О.В. Панченко Д.С. Лихачев в работе над «Воспоминаниями»: осмысление духовного опыта Соловецкого лагеря

События избирают себе места, чтобы свершиться именно в них. Старая Россия умирала в Соловках.

Нет, я неверно сказал – не старая Россия умирала здесь, а какая-то ее часть: интеллигенция, духовенство, отдельные участники белого движения, не выехавшие за границы России.

Здесь был последний уголок свободы, духовной жизни.

Д.С. Лихачев. Из первой редакции Воспоминаний о Соловецком лагере (1966 г.)

Д.С. Лихачев родился в Петербурге 15 (28) ноября 1906 г. Отец его был инженером-электриком, заведующим электростанцией Первой государственной типографии (Печатного Двора). Мать происходила из купеческой старообрядческой семьи. По воспоминаниям самого Дмитрия Сергеевича, родители его увлекались балетом Мариинского театра. Летом они выезжали на дачу в Куоккалу, где семья Лихачевых проводила время в кругу артистической интеллигенции.

В школьные годы Д.С. Лихачев обучался в реальном училище К.И. Мая, потом – в школе имени Л.Д. Лентовской. В старших классах он испытал влияние своего школьного учителя И.М. Андреевского, по приглашению которого стал посещать собиравшийся у него на дому кружок «Хельфернак» («Художественно-литературная, философская и научная академия»). По- видимому, не меньшее влияние на него оказал другой его учитель – философ С.А. Алексеев-Аскольдов, который также был участником Хельфернака, а позднее – Братства прп. Серафима Саровского.

В 1923 г. Д.С. Лихачев поступил в Петроградский университет, где учился сразу на двух отделениях: на романо-германском (по специальности «Английская литература») и славяно-русском. Там он прошел настоящую научную школу у профессоров В.К. Мюллера, под руководством которого занимался творчеством Шекспира, В. М. Жирмунского (английская поэзия начала XIX в. и Диккенс), С.К. Боянуса (англо-саксонский и среднеанглийский языки), А.А. Смирнова (старофранцузский), В.Ф. Шишмарева (история французской литературы), Д. И. Абрамовича (древнерусская литература), Л. В. Щербы (пушкинский семинар), В. Е. Евгеньева-Максимова, приобщившего его к работе с рукописями, А. И. Введенского (философия и логика), М. Я. Басова (психология), слушал лекции С. П. Обнорского, Л.П. Якубинского, Б. М. Эйхенбаума, В. Л. Комаровича. В 1928 г. Д.С. Лихачев написал две дипломные работы: «Шекспир в России в XVIII веке» и «Повести о патриархе Никоне».

8 февраля 1928 г., в год окончания университета, 21-летний Лихачев был арестован за участие в «контрреволюционных» организациях – Космической Академии Наук и Братстве прп. Серафима Саровского. В доме предварительного заключения на Шпалерной он провел девять месяцев, после чего был осужден на пять лет лагерей.

В Соловецком лагере Д.С. Лихачев провел три года – с ноября 1928 по ноябрь 1931 г. Еще девять месяцев работал в Званке и Тихвине – на строительстве Беломорско-Балтийского канала. На Соловках он приобрел необычайно важный жизненный опыт, который окончательно сформировал его как личность и служил ему духовной опорой всю оставшуюся жизнь (1906–1999)¹⁶⁶.

***

Годы, проведенные в Соловецком лагере, Д.С. Лихачев считал самыми важными в своей жизни. Здесь его окружали замечательные люди – последние представители культуры Серебряного века (А.А. Мейер, Г.О. Гордон, Ю.Н. Данзас, А.П. Сухов, Н.Н. Горский). В этот же круг входили и его ровесники – поэты В. Кемецкий, Ю. Казарновский, Д. Шипчинский, философы А. Бардыгин, В. Раздольский и многие другие. На Соловках Д.С. Лихачев встретил и замечательных представителей русского духовенства, которым посвятил отдельный очерк в своих «Воспоминаниях»: епископа Виктора Вятского, отца Александра Филипенко, протоиерея Николая Пискановского (ставшего его духовником). По его словам, это были люди, сохранившие в условиях лагеря свое человеческое достоинство, «думавшие и осмыслявшие бытие в духовном масштабе»¹⁶⁷. К числу их, безусловно, принадлежал и сам Д.С. Лихачев.

Представителей русской интеллигенции Д.С. Лихачев именует в своих мемуарах «людьми мысли». В образах же духовенства его память сохранила духовный свет (можно сказать, что их он относил к категории «людей света»). Он пишет про епископа Виктора Вятского, что у него были синие глаза и широкая улыбка и «от него исходило какое-то сияние доброты и веселости»¹⁶⁸. Другим «светлым человеком» на Соловках, по словам Лихачева, был отец Николай Пискановский, «всегда в самых тяжелых обстоятельствах излучавший внутреннее спокойствие»¹⁶⁹.

Многие из людей его круга, с кем он общался на Соловках, были сосланы сюда за участие в религиозно-философских кружках петроградской интеллигенции (речь идет, прежде всего, об обществе «Воскресение» и «Братстве Серафима Саровского»). Участником последнего был и сам Д.С. Лихачев. Позднее он объяснял репрессии против кружков интеллигенции в конце 1920-х гг. желанием большевистской власти не дать интеллигенции «восстановить права духа», отнятые у нее этой же властью¹⁷⁰.

Но интеллигенция, по свидетельству Д.С. Лихачева, и в условиях лагеря сохраняла «силу и мужество и способность сопротивляться»¹⁷¹. Основным средством ее духовного сопротивления, вспоминает Д.С. Лихачев, была внутренняя свобода и независимость мысли. Способность мыслить, пишет Д.С. Лихачев, в условиях лагеря была главным способом сохранить себя, свою индивидуальность, душевное здоровье: «Только где-то в самой глубине души еще жило: мыслить – и тем умерять страдания! Мыслить – и тем оправдывать свое существование! Мыслить – и тем порождать, расширять, углублять мыслимый мир, оздоровляющий совесть, (...) объединяющий людей по принципу соборности – духовного единства человечества»¹⁷².

Духовная жизнь интеллигенции на Соловках в конце 1920-х – начале 1930-х гг., пишет Д.С. Лихачев, была насыщена «воздухом культуры, которым они дышали, и я вместе с ними»¹⁷³. Он вспоминает о необычайном разнообразии форм культурной жизни и свободе творческого выражения, свойственной эпохе Серебряного века, осколки которой он встретил на Соловках. Спустя много лет он написал об этом в «Заметке к будущим воспоминаниям» (1959 г.), сохранившейся в черновике: «Так свободны могли быть только русские люди начала века, только люди вполне интеллигентные. Сейчас даже трудно вообразить себе ту степень свободы, которой мы все обладали в заключении. Чем больше было людей разномыслящих, тем больше была эта свобода. Кого только не было: про- ктофантозмисты, самурай Нарйта со всеми своими самурайскими убеждениями, Мейер и «мейеровцы», православные священники, католические священники, масоны, теософы (сам автор Теософской энциклопедии Мёбус), армянский патриарх, «пулеметчик» Потто, Казаринов-Лефевр, в которого воплотился дух Людовика XVI, А. П. Сухов с его принятием всего и широкой художественной точкой зрения на мир («психолог») и т. д. и т. п. В этой возможности иметь свои взгляды, своё, и была свобода, а не в «пропуске» за кремль...»¹⁷⁴ Он вспоминал, что даже впряженные «вридлами» в сани для перевозки свиного навоза, он и его однодельцы – «латинствующая, французящая и английствующая квадрига»¹⁷⁵ – продолжали решать вопросы общего порядка, ведя беседу сразу на нескольких европейских языках.

Конечно, юному Д.С. Лихачеву на Соловках несказанно повезло: стараниями епископа Виктора и отца Николая Пискановского он попал на работу в Криминологический кабинет (Кримкаб), ставший благодаря философу А. А. Мейеру центром интеллектуальной жизни в Соловецком лагере. Впоследствии Д.С. Лихачев сам удивлялся иронии судьбы: лишенный свободы за участие в философских беседах «Братства Серафима Саровского», он обрел на Соловках счастливую возможность еще более глубокого общения с А. А. Мейером и членами кружка «Воскресение». Вот как писал об этом сам Д.С. Лихачев: «Кримкаб представлял собой на Соловках своеобразное продолжение кружка «Воскресение» с той только разницей, что «заседания» шли каждый день»¹⁷⁶. «Для меня разговоры с Мейером в Кримкабе и всей окружавшей его соловецкой интеллигенцией были вторым (но первым по значению) университетом. Сколько я узнал, к какому высокому мышлению я приобщился! (...) Если бы можно было все записать, какие великолепные беседы, дискуссии, просто споры, рассказы, рассуждения были бы сохранены для русской культуры! Была ли это своеобразная «Башня» Вячеслава Иванова? Пожалуй, даже значительнее, так как и длилось все дольше, и велись наши разговоры ежедневно»¹⁷⁷.

Не случайно Д.С. Лихачев связывал духовную жизнь своего круга в Соловецком лагере с эпохой Серебряного века: «Можно сказать, что Серебряный век с его удивительным духом общения завершался для меня на Соловках. Разговоры, споры, даже целые диспуты в камере открыли мне, что культура – это когда вокруг тебя настоящие люди»¹⁷⁸. Памяти этих замечательных людей Д.С. Лихачев посвятил в своих «Воспоминаниях» целый ряд очерков, объединенных под общим названием «Люди Соловков». До конца своей жизни он сохранял к ним чувство благодарности, вспоминая об «удивительной животворной силе, исходившеи от старшего поколения русской интеллигенции»¹⁷⁹.

Может быть, поэтому много лет спустя, в условиях уже окончательно пленившей страну советской идеологии, Д.С. Лихачев записал в черновике своих воспоминаний о Соловках пронзительные слова, что здесь и «был последний уголок свободы, духовной жизни» старой России¹⁸⁰.

Еще одним из способов духовного сопротивления людей мысли, по воспоминаниям Д.С. Лихачева, был юмор, освобождающий смех. Показывая свое нарочито несерьезное отношение к лагерным порядкам, он и его товарищи подчеркивали их абсурдность и идиотизм: «Анекдоты, «хохмы», остроты, шутливые обращения друг к другу, шутливые прозвища и арго, как проявление той же шутливости, сглаживали ужас пребывания на Соловках. Юмор, ирония говорили нам: все это не настоящее»¹⁸¹. Отказываясь признавать над собой власть грубой силы, обнажая ее истинную природу, они делали ее беспомощной и смешной. Позднее эти идеи «смеха как мировоззрения», создающего особый «смеховой мир» – «кромешный», «изнаночный», «перевернутый», свободный от условностей, – легли в основу книги «Смеховой мир» Древней Руси», написанной Д.С. Лихачевым совместно с А. М. Панченко (и второй их книги, написанной в соавторстве с Н. В. Понырко)¹⁸².

Хорошо осознавая духовный смысл своего сопротивления, поэтическая молодежь его круга культивировала особый поэтический настрой духа, помогавший ей сохранять внутреннюю свободу. По признанию самого Дмитрия Сергеевича, он сам был «пьян поэзией», вместе с друзьями мог декламировать стихи часами: «Где-то внутри непрерывно звучала музыка. Все было поэтически приподнято. Поэзия была даже в смертях кругом, в драмах, в необычайности жизни. Смерть не страшна при вере в бессмертие»¹⁸³. По словам Д.С. Лихачева, он и его друзья жили тогда стихами Баратынского и только что вышедшего сборника О. Мандельштама «Камень»¹⁸⁴.

Была у Д.С. Лихачева еще одна тайная область духовной свободы, связанная с его религиозной жизнью. Но об этом он предпочитал не рассказывать: «Есть вопросы, на которые я не знаю ответа. Думаю, на эти темы вообще нельзя говорить. Любовь. Вера... Об этом следует молчать. Отцы Церкви говорили: «Кто много и пристально на солнце смотрит, у того глаза повреждаются; кто Бога любопытно рассматривает, у того ум помрачается...»¹⁸⁵

Между тем хорошо известно, что Д.С. Лихачев был сослан на Соловки именно за участие в студенческом кружке (названном в шутку Космической Академией Наук) и религиозном обществе (Братстве прп. Серафима Саровского)¹⁸⁶. Глубинная религиозность была духовным стержнем его личности и одновременно определяла вектор его судьбы. Православная традиция была унаследована им в детстве, в семье. По словам его внучки В. С. Зилитинкевич, «через всю жизнь он пронес то отношение к православию, которое было характерно для значительной части петербургской интеллигенции начала XX века»¹⁸⁷. Отношение это было глубоко сердечным, не показным, тесно связанным с любовью к Родине и состраданием к ней.

Хорошо известны слова Д.С. Лихачева о переполнявшей его сердце любви- жалости к России в эпоху гонений на Русскую Церковь: «Многие убеждены, что любить Родину – это гордиться ею. Нет! Я воспитывался на другой любви – любви-жалости. (...) Чем шире развивались гонения на Церковь и чем многочисленнее становились расстрелы на «Гороховой два», в Петропавловке, на Крестовском острове, в Стрельне и т. д., тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России. (...) Мы не пели патриотических песен – мы плакали и молились»¹⁸⁸.

По сути, это чувство любви-сострадания к погибающей России определило и выбор его профессионального пути. Как известно, он сделал его не в пользу европейских литератур, хотя и окончил романо-германское отделение и написал дипломную работу о восприятии Шекспира в России. Нет, он связал свою судьбу с исследованием литературы Древней Руси, потому что именно там видел истоки русской культуры – православной в своей основе, с чем так непримиримо боролась Советская власть.

Впоследствии он рассказал о мотивах, побудивших его к этому выбору, в письме к отцу Александру Киселеву, протопресвитеру Русской Православной Церкви Заграницей, который попросил его разъяснить его слова о «подлинной русской культуре, которая сокрыта в глубинах озера Светлояр и еще мало изучена и плохо понята», – о которой он говорит в своих работах с некоторым умолчанием¹⁸⁹. В ответном письме Д.С. Лихачев написал об этом подробнее: «Действительно, в моих работах есть важное умолчание. Как я хотел, я бы не мог написать [в советское время. – О.П.] о значении православия, и именно древнерусского, искаженного в Новое время как Никоном и Петром, так и старообрядчеством, которое только в начале своего пути было право. (...) Но самая высшая точка созерцания (не рассуждения) истины – древнерусское православие. Оно поразительно. Это действительно созерцание истины, когда уста молчат и богословствовать не нужно, надо только жить в его лучах»¹⁹⁰.

Таким образом, выбор жизненного пути, связанного с изучением «подлинной русской культуры, сокрытой в глубинах озера Светлояр», был сделан им еще в ранней молодости, в эпоху гонений на Русскую Церковь, из любви и сострадания к ней. В этом Д.С. Лихачев признается и на страницах своих «Воспоминаний»: «И с этим чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 г. древней русской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, (...) рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги – это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»...»¹⁹¹

Но прежде судьбе было угодно испытать его в подвиге исповедничества. Находясь в доме предварительного заключения на Шпалерной, Д.С. Лихачев пришел к выводу, что человек сам «определяет свою судьбу, даже в том, что могло показаться случаем»¹⁹². Он осознал, что выбором своего пути он и его товарищи, «следуя традициям русской интеллигенции», сами определили свой арест – это была их «вольная судьба». Много лет спустя, осмысляя свой лагерный опыт, Д.С. Лихачев обогатит это понимание «судьбы» осознанием участия в ней Промысла Божия, не отменяющего при этом свободного выбора человека (о чем будет сказано дальше).

Говоря же о «вольном выборе» судьбы, Д.С. Лихачев, несомненно, понимал и то, что этот выбор был совершен им и его товарищами не по собственному произволению, но в согласии с духом Церкви, тысячи членов которой также осознанно пошли на страдания, добровольно сделав свой выбор.

Надо сказать, что Д.С. Лихачев, как и другие члены братства, был последователем митрополита Ленинградского Иосифа (Петровых), не принявшего декларацию митрополита Сергия. Все они были арестованы в феврале 1928-го года, и большинство из них было отправлено на Соловки. Д.С. Лихачев, как и И.М. Андреевский, получил пять лет лагерей.

О том, что этот выбор членов Братства Серафима Саровского был духовно зрячим, свидетельствует хранящийся в архиве Д.С. Лихачева важный документ, которому сам Дмитрий Сергеевич придавал большое значение. Речь идет о копии письма (датированного 27 апреля 1927 г.) оптинского старца Нектария к основателю Братства И.М. Андреевскому, которое свидетельствует о том, что участники Братства сверяли свои поступки с соборной мыслью Русской Церкви.

Упомянутое письмо сохранилось в материалах «Следственного дела» Братства, хранящегося в архиве управления ФСБ Санкт-Петербурга. Со «Следственным делом» Д.С. Лихачев смог познакомиться в начале 1990-х гг. Тогда же по его просьбе была сделана ксерокопия письма старца Нектария к И.М. Андреевскому, на которой Д.С. Лихачев сделал пометку: «Исключительно важное письмо в ответ на вопрос И.М. Андреевского о положении в Церкви». И хотя в самом письме старец Нектарий по вполне понятным причинам избегает каких-либо конкретных высказываний по вопросам церковной жизни, в том числе в адрес митрополита Сергия («Решение вашихъ вопросовъ, изложенныхъ въ письмЬ, мы отложимъ до личного свидания, если то Господь благословить; тогда поговоримъ»), его письмо ясно свидетельствует о духовной связи членов Братства с последним оптинским старцем¹⁹³.

Как видим, большевистский переворот и деятельность ГПУ сделали свое дело. В эпоху гонений на Церковь значительная часть русской интеллигенции со всей остротой осознала себя ее чадами и пошла тем же путем исповедниче- ства, что и православное духовенство. Встреча этих двух образованных сословий русского общества, разделенных на протяжении более двух столетий вследствие общей секуляризации культуры XVIII–XIX вв., состоялась на Соловках, где осужденные по церковным делам составляли значительное число заключенных.

Заметим, что судьба свела их не где-нибудь в ином месте, а здесь, на северных островах – месте страдания и святости. Именно так воспринимал Соловки и студент Дмитрий Лихачев, попавший сюда прямо с университетской скамьи. Как написал он потом в своих воспоминаниях: «В воротах я снял студенческую фуражку, с которой не расставался, перекрестился. До того я никогда не видел настоящего русского монастыря. И воспринял Соловки, Кремль не как новую тюрьму, а как святое место»¹⁹⁴.

Заключение на Соловках Д.С. Лихачев считал главным событием своей жизни. Здесь, по его словам, он прошел второй свой университет и ясно осознал действие Промысла Божьего в своей судьбе. Ведь в самое первое утро своего пребывания на Соловках он чудесным образом встретил отца Николая Пискановского, который стал его духовным отцом¹⁹⁵.

Осознание Д.С. Лихачевым духовного смысла его лагерного опыта нашло отражение уже в 1-й редакции его «Воспоминаний» (1966 г.), сохранившейся в записной книжке 1959–1966 гг. Помимо собственно воспоминаний о лагере, она включает и несколько отступлений философского характера, одно из которых позволим себе привести. Поводом для него послужило, наверное, главное событие его жизни, когда он, спасаясь от расстрела, укрылся между поленниц на монастырском дворе, где пережил страшную ночь, после которой в душе его произошел духовный переворот: «Я понял следующее: каждый день – подарок Бога. Мне надо жить насущным днем, быть довольным тем, что я живу еще лишний день. И быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете. И еще (...). Ясно, что вместо меня был «взят» кто-то другой. И жить надо мне за двоих. Чтобы перед тем, которого взяли за меня, не было стыдно!»¹⁹⁶

Размышляя впоследствии о своей судьбе и судьбах тех, кого он встретил в лагере, Д.С. Лихачев пришел к собственной философии истории и судьбы человека в ней, особенно в эпоху исторических потрясений. Он сравнивает ход истории в периоды исторических катаклизмов с природной стихией, с метелью, противостоять которой человек не в силах. Приведем его размышление: «Меня поражает и всегда поражало: от какой малости зависит иногда все направление нашей жизни. Болезнь возникает от случайности. Мы выбираем профессию в возрасте, когда еще ничего не понимаем в жизни. Подслушанный доносчиком разговор решает нашу судьбу на многие годы. (...) Но моя жизнь зависела (...) от сотен ничтожных мелочей и тысяч ничтожных случайностей. Случайности и мелочи метут нашей жизнью. Мятель метет нами как снегом¹⁹⁷. Мы не имеем ничего прочного под собой. Земля нас не держит. Она обледенела. Нам не за что зацепиться, нечем впиться в землю, чтобы задержать безумное вихрение жизни. Когда жизнь начинает бежать, когда «мятет, мятет по всей земле», – больше всего чувствуешь свою беспомощность, «неприкрепленность» к земле – как на гигантском ледяном катке. И все ж таки, оглядываясь сейчас назад, чувствуешь, что в жизни твоей не было случайностей, все в жизни оказалось нужным, необходимым, все приходило вовремя, и все круговые движения вихря, тебя несущего, складывались в определенный, удивительно точный рисунок. Значит, отсутствие видимой порядочности и устойчивости лучше всего доказывает существование невидимой устойчивости. Земля нас не держит, но держит Небо. Чья-то мудрая, заботливая, любящая рука направляет жизнь человека, всякого человека. Она направляет согласно его, человека, свободной воле. Я остался жив не только потому, что кто-то быстро «переиграл» список, вынул меня из него – и, вот, я пошел направо, а не «налево», но и потому еще, что хотел остаться жить, хотел каким-то своим внутренним естеством, которое находится в удивительной связи с Судьбой.

Да простит мне читатель, живущий в годы, когда нет ветра на Земле, нет мятели, вьюги, и когда все снежинки лежат на земле плотным белым покровом, – это отступление»¹⁹⁸.

В историософских размышлениях Д.С. Лихачева 1-й редакции его «Воспоминаний» нашли отражение оба начала его духовного опыта, приобретенного на Соловках. Одно из них идет от традиции философских бесед в кругу А.А. Мейера – о мире, человеке и его месте в истории, другое – из опыта общения с отцом Николаем Пискановским. В сочетании этих двух начал и заключается особая притягательность воспоминаний Д.С. Лихачева, свойственная ему окрыленность мысли и духовная ясность в осмыслении лагерного опыта.

Тема «судьбы» оставалась важнейшей для Д.С. Лихачева на протяжении всего его жизненного пути. Вновь и вновь возвращаясь к ней в разные периоды своей жизни, он ясно видел в ней Промысел Божий, который необъяснимым образом совпадал с его собственным духовным выбором. В конце жизни он поделился этим открытием со своим ровесником отцом Александром Киселевым в уже упомянутом письме: «Самое непонятное состоит в том, что (...) в человеке совмещается изначальная данность всей жизни, воля Божья и свобода воли человека. Синергия. Живя, я ощущаю, что все совершается по Воле Божьей, мудро и предустановленно, но вместе с тем я отвечаю за каждый свой поступок, за каждое движение, мною совершаемое»¹⁹⁹.

***

Духовный опыт, приобретенный на Соловках, отразился и в цикле очерков Д.С. Лихачева о «людях Соловков». Они проникнуты светом благодарности к людям, одарившим его дружбой, примером духовной стойкости и душевной поддержкой в условиях лагеря.

В 1959 г., когда у него впервые возник замысел написать воспоминания о Соловецком лагере (вскоре после смерти его близкого друга Федора Розенберга), он сформулировал его так: «Заметки к будущим воспоминаниям. Смерть Феди заставила меня много думать о прошлом – о юности. Надо написать воспоминания. Тема воспоминаний – все то хорошее, что было. А была дружба и была свобода (несмотря на лагерь). Это и было счастье. Дружба не только с «академиками», счастье не только КАН. Дружба с очень многими «попутно» (даже вор Овчинников)!..»²⁰⁰ И дальше: «Содержанием воспоминаний должны быть дружба и свобода, торжествующие над грубой силой страдания и насилия»²⁰¹.

В конце этой «Заметки» Д.С. Лихачев сформулировал еще две важные идеи будущих воспоминаний: «Но надо бы донести в воспоминаниях силу старой культуры русской интеллигенции начала XX в., силу ее философии, ее талантливость и пр., чего сейчас не понять многим (кружок Андреевского, Мейер и пр.), силу одержимости стихами (Свешников-Кемецкий). (...) В них не должно быть никакой озлобленности: ни тени обиды. Напротив: надо стремиться показать хорошее, счастливое, благословенное, что было в жизни, а зло – как дьяволы, низверженные в ад копием Михаила Архангела, на картине Тинторетто».

***

С осмыслением опыта Соловецкого лагеря связано и стихотворение Д.С. Лихачева «Тризна», дошедшее до нас в двух его редакциях. Первая, написанная в стиле футуристического «речетворчества», была создана, по-видимому, на Соловках²⁰². Позднее, уже в зрелые годы, Д.С. Лихачев обогатил свое юношеское стихотворение новыми смыслами, добавив в него еще две строки (8-ю и 9-ю) и заменив в первом варианте несколько слов. Приведем текст этого стихотворения в его окончательной редакции²⁰³:

ТРИЗНА

Исчадием ада

И чадом чадящим

В республике Чада

Встал алый причал.

К причалу причалил

Чалдон чутко чукчий.

И, чадом чадящий.

Лихой и лядащий,

На гробе России

Отпраздновал бал.

8.VIII.1984

В поэтических образах этого стихотворения Д.С. Лихачев выразил духовную сущность трагедии, постигшей Россию во втором десятилетии XX в. Он связывает ее с восстанием темной силы – «исчадия ада»²⁰⁴, которая в месте молитвы и света сотворила республику Чада (со СЛОНом на гербе – отсюда и Африка), где по изречению одного из туземных правителей: «Власть не советская, а Соловецкая». Вместо прежнего ладана она источает духовный чад²⁰⁵, разжигает жар в сердцах людей, подпитывая его алой кровью. Другой значимый образ этого стихотворения – «чалдон» (согласно Словарю Даля, «бродяга, беглый, каторжник»). Обладая звериным чутьем («чутко чукчий»), он является одним из порождений «отца лжи» (не случайно на воровском языке «чалдон» означает «карточный шулер»)²⁰⁶. Неустанно курсируя между материком и «алым причалом», он доставляет сюда все новые и новые партии жертв и здесь, в республике Чада, творит свою кровавую «тризну»²⁰⁷.

Как уже сказано, основным поэтическим средством в этом юношеском стихотворении Д.С. Лихачева является звукопись. В многократном повторении корней «ад», «чад», «ал», «чал» и согласных звуков «ч» и «к» («чутко чукчий») – фонетически рифмующихся с «ЧК»!²⁰⁸– проступает обобщенный образ зловещей адовой силы, творящей тризну на гробе России.

***

Прояснить смысл этого стихотворения помогает фрагмент из другого сочинения Д.С. Лихачева, в котором также представлена тема «попрания святого места», превращенного чекистами в зловонную тюрьму. Речь идет о другом философском отступлении 1-й редакции его «Воспоминаний», написанном в лиро-эпической манере²⁰⁹. Начинается оно эпической картиной геологической жизни Соловецких островов в Белом море, изображенной в грандиозной пространственно-временной перспективе: «Десятки тысяч лет ледники, двигавшиеся из Скандинавии, нагнали сюда, на Соловецкие острова, валунов. Стада этих валунов покрыли острова. Они были обкатаны тысячеверстными переходами, приняли форму удивительно живую, лаконичную. Лед вспахал острова, вырыл длинные логовища для озер, почти перерезал остров пополам Глубокой Губой. Над островами проносились ветры, облака, туман, метели. Вставали томительно длинные восходы, ложились разноцветные закаты. По ночам зимой колыхались северные сияния. Соловки были близки мирам иным, близки к космосу».

Продолжается это повествование рассказом о появлении на острове монахов, возделывавших его в течение пяти столетий своим трудом и молитвой, об огромных усилиях людей окультурить природу, создать с ее помощью соборы величественного монастыря: «Полтысячелетия назад человек стал возводить из валунов жилища. Сделал ограду, чтобы отгородиться от ветров, моря, лесов и болот. Из валунов и кирпича возводились огромные здания. Все они соединялись между собой переходами, чтобы люди могли не выходить наружу. По длинным переходам внутри домов с кельями можно было обойти вокруг всего монастыря. Деревянные переходы связывали группу соборов с кельями. Эта группа соборов в центре монастыря была также соединена переходами. Здесь были старые Успенский и Преображенский соборы, трапезная, пекарня, новые соборы – Троицкий, колокольня, часовня Германа и многое еще другое».

Но в это пространство светлого духа, творящего в согласии с природой, вторгается дух вражды и насилия, который превращает эти соборы в тюрьмы, священные алтари – в уборные, застраивает их нарами, заселяет человеческим сбродом, заполняет их чадом и смрадом. Эпический стиль повествования сменяется сгущенно-натуралистическим: «В новом Троицком соборе, как бы приткнувшимся к старому Преображенскому, было устроено огромное помещение 13 роты. (...) Уборная была сделана, как полагается, в алтаре. В часовне Германа был ларек, в склепах – кладовые. Всюду под сводами с великолепной акустикой гулко раздавался мат. (... ) Высокие помещения соборов как нельзя лучше подходили для многоэтажных нар, фантастически громоздившихся, вздымавшихся вверх, затемнявших свет. Толпы людей, сменившие паломников, жили здесь, ели, испражнялись, извергали испорченный воздух, обильно накапливавшийся в желудках от черного хлеба и чечевицы, чесались до кровавых расчесов от вшей и клопов, ругались, изощрялись в подлости, чтобы продлить свое существование на несколько недель или месяцев, играли в карты, ругались, пели блатные песни, дрожали от холода, прятались от нарядчиков под нары, воровали, рассказывали анекдоты, пошло острили. В конце концов – кого выносили на носилках умирать в лазарет, а кто умирал тут же, и ему писали, еще живому, чернильным карандашом на запястье руки фамилию, чтобы будущий труп нельзя было спутать с трупом соседа».

Вся эта картина, нарисованная Д.С. Лихачевым, напоминает образы стихотворения «Тризна», где также в пространство святости вторгаются «исчадия ада», чтобы надругаться над ней и сотворить здесь свою кровавую тризну. Но, в отличие от стихотворения, здесь автор словно выхватывает из мрака светом теплящейся свечи нечто такое, отчего наступает катарсис. Он видит представителей трех уходящих сословий, достойно встретивших посланное им испытание, – духовенства, интеллигенции и кадрового офицерства. И замирает от осознания величия их подвига: «И среди всего этого ужаса тихо теплилась жизнь святых, пораженных значительностью совершающегося. Скромно и благородно заканчивали свою жизнь интеллигенты старой формации. Мужественно выполняло свой долг жизни старое кадровое офицерство, чудом сохранившееся в мировой войне и гражданской».

Осмысливая увиденное, Д.С. Лихачев высказывает еще одну важную историософскую мысль, связывающую судьбу России с Соловками: «События избирают себе места, чтобы свершиться именно в них. Старая Россия умирала в Соловках. Нет, я неверно сказал – не старая Россия умирала здесь, а какая-то ее часть: интеллигенция, духовенство, отдельные участники белого движения, не выехавшие за границы России. Здесь был последний уголок свободы, духовной жизни».

Можно сказать, что в этих строках звучит своего рода «Реквием» по ушедшей России. Конечно, не вся старая Россия ушла в вечность на Соловках, но, несомненно, – ее лучшая часть.

***

Во второй части статьи проследим основные этапы многолетних занятий Д.С. Лихачева соловецкой темой. Судя по всей совокупности текстов, посвященных Соловкам, он возвращался к опыту Соловецкого лагеря на протяжении всей своей жизни, осмысляя его с годами все более ясно. Со временем у него пришло понимание, что именно там он застал последний культурный слой Серебряного века, который вскоре исчез навсегда. В своей манере поведения, в образе мыслей и поступках Д.С. Лихачев оставался хранителем памяти об этих людях.

Первый опыт его записей о Соловецком лагере относится еще к пребыванию Д.С. Лихачева на Соловках. Тетрадь с соловецкими записками 1928–1930 гг., сделанными по свежим следам, была передана им приезжавшим на свидание родителям в 1930 г. (первые ее страницы, по словам Лихачева, были им вырваны, чтобы «не подвести упомянутых там лиц»)²¹⁰.

В 1932 г., по возвращении в Ленинград, Д.С. Лихачев составил для себя список с фамилиями людей, которых он встретил в лагере (всего около 430 имен), с краткими примечаниями. Писать подробно о них он не мог, зная по опыту, насколько опасными бывают такие записи. Впоследствии этот список послужил опорой для его воспоминаний. По словам Д.С. Лихачева, в нем запечатлена «лишь малая часть бесчисленных лиц, с которыми он дружил, разговаривал, встречался, которых просто знал...»²¹¹ Но память с годами стала его подводить, и многих из них он уже не смог вспомнить. Судя по отдельным его высказываниям, Д.С. Лихачев сильно об этом сожалел, считая «самой большой неудачей в жизни»²¹². Незадолго до смерти он опубликовал весь этот список «как единственный след того, что люди эти были, что ушли, не оставив ничего, кроме имени в моем списке»²¹³.

Новое обращение Д.С. Лихачева к теме Соловков состоялось уже в зрелом возрасте, когда после смерти Федора Розенберга в 1959 г. у него созрело решение написать воспоминания о Соловецком лагере. Тогда же им были написаны «Заметки к будущим воспоминаниям»²¹⁴. В них он определил основные темы будущих воспоминаний: тему дружбы и духовной свободы «несмотря на лагерь» и тему духовной силы русской интеллигенции.

В конце 1964 г. Д.С. Лихачев вступает в переписку с писателем-соловчанином Олегом Васильевичем Волковым. Вскоре между ними устанавливаются дружеские отношения. Основой для этого послужила общность их судеб, связанных с Соловецким лагерем, и забота о сохранении памятников культуры²¹⁵. В апреле 1966 г. Д.С. Лихачев получает через семью Волковых письмо от Ксении Николаевны Пискановской, дочери отца Николая. Переписка с ней будет продолжаться до самой ее кончины в 1997 г.²¹⁶

В июле 1966 г. Д.С. Лихачев принимает участие в конференции «Памятники культуры Русского Севера» в Архангельске. На ней он выступил с докладом «Задачи изучения Соловецкого историко-культурного комплекса», который во многом способствовал принятию решения об открытии Соловецкого музея-заповедника²¹⁷.

Из Архангельска он вместе с другими участниками конференции отправился на пароходе «Татария» на Соловки, где провел несколько дней²¹⁸. Во время прогулок по Соловецкому острову его сопровождала Светлана Васильевна Вереш, в будущем первый директор Соловецкого музея. По ее воспоминаниям, в течение нескольких дней они обошли и объехали на машине и лодках «практически весь архипелаг»²¹⁹. Побывали на Анзере и на Муксалме, ездили на Заяцкие острова. При этом Д.С. Лихачев подробно рассказывал ей и другим спутникам о лагерной топографии Соловецкого лагеря, штрафном изоляторе на Секирке, читал стихи Владимира Кемецкого. Многое из рассказанного им С. Вереш записала²²⁰. В прогулках по соловецкому кремлю приняли участие также два других будущих научных сотрудника Соловецкого музея Евгений Абрамов и Александр Осипович, которые также постарались сохранить для памяти краткие записи его рассказов. Об этом сообщал впоследствии Юрий Чебанюк (приехавший на Соловки годом позже) со слов своих товарищей: «От его посещения у ребят осталась беглая запись истории Соловецкого лагеря. Позже, прочтя «Архипелаг ГУЛАГ», я понял, что у Александра Исаевича и у нас, соловецких экскурсоводов, был один и тот же источник информации»²²¹.

Поездка на Соловки оставила в душе Д.С. Лихачева сильное впечатление. Побывав в местах своей памяти, он воочию увидел разрушительную силу забвения, противоположную духу памяти – памяти как форме жизни духа. Позднее он об этом писал с горечью: «С группой музейных работников я был и на Анзере, где почти все памятники подверглись страшным разрушениям. Особенно жалко мне было Голгофы и Троицкого скита. Поразили меня карандашные надписи на стенах. Людям так хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память... То же самое увидел я на Секирке (...) Не стану описывать чувств, которые переполняли меня, когда я осознал грандиозность этой общей могилы – не только людей, каждый из которых имел свой душевный мир, но и русской культуры – последних представителей русского Серебряного века и лучших представителей Русской церкви. Сколько людей не оставило по себе никаких следов, ибо кто их и помнил – умер»²²².

Очевидно, увиденное так потрясло его, что сразу по возвращении с Соловков он начал писать свои воспоминания. Об этом достоверно свидетельствует его записная книжка 1959–1966 гг. Работа над первой редакцией их велась с июля по ноябрь 1966 г. В ноябре первая редакция воспоминаний была им завершена. Она включала и те два фрагмента с философскими размышлениями Д.С. Лихачева, которые были приведены выше (о Промысле Божием и о том, что три избранных сословия старой России ушли в вечность здесь, на Соловках).

Вскоре по возвращении с Соловков Д.С. Лихачев составил свой Соловецкий альбом, в котором использовал снимки, сделанные во время поездки²²³.

Летом следующего, 1967 г. Д.С. Лихачев был приглашен в Оксфорд для награждения его почетной степенью доктора Оксфордского университета. Там он встретился с Софией Михайловной Осоргиной – сестрой Георгия Михайловича. Он рассказал ей все, что знал об обстоятельствах гибели ее брата. С. М. Осоргина подарила ему на память копию пасхального письма брата, написанного родным из Бутырской тюрьмы²²⁴.

В 1967 г. к Д.С. Лихачеву приезжает А.И. Солженицын, чтобы узнать от него подробности лагерной жизни на Соловках. Бывший соловчанин делится с ним своими воспоминаниями и передает ему собственные записи о Соловках²²⁵. Ручеек его памяти вливается в грандиозную реку общенациональной памяти, а написанное им составляет основу соловецкой главы романа «Архипелаг ГУЛАГ».

По словам Лихачева, в его же кабинете появилось на свет и само название романа. Вот как рассказывает об этом сам Лихачев: «В самый разгар работы над своими сочинениями по истории лагерей ко мне приехал А.И. Солженицын. Мы с ним работали три дня. Я ему дал свои записки по истории Соловков. Рассказал о главном палаче Соловецкого лагеря латыше Дегтяреве (...), сам он себя пышно именовал «начальником войск Соловецкого архипелага». Александр Исаевич воскликнул: «Это то, что мне нужно!» Так в моем кабинете родилось название его книги «Архипелаг ГУЛАГ»²²⁶.

Об этом же вспоминает внучка Д.С. Лихачева – В. С. Зилитинкевич: «Когда я стала немного старше, лет десяти-двенадцати, дедушка начал мне часто рассказывать о Соловках. Вообще, соловецкий период был одним из важнейших в его жизни. Хорошо помню, как дедушка рассказывал о Соловках Солженицыну, который приходил к нам на дачу, когда собирал материал для «Архипелага ГУЛАГ». В главе о Соловках Солженицын в основном опирался именно на дедушкины рассказы. И само название главы «Архипелаг возникает из моря» подсказано было ему именно дедушкой. Хорошо помню, как Солженицын хлопнул рукой по столу и прямо крикнул «Здорово», когда дедушка сказал, что советские лагеря «возникли из моря». Дедушка мне тогда сказал в связи с приходом Солженицына: «Постарайся запомнить, что говорил этот человек. Это очень крупная фигура в русской культуре». Он даже сравнил Солженицына с Толстым. На меня это произвело большое впечатление»²²⁷.

В марте 1968 г. Д.С. Лихачев сообщает в письме Светлане Вереш о желании Солженицына побывать на Соловках²²⁸. К сожалению, этот замысел так и не осуществился. В конце лета – начале осени 1968 г. Д.С. Лихачев пишет программную статью «Соловки в истории русской культуры»²²⁹ для сборника «Архитектурно-художественные памятники Соловецких островов». Однако сам сборник вышел в свет под редакцией Д.С. Лихачева лишь 12 лет спустя, в 1980 г.²³⁰

В конце декабря 1968 г. Д.С. Лихачева вновь посещает Солженицын. Он рассказывает Дмитрию Сергеевичу о своем проекте построить храм под Звенигородом. Тот, в свою очередь, советует ему вместо строительства новой церкви восстановить одну из уже существующих на Соловках и установить там заупокойную службу по всем погибшим в лагере с чтением Неусыпаемой Псалтыри²³¹. Как записал в краткой заметке об этом разговоре сам Д.С. Лихачев, идея Солженицыну очень понравилась. Но осуществить ее, по понятным причинам, ему так и не удалось.

В 1969 г. Д.С. Лихачев создает своего рода «путеводитель» по Соловецкому лагерю, использовав для этого альбом художника Г.М. Манизера с видами Соловецкого острова, в который внес свои комментарии по лагерной «топографии» Соловков²³². На одной из иллюстраций он отметил окно Троицкого собора, на подоконнике которого он когда-то встретил о. Николая Пискановского. На другой обозначил канцелярскую роту, где жили И.М. Андреевский и епископ катакомбной церкви профессор-хирург Максим Жижиленко.

В этом же путеводителе он нарисовал план своей камеры в 3-й роте, где жил зимой 1929 г. после перенесенного тифа. Соседями его были заведующий Криминологическим кабинетом А. Н. Колосов и генерал Осовский, происходивший из византийского рода Палеологов (как шутили его сокамерники: «претендент на Греческий престол»).

В 1971 г. Дмитрий Сергеевич вместе с Зинаидой Александровной провели месяц в Коктебеле, где Марья Степановна Волошина читала им наизусть поэму Максимилиана Волошина о Владимирской иконе Божией Матери, посвященную реставратору А.И. Анисимову. По возвращении из Коктебеля Д.С. Лихачев написал очерк о пребывании А.И. Анисимова на Соловках.

Во второй половине 1970-х гг. он пишет целую серию очерков о разных сторонах лагерной жизни: «Школа смелости», «Соловецкий «Страшный сон», «Ю. Казарновский», «Малютка Фелибер», «О расстреле 28 октября 1929 г.», «Сыпной тиф», «Женщины из Женбарака», «Вещи», «Клопы», «О вшах», «Возвращение». Большинство из этих очерков так и остались неопубликованными.

20 сентября 1979 г. Д.С. Лихачев пишет письмо В.Т. Шаламову, находившемуся в доме инвалидов Литфонда, со словами признательности и поддержки. В этом же письме он говорит и о своем долге памяти перед «соотечественниками» по Соловецкому лагерю: «Дорогой Варлам Тихонович, захотелось написать Вам. Просто так. У меня тоже был период в жизни, который я считаю для себя самым важным. Сейчас уже никого нет из моих современников и «соотечественников». Сотни людей слабо мерцают в моей памяти. Не будет меня, и прекратится память о них. Не себя жалко – их жалко. Никто ничего не знает. А жизнь была очень значительной. Вы другое дело. Вы выразили себя и свое»²³³.

В 1978 г. Д.С. Лихачев создал новый «цикл» заметок по лагерной «топографии» на комплекте открыток с видами Соловков. Среди них и такая: «Андреевская церковь. Здесь, в бане и в кельях, была штрафная женская рота, пользовавшаяся страшной славой (тут погибали и умирали – монахини, проститутки, воровки, бандитки и пр.). Сюда были отправлены монахини из имяславинского монастыря, тайного, около Гагр в горах, которые не хотели называть своих имен и работать на Советскую власть. Все они здесь умерли (молодые) голодной смертью».

В 1983 г. аналогичные записи Д.С. Лихачев делает на другом комплекте открыток. Приведем для примера две из них. Первая: «Надвратная Благовещенская церковь и Пожарные (бывшие Святые) ворота. Здесь находилась пожарная команда, а в церкви Солмузей. Через ворота водили на расстрел людей (расстреливали на кладбище). Когда расстреляли 300 человек, профессор Оксфордского университета Покровский стал сопротивляться, бил деревянной ногой (протез) конвоиров. Пристрелили его здесь в воротах. Сам он называл себя, представляясь, «Белобандит Покровский».

Другая запись связана с воспоминанием Д.С. Лихачева о знакомстве с художником-реставратором А.И. Анисимовым: «Сколько раз, работая по вечерам в Солмузее, я поднимался по этой лестнице наверх, где были иконы и где в 1931 г. расчищал большую икону XV в. Александр Иванович Анисимов. Он приехал позже, и я показывал ему мои любимые иконы. Он сдержанно сказал мне: «Вкус есть!» Я запомнил эти слова: они мне были дороги. Он наизусть читал посвященную ему поэму Макса Волошина о Владимирской Божьей Матери. Делал доклад о ее расчистке в 7 роте».

В 1983 г. Д.С. Лихачев встретился с приехавшей из Архангельска К. П. Гемп и записал ее рассказ о пребывании на Соловках отца Павла Флоренского и об обстоятельствах его гибели²³⁴.

В 1984 г., в 52-ю годовщину освобождения из лагеря (8 августа 1932 г.), он нашел и отредактировал свое юношеское стихотворение «Тризна», написанное в стиле поэтического речетворчества, свойственном эпохе Серебряного века.

В 1988 г. Д.С. Лихачев принимал участие в съемках фильма «Власть Соловецкая» (реж. М. Голдовская). Во время съемок фильма Ю. А. Бродский дал ему для прочтения самиздатовскую копию книги Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» (Нью-Йорк, 1954). Читая ее, Д.С. Лихачев сделал на полях книги целый ряд комментариев, посвященных Соловецкому лагерю²³⁵.

Но горькое чувство последнего свидетеля ушедшего века не покидало его. Летом того же года Д.С. Лихачев посещает Соловки с группой режиссера В.Б. Виноградова для съемок фильма «Я вспоминаю...» После этой, казалось бы, удачно сложившейся поездки у него все же остается иное чувство – неумолимо надвигающейся энтропии, всеразрушающей силы времени: «Все было удачно. Милая дружная съемочная группа молодежи, чудная летняя погода, удачные, как я считаю, съемки. Но Соловки оставили во мне тяжелое впечатление. (...) Соловки-монастырь, Соловки-лагерь, Соловки-тюрьма еще более отступили в царство забвения. Всего один памятник для сотен могил, рвов, ям, в которых были засыпаны тысячи трупов, (...) должен еще более подчеркивать обезличивание, забвение, стертость прошлого. Увы, тут уже ничего не сделаешь»²³⁶.

Но как истинный рыцарь памяти Д.С. Лихачев не слагает оружия. Несмотря на свой почтенный возраст (82 года), он отдает себе приказание: «Надо призвать свою память, ибо помнить прошлое Соловков стало уже больше некому»²³⁷. И в последующие полтора года он создает новый обширный очерк воспоминаний о Соловках, который включит впоследствии (в несколько переделанном виде) в книгу «Воспоминаний» (1995). Впервые этот очерк был опубликован в сборнике его работ, названном «Книгой беспокойств» (1991)²³⁸.

В 1989 г. Д.С. Лихачев встретился с племянником Г.М. Осоргина Георгием Сергеевичем Голицыным и рассказал ему об обстоятельствах гибели дяди. К счастью, Г.С. Голицын сделал краткую запись его рассказа, которая затем была опубликована в книге его отца «Записки уцелевшего»²³⁹.

В 1988–1989 гг. выходят две книги Д.С. Лихачева: «Воспоминания» (1988) и «Заметки и наблюдения» (1989), в которые он включил краткий очерк «Соловки» (первый печатный вариант его воспоминаний о лагере)²⁴⁰.

Получив в конце 1990-го года 9-й номер журнала «Север», всецело посвященный Соловецкому лагерю, Д.С. Лихачев написал 9 страниц поправок и уточнений к опубликованным в нем материалам. 13 января 1991 г. он отправил свои поправки в редакцию, поблагодарив ее за «замечательный номер»²⁴¹.

В 1991 г. вышли в свет еще две книги Д.С. Лихачева, включающие главы о Соловецком лагере, – «Я вспоминаю» и «Книга беспокойств». В первой он поместил текст своего интервью из фильма В. Б. Виноградова «Дмитрий Лихачев. Я вспоминаю...» (1988) и «Соловецкие записи 1928–1930 гг.» (заметки, сделанные им еще в лагере)²⁴². Во вторую, как уже было сказано, вошел вновь написанный очерк «На Соловках» (а также публиковавшийся ранее очерк «Соловки»)²⁴³.

В начале 1992 г. Д.С. Лихачев получил возможность ознакомиться с материалами хранящегося в архиве ФСБ Санкт-Петербурга следственного дела ГПУ по обвинению в антисоветской деятельности Космической Академии Наук и Братства прп. Серафима Саровского. Он обнаружил в материалах дела «Тезисы доклада о старой орфографии», написанного им в январе 1928 г., за несколько дней до ареста, и послужившего одним из мотивов для осуждения его на 5-летний срок. В том же году Д.С. Лихачев подготовил к печати книгу «Статьи ранних лет», в которую вошли «Тезисы доклада о старой орфографии», «Соловецкие записи 1928–1930 гг.», «Картежные игры уголовников» (впервые опубликованная в журнале «Соловецкие острова» за 1930, № 1), краткая редакция его воспоминаний о Соловках и еще две научные статьи, посвященные воровской речи (Тверь, 1993).

В начале 1990-х гг. Д.С. Лихачев написал еще целый ряд статей о «людях мысли» Соловков: А.А. Мейере, Ю.Н. Данзас, Г.О. Гордоне и других. Наконец, в 1993 г. в журнале «Наше наследие» вышел полный текст его воспоминаний о Соловецком лагере под названием «Беседы прошлых лет...» (Из воспоминаний об интеллигенции 1920–1930-х годов)²⁴⁴.

Но долг памяти продолжал жить в его душе и в последующие годы, вновь и вновь побуждая его вспоминать и писать. В 1994 г. он пишет краткий очерк о поэте Владимире Кемецком, с которым он прожил «в одной камере почти два года», и публикует его стихи из сборника, присланного неизвестным дарителем в редакцию журнала «Наше наследие». В конце очерка Д.С. Лихачев признается: «Стихи нашли меня, я верю, по воле Володи. Поэтому я публикую их, как бы прижимая к сердцу»²⁴⁵.

В 1995 г. вышла большая книга его «Воспоминаний», включавшая, наряду с соловецкими главами, главы о его детстве и школьных годах, о пережитой блокаде и о службе в Академии наук. Эпиграфом к ней послужили слова молитвы: «И сотвори им, Господи, вечную память...» Осознавая свое бессилие вспомнить всех, кого он встретил на своем пути, Д.С. Лихачев смиренно препоручает их памяти Божией, увенчивая книгу этим просветленным эпиграфом.

***

Таким образом, Д.С. Лихачев был не просто летописцем истории Соловецкого лагеря. Пожалуй, в большей степени он был добровольным служителем памяти о своих товарищах. Можно с уверенностью сказать, что исполнение долга памяти было для него главным делом жизни. Особенно это проявилось в его бережном отношении к памяти отца Николая Пискановского и владыки Виктора Островидова, которым он посвятил в своих «Воспоминаниях» общую главу («Духовенство»). Но и в жизни он проявлял сердечную заботу о дочери отца Николая, Ксении, стараясь оказывать ей всемерную поддержку. Находясь в многолетней переписке с ней, он попросил ее написать о жизни отца Николая и владыки Виктора Островидова после Соловков как можно подробней. В ответ на его просьбу Ксения Николаевна прислала ему два больших письма с рассказами о жизни отца в Архангельске и о приезде к нему владыки Виктора. Эти письма Д.С. Лихачев перепечатал на машинке и дал каждому из них свое название. Первому – «Жизнь отца Николая Пискановского», второму – «Пискановская о владыке Викторе Островидове». О жизнеописании отца Николая, присланном его дочерью, он заметил: «Поразительно похоже по сообщаемым фактам и по стилю на «Житие» протопопа Аввакума»²⁴⁶.

Осознавая свою ответственность как последнего свидетеля ушедшей эпохи, Д.С. Лихачев неустанно заботился о том, чтобы летопись Соловецкого лагеря включала все новые и новые имена. У него было сильное чувство долга, долга памяти. Он не мог примириться с забвением. Он был рыцарем памяти. Борьба с забвением и была краеугольным камнем всей его деятельности в роли летописца Соловков и главным побудительным мотивом к написанию воспоминаний.

Не случайно, наверное, в одной из своих записных книжек Д.С. Лихачев сделал выписку о старике из романа Вальтера Скотта «Old Mortality» (в русском переводе – «Пуритане»), который очищал ото мха могильные плиты, чтобы сохранить от забвения высеченные на них имена²⁴⁷. И сам Д.С. Лихачев боролся с забвением как мог.

Но думал он не только о прошлом. Не меньшее значение он придавал будущему. В 1990-е г., вскоре после возобновления монашеской жизни на Соловках, он передал наместнику монастыря архимандриту Иосифу (Братищеву) чистую тетрадь в красивом кожаном переплете, сделав на ней следующую надпись: «Летопись возрожденного Соловецкого монастыря». При этом он думал не только о сохранении исторической памяти, но прежде всего – о том особом, «вневременном», взгляде на жизнь, который свойственен летописцу. «Память, – писал Д.С. Лихачев, – это не только сохранение прошлого, это забота о вечности»²⁴⁸. «Забота о вечности» и была главным делом его жизни.

С той поры и поныне новые летописцы Соловецкой обители продолжают вести эту летопись, давно заполнив ее первую – Лихачевскую – тетрадь...²⁴⁹