные плоды»¹⁷⁰. Видя такое безобразие и понимая, что положить конец ему можно только допущением брака, Вышатин и подобные ему «правоучители ближних» обратились к настоятелю Выговской пустыни Андрею Денисову с заявлением ему и своих опасений, и указанных беспорядков. Вопрос был так важен, что для обсуждения его потребовались «соборы Выгорецких старейшин». Нетрудно себе представить, что происходило на этих «соборах». Защитники всеобщего безбрачия ссылались в свое оправдание на отсутствие православного священства, на последние времена мира, на голос «древних отцев», т. е. первых беспоповщинских расколоучителей и проч. Вышатин и подобные ему указывали на появившийся в среде невольных девственников разврат и говорили, что при таком образе жизни ни к чему не послужит и содержание «древнего благочестия», так как блудники и прелюбодеи царствия Божия не наследят. Какими же средствами положить предел разврату, не изменяя в тоже время «древнему благочестию», спрашивали Вышатина «выгорецкие старейшины»? Ведь брак, который один мог бы прекратить зло, может быть заключен только с благословения православного священника, а такого священника нет между нами, да и есть ли где, неизвестно. Нет православного священства, отвечал Вышатин под влиянием ходивших в расколе слухов, у нас – в России, но есть такое священство далеко – на Востоке¹⁷¹. Где же на Востоке, спрашивали Вышатина неотвязчивые ревнители девства, в какой земле, в каком царстве? Хотя ходившие в расколе в конце XVII и в начале XVIII столетия слухи указывали на Антиохию, как такую страну, где сохранялись неизменно святая вера и древнее благочестие, однако Вышатин почему-то предполагал существование «Христовой хиротонии» не в Антиохии, а в Палестине, и на эту страну указал поморцам, как на вместилище православного священства. Само собой понятно, что в виду такого указания защитникам всеобщего девства не оставалось ничего более, как только просить Вышатина «ради церковной и благочестивой пользы» отправиться в Палестину и там искать «Христовой хиротонии», с приобретением которой спорный вопрос о браке решался бы сам собою. А до этого времени решено было оставить дело в том виде, как оно существовало прежде, т. е. всех, переходивших в поморскую общину, обязывали – не женатых к всегдашнему девству, а женатых – разводили на «чистое житие».

Судя по тому, что Вышатин решился отправиться в далекое и трудное странствование уже в преклонных летах, можно думать, что он искренно верил в существование в Палестине «православного священства»; а из того, что Андрей Денисов писал Вышатину и его спутникам письма, в которых ободрял их в трудном деле указанием на пользу, какая могла быть для раскола от удачного исполнения взятого ими на себя поручения, видно, что и старейшины «поморской церкви» разделяли надежду Вышатина на отыскание в Палестине «Христовой хиротонии». Неизвестно определенно, в котором году происходили в Выговском скиту «соборные» рассуждения о браке и когда именно Вышатин отправился на Восток. Но несомненно, что в 1728 году вопрос о браке уже занимал поморцев. В этом году случилось быть в «поморских странах» другому защитнику брачной жизни, писателю известной книги: «О тайне брака», который, в числе вопросов, поданных им «самому Андрею Денисьевичу с прошением, да благословит соборным судом на оные решения подати», предлагал и вопрос о браке. Как бы, впрочем, ни было, только надежде поморцев на отыскание в Палестине православного священства не суждено было исполниться. Вышатин, после «долговременного» странствования по Палестине, в 1732 году скончался, и его спутники возвратились в отечество ни с чем. Еще прежде, именно в 1730 г., скончался и Андрей Денисов, принимавший такое горячее участие в отыскании «Христовой хиротонии». Следствием всего этого было то, что и вопрос о браке, из-за которого по преимуществу и решились поморцы на отыскание православного священства, и который находил себе в Вышатине жаркого защитника, остался не решенным.

В то время, как шестидесятилетний поморец Вышатин «торжественно поражал возникавшее там пагубное бракоборство, изумлял своими глаголы собор выгорецких старейшин и врачевал защитников бракоборства»¹⁷², явился в «поморских странах другой защитник брачной жизни, более счастливый в своем желании ввести в среду беспоповщинского раскола семейную жизнь. Это был молодой человек, небольшого роста, красивой наружности и «решительного духа», по выражению Любопытного, по имени Иван Алексеев. Родившись в Великороссии в 1709 г., Иван Алексеев еще в молодых летах оставил отечество и семью свою и удалился в Малороссию, вероятно, в надежде найти здесь больше свободы своим раскольническим наклонностям. Выше мы сказали, что Петр Великий, после победы над Карлом XII, велел переписать всех стародубских раскольников и, утвердив их за собою, даровал им разного рода льготы. Вероятно, свободная жизнь этих раскольников в стародубских слободах была причиной того, что Иван Алексеев решился приютиться в Стародубке и даже записался в число стародубских государственных крестьян. Привольно было жить Алексееву в слободах, где никто не смел беспокоить ревнителей древнего благочестия, – но не такова была натура у этого человека, чтобы он мог довольствоваться скромною ролью слобожанина. Выучившись грамоте, «крюковому сладимому пению», «чистописанию уставом» и «изографству святых икон», Алексеев вскоре сделался человеком заметным в расколе. А его страстная преданность расколу или, как сам он выражался, «рачительство о правости догмат церковных», из-за которого он «род и отечество оставил и тех ради претерпевал многие недостатки и отщетился земного утешения, един лишен пребывая, не имея обстояния сродства земного, всегда желая в дому закона церковного неисходно до кончины пребывати, не изменяючи то ни на славу мирскую, ни на прибытки текущия», – подавали единомышленникам Алексеева надежду, что этот безродный скиталец, при своем уме и книжном научении, может много сделать в пользу «древнего благочестия». Раскольники не обманулись в своих надеждах на Алексеева. Живя в Стародубье – главном гнезде раскольников поповщинской секты – и входя с ними в частые сношения, Иван Алексеев, принадлежавший сам к беспоповщине, и именно к федосеевскому толку¹⁷³ до того изучил слабые стороны своих противников, что сделался впоследствии самым непобедимым обличителем их «невежества и суеверия» и особенно «их явного заблуждения в приеме пресвитерства от Никоновой церкви, веруя быть оному правильному и святому и Духа Божия в их действии бытие имущему». На эту тему, т. е. в опровержение «всех глупых и суеверных доводов поповщинских о их бегствующем беззаконном иерействе», Алексеев написал столько самых дельных сочинений, что беспоповцы справедливо могли считать этот вопрос поконченным¹⁷⁴. Писал Алексеев и против православия¹⁷⁵. Радовались федосеевцы, приобретя в Алексееве такого горячего защитника своих интересов, с умилением читали его сочинения против поповцев и против православия и, разумеется, не допускали и мысли, чтобы этот «славный творец разных сочинений в защиту Христовой церкви (т. е. беспоповщинского федосеевского толка) и в обличение врагов ея, торжественно поражавший никонианизм и заблуждение старообрядцев» (т. е. поповщины), решился когда-либо взять в руки перо для поражения «федосианских заблуждений и их гнусного бракоборства»¹⁷⁶, т. е. восстал против собственного своего общеcтва. А между тем случилось именно так. Внимательно изучая слабые стороны своих противниκов, Алексеев не закрывал глаз и при встрече с недостатками общества, к которому принадлежал сам; а на беду федосеевцев, в этом обществе было «тьмы и суеверия, невежества и глупости» не мeньше, чем в поповщине и других толках. Самое главное зло, какое встретил Алексеев в обществе федосеевцев и с которым никак не могла помириться его душа, состояло в крайнем разврате, которому предавались федосеевцы – все от мала до велика, от молодых людей до преклонных старцев, занимавших роль наставников, и который был прямым следствием учения беспоповцев о всеобщем девстве.

Мы видели выше, что федосеевцы сначала снисходительно смотрели на брак и даже принимали без развода «на чистое житие» венчавшихся в православной церкви. По смерти Феодосия, ученики его, под влиянием убеждений поморцев, установивших в своей общине всеобщее безбрачие, вменяли учение своего наставника и, подобно поморцам, стали требовать от всех последователей своего толка строгого девства. На таких началах и была устроена федосеевцами община на Ряпиной мызе, в уезде Юрья Ливонского. Но тогда как поморцы, убедившие федосеевцев в необходимости безбрачно жизни, под строгим надзором своих умных настоятелей и при монастырском устройстве своей общины, вели жизнь, по возможности, целомудренную, федосеевцы никак не могли высокого учения своего о девстве приложить к жизни. На той же Ряпиной мызе дело дошло до того, что «поселившиеся ту, скажем словами поморца¹⁷⁷, начаша жити житием многозазорным, пьянственные и всяких безчинств умножилися сонмы и всякая возрасте нечистота». Поручик Зиновьев, посланный в 1721 году «для сыска и переписи раскольников», живших в ямбургском, копорском, дерптском и др. уездах, нашел, что почти все федосеевцы, находившиеся здесь, «жили с работницами, или женами невенчанными, а из детей одна половина была крещена, а другая оставлена без крещения»¹⁷⁸; те же из федосеевцев, которым совесть не позволяла развратничать, обращались к православным священникам, с благословения их вступали в браки и затем обращались в православие. Так поступил, между прочим, сам настоятель Ряпиной мызы, по имени Константин Федоров, сделавшийся впоследствии ямбургским протоиереем и своими действиями в пользу православия доведший федосеевцев до необходимости бросить Ряпину мызу и снова переселиться в Польшу¹⁷⁹. Подобное, печальное для раскола, обстоятельство, казалось бы, должно было внушить федосеевцам мысль, что высокое само по себе учение их о всеобщем девстве решительно не осуществимо в жизни и ведет только к крайней деморализации общества. К сожалению, федосеевцы, не имевшие, до основания известного Преображенского кладбища, школ, в которых бы могли получать хотя небольшое образование, в большинстве своих членов отличались крайним невежеством от прочих беспоповцев, и особенно – поморцев, которые еще при жизни Андрея Денисова завели у себя школы, доставлявшие, по словам историка Выговской пустыни, «наслаждение от книжного поучения» не только обитателям скитов Выговского и Дексинского, но и окрестным жителям¹⁸⁰. Вот как характеризует последователей Феодосия Иван Алексеев: «возгнушася душа моя людьми сими, кои в законе хвалятся и о том ины гонят, a сами слепи суще и силы законныя не разумеют и в невежестве своем вопиют: «удаляйся, удаляйся, что крепче, то лучше», и на сие доводы слабыя и церкви святей неприличные показуют и неразумно вопиют: «писано есть, писано есть»; а что писано, и сами силы совершенного разума не знают»¹⁸¹. Но словам Алексеева, сами наставники федосеевские его времени были крайние невежды и знали только часослов и псалтырь. «Посмотрим ныне неких учителей, пишет он в одном месте, иже токмо ведят изучение часовника и псалтыри, и то нужно, по безумию же своему собраша из писания некия тетрадки, и в них ни разума истинного взыскав никто, ниже бесстрастных учителей испыта, яко некий нетопырь темный, зрящих истинно досаждает и, яко вран, крачет и невежда сый о себе слепым наставник и вождь является». Недостаток знакомства с книжным учением федосеевцы думали заменить тупым, рабским подражанием примеру своих «стариков» и слово их считали чуть не выше учения евангельского. «О несмысленная и косная сердца ваша к послушанию разума истины, писал Иван Алексеев по этому поводу, не каменная ли та ваша сердца и разума истинного неприемлющия главы; старики что творили ваши, то твердый вам закон, от него же и сказать нечего: a что древнии старики, самовидцы и слуги Божию Слову, святии апостолы и наместники их архипастыри церковнии, Духа Святого исполньшеся, говорили, то вам ни за что... Не весте ли, яко не всякое всякого старика слово согласно с Божиею волею: ибо древле во иудеех старческая предания опасно хранима бяху: но Христос на сия рече им: за предание старцев ваших разористе заповедь Божию»¹⁸². Само собой понятно, что при такой косности ума федосеевцев и при таком упорном консерватизме их, и по переселении с Ряпиной мызы в Польшу, они остались неизменными в своем учении о всеобщем девстве. A последствием этого было то, что разврат, появившийся между федосеевцами на Ряпиной мызе и бывший причиной «оскудения» этого притона, не только не ослабел в польской федосеевской общине, но, благодаря сравнительно большей безопасности здесь федосеевцев, развился еще больше и дошел до самых безобразных пределов. Не только «юноши и девы», лишенные возможности вступать в брак, а между тем «страстию пореваеми похоти», собирались «в темные ночи или по гумнам, или по лесам, или по сводническим домам, по посиделкам нечистым», и здесь сами «досмотревши юноши дев, а девы юношей», предавались разврату, причем нередко вступали в любовные связи лица самого близкого родства между собою, – но даже сами руководители федосеевского безбрачного общества – наставники держали у себя женщин под видом «стряпух» и жили с этими «рабами Хpистовыми» блудно. «Елицы от грамотных или от наставников, или и от простых, аки доброе указание о себе имущих, стряпухи и покойщицы имут; тии – рабы Христовы и стряпухи их – рабыни Христовы, замечает с иронией Алексеев, чего ради мнози и белая носят, и одежды простые, и шапки старинные, во знак рабов Божиих и святыни своея»¹⁸³. И пусть бы такая скотская жизнь имела место только в какой-либо польской трущобе, среди лиц, потерявших с любовью к отечеству и чувство совести и стыда. Нет; по свойственному людям невежественным фанатизму и прозелитизму, наставники федосеевские, как саранча, разлетались по всем местам России, проникали в села и города, в домы честных людей, и своим обязательным требованием девства всюду поселяли разврат. «Горе вам книжницы и фарисеи-лицемеры, рече Христос, писал Алексеев, яко преходите море и сушу сотворити единого пришельца: a егда будет вам, творите его сына геены сугубейша вас. И таково есть дело Федосеева согласия: обходят бо грады и веси и домы честных и лицемерною своей святынею на воздержное и девственное житие людие увещевают. A егда будет им общь, блуда и сквернодеяния исполняют, чего все согласие их доверха оплывает»¹⁸⁴. Путешествуя по разным местам России и даже за границей (в тогдашней напр. Польше и др. местах), Иван Алексеев видел все это безобразие жизни своих братий по вере и, как человек честный, не мог не возмутиться им. Еще и прежде, будучи ребенком, Алексеев смутно чувствовал что-то мрачное в среде своих единоверцев. Играя с детьми своего возраста, он сам, лишенный семьи и родных, нередко любопытствовал узнать о семье и родных своих маленьких товарищей, – и, к удивлению, всегда слышал один ответ, что игравшие с ним дети были сироты, которые не знали ни отца, ни матери. Тогда будущий защитник семейного начала не понимал грустного значения слышанного им ответа; в ребяческой наивности он думал, что, вероятно, сиротство – общая участь детей. Теперь, когда Алексеев с летами достиг большей способности понимать людей и в тоже время узнал в подробности закулисную жизнь своих единоверцев, – теперь он нашел ключ к разгадке общего сиротства федосеевских детей. Оказалось, что эти дети были плоды федосеевского девства, только непризнанные своими родителями и потому жившие в обществе под именем сирот. Проповедники безбрачия, предаваясь разврату, считали необходимым в тоже время являться в глазах своего общества строгими девственниками. А потому они или умерщвляли незаконные плоды своего разврата¹⁸⁵, или, по крайней мере, считали долгом не признавать их своими детьми. Отец, или мать, назвавшие своего ребенка – своим, подвергались разного рода епитимьям и даже отлучению от общества, в котором, по его учению о всеобщем девстве, не могло быть ни родителей, ни детей. И вот таким образом являлось в федосеевском обществе молодое поколение – как будто из земли. Не видели эти дети ни забот отца, ни ласки матери, – и жили они между своими, как чужие. Крайне безнравственным и возмутительным показался честному Алексееву такой порядок вещей в федосеевском обществе, и он решился, во что бы то ни стало, положить конец беспоповщинскому безбрачию, которое вело к таким гибельным следствиям. Нельзя не сознаться, что Алексеев задался трудною задачею; но у него достало твердости духа преследовать ее с непоколебимою настойчивостью до конца своей жизни, и, к общей радости честных родителей и невинных детей, он достиг своей цели. Много пришлось потерпеть Алексееву за свое намерение ввести в беспоповщину семейное начало: но «великая туга сердца и печаль», какие испытывал он при виде федосеевского разврата со всеми его последствиями, и «польза народная», которую имел Алексеев в виду, преследуя свою цель, дали ему силы великодушно перенести все невзгоды.

Сначала Алексеев решился узнать, откуда ведет свое начало беспоповщинское безбрачие. Это – для того, чтобы, если можно, поразить зло в корне. И вот к каким результатам пришел он в своих исследованиях о «начале безженства» в расколе: «егда привведения ради новии многи народи в разные страны и места разбегошася, хотяще древняя сохранить, и в сих разная вожделения прияся: овии требующе иерейство ради мирского жительства, а друзии, вящшее опасение от новшества имуще, возжелаху безбрачно житие водити, а брачнии своих жен, как сестр, имети. Не имущий попов исперва советом и желательно изволиша вси обще безбрачно быти, а брачнии кроме смешения со женами жити, кое пожелание их тогда по ревности свежей сносно бяше. И един пред другим желающе паче в лесах и пустынях умерщвленно жить. На них же и сопряженнии, смотряще, тщахуся тожде творити: и в том овии состарешася, овии и помроша, не требующе женского совокупления, и сие обыкновение, на долзе проходя, крепость восприя; браки начата отвергати, а сопряженнии детородие. И аще кто немощи естественные не возмог понести, живучи со женою детородие сотворит, начаша тех от ядения и пития и молитв отлучати»¹⁸⁶. Таким образом, неимение священства и строгий аскетизм первоначальных беспоповцев, живших, вследствие внешних неблагоприятных обстоятельств, в лесах и пустынях, – вот, по мнению Алексеева, причины появления в беспоповщине всеобщего безбрачия. Не трудно было Алексееву понять и доказать своим единоверцам, что многое из того, что было причиной введения в первоначальной беспоповщине всеобщего девства и служило отрадой беспоповщинского целомудрия, теперь изменилось. Раскол находился теперь в более благоприятных внешних обстоятельствах, чем прежде. Ревнители девства, жившие прежде в лесах и пустынях, теперь селились в селах и городах, – среди мира и его соблазнов. Вместо прежней «свежей ревности» к целомудрию теперь повсюду замечалось ослабление аскетизма и наклонность к распущенности в жизни. «Отцы наши, писал Алексеев, жили далече от мира, проходяще пустынное житие и скитское: сего ради не токмо сии, но и самая поповщина, тамо жившая, брачных не требовала, не в гнушение вещи, но да не смутят место и пустыню да не сотворят мир. Мы же живем посреде мира, суще и ходяще во всех соблазнах мирских пребываем, на всяк день зрим толикая, елико душу смяти и потрясти сердца довлеюще, чего тии в пустынях весьма удалении были... Тем и не во образец оных нам пребывание»¹⁸⁷. Не ограничиваясь этою общею мыслью, Алексеев указывал и частные случаи к соблазну в жизни своих братий по вере. «Отверзите очи ваши, писал он, и видите, како вы сами многажды детем своим подгнетою бываете, дающе им власть в пищах, во украшении телесном, во обхождении разных домов, в гулянии излишнем, яже вся сия великим поджогом огня похотного бывают». «Ныне, писал он в другом месте, мужие и жены, юноши и девы вкупе собираются в домы и, едины со другими гуляюще и играюще, и едини на других огнем любви распалени и совестью естественно связуемы, и к друг другу влекоми несытным вожделением, и друг пред другом себе украшающе, и на ce последнее истощающе, да в светлая облекутся, единые ради блудные совести. Что же рещи о девах? во отчаянии браков суще, ради прочих лбы златом украшают, власы умащают, ризами светлыми уцвечают и весь постав тела во угодие блудно прехищряют, им же бы лучше мужа законно прияти». Но если Алексееву не трудно было доказать, что многое в жизни безбрачных беспоповцев изменилось в пользу брачной жизни, то с другой стороны нельзя было ему, как беспоповцу, не сознаться и в том, что главное, что заставило беспоповцев установить в своем обществе всеобщее девство, оставалось без перемены; беспоповцы по-прежнему не имели «православного священства», которое одно могло бы благословлять на брак ревнителей древнего благочестия. Как было устранить это препятствие к введению в беспоповщине семейного начала?

Мы видели, что Михаил Вышатин, для устранения указанного затруднения, решился отправиться в Палестину для отыскания там «Христовой хиротонии». Иван Алексеев избрал для этого другой путь. Узнав от своих единоверцев, что Феодосий Васильев, основатель федосеевщины, к которой принадлежал Алексеев, принимал в свое общество лиц, венчанных в православной (а по мнению раскольников, еpетической, внешней) церкви без развода их «на чистое житие» и таким образом, очевидно, признавал подобные браки законными, Иван Алексеев обратил внимание на это обстоятельство и, не смотря на то, что обычай Феодосия был признан поморцами неправильным и оставлен самими федосеевцами, решился исследовать, законно ли поступал в этом случае глава федосеевщины. Много времени употребил Алексеев для решения указанного вопроса, много перечитал он «правил и историй»; но зато результат подобных трудов был самый утешительный для человека, решившегося уничтожить федосеевский разврат и ввести в беспоповщине брак. На основании своих исследований, Алексеев убедился не только в том, что Феодосий Васильев поступал законно, признавая правильными, венчанные в православной церкви, браки лиц, переходивших после в раскол, и что федосеевцы грешат против истины, расторгая подобные браки, но и в том, что сами раскольники могут венчаться в церкви православной и что браки их в этом случае будут законными. Вот что говорит Алексеев по этому поводу: «видев аз нестроение церковное во многих, помощию Божиею восприят труд исследовати оное древлеположение безженства, на коем основании дело сие положение имать, и аще коими святыми подтвердися и восточною святою церковию объяснися; и се многими времены созирая и великими труды и нищетою телесных потреб многия правилы и многия истории, аще было такое где от святых повеление, или такие случаи в восточной церкви, дабы по какой-либо нужде вневенчанные в брак расторгати и за отпадшия вменити и ядения и пития и молитв сит отлучити; и ни во едином месте тако писано обретохом, кроме сего, что таковыя браки церковию святою прияты и неразведше со всеми правоверными вочтени, а кои отвергаху сии и наложниц держаху, к еретикам приобщени»¹⁸⁸. Запасшись такими сведениями, Алексеев пришел к убеждению, что он уже в силах начать свою проповедь о том, что «человеку брачное сожитие есть необходимо, что предки их, кои учили противному, в том ошибались, и что девственная жизнь на произволение наше оставлена, и то только для тех, кои оную вместить могут и изволяют»¹⁸⁹. На вопрос беспоповцев: как же заключать брак, когда нет православного священства, ответ у Алексеева уже был готов.

Впрочем, прежде чем начать свою проповедь о необходимости брачной жизни, Алексеев решился узнать мнение об этом предмете других лиц, и именно тех, которые в то время играли самую видную роль в беспоповщинском расколе и слыли за искусных знатоков «божественных писаний». С этою целью, в 1728 г., на 19-м году своей жизни, отправляется Алексеев в Поморье, главный тогдашний притон беспоповщины, и здесь, в числе 24 вопросов «о разных церковных делах», предлагает известному Андрею Денисову и вопрос «о новых браках, кои по познании (т. е. раскольнического учения) тако сопрягошася¹⁹⁰, как с ними поступати»? Андрей Денисов отвечал: «таковых у нас обще под целомудренное житие и соединение братства церковного приимать положено» Сознавая свои молодые годы, Алексеев не мог спорить с Денисовым, подобно Вышатину, который на такой же ответ Денисова заметил ему резко: «я-де вам не товарищ буду на суде Божии в том, яко браки затвористе», и настоял, чтобы отправлено было в Палестину посольство для отыскания там «православного священства». Слыша не по сердцу и не по убеждению ответ Денисова, Алексеев только подумал, что настоятель Выговского скита хитрит и говорит так не по убеждению, а «по немощи развращенного народа», – «чтобы обществу было не под раздор». Не ограничиваясь Поморьем, Алексеев, для разъяснения и подтверждения своих мыслей о необходимости брачной жизни, решился посетить Москву, «подольскую страну окрест Вара», «Польшу-Куты¹⁹¹ при Венгерской земли» и другие раскольнические убежища в России и за границей. Здесь Алексеев нашел больше сочувствия своим мыслям. Так, в Москве в пользу «новых браков» были расколоучители «Антон Иванович и Семен Артемьевич»; в Польше – «в Кутах при Венгерской земли» Алексеев встретил учеников Михаила Вышатина, которые «ему персонально о сем Михаиле сказания подробно, как о брачных милосердие имел»; тоже известие подтвердили и раскольники «Волоцкой земли»; наконец, даже Леонтий Федосиевич, человек, по выражению Алексеева, «от боку Андрея Денисьевича бывший», т. е. самый близкий Денисову, в бытность свою в Малороссии, во время пребывания там Ивана Алексеева, также говорил и действовал в пользу «новых браков»¹⁹². Одним словом: путешествуя по разным местам, Алексеев убедился, что многими из беспоповцев уже сознавалась крайность в учении о всеобщем безбрачии и что, следовательно, его проповедь о необходимости и законности брачной жизни будет падать на почву, хотя и не вполне приготовленную, но и не совсем лишенную способности к восприятию и произращению семени слова правды. Тогда-то, скажем словами Павла Любопытного, «муж тщательный в благовестии Христовом и твердый в своих предприятиях», Алексеев решился начать открытую, смелую речь против беспоповщинского девства и в пользу брачной жизни. Доказывать много, что требование беспоповщины от всех строгого девства – незаконно, что те только обеты девства угодны Вогу, которые даются по доброй воле, а не по принуждению, как это было у беспоповцев, что к девству призываются Господом только те, кои могут нести этот высокий подвиг, что брак не может препятствовать спасению истинного христианина, что он также, как и девство, установлен от Бога и свят, что обязывать всех обетами девства значит неизбежно вести слабых к падению, идти против воли Творца, сотворившего мужа и жену, и обрекать род человеческий на уничтожение, что церковь Христова тех, кои решительно и безусловно отвергали брак, признавала еретиками и проч., и проч., – доказывать все это Алексееву не стоило особенных трудов. И слово Божье, и учение церкви, и живые доказательства беспоповщинского разврата в лице детей-сирот, – все служило подтверждением его слов. Не так легко было Алексееву убедить беспоповцев в справедливости той своей мысли, что они, не смотря на свое исключительное положение, все же могут законно вступать в браки, что, по неимению «православного священства», им можно венчаться и в церкви «внешней» (т. е. православной), и что такие браки, и по учению слова Божия, и по учению церкви, законны и не должны быть расторгаемы. Читая эти мысли Алексеева, можно подумать, что он, преследуя свою цель – введение в беспоповщинскую общину брака, изменил своим раскольническим убеждениям и из беспоповца, который чуждается какой бы то ни было связи с церковью православною, сделался поповцем – сторонником той самой «хиротонии», от которой получило начало поповщинское беглое священство, против которого Алексеев так горячо и победоносно ратовал. К сожалению, на деле мы видим не то. Зависимость от церкви православной, в какую ставил Алексеев своих единоверцев, убеждая их венчать в ней браки, была чисто внешняя и, так сказать, механическая; и проповедуя подобную зависимость, Алексеев смотрел на православную церковь не иначе, как на вместилище всевозможных ересей, чуждое всякой святыни, т. е. подобно всем беспоповцам. Чтобы понять такую странность, нужно обратить внимание на то, как смотрел Алексеев на брак.

Брак, по мысли Алексеева, есть тайна, но не в смысле таинства, как понимает его православная церковь, – таинства, в котором чрез пресвитерское венчание и благословение сообщается брачущимся особенная благодать св. Духа, а в смысле таинственного значения супружеской любви, как образа любви Христа к Церкви. Продолжая развивать свой взгляд на брак, Алексеев говорит, что брак установлен самим Богом еще при создании первых людей, что основанием его служит благословение, преподанное Богом Адаму и Еве, а чрез них и всем их потомкам, и что поэтому для заключения брака требуется только взаимная любовь брачущихся и согласие их на вступление в брак, выраженное словами пред свидетелями, и согласие родителей; последнее необходимо для того, чтобы выразить в нем законную родительскую власть над детьми и чтобы не допустить в браке каких-либо злоупотреблений, напр., близкого родства, дурного выбора жениха или невесты и проч. Что же после этого значит церковное венчание брака, принятое в христианской церкви? Это, по словам Алексеева, не больше, как «общенародный христианский обычай» не имеющий прямого отношения к существу брака; введено же церковью венчание для того, чтобы им отличить законное сопряжение брачущихся лиц от блудного сожития, и в соответствие «некоему чину» употреблявшемуся при заключении браков еще в ветхом завете между иудеями, и «общенародному обычаю», существовавшему в древности в разных формах и существующему до ныне между язычниками и другими народами. Поэтому венчание необходимо, но оно не составляет существенной стороны в браке и не дает брачущимся никакой особенной благодати. Отсюда Алексеев выводит такое заключение, что, при неимении православного священства, можно венчаться и в церкви еретической. Христианский общенародный обычай чрез это будет соблюден, а благодать, необходимая для брака и которой еретики не имеют, зависит не от венчания, а от первоначального Божия благословения. Таково в кратких чертах учение Ивана Алексеева о браке и венчании, развиваемое им в книге: «о тайне брака». Очевидно, что он смотрит на брак с естественной, а не с христианской, точки зрения и разуметь собственно брак, так называемый, гражданский. Как ни странным может показаться читателю, что Алексеев – раскольнику которого мы привыкли считать жарким ревнителем старины и буквы, еще в первой половине прошлого столетия¹⁹³ заговорил о браке подобно современным нам ревнителям женской эмансипации, однако смеем уверить, что мы положили учение его совершенно верно. Теперь остается вопрос: как Алексеев дошел до такого взгляда на брак и венчание и чем он защищает свой взгляд?

Прежде всего, перечитывая разные старинные книги, Алексеев нашел в них такие определения брака, в которых не говорится о существенном значении для него пресвитерского венчания, и в которых подается та мысль, что единственным основанием брака служит первоначальное Божие благословение, данное в лице Адама и Евы всем их потомкам, и затем – взаимное согласие желающих вступить в брак, выраженное словами пред свидетелями. Так, в большом катехизисе на вопрос: «что есть брак», дается такой ответ: «брак есть тайна, ею же жених и невеста от чистыя любве своея в сердцы своем усердно себе изволят и согласие между собою и обет сотворят, яко произволительно по благословению Божию во общее и неразделимое сожитие сопрягаются: якоже Адам и Ева прежде падения и бесплотского смешения прав и истинный брак иместа; и есть сопряжение мужа и жены по законном чину в сожитие нераздельное, иже от Бога приемлют особне сию благодать, дабы дети добре и христиански родили и воспитали, и да соблюдутся от мерзостного блудного греха и невоздержания»; а на вопрос: «кто есть действенник тайны брака», находим в катехизисе ответ такого рода: «первое убо сам Бог, яко Моисей Боговидец пишет: и благослови я Господь Бог глаголяй: раститеся и множитеся и пополняйте землю и обладайте ею, иже и Господь в Евангелии утверждает глаголяй: яже Бог сочета, человек да не разлучает; посем сами брачущиеся сию себе тайну действуют, глаголюще: аз тя посягаю в жену мою, аз же тебе посягаю в мужа моего: аки сам кто продается, сам есть вещь и купец; сице и в сей тайне сами себе продаются и предаются оба себе купно в сию честную работу»¹⁹⁴. Правда, в других старинных книгах, уважаемых раскольниками, Алексеев в статьях о браке встречал речь и о священническом благословении; но образ выражений этих статей так не точен, что Алексеев и в них не находил прямого указания на существенное значение для брака священнического благословения. Так, в Кормчей говорится, что «форма, сиесть образ или совершение брака, суть словеса совокупляющихся, изволение их внутреннее пред иереем извещающая»¹⁹⁵. Выражение: «пред иереем» привело Алексеева к той мысли, что, по смыслу Кормчей, священник, участвующий в заключении брака, есть не больше, как один из свидетелей взаимного согласия брачущихся на вступление в брачный союз, но ничуть не совершитель этого священнодействия; и потому, приведя указанные слова Кормчей, Алексеев дает на основании их такое понятие о браке: «тем яже брак основание свое имать на любовных слогах обоих лиц жениха и невесты по закону, на которых слогах и согласиях и древле окончевахуся брачная жениха и невесты сопряжения. Твердость же сего согласия и любве – оное Божие слово: да будет оба плоть едина»¹⁹⁶.

Далее, изучая библейскую и другие «многие истории», Алексеев заметил, что было время, когда браки заключались в роде человеческом без всякого «священнословия» – по одному взаимному согласию лиц, желавших вступить в брачный союз, и согласию родителей брачившихся. Так, по словам Алексеева, «по Адаме сущий народы на едином любовном основании брака начало и конец творяху. Начало сего – благохотение взаимное, конец же словеса общего хотения родителей жениха и невесты и самих жениха и невесты»¹⁹⁷. Так браки заключались, по словам Алексеева, «в естественном законе даже до закона писанного», – и не только между язычниками, но и между иудеями. В пример подобных браков между последними, Алексеев указывает на брак Исаака с Ревеккою (Быт.24). В последствии времени, говорит Алексеев, «неции от язык уже в капищах стали поимать себе жен»¹⁹⁸, a у иудеев «приложися некий чин приводити новобрачные пред храм Господень и от храма Божия сим закреплятися». Но так как этот «чин» явился уже «в законе писанном», а браки заключались и прежде и считались законными, то очевидно, говорит раскольнический учитель, что заключение браков иудеями в храме и язычниками в капищах было введено не потому, будто без этого брачные сопряжения не имели законности и силы, а единственно для того, чтобы при заключении подобным образом браков, кроме согласия родителей, согласия жениха и невесты, дать место еще и «согласию общенародному», и тем с одной стороны сделать брачные сопряжения формально более твердыми, так как вступавшие в брак при участии «общенародного согласия» тем самым обязывалась к взаимной вечной любви не только друг пред другом и пред родителями, но и пред целым обществом, – в лице некоторых его членов, присутствовавших при браке в качестве свидетелей, или, как выражается Алексеев, «в большее и лучшее извещение брака», с другой – чтобы предохранить вступивших в брачное сожитие от разного рода нареканий, показав всем и каждому, что они вступили в сожитие не «яко татие», как делают блудники, а «подобательным путем», т. е. открыто, чрез брак. В существе же дела, и при указанных формальностях, «сила сопряжения от оного содетельства Божия и словесе (да будет два плоть едина) таинство пребы и пребывает».

Обращаясь за тем к истории новозаветной, Алексеев и в ней нашел мнимые основания думать, будто церковное венчание не имеет существенного значения для брака. Так он говорит, что и в церкви христианской «первее бяше брак, сему же последоваше церковное действо», и в подтверждение своих слов указывает на книгу Дионисия Ареопагита «о церковном священноначалии», из которой будто бы видно, что при апостолах не было еще обычая заключать браки в церкви: «яко в апостольских днях не быти о браках чиновного установления, свидетельствует о том святый Дионисий Ареопагит в книге 3-й о церковном священноначалии, в ней же пишет главы о священноначалии, о евхаристии святой, о составлении мира, о священнических чинах, о совершении иночества, о усопших и о образе божественных священник, а о браковенчании не положи главы»¹⁹⁹; «мнихся, замечает по этому поводу Алексеев, что еще не бысть во оные времена уставленья о том, еже последи святыми уставися»²⁰⁰. Слово: «мнится» показывает, что Алексеев сам не доверял, можно ли из молчания Дионисия Ареопагита о таинстве брака заключать, что брак во времена апостольские заключался без церковного венчания. И потому, в подтверждение своей мысли о несущественном значении для брака церковного венчания, он указывает на другое обстоятельство из практики первенствующей церкви, именно – на то, что при обращении к вере Христовой язычников церковь, при приеме их в свои недра, совершала над ними крещение, миропомазание и другие таинства, но никогда не совершала над ними брака, если обращавшиеся были в брачном сожитии до обращения, а позволяла им жить по-прежнему, как мужу и жене. Точно также, говорит Алексеев, поступала церковь и с еретиками, и при том не только с такими, которых принимала чрез одно отречение от ереси, и в обществе которых, следовательно, предполагалась и иерархия, и законные таинства, но и с такими, над которыми при приеме совершалось крещение. Наконец, Алексеев указывает на то, что церковь православная никогда не перевенчивала лиц православных, которые, по каким-либо обстоятельствам, вступали в брак в церквах еретических, хотя никогда не одобряла подобного уклонения от православной святыни. «Вси святых апостол и святых отец правила, пишет Алексеев, и всея святой церкви обычаи и истории свидетельствуют, елико приемляху браки от эллин, еликия от еретик, яко же в ведении и не в ведении, вси равно в церковь не повторно, не pазведше, приемляхуся; зри, колико быша сего во дни аpианства, во дни единовольных еретик, во дни иконоборcтва, егда вси грады, вси страны в то принуждахуся: обаче ни едина история не помяне, чтобы браковенчании в тех еретиках правовернии или повторялися, или разводилися, или не принималися». «Видим, говорит Алексеев в другом месте, яко по-эллински, яко по-жидовски, такожде по-еретически браки восприявше, церковь Божия равно в приятии поступает, о чем весь народ христианский, пришедый от оных в познание истины, свидетельствует наши словеса не ложны быти. Аще же кои и познавше свет евангельского разума и потом случаем каким-либо браковенчашася в еретиках, и тако браковенчанно паки со женами возвращахуся к соборной церкве, не разведше, ниже второвенчанно в соборную приимахуся церковь, и не токмо приимахуся таковии тако, но и призывахуся. Свидетельствуют сие вси церковнии истории, свидетельствуют соборные каноны, свидетельствуют вси обычаи христианскии»²⁰¹. Из такой церковной практики Алексеев выводит следующие заключения: во-первых, из того, что церковь принимала без повторения языческие, иудейские и еретические браки, Алексеев заключает, что церковное венчание, по суду самой церкви, не существенно необходимо для брака, и что брак и без него может быть законен; во-вторых, на том основании, что еретические браки церковью не расторгались и не повторялись, Алексеев внушает своим единоверцам, что и они, за неимением православного священства, могут венчаться в церкви еретической (т. е. нашей православной), и что такие браки их вполне будут законны; в-третьих, тем, что церковь православная, принимая браки еретиков без повторения, не принимала других их (только некоторых) таинств, Алексеев доказывает мысль, что и беспоповцы, венчаясь в церкви православной (по мнению Алексеева, еретической), не должны принимать от нее никаких других «действ», или таинств; наконец, в-четвертых, из того, что церковь различно смотрела на таинства, совершаемые еретиками, а именно: браки их принимала, а прочие таинства не признавала, Алексеев выводит заключение о существенном различии между браком и прочими христианскими таинствами и объясняет это различие тем, что «тайна брака не так от церковного действа силу имать, как от Божьего оного содетельства и Божиих оных словес (т. е. первоначального благословения Божия мужу и жене)... Прочие же тайны церковные на страдании Христове основание имут и точию благодатию св. Духа совершаются: аще крестити, аще рукоположити, аще миро освятити, везде благодати потреба чрез Христа, коея еретицы не имут: тем же и тайны сия не могут за тайны вменяться, яко не от Христа и Духа святого начало и совершенство свое имут... Посему церковь не разнственно все браки имяше... И от всякого языка, аще от еллин, незнающих Богa, аще от жидов, и аще от еретиков приходящих со своими, их браки приемлет в том же действе, точию бы в них было законно по коегождо обычаю совокупление. Прочие же тайны, кроме сея единыя, святая церковь не приемлет». Но если брак может быть законно заключен по взаимному согласию жениха и невесты и согласию родителей, и если церковное венчание не существенно необходимо для брака, то для чего же после этого и венчаться и при том – в церкви еретической? Нельзя ли просто вступать в брак по одному согласию родителей и жениха и невесты? Эти весьма естественные вопросы приходили на мысль и Алексееву, и вот как он решает их: «немощно, понеже треми сии брак составляется: согласием родителей, согласием жениха и невесты, и согласим общенародным. Но мы, вернии, Христа познавше основателя спасения нашего, и по той вере обычаи вси восприяхом, аще правовернии, аще еретики, браки в церкви священнодейством заключати. Тем же оная два согласия восприявшу, потреба и сей третий обычай брака в церкви заключити. И тако благонадежно и твердо брака дело будет, обычаем подтвержденное, и честно по апостолу и любве суще нерешимыя назидательно. И зри убо, обычай народный есть крепость большая брака и честь: по коему делу и во языцех обычаем подтверждашеся брак, аще и каков бяше; также и в еретиках обычаем народным имяше брак честь и подтверждение. Так и в православных христианским обычаем брак честен и законен. Тем же поиматися на едином согласии домовном не твердо и не честно, и великих бед и пред Богом и человеки ходатайственно, откуда содомству, блуду и нестроением нужно явитися». Таким образом на венчание Алексеев смотрит просто, как на обычай, но обычай такой, которого нельзя оставить – потому, что он дает браку крепость и честь, впрочем, не по существу своему, a единственно по выражению в нем «общенародного согласия», т. е. дает крепость и честь чисто формальную, и так сказать, гражданскую, так как на вступивших подобным образом в брак налагается ответственность за неразрывность их союза пред целым обществом.

Путем таких-то исторических данных и, основанных на них, разного рода соображений и умозаключений дошел Алексеев до своеобразного понятия о браке и венчании и убедился в возможности вступать в брак беспоповцам в церкви православной – без опасения сделаться чрез это причастными ее мнимым ересям. Как же отнеслась к новому учению томившаяся в оковах невольного безбрачия беспоповщина?

Отношение к учению о браке Ивана Алексеева – безбрачных беспоповцев; клеветы их на Алексеева; основания, на которые ссылались противники брачной жизни в защиту своего учения о всеобщем девстве; разбор и опровержение их Алексеевым; появление в беспоповщине так называемых новоженов – последователей Алексеева, вступавших в браки с благословения православной церкви, но по обрядам дониконовской церковной практики, запрещенным властью; отношение к новоженам, заключавшим браки в церкви православной, – самого Алексеева – неодинаковое, – федосеевцев – крайне враждебное и поморцев – довольно уклончивое; появление в беспоповщине новоженов, вступавших в брачные сожительства без церковного благословения и венчания, – по одному взаимному согласно жениха и невесты, – без согласия даже родителей; причины такого явления; злоупотребления, к которым вели подобные бессвященнословные супружества; обращение некоторых федосеевцев за брачными свидетельствами к польским ксендзам; отношение к бессвященнословным бракам новоженов – Алексеева, поморцев и федосеевцев.

При первом взгляде на учение Ивана Алексеева о браке и на способ, какой он указывал своим единоверцам для законного вступления в супружество, можно было опасаться, что слово его об этом предмете, вместо внимания и сочувствия, встретит в беспоповцах одни только насмешки и укоризны. В самом деле, людям, смотревшим на брак, как на таинство, которое не может быть совершенно ни кем, кроме лица «хиротонисанного» и притом православного, серьезно доказывалось, что брак «силу имать не так от церковного действа, как от Божьего содетельства и от Божиих словес», изреченных Господом еще первым людям, и что пресвитерское венчание есть не больше, как обычай, не имеющий существенного значения для законности брака. Ревнителям «древнего благочестия», считавшим православную церковь исполненною всевозможных «новшеств», ересей, тьмы, и нечестия, вследствие чего она будто бы сделалась царством человека беззакония и сына погибели, убедительно предлагалось Алексеевым заключать свои браки в этой именно церкви. Какого приема должна была ожидать себе проповедь Алексеева в среде таких людей? Шутник должно быть этот Алексеев, говорили о нем люди веселого характера и недалекого ума, по легкомыслию своему думавшие, что в хорошем расположении духа можно поглумиться и над таким важным предметом, каково, по существу своему, брачное сожитие. Опасный человек, думали о нем другие, понимавшие, какую страшную мину подвел стародубский государственный крестьянин для взрыва шатавшегося уже от разврата здания безбрачной беспоповщины. Дерзкий мальчишка, вопияли третьи и именно – люди, по мнению толпы, самые почтенные, украшенные «сединою, яко плеснию», и полагавшие все достоинство и мудрость «учителя в сединах добрых». Великий сластолюбец, вероятно, этот почитатель «великороссийского венчания», замечали об Алексееве четвертые, на словах защищавшие девство, а на деле менявшие «посестрий», как кафтаны, и обо всех судившие по себе. Пьяница, ошалевший от вина до бреда, кричали, наконец, в азарте пятые, – потому ли, что, по своему непроходимому невежеству, не могли отличить умных речей Алексеева от болтовни нетрезвого человека, или, быть может, только во имя высказанного одним нашим писателем дикого замечания, что на Руси умный человек или пьяница, или... но Алексеев имел красивую наружность. Иной на месте Алексеева, пожалуй, растерялся бы от такого хаоса различных злоречивых сплетней и пересудов на счет его личности и, затаив в душе свой любимый идеал, свою заветную мысль, продолжал бы, скрепя сердце, жить по-прежнему в мире и согласии с поднявшими крик «гусями», – по крайней мере, до поры до времени, до более благоприятных обстоятельств. Но не таков был характер у этого человека; задавшись известною целью, он не только не останавливался пред встречавшимися к достижению ее препятствиями, напротив, находил в них для себя новый источник энергии и силы. С другой стороны, намереваясь внести в иссохшую от разврата беспоповщинскую среду начало семейной жизни, Алексеев раньше предвидел, что миссия его не обойдется без разного рода пожертвований с его стороны. A потому, ни мало не смутившись от злоречия своих противников, он, в сознании правоты своего дела, совершенно спокойно стал объяснять им, что, начавши свою проповедь о необходимости брачной жизни, он и не думал шутить, а, напротив, решился на этот шаг «от великие туги сердца и печали», при виде беспорядков в обществе мнимых девственников, что видеть в его проповеди какую-то опасность для раскола – несправедливо, потому что эта проповедь предпринята им единственно «в красоту и честь собрания церковного и пользу народную», что ставить в вину ему молодость и из-за нее не доверять самому учению его, значит, забывать, что «не всякое всякого и старика дело согласно с волею Божьею»; в опровержение же клеветы, будто Алексеев стал учить о необходимости брачной жизни «ради некия страсти, будто он «зело прилежал хмельному питию»²⁰², защитник брака писал целые главы в своей книге: «о тайне брака» и, между прочим, указывал на свое безбрачие. Таким образом, все дурные слухи, пущенные в ход противниками брачной жизни – с целью очернить в глазах невольных девственников честную личность Алексеева, оказались не больше, как злоречивой сплетней. А потому, оставив в стороне самого Алексеева, беспоповщинские наставники обратились к его учению и стали доказывать всем, кто сочувствовал этому учению, что оно исполнено лжи и разного рода ересей. В прежнее время, пожалуй, такой голословный суд об учении Алексеева был бы принят раскольниками за чистую монету; но защитник брачной жизни уже успел пошатнуть авторитет «стариков» беспоповщинских, показав и доказав их грубое невежество; а потому, не ограничиваясь голословным обвинением учения Алексеева, беспоповщинские учители сочли нужным представить самые основания, по которым они произнесли о нем такой суровый приговор. Мы изложим эти основания с возможною подробностью, так как большая часть их и до настоящего времени приводится беспоповцами в оправдание существующего между ними безбрачия.

В защиту своего безбрачия и в опровержение мысли Алексеева о необходимости брачной жизни для тех, кои не могут почему-либо нести высокого подвига девства, беспоповцы указывали на исключительность своего положения, по которому они не имеют православного священства, которое одно имеет право заключать браки, и живут будто бы уже в последние времена «мира, – в царство антихриста, когда, по учению слова Божия, истинные последователи Христа не только обязаны избегать всех мирских связей, и между ними – по преимуществу связей брачных, но и не могут даже вступать в эти связи, вследствие прекращения во всем мире православной иерархии. В этом случае беспоповщинские наставники ссылались на следующие слова апостола Павла: имущия жены, якоже не имущии будут²⁰³, и на слова Спасителя: горе непраздным и доящим в тыя дни²⁰⁴.

Само собой понятно, что Алексееву, учившему, что брак может быть законно совершен и в церкви еретической (т. е. нашей православной), не трудно было доказать своим противникам, что указание их «на оскудение духовных» не может служить достаточной причиной к безусловному отвержению браков. Что же касается мысли о последних временах мира, в которые будто бы истинный христианин не должен вступать в брачные связи, то, не оспаривая справедливости самой мысли о наступлении царства антихристова, Алексеев говорил, что ни в слове Божием, ни в учении отцев церкви, нет прямого и безусловного запрещения вступать в брак в это бедственное для последователей Христовых время. В словах Спасителя: горе непраздным и доящим в тыя дни, – по толкованию блаженного Феофилакта, речь идет не о бедствиях христиан в последнее время мира, а о бедствиях жителей Иерусалима, какие имели испытать они во время разрушения этого города; точно также ничего не говорят против брачной жизни в царство антихриста и слова апостола Павла: имущии жены, якоже не имущии будут; «понеже, писал Алексеев, то апостол о прехождении мира сего образа писа, в нем же, елика суть содеваются, прейдут, а не о настоящем брака совокуплении, аки бы уже имущему жену не может нарещися жена, но блудница, как ваши учители рассуждают, не сполна восприемлюще писание»²⁰⁵. Не желая согласиться с мыслью Алексеева о необходимости брачной жизни, беспоповцы указывали на то обстоятельство, что все они связаны обетами девства и что по этому самому не могут и не должны вступать в брак, так как, по словам апостола, вдовица, изменившая своему обету, веры отвергается и идет в след сатаны²⁰⁶, а по учению Василия Великого, нарушившая обет девства подвергается наказанию, как прелюбодейца²⁰⁷; кроме того в оправдание своего безбрачия беспоповцы ссылались еще на пример прежних отцев.

В опровержение этого, по-видимому, важного обстоятельства, Алексеев говорил, что слова апостола Павла неприложимы к беспоповцам: у апостола речь идет о вдовицах, которые добровольно обрекали себя на безбрачие и служение церкви и притом давали этот обет уже в преклонных летах (60 лет); юных же вдовиц апостол повелел отрицаться и советовал им вступать в брак. Между тем беспоповцы обязывают к девству мужчин и женщин без различия возраста, и старых и молодых, оставляя притом жить их вместе в одних домах, что не может не вести к разного рода искушениям²⁰⁸ (»). Точно также, продолжал Алексеев, и правило Василия Великого о вдовицах и черноризицах не может служить оправданием бесповщинского безбрачия: «обещание, о коем пишет Василий, не есть сообразно вашему обету. Ибо тех бяше обещание девствовати по самой воле обещающегося и по довольном свидетельстве. Но аще и ваши учители новоприходящих в свое согласие также испытуют и обеты подлинные восприемлют от таковых», но обеты «усильные», вынужденные, так как «новоприходящий к вам истязуется, будешь ли с нами девственное житие имети, то приимем в согласие: аще ли не будешь девственно жить, то с нами не имаши общества и христианином быть не можешь. To сицевыми словесы новоприходяй, устрашен быв безнадежною спасения виною, и не хотя дает обет усильный на един путь девственного жития чуждеумно, коим святая церковь не усиловаше, токмо онии древние маркиониты, монтанисты... и подобные им, сперва на девственное житие восприемлюще, и безбрачно жити устрояюще, и к девству обязующе, жити со женами н девами оставляху, как и в вас видим ваших девственников»²⁰⁹. Остановив внимание на той мысли, что обеты девства даются в беспоповщине по принуждению – вследствие опасения, за несогласие вести безбрачную жизнь, подвергнуться отлучению от общества, Алексеев замечал, что подобные обеты не имеют никакой нравственной цены пред Богом и что самое девство лиц, давших вынужденные обеты, не может считаться добродетелью. «Святый апостол Павел и Василий Великий о произвольных обетах глаголют, а не усильных. Слышите бо о том самого апостола глаголюща: хощу, да вси человецы будут, якоже и аз: но кийждо свое дарование имать от Богa, ов убо сице, ов же сице. Глаголю же безбрачным и вдовицам, добро им есть, аще пребудут, якоже и аз. Аще ли не удержатся, да посягают: лучше бо есть женитися, нежели разжигатися. Добродетель убо есть и глаголется дело доброе произволением, а не по нужде бываемо: аще же нужею бываемо доброе дело, несть добродетель истинна, ниже мзду имать. Тем же церковь Христова на произвольную добродетель, а не на нужную, призывает. Могий, рече Христос, вместити да вместит. Сему рассуждению и мы подражающе, девство почитаем, а брак не отвергаем, но на власти оставляем»...²¹⁰ Что же касается примера «прежних отцев», на который ссылались противники Алексеева в оправдание своего безбрачия, то, по словам Алексеева, «ко внешним сей ответ не уветлив и ищущим правды не надежен: ибо и всякое согласие на то может ссылатися: отцы наши так творили, но на сем пря не может окончатися... У отцев наших, дóндеже нужде не явитися, о богомолии не бяше проповеди: егда же нужда явися, явишася и доводы в них о богомолии²¹¹. Тако и в нас: не бяше нужда в народе о браке, не бяше о том и словес: егда же нужда явися о том, и взыскание содейся. Но не подобает сему дивитися и отскакати в сомнение, глаголюще: яко у отец нашит не было. Ведати же не страстно о сем подобает, яко отцы наши жили далече от мира, проходяще пустынное житие и скитское, сего ради брачных не требовали не в гнушание вещи, но да не смутят место и пустыню да не сотворят мир. Мы же живем посреди мира суще и во всех соблазнах мирских пребываем... Тем же и не во образ оных нам пребывание»²¹².

Желая доказать, что Алексеев, проповедуя законность браков, заключенных в еретической (т. е. православной) церкви, сам еретичествует, и что подобные браки суть не больше, как блудодеяния, защитники девства ссылались в подтверждение свои слов во 1-х – на 31-е правило Лаодикийского собора, на 14-е правило IV вселенского собора и 72-е правило VI вселенского собора, в которых запрещается лицу правоверному вступать в брак с лицом еретическим; во 2-х – на слова Алексея Комнина и Иоанна митрополита (русского), в которых брак, не заключенный в православной церкви, называется блудом; и в 3-х – на 135-е правило Тимофея Александрийского и на 168-е правило Феодора Вальсамона, где брак, венчанный в еретической церкви, прямо называется прелюбодеянием, которое повелевается расторгать, если венчанные таким образом не согласятся на новое венчание в церкви православной.

Против первого из указанных оснований, т. е. против соборных правил, Алексеев говорил, что в них речь идет «не о венчании в еретиках, но о браках верну с еретики, о чем нам, замечал Алексеев, нет при. Ибо в нас настоит не о поятии еретических лиц, но о венчании обоих верных в еретиках взыскание». Соглашаясь далее, что «брак правоверных с еретики возбранен правилам», Алексеев указывает и причину этого запрещения: «понеже от брака с еретики многим правоверным в ереси падати случашеся и случается: венчание же в еретиках не тако.

Ибо аще еретическими обеты венчавшийся не обяжется, не вменихся ему во отступление веры. Разно есть, замечал он, еже правой веры отступити и еже в еретиках браковенчание восприяти. Лице правоверное, совокупльшеся с иноверным, временем может едино от другого развратитися». Потому «и святии отцы больше на сие восстают, дабы не поималося правоверное лицо со иноверным, а о венчании в еретиках умалчивают»²¹³ « ... «Сего ради уже к тому не извольте нам сих правил во свидетельство о венчании представляти, ведуще, яко ино есть брак и ино есть венчание брака: брака бо составление бывает договором и сложением обоих лиц родителей и самих тех сложением жениха и невесты – в домах: и на том едином имя полагается брака. А самое венчание брака, или и прежде сего обручение брака, совершеннейше от вины домовного сложения законно бывает в церкви, или каков обычай нужди позовется, обаче иереем. И святая Божия церковь не умствует внешнее венчание браков за блудническое сходбище, но за сущий брак и законный; о чем и шестого вселенского собора правило 72 ясно показует: к сему же и весь повсемственный обычай приятием таких браков свидетельствует законными браки. Аще же речете сии браки незаконные, то церковь незаконными, или рещи беззаконными, браки составляется. Убо и порочна есть от вас церковь, яко от еретик венчанные браки приемлет... Вы внешние браки, аки без священнословия бываемые, вменяете за блудническое сшествие: а церковь их приемлет. Убо по вас блудниками церковь Божия исполнена. Змия порождения ехиднова, заключал Алексеев, тако ли вам подобает дщерь Божию злохульно нарицати, тако ли вам невесту Христову нетленную, непорочную, белейшую и чистейшую, аки луну, порочити. Бог освяти, вы же тако ю далекими наводы порочите, глаголюще: внешние браки – блудное сшествие, а она сия приемлет»²¹⁴. Таким образом, не ограничиваясь указанием истинного смысла соборных правил, которыми защитники девства старались доказать незаконность браков, венчанных в еретической церкви, Алексеев показал еще беспоповцам, что они сами являются хулителями церкви, называя подобные браки блудом.

Еще легче было Алексееву показать несостоятельность другого основания, на котором хотели утвердить проповедники девства свою мысль, будто браки, венчанные в еретической церкви, суть не больше, как блудное сожитие. На приводимые ими слова Алексея Комнина: «елико аще без священных молитв своя рабы на сочетание брака совокупляюще, не боголюбив брак составляют им, но блудническое смешение утверждают; их же бо не совокупи Бог, священными молитвами призываем, тии вси сходятся на грех»²¹⁵, Алексеев писал и весьма справедливо: «сия словеса не о иерейских каковых браковенчаниих глаголются, но о тех, иже никогда никако браковенчанно имут жены, каков было прившел тогда господам обычай – самим священными молитвами поймати жены, рабом же просто поймати жены, да не погибнет их на рабех господство», т. е., по мысли Алексеева, Алексей Комнин называл блудническим смешением не брак, венчанный в еретической церкви, а сожитие лиц, нигде не венчанных. Следовательно, слова Комнина не имеют никакого отношения к бракам, которые он защищал и которые предлагал венчать в православной (по мнению раскольников, еретичесной) церкви – православными священниками. Защитники девства замечали, что эти священники – еретики, и потому хотя и «имут в действе браковенчанные молитвы, обаче не имут на сочетание творительные силы Духа Святого»; следовательно, «и не совокупляет Бог венчанные ими», и они (т. е. венчанные еретиками) суть не больше, как блудники. Алексеев, учивший и доказавший, что существо брака заключается во взаимном согласии жениха и невесты, и что венчание само по себе не дает брачущимся никакой особенной благодати, а есть только «всенародный» обычай, дающий браку формальную, гражданскую твердость, мог, отвечая на указанное замечание, ограничиться только следующими словами: «венчание, кем бы оно ни совершалось, хотя бы и еретическим священником, церковь не равняет просто поимающим, якоже прежде речено»²¹⁶. Точно такой же смысл, говорил Алексеев, заключается и в словах митрополита Иоанна: «аще кто кроме святой церкви сотворит свадьбу, яко блудником епитимия», на которые также ссылались противники еретического браковенчания. Здесь опять называются блудниками не лица, венчавшиеся в церкви, хотя бы и еретической, но липа, вступившие в сожитие без всякого венчания, и притом тайно, т. е. действительные блудники: «о невенчанно поемлющихся глаголет (Иоанн митр.) писал Алексеев, и тайно по себе домовно сопрягающихся, о чем выше в царской: (Алексея Комнина) заповеди, или и у нас в новгородских еретиках стригольниках, такие случаи быша, отвращающая священников и действа их не приемлюще, своевольно со женами совокупляхуся, а не о еретических браковенчаниях»²¹⁷. «Внешняя церковь, продолжали возражать противники еретического венчания, не есть церковь святая и во внешней церкви браковенчания не совокупляет Бог, яко священнословия тамо не бывает: убо вси тамо браковенчанные сходятся на блуд, а блудных церковь не приимает, не разведше: а посему и сих неинако, но, браки расторгше, прияти в церковь подобает». Не входя в подробное рассмотрение этого умствования, Алексеев замечал только: «ложен их в доводех сих на отревание новых браков глагол, паче же и сопротивен есть святей церкви. Зане святая соборная церковь благоволи внешние браки, яко истинные, прияти браки. Но аще по иным доводам не быша тии совокуплены священными молитвами, и блудники суть, – убо святая церковь внешние браки прият, блудников прият». A отсюда следует, будто «вся святая церковь в приятии таких браков погреши, едини сии не погрешают, отревающе оные браки»; в заключение Алексеев делает такое, редкое в устах беспоповца, замечание: «святая церковь не умствует о внешней церкви так, аки бы в ней священных не было молитв, но глаголет молитвы, бываемые в ней, молитвы священные, и вси сосуды и одежды внешние церкви и действа не суть простая, но суть священная»²¹⁸.

Что же касается до 135-го правила Тимофея Александрийского и 168-го правила Феодора Вальсамона, которыми противники Алексеева хотели поразить защитника «еретического венчания», так как в том виде, как приводили эти правила беспоповцы, они прямо называют браки, венчанные в еретической церкви, не браками, а прелюбодеянием; то, вместо ожидаемой победы над Алексеевым, защитники девства сами потерпели на этом пункте страшное поражение от него. Дело в том, что, воспитанные на «часовнике и псалтири», противники Алексеева не сочли нужным справиться с подлинными правилами александрийского архипастыря, помещенными в Кормчей, и с подлинными сочинениями знаменитого толкователя правил церковных, и привели под их именем такие правила, которые не только чужды смысла св. писания и св. отцев, но и не отличаются смыслом грамматическим. Вот эти мнимые правила указанных писателей. «Еже от еретик венчани по вере еретической, то не браки, но прелюбодейчище есть. Аще имут истинных иереев, да венчаются снова; аще ли не имут, да живут просто». Это – мнимое 135-е правило Тимофея Александрийского. А вот какие умствования выдали беспоповщинские защитники безбрачия под именем 168-го правила Феодора Вальсамона: «и якоже рекло писание, яко еретический брак несть брак, но прелюбодейчище. Аще обратятся к соборной апостольской церкви, а крещени, миром помазуются токмо. Аще хотят жити совокупно, аще и дети будут, паки да венчаются в церкви. Да аще в некоей Палестине не будет священника и церкви, и им плакати во все время живота своего, кождо во своих храминах порозну, и даст ей грамоту отпустную. А святых тайн при смерти сподобляются оба лика. Аще же и священник есть, а церкви несть; а в простой храмине не венчать. Аще невернии и не крещени, да крещаются святым крещением. Или едино лице познает веру истинную, а другое не познает, и отцем духовным их разлучити. И апостол рече сице: яко муж неверен святится о жене верне; или жена неверна святится о муже верне. И се во указ и во образ церкви не приводите: тамо апостольское слово к верным, зде же воспомянуто о еретическом браце, а не о иных. Приемляй сих чрез правила святых и не повинуяйся писанию: аще епископ, или иерей, да извержется из сана». Кто был сочинителем этих странных, противоречивых умствований, мы не знаем. Последние слова мнимого правила Тимофея александрийского невольно напоминают приведенные нами в первой главе разглагольствия протопопа Аввакума о том же предмете²¹⁹; а мнимое правило Феодора Вальсамона, по своему смыслу и выражениям²²⁰, так и просится в книгу истого федосеевца. Как бы, впрочем, ни было, только противники учения Ивана Алексеева о законности браков, венчанных в церкви еретической, сделали большую ошибку, сославшись в споре с ним на приведенные выше правила. Они знали, с кем имеют дело, знали, что Алексеев слишком много читал, чтобы не знать, что напр. правил Тимофея александрийского находится в Кормчей всего только 15, и слишком хорошо знаком был с невежеством беспоповщинских наставников, чтобы верить им на слово, особенно при решении такого вопроса, исследованию которого он посвятил все свои силы. А потому, действуя против Алексеева, при помощи подложных правил, они рисковали не только не достигнуть цели, напротив, повредить себе и делу, которое защищали, и подвергнуться самому резкому обличению со стороны своего противника. Так и случилось. Доказав «подметность» мнимых правил Тимофея александрийского и Феодора Вальсамона²²¹, Алексеев обращается затем к своим противникам с следующею беспощадною речью: «затворитеся врата адова, заградитеся уста еретическия, умолкните языки, блядословищии на святую церковь. Доколе вам сия сатанинския жабы из недр ваших испускати, и аки змиеве и ехидны, души христолюбивых уязвляти. Доколе вам такия диавольския клеветы на угодников святых Божиих и на учителей и столпов церковных отрыгати. Сия ли ваша святым почесть, сицево ли говение светилом церковным, еже их безчестити наводами сих богомерзких правил... И каковы чрез оных наветы Бога надеетеся узрети и милости чрез них получити. Нестерпимы воистину сицевых врагов хулы, яко ни страха Божия, ни стыда человеческого имуще, бесчувственные некия невежды таковых архипастырей церковных облыгают и своим безумием высокоученую их премудрость бесчестят, и в Дух Святый согрешают, догматами таких учителей церковных свое блядословие называют. Блюдитеся вы, сынове церковнии, таких блядословцев и не соплетайтеся с ними, но бегайте их, аки злосмрадные гагрены; слово бо им не бывает во исцеление, понеже двоими язвами сими гниют – властолюбием и упрямством, тем и в цельбу здравого учения необыкновенней приходити, но токмо, аки крастовыя, прикасающеся здравым, крастою своею наделяти. Ведайте, аще величайший учители ваши не могоша в них доброго чувства вложити, что же мы содеяти им можем, только сие – не беседовати ради суетного с ними упражнения в том и в домы своя не припущати их»²²².

Судя по тому, что на все возражения беспоповщинских наставников против учения Алексеева о необходимости брачной жизни и о возможности (законной) заключать браки в церкви православной были представлены сочинителем книги: «о тайне брака», как видел читатель из всего вышесказанного, самые основательные опровержения, можно бы думать, что защитники всеобщего, безусловного девства оставят свое упорство и признают учение Алексеева справедливым. Но «язвы властолюбия и упорства», которыми, по словам Алексеева, гнили эти люди, были до того застарелы и глубоки, что защитник брака, как видно из последних его слов, даже и не надеялся на исцеление их. И если он писал опровержения на разные «доводы» своих противников, то, кажется, единственно для того, чтобы освободить от лжеучения бракоборцев молодое поколение, на которое Алексеев по преимуществу и рассчитывал, обращаясь к своим единоверцам с проповедью о необходимости брачной жизни²²³. И Алексеев не обманулся в своих надеждах. Потому ли, что учение защитников всеобщего девства со всеми основаниями, на которых оно утверждалось, будучи сопоставлено с учением Алексеева о браке, являлось в глазах людей непредубежденных и беспристрастных слишком натянутым и фальшивым, или потому, что нужда брачного сожития слишком живо чувствовалась невольными девственниками, вследствие господствовавшего в среде их разврата, только все, что было в беспоповщине более честного и способного на принятие слова истины, стало на сторону Алексеева и готово было воспользоваться его советами в устроении своей жизни. Мы не можем сказать, как велико было число последователей Алекcеева, решившихся девственную жизнь переменить на брачную; но, судя по некоторым данным, можно думать, что число их было не мало. В 1757 г. около Алексеева сгруппировалось уже целое «общество» людей, которых противники его называли «новоженами». И так как слово Алексеева о необходимости брачной жизни было обращено ко всем вообще беспоповцам, то не удивительно, что в обществе главою и руководителем которого сделался Алексеев, были люди разных толков: и федосеевцы, и поморцы²²⁴, словом: все те из беспоповцев, кои не в силах были вынести без падения высокого подвига девства, и в тоже время считали грехом предаваться разврату. Жизненный вопрос о браке заставлял этих людей забывать взаимную вражду между собою из-за некоторых обрядовых разностей и становиться под одно знамя, поднятое Алексеевым. Теперь остается решить вопрос: как и где беспоповцы, решившиеся, по слову Алексеева, вести брачную жизнь, заключали свои браки? Алексеев, как мы видели выше, указывал для этого один путь – венчаться в православной церкви. Но могли ли раскольники воспользоваться этим путем? Предлагая этот вопрос, мы имеем в виду не самих беспоповцев, считавших всякое общение с православною церковью за тяжкий грет, за ересь, – вопрос о возможности венчаться в церкви еретической (т. е. православной), без опасения сделаться чрез это отступником от «истинной веры» был решен Алексеевым удовлетворительно, и это решение было признано последователями его правильным, – но церковь православную, молитвами которой решились беспоповцы освящать свои брачные сожития. Известно, что вскоре после учреждения Св. Синода церковная власть издала по вопросу о браках раскольников постановления, по которым раскольники могли венчаться в церкви православной не иначе, как приняв предварительно православие. Так, в указе Св. Синода от 15-го мая 1722 года сказано: «в брачных раскольников с православными сочетаниях лице раскольничье, православному сопрягаемое, первее да приимет церкви святей обещание с присягою; обоих, раскол держащих, лиц не венчать»; а если бы кто из священников нарушил это постановление, тот подвергался наказанию, как наказанию подвергались и сами венчавшиеся²²⁵. В том же 1722 году, 16-го июля, было постановлено о том же предмете следующее: «раскольники, ежели похотят детей своих венчать от православных иереев, и таковых православным иереям венчать по чину церковному и по новоисправленных требникам, как и прочих правоверных, точию... брачущихся обязывать присягою и сказками, что им впредь расколу не держать, но быть в содержании правоверия твердым и с раскольниками никакого согласия не иметь, и разговоров о раскольническом их мнении не употреблять, и раскольнических учителей при себе не держать, и нигде с ними не общаться, под жестоким штрафом»²²⁶. Этот последний указ был подтвержден в 1736 году (от 21-го марта)²²⁷ и с некоторыми ограничениями²²⁸ существовал в качестве действующего закона до 40-х годов настоящего столетия²²⁹, когда, как увидим после, позволено было православным священникам венчать раскольников, не обязывая их обращаться к церкви православной. Таким образом, по силе указанных постановлений церковной власти, последователи Алексеева ставились в большое затруднение. По учению своего руководителя, они могли вступать законно в браки только в нашей православной церкви, а между тем церковь не соглашалась венчать раскольников без предварительного обращения их к православию. Согласиться на это последнее условие беспоповцы, конечно, не могли; да и сам Алексеев учил, что только тому, кто, венчаясь в церкви еретической (т. е. нашей православной), «еретическими обеты не обяжется, не вменится» венчание «во отступление веры»²³⁰. С другой стороны, самое венчание в православных храмах «по чину церковному и по новоисправленным требникам», как требовали того указы Св. Синода 1722 и 1736 годов, могло смущать ревнителей древнего благочестия. Венчаясь подобным образом, пришлось бы последователям Алексеева ходить около аналоя против солнца, а не по солнцу, получать пастырское благословение именословное, а не двуперстное и проч., все – такие вещи, из-за которых главным образом и отделились от церкви раскольники. Что же, однако, было делать? Исход из тяжелого, невыносимого для многих, пребывания в девстве к законной супружеской жизни был, по-видимому, так легок, и вот является препятствие с той стороны, откуда всего меньше можно было ожидать его²³¹. К радости Алексеева и его последователей, в то время, когда издавались указы с предписанием венчать раскольников не иначе, как «по церковному чину и новоисправленным требникам» и по присоединении их к православию, между православным духовенством было не мало лиц, которые считали распоряжения власти, чего бы они не касались, не для них писанными, или, по крайней мере, «за пенязи» готовы были нарушать их – при всяком удобном случае. Что слова наши – не клевета на православное духовенство первой половины прошлого столетия, а сущая правда, – на это можно представить множество доказательств. Так, еще в 1716 году издан был Высочайший указ «о сборе во всем государстве штрафа с неисповедавшихся и о переписи и обложении раскольников двойным окладом против их платежей». Между тем в 1722 году протоинквизитор иеродиакон Пафнутий доносил Св. Синоду, что означенный указ «приводится в исполнение только в московской и нижегородской епархиях». 21-го февраля того же года Синод определил «во все епархии ко архиереям послать Его Императорского Величества указы, дабы они каждый в своей епархии учинили подлинные ведомости по состоявшемуся²³² Его Императорского Величества именному указу 1716 года, февраля 8-го дня». 16-го июля того же года Св. Синод уже вместе с Сенатом «приговорили: прежде состоявшиеся о раскольниках Его Императорского Величества указы возобновить и повторительно распубликовать, дабы всяк ведал и незабытно памятовал, что по первому, февраля 1716 года состоявшемуся, Его Императорского Величества именному указу велено»²³³. И что же? Октября 16-го того же года Св. Синод нашел нужным – «во епархии ко архиереям о присылке надлежащих бородачам и раскольникам ведомостей в самом скором времени послать с прежних отпусков третьи указы, в которых написать такое подтверждение: ежели по тем третьим указам оных о раскольниках ведомостей на указной по генеральному регламенту срок не пришлется, то Св. Синод будет впредь поступать так, как Его Императорского Величества именной, 1721 года января 27-го дня состоявшийся, указ повелевает»²³⁴. Не смотря, впрочем, на такую угрозу, дело не подвигалось вперед, и в 1724 году (ноября 16-го) Св. Синод сознался, что по всем его указам «достодолжного исполнения не учинено» и «из многих епархий ведомостей о раскольниках не присланож»²³⁵. Наконец, когда в 1726 году велено было ведомости о раскольниках и о сборе с них денег передать в сенат, синодальный обер-прокурор Баскаков объявил, что в синодальной конторе находятся ведомости одной только московской губернии, а из прочих губерний они не присланы; – когда же сенат настаивал, чтобы Синод сообщил ему ведение, сколько где собиралось с раскольников денег, последний, указом 18-го марта 1726 года, снова требовал ведомостей «из всех мест для отсылки в высокий сенат» и с этою целью послал указы «во все епархии, кроме киевской и переславской, ко архиереям»²³⁶. Но и после этого ведомости не присылались, как видно из указов от 6-го июня и 7-го декабря того же 1726 года²³⁷. Если же так медленно исполнялись распоряжения власти высшим епархиальным начальством, то что же сказать о простых сельских священниках, из которых многие в первой половине прошлого столетия едва могли прочитать синодские указы? И удивительно ли после этого, что многие из православных священников или не знали о распоряжениях власти – венчать раскольников не иначе, как по присоединении их к церкви, или, по крайней мере, не считали этих распоряжений обязательными для себя – особенно, когда неисполнение их могло принести им какую либо выгоду. И это – не предположение только, а опять горькая правда, засвидетельствованная самою властью церковною. Так, не смотря на указ Св. Синода 15-го мая 1722 года, которым определялось «попов, которые по раскольническому содержанию противно что действуют, лишать священства и отдавать в наказание гражданскому суду», – не смотря на разосланную повсюду Св. Синодом в том же году (17-го мая) присягу, которую каждый из духовных должен был дать и в которой, между прочим, значилось: «клянусь и еще Богом живым, что во всю мою жизнь церковным раскольникам сообщаться и никаких с ними согласий употреблять ни под каким предлогом отнюдь не дерзну»²³⁸, – было не мало «попов некиих окаянных», по выражению одного синодского указа, которые не только готовы были исправить для раскольников какую угодно требу, но и сами придерживались раскольнических мыслей. Так, из дел Св. Синода видно, что в 20-х годах прошлого столетия потворствовали раскольникам весьма многие священники Новгородской губернии, показывая их в исповедных сказках бывшими у исповеди и св. причастия, между тем как раскольники никогда не бывали и в церкви²³⁹, В 1723 году открылось, что в Калуге находилось в ту пору множество священников, которые, «по учинении присяги, по раскольническому обыкновению отправляли церковные и прочие требы, маня раскольникам»²⁴⁰. A по другим известиям, в это время в Калуге не только «все священники всякое священное служение отправляли по старопечатным требникам и служебникам и другим книгам, и обхождение круга имели по солнцу, и служили литургию на седьми просфорах под видом осьмиконечного креста», но даже архимандрит Калужский «Карион», вместо того, чтобы «воспрещать приходским попам отправлять требы по старопечатным требникам, и сам оное чинил, и во исповеди был у раскольнических попов, и причащался, а в церкви нигде св. таин не приобщался»²⁴¹. В том же 1723 году «по допросу явился в противности церковной и в расколе поп Прохор Спиридонов из Коломенской епархии»²⁴²; а другой «Коломенский поп Яков Семенов» ездил в Москву и здесь «в домах у людей разных чинов действовал раскольническим обыкновением по старопечатным книгам»²⁴³. В том же 1723 году ходатайствовала пред Св. Синодом жена одного московского священника, по имени Феодора Матвеева, бывшего у Покровской, что за Смоленскими воротами на песках, церкви и за потворство раскольникам сосланного в Соловецкий монастырь²⁴⁴ (2). В одно время с Феодором Матвеевым судился за раскол священник московского уезда, села Селивачева, Сергей Никитин²⁴⁵. Кроме «укрывателя» раскольников попа Феодора Матвеева, было в Москве в указанное время не мало и других священников, которые или потворствовали раскольникам, или даже сочувствовали им. Так, «по доношению бывших управителей московской Тиунской палаты» (в приказе церковных дел), двух московских священников, Ивана Феоктистова Вознесенской, что за Серпуховскими воротами, церкви, и Никифора Михайлова Воскресенской, что в Монетчиках, церкви, в Москве потворствовали раскольникам 60 священников²⁴⁶, а по доношению Златоустовского архимандрита Антония, таких укрывателей было 78 человек²⁴⁷. Но что важнее всего: сам Антоний, бывший судьею в приказе церковных дел, на обязанности которого лежало наблюдение за нерадивыми священниками, обвинялся в «потаковничестве» расколу²⁴⁸. В 1725 году «поп села Опыхова, Белевского уезда, Никифор Львов показал на допросе в канцелярии Св. Синода, что он «издетска крестное на себе знамение изображал, по научению отца своего, двоеперстным сложением лет с 30 и больше; в том числе и по поставлении в попа оное крестное знамение изображал лет с 10, и мирские потребы отправлял: младенцев крестил, и свадьбы венчал, и детей своих духовных исповедовал по старопечатным книгам»²⁴⁹. В 1726 г. Холмогорский провинциал-инквизитор доносил чрез московскую, синодального правления, канцелярию Св. Синоду, что «священники той епархии укрывают раскольников, а преосвященный Варнава, архиепископ Холмогорский и Важеский, по его доносам, о священнических нестроениях указа не чинит»²⁵⁰. В 1727 году преосвященный Нижегородский Питирим, ревностный преследователь раскола, просил Св. Синод снова подчинять ему бывшие в ведомстве синодальной области города: Арзамас, Ярополчь, Вязниковскую слободу и Гороховец с уездами, и это – потому, что там раскольники снова стали умножаться «за укрывательством и потачкою тамошних попов», которые действовали так из-за «скверных своих прибытков, которые имеют за укрывательство раскольников»²⁵¹. В 1737 году раскольник Круглый в канцелярии тайных розыскных дел говорил на допросе, что он в 1732 году женился на девке Настасье Митрофановой, «а венчал-де его Круглова в церкви Преображения Господня тоя церкви поп Григорий Гаврилов заведомо, что он Круглой раскольник и в церковь не ходит, и тогда-де к венчанию в церковь он, Круглый, пошел для того, что он, поп Григорий, говорил ему, Круглому, что венчать будет по-старинному, и в церкви-де при венчании хождение вкруг имелось по солнцу, а за тο-де оному попу, он Круглой, дал денег пять рублев»²⁵². Впрочем, к чему много указывать на частные случаи²⁵³. Лучшим доказательством того, что в числе духовенства православного не только в прошлом столетии, но и до самого последнего времени, было не мало лиц, которые, из-за денег, или даже по искреннему сочувствию к мнениям заблуждающих, готовы были оказывать раскольникам всевозможные снисхождения, служит пребывание в поповщинском расколе, во всю его жизнь, и нередко в значительном количестве, так называемых беглых попов, которые явно, открыто оставляли православие и становились на сторону раскола. А после всего сказанного очевидно, что, не смотря на постановление церковной власти – венчать раскольников не иначе, как по предварительном присоединении их к церкви, беспоповцы, решившиеся, по учению Алексеева, вступать в брак с благословения еретической (т. е. православной) церкви, могли заключать свои браки беспрепятственно, не обязываясь «еретическими обетами», и даже не «по новоисправленным требникам», а по старопечатным; так как, не смотря на усиленные заботы церковного правительства об изъятии из употребления старопечатных книг²⁵⁴, их находилось в прошлом столетии очень много не только у раскольников, но даже в православных церквах. Так напр. в 1723 году доведено было до сведения Св. Синода, что в Калуге «во всех церквах» служили по старопечатным книгам²⁵⁵; а в Москве в начале 20-х годов прошлого столетия «книги харатейныя и старопечатные» продавались открыто²⁵⁶.

Судя по тому, что последователи Алексеева могли заключать и, конечно, заключали свои браки хотя и в православных церквах, но с соблюдением всех тех обрядовых особенностей, которые признавались заблуждающими единственно – правильными, можно бы думать, что противники брачной жизни обратят внимание на эту сторону «новых браков» и если не признают их вполне правильными, то, по крайней мере, предпочтут подобные сожития блуду. К удивлению, на деле оказалось совершенно противное; брачные сожития, освящавшиеся в православных (а по мнению раскольников, еретических) церквах, бракоборцы признали в своем фанатическом ослеплении не только блудом, но даже хуже блуда, и стали проповедовать, «яко лучше, хотя четырех иди пять жен или десять, невенчанные в брак имети и с ними блудити, нежели едину браком сопряженную»²⁵⁷. Подобные «темного помрачения речения», как называет их Алексеев, должны были, естественно, показать всем, кто еще не решался последовать Алексееву, что защитники всеобщего девства, если не сошли окончательно с ума, то, по меньшей мере, погрязли в разврате до того, что потеряли всякое чувство нравственное, – и ободрить несмелых людей к окончательному разрыву с обществом, во главе которого стояли проповедники такой дикой безнравственности, – и к переходу на сторону Алексеева. А следствием этого было то, что число «новоженов» день ото дня более и более увеличивалось и, наконец, желавших вступать в браки оказалось так много, что сам Алексеев решился венчавшихся в православных храмах раскольников подвергать разного рода стеснениям, и именно – одних из брачившихся он стал принимать в свое общество без всяких ограничений, допускал их в общие молитвенные собрания и разделял с ними трапезу, других стал лишать этих прав общения. Нет нужды говорить, что, допустив подобное различие «в приятии новых браков», Алексеев изменил своим началам и впал в противоречие с самим собою. Что жe собственно заставило Алексеева решиться на такой, невыгодный для его учения, шаг, бывший, как увидим после, причиной того, что некоторые из его последователей оставили его? Вот как отвечает на этот вопрос сочинитель книги: «о тайне брака»: «сего разньства в приятии новых браков не есть вина человекоугодия, ниже заблуждения, но вина знаменательная, да будет того дела память бессмертна. Яко, да егда вопросит кто в последующая времена, для чего таковыя приемлются, а овыя того же действа не приемлются: может род грядущий сказати вину, яко сие памятное знаменование уставися во хранение внешния страны: да егда видиши себе за брак сей отлучима, разумей то иерейство, от него же приял еси венчание брака, незаконно: действо же его брака, за силу законного основания и за случаи нужные заключения того, и за повсемство чина христианского, вменяется церковию за действо сущее брака, а не за оно, чтобы и прочая дела того иерейства вменити за сущая таинства». Алексееву возражали, что «первенствующая церковь, по его собственным словам, не разньственно» принимала браки, венчанные в церквах еретических, – почему же он допустил различие «в приятии нововенчанных»? В ответ на это справедливое возражение Алексеев писал: «прежде обычай бяше, во внешних восприявшу браковенчание, ко иерейству соборные церкви обращшуся приходити и тамо последующая брака исполняти, ce есть: родов исправление, крещения младенцев и прочих: так и от эллин, и от иудей, и от еретик обращенным: ныне же тако браковенчанные, не имущему иерейства собору, от внешняго иерейства без разньства посполито приимати всех, что будет? разве ce: умножение явившееся браковенчанных временем востребует и вся та иерейская таинства, глаголюще: аще едина тайна того иерейства в нас прията, то что возбраняет о прочих тайнах прияти. Итак, по малу и само иерейство незаконное восприимет. Тем же, да не от свободы сея израстет злое последование оно, уздою задержания сего входа дается оным чувство, да знает всяк, яко иерейство оно не господствует по иным действам, точию сего случайного брака». Сказав затем, в оправдание своего отступления от порядка в принятии в церковь венчанных в еретиках, существовавшего в древности, что и «в ветхом и новом писании» было не мало «заповеданий не по силе естества вещей, но по нужде простого народа», что и в древности «иных падения большего облюдением подобательное завещание в неподобательно обращалось», т. е. для избежания большого зла допускалось меньшее, наприм., отмена одних правил и установление других, Алексеев продолжал: «так и в нас о новобрачных, подобательное первенствующия церкве оставльше, в различный суд приятия в общество сих сотворися. Потреба была всем без разньства в обществе быти: но сего несть, да не сим соединением сложатся к чуждему приступити действу. Зрите же, что и фарисеи вопрошают Христа: достоит ли человеку по всякой вине жену свою отпущати, яко же Моисей заповеда. На сие Христос отвеща им, яко Моисей по жестокосердию вашему написа вам жены отпущати, изначала же не бысть тако. Зде ясно Христос объяви, яко мнози Моисеем заповеди быша (даны) по народе непокоривом. То и мы глаголем, яко старший в нас уставиша сие благоразумно, опасаючи нерассудный и слабый народ от действ новшественных, посреде общества и отлучения новобрачные определити быти: не яко ненавидя новобрачные, или браки, но братиею суще вменяючи, то отлучение устроиша, некиим даючи чувство неправильных действ. Ибо, замечает Алексеев, и то есть любовь, что (бы) некоим противным действом воспятить к злобе сущей неразумныя приходити»²⁵⁸. Нет спора, что мысль, которою руководствовался Алексеев, при установлении различных ограничений для венчавшихся в православной церкви, могла казаться многим беспоповцам довольно уважительною, но нельзя не сознаться и в том, что «нерассудный и слабый народ», из-за которого собственно и ввел Алексеев различие в приеме «нововенчанных», мог перетолковать ее по-своему – и притом не в пользу того дела, защиту которого взял на себя Алексеев. Видя себя отлученными от общих молитвенных собраний и лишенными общения в трапезе, венчавшиеся в православных храмах лица, недалекие смыслом, могли подумать, что верно венчание в еретической церкви – незаконно, если за него налагается наказание, и что, следовательно, и самый брак, заключенный подобным образом, неправилен. К каким, невыгодным для учения Алексеева, следствиям могли вести подобные думы, понятно всякому. С другой стороны, указанным ограничением в приеме «нововенчанных» Алексеев давал повод к обвинению себя в несправедливости и в самоуправстве и обнаружил крайнюю непрактичность. В самом деле, одних из раскольников, венчавшихся в православной церкви, принимать в общество без всяких ограничений, других за то же самое подвергать разным стеснениям, – разве это справедливо? Кроме того, чем, кроме произвола, мог руководствоваться Алексеев, сортируя на разные группы своих последователей? Наконец, если он принимал в общество без всяких ограничений повенчанных православными священниками раскольников «разумных», а лишал общения в общей молитве и трапезе «нерассудных и слабых», – в таком случае он шел против большинства заблуждающих и притом такого, которое могло и не понять цели, с какою установлено было это различие в приеме «нововенчанных». Действуя наоборот, Алексеев вооружал против себя людей влиятельных в расколе, которые своим авторитетом могли оттолкнуть от защитника брачной жизни массу. Но главная ошибка Алексеева состояла в том, что, решившись подвергнуть некоторых из своих последователей разным стеснительным ограничениям, он не обратил внимания на то обстоятельство, что положение раскольников, последовавших его учению, и без того было крайне тяжелое, благодаря тем возмутительно-жестоким отношениям, в какие поставили себя к новоженам защитники всеобщего девства, и что, следовательно, ему не следовало увеличивать своими ограничениями тяжесть этого положения.

Видя, что клеветы на честную личность Алексеева не достигли своей цели, а доводы, которыми беспоповцы старались доказать необходимость всеобщего девства, оказались слишком слабыми в сравнении с теми резонами, какие указывал Алексеев в пользу брака, – защитники всеобщего безбрачия решились переменить свою тактику в борьбе с Алексеевым и его последователями и из области теоретических прений и разглагольствий перешли на почву практическую, житейскую. Заклеймив всех, вступавших в браки в православных храмах, именем еретиков, отступников от истинной веры, которым грозит в будущей жизни одна вечная погибель, защитники девства положили – прервать всякое общение с подобными людьми, точно с зачумленными. С этою целью в Польше составляется в 1752 году²⁵⁹ федосеевцами²⁶⁰ сборище, на котором они постановили против новоженов следующие правила: «с новоженом в единой храмине не жити христианам; аще ли начнут жити, и таковых отлучать. Такожде и не стряпать в новоженских домех и не обедать; аще ли обрящутся таковии, да состворят поклонов 100 до земли. Аще ли которые старостию погорбления и не имеют где пристанища, таковым подобает попустить и на моление их приимать, а сосуды им свои особные иметь и с христианами им в пищат не собщатися, и на едином столе с новоженами не ясти и детей их новоженских не пестовати; аще ли преслушают, да отлучатся. А которые дети новоженския в возрасте и восхощут быти с христианы, то жити им в особных храминах и стряпать им самим на себя; христианом же с сицевыми нужды ради ясти не возбраняем, а духовным у таковых не праздновать; аще ли преслушают, да отлучатся. В отлученных домах и в мирских и в новоженских Христа не славить, аще ли обрящутся таковии, да творят 300 поклонов до земли при соборе²⁶¹. Новоженов младых и старых без роспуста (т. е. без развода) на покаяние отцем духовным отнюдь не принимать, Аще ли кто без роспусту и старых приемлет на покаяние, отлучить такового и с новоженом онем от христиан; аще ли обещается отец духовный впредь тако не творити, и в том прощение принесет, да сотворит поклонов 300 при соборе. У новоженов детей (разумеются – дети больные, как видно из дальнейших слов), крестить с обещанием, чтобы им разойтися, а при смертном часе на христианские руки чтобы отдали младенца, и аще не разойдутся, и над таковыми младенцами погребения не отпевать. Младенцев здравых у новоженов ни духовным, ни мирским людем отнюдь не крестить. Аще ли духовный окрестит здравого, и такового духовника от духовенства отставить, а простого человека, отставив, отлучить. Аще ли покаются, да сотворят 300 поклонов до земли. Новожены аще восхощут к покаянию, разводить их в разные деревни и налагать им пост на шесть недель, яко же и ко крещению готовиться, и ходити им на всякую неделю к соборному молению и стоять ниже всех, а поклоны класть в вечерни; а по отпусте службы, всякому человеку исходящему кланятися до земли. А которые новожены разболятся, и в том их дому без распусту на исповедь не принимать, и погребения в дому их не стоять, а другую половину (т. е. жену) при погребении в то время не пущать, дóндеже исправится. В бани христианом с мирскими (так называют раскольники православных) и с новоженями не мытися и отнюдь не входить, и из единых сосуд в оскверненной воде с ними не мытися, но имети христианом сосуды особные; аще ли обрящется кто моющийся из мирских и из новоженских сосудов, сей да сотворит поклонов 300 до земли при соборе»²⁶². Чтобы понять всю тяжесть положения, в какое поставлены были последователи Алексеева указанными правилами, необходимо помнить, что повожены, как мы уже говорили, не составляли отдельного общества в беспоповщинском расколе, а принадлежали каждый к своему толку, и пребывание в этом толке каждый считал единственно верным путем ко спасению. Так смотрели на дело и новожены из федосеевцев; а между тем, благодаря указанным правилам, они совершенно отлучались от федосеевского общества и, следовательно, лишались, по их мнению, и надежды на спасение. Не только сами они не могли пользоваться теперь никакими утешениями веры, но даже и дети их обрекались на ту же безотрадную участь. Им, как еретикам, было отказано федосеевскими наставниками в общении не только в пище и питии, но даже в молитве, даже в таинствах крещения и покаяния, без которых, по учению самих беспоповцев, никто не может получить спасения. Напрасно Алексеев всею силою своего красноречия убеждал федосеевцев переменить свои отношения к новоженам из их общества, напрасно он доказывал им, что «церковь святая вне венчанных» не только не отвергала, напротив «призываше к себе таких и, приявше, совокупляше со своими и к покаянию принуждаше, дети их абие крещаше, неверную часть приветствоваше, верной о неверной молитися веляше, а верную часть на церковные молитвы приходити веляше»²⁶³, – федосеевцы оставались «глухи и нечувственны» к таким убеждениям защитника брачной жизни и по-прежнему продолжали чуждаться новоженов, как отступников от веры. Следствия таких отношений федосеевцев к новоженам были самые печальные для последних и для самой федосеевщины. У одних новоженов– федосеевцев дети, по свидетельству Алексеева, оставались некрещеными «до лет трех, пятих и десятих и до двадесяти лет: неции же и не крещени помроша»; другие, не надеясь получить крещение своим детям от своих наставников, «во иных церквах младенцы своя крестиша»; сами же новожены, видя такое презрение к себе прежних братий по вере, одни «во ино согласие отходили» и являлись «хульницы и ругатели» прежних своих единоверцев, – другие, потеряв всякую надежду на спасение, начинали жить так, что своим поведением производили всеобщий соблазн, – третьи, понимая, что все неблаговоление к ним мнимых «духовных» зависит от вступления их в брак, оставляли своих жен, брали себе «стряпух в покойщицы» и по-прежнему начинали жить блудно²⁶⁴. Казалось бы, подобные явления в среде новожeнoв-федосевцев, неблагоприятные для самой федосеевщины, должны были вразумить федосеевских наставников и побудить их на отношения к новоженам более мягкие. На деле мы видим совершенно противное. Желая сделать брачное состояние, против которого вооружались, как можно более тяжелым и омерзительным, федосеевские наставники придумали новую жестокость в отношении к новоженам. Читатели наши, быть может, видели когда-нибудь небольшую брошюрку г. Стебницкого под названием: «с людьми древнего благочестия»²⁶⁵; в ней находится рассказ автора о том, как один раз, во время путешествия по России, ему пришлось остановиться в одной раскольничьей деревне, в которой жили федосеевцы, и быть свидетелем, как он выражается, неописанного бесчеловечия, состоявшего в том, что женщине семейства того дома, в котором г. Стебницкий останавливался, никто из родных и сторонних не хотел оказать ни малейшей помощи в самую трудную минуту ее жизни, именно – во время рождения ею сына, – никто не хотел оказать помощи, не смотря на самые страшные мучения, какие испытывала рождавшая. И если бы не спутница г. Стебницкого, одна провинциальная актриса, помогшая родильнице, – раскольница, может быть, рассталась бы с жизнью и вместе с младенцем. Для объяснения такого возмутительного факта г. Стебницкий пустился в расспросы, из которых оказалось, что федосеевские наставники, считающие брак скверною, признали скверною и самое рождение, и потому строго, под угрозой жестокого наказания, запретили своим ученикам и ученицам не только помогать родильницам, но даже присутствовать при совершении этой «скверны». Читая этот рассказ, изложенный в игривой разговорной Форме, иные, пожалуй, готовы были обвинять г. Стебницкого в сочинении разных небылиц. Мы не знаем, сочинил ли г. Стебницкий рассказанный им факт, или был личным свидетелем его, – но должны сказать, что «неописанное бесчеловечие», в котором упрекает г. Стебницкий федосеевцев, действительно водится за ними и притом – с давних пор. Еще при Алексееве федосеевские наставники, чтобы остановить распространявшееся новоженство, «устав положили, дабы от всякого христианского общения и от домов родители и служащий родам отгоними были», и запретили «бабам помоществовати тому нужному делу», под угрозою «отлучения от молитв и ядениях за ослушание. Можно себе представить, каким тяжелым ударом должно было обрушиться это варварское распоряжение мнимых девственников на новоженов, которые и без того жили среди безбрачных федосеевцев, как овцы посреди волков; после такого распоряжения непраздное состояние, и само по себе не легкое, должно было представляться каждой новоженской женщине еще более ужасным от мысли о совершенной беспомощности, в какой будет находиться она во время мук рождения. Если же мы припомним, что за рождением следовало для новоженки, по правилам федосеевцев, безусловное отлучение от общества и, следовательно, по ее мнению, и от спасения, то не удивимся, что жены новоженов и после рождения испытывали, вопреки слову Божественной любви²⁶⁶, не радость, а скорбь. Глубоко поразило Алексеева это бесчеловечное постановление федосеевских вожаков, вследствие которого «бедные», по его словам, новоженки испытывали «печали неутешимыя», и он написал по поводу его такое едкое и вместе умное обличение фарисейской праведности федосеевцев, которое сделало бы честь и современным нам раскольническим писателям, более имеющим средств к научному образованию. «Человека истинного глаголю, писал Алексеев, не от вида человечески по плоти узнавати, но от природного и первозданного его нрава, сиречь, от милости, от благотворения. Ибо изначала сице естественне быти человек от Бога получи, да знает милость и, немощи человеческия рассуждая, милует, подает руку помощи страждущему. И егда убо Спас наш прииде в мир, рек: милости хощу, a не жертвы. Велика убо воистину добродетель – милость... аще же кто не весть милости, несть человек, но и скотов, и зверей, и самых бесов горший». Сказав затем, что нет «беды, скорби и погибели» тяжелее «рождения жен, смертная бо врата сия их суть», Алексеев продолжал: «ты же не токмо сам не сожалевши, нои пристоящим на то женам в сем бедстве не велиши спострадати и в скорби оной помощи. И таковым своим немилосердием бесов превосходиши в злобе: и бес бесу на пагубу нашу многажды помогает, ты же не хощеши и слышати, да человек человеку в смерти помоществует». Указав потом из истории много примеров того, как древние христиане помогала в несчастиях даже неверным язычникам, не только своим братиям по вере, как в частности многие святые своими молитвами оказывали помощь рождавшим женам, как даже апостол Иоанн, девственник и друг Христов, не счел для себя осквернением войти в дом игемона, звавшего апостола на помощь жене, не могшей разрешиться от бремени, Алексеев писал: «вам же, толико страждущей рождением жене, требовательно заповедати своим, да не помощьствуют, и повелеваете оставляти умрети той, нежели таковым болезном оные прикоснувшися осквернитися. И коего зверя сие немилосердие; фарисейская бо сия есть чистота, о ней же сам Христос глаголет: за предание старец ваших разористе заповедь Божию»²⁶⁷. «Сам Бог глаголет: егда жена родит отроча, не помних от радостн екорби, яко человек родися в дир: а в сит сей ли Божий глас в родящит исполняется? никако, но егда роднтся в них отроча, то пропали родившии, яко не знают, к кому главу преклонить, не могуще где рожденному исправу получить». Сказав далее, что, по закону справедливости и на основании примеров древности, следует оказывать помощь даже блудницам рождающим, так как и «гражданство не в ровенстве блуд и рождение вменяет, рассуждаючи блуд дело дьявольское, а рождаемое от блуда дело Божие», и потому «блуд казнят, а рождаемое опасно хранить повелевают», Алексеев замечал: «вы же браковенчанных хуже блудников и хуже своих стряпух поставили, аки бы печать антихриста приемших, того ради ваши стряпухи и свободны, и скорее вы справку рожденным от них сотворите, нежели нововенчанным». Святые помогали женам рождающим и даже язычницам, «онии же безумные воздержницы и враги и ненавистницы родов не токмо как собою сожалеть и показать милость по (примеру) святых оных к родящим, но и баб, помогающих родам, пред всем собором епитимьею наказуют, от молитв и ядения отлучают», не смотря на то, что «от сего жестокосердия во оных родах две души хощут погибнути, едина матерня, а другая – младенца»; а все это происходит от того, замечал Алексеев, что эти фарисеи «буквари едини изучили» и ничего больше не смыслят²⁶⁸. Не лестно было федосеевским наставникам слышать и читать такие похвалы себе со стороны Алексеева, но за то же они и отплатили ему за его «обличение» достойным образом. Не смотря на то, что Алексеев «отщетился земного утешения, един лишен пребывая, не имея обстояния сродства земного», т. е. вел жизнь безродную и безбрачную, федосеевцы отлучили его, наравне с новоженами, от своего общества (около 1757–8 г.), и притом – без всякого предварительного) объявления ему о мнимых винах его. Не трудно представить себе, как оскорбил Алексеева такой поступок с ним прежних братий его по вере; и вот в 1759 г. он пишет: «слово обличительное на собор новоявленных раздорников», в котором, доказав всю несправедливость причин, по которым федосеевцы отлучили от своего общества Алексеева, он пришел к тому заключению, что «собор», решившийся на отлучение от общества своего брата, без всяких уважительных к тому причин, есть «собор богопротивный, душепагубный, раздорнический», а в 1762 году пишет огромную книгу «о тайне брака», в которой с беспощадною откровенностью разоблачает пред читателями темные стороны жизни федосеевского общества, доходящий до цинизма разврат его, грубое невежество федосеевских наставников, их жадность к деньгам и невнимание к своим обязанностям, даже их еретичество, зависевшее от совершенного незнания имя самых основных начал веры и нравственности христианской. Потому ли, что этим сочинением своим Алексеев нанес сильный удар лживому и гибельному для нравственности учению федосеевцев о безбрачии, вследствие ли новых, более мягких, отношений к расколу власти, начавшихся с первых лет царствования Екатерины II (1762 г.) и бывших причиной того, что тяжелое бремя девства сделалось теперь для большинства раскольников, поселившихся в городах среди всевозможных искушений, почти невыносимым, или, наконец, из опасения, чтобы оттолкнутые от общества новожены не перешли на сторону православия, так как с царствования Екатерины II церковная власть стала действовать на заблуждающих с большим успехом для св. церкви, – только к концу жизни Алексеева некоторые из федосеевцев изменили свои варварские отношения к новоженам на более мягкие и человечные. Так в 1770 году²⁶⁹ Московские федосеевцы, между прочим, постановили: «престарелых новоженов и христиански живущих однажды в год, кроме болезни, без развода в покаяние приимать», и кроме того определили «принимать в покаяние без развода и молодых» в случае их болезни, а «детей рождающихся от них крестить». В том же Духе были определены отношения к новоженам и стародубских федосеевцами в 1771 году, с тою разницею, что в Стародубье положено было «окроме болезни однажды в год без разводу на покаяние приимать» новоженов всех без различия – и старых и молодых²⁷⁰. В последствии времени, как увидим, петербургские федосеевцы произнесли об указанных определениях московских и стародубских федосеевцев следующий отзыв: «статьи или письма о новоженах, обносящиеся в людех, говоренные в Москве 7278 (1770) и в Стародубе 7279 (1771) лета, и ежели где таковые обрящутся, яко не бывшие вменити и в доказательство их не приводити, а если которые будут во свидетельство их приводити, или что из них заимствовати во оправдание, таковых от церкви наказывати»²⁷¹; но это было уже после смерти Алексеева.

Доселе мы говорили об отношениях к учению Алексеева о браке и к последователям этого учения одной части беспоповцев, именно – федосеевцев; как же отнесся к «новому» учению стародубского жителя и к новоженам другой главнейший толк беспоповщины – поморщина? На этот вопрос Алексеев дает следующий ответ. Сказав в одном месте своей книги «о тайне брака», что, по учению федосеевцев, «брак внешний приять – печать антихристову приять, тем же появый жену отпаде от Бога, отпаде от церкве, изгнан от всякого общества христианского, и несть ему никоея милости христианския, разве разведется с женою, яже все ему спасение отъя, и да обещается чисто иночески жить», он замечает: «так в федосеевых; а во иных суд милостивейший на таковых; не разведше под целомудренное житие, единодомовно жить оставляют. Обаче во обоих едино то, ежели кто родит, за се от общества отгоняют и детище рожденное не крестят, разве великая просьба дойдет, и в домы их не входят, скверн быти вменяючи, следовательно и живущие в нем им мерзки, и оставляют таковых на пути отчаяния и погибели»²⁷². Так, т. е. «под целомудренное», но «единодомовное житие», принимали новоженов «в общество церковной, по свидетельству Алексеева, во многих странах, как то: «в поморских и понизовских, в сибирских, в великороссийских, в малороссийских, в польских, и в воложских». Таким образом, все различие отношений к новоженам поморцев от отношений к ним федосеевцев, состояло, по словам Алексеева, в том, что, тогда как федосеевцы совершенно отлучали от своего общества вступавших в брак и в случае раскаяния разводили их в «разные деревни», поморцы не отгоняли новоженов от своего общества, не лишали их надежды на спасение и позволяли мужу и жене жить в одном доме, но только с условием, чтобы они не имели между собою супружеских отношений. В случае нарушения этого условия, обнаружившегося в рождении, виновные, по словам Алексеева, подвергались и у поморцев тем же наказаниям, каким подвергались за рождение детей новожены-федосеевцы. Другие известия представляют дело несколько иначе. Так, по свидетельству Павла Любопытного, одни из поморцев, когда учение Ивана Алексеева о необходимости брачной жизни стало находить себе последователей, писали сочинения, в которых по-прежнему доказывали, что, за неимением православного священства, брака быть не может. Таков был, между прочим, Даниил Матвеев, написавший несколько сочинений, в которых защищал и доказывал одну главную мысль, что «тайна брака ныне в Христовой церкви бытия своего не имеет», потому что «супружеству в церкви без пресвитера быть нельзя»²⁷³. Другие и, что важнее всего, сами настоятели Выговского скита думали, будто бы о том же предмете совершенно иначе, и именно: не только соглашались с учением Алексеева, что брак необходим и будет существовать в церкви вечно, но даже писали, что он может быть законно совершен и без священнического венчания. Таков, по свидетельству Любопытного, был Иван Филипов, бывший настоятелем Выговского скита с 1741 до 1744 года и будто бы писавший «показание, или врачество злочестивым бракоборцам, уверяя их Духом Божиим, гласящим везде, что законный брак в Христовой церкви будет существовать вечно, и он совершаться может навсегда свято единым того существом, кроме хиротонии, будучи предмет случайной принадлежности, и благословением сопрягающихся родителей²⁷⁴. В след за Иваном Филиповым в том же направлении и Духе писали будто бы и другие поморцы – Иван Федоров Ерш²⁷⁵ и Трифон Петров²⁷⁶. Признаемся откровенно, мы не вполне верим этому свидетельству Павла Любопытного²⁷⁷. Что Даниил Матвеев писал против брака, это – правда²⁷⁸; но согласиться с тем, что Иван Филипов и другие, указанные выше, лица поморского толка писали в пользу брака, и притом «бессвященнословного», не позволяет то обстоятельство, что когда в Москве, в так называемой Покровской часовне, поморянин Василий Емельянов стал учить, что «женившийся не согрешает, брак чист и ложе нескверно», и что брак может быть заключен и без пресвитерского венчания, в Выговском скиту, как увидим после, составилась (в 1792 г.) сходка, на которой заставили Емельянова подписаться, между прочим, под следующими определениями: 1) истинным браком признавать только благословленный священником; 2) брачущихся иначе и проповедующих брачную жизнь отлучать. Эти определения против «бессвященнословных» браков, составленные в 1792 году, были бы необъяснимы, если бы допустить, что еще Иван Филипов, бывший настоятелем Выговского скита в сороковых годах прошлого столетия, учил, что законный брак может совершаться и «кроме хиротонии», и что, по примеру Филипова, развивали подобный же взгляд на брак Иван Федоров Ерш (ум. 1755 г.), Трифон Петров (ум, 1766 г.) и другие. Можно, впрочем, указать и положительное свидетельство о том, что некоторые из указанных лиц не так смотрели на брак, как говорит об этом Любопытный. Так в 1738 г. один раскольник показал на допросе в Св. Синоде, что когда он по смерти первой жены пришел в Выговский скит и объявил об этом старейшинам монастыря, «оные Вторушин (Семен Денисов), Иван Филипов, Мануил Петров, Данила Матвеев говорили ему Круглому, чтоб он более не женился, ведь-де ныне брака истинного нет»²⁷⁹. Что же касается отношений поморцев к новоженам, – то в доказательство того, что они были более мягки, чем какими рисует их Алексеев, можно указать на следующие факты. Когда Круглый, уйдя из Выговского монастыря, женился на «крестьянской правоверной Анне Никитиной дочери», причем венчался в православном храме и даже «против солнца»²⁸⁰, а потом, овдовев, снова возвратился в Выговский скит, – настоятели монастыря не отвергли Круглого, как принявшего печать антихриста, как поступили бы федосеевцы, а только «велели ему шесть недель у часовни стоять у дверей, приходящим и исходящим к часам, вечерни, повечернии, полунощнице и утрени кланяться; а во время того, как оные раскольники обедают, в то время приказали в понедельник, вторнику среду, четверг и пятницу молиться в землю, а в субботу и воскресенье молиться в пояc, что он Круглой и исполнил; а по прошествии-де шести недель стали его пускать в часовню»²⁸¹. Затем, когда Круглый, вопреки совету выгорецких старейшин, снова женился в Выгозерском погосте на дочери крестьянина Митрофана Панфилова, – «девке Настасье Митрофановой», при чем венчался также у православного, хотя и «по-старинному – по солнцу»²⁸², Семен Денисов и после этого не только не отлучил Круглого от своего общества, напротив, допускал его на богослужение в часовню, когда Круглому случалось бывать в раскольнических скитах, и приглашал его на общую трапезу, только при этом «сажали его особо и давали ему посуду и ложки особливые для того», как объяснял Круглый на допросе, «что почитали его Круглова за то, что он входил в церковь для венчания на другой жене, за отпадшего будто бы от их православные веры»²⁸³. С другой стороны, по свидетельству Круглого, в это время находилось в зависимости от Выговской пустыни множество скитов, в которых жили раскольники с женами и детьми в однех кельях²⁸⁴. Правда, эти семейные раскольники не были новожены, а были из числа перешедших из православия в раскол и вступивших в браки еще в то время, когда принадлежали к церкви²⁸⁵; правда и то, что в указанных скитах «новорожденных младенцев, по словам Круглого, не было»²⁸⁶, и, следовательно, означенные раскольники жили с своими женами, хотя и «единокелейно», однакоже «целомудренно»; но уже одно то, что подобное «единодомовное» пребывание было допущено поморцами, показывает, что в это время между ними стал слабеть прежний суровый взгляд на брачное сожительство. Кроме того, в числе раскольников, живших в разных скитах вместе с женами и детьми, были и такие, которые, по словам Круглого, «прозываны новожены» и которых однакоже настоятели Выговского монастыря не чуждались, посылая «для учения их разных наставников из Выгорецкого общежительства»²⁸⁷. Правда, от этих скитских новоженов требовалось уставом, чтобы они «с сшедшимися женами в едином ските отнюдь не жили» и «спребывания и беседы друг с другом весьма не чинили», чтобы «к себе таковых же новоженов и иных бесчинных приходящих не принимали, дабы бесчиние не умножилося»²⁸⁸; но, как видно из показаний Круглого, эти требования невсегда пополнялись строго и настоятели смотрели на нарушителей монастырского устава сквозь пальцы²⁸⁹. A то обстоятельство, что новожены принимались в Выговском скиту только после сорокодневных поклонов у дверей часовни, когда в ней отправлялось богослужение, прямо показывает, что девственная «Выгореция» перестала в это время видеть в браке какую-то скверну. Мало этого: «не решаясь открыто признать потребным закон брачного сожития» у себя – в скиту, настоятели и наставники Даниловского монастыря рассматриваемого нами времени совсем иначе вели себя в отношении к новоженству вне монастыря, – к новоженству мирскому. Буквально исполняя 27-ю статью «соборного устава благочиния: у новоженов в ските младенцев не крестити под великим запрещением» и подчиняя скитских новоженов разного рода стеснениям, они свободно крестили детей новоженов, живших «в селах на брачном положении», а самим новоженам «не отрицали, по выражению одного, современного нам, раскольнического писателя, свое ведомство во святых таинствах и во всем спасительном попечении»²⁹⁰. Как бы, впрочем, ни было, но из всего вышесказанного очевидно, что поморцы отнеслись к новоженам снисходительнее, чем федосеевцы. И это естественно. Вопрос о браке был поднят между поморцами еще раньше, чем начал свое учение Алексеев, и хотя усилия Вышатина в пользу брака не увенчались успехом, но все же его умные речи об этом предмете на «соборе Выгорецких старейшин» не могли пройти бесследно, и не могли быть скоро забыты поморцами. С другой стороны, в то время, как Алексеев начал проповедовать свое учение о необходимости брачной жизни, и между поморцами, не смотря на все заботы настоятелей Выговского скита о благоустройстве своей общины, стали появляться соблазнительные беспорядки, как засвидетельствовали об этом сами настоятели Выгорецкого общежительства – Семен Денисов, написавший «целую книгу о нравственности», направленную «на все роды ненpавственности его киновии»²⁹¹, и Иван Филипов, который писал (в 1744 г.) в своей «истощи Выговской пустыни: «и у нас в выговской пустыни умножишася грехи и беззакония и всякия неправды, их же и писати не возмогаю срама ради»²⁹². Ha расстройство монастырских порядков особенно влияло в это время следствие по доносу Круглого, продолжавшееся в Выговском скиту несколько лет и бывшее причиной того, что, по свидетельству современника, «идеже прежде церковные законы почитaхyся, тамо тогда песни бесовския воспеватуся; идеже обычаи отечески укрепляхуся, тамо тогда самовольства умножахуся... вместо молитвы Иисусовой: скверное от устен слово идяше; вместо поста и воздержания вино и мясо утучневашеся, презорство во вся нравы водворяшеся, смирение и кротость от каждого сердца изгоняшеся, бегаше правда, а ложь неисходно живяше, целомудрие увядаше, а скверное житие цветяше»²⁹³. Как видно из последних слов, в среде невольных девственников не малую долю беззаконий, на которые жаловались настоятели, составляли грехи против целомудрия. Между грубыми и невежественными федосеевцами, жившими притом большею частью не в общине польской, а отдельными семействами – по городам и селам, подобные преступления не считались чем-либо особенным; не так должны были смотреть на разврат своих подчиненных настоятели поморского общежительства. Здесь преступления частных лиц ложились пятном на целое общество и разврат некоторых из поморцев мог вести к невыгодному мнению о самом общежительстве. А между тем это общество было не какое-либо польское захолустье, куда внимание правительства могло и не проникать, а всем известная «пустыня», за которою власть зорко следила, и беспорядки которой следовательно могли скоро сделаться известными правительству и вызвать со стороны его ту или другую меру, стеснительную для раскольников. Когда, под влиянием разных обстоятельств, поморцы проводили жизнь по возможности девственную, – власть могла только сожалеть о неправильном направлении семейной жизни Выговских раскольников; в случае же разврата мнимых «девственников», правительство могло по справедливости наложить на беспорядки общины свою руку, а вескость этой руки хорошо знали раскольники. Наконец, в числе последователей поморщины было не мало раскольников, которые, не переселяясь по каким-либо обстоятельствам в общежительство, жили по деревням и погостам с своими семьями. Заставить этих ревнителей «древнего благочестия» жить с своими женами «целомудренно» не было в руках настоятелей ни каких средств, кроме нравственных убеждений в законности и спасительности подобного образа жизни; но эти убеждения не всегда оказывались действительными, а между тем оставить этих людей без руководства в деле веры настоятели Выговской пустыни считали грехом. И вот по необходимости подобные раскольники и с женами допускались в Выгорецкое общежительство, допускались даже в часовню, где, вместе с обитателями пустыни, слушали «вечерню, заутреню и часы²⁹⁴, а вместе с этим волей – неволей допускалась в общине и мысль о брачной жизни. Удивительно ли после всего этого, что, когда между Поморцами нашлись люди, последовавшие учению Алексеева, настоятели Выгорецкого общежительства, не признавая этого учения истинным, не решились однако же строго преследовать новоженство, как меньшее зло сравнительно с развратом, который начинал появляться между поморцами и за который выговцы могли поплатиться очень дорого²⁹⁵, хотя, в силу своих прежних убеждений, и не могли признать новоженов «истинными» христианами и потому подвергали их в своем обществе разного рода ограничениям. Такое отношение поморцев к новоженству, можно сказать, было вынуждено необходимостью, как необходимостью же доведены были они и до учения о всеобщем девстве.

В то время, как некоторые из беспоповцев, следуя учению Ивана Алексеева, решились переменить свое невольное девство на брачную жизнь и стали заключать свои супружества в православной (а по их мнению, – еретической) церкви, с благословения православных священников, – началось в беспоповщинском расколе другое движение в пользу брака, – только в направлении, какого Алексеев не ожидал и не желал. Мы разумеем вступление некоторых беспоповцев в брачные сожительства без церковного благословения и венчания, по одному взаимному согласию жениха и невесты, нередко даже без согласия (по крайней мере прямого, открытого) на то родителей их²⁹⁶. Явление на первый взгляд – странное в среде раскола, отличающегося привязанностью к церковности, к обряду; но оно легко объяснится, если мы припомним учение Алексеева о браке и те отношения, в какие стали беспоповцы к последователям этого учения.

Мы видели, что Алексеев, в силу своих беспоповщинских убеждений о прекращении в мире православного священства и о мнимом еретичестве нашей православной церкви, учил, что церковное венчание, которое, по его мысли, беспоповцы должны были получать от православных священников, не имеющих, по их мнению, благодати св. Духа, не составляет существенной принадлежности брака, а есть только «всенародный» обычай, дающий браку формальную, гражданскую твердость, что «весь брак совершенство имать на обыкновенном и согласном поятии, без коего, аще и соборной церкви иерей сотворит венчание, не твердо будет его венчание»²⁹⁷. Высказывая подобный взгляд на брак и венчание его, Алексеев имел в виду добрую цель: убедить своих единоверцев в возможности вступать в законное и правильное не только по существу, по и по форме, брачное состояние путем венчания в православных храмах; а между тем, развивая его взгляд последовательно, можно было прийти к заключениям другого рода. В самом деле, если венчание не имеет существенного значения для брака, а составляет только обычай, то очевидно, что в случае каких-либо обстоятельств можно обойтись и без него. Правда, от исполнения этого обычая зависит формальная твердость брака; но в случае нужды можно изменять даже закон, не только обычай и форму. A нужду эту чувствовал почти каждый беспоповец, считавший общение с православною (а по имению беспоповцев, еретическою) церковью, в чем бы оно ни состояло, за грех, за отступление от истинной веры, грозившее опасностью самому спасению. Правда, Алексеев говорил, что венчающийся в еретической церкви истинный христианин не делается чрез то отступником от веры, если только он не «обязывается еретическими обеты»; но во 1-х прежние расколоучители смотрели на этот предмет совершенно иначе: они запрещали раскольникам не только принимать от православной церкви какие-либо таинства, – но даже н присутствовать при ее богослужениях – в качестве простых зрителей²⁹⁸: во 2-х, и это главное, если венчание и дает браку истинных христиан «крепость и честь», то, разумеется, венчание «в православной церкви»; в «противной же церкви правоверну необычайно и не честно есть и не твердо поиматися в брак»²⁹⁹. Далее, по учению самого Алексеева, венчаться в еретической (т. е. нашей православной) церкви для соблюдения «всенародного обычая» можно истинному христианину только «по прежним святых уставам»; а между тем в новоисправленных требниках, по которым должны были заключать браки раскольников православные священники, уставы эти, по мнению раскольников, изменены, и, следовательно, венчаясь у таких священников, беспоповцам необходимо было или невольно «приобщаться мнимым ересям» (противосолонию, четвероконечному кресту, именословному благословению, имени Иисус – при чтении апостола и евангелия и проч.), или подкупать священников, чтобы они венчали раскольников «по-старинному»; а это последнее условие и «неблагообразно» само по себе и не всегда удобоисполнимо. Наконец, когда Алексеев допустил «разньствие суда в приятии нововенчанных», т. е. некоторых из венчавшихся в православной церкви раскольников определил подвергать епитимии, – тогда многие даже из таких беспоповцев, которые с полным сочувствием встретили его проповедь о необходимости брачной жизни, отнеслись недоверчиво к способу, какой предлагал им Алексеев для заключения браков. Если, рассуждали они, венчание в еретической церкви не грешно, то зачем в таком случае полагается наказание за него; если же наказание определено, значит ...Алексеев только обманывает, когда говорит, что венчаться в этой церкви можно, без опасения нарушить чистоту истинной веры.

Таким образом, не прибегая ни к каким либеральным соображениям, в роде разглагольствий современных ревнителей женской эмансипации касательно брачной жизни, а единственно на основании противоречивого учения Алексеева об этом предмете и неблагоразумного определения его некоторым из вступавших в брак в православной церкви раскольникам разного рода ограничений, многие из беспоповцев могли прийти к мысли о составлении браков без венчания, по одному взаимному согласию жениха и невесты.

Но были и другие причины, уже нимало не зависевшие от Алексеева, которые заставили некоторых из беспоповцев оставить указанный им способ к заключению браков с благословения православной (а по мнению раскольников, еретической) церкви и избрать для этого другой путь, – путь браков «бессвященнословных». Эти причины скрывались в тех варварских отношениях к новоженам ревнителей всеобщего девства, которые мы указали выше. Венчавшиеся, по слову Алексеева, в православной церкви беспоповцы были признаны, как мы видели, их единоверцами-отступниками от веры, лишившимися надежды на спасение, с которыми определено было прекратить всякое общение, и это – не столько за то, что они позволили себе нарушить девство и рождать детей,– на подобные преступления своих подчиненных наставники беспоповщинские, по крайней мере, федосеевские, смотрели сквозь пальцы, так как и сами не отличались целомудрием, – но главным образом за то, что они осмелились обратиться за разрешением на брачную жизнь к церкви, которую некоторые из беспоповцев считали царством антихриста, все же – церковью еретическою. «Новожены во инославной венчалися церкви и сего ради отступницы суть святыя церкве» (т. e. общества раскольнического)³⁰⁰, – вот общий крик беспоповцев, раздавшийся вслед за появлением в их обществе последователей учения Алексеева. «Брак внешний приять – антихристову печать приять; тем же появый жену отпаде от Бога, отпаде церкве, изгнан от всякого общества христианского, и несть ему никоея милости христианския, разве разведется с женою, яже все ему спасение отъя, и да обещается чисто и иночески жизнь»³⁰¹ – это – суд о новоженах федосеевцев. Правда, Алексеев доказывал, что суд этот о новоженстве – несправедлив, что беспоповцы могут и должны венчаться в еретической (т. е. православной) церкви вследствие крайней нужды – «лишения церкви» православной, что «просто поиматися (в брак) и церковные и гражданские достойно казни»³⁰²; но, очевидно, все это были только слова, а на деле венчавшиеся в православных храмах терпели от своих единоверцев такие жестокие преследования, подвергать себя которым не у всякого беспоповца доставало сил и охоты, хотя бы он и верил словам Алексеева. Если же мы припомним еще то обстоятельство, что общество федосеевцев, современных Алексееву, отличалось самым грубым невежеством и безусловным доверием к слову своих «стариков и учителей», то не удивимся, что грозные, хотя и бездоказательные, определения федосеевского сборища 1752 г. касательно новоженов имели для многих из беспоповцев гораздо больше значения, чем все, нередко самые умные и основательные, рассуждения Алексеева о законности, в случае нужды, «внешнего браковенчания». Что же, однако, оставалось делать тем из беспоповцев, которым слово Алексеева о необходимости брачной жизни пришлось по сердцу, но которые в тоже время не желали, чрез вступление в брак в церкви православной, явиться в глазах своих единоверцев отступниками от истинной веры и обречь себя за это их преследованиям? «И сих ради учительских в них изглашений на брак (т. е. вследствие признания наставниками брака, венчанного в церкви православной, блудом и даже туже блуда), ответим на этот вопрос словами Алексеева, последующий злообычный их народ гражданский обычай в поятии жен весьма отложиша, да не горшии блудников пред учительми своими явятся и милости их не отщетятся. Тем же обычаем манихейским муж со женою поемлются, и не в брак, но в блуд. И так бегающе дыма, в огнь еретичества впадают поятием»³⁰³; «вменяюще браковенчание во отступство, по себе самих женятся»³⁰⁴. Но так как наставники беспоповщинские требовали, «дабы отцы и матери сынов своих не женили и дщерей своих не выдавали бы, под отлучением собрания своего: и сего ради, говорит Алексеев, сынове их и дщери их юнии, страстию пореваеми похоти, сами досматриваются, юноши дев, а девы юношей, и сватовство свое или по нощем темным, или по гумнам, или по лесам, или по сводническим домам, по посиделкам нечистым» устроив, «без благословения отца и матери и без всякого чина гражданского и обычая, сами собою убегом и сокровением поемлются, и помешкавши или в лесе, или где во отъезде, в дом свой, аки новобрачнии, приезжают», а «отец и мать, аще и увидят последи», в чем дело, «но уже отъяти не могут»³⁰⁵.

Таким образом, некоторые из федосеевцев, не решаясь венчаться в церкви православной, из опасения подвергнуться за это отлучению от своего общества, но в тоже время, не желая предаваться разврату с переменными женщинами, избирали себе подруг и вступали с ними в сожительство на правах мужей. Такие же сожительства завели у себя и некоторые поморцы³⁰⁶. Само собой понятно, что подобные жены были в строгом смысле те же любовницы, какими пробавлялись «рабы Христовы» – наставники федocеeвские, держа у себя «стряпух», о которых, по сознанию федосеевского сборища 1752 г., ходила «в христианах великая молва», и от которых происходило «смущение многим христианом»³⁰⁷; но все же в браках беспоповцев, заключавшихся без венчания по одному взаимному согласно жениха и невесты, была сравнительно и хорошая сторона – та, что вступавшие в подобные сожительства, очевидно, связь с одною, избранною по сердцу, женщиною предпочитали разврату с переменными «посестриями», хотя с другой стороны в подобных сожительствах допускались иногда и самые возмутительные злоупотребления. Первое из таких злоупотреблений состояло в том, что иногда вступали в подобные сожительства лица самого близкого родства, как кровного, так и духовного. Это зависело от того, что в заключении таких «мордовских», по выражению Алексеева, браков родители часто не понимали никакого участия и, следовательно, выбор подруги зависел вполне от вкуса каждого молодого беспоповца. Но так как у федосеевцев, напр., дети нередко не знали своих родителей, то случалось иногда, что нравились друг другу и за тем вступали в сожительство молодые личности, только жившие в разных домах, но получившие жизнь от одного и того же мнимого девственника. Разумеется, родители, заметив подобное кровосмешение, могли прекращать сожительство своих детей; но, во 1-х, для этого мнимому девственнику нужно было сознаться пред своими детьми в том, что он старался скрыть и от самого себя; во 2-х, этим сознанием только прекращалось, но ничуть не предупреждалось кровосмешение, так как решавшиеся на бессвященнословное сожительство федосеевцы могли «приезжать в дом свой» не только «аки новобрачнии», но уже как действительные супруги; не даром же они «мешкали», по словам Алексеева, «в лесе, или во отъезде». Было и другое зло от вступления некоторых беспоповцев в сожительства без венчания. Так как законы церковные и гражданские не признавали бессвященнословных сожительств браками, то очевидно, что вся «крепость» подобных сожительств зависела от воли того, кто избирал себе для сожительства подругу. A следствием этого было то, что лишь только подруга начинала почему-либо не нравиться своему мнимому мужу, он, если был человек бесчестный и безнравственный, бросал ее и прижитых с нею детей на произвол судьбы, а иногда даже, как вещь, передавая ее другому охотнику до «мордовского поятия»; сам же выбирал себе новую, по выражению Алексеева, «плутовку», с которою нередко повторялась та же история³⁰⁸. Само собой понятно, что брошенные таким образом женщины, лишенные чести и нередко насущного куска хлеба, не находя нигде себе защиты, предавались с отчаяния разврату и погибали нравственно и нередко даже физически, налагая на себя с горя руки.

Случалось, правда, что покинутые мнимыми мужьями своими «девки», не смотря на все свое отвращение к «никонианскому духоборному суду» являлись в разные «комиссии» и «били челом на тех, которые им ребят прижили и не кормят их и детей», и, обещав жить с ними в мнимом браке, «обманули»³⁰⁹, но раскольники почти всегда успевали «умилостивлять» судей, «окупая свое благочестие»³¹⁰, и челобитные подобного рода оставались без всяких благоприятных для просительниц последствий.

Потому ли, что женщины беспоповщинские, увидев из примера своих подруг, что браки их без соблюдения «гражданского обычая», т. е. без венчания, слишком непрочны и отзываются своими тяжелыми последствиями только на них и на детях их, стали неохотно вступать в бессвященнословные сожительства, во избежание ли «оглаголания» и нареканий за подобные связи, как за блудное сожитие, или, наконец, из опасения подвергнуться за «бесчинное сожительство с невенчанными девками» преследованию со стороны гражданской власти, – только некоторые из федосеевцев, живших в Польше, придумали новый способ для заключения своих браков. Они стали обращаться к польским ксендзам и за деньги покупали у них фальшивые свидетельства о мнимом венчании их браков в костелах. Этими свидетельствами они думали блудным своим сожитиям придать вид законности в глазах своих единоверцев, и особенно – в мнении светской власти. «Бывает же, говорит Алексеев, в сицевом их случае поятия и такое невежество: понеже простое поятие, или супружество, во обычаи гражданском (кроме венчания церковного) казнится; тем же, извинующеся такого оглаголания и суда, люди их в поятии жен приходят к ксендзам и чрез подарунки просят, дабы письмо извинительное сопряженному дал, будто в его костеле браковенчан: и той ксендз дает ему от себя шлюб во оправдание, яко оным браковенчан. И сие той восприим, благонадежен пребывает: ово яко извинение внешнего суда письмом имать, ово яко костельному действу не причастен»³¹¹. «Есть между ними (польскими беспоповцами) и такие изуверы, говорит Иоаннов, которые, гнушаясь церкви, не венчаются нигде, а живут с наложницами беззаконно; но дабы не иметь подозрения или порицания от людей, или, чтоб которая половина в любви не изменила, то таковые за деньги покупают у ксендзов фальшивые шлюбы (письма, свидетельствующие о браке), яко бы венчаны в костеле»³¹².

Нет нужды доказывать, что Алексеев, по учению которого истинным и совершенным браком бывает только тот, который заключается не только по взаимному согласию жениха и невесты, но и с соблюдением «всенародного обычая», т. е. посредством церковного венчания, дающего браку «большую крепость и честь», – не мог одобрить брачных сожительств тех из беспоповцев, которые стали вступать в супружеские отношения с избранными ими женщинами по одному взаимному согласию, или на основании фальшивых свидетельств о браке, выданных польскими ксендзами. Но не смотря на то, что подобные сожительства он называл «бездельничеством», «мордовским поятием», «бреднями» и тому подобными именами, и доказывал, что «поиматися на едином согласии домовном не твердо и не честно, и великих бед пред Богом и человеки ходатайственно, и церковные и гражданские достойно казни, и людского жительства подлежит изгнания», а обращаться за фальшивыми брачными свидетельствами к ксендзам значит «приобщаться костельному действу», – многие беспоповцы все-таки не решались венчаться в православной (а по их мнению, еретической) церкви, как желал того Алексеев, и продолжали устроить свои браки «мордовским образом». Мы не знаем, как велико было число таких браков; но слова Алексеева: «коего бездельничества ныне много видим, вменяюще браковенчание во отступство, по себе самих женятся»³¹³, показывают, что охотников до брачного сожительства «на едином домовном согласии» было не мало.

Брачные сожительства беспоповцев без венчания в еретической (т. е. нашей православной) церкви, конечно, в глазах мнимых девственников, ревнителей древнего благочестия, были менее преступны, чем браки, заключавшиеся с благословения еретических (т. е. православных) священников. Но все же и они не гармонировали с учением беспоповщины о всеобщем девстве. Как же посмотрели на подобные сожительства мнимые девственники? Поморцы отнеслись к ним довольно снисходительно. В Выговских скитах находилось в сороковых годах прошлого столетия не мало лиц, «живших с невенчанными девками» и рождавших от них детей; и эти особого рода «новожены» жили в мире «с скитскими жителями», платили в скиты деньги (вероятно, для уплаты двойного оклада) и крестили своих детей у разных наставников³¹⁴. Правда, поморцы величали подобных новоженов «бесчинниками, своевольниками и бесстрашниками», и даже подавали на них «челобитье в сенат»³¹⁵, но не за новоженство их, а за то, что они иногда, по разным неудовольствиям на скитское начальство, «затевали крамолы и клеветы на пустынных староверцев» с целью «весь суземок к разорению привести». Что же касается федосеевцев, то, прежде всего, невольно бросается в глаза краткость постановлений, которыми они определили свои отношения к лицам, вступавшим в брачные сожительства без венчания. Тогда как при определении отношений своих к новоженам, венчавшимся в православной церкви, федосеевцы не упустили из виду, как мы видели выше, самых мелочных обстоятельств и постановили особенные правила на все возможные случаи столкновений с ними, – касательно лиц, вступавших в браки по одному взаимному согласию, они сделали только следующее определение: «а которые и тако сошлися и не венчалися нигде, и таковых разводить, якоже и новоженов»³¹⁶. Далее, с первого взгляда можно подумать, что федосеевцы в этом правиле тех из своих единоверцев, которые вступали в брачные сожительства без венчания, поставили на одну доску с новоженами, т. е. венчавшимися в православной церкви; но замечание Алексеева о том, что многие из федосеевцев «гражданский обычай в поятии жен весьма отложиша, да не горшии блудников пред учительми своими явятся и милости их не отщетятся», невольно наводит на мысль, что федосеевские наставники не одинаково смотрели на новоженов и на тех, которые вступали в брак без венчания. Если же мы обратим внимание на то обстоятельство, что брачные сожительства некоторых федосеевцев по одному взаимному согласию, в существе дела, были ничто иное, как блуд, только, так сказать, явный, открытый, а на блуд, как известно, федосеевские наставники смотрели довольно снисходительно, проповедуя своим ученикам, что «лучше хотя четырех или пять жен иди десять невенчанные в брак имети и с ними блудити, нежели едину браком сопряженную»³¹⁷; то, кажется, не погрешим, если скажем, что учители федосеевские не могли даже преследовать бессвященнословные супружества своих учеников так же строго, как преследовали они новоженов, а должны были отнестись к ним также, как относились они «к единодомовному сожительству» с женщинами всех других федосеевцев и к собственному «единокелейному пребыванию с стряпухами», т. е. должны были смотреть на подобное явление, как говорится, сквозь пальцы. Затем самая краткость правила, в котором федосеевцы высказали свой взгляд на лица, «невенчавшиеся нигде», но жившие брачным образом, не показывает ли, что бессвященнословные сожительства составляли для мнимых девственников такое больное место, о котором лучше и не распространяться много так как, вооружаясь против них, нужно было не щадить и себя. Не даром же вслед за указанным определением следует другое такого рода: «а о которых стряпухах в христианах великая молва и смущение многим христианам; и таковых стряпух отнюдь не держать»³¹⁸. Лица, постановившие такое определение, могли преследовать новоженов за венчание их в мнимо-еретической церкви; но могли ли они по совести преследовать также строго и бессвященнословные сожительства? Ведь каждый из федосеевцев, имевших у себя невенчанную жену, мог сказать, что он держит у себя только «стряпуху», по примеру самих же наставников. Наконец, известие Алексеева о том, что «бездельничества», в роде брачных сожительств без венчания, было в его время «много», может служить новым подтверждением той мысли, что лица, «тако сошедшиеся и невенчавшиеся нигде», не преследовались так строго федосеевцами, как преследовались ими повожены; иначе бессвященнословные супружества не могли бы усилиться. Что же касается тех федосеевцев, которые чрез «подарунки» получали себе от ксендзов фальшивые брачные свидетельства и на них хотели основать законность, – даже гражданскую, своих брачных сожительств, то об отношении к ним наставников федосеевских Алексеев говорит следующее: «обаче ни тако сопрягшиися тии милости от наставников получают, разве отвергше сицевый союз сопряжения: иначе же ни тии сами, ни дети их не приемлются»³¹⁹. И эта строгость федосеевдев к своим братьям, обращавшимся за фальшивыми брачными свидетельствами к ксендзам, весьма понятна. Если, вследствие отвращения своего к «римскому костелу», бывшему будто бы источником еретичества и для «греко-российской церкви», федосеевцы налагали по «300 поклонов до земли при соборе» даже на «покупающих что в польских градех и кирмашех»³²⁰, то, само собой разумеется, что на вступавших в брачные сожительства, на основании ксендзовских шлюбов, они должны были посмотреть еще строже³²¹.

Краткий очерк мер против раскола в царствование Императрицы Екатерины II-й; появление в это время благоустроенных раскольничьих общин в столицах, – и преимущественно в Москве; отношение к вопросу о браке Преображенского федосеевского кладбища, устроенного Ковылиным, и Покровской поморской часовни, основанной Васильем Емельяновым; безусловное отрицание брака Ковылиным и призвание законности бессвященнословных браков Емельяновым; успех проповеди последнего о необходимости брачной жизни; форма брачных сопряжений раскольнических, устроенная Покровскою часовней и ее последователями; борьба с Емельяновым из-за брака Выговской пустыни, более впрочем «политичная», чем серьезная; борьба с ним Преображенского кладбища, или вернее: строителя его – Ковылина, – борьба опасная, вызвавшая Емельянова и его последователей на усиленную литературную деятельность по вопросу о браке – с целью доказать федосеевцам ложность учения их о всеобщем девстве и мнимую законность бессвященнословных браков Покровской часовни; подробное изложение учения как противников, так и защитников брачной жизни.

В 1762 году вступила на престол Екатерина Великая. Известно каждому, как отнеслась эта государыня к заблуждающим. В первый же год своего славного царствования она издала указ, которым позволялось всем, бежавшим из России за границу, раскольникам возвращаться на родину, предоставлялись для их поселений любые места, при чем раскольники освобождались на шесть лет от всяких податей, могли избирать себе, какой угодно, род жизни, носить бороду, ходить не в указном платье и проч.³²² В следующие затем годы раскольники подчинены были общим присутственным местам, стали допускаться по тяжебным делам к присяге и свидетельству, были освобождены от двойного оклада, получили право па занятие общественных должностей, на беспрепятственное употребление своего любимого двуперстия, а, наконец, в 1783 году запрещено было употреблять самое наименование «раскольника», как на бумаге, так «и в словесном разговоре»³²³, между тем как прежние постановления гласили: «которые хотя святей церкви и повинуются и все церковные таинства приемлют, а крест на себе изображают двема персты, а не треперстным сложением: тех, кои с противным мудрованием, и которые хотя и по невежеству и от упорства то творят, обоих писать в раскол, не взирая ни на что»³²⁴. Следствия снисходительных мер против раскольников в царствование Екатерины II также известны. Большая часть раскольников перестали скрываться в лесных трущобах, куда они бежали то от переписей, в которых видели прикрепление к царству антихриста, то от разного рода преследований, продолжавшихся по местам, не смотря на двойной оклад, который платили раскольники за право оставаться в расколе, то, наконец, от самого двойного оклада, которого многие, по своей бедности, не могли платить, – и начали являться на свет Божий, селиться в селах и городах, даже в столицах, обзаводиться хозяйством, пустились в промышленность и торговлю, стали богатеть и, в конце кондов, под влиянием спокойной и правильной жизни, начали в жизни общественной сближаться с православным обществом до того, что некоторые ревнители «древнего благочестия» от такого сближения стали опасаться погибели мнимо-истинной веры³²⁵. Но главное, что приобрел раскол при Екатерине II и что дало ему новую жизнь, состояло в устройстве почти всеми его сектами и толками общин и молитвенных зданий, или часовень, вместе с богадельнями³²⁶, – и где же? – в первопрестольной столице – в Москве³²⁷. В царствование Екатерины, как известно, поповцы устроили себе так называемое Рогожское кладбище³²⁸ (³²⁹); из беспоповцев – федосеевцы создали знаменитое свое Преображенское кладбище³³⁰, поморцы устроили себе часовню с богаделенным домом под названием Покровской³³¹, а филиповцы на деньги Тверского купца Долина также выстроили себе часовню в рогожской части в Дурновом переулке³³². Эти часовни, или вернее: общины раскольнические, сгруппировавшиеся около этих часовен, вследствие пребывания своего в столице, вследствие особенного своего устройства, по которому во главе каждой из них, в качестве попечителей, становились самые умные, богатые и влиятельные по своим связям прихожане, естественно, должны были сделаться каждая для своего толка – главными центрами, около которых стали группироваться все раскольники провинциальные, жившие в городах и селах, и в которых по преимуществу сосредоточилась теперь жизнь религиозная разных толков раскольнических. Каждый, возникавший в расколе, вопрос теперь не только не мог решиться без участия в нем московских общин, напротив от Москвы, от приговора московских раскольников, зависело нередко такое, а не другое его решение. Неудивительно после этого, что и вопрос о браке, поднятый в» беспоповщинском расколе еще Вышатиным и Алексеевым и до настоящего времени бывший только предметом споров и ссор между мнимыми девственниками, должен был теперь ожидать себе решения от московских беспоповцев. Как же отнеслась к этому вопросу Москва с своими Ковылиными, Емельяновыми, Скочковыми и другими знаменитостями раскольничьего беспоповщинского мира?

«Пространные домы, скажем словами поморца – Заяцевского, прекрасные и светлые покои, многоценная трапеза и различные напитки, мягкие постели, красные одежды, частые разговоры, близкие сношения с различным полом, седания и ласкательные друг к другу помавания», – вот в какой обстановке жила большая часть прихожан Преображенского федосеевского кладбища. Казалось бы, людям, жившим при подобной обстановке, всего естественнее было прийти к мысли о том, что пустынную жизнь невозможно вести в городах, что суровый аскетизм и строгое подвижничество не мирятся с столицей, и что следовательно – блудодеяния ради кийждо жену себе да имать³³³. И однако же на деле оказалось совершенно противное. Федосеевцы, с главою и руководителем своим Ковылиным, владевшие самыми громадными средствами, жившие самым роскошным образом, за что даже были укоряемы другими беспоповцами, не только не склонились, со времени основания в Москве своего Преображенского кладбища, в пользу брачной жизни, напротив усилили свои требования об обязательном для всех девстве и таким образом чуть было не погубили всех трудов бывшего своего единоверца – Алексеева, понесенных им при составлении своей знаменитой книги: «о тайне брака». Чтобы понять такое направление московских федосеевцев в решении вопроса о браке, необходимо припомнить историю основания Преображенского кладбища. Этот притон федосеевского раскола и федосеевского разврата был устроен Ковылиным в самое страшное для Москвы время, – во время свирепствовавшей в ней в 1771 году чумы. Первыми насельниками кладбища сделались те из раскольников и православных москвичей, которые, в виду опасности, искали здесь приюта и помощи и которых пощадила смерть. Принимая в свою мнимую больницу всех без различия – и раскольников и православных, и мужчин и женщин, – но с непременным условием – для раскольников пожертвовать в пользу кладбища все свое имущество, а для православных, кроме того, перейти в раскол, Ковылин скоро увидел в своих, на скоро выстроенных, шалашах много последователей Феодосия и еще больше разного рода богатства. Миновала гроза, Москва стала успокаиваться, оставшиеся в живых обитатели Ковылинской больницы стали подумывать о возвращении к прежней жизни и занятиям. Что оставалось делать Ковылину при таких обстоятельствах? Распустить их по домам значило лишиться и тех домов, которые вместе с деньгами были пожертвованы больными кладбищу. Выла и другая опасность от возвращения «в мир» Ковылинских питомцев. Многие из них приняли раскол в болезни, часто в беспамятстве от физических страданий и душевных мук, при мысли о неминуемой смерти, – во всяком случае не по доброй воле, а пo убеждению или, вернее, – по принуждению со стороны Ковылина. Подобные личности, живя среди православного общества, могли снова сделаться сынами церкви, – а этого-то Ковылину всего больше и не хотелось. И вот, чтобы удержать новых учеников «премудрого Феодосия» на кладбище, скоро занявшем своими постройками едва не целый квартал, Ковылин стад доказывать им, что «принесенное однажды в жертву Богу нe может быть возвращено; оно принято Богом и как бы сгорело, как сгорает, напр. свеча, поставленная от усердия пред его иконой», Смысл этого разглагольствия понятен был каждому: ступай, куда хочешь, если желаешь быть нищим, тогда как, оставшись в общине, будешь сыт, одет, спокоен. Таким образом, со стороны материальной Ковылин обеспечил создание рук своих – Преображенское кладбище. Нужно было теперь обратить внимание на нравственную сторону общины. Как человек умный и при том – истый беспоповец, Ковылин не мог не знать, что нет лучшего средства приобрести созданной им общине уважение от всех федосеевцев и других беспоповцев, как дав устройству ее характер аскетический, монастырский. С этою целью, нарядив насельников Преображенского кладбища в особого покроя кафтаны, дав им в руки лестовки, отделив мнимых иноков от инокинь и запретив им есть мясо и пить вино³³⁴, Ковылин тем из перекрещенных раскольников, которые до перехода в раскол были женаты и теперь, когда моровое поветрие миновало, хотели снова возвратиться к жизни семейной, начал доказывать: «выи венчаны в церквах русских еретиками, браки ваши пред Богом – блуд, который будет наказан вечным огнем, а потому если вы возвратитесь в мир и вступите в брачные связи, – вы погибли; одно расторжение их и посвящение себя Богу может спасти вас». A это значило, что и те, кои еще не вступали в брак, должны жить девственно, потому что православного священника, который мог бы освящать молитвами брачные сопряжения, нет, а венчаться у еретиков грешно и гибельно для души. Вскоре после устройства Преображенского кладбища Ковылин, вместе с своими «клевретами», составил «чин оглашения входящим в православную (т. е. федосеевскую) веру», в котором еще яснее и подробнее изложил свое учение о браке. Вот, между прочим, какие предписания наставникам Преображенского кладбища находятся в этом «чине»: «всех, имеющих по своему закону жены, испытав, расспрашивать: не беззаконно ли ее како-либо имеет, или вводную, кроме своего закона, или от живого мужа взятую; аще что таково явится, отнюдь без расторжения не приемлются. Аще ли же сего не срящется, и явится, по испытании, совершенно вне всякого зазрения, а веру православную (т. е. федосеевский раскол) вседушно во всем приемлет, тогда объявлять ясно и речевито, что по крещении может ли с супружницею своею аще и единодомовно спребывати, но целомудренно и кроме плотского совокупления. Понеже сим не брак отметается, но, за рассыпанием руки людей освященных, на совокупление и деторождение благословения получить ни от кого невозможно; кольми же паче в рождении молитвословия и очищения и четыредесятодневной молитвы, что все оное христианский закон истязует соблюдати; кольми же паче бедствие при возрасте детей и самим рождшим пред очима предстоит погибель. И аще всему сему покоряется, да будет прият; аще ли же предлагает свое неможение и нехотение, да отвержется: не бо таковый отревается, но сам отбегает своего спасения. И аще сии брачные имеют дети, оным советовать приходить в христианство вседомовно... И еще надобно явственне изрещи: аще бы детем своим по крещении снискали каковым-либо образом брак, тогда они, яко пагубу детем снискавшие отступством и блудом, весьма отнюдь от церкви Божия (т. е. от федосеевского общества) отвергнутая, и не приимутся в сообщение во вся дни живота, дóндеже не расторгнут беззаконного сочетания чад своих; и даже ни при кончине жизни и по смерти такожде ни каковые помощи не улучат, ни погребения, ни поминовения. Да и сие внушати весьма подобает, что, по проречению церковных учителей, послет сатана антихрист свою прелесть провозглашать в горы и в вертепы с бесы и с чувственными человеки, которые, по апостолу, поныряюще в домы и пленяюще женчища, сиречь, слабоумных и маловерных, шепчут, яко змий Еве, возможным быти браком составляемым; и сит хотящим воистину спастися подобает всяко, заткнув уши, бегати, яко истовых посланников антихристовых и губителей, и даже не внимати самого первого произношения гласа их, аще не хочут быти уловлени в таковые пагубные и мерзкие сети; аще слова их и мягки будут паче елея, но суть, по псаломнику, стрелы душеубивательные. Не женатым такожде предъявлять, что, за неимением священства и священников тайносовершителей, бракосовершения получить невозможно; ежели желает в православии (т. е. в федосеевщине) единолично в целомудрии безженно жизнь провождать, таковый прият да будет, а инако – да отвержется. И еще внушать подобает явственно, если дерзнет, по крещении, приступить как-либо к браку, тогда отвержен будет от церкви (т. е. от общества федосеевского), яко вольный отступник, дóндеже не расторгнет беззаконного сочетания. Понеже извещен был при самом первоучении и не может притещи ни к каковому извету о неведении, но будет самоосужден, по евангельскому гласу: от уст твоих сужду тя, рабе лукавый. И сие надобно не умолчать: аще в таковом случае найдет внезапная смерть, ни каковыя помощи от церкви Божия (т. е. федосеевского общества) не улучит, ни погребения, ни поминовения, но изыдет от жизни, яко язычник и мытарь. Нужно и сие испытовати от брачных: не в ведении ли православной веры (т. е. раскола федосеевского) брачился и, корчемствуя, приступил к браку против совести и сего ради крещение отлагал. Таковый совершенно должен быть отвержен, или да расторгнется, как у предков содержашеся. Ибо сей недалече отступства: понеже и до ведения православные веры (т. е. федосеевского раскола) бранившийся не попутаются на совокупление и деторождение, кольми паче сии корчемники; ибо от сит христианству мало приобретение, но паче тщета и плевелосеяние... И сие паки при оглашении всякому полу и возрасту, могущему разумети, внушати неотрочно подобает: не токмо со иноверными ни в чем не сообщатися, которые, по писанию, иного Бога имеют, но и со отлученными от церкви (?), яко-то с новожены и прочими. Более же всего отвергать родителей, наведших детей своих на отступство и на беззаконное счетание, яко помощников противнику Христову и сводителей с спасительного пути в невозвратную погибель. Ибо сие несть осуждение и презрение братства, но общемыслие церковное, по завещанию апостольскому, еже к коринфяном зач. 133 и 134»³³⁵. Таким образом, как показывают только что приведенные правила «чина оглашения входящим в православную веру», федосеевщина, благодаря своекорыстным расчетам Ковылина, и по перенесении центра своего средоточия в Москву – на Преображенское кладбище, осталась такою же «бракоборною», какою мы видели ее в первой половине прошлого столетия, с тем только различием, что до Ковылина федосеевцы на браки лиц, венчавшихся в православной церкви и потом переходивших в федосеевской раскол, смотрели снисходительнее, чем на брачные сопряжения, с благословения православной церкви, самих раскольников, и хотя разводили таких супругов на «чистое житие», однако же, в случае рождения ими детей, отлучали их от своего общества не навсегда, как поступали они с «новоженами», а только на некоторое время, назначив «за первого» ребенка «полгода отлучать, за второго год, за третьего два лета», да кроме того «за очистительные молитвы три тысячи поклонов до земли»³³⁶; между тем Ковылин браки православных, переходивших в раскол, признал блудом, достойным вечного огня, и определил расторгать подобные сожительства без всяких ограничений.

Но если Ковылин, как фанатичный федосеевец³³⁷, был убежден, что, вследствие мнимого прекращения в мире православного священства, уже не может быть более «брачной тайны», – то с другой стороны, как человек, по замечанию Любопытного, «даровитый» и на самом деле весьма умный, он не мог не сознавать, что при той роскошной обстановке жизни большей части прихожан Преображенского кладбища, какую мы указали выше, требовать от них безбрачия и строгого целомудрия – дело немыслимое. «Сила похоти есть столь велика, писали Ковылину и другие беспоповцы, что может против оные вооружатися и твердо встати разве той, кому особенно влияна есть благодать Божия за великие подвиги и труды и многие добродетели. Скорее может огонь со льном единокупно лежати, или порот на углии ввергнут быти и не горети, чем живущий посреде дев и жен, младостию цветущих и светоблистательными одеждами упещренных, соблюсти себя чиста»³³⁸. Что же оставалось делать в виду таких соображений? Прежние федосеевские наставники, чтобы удержать своих учеников от венчания в православных храмах и в тоже время уменьшить тяжесть бремени, налагавшегося на них безбрачием, смотрели сквозь пальцы на разврат молодежи, но требовали, по крайней мере, соблюдения при этом приличия, тайны, и, в случае явного соблазна, наказывали виновных разного рода епитимиями; тех же, кои открыто сожительствовали, по взаимному согласию, разводили по разным деревням³³⁹. Ковылин, как «любитель пышной жизни и другой, по выражению Любопытного³⁴⁰, ненравственности по предмету удовлетворения тела», поступил в этом случае иначе. Сам имея у себя любовниц и живя с ними заведомо для всех, он и ученикам своим торжественно разрешил предаваться «ненравственности по предмету удовлетворения тела». А чтобы не слишком оскорбить подобным разрешением «немощные совести», он придумал, в оправдание разрешенного им разврата, следующее «дьявольское», по выражению одного поморца, рассуждение: «мы в крайней нужде находимся, нужда же всех средств, какие ведут к точному исполнению всего в законе, хранить и исполнять не обязана, но свободна. Поэтому делайте, что хотите, только не сообщайтесь с еретиками; никонианами. Не согрешивши, не покаешься; не покаявшись, не спасешься. Без греха нет покаяния, без покаяния нет спасения. В раю много будет грешников, только там не будет ни одного еретика. Ныне брака нет и брачущиеся в никонианских храмах – прелюбодеи, еретики. Живя как бы по закону, они не чувствуют угрызений совести за свой грех и не каются, тогда как падший по немощи естества необходимо сознает свою вину и приносит в ней раскаяние. Поэтому не возбраняется утолять похоть, да не обуревается человек нечистыми помыслами. Тайно содеянное тайно и судится». Не трудно представить себе, что было следствием таких безнравственных внушений. Прихожане кладбища, жившие в своих домах, еще вели себя по возможности благоприлично. Имея средства обзавестись «покойщицами», они развратничали более или менее не гласно, держа у себя любовниц под именем разного рода прислужниц. Не то было на Преображенском кладбище, где в отдельных половинах помещались мужчины, и женщины разных возрастов и званий. Здесь проистодили мерзости, о которых срамно и глаголати. Не говорим уже о появлении на кладбище, так называемых, воспитанников Ильи Алексеевича, состоявших из незаконнорожденных детей мнимых девственников; по словам одного современника Ковылина, разврат на Преображенском кладбище, наконец, усилился до того, что «многажды случалось брат с сестрою, кум с кумою, многажды при молитвенных домах, во время службы великих праздник, не точию прихожане токмо, но и сами тии служащии ту сквернодеяние творили». Развращенность не только тела, но и души доходила до того, что мнимые девственники и девственницы не могли взглянуть друг на друга без нечистых помыслов, даже на иконы святых мнимые девственницы «бесстыдными взирали очесы»³⁴¹. В конце концов дело дошло до того, что ученики Ковылина стали как бы хвастаться своим развратом пред другими беспоповцами. Когда, в 1785 году, одному из последователей Ковылина начали говорить поморцы о необходимости брачной жизни, он не обинуясь отвечал целому собранию: «лучше ныне иметь сто блудниц, нежели брачитися». Поморцы описали Ковылину этот случай, жаловались на такую безнравственность его учеников и свое письмо отослали к нему с тем же федосеевцем, который так глубоко оскорбил их нравственное чувство. И что же? Ковылин, «за ужином прочитавши письмо про себя, изодрал его, а оного посланного старика за такие его растленные слова ни чем не наказал, ни словом, ни делом, и на прощение не приводил, – молчанием прикрыл»³⁴². Другой случай был еще омерзительнее: собрались однажды поморцы к Ковылину для рассуждений о браке; после многих споров, некоторые из федосеевских наставников, в ответ на замечание поморцев, что, по апостолу, брак честен и ложе нескверно, сказали: «лучше со ста животными смеситися, нежели законным браком одну жену иметь». И к удивлению поморцев, таким «пастухам буцефалам» Ковылин не сделал даже замечания за их отвратительные выражения, не только не наказал чем-либо³⁴³. Наконец, вот с каким цинизмом говорит о своем поведении «девственная федосеевка» в одной раскольнической рукописи:

Слышу, вижу, понимаю

Я, что-я, в чем я, то знаю,

Относительно ж меня

Здесь вам мыслить от себя:

Что угодно понимайте,

Как хотите, называйте.

Я стыда ни в чем не знаю,

Что угодно рассуждайте, К

Как хотите, называйте.

Посему... хоть кому...::³⁴⁴: .

В объяснение же, почему федосеевка так смело и открыто идет по пути разврата, она замечает:

Нас отцы::³⁴⁵: за грех простят,

В райско место поместят.

Но в то время, как федосеевцы Преображенского кладбища, под влиянием убеждения, что «тайна брака истребися», стали проповедовать и словом, и делом самый грубый и наглый разврат, беспоповцы поморской московской общины пошли в решении вопроса о браке по направлению, совершенно противоположному. Прежде всего лучшие из поморцев вместе с ветковцами³⁴⁶ составили в 1765 году собор, на котором решили еще раз³⁴⁷ попытаться приобрести себе архиерея, отсутствие которого в расколе было, по сознанию самих заблуждающих, главною причиною недостатка в беспоповщинском расколе «руковозложения и освящения к служению в Божией церкви таинств»³⁴⁸ вообще, и в частности таинства брака. А потом, когда и эта попытка не удалась³⁴⁹, один из бывших на соборе поморцев, именно – Василий Емельянов, сделавшийся в последствии основателем, так называемой, Покровской часовни и вместе наставником ее, человек умный и практический, стал проповедовать, что «женившийся не согрешает, брак честен и ложе не скверно». Каким путем дошел Емельянов до такого здравого, но несогласного с убеждениями беспоповца, взгляда на брак, об этом, за недостатком положительных известий, трудно сказать что-либо определенное. К убеждению в необходимости брачной жизни могли привести Емельянова и сочинения Алексеева и даже простой здравый смысл его, понимавший, что в столице без брака трудно сохранить чистоту души и тела даже и суровому беспоповцу. Разврат московских федосеевцев мог служить в этом случае для Емельянова самым убедительным доказательством справедливости внушений его здравого смысла; не мог, разумеется, не знать Емельянов и того, что браки и брачные сожительства в расколе уже существовали, только в виде исключений; следовательно, допуская брак, не как исключение, а как общее право каждого, желающего вести семейную жизнь, Емельянов даже не особенно противоречил преданию отцов. Могли быть у него и другие соображения – чисто практические. Он знал, что «свобода ложа», допущенная Ковылиным в федосеевщине, «претит совести» многих федосеевцев. Допустив в своей общине семейную жизнь, Емельянов мог рассчитывать, что этим он может склонить на свою сторону тех из богатых и влиятельных федосеевцев, которые гнушались разврата. И в этом расчете, как свидетельствует история, Емельянов не ошибся. Так, лишь только он «открыл в Москве начало брачного чина», как ближайший помощник и товарищ Ковылина, купец Зеньков, открыто стал на сторону Емельянова и в письме к нему называл его самыми лестными именами: пастырем и учителем, единственным человеком, исполненным правды и истины: «ты, самим Богом наученный, говорил он, ты нам Богом поставленный предводитель на правый путь, о тебе все упование наше, тобою чаем спастися»³⁵⁰. Наконец, весьма вероятным представляется нам и то известие Иоаннова, что Емельянов признал законною брачную жизнь, между прочим, и для того, чтобы удержать в расколе тех из беспоповцев, которые вступали в браки, по слову Алексеева, в православной церкви и терпели за это такие преследования со стороны своих единоверцев, что нередко считали за лучшее совершенно оставлять раскол и переходили то в поповщину, то в церковь православную³⁵¹. Как бы, впрочем, ни было, только Емельянов стал учить, что брак возможен и для беспоповцев. Судя по тому, что Емельянов, за свою «набожную и степенную жизнь», пользовался огромнейшим авторитетом между беспоповцами, что его уважали не только поморцы, но и федосеевцы, поповцы же и «слепая нетовщина, по выражению Любопытного, «тряслись пред ним», – можно представить, какого громадного успеха должна была ожидать себе проповедь Емельянова о необходимости брака в среде беспоповцев. Оставался теперь только один вопрос о том, как заключать брак беспоповцу, чтобы он был законен. Как же решила этот вопрос московская поморская община с своим «главным пастырем и учителем» Васильем Емельяновым?

Два пути было пред Емельяновым, которыми до него пользовались беспоповцы для заключения своих браков, – путь венчания в церкви православной и путь браков «бессвященнословных» заключавшихся по одному взаимному согласию жениха и невесты, нередко без согласия на то родителей. Емельянов был на столько честен, что не мог не признать бессвященнословных брачных сожительств раскольнических, устроившихся без всяких обязательств со стороны жениха и невесты, – блудом, только открытым, гласным, но и на столько – заряжен беспоповщинскими предубеждениями против чистоты учения православной церкви, что не мог одобрить венчания «истинных христиан» в мнимо-еретической церкви. Что же оставалось делать? Оставалось одно средство: придумать как-либо новый способ для заключения брака. И вот Емельянов изобретает, по выражению Любопытного, свой «брачный чин» такого рода, что им «женящиеся христиане избавлялись от явной пропасти никонианизма» и в тоже время получали мнимо законное право на брачное сожительство. В чем же состоял этот чин?

По мнению Емельянова, для заключения законного брака необходимы следующие условия: 1) согласие жениха и невесты, 2) родительское благословение, 3) обручение, 4) свидетели и 5) лета законные сочетавающихся. Что же касается пресвитерского венчания, то оно, – по мнению Емельянова, – как «токмо благолепное украшение, случайно устроенное», может быть заменено, по недостатку православного священства, приличными случаю молитвами, которые в праве читать и «мужи нерукоположенные». Сначала Емельянов заменял пресвитерское венчание пением молебна Спасителю и Вогоматери³⁵², а потом одним из московских поморцев, по фамилии Скочковым, который, по выражению Любопытного³⁵³ «в московском круге ученых был первым лицем в церковных советах и начертании в оных правил», составлен был особого рода «канон Господу Богу на обряд бракосовершения нерукоположенными мужами поморской церкви»³⁵⁴ почтением которого, вместе с молебном, и ограничивалось венчание в Покровской часовне браков раскольнических³⁵⁵. Как ни странным должен был показаться раскольникам такой обряд заключения брака, но нужда брачной жизни и уважение беспоповцев к Емельянову были так велики, что множество московских поморцев бросились в Покровскую часовню и стали заключать в ней свои браки. Вскоре заведена была при часовне книга, в которую записывались имена вступавших в брак, вместе с деньгами, которые получались за исполнение этого обряда, а в след за этим введено было чтение брачного апостола и евангелия и пение, при входе жениха и невесты в молельню, псалма: блажени вси, боящиися Господа. Этим последним распоряжением Покровская часовня хотела придать бракам, заключавшимся в ней, больше формальности и торжественности, а, следовательно, и вид большей законности. Все, по-видимому, обстояло благополучно, как, по прошествии некоторого времени, получено было Васильем Емельяновым из Выговской пустыни письмо, которым он приглашался в Поморский монастырь. Как ни велик был авторитет Емельянова в Москве, но и «Выгорецкая лавра», как часто величает Выговский монастырь, или общину, Любопытный, пользовалась в то время еще прежним значением между поморцами; значит, нужно было отправляться в Поморье, хотя Емельянову и не хотелось расстаться с любившими его московскими учениками. Знал ли Емельянов, зачем его требовали на Выг, или не знал, трудно сказать. Но за то лишь только явился он в «Выгорецию», как немедленно объяснилась причина призыва его сюда. Дело было в том, что до Выголексинской общины дошел слух «о новозаведенном в царствующем граде Москве некиих христиан сомнительном толковании брака»; узнали выговцы и о том, что представителем этих «некиих христиан» был Василий Емельянов. Привыкшая к господству над всеми своими единоверцами, считавшая себя окончательным судиею в решении спорных вопросов о вере, Выговская пустыня, в лице своих насельников, оскорбилась поступком московских поморцев, решившихся без ведома ее изменить прежнее учение о браке, и составила в 1770 году собор, на котором постановила несколько «глупых и суеверных, по выражению Любопытного, статей против чтителей законных браков Московской церкви»³⁵⁶ и разослала эти статьи ко всем своим единоверцам. Но так как Василий Емельянов и после этого продолжал учить о необходимости брачной жизни, то в 1777 году выговцы собирают новый собор, на котором также пишут «статьи на опровержения бытия в Христовой церкви таинства брака против Московской церкви, настоятельно утверждавшей существование оного»³⁵⁷. Когда же основатель Покровской часовни не вразумился и этими статьями, славная «Выгореция» решилась потребовать его к себе – на суд и расправу. По общепринятому у раскольников обычаю, составился (в 1792 г. 25-го Февр.)³⁵⁸, по прибытии Емельянова на Выг, собор для рассмотрения спорного предмета. Много было рассуждений и споров на этом соборе, много было высказано мыслей в пользу и против брака, но, не смотря на то, что сторону Емельянова держали весьма многие из поморцев и после писали даже в защиту брака³⁵⁹, партия «бракоборцев» одержала на этот раз верх³⁶⁰. Архип Дементьев, тогдашний выголексинский киновиарх, старец Феофил, Семен Родионов, Иван Афанасьев, Алексей Алексеев, Иван Сидоров, Григорий Никитин, Федор Григорьев, Мирон Иванов, Сильвестр Григорьев, Тимофей Миронов, Иван Тимофеев, Иван Феоктистов Долгий, наконец, Тимофей Андреев, «своим красноречием, разительным духом и твердостью в истинах начал услаждавший всех слушавших и пленявший их в свое послушание», Иона монах, «пастырь выгорецкой киновии, муж благочестивой и строгой жизни, усердный и ревностный буквалист»³⁶¹, – вот главные лица, в которых Василий Емельянов встретил противодействие своему учению о браке и которые убедили, или принудили, Емельянова подписаться под следующими статьями: 1) «о новых браках мудрствовати так, как наши прежние отцы – Даниил Викулич, Андрей и Семен Денисовичи и прочие по них; 2) не признавать в сих браках ни церковной формы, ни совершения, кроме молитвословия священнического; 3) бракосовокупляющимся вновь молебнов не пети и не благословлять не благословенное церковью; 4) вновь брачившихся вскоре не принимать во общество, но тогда, егда свое житие удостоют к соблюдению чистоты и обет учинят прежнее исправить; 5) сих браков утвердителей, если они не покаются, конечно отлучить; аще же обратятся, совершенно им запретить, чтоб не толковали и тому не учили»³⁶². Вторая статья, которою истинным браком признавался только благословенный священником, доказывает, что Выгорецкие поморцы, восставшие против Емельянова, отвергали брак не безусловно, а потому только, что его, по их мнению, не кому было венчать, по отсутствию у беспоповцев священства. Была и другая причина, побудившая некоторых из жителей «Выгореции» не соглашаться с Емельяновым. «Политические правила» своего общества, как выражается Любопытный³⁶³, они «предпочитали откровению и разуму», т. е. признавая в душе учение о необходимости брачной жизни согласным с словом Божиим и с простым здравым смыслом, они видимо ратовали против него по расчетам чисто практическим – потому, что признание семейной жизни законною находили делом неприличным и невыгодным для общежития, устроенного на началах монастырских и поддерживавшего свое благосостояние общими трудами насельников и – особенно пожертвованиями, которые шли на Выг именно за его мнимую святость и монастырские порядки³⁶⁴ и в которых в это время особенно нуждалась «Выгореция», подвергшаяся в 1788 г. «ужасному пожару», истребившему самые храмы ее³⁶⁵. Как бы, впрочем, ни было, только Емельянов, по своему «миролюбию, незлобию и дружескому обращению ближних», не желая производить раздора между поморцами выговскими и московскими, решился уступить на время «бракоборцам» и подписался под составленными на сборище Выгорецком статьями, отвергавшими брачную жизнь. «К сему обязательному письму, еже впредь никакового защищения бессвященнословным браком чинить не буду», – так подписался учитель московской поморской общины.

Не легко изобразить чувства, какие волновали Емельянова в то время, когда он, по окончании «собора», возвращался из «Выгореции» в первопрестольную Москву. С одной стороны, ему живо рисовалось в воображении «письмо», в котором он обязался не «чинить впредь защищения бессвященнословным браком», – с другой – он ясно припоминал, что многие московские его ученики уже находились в брачных сожительствах, по его слову и «благословению», а еще большее число их только ожидало его возвращения, чтобы переменить свою одинокую жизнь на жизнь семейную. Что же оставалось делать, на что решиться? Изменить данному Выговским «отцам» обещанию – «учить о браках так, как прежние отцы учили» – дело не хорошее и может повести к церковному раздору. Сознаться пред московскими поморцами, что он учил о возможности и необходимости для беспоповца брачной жизни – несправедливо, значило поступить против собственного убеждения, против «откровения и разума», значило подорвать в глазах своих учеников свой авторитет «истинного пастыря» и ввергнуть их или «в пропасть никонианизма», или в федосеевский разврат. Обсуждая спокойно все, что было говорено на Выговском соборе против брака, Емельянов увидел, что в числе доказательств, которые указывали выговцы в защиту своего учения о безбрачии, было не мало и таких, которые имели своим основанием не слово Божие, безусловно обязательное для каждого истинного христианина, а обычай прежних наставников и «политические правила» Выгорецкой киновии, – вещи условные и временные. «Можно защищать девство, думал Емельянов, Тимофею Андрееву, живущему в Выгорецкой «киновии», где нет ни одной женщины, или монаху Ионе, которому, по самому званию своему, и не след говорить о браке, – да и всем вообще Выговским отцам, у которых «все установлено по чину монастырскому» и которые проводят «пустынное житие»; пожили бы они в Москве – в этом любодейном Вавилоне, где на каждом шагу всякого рода прелести и соблазны для истинного христианина, где нельзя пройти по улице, чтобы не встретиться с мирскими женами, или с христианками; а ведь «легчае со диаволом часто сретатися, нежели с доброличными женами». Говорят, прежние отцы не так учили, а не знают разве, что прежние отцы не учили и о молении за царя, а после стали молиться в самой же Выгореции... Нет, пусть думают обо мне поморские отцы, что хотят, а я по совести не могу исполнить данного им обязательства». С такими мыслями возвратился Емельянов в Москву и, не смотря на свою подпись под «обязательным письмом», стал по-прежнему доказывать необходимость брачной жизни и венчать всех, кто обращался к нему за этим³⁶⁶. Само собою разумеется, что в Выговской пустыне скоро узнали о таком поступке Емельянова и, чтобы остаться верными определениям недавно бывшего сборища, отлучили его от «своей церкви». Весть об этом скоро разнеслась между поморцами разных мест; и так как большинство их сочувствовало учению Емельянова, то в скором времени в Выговский монастырь стали приходить из разных мест и от разных лиц «послания о глупом, безрассудном и невинном Выгорецком отлучении от своей церкви московского отличного пастыря Василья Емельянова, по предмету брачной тайны»³⁶⁷. Долго шел спор между московскими и Выгорецкими поморцами о браке. Еще 1794 года было отправлено «соборное послание от лица московской церкви в славную выгорецкую киновию к главному оной старейшине Архипу Дементьеву³⁶⁸ и всей той братии о восстановлении церковного мира, разрушенного в некоторое время»³⁶⁹. Когда кончился этот спор, когда «восстановлен был мира между поморцами Выгорецкими и московскими, об этом мы не знаем точных известий. По всей вероятности, это последовало вскоре после смерти тех лиц, которые на соборе Выгорецком 1792 г. оказались главными бракоборцами, т. е. в начале настоящего столетия³⁷⁰. С другой стороны, основываясь на том известии Любопытного, что некоторые даже из настоятелей выговской пустыни были в дружеских отношениях с Емельяновым, писали «апологии против злочестия бракоборцев в староверстве, нагло отвергавших в церкви Христовой вечность брачного бытия и веровавших по суеверию черни, что существо сей тайны состоит в пресвитерском венчании, a не в вечном обете сопрягающихся лиц»³⁷¹, что Емельянов считался в свое время «усердным и почти единственным попечителем выгорецкой лавры»³⁷², можно думать, что спор между ним и выговцами о браке ограничивался больше «посланиями в славную выгорецкую киновию» со стороны Емельянова³⁷³, «ответными и возразительными словами» в Москву со стороны «Выгореции»³⁷⁴, и не доходил до сильной, запальчивой вражды между противниками, исключавшей взаимное общение и услуги, как это бывало в расколе в других случаях. Как бы, впрочем, ни было, только неблагосконный суд Выговской пустыни о «браках», введенных между московскими поморцами Емельяновым, был причиною того, что не только некоторые из поморцев иногородних (напр. Ростовских) восстали против таких браков³⁷⁵, но и многие из московских учеников Емельянова стали сомневаться в их законности³⁷⁶. Это обстоятельство заставило Емельянова написать несколько «исповеданий о таинстве святого брака на счет уверения колеблющейся своей паствы о сем предмете»³⁷⁷. Впрочем, большинство Поморцев, не смотря на видимый разлад Емельянова с «Выгорецией» не замедлили стать на его сторону, и в скором времени явились защитники брачной жизни в губерниях: Архангельской³⁷⁸, Астраханской³⁷⁹, Рязанской³⁸⁰, в Петербурге³⁸¹ и в других местах.

Нелегко и неприятно было Василью Емельянову и его последователям вести полемику по вопросу о браке с своими единоверцами–поморцами Выговской пустыни и других мест. Но, по крайней мере, труды их в этом случае не пропадали даром. Гораздо труднее и, главное, бесплоднее была борьба Покровской часовни из-за того же вопроса с федосеевцами Преображенского кладбища, или вернее: со строителем этого кладбища – Ковылиным, заправлявшим всеми делами федосеевцев. Выше мы видели, как, по своим сектантским расчетам и по своей наклонности к «ненравственности по предмету удовлетворения тела», Ковылин отнесся к вопросу о браке. Честное учение Емельянова о браке, требовавшее от каждого, кто не мог сохранить девства, открытого, «вечного и нерасторжимого сожития» с избранною им женщиною, находилось в прямом противоречии безнравственной проповеди Ковылина о «тайном утолении похоти с переменными любовницами». Уже одно это обстоятельство могло раздражать гордого и самоуверенного «патриарха федосианской церкви», как величает Ковылина Любопытный. Когда же пример поморцев Покровской часовни, вступавших в брак с «благословения» Емельянова, стал действовать заразительно и на федосеевцев, и многие из учеников Ковылина, стесняясь в совести предаваться разврату, начали переходить на сторону Покровской часовни – с целью вступать с ее разрешения в брачную жизнь³⁸², – гнев Ковылина на Емельянова и его последователей перешел в ненависть, в злобу, в открытое преследование поморцев. Если бы с подобными чувствами отнесся к Покровской часовне и ее учению о браке какой-либо Иван Петров Коржавин³⁸³, или другой какой-либо «член» и даже «пастырь федосианской церкви», – Емельянов мог бы не слишком беспокоиться об этом. В числе его последователей было не мало лиц, которые в состоянии были дать обстоятельный ответ всякому, вопрошавшему о новом учении их любимого учителя, и могли с достоинством отразить нападения любого «бракоборца». Другое совсем значение имела борьба с Покровской часовней Ковылина. Это был не простой федосианец, но человек, «слава которого, по выражению Любопытного, гремела во всей и звук ее раздавался в Петрополе, Риге, Астрахани, Нижнем н в прочих странах благочестия», который считался и был на самом деле «единственный человек ради церкви (?) и ее созиданий», пожертвовав напр. на устройство Преображенского кладбища «до трех сот тысяч рублей», которого при первом взгляде каждый раскольник признавал «в церкви (т. е. в расколе федосеевском) патриархом, a в мире – владыкою мира», который был «общим и отличным покровителем всех церквей (т. е. толков) старообрядства от владык мира и насилий иерархии его», – за что раскольники разных толков и городов пресмыкались пред Ильею Алексеичем, кланялись ему в ноги, целовали руки и проч., который был дружески знаком со всеми тогдашними административными знаменитостями Москвы, – знаком до того, что позволял себе иногда потешаться над ними, угощая их «до положения» и сажая при разъезде по домам в чужие кареты, вследствие чего градоначальник напр. попадал в дом обер-полицеймейстера, этот в дом градоначальника³⁸⁴ и проч., у которого на жалованье было все мелкое московское чиновничество, которого удостаивали интимных бесед такие личности, как «генерал Потемкин»³⁸⁵, с которым приятельски переписывался князь Куракин³⁸⁶, к которому во время болезни посылал своих ординарцев осведомиться о здоровье Ильи Алексеича граф Тутолмин, московский главнокомандующий³⁸⁷ и проч. и проч. Борьба покровцев с таким человеком была не легка и не безопасна. Если же мы прибавим к этому, что Ковылин, благодаря своим связям и богатству, был крайне горд, упрям и даже дерзок в отношении к своим врагам³⁸⁸; то согласимся, что Покровская часовня, защищая свое учение о браке пред Ильею Алексеичем, должна была вести себя с крайнею осторожностью и благоразумием, чтобы не навлечь на себя гнева не только Ковылина, но и тех «владык мира», которые покровительствовали расколу, благодаря только проискам Ильи Алексеича. Покровская часовня так и повела дело. Искренно убежденная в справедливости своего учения о необходимости брачной жизни, она не требовала, однако же, от Преображенского кладбища безусловного подчинения этому учению, а только братски предлагала его ему «на рассмотрение», уверенная втайне, что истина видна будет сама собою. С этою целью Василий Емельянов, Гавриил Скочков, купец Федор Зеньков, перешедший на сторону Покровской часовни, Алексей Заяцевский, Иван Филипов, Федор Аникиев, Андреян Сергеев Озерский и другие сторонники Покровской часовни³⁸⁹ стали писать одно за другим сочинения, в которых с одной стороны старались показать неосновательность доводов, на которых бракоборцы утверждали свое учение о всеобщем девстве, с другой защищали правильность своих «бессвященнословных» браков. Мы изложим, с возможною впрочем краткостью, содержание как полемических, так и апологетических сочинений последователей Покровской часовни, чтобы видеть, как и чем поморцы опровергали федосеевское учение о безусловном девстве и доказывали мнимую законность своих бессвященнословных браков.

Рассматривая сочинения поморцев Покровской часовни, направленные против учения федосеевцев Преображенского кладбища о всеобщем девстве, прежде всего нельзя не заметить в них полного беспристрастия, с которым защитники брака ведут свою полемику с бракоборцами, проповедовавшими одно девство. Вооружаясь против федосеевского безбрачия, поморцы не впадают в противоположную крайность, не называют девство, к которому преображенцы обязывали всех и каждого, явлением не естественным и уродливым, как поступил, наприм., Лютер, вооружаясь против монашеского безбрачия, – напротив относятся к нему с величайшим уважением, только стараются доказать, что несправедливо девственную жизнь возвышать в ущерб жизни брачной, что и брак – дело законное и святое, ни мало не препятствующее спасению христианина, и что, наконец, безрассудно требовать от всех непременного девства. «Девство, писал Скочков, должно почитать выше брака: от девы сам Иисус Христос родился и многие из учеников Его были девственники. Если бы загражден был для всех этот путь, то не было бы таковых светильников, каков Иоанн Предтеча и прочий святии: Афанасий, Кирилл, Никола. Аще бы вси брачнии были, то имели бы неотложное попечение о своей жене, и детях, и прочих домашних потребах и како бы возмогли встати противу врагов, нападающих на церковь Христову? Не было бы им столь свободного времени гремети златословесными учениями паче громов страшных. Не обтекали бы они далечайшие страны, не обходили бы пространные грады, не посещали бы многочисленные села и веси, не сеяли бы семя слова Божия, от которого произрастали и ныне произрастают сторичные плоды.... И лишилося бы стадо Христово бодрых и добрых пастырей, и церковь православная не имела бы такового богатства разума». Но, отдавая полное уважение девственной жизни, нельзя в тоже время не признавать святости и жизни брачной. «Сам Спаситель почтил брак, сотворив свое чудо, о девстве же прямо сказал; не вси вмещают словесе сего, но им же дано есть, – и: могий вместити, да вместит; такожде и о супружестве глагола: еже Бог сочета, человек да не разлучает» Развивая ту мысль, что не одно девство ведет ко спасению, что и брак имеет все свое значение в церкви Христовой, Скочков, независимо от свидетельств об этом предмете св. писания и отцев церкви, прибегает к следующему рассуждению простого, здравого смысла: «откуда бы родился Ной, праотец наш? Откуда бы Авраам, Исаак, Иаков, Предтеча Иоанн, Никола и прочии святии? Вси от законного супружества произошли. Притом не только от обоих правоверных, но и от таковых, которые верные с неверными в законном сопряжении пребывали: от них же Григорий Богослов, Климент Никирский и прочие. И так, всякий благоразумный должен согласиться с нами, что возлюбленная невеста Христова – св. церковь сими двумя чинами – девственниками и супружными, яко двема крылами орла великого, ими же возлетая к пренепорочному своему жениху Христу, возносит и всех, в объятиях ее пребывающих; отъими едино крыло самыя прелестнейшия птицы, тогда она не может возлетать на высоту. Тако, аще отъимеши един чин девственных, или супружных, от св. церкви, то она не может быть истинная невеста Христова, парящая двема крилома. Поэтому и св. соборы предавали проклятию тех, которые презирали брачный путь: аще кто девствует, или воздержится, якоже мерзость творяще брак, говорит 9-е правило гангрского собора, да будет проклят»³⁹⁰.

Независимо от этих общих мыслей, против крайности федосеевского учения о всеобщем девстве, поморцы старались развить ту частную мысль, что девственный путь по своей высоте открыт для немногих, что даже избранные нередко падают на нем и что, следовательно, безрассудно требовать девственной жизни от всех, как делали это федосеевцы. «Похоть плоти, писал другой сторонник Покровской часовни – Алексей Заяцевский, пребывает и будет пребывать вечно, и она вложена от Всемогущего Творца не ради того, чтобы вышесильною неволею удерживать всех в бессупружном и девственном житии, но ради того, чтобы чрез оное умножался род человеческий». Законы Божественные не изменяются в природе, в доказательство чего Заяцевский обращает внимание федосеевцев на окружающий мир животных, где «преемство родов чрез подобие соблюдается: конь коня преемником себе творит, лев – льва, орел – орла, и никакое время не растлевает животных свойства, но яко бы ныне устроено было, естество всегда новокупно со временем течет. И аще бессловесные животные, по Божию благословению, продолжают и продолжать будут свое бытие, – вся бо на земли и в водах пребывающая и по воздуху летающая рождаются и рождают, живут и умирают, оставляя по себе своего рода наследие, – как же человек, созданный по образу и по подобию Божию, а при том и честною Его кровью очищенный такового Божия благословения лишится и будет претерпевать от воспаления плоти великую нужду и неволею носить не всем удобоносимое бремя»? Выходя из этого общего положения, Заяцевский уверяет федосеевцев, что невозможно переменить естества уставы и умножение человеческого рода уничтожить и упразднить, что нельзя весь мир обязать к непременному девству; иначе – от обязательного и безусловного девства могут произойти самые пагубные последствия. Рассказав за тем, как Григорий, св. папа римский, издавший повеление, чтобы священнослужителям не иметь жен, нашел однажды в своем пруду 6000 младенцев, рожденных, как узнали после, от тайных священнослужительских любодеяний, – что привело папу и всех в великий ужас и удивление³⁹¹, Заяцевский, как бы в объяснение такого ужасного Факта, писал: «жизнь чисто девственная может быть допускаема, как чрезвычайно редкое явление. Сила похоти есть столь велика, что может против оные вооружаться и твердо стоять разве тот, кому особенно влияна есть благодать Божия за великие подвиги и труды и великие добродетели. Мы видим, что даже избранные Божии, которые в удалении от мира пребывали и чудотворения дар имели, мужие знаменитейшие и в старость лет пришедшие, пленены были похотью естества и с неудержимым стремлением впадали в пороки страстей». Приведя в подтверждение своей мысли множество примеров из жизни св. подвижников, Заяцевский продолжал: «и аще столь великие мужи, удаляющиеся от мира, живущие в пустынях, ядущие простую и прискорбную пищу и водою свою жажду утоляющие, спящие на голой земле, а посему и одежды худые носящие, ниспадали в стремнину плотских страстей, побеждаемы врожденным к совокуплению похотением»; то федосеевцам, которые не удаляются от мира, а напротив всеми возможными средствами стараются приобрести богатство и живут среди самой соблазнительной обстановки не следовало бы «возбранять законно женитися». В противном случае им грозит опасность впасть «в крайнее развращение». «Ежели возбранено будет законобрачное сочетание, то могут произойти великие сквернодеяния, откроются мерзостные и гнусные пороки, произрастет различное рода человеческого истребление и умножится всякое не меньше Содома и Гоморры беззаконие; понеже, замечает Заяцевский, люди не камение, но человеки, в которых врожденное по естеству не истреблено есть, и способность имеют к произведению таковых «же, каковы и сами суть»³⁹².

Что предсказывал Заяцевский, то и случилось. Федосеевцы, как мы отчасти уже видели, не в состоянии будучи выносить невольного девства, предались, благодаря снисходительности своего руководителя – Ковылина, самому гнусному разврату. По свидетельству Зенькова, преображенцы, признавая «одно точию девство» и в тоже время не в силах будучи жить целомудренно, «девиц и вдовиц в стряпухи поимали и тайное сквернодеяние творили, а ребят всюду подкидывали»³⁹³. Так делали прихожане Преображенского кладбища, жившие в своих домах. Что же касается обитателей и обитательниц самого кладбища, живших на отдельных его половинах, то они поступали следующим образом: выбирали себе по вкусу друзей и подруг и – умножали число воспитанников Ильи Алексеича, считаясь в тоже время девственниками и девственницами. Само собою разумеется, что подобная безнравственная жизнь последователей Ковылина не могла укрыться от внимания поморцев. И вот некоторые из них, желая доказать федосеевцам неприложимость к жизни их учения о всеобщем девстве, указывали в подтверждение своих слов на те пагубные следствия, к каким вело последователей Преображенского кладбища проповедуемое ими безбрачие. Это были доказательства, так сказать, ad hominem. Но Ковылин не такой был человек, чтобы мог сознаться в слабостях своих и своего общества. Будучи «потатчиком блудной свободы» тайно, он пред поморцами старался доказывать, что помещенные им на Преображенском кладбище молодцы и девицы живут хотя и вместе, но не вопреки божественным правилам, так как и «древле бывали девицы и вдовицы», которые хотя жили в мире и – нередко в одних домах с мужчинами, однако проводили жизнь чистую, девственную, – и притом федосеевские молодцы и девицы живут вместе, замечал Ковылин, «кроме всякого презорства», а единственно для произведения мастерств. В опровержение таких коммерческих соображений Ковылина, поморцы говорили, что девственниц Преображенского кладбища никак нельзя сравнивать с древними девицами, девство которых было свободное и произвольное, а главным образом – чистое, святое³⁹⁴. «Рассмотри убо Илья, писал Зеньков Ковылину, здравствующим умом: оные св. девицы своим благим изволением девство сохраняли Бога ради; аще и в миру были, а фабрик коломенковых и кумашных не заводили. К тому же и рука была освященная, и было кому заключать брак жениха и невесты по чину церковному венчанием; а тии девицы сами не восхотеша своим добрым произволением замуж идти. Нынешние же девицы ремесленные не таким произволом живут, чтоб Бога ради хранить девство, но под неволею отцев и матерей пребывают и не дают им (отцы и матери) своего благословения к законному браку. Нынешние девицы свободе блудной отдаются по вашей одобрительности, обаче под прикрытием вида девического; а все то делается по приказу ваших своерассудных духовных отцев, и потому непристойно мешать св. девиц с нынешними ремесленными, ибо отстоят одне от других, елико небо от земли». Зеньков, как человек, принадлежавший до перехода на сторону Покровской часовни к Преображенскому кладбищу и, следовательно, лучше всякого поморца знавший закулисную жизнь федосеевцев, мог бы и ограничиться указанными рассуждениями при опровержении слов Ковылина, будто обитатели и обитательницы Преображенского кладбища живут вместе «кроме всякого презорства». Но, не ограничиваясь заявлением о федосеевском разврате в качестве очевидца и свидетеля, он старается доказать несправедливость уверения Ковылина еще соображениями простого, здравого смысла. «Легчае, писал он, со диаволом часто сретатися, нежели с доброличными женами; преложно бо есть естество человеческое и удобо на зло прелагается; по сему великое есть прелюбодейство, еже со женами жительствовати... Вложив бо кто огнь в недра своя, риз своих не сожжет ли? И аще кто ходит по углию огненному, не сожжет ли ноги своя? Постави свещу в сено, обращается он к Ковылину, и аще возможеши, рцы ми, яко не может сгорети: по сему како ты допускаешь девственникам и девицам в одной храмине жити и пишешь нам, яко сие творится, кроме всяких зазоров? Чудо у тебя Илья: и сено сухое не горит, вы и на углех стоите, а нозе ваши не сожигаются»³⁹⁵. Наконец, независимо от изложенных соображений, поморцы указывали федосеевцам еще на то обстоятельство, что их девство, как вынужденное и недобровольное, не только не угодно Вогу, а напротив оскорбляет святость и благость Творца. «Девственная жизнь ведет человека к совершенству и бывает угодна Богу, писал Анисимов, только тогда, когда человек без всякого принуждения, совершенно произвольно отказывается от брака: но как скоро девство становится необходимостью, оно перестает быть добродетелью и недостойно никакой похвалы. Браком ты не сочетался, но не в том девство есть, ибо аще кто, имея власть в бракосочетание вступити, но, однако, не вступает, таковую могу нарещи девою. Когда же запрещенным ты именуеши быти сие дело, то уже добродетель оная не по твоему произволению бывает, но по нужде закона» Продолжая развивать ту же мысль, Анисимов сравнивал федосеевцев, по неволе пребывавших в наружном девстве, со скопцами. «Якоже скопцев, писал он, в рассуждеши девства никто за сие хвалить не может, что они не женятся, тако ниже вас; ибо, что у тех по нужде естества бывает, то у вас от развращенной совести». Скопец не вступает в брак вследствии телесного недоcтaтка, а «вам дьявол, лишив правильного разсуждения, безбрачными быти нужду положил. Возбраняеши женитися, сего ради мзды не принадлежит тебе, но еще осуждение и казнь» потому что, презирая брак и, следовательно, самое естество человека, федосеевцы тем самым оскорбляют святость и благость Творца, повелевшего – раститися и множитиcя, и «нарицают его злых вещей сотворителем». Требуя от всех безусловного девства, они являются чрез это туже иyдеeв, даже хуже язычников. «К кому убо причтем вас? спрашивал он. К иудеям ли, но не примут яко чтут супружество и Божие творение хвалят; к нам-ли убо, но не восхотесте послушати Христа, чрез Павла глаголюща: честен брак и ложе нескверно. Остается, наконец, с язычники точию поставити вас, но и тии отвергнут, яко нечестивейших паче себе. Платон бо философ утверждает, что благ той, кто сию сотворил вселенную, и что благий ни в чем злобы имети не может». Дьявол и аггелы его, вот кто, по мнению Анисимова, сообщник федосеевского учения о всеобщем безбрачии³⁹⁶.

Таковы в общих чертах рассуждения поморцев, которые они направляли против исключительности федосеевского безбрачия. Эти рассуждения так просты и ясны, так согласны с словом Божиим, с учением церкви и с здравым смыслом, что не признать их справедливости значило бы намеренно идти против истины. И сам Ковылин, как ни мало дорожил он истиною, не мог не сознаться, что в словах поморцев есть правда. Почему же он не согласился с Покровской часовней и не допустил в своей общине брака? Ответом на этот вопрос будет служить дальнейшее изложение возражений, которые делали федосеевцы против браков Покровской часовни и которые поморцы старались опровергнуть в своих апологетических сочинениях, защищая правильность своих бессвященнословных (т. е. заключавшихся без церковного венчания) браков.

Одно из главных возражений, какие делали федосеевцы Преображенского кладбища против всех уверений поморцев в необходимости брачной жизни, состояло в том, что у федосеевцев, как и у поморцев, нет правильного священства и, следовательно, некому заключать браков. «Мы возбраняем брак и требуем от всех девства, говорили бракоборцы, не потому, чтобы гнушались брака и в девстве признавали единственный путь ко спасению, достойный истинного христианина, a вследствие необходимости – по неимению православных пастырей, которые одни имеют право совершать тайну брака». С первого взгляда указанное возражение представляется неопровержимым. В самом деле, если брак есть таинство, а законные строители таин Божиих суть лица иерархические; то может ли быть речь о браке в обществе, которое не имеет у себя пастырей церкви? Но, по внимательном рассмотрении дела с беспоповщинской точки зрения, возражение федосеевцев оказывается весьма и весьма слабым. И вот почему. Признавая законными совершителями таинств только пастырей церкви, федосеевцы однако же, не имея у себя священства, имеют в своем обществе некоторые таинства, и именно: крещение и покаяние, которые совершаются у них мирянами. Значит, по их собственному суду, отсутствие иерархии в каком-либо христианском обществе не ведет еще необходимо к отсутствию в нем и таинств. Федосеевцы говорят, что, не смотря на неимение у себя священных лиц, они допустили в своем обществе таинства – крещения и покаяния – потому, что эти таинства, в случае нужды, может будто бы совершать, по правилам церковным, и мирянин. Поморцы утверждают, что, на основании примеров древности, в случае нужды, и брак может быть заключен правильно без священнического венчания. И вот, чтобы доказать свою мысль, поморцы прежде всего указывают на историю ветхозаветную и, начиная с Адама, перечисляют все благочестивые браки праотцев, указывают на Сифа, Еноха, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Товию, «ему же споспешествова в бракосочетании ангел Рафаил», Захарию и Елисавету, Иоакима и Анну, и заключают: «сии вси бракосопряженнии были, но чина венчания, каков положен в церковных греко-российских потребниках, на всех оных не было». Переходя затем к первым временам христианской церкви, поморцы говорят, что и в новом завете о церковных молитвословиях и венчании брака не упоминается, и что брак, который Господь освятил своим присутствием, совершен был также без венчания. «Брак бысть в Кане Галилейстей. Скажи, государь мой, оный брак, на котором был Христос, с венчанием иерейским он был, или без венчания? Ежели с венчанием был, то который апостол и евангелие во время того брака читали, такожде и какие на венчании стихи тогда пели, и кто чин венчания составил, сам Христос, или апостолы? А ежели тогда оный брак был без венчания иерейского, то в чем же того брака состояла сущность? Ныне таковый брак, бываемый у нас без венчания пресвитерского, сравнивают его со скверным блудом, и самого Христа, Сына Божия – евангельское предание – брак без венчания отвергают, и в число еще его бесовского дела блуда вчиняют». Продолжая развивать туже мысль, защитники бессвященнословных браков говорили, что молитвы на венчание составлены не Христом и не апостолами, а св. отцами, и притом – спустя довольно времени по рождестве Христовом; следовательно, они не составляли прежде существенной необходимости при заключении брака и в церкви христианской. В подтверждение того, что в первенствующей церкви браки заключались без молитвословий и пресвитерского венчания, поморцы, подобно Ив. Алексееву, ссылались на Дионисия Ареопагита: «св. священномученик Дионисий Ареопагит, описывая в своей книге содеваемые тогда церковные чинодействия, и не только к тайнам принадлежащие, но и к пострижению иноческого образа, и погребению священных и мирских человеков потребная, описал все с довольным изъяснением. А о чинодействии с молитвословием брака ничего не упомянул»³⁹⁷. К свидетельству св. Дионисия поморцы присовокупляли свидетельства «Матфея Канониста и Севаста Арменопула», из которых будто бы видно, что даже в IV в., при св. Василии В., браки заключались без священнословия: «Матфей Канонист, писал Скочков, в главе 8 в толковании 38 правила Василия В., явственно показует, яко тогда упоминаемые им браки кроме всякого свящпеннословия состоятися; тоже и Севаст Арменопул в книге 8 объясняет, яко тогда с соизволением, а не с священнословием, браки состояша, но зазрения ни от правил, ни от закона, ни от кого не бывало»³⁹⁸. Простирая свои изыскания еще далее, поморцы указывали на следующую заповедь царей Льва и Константина: «аще ли по стеснению, или за смирение не возможет кто удобоприятно и написанно составити брак, и не написанне составляется брак безлестно с изволением сочетавающихся лиц и их родителей, аще же в церкви, сие чрез благословение, или при любимичех пятих, узнательствуется», и на основании этих слов утверждали, что даже в VIII в. «к содействию законного брака не толико потребен был иерей, якоже согласие жениха и невесты, владычествующих воля, заручение свидетелей. И сие: или в церкви благословения ради, или пред други пятьми, ясно означает, яко тогда брак законный был равно почитаем, аще чрез венчание действованный, аще и кроме венчания с соблюдением вышепомянутых принадлежностей бываемый»³⁹⁹. Наконец, в самых определениях брака, какие находятся в разных старопечатных книгах, и которые мы отчасти указывали, при изложении учения Ивана Алексеева⁴⁰⁰, поморцы старались найти основания для той мысли, что пресвитерское венчание не составляет существенной принадлежности брака и что «возможность устроять брак состоит во власти брачущихся токмо». Так на вопрос: «что есть материя брака, т. е. из чего брак происходит», поморцы отвечали словами Кормчей: «вещь сия тайны есть муж и жена, в приобщение брака честно кроме всякого препятия правильного совокупитися изволяющии»⁴⁰¹, и словами большого катехизиса: «вещество сея тайны – сопрягающиеся»⁴⁰². Это определение материи брака, по словам поморцев, совершенно справедливо и достаточно: «ибо всегдашне опыт доказывает, что когда есть жених и невеста, то из того всегда и брак производится, аще же нет жениха и невесты, то и брак не может состояться». А это значит далее, по мнению покpoвцeв, что из понятия о материи брака вовсе не следует, что он должен совершаться с благословения священника. К тому же заключению приводят поморцев и определения указанных книг формы брака. По большому катехизису, «видотворение» брака составляют «оные брачущихся глаголы, яко по любви сопрягаются и обетоваются»; по Кормчей, «форма» брака «сие есть образ или совершение» его «суть словеса совокупляющихся, изволение их внутреннее пред иереем извещающая». «Если бы, замечали поморцы, по поводу этих определений формы брака, от священника проистекало браку совершенство, то сими свидетельствами было бы сказано: браку совершенство должно получить от иерея, a не пред иереем; ино-бо им, ино-бо пред ним. Посему возможность, дающая браку полный образ, есть только взаимное обязательство брачущихся, выражаемое словами: хощу, беру, иду, моею властию». Священник в этом случае есть не больше, как свидетель, подобный многим. Наконец, в словах большого катехизиса о «действителе» (т. е. совершителе) брака: «действенник сея тайны первое убо сам Господь Бог, якоже Моисей боговидец пишет: и благослови я Господь Бог глаголя: раститеся и множитеся, и исполняйте землю, еже и Господь во евангелии утверждает, глаголяй: яже Бог сочета, человек да не разлучает; посем сами брачущиися сию себе тайну действуют, глаголюще: аз тя посягаю в жену мою, аз же тебе посягаю в мужа моего» (л. 392), поморцы находят самое твердое основание думать, что брак может быть законно заключен и без священника. «Сим доказательством о действителе законного брака, писал Скочков⁴⁰³, все сомнения уже в нас решаются. Здесь всяк, кто имеет чувство слуха и зрения, ясно усматривает, что возможность устроять брак состоит во власти брачущихся токмо. Кто же будет так мало правосуден, чтобы сию истину не утвердит в ее справедливости, видев здесь сии слова: действенннк брака первое убо сам Господь Бог, и по сем сами брачущиеся. Или и сие кого не уверит, что достояние брака бывает от тех, иже входят в то достояние; а входят в оное жених и невеста токмо, а не иной к тому ж еще кто. А чем и каким образом они собою брак производят, то тут же и сие изъясняется, что общим изволением, а не иным еще чем. Да из сего и сие еще замечается, что писатели катехизисов, хотя и сами были священного чина, однако ж как сей не был действителем брака, то сами же они в действители брака иерея не поместили».

В заключение поморцы свою мысль о несущественном значении для брака пресвитерского венчания подтверждали следующим соображением простого здравого смысла: «женитва ни в венчании, ниже в священных православной церкви молитвах состоять единственно не может за тем, что если только найдут законные причины, препятствующие сопряжению, то хотя бы жених и невеста были и венчаны, также и правое на них совершалось священнословие; однако такой брак, как противный закону Божию и не содержащий в себе согласия, святыми отцами именно опровергается и разрушается. Если же в правильном священнословии твердости брачного союза не находится, то следует нам находить другие непреоборимые брака свойства, которые бы ни духовная, ни гражданская власть совершенно нарушить не могла». Таково свойство – «чистосердечная, самопроизвольная, по Божию благословению в вечно нераздельное сожитие, любовь и взаимное друг к другу согласие, без которого брак не состоялся, не состоится и состояться не может»; следовательно, «сия принадлежность к браку необходима и оная в браке находится едина». И чтобы окончательно рассеять все недоумения, какие неизбежно возникают при мысли о несущественном значении для брака пресвитерского венчания, поморцы указывали на слова ап. Павла: честна женитва во всех и ложе нескверно (Евр.13:4), и на основании слова: во всех утверждали, будто апостол считал одинаково законными браки как христианские, так и языческие, совершавшиеся, разумеется, не по чину православной церкви. «И учитель вселенные, писали они, ап. Павел женитву не только в христианах, но и во всех народах похваляет: честна женитва во всех и ложе нескверно. И сим словом: во всех – объемлет не только христианскую женитву, но и у язычников законно отправляемии браки»⁴⁰⁴.

Почему же после этого брак называется у апостола тайною великою во Христа и во церковь и какое значение имеет пресвитерское венчание? Брак называется тайною, отвечали защитники бессвященнословных браков, не в смысле таинства, в котором чрез пресвитерское венчание и благословение сообщается брачущимея благодать св. Духа, и «не по обрядам каким-либо молитвословным, или венценосным великолепностям, но по святейшим свойствам Христа с церковью соединения, по теплейшей связи законосочетавшихся», и именно: а) «по соединению: Христос Спаситель снизшел в мир к невесте своей св. церкви и соединился с нею; так и законобрачущиеся оставляют своих родителей и соединяются друг с другом; б) по превосходству власти: зане муж глава жены, якоже и Христос есть глава церкви; в) по покорности: якоже церковь повинуется Христу, тако и жены должны повиноваться своим мужем; г) по любви: мужие любите своя жены, якоже и Христос возлюби церковь; д) по промыслу: промышляй и ты о жене, якоже и Христос о церкви; е) по неразлучности: Христос вечно пребывает с церковью и жена от мужа не разлучается; ж) по вечности пребывания: церковь вечно пребудет, и таинство брака продолжится до самого скончания мира»⁴⁰⁵. Что же касается венчания, то оно, по словам поморцев, «не есть тайна, ниже содействие в тайну брак претворяющее, a есть токмо благолепное украшение, случайно устроенное», или, как выражался Любопытный, «кафолическая церковь (т. е. поморская беспоповщина) великолепное венчание и пышные мины с священнословием почитает не за что иное, как за внешний предмет, обуздывающий невежество и наглость и представляющий вид политики, а не за такое действие, по мнению некоторых неосновательных людей, что будто сей церемониал преобразует брак в самое его существо»⁴⁰⁶. В подтверждение такого взгляда на венчание, поморцы приводили, между прочим, следующие слова Максима грека: «а венцы, ими же венчают свадьбы, по моему догаду, а по уставу писанному не умею тебе сказати, – не случалось мне видеть толку о сем; – обаче елико возможно догадатися, глаголю тебе: понеже убо писано во псалмех: жена твоя, яко лоза плодовита и проч., лозие же виноград есть, из него же ягоды виноточны, глаголемые по-татарски изюм, а по писанию – гроздие. Сего ради св. отцы установили венчати лозою виноградною, а не березною, поминающе тем образом плодоносие добрых дел к Богу»⁴⁰⁷. Из этих слов поморцы выводили то заключение, что венцы возлагаются на брачущихся не потому, чтобы они сообщали силу браку, а с целью преподать брачущимся назидание⁴⁰⁸.

Всматриваясь внимательнее в эти разглагольствия поморцев Покровской часовни о браке, нельзя не заметить, что в них нет почти ничего самостоятельного и нового сравнительно с тем, что о том же предмете сказано было еще Иваном Алексеевым. Значит, его книга: «о тайне брака» не прошла бесследно между беспоповцами – и послужила поморцам хорошим пособием в полемике их с федосеевцами. Но за то дальнейшая борьба покровцев с преображенцами принадлежит исключительно им одним, хотя возражения федосеевцев оставались те же, какие они делали и Алексееву. Это – потому, что Алексеев, как мы видели, не смотря на признание пресвитерского венчания делом несущественно важным для брака, все-таки считал необходимым соблюдение этого «всенародного обычая» и для этого советовал своим последователям, за неимением православной иерархии, венчаться в церкви еретической (т. е. православной), – между тем как поморцы Покровской часовни, отняв у брака таинственное его значение, смотрели на пресвитерское венчание не больше, как «на случайное украшение», и признавали сущность брака в одном «вечном обете сожития сочетавающихся лиц»⁴⁰⁹. A после этого весьма понятно, что все возражения федосеевцев, состоявшие главным образом в указании свидетельств древности о необходимости для брака пресвитерского венчания, для Алексеева, не отвергавшего этого венчания, не имели никакого значения, тогда как для поморцев Покровской часовни имели полную силу и важность. Как же отвечали на эти возражения разные Скочковы, Заяцевские и другие?

Первое из свидетельств, которое указывали федосеевцы в подтверждение своей мысли о том, что брак не может быть заключен без участия в нем лица священного и что, следовательно, браки Покровской часовни, заключавшиеся мирянином, – незаконны, заимствовано было ими из послания св. Игнатия Богоносца к Поликарпу и состояло из следующего изречения св. отца: «подобает женящимся и посягающим с волею епископа сочетаватися, да брак будет о Господе, а не в похоти». На эти слова, прямо указывающие на церковное сочетание брака, поморцы отвечали следующее: «поскольку тогда святии простой народ привязывали к чину священному, дабы тверже были в благоверии, то без воли их ничего и действовать не повелевали. О власти епископа тако пишет св. Игнатий в послании к смирнянам: не леть есть без епископа ни крестити, ни предложения творити, ни жертвы проскомисати, ниже церковных пиров совершати. Итак, посему, ежели бракосопрягающимся без воли епископа сочетаватися не должно и невозможно, то ниже крестити, ни церковных пиров совершати, ни девствовати никак не возможно. Но аще ли без епископа девствовати и крестити в надлежащих случаях возможно (как это и бывает у федосеевцев, а равно и у всей беспоповщины), а потому и законно брачитися без епископа, убо и без венчания, такожде возможно и действительно», – тем более, что «св. Игнатий глаголет: с волею епископа должно сочетаватися, а не венчатися». «Аще неимения ради единогласного священнослужителя, писал Заяцевский, устраняться будем действий души и телу нашему принадлежащих, то можем лишиться святого крещения, покаяния, и по смерти погребения и поминовения, не упоминая уже о пении службы, вечерни, утрени, часов и прочая, что запрещено есть гангрского собора правилом шестым, без воли епископа и не имея пресвитеpа, творити. Да и прежде того современником святых апостолов Игнатием Богоносцем в послании с смирняном без епископа крестити и прочего содевати не повелено есть. Однако все сие по нужде неимения (а не презрения) духовных лиц возможно простолюдинам творити – и творим, и не боимся положенных запрещений, ниже ужасаемся, но токмо едино брачное сочетание некиим кажется странно и опасно, что нет единогласного священнослужителя, яко бы без него уже и невозможно тому быти»⁴¹⁰. Смысл этих рассуждений ясен. При сделанном поморцами объяснении побуждений, по которым древние св. отцы не позволяли христианам ничего делать без воли епископа, и при сопоставлении покровцами слов св. Игнатия об участии епископа в заключении брака с общим учением св. отца о значении в Церкви епископской власти, федосеевцам не оставалось ничего более, как иди признать самих себя нарушителями древнего церковного порядка, указанного св. Игнатам, или согласиться, что бессвященнословные браки покровцев – законны, – по крайней мере на столько, на сколько законно напр. федосеевское крещение, совершаемое, вопреки учению св. отца, без воли епископа – простыми мирянами, и даже самое девство бpaкoбopцeв, также не освящаемое ни согласием, ни благословением епископским. Таким образом, оружие, направленное федосевцами против поморцев обрушилось, благодаря умению последних вести борьбу на их собственную голову.

Не ограничиваясь словами св. Игнатия, федосеевцы в подтверждение той же мысли, что брак не может быть заключен без участия в нем лица священного, ссылались на следующие слова св. Златоуста: «не можеши быти девственник, брачися с целомудрием, точию в церкви». Против этих слов св. отца покровцы замечали, что думать на основании их, будто «брак должен совершаться как с присутствием священнослужителя, так и в церкви, т. е. во освященном храме», значит поступать «словесам и разумению св. Златоуста несогласно; ибо он под именем церкви разумеет не от вещества сооруженный храм, но собрание правоверных людей, при которых тогда и отправлялся (и всегда должен отправляться) законный брак, с принадлежащим к тому истинным намерением и залогом». И в доказательство того, что так, а не иначе, нужно понимать слова св. Златоуста, покровцы указывали, на тот же, чтимый всеми раскольниками, «Маргарит», из которого взяты вышеприведенные слова и в котором св. отец, в беседе на слова: «о еже предста царица», прямо говорит: «церковь не стены церковные, но законы егда бегаеши в церковь, не к месту бегай, но к совету: церковь бо не стены н покров, но вера и житие»⁴¹¹. Припомнив то обстоятельство, что все вообще беспоповцы, чтобы защитить себя от упрека в том, что у них нет церкви в ее полном устройстве – с иерархией и таинствами, толкуют это слово не иначе, как в смысле общества верующих, и при этом ссылаются на только что приведенные слова из «Маргарита»⁴¹², – мы поймем всю силу н значение для федосеевцев указанного разглагольствия покровцев.

В подтверждение своей мысли, что браки Покровской часовни, как заключавшиеся без прeсвитерского благословения н венчания, не законны, федосеевцы ссылались еще на следующие слова царя Алексея Комнина: «елико аще без священных молитв, своя рабы на сочетание брака совокупляюще, не боголюбив брак составляют им, но блудническое смешение утверждают. Их же бо не совокупи Бог, священными молитвами призываем, тии вси сходятся на грех»⁴¹³. Против этих слов, ясно показывающих незаконность бессвященнословных браков, покровцам, по-видимому, трудно было сказать что-либо дельное в свое оправдание. И, однако же, умные поморцы сумели ослабить силу и этого федосеевского возражения. Вот что писали они, по поводу вышеприведенных слов царя Алексея Комнина: «надлежало бы вопросодателю прежде взяти оную книгу (т. е. Кормчую), разогнув прочести, и вняти смысл речений тех и познати: кто, когда, кому и для чего писал, – тогда бы в довод оное приводити». Решая за тем указанные вопросы, поморцы говорили: «писал сие установление греческий царь Алексей Комнин, воцарившийся по воплощении Христове в лето 1081, а умерший в 1118 лето, – писал, когда церковь греческая пребывала в мирном состоянии, когда не имелось в действии таин никаковых недостатков, когда молитвенные храмы, церкви глаголем, величественно украшахуся, когда пребывающии в них архиереи и прочии священнослужители в полном и совершенном количестве пребывали, – писал он того ради, да будет как и в прочих тайнах, так и в бракосочетании, одинаковое действие над всеми, и чтобы рабы сподобляемы были, яко и господне, молитвословия иерейского; ибо до того времени едины господа токмо сподоблялись иерейского благословения, а рабов своих до сего не допускали, чтобы они не были свободны. Алексей же Комнин, желая таковый обычай изменить и таковое неравенство между единоверными прекратить, присовокупил для сего таковое изречение: кроме священнословия совокупляющийся на грех сходятся, и аще се от кого-либо сотворится, да ведают господне, а раб своих чужди будут». Таким образом, покровцы, как показывают приведенные рассуждения их, старались ослабить силу закона Алексея Комнина указанием на позднее происхождение его и тем предположением, что постановление о венчании сделано было царем только для соблюдения единообразия в церковном устройстве, чтобы «тем составить большее украшение церковного благолепия и ввести лучший порядок в чинодействиях», что возможно и естественно было сделать, благодаря мирному и цветущему состоянию греческой церкви в то время. Иное дело теперь, когда церковь (т. е. раскол, считающий себя церковью) находится в бедственном состоянии, когда раскольники-беспоповцы не имеют у себя ни церквей, ни «единомудренных православных священнодействителей»; тут не до «молитвословия, яко украшения бракосочетаний бывающего», а лишь бы соблюдалось главное и существенное в браке, т. е. взаимная любовь жениха и невесты и согласие на брак их родителей; и «совокупляющийся тако, яко на грех сходящимися, порицаемы быть не должны» и не могут; потому, что если браки, совершаемые без благословения священника, до Алексея Комнина считались законными, – что показывает самое существование их в церкви до Комнина, то очевидно, что подобные браки, по нужде заключаемые, не могут быть признаны незаконными и после него. Последнее положение поморцы доказывали следующим рассуждением: «когда Алексей Комнин издал повеление считать законным браком совершаемый не иначе, как с благословения священника, то переменил ли сущность брака? Не переменил: понеже все сущности вещей, равно и браки, не изменяемы. Сущность брака существовала от Адама до Комнина и после него до скончания века быть имеет. Да и как возможно государю, таковому же, как и прочие, по существу человеку, но токмо, яко начальнику в воинских и гражданских делах, от всех честью почтенному, – сущность брака, от самого Бoгa определенную, изменить? Посему и видим, что как прежде, так и после Комнина, и в неверных и иноверных, у коих священнословие бывати не могло, браки пребывали неизменно и от св. церковных учителей именовались законными. Ибо, по восприятии таковыми православные веры, ничего над ними церковными установлениями действовати не предано, ниже чин каков, ниже молитвы изложены, но были оставляемы тако, как были до восприятия истинные веры, без всякого поправления или навершения, и прежде и после узаконения Комнина. Притом, если бы Алексей Комнин сущность брака переменил, то о том, как церковь, так и он сам не умолчал бы, но также бы издал узаконение и объявил бы, что от этого времени приходящих отвне уже должно приимати не тако, якоже бывало до того, но также бы, как и рабов, сиречь в православной: церкви браковенчати»⁴¹⁴. А из всего этого поморцы выводили такое заключении, что Алексей Комнин «закон молитвослове к браку в непременное содействие не предавал и не требовал» и что «установление» Алексея Комнина «к ниспровержению браков», совершавшихся в Покровской часовне, «соприкасатися не может». Для православного богословствующего ума слабые стороны рассуждений поморцев очевидны; но невежественный ум федосеевцев⁴¹⁵ становился, как увидим, в тупик пред указанными разглагольствиями Скочкова и подобных ему.

«Аще не бывает на простых людях благословение венчания, но боярам токмо, и князи венчаются, простым же людем, яко и меншице, поимают жены своя с плясанием, и гудением, и с плесканием, разум даим всяк и речем: иже простии закони простьцем и невежам си творят совокупление. Иже кроме божественные церкви, кроме благословения творяще свадьбу, тайно поимание наречет. Иже ся тако поимают, якоже блудным опитемиа дают»⁴¹⁶. Это слова всероссийского митрополита Иоанна I, святительствовавшего в XI в. (1080–1089), которые федосеевцы также указывали покровцам в доказательство того, что бессвященнословные браки последних – незаконны и суть ничто иное, как открытое блудодеяние. Находчивые поморцы не затруднились дать ответ и против этого возражения бракоборцев: «оное изречение Иоанново, писали они, ныне деющимся бракам противополагатися не может, ибо он глаголет не просто о совокупляющихся, но о совокупляющихся тайно: тайное же бракосовокупление, хотя и со иерейским благословением и молитвословием венчанием бываемое, есть беззаконно, а особенно по 38 и 42 правилам Василия В., в которых он таковые браки точно блудом именует. Чему следуя, и Иоанн митрополит русский изрекл: которые тайно будут поимати жен, тех, яко блудников, наказывати... Тайное бракосовокупление не токмо не освобождает сочетавшихся от наименования блудников, но и священника, дерзнувшего сие сотворити, подвергает наказанию. A к тому тайное сопряжение тогда иначе быть не могло, как токмо по причине каковых ни есть законных препятствий, как-то: или без родительского благословения, или без воли владычествующих. Ныне же у правомудрствующих христиан действуемы браки бывают не тайно, но явно и с родительским благословением, посему и не могут подпадати под наказание блудников, но суть законны и правильны». Нельзя не сознаться, что смысл, какой придали поморцы свидетельству митрополита Иоанна, неверен, святитель говорит не о тайных браках, – что это за тайный брак, когда он сопровождался плясанием, гудением и плесканием, – но о браках, заключавшихся без церковного благословения; тем не менее, на первый, по крайней мере, взгляд, разглагольствия покровцев могли показаться невежественным преображенцам совершенно правильными.

Наконец последнее доказательство незаконности бессвященнословных браков Покровской часовни федосеевцы думали найти в словах наших митрополитов: Максима и Фотия. Первый (1283–1305) писал: «пишу и ce детем моим, и да вси чада мои пороженнии в купели новосвященней, и да держите жены от святыя, соборныя, апостольския церкве, зане жена спасения ради человеческого бысть. Аще же их держите в блуде, без благословения церковного, то что ти в помощь есть. Но и молися и нуди их, аще и стари суть и млади, да венчаются в церкви»⁴¹⁷. Фотий в 1410 г. писал архиепископу Иоанну и всему новгородскому духовенству следующее наставление: «а который не по закону живет с женою, без благословения поповска понялися, тем епитимия три лета, как блуднику, да паки совокупити их; а учите и приводите их к православию, с благословением поиматись с женами; а не с благословением всхотят жити, то их разлучити, а не послушают, и вы, попы, не принимайте их ни приношения, ни дары им давайте, ни Богородицына хлеба»⁴¹⁸. По поводу этих ясных свидетельств в пользу церковного венчания брака, поморцы не считали даже нужным входить в какие-либо обстоятельные и подробные рассуждения, а только замечали, что митрополиты Максим и Фотий, жившие уже после Алексея Комнина, повторяли только то, что сказано было этим царем о церковном венчании; следовательно, их свидетельства имеют еще меньше значения, чем самая заповедь Комнина. «Все то, писали защитники бессвященнословных браков, от них глаголано было уже после преданного от греческого царя Алексия Комнина константинопольской патриархии установления, убо и в подражание оного оное ими изречено было, а не во изъявление, или изъяснение, того, еже бракосочетания без священнословия никогда, нигде и ни в каком случае быти не могло. Таковая, глаголем, изречения, согласная и к преждeпoмянyтому Иоанну, происходить начали не прежде оного царского изречения, но после»⁴¹⁹.

Что же касается указания бракоборцев на пример «прежних отцев», которые будто бы «в нынешнее время браки составляти не соизволиша и сопрягшихся на общение не приимату», – то покровцы отвечали на него следующим рассуждением: «аще рассмотрим, то увидим, что законнобрачнии ныне не токмо древним отцам не противляются, но и вселюбезно их чиносодержания лобзают. Ибо усматривается, что прежние отцы не брак отревали, но людей древнее благочестие содержати непременно учили. Людие же свое усердие сами к безбрачному житию показывали. Ибо, во отбежании своего отечества, во отлучении градов и прочих селений, во оставлении домов, в презрении имения, в странничестве по чужим и неизвестным странам, во обитании по неутвержденным местам, в скитании по пустыням, горам и вертепам, лишенным дневные пищи и других потреб нужных, скорбящим от различных приключений, озлобляемым от нападающих искушений, от злых человеков, и прочими злострадании удрученным; к тому же и страхи великия вся жилища наполняху, яко едва кто мог приступающий к сопряжению брачному, кроме церковных новоположений, чинодействие оного получити; получение же того без присяги с клятвами и анафемами на древлецерковное содержание и пребывающих в нем невозможно минути; и в толь свирепством различных обуреваний волнующееся время едва ли можно было кому о браках и помышляти и о женитве попечение имети. Ибо в таковых злостраданиях не браков и веселия время было; но страха и ужаса... Ныне же время благоприятно; время свободы, а не принуждения и тесноты, ныне слово Божие не вяжется, и, следовательно, каждый может вступать в брак спокойно⁴²⁰.

Таковы главные возражения, какие высказывали федосеевцы против бессвященнословных браков Покровской часовни, и так отвечали на эти возражения поморцы. Если смотреть на дело безотносительно к тем следствиям, к каким приходили федосеевцы и поморцы, на основании изложенного нами учения их, то нельзя не сознаться, что преимущество остается на стороне первых. Федосеевцы, как читатель мог видеть из самых возражений их, в понимании брака стояли на строго церковной почве и признавали брак таинством, которое может совершить только пастырь церкви; между тем, как поморцы, довольствуясь для заключения своих браков благословением наставника-мирянина, хотя бы и соединенным с прочтением канона, апостола и евангелия, и с пением молебна, очевидно, не придавали браку значения таинства, а смотрели на него просто, как на гражданский союз. Но если обратить внимание на те уклонения от нравственных начал, к которым неизбежно вели различные воззрения на брак федосеевцев и поморцев, в таком случае невольно приходится стать на сторону последних; потому что сожительство с одною избранною женщиною, хотя бы только на основании одного гражданского союза, все же лучше и выше блуда с переменными любовницами, на который обрекало своих последователей федосеевское учение о всеобщем девстве. Говоря же строго, как Ковылин, по неимению православного с беспоповщинской точки зрения священства, требовавший от всех девства, так и покровцы, допустившие по той же причине в своем обществе брак, не как таинство, а как граждански союз, были равно не правы. Что же касается в частности до рассуждений поморцев, которыми они старались ослабить силу возражений федосеевских против бессвященнословных браков, то нельзя не согласиться, что против многих из них федосеевцы, сами неверные церковному преданию, едва ли могли сказать что-либо дельное⁴²¹. Как же, однако, отнеслись гордые сознанием своего девства бракоборцы к изложенным нами выше соображениям поморцев о необходимости брачной жизни и о законности бессвященнословных браков?

На Ковылина лично все убеждения поморцев не производили никакого действия. Введя в свою общину безбрачие не столько по началам религиозным, сколько по сектантским и практическим расчетам, проводя сам жизнь более, чем свободную, Илья Алексеич не обращал внимания на рассуждения о браке покровцев, основанные большею частью на учении слова Божия и свидетельствах церковного предания, и по-прежнему и сам продолжал предаваться «ненравственности по предмету удовлетворения тела», и на слабости своих подчиненных смотрел сквозь пальцы, требуя от них только наружного девства. Но подобный порядок вещей не мог продолжаться долго. Сочинения покровцев в пользу брачной жизни распространялись более и более, попадали в руки московских федосеевцев и во многих из них стали возбуждать сомнение в справедливости и законности безусловного девства, к которому обязывал всех и каждого основатель Преображенского кладбища. Дело наконец дошло до того, что лучшие из федосеевцев, будучи не в состоянии выносить безбрачия и в тоже время считая делом «зазорным для совести» предаваться разврату, стали склоняться на сторону поморцев и даже открыто становились под знамя, поднятое Покровскою часовнею⁴²². Неутешительные известия получались Ковылиным и из провинций. Иногородние федосеевцы, отличавшиеся еще большим невежеством, чем в каком спокойно коснели их московские единоверцы, были просто ошеломлены сочинениями поморцев, достигшими и провинциальных городов. И вот из разных мест начинают приходить в Москву послания, в которых иногородние последователи Преображенского кладбища слезно умоляют «христиан московских» разрешить их недоумения о браке, возбужденные сочинениями Покровской часовни⁴²³. Очевидно, дело принимало такой оборот, что Ковылину волей-неволей приходилось расстаться с своим олимпийским спокойствием; нужно было или признать, вместе с поморцами, законность брачной жизни, или застают покровцев отказаться от их учения, чтобы оно не смущало не опытных и невежественных федосеевцев. Далекий от мысли сознаваться в своих погрешностях, Ковылин решился на последнее и стал употреблять все позволительные и непозволительные средства к тому, чтобы склонить поморцев оставить учение о браке. С этою целью Ковылин созывает на Преображенском кладбище лже-собор, на который приглашает и поморцев. Понимая, в чем дело, уверенные в справедливости своего учения, покровцы с радостью поспешили в молитвенный храм Преображенского кладбища, в котором предположено было вести соборные рассуждения. Но, к удивлению их, вместо собеседования о браке, федосеевцы начинают вести речь «о царствовании противника Божия антихриста в мире и образе бытия в оном св. пророков Илии и Еноха»⁴²⁴. Чрезвычайно странно было поморцам слышать речь о царствовании в мире антихриста из уст Ильи Алексеевича Ковылина, владевшего миллионами, имевшего огромные домы, проводившего жизнь до того «пышную», что за нее обличали его сами федосеевцы⁴²⁵; но догадливые покровцы скоро смекнули, почему «любитель пышной жизни» решился рисовать пред ними мрачные и страшные картины последних времен мира и царствования в нем антихриста. Дело в том, что, сознавая в душе невозможным представить что-либо серьезное в опровержение умных рассуждений поморцев о необходимости брачной жизни, Ковылин решился действовать на них страхом (близкой кончины мира, – развивая ту мысль, что в такое время, когда царствует в мире враг Божий, долг истинного христианина заботиться не о мире, не о жене, если бы даже и можно было получать ее законным образом, а о достойном приготовлении себя к встрече небесного Судии. В подтверждение своих слов Ковылин, по примеру своих единоверцев, возражавших еще Ивану Алексееву, ссылался на слова апостола Павла: «сие же глаголю, братие, яко время прекращено есть прочее, да имущий жены, якоже не имущий будут»⁴²⁶. Нельзя сказать, чтобы прием, к которому прибег Ковылин, желая подействовать на покровцев, был неудачен. Мысль об антихристе, явившаяся в расколе еще в первую пору его жизни и бывшая, как мы видели⁴²⁷, одною из причин появления в беспоповщине безбрачия, существовала в беспоповщинском расколе еще и в то время, о котором идет речь. Не только федосеевцы, но и весьма многие из поморцев, если не на практике, то по крайней мере в теории, признавали мысль о царствовании в мире сына погибели и писали по этому поводу разного рода сочинения⁴²⁸. Что оставалось делать поморцам, при такой постановке преображенцами вопроса о браке? Отвергнуть мысль об антихристе значило с одной стороны идти против общего убеждения в его пребывании в мире, с другой – пошатнуть здание беспоповщинского раскола в самом его основании, так как, только при мысли о царствовании в мире человека беззакония, могут иметь хотя некоторый смысл заблуждения беспоповцев касательно церкви, таинств и проч. Отказаться из-за мысли об антихристе от брачной жизни значило с одной стороны сознаться в ложности своего учения, с другой – обречь себя и своих последователей на разврат, во избежание которого Покровская часовня и ввела у себя бессвященнословные браки. Из этого затруднения вывел поморцев учитель их Василий Емельянов, которому по преимуществу и обязана была Покровская часовня своим учением о необходимости брачной жизни. Он объявил на соборе, что «относительно бытия антихристова в мире, чувственно, или духовно», он царствует, спорить об этом дело излишнее, так как предмет этот «не до веры принадлежит»⁴²⁹. Этим маневром давалась покровцам возможность выйти из неловкого положения, в какое поставили их федосеевцы напоминанием о царстве антихриста. «Положим, стали говорить поморцы, ободренные словами Емельянова, что антихрист уже царствует в мире; но ничем нельзя доказать, чтобы он царствовал «чувственно», (как старались доказать это федосеевцы, и некоторые даже из поморцев)⁴³⁰. Напротив, судя по тому, что «ныне есть время благоприятно, время свободы, а не принуждения и теснота», что «ныне слово Божие не вяжется» и истинные христиане (т. е. раскольники) не преследуются, можно думать, что сын погибели владычествует в мире только духовно, – заражая тлетворным ядом ересей тех, кои покоряются ему. А если так, то нет никакого основания отвергать брачную жизнь, так как, по слову Божию и учению отцев, будет горе непраздным и доящим только во время чувственного царствования человека беззакония, когда последователи Христа будут испытывать всевозможные скорби⁴³¹, чего ныне нет». Что же касается слов апостола, которыми Ковылин хотел доказать, что в последние времена мира не может быть брака, и что даже имеющие жен должны вести себя так, как бы не имели их, то покровцы замечали, что «разум слов святого апостола» совершенно другой. «Божественный апостол, говорил Заяцевский, пишет о браках, ежели кто оженится, или посягнет дева, то не согрешит; но скорбь плоти имети будут таковии; зрите внимательно, скорбь плоти, а не души имети будут. Какая же скорбь плоти будет? Таковая скорбь – мужу, как промыслити пищу и одеяние себе, – жене, како угодити мужу: иначе, егда по Божию благословению зачнется во утробе младенец, тогда скорбь и болезнь излишняя; когда же приспеет время родити младенца, тогда не только скорбь и болезнь, но и самый страх смерти объемлет. По рождении же скорбь о воспитании чад и попечение о содержании дома и прочая многая. To великий апостол, щадя от таковых прискорбностей, и объявляет, что время жизни вашей прекращению, и когда приближится человек к концу своей жизни, тогда все, что в мире сем является весело, красно п прелестно, преходит, т. е. пременяется на иную жизнь, конца неимущую, или в радость, или в муку вечную. Тако бо преходит образ мира сего. Сие есть апостольское учение в сущем, истинном смысле; а чтобы законных жен вменять, яко не законных, такового неизвестного толкования где обрести, в какой книге, или в переносном смысле и каким разумом, явно не показуется». Указав за тем на толкование слов апостола св. Златоустом, Заяцевский продолжал: «от сих божественного Златоуста словес коль светло познавается апостольское учение: что есть – имуще жены, яко не имуще. Ибо сим не брак расторгает и жен законных не яко блудниц вменяет, но кто по Бозе жительствует и о души попечение имеет, аще и с женою живет, и чад рождает, и жене должную любовь воздает, но не паче Бога оную предпoчитaeт, той имея жену, яко не имеет. И посему оное неизвестно откуду взятое толкование (к опровержению законного православно-христианского брака), аще от кого по неразумию, то может быть простительно; аще ли с намерением, ради показания своего велеглаголания и снискания чести, или чего ради иного, то может послужить к приведению многих нерассудных в великую слабость и неудержанное скотоподобное деяние мерзких, скотских сладострастий, что есть противно Создателю нашему Господу Богу, душам ходатайствующее вечную погибель. Того ради таковое учение, яко не утверждающее, но паче расслабляющее, некрепкие умы, яко неимеющееся у святых богопрославляемых пастырей и учителей, и мы оное приимати не должны, но потщимся содержати то, чему научают нас святии Божии угодники, и притом иметь истинное разумение и рассуждение, которое есть выше многих добродетелей»⁴³². Мы не знаем, какое впечатление произвели на федосеевцев эти рассуждения поморцев, но известно, что и после этого собора преображенцы по-прежнему продолжали проповедовать безбрачие, а покровцы – необходимость брачной жизни.

Впрочем, долг справедливости требует сказать, что хотя последователи Покровской часовни, после собеседования с федосеевцами об антихристе, не оставили своего учения о необходимости брачной жизни, тем не менее вопрос, – возможна ли брачная жизнь в царство человека беззакония, продолжал смущать некоторых из них до того, что они оставляли Покровскую часовню и переходили на сторону федосеевцев⁴³³. Поэтому нужно было рассмотреть этот вопрос обстоятельно, – на основании не одних соображений ума, но и «от божественного писания». При множестве в среде поморцев умных людей, дело это не представляло особенного затруднения. И вот в скором времени являются у поморцев сочинения, в которых авторы их, не отвергая мысли о том, будто ныне – уже последние времена мира, со всею очевидностью доказывают, что, по слову Божию и учению отцев и учителей церкви, браки будут существовать в человеческом роде и в царство антихриста – до самой кончины мира, и что противоположное мнение не согласно «ни с откровением, ни с природою и ни с которым правоверным учителем, ниже с православного церковью». Из многих «резонов», которыми покровцы доказывали вечное – до кончины мира – существование брака в человеческом роде, укажем следующие, более других ясные и основательные: «Христос Спаситель сказал: якоже бысть состояние человеческого рода во дни праведного Ноя и блаженного Лота: женяхуся, посягаху... тако будет сие и в пришествие второе Сына человеческого (Мф.24:38). Но в тогдашние времена благословенное супружество в священных патриархах и в тысячах израильтян в громкой славе расцветало. Следовательно, и ныне оное в истинных христианах непременно должно существовать. Господь наш Иисус Христос говорит: горе непраздным и доящим в тыя (антихристовы) дни (Мф.24:19). Он сие глаголет для того единственно, дабы оказать свое по человеколюбию отеческое сострадание к утесненному человечеству бедственными обстоятельствами будущих времен. Но если ж в сих священных словах допустить мнение тех раввинов, которые уничтожают ныне существующие законные браки; то следует им сие место переиначить на свой грубый толк. Или б выражено было оное тако: горе за непраздность и дояние; то б по справедливости сказать – на их стороне сей триумф. A от сего ясно видно, что законносвященные супружества ныне в сущих христианах должны непременно быть. Св. Ипполит, описывая антихристовы времена, говорит: блудове и прелюбодейства землю исполнят (Сборн. нед. мясоп. гл. 3, л. 122). Но прелюбодейство всегда бывает в той церкви, где есть законные супружества. Творец Большого катехизиса, описывая приметы пред судным днем, между прочим и сие предсказание поместил, что в тогдашние времена христиане возлюбят брак бесчинный, якоже во время Ноя прежде потопа (глав. 23, знам. 14). A от сего положения открывается, что в православно-христианских церквах брачные союзы господствовать тогда, будут: потому что бесчинный брак быть там не может, где нет правильных супружеств. Св. (блаженный) Феофилакт, рассматривая угнетения Иерусалима, и после того о будущем пришествии, сравнивая подобием, говорит: «в каком состоянии находился еврейский род при Веспасиане и Тите римском: точно такое ж будет время и пред судным днем» (Благов. гл. 31, л. 190). Но во время иерусалимского разорения у жидов были тысячи законных браков. Многие древние мужи сравнивают первые христианские века с теми, которые будут существовать при самом преставлении мира (книг. о прав. вер. гл. 2, л. 30). Но в тогдашние времена брачные союзы расцветали. Василий В., вникая в силу творческих слов: «раститеся и множитися» и утверждая оное повеление непрерывным быть до переворота всего мира, вопиет: «представьте в уме своем глагол Божий, по всем тварям текущий, который тогда начал и даже до ныне действует и до конца продолжится, дóндеже скончается мир» (Шестонд. бес. 9). Кириллова книга, описывая некоторые знаки перед самым судным днем, говорит: «аще и в работе у жернов муж, или жена, хотя и дети имаши и у жернов работавши, – не презрит Бог тебе, и будешь взят ангелами на небо»⁴³⁴. Все эти «резоны», по словам поморцев, ясно подтверждают ту мысль, что «законные браки в христианстве есть и должны быть до кончины мира»⁴³⁵, и что утверждать противное мнение значит «доказывать, что умножение людей и соблюдение рода человеческого Бог отменил, рождать запретил, воспитывать чад для небесного царствия отказал, законным чадородием составлять исполнение церковное отрешил, признавать брак предохранительным средством от любодеяния оставил, жену помощницею мужу не числить», значит, далее думать, что «Христос Спаситель, св. Василий Великий, Феофилакт и прочие многие, определившие кончину брака быти в самом скончании всего тленного мира, по своим таковым заключениям, оказались неосновательны и ложны»⁴³⁶. И, действительно, рассматривая изложенные нами соображения Любопытного о существовании брака даже в царство антихриста – до самой кончины мира, нельзя не согласиться, что сказать что-либо против них более, чем трудно. Если же мы обратим внимание на то обстоятельство, что Любопытный основывал свои соображения исключительно на слове Божием, на учении отцев и свидетельствах тех самых книг, которые пользуются у всех раскольников непререкаемым авторитетом, как книги «богодухновенные», – таковы: большой катехизис, книга Кириллова, книга о вере и др.; то поймем, в какое безвыходное положение ставились его «резонами» федосеевцы, думавшие защитить свое безбрачие указанием на последние времена мира. Все возражения их против бессвященнословных браков были уже, как мы видели, опровергнуты поморцами. Теперь самым очевидным образом была доказана ложность и той их мысли, будто в царство антихриста браки – невозможны. Что оставалось после этого делать бракоборцам?

Продолжение споров Ковылина с поморцами Покровской часовни из-за вопроса о браке; Ковылин, не надеясь одолеть своих противников путем литературной полемики, начинает разными способами преследовать покровцев – с целью заставить их, но крайней вере силою, склониться на сторону федосеевского безбрачия; поморцы не изменяют своему учению о необходимости брака, но смиряются пред грозным строителем Преображенского кладбища и просят его о мире; собрания федосеевцев и поморцев на Преображенском кладбище для рассуждений о браке; поведение Ковылина на этих собраниях; результат их; получение поморцами от Ковыляла «экстракта», содержавшего в себе свод мнений о браке федосеевцев Преображенского кладбища; ответ на «экстракт» поморцев и уклонение Ковылина от принятия его; дерзкий поступок Ковылина с одним из поморцев, заставивший последних прервать с Преображенским кладбищем всякие сношения и объявить об этом всем своим единоверцам; собор федосеевцев на Преображенском кладбище, – бывший 25 февраля 1809 года; постановления этого собора; снисходительность Ковылина к так называемым староженам; причина этого: отступления многих иногородних федосеевских общин от устава Преображенского кладбища о всеобщем безбрачии; недоумения, возникшие в разных федосеевских общинах из-за определений московского собора 25 февраля 1809 года; неловкое до этому поводу положение Ковылина и смерть ого; формы брачных сопряжений федосеевских, существовавших при Ковылине, независимо от браков, заключавшихся по обрядам Покровской часовни; причины, по которым одни из федосеевцев венчались в православных и единоверческих церквах, другие вступали в сожития с избранными ими женщинами без всякого молитвословия, по одному взаимному согласию между собою; те же виды новоженства в поморском расколе; причины этого: новость учения Покровской часовни о правильности бессвященнословных браков и – особенно – непризнание законными вне-церковных раскольничьих браков властью, как церковною, такт, и светскою.

Видя, что литературная борьба с покровцами, имевшими на своей стороне преимущество знания и ума, уменья вести полемику, и честности, и искренности убеждений, не может вести ни к чему другому, кроме окончательного поражения федосеевцев, Ковылин оставил теорию и обратился к практике, надеясь одолеть поморцев на этом пути. На мысль о подобной тактике указывало Ковылину и то обстоятельство, что в это время Василья Емельянова, – главы покровской общины, – пользовавшегося за свою строгую жизнь общим уважением не только поморцев, но и федосеевцев, уже не было в живых (ум. 1797 г.). Значит, думал гордый строитель Преображенского кладбища, теперь «ндраву моему» никто не осмелится препятствовать, – можно и «побезобразничать»⁴³⁷.

И вот начинается со стороны «общего и отличного покровителя всех церквей (т. е. толков) староверчества», как величает Ковылина Любопытный, ряд преследований покровцев, – преследований гнусных, на которые может быть способен только разбогатевший и растолстевший купец – невежа и фанатик, – и которые до глубины души возмущают каждого честного человека. Дело в том, что в то время, о котором идет речь, у беспоповцев московских было одно только кладбище для погребения умерших, – и именно – на Преображенском кладбище, которым, как известно, деспотически и бесконтрольно распоряжался Ковылин. На этом кладбище, с разрешения полиции, хоронили своих покойников и поморцы. Ковылин, чтобы отмстить покровцам за поражение, нанесенное ими федосеевцам в литературной полемике по вопросу о браке, и силою заставить защитников брачной жизни отказаться от учения, так очевидно доказавшего несостоятельность его проповеди о всеобщем безбрачии, решился воспользоваться этим обстоятельством и стал затруднять поморцам доступ на кладбище. «Не пущу, объявил он им, вас, сатанинские дети, на кладбище», доколе вы не «переставите жениться и не подпишитесь не жить с женами, и ребят не будете родить, и во всем с нами не будете согласны». Покровцы думали сперва, что Илья Алексеич шутит, или, по крайней мере «не дело говорит». Но скоро Ковылин на деле показал, что, под влиянием гнева и оскорбленного самолюбия, он способен на всякие мерзости. Доступ на кладбище покровцам день ото дня становился все труднее и труднее и, наконец, дело дошло до того, что, по выражению «дружеских известий»⁴³⁸, «от кладбища к похоронению усопших тел им было отказано» совершенно. Не церемонясь много, Ковылин «приказал на кладбище сторожам, чтобы из Покровской часовни поморского согласия христиан на кладбище не пускать покойников хоронить, что, с горестью говорит писатель «истории обновления молитвенного храма в Москве в покровской улице», и было выполняемо долгое время». Можно вообразить себе нравственные мучения поморцев, лишенных таким поступком Ковылина возможности посещать могилы своих родственников и петь по ним панихиды, а главное – вынужденных теперь хоронить своих мертвецов на «мирских кладбищах» и, разумеется, «кроме подобающего надгробного пения и каждения фимиама», – так как погребение с подобной обстановкой было бы признано «публичным оказательством раскола», что всегда строго преследовалось нашим законодательством. Чтобы помочь горю, покровцы дважды нанимали в разных местах землю под кладбище; но богатый Ковылин, «следуя оному велиару, иже рать творяше со святыми», каждый раз «отбивал ее» у поморцев. Тогда покровцы обратились с жалобой на Ковылина к «градоначальствующему и в управу благочиния, на что последовал господину частному приставу приказ – допустить просителей к хоронению усопших на Преображенское старообрядческое кладбище». Но что значил «частный пристав» для человека, у которого бывать в гостях за честь поставляли сами градоначальствующие? Если же полиция иногда приказывала Ковылину допустить покровцев на кладбище, – он прибегал к другому роду мщения мнимым врагам своим, и именно: приказывал, «чтоб когда их стада и един козел будет на кладбище, чтоб поморского согласия над усопшим не смели петь надгробного», и кроме того приказывал отводить поморцам для погребения умерших самые неудобные места на кладбище. Так, «егда скончавшуся рабу Божию Евстратию Федоровичу⁴³⁹, тогда Илья (Ковылин) велехитрый приезжает в частный дом в чаянии таковом, чтоб удержать похороны до пятого дня и более». Когда же эта попытка не удалась, то «егда покойного тело было принесено, Ковылин с наушником своим Иваном Федотовым скакаша по кладбищу в ресорных дрожках, глядя на дело своего злострастия, и подъехав сказали (покровцам, горевавшим о потере одного из самых уважаемых членов поморской общины): вот вам место спокойно, точию тело на воде положено будет». Но и это еще не все: желая силой заставить поморцев смириться пред «гордым патриархом федосианской церкви», а, следовательно, и пред его требованием – оставить учение о необходимости брачной жизни, Ковылин решился на немыслимый для набожных раскольников – кощунственный поступок: «поревновав гордостному дракону», он «с могил покровского согласия памятники собрал и землею оные сравнял, камни истесав, а кресты древяные в дрова употребил». После такого поступка Ильи Aлексеича, поморцам, знавшим интимные отношения Ковылина, к властям, потворствовавшим хлебосольному богачу, действительно не оставалось ничего более, как смириться пред «отличным бракоборцем» и употребить все средства к примирению с таким сильным и неразборчивым в средствах мщения врагом своим. И вот, не смотря на то, что покровцы, глубоко оскорбленные поступками Ковылина, в душе искренно презирали этого «потатчика блудной жизни» они пишут ему послание за посланием, в которых, оставив в стороне «обличение федосеевских заблуждений», просят Илью Алексеича об одном – «прекратить взаимные разномыслия, распространить общую святую любовь и восстановить многоместное спокойствие» между обоими толками. Обрадовался Ковылин такой перемене в покровцах и уже мечтал о совершенной победе над ними. Но, как показали последствия, Илья Алексеич жестоко ошибался, считая примиpитeльный тон посланий поморцев за начало уступок с их стороны в пользу федосеевского безбрачия. Покровцам нужно было место для погребения покойников; с целью приобрести беспрепятственный доступ на Преображенское кладбище, они и хлопотали о примирении с «его хозяином», как величали Ковылина федосеевцы. Что же касается вопроса о браке, то поморцы, как ниже будет видно, не допускали и мысли о какой-либо уступке федосеевцам в этом отношении; напротив, втайне они и теперь ласкали себя надеждой убедить самого Ковылина и его последователей в справедливости учения о необходимости брачной жизни. Как бы, впрочем, ни было, только Ковылин, мечтавший о подчинении своему кладбищу всех беспоповцев, видя теперь готовность со стороны покровцев примириться с федосеевцами, первый решился начать дело об «уничтожении взаимных разногласий и о восстановлении многоместного спокойствия». С этою целью он избирает в 1807 г. из среды своих приверженцев «некоего казанского стрельца Михаила» и приказывает ему, сделав из написанных поморцами сочинений в пользу брака «экстракт» главных положений, написать на них опровержение. Когда «экстракт» был готов, Ковылин для выслушания его созывает 10-го марта на Преображенское кладбище федосеевцев и покровцев. Последние, уверенные в неопровержимости своего учения, были рады «собору», на который приглашал их Ковылин: но при самом же начале соборных рассуждений увидели, что Илья Алексеич, требуя от них уступок в пользу федосеевского безбрачия, сам вовсе не расположен делать какие-либо уступки в пользу поморского брака, и что, следовательно, мир с таким человеком невозможен. Ковылин так начал речь свою к собравшиеся покровцам: «когда вы перестанете жениться и подпишетесь не жить с женами, и ребят не будете родить, и во всем с нами будете согласны»? Когда же на такой бесцеремонный вопрос купец Заикин заметил «отличному бракоборцу», что он «не дело говорит», Ковылин в гневе стал кричать на Заикина, приказывая ему молчать; а когда поморцы напомнили Ковылину, что они пришли на «собор» не для того, чтобы слушать его ругательства, но для выслушания тех возражений, какие приготовили федосеевцы против их учения о браке, строитель Преображенского кладбища обратился к ним с новым вопросом: «коими словами св. евхаристия в тело и кровь Христа Бога нашего пресуществляется»? Как связывался в голове Ковылина этот вопрос с вопросом о браке, трудно сказать; быть может, «патриарх федосианской церкви» хотел испытать, на сколько сведущи покровцы в «божественном писании», чтобы знать, как вести с ними дело. «Знаем, отвечали поморцы, и «писанием» доказали, что говорили правду. «Тогда, по свидетельству одного поморца, Ковылина голова была весьма красна, лице же его, яко огневицею, горяше. Он приказал подать себе кружку квасу, коим утоляя жар своей злобы, глотал помаленьку квась в гортань свою». После довольно продолжительного молчания, Ковылин стал читать «экстракт», в котором, на взгляд поморцев, было много несправедливого. Они стали было возражать, но Ковылин, произнесши свое обычное: «молчать», приказал своим подчиненным отобрать от поморцев подписку в том, что они отказываются от брака. Разумеется, покровцы не только не дали такого обязательства, а, напротив, стали доказывать словами апостола, что брак честен и ложе нескверно. Против такого ясного свидетельства св. писания в пользу брака, некоторые из федосеевцев заметили, что «теперь уже времена стали не те, апостолов нет, и писания их не имеют силы неопровержимого авторитета», а другие, более фанатичные и невежественные, кричали поморцам, что «лучше со ста животными смеситися, нежели законным браком одну жену иметь». Слыша такие цинические выражения, покровцы сочли за лучшее оставить собрание таких «буцефалов» и разойтись по домам.

Спустя «един месяц и десять дней, паки Ковылин мятется, паки пяты ног своих движет и мужие хухнатели брака в свой дом приглашает». О чем советовался Илья Алексеич с своими приближенными, мы не знаем; только вскоре после этого покровцы получают от него новое приглашение явиться на Преображенское кладбище, для выслушания будто бы нового «экстракта». Желая, во что бы то ни стало, покончить давний спор с федосеевцами, чтобы избавиться от их грубых и глупых преследований, поморцы явились в этот раз на Преображенское кладбище в самом миролюбивом настроении духа и, чтобы расположить к такому же настроению и Ковылина, подали ему «предварительное мнение» в 8 пунктах, написанное в духе мира и любви, в котором высказали свой взгляд на взаимные разногласия и на способ к их уничтожению. Вот что писали поморцы в этом «мнении»: «в сообразность истины и православно-христианской любви, христиан, именуемых федосеевых, по содержащемуся в них правоверному символу и по соблюдению ими свято-церковных догматов, именуем быти православными христианами. А что между нами с ними имеющиеся несогласия о молении за внешних властей и о совершенстве законного брака, так как не по отвращению их об оном к святым законам, но по ревности и по опасности принять состоящее во образе, яко бы непозволенном, то по сим причинам еретиками, или раскольниками, не именуем. Когда не по отвращению к искомым истинам они производят несогласия, то, до всеобщего и решительного разбирательства всех между нами противообразных доказательств и суждений, действуемые ими ныне по надлежащему образу тайны – крещение и покаяние приемлем за святые и спасительные. Всех от них, несогласных бывших с нами по вышеозначенным причинам и скончавшихся, именуем быть правоверными и о упокоении их душ Господу Богу молимся. A притом, ежели им заблагорассудится прекратить и уничтожить надлежащим и благопристойным образом продолжающиеся между нами с обоих сторон несогласия и составить мир, то всеусердно желаем. И ежели, по всем свято-церковным законам и по здраворассудным обстоятельствам, в их мнениях о искомых вещах когда откроется истина, то, без всякого сомнения, ее принять согласимся. От самого начала их с нами несогласий по настоящее сие время от кого-либо из наших произведенные какие о спорных вещах оправдательные сочинения, то до подробного их общим советом рассмотрения определить неправомудрствующими смелости не имеем. А оказавшиеся в оных сочинениях некоторые нескромности и дерзкие наименования мы не одобряем. A совет составить о рассматривании оных сочинений – следует избрать, определить и уполномочить с каждой стороны не меньше по 7 человек к сему способных и надежных, и ежели при том случатся быть какие слушатели, то оным быть дозволить, и в чем они будут к тому принадлежащим спрашивать, то им объявлять со всякою благопристойною и здравым рассуждением». Здесь высказано поморцами так много лестного для федосеевцев, что, казалось бы, Ковылину оставалось только принять те условия для решения спора, которые предлагали покровцы. И, однако же, он назвал «мнение» поморцев «приказными крючками» и требовал только чтения «экстракта». Чтение началось, и поморцы увидели, что, вопреки обещаю Ковылина, «экстракт» читался не новый, а тот же самый, который был признан ими несправедливым еще на первом собрании. Разумеется, поморцы заметили это Ковылину; но он, вместо всякого объяснения, поднял руки и, указывая на постройки Преображенского кладбища, обратился к покровцам с следующими грозными словами: «видите сии стены, не моего ли сии строения? Вам ли сo мною говорить? Я вас в такое место упеку, в котором во век свой стонать будете... И так, на сем презенте, заключает повествователь об этом событии, чтение прекратилось; строитель стен удалился с собора и прочие люди разошлись во своя домы»⁴⁴⁰ (»).

Таким образом, и это собрание федосеевцев и поморцев, для взаимного между ними примирения, бывшее 21 апреля 1807 г., не привело ни к каким положительным результатам. Одно только стало ясным теперь для покровцев – это то, что хлопотать о примирении с «надменным» Ильею Алексеичем, значит напрасно тратить время. И поморцы, как будет видно далее, не ошибались в своем взгляде на Ковылина.

23-го апреля 1807 г., в «общественном Покровском доме», находившемся в Москве, в нынешнем 2-м квартале Лефортовской части, собралось несколько человек почетных и влиятельных поморцев. Несмотря на хорошую погоду, располагавшую всех и каждого к благодушию, на лицах собравшихся заметна была какая-то тяжелая дума, видимо, тяготившая представителей Покровской часовни. Прошло уже довольно времени, а между «ревнителями» брачной жизни все еще продолжало царствовать суровое молчание. Вдруг растворяются двери и среди поморцев является нежданно-негаданно федосеевец, – и притом – человек, весьма близкий к Ковылину. Не без смущения отвечали покровцы на обычный привет вошедшего. Припомнив грубую угрозу Ковылина, которою строитель Преображенского кладбища заключил, бывшее за день пред тем, собрание федосеевцев и поморцев, и для обсуждения которой собрались теперь последние, Скочков и его товарищи не могли ожидать себе ничего хорошего от внезапного посещения их общественного дома клевретом Ильи Алексеича. Когда же вошедший объявил, что Ковылин просит к себе в дом «Евстратия Федоровича и Максима Терентьевича», поморцы пришли еще в большее недоумение. Отпустить к «сильному в злобе Ковылину» своих почтенных собратий, и притом спустя только один день после того, как Илья Алексеич грозил «упечь» всех покровцев в такое место, куда ворон костей не заносит, значило обрекать их на всевозможные и, быть может, не совсем приятные случайности. Оставить же приглашение Ильи Алексеича без внимания значило еще более разгневать друга «владык мира» и вооружить его против всех членов Покровской часовни. Что оставалось делать? Поморцы решились на первое и уговорили Евстратия Федоровича и Максима Терентьевича отправиться в дом Ковылина, а сами остались в «общественном доме» ожидать их возвращения. Не веселы были покровцы и прежде прибытия к ним посланного Ковылиным; теперь же они сделались еще более угрюмы и сосредоточенны. Вопрос: на что решился «отличный бракоборец» и для чего он пригласил к себе Евстратия Федоровича и Максима Терентьевича, – занимал теперь всех, и никто, на основании прошлого, не мог дать на него успокоительного ответа. За то трудно изобразить радость поморцев, когда чрез несколько часов возвратились к ним посланные к Ковылину здравы и невредимы и объявили, что Илья Алексеич принял их ласково и вручил им «за подписанием своей руки экстракт» – с тем, чтобы покровцы «дали на оный беспристрастное рассмотрение». И понятна эта радость поморцев. С получением федосеевского «экстракта», у них снова явилась надежда на примирение с грозным Ковылиным, а главное – «рассмотрение экстракта» давало им случай раз навсегда доказать ложность федосеевского учения о всеобщем безбрачии и – правильность бессвященнословных браков Покровской часовни. «Экстракт» был написан, избранным из целого общества федосеевцев, человеком, которого сам Ковылин признал способным на это дело; он был одобрен всеми московскими федосеевскими «книжными» людьми, а потому дважды читался поморцам, как обличение их мнимых заблуждений касательно брака; наконец, теперь «экстракт» был передан покровцам за собственноручным подписом Ковылина, от имени «всех христиан Преображенского кладбища», как последнее слово их, в пользу проповедуемого ими безбрачия. По всем этим причинам, «экстракт» имел значение не простого федосеевского сочинения, а составлял, так сказать, profession de foi преображенцев. Так и посмотрели на него поморцы. Несмотря на то, что и «выписки из сочинений, объясняющих необходимость и принадлежность брака», были «взяты в экстракте неверною копией и превратностью слов и смысла содержания подлинных книг», – не смотря на то, что еще прежде на все возражения федосеевцев против брака были написаны поморцами самые обстоятельные опровержения, покровцы занялись теперь рассмотрением «экстракта», или, по выражению «дружеских известий», «предложений» федосеевских, с самым полным вниманием и писали на них «объяснения и опровержения» почти целые полтора года⁴⁴¹. Медленность, с какою писали покровцы свои «объяснения» на «предложения» федосеевцев, можно объяснить еще и тем, что федосеевцы требовали от них на «экстракт не только самых решительных мыслей, но чтобы все показания были» даны, как бы «пред самым Всевидящим Оком, во всем чисты, праведны и во святой истине», т. е. требовали от поморцев также в известном смысле «исповедания» их веры. К 28-му сентября 1808 г. «объяснения» поморцев были уже готовы, и в этот же день Никифор Петров, Савва Васильев и Гавриил Иларионов Скочков, сделавшийся по смерти Емельянова настоятелем Покровской часовни, посылают на имя «Ильи Алексеича (Kовылина), Сергея Яковлевича и Луки Терентьевича уведомление» в котором извещают их о своем полном согласии «к прекращению взаимных разномыслий» и о том, что «объяснения» на присланные федосеевцами «предложения совсем готовы», и что «теперь остается только обще назначить к сообщению оных» преображенцам «свободный день, способное место и надлежащий сему порядок». Но, зная из прежних собеседований с федосеевцами нерасположенность Ковылина и подчиненных ему «стариков» вести прения о спорных предметах чинно и благопристойно и желая обезопасить себя от каких-либо новых, диких выходок со стороны раздражительного и неумевшего в гневе владеть собою Ильи Алексеича, покровцы, предоставляя преображенцам назначить место и день для будущего «церковного действия» между ними, с своей стороны сочли нужным указать порядок, какого они желали бы держаться, при сообщении своих «объяснений» федосеевцам. С этою целью поморцы присоединяют к «уведомлению» целый ряд статей, в которых до мельчайших подробностей определяют условия, на которых они соглашались вести дело взаимного обмена мыслей. Вот сущность этих условий: так как спор о браке шел главным образом между поморцами и федосеевцами и «экстракт», или «предложения», с требованием на них «объяснений», были присланы покровцам преображенцами, то, писали поморцы, и собрание для передачи «объяснений» должно состоять только из федосеевцев и покровцев. «Количество собрания, продолжали поморцы, не должно малостью ограничиться, по «лику взаимные противоречия, доселе в нас продолжавшиеся, коснулись весьма чувствительно целых обществ наших. А по сему и сие дело имеет отношение уже на целые наши общества, а не на некоторых токмо из оных, то и надлежит оному составиться, колико от которого сословия явятся к сему расположительны и сколько позволит пространство покоя». Впрочем, поморцы соглашались допустить к собранию и раскольников других толков, если бы захотели того федосеевцы. Что касается «самого внутреннего круга собрания», то покровцы требовали, чтобы он составился из «десяти председателей, от каждого сословия по пяти человек, в сие звание своими обществами удостоенных»; всем прочим назначалась роль слушателей, которые обязывались хранить «спокойствие, тишину и скромность», рискуя в противном случае быть выгнанными из собрания, – чему подвергался и каждый «председатель», если бы он вздумал нарушить спокойствие. Так как собрание назначалось «не для словопрения, а единственно токмо для сообщения» федосеевцам «объяснений», написанных поморцами, то возражения в нем не допускались, и все ограничивалось простым чтением «статей», и притом не более одного раза; только, в случае желания которого либо из председателей, позволялось «повторение» той или другой статьи. «Объяснения» поморцы предполагали вручить федосеевцам за подписью своих «председателей», с тем, чтобы в получении их дали расписки и все «председатели» федосеевские. В конце концов, поморцы требовали, чтобы в течение 15-ти дней со времени получения «объяснений» федосеевцы уведомили их, согласны ли они с «объяснениями»; в случае же несогласия, они обязывались «в продолжение 12-ти месяцев» представить на то «святозаконные и надлежащие причины, хотя в кратких словах». С такими-то условиями, изложенными в 20-ти статьях, отправили поморцы свое «уведомление» федосеевцам о том, что «объяснения» их готовы. Уведомление было послано с Лаврентием Федотовым, который и вручил его Сергею Яковлеву. И хотя поморцы просили федосеевцев доставить им в получении «уведомления записку, с означением получателя, года, месяца и числа»; но Сергей Яковлев такой записки дать не «соблаговолил». Как же приняли «уведомление» покровцев федосеевцы и согласились ли они на общее «собрание» в том порядке, в каком предлагали его поморцы?

Еще прежде, чем успели поморцы написать свои «объяснения» на «предложения» федосеевцев и уведомить об этом преображенцев, Ковылин понял свою ошибку, которую он допустил, передав покровцам «за собственноручным подписом экстракт» федосеевский для «рассмотрения». Как ни упрям был Илья Алексеевич в своих мнениях, как ни старался он показывать всем и каждому уверенность свою в справедливости проповедуемого им безбрачия, но в совести он не мог не сознаться, что в учении поморцев о браке много правды, не мог он, по крайней мере, забыть того, что при прежних прениях с покровцами, если и оставалась победа за федосеевцами, то победа не истины над ложью, не ума над невежеством, а победа грубой силы бракоборцев над деликатностью защитников брачной жизни. Рассчитывать теперь на силу и ею побеждать поморцев было невозможно. Спор из области личных прений, состоявших, как мы видели, со стороны федосеевцев в криках, брани и разного рода диких выходках, переносился теперь в область литературной полемики, не допускающей кулачной расправы, и притом обставлялся такою торжественностью и гласностью, что победа той или другой стороны должна была «чувствительно» коснуться целых обществ споривших. Успокаивать же себя тем, что покровцы не найдутся что сказать против федосеевского «экстракта», значило предаваться мечтам, которые были не по летам для семидесятипятилетнего Ковылина, поморцы не раз уже доказали, что в литературной полемике они не имели себе соперников. Соображая все это, мы решительно не можем объяснить себе, как практически умный Ковылин решился обратиться для решения спорного предмета в такой мере, которая не обещала ничего, кроме поражения, и притом гласного, торжественного, окончательного. Правда, Илья Алексеевич был, по выражению Любопытного, «муж смелый», но ставить, как говорится, на одну карту вопрос, занимавший всю беспоповщину целое столетие, – это, по нашему мнению, уже не смелость, а неблагоразумие, или вернее; признак отчаяния. По всей вероятности, Ковылин, обсудив все хладнокровно, так и повел дело. Иначе ничем нельзя объяснить попытку его возвратить от поморцев переданный им «экстракт», прежде его рассмотрения. Но покровцы были слишком умны, чтобы не воспользоваться преимуществами своего положения. Они не возвратили Ковылину «экстракта», не смотря на угрозу последнего вытребовать его от них чрез обер-полицеймейстера. «Яко лев рыкнул» Илья Алексеич, когда посланный сообщил ему о своей неудаче, и сказал: «не допущу адских детей на кладбище хоронитися». Достаточно одних этих слов, чтобы понять, как скверно чувствовал себя Ковылин в то время, когда поморцы писали на его «экстракт» свои «объяснения». Когда же 28-го сентября 1808 г. Сергей Яковлев передал ему «уведомление» покровцев, с указанными выше статьями, излагавшими условия, на которых поморцы соглашались передать преображенцам свои «объяснения», – гнев Ильи Алексеича на покровцев дошел до крайних пределов. Он увидел, что поморцы обставили дело так, что заранее могли торжествовать свою победу над федосеевцами. Что же? Ужели гордому Ковылину, – «другу вельмож, в церкви (т. е. федосеевском расколе) патриарху, а в мире – владыке мира» (выражения Любопытного), – смириться пред каким-либо Скочковым и подобными ему и сознаться пред всеми, что его учение о всеобщем девстве – ложь, самая гибельная по своим последствиям, как и доказывали это поморцы? Это было бы честно со стороны Ильи Алексеевича, но невыгодно для его «славы, как отличного бракоборца», – славы, «гремевшей и в Москве, и в Петрополе, и в Риге, и в Астрахани, и в Нижнем, и в прочих странах благочестия». И вот, для поддержания своего авторитета, Ковылин, сам вызвавший поморцев на «объяснения», начинает теперь решительно уклоняться от предложенного ими собрания, – и, не смотря на просьбу поморцев – известить их «о согласии и несогласии к собранию» федосеевцев, в течение 10 дней, со времени получения преображенцами «уведомлений», не дает им никакого ответа – в продолжение 13 дней. Но покровцы не на шутку трудились над своими «объяснениями» целые полтора года. Не смотря на упорное молчание Ковылина, не смотря даже на распространившиеся слухи, «яко бы начальники» Преображенского кладбища «ничего уже по сему делу» от поморцев «принять не хотят, и заведенное хотя и самими оными дело, однако ж, обще решить уже ныне не согласны», они посылают 12 октября Ковылину «второе уведомление», в котором снова напоминают ему о его «собственной воле и произвольном согласии решить и прекратить взаимное противоречие и постановить, на непоколебимых и святозаконных основаниях, единообразное познание вещей, к благочестивому наблюдению необходимо надлежащих», и – снова требуют собрания. Это «уведомление» передано было Лаврентьем Федотовым самому Ковылину на Преображенском кладбище. Но «тут уже Ковылин не яко сильный борец являшеся, но яко немощнейший – от сильного борца удаляшеся и, яко муха, в сети паучинные увязшая, журчаше, не допущу быть собранию, – что и было им выполнено, и ответа от него, ни письма не было». Не смотря, впрочем, на такое явное уклонение Ковылина от собрания, поморцы решились 23-го октября еще раз написать преображенцам «уведомление» в том же роде, как и два первые. «Третичное сие сношение, будем говорить дальше словами покровцев, того ж 23-го дня октября препровождено было с тем же Лаврентьем Федотовым, от которого принял Лука Терентьевич, в большой часовне, во время панихиды, получа же, отнес к Сергею Яковлевичу; оба же они в часовне ж, остановя подателя, и своими руками вложили оное к нему в пазуху и сказали: мы не примем, поди подяй самому хозяину Илье Алексеичу. И так податель со вложенным доставлением отправился и к Илье Алексеичу, однако ж, как того 23-го дня, так и 24-го ч., ни на кладбище, ни в доме, не имел случая видеть его. Двадцать же пятого числа того же октября Лаврентий Федотов, исполняя верно возложенное на него прeпорyчение, лично успел сию третью посылку передать самому Илье Алексеичу в его доме – в палатах; однако ж, что случилось тут над сим третичным доставлением и с подателем оного, тут открылось для них – не так-то приятное обстоятельство, ибо конверты, и не допечатавши со вложенным уведомлением проворными руками Ильи Алексеевича в мелкие клочки были расщипаны, а подателю оных от быстрой и жестокой его руки крепкими сгибами и угловатыми клочками с сургучом влеплены в лице удары, кои дали восчувствовать изрядную боль и оставили на лице знаки; ударяя же его таковым образом, ушел от него в другую комнату·, а клочки, отскочив от лица, разлетелись по полу. Таковым явлением удивлены были тогда два приказчика его, два рабочих человека и один господский слуга, в то время тут же случившиеся, видяще расщипанное письмо и старика, выходящего с запечатанным лицом. Лаврентий Федотов, с начертанным лицом, пришедши от Ильи Алексеича к пославшим его, возвестил обо всем, что с ним случилось, при доставлении третьего сообщения». По другому свидетельству, дело было несколько иначе. Разорвав письмо на клочки, Ковылин будто бы так сильно ударил ими подателя, что «и нос осапил ему до крови и такие слова сказал: поди отсюда, адский сын! Снабженный же (посол) Христовою верою смиренномудро рече: прости Христа ради! Я есмь посланный к вам; но знай, стена повапленная, хотя сие пятно не велико, но памятно! С коим знаком и тремя от письма щипками к пославшим его воротился, чего и не ожидали». Что оставалось делать поморцам после такого безрассудного поступка Ковылина? «Видя столь несообразные обстоятельства в общем сем деле, от оных начальников происшедшие, заметив из сего быти в них тем отвращению от объяснений и от порядка к ним сообщения оных и вменивши по сему взаимную связь быти сим ими прерванною», покровцы нашлись вынужденными «дать обо всем во известие своему согласию», что и было ими исполнено 12-го ноября – в общественном молитвенном храме. А так как федосеевцы, не ограничившись тем, что сами уклонились от собрания, – разослали еще «в различные и многие страны экстракт» – с прибавлением такого рода, будто поморцы не нашлись, что сказать против него, и остались «безгласными о всем, что кладбищем требовалось»; то, чтобы «приостановить такие противные разглашения и обратить их вспять в те убежища, из коих они проистекли», и покровцы решились не скрывать более своих сношений с преображенцами и обо всем вышеизложенном разослали «дружеские известия» ко всем своим единоверцам, жившим вне Москвы, чтобы каждый из них, в случае каких-либо ложных слухов о происходившем, мог без труда опровергнуть их и восстановить истину. Что же касается «объяснений», на которые поморцы потратили столько «ума, сведения и рассудка», то не желая, чтобы труд пропал даром, они объявили, что «считают за благочестивую обязанность допустить к оным» каждого федосеевца, который бы пожелал «получить их в предназначенном порядке, или просто вникнуть в них и узнать существо их»⁴⁴². Разумеется, это объявлялось с целью – склонить менее упорных и более рассудительных федосеевцев на сторону Покровской часовни.

Что же делал в это время Ковылин, так опрометчиво затеявший литературную борьбу с покровцами и так постыдно обратившийся в бегство, при первом нападении их? Он не мог не сознавать, что гласные заявления поморцев о последних сношениях их с федосеевцами, доказавшими своим уклонением от собрания крайнюю свою несостоятельность, должны были произвести неприятное впечатление на сторонников Преображенского кладбища, особенно тех, которые жили в провинции, и по тому самому менее чувствовали на себе давление авторитета Ильи Алексеича и его «проворных рук». И вот, чтобы ослабить это впечатление, которое могло расположить иногородних федосеевцев в пользу Покровской часовни, Ковылин 25-го Февраля 1809 г. созывает на Преображенском кладбище собор, на котором постановляются три определения касательно «староженов, половинок и верных (т. е. федосеевцев), просто сошедшихся для сожития», и эти определения рассылаются по всем иногородним федосеевским общинам, «к непременному и строгому оных исполнению каждому, в федосеевском согласии христианину состоящему». Вот эти определения: 1) касательно староженов, т. е. венчавшихся в православной церкви до перехода в расход и после совратившихся в федосеевщину: «егда обратятся от нечестия к благочестию обе части, т. е. муж и жена, или хоть едина часть из оных, да не разлучаются, но обаче да хранят себя на всякое время от совокупления плотского и да живут в чистоте и целомудрии, имея в памяти о сем, что не видят и не слышат благословения от лица священнического к чадородию. И, за неимением лица сего, да удержатся всяко. Аще ли же за сим преступят обещание свое и падут, и обличена будет жена непраздною, и с того времени да отлучатся от правоверных. И по рождении младенца наказуются четыредесятодневным наказанием от отца духовного – тысящным правилом. По прошествии же сего времени, приемлются в церковь. Но втором же и по третьем падении и далее, таковым же правилом наказуеми бывают, с прибавлением: в память им дает отец духовный о соблюдении чистоты временную епитимию, смотря по их житию, сколько ему рассудится»; 2) о половинках, т. е. о тех раскольницах, которые вступали в брак с православными лицами посредством венчания: «егда обратится от нечестия муж неверный к правоверию и крестится, от мнимые жены своея распустом да разлучится и во едином дому да не побывают для того, что имеет y себя в дому явную всей цеpкви, по апостолу блудницу. За хранение же оной да не приемлется в церковь, ни к покаянию. Аще ли же отступив от нее, да причтен будет с правоверными. А егда мнимая его жена окатится к церкви (т. е. вероятно, раскается в том, что вступила в брак, и притом с мнимо-иноверным), тогда наказуема да будет отцем духовным и связуема епитимьею, по рассуждению его; муж же той от всего того наказания чист есть и прав от святого крещения, и тем обе части спасутся»; 3) «о верных сшедшихся», т. е. о федосеевцах, вступавших в сожитие с избранными ими женщинами без венчания, или даже с венчанием, по обрядам Покровской часовни: «таковии отнюдь не приемлются в церковь (т. е. в федосеевское общество) и с приносили их, о коих святый апостол Павел ясно возвещает, ниже ясти с ними велительствует (только раскольники способны ковать такие слова); обаче егда обратятся к покаянию, всячески да разлучатся друг от друга распустом и яко чужди между собою да будут и зазора к свиданию полны, которые по покаянии за первое свое преступление и за дерзость бесчиния к совокуплению связуеми бывают отцем духовным епитимьею, смотря на их обращение и усердие, за явное их блудодеяние, и тако сим очистятся»⁴⁴³. Как подействовали эти определения на иногородних федосеевцев, об этом мы скажем после; а теперь обратим внимание на другую сторону предмета. Рассматривая определение федосеевского «собора» 1609 года о так называемых «староженах», нельзя не заметить в нем особенной снисходительности к лицам, венчавшимся в православной церкви, до перехода их в раскол. Тогда как 45-я статья польского федосеевского сборища назначала подобным лицам отлучение от общества за первое рождение – на полгода, за второе – на год, за третье – на два лета, да за очистительные молитвы 3000 поклонов до земли⁴⁴⁴ (2), собор федосеевский 1809 г. определил за каждое рождение безразлично подвергать виновных только сорокодневному посту с 1000 поклонов. И так поступил собор, на котором присутствовал Ковылин, объявивший несколько лет назад, что браки, венчанные в православной церкви, – блуд пред Богом, достойный вечного огня, и определивший подобные браки расторгать без всяких ограничений, а не соглашавшихся на подобное расторжение и безусловное девство – не принимать в федосеевское общество⁴⁴⁵. Чем объяснить эту непоследовательность Ильи Алексеича и его послушных товарищей по кладбищу во взгляде на брачное сожитие? Ответом на этом вопрос будет служить дальнейший рассказ о том, что происходило в это время в иногородних федосеевских общинах.

Как ни старался Ковылин доказывать своим единоверцам необходимость всеобщего девства, как ни обставлял он свое учение о безусловном безбрачии разного рода указаниями на последние времена мира, на царствование антихриста, на отсутствие в беспоповщине православного священства и проч. и проч., тем не менее доктрина его была слишком сурова, чтобы можно было надеяться на полное или, по крайней мере, долгое осуществление ее в жизни целых масс народных. В то время, когда раскол страдал под гнетом разного рода преследований, мысль о девстве еще могла иметь практическое приложение, избавляя невольных девственников от излишних забот и хлопот, которых у раскольников и без того было много. Но когда, с царствованием Екатерины II, началась для раскольников жизнь более или менее спокойная, мысль эта должна была показаться большинству заблуждающих не мeньше, как насилием природе, или по крайней мере – мыслью крайне непрактическою. Московские федосеевцы, из которых одни владели такими богатствами, что могли нанимать для услуг себе целые ватаги работниц и работников, другие, живя на попечении Ковылина, в приютах кладбища, имели все готовое, не сеяли, не жали, a всегда сыты бывали, могли еще, пожалуй, не чувствовать особенной нужды в жене – помощнице мужу. Но мог ли точно также смотреть на дело какой-либо федосеевец иногородний, живший в каком-либо захолустье, приобретавший себе насущный кусок хлеба собственным трудом, федосеевец-крестьянин, для которого жена не только хозяйка в доме, но и работница в поле? а ведь между «посестриями», которыми пробавлялись московские федосеевцы-девственники, редко встречаются личности, которые готовы были бы делить труд с своим другом; большею частью это – вольные птицы, которые чаще обирают, чем собирают. «Ежедневное наше в свете обращение показывает, что без взаимной помощи жизнь человека и трудна, и скучна. Взаимной же помощи только от вернейшего надеяться можно. Кто же вернее жены служить и о благополучии нашем стараться может? Правда, отец и мать, и близкие родственники по случаю иногда наше благополучие наблюдают. Однако общество, не имущее браков, откуда и сродство такое иметь будет? совершенно неоткуда. Ибо где не имеется супружества, там нет отца и матери; а где нет отца и матери, там нет и никаких сродников»⁴⁴⁶. Это замечание одного поморца слишком справедливо, чтобы кто-либо мог не согласиться с ним. С другой стороны в Москве, как и во всяком многолюдном городе, каждая интрижка, заведенная тем или другим последователем Преображенского кладбища, могла быть шитою и крытою, и мнимые девственники, предававшиеся разврату, могли оставаться с незапятнанною репутацией в глазах своих единоверцев, а равно и в мнении православных, и таким образом быть «вне гражданского стыда». А если бы по каким-либо обстоятельствам и открылась преступная связь какого-либо федосеевца с избранною им подругою, – беда не особенно велика; там, где подобного рода игра в безнравственность вошла в нравы, лишняя интрига – капля в море и не обращает на себя особенного внимания, как «шалость», или «увлечение», недаром же жители столиц и других больших городов слывут в провинции людьми либеральными, – с широкими воззрениями. Наконец в Москве, как и во всяком другом городе, всегда бывает большой запас тех личностей, потребителями которых, в числе других, были и последователи Преображенского кладбища. Совсем другое дело – провинция, и особенно – село, деревня. Тут – посредством разного рода кумушек–голубушек известным делается всем соседям не только то, с кем из мужчин поговорила молодая женщина, но и то, о чем она говорила, хотя бы разговор происходил наедине; тут, вследствие провинциальной грубости, не умеют величать преступную связь женщины с мужчиной–интригой, шалостью, романом, а называют ее своим собственным, неблаговидным именем; тут, наконец, благодаря деревенской наивности, реже можно встретить женщину, которая рискнула бы на незавидную роль «полюбовницы». Значит, теория Ковылина «об утолении похоти тайным развратом, да не обуревается человек нечистыми помыслами», бывшая в полном ходу между московскими федосеевцами, могла с трудом иметь практическое приложение в жизни иногородних последователей Преображенского кладбища. Наконец, в Москве, где Ковылин мог расправляться с непослушными не только собственными «проворными» руками, но и строгими мерами подкупленной власти, нарушать определения «начальства» Преображенского кладбища о всеобщем девстве, если бы кто решился на это, было опаснее, чем в провинции, где только слышали об Илье Алексеиче и видели его рукоприкладства под рассылавшимися повсюду грамотами о соблюдении чистоты и целомудрия. Следствием всех этих обстоятельств было то, что тогда, как в Москве, под надзором Ковылина, федосеевцы волей-неволей подчинялись распоряжениям кладбища и проводили жизнь мнимо-девственную, иногородние их единоверцы только получали грамоты от «московских христиан» о соблюдении девства и читали их, а жизнь свою устрояли так, как каждый находил для себя удобнее. От того мы и видим, что еще в то время, когда только начиналась борьба поморцев с федосеевцами из-за вопроса о браке, и когда ложность учения преображенцев еще не была ясно доказана последователями Покровской часовни, – во многих иногородних федосеевских общинах уже начинается протест против безусловного девства, которого требовало Преображенское кладбище от всех своих последователей, – протест не на словах, не на бумаге, а на деле, в жизни. Так еще в 1796 г. 14-го августа Преображенское кладбище посылает «соборное письмо в град Красный Холм и к настоятелю тамошних федосеевцев, Гавриилу Федотову, и вот что говорится в этом письме: «известихомся мы, что разнообразно бранившихся, по приятии православные веры, приемлете без разводу и сообщаете с христианы. А сие творите вы противу божественных правил и церковных законов, также и сопротивно прежде бывших как поморских, так и великопольских, новгородских и прочих отец о таковых установлений. Ибо оные великоревностные мужи таковых без разводу в церковь не приимаху и с христианы не сочетаваху, но, по распущении их неприкладного бракосочетания и с расторжением единодомовного сожития и по исправлении за таковые дерзостные их предприятия наложением епитимиев, приобщаху к правоверным. – Также и о бракосочетавшихся до приятия христианской веры поступаете очень слабо, ибо признавшихся чадородием не наказуете. A сие же вы творите сами собою, кроме всякого совета с прочими отцами. To и просим вас не раздирать церковного союза и не поколебать тем христианские души. Как первых, т. е. новоженов, без разводу, так и других без исправления, не принимать и с православными не сочетавать»⁴⁴⁷. Из этого письма видно, что федосеевцы Красного: Холма еще до 1796 г. не только относились снисходительно к староженам, не подвергая их никаким наказаниям за чадородие и таким образом признавая их брак, как бы законным, но и сами вступали в брачные сожития и, не смотря на свое новоженство, жили с своими единоверцами, остававшимися в безбрачии, в мире и согласии, не подвергаясь от них ни разводу с своими женами, ни отлучению от общества. Мало этого: сам наставник Красно-Холмской федосеевской общины, разумеется, номинальный девственник, смотрел, как видно, сквозь пальцы на отступления своих пасомых от правил Преображенского кладбища. И так шло дело в Красном Холму не только до получения Гавриилом Федотовым «соборного письма» из Москвы, но и после, как это показывает «второе соборное письмо», в котором наставники Преображенского кладбища писали Федотову: «престань от нелепого начинания, противного святой церкви (?), – изволь отставить людей от церковного соединения, брачившихся беззаконно. Аще ли сего не учиниши, то раздора церковного будеши повинен. Впрочем, пожалуй, с нами повидайся»⁴⁴⁸. Мы не знаем, исполнил ли Гавриил Федотов после этого второго письма требование Ковылина и наставников Преображенского кладбища; но знаем, что он был не единственный провинциальный федосеевский наставник, который шел против предписаний Москвы касательно всеобщего девства. Подобно Федотову, действовали федосеевские наставники и других иногородних общин. В том же сборнике, из которого мы заимствовали сведения о взгляде на брачную жизнь Красно-Холмских федосеевцев, помещено «соборное письмо» наставников Преображенского кладбища «к Тихвинским христианам в лето 1799, июля 26-го дня», из которого видно, что и в Тихвинском уезде дела шли не лучше, чем в Красно-Холмском. Вот что писали в этом письме вожди московского федосеевского раскола: «благочестивым жителям града Тихвина... Ничтоже, любезная братия, так гневает Бога, якоже раздор церковный, и ничтоже тако угодно Ему, еже в любви и единомыслии пребывати, по божественному гласу: пребываяй в любви, в Бозе пребывает; тем же первого всячески убегатн подобает, второго же всеми силами хранити достоит. Того ради мы, собравшеся общекупно, о происшедшем несогласии в ваших пределах о незаконно от некиих приемлемых разнообразно бранившихся, по приятии православные веры, в церковное общение без разводу, чего ни в божественных правилах не обретается, ни y прежних отец наших и страдальцев приемлемо не бывало; того ради всех и каждого просим, хотящего пребывати в любви Божией и единомыслии церковном, чтоб как яыне, так ы впредь такового, яко противного отеческим пределом, новшества в церковь (?) не вводити и тем христианским душам соблазна не творити и подписанных законнобрачившихся без разводу в церковное общение не допущати, и которые приняты от кого без разводу, и таковых отлучати или кто будет вновь оных приимaти, и нам с таковыми людьми общения не имети»⁴⁴⁹. В 1800 г., в сентябре, наставники Преображенского кладбища выдали «моздоцкой лиши служилому казаку соборное о прежде бывших и нынешних христиан мудровании извещение», – с тем, чтобы он предъявил его «давнего святоотеческого предана содержателям Саратовским, Царицынским, Астраханским и прочих стран правоверным». Изложив в этом «извещении» свой взгляд на брачную жизнь и сказав, как должно принимать в общество федоcеевцев «брачившихся до познания православные веры» и «по принятии веры разнобрачившихся», преображенцы в заключена увещевали «всех, хотящих в единомыслии с ними пребывати», посыпать касательно брачных согласно с предписаниями кладбища⁴⁵⁰. Значит, в это время и между федосеевцами Саратовскими, Царицынскими, Астраханскими и др., уже начинали появляться отступления от правил Преображенского кладбища касательно всеобщего безбрачия. Иначе не было бы нужды ни в «извещении», ни тем более в увещании – пребывать в единомыслии с Москвою. В августе 1804 г. наставники Преображенского кладбища послали подобное же извещение, или, как они писали, «истинное исповедание», в Сибирь «честнейшим отцам и началоводителям Ионе, Игнатию, Андреяну, Иоанну и прочим книжным настоятелям и мирским от мала до велика». В этом «исповедании», указав отношения, в каких находились московские федосеевцы к «староженам» и «новоженам», и определив условия, на каких следует принимать тех и других в общество «истинных христиан», вожди московского федосеевского раскола, в «подкреплении» на сказанное, писали: «того ради хотящим с нами в единомыслии пребывати и желающим кроме новин святоотеческое предание хранити – чистоту и целомудрие лобызати советуем, не хотящим же и смелым охотникам, кроме благословения, за еретическим тайнодействием смешатися, на воли оставляем, по писанному: не обладаем вашею верою, о возлюблении! во учение бо слова избрани есмы, а не в начальство». Указав затем причины, по которым преображенцы вооружались против брачной жизни⁴⁵¹, они писали в конце: «не хотящим же зде написанным свидетельствам последовати на их волю оставляем, и не согласно с нами по предъявленным свидетельствам о тайне брака мудрствующим другого состояния искати повелеваем и других настоятелей»⁴⁵². Из этого «исповедания» видно, что и между сибирскими федосеевцами находились «смелые охотники» до брачной жизни, и притом такие, которые ни во что ставили «начальство» Преображенского кладбища и, в случае настоятельных требований с его стороны оставить брачную жизнь готовы были «другого состоянья искати», – т. е. оставить федосеевский раскол и перейти или в поморский, где девство не считалось непременною обязанностью каждого, или даже – в православие, чтобы жениться на православной девице⁴⁵³. Это как нельзя более подтверждает высказанную нами прежде мысль, что Ковылин был страшен только московским федосеевцам и – даже поморцам, и что иногородние последователи Преображенского кладбища не особенно подчинялись его распоряжениям. В 1805 г. прибыл в Москву «духовных ради дел Казанских низовских стран житель Иван Алексеев». В числе недоумений, за разрешением которых он обращался «к московскому купцу Ивану Петровичу Дуниловцу», бывшему, по выражению Любопытного, «особенным председателем на федосеевских соборах», пользовавшемся уважением всего московского федосеевского общества, – было между прочим и следующее: «старопоженившиися некоторые христиане без востягновения с женами совокупление имеют, не блазненно-ль таковым в братстве сообщатися»⁴⁵⁴. Значит, и в Казанских странах были федосеевцы, которые в своей жизни не следовали предписаниям Преображенского кладбища касательно «сохранения чистоты и целомудрия»⁴⁵⁵. Наконец, даже Петербургская федосеевская община, устроенная при посредстве Ковылина, часто видавшая у себя Илью Алексеича, во время поездок его в Петербург, и находившаяся до самой смерти Ковылина в постоянных сношениях с Преображенским кладбищем⁴⁵⁶, даже и эта община, имевшая у себя таких наставников – фанатиков, каковы были Герасим Никитин Ошара и Яков Васильев Холин⁴⁵⁷, – к концу жизни Ковылина стала изменять учению, какое успел внушить ей строитель Преображенского кладбища. На бывшем 4-го января 1791 г. соборе петербургских федосеевцев, по делу о примирении их с старо поморцами, т. е. с теми из последователей выговской пустыни, которые не принимали учения Емельянова, было, между прочим, положено: «от староженова, при приеме их в общество федосеевцев, требовать обещания – «провождать свое житие со всяким целомудрием и в чистоте телесной с прилежным от всего воздержанием» (нарушившему обещание грозило отлучение), – а «вновь поженившихся христиана принимать не иначе, как с разводом⁴⁵⁸ . – Эти определения петербургских федесеевцев были так согласны с правилами Преображенского кладбища, что, когда они были посланы в Москву на рассмотрение, наставники кладбища беспрекословно утвердили их (21-го апреля того же года) собственноручным подписом, а Ковылин против статьи о новоженах написал только: «неизменно по всему тако тех приемлем». Но не долго продолжалось такое согласие между Петербургом и Москвою, в 1799 г. петербургские федосеевцы уже смягчили свои отношения к «поженившимся по приятии веры» и «общесоборным советом положили» касательно новоженов следующие правила: 1) «чтобы жить им по всему образу христиански и с миром не общиться; 2) молиться им отселе во отлученных, для них при молитвенных домах на то устроенных, местах; 3) в случаемых опасных нуждах на покаяние их принимать и 4) в продолжении их лет, когда совершенно они окажут добродетельное и непорочное свое житие, которое и засвидетельствовано будет от духовных их отец и от соборных людей, тогда таковых общесоборне с шестинедельным постом на покаяние принимать и иметь их с христианы, а молиться им в особенных местах»⁴⁵⁹. В последствии времени петербургские федосеевцы еще более разошлись с московскими во взгляде на староженов и новоженов. – В январе 1804 г. из Москвы было послано письмо «петербургским отцам Афанасию Акинфиевичу, Якову Васильевичу и Симеону Никитичу», из которых первые два подписались под определениями собора 1791 г., – и вот что писали в этом письме наставники Преображенского кладбища: «известихомся, что с брачущимися и с новоженами общаетесь; просим вас Господа ради без расторжения не принимать; если не покорятся, известить»⁴⁶⁰. Не смотря, однако ж, на такую смиренную просьбу преображенцев, петербургские федосеевцы с течением времени делались более и более снисходительными к лицам, проводившим брачную жизнь, и, наконец, дело дошло до того, что многие и из них самих стали вступать в брак – так, что наставники и другие ревнители девства нашли нужным составить в январе 1809 года собор «для укрепления православные веры законов и для установления некиих христиан колебания». 17 статей этого собора, а равно и «объяснение», или вернее: опровержение их, напечатаны в первом томе сборника⁴⁶¹ для истории старообрядства г. Попова, – и мы можем, на основании этих документов, нарисовать довольно верную и полную картину семейной жизни и нравов петербургских федосеевцев в указанное время. Так, не смотря на требование собора 1791 года – проводить староженам «чистое житие, не смотря на назначение, за нарушение ими чистоты, разного рода епитимий, видно, что не все «старобрачные» оставались верными своему обещанию – жить «во всяком целомудрии», а были между ними и такие, которые рождали детей и даже, оле нечестия! жены их не кормили младенцев своим «млеком», а брали для этого «жен еретических». И что всего туже: делалось это иногда не по каким-либо серьезным и уважительным причинам, напр., по причине слабого здоровья родившей и под., а единственно для того, чтобы удобнее было «ходить в маскерады и в театры, оперы и комедии»⁴⁶². Далее: как ни заботился Ковылин о внушении петербургским федосеевцам, что в «нынешние последние, антихристовы, горько-плачевные времена», когда уже во всей поднебесной не обретается православного иерея, не может быть тайны брака и что поэтому всем нужно проводить жизнь девственную, находились между ними такие «продерзатели», которые «без венчания по согласию сходились» с понравившимися им «христианками» и начинали жить с ними на правах мужей. Но это еще не все: некоторые из петербургских федосеевцев выбирали себе по вкусу «христианок» и отправлялись с ними венчаться в «церкви иноверные», т. е. вступали в брак или по обрядам Покровской часовни, или даже посредством венчания в церквах православных, чрез что, по мнению бракоборцев, делались «отступниками всея православные веры», т. е. федосеевского раскола⁴⁶³. Были между ними и такие, кои, сами живя блудным образом, детей своих однако же убеждали вступать в брак, и притом не иначе, как чрез венчание «в церквах еретических». Само собою понятно, что молодежь весьма охотно склонялась на такие убеждения и с радостью спешила в православные храмы для венчания, а «отцы и матери благословляли» при этом «детей своих иконами». Но так как венчание брака в православных церквах никогда почти не обходится без присутствия при этом, жадной до всякого рода зрелищ, толпы, которая нередко сопровождает новобрачных до самого дома их и там еще не мало времени глазеет на все, тесно связанные с торжеством, церемонии; то многие из петербургских «федосеевцев, чтобы не ударить себя лицом в грязь и показать, что и они не чужды столичной цивилизации, устрояли, при возвращении новобрачных детей своих в дом, «музыки и ворганы» и сопровождали торжество «пьянством и плясанием»⁴⁶⁴. Но и это не все. Встречались между петербургскими федосеевцами и такие «либералы», кои не только не препятствовали своим детям вступать в брак, но нередко даже сами хлопотали о том, чтобы сыновей своих женить на православных девицах, а дочерей – выдать замуж за православных молодых людей, разумеется, «в богатые домы». С этою целью они, еще от «малого возраста детей», заводили знакомства с «еретиками» и, узнав их вкусы, старались и сами воспитывать своих детей так, чтобы они могли составить «приличную партию» никонианам, – учили их «богомерзким модам», – вместо «псалмов и молитв святых – сказкам и песням бесовским в душетленных книжках читати обучали и платье немецкое – туркообразные салопы» и т. под., «мерзости носить им попускали», а нередко и сами носили «богомерзкую немецкую одежду – для того, что и на родителях если будет русская, или христианская, одежда, то будут почитаться за грубых и неучтивых, чрез что и в сватовстве будет не малое помешательство»⁴⁶⁵. Вступивши же, чрез брачные связи детей, в родство «с никонианами», федосеевцы еще более удалялись от правил и обычаев своего толка. Бывая в гостях y своих православных они, разумеется, должны были подчиняться принятым здесь приличиям и обычаям, и потому не только «ели на одном столе и из единых сосудов с еретиками», но даже и «Отче наш не над пищею, но во ином покое, говорили», а за тем «не токмо долгие вечера, но и целые нощи» проводили не в беседе душеспасительной, а «в игре карточной» и других «законопреступлениях», – танцах и прочих «бесотешных забавах, с лобзанием и нарицанием: сватушко, святьюшка» и проч. И так как подобного рода «банкеты» устроялись часто – по поводу рождений, крестин, именин, поминовений, свадеб и проч., и притом не только православными для федосеевцев, но и последними для своих православных родственников, то само собой понятно, что многие из федосеевцев почти совершенно отвыкали от обычаев своего толка и сближались с православными до того, что ходили вместе с ними «в крестные ходы и на погребении и прочия»⁴⁶⁶. Наконец, – и это важнее всего, – сами наставники петербургских федосеевцев, вместо того, чтобы искоренять в своих пасомых такие отступления от правил своего толка, видимо потворствовали им. Так, вопреки собору федосеевскому 1752 года, они называли староженов «венчавшимися в церквах иноверных» и тем как бы признавали силу и значение венчания православного⁴⁶⁷, и притом царству антихриста (каким считают федосеевцы нашу православную церковь) давали название «церкви», хотя и еретической⁴⁶⁸; за рождение же староженами детей часто не подвергали их никаким наказаниям, особенно если «ощущали на таковых овцах мягкую волну и сладкое млеко»⁴⁶⁹. Далее: вопреки запрещению указанного собора крестить здоровых новоженских детей прежде, чем родители их разойдутся по разным местам и прекратят сожитие, вопреки запрещению даже входить в домы новоженов, – петербургские федосеевские наставники из-за «мшелоимства» крестили подобных младенцев, и без превратительного расторжения единодомовного сожития родителей, и тем как бы уполномочивала их на новые рождения⁴⁷⁰, – и притом крестили детей не только тех новоженов, которые вступали в брачные сожития по одному взаимному согласию, но и тех, кои венчались в «еретической», т. е. в православной церкви⁴⁷¹. Мало этого: не только для крещения, но и для «славления» и других «духовных потреб», наставники позволяли себе входить в домы новоженов и даже не отлучали от общения церковного тех из них, которых брачное сожитие было «ведомо одним только настоятелям»⁴⁷². Вообще, по замечанию писателя «объяснения», фанатично преданного бракоборному федосеевскому расколу, наставники петербургских федосеевцев разрешали своим «шелудивым овцам на всякую погань и нечистоту, кроме Бога, веры, закона п совести»⁴⁷³. Самый собор 1809 года, составившийся с целью прекратить указанные беспорядки, не имел возможности строго отнестись к ним и издал правила самые неопределенные и уклончивые, которые, по замечанию писателя «объяснения» на них, составляли не «правление церковное, но неистовый мятеж и смущение пути спасительного церковного»⁴⁷⁴, и которые действительно почти разрешали федосеевцам брачное сожитие.

Само собою разумеется, что все указанные отступления иногородних федосеевцев от правил Преображенского кладбища⁴⁷⁵ были известны Ковылину и ясно показывали ему, как при таком порядке вещей может быть опасна пропаганда поморцев в пользу брака. Что же, однако, оставалось делать строителю Преображенского кладбища в виду такой повсеместной склонности федосеевцев к брачной жизни? Требовать по-прежнему от всех строгого девства значило давать повод тем, кои уже не исполняли этого требования, окончательно разорвать свои связи с кладбищем, о подчинении которому иногородних общин так много и настойчиво хлопотал Ковылин⁴⁷⁶. Изменить прежнее учение о всеобщем, безусловном безбрачии значило... признать над собою победу покровцев, давно уже доказывавших Илье Алексеичу несостоятельность и незаконность такого учения. Положение – затруднительное, но хитрый Ковылин нашел, по-видимому, средство выйти из него. На соборе 25-го февраля 1809 года он, как мы уже видели выше, запрещая нoвoженcтво, отнесся весьма снисходительно к староженам, определив подвергать их, в случае нарушена ими целомудрия, только сорокодневному посту. Таким определением Ковылин хотел достигнуть двух целей: строгостью в отношении к новоженам показать «лютым бракоборцам», что он по-прежнему – строгий защитник девства; – тем же из федосеевцев, кои чувствовали нужду в брачной жизни, снисходительностью соборного определения касательно староженов – дать понять, что и Илья Алексеич не отвергает вполне брачные сопряжения. Уловка, достойная Ковылина, целую жизнь действовавшего двулично; только, к огорчению Ильи Алексеича, она решительно не достигла той цели, с которою была придумана. Когда соборные определения были разосланы по иногородним общинам, федосеевцы по своей простоте не догадались вникнуть в тайный смысл несогласных между собою предписаний кладбища, а взглянули на дело, как оно представлялось пм с первого взгляда, и нашли, что соборные определения Преображенского кладбища 1809 года «сомнительны, к заблуждениям подходят, не спасительны, душепагубны» и главное – противоречивы. Вот что писали в Москву по этому поводу федосеевцы города Т...: «честнейшие отцы и прочие нашего согласия христиане в Москве живущие! Всем да будет вам известно, что в последних числах марта сего 7317 (1809) лета получили мы вновь особенные подтверждения, постановленные в Москве на Преображенском кладбище 25-го февраля сего же года, касательно брачных, к непременному и строгому оных исполнению каждому в федосеевском нашем согласии христианину, состоящему предписанные. О коих учреждениях и по многим соседственным нашим селениям скоро распространился слух, по коем многие из наших и из познанных (?) приходили к нам смотреть и слушать их, от чего, однако же, к неудовольствию нашему, довольно из слушателей взволновались и остались в смущении, и к исполнению полученных учреждений ревность их охладела. Сия перемена произошла в них от того паче, что доставленные постановления не утверждены божественным писанием и правилами святых отец. И сего ради многие начали таковые учреждения нарицать уже и сомнительными, к заблуждениям подходящими, неспасительными и душепагубными. Мы же веруем и знаем, что московское христианство Преображенского кладбища божественным писанием и людьми, знающими церковные законы, изобильно и пребогато, и не можно, чтобы сии учреждения ненаписаннии (вероятно: неподписанные) были произведены. To к уврачеванию колеблющихся христиан и к очищению нашего благочестия, почитая московское христианство главным пристанищем всего нашего спасения, притекаем к вашему неусыпному попечению и просим упомянутые постановления засвидетельствовать и изъяснить в них недоуменное святым писанием. Вам бо дано есть разумети тайны царствия Божия, прочим же в притчах. И мы надеемся, что возможно вам избавить и спасти израиля от плену душевных погибелей. Когда ж оне останутся необъясненными, то сопротивники наши восторжествуют над нами и благочестии наше всюду будет разоряться в конец. Православные христиане! спасите благоверие и во славу святости законов наших и спасении душ воспримите труды к изъяснению и утверждение изданных положений... а что в них требуется к растолкованию, помещаем оное в примечаниях». Вот главные из недоумений, какие предъявляли жители города Т... преображенцам на разрешение. В первом правиле касательно старобрачных было сказано, что, по переходе в раскол они не разлучаются между собою, однако же, обязаны жить в чистоте и целомудрии. Если не разлучаются, спрашивали жители Т.., то почему? Если потому, что, до перехода в раскол, они состояли между собою в браке, в таком случае или нужно признать правильность «еретического» (т. е. православного) венчания, или в противном случае согласиться, что и браки безссвященнословные – законны. Или, быть может, не разлучаются старожены потому, что приняли «святое крещение» (т.е. перекрещивание)?; но «святым крещением очищаются только грехи и усыновляются Богу крещаемые, а не сожительство таковым совокупное устрояется». Если же, наконец, не разлучаются старожены «ради домашней хозяйственности и работ», – то где на это повеление «божественного писания»? A между тем таким попущением дается повод к «сожитию зазорному и беззаконному». Далее: неразлученные старожены обязывались, однако ж, жить в «целомудрии» и не рождать детей. Это требование, писали жители Т.., не противоречит ли учению апостола и св. отцев, которые повелевали мужу верному не оставлять жены даже неверной, и на оборот, – не противоречит ли в частности примерам древности⁴⁷⁷, из которых видно, что жены, принявшие крещение, продолжали сожитие с своими прежними мужьями – даже идолопоклонниками, рождая от них детей, и поступали так по повелению святых? В постановлении касательно и половинок, т. е. женщин федосеевских, вступавших в браки с «еретиками» (т. е. с православными), сказано, что муж неверный, по обращении к правоверию, должен разлучиться с своею мнимою женою, как блудницею. Это правило, замечали жители Т.., противоречит первому и несогласно с примерами древности и с постановлениями соборов, как поместных, так и вселенских. По первому правилу, старожены не разлучаются, по второму – тот же старожен, т. е. вступивший в брак до перехода в раскол, отделяется от своей жены. За что же? Ужели за то, что он вступил в супружество с женою верною, а не неверною, – и ужели «сопряжение двух неверных частей чище сопряжения верного с неверным»? Примеры же древности показывают, что верные иногда вступали в браки с неверными и не разлучались, а считались супругами. А соборы хотя и запрещают подобные браки, но не потому, чтобы не признавали их законности, а единственно потому, что «в разноверном браке всегда происходят за веру распри, ссоры, терзания, и жестоко вытесняется и страдает правоверие и благочестие». Кроме причин «веронарушений и бедствий», ни поместные, ни вселенские соборы не указывали никаких «особенных резонов» к воспрещению браков с иноверными и не расторгали подобных сопряжений. Наконец, касательно привила относительно новоженов, т. е. беспоповцев, вступавших в брачные сожития без церковного венчания, жители Т... писали, что если под новоженами христиане московские разумеют тех лиц, которые, предполагая покаяться при конце жизни, сопрягаются, чтобы «явно блуднически оскверняться, и живут, оставя совсем своей веры все обязанности», – в таком случае определение – отлучать таких супругов от общества, доколе не раскаятся и не разлучатся между собою, справедливо; если же под новоженами преображенцы разумели и тех, кои «по залогу законного супружества ныне брачатся и жизнь провождают по долгу православного христианства», в таком случае «многие из наших по всей нашей окружности и думать не смеют о них сказать: да не приемлются в церковь», и потому затрудняются исполнять определение собора, как такое, в основание которого «не положено ни одного правила святых отец». Кроме того, «от исполнения того предписания отвлекает их ныне более и то, что они, – где-то и кто-то им найти пособил, – обрели и те доказательства, коими те брачущиися защищаются и оправдывают свои брачные содержания, которые (доказательства), замечали составители рассматриваемого послания, и мы неоднократно смотрели и с нашими колеблющимися христианами о них много рассуждали, но опровергнуть их не умели. Да и возможно ли нам их сразить и попрать, когда они много подробнее нашего о браке рассуждают и нас истязуют то материей, то формою, то конечными причинами». Указав за тем недоумения, какие невольно возбуждали в федосеевцах сочинения покровцев, и, сказав, что разрешить эти недоумения у них не достало сил и уменья, вследствие чего «православие» федосеевское в Т... «сделалось безгласным», жители Т... замечали: «впрочем, мы не сдались на их сторону, остались в своем исповедании и с ними разошлись с тем, что христиане московские сие совершенно решат и докажут писанием». Изложив далее все основания, на которых покровцы утверждали правильность своих бессвященнословных браков, составители послания заключали: «православные христиане, любезнейшая наша братия! Сии их доказательства, здесь предложенные, просим принять с любовью христианскою и рассмотреть их и написать на них обличение. И когда от божественного писания и правил святых отец они изобличатся и опровергнутся, тогда их согласие падет и не будет к тому, а наше православие, одержавши над ними победу, восторжествует всюду и во всех наших окрестностях будет сиять во святом благочестии», и кроме того «весь свет узнает, чьи мы ученицы есьмы и колико свята наша вера... и церковь наша сохранением и защищением повсеместного целомудрия будет ли тягостною и противоборною человеческому роду»⁴⁷⁸.

Всматриваясь внимательно в это послание жителей Т., писанное ими московским федосеевцам, но поводу разосланных последними повсюду соборных определений 1809 года, прежде всего нельзя не заметить в нем особенной смелости, с какою иногородние последователи Преображенского кладбища позволяют себе рассуждать о делах своих московских единоверцев. Наряду с льстивыми фразами, что «московское христианство Преображенского кладбища – пребогато божественным писанием и людьми, знающими церковные законы», что оно составляет «главное пристанищем истины, что ему «дано разуметь тайны царствия Божия», вы встречаете в послании выражения такого рода, что определения преображенцев кажутся жителям Т. «сомнительными, к заблуждениям подходящими, неспасительными, душепагубными» и даже противоречивыми, и что поэтому исполнять их Т. федосеевцы и «думать не смеют». Такие любезности, по всей вероятности, Ковылину приходилось слышать впервые, и они ясно показывали, что кредит Ильи Алексеича, так постыдно уклонившегося от рассуждений о браке с покpовцами, начинал падать не только в глазах поморцев, но и во мнении федосеевцев, особенно иногородних, что «дружеские известия» покровцев, которые они разослали повсюду и в которых откровенно объяснили весь ход сношений своих с преображенцами – с целию показать их несостоятельность в учении о браке, достигали своей цели. Далее: если обсудить хорошо все замечания, какие высказаны были жителями T., по поводу соборных определений 1809 года, то нельзя не сознаться, что «московское христианство», при всем своем ведении «божественного писания», едва ли в состоянии было сказать что-либо против них. Противоречивость определений собора 1809 года, допущенная Ковылиным с тайною мыслью угодить как тем федосеевцам, которые отвергали брак, так и тем, кои сознавали его необходимость, была слишком очевидно доказана жителями T., чтобы можно было не сознаться в ней; а приведенные в послании примеры и свидетельства древности в пользу нерасторжимости брака лиц, переходивших из язычества, или еретичества, в православие, были слишком ясны, чтобы можно было оспаривать их. На случай же, если бы преображенцы вздумали доказывать неприложимость древнего церковного порядка вещей к настоящему времени, как такому, в которое будто бы нет нигде православного священства, жители Т. представили в послании все те рассуждения поморцев, которыми последние доказывали, что брак законный может быть заключен и без священнического благословения и венчания. Таким образом очевидно, что, разрешая недоумения жителей Т., федосеевцам Преображенского кладбища пришлось бы делать тоже, на что вызывали их и поморцы, и от чего так упорно отказывался Ковылин; оставить же послание жителей Т. без внимания значило показать свою несостоятельность и – что туже всего – дать возможность исполниться следующим словам Т. федосеевцев: «когда ж оне (определения) останутся необъясненными, то сопpотивники наши восторжествуют над нами и благочестие наше всюду будет разоряться в конец». Имея в виду все сказанное, можно представить себе душевное состоянию Ковылина, которому в это время шел уже 78 год. Верил ли Илья Алексеич искренно в справедливость своего учения о браке, или не верил, во всяком случае, он должен был испытывать теперь страшную «тугу сердечную», видя, что здание федосеевского бракоборного раскола, на утверждение которого он употребил столько времени и сил, начинает колебаться еще при его жизни и что в будущем ему грозит еще большая опасность. A после этого пусть не дивится читатель, если мы скажем, что, скончавшись 21-го августа того же 1809 г., Ковылин сделал самое лучшее, что мог, при том безвыходном положении, в каком очутился Илья Алексеич к концу своей жизни, благодаря своему неуменью сознаваться в ошибках вовремя и – каяться в них. Жаль только, что споры федосеевцев с поморцами о браке не кончились со смертью Ковылина.

Излагая историю споров о браке между федосеевцами и поморцами со времени основания Преображенского кладбища и Покровской часовни до смерти Ковылина, мы видели два направления в решении беспоповцами спорного вопроса: безусловное отвержение брачной жизни преображенцами и допущение бессвященнословных, заключавшихся, впрочем, при соблюдении известного рода обрядов и взаимных между женихом и невестою формальных обязательств, браков Покровскою часовнею. Теперь остается решить вопрос: бессвященнословные браки поморцев Покровской часовни составляли-ль в рассматриваемое нами время единственную Форму брачных сопряжений между беспоповцами, или продолжали существовать в это время и другие виды новоженства, явившиеся в беспоповщине еще в первой половине прошлого столетия и состоявшие в том, что одни из беспоповцев, следуя внушением Ивана Алексеева, заключали браки в православной церкви посредством венчания, другие вступали в брачные сожития с избранными ими женщинами по одному взаимному согласию, без всяких формальных обязательств и без всякого молитвословия? На этот вопрос г. Надеждин так отвечает: «когда с образованием Преображенского кладбища и Покровской часовни одна часть беспоповцев, под предводительством Ильи Ковылина, для восстановления в полной силе прежних беспоповщинских идей, стала требовать от каждого беспоповца безусловного девства, а другая вместе с Васильем Емельяновым решительным образом объявила необходимость и святость брачной жизни, тогда уже новоженов в прежнем виде не могло существовать: потому что, предпочитал ли кто из беспоповцев жизнь семейную, тот уже, не изменяя беспоповщине и не нуждаясь в снисхождении, имел полное право венчаться в Покровской и других подобных часовнях, или, если кто убежден был в превосходстве федосеевского девства, тот естественно должен был подчиняться Преображенскому кладбищу»⁴⁷⁹. Так, по-видимому, следовало бы быть, но не так на самом деле было. Независимо от браков, заключавшихся в Покровской часовне, с благословения Емельянова и его преемников по настоятельству, были в рассматриваемое нами время брачные сопряжена между беспоповцами и другого рода, и именно – одни из раскольников вступали в брачные сожития с избранными ими женщинами по одному взаимному согласию, не освящаемому никаким молитвословием, другие прямо и открыто венчались в православной церкви. Что подобного рода новоженство продолжало существовать на ряду с браками Покровской часовни это мы уже отчасти видели, когда говорили об отступлении от правил Преображенского кладбища иногородних, не московских федосеевцев. Так собор петербургских федосевцев, бывший в 1791 г., упоминает о «христианах, вновь поженившихся в церквах иноверных», а равно и о таких, кои «сами собою, окроме Божия закона и молитв иерейских, сходились»⁴⁸⁰. В соборных письмах, посланных Преображенским кладбищем в Красный Холм (в 1796 г.) и в Тихвин (в 1799 г.), говорится о «разнообразно и беззаконно бранившихся» федосеевцах⁴⁸¹. В «подкреплении» на статьи, посланные (1804 г.) федосеевцами Преображенского кладбища в Сибирь, осуждаются «смелые охотники», которые вступали в брак «за еретическим тайнодействием»⁴⁸², т. е. венчались в православной церкви. В письме настоятеля федосеевцев «Кинешемских и Казанских низовых стран», писанном в 1798 г., упоминаются «христиане, новопоженившиеся разными образы»⁴⁸³. В «подкреплении» на статью о новоженах, помещенном в 37 главе пандекта Гнусина, говорится «о новоженческих разнообразно бываемых сплетениях» и замечается, что «у сих глаголемых новоженов многие имеются новые браки по свойству действа» и что «первый их и любезный брак, еже от еретик венчание приимати, или по их еретической церемонии, или по старопечатному требнику, от попов, полных еретичества». Наконец, из определений собора петербургских федосеевцев 1709 г. мы видели, что многие из столичных федосеевцев не только «без венчания по согласию сходились», но и «венчались в церквах иноверных» (т. е. православных), что «в церкви же еретическия» (т. е. православные) они посылали венчаться и своих детей, и что, наконец, многие из петербургских федосеевцев рассматриваемого времени выдавали даже своих дочерей за муж за православных молодых людей, а сыновей своих женили на православных девицах, вследствие чего, разумеется, браки их заключались в православной церкви⁴⁸⁴. А после всего сказанного не может быть ни малейшего сомнения в том, что и по смерти Ивана Алексеева – при жизни Ильи Ковылина, кроме браков Покровской часовни, существовали между беспоповцами, и именно – федосеевцами, браки и другого рода, и именно, как освящавшиеся церковным благословением, иногда даже при посредстве униатских священников⁴⁸⁵ , так и заключавшиеся по одному взаимному согласию жениха и невесты, и следовательно новоженство прежнего времени не уничтожилось со введением брачной жизни в Покровской часовне. Чем же объяснить это явление?

Прежде всего, по правилам Покровской часовни, каждый федосеевец мог вступить в брак по ее обрядам не прежде, как оставив предварительно свое общество и навсегда присоединившись к поморскому – Мониному согласию. Но решиться на такой шаг, очевидно, мог не всякий последователь Преображенского кладбища – и потому, что в таком случае ему нужно было признать ошибочными те самые мнения, с которыми он с детства свыкся, как с правыми и спасительными, и отречения от которых Покровская часовня требовала от каждого федосеевца, желавшего быть ее последователем⁴⁸⁶, – и потому, что, переходя на сторону Покровской часовни, он должен был разорвать все связи с своими прежними единоверцами, и даже родственниками, – связи не только нравственные, но и материальные; а для федосеевцев, отличавшихся пристрастием к деньгам и вообще к богатству – до того, что за это укоряли их раскольники других толков⁴⁸⁷, это последнее обстоятельство было немаловажно. С другой стороны, хотя многие из федосеевцев, и по собственному опыту, и вследствие убеждений поморцев Покровской часовни, ясно понимали, что всеобщее девство, требуемое Преображенским кладбищем, – утопия, решительно неосуществимая в жизни, и потому, во избежание разврата, считали необходимою брачную жизнь, – тем не менее, держась в понимании брака строго церковного взгляда и смотря на него, как на таинство, совершать которое может только пастырь церкви, они, разумеется, не могли для заключения своих браков обращаться к Покровской часовне, раздававшей благословение вступавшим в брачные сожития рукою наставника-мирянина. Такие бессвященнословные сопряжения, по мнению федосеевцев, были те же блудодеяния, только гласные, открытые. Что же после этого оставалось делать этим людям, сознавшим нужду в брачной жизни и не имевшим «согласного, единомудрствующего священника», который бы мог благословить их на брак? Оставалось обращаться к «попам еретическим» и их благословением утверждать свои брачные сопряжения. Разумеется, не без смущения в совести поступали так многие из федосеевцев; но их успокаивали в этом случае – частию сознание того, что они вступают в общение с «еретическою» церковью только вследствие крайней нужды, – частью не забывшаяся еще проповедь Ивана Алексеева о том, что венчавшемуся по необходимости в еретической церкви, если только он «нe обязывается еретическими обеты», не вменяется в вину его венчание, особенно, если он понесет за это временную епитимию, что и соблюдалось между федосеевцами, и – наконец, пример единоверцев прежнего времени. Мы видели выше⁴⁸⁸, что еще в первой четверти прошлого столетия те из Ряпинских федосеевцев, кои сознавали нужду в брачной жизни, обращались для заключения своих браков к православным священникам. Также поступали многие из федосеевцев и после, когда началась проповедь в пользу брака Ивана Алексеева⁴⁸⁹. Это обращение к православной церкви многих федосеевцев, для заключения ее молитвами браков, начавшееся так давно и имевшее своим источником, вероятно, благосклонный взгляд основателя федосеевской секты на браки, венчанные в православной церкви, теперь – в рассматриваемое нами время – должно было усилиться еще больше, вследствие новых, более мягких, отношений к расколу власти, как светской, так и духовной. Спокойная, чуждая преследований, жизнь раскольников в царствование Екатерины II и после была причиною того, что многие из федосеевцев, подобно раскольникам других сект и толков, стали сближаться с православным обществом, – прежний фанатизм их более и более слабел, и, наконец, дело до шло до того, что многие из последователей Преображенского кладбища, особенно сельских, стали обращаться к православным священникам даже за разного рода требами. «По многим местам сельских жительств, жаловались федосеевцы Преображенского кладбища, умздевают попов, дабы вносили их в книги с причитающимися, – детей крещают, в случае смерти относят на погребение и дают на поминовение, – дают вклады в церковное строение и на свещи, и пр., все (все) себя явно дают ведати, что они во всем внешних церквей сообщники и послушники, даже и в домы своя впущают с их святынею, и работою помогают для церквей. И сие все, замечали фанатики, великому рыданию достойно и весьма близко совершенного отступства и отречения православные веры»⁴⁹⁰. На то же общение федосеевцев с православною святынею жаловался в свое время и Евфимий, основатель секты странников: «мнози людие, в познании древнего благочестия суще, зде в ярославской стране и в самом граде, еже мню и по прочим странам быти, обаче зде множае видится, таков разум имуще: кому уже близ дверей смертных быти то первее он, или она, потребует к себе духовника от никонианския церкви, той же пришед, исповедав ее, или его., причастит и маслом пособорует... сие творимо видится в федосеевых». Затем, если случалось умирать больному, федосеевцы снова обращались к «попу» с просьбою о погребении умершего, «вручающе ему за труд ов пять pублев, ин десять»⁴⁹¹. По словам Е Евфимия, многие из «прилагавшихся великороссийской церкви» федосеевцев принимали к себе в домы православных священников даже во время праздников, при чем угощали их трапезой и давали им «за святость, или за праздничный молебен», кто что мог, «хлеб, пироги, каравай, ов жито, а ин деньги»⁴⁹². Само собою разумеется, что все это делалось федосеевцами неискренно, притворно, с заднею мыслью – скрыть от глаз власти и православного общества свое отступничество⁴⁹³; тем не менее очевидно, что подобные последователи Преображенского кладбища уже не могли особенно стесняться венчанием в православных храмах, если кому-либо из них приходила мысль завестись женой; a, между тем, вступая в брачную жизнь с благословения церкви, федосеевцы тем самым не только избавлялись от всех тяжелых последствий, каким неизбежно подвергаются люди вступающие в непризнанные законом сожительства, но даже приобретали известного рода выгоды. В 1764 г. (марта 3), вопреки постановлена 1722 г. (мая 15), которым всякий, кто крестился двумя перстами, хотя бы он повиновался святой церкви и принимал все церковные таинства⁴⁹⁴, признавался раскольником и подвергался двойному окладу, был издан указ, в котором говорилось: «что же касается до тех, кои православной церкви не чуждаются и таинства церковные от православных священников приемлют, а только в застарелых и безрассудных некоторых по суеверию остаются обычаях, не развращающих ни слова Божия, ниже догматов и правил церковных; то оные не токмо от входа церковного и от таинств ее св. синодом не отлучаются, но и за раскольников тем же синодом не признаваемы, в надеянии том, что они со временем, по благоразумию и кроткому научению священников, то свое безрассудное упрямство оставят и, православную веру совершенно познав, во всем церкви святой повиноваться будут; почему и от наложенного двойного оклада освобождаются»⁴⁹⁵. А после этого понятно, что на основании этого указа многие из федосеевцев, особенно сельских, затруднявшихся, по своей бедности, «окупать древнее благочестие», могли понимать от церкви таинство брака и другие таинства даже для того, чтобы этим избавиться от платежа двойного оклада. Когда же в 1782 г. раскольники были совершенно освобождены от двойного оклада, явилось новое обстоятельство, которое могло побуждать некоторых из федосеевцев вступать в браки, с благословения православной церкви. Многие «церковные начальники и приходские священники Высочайший указ о снятии двойной подати употребили в таком непристойном предрассуждении, что якобы, по снятии двойных податей, обязан каждый раскольник тотчас приступить к исполнению правил святой церкви», и на этом основании стали «усильственно настаивать, дабы бывшие» до того времени «в расколе неминуемо и в скором времени приходили к принятию исповеди и св. тайн», а равно и других таинств⁴⁹⁶. Неудивительно, что, при таком образе действий со стороны приходского духовенства, некоторые из федосеевцев, чтобы избежать разного рода неприятностей и притеснений, начали ходить в православные храмы и принимать все таинства церкви⁴⁹⁷, а, в случае желания вступить в брак, венчались у своих приходских священников. С другой стороны, и власть церковная, в силу указа 3 марта 1764 г., должна была действовать теперь в отношении к заблуждающим несколько иначе, чем как она действовала прежде. И мы видим действительно, что, тогда как в прежнее время раскольник, желавший вступить в брак с благословения церкви, мог исполнить свое желание не иначе, как приняв предварительно православие⁴⁹⁸, теперь (в 1777 г.) св. синод издает указ, которым, на основании указа 1764 г. марта 27 дня, определившего не считать за раскольников и не отлучать от входа церковного и таинств тех, «кои двоеперстным сложением по своему неразумию крестятся⁴⁹⁹, – разрешает приходским священникам венчать раскольников без всяких обязательств со стороны заблуждающих, а только «по довольном их о обращены от расколу увещании», и это – с тою целью, «чтобы они, по выражению указа, чрез удаление от церкви в вящшее развращение и беззаконие впадать не могли»⁵⁰⁰, при чем обязывает священников, «чтобы они, как за венчание у раскольников браков, так и за отправление других церковных треб, сверх указанного положения, взятков отнюдь не брали, и никаким образом не домогались, под лишением чинов своих». Таким образом, с 1777 г. федосеевцы, равно как и другие беспоповцы, могли венчаться в православных храмах, уже не обязываясь подпискою в том, «чтобы им впредь расколу не содержать, но быть в правоверии твердым»⁵⁰¹. Если же кому-либо из последователей Преображенского кладбища не нравилась «еретическая брачная церемония», т. е. чин венчания, как он изложен в новопечатных требниках, он мог легко избежать в рассматриваемое нами время и этой неприятности. С 1784 г. раскольники получили право «иметь особые церкви и отправлять в них чрез полученных от епархиальных архиереев священников служение по старопечатным книгам»⁵⁰². Значит, федосеевцы, в случае нерасположения к брачной церемонии, совершавшейся в православных церквах, могли обращаться за освящением своих брачных сопряжений в церкви единоверческие, как действительно и поступали многие, «принимая венчание по старопечатному требнику»⁵⁰³. Наконец, те из петербургских федосеевцев, которые женили своих сыновей на православных девицах, а дочерей своих выдавали замуж за православных молодых людей, при чем браки тех и других венчались в православных храмах, поступали так не по убеждениям каким-либо, а единственно по расчету – с целью пристроить своих детей в «никонианские богатые домы»⁵⁰⁴. Что же касается тех федосеевцев, которые вступали в сожительство с избранными ими женщинами без венчания, по одному взаимному согласию между собою, то это были большею частью фанатики, которым ненависть к православной церкви не позволяла обращаться к пастырям ее за благословением на брак, которые с недоверием смотрели и на единоверческих священников, как получавших благодать священства от мнимо «еретичествующих» архиереев, но которые в то же время не находили в себе достаточно сил – целую жизнь пребывать в строгом девстве, или – люди дурной нравственности, избиравшие такую легкую Форму брачного сопряжения для того, чтобы, в случае охлаждения страсти, можно было, без всякой ответственности пред законом, бросить мнимую жену и обзавестись другою, более красивою, или даже снова принять на себя роль девственника.

Все, что мы говорили доселе, касается главным образом федосеевцев; но есть основание думать, что указанные нами виды новоженства существовали в рассматриваемое нами время и между поморцами. Так 1808 г. до сведения правительства дошло, что некоторые из поморцев Нижегородской губернии заключали браки только по благословению родителей⁵⁰⁵. В 1815 г. синодальный обер-прокурор, князь Голицын, предлагал на усмотрение св. синода рапорт секретаря тобольской консистории «по делу о повенчании Вознесенскими священно и церковнослужителями крестьян: Иоакима Пушкарева с девкою Анною Зориною и Прокопия Долгушина с девкою же Гликериею Васильевою, состоявших в старообрядстве поморского толка»⁵⁰⁶. Нет сомнения, что и в других местах некоторые из поморцев вступали в браки с благословения православной церкви, хотя сведений об этом мы и не имеем. Что же заставляло искать освящения своим брачным сопряжениям в православных храмах, или даже вступать в браки без всякого освящения их, по одному взаимному согласию и благословению родителей, – поморцев, которые имели в это время в Москве Покровскую часовню, щедро раздававшую своим последователям благословение на брачную жизнь? В ответ на этот вопрос мы должны сказать, что, как ни убедительно, по-видимому, доказывали Емельянов, Скочков, Заяцевский и другие, законность (догматическую) браков, заключавшихся в Покровской часовне, тем не менее, большинство поморцев едва ли способно было понять надлежащим образом всю силу «доводов», которыми защитники брачной жизни подтверждали правильность бессвященнословных браков. А между тем все и каждый сознавал хорошо, что «заведенное в царствующем граде Москве некиими христианами толкование брака» – было новостью в расколе, и что «прежние отцы» ясно и определенно учили, что брак законный может быть заключен только «епископом, или тоя парохии пресвитером». Притом, и сами защитники бессвященнословных браков не отрицали того, что более правильная форма заключения брака – та, когда он совершается с благословением священника, и что «содействие законного брака, бываемое без священнослужения, только прощены достойно»⁵⁰⁷. A после этого не удивительно, если многие из поморцев, особенно иногородних, убежденные сочинениями покровцeв, а еще более собственным опытом, в необходимости и святости брачной жизни, затруднялись однако же вступать в бессвященнословные брачные сопряжения – по обрядам Покровской часовни, а венчались, подобно федосеевцам, то в церквах православных, то в единоверческих, успокаивая себя в этом случае тою же «крайнею нуждою», на которую указывали и федocеевцы, венчавшиеся в православных храмах. Наконец, и сами покровцы, преследуя федосеевский разврат, который последователи Преображенского кладбища оправдывали «неимением православного священства» для заключения браков, говорили, что лучше венчаться в церкви еретической, чем предаваться разврату. «Аще и тяжек грех, еже венчатися у еретик, писал Анисимов⁵⁰⁸, но любодеяны грех ни в пример сему тягчае. Ибо когда отступникам изложен чин приятия и прощения, вольным отступникам на два лета, а по неволе отступившим на 12 недель, – зри потребив глав. 77 и 78; любодею же ни чрез весь век покаяния несть, аще не первее расторгнет скверного своего любодейного сожития и разлучит себя друг от друга; по расторжении же ему епитимия на 7 лет, а прелюбодею на 15 лет. Виждь, колико разнствие между отступником и любодеем». И хотя Анисимов замечал, что он пишет это не для того, чтобы «хвалить венчание у еретик», а чтобы только показать, что «венчавшемуся у еретик удобнее покаятися, нежели любодею, ибо той не мыслит более о том грехе, его же сотвори, но разве точию воспоминает на ум, каяся Богу о том, любодей же, аще и кается, но любодейцы своей: не отлучается» – тем не менее не трудно было вывести из слов Анисимова и другое заключена именно то, что в случае нужды, можно венчаться и в «еретической» церкви, как и делали те из помopцeв, которым непонятна была правильность бессвященнословных браков Покровской часовни. Была и еще причина не менее важная, по которой некоторые поморцы, сознавшие нужду в брачной жизни, решались лучше венчаться в «церкви еретической», (т. е. православной), чем в Покровской часовне. Это – непризнание властью бессвященнословных браков Покровской часовни законными браками. Правда, современные нам защитники бессвященнословных раскольнических браков стараются доказывать будто еще со времен Петра I-го правительство наше признавало законными браки раскольников, заключавшая вне церкви – без венчания, и для этой цели ссылаются на указы Петра I-го от 9 октября 1718 г. и от 24 марта 1719 г. и на указы Екатерины II-й от 14 декабря 1782 г. b от 17-го марта 1775 года⁵⁰⁹, но – напрасно. Обращаясь к полному собранию законов, мы действительно находим под означенными годами указы, в которых идет речь о раскольниках и о браках раскольнических, заключавшихся без церковного венчания; только на основании этих указов никак нельзя думать, будто власть признавала законность подобных браков. Так указом 9 октября 1718 г.⁵¹⁰ только повелевалось «всех раскольников, кто-б какого звания ни был, переписать и положить в (двойной) оклад»; о браках раскольнических в этом указе нет ни слова. Что же касается указа 24-го марта 1719 года⁵¹¹, то им действительно налагался на раскольников, которые «женятся тайно не y церкви, без венечных памятей, особливый сбор, а именно рубля по три с человека мужеска и женска полу, на обе стороны поровну, a с богатых и больше»; – но думать, на основании этого указа, будто Петр I-й признавал законность раскольнических бессвященнословных браков, значит впадать в большую ошибку. Петру нужны были деньги на постройку Петербурга, на устройство флота, на прорытие каналов, на беспрерывные войны и проч. и проч., и вот он решился обратить в статью государственного дохода не только раскол вообще, положив двойной оклад на всех раскольников за то единственно, что «по упрямству своему обращаться к святой церкви и в соединении с правоверными они быть не хотели»⁵¹², но – и частные проявления сектанства заблуждающих, в роде, напр., браков их, заключавшихся без церковного благословения, бороды и проч. Но как двойной оклад, платимый раскольниками, не препятствовал Петру считать последователей старины «лютыми неприятелями, и государству и государю непрестанно зло мыслящими»⁵¹³, а «раскольнические дела – злодейственными»⁵¹⁴, и, в случае дурного расположения духа, преследовать заблуждающих и батогами, и кнутом, и вискою, и каторгою, и галерами, а в случае упорства – «пытать их до обращения (к церкви), или до смерти»⁵¹⁵; так точно и особливый сбор с раскольников в три рубля, которым, по-видимому, давалось заблуждающим право заключать браки по своему усмотрению, не помешал явиться в 1722 году (мая 15-го) указу, в котором о брачных сопряжениях раскольников говорилось следующее: «обоих раскол держащих лиц не венчать; а если и без церковного венчания жить собою станут, допросить. И кто венчал, или без венчания живут, и того венчавшего сыскать к наказанию, да и венчавшиеся, яко своего обещания (которое при записывании своем в явный раскол с роспискою учинили) преступники, наказанию подлежат. А если сами собою сожитие восприяли, за то их, яко законопреступников явных, звать на суд архиерейский; а если же не похотят сказать, кто венчал их, или без всякого венчания сжились, то взяты будут в розыск»⁵¹⁶. А что такое составлял для раскольников розыск в царствование Петра I-го, при существовании Преображенского приказа и тайной розыскных дел канцелярии, – об этом, кажется, нет нужды много говорить после того, как появились в свет издания г. Есипова: «раскольничьи дела XVIII столетия». Но так как, не смотря на вышеприведенный указ 15-го мая 1722 года, раскольники продолжали венчаться у беглых «попов по суетному их раскольническому мнению», и даже у «непосвященных», то, в пресечение подобных злоупотреблений, в том же 1722 году июля 10-го издан был сенатом «обще с синодом» новый указ, которым определялось попов, а равно и «непосвященных», венчавших раскольнические браки, «сыскивать» и после допросов «отсылать для наказания и ради ссылки на галеры к светским управителям, a движимое их и недвижимое имение отписывать на его императорское величество и содержать под синодским ведением». Такою мерою власть хотела совершенно «пресечь» раскольнические браки, а равно и другие «творимые у них требы»⁵¹⁷, и заставить раскольников венчаться «от православных иереев – по чину церковному и по новоисправленным требникам». Подобный же взгляд законодательства на раскольнические браки, заключавшиеся «не у церкви», существовал и после Петра I-го до Екатерины II-й⁵¹⁸ (2); бессвященнословные брачные сопряжения раскольников считались прелюбодеянием, а дети, рождавшиеся от таких сопряжений, – незаконнорожденными. Екатерина II, вызывая из-за границы беглых раскольников и предоставляя им разного рода льготы, в своем указе 1762 года 14-го декабря сослалась, между прочим, и на указ Петра I-го об особливом сборе с раскольников, за венчание ими браков «не у церкви – без венечных памятей»⁵¹⁹; но из этого опять не следует, будто правительство хотело этим показать раскольникам, что оно признает и будет признавать бессвященнословные их браки законными. После Петра некоторые из его узаконений касательно раскольников были отменены властью, и притом не в пользу раскольников. Благоговея пред великою личностью русского преобразователя и в тоже время желая смягчить строгость мер, употреблявшихся против раскольников в царствование Елизаветы Петровны, Екатерина, повторяя в своем манифесте указы Петра касательно раскольников, и в том числе – указ 24-го марта 1719 года, хотела только этим восстановить законодательство Петра касательно заблуждающих и тем выразить свое уважение к «отцу отечества», но ничуть не думала узаконить бессвященнословных раскольнических браков. По крайней мере, в таком смысле поняла указание Екатерины на указ Петра о раскольнических браках власть церковная, которая и в царствование этой государыни продолжала не признавать законности брачных сопряжений раскольников, и притом не только тех, которые совершались бессвященнословно, но даже и тех, которые заключались раскольническими попами посредством венчания⁵²⁰, и требовала по-прежнему, чтобы раскольники венчались y православных священников⁵²¹. Что же касается указа 17-го марта 1775 г, на который раскольники также ссылаются, в подтверждение своей мысли о том, будто бессвященнословные браки их признавались законными в царствование Екатерины, то в нем нет даже и намека на подобную мысль. Все, что говорится в нем о браках, ограничивается следующею милостью государыни: «где, в которой области империи нашей состоит запрещение вступать в брак без дозволения губернаторского или градоначальника, и за таковое дозволение сбирается сбор или деньгами, или скотом, чрез сие всемилостивейше отрешаем таковое запрещение и сбор и дозволяем всякому роду и поколению людей вступать в брак без подобного дозволения и платежа»⁵²². В приведенных словах указа, как читатели могут видеть, нет и речи о браках раскольнических, не только – признания их законности. Таким образом, те основания, на которых современные нам беспоповцы стараются утвердить свою мысль о том, будто во времена Петра I-го и Екатерины II-й власть признавала законность (гражданскую) бессвященнословных раскольнических браков, оказываются несостоятельными. Что же касается царствования императора Павла и первых лет царствования Александра Благословенного, – того времени, которым заканчивается изложенная нами выше история споров между раскольниками о браке, – то есть основание думать, что и в это время власть смотрела на раскольнически браки не менее строго. Под 1806 годом мы находим указ св. синода, которым брак раскольника-поповца с раскольницею же, венчанный в 1799 году по-раскольнически, на московском Рогожском кладбище – в часовне беглым попом Егором, признан беззаконным»⁵²³. В 1808 году, «вследствие донесения воронежского епископа Арсения по делу о пяти браках разных станиц казачьих детей, повенчанных старообрядческими попами в простых домах и часовнях», св. синодом было «положено: поскольку вышеозначенные браки венчаны вне церкви, в домах и часовнях, и неизвестными бродягами, то и не могут они быть признаны за браки законные, а за сопряжения любодейные»⁵²⁴. В том же году, вследствие донесения тобольского архиепископа Амвросия о старообрядце тюменской округи Леонтии Паклине, учинившем, при живой жене своей, с девкою Аграфеною Семеновой прелюбодеяние и прижившем от того младенца, св. синод в своем определении высказал ту мысль, что ежели староо6рядец Паклин венчан с называемою его женою в православной церкви, в таком случае он подлежит епитимии, как прелюбодей; но если брак его не был совершен в православной церкви, – в таком случае он не больше, как блудник⁵²⁵. A из этого ясно, считала-ли церковная власть раскольнические браки законными. В том же 1808 году московский митрополит Платон доносил, что мещанка Еремеева, вышедшая в 1808 году замуж за раскольника – мещанина Афанасьева и повенчанная с ним на Рогожском кладбище, просит о присоединении ее из раскола к св. церкви и о разводе ее с мужем. На такое донесение св. синод, согласно мнению московской консистории, утвержденному митрополитом Платоном, постановил: «брак Еремеевой с Афанасьевым, яко совершенный на раскольническом кладбище неправильно, расторгнуть и почитать за ничто, и чтобы они друг друга впредь в супружестве не почитали, и един женою, а другая мужем не именовали и не писали, в том обязать их подписками»⁵²⁶. Если же власть не признавала законными браки раскольничeскиe-поповщинские, заключавшиеся с благословения, хотя и беглых, но все же попов, то само собой понятно, что еще менее она могла признавать законность браков беспоповщинских, заключавшихся без всякого пресвитерского венчания, по одному благословению наставника-мирянина, как это делалось, напр., в Покровской часовне. Так на самом деле и было. В 1809 году, в котором скончался Ковылин, ярославский преосвященный Антоний, по поводу вступления старообрядца беспоповщинского толка, крестьянина Андрея Иванова в безопасное сожитие, под именем старообрядческого брака, с уклонявшеюся от исповеди и причастия св. таин девкою Парасковьею Прокофьевою, испрашивал у св. синода разрешения, как ему поступать в подобных случаях. Синод определением положил: «поскольку сопряжения под видом старообрядческих браков, и притом в неизвестности составленные, не могут быть признаны по правилам, православною церковью содержимым, за браки, а надлежит признавать их за сопряжения любодейные», то «преступления сии подлежат, по силе высочайшей резолюции, на докладных св. синода пунктах, состоявшейся 1722 года апреля 12-го дня, суду гражданскому»⁵²⁷. А по суду гражданскому, любодеяние всегда подвергалось наказанию и дети, родившиеся от любодеяния, никогда не считались законнорожденными.

Что же следует из всего сказанного для нашей цели? То, что, вследствие непризнания властью раскольнических, особенно беспоповщинских, заключавшихся без венчания, браков законными, не только те из последователей Покровской часовни, которые не признавали правильности бессвященнословных браков, но даже и те, кои были убеждены в их (догматической) законности, могли затрудняться вступлением в брачные сопряжения с благословения Емельянова, Скочкова и под., и венчались нередко в церквах православных, во избежание ответственности пред законом за незаконное сожитие. А такой ответственности можно было легко подвергнуться не только по каким-либо внешним, не зависевшим от бранившихся, причинам, но и по их собственной воле, по нежеланию, напр., которого-либо из супругов продолжать сожитие, непризнанное законом. Чтобы предотвратить, сколько можно, подобные неприятности, которые могли навлечь беду и на самую Покровскую часовню, настоятели ее постановили правилом – и от каждой четы, желавшей вступить в брак, по обрядам Покровской часовни, требовать письменного клятвенного обещания – хранить супружескую верность «вечно, верно и неизменно». Мы имеем под руками одно из таких обещаний, данное в 1798 году, июля 23-го дня, московским купцом Захаром Федоровым Брониным и дочерью московского купца Татьяною Федуловою Савельевою, и считаем не лишним привести его здесь, не только как интересный образчик свадебных раскольнических контрактов, но и как документ, свидетельствующий о созвании самою Покровскою часовнею непрочности заключавшихся в ней браков. «Всемогущий Бог, писали желавшие вступить в брак в Покровской часовне под диктовку ее настоятеля, во единстве своего непостижимого естества и в триех ипостасех, от всея твари прославляемый, от небытия в бытие, благоиволил привести всю видимую и невидимую тварь, и потом человека – мужа и жену сотворил и в раю жити повеле и всесильною своею властию благословение им даде, глаголя: раститеся и множитеся и наполняйте землю и господствуйте ею. Но когда человек преступи заповедь своего Творца и Бога и подвержен учинился наказанию, изгнан бысть из рая и землю делати осужден, и притом услышал глас Бога, наказующего мужа – в поте лица своего ясти хлеб и жене – в болезнех родити чада. Сему подвержен учинился весь род человеческий. Что мужу иметь в помощницу жену, а жене в попечителя о себе мужа, да таковым богоблагословенным супружества союзом возможет человек хранити себя в богоблагословенном пребывании и соблюдать честность брака во славу божию, по гласу самого Спасителя, – еже убо Бог сочета, человек да не разлучает, – и в пользу человеческого общества, и да освободится от бесчестия и стыда, наводящего смертный и душепагубный грех блудодеяния. И тако, по Божию благословению и по святопророческому и апостольскому и святых богопрославленных пастырей учению, и по взаимному нашему друг ко другу самопроизвольному любовному согласию, и с благословением родительским, просяще всещедрого Владыку нашего Бога, венчающего милостью и щедротами и благословляющего род человеческий, вступаем мы Захарий и Татьяна в вечное, нерасторженное, законно, правильно и истинно совершенное супружество, которое и хранить, при помощи Божией, по учению св. апостола Павла: честен брак и ложе не скверно, должны непременно. К тому же супружество наше, или брак, исповедуем незазорный, непорочный, по учению того же верховного апостола, глаголющего: аще ли оженишися, не согрешил еси, и аще посягнет дева, не согрешила есть. По сему во всякое время и везде должны мы наблюдать наше законное бракосочетание вечно, верно и неизменно, без всякого лицемерия и от прочих зазрения, и ни в какое время, т. е. в благоденствии и счастии и в нужде, друг друга не оставлять, но вся вкупе иметь и претерпевать, как Божий закон и апостольское предание и св. отец учение и гражданские установления повелевают. А ежели кто из нас нынешнее наше самопроизвольное, а не принужденное, в присутствии прочих и с благословением родительским содействуемое, согласие пренебрежет, или последует каковому иномудренному мнению, или развращению, законно произведенный брак разрушит и ни во что вмених, и тем един другого в оскорбление и бесчестие, обиду и печаль, огорчение и в смущение мыслей, умышленно приведет, то таковый из нас подвержен будет гражданским законам, а от праведного судии всех Бога да приидут на него вся клятвы, которые написал боговидец Моисей пророк во второзаконии (гл. 28), в будущем же веце да будет сужден, яко нарушитель Божия закона и презритель святоапостольского, пророческого и божественных учителей предания и наставления, и попратель своей совести и веры и честности. И сие наше рукописание есть и будет нам в вечное укрепление и утверждение, чего ради нашими руками в верность и подписуемое 1798 года июля 23-го числа. Московский купец Захар Федоров сын Бронин, московского купца дочь Татьяна Федулова Савельева. Московский купец Федор Афанасьев Бронин. Экономический крестьянин дружка Никифор Петров свидетель был и руку приложил»⁵²⁸. Прочитав это «клятвенное письмо», нельзя не сознаться, что давшие его лица не могли нарушить своего сожительства, не «поправши своей совести, веры и честности». Но если, как свидетельствует горький опыт, даже между супругами, дающими обеты взаимной любви и верности пред алтарем Γосподним, в присутствии служителя церкви иногда, по разного рода причинам, возникают недоумения, кончающиеся нередко разрывом семьи, – то, что же сказать о последователях Покровской часовни, иолучавшить благословение на брак от руки такого яге, как и они сами, мирянина, большинство которых при том воспитано было в понятиях, противоречивших законности и святости супружеского союза? Между подобными лицами, независимо от обыкновенных человеческих слабостей, могло происходить нарушение супружеских обетов по причинам даже уважительным, в силу религиозных убеждений – ложных, и даже истинных. Так напр. женатый поморец, которому удавалось послушать разглагольствий какого-нибудь бракоборного федосеевского начетчика и убедиться в мнимой невозможности брака в настоящие, последние времена мира, – мог разрушить супружеский союз, не только не попирая своей совести, веры и честности, а даже думая таким поступком угодить Богу. С другой стороны, стоило любой жене покровца, как более восприимчивой к голосу истины, сознать неправоту раскола и объявить желание присоединиться в св. церкви, – оставление ею мужа, не желавшего принять православие, было делом не только неизбежным, но и в некотором смысле законным, или, по крайней мере, допускалось законом. Недаром же в вышеприведенном «клятвенном письме» указывается, как на возможную причину к разрушению браков, заключавшихся в Покровской часовне, на «последование» которого-либо из супругов «каковому иномудренному мнению, или развращению». А история прямо свидетельствует, что указанная возможность часто переходила в действительность. Так, по свидетельству писателя «истории обновления покровского молитвенного дома»⁵²⁹, сам Монин (купец), по фамилии которого Покровская часовня называлась Мониною⁵³⁰, «оклеветан был архиереови, женою своею, яко бы сия ему незаконная жена», хотя она была венчана с ним, по свидетельству Любопытного, «по обряду поморской церкви»⁵³¹. И хотя, если верить Любопытному и писателю указанной «истории», Монин, при помощи Заяцевского, успел доказать митрополиту Платону, что «жена его есть ему точно законная супруга по началам таинства брака, хотя и не венчана в господствующей церкви пресвитером», и что, следовательно, «она от союза Монина отрешена быть не может», – на что будто бы согласился и св. синод и кончил все дело в пользу Монина; тем не менее, на подобный исход дела⁵³² мог рассчитывать не всякий поморец. Кроме того, если бы даже получившие благословение на брак в Покровской часовне супруги сами не подавали никакого повода к взаимных недоразумениям, – к неприятностям разного рода могли привести их обстоятельства сторонние. Так, наприм., стоило узнать об их бессвященнословном браке приходскому священнику, a чрез него и епархиальному начальству, – и тысячи бед рушились на их невенчанные головы. И вот с целью с одной стороны сделать свой супружеский союз более прочным, с другой – избавить себя от разного рода неприятностей, многие из покровцев, особенно люди бедные, которые не имели средств «утолять алчности никонианского духоборного суда», волей-неволей, помимо Покровской часовни, венчались в церквах православных. Что же касается тех поморцев, которые, при существовании Покровской часовни, вступали в брачные сожития без ее благословения, по одному взаимному согласию и благословению родителей, то это – были большею частью люди, жившие вдали от Москвы, которым не по карману было путешествовать в далекую столицу и платить за внесение Скочковым имен их в «брачную книгу» – не менее 10 руб.⁵³³, и которые, по своей неразумной ревности «к древнему благочестию», всякое общение с православною церковью считали грехом, ересью.

Таким образом, в рассматриваемое нами время, независимо от браков Покровской часовни, существовали в федосеевском и поморском расколе и другие виды новоженства, и все учение о браке выражалось в жизни заблуждающих в следующих формах: большинство федосеевцев, и даже поморцев, продолжало по-прежнему проповедовать безбрачие, хотя на деле только не многие из мнимых девственников хранили целомудрие; затем некоторые из преображенцев, убежденные в необходимости брака и считавшие бессвященнословные браки Покровской часовни незаконными, венчались в церквах православных и единоверческих, очищая себя за это мнимое осквернение разного рода епитимиями; другие, более фанатичные, «сходились просто по согласию», и только не многие переходили на сторону Покровской часовни и вступали в брачные сожития, с благословения ее настоятеля. Впрочем, к концу жизни, когда страсти утихали и религиозные стремления снова выдвигались на первый план, брачные федосеевцы нередко бросали своих мнимых и законных жен и делались самыми заклятыми бракоборцами, желая этим как бы загладить грехи своей молодости⁵³⁴. Те же виды брачных сопряжений, как читатель видел, существовали и у поморцев, с тем только различием, что брачившихся в Покровской часовне между поморцами было несравненно больше, чем между федосеевцами, и что у покровцев больше уважался брак и реже случались самовольные расторжения брачных союзов.

Погребение Ковылина; думы, опасения и надежды, возбужденные в раскольниках разных толков смертью Ковылина; собор петербургских федосеевцев 22 января 1809 года по вопросу о браке; постановления этого собора, посланные в Москву на утверждение; собор московских федосеевцев по тому же вопросу, бывший 18 декабря 1818 года; статьи этого собора, посланные в Петербург на утверждение; сущность учения о браке столичных федосеевцев но смерти Ковылина до 1819 года; Михаил Гнусин, наставник Преображенского кладбища, – самый жаркий защитник всеобщего безбрачия; учение Гнусина о браке; следствия этого учения: самый грубый разврат в одной части московской федосеевщины и разные виды сожительства, или наложничества, в другой; переход некоторых московских федосеевцев на сторону Покровской часовни; причины этого: проповедь поморцев о законности брака, беспорядки на Преображенском кладбище, из-за выбора новых попечителей, строгие меры правительства, как против Гнусина и других проповедников безбрачия, так и вообще против всех беспоповцев, отвергавших брак; лицемерное и корыстное отношение к новоженству московских федосеевцев – большинства наставников Преображенского кладбища; сущность учения о браке петербургских федосеевцев; путешествие в северную столицу Гнусина и друга его Таровитого; следствия этого путешествия: отвержение брака и крайний разврат волковских федосеевцев; другие федосеевские наставники, посещавшие в это время Петербург; Ефим Артемьев, петербургский федосеевский наставник, проповедует необходимость брака; успех его цроповеди; обстоятельства, содействовавшие этому: строгий надзор полиции за Петербургскими федосеевцами вообще, и за федосеевскими женщинами в частности, и устная, и письменная проповедь в пользу брака поморцев, и особенно Павла Любопытного; краткие сведения о нем и о недостатках его сочинений, не мало вредивших успеху его неустанной деятельности в пользу брачной жизни; отношение к вопросу о браке иногородних беспоповщинских общин; взгляд на раскольничьи браки правительства церковного и светского – в царствование Александра Благословенного.

22-го августа 1809 года – в воскресенье – древняя наша столица была свидетельницей одной печальной процессии. Вечером этого дня совершался вынос на Преображенское кладбище тела, умершего накануне, в собственном доме, находившемся при Хапиловском пруде⁵³⁵, строителя этого кладбища, известного Ильи Алексеича Ковылина. Вот как описывается это событие в «послании» Луки Терентьева, ученика Ковылина и наставника Преображенского кладбища, писанном им 29-го августа того же 1809 года Верейскому наставнику федосеевской общины: «и как настало время из дому на кладбище преносити, как-то в неделю после вечерен, наполнились народу палаты, намножился и двор весь, повсюду улицы все заняли: не стало любезному телу места шествовать в желанную обитель, – потребовалось самых квартальных и при них солдатов. Они весь народ распоряжали с чрезвычайным трудом. Трубами улицы от пыли доливали, а егда не случилось по скорости, от пыли множественного народа в гортанях занималось, и с великою трудностью едва до моленной донесоша. И как на одре утружденное его старческое тело среди моленной поставиша, совокупльше лики певцов избранных, при многих тысящах обстоящего внутрь и вне народа, плачевную стихиру от лица сиротствующих всех шестым гласом воспеша, которая нарочно ему сочинена⁵³⁶. Тогда услышались во многих предстоящих плачевные гласы, камень жестокий в умиление приводящие. Дали потом всему множеству позволение идти на зрение лица его, прекрасно, умильно сном вечным почивающего. Тогда до глубокой ночи каждый человек желанно взирал и внутреннюю любовь чрез слезы и приятное ласкание оказывал. По всем том отправлении, старческая и девическая чета, яко гусль, брацала, и плачу свойственная дана им была стихира на пропетие. Тогда умножилася в них тяжесть велия. Увы, увы, жалостно все рыдали, о отце своем щедром и милостивом жалели; дана была им полная свобода на зрение. И какие тамо жалостные речи не употребляли, и какое приятное объятие гроба не чинили! Всякому можно знать их свойства, и едва могли восвояси их в глубокую ночь возвратити».

На другой день – в понедельник, 23 августа, назначено было погребение Ковылина; и вот, с самого раннего утра, огромные толпы народа стали собираться на Преображенское кладбище; тут были, не говоря о простом народе, и «именитые, граждане», и «дворяне», и «полицеймейстер», и «обер-полицеймейстер» – генерал-майор Ивашкин, и даже сам московский комендант – граф Тутолмин. «Каретами от будки до ограды наполнили, писал тот же Лука Терентьев, а что прочих извозчиков, тех место не вместило, заняли от будки по улице. Двор весь и моленна народом неисчисленно множеством наполнен» был. «Невероятно многим будет, замечал при этом очевидец, однако объявляем: старейшие люди уверяют, что при погребении князей и самых монархов не было столько простого народа»⁵³⁷. Настало время погребения; Офицерам и солдатам отдан был приказ – очистить моленную от народа; мало этого, – у всех дверей поставлены были – с приказанием никого, «кроме христиан, не пущать» в часовню; однако же, не смотря на все эти меры предосторожности, многие «из именитого гражданства», а равно многие «из мирских лучших, также из дворян обоего пола, усилились» – и попали в моленную. Разумеется, здесь же находились и московские власти и были свидетелями отпевания тела своего бывшего приятеля-хлебосола; остальной народ находился вне моленной. Когда кончен был чин погребения и стали выносить покойника из часовни на могилу, то «для проходу место едва могли очищать майоры, офицеры и солдаты», предшествуемые купцом Заикиным и «генералами». Против ворот «обители», в которой помещались, так называемые, воспитанники Ильи Алексеича и их матери – федосеевские женщины – девственницы, шествие остановилось; «выведены были» из келий «все сиротствующие, которые смогли, а впереди их книжные девицы. Нарочито для прощания, остановя мало гроб, дали им издали прощаться, каковые со слезами гласы простирали», так что «самые господа генералы, удивлялся, главами зыбали. И скоро как подняли, завопили они паче и паче уже нелепыми гласы, ударялись о землю, конечное разлучение терпеть страдали, и едва могли с места в обитель проводить от множества бесчисленного народа»⁵³⁸. Наконец, гроб был опущен в могилу и, после «удовлетворения некоторых трапезою», все разошлись и разъехались по домам.

Смерть и такое, по выражению Любопытного, «славное» погребение Ковылина, как всякое, выдающееся из обыденной жизни, явление, долго служили москвичам темой для разговоров и тем избавляли от скуки, утомленных однообразием летнего сезона, жителей столицы; но были между московскими земскими людьми и такие, для которых кончина Ильи Алексеича составляла предмет самых серьезных дум и бесед. Это – раскольники вообще, «общим и отличным покровителем» которых «от владык мира и насилия иерархий его» был Ковылин, и в частности федосеевцы, лишившиеся в лице Ильи Алексеича своего кормильца и «главного члена федосеевской церкви» в Москве, и покровцы, которых Ковылин считал своими злейшими врагами, за учение их о необходимости брачной жизни, и которые теперь освобождались от его преследований. «Что-то будет теперь с нашим «благочестием», рассуждал сам с собою каждый раскольник, когда не стало нашего общего благодетеля Ильи Алексеича, который то и дело ездил в Питер хлопотать пред властями за нас бедных, и даже получил кончину от этих поездок»⁵³⁹. «Не стало нашего владыки и отца, беседовали между собою старцы Преображенского кладбища, – некому теперь учить уму-разуму нашу молодежь, которую только и смиряла грозная рука Ильи Алексеича; как-то станут жить наши молодцы и девицы, – не соблазнили бы их поморцы и богомерзкие их браки». «Главный врат наш теперь в могиле, думал Скочков и подобные ему последователи Покровской часовни, – теперь наше правое учение о необходимости брачной жизни возьмет перевес над федосеевским бракоборным заблуждением, теперь Преображенское кладбище перестанет враждовать с нами. Недаром же попечители кладбища сделали на памятнике Ковылина следующую надпись: «смертный! помни, что святая церковь, или духовное христиан собрание, есть одно тело, которого глава – Христос, и что всякое несогласие между христианами – болезнь церкви, оскорбляющая Главу ее – так старайся убегать всех тех случаев, которые удобны к воспалению вражды и раздоров»⁵⁴⁰.

Такие-то думы, опасения и надежды возбудила в раскольниках разных толков смерть Ковылина. Верны ли были эти думы? сбылись ли эти опасения? оправдались ли эти надежды? Ответы на все эти вопросы читатель найдет в нижеследующем изложении событий.

В 1809 году, еще при жизни Ковылина, получены были на Преображенском кладбище определения собора петербургских федосеевцев, бывшего 22-го января того же года, – собора, о котором уже была речь прежде⁵⁴¹. В «предисловии» к статьям своего собора петербургские защитники девства просили преображенцев рассмотреть определения и, если они окажутся правильными, утвердить их собственноручным подписом. Как ни важен был предмет, о котором шла речь, тем не менее, московские федосеевцы долго не исполняли просьбы своих петербургских братий по вере. Причиной этого были – сначала смерть Ковылина, ошеломившая преображенцев до неспособности заняться чем-либо серьезным, дотом достопамятный 1812 год, когда Москва превратилась в груду развалин, и самое Преображенское кладбище спаслось от разрушения, только благодаря коварной сделке федосеевцев с французами⁵⁴², наконец наступившие в 1816 году, по поводу избрания новых попечителей для кладбища, раздоры между самими преображенцами⁵⁴³. Уже только 18-го октября 1818 года московские федосеевцы нашли возможным составить на Преображенском кладбище собрание, для рассмотрения полученных в 1809 году определений собора петербургских федосеевцев. Немало времени обсуждали преображенцы петербургские статьи с их «объяснениями», или «подкреплениями», помещенными в конце каждой из них; наконец, после долгих споров и рассуждений, решили, что все определения петербургского собора, за исключением шестой статьи – о половинках, правильны и могут быть пришиты для руководства всеми федосеевцами. «Все статьи, писали собравшиеся на собор преображенцы, со всеми на них объяснениями, кроме шестой, нашим обществом, яко зазора и порока в них никоего же обретаем, зело с радостью приемлем и, во известие единения нашей веры и единомышления, всесоборным наших рук подписанием утверждаем и укрепляем, и действовать и окормлятися по ним всему множеству христианскому советуем и подчиняем; за всем же тем нашего московского Преображенского богаделенного дома печатью заключаем и запечатлеваем на все грядущие веки, аминь». С таким утверждением возвращены были петербургским федосеевцам их соборные определения. Вместе с этим преображенцы, как бы в ответ на любезность петербургских своих собратий, почтивших их доверием и вниманием, прислали в Петербург, для подкрепления рукоприкладством, свои 17 статей, составленные на том же соборе 1818 года. На основании утвержденных московскими федосеевцами 17 статей петербургского собора и – присланных для утверждения в Петербург 17 статей московского собора, мы можем в точности определить взгляд столичных вожаков – последователей Феодосия на брачную жизнь с 1809 по 1819 год. Касательно лиц, вступавших в браки в православной церкви и затем переходивших в федосеевский расколу как в Москве, так и в Петербурге, было постановлено: понимать таких не иначе, как по предварительном обещании их «жизнь свою в чистоте провождать» в случае нарушения обета, наказывать их, «яко не приявших к совокуплению священного благословения», как блудников, – «правильно исправляти и епитимиями облагати, по усердию кающихся и по рассуждению настоятелей»; а кто решился бы, несмотря на наказание, продолжать сожитие, – тех «невосхищенно отлучать» от общества⁵⁴⁴. «Поженившихся по крещении христиан», т. е. федосеевцев, вступавших в браки в церкви православной, или – и без венчания, по одному взаимному согласию, и затем обращавшихся «с чистосердечным к святой церкви (т. е. обществу федосеевцев) покаянием», определено было принимать не иначе, как «по добровольном их единодомовном разлучении», т. е. по разводе, «с надлежащим покаяния исправлением»; даже в случае болезни – принимать их на покаяние не иначе, как по предварительном обещании их – «расторгнуть незаконное их совокупление»⁵⁴⁵. Касательно половинок, т. е. таких браков, которые заключались между лицом раскольническим и православным, на петербургском соборе было постановлено: «неверную часть», т. е. лице православное, «ежели обратится в веру, по исполнении надлежащего поста и поклонов, крестити ю со обещанием целомудренного жития со отлученным лицем (т. е. раскольническим), в молении, ядении и питии чтоб ей не сообщатися; а на общую с христианы молитву и на покаяние всегда приходити ей подобает»; в случае нарушения целомудрия, причислять виновных к новоженам. Эту статью, требовавшую от лица православного, вступившего в брак с лицем раскольническим п после изъявившего желание перейти в раскол, только обещания «целомудренного жития», московские федосеевцы нашли «противною божественному писанию» и заменили ее следующим правилом: «аще неверный муж, или жена, приобщився с верным лицем, и от него познает свет истинного благочестия, не приемлется весьма на крещение, донеле же не расторгнет беззаконное сожитие; при случае смертного часа – со обетом, аще оздравеет, разрешится того беззаконного сожития, не оставлен будет; а когда оздравев и не хощет разлучитися, да отлучается весьма от братства, якоже и прочие новожены»⁵⁴⁶. На 3-ю статью петербургского собора, которою определялось: «отцев и матерей, которые детей своих будут посылати и иконами их благословляти для венчания в церкви иноверные, яко зело мерзостных законопреступников и благоверия святого нарушителей и правоверных христиан соблазнителей, яко самопроизвольных отступников, от церкви (т. е. общества федосеевского) отлучати, а обращающихся с чистосердечным раскаянием три лета пред всем благочестивым собранием строжайшими епитимиями наказывати, и в дванадесятые праздники им приходити и пред всем собранием прощение приносити, а ясти и пити им постное и поклонов по 100 в день полагати», и только после «третлетнего наказания» принимать их в общество, – московские федосеевцы писали, что «статья эта не согласует правильному покояению», что подобных «новоженских родителей» следовало бы отлучать от общества на всю жизнь, – и потому «да помнят таковии продерзатели и да знают, что церковь (?) на них трехлетнюю епитимию налагает по крайнему человеколюбию точию и премилосердому рассуждению, а не по самому правильному взору»; притом снисхождение это нужно оказывать только тем, кои искренно раскаиваются в своем поступке; те же, коп «приходят к настоятелям, требуя целительного пластыря», не по сознанию своей вины, а для одной Формы, «считая свое лицемерное раскаяние единственно за обычную вещь, от древле отеческого завещания доложенную», – такие люди «не шесть недель, не год, не два, или три дета, но аще бы и тридцать лет епитимейcтвовали», не получат от Бога «облегчения»; и потому «отцы и настоятели» обязаны поступать с подобными лицами не «по страстному к ним расположению», но «по уважительным причинам». Таким образом, Москва строже Петербурга отнеслась к тем из федосеевцев, которые, для пресечения разврата своих детей, решались советовать им законную брачную жизнь. За то с замечательною снисходительностью посмотрели московские федосеевцы на вопрос о крещении новоженских детей. Тогда как в Петербурге было постановлено – крестить детей только тех новожeнoв, которые дадут обещание «с миром не сообщаться, среды и пятки и прочие посты по преданию святой церкви хранити, немецкого платья не носити и детей своих до совершенного возраста воспитывати в благочестии», не «смешивая», их ни «с миром, ни с собою, в молeнии, ядении и питии», а «по прошествии четырехлетнего их возраста, приводити их в христианские храмы на молитву, и по седьми летех поставляли их ко отцам духовным на покаяние», – московские федосеевские «большаки» определили крестить новоженских детей: без всяких ограничений, замечая, что «при крещении вера не только родительская, но и сродников, может действовать младенцу во спасение»⁵⁴⁷. Видно, Преображенское кладбище. лишаясь постепенно своих членов, переходивших на сторону Покровской часовни, хотело восполнить убыль своих последователей: детьми новоженов. Что же касается детей: «старобрачных», т. е. тех из федосеевцев, которые вступили в брак до перехода в раскол, то как в Петербурге, так и в Москве, было одинаково решено: крестить таких детей, за исключением тех семейств, в которых «воспитывали младенцев своих млеком от других жен еретических»⁵⁴⁸.

Всматриваясь в изложенные постановления петербургских и московских Преображенского кладбища федосеевцев, нельзя не заметить, что хотя в некоторых пунктах они не согласны с теми правилами, каких держался Ковылин в отношении к лицам, вступавшим в брак⁵⁴⁹, и вообще с меньшею строгостью преследуют семейную жизнь, – тем не менее, и на основании указанных определений, ни один федосеевец не мог изменить своему девству, чрез вступление в законную брачную жизнь, не подвергшись за это разного рода наказаниям, и даже отлучению от общества. – Мало этого: в числе наставников Преображенского кладбища нашелся один изувер, который не только не согласился утвердить своим подписом постановлений петербургского собора, находя их слишком снисходительными в отношении к лицам, вступавшим в брачную жизнь, но написал еще на них свои опровержения, в которых, в самых фанатических выражениях, преследует брак во всех его видах и формах, стараясь доказать одну общую мысль, что вступать ныне в брак значит идти путем антихриста. Таким изувером был известный фанатик Гнусин, «семиименная особа и гражданин всей России», по выражению Любопытного⁵⁵⁰ Гнусин, по свидетельству московского федосеевца Осипова, был беглый крестьянин г. Осокина с железоплавильных заводов; скрываясь в разных местах и совращая народ в раскол, он был пропущен по 6 ревизии; с украденным солдатским паспортом жил он несколько времени с беглою девкою в Саратове, где также распространял раскол; прибыв из Казани в Москву, он, при содействии попечителя Преображенского кладбища Алексея Никифорова, попал в цех иконного мастерства и затем вскоре сделался наставником на Преображенском кладбище⁵⁵¹. Не смотря на свою строптивость, «самонравие, злохитрость и нечестие», не смотря на свое грубо-развращенное учение об отношениях одного пола к другому, не смотря на свой фанатичный взгляд не только на церковь православную, но и на раскольнические общества других сект и толков, Гнусин пользовался необыкновенным уважением федосеевцев не только московских, но и иногородних. В случае недоумений и спорных вопросов, наставники Преображенского кладбища обращались за советом к Гнусину и его слово принимали за слово истины⁵⁵². Но всего более выразилась преданность Гнусину Преображенского кладбища тогда, когда правительство, узнав об изуверном учении фанатика, написавшего порицательную картину на самого Императора Александра 1-го, стало разыскивать его. Попечители кладбища за большие деньги добывали скрывшемуся беглецу паспорты и, не смотря на опасность, какой могли подвергнуться за сношения свои с преступником, скрывали его от власти несколько лет. Наконец, когда фанатик был пойман, попечители кладбища горько упрекали чиновника, указавшего правительству место, где скрывался Гнусин, говоря, что они не подорожили бы 50000 руб., лишь бы только спасти несчастного⁵⁵³. Вот этот-то Гнусин, не смотря на одобрение правил петербургского собора другими наставниками Преображенского кладбища, признал эти правила неправильными и решился написать на них опровержение в форме «объяснения»⁵⁵⁴. Предоставляя самому читателю более подобное знакомство с содержанием «объяснения» Гнyсина, мы укажем только главные его мысли, имеющие отношение к рассматриваемому нами вопросу о браке. Во-первых, Гнусину не нравилось, зачем петербургские федосеевцы браки так называемых, «старобрачных», или «староженов» называли «венчанными в церквах иноверных». По мысли фанатика, «никаковое действо» церкви православной не может быть почитаемо «за догму», и брак лиц, венчанных в православной церкви и затем перешедших в федосеевский раскол, есть не более как брак «еллинский, или языческий»; о «венчании», как обряде, а тем более – таинстве, здесь не может быть и речи. Далее Гнусин находил – и справедливо – противоречие между 1-ю статьею петербургского собора, которою определялось «старобрачных поучати на чистое житие» и принимать в федосеевское общество, только под условием обещания с их стороны жить целомудренно, и статьей 15-ю, запрещавшею крестить детей у тех из «старобрачных», которые «кормят своих младенцев млеком от жен еретических». «Дивное приказание, замечал Гнусин, – жить целомудренно, а младенцев воспитывать своим млеком, а не от чужих жен. Но от чистого жития и целомудренного младенцам быть невозможно, ибо здесь (в 1-й ст.) собственно поучаются не о целомудрии супружеском, а о самом несовокуплении и несообщении плотски. Если последовать первой статье, то о младенческом воспитании говорить излишне и не надобно; а если держать сию (15-ю), то первая совсем излишня и непотребна; из сего двоякого смысла, продолжает саркастически Гнусин, можно, наверное, сказать, что больше следовать будут 15-й статье и без кормилиц». На основании указанного противоречия, Гнусин, не обинуяся, величает составителей статей людьми гордыми и заблуждающими, не знающими «ни писания, ни учения предков», а самые статьи – «ховроньиными правилами» и думает, что 15-я статья постановлена была единственно из угождения наставников тем из «овец» своего стада, которые имеют «мягкую волну и сладкое млеко» и пред которыми, по словам Гнусина, «нарицающиеся учители, вертяся и гладя, яко пси онемелые, лижут гной их; а чтобы обличить, запретить, умолить благовременно и безвременно, о том ни мало не радят; им, замечает «гражданин всей России», не нужно спасение овец, только бы звался он отец».

По поводу 2-й статьи – «о поженившихся по крещении христианах и венчавшихся в церквах иноверных, или и без венчания по согласию сшедшихся», Гнусин говорит, что федосеевцев, вступающих в брачное сожитие, по одному согласию, нужно считать за «язычников и мытарей», с которыми, по отлучении их от общества, не следует сообщаться ни в молитве, ни в пище, ни в питии, и от которых «не приемлется в церковь Божию (?) никакое приношение, ни свеща, ни масло, ни кадило, ни иное что», – доколе не расторгнут они своего сожития; что же касается тех федосеевцев, которые венчались в церкви православной, или по крайней мере в Покровской часовне, то Гнусин не находит им даже приличного названия и утверждает, что, в случае раскаяния таких лиц и расторжения ими «скверного брака», нужно совершать над ними «миропомазание», – и только «по неимению священства» рекомендует «общим советом положить на них нечто подобное – во уравнение, да тем придут в чувство великого своего согрешения».

Против 3-й статьи, определявшей трехлетнее наказание тем из федосеевцев, которые посылали венчаться детей своих в церкви православные, и даже благословляли их при этом иконами, Гнусин разражается самою грубою бранью, на какую только был способен этот «ужасный изувер и злохульник святости законов»⁵⁵⁵. Прежде всего, по словам Гнусина, называть православную церковь церковью еретическою, значит заблуждать; там, где «не именуется имя Иисуса Христа Спасителя, ни честного креста Его животворящего (т. е. осьмиконечного), ниже знамения крестного, рукою изображаемого», (т. е. двуперстного), – там не-церковь, хотя бы и еретическая, но «седение самого сатаны», – царство антихриста, а потому «утаевать царство человека беззакония под именем ересей», значит способствовать «ослаблению христианского жительства, вести под иго антихристово и на блудную и богоотступную жизнь». После такого злохульного отзыва Гнусина о православной церкви, уже не трудно догадаться, что скажет этот фанатик о браках федосеевских, заключавшихся в церкви православной, и о родителях, домогавших детям вступление в подобные браки. Венчаться федосеевцу в православной церкви значит, по мнению Гнусина, отдаться в жертву антихристу, убить душу и обречь себя на вечную смерть, а родители, допустившие детей своих до подобного шага, туже, по словам изувера, варваров, так как они «не кровь проливают, но верную погибель» своим детям «ходатайствуют». Что же касается наказания, назначенного в 3-й статье для подсобных родителей, именно трехлетней епитимии, то, по мнению Гнусина, таким наказанием можно было бы ограничиться в том только случае, если бы подвергшиеся епитимии, в доказательство своего искреннего раскаяния, прежде «расторгали беззаконное сожитие чад своих»; но так как ничего подобного они не делают, – мало этого: «по приятии епитимии, продолжают признавать брак, заключенный в церкви православной, законным, «нарицая» сочетавшихся таким образом «зятьями и невестками», – да и в самой статье нет ни слова о предварительном расторжении таких браков, – то, по мнению Гнусина, трехлетняя епитимия, назначенная тем из федосеевцев, которые посылают детей венчаться в церкви православные, – не наказание, а скорее «потворство» со стороны «беззаконных и безумных предводителей», утвердивших на соборе 3-ю статью и тем как бы давших право устроят подобные брака и на будущее время.

4-ю статью петербургского собора, которою позволялось крестить детей новоженов, если родители дадут обещание воспитывать их в «благочестии», Гнусин, с свойственною ему бесцеремонностью, называет «глупой, безместным мужицким законоположением, паче же рещи, безумным велением», и говорит, что следовать этой статье, т. е. крестить детей новоженов – «чертопоклонников», без предварительного расторжения их сожития, значит поступать против учения «прежних отцев», которые запрещали не только крестить новоженских детей, но даже входить в домы их, – значит далее – «позволяли и утверждати и усвояти церкви Божией (т. е. федосеевскому обществу) гнусное сплетение», – так как новоженские сожития – «ни браки, ни браку начало», а «отступление от Бога, веры, закона и совести христианской, и многократно» хуже «тмищного блуда», – значит, наконец, «отдавать благодать крещения диаволу». Только «беснование и мшелоимство», по словам Гнусина, могли внушить членам петербургского собора мысль о составлении 4-й статьи, которая «весьма противна и противоборна самому Богу, правилом, предком и самой себе», т. е. содержит в себе внутреннее противоречие, требуя от новоженов таких условий при воспитании детей, которых они положительно не могут выполнить, как в этом сознавались и сами составители статей, говоря в 5-й из них о тех новоженах, которые воспитывали детей своих «не по христианский и которым за это статья угрожает лишением крещения последующих детей, если «не исправят христиански первых». «Оле сих сквернавцев и злобе учителей и к прелести предводителей, замечает по этому поводу Гнусин; как ни стращают отступников, однако же, несовершенно надежди лишают; ибо написано: если первых исправят, то и паки обещают детей их крестити неотрочно... готовы разносить крещение, токмо бы отступники плоды приносили». Наконец, касательно 6-й статьи – «о половинках» Гнусин замечает, что в ней «столько мозгу, сколько бывает в белозерских снетках – в одной рыбочке их»; и говорит, что «брачившимся с иноверными едино спасение – распуст (т. е. развод, а не единокелейное пребывание – с обещанием целомудрия, како того требует 6-я статья) и потом покаяние; аще же неверная часть отступную отпустити не хощет, како сподобится крещению»? Причислять же «половинок» за несоблюдение ими целомудрия, к новоженам значит разрешать им «совокупление и произведение детей», как разрешено это и новоженам в 4-й статье, – значит «из единых уст испускати огнь и воду».

Таким образом, по учению Гнусина, «все браки, кроме православного священства (а такого священства, по учению беспоповцев, нет нигде) деющиеся, суть скверные и сатанинские сплетения», которые «от церкви Божией (т. е. от федосеевского общества) отреваются» и ведут брачущихся к одной погибели и вечной смерти. Что же после этого остается делать тем из федосеевцев, которые, по молодости, или по другим каким-либо причинам, целомудренную жизнь находили для себя неудобоносимою? На этот вопрос, естественно возникавший в каждой молодой федосеевской голове, после прочтения изложенных выше рассуждений Гнусина, «гражданин всей России» не дал прямого ответа в своем «объяснении»; но за то в частных беседах и наставлениях он, с своей точки зрения, старался успокоить недовольных решительным запрещением брачной жизни. Сущность этих бесед и наставлений Гнусина заключается в следующих кощунственных словах его, сказанных одному из наставников Преображенского кладбища, навестившему изувера в Соловецком заточении: «если пожелаешь быть наставником всего согласия (федосеевского) в России, то помни, что оно сосредоточено в московской общине, которая, как восточная звезда, воссияла на небесех; ей поклонятся волхвы от разных стран. Но общину составляют люди, а овладеть ими – надо им не противиться; терпи, если по возвращении найдешь их отпадение, потворствуй, не тронь молодых, противящихся старикам. Чем чаще будешь отпускать им прегрешения, тем сильнее они будут привержены согласию и не пойдут в церковь: что им там делать, где дают одну жену, да и ту не смей кинуть? Отверзай вхождение и исхождение на ложе мужское женщинам и девкам, и тебя почтут мужи, и ты вознесешься, а пойдешь против, – низринешься, падешь, полетишь на крылу ветрену»⁵⁵⁶. Таким образом, решительное отвержение брака, как скверны, и открытый, беспардонный разврат, – вот теория Гнусина, в которой старался воспитать федосеевскую общину «знаменитый учитель и наставник федосианской церкви (?) в Москве», игравший после Ковылина главную роль на Преображенском кладбище. Как ни безнравственна указанная теория, тем не менее, нашлись между невежественными московскими федосеевцами лица, которые поставили ее правилом для своей жизни. Не говоря уже о мужчинах, многие дочери богатых купеческих семейств, и притом не только принадлежавших к федосеевскому обществу, но и православных, не находя дома естественного истода своим молодым чувствам и стремлениям, тайно уходили на Преображенское кладбище, перекрещивались здесь и затем, согласно наставлению Гнусина, пускались во вся тяжкая... Незаконнорожденных от подобных «христианок» было так много, что, за невозможностью призреть всех на кладбище, некоторая часть отсылалась для воспитания в село Ивановское⁵⁵⁷.

Впрочем, к чести здравого человеческого смысла, нужно сказать, что, как ни старался обставить Гнусин свое безнравственное учение о свободном «вхождении и исхождении на ложе мужское женщинам и девкам» Фанатическими рассуждениями о царствовании в мире антихриста и прекращении православного священства, гибельные следствия его проповеди поняты были многими московскими федосеевцами. Да и как было не понять, что «лют воистину блудный грет», которому учила «семиименная особа», «люта и тяжка невоздержания страсть и плотские нечистоты недуг; домы бо великие разруши и грады от основания низложи и брани лютые воздвиже и отца на чада подвиже и прекроткое естество человеческое в зверское и словесное в бессловесное положи и беды тысящию принесе». И вот многие из федосеевской молодежи, более других честные и совестливые, гнушаясь открытым развратом, а в тоже время, не имея сил противостоять искушениям горячей крови, решились, вопреки требованиям своих наставников, устроять свою семейную жизнь на началах более правильных. Какой же путь избрали для этой цели московские федосеевцы? Питая, под влиянием наставлений Гнусина, непримиримую ненависть к православной церкви, считая в тоже время незаконными и бессвященнословные сопряжения поморцев, они не решились обратиться, для заключения своих брачных сожитий, ни к пастырям церкви, ни к Покровской часовне, а «изобрели себе, по словам Скочкова, новую и от начала века в концех всея вселенные во всех языках никогда же слышимую женитву». И так как в этом случае каждый молодой федосеевец действовал по собственному уму-разуму, без совета не только наставников, но часто даже и родителей, то неудивительно, что «новая женитва», изобретенная по смерти Ковылина последователями Преображенского кладбища, не могла совершаться однообразно и должна была «иметь различные виды». Так и было, по свидетельству Скочкова. «Овии, писал он, тайно пришедши, восхищают от родителей девиц и во своя жилища отводят; творят же сие по предсогласному условию и совету. Овии же девицы, восхитивше имение своих родителей, тайно к рачителю своему убегают. Инии же, и ведущим родителем их, но яко не знати притворяющимся и молчание на уста своя полагающим, в начинании такового деяния послабляют». Так поступала федосеевская молодежь, сбросившая с себя тяжелое бремя девства и вследствие этого не считавшая себя обязанною строго соблюдать федосеевские приличия. Что же делали при этом родители тех сыновей и дочерей, которые вступали в такие странные сожития; – родители, которым за подобное «беззаконие» детей грозили строгие наказания наставников? Некоторые из них лицемерили, хитрили, показывали видь, что все делалось, помимо их воли, даже скорбели и плакали притворно, a на самом деле радовались, что дети их устроились. «Егда же совокупятся чада их, тогда по мале времени едини о дщери, яко о мертвой плачут, друзии же, аки о впадшем в грех и великое беззаконие сотворшем сыне, притворное рыдание составляют; потом родители обоих, сошедшеся, аки сетующе, некий час пребывают и по сем о награждении дщери глаголати начинают, и тако, скончавши своя советы, расходятся восвояси». Так поступали большею частью те из родителей, дети которых вступали в сожитие по своей воле, без всякого участия их. Но были и такие, которые сами наводили детей на мысль обзавестись другом, или подругою; но, чтобы скрыть от общества свое участие в мнимом преступлении детей, употребляли разного рода фарисейские уловки. Так «инии родители советовались с сыном и дщерью о сопряжении таковом, и когда совет свой утверждали, тогда един сын шел в дом той, где нареченную себе любовницу видети желал: но родители, страта ради, да не будут от общества за сие отлучени, не приходили. Тако и в дому том, где оная любовница жительствова, родители ее к таковому действию, чтобы показати тому свою дщерь, не приступали, но сроднице каковой, или приятельнице, оное деяние производить вверяли». Некоторые поступали еще иначе: «как сыну своему искали таковые согласницы, так и о дщери пеклись, дабы обрести ей любовника, и соглашались между собою о награждении, или приданом, и приходили в дом родителей, аще были, или сродников девицы», но не так, как делали это покровцы, а «приходили аще и девицу зрети, но притворялись, яко что продати, или купити, или каковых в доме вещей имеющихся видети. И тако усматривали девицу и советовали овии с сыном, овии же с дщерию», если видели, что молодые люди нравятся друг другу. «И как соизволение их узнавали и согласие получали, тогда родители из храмины тоя вон исходили, оставляя детей своих с некиими чуждими предначати их будущего сожития любовническое действие (любопытно бы знать, в чем состояло это «предначатие любовнического действия») и, смотря из-за тоя храмины (т. е. из другой комнаты), соуслаждались, зряще их деяния». А иные, «по усмотрении любовницы и по учинении согласия, отходили с сыном в дом свой, и потом обоих родители приуготовления творили, едини ради приведения сыну своему рачительницы пищу изобильну и пития многоразлична уготовляли, друзии же, как дати дщерь свою любовнику, да лучше красота ее с прелестьми явится, различными одеждами украшали ее». В назначенный «для такового сопряжения» день жених и невеста «не требовали по обычаю христианскому, по подобию сочетавающихся законным браком, от родителей благословения, но как незнаеми и чужди ходили, приуготовляющеся к совершению предначатого действия. Так и родители будто странни являлись и яко непричастни такового их деяния показывались. И хотя совет какой творили, a благословения сыну, по обычаю законнобрачившихся, не подавали. И тако сын, не получив благословения, посылал, да возмется его любовница из дому ее родителей, и ожидал оную, где надеются сожитию своему, да не будет от народа зазрения, некую твердость получити; так и девица, украсившись светлыми одеждами, к присланным от любовника, такожде не получивши благословения от родителей, исходила и в нареченное место к рачителю своему являлась; откуду, по подобию законнобрачившихся, в дом возвращались». Родители же, лишь только видели «сына своего, приближающегося с любовницею его к дому, немедленно или во иную храмину входили, или на улицу исходили и в чуждий дом преходили, ожидающе времени, дóндеже сын их введет в дом нареченную себе, по народному именованию, жену, по их же залогу и намерению, блудницу. Другие жe хотя и во едином дому, но во иную храмину входили и тайно на входивших сына и приводимую им любовницу смотрели и прилежно взирали не на лице токмо, но и одежд стройность, и ступание ног усматривали: и сим веселящеся, услаждались. Потом, по мале времени, от затвора своего исходили и прилучившихся гостей любезно приветствовали: на сына же и приведенную, мимо ходяще, аки на незнаемых, и не взирали. Но потом во второй, или третий, день, аки законную сына своего жену, снохою и невесткою называли».

Как читатель мог заметить, Скочков девицу, приведенную федосеевцем в дом для сожития, постоянно называет любовницею и блудницею. Как ни оскорбительно такое название, федосеевцы, однако, должны согласиться, что в нем нет и тени неправды. В самом деле, открытое сожитие мужчины с женщиною, не только не освященное никаким молитвословием, но даже заключенное без благословения родителей и без всяких взаимных обязательств, – что это такое, как не гласный блуд, как не открытое наложничество? Впрочем, по свидетельству Скочкова, многие из самих федосеевцев, вступавших в подобные сожития, называли своих подруг не иначе, как блудницами. Другие же, стыдясь называть своих сожительниц блудницами п наложницами, а в тоже время боясь «именовати их и законными супружницами», придумывали им названия «домостроительниц, попечительниц, госпож и хозяек в дому»; были и такие, кои величали своих подруг «прибылыми (вероятно, приживалками), товарками, стряпухами» и под. Но какие бы названия ни придумывали федосеевцы своим подругам, все же они, или, по крайней мере, некоторые из них, не могли не сознавать того, что брачные сопряжения их в той форме, в какой они заключались, составляли по истине «новую и от начала века во всей вселенной, во всех языках, никогда же слышимую женитву». A потому нашлись между ними лица, которые, чтобы дать своим оригинальным сопряжениям хотя вид законности, решались к свободному выбору себе подруг присоединять благословение если не своих, так по крайней мере чужих родителей. Овии же, писал тот же Скочков, лицемерящеся и да не познани будут от несогласных, творят по подобию законнобрачившихся, вместо своих родителей, чуждых некиих призывают и от тех, яко требующе благословения, к рачительнице своей отходят. И егда приведут любовницу в дом свой, то от тех своих благословителей, яко истинные супружницы, со святою иконою и прочим, к тому принаддежащим, сретаеми бывают; и как от неведущих залога их вопрошаются: чего ради сами родители во время сие не быша, но чуждым срадоватися место сие даша, – на сия ложная ответословия вымышляют и неудобства и препятия некая предлагают». Был и еще приём для заключения федосеевских сожитий. «Нецыи родители, да не приведут по гражданству в стыд чад своих», сами принимали участие в устроении их мнимого бракосопряжения, – «овии подаянием благословения при оттождении» сына к «любовнице, овии при введении в дом сретением со святою иконою и прочими радостовидными деянии». Только «за сие, яко весьма тяжкое преступление, что чадом своим соизволение на явное блудное смешение подали», приходили к настоятелям и, принося покаяние, требовали у них прощения. Впрочем, это раскаяние большею частью было не искреннее, притворное, и делалось не в следствие убеждения в незаконности сожительства детей, а единственно для из угождения наставникам, чтобы заявить пред ними свою преданность бракоборному федосеевскому расколу. По окончании епитимии, родители «сына своего любовницу, яко законносопряженную ему жену, снохою и невесткою нарицали, и рожденных от них детей, яко законных своих внучата, вменяли, о пище и утешении их пеклись, на руках своих носили и всякими приветствы ласкали, целовали и тем увеселялись». В случае смерти сына, родители оставляли у себя его сожительницу, «яко законную сноху», и детей их, если они были малолетни, «подобно законнорожденным внучатам воспитывали»; а при приближении собственной смерти, «благословляли их святыми иконами и наследниками (в противность закону) своего имения устрояли».

Таким образом, не смотря на указанные выше правила Преображенского кладбища, которыми решительно отрицалась брачная жизнь, – не смотря на фанатические нападки на семью Гнусина, – многие из московских федосеевцев, «бояся от тайно творимыт деяний», на которые уполномочивал Гнусин своих учеников, «злосчастий, где прилучается лишение не только всего имения, но и самой жизни», – с другой стороны, «рассуждая», подобно прочим своим единоверцам, что «без согласного им священника вступати в законное супружество невозможно», стали обзаводиться хотя и незаконною, но все же семьей, избирая себе для сожития одну какую-либо «христианку» и не скрывая пред обществом своих интимных отношений к ней. Повторяем: в сущности, дела подобные сожития были не более, как гласные наложничества; но все же, если избирать из большого зла меньшее, нельзя не сознаться, что эти любовные связи федосеевцев с одною, избранною по сердцу, женщиною, введенною в дом на правах полной тозяйки, были чище и выше того грубого, скотского разврата с переменными, случайно попадавшимися под руку, любовницами, которому учил «гражданин всей России» и в котором утопала часть федосеевской молодежи. Значит, чувство нравственное делало свое дело и в такой безнравственной общине, какою было федосеевское общество, руководимое изуверами в роде Ковылина, Гнусина и подобных им. С другой стороны, очевидно, что здание безбрачного федосеевского раскола, как, по-видимому, ни искусно оно было создано и как ни ловко ремонтировалось богатым и сильным своими связями Ковылиным, было основано не на прочном фундаменте, если немедленно после смерти Ильи Алексеича стали обнаруживаться в нем такие большие бреши. Видно, только «крепкие руки» Ковылина и могли поддерживать это уродливое здание от разрушения; ни Гончарову, ни Сергею Яковлеву, ни даже самому Гнусину⁵⁵⁸ не под силу был подобный труд. Безбрачие в теории продолжало существовать в федосеевском московском обществе и после Ковылина; но на деле видим совершенно не то. «Попечительницы, домостроительницы» и другие «госпожи», которые стали появляться во многих домах московских федосеевцев, – это уже не просто любовницы, каких не чуждался и «любитель ненравственности по предмету удовлетворения тела» Илья Алексеич, а полные хозяйки в доме, которые притом «пред честными гражданами и в присутственных местах» назывались не иначе, как «женами», на имя которых покупались и утверждались «домы, лавки, заводы и фабрики», при Ковылине поступавшие большею частью в распоряжение Преображенского кладбища, которые даже по смерти поминались своими «сожителями, яко законные супруги», и удостаивались «камней над гробами с наименованием супруги». Случалось, правда, что федосеевец, вступивший в сожительство с избранною им девицею, «во время приключившихся болезней» раскаивался в своем поступке и отрекался, по убеждению «духовных отцев», от своей мнимой жены, как блудницы, рискуя в противном случае лишиться по смерти права на поминовение. Но и это делалось не по доброй воле, а вынужденно, и притом при такой обстановке, которая прямо показывала, что и сами наставники не верили в искренность подобного раскаяния. Не только «во время одержания болезни» но даже «в самый час разлучения души от тела», отверженная на словах «любовница y одра своего рачителя предстояла и при самых настоятелях сетовательные составляла вопли, кричала неутешно, припадала к персем больного, целовала уста, лобзала руце и, к себе жалостно прижав, испускала великие слезы, умильно просила, да при последнем издыхании (аще прежде не устроено) распределит имение, коликое число чего ради употребети»; и при этом «ниже от настоятелей, ниже от прочих, мнящихся быти ведателей пиcания, возбранения» никакого не было. А больной, вместо того, чтобы «прилежно каятися о прелeсти, ею же содержим были, обливался горькими слезами при мысли о разлучении с своею сожительницею и, лежа на смертном одре, «возводил на оную очи жалостное вещание испущал и своей именуемой блyднице, которую пред малым или в самое то время во исповедании пред духовным отцем тако нарицати не усумнилcя, от нее же отлучитися общание даде пред Богом, оной о имении и помяновении души своей завещевал». Впрочем, нужно заметить, что отрекались от своих жен во время болезни, и то – на словах, только те из федосеевцев, кои, находясь в преклонных летах, не рассчитывали на выздоровление. Что же касается людей молодых, то они, «видя своя юностная лета и невоздержное плоти стремление и яко да не отторжени будут от своих любовниц», не сдавались, в случае болезни, ни на какие убеждения своих «духовных отцев» и решались лучше лишиться, в случае смерти, права на поминовение, чем дать обещание развестись с своими возлюбленными. А если кто, по слабости характера, и давал такое обещание, – в случае выздоровления не исполнял его и продолжал по-прежнему пользоваться своею подругою, как женою. «Инии же, писал Скочков, и давше в болезни своей обещание, чтобы разрешитися с своими любовницами, но как здравие получали и гражданства ради с ними единодомовне пребывание возимели, тако по первой друг другу прилепительности, разрушивше обещание, аки огнь с сеном соединившеся и первою узою плоти связавшеся, препровождают дни свои, яко и первые». Только очень немногие «с своими любовницами, согласно данному обещанию, расторгалися и yединенное, кроме друг друга, житие препровождати изволяли». Но за то, чтобы «не впасти в уныние, а к тому и ради приуготовления пищи, наимниц себе» брали. Равно и оставленные ими подруги, «не могуще чим питатися, к иным в услужение себя» предавали. А от этого «случалося таковым от единодомовного пребывания и бременошением отягчатися и чадородию тайному быти»⁵⁵⁹.

Таким образом, гласное, открытое наложничество – вот главная форма, в какой появилась семейная жизнь, безбрачной московской федосеевской общины вскоре после смерти Ковылина. Но это была не единственная форма семейного быта преображенцев. Покровцы, не смотря на бедствия, испытанные ими в 1812 г. от французов, когда самая часовня их подверглась, вместе с другими зданиями Москвы, разрушению⁵⁶⁰, не прекращали своей проповеди о необходимости брачной жизни, стараясь доказать при этом федосеевцам, что форма, избранная некоторыми из них, для заключения брачных союзов, неправильна и незаконна, что брать себе для сожития женщину без всяких торжественных обязательств, без молитвословия и даже родительского благословения, значит приводить в дом не жену, а любовницу. Не много нужно было иметь смысла, чтобы понять всю справедливость такого рассуждения. И вот некоторые из федосеевцев, желавших обзавестись семьей, стали склоняться на сторону Покровской часовни и решались заключать браки по ее обрядам. Вскоре явились обстоятельства, которые еще более усилили успех пропаганды Скочкова, Андреяна Сергеева и др.⁵⁶¹ В 1816 г. умерли некоторые из попечителей Преображенского кладбища, на место которых нужно было избрать новых; как, по-видимому, ни маловажно было это обстоятельство, но оно послужило источником больших смут между федосеевцами. Явились партии, из которых каждая предлагала своих кандидатов в попечители, – начались споры и раздоры, усилившиеся до того, что спорившие не сходились в общественные молельни. Покровцы в это время, разумеется, не дремали. Во главе одной из партий стоял федосеевец, «громко поправший студное бракоборство», федосеевец – «новожен», – и покровцы приняли его сторону. Само собою разумеется, что и Осипов⁵⁶² с своею партией, в пользу которого хлопотали покровцы, не мог не отнестись за это к Покровской часовне сочувственно. Дело дошло даже до того, что партия Осипова, не рассчитывая взять верх над партией Грачева, предложила избрать в попечители одного влиятельного и богатого покровца, именно купца Шевалдышева. Как ни странным должно было показаться подобное предложение, партия Грачева согласилась на него, и Шевалдышев – последователь Покровской часовни потому только не сделался попечителем Преображенского федосеевского кладбища, что не согласился передать на кладбище на жительство, как того требовала партия Грачева. Впрочем, покровцы и сами не хотели этого. Они приняли участие в интригах федосеевцев только для того, чтобы на счет преображенцев увеличить число своих прихожан, чего действительно и достигли. Несколько сот федосеевцев, большею частью из партии Осипова, перешли на сторону Покровской часовни⁵⁶³. Само собою разумеется, что эти новые члены поморской общины стали вступать в брак уже по обрядам Покровской часовни. Когда же спор Грачева и Осипова перешел из области личных перебранок в бумажный формальный иск и поступил на рассмотрение 2-го департамента московского магистрата, тогда еще большее число московских федосеевцев перешло на сторону Покровской часовни. Один из наставников Преображенского кладбища, по имени Антип Андреев, недовольный тем, что федосеевцы обратились за разрешением своего спора к покровительству гражданского правительства, стал проповедовать своим духовным детям, что преображенцы нарушили ветковский устав, запрещающий «истинным христианам подчиняться суду иноверному» – что жить с ними душепагубно, и, на основании таких резонов, как сам присоединился к Покровской молельне, так и единомышленников своих увлек на ее сторону⁵⁶⁴. Наконец, когда сторона Грачева, перенеся свой иск в Петербург, выиграла процесс, – Осипов, оскорбленный неудачею, донес правительству о веет злоупотреблениях, какие происходили на Преображенском кладбище; при чем, в отмщение за то, что партия Грачева обвиняла его пред властью в новоженстве, чем доказывала, что Осипов будто бы не имеет права вмешиваться в дела Преображенского кладбища, запрещающего своим членам брачную жизнь, заявил власти и о безнравственном учении Гнусина, отвергавшего брак и ввергавшего своих последователей в «прелюбодейный разврат»⁵⁶⁵. Следствия этого доноса известны. Именным указом, данным 3-го июля 1820 г. московскому военному генерал-губернатору, князю Голицыну, между прочим, повелевалось, – «чтобы, по случаю доносов, сделанных на Гнусина, скрывавшегося в богадельне и разглашавшего нелепые толки учения (как то: неповиновение властям и закону, развращение браков и т. под.), употреблено было всевозможное старание к отысканию его, чтобы дело сие самым строгим образом было исследовано и виновные как в изобретенном вредном учеши, так и распространявшие оное, преданы были суду и преследованы пред оным с соответственною преступлениям их строгостью»⁵⁶⁶. Опасаясь преследования власти, Гнусин бежал из Преображенского кладбища, скрывался долгое время в Судиславле y купца Папулина, пока, наконец, был пойман (1823 г.) и сослан в Соловецкий монастырь. Вместе с Гнусиным был сослан в Соловецкий же монастырь и его «непотребный товарищ», – некто Иван Федотов Таровитый, не менее Гнусина ратовавший против брака⁵⁶⁷. Как ни тяжело было московским бракоборцам лишиться своих изуверных проповедников мнимого девства, – но главная беда была не в том; фанатиков, подобных Гнусину и Таровитому, можно было найти не мало между невежественными федосеевцами, – но уже трудно было рассчитывать теперь на прежнюю безнаказанность за распространение безнравственного учения, какое проповедовал «гражданин всей России» с своим «непотребным товарищем». Зло, скрывавшееся на Преображенском кладбище, было узнано властью, и уже никакие подкупы и интриги не в состоянии были заставить московское начальство идти против Высочайшего повеления. А по смыслу этого поведения, всякий федосеевец, учивший, что брак – дело незаконное, являлся преступником и подлежал каре закона. Что же оставалось делать московским бракоборцам при таких обстоятельствах? Те из них, кто имел деньги и не желал почему бы то ни было расстаться с разгульною жизнью, подкупали разных Тургеневых, Стрешневых п др. чиновников, посредствовавших между князем Голицыным и Преображенским кладбищем⁵⁶⁸, и продолжали по-прежнему развратничать, – только в тихомолку. Другие же, кои или не имели средств «окупать древнее благочестие», или даже тяготились безнравственным учением своих вожаков, рады были случаю нарушить обеты невольного девства, под благовидным предлогом, и, не обинуяся, решались вступать в 6рак, ссылаясь в свое оправдание на стеснительные обстоятельства, которые с 1823 г. еще более усилились⁵⁶⁹. Антип Андреев, разумеется, знал эти «стеснительные обстоятельства» и пользовался ими для своих целей. Число прихожан Покровской часовни росло постоянно, и для многих федосеевцев переход на сторону часовни был тем легче, что наставником ее теперь был прежний любимый их учитель⁵⁷⁰, и что «брачной книге», заведенной Скочковым, поморцы, при помощи подкупленной полиции и при потворстве расколу низших административных инстанций, сумели придать в это время значение официального документа, – так, что браки, заключавшиеся в Покровской часовне и записанные в этой книге, как бы официально признавались правительством⁵⁷¹. Были в рассматриваемое нами время и другие обстоятельства, которые заставляли некоторых московских федосеевцев изменять своему основному учению о всеобщем девстве и вступать в брак, большею частью, по обрядам Покровской часовни. Как ни снисходительно относилось к раскольникам правительство в царствование Александра Благословенного, предписывая на самых вожаков раскольнических «смотреть, так сказать, сквозь пальцы»⁵⁷², тем не менее, и оно чуждо было мысли потворствовать злу. А потому, когда в 1820 г. доведено было до Высочайшего сведения «об открытых С.-Петербургскою полицией злоупотреблениях раскольников федосеевского согласия, или беспоповщины», Государь Император, при всей своей терпимости к заблуждающим, счел необходимым «для положения преграды распространению расколов» указать, между прочим, «следующие правила касательно производства купеческих и мещанских выборов из раскольников: в городах, посадах и волостях из беспоповщины допускать к должностям тех, кои принадлежат к секте, которая молится за царя и коею приемлется брак; но допускать раскольников сих к должностям следует не иначе, как только по необходимости», и при том «определение таковое к отвращению злоупотреблений должно затруднять; за сим всех других раскольников, какого бы наименования они не были беспоповщины: не молящихся за царя и не приемлющих брака.., ни к каким должностям не избирать»⁵⁷³. Как, по-видимому, ни маловажно ограничение, которому подвергались, вследствие указанных правил, федосеевцы, как сектанты, отвергавшие брак, тем не менее, люди честолюбивые, а равно искавшие в служении обществу своих собственных выгод, стеснялись им и, во избежание правительственной опалы, чтобы снять с себя кличку «вредных членов общества», решались вступать в брак, хотя и бессвященнословный.

В таком положении находился вопрос в московской федосеевской общине со времени смерти Ковылина (1809 г.) до царствования императора Николая Павловича. Как же относились к указанным явлениям, нарушавшим устав Преображенского кладбища, те люди, на которых лежала обязанность наблюдать за исполнением этого устава, – «настоятели» и прочие вожди московского федосеевского общества? За исключением Гнусина, Ивана Федотова⁵⁷⁴ и подобных им «ужасных изуверов», запрещавших брачную жизнь и разрешавших самый грубый разврат, прочие федосеевские наставники, вероятно, находя невозможным идти против общего течения, а главное, – «ради горького сребролюбия и ненасыщенного брюха», по выражению Скочкова, смотрели на появление· в московской федосеевской общине своеобразного новоженства довольно снисходительно. Являясь на словах защитниками безбрачия и девственной жизни, – на деле они не прочь были питаться крупицами и тех из своих пасомых, которые вели жизнь брачную. Так, вопреки ясному требованию Ковылинского устава – «не сообщатися ни в чем не только со иноверными (т. е. православными и раскольниками других толков), но и со отлученными от церкви, яко-то с новожены», и особенно с теми из федосеевцев, которые «навели детей своих на отступство и на беззаконное сочетание»⁵⁷⁵, вопреки изуверному учению Гнусина, что «входить в домы» нарушивших, чрез вступление в брак, федосеевский устав значит «входить к преданным диаволу в снедь»⁵⁷⁶, многие из наставников Преображенского кладбища рассматриваемого нами времени свободно посещали домы новожeнoв-федосеевцев, и притом не только для крещения новоженских детей, на что отчасти уполномочивала 4-я статья собора 1818 г., о котором была речь выше, но и просто на праздничные торжества – для молебнов и следовавших за ними угощений; а чтобы соблюсти при этом свою фарисейскую чистоту, они прибегали к разного рода уловкам. Так, при посещении федосеевского дома, в котором находились дети, вступившие в брак, наставники, во время службы, не допускали виновных до общей молитвы, а заставляли их стоять и молиться в отдельной комнате. «Настоятели, писал Скочков, егда призываеми бывают празднество совершити, тогда без всякого отрицания приходят и торжественно церковную службу воспевают; приносимыя же свещи, масло и фимиам от держащих сыновнюю блудницу в дому своем родителей не отметают, но токмо сына и его любовницу молитися купно с собою не попущают, в притворе же негде стояти и слушати пения и чтения не возбраняют» и «тем туже скотов вменяют» их, так как, по остроумному замечанию Скочкова, случается, что и «скоты бессловесные каждения фимиамного сподобляются», напр., «в память св. мучеников Флора и Лавра кропления святыя воды удостаиваются; новожены же, яко воистину сущии всем явнии и знаемии блудники, того лишаются». Если же случалось, что федосеевец, вступивший в брак (сводный) и сделавшийся новоженом, не имел в живых родителей, которые бы могли пригласить к себе наставника, тогда употреблялась хитрость другого рода: брался новоженом на хлебы какой-либо нищий родственник-безбрачный, которому и поручалось, в случае нужды, пригласить наставника. Иногда же делалось это еще проще: звал наставника в дом новожена слуга его, но, разумеется, от своего имени и как бы для себя. «Настоятель» знал, что все это – фокусы, но довольствовался соблюдением внешнего приличия и с спокойною совестью отправлялся угощаться в дом «отступника». «Инии же новожены, читаем у того же Скочкова, не имеющие родителей и хотяще празднество каковое торжествовати, тогда сродника какового нищего в дому имети тщатся, или своего служителя», которые и призывают «настоятелей праздничное составити торжество. Настоятели же и инии празднолюбцы, егда услышат звание, идут неотложно и по совершении молитвословия поздравляют не сроднику нищему, ниже служителю господина дому, но самому господину, блудника наименование носящему, и его рачительнице, господствующей в дому, яко жене законной. Такожде и егда по молитве представлена будет трапеза исполнена брашен, по окончании оные паки тому же господину благодарение приносят». Тем же фарисейством, тем же лицемерием проникнуты были и другие отношения московских федосеевских наставников к новоженам. Так напр., в случае рождения младенцу они крестили его беспрепятственно, но требовали, чтобы «матери» кормили детей не сами, a «скотским млеком напояли» их; «понеже скоты не согрешают тако, якоже новожeны, того ради и лучше матерей вменяются». Или: во время болезни новоженa, наставники требовали от него обещаны отречься от своей жены, как от блудницы; но позволяли этой блуднице присутствовать при последних минутах жизни умирающего, в качестве жены, позволяли ей на могильном памятнике величать своего друга законным супругом и часто сами назначали ей и ее детям «попечителей». Если же больной новожен, давший обещание оставить свою мнимую жену, выздоравливал и снова начинал жить с своею подругою не только «единодомовно», но и на правах мужа, – нaстоятели смотрели на это сквозь пальцы, даже не отлучали ных господ «от общемоления», лишь бы только «плод их обличником не явился»; тогда только отлучался новожен от общества. Сквозь пальцы также смотрели настоятели и на тех новоженов, кои, по выздоровлении, исполняли свое обещание, разлучались с своими прежними подругами, но брали себе новых, под именем «наимниц», и жили с ними так, что «случалось таковым от единодомовного пребывания и бременошением отягчатися и чадородию тайному быти». Одним словом, во всем и везде бездушная форма, грубое лицемерие, завзятое фарисейство; можно было жить с какой угодно любовницей, жить как угодно; нельзя было только узаконить и освящать это сожитие браком, запрещалось только видимое обнаружение семейной жизни – деторождение; перед исповедью требовалось отрицание мужа от жены и жены от мужа, а после исповеди предоставлялось им право опять вступать в семейные обязанности и отношения, как ни в чем не бывало; наставники совершали у новоженов все службы, но требовали, чтобы приглашали их для этого не сами новожены, а кто-нибудь из их родных, или знакомых и т. д... A после этого мы находим весьма естественною, жесткую на первый взгляд, речь покpовцeв, с которою они обещались к наставникам федосеевским: «о! те, которые основывают бренные свои системы на слабых положениях, – те, которые, гоняясь за тенью церемоний, огораживают истину постыдною подлостью, хотя к солнцу никогда не нужно прикладывать фaкeлa, чтобы сделать его светом. Им надобно взойти самим в себя и рассудить, не лучше ли прилепиться единой жене, какою бы то ни было церемонией, только б с твердым намерением к благословенному продолжению человеческого рода, к честному и неблазненному общежительному состоянию, нежели без плану, без цели, как ни попало, довольствовать только плотское стремление срамной похоти! о стыд! о позор для нашей староврческой религии! о нравы необузданные! о сердца, изрыгающие порочные помыслы, чуждые святыни христианской! о те, недугующие раздором и буесловием лжеименного разума, седые, но невежественные пастухи! что они думают? Они конечно много о своей святости воображают. Но... они суть душевни, прискорбни, бесовски, Духа святого не имущии. Почему же? потому что самонравны, вздорны, сварливы, непримирительны, злобны. А к сим нравам если прибавить мнение их о супружестве, прикрытое лисьим хвостом, о чем также, не щадя их святости, сказано: в лицемерии лжесловесник, сожженных своею совестью, внемлюще духовом лестчим и учением бесовским, возбраняюще женитися, – то святость их мнимая и поумалится, или, может, совсем исчезнет, а останется только в собственный удел их буйство, невежество и суеверие, как спутники жестокости и нечестия»⁵⁷⁷.

Излагая историю вопроса о браке, со времени смерти Ковылина и до начала царствования Императора Николая I-го, и указывая разные формы брачных сопряжений раскольников, мы имели в виду преимущественно московских беспоповцев, как федосеевцев, решительно отвергавших брак при Ковылине, так и поморцев, допустивших у себя брачную жизнь еще во второй половине прошлого столетия. Теперь посмотрим, как относились к вопросу о браке в указанное нами время беспоповщинские общины петербургские, а равно и другие – иногородние общины.

Выше мы видели, что петербургские федосеевцы еще с самого начала настоящего столетия, когда они находились в зависимости от Преображенского кладбища и его строителя Ковылина и даже получали себе наставников из Москвы⁵⁷⁸, стали снисходительно смотреть на новоженов, и многие из них даже сами вступали в брак, и притом не только без всякого молитвословия, по одному взаимному согласию жениха и невесты, но и посредством венчания в церквах православных. Собор федосеевский, составленный в 1809 г. с целью положить преграду таким нарушениям основного учения секты, издал, как мы тоже видели, правила, которыми косвенно скорее разрешалась, чем запрещалась, семейная жизнь, – так, что истые федосеевцы находили эти правила «неистовым мятежем и смущением пути спасительного церковного». После таких явлений, в которых ясно высказывалось сочувствие к новоженству, казалось бы, – немыслимо возвращение петербургской федосеевской общины к «лютому бракоборству». И однако же, к сожалению, на деле мы видим не то. С 1811 года начинаются между петербургскими федосеевцами более строгие отношения к новоженству, а в 1821 году министр внутренних дел сообщал начальнику Ярославской губернии, что в числе правил, которых в то время держались федосеевцы петербургского Волковского кладбища, были, между прочим, следующие: брака нет, женатым разлучаться, блудная жизнь терпима, детоубийство не преступление⁵⁷⁹. Правда, этих изуверных правил, как оказалось по следствию, держались не все петербургские федосеевцы; многие из них прямо и решительно отвергали такое учение; тем не менее, все-таки представляется странным, как могло явиться безусловное отрицание брака в общине, которая несколько лет назад относилась к нему более, чем снисходительно? В ответ на этот вопрос мы должны сказать, что изуверным учением, вследствие которого разврат и беззаконная жизнь дошли между некоторыми петербургскими федосеевцами, по выражению одной официальной бумаги, «до высочайшей степени необузданности»⁵⁸⁰, Петербург обязан был не столько своему мудрованию и своим наставникам, из которых большинство были люди «вежливые и снисходительные», сколько «странникам и пришельцам», и между ними по преимуществу «гражданину всей России» – Гнусину. Эта «семиименная особа», не довольствуясь тем, что своим бракоборным учением поселил разврат в Москве – на Преображенском кладбище, вздумал еще навестить, в качестве учителя, в Петербург, – который, по его мнению, стал изменять «древнему благочестию». Вместе с ним, как ближайший единомышленник «лютого изувера», отправился в Петербург и Иван Федотов Таровитый. Зная, что такое Гнусин и Таровитый и как много зла причинили они в Москве, восставая против необходимости брачной жизни, московские поморцы не на шутку встревожились, узнав об их отъезде в Петербург, и, в предотвращение пагубного влияния туристов на петербургских беспоповцев, решились предостеречь простодушных от этих хищных волков. С этою целью, Андреян Сергеев, зять Скочкова, заведовавший брачною книгою Покровской часовни, пишет «важное, трогательное и убеждением горящее окружное воззвание ко всем староверческим церквам в Петрополе о хитром и хищном отъезде из Москвы в упомянутый град московских возмутителей и развратников благочестия Ваньки Федотова с его лукавым и непотребным товарищам (т. е. Гнусиным) для той же пагубы и зла, какие и Москва от них претерпела: то дабы каждый умный и благочестивый человек, при первом их появлении, будучи врагов Богу, природе и гражданским законам, всячески их гнушались, бегали и удалялись, яко наглых и явных лжецов, прелестников и супостатов»⁵⁸¹. Рекомендация не очень лестная, но Гнусин и Таровитый не смущались ею. Первый из них вез с собою в Петербург «картины», в которых бракоборное учение изображалось в разных видах – с целью сильнее напечатлеть его в умах людей слабомысленных⁵⁸²; a второй отлично владел «мягкими словами, украшенными лестчим духом, ложным образом святости и частыми вздохами»; при помощи таких средств Гнусин и Таровитый достигли того, что учение их, не смотря на его изуверство, было принято многими из петербургских федосеевцев, и «воззвание» Андреяна Сергеева не достигло цели, с которою было писано. Петербург, подобно Москве, «возмутился от зломудрия» приезжих гостей, и «простодушные и глупые» столичные федосеевцы «поработились, по выражению Любопытного, разврату и буйности»⁵⁸³. Подобно Гнусину и Таровитому, являлись в это время в Петербург н другие «лютые бракоборцы», которые своим учением старались поддержать федосеевское мнимое девство. Таковы были Андрей Алексеев Каинов, или Варагин, петербургский мещанин и Стародубской: обители монах и начальник, «твердый бракоборец, таивший мерзкий цинизм» который, при помощи своего «пустосвятства», успел «свергнуть с кафедры» настоятеля петербургской федосеевской часовни – Якова Холина, считавшегося у петер6ургских федосеевцев светилом, – и Иван Тихонов, тихвинский мещанин и «житель многих стран» «отличный бракоборец» который, при помощи «твердой памяти в наборе святого писания, плавного и мягкого голоса, лестного смирения и глубоких вздохов, возмутил своим изуверством» простодушные сердца в Петрополе». Что же касается наставников федосеевских собственно петербургских, то из них, как о бракоборцат, можно упомянуть о Герасиме Никитине Ошаре, который своими разглагольствованиями об антихристе и скором наступлении страшного суда «умножил в публике на апокалипсис цену втрое» и довел своих учеников до того, что «всякий из них желал быть вралем антихриста и тайновидцем всех чудодействий, и всякий почитал себе за честь быть толкуном сатаны и мерзких его творений», при чем, разумеется, мысль о брачной жизни не могла прийти и в голову – и отчасти о Якове Васильеве Холине, составителе 17 статей, утвержденных на соборе 1809 года, который был учителем федосеевцев в Петербурге в продолжение 35 лет и писал против брака не мало сочинений⁵⁸⁴. Впрочем, к утешению нравственного чувства, нужно сказать, что, хотя многие из петербургских федосеевцев, под влиянием учения Гнусина и под. ему изуверов, стали с 1811 года отвергать брак и предаваться разврату, тем не менее было между ними в это время не было и таких, кои по-прежнему признавали необходимость брачной жизни, и поэтому одни венчались в церквах православных, другие довольствовались для заключения сожития родительским благословением. Мало этого: нашелся в это время между петербургскими федосеевскими наставниками даже такой человек, который стал прямо учить, что браки поморцев, заключавшиеся по обрядам Покровской часовни, – законны, и открыто перешел на сторону поморцев. Разумеется, это учение большинству федосеевцев показалось «новшеством и еретичеством», – Ефима Артемьева «пастыря Пешневской часовни», учившего так, прочие федосеевские наставники отлучили от своего общества, дав знать об этом и в Москву, и в Стародубье и другие места⁵⁸⁵; тем не менее можно думать, что были между пасомыми Артемьева и такие, кои смотрели на дело иначе и, по слову своего учителя, бросали разврат и вступали в браки, хотя и бессвященнословные. А если мы припомним, что правительство, для прекращения злоупотреблений, открытых им между федосеевцами Волковского кладбища, подвергло петербургских бракоборцев самому строгому надзору полиции, при чем вменялось в обязанность особенно наблюдать за молодыми федосеевскими женщинами и «за последствиями незаконного рождения, обнаруживающего подкидывание детей и убийство оных, рождающими их девками»⁵⁸⁶, – то поймем, что учению Артемьева могли следовать даже очень многие. С другой стороны, по примеру московских поморцев, не перестававших, в лице Скочкова, Андреяна Сергеева и др., пропагандировать в рассматриваемое нами время в пользу брака, и петербургские их единомышленники не молчали, видя усиливавшееся в среде федосеевцев ненавистное им бракоборство. В этом случае, как на особенно грозного обличителя федосианских заблуждений и неутомимого проповедника необходимости и законности брачной жизни, мы можем указать на Павла Любопытного, сочинениями которого мы так часто пользуемся при своем труде. Родившись в 1772 году в Юрьеве-Польском, Любопытный в раннем возрасте попал в Москву и таким образом сделался очевидцем тех жарких споров и ссор, какие происходили в конце прошлого и в начале нынешнего столетия между московскими федосеевцами и поморцами из-за вопроса о браке. Принадлежа к поморской секте, Любопытный стал на сторону брачной жизни и, хотя сам оставался безбрачным и проводил жизнь безукоризненную, вооружился против федосеевского бракоборства всеми силами своего ума и цветистого красноречия. Наученный грамоте еще материю, ознакомленный с литературными приемами – студентами московского университета, Любопытный еще в молодых летах начинает писать и пишет неустанно – в течение всей своей жизни, не смотря ни на какие невзгоды и житейские неудачи. Ратуя в пользу своей секты, пиша о разных предметах, занимавших тогда раскол, ведя полемику и против православия, и против единоверия, Любопытный главное свое внимание обращал на волновавший в то время беспоповщину вопрос о браке – так, что большая часть сочинений, написанных им и исчисленных в Каталоге, касается именно этого предмета. 1799 г. он пишет сочинение, под названием: «истинного христианина чистосердечное исповедание о законном браке»; в 1800 г. является его «брачное врачевство»; за тем следуют: – «пылкое и убеждением пылающее обличение сорока бракоборных оснований Московского изувера Алексея Яковлева, пастыря и учителя филиповской церкви в Москве», – «ясное и живого чувства исполненное воззвание от лица Московской церкви всему благочестивому христианству поморской церкви (?), о приглашении их в Москву к совершению обряда брачного таинства»⁵⁸⁷, и множество других сочинений в том же роде. и притом не только в форме полемических рассуждений, но и в форме «сатир», «пасквелей» и даже «духов сатиры и критики исполненных поэм в ямбических стихах», – так, что, не смотря на то, что Любопытный начал свою литературную деятельность еще «юношей, московский круг ученых, по его выражению, видя блески его талантов, обращал на него взоры своего внимания». В 1813 году Любопытный является в Петербурге. Что побудило его оставить Москву, которая уже ценила его труды, и переселиться в Петербург, где «неблагодарный сонм народа», не смотря на все труды Любопытного, часто «взирал на него хладнокровно», – в точности неизвестно. По всей вероятности, «любивший право своей натуры и строго хранивший честь своего достоинства», раскольничий писатель, переселяясь в Петербург, надеялся, что здесь, где не было ни Скочковых, ни Андреянов Сергеевых, он мог занять более видное место, чем в Москве, где сосредоточивалась в то время поморская интеллигенция. Как бы, впрочем, ни было, только и в Петербурге Любопытный не перестает греметь своими сочинениями против «студного бракоборства» и доказывать необходимость и законность брачной жизни. Написав прежде всего обличение на тех из федосеевцев, которые, под влиянием наставлений Гнусина, дошли до самого «лютого бракоборства и скаредного николаизма», – так, что составили отдельную секту в федосеевщине⁵⁸⁸, Любопытный начинает затем издавать одно за другим сочинения в пользу брака, в которых то доказывает необходимость брачной жизни, то объясняет «брачные правила, пли виды, по коим церковь Христова (пом.) признает брачный союз законным», то, наконец, защищает «вечность брачного бытия в Христовой церкви»⁵⁸⁹ и др. Мало этого; по примеру Скочкова, он составляет здесь свой «прекрасный, сообразный с обстоятельствами, чин обручения староверческой церкви брачущимся» и «такой же силы и достоинства чин, или обряд, венчания»⁵⁹⁰, и сам начинает сочетовать браком тех, кто желал обзавестись семьей⁵⁹¹. Само собою разумеется, что в числе петербургских девственников нашлось не мало лиц, которые спешили воспользоваться услугами Любопытного и – вступали в брак по «чину», им составленному. Мало этого; явились даже такие усердные поклонники Платона Светозарова (так называет себя Любопытный в историч. словаре), которые чрез министра духовных дел князя Голицына решились хлопотать (в 1817 году) пред властью о признании законности браков, заключавшихся по новосоставленному Любопытным чину⁵⁹². Все это ясно показывает, как велик был успех проповеди Любопытного в пользу брака; и этот успех был бы еще больше, если бы Светозаров вел свою пропаганду с благоразумием и сдержанностью. К сожалению, отсутствием этих-то качеств всего более и страдал составитель «каталога», или «библиотеки староверческих церквей». Защищая то же дело, за которое ратовали Заяцевский, Скочков и подобные им поморские писатели того времени, Любопытный уклонился от пути, которым шли в своих исследованиях указанные лица, и, вследствие ли своего кипучего характера, или по увлечению спором, вдался в преувеличения, впал в крайность и стал развивать в своих сочинениях мысли, каких не высказывали самые рьяные московские защитники бессвященнословных браков. Так напр. Скочков, Заяцевский и другие, доказывая правильность браков Покровской часовни, не отвергали безусловно необходимости для заключения брака пресвитерского венчания, а только утверждали, что оно не составляет сущности брака и что, следовательно, в случае нужды, можно обойтись и без него, – и брак, заключенный таким образом, – законен, или по крайней мере «прощения достоин». Любопытный, в своих сочинениях развивая туже мысль, стал доказывать, что церковное венчание есть не более, как «блестящий церемониал», из «политики» установленный «для великолепной пышности, а не ради оформирования брачного существа», что эти «церковные блески и пышные принадлежности в рассуждении брачного существа суть ничто и к получению неба и ада ничего не способствуют», что «кафолическая церковь великолепное венчание и пышные мины с священнословием всегда почитала ни за что иное, как за внешний предмет, обуздывающий невежество и наглость и представляющий вид политики», и что поэтому указывать на необходимость для брака пресвитерского венчания, как делали это федосеевцы, значит проповедовать «предрассудок, буйство, суеверие» и под. Само собой понятно, что неправильный взгляд Любопытного на значение церковного венчания был скоро замечен его противниками и послужил во вред не только ему лично, но и тому делу, за которое ратовал «творец многих книг против нечестия бракоборцев». Федосеевцы огласили Любопытного нововводителем, еретиком, новым Манихеем и Лютером, а учение его о браке – заблуждением, «растленным толкованием словес св. писания не без оскорбления всего древле-церковного узаконения», и стали проповедовать, что Светозаров от излишней «философии», в незнакомстве с которою он постоянно упрекал своих противников, стал «затекать в мудровании»⁵⁹³. A следствием этого было то, что не только федосеевцы – «невежды», которых думал просветить своим учением Любопытный, «учинились ему неблагодарны» за такой труд и стали даже «бунтовать» против него, но и некоторые из поморцев стали недоверчиво относиться к новому «учителю» и по-прежнему не решались признать бессвященнословные браки правильными. Таковы были, между прочим, попечители Малоохтенской поморской часовни, об интересах которой так много хлопотал Любопытный⁵⁹⁴, – Мокей Иванов Ундозоров – петербургский мещанин, Николай Петров Подачев, Тарас Иванов Воробьев – петербургские купцы⁵⁹⁵ и другие⁵⁹⁶. Были и другие причины, по которым многочисленные сочинения Любопытного в пользу брака не приносили надлежащих плодов. Это – неумеренно-резкий тон его обличений, «жестокость и надмение», которыми, по выражению врагов Любопытного, проникнуты были его сочинения, и недоступная для «черни» изысканность во внешнем их изложении. Встречая постоянно в творениях Любопытного самые обидные себе названия, в роде: «набожных умов, обольщенных постыдным суеверием, предрассудком, грубостью и невежеством, скаредных ханжей, староверческих цензоров, безбрачного староверства депутатов, девственных процессоров, алхимистов и кондукторов, зараженных подлым лицемерием, аббатов, безбрачных мозголовов, подлых сектантов, буквалистов, литераторов» и под., бракоборцы, разумеется, больше раздражались, чем убеждались, уснащенною такими ядовитыми комплиментами, речью проповедника брачной жизни. А «черни» – слова: «тиранизм, догматизм, апостатство, хаос» и проч., которыми испещрены сочинения Любопытного, казались темною водою во облацех воздушных. Правда, Светозаров старался защитить себя от указанных недостатков и с этою целью писал целые «рассуждения о мнимой у черни жестокости и надмении в творениях Павла Любопытного», ссылаясь в свое оправдание на свойство предметов, о которых писал, и свою горячую ревность по вере⁵⁹⁷; но, как видно из его собственных слов, рассуждения эти не достигали своей цели, – и «неблагодарный сонм народа», который Любопытный учил уму-разуму, «взирал на него хладнокровно». А после этого мы сильно сомневаемся в справедливости отзыва, сделанного Любопытным о самом себе, по которому «Москва, Петрополь, Рига, Выгореция и прочие страны благочестивых, взирая на его доблести, всегда» будто бы «поставляли его на высокой степени мудрых и благочестивых мужей», хотя не отвергаем, что своими сочинениями он не мало способствовал разъяснению нелепости федосеевского бракоборства и имел свою долю влияния на петербургскую беспоповщину.

Наконец, что касается того, как решался в рассматриваемое нами время вопрос о браке иногородними беспоповщинскими общинами, то сведений об этом мы имеем очень немного. Так напр., московские федосеевцы, рассмотрев и утвердив (в 1818 г.) своим подписом правила петербургского федосеевского собора 1809 года, между прочим, писали: «последуют же с нами во всем и Казанское общество, как соборное их письмо, прошлого 7319 (1811 г.) года декабря от 5-го числа присланное к нам, показует, равно же и Саратовское и Сызранское общество со всеми окрестностями – с нами единомудрствуют, такожде и Кинешма, Галич, Чухлома, Судиславль и вся Костромская область; от поморцев же (вступавших в браки), также и сообщающихся с ними, весьма отдаляются, как многие письма, получаемые нами, являют; всеусердно же и Ростовское общество письмом своим, прошлого 7319 в июле месяце присланным, с нами согласует, нынешних же поморян и всех тех, кто с ними заедино мудрствует, или сообщается, со всяким опасением удаляются. К сим и Юхотская страна соборным своим письмом, прошлого же 7319 г. июня 25-го нами полученным, всячески с нами в единомыслии быть исповедует, несогласующихся же нашему московскому кладбищенскому уставоположению весьма отмeтает; и прочие многие дальние страны, овые от нас окормляемые, овые же в братском союзе и единении себя извещающий, имеются»⁵⁹⁸. Из «истории Преображенского кладбища» видно также, что около 1820 года оно имело влияние и на другие иногородние общины, то снабжая их наставниками, певчими и книгами, то разрешая возникавшие в них недоумения, причем, разумеется, всем и каждому строго внушались правила безбрачия, а для этого повсюду посылались безнравственные произведения Гвусина. Таковы напр., общины федосеевцев: Кубанских, Тверских (из старой Губы), Смоленских (из Сычевки и Юхнова), Звенигородских, Воронежских, Тульских, Владимирских, Ярославльских (в Галиче), Донских и др.⁵⁹⁹. Впрочем, из того, что все указанные федосеевские иногородние общины находились в постоянных сношениях с Преображенским кладбищем, нимало не следует, чтобы в них не было в это время отступлений от «кладбищенского уставоположения» о безбрачии. На Кубани, напр., федосеевцы открыто переходили на сторону помopцeв, вступали, по их примеру, в браки и венчались за недосугом наставников, y баб и девок⁶⁰⁰. Точно также и многие из Владимирских федосеевцев, узнав, что Преображенское кладбище, во время своих споров из-за выбора попечителей, обратилось за помощью к «неверным судьям», перешли в поморское согласие, «во избежание, как они говорили, тяжкого согрешения быть заедино с человекоугодниками»⁶⁰¹. Вообще мы, кажется, не погрешим против правды, если скажем, что в рассматриваемое нами время в большей части федосеевских общин наставниками были бракоборцы⁶⁰² и учение о безбрачии существовало в них, но – только в теории; на деле же иногородние последователи Преображенского кладбища очень часто изменяли своим обетам строгого девства, как было это и прежде, при жизни Ковылина, и как делали это теперь федосеевцы столичные. Притом нарушение целомудрия иногородними федосеевцами состояло не в том только, что некоторые из них заводили в тихомолку любовные интриги, а и в том, что многие вступали в брак и даже венчались в церквах православных⁶⁰³. Побуждением к заключению браков посредством церковного венчания для многих иногородних федосеевцев могли служить, кроме весьма естественного желания устроить свой семейный быт на правильных началах, строгие меры правительства против федосеевской секты, вызванные в 1820 году злоупотреблениями петербургских бракоборцев и распространенные на всех вообще последователей Преображенского кладбища⁶⁰⁴, а также – желание приобрести чрез вступление в брак право на выборы в общественные должности, которого с 1820 года лишены были все раскольники, «не приемлющие брака»⁶⁰⁵. Что же касается иногородних общин поморской беспоповщины, то в них, в рассматриваемое нами время, более и более распространялось, усвоялось и осуществлялось в жизни учение о необходимости брачной жизни. Когда Антип Андреев сделался наставником Покровской часовни, со всех концев России поморцы начали съезжаться в Москву – одни для беседы с Андреевым, другие за получением от него благословения на брак⁶⁰⁶. Когда же повсюду распространились слухи, что Покровская часовня получила дозволение венчать браки от самого правительства, – наплыв иногородних поморцев в Москву стал еще больше. И хотя указанное позволение было дано с ограничением – венчать только московских беспоповцев; тем не менее отказа в получении на брак благословения не было и иногородним⁶⁰⁷. Наконец, дело дошло до того, что даже сам Выгорецкий монастырь, гремевший против Василья Емельянова за его учение о браке, должен был смягчить в это время свои отношения к более и более усиливавшемуся новоженству. По свидетельству петербургских федосеевцев, составлявших собор 1809 года, выговцы в это время «новоженов по всему образу, без распуста их, себе приобщали «и даже «на первых местах в церкви с книжными их поставляли»⁶⁰⁸. Если же так снисходительно стала смотреть на новоженство «Выгореция» – монастырь поморский, то само собой понятно, что поморцы, так называемые, «жиловые», мирские, жившие в городах и селах, еще менее имели побуждений неблагосклонно относиться к семье, хотя, конечно, и в это время еще находились между поморскими вожаками фанатики, которые по прежнему верили в «бытие в мире антихриста»⁶⁰⁹ и вследствие этого весь мир желали бы превратить в монастырь, хотя бы и развратный⁶¹⁰. Наконец, и в рассматриваемое нами время, как и прежде, многие поморцы даже венчались в церкви православной, хотя и без присоединения к ней⁶¹¹.

В заключение нам остается сказать несколько слов о том, как смотрела в рассматриваемое нами время на бессвященнословные беспоповщинские браки власть, как церковная, так и гражданская. Церковная власть, как и следовало ожидать, продолжала смотреть на раскольничьи браки по-прежнему, т. е. не только браки беспоповщинские, заключавшиеся без венчания, но и доповщинские, в совершении которых участвовали попы, только беглые, – признавала незаконными. В 1811 году воронежский купец Ефим Поминов вошел в св. синод с прошением, в котором изъяснял, что «назад тому 13 лет вступил он с однодворкою Верою Корякиною в брак, который, по состоянию обоих их в старообрядстве, совершен был старообрядческим попом в особой молитвенной комнате, в доме валдайского помещика Онисимова». Но так как консистория признала такой брак незаконным, то Поминов, во избежание неприятностей, вынужден был подтвердить свой брак в «греко-российской церкви чрез православного священника»; между тем, еще «до подтверждения брака», у него родились сын Петр и дочь Ефросинья. Опасаясь, чтобы указанные дети не «почлись были законными». Это прошение возвращено было просителю без удовлетворения, – потому как сказано в указе, что дети «прижиты в отверженном сопряжении», подлежащем суду гражданскому⁶¹². В 1818 году, вследствие донесения преосвящ. тульского Симеона о браке тульского оружейника Василья Сиднева с купеческою дочерью, девицею Верою Ивановою, – браке, «который был составлен по обрядам секты, называемой беспоповщина», св. синод определил: «показуемое оружейником Васильем Сидневым сопряжение его с купеческою дочерью Верою Ивановою, составленное по обрядам раскольнической секты, именуемой беспоповщина, должно быть признано, по церковным правилам, не за бракосочетание, а за любодейное сопряжение, о котором суждение не принадлежит до духовного правительства»⁶¹³. Точно такой же суд произнесен был св. синодом (в 1824 г.) о браке ржевского мещанина Григория Соченкова и мещанской дочери Анны Яковлевой, «объявивших себя повенчанными в молитвенном доме старообрядческим священником»; брак указанных лиц не признан за брак, а за блудное сожитие, суд о котором принадлежит гражданскому правительству⁶¹⁴. Все означенные случаи ясно определяют взгляд на раскольничьи браки власти церковной; по ее мысли, все раскольничьи браки как заключенные вне церкви, не законны и, как блудные сожития, подлежат суду власти гражданской. Как же относилась в рассматриваемое нами время к раскольничьим сопряжениям власть светская? Вместо прямого ответа на этот вопрос мы укажем несколько фактов, из которых пусть каждый выводит заключение по своему усмотрению. Вот эти факты. Когда воронежская конситоpия признала, в начале настоящего столетия, брак одного раскольника, совершенный старообрядческим попом, незаконным и дело о нем передала на рассмотрение гражданского праавительства, – старообрядец «вынужден был подтвердить свой брак в церкви православной чрез православного священника»⁶¹⁵. Значит, купец Поминов не рассчитывал на снисхождение к своему раскольничьему браку светской власти, если решился вновь венчаться в церкви православной. В 1817 году один петербургский поморец, выведенный из терпения федосеевским развратом, обращается к бывшему тогда министру духовных дел, князю Голицыну, с письменною просьбою – о дозволении свободно совершать в раскольничьих часовнях браки, причем Степан Артемьев «изъяснял, что за неимением таковых прав от высшего начальства происходят» в среде старообрядцев «ужасные и богопротивные злодеяния»⁶¹⁶. Значит, в 1817 году раскольники не имели формального дозволения от гражданского правительства на заключение своих браков вне церкви. В 1818 году один беспоповец, вступивший в брак по обрядам своей секты, обращается к епархиальному архиерею с жалобою на тульскую консисторию за то, что она постоянно требовала его для ответа по делу о его браке, и, «на основании приведенных в той просьбе гражданских узаконений», просит оставить его с женою в супружеском сожитии. Судя по тому, что св. синод, на рассмотрение которого была представлена просьба Сиднева, приказал начатое консисториею дело о браке его прекратить, можно думать, что «гражданские узаконения», на которые ссылался проситель, имели свое значение; но что это за «узаконения» – были, и не были-ль они изданы вследствие просьбы Артемьева, об этом мы ничего не знаем. Из постановлений 1819 года раскольники указывают на один законодательный акт, которым будто бы признавались их браки, как бы и где бы они ни были заключены⁶¹⁷. Это – Высочайше утвержденное (26-го марта 1819 года) мнение государственного совета, которым, по делу поручика Шелковникова о разводе его с женою его, «для охранения твердости брачных союзов постановлялось правилом, чтобы никакие в гражданском управлении места и лица не допускали и не утверждали между супругами обязательств и других актов, в коих будет заключаться условие жить им в разлучении, или какое-либо другое произвольное их желание, клонящееся к разрыву супружеского союза». Постановление это было утверждено «с таковым дополнением, чтобы оно распространено было на все христианские исповедания, т. е. как на те, в коих брачный союз почитается таинством, так и на те, в коих оный принимается за гражданский акт»⁶¹⁸. При первом взгляде на указанный законодательный акт, нельзя не сознаться, что раскольники, желавшие признания гражданскою властью их, вне церкви совершаемых, браков, могли воспользоваться и, как показал опыт, действительно воспользовались им для своих целей, и притом – не, только поповцы, считавшие брак таинством, по и беспоповцы, из которых некоторые, и именно – покровцы, смотрели на него, как на естественный союз двух лиц – для нерасторжимого сожития между собою. Но, имея в виду то обстоятельство, что раскол никогда не был признан законодательством – отдельным христианским исповеданием, как напр. католичество, протестантство и под,, а всегда считался только уклонением от православия и заблуждением⁶¹⁹, можно думать, что государственный совет, простирая вышеизложенное постановление на все христианские исповедания, не имел при этом в виду раскола. А что это так, можно видеть из следующего факта. В 1822 г. комитет для устройства войска Донского, в числе многих правил касательно раскольников, постановил следующие два: 1) «браки раскольников, совершаемые тайно, вне церкви, признавать не действительными и по приговору гражданского судебного места расторгать, a сочетавшихся подвергать суду по законам», – и 2) «совершившего такой брак предавать суду и наказывать с тою же строгостью, как и учителя раскола»⁶²⁰. Само собой понятно, что комитет не мог бы составить таких правил, если бы указанное выше мнение государственного совета, распубликованное в апреле того же 1819 года для всеобщего сведения, простиралось и на браки раскольничьи. Правда, министерство внутренних дел, рассмотрению которого предложены были указанные правила комитета, не утвердило их; но и они не соглашаясь с мнением комитета о расторжении раскольничьих браков, заключавшихся вне церкви, не указало, в основание такого распоряжения своего, ни на вышеизложенное мнение государственного совета, ни на другой какой-либо законодательный акт, а сослалось только на то, что «меры», указанные комитетом, «противны правилам кротости, принятым основанием в распоряжениях правительства, и послужат с одной стороны поводом к ожесточению раскольников, а с другой – побуждением прибегать к средствам обмана и подлога»⁶²¹ . Значит и в 1822, по сознанию самого министерства внутренних дел, еще не существовало по вопросу о раскольничьих браках никаких определенных правил и законов, и правительство действовало в этом отношении на основании только общих начал тогдашнего законодательства касательно заблуждающих, состоявших в «терпимости без попущения и невнимательности к заблуждениям разума без послабления»⁶²², или, по тогдашней терминологии, – в «смотрении» на раскол и все его действия «сквозь пальцы», без «явного вида покровительства» ему⁶²³. Наконец, если бы Высочайше утвержденное 26-го марта 1819 г. мнение государственного совета касалось и браков раскольничьих, в таком случае недоумения, возникавшие относительно этих браков в разных губерниях уже в 1825 г.⁶²⁴, были бы не объяснимы, как с другой стороны не понятны были бы и просьбы самих раскольников о нерасторжении их браков, по требованиям местного духовного начальства, – просьбы, поступавшие в министерство внутренних дел уже в 1826 году⁶²⁵. Одним словом, мнение раскольников, будто гражданское правительство признавало их браки законными, или, по крайней мере, официально терпимыми, еще в 1819 году, мы считаем несправедливым. А после этого мы думаем, что и «брачная книга» московских поморцев, в которую они вписывали браки, венчанные в Покровской часовне, была признана официальным документом не высшею гражданскою властью, как стараются уверить в этом раскольники⁶²⁶, а низшею московскою подкупленною администрацией – в роде московского магистрата, на что есть указание и в самых раскольнических сочинениях⁶²⁷.