Статьи и исследования

Русская историческая наука внесла большую и ценную долю в сокровищницу мировой науки, в частности, – в византиноведение. Причины этого коренятся прежде всего в особых условиях развития исторической науки в России. Нужно иметь в виду, что первыми источниками, по которым русское общество знакомилось со всеобщей историей, были византийские летописи и хронографы. Содержащиеся в них исторические факты, перемешанные с апокрифическими сказаниями, перешли в русскую историческую литературу уже начиная от первых летописцев. В древнерусской литературе византийская история была представлена повестями, компиляциями и пересказами из византийских историков и хронистов – Георгия Амартола, Иоанна Малалы, Константина Манассии, Иоанна Зонары, Симеона Логофета и других.

Научное византиноведение зародилось в России в конце ХVIII в. по почину и под руководством Академии Наук. Академик Шлецер неутомимо проповедовал необходимость византиноведческих занятий в России, указывая, что научная разработка вопросов византийской истории является обязательным, настоятельно необходимым делом русских историков. Академия Наук поручила Щтриттеру (1740‒1801) составить собрание сведений, сообщаемых византийскими писателями о народах, населявших в древности территорию России. Щтриттер выполнил колоссальную подготовительную работу, на основе которой в 1770‒1779 гг. вышли четыре больших тома капитального издания „Memoriae populorum, olim ad Danubium etc… incolentium», переведённого впоследствии на русский язык. Эта работа и до настоящего времени служит ценным пособием для исследователей, занимающихся древнейшей историей Византии и южных славян.

В начальном периоде русского византиноведения наиболее видным его представителем был академик А. А. Куник (1814‒1899). Как отмечал впоследствии Ф. И. Успенский, научная разработка византиноведения была задачей А. А. Куника на протяжении всей его жизни. Для развития византиноведения в России большое значение имело выступление в 1850 г. Т. Н. Грановского. „Нужно ли говорить, – писал он, – о важности византийской истории для нас, русских? Мы приняли от Царьграда... начатки образования. Восточная империя ввела молодую Русь в среду христианских народов. Но, кроме этих отношений, нас связывает с судьбой Византии уже то, что мы – славяне. Последнее обстоятельство не было, да и не могло быть по достоинству оценено иностранными учёными... На нас лежит некоторого рода обязанность оценить явление (т. е. византинизм), которому мы так многим обязаны²³. Поэтому, уже после выступления Т. Н. Грановского, А. А. Куник выступал на почве возросшего интереса учёного мира России того времени к вопросам византиноведения.

В 1853 г. А. А. Куник читал в собрании Академии Наук записку на тему „Почему Византия остаётся доныне загадкой во всемирной истории?»²⁴ А. А. Куник занимался исследованием легенды о Георгии Амастридском, историей основания Трапезунтской империи, разысканиями о русско-византийских монетах. А. А. Куник, сознавая значение изучения византийской письменности и истории для правильного толкования всеобщей и, в особенности, русской история, считал, что „самое многостороннее и сильное покровительство России византийским занятиям никакой стране не доставит столько приобретений, как самой России», и настаивал на том, чтобы приступить к „лингвистическому введению» в исследование памятников византийской литературы, заняться критической их обработкой.

В середине XIX в. изучением истории Византии занимался А. П. Зернин, все главные труды которого относятся к области византиноведения. В 1846 г. он защитил магистерскую диссертацию, представив сочинение „Об отношении Константинопольского патриархата к русской иерархии». Другими его работами по истории Византии являются: „Император Василий Македонянин»²⁵, „Очерк жизни константинопольского патриарха Фотия»²⁶. Наиболее значительным трудом А. П. Зернина было исследование „Жизнь и литературные труды императора Константина Багрянородного» (Харьков, 1858), для своего времени явившееся выдающимся сочинением по глубине анализа и смелости выводов.

К этому же времени относится научная деятельность В. И. Григоровича. Его работа „О Сербии в её отношении к соседним державам преимущественно в XIV и XV ст.» (Казань, 1859) имела большое значение потому, что ставила вопрос о необходимости тесной связи между изучением истории Византии и южных славян. С этой стороны имеют значение также его труды: „Протоколы Константинопольского патриархата XIV ст.»²⁷. и „Как выражались отношения Константинопольской церкви к окрестным северным народам и преимущественно к болгарам в начале X в.» (Одесса, 1866).

В лице В. И. Григоровича научное славяноведение слилось в один поток с научным византиноведением.

В 1866 г. вышла работа А. К. Завадского-Краснопольского – „Влияние греко-византийской культуры на развитие цивилизации в Европе», печатавшаяся в „Киевских университетских известиях» и затем выпущенная отдельным изданием. В 1869 г. В. С. Иконников защитил докторскую диссертацию, представив сочинение на тему „Опыт исследования о культурном значении Византии в русской истории». В этой работе было много ошибок и неточностей, но тем не менее это была первая попытка дать синтетический обзор влияния Византии на развитие русской культуры, начиная с Киевской Руси и кончая московским периодом.

Весь этот период можно назвать подготовительным в истории развития русского византиноведения. В этом периоде нащупывались пути, ставились задачи, над которыми должны были в будущем работать русские византинисты. Подлинный расцвет русского византиноведения неразрывно связан с именами В. Г. Васильевского (1838‒1899) и Ф. И. Успенского (1845‒1928).

В этом кратком очерке, ставящем себе задачу изложить состояние русского византиноведения до появления на арену русской науки Ф. И. Успенского, мы не будем касаться творчества В. Г. Васильевского.

14 февраля 1871 г. состоялось торжественное заседание Петербургского славянского благотворительного комитета, на котором должны были быть объявлены результаты конкурса на Кирилловскую премию за лучшее сочинение на тему „О трёх первых попытках государственного объединения западных славян». Лучшее сочинение получило блестящие отзывы К. Н. Бестужева-Рюмина и В. И. Ламанского. По вскрытии конверта с девизами оно оказалось принадлежащим перу студента IV курса историко-филологического факультета Петербургского университета Ф. И. Успенского и было напечатано в 1872 г. под названием „Первые славянские монархии на северо-западе». Это было первое выступление на арене научной деятельности Ф. И. Успенского, которому суждено было стать главою русского византиноведения.

Фёдор Иванович Успенский родился 7-го февраля 1845 г. в погосте Горки, Галичского уезда, Костромской губернии, в семье пономаря местной церкви Ивана Яковлевича Успенского. Имея большую семью, родители Ф. И. очень нуждались, сами обрабатывали землю и никогда не сводили концов с концами.

С 1854 по 1860 г. Ф. И. учился в Галичском духовном училище. По окончании училища осенью 1860 г. он поступал в Костромскую семинарию, которую окончил в числе первых учеников 31-го июля 1866 г. Его происхождение из духовной среды, весь ход его образования как будто бы естественно приводили его на путь завершения его образования в духовной академии, о которой мечтали лучшие из учеников семинарий. Однако Ф. И. не привлекала духовная карьера. Со школьной скамьи он стремился к научной работе и мечтал о поступлении в Московский университет. В смысле формирования научных интересов Ф. И. большое влияние на него оказал его преподаватель истории в Костромской семинарии М. И. Горчаков, который впоследствии был профессором церковного права в Петербургском университете. Родители Ф. И. не могли отправить его за свой счёт в университетский город, и, для того чтобы собрать средства на поездку, он поступил преподавателем русского языка в Галичское уездное училище. В результате целого года работы, отказывая себе во всем, Ф. И. собрал 30 рублей и с этими деньгами отправился в Москву. На пароходе между Костромой и Ярославлем он случайно познакомился с одним пассажиром, от которого узнал, что в Петербурге открывается Институт истории и филологии, где студенты должны были содержаться за счёт государства. Это сообщение заставило Ф. И. переменить направление и вместо Москвы отправиться в Петербург.

Прибыв в Петербург, Ф. И. встретился там с некоторыми земляками, которые усиленно стали советовать ему поступить в университет. Ко времени приезда в столицу у Ф. И. в кармане оставалось всего 15 рублей, и мысль о поступлении в новый институт, где он мог бы учиться, не заботясь о добывании средств к существованию, его очень соблазняла. Однако старая мечта об университете взяла верх, и Ф. И. оказался студентом историко-филологического факультета Петербургского университета.

Жизнь в университетском городе была для Ф. И. очень тяжёлой. Он поселился очень далеко от университета, на Охте, где за уроки получил комнату и стол, и ради экономии должен был пешком ходить в университет. Родители к этому времени умерли, и Ф. И. приходилось помогать своим младшим братьям. В университете Ф. И. попал в среду наиболее выдающихся студентов, из которых многие впоследствии выдвинулись в различных областях русской науки и культуры. Наиболее близкими из его друзей были И. Н. Жданов, Д. Ф. Беляев, П. И. Анненков и П. И. Аландский, а среди более старших – В. И. Срезневский, А. С. Будилович, И. В. Помяловский и Ф. И. Фортинский²⁸.

Из своих преподавателей Ф. И. всегда особенно вспоминал о читавшем греческий язык К. Я. Люгебиле, слависте В. И. Ламанском и К. Н. Бестужеве-Рюмине. Ф. И. в своих воспоминаниях о своих университетских годах с благодарностью говорит о К. Я. Люгебиле, который ввёл его в понимание истории и критики текстов, хотя часто при этом приходилось тратить целые часы на объяснение 2‒3-х строк греческого историка²⁹.

Интересно проследить, кому обязан Ф. И. Успенский в направлении его научных интересов в сторону византиноведения. Это направление не могло быть вызвано влиянием В. Г. Васильевского: когда Ф. И. был уже на последнем курсе университета, В. Г. Васильевский был ещё только молодым начинающим доцентом. Сам Ф. И. неоднократно указывал в своих воспоминаниях, что толчок к изучению истории Византии он получил у К. Н. Бестужева-Рюмина. „Никто из моих профессоров в университете, – писал впоследствии сам Ф. И., – не имел такой высокой идеи о значении, которое имеют для нас византийские исследования»³⁰. Глубокое влияние оказал на Ф. И. также и известный славист В. И. Ламанский.

Когда Ф. И. Успенский перешёл на третий курс историко-филологического факультета. Петербургский славянский благотворительный комитет объявил конкурс на соискание Кирилловской премии за лучшее сочинение на тему „О трёх первых попытках государственного объединения западных славян». В. И. Ламанский, который уже давно отмечал Ф. И. как одного из своих самых выдающихся учеников, побудил Ф. И. принять участие в этом конкурсе. Ф. И. долго не соглашался на это предложение, считая, по своей скромности, что подобная работа ему не по силам, однако настойчивые уговаривания В. И. Ламанского заставили его в конце концов взяться за эту работу. Тяжёлые условия, в которых находился Ф. И., сильно тормозили работу молодого исследователя. Он пишет об этом в своих воспоминаниях: „Я падал под тяжестью этой трудной задачи и временами хотел от неё отказаться». Однако его руководитель широко помогал ему, предоставив ему пользоваться своей богатой библиотекой, и уже к 1-му января 1871 г. Ф. И. мог закончить свою работу. Это студенческое сочинение представляло собою книгу в 266 страниц. Оно было глубоким исследованием, основанным на изучении большого количества первоисточников – летописей, хроник, грамот. Работа Ф. И. получила первую премию и в 1872 г. появилась в печати под заглавием „Первые славянские монархии на северо-западе». Как отмечал впоследствии В. Г. Васильевский, это – „лучшее историческое обозрение судеб Польского и Чешского государства. Если бы мы имели десяток один-другой таких книг по славянской истории, то и образованная публика не могла бы жаловаться на недостаток доступных для нас общих сочинений по этому предмету, и публицистика не имела бы основания упрекать русских учёных в невнимании к потребностям общества»³¹. Эта первая научная работа Ф. И. Успенского выделяется по своей теме из всего остального его литературного наследства, так как подавляющая часть его произведений принадлежит изучению истории Византии и южных славян, так тесно связанных между собою в ходе исторического процесса всего Средневековья до самого конца существования византийской империи.

В 1874 г. Ф. И. Успенский успешно сдал свои магистерские экзамены. В этом же году вышла в свет его работа „Византийский писатель Никита Акоминат из Хон». 2-го сентября 1874 г. он успешно защитил эту работу в качестве магистерской диссертации, а 24-го сентября был назначен доцентом в незадолго до этого основанный Новороссийский университет в Одессе. Этим начался первый, одесский, период учёной и преподавательской деятельности Ф. И. Успенского, который продолжался два десятилетия (1874‒1894).

Для молодого византиниста условия работы в Одессе оказались очень благоприятными. Здесь он встретил группу профессоров-исследователей, занимавшихся историей Византии и византийского искусства – Н. П. Кондакова, Н. Ф. Красносельцева, А. И. Кирпичникова, Ф. К. Бруна и других. Как отмечает сам Ф. И. Успенский, „в семидесятые и восьмидесятые годы приглядывающийся к русской университетской жизни не может не отметить особенного оживления и подъёма на филологическом факультете некоторых университетов. Не входя в детали, ограничусь напоминанием любопытного обстоятельства из моих одесских впечатлений. Профессора Кирпичников, Красносельцев, Кондаков и Успенский составили кружок с целью углубления в византийские занятия и собирались вместе в определенные дни для чтения источников и обсуждения некоторых вопросов, которые представляли трудности для каждого по одиночке»³².

В 1876 г. Ф. И. Успенский получил научную командировку за границу. Работа в библиотеках и хранилищах рукописей Запада дала ему возможность собрать материалы для работы „Образование второго болгарского царства». 23-го апреля 1879 г. Ф. И. защищал эту работу в качестве диссертации и получил степень доктора всеобщей истории.

В среде одесских учёных, интересы которых вращались вокруг византийских занятий, возникла идея образования византийского общества и издания при нём специального органа³³. Чрезвычайно характерно отношение царских правительственных органов к организации новых научных предприятий, о чём рассказывал впоследствии Ф. И. в статье „Из истории византиноведения в России»³⁴. Наиболее активным организатором нового общества был Ф. И. Успенский. Как вспоминает Ф. И., начальник Одесского учебного округа был противником всякой новой инициативы профессорско-преподавательского состава, поэтому Ф. И. обратился к одесскому генерал-губернатору X. X. Роопу с докладной запиской, в которой развивал свою излюбленную идею о том, что изучение Византии и Востока является национальной русской темой. „Изучение судеб единоплеменных и единоверных народов, входивших в состав Византии, – писал Ф. И. в докладной записке, – является важнейшей научной задачей России». Вокруг организации одесского византийского общества развернулась волокита, тормозившая его открытие. Генерал-губернатор X. X. Рооп, зная отрицательное отношение к этому вопросу начальника учебного округа, не взял на себя решение вопроса и перенёс его на усмотрение министра народного просвещения Делянова³⁵. Делянов ответил, что рассмотрение вопроса об открытии византийского общества следует отложить, так как „сейчас возбужден вопрос об организации Института в Константинополе, который будет преследовать те же задачи, которые возлагаются по проекту устава на византийское общество». Таким образом, идея объединения учёных для развития византийских занятий была похоронена в дебрях ведомственной переписки. Взамен этого предприятия в 1890 г. при Новороссийском университете было создано Историко-филологическое общество под председательством Ф. И. Успенского; при обществе была образована византийская секция.

Одесский период деятельности Ф. И. сопровождается большой организационной работой и участием во многих археологических съездах. В 1884 г. он участвует в археологическом съезде в Одессе, в 1890 г. – в Москве, в 1893 г. – в Вильно, в 1896 г. – в Риге. В 1886 г. Ф. И. был в заграничной командировке, в течение которой собрал много неизданных материалов, позволивших ему написать ряд блестящих очерков, сведённых затем в отдельном издании в книгу „Очерки по истории византийской образованности», вышедшую в свет в 1892 г.

Ф. И. Успенский был инициатором и организатором Русского археологического института в Константинополе, директором которого он был с первого до самого последнего дня существования Института. Годы работы Ф. И. в Институте в Константинополе являются вторым периодом его научной деятельности, периодом наиболее яркого расцвета творческой энергии. До открытия этого Института русская историческая наука не была представлена подобными учреждениями за границей, отставая в этом отношении от ряда западноевропейских стран, которые уже давно работали на Ближнем Востоке, особенно по изучению классической древности, имея к тому времени первоклассные научные учреждения со вспомогательными организациями, школами, курсами, библиотеками, главным образом в Афинах. Русское правительство, пожалуй, ещё долго не пошло бы на открытие такого Института, если бы оно не рассчитывало превратить его, в основном, в орудие своей внешней политики на Ближнем Востоке. Зато иностранные учёные уже давно оценили заслуги русских учёных перед мировым византиноведением. Это хорошо выразил в своём приветствии ко дню открытия Института директор французской школы в Афинах Омолль, который писал: „Мы радовались со всем учёным миром предполагаемому открытию Института, этому важному для науки событию. Его осуществление внушает нам наилучшие надежды, так как в Афинах мы научились ценить талантливость и научный дух русских учёных, и нам доставляло особое удовольствие быть в общении с ними и содействовать им по мере сил».

Институт был открыт 26-го февраля 1895 г. Рассказывать об этих годах жизни Ф. И. Успенского значило бы излагать историю деятельности Русского археологического института в Константинополе, что мы рассчитываем сделать в отдельной главе. Личная жизнь Ф. И. Успенского в эти годы целиком сливается с работой Института, его любимого детища, которому он отдавал все свои силы и способности. Ни одна работа не велась в Институте без прямого участия в ней Ф. И. Ему принадлежит обработка большинства материалов, добытых археологическими экспедициями и всеми остальными научными исследованиями Института. Он написал за это время огромное количество монографий, статей, рецензий. Ему принадлежат также отчёты о деятельности Института, печатавшиеся в очередных номерах „Известий» Института. Ф. И. заботливо относился к выращиванию новых сил на поприще русского византиноведения и среди многосторонней, целиком его поглощавшей работы находил время для систематического чтения лекций молодым учёным, прикомандированным к Институту университетами и научными учреждениями. С 29-го декабря 1893 г. Ф. И. был членом-корреспондентом Академии Наук, а 7-го октября 1900 г. он был избран действительным членом Академии Наук.

Годы работы Ф. И. Успенского в Константинополе совпадают с подготовкой к печати большого синтетического труда, его „Истории Византийской империи», которую он рассматривал как подведение итогов и обобщение выводов всей эго исследовательской работы по истории Византии. Первый том этой работы, в котором изложение доводится до 717 г., вышел в свет в 1913 г.

Первая мировая война и разрыв России с Турцией, перешедшей в число союзников империалистической Германии, прервали деятельность Института, и Ф. И. Успенскому пришлось, оставив в Константинополе свою личную библиотеку и имущество, неожиданно вернуться в Петроград, где он и провёл все остальные годы своей жизни.

Некоторые русские византинисты не приняли Великой Октябрьской социалистической революции и оказались в рядах белоэмигрантов. Виднейший византинист Ф. И. Успенский остался верным сыном своей Родины и сейчас же после Октябрьской революции со всей присущей ему энергией начал, как он говорил, работу „воссобирания рассыпавшейся было храмины византологии». Несмотря на трудные условия, в которых ему приходилось работать в первые годы после революции, несмотря на преклонный возраст (ему шёл в это время уже восьмой десяток), Ф. И. добился больших успехов в развитии советского византиноведения. Ценою невероятных усилий ему удалось восстановить центральный орган русского византиноведения „Византийский Временник», который снова начал выходить под его редакцией. Уже 10-го апреля 1918 г. Ф. И. обратился с докладной запиской в Отделение истории и философии Академии Наук, в которой он излагал свои планы восстановления и развития советского византиноведения. Ему удалось собрать вокруг этой задачи значительные силы советских учёных и направить их усилия с целью поддержать „академические традиции по изучению Византии»³⁶. По его предложению создаётся комиссия по изучению трудов Константина Порфирородного, а затем русско-византийская словарная комиссия, неизменно возглавляемые Ф. И. Успенским. Кроме большой организационной работы, Ф. И. до конца своих дней не оставлял исследовательской работы. За время от революции до его смерти он напечатал свыше 40-ка трудов, среди них такие капитальные исследования, как „Вазелонские акты» и „Очерки по истории Трапезунтской империи». Кроме того, в его архиве осталось около 20 неизданных произведений, темою которых служили в большинстве случаев доклады, сделанные им за последние годы.

Ф. И. не удалось увидеть завершение печатания его „Истории Византийской империи». Печатание первой части второго тома сильно задержалось из-за трудностей, которые переживала страна в первые годы после революции. Первая половина второго тома вышла в свет в 1927 г. и давно является библиографической редкостью. Целиком готовые к печати вторая половина второго тома и весь третий том, завершающие изложение всего хода истории Византии, находятся в Ленинграде, в архиве Академии Наук СССР. По решению Отделения истории и философии АН СССР, предпринимается полное издание всех трёх томов „Истории Византийской империи».

До последних дней Ф. И. Успенский неутомимо работал над развитием своей любимой науки. Он никак не мог примириться с тем, что институт в Константинополе прекратил своё существование. Ещё за два года до смерти Ф. И. выражал надежду на восстановление института³⁷. Но увидеть осуществление этой мечты Ф. И. уже не было суждено. Он скончался 10-го сентября 1928 г. в больнице имени Нечаева в Ленинграде и похоронен на Смоленском кладбище.

Вопрос о взаимоотношениях Византии и славян не является новым. Задолго до начала научной деятельности Ф. И. Успенского буржуазная историческая наука проделала большую подготовительную работу, направленную в основном на собирание огромного фонда первоисточников по истории взаимоотношений Византии и славян, общественного строя древних славян и составления сводов этих первоисточников. Эта работа велась начиная с первой половины XVIII в. Для примера укажем хотя бы труды Иордана, который собрал значительное количество сведений о славянах, добытых им в результате изучения большого количества первоисточников³⁸. Эта работа была продолжена Штриттером по заданию Российской Академии Наук, в результате чего появились четыре большие тома извлечений из произведений византийских и других писателей о славянах³⁹. В развитии научного славяноведения большую роль сыграли работы чешских учёных Домбровского, Палацкого, Щафарика и др., которые создали славянскую филологию и положили прочное начало научной разработке истории славянства. Исключительно ценный для своего времени материал собрал П. Шафарик, «отец славяноведения», в своём труде о славянских древностях⁴⁰. Нужно отметить составленный с исключительной тщательностью и снабжённый солидным научным аппаратом свод, текстов-памятников о южных славянах, изданный в 60-х годах XIX в. в Загребе⁴¹. Много внимания влиянию славян на Византию уделял Фальмерайер⁴², точка зрения которого на роль славян вызвала продолжительную дискуссию, в которую были вовлечены К. Гопф-Цинкейзен, А. А. Васильев и ряд других крупнейших представителей исторической науки.

Работы иностранных, особенно чешских учёных дали толчок развитию русского славяноведения в 40-х годах XIX в., причём идейными продолжателями западноевропейского славяноведения в России были славянофилы. Историческая концепция славянофилов была провозглашена в статье П. В. Киреевского «О древней русской истории» в 1845 году и была в дальнейшем развита его старшим братом И. В. Киреевским в статье „О характере просвещения Европы и о его отношении к России». Их основным тезисом было противопоставление завоевания и призвания как основного различия в историческом процессе Западной Европы и России. „В то время как на Западе европейские государства, начавшись насилием, – писал И. В. Киреевский, – должны были развиваться переворотами, в русском обществе господствовало внутреннее единство. На Востоке Европы – греческий мир с его художественно-созерцательной культурой, восточная мистика, Византия и православие, на Западе – рассудочная римская культура, католическое христианство, извращённое западным рационализмом»⁴³.

Дальнейшее развитие эти теории получили в трудах А. С. Хомякова, одного из самых ярких представителей славянофилов. По его учению, на Западе основой всей жизни является культурное противоречие завоевателей и римской культуры, в то время как славянский мир, восприняв православие через Византию, свободен от этого противоречия и сохранял неприкосновенно обычаи и нравы незапамятной старины⁴⁴.

Большую роль в развитии русского славяноведения сыграл В. И. Ламанский (1833‒1914), создавший целую школу русских учёных-славистов, из которых ряд историков выпустили ценные произведения по средневековой истории южных славян. Будучи славянофилом и панславистом, В. И. Ламанский поддерживал великодержавное направление русских славистов, вследствие чего его школа не встречала сочувствия среди студенческой молодёжи и вообще прогрессивных кругов русского общества. Однако неоспоримой заслугой В. И. Ламанского является его борьба против враждебного отношения немецко-буржуазной науки к славянству⁴⁵. Как уже отмечалось выше, В. И. Ламанский оказал на первых порах влияние также и на Ф. И. Успенского в направлении его научных интересов в сторону изучения истории славянства и Византии⁴⁶.

Мы видим, что к тому времени, когда Ф. И. Успенский выступил на арену научной деятельности, славяноведение в России уже достигло значительных успехов. Заслуга Ф. И. Успенского состоит в том, что он впервые поставил и научно обосновал положение о глубоком влиянии славян на все стороны жизни византийского государства. Это положение было излюбленным тезисом Ф. И. Успенского, который красной нитью проходит через всю его многолетнюю работу исследователя. Уже в 1875 г., начиная свой курс по всеобщей истории в Новороссийском университете в Одессе, Ф. И. Успенский указывал, что западная и, особенно, немецкая историческая наука «предвосхищает первичную культурную роль в средней и новой истории почти исключительно в пользу немецкого племени ... Между тем соседний с ним (германо-романским миром. – Б. Г.) восточноевропейский или греко-славянский мир не только в силу давности на Европейском материке, но и по своеобразной культуре, историческому назначению, важной роли во всех европейских событиях – заслуживает по меньшей мере столь же усердного изучения, как и романо-германский мир; без тщательного изучения этого мира событиям средневековой истории по необходимости придаётся ложный свет и неверное толкование»⁴⁷.

Подобными высказываниями о роли славян полны многие произведения Ф. И. Успенского. Укажем ещё на одно из них, когда в своём большом синтетическом труде, в котором он как бы подводил итоги своей научной деятельности, Ф. И. Успенский говорит: «И по своему безотносительному значению и по продолжительности воздействия на все стороны жизни византийского государства и, наконец, по взаимодействию государственных, правовых и культурных начал – славяне занимали большое место в истории Византии...»⁴⁸ Обоснованию этих положений посвящены многие произведения Ф. И. Успенского, к ним он постоянно возвращался на протяжении всей своей научной деятельности.

Мы видели уже выше, что первым научным трудом Ф. И. Успенского, написанным ещё в студенческие годы, было исследование, представленное им на соискание Кирилловской премии по конкурсу, объявленному Петербургским славянским благотворительным комитетом, на лучшее сочинение на тему „О трёх первых попытках государственного объединения западных славян». Оно было глубоко научным трудом, написанным на основе исчерпывающего изучения летописей, хроник, грамот, в нём излагались судьбы государства Само, Великой Моравии до появления угров и разложения Моравской державы, западных славян „под чешскими князьями», Польши при Болеславе Храбром. По отзыву В. Г. Васильевского, это было „лучшее историческое обозрение судеб Польского и Чешского государства. „Если бы мы, – говорит далее В. Г. Васильевский, – имели десяток один-другой таких книг по славянской истории, то и образованная публика не могла бы жаловаться на недостаток доступных для неё общих сочинений по этому вопросу и публицистика не имела бы основания упрекать русских учёных в невнимании к потребностям общества»⁴⁹. Уже в этой работе Ф. И. Успенский сделал первые намётки своего отношения к вопросу о расселении славян на Балканском полуострове и об их иммиграции в пределы Византийской империи. Взгляды Ф. И. Успенского высказывались им в его многочисленных произведениях, но итоги его научной деятельности по этому вопросу были подведены в его большом синтетическом труде «Истории Византийской империи». Поэтому для того, чтобы представить в виде стройного целого взгляды Ф.И. Успенского по этому вопросу, нам необходимо рассмотреть соответствующие места этой капитальной работы.

Для изучения взаимоотношений славян и Византии чрезвычайно важно было установить, когда в Византийской империи впервые начали появляться сведения о тех племенах, которые в V‒VI вв. были известны под именем славян. Мы знаем, что империя зорко, внимательно следила за передвижениями варварских племён, появлявшихся в это время на её северных границах. Ещё в 448 г. Феодосий II отправил в лагерь Атиллы, расположенный на р. Тиссе, в нынешней Венгрии, посольство, которое имело предписание собрать необходимые сведения о передвижениях варварских племён. Результаты разведывательной работы этого посольства известны нам благодаря сохранившимся отрывкам сочинения, участвовавшего в посольстве Приска Панийского. На описание Приска обращает внимание Ф. И. Успенский: „В описании Приска некоторые черты заслуживают особенного внимания. Прежде всего следует вспомнить, что занятая гуннами земля, по которой держало путь византийское посольство, вскоре затем становится славянским достоянием. Но весьма может быть, что гунны нашли уже здесь славян и покорили их своей власти»⁵⁰.

С 493 г. пристальное внимание императора Анастасия было привлечено событиями в дунайских областях. В это время, отмечает Ф. И. Успенский, славяне уже появляются под своим собственным именем. Правительство Анастасия правильно оценило значение непрерывно происходивших славянских передвижений. Мало этого, Византия до конца осознала горькую истину о невозможности противопоставить реальную силу постоянно возобновлявшимся славянским вторжениям из-за Дуная. Наиболее убедительным фактом, иллюстрирующим такую точку зрения византийского правительства, является построенная в 512 г. императором Анастасием, для защиты от нападений славян, линия укреплений от Селимбрии на Мраморном море до Дерконта на Чёрном море, которая получила название „Длинной стены» и которую церковный историк Евагрий называл „знаменем бессилия, памятником трусости». Большое значение придаёт Ф. И. Успенский восстанию Виталиана, расценивая его как факт, свидетельствующий о возникновении в это время некоторой организации среди федератов в придунайских областях. Как показывают источники, Виталиан имел связи с различными варварскими народами, в том числе и со славянами, которые, учитывая успехи восстания на отдельных его этапах, изменили своё прежнее представление об империи, поняли, что она вовсе не представляет несокрушимого по своей внешней силе государства.

Совершенно справедливо опровергает Ф. И. Успенский имевшую место в науке точку зрения, будто славяне мирным путём захватили Балканский полуостров и будто византийское правительство по собственной воле, без военного давления со стороны славян, уступало им свои слабо населённые провинции для колонизации. Его исследования привели его к прочно установленной им точке зрения, что с начального периода вторжений славян Византия прекрасно понимала военную силу славян, чувствовала себя бессильной перед лицом этого нового врага, появившегося на северной границе империи. Таким начальным периодом истории южных славян Ф. И. Успенский считает правление Юстина (518‒527), когда впервые появляется упоминание о славянах под их собственным именем, в связи с первым их организованным нападением на Византию⁵¹.

Ф. И. Успенский шаг за шагом прослеживает постепенное укрепление политической и военной организации славян. К концу VI в. точкой отправления для славянских нападений служит уже не правый берег Дуная, а сам Балканский полуостров. Для изучения хода славянской иммиграции Ф. И. Успенский привлёк большое количество новых источников, в частности „Деяния св. Димитрия» (Acta Sanctorum под 8-ым октября), произведения Иоанна Эфесского, летописи Иоанна Никиусского, хронику Михаила Сирийца и др. Изучение этих источников позволило Ф. И. Успенскому прийти к выводу, что походы славян были направлены к двум целям: к завладению Балканским полуостровом и к господству на Эгейском море, что в конце VI в. эти цели уже были осуществлены. В этом периоде, как показал Ф. И., славяне уже имели свой флот, делали многочисленные набеги на острова и приморские города, мешали торговым связям столицы на Мраморном море, прочно осели в Фессалии и Греции и уже неоднократно пытались овладеть Фессалоникой. В половине VII в. Балканский полуостров имеет почти однородное население, с повсеместным преобладанием славянских элементов. Только теперь, как показывает на ряде убедительных примеров Ф. И. Успенский, Византия пошла на предоставление славянам роли колонистов, назначая их для несения пограничной военной службы⁵².

Ф. И. Успенский даёт мастерский анализ причин того исторического факта, что южные славяне оказались слабыми в борьбе с империей, не могли её уничтожить, как это случилось на Западе, а вошли в состав населения империи, придав этим византинизму новые черты и испытав его разнообразные глубокие влияния⁵³. Причину этого Ф. И. Успенский видит в семейно-родовом быте как исконной форме общественного устройства славян, составлявшей большое препятствие для образования у славян значительных племенных союзов и развития государственной организации.

Ускорению развития государственной организации среди славян способствовало, по мнению Ф. И. Успенского, появление и утверждение на юге от Дуная болгар, что Ф. И. считает наиболее важным фактом в истории славян VII в., посвящая ему особую главу (VI глава третьего периода) в I томе „Истории Византийской империи». Военная организация у болгар была выше, чем у славянских племён, с которыми они вошли в соприкосновение. Поэтому, уступая по численности славянским племенам, с которыми им пришлось встретиться за Дунаем, болгары скоро получили перевес и могли образовать сильное государство.

Этапом, имеющим большое значение в развитии взаимных отношений Византии и славян, Ф. И. Успенский считает иконоборческое движение, анализируя в этом направлении деятельность иконоборческих императоров. Реформы иконоборческого периода были внешним выражением того факта, что византийское правительство вынуждено было в своей законодательной деятельности считаться с обычным правом славян. Ещё Цахариэ фон Лингенталь выступил с теорией, которая объясняла выступление свободного крестьянства в Земледельческом законе, указывала на роль свободной сельской общины, принесённой славянами в Византийскую империю и зафиксированной в законодательстве иконоборцев. Эта теория была воспринята и развита далее В. Г. Васильевским⁵⁴, которому удалось установить сходство Земледельческого закона с Эклогой и на этом основании прийти к выводу, что эти законы изданы почти одновременно и несомненно должны считаться памятником законодательства иконоборческих императоров. Заслугою Ф. И. Успенского было дальнейшее развитие и окончательное утверждение этой теории. Именно в результате трудов Ф. И. наукой прочно был усвоен вывод о влиянии славянской иммиграции, общественного устройства и общинного землевладения славян на социально-экономическое развитие Византийской империи, вывод о том, что эти законы предназначались, главным образом, для нового славянского населения, будучи приспособлены византийским правительством для его быта и общественного строя. В другой работе Ф. И. идёт ещё дальше, считая, что в Земледельческом законе следует видеть не памятник византийского права в славянской оболочке, а памятник славянского права на греческом языке⁵⁵. Он утверждает далее, что и Земледельческий закон, и Эклога исаврийских императоров составляют древнейшую редакцию обычного права тех славян, которые жили в пределах империи⁵⁶. Таким образом, продолжает в этой работе Ф. И. Успенский, присутствие славянских элементов в законах VIII в. Византийской империи ведёт к заключению, что наплыв славян в VI и VII вв. не был волной, которая разбилась бы о крепкие устои греческой цивилизации, не оставив по себе никакого следа. Если зависимость славянских государств от Византии, говорит Ф. И., имела разнообразные влияния на всю культуру славянских племён, то нельзя отрицать и того, что славянство, в свою очередь, оказало влияние на Византию, да и не могло его не оказать, составляя главную податную и военную силу империи⁵⁷. По мнению Ф. И., греческий текст рисует ту эпоху, когда славянская община в Византии имела автономию и когда правительство не нарушало ещё её прав назначением прониаров, что началось в XII в.⁵⁸

Ф. И. Успенский показывает, что складывавшееся на славянской, основе Болгарское государство уже в начале IX в. было значительной величиной. На основе больших раскопок, которыми он в своё время сам руководил, Ф. И. с полной убедительностью отмечает⁵⁹, что удивительные военные сооружения в первой болгарской столице Абобе, а также дворцовые постройки, обнаруженные в этом месте, относятся ко времени Крума (802‒815) или его сына Омортага (819‒829). Законодательная деятельность Крума должна была уже положить прочные основания Болгарского государства, которое в основе своей, в качестве массового элемента, имело славянство. При хане Омортаге, как показывает Ф. И. Успенский, произошло завершение слияния болгар со славянскими племенами. Глубоко анализируя сведения, приводимые Феофаном и Генесием, Ф. И. даёт обстоятельную характеристику деятельности Омортага, главным делом которого было заключение тридцатилетнего мира с Византией⁶⁰. Блистательная эпоха болгарского царя Симеона породила новую политическую идею господства в Константинополе и устранения греческой гегемонии на Балканском полуострове. Ф. И. объясняет, почему Болгария не могла осуществить эту идею⁶¹. Причинами этого являлось разделение Болгарского царства на две половины; невозможность слить в одно целое разнообразные этнические элементы, существовавшие на территории Болгарии и стремившиеся к обособлению и автономии.

Походы Святослава произвели полный разгром в северо-восточной половине Болгарского царства. „С общеисторической точки зрения это обстоятельство имело громадные последствия в судьбах Болгарии; между прочим, в нем лежит причина усиления греческого элемента на счёт славянских племён Балканского полуострова, которым так последовательно и с неутомимой суровостью воспользовался царь Василий Болгаробойца»⁶². Приведём ещё одну, может быть, несколько длинную выписку места, в котором Ф. И. излагает причины падения Болгарии: „Прежде чем нетерпимый и притязательный эллинизм не был сам принижен и в конец ослаблен мусульманским завоеванием, на Балканском полуострове делили господство греки и славяне. Рассматривая взаимные отношения империи и славянства в IX и X вв., не можем признать, что ход событий был благоприятен для вновь складывавшихся политических организаций в среде славянства. Византинизм носил в себе слишком много неподвижности и консерватизма и не казался способным приспособляться к новым историческим условиям. Он при царях Македонской династии принял такое направление, которое казалось несовместимым с развитием политической и церковной жизни в славянских государствах на Балканском полуострове»⁶³.

Особое место занимает у Ф. И. Успенского исследование вопроса о значении пропаганды христианства Византией. Целью христианизации славянских народов Ф. И. Успенский считает борьбу Византийской империи против движения на Восток Европы Каролингской империи и латинской церкви. Византийская империя для достижения этой цели пользовалась теми же средствами, какими Западная империя и латинская церковь пользовались для привлечения новых подданных, т. е. христианской миссией⁶⁴. В этом направлении внимание обеих империй привлекал славянский юго-восток Европы. Ф. И. Успенский, рассматривая взаимные отношения славянских государств, придаёт особое значение деятельности моравского князя Ростислава, который вступил в союзные отношения с соседними славянскими странами, Болгарией и Чехией, подготовив этим значительную преграду для немецкого движения на Восток. Деятельность Кирилла и Мефодия в районах Европы, где было сильно влияние латинской церкви, является важной победой Византии. „Миссионерская деятельность Константина и Мефодия в Моравии, – говорит Ф. И. Успенский, – наносила большой ущерб притязаниям Западной империи на распространение её влияния в Юго-восточной Европе, а равно латинской церкви; римский епископ в целях противодействия Константинопольскому патриархату принуждён был не только признать совершившийся факт, но и воспользоваться употреблённым против него оружием, т. е. славянским языком в богослужении, против восточной церкви и патриархата»⁶⁵.

Для изучения истории дальнейших взаимоотношений Византии и славян большое значение имеет более ранняя работа Ф. И. Успенского, его докторская диссертация об образовании Второго болгарского царства. Это исследование состоит из двух частей: 1) „Состояние Болгарии под византийским господством» (1‒73 стр.) и 2) „Борьба Болгарии за независимость» (74‒256 стр.). Последняя часть разделяется на 10 отдельных очерков, охватывающих всё болгарское движение с самого его начала и борьбу с Византией, т. е. всего 22 года (1185‒1207). В „Положениях», представленных для диспута⁶⁶, автор отмечал:

а) Письма Феофилакта Болгарского в сопоставлении с императорскими хрисовулами и новеллами, а также мелкими сочинениями Евстафия Фессалоникского и Михаила Акомината дают иную постановку вопроса о состоянии Византийского государства;

б) в борьбе болгар с Византией, вместе с куманами и румунами, принимали участие русские, населявшие Трансильванию;

в) события III крестового похода имели значительное влияние на рост славянского движения на Балканском полуострове;

г) вопросу о богомилах не дано ещё правильной постановки в исторической литературе. Выражение: армяне или павликиане не всегда соответствует термину богомилы;

д) события IV крестового похода вызвали болгарского царя на роковое для дальнейшей судьбы Болгарии предприятие – основать Греко-болгарское царство;

е) Никейская империя, основанная при содействии болгарского царя, с одной стороны, способствовала утверждению латинян на Востоке, с другой – стала на пути к осуществлению широких политических задач Асеней;

ж) письма Михаила Акомината представляют новый материал для истории Никейской империи.

Во введении Ф. И. Успенский отмечает, что в его работе можно было обойти молчанием вопрос о состоянии Болгарии под господством Византии, но привлечение им писем Феофилакта Болгарского побудили его выполнить эту задачу. Ф. И. указывает, что изменения в гражданском управлении Болгарией относятся к XI в., причём он рассматривает отдельно западную и восточную части Болгарии. Подчинение последней было чисто номинальное, так как здесь хозяйничали половцы, в то время как западная Болгария вполне вошла в систему византийского управления; здесь в конце XI и начале XII в. не может быть и речи о привилегиях, изъятиях и какой бы то ни было местной автономии⁶⁷. Изучая новые, привлечённые им источники, Ф. И. отмечает беспощадное бичевание византийской системы управления подвластными народами, особенно у Феофилакта Болгарского и Михаила Акомината. Тщательно изучая источники, Ф. И. приходит к выводу, что состав населения Болгарии значительно изменился под византийским господством. Славянское население, ослабленное борьбой с Василием Болгаробойцем, частью было оттеснено с юга греческими, турецкими и еврейскими колонистами, частью потерпело потери на севере с переходом за Дунай печенегов и половцев. Со второй половины XI в. византийские императоры принимают в своё подданство целые орды степняков, уступая им право селиться в северной Болгарии⁶⁸. Так, в Македонии поселена была орда узов, в Могленской области – печенегов, на Вардаре – турецкая колония. Византия стремилась использовать эти новые элементы населения как оплот господства греков над болгарами и как контингенты плательщиков и годных к военной службе сил⁶⁹. Это решительное вытеснение славянского элемента из областей, представлявших сплошное славянское население, как отмечает Ф. И. Успенский, начинается уже в XI в. и достигает видимых результатов в XII в⁷⁰.

Во втором разделе своего труда Ф. И. излагает этапы болгарского движения в борьбе за независимость. Восстание болгар началось, по всем вероятиям, вслед за прекращением династии Комнинов. Современником болгарских Асеней был основатель династии в Сербии Стефан Неманя, объединивший Сербию и с 1159 г., сделавшийся великим жупаном. Изучая новые, привлечённые им материалы, Ф. И. пришёл к выводу, что вследствие союза сербов с болгарами дело освобождения Болгарии к 1189 г. перешло в общее движение славян на Балканском полуострове⁷¹.

Очень важным выводом, к которому пришёл Ф. И. в результате своего исследования, является положение о том, что в борьбе болгар против Византии принимали участие русские, населявшие Трансильванию⁷². Данные, которые приводит Ф. И. Успенский, настолько убедительны, что вряд ли оставляют основание для сомнений. Они являются чрезвычайно интересным положением, позволяющим уже в те отдалённые времена искать корни исторической дружбы болгарского и русского народов. Эти данные неоспоримо говорят о распространении в древности русских поселений на нижний Дунай и за Карпаты. С этим согласуется найденное Ф. И. Успенским в неизданном ранее слове Михаила Акомината известие об участии русских в борьбе болгар за независимость. Вот это место:⁷³ „Куманы (т. е. половцы), народ доселе не порабощённый, негостеприимный и весьма воинственный, и те, что происходят из Вордоны (οί ε̉χ Βορδόνης), презирающие смерть, ветвь русских, народ, любезный богу Войны (объятый Ареем), оказавшие помощь балканским варварам, склонились вместе с ними побеждёнными и погибли». В выражении; οί ε̉χ Βορδόνης (Βορδόνα из Βροδόνα, т. e. бродня) Ф. И. видит известных в ту эпоху (XII‒XIII вв.) „бродников», род русских казаков, принимавших, следовательно, участие в тогдашних событиях на Балканском полуострове. Не ограничиваясь этим, Ф. И. приводит целый ряд указаний на то, что имя это встречалось также и в странах нижнего Дуная (Трансильвании и Молдавии), из издания Актов Трансильвании (Fontes rerum Austriacarum, t. XV) и из издания угорских памятников Тейкера. Здесь в формах: Brodnic terra, regfio Brodnici, Borotnik, termini Prodnicorum, – говорит Ф. И., – нельзя не видеть русских бродников.

Критическому рассмотрению труда Ф. И. Успенского В. Г. Васильевский посвятил обширную рецензию, которая разрослась в самостоятельное исследование⁷⁴. Оставаясь по ряду вопросов при особом мнении, В. Г. Васильевский в общей оценке труда считает, что он „является важным вкладом в нашу учёную литературу по византийской и славянской истории». С этой оценкой согласен и М. С. Дринов⁷⁵. Мы должны коснуться ещё только одного положения Ф. И. Успенского. Касаясь вопроса о роли богомилов в борьбе болгар, Ф. И. отрицает участие богомилов в борьбе за независимость Болгарии. С этим положением Ф. И. нельзя согласиться. Мы должны целиком присоединиться к положению, высказанному членом-корреспондентом АН СССР В. И. Пичета в его докладе „Византия и славяне» на заседании сессии Отделения истории и философии АН СССР 5-го мая 1944 г. В своём докладе В. И. Пичета высказал новую и абсолютно правильную мысль о том, что в движении богомилов, помимо догматической и социально-экономической сторон, безусловно имеется сильная национально-освободительная струя, что богомилы были активными борцами за болгарскую национальную церковь, за самобытную культуру болгар против стремлений византийского правительства к полной эллинизации болгар, как и других славянских народов Балканского полуострова. Отправляясь от этой точки зрения, советские византиноведы и славяноведы должны подвергнуть глубокому исследованию движение богомилов и создать труд, посвящённый этому интереснейшему движению в средневековой истории южных славян, которое неоднократно обсуждалось в русской учёной литературе, но которое должно подвергнуться полному и всестороннему пересмотру на основе марксистско-ленинской методологии.

Для выяснения конкретных форм влияния общественного строя славян на Византию имела большое значение работа Ф. И. Успенского „К истории крестьянского землевладения в Византии»⁷⁶. В этой работе Ф. И. подверг глубокому анализу вопрос о положении свободного крестьянства, пополняя имевшиеся до него материалы данными, встречающимися у писателя Михаила Акомината, письма которого дают возможность проследить за изменениями, относящимися к концу XII в. Мы ещё вернёмся к этой работе Ф. И. в разделе, посвящённом анализу его трудов по социально-экономической истории Византии, где ещё необходимо будет рассмотреть вопрос о связи социальных реформ и социальных движений в Византии с вопросом о значении славянского элемента в Византийской империи. Здесь мы укажем на особое значение, которое Ф. И. придавал анализу известного доклада Михаила Акомината. Как известно, в этом документе на первом плане стоит вопрос о тяжёлой податной системе и о крестьянском малоземелье, об обезземеливании крестьянства представителями крупного феодального землевладения. „Но что всего замечательнее, – говорит Ф. И., – одним оброненным словечком доклад выдаёт величайшую тайну о национальности крестьян, ищущих землицы и облегчения от податей». По мнению Ф. И., термин „друнга» в докладе не только смело может быть переведён словами община, жупа, задруга, дружина, но даже с прибавкой прилагательного „славянский»⁷⁷. Факты, приводимые Акоминатом, отмечает Ф. И., показывают, что около Афин жили славянские друнги. „Так как из других и тоже греческих источников известно, что Эллада и Пелопоннес действительно были заселены славянами, то δροῦγγος доклада является вполне на своём месте, и этот термин, применённый к различным запутанным фактам византийской и общеславянской истории, должен принести исторической науке громадную услугу. Само собой разумеется, что и социальное движение конца XII в. должно быть названо славянским движением»⁷⁸. Доказывая наличие славянских поселений в Греции, Ф. И. Успенский примыкает к выводам В. И. Ламанского⁷⁹, считая их справедливыми. „Сделанные В. И. Ламанским выводы о сохранении славянского элемента на Востоке, – говорит Ф. И., – через весь византийский период, законны и необходимы, как основанные на верных посылках. Если чего недостаёт в рассуждениях В. И. Ламанского, – отмечает Ф. И., – так это оценки внутренней живой силы, самопомощи и живучести, которыми обладала сама славянская община»⁸⁰.

Как мы показывали выше, занимаясь изучением внутреннего строя Византии, Цахариэ фон Лингенталь и В. Г. Васильевский пришли к выводу о том, что крупное землевладение поглотило сельскую общину и что свободный класс землевладельцев пал в XI в. В результате своих многолетних трудов Ф. И. Успенский пришёл к противоположному выводу о том, что „славянская община и свободное крестьянское землевладение, обеспеченное законодательством X в., продолжает жить в Византии в XII, XIII и XIV вв.»⁸¹ Прочное установление этой точки зрения, совершенно меняющей направление в изучении истории Византии и южных славян, является большой научной заслугой Ф. И. Успенского. Этот вывод Ф. И. позволил ему поднять на большую высоту громадное значение политической роли славянского элемента в Византии во все времена, и в особенности в важные эпохи жизни империи. Ф. И. показал, что латинское завоевание дало внушительный урок византийскому правительству и заставило его снова сделать попытку опереться на крестьянскую общину. В тех областях, где возобновилось византийское господство, опять возобладало славянское право, и крестьянская община получила новые гарантии и обеспечения⁸². Ф. И. Успенский подвергает анализу хрисовул Андроника II от 1319 г. Янинской жупе-комитуре, позволяющий выяснить тип отношений славянской общины к империи в XIV в. В этом ценном документе имеются неоднократные ссылки на обычное славянское право, признание законной силы за старыми уложениями и за учреждениями, восходящими к VII или, по крайней мере, к X в. и коренящимися в бытовой и политической жизни славян, что делает этот хрисовул весьма ценным документом для изучения отношения славян к Византийской империи в XIV в. Автономия Янинской комитуры обставлена весьма прочно. Здесь и собственный суд, общинное войско, невмешательство стратегов во внутреннюю администрацию, гарантии неотчуждаемости общинных земель и имуществ, освобождение от обременительных налогов и т. д. Если, говорит Ф. И., остановиться на предположении, что по такому типу строились вообще отношения славянских комитур к империи, то для нас станет понятною живучесть славянской общины в Византии, внутренние силы её, неистощимые в борьбе с различными враждебными элементами, и та устойчивость, с которою она держалась против самой центральной власти в течение многих веков⁸³. Таким образом, в результате своей исследовательской работы Ф. И. Успенский прочно ввёл в научный оборот теорию о значении славянского элемента на протяжении всей социально-экономической истории Византии. Ослабление империи Ф. И. ставит в связь с постепенным падением крестьянской общины, которая, начиная с XII в., испытывала хотя и медленные, но весьма чувствительные удары со стороны системы проний. Изучение пронии Ф. И, требует вести рядом с изучением судеб славянской общины в XII и последующих веках. „Славянская община, – говорит Ф. И. Успенский, – пала тогда, когда правительство окончательно лишило её обычных гарантий, коренящихся в отношениях VII‒VIII вв. Но ослабление общины идёт параллельно с ослаблением самой Ромейской империи»⁸⁴.

Связь развития общины с процессами феодализации Византийской империи, как она ставится в работах Ф. И. Успенского, будет рассмотрена в следующей главе, посвящённой работам Ф. И. в области внутренней истории Византии.

Исследования в области социально-экономической истории Византии были основной линией научного творчества Ф. И. Успенского. Он ярко выделяется среди пионеров борьбы за „обмирщение» русского византиноведения. Правда, начало особого интереса к изучению внутренней истории Византии было заложено трудами академика В. Г. Васильевского, особенно его „Материалами для внутренней истории византийского государства»⁸⁵. Уже В. Г. Васильевский нанёс заслуженный удар теориям, выдвигавшим особый, самобытный характер развития Византии, показав связь процессов развития общественно-экономического строя Византии с однородными явлениями в Западной Европе. Однако Ф. И. Успенский настолько широко охватил своими исследованиями всё многообразие форм византийского общественного строя, что вряд ли не ему одному принадлежит заслуга привлечения внимания русских исследователей к вопросам внутренней истории Византии⁸⁶. Сам Ф. И. говорил об этом: „Наше внимание, нас, русских византинистов, было особенно направлено на выяснение проблем экономических, административных, социальных и других, относящихся к внутренней истории Византии. Крестьянский класс и земельная собственность, с париками, подчинёнными владельцу и сидящими на его земле, и в то же время следы общинной собственности, вот вопросы, которые у нас никогда не переставали и не перестанут быть в порядке дня»⁸⁷.

Ф. И. Успенскому принадлежит глубокое обоснование необходимости параллельного сравнительного изучения процессов социально-экономической истории Византии и средневекового Запада. Всестороннее исследование общественного строя Византии позволило ему показать ряд аналогий во внутренней истории средневекового Востока и Запада. Приведём ещё одну цитату, указывающую направление научной деятельности Ф. И. Успенского: „Нельзя уже более приписывать византийской истории не принадлежащих ей качеств и придумывать для неё особенные формулы векового застоя или неудержимого стремления к падению. Обнаруживаются мало-помалу принципиальные элементы, обусловливавшие живучесть и развитие государства. Выступают на видный план борьба экономическая и сословная, интересы провинций и центра, состязание между греко-римскими понятиями и учреждениями и варварскими, выделяются периоды с преобладающим влиянием того или другого принципа: словом, усматривается смена направлений, и становится очевидным основной закон развития человеческих обществ. С этой точки зрения своеобразие средневековой греческой истории не исключает аналогий и сближений с соответствующими периодами средневековой европейской истории»⁸⁸.

Своими работами о взаимоотношениях Византии и славян, о влиянии общественного строя славян на развитие процесса феодализации Византии Ф. И. Успенский положил прочное начало в русской исторической науке исследованию вопросов генезиса и дальнейшего развития византийского феодализма. Как мы уже отмечали, важным этапом на этом пути является его работа „К истории крестьянского землевладения в Византии»⁸⁹, в которой анализу сведений, сообщаемых Михаилом Акоминатом, посвящена I глава, озаглавленная „Материалы о внутреннем состоянии Византии в сочинениях Михаила Акомината». Ф. И. придавал огромное значение этим материалам, считая, что они занимают первое место после новелл X в., направленных на борьбу против крупного феодального землевладения. Особое значение Ф. И. приписывал докладной записке Михаила Акомината императору Алексею Комнину от 1198 г. Из этой записки Ф. И. взял один из эпиграфов ко всей своей работе, показывавший её основное направление: „Гибель же славянских общин равняется гибели всего Афинского округа». Центр тяжести этого раздела исследования Ф. И. видит в толковании термина „друнга». Анализируя письма и другие материалы Михаила Акомината, Ф. И. пришёл к выводу, что около Афин жили славянские друнги. Ф. И. указал, что термин „друнга», применённый к многочисленным фактам истории Византии и южных славян, должен принести громадную услугу исторической науке. Оперируя этими фактами, Ф. И. считал твёрдо установленным, что социальное движение конца XII в. с полным правом может быть названо славянским движением⁹⁰. Изучая письма Михаила Акомината, Ф. И. обнаружил, что короткое правление Андроника Комнина (1183‒1185) отмечено новым, до того невиданным в Византии движением среди византийского крестьянства, когда крестьяне посылали ходоков в столицу, ставя в своих наказах вопросы размежевания земель, реформы податной системы и т. д. В исследовании Ф. И. устанавливается, что и в конце XII в. земледельческое население Византии делилось на два класса: свободных крестьян (эпики) и крестьян зависимых (парики). Как уже отмечалось выше, исследование Ф. И. показало, что славянская община и свободное крестьянское землевладение не только продолжали существовать в XII, XIII и XIV вв.⁹¹, но пережили и самую Византийскую империю. Это положение, само собой разумеется, имело большое значение для византиноведения, так как меняло установившиеся взгляды на историю Византии, а вместе с ней и южных славян. Развитию нового взгляда Ф. И. посвятил в своём исследовании специальную главу под названием „Славянская община в восточных и западных провинциях империи». Ф. И. обратил здесь внимание на то, что если термин „парики» завоевал прочную известность среди исследователей-византинистов, то значение термина „эпики» было утрачено и не подвергалось необходимому анализу, без которого становится непонятным развитие поздневизантийского общественно-экономического устройства. Ф. И. пришёл здесь к выводу, что термин „эпики» был дан славянам с самого начала их поселения на землях империи и сделалось впоследствии синонимом свободного крестьянина в противоположность зависимому. В подтверждение своего взгляда Ф. И. анализирует ряд документов, как опубликованных в известном собрании Миклошича и Миллера, так и впервые им привлечённых. На основе этих документов Ф. И. дал глубокий анализ движущих сил, которыми держалась община на всём протяжении византийской истории, хотя, как видно, чем ближе к XV в., тем все более сильные удары испытывала община со стороны крупного феодального землевладения.

Большое значение имеют установленные Ф. И. Успенским определения встречающихся в византийских памятниках терминов „комитура» и „митрокомия». Первая, по его мнению, представляла собой объединение сёл, связанных между собой общим землевладением, круговой порукой в отношении государственных повинностей и являвшихся одним административным целым. Митрокомия же была центром этого административного округа, от которого входившие в него сёла и деревни зависели в вопросах управления и суда. Сравнивая эти термины с соответствующими славянскими, Ф. И. приравнивал комитуру к жупе, а митрокомию к жупному граду⁹². Возвращаясь к судьбе общины и свободного крестьянского землевладения, Ф. И. допускал, что община при Комнинах, особенно при Мануиле (1143‒1180), претерпела серьёзные удары. Следствием этого было уже упоминавшееся выше движение крестьян при Андронике Комнине. Однако, как показал Ф. И., латинское завоевание Византии для восстановленной империи Палеологов было наглядным уроком того, что свободное крестьянство является единственной надёжной опорой империи, вследствие чего династия Палеологов снова оказалась вынужденной вернуться к политике поддержки крестьянской общины как источника пополнения армии и усиления государственных налоговых средств. Поэтому в тех областях, которые находились под властью империи при Палеологах, крестьянская община снова получила новые гарантии и обеспечения⁹³. Этот вывод Ф. И. сделал на основе анализа хрисовула Андроника Старшего от февраля 1319 г. Янинской комитуре, о котором выше уже была речь.

Это исследование Ф. И. Успенского составило эпоху не только в русском, но и в мировом византиноведении. Отдельные критики упрекали его в том, что нельзя было на основании одного термина „друнга» делать такие широкие выводы. Однако последующие исследования русских и иностранных византинистов не только не поколебали, но ещё более укрепили основные выводы Ф. И. Успенского. Теория же Б. А. Панченко о господстве в Византии не общинного, а личного, индивидуального землевладения⁹⁴, поддержанная в 1927 г. Острогорским⁹⁵, прозвучала как высказывания одиночек, не встретившие в науке признания и поддержки. Нужно, наконец, отметить, что основные положения Ф. И. Успенского послужили базой для советских византинистов, развивавших на основе марксистского учения его взгляды о влиянии славянского общественного строя на процесс феодализации Византии.

Ф. И. в конце работы подвёл итоги своего исследования. Они сводятся к тому, что само византийское правительство с самого начала славянских вторжений было заинтересовано в славянской общине, которая без обременения могла нести чуть ли не половину натуральных и денежных повинностей. Политическая роль славянского элемента в Византии была очень велика во все времена, усиливаясь в наиболее критические для империи периоды. Вместе с этим Ф. И. отмечает, что община, особенно начиная с XII в., испытывает сильные удары со стороны системы проний. Поэтому изучение пронии должно идти параллельно с изучением судеб общины в XII и следующих веках⁹⁶.

Исследованию пронии посвящена другая важная работа Ф. И. Успенского „Значение византийской и южнославянской пронии»⁹⁷.

В этой работе Ф. И. проследил постепенное развитие форм византийской пронии, установив, что время правления Мануила Комнина (1143‒1180) является периодом построения земельных отношений, основывавшихся на пронии и зависимости земледельческого класса. Как и в других работах, относящихся к изучению внутренней истории Византии, Ф. И. Успенский применяет здесь свой основной метод исследования, изучая процесс развития пронии путём параллельного сравнения его с развитием бенефиция и поисков аналогий между западноевропейским и византийским феодализмом. Каждый этап развития пронии Ф. И. изучал, привлекая к исследованию всё новые источники.

Впервые термин „прония» был выдвинут в 1860 г. Майковым, будучи приурочен им к древне-сербскому праву и сравниваем с аналогичными формами русского кормления⁹⁸. Эти сведения были несколько пополнены проф. Макушевым, привлёкшим новые материалы из венецианского государственного архива⁹⁹. Исследовав большое количество византийских памятников, Ф. И. Успенский показал, что термин „прония» не перестаёт употребляться в общем отвлечённом смысле и тогда, когда за этим термином утвердилось специальное значение, подобно тому как на Западе бенефициальная система не вытеснила употребление термина „бенефиций» в его простом первоначальном смысле.

Ф. И. Успенский выполнил очень важную работу, проследив все изменения в развитии термина „прония». Своё специальное значение этот термин начинает иметь тогда, когда он соединяется со словами (иногда лишь подразумеваемыми в документах) дар или пожалование. Наделение в качестве пронии населёнными местами может быть установлено в документах начиная уже с конца XI в. Этот факт Ф. И. Успенский установил, подвергнув тщательному анализу византийские памятники, изданные в III томе известного собрания Миклошича и Миллера. Среди этих памятников Ф. И. обратил внимание на документ, относящийся к владению вотчинами и поместьями на острове Крите родом Скордилов. В этом документе представители рода Скордилов подчиняются лицу, назначенному кефалией острова Крита, которое имеет полномочия вводить во владение архонтов и стратиотов и оберегать их вотчины и поместья. Сравнивая это место с другими документами, Ф. И. указал, что это была, очевидно, обычная формула. В период династии Комничов (конец XI и XII вв.) наделение служилых людей землями в виде пронии было уже обычным явлением. От императоров династии Комнинов дошло до нашего времени много документов, которые позволили Ф. И. Успенскому представить весь процесс развития пронии в этом периоде и прийти к выводу, что время правления Мануила Комнина завершает процесс построения земельных отношений, в основе которых лежит прония. В пронию, как показал в своём исследовании Ф. И., попадали не только земли, на которых находились парики, но целые селения и области с крестьянами-общинниками. Ко времени IV крестового похода процесс образования проний зашёл так далеко, что появилось тяготение отдельных провинций к местным центрам, что чрезвычайно ослабляло центральное правительство. Снова возвращаясь к сочинениям и письмам Михаила Акомината, Ф. И. показал, что в это время империя переживала сильный процесс выделения крупных землевладельцев-архонтов из подчинения центральному правительству. IV крестовый поход и возникшая после него Латинская империя способствовали усилению процесса феодализации. Исследуя акты раздела империи, Ф. И. привлёк дополнительно к исследованию данные, встречающиеся в Морейской хронике. В этой хронике, как указал Ф. И., архонтопулы Мореи и всей Мессении собрались в Андравиде и заключили с крестоносцами договор, по которому „все архонтопулы удерживали за собой пронии, какие имели, обязавшись вассальной присягой и службой по размерам имущества».

Для XIV в. Ф. И. обнаружил и обосновал оформление нового этапа в развитии пронии, когда уже появляется склонность отождествлять пронию с леном, а позднее эти понятия совсем сливаются, и в документах термин „прония» становится тождественным с перенесёнными на византийскую почву западными феодальными терминами. Наконец, в XIV‒XV вв. процесс развития пронии заходит ещё дальше, выражаясь в стремлении обратить условное, личное и временное пожалование в наследственную собственность (вотчину). Пожалование пронии вызывалось в значительной степени военными интересами центрального правительства, что Ф. И. устанавливает и по византийским и по славянским источникам. Однако в развитии пронии Ф. И. установил также и другую сторону – усиление политической власти прониаров, обособление проний в независимые от центрального правительства владения. Владения прониаров всё чаще и всё решительнее получали экскуссии (иммунитетные права), выделяясь из ведома местной административной власти.

Как показал Ф. И. Успенский, население земель, поступавших в пронию, становилось в прямую зависимость от прониаров. Положение крестьян, попадавших в зависимость от прониаров, было чрезвычайно тяжёлым, так как они попадали под иго двойной эксплуатации, выполняя государственные повинности и бесчисленные работы, возлагавшиеся на них прониарами. Чрезвычайно важен вывод, к которому пришёл Ф. И., изучая развитие пронии после падения Латинской империи и восстановления империи Палеологов. И никейские императоры, а вслед за ними и Палеологи должны были проводить в жизнь „освободительные» теории, чтобы показать, что для населения Византии создаётся жизнь лучшая, чем во время Латинского государства¹⁰⁰. Однако, раз начавшись, развитие пронии совершалось по своим внутренним законам, ослабляя общину, а тем самым лишая правительство его опоры в борьбе против крупного феодального землевладения. Но, как мы видели раньше, община не исчезла, – она нашла в себе внутренние силы, которые помогли ей не только удержаться до конца, но и пережить империю.

В тесной связи с работами, относящимися к вопросам византийского землевладения, находится работа Ф. И. Успенского „Военное устройство Византийской империи»¹⁰¹, так, как по его мнению, анализ фемного устройства тесно связан с изучением мер византийского правительства по отношению к земельному устройству крестьян. Это положение Ф. И. основывал на выводе, к которому он пришёл в результате своего исследования, – выводе о том, что военно-податная система в Византии в конечном счёте основывалась на организации военно-податных земельных участков. Работа Ф. И. представляет собой подробное описание форм военного управления империи в том виде, как оно сложилось в X в. К этому времени военное управление было сосредоточено в 24-х фемах, находившихся под управлением стратигов. Кроме этих округов Ф. И. выделил в своём исследовании специальные военные организации, носившие наименование тагм. В то время как фемы – войска провинциальные – находились под командованием стратигов, тагмы, возглавляемые доместиками и друнгарием, находились в Константинополе и, как это неоднократно отмечается византийскими историками, принимали участие в дворцовых переворотах¹⁰². Значительный интерес представляют сведённые Ф. И. Успенским в одно целое известия, излагающие административно-военную организацию каждой фемы, на которые делилась Византийская империя. Эти материалы дают нам возможность составить себе ясное представление о всех военных должностях и чинах, находившихся под командованием стратига и составлявших лестницу византийской военной иерархии.

Чрезвычайно интересен факт, на который обратил внимание Ф. И. Успенский, а именно, что две столичные тагмы – схоларии и экскувиты – тесно связаны с константинопольскими димами, а их доместики стоят во главе этих димов. Это сообщение основано на ещё недостаточно разъяснённом известии Константина Порфирородного, которое приписывает доместику схолариев титул руководителя дима венетов, а доместику экскувитов – титул руководителя дима прасинов¹⁰³. Хотя все сведения, приведённые Ф. И. Успенским в стройную систему, представляют большой интерес, однако главное значение этого исследования состоит в другом. Исследование Ф. И., показало, что фема представляла собою такую организацию сельского населения, которая наилучшим образом втягивала его в военное устройство империи и заставляла его с наилучшим успехом отбывать воинскую повинность. Заслугою Ф. И. является вполне убедительное доказательство того, что византийское правительство поставило военную службу в зависимость от землевладения, в чём заключалась устойчивость и живучесть фемного устройства¹⁰⁴. Интересна также выполненная Ф. И. Успенским систематизация наиболее важных моментов византийского законодательства по отношению к военным участкам. Они сводятся к следующему: 1) стратиотам воспрещается продавать имущество, с которого они несут военную службу. Военный участок обязательно переходит от отца к сыну с одинаковым обязательством военной службы. В случае дележа участка между несколькими сонаследниками они обязаны нести с него службу вскладчину; 2) частная собственность стратиота, внесённая в военные писцовые книги, разделяет судьбу военно-податного надела, т. е. не подлежит отчуждению; 3) от покупки военных участков и права наследования в них устраняются знатные или чиновные лица, митрополит, епископ, монастырь, богоугодные учреждения и т. д.; 4) признаётся, однако, право сорокалетней давности. Военный участок теряет свой военно-податной характер, если кто докажет, что владели им 40 лет по частному праву¹⁰⁵.

Таким образом, Ф. И. в этом исследовании показал, что судьба воинских участков в Византии была тесно связана с судьбой крестьянского землевладения. На этом очень долго зиждилась военная сила империи, и ослабление её неразрывно связано с распадом системы стратиотских участков, которые, как и община, в поздневизантийское время испытывали мощные удары со стороны крупного феодального землевладения. После этого исследования Ф. И. Успенского вплоть до нашего времени появлялись и появляются новые работы, посвящённые анализу фемного строя и военного устройства Византийской империи. Однако для того времени, когда она была написана, работа Ф. И. была новым, свежим исследованием, по-новому поставившим изучение военного строя Византии. Эта работа дала толчок углублённому изучению многообразных форм византийского военного управления, и в этом состоит большая заслуга Ф. И. не только перед русским, ко и перед мировым византиноведением.

Глубоко и всесторонне изучая вопросы внутренней истории Византии, Ф. И. Успенский не мог обойти молчанием монастырское землевладение, без анализа которого нельзя понять всей сложности процесса развития византийского феодализма. В этом направлении особое значение имеет его монография о Вазелонских актах, изданных им совместно с В. Н. Бенешевичем¹⁰⁶. Эта работа является изданием рукописи, хранящейся в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде под № 743 и содержащей копию актов Вазелонского (около Трапезунта) монастыря. Хотя содержащиеся в этой рукописи материалы относятся только к Трапезунтской империи, тем не менее они имеют первостепенное значение для истории монастырского землевладения в Византии в XIII‒XIV вв. Русские и иностранные византинисты всегда проявляли большой интерес к изучению монастырского землевладения в Византии. Это станет понятным, если учесть удельный вес монастырского землевладения в общественно-экономическом строе Византийской империи. Наделённые правительством широкими правами экскуссии, выделяемые всё чаще и чаще из общей административной системы, монастыри вырывались из общего круга социально-экономических мероприятий правительства, которому приходилось отказываться от большого количества денежных и натуральных повинностей в пользу монастырей. Особое значение имело то обстоятельство, что под монастырскую экскуссию попадали не только монахи, но и жившие на церковно-монастырских землях крестьяне, что отнимало у государства огромное количество людей, способных носить оружие. Огромные земельные фонды монастырского землевладения тормозили расширение системы стратиотских участков, что больно ударяло по обороноспособности империи. Исследование Вазелонских актов, произведённое Ф. И. Успенским, чрезвычайно ценно тем, что оно дало науке новые материалы, характеризующие положение крестьян, прикреплённых к монастырским землям. Под тяжёлым грузом двойных податей и повинностей, которые несли монастырские парики монастырю и государству, многие парики бежали с монастырских земель и уходили в поместья крупных светских землевладельцев. Кроме держания париков, церковно-монастырское землевладение могло сдавать крестьянам земли на разнообразных условиях. Одной из самых распространённых форм была сдача земли в долгосрочную аренду. Другой формой была аренда по найму; кроме того, сдача в аренду могла производиться на основе господствовавшего в Византии паричского или присельнического права. Парики, жившие на монастырских землях, не имели права ни на отчуждение, ни на передачу своих участков, ни на самовольный уход с тех участков, на которых они были поселены. Как установил Ф. И. Успенский, всё то, что относилось к борьбе крупного землевладения с мелким крестьянским, не в меньшей степени имело место на землях церквей и монастырей. Церкви и монастыри, представлявшие собою самых крупных феодалов-землевладельцев, были тяжёлым бедствием, поглощали мелкую земельную собственность, обращали целые деревни в свои усадьбы, разоряли крестьянские общины¹⁰⁷.

Помимо общих работ, позволивших Ф. И. Успенскому установить направления в процессе развития византийского землевладения, его перу принадлежит большое количество исследований, охватывающих самые разнообразные вопросы, относящиеся к повседневной жизни византийской деревни. Они рисуют нам технику измерения земли в Византии, показывают содержание и приёмы составления византийских писцовых книг, практику византийских землемеров и т. д. Среди этих работ особое значение имеют „Наблюдения по сельскохозяйственной истории в Византии»¹⁰⁸ и „Следы писцовых книг»¹⁰⁹. В первой работе Ф. И. Успенский объяснил цель своего исследования тем, что наука крайне заинтересована в установлении сходства и в хозяйственной системе на Востоке и Западе Европы, что опять подчёркивало значение сравнительного метода исследования, лежавшего в основе научной деятельности Ф. И. Успенского. Как и в других своих работах, Ф. И. приближается к материалистическому пониманию истории, когда говорит, что причины различия в общественном и политическом устройстве Запада и Востока следует искать в различиях организации землевладения. Работа „Наблюдения по сельскохозяйственной истории в Византии» содержит тщательное описание техники измерения земли, и без этих материалов не может и ещё долго не сможет обойтись ни один исследователь, занимающийся историей византийского землевладения. В этой работе приводятся расчёты единицы измерения пахотной земли, шеста или верёвки, равных старой русской сажени; показан византийский сокарь, установленный в 10 или 12 саженей. На основе сведений византийских геометров Ф. И. установил очень интересное наблюдение – эта крестьянская земля измерялась не той мерой, что помещичья, что практиковалось для оказания помощи мелким землевладельцам. Исходя из этих установленных мер, Ф. И. определил величину византийского модия и представил практику его измерения. Чрезвычайно важным для уяснения византийской податной системы является установленная Ф. И. зависимость её от количества модиев. Ф. И. привёл в ясную систему также и зависимость величины наделов от качества земли Измерив модий, Ф. И. установил и размер зевгаря, который условно равнялся 40-ка модиям земли и расценивался по соображению качества земли. В данной работе Ф. И. напечатал составленные им очень важные таблицы, показывающие, какое количество модиев земли разного качества приходилось на одну денежную единицу (иперпер). Подводя итоги этим таблицам, можно легко установить сделанное Ф. И. наблюдение: что действительное количество модиев в зевгаре должно было колебаться в зависимости от качества почвы между 105 и 420. Очень интересным является извлечённый им из Палатинского кодекса хозяйственный расчёт, составленный помещиком по небольшому имуществу в 11¹/₂ зевгарей и представляющий собой схему организации сельского хозяйства¹¹⁰, или, вернее, инструкцию о переписи небольших подчинённых помещику владений, населённых зависимыми крестьянами с различной хозяйственной мощностью. Этот расчёт, как отмечает Ф. И., идёт от времени господства системы проний. Он интересен тем, что показывает, как помещичья власть наложила руку на крестьянские вольности и ограничила право захвата вольных, пустопорожних земель. Как показал Ф. И., интерес помещика заключался в том, чтобы иметь как можно больше крестьян на пожалованной ему земле и заставить их лучше обрабатывать небольшие участки. С усилением системы проний, как показал Ф. И., меняется к худшему порядок крестьянского землевладения. Если прежде, кроме подворных участков, крестьяне владели правом участия в общинной земле и на общинных выгонах, то на помещичьей земле этот порядок меняется в ущерб крестьянам, которые теряют право распоряжения общинными землями, захваченными помещиком¹¹¹. Наконец, в этой работе Ф. И. Успенского приводятся интересные данные по исчислению казённых податей с земли, арендной платы за землю.

Много ценного материала, дающего подробности податного обложения, собрано Ф. И. Успенским на основе изучения византийских писцовых книг. Особый интерес представляет эта работа потому, что в ней содержатся данные к вопросу об обложении городского населения. В работе Ф. И. Успенского дан обширный и глубокий анализ окладного листа города Лампсака¹¹². Этот документ обратил на себя внимание Ф. И. особенно потому, что в нём содержится не только подробное описание статей податного обложения, но и приводятся цифровые данные сумм податей с каждой статьи обложения. Особенности византийского города, в котором ещё не была завершена дифференциация классов и не могло- существовать полное разграничение крестьянского и городского элементов даже внутри города, ещё более придаёт ценности документу Лампсака, так как он содержит, таким образом, данные об обложении не только городского населения, но и сельского. Общая сумма окладного листа города Лампсака составляет 1671 иперпер, 6 кератиев. Обращает на себя внимание тот факт, что, в то время как 50 человек городского населения платят 51 иперпер, 6 кератиев, 21 зевгарат, т. е. податных крестьянских хозяйств, подлежат более высокому обложению, платя 208 иперперов. Обложению по этому окладному листу подлежат также мельницы, соляные варницы, рыбные промыслы, рыболовные суда. В окладном листе упоминаются также подати с арендованных виноградников, судебные пошлины, налоги с пользования пристанями, общинными землями¹¹³. Этот документ важен ещё и тем, что подтверждает уже прежде сделанные В. Г. Васильевским и Ф. И. Успенским, а также и другими исследователями выводы об организации земельных участков. Мы видим в документе, что под зевгарами и воидатами нужно понимать крестьянские хозяйства (стаси); в их состав входят двор, усадьба, пахотная земля, виноградники, фруктовые сады, домашний и рабочий скот¹¹⁴ и т. д.

Говоря о терминах, обозначающих крестьянское хозяйство формах объединения сёл и деревень, нам необходимо вернуться к изданным Ф. И. Успенским Вазелонским актам, которые имеют большое значение для определения характера эволюции форм византийского феодализма. Чрезвычайный интерес представляет определение терминов административного и феодального деления, сделанное Ф. И. Успенским. Эти термины встречаются и раньше, но в Вазелонских актах они впервые получают полное освещение. Речь идёт о стаси и проастии и хорафии. Изучая Вазелонские акты, Ф. И. сделал вывод, что хорафий – это земельный организованный участок, соответствующий русскому понятию „усадьба», связанный экономически с деревней или посёлком. Но между хорафием и деревней Ф. И. обнаружил в Вазелонских актах промежуточное деление, именуемое стасью. Значение стаси увеличивается тем, что на это социально-экономическое объединение влияла всё более развивавшаяся вотчинная сеньёриальная система, известная уже с XI в. под именем пронии. Проастий, термин, означающий дальнейшее развитие стаси, представляет собою сеньёриальную вотчину, вотчину и усадьбу, разделённую на участки, населённые зависимыми от помещика крестьянами. Как установил Ф. И. Успенский, термин „хорафий» почти всегда сочетается с именем его владельца. Чрезвычайно знаменательна система переделов земельных участков, представляющая собой важное явление в динамике форм византийского феодализма. Мелкие доли к XIII‒XIV вв. все больше лишаются запретительных мер, направленных к защите мелкого крестьянского землевладения. Наделы – доли в XIV в. продаются, обмениваются, передаются по завещанию, дарятся монастырям и т. д. Эти процессы усиливают дробление участков, сосредоточение долей в руках крупных светских феодалов, а особенно – церковно-монастырского землевладения¹¹⁵.

Среди исследований, относящихся к вопросам монастырского землевладения, должны быть в первую очередь названы „Мнения и постановления константинопольских поместных соборов XI и XII вв. о раздаче церковных имуществ. Харистикарии»¹¹⁶ и „Акт отвода земли монастырю богородицы Милостивой «¹¹⁷. В первой из этих работ Ф. И. Успенский даёт яркую картину роста экономического могущества византийских монастырей. Наблюдавшаяся и в более раннее время харистикарная система раздачи имущества, состоявшая в пожаловании монастырей лицам духовным и светским, получила особое распространение в XI и XII вв. Ф. И. Успенский, исследуя постановления константинопольских соборов этого времени, обратил внимание на большие злоупотребления, которые имели место при харистикарной системе и против которых неоднократно протестовали церковные власти. Среди этих злоупотреблений он обратил особое внимание на то, что власти стали без разбора раздавать харистикии светским людям, даже женщинам. Извращалась самая идея передач имущества в порядке харистикиев, когда получавшие монастырские имущества стремились только к тому, чтобы извлекать из них как можно больше дохода. Постановления соборов в своих решениях строго преследовали эти злоупотребления, однако, как показал Ф. И., харистикарии не обращали никакого внимания на решения соборов, которые были бессильны изменить характер харистикарных владений. Наоборот, всё более побеждала тенденция, которая имела место и в крупном светском землевладении, направленная к превращению харистикий в наследственную собственность.

Изданный Ф. И. Успенским „Акт отвода земли монастырю богородицы Милостивой»¹¹⁸ интересен целым рядом подробностей в технике передачи монастырям крестьян с принадлежавшей им землёй. Ф. И. придавал опубликованному им акту большое значение потому, что он отличается от других актов полнотой, подробностями и своим составом. Важен этот акт также и упоминанием термина, обозначавшего наименование безземельных крестьян (актимонов). Как показал Ф. И.¹¹⁹, этот разряд крестьян образуется из свободных крестьян, ушедших с прежнего места и ищущих на новом месте более благоприятных условий жизни. Поселяясь на свободных владельческих или общинных землях, эти крестьяне не сразу записывались на тягло, а пользовались некоторое время льготой. Они составляли неистощимый запас рабочих рук, которые искали себе применения на монастырских землях. В рассмотренном Ф. И. Успенским акте эти актимоны характеризуются как крестьяне, не имеющие ни земли, ни скота, ни инвентаря. Они обрабатывали владельческую землю волами владельца, в данном случае монастыря, в противоположность тому разряду крестьян, который пахал на своих волах и назывался зевгаратами и воидатами. Наконец, в этом акте подтверждается различие мер для измерения земли мелких и крупных землевладельцев, уже отмеченное Ф. И. Успенским в других работах.

Мы показали, к каким выводам пришёл Ф. И. в своих основных работах, посвящённых вопросам крестьянского и феодального землевладения в Византии. Среди огромного литературного наследства, оставленного Ф. И. Успенским, мы можем найти немало других работ, относящихся к этим же вопросам. Но и рассмотренных трудов Ф. И. достаточно, чтобы показать, что он не оставил без внимания ни одного вопроса, проник в самую глубину земельных отношений в Византии, показал их в самых повседневных, практических формах, представил их нам, как яркие картины живой действительности византийской деревни, без устали добывая новые данные, привлекая к исследованию новые источники. Его работы в этом направлении представляют собой неоценимый вклад в мировое византиноведение.

Ф. И. Успенский, однако, не ограничивался вопросами землевладения. Вне его поля зрения не остались и другие стороны социально-экономического строя Византийской империи. В своей работе „Партии цирка и димы в Константинополе»¹²⁰ он пришёл к весьма важному выводу, что к началу VI в. димы оформились как своего рода политические партии, отражавшие то или иное общественно-политическое течение. Эта статья дала толчок ряду учёных к глубокому исследованию роли димов и цирковых партий в общественно-политической жизни Византийской империи, в результате чего появились интересные работы Манойловича, русского учёного проф. А. П. Дьяконова и др.

В работе „Константинопольский эпарх»¹²¹ Ф. И. Успенский коснулся весьма важной, но ещё и до сих пор очень мало исследованной темы византийского города. Он показал в этой работе роль эпарха столицы, его взаимоотношения с судебными властями, его функции по контролю над ремёслами и торговлей, обрисовал его административные права по отношению к населению Константинополя. Ф. И., определяя функции эпарха византийской столицы, установил, что он является прямым преемником префекта города древнего Рима, к которому впоследствии перешли также и функции префекта претории¹²². Функции эпарха, как показал Ф. И., были весьма широки. Они состояли, главным образом, в охранении общественной безопасности. Эпарху были присвоены весьма значительные полномочия: он имел право суда, ограничения личной свободы, административной высылки. Он заведовал торговыми и промышленными заведениями, под его контролем были ремесленные корпорации¹²³. Эпарх руководил не только производством этих корпораций, особенно хлебопёков, но и устанавливал норму прибыли¹²⁴. В его ведении находится и внешняя торговля, для чего он назначает легатория, который следит за прибывающими в столицу иноземными купцами, осматривает привезённые ими товары и регулирует порядок их продажи¹²⁵. Как отмечает Ф. И., законодательные памятники категорически ставят в зависимость от эпарха все население столицы¹²⁶.

Несколько особняком стоят работы Ф. И. Успенского, посвящённые истории Трапезунтской империи. Когда в 1916 г. русская армия заняла Трапезунт и оккупировала прилегающую к нему значительную область, Ф. И. Успенскому было поручено заняться регистрацией и охраной археологических памятников. С этой целью им были организованы две экспедиции, которые работали под его непосредственным руководством летом 1916 и 1917 гг. Истории Трапезунтской империи Ф. И. придавал большое значение с точки зрения русских интересов. „Её право на наше внимание, – пишет он, – основывается не только на том, что она с 1207 г. по 1461 г. была на южном побережье Чёрного моря хранительницей традиций Римско-Византийской империи в администрации и праве, в науке и искусстве, но ещё и потому, что простирала своё влияние на северные берега Чёрного моря, держала в своей зависимости города на южном берегу Крыма и имела постоянные сношения с независимым крымским княжеством Феодоро (ныне Мангуп) и вообще от начала и до самого падения претендовала на господство в южной России...» И дальше: ,,... эта империя в своём происхождении и существовании опиралась как на грузинскую народность, так и на весьма мало ещё выясненные связи – экономические и торгово-промышленные – с Крымом и Кавказом. Эти последние соображения легко приводят нас к заключению, что история Трапезунтской империи входит некоторою частью в задачи, принадлежащие истории России»¹²⁷.

На основе материалов, добытых археологическими экспедициями в Трапезунте и близлежащей области, Ф. И. написал целый ряд работ и отчётов, которые служили для него как бы предварительными этюдами, перед тем как взяться за более подробнее изложение истории Трапезунтской империи. Сюда относятся „Сообщение и отчёт о командировке в Трапезунт»¹²⁸ и доклад в Академии Наук, в заседании 12-го октября 1916 г.¹²⁹ „Трапезунтская рукопись в Публичной библиотеке»¹³⁰ „Усыпальница царя Алексея IV в Трапезуйте»¹³¹, „Социальная эволюция и феодализация Византии»¹³², „Трапезунтская империя»¹³³, „Выделение Трапезунта из состава Византийской империи»¹³⁴ и уже упоминавшаяся монография о Вазелонских актах. Все эти подготовительные работы послужили основой для монографии „Очерки по истории Трапезунтской империи», которая была лебединой песнью Ф. И. Успенского и вышла в свет в 1929 г., уже после смерти автора.

Эта монография, как отмечал в предисловия Ф. И., имела целью ознакомить русского читателя с историей Трапезунтской империи и пополнить сведения, которые имеются у занимавшихся историей этой империей учёных Фальмерайера¹³⁵, Финлея¹³⁶ и Миллера¹³⁷, а также разъяснить отношения Трапезунта к Кавказу и Крыму. Представляя сплошное изложение хода истории Трапезунтской империи, монография содержит материалы по топографии Трапезунта, его археологическим памятникам, описания храмов, построек Трапезунта, остатков церковной живописи и т, д. Однако особый интерес эта работа представляет потому, что даёт большой материал по внутренней истории империи, её административному устройству, военному управлению. Хотя эти материалы относятся только к Трапезунтской империи, они, как указывал сам Ф. И. Успенский, имеют -большое значение для уяснения общественно-политического строя Византийской империи. Тем не ме4нее, хотя в Трапезуйте в течение долгого времени господствовали общевизантийские имперские законы, и администрация, „местные особенности, вытекающие из сожительства на территории Трапезунтской империи разных народностей, а равно влияние соседних с империей народов, должны были наложить особую печать на внутреннюю жизнь Трапезунта и повлиять на устройство империи, в особенности в период её созидания в первой половине XIII в., когда она была некоторое время совершенно изолирована от сношений с коренными греческими областями»¹³⁸.

Ф. И. показывает в своём исследовании, что основным принципом административного устройства империи была военная организация по тому типу, который был выработан в Византийской империи, начиная с VIII в., и известен под названием фемного строя. В Трапезунте Ф. И. отмечает отступления от общевизантийской системы, вызванные, главным образом, развитием поместно-вотчинных тенденций в крупном феодальном землевладении¹³⁹. В исследовании тщательно изучены ценные источники, относящиеся к землевладению Трапезунтской империи. При всех особенностях в её развитии мы наблюдаем здесь тот же рост монастырского землевладения, ту же борьбу крупных землевладельцев против центрального правительства, словно социально-экономический строй Трапезунтской империи был отражением сложившихся в течение многих веков социальных отношений Византийской империи. Одни и те же язвы разъедали государственный организм обеих империй, и, главным образом, распадение их на целый ряд обособленных административно-хозяйственных центров, почти не зависимых от центрального правительства. Но, как отмечает Ф. И. Успенский, „...нигде ослеплённое самоволие отдельных лиц не выражает так ярко деморализованное состояние греческого общества, как в Трапезунте»¹⁴⁰. И действительно, изучая причины политической борьбы, которая в течение долгих лет велась в Трапезунтской империи между партиями, враждебными Константинополю, и „византийской» партией, Ф. И. видит сторонников борьбы против объединения с Константинополем в трапезунтской служилой аристократии, которая „в смысле сословного, замкнутого в себе и стремящегося к определенным целям класса, по всем данным, указанным выше, была на верном пути к феодализации империи и образованию отдельных и независимых от царской власти сеньёрий»¹⁴¹.

Неоднократно отмечая, что внутренняя история Трапезунтской империи недостаточно изучена, что не позволяет ещё прийти к окончательным выводам, Ф. И. Успенский указывает, однако, что причинами постепенного ослабления империи были притязания константинопольских Палеологов на опеку над Трапезунтом и те элементы в исторической эволюции этой империи, которые вели к обособлению её окраин во все более самостоятельные мирки¹⁴². Исследование кончается изложением внешних событий, приведших к гибели Трапезунтской империи (в 1461 г), лишь на восемь лет пережившей Византийскую империю.

Исследования Ф. И. Успенского по социально-экономической истории Византии представляет собою неоценимый вклад в мировую историческую науку. Его труды, наравне с трудами В. Г. Васильевского, поставили русское византиноведение на большую теоретическую высоту, обеспечили ему почётное место в мировом научном византиноведении, создали школу первоклассных исследователей-византинистов, разрабатывавших отдельные вопросы социально- экономической, политической и культурной истории Византии. Его пытливый ум неутомимого исследователя проникал во все стороны социально-экономического быта Византии и открыл для науки многие его стороны, бывшие до него неизвестными, чрезвычайно расширив поле действий для будущих исследователей. Ф. И. Успенский не был марксистом, но его научный объективизм выдающегося исследователя заставлял быстро подходить к материалистическому пониманию истории, о чём в первую очередь свидетельствует его исключительный интерес к вопросам социально-экономической истории Византии. Его исследования в этой области будут поэтому ещё долго служить основной для развития советского марксистского византиноведения.

Исследования в области истории общественно-политической идеологии и философско-религиозной борьбы в Византии составляют в научном творчестве Ф. И. Успенского также большой и значительный раздел, вносящий в мировую историографию по византиноведению много свежих и интересных страниц. Первым трудом Ф. И., которым он решительно перешёл к исследованиям по византийской истории, была работа, относящаяся к источниковедению и вместе с тем к истории византийской образованности. Эта работа, представленная им к защите в качестве магистерской диссертации, была посвящена анализу творчества византийского писателя Никиты Акомината¹⁴³. Никита Акоминат привлёк внимание Ф. И. потому, что его историческое произведение было посвящено чрезвычайно интересному и сложному периоду в истории Византийской империи. Никита в своей истории начинает изложение с 1118 г., когда умер Алексей I Комнин, и кончает 1206 г., охватывая события четвёртого крестового похода и образования Латинской империи. Ценность его исторического труда состоит в том, что он занимал видное положение при византийском правительстве и был очевидцем описываемых им событий. Как говорит Ф. И. в предисловии к своему исследованию, Никита Акоминат заслуживает особого внимания потому, что он „в своей истории занимается важнейшей эпохой средних веков, когда враждебные отношения Запада к Востоку достигли самой высокой степени напряжения, разразившись крестовым походом и основанием Латинской империи в Царьграде».

В главе о воспитании Никиты Акомнната и его биографии Ф. И. Успенский рисует нам картину развития умственной жизни в Византии в IX‒XII вв.,¹⁴⁴ в частности – состояния высшего образования в эту эпоху. Ф. И. делает совершенно правильный вывод, что рост культуры в Византии в IX‒XII вв., появление высокообразованных людей, выдающихся деятелей византийской литературы, ряда учёных работ, – всё это свидетельствует о том, что Византия имела достаточно средств образования – школ, библиотек, преподавателей¹⁴⁵.

Ф. И. Успенский рисует нам Никиту Акомината как автора, отличавшегося глубокой правдой и большим искусством исторического анализа, как историка, стоявшего выше борьбы вероисповеданий, отделявшей Восток от Запада. Как говорит Ф. И., – Никита Акоминат понимал, что не в религиозных спорах заключалась противоположность византинизма и латинизма, а во всём строе исторической жизни, в общественно-политических воззрениях той и другой стороны. „Такого глубокого взгляда, – отмечает Ф. И., – напрасно стали бы мы искать во всей тогдашней литературе»¹⁴⁶. Никита глубоко понимает причины ослабления империи. Не называя вещи своими именами, он видит их в усилении процесса феодализации империи, в том, что знатные роды крупных землевладельцев, а иногда и члены императорской фамилии стремятся к почти полной независимости в провинциях, заключая даже иногда, для подкрепления своих позиций, союзы, со своими соседями – врагами империи¹⁴⁷. Исследование Ф. И. представляет собой глубокий этюд по истории византийской культуры и, по отзыву В. Г. Васильевского, изложенному в его статье о магистерской диссертации Ф. И. Успенского, „остаётся единственным во всех литературах исследованием, посвящённым писателю, несомненно заслуживающему и требовавшему подробной и всесторонней критической оценки»¹⁴⁸.

Ф. И. Успенский в течение долгого времени вёл подготовительную работу, собирая материалы для большого исследования, посвящённого истории философско-религиозной и общественно-политической борьбы в византийском обществе. В 1891 г. появился целый ряд отдельных очерков Ф. И., печатавшихся в „Журнале Министерства народного просвещения». В основе этих очерков лежит документ, который Ф. И. Успенский подверг мастерскому анализу. Этими отдельными очерками были „Константинопольский собор 842 г. и утверждение православия»¹⁴⁹, вслед за которым появилась работа „Синодик в неделю православия»¹⁵⁰. В этой работе представлен глубокий анализ состава синодика, происхождения его частей, исследованы синодик греческой редакции, русский переводный синодик и оригинальный русский синодик. Далее появилась статья „Богословское и философское движение в Византии XI и XII вв.»¹⁵¹, а вслед за ней „Философское и богословское движение в XIV в»¹⁵². Объединённые, все эти очерки вышли в 1892 г. отдельным изданием¹⁵³.

Чрезвычайно интересен метод исследования, применённый Ф. И. Успенским в этой работе. За основу исследования здесь взяты синодики, оглашавшиеся в неделю православия и, по мере надобности, пополнявшиеся новыми именами предававшихся анафеме противников православия. Ф. И. Успенский сделал здесь правильный вывод: что в рассматриваемую эпоху всякое общественно-политическое движение могло облекаться только в форму религиозных споров. Этот сухой материал, в результате (мастерского анализа, вышел из-под пера Ф. И. Успенского в виде яркой картины не только богословской, но и общественно-политической и философской борьбы в Византии. Ф. И. показал, что материал синодиков „распространяется на широкую область философского мышления, общественной морали, политических идеалов», то есть захватывает вопросы, которыми занималось всё общество, о которых велись беседы на площадях и в частных собраниях»¹⁵⁴. Как отмечал Ф. И. Успенский, период пополнения синодика новыми статьями совпадает с периодами особенного напряжения умов в Византии. В этом исследовании Ф. И. смог подтвердить один из своих основных выводов о том, что „византийская история имела свои стадии развития, представляющие параллелизм с западноевропейским развитием», что в византийском обществе наблюдалось поступательное движение в развитии общественно-политической и философской мысли, что выводы об эволюции византийского общества можно „поставить в связь и по ним проверить параллельное развитие западноевропейских народов»¹⁵⁵. Ф. И. отстаивает в своём труде взгляд, что круг идей, в котором вращалось европейское мышление в период от XI до XIII в., – тот же самый, какой мы находили в Византии, что нельзя сомневаться в общности философского направления на Западе и на Востоке¹⁵⁶. Как и на Западе наряду с крайними формами номинализма и реализма, в Византии существовали и к началу XIII в. взяли перевес компромиссные формы философии, пытавшиеся объединить философию Платона и Аристотеля. Эта линия развития наиболее ярко выражена в творчестве Иоанна Итала, а также в попытке соединения аристотелевской логики и неоплатонизма с церковным учением¹⁵⁷, – попытке, которую предпринимало официальное церковное учение в борьбе с Иоанном Италом. По словам Ф. И., на Иоанна Итала нужно смотреть не только как на богослова, но как на представителя и выразителя философской мысли в конце XI в. Борьбу номинализма и реализма в конце XII в., по мнению Ф. И., представляют Сотирих и его приверженцы, с одной стороны, Николай Мефонский и его сторонники, защитники официального церковного учения – с другой¹⁵⁸. Ф. И. анализирует учение Сомириха, привлекая к исследованию „Thesaurus orthodoxiae» Никиты Акомината, в котором содержится изложение истории соборов, занимавшихся определением отношения официальной церкви к учению Сотириха. Ф. И. рассматривает также диалог Сотириха, который сохранился в переданных Никитою Акоминатом актах собора 1156 г. Решением следующего собора 13-го мая 1157 г. Сотирих был отлучён от церкви¹⁵⁹.

В своём исследовании Ф. И. Успенский показывает, что, как и на Западе, где в Средние века происходил знаменитый спор схоластиков о реальности общих родов (universalia), так и в Византии руководящие церковные деятели направляли дискуссию по этому вопросу не по линии борьбы философских направлений, а по линии спора о значении главных догматов веры – троичности, воплощения, пресуществления и т. д. Как и на Западе, византийские „реалисты» утверждали, что только общее, единое существует в действительности, частное же, индивидуальное является лишь кажущимся, результатом обмана чувственного восприятия. Наоборот, теория „номиналистов» сводилась к утверждениям, что в действительности существуют лишь отдельные предметы. Они образуют реальное множество вещей, а общее и единое – лишь кажущиеся понятия, существующие только в терминах языка. Анализируя споры учёных византийских богословов, Ф. И. Успенский приходит к правильному выводу о том, что за богословскими формулами теологов времени Мануила I Комнина (1143‒1180) скрывалась борьба философских систем, что Сотирих и его сторонники являются приверженцами теории номинализма, в то время как выразитель официальной догмы Николай Мефонский со своей школой – последователями школы реализма¹⁶⁰, Ф. И. Успенский подчёркивает остроту борьбы в философской мысли на этом этапе. Как сообщает он в своём исследовании, несмотря на то, что обычно, даже во времена наиболее ожесточённых схваток внутри церкви, как это было, например, в эпоху иконоборчества, еретикам, проявившим раскаяние, предоставлялось соборными решениями право вернуться в лоно официальной церкви, если они заявляли об отказе от своих заблуждений, Сотирих решением собора был окончательно лишён сана священника¹⁶¹. Ф. И. показывает, что в высказываниях Сотириха и его последователей официальное богословие усматривало проявление недопустимого, с его точки зрения, рационализма, приписывавшего разуму человека силу найти обоснование таинствам веры. Сравнивая процессы в развитии Запада и Востока, Ф. И. отмечает, что, как и на Западе, к концу XII в. в Византии начинается выступление церкви против богословского рационализма, усиливающееся в начале XIII в. Но ростки этого рационализма всё сильнее пробиваются в борьбе с ортодоксией, философская борьба все больше выделяется из чисто богословских дискуссий, выходит на арену самостоятельной идеологической борьбы, становится всё более видным фактором в истории развития общественно-политических учений, развития византийской общественной мысли. Официальное богословие уже не имело больше длительной передышки. Уже на соборе 1166 г., снова в острой форме, были поставлены вопросы философской борьбы¹⁶², являющейся прямым продолжением споров, направленных против Сотириха. Сейчас стрелы официальной церкви были направлены против Георгия Никейского, который вместе со своими сторонниками был осуждён и предан анафеме. Интересно, что на этот раз борьба не ограничилась столичным собором, а была перенесена в провинцию. Покидая собор, все митрополиты запаслись копиями соборных определений и громили сторонников оппозиции. Ф. И. Успенский в своём исследовании коснулся и движения богомилов¹⁶³. Хотя он и не мог подняться до оценки этого движения как борьбы угнетённых классов против растущего гнёта феодальной эксплуатации, тем не менее он наметил правильные линии в характеристике этого движения как движения, имеющего социально-революционное направление, которое скрывалось за оболочкой религиозно-догматических споров.

После ожесточённой идеологической борьбы в Византии XII и начала XIII вв. в истории общественно-политической мысли наступает некоторый перерыв до тридцатых годов XIV в.¹⁶⁴ Это не значит, конечно, что развитие общественной мысли совершенно остановилось в этот период. Несомненно, оба враждующих направления на крайних полюсах византийского общества собирались с силами, чтобы в определенный момент снова выступить друг против друга на фронте идеологической борьбы. К началу XIV в. усиленно развивается мистическое направление в философско-богословской мысли в Византии. Мистическая философия активно выступает против права разума на обоснование и объяснение положений веры, против познаваемости истины, выдвигая, в противовес дедукциям схоластической „диалектики», непосредственное созерцание как единственно возможное и дозволенное орудие познания.

В религиозно-философской борьбе первой половины XIV в. центральное место занимает борьба сторонников Варлаама с Григорием Паламой по поводу отношения к движению исихастов. Борьба варлаамитов и паламитов, будучи одним из наиболее выдающихся явлений в истории общественной мысли в Византии XIV в., привлекала внимание многих византинистов, не говоря уже о большой церковно-исторической литературе, в которой эта борьба получила специфическое освещение, затрагивая почти исключительно каноническую сторону дискуссии, волновавшей умы в Византии в первой половине XIV в. Ф. И. Успенский первым отошёл от установившегося взгляда и подошёл к исследованию корней идеологической борьбы варлаамитов и паламитов, как к борьбе на арене философско-политической мысли, посвятив ей значительное место в своей работе¹⁶⁵. Заслугою Ф. И. Успенского следует считать то, что путём широкого научного анализа он прочно установил мнение о борьбе между Паламой и Варлаамом, как борьбе философской, столкновением аристотелизма, которого, по мнению Ф. И. Успенского, держалась Восточная церковь, с платонизмом. Если и нельзя целиком присоединиться к параллелям, проводимым Ф. И. Успенским, то надо признать, что его работой прочно внесено в науку положение, что ожесточённая литературная борьба между Варлаамом и Паламой не может быть понята только с точки зрения различий в богословских направлениях¹⁶⁶. Борьба между Варлаамом и Паламой глубоко всколыхнула всё византийское общество, и, изучая это движение, Ф. И. значительно расширил рамки своего исследования, предпослав анализу статей синодика, осуждающих Варлаама, „историко-литературный очерк, посвящённый общей характеристике Варлаама как философа и политического деятеля»¹⁶⁷.

Выступления Варлаама и его последователей против мистического учения исихастов означали переход в наступление передовых слоёв византийского общества, стоявших за свободу критики, даже если она была направлена против установленных религией традиционных взглядов. Стоя на почве передовых идей Запада, Варлаам придерживался той точки зрения, что глубокое изучение логики ведёт к познанию истины. Как отмечал Ф. И. Успенский, Варлаам выше всего ценил успехи знания и только в научном исследовании видел залог познания¹⁶⁸. В своём исследовании Ф. И. Успенский установил преемственность между идеологическими учениями Западной Европы и византийского Востока. Он показал, что Западная Европа знакомилась с философами классической Греции через посредство византийских философских сочинений. Ф. И. присоединился к точке зрения тех историков философии, которые отмечали значительное влияние, оказанное Варлаамом на представителей итальянского возрождения.

К анализу характера борьбы, разгоревшейся между варлаамитами и паламитами, Ф. И. привлекает огромную литературу, созданную представителями того и другого лагеря. Нельзя сказать, что философские взгляды Варлаама и его ученика Акиндина, по сочинениям которых мы, главным образом, можем судить о воззрениях варлаамитов, были бы ярко выражены. Однако основное положение, выдвинутое Ф. И., не подлежит сомнению, а именно, что варлаамиты смыкались с рационализмом, в противовес церковной схоластике, утверждавшим, что человеческому разуму свойственно постигать истинную природу вещей, что представления, которые добываются работой разума, правильно отражают соотношение и природу реальных вещей¹⁶⁹. Ф. И. тщательно изучил также и литературное наследство вождя исихастов – Григория Паламы. Значение его творчества, как отмечал Ф. И., состоит в том, что он придал мистическому учению исихастов теоретические формы, облёк их в ярко очерченную, стройную систему взглядов византийской мистической реакционной схоластики. Палама отстаивал в своих произведениях положение, что нельзя преступать пределов, установленных в богословия святыми отцами. Шаг за шагом прослеживает Ф. И. Успенский ход борьбы между варлаамитами и паламитами, показывая, что руководители паламитов на первых порах стремились к примирению, понимая, что перенесение борьбы на арену соборов, решения которых становились достоянием всего византийского общества, не в интересах официальной церкви. В то время как Варлаам для доказательства своих положений приводил целый ряд убедительных силлогизмов и строил все свои выступления на философской основе, на требованиях разума, „Палама и афонские монахи, не признавая за логикой и вообще за внешней мудростью (т. е. философией) могущественного орудия к познанию причины всего сущего, ссылались на авторитет церковного предания и святоотеческих писаний, как на единственно надёжный путь к познанию сущего»¹⁷⁰. Ф. И. исследует также и роль в этом споре Никифора Григоры, который занимал срединную, примирительную позицию. Для Григоры, как хорошо понимал Ф. И., борьба вокруг исихастов являлась важным государственным делом, так как он учитывал, что за теологической дискуссией стояла политическая борьба. Так же расценивал происходившую борьбу и Иоанн Кантакузин, считавший, что в его стремлении к власти монахи, исихасты, пользовавшиеся большим влиянием у господствующих классов, могут сыграть для него большую роль. Этим и объясняет Ф. И. позицию Кантакузина против Варлаама, занятую на соборе 1341 г.

Изучая борьбу вокруг исихастов, Ф. И. пришёл ещё к очень важному выводу: что Варлаам являлся выразителем политических групп и направлений в Византии, которые можно назвать „западническими» и которые стремились к сближению с престолом римского папы, в то время как противники Варлаама были убеждёнными „националистами». Изучая главы синодика, относящиеся к борьбе варлаамитов и паламитов, Ф. И. указывал, что „жизненным нервом всей борьбы, сосредоточенной около имени Варлаама, было западничество в самом широком смысле слова – в политике, вероучении – и что победа Григория Паламы должна быть признана победою национальной партии над латинствующей и западнической»¹⁷¹.

Подводя итоги этой части своего исследования, Ф. И. сводит борьбу между Паламой и Варлаамом к истории философских школ в Византии. Основным ядром идеологической борьбы, скрывавшейся за христологическими спорами, была, по мнению Ф. И. Успенского, борьба сторонников Аристотеля против последователей Платона. Как говорит Ф. И., в синодике „последовательно проходит одна и та же черта: борьба аристотелизма и платонизма. Церковь усвоила себе аристотелевское направление и с конца XI до конца XIV в. поражала анафемой тех, кто осмеливался стоять за Платона»¹⁷². Наконец, в своём исследовании Ф. И. Успенский пришёл к очень интересным выводам о влиянии византийской идеологической борьбы на южных и северо-восточных славян; так, в ереси стригольников он видит „богомильскую» секту, перенесённую в Россию при посредстве южных славян»¹⁷³.

Французский византинист Ш. Диль в своём обзоре творчества Ф. И. Успенского назвал „Очерки по истории византийской образованности» одной из наиболее интересных и значительных книг, написанных Ф. И. Успенским¹⁷⁴. Автор истории византийской литературы Карл Крумбахер называет книгу Ф. И. очень важной для изучения философского и богословского движения в Византии в XI‒XII и XIV вв.¹⁷⁵ Труд Ф. И. встретил живые отклики в русской критике. Особенно разошёлся с Ф. И. во взглядах на борьбу Варлаама и Паламы П. В. Безобразов, который видит в ней столкновение не философских, а церковных партий – белого духовенства и монашества, считая незначительными различия в философском направлении¹⁷⁶. Можно допустить, что в своём стремлении представить ход постепенного развития философской мысли Ф. И. Успенский сделал в своих выводах некоторые преувеличения. Однако его основные выводы от этого не пострадали. Его исследование, основанное на чрезвычайно широком круге первоисточников, впервые в историографии византиноведения создало яркую картину поступательного движения в развитии общественно-политической идеологии в Византии. Если до него привыкли видеть умственное развитие в Византии лишь в скучных, бесконечных, топтавшихся на одном месте богословских спорах то со страниц его исследования встала живая действительность византийского общества, полная ожесточённой борьбы вокруг самых крупных явлений общественно-политической идеологии. Но этого мало, Ф. И. Успенский дал ясное указание последующим исследователям о том, что за борьбой богословских групп стояли политические группировки. Поэтому вскрыть классовое содержание идеологической борьбы, потрясавшей византийское общество и достигшей особенной остроты в первой половине XIV в., является задачей, разрешить которую должно советское марксистское византиноведение. Основные линии решения этой задачи были правильно намечены Ф. И. Успенским.

Действительно, в борьбе между варлаамитами и паламитами последних поддерживали феодальная знать – светская и духовная, имущие классы городского населения. Они находили наиболее послушных проводников своих реакционных взглядов в лице византийского монашества, привыкшего на протяжении веков служить орудием реакционных господствующих классов. Аналогичная расстановка сил была и на других этапах идеологической борьбы, затронутых в исследовании Ф. И. Успенским. Он дал правильное, в основном, направление при изучении истории общественно-политической и философско-религиозной идеологии в Византии, указал на дальнейшие пути исследования в этой области, и в этом состоит его большая заслуга не только перед русским, но и перед мировым византиноведением.

20 лет жизни Ф. И. Успенского неразрывно связаны с его работой и руководством в основанном им Русском археологическом институте в Константинополе, сыгравшем такую видную роль в развитии мирового византиноведения. Западноевропейская наука уже задолго до открытия нашего Института имела подобные научные учреждения на Ближнем Востоке. Так, с 1846 г. в Афинах существовала французская Есоlе française d’Athènes, задачами которой было исследование греческого языка, истории и древностей. Среди работ этой школы особенно ценные результаты были получены в результате раскопок на Делосе, в Дельфах, в некрополе малоазийского города Мирины, в Мантинее. Германия в 1875 г. открыла в Афинах отделение своего археологического института, в восьмидесятых годах были основаны американская и английская археологические школы в Афинах. Эти учреждения широко субсидировались как своими правительствами, так и частными лицами; проводили экспедиции и печатали их результаты в специальных органах, из которых большую известность в науке получили французский „Bulletin de correspondance héllénique» и английский „Journal of hellenic studies». Поэтому, когда возникли проекты основания аналогичного русского учреждения, взгляды сначала были направлены на Афины. Однако царское правительство при организации подобного Института имело в виду не столько научные, сколько политические цели, стремясь создать Институт, который можно было бы превратить в орудие своей внешней, политики на Ближнем Востоке. О подобной цели почти откровенно говорил в своей речи при открытии Института его „почётный председатель» русский посол в Константинополе А. И. Нелидов. Но Ф. И. Успенский, который с самого начала был назначен на пост директора Института, с первых шагов занял совершенно противоположную позицию.

Заканчивая свою речь при открытии Института 26 февраля 1895 г., Ф. И. говорил: „Открывая ныне Археологический институт в Константинополе, мы вместе с тем освобождаем византиноведение от служебного его положения, видя в нём самом цель Института Русская наука начинает этим исполнять свои обязательства по отношению к Византии и освобождается от упрёка в пренебрежении прямых своих задач».

С первых шагов новому Институту пришлось преодолеть на своём пути много трудностей. Прежде всего нужно было сломить сопротивление турецкого правительства, крайне неохотно допускавшего иностранных учёных к раскопкам на территории Турецкой империи и к работе в рукописных фондах турецких книгохранилищ. Общего разрешения на раскопки турецкое правительство не давало. В каждом отдельном случае дело требовало более или менее длительных хлопот, вызывая иногда необходимость во вмешательстве русского посольства. В результате настойчивости Ф. И. Успенского Институту удавалось, в конце концов, добиваться необходимого разрешения. Большим препятствием в работе Института было отсутствие правильно организованной библиотеки. С этой стороны организация подобного Института в Афинах имела бы преимущество, заключавшееся в наличии там образцовых библиотек. Поэтому с первых же шагов Ф. И. Успенский обратил особое внимание на создание при Институте собственной библиотеки. По отчётам Института, из года в год печатавшимся в его „Известиях», можно проследить рост этой библиотеки, ежегодно пополнявшейся книгами по особому подбору, необходимыми для работы византинистов. Уже через 10 лет библиотека была самой лучшей в Константинополе, особенно для занятий по византиноведению. В этом отношении она была единственной в своём роде. Кроме исключительно полного собрания источников и литературы, библиотека содержала большое количество рукописей и фотоснимков с них, позволявших широко поставить изучение памятников византийской палеографии¹⁷⁷. К моменту прекращения деятельности Института его библиотека, которой могло бы гордиться любое научное учреждение по византиноведению, имела свыше 25 тысяч томов.

Уже на втором году работы Института ему удалось сделать одну из самых важных своих находок. По Константинополю распространились слухи об открытии редкого Евангелия. Институту удалось получить сведения, что этот редчайший памятник находится в деревне Сармисаглы около Кесарии. Ф. И. удалось добиться от правительства специального ассигнования 10 тысяч рублей на приобретение этого памятника, хранящегося теперь в Государственной публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Текст этого Евангелия написан серебряными буквами на покрытом пурпурной краской пергамене, с золотыми заставками и инициалами. 2 листа этого Евангелия находились в Ватиканской библиотеке, 4 листа в Вене, и несколько листов в хранилище на острове Патмосе. Найденный Институтом памятник содержит более половины всего Евангелия и датируется VI или началом VII в. Об этой находке сам Ф. И. поместил тщательное исследование под названием „Вновь найденный пурпуровый кодекс Евангелия»¹⁷⁸.

Само собою разумеется, не на таких случайных находках собирался Институт строить свою работу. С первых дней Ф. И. Успенский разработал стройную программу работы Института, в основе которой лежали систематически проводимые археологические экспедиции. Уже в 1895 г. были проведены три большие экскурсии – по Анатолии, на Афон и в Афины. В первой экскурсии проводилось археологическое изучение областей, входивших в состав Трапезунтской империи. Особый интерес эти изыскания представляли потому, что Трапезунтская империя имела тесные отношения с Кавказом. Кроме того, большой интерес представляли изыскания в мало исследованной этнографии Анатолии. В экскурсии на Афон кроме самого Ф. И. Успенского приняли участие О. В. Вульф, и Б. А. Панченко. Участники экскурсии изучали рукописные фонды Афона и сделали весьма важные находки. В частности, был списан обширный материал для истории Трапезунта, найденный в библиотеке монастыря Дионисия. Из этой же библиотеки списан также важный материал, касающийся дела Иоанна Итала. Эти материалы были тщательно изучены Ф. И. Успенским, в результате чего появилось его исследование „Делопроизводство по обвинению Иоанна Итала в ереси»¹⁷⁹, составившее один из подготовительных этюдов к большому труду по истории византийской культуры. Изучены были три церкви в Ватопеде и других монастырях, представляющие три главных типа афонской церковной архитектуры различных времён. Участники экскурсии в Афины знакомились с результатами раскопок в Дельфах.

В 1896 г. Институт организовал две археологические экспедиции в Малую Азию. Первая была проведена в область древней Вифинии, посещены были Никомидия, Никея, Брусса. Вторая экспедиция была направлена в местности к северо-западу от Измира до берегов Черного моря и Икония, древней столицы турок-сельджуков. В городе Исник (древняя Никея) был найден ценный эпиграфический материал византийской эпохи. В этом же году были также проведены археологические экскурсии по Болгарии и в Палестине. Результаты изучения древностей Никомидии были изложены в большой статье П. Д. Погодина и О. Ф. Вульфа „Никомидия. Историко-археологический очерк»¹⁸⁰.

Археологические экскурсии проводились Институтом из года в год, давая важные для науки результаты. В 1897 г. были проведены экскурсии по Малой Азии и на острова Хиос и Патмос, в 1898 г. в Никею и Македонию. В Македонии была обнаружена греческая надпись о границах Византии и Болгарии при болгарском царе Симеоне и замечательная с точки зрения славянской филологии и палеографии. Эти значительные материалы были изучены Ф. И. Успенским и изложены им в исследованиях „Две исторические надписи: I. Надпись на башне Артавазда. II. Пограничный столб между Византией и Болгарией при Симеоне»¹⁸¹ и „Надпись царя Самуила»¹⁸². Результатам раскопок в Македонии была посвящена значительная по своим выводам и использованному материалу статья П. Н. Милюкова «Христианские древности западной Македонии»¹⁸³, выполненная под руководством и по поручению Ф. И. Успенского, возглавлявшего экспедицию. Главной целью этой экспедиции Ф. И. поставил обследование древностей больших озёр западной Македонии, Преспы и Охриды. После осмотра древностей нижней Преспы предпринята была поездка в долину реки Корчи. Оказалось, что северо-восточный угол Преспы представляет своеобразный интерес для церковной археологии. В то время как в других местах Преспы и Охриды постоянно попадались исключительно греческие надписи, здесь обнаружился целый оазис церквей со славянскими надписями, центром которых нужно считать Слимницкий монастырь. Наиболее обильный материал экспедиция собрала по архитектурным памятникам обследованного края. Не считая церквей Салоник, в ряду этих памятников первыми стоят исторически связанные между собой соборные церкви эпохи царя Самуила на острове Аил (Преспа) и в городе Охриде, из которых первая должна быть отнесена к концу X, а вторая – к началу XI в.¹⁸⁴ До тех пор неизвестные славянские и греческие надписи XIV‒XV вв. сообщают ряд новых интересных данных для истории мелких динатов, между которыми делилась Македония перед завоеванием её турками. В этом же томе „Известий» была помещена интересная статья М. И. Ростовцева, посвящённая македонским надписям¹⁸⁵.

Мы не будем перечислять здесь все проведённые Институтом археологические экспедиции. В 1899 г. экспедиции проводились в Малой Азии и северо-восточной Болгарии, в 1902‒1903 гг. на о. Крите, в 1904 г. – в Самсуне. В 1904 г., с 24-го марта по 13-ое апреля, в Афинах состоялся международный археологический съезд. Представителями Института на съезде были Ф. И. Успенский и Р. X. Лепер. Ф. И. был избран председателем секции византийской археологии и на одном из пленарных заседаний съезда сделал на греческом языке сообщение „Серальская библиотека и хранящаяся в ней иллюстрированная рукопись Октатевха (Восьмикнижия)». Позднее этому памятнику было посвящено специальное исследование Ф. И. Успенского „Константинопольский Серальный кодекс Восьмикнижия»¹⁸⁶. Этот памятник – прекрасный экземпляр Восьмикнижия, снабжённый большим количеством (свыше 300) миниатюр. Ценность этой рукописи видна из того, что во всех европейских книгохранилищах есть только четыре таких экземпляра, да и то не полных. Интерес к этому увеличивается ещё и тем, что он происходит из византийской императорской библиотеки и введение к нему принадлежит Исааку, сыну императора Алексея Комнина.

Интересно отметить поездку, совершённую Ф. И. в 1902 г. в Северную Италию, которая имела целью ознакомление с христианскими памятниками Равенны. Ф. И. выяснил значение загадочных мозаик в церкви евангелиста Иоанна¹⁸⁷. На основании исследования этих мозаик, сделанного Ф. И., оказалось, что они представляют собой единственный в своём роде памятник – иллюстрацию событий IV крестового похода. Ф. И. изучил также любопытный памятник в национальном музее Равенны¹⁸⁸, представляющий собой редкую артоносицу византийского происхождения с рельефными изображениями и надписями.

Следующие годы в работе Института характеризуются тем, что центральное место в его исследованиях занимает изучение болгарских древностей. Эти исследования, во главе которых стоял непосредственно Ф. И. Успенский, являются одним из значительнейших достижений Института, позволившим совершенно по-новому представить историю Первого болгарского царства. Как вспоминает болгарский учёный Карл Шкорпил, Ф. И. ещё в 1899 г. прибыл в Варну вместе с проф. М. Попруженко. Вместе с проф. В. Н. Златарским и Шкорпилом Ф. И. предпринял научную экспедицию в наиболее важные исторические центры северной Болгарии: Провадию, Абобу, Мадару, Преслав, Трново и Червень. Он особенно заинтересовался мнением Шкорпила, который считал, что, на основании изучения надписи Омортага, сохранившейся в церкви 40 мучеников в Трново, место первой болгарской столицы нужно искать в развалинах Абоба, а не в Преславе. Ф. И. Успенский считал эту точку зрения вероятной и решил предпринять поиски в этих развалинах¹⁸⁹. Поиски продолжались осенью 1899 г. и в 1900 г. В результате они привели к выводу, что первая болгарская столица находилась возле деревни Абоба. По одной из надписей, найденных при раскопках, эта столица называлась Плиска и сохраняла свою роль даже тогда, когда была основана вторая болгарская столица – Преслав. Раскопки под руководством Ф. И. продолжались ещё и в 1905 г. Десятый том „Известий» Института, изданный в 1905 г., целиком посвящён этим раскопкам и носит название „Материалы для болгарских древностей Абоба-Плиска» и имеет специальное приложение – альбом в 117 таблиц. В этом томе – статьи Ф. И. Успенского, К. В. Шкорпила, Р. X. Лепера, Д. В. Айналова, Б. А. Панченко, Б. Еллиха. Основная руководящая глава в этом томе – „Историко-археологическое значение Абобы и её окрестностей. Раскопки. Наименование древнего населения» – принадлежит перу Ф. И. Успенского.

В своём исследовании Ф. И. отмечал, что наиболее важным фактом следует считать обнаружение крупных археологических находок, касающихся староболгарской истории на территории между Варной, Щумлой и Новым Базаром, причём они находятся в местах первоначальной находки или же они вывезены из этой местности. Ф. И. обратил внимание на тот факт, что местность вокруг деревни Мадара представляет значительный археологический интерес и по результатам раскопок подошёл к выводу, что поблизости было большое поселение, может быть, и политический центр древнего Болгарского царства. Ф. И. отметил, что большинство национальных языческих болгарских надписей открыто здесь же при раскопках 1899 г. Известные староболгарские надписи на греческом языке, колонны с именем Омортага, Крума, Маломира и других князей, колонны с названиями городов, – всё это открыто в той же местности – Шумла, Новый Базар, Провадия, Эски-Джумаз; турецкие деревни Суютлы, Абоба, Могила, Сулейман-кей, Войвада-кей и др. и Мадара – места этих находок. Во всяком случае, эти данные не могли не привести к убеждению, что здесь следует искать следов древней болгарской столицы, которая в конце X или в начале XI в. уступила место вновь построенной Великой Преславе. Эти соображения привели Ф. И. к мысли, что нынешняя деревня Абоба, с земляными сооружениями близ неё (валом и рвом) и остатками каменных стен, может дать нужные сведения по этим вопросам, т. е. что близ Абобы было древнее болгарское становище.

Нынешняя Абоба находится в южной части земляных укреплений, составляющих фигуру не совсем правильного четырёхугольника. Линия вала с севера на юг имеет 7 км, в северной её части расстояние от востока к западу составило 4 км, а в южной – не больше 3 км. По всей длине вала идёт глубокий ров. Внутри внешних укреплений находятся остатки городища или большого поселения. Центр всей площади – отдельное укрепление, стены которого были сложены из тёсаного камня (сохранились лишь основания кладки стен). При дальнейших раскопках вокруг этого здания обнаружилось, что именно оно составляет центральное место, кремль, окружённое со всех сторон каменной стеной с башнями и четырьмя воротами. В расстоянии получаса ходьбы от раскопок были обнаружены остатки церкви, может быть, первой христианской церкви в Болгарии. Подвигаясь к северу от этой церкви, при раскопках обнаружили несколько отдельных помещений и построек. Некоторые из этих построек, которые можно считать помещениями для дружины и княжеских слуг, были сделаны из дерева. Таким образом, как отметил Ф. И. Успенский в результате раскопок 1899‒1900 гг. более или менее ясно обозначились: 1) ханско-княжеский болгарский дворец и поблизости от него церковь, а также несколько построек для княжеской свиты, дружины и слуг; 2) большая церковь вне каменного укрепления, но внутри земляного вала, в получасовом расстоянии от дворца, и ряд развалин построек; 3) каменные стены вокруг дворца с башнями и воротами. Найдено было много надписей, в большинстве случаев фрагменты колонн, рисунки на камнях предметы искусства и украшения – перстни, браслеты, части бронзовых сосудов, золотые и серебряные монеты и свинцовые печати. Последние особенно помогают установить хронологию исследованных развалин. Общий вывод, к которому пришёл Ф. И., заключается в том, что все указанные материалы имеют исключительную ценность, так как изучение их позволяет поставить на твёрдую почву вопрос о болгарских древностях и о древнеславянской культуре.

В этом же X томе „Известий» Института Ф. И. подверг анализу найденные при раскопках староболгарские надписи, в том числе на колоннах, с именами городов, надписи в честь государственных деятелей и героев, надписи, представляющие собой фрагменты договоров, надписи исторического содержания и т. д. Ф. И. считал не подлежащим сомнению, что большинство надписей с именами городов происходит из древнего болгарского становища близ Абобы. Колонны с наименованиями городов раскрывают перед нами значение занятых Симеоном византийских крепостей, о чём так много говорится в переписке императора Романа Лекапина и патриарха Николая Мистика с болгарским царём Симеоном. Анализируя переписку Романа Лекапина и патриарха Николая Мистика с Симеоном, Ф. И. приходит к выводу, что памятники, найденные в Абобе т. е. колонна с именами городов, отнятых Симеоном у греков, относятся по времени своего происхождения к эпохе наибольшего влияния болгар во Фракии. Так как это влияние было кратковременным (921‒924), то можно бы определить и ближе время происхождения колонн, назвав 923‒924 гг. Между староболгарскими надписями на греческом языке, найденными первоначально в области Абобы и её окрестностей, первостепенное значение имеют надписи на колоннах в честь государственных деятелей и героев. Все эти надписи, говорящие об Омортаге или Маломире, должно рассматривать как официальные акты, исходящие от государственной власти. Первостепенная важность этих памятников заключается в том, что в них мы имеем единственные следы староболгарского права и древних учреждений, которым был нанесён смертельный удар принятием христианства и последовавшим затем политическим переворотом¹⁹⁰. Первыми словами в каждой надписи обозначается хан, при котором ставится колонна и от лица которого производится оценка заслуг героя. В этих памятниках, как показал Ф. И., мы впервые знакомимся с национальным титулом болгарского властителя KANAΣ ΥВНГН. Всё это заставляет предполагать, что уже по переселении за Дунай болгары имели хорошо организованную власть и прочные учреждения. Вслед за титулом князя в рассматриваемых надписях находится имя лица, в честь которого поставлена колонна. Это – важный материал для болгарского именослова и для характеристики служилого сословия в дохристианское время, рисующей дружинные отношения служилых людей к болгарскому князю. Фрагменты надписей, относящихся к разряду договорных, позволяют затронуть вопрос о правовых международных отношениях между Болгарией и Византией, для которых надписи представляют ценный материал. Ф. И. сделал вывод, что если в X в. возводились новые сооружения в древнем ауле, то, значит, эта древняя столица не была покинута и по принятии христианства. А так как отнести к преемникам Симеона постройку больших сооружений в Преславе нет никаких оснований, то возникает предположение о том, что Преслава и аул близ Абобы существовали одновременно и что близ Абобы продолжала оставаться болгарская столица и после принятия болгарами христианства. Эти мысли Ф. И. подтверждаются анализом большого эпиграфического материала, собранного при раскопках.

Уже было закончено исследование материала, полученного раскопками в Абобе, когда находка надписи Омортага близ Преславы заставила Ф. И. ещё раз подвергнуть проверке установленные выводы. X том „Известий» уже заканчивался печатанием, однако Ф. И. успел включить туда в виде добавления свою статью „Вновь открытая надпись Омортага. Столицы (аулы, становища) древних болгар»¹⁹¹. Как установил в этой статье Ф. И., мысль об одновременности строительства новой столицы и тождественности культуры Абобы и Преславы подтверждается частью раскопками, произведёнными осенью 1905 г. в Преславе, частью вновь найденною надписью Омортага. Летом 1905 г. возле станции Преслав-Крумово начаты были раскопки членом археологического общества в Шумле Г. Р. Поповым. При раскопках обнаружена была разбитая на две части, огромная колонна из известняка, длиною в 6,15 м. Верхняя часть колонны покрыта надписью в 25 строк. Надпись в русском переводе читается так: „Хан Ивиги Омортаг, в земле, где родился, по воле божьей архонт, держа свой лагерь в Плиске, основал аул в Тыче и двинул силу на греков и славян и искусно построил мост на Тыче, перенёс и поставил в этом самом кастре [лагере] четыре колонны и на одной из колонн поставил два медных льва. Бог да поможет волей божьей архонту согнуть царя под ногу свою до тех пор, пока течёт Тыча, и да даст болгарам иметь много пленников; напоследок же, подчинив себе врагов, в радости и веселии да живёт сто лет. Время же, когда было строение, по болгарскому счислению сигорелем, а по греческому индикта пятнадцатого». Таким образом, говорит Ф. И., надпись даёт место стоянки Омортага – Плиску. Это подтверждает мысль, впервые высказанную Иречеком в 1885 г., что в древностях долины Абоба нужно видеть остатки староболгарского Плискова. Найденная надпись позволяет нам названия Абоба и Плискова употреблять одно вместо другого. Анализируя сведения летописца Феофана и Анны Комниной, Ф. И. приходит к выводу, что надпись свидетельствует о перенесении столицы из лагеря в Плискове-Абобе в Тычу-Преслав. В строках, коими заканчивается надпись, устанавливается хронология фактов, рассказанных в надписи. Эта хронология определяет эпоху перенесения Омортагом столицы Болгарии из нынешней Абобы в нынешнюю Преславу. Хронология даёт по византийскому счислению 15 индикт, который при Омортаге был только однажды, в 822 г. Таким образом, древняя столица Болгарии переносится в Преславу задолго до обращения Болгарии в христианство. Успехи в исследовании болгарских древностей внушили Ф. И. Успенскому мысль о необходимости расширения исследовательской работы в Болгарии. По его инициативе было основано Болгарское археологическое общество, превратившееся впоследствии в Археологический институт в Софии. В 1911 г. Ф. И. созвал совещание представителей России, Болгарии и Сербии для изучения вопроса об объединении исследовательской работы. Сербия была представлена профессорами Васичем и Стефановичем, Болгария – Касаровым и Шкорпилом. На совещании было решено создать при Русском археологическом институте в Константинополе специальную секцию для изучения балканских стран; был выработан детальный план первых исследований, и даже были распределены работы среди участников. Таким образом, как исследовательская, так и большая организационная работа Ф. И. Успенского имеет большое значение для развития междубалканских исследований. Как указывал Мошин, Ф. И. „с предельной чёткостью определил и формулировал весь ансамбль исторических проблем, относящихся к связям Византии и славян. Археологический институт в Константинополе, который по своему влиянию на развитие византиноведения ни в чём не уступал семинару Крумбахера, был первым центром систематических исследований о межбалканских отношениях. „Известия» Института представляют неистощимую сокровищницу наблюдений и открытий в области средневековой археологии Балкан и внутренней истории балканских народов»¹⁹².

Однако, как мы уже видели раньше, деятельность Института далеко не ограничивалась территорией Балканского полуострова. Значительная по своим результатам работа была проведена археологической экспедицией Института в Сирию в 1900 г. Во время этой поездки был найден знаменитый Пальмирский тариф. Экспедиция посетила много различных поселений, в том числе Пальмиру, где была исследована пещера-усыпальница, украшенная очень интересными фресками.

Большие заслуги имеет Институт по изучению истории византийского искусства. В этой области первое место занимает исследование фресок, сохранившихся в мечети Кахрие-Джами, которыми, по поручению и под руководством Ф. И. Успенского, много лет подряд занимался Ф. И. Шмит. Мечеть Кахрие-Джами в своё время представляла собою церковь при монастыре Хора. Это – единственная мечеть в Константинополе, где византийская мозаика осталась доступной для изучения, так как во всех других мечетях она была покрыта слоем штукатурки. Много редких сюжетов, изображённых в виде мозаики во внутреннем нартеке, высоко художественная работа этих мозаик сделали мечеть Кахрие-Джами первоклассным памятником византийского искусства и привлекли к ней пристальное внимание учёного мира. Глубокое изучение этих мозаик тем более трудно, что они принадлежат к эпохе Палеологов, искусство которой наименее изучено. Ф. И. Шмит, изучая мозаики Кахрие-Джами, пришёл к выводу, что эти мозаики в их ансамбле являются выражением одной и той же идеи, представляют один и тот же стиль и технику и относятся ко времени Феодора Метохита, великого логофета императора Андроника II Палеолога {1282‒1328), одного из выдающихся полигисторов последних веков Византийской империи. Начиная с Н. П. Кондакова, который впервые обратил внимание на высокое значение мозаик Кахрие-Джами, указав, что они относятся к периоду вторичного процветания византийского искусства в XI‒XIII вв., мозаики Кахрие-Джами неоднократно привлекали к себе внимание историков византийского искусства и создали в научной литературе большую полемику по вопросу о характере так называемого „византийского возрождения».

Революция в Турции значительно облегчила условия научной работы в Константинополе. Ф. И. Успенский с благодарностью вспоминает помощь, оказанную в работе Института бывшим великим визирем Хильми-пашой, содействие которого позволило приступить к работам во внутренности разрушенной мечети Имрахор, во времена Византийской империи служившей базиликой знаменитого Студийского монастыря, оконченного постройкой в 463 г. Эти работы, порученные учёному секретарю Института Б. А. Панченко, явились началом глубокого археологического изучения топографии самого Константинополя. Там были найдены фрагменты саркофагов, пол, покрытый мозаикой, изображающей мифологические сюжеты и символические сцены (Орфей, Беллерофон и др.), и богатые образцы жанровой живописи, представляющие большой интерес.

В 1909 г. Ф. И. Успенский принимал участие во втором международном съезде классической археологии в Каире (10‒15-го апреля), где был избран председателем секции византийской археологии. 13-го апреля он сделал на съезде сообщение о новооткрытых мозаиках в храме Димитрия в Солуни. Исследование об этих мозаиках было им помещено в „Известиях» Института¹⁹³. Базилика храма Димитрия представляет собой грандиозный памятник христианского искусства. Постройка этой базилики относится к V в.; после пожара в VII в. базилика была заново перестроена. Узнав, что турецкое правительство решило произвести ремонт в мечети, Ф. И. отправился на место производства работ и обнаружил, что в ходе ремонта были вскрыты очень ценные мозаики. Продолжая исследования, он обнаружил редчайшие мозаики VII‒VIII вв. Были найдены также фрески, имеющие большую историческую ценность. Культ св. Димитрия достиг своего апогея в VI в. В базилике имеется около десяти изображений Димитрия в различных видах; на одном из этих изображений Димитрий одет в одежды римского сенатора. Мозаики изображают и самый культ Димитрия: целые семьи, пришедшие к нему для поклонения, молодые юноши и девушки, приносящие ему свои дары. Попутно с исследованием мозаик Ф. И., вернувшись к анализу деяний св. Димитрия, пересмотрел вопрос о славянских вторжениях в Византийскую империю. Рассматривая один отрывок, Ф. И. пришёл к выводу, что мы имеем здесь дело не с обычным житийным материалом, а с чем-то новым, представляющим сообщение о реальных фактах, имевших место в начале VII в. Это сообщение подтверждает, что в начале VII в. в Фессалии живёт уже оседлое славянское население, которое прочно осело в области и занялось сельским хозяйством¹⁹⁴.

Мы проследили основные моменты в деятельности Русского археологического института в Константинополе, который с первых дней и до конца работал под руководством Ф. И. Успенского с неослабеваемой энергией направлявшего все его научные предприятия. Деятельность Института послужила тому, что русское византиноведение завоевало себе почётное место в мировой исторической науке. Институт был не только первоклассным научным учреждением, но также и школой, где формировались новые научные силы. Русские университеты и институты прикомандировывали к Институту в Константинополе своих наиболее талантливых воспитанников в качестве стипендиатов. Все они находили помощь и поддержку со стороны Ф. И. Успенского, который осуществлял повседневное руководство работой молодых специалистов. Вокруг Института создалась школа первоклассных исследователей-византинистов. Достаточно назвать имена Б. А. Панченко, Р. X. Лепера, Ф. И. Шмита, П. А. Яковенко и других.

Говоря о работе Ф. И. Успенского в Русском археологическом институте в Константинополе, нельзя обойти молчанием его деятельность в области издания новых первоисточников, которая относится, главным образом, к этому периоду. Ф. И. был выдающимся искателем неизданных текстов и памятников и ввёл в научный оборот большое количество новых первоисточников византийской истории. С 1879 г., когда он напечатал речи и письма Никиты Акомината, не было ни одного важного хранилища рукописей, где бы он не сделал ценного открытия. В библиотеке Халки он нашёл и издал „Типик монастыря св. Маманта в Константинополе»¹⁹⁵ представляющий собой чрезвычайно важный первоисточник для изучения института харистикария; в библиотеке Иерусалимского патриархата Taktikon – „Византийскую табель о рангах»¹⁹⁶, список чинов и званий, дополняющий сообщения, имеющиеся в „Notitia» Филофея и „De ceremoniis» Константина Порфирородного; в монастыре Дионисия на Афоне – ценные акты процесса против Иоанна Итала – „Делопроизводство по обвинению Иоанна Итала в ереси»¹⁹⁷; в Охриде – рукопись хроники Скилицы и коллекцию соборных актов XI‒XII вв. по поводу дарений церковных имуществ харистикариям – „О рукописях, находящихся в Охриде»¹⁹⁸, в Публичной библиотеке Ленинграда уже упоминавшиеся нами Вазелонские акты. Не менее плодовиты были его поиски в библиотеках и собраниях Парижа, Вены, Мюнхена, Мадрида, во время которых им были открыты „Синодик в неделю православия», неизданные тексты Михаила Пселла и Иоанна Итала, письма Григория Акиндина, целый комплекс документов по религиозному и философскому движению в Византии XII и XIV вв. Мы назвали лишь небольшую часть публикаций, предпринятых Ф. И. Успенским, но и сказанного достаточно, чтобы получить представление о размахе его работ в этой области, стоящих на высоком уровне лучших мировых публикаций первоисточников, всегда снабжённых комментарием, представляющим глубокое исследование, и часто – переводом издаваемых текстов на русский язык.

Пора подвести итоги. Обзор деятельности Ф. И. Успенского, связанной с годами его руководства работами Русского археологического института в Константинополе, рисуют его нам как выдающегося организатора и неутомимого пропагандиста византийских исследований. Он неизмеримо высоко поднял значение русского византиноведения, заставил иностранных учёных забыть „правило» rossica non leguntur, понять, что без ознакомления с произведениями русских учёных нельзя обойтись ни одному исследователю, работающему в области византиноведения. Ф. И. Успенский получил высокую оценку от всех представителей мирового византиноведения. Эта общая оценка может быть выражена словами французского историка Милле, который призывал „почтить учителя, который пишет историю Византии, который изучил с такой проникновенностью и эрудицией то, что́ византийская цивилизация нам оставила наиболее привлекательного – доктрины и памятники искусства, – который организовал Русский археологический институт в Константинополе и руководил им в продолжение стольких лет с успехом, всем известным, – который распространил свои разыскания и вне рамок Византии и осветил, раскопками в Абобе-Плиске живым светом начало Первого болгарского царства».

Деятельность Ф. И. Успенского в Русском археологическом институте в Константинополе навсегда останется одной из самых блестящих страниц не только в русской, но и в мировой исторической науке.

Великая Октябрьская социалистическая революция способствовала небывалому расцвету науки и культуры в нашей стране. В дни, когда страна ещё горела в огне гражданской войны, напрягая все силы для борьбы с внутренней контрреволюцией и иностранной интервенцией, молодая Советская власть принимала все меры для поддержания и развития работы научных учреждений.

Ф. И. Успенский с первых дней существования Советской власти принимает все меры к восстановлению и оживлению византологической деятельности, с непреклонной волей проводя, как он говорил, работу „воссобирания рассыпавшейся было храмины византологии». Уже весною 1918 г. Ф. И. представил в Президиум Академии Наук докладную записку о необходимости восстановления византиноведческих занятий. Ф. И. писал, что византиноведению угрожает серьёзная опасность утраты связи со всей своей прошлой историей развития, и настаивал на том, чтобы Академия Наук приняла экстренные меры к сохранению и утверждению в своей среде традиций византиноведения¹⁹⁹. Ф. И. писал, что для изучения основных черт византинизма особое значение имеет македонский период истории Византии, на который падают обширные энциклопедические предприятия, связанные с литературной деятельностью Константина Порфирородного. Его труды, писал Ф. И., имеют первостепенное значение для изучения важнейших вопросов древнейшей истории нашей Родины, а также и истории славян, особенно юго-западных, для которой труды Константина Порфирородного, по богатству собранных им и ещё недостаточно изученных материалов, являются неоценимым источником²⁰⁰. Поэтому Ф. И. предлагал создать при Академии Наук комиссию по изучению трудов Константина Порфирородного. Такая комиссия была образована под председательством Ф. И. На первых порах в неё вошли, академики В. В. Бартольд, В. В. Латышев, Н. Я. Марр, А. В. Никитский, М. И. Ростовцев и А. А. Шахматов. Позднее комиссия была значительно расширена и постоянно пополнялась, привлекая к работе лучшие силы советских учёных.

Ф. И. Успенский разработал широкую программу деятельности вновь созданной комиссии. В задачи комиссии должны были, по составленному им плану, входить разработка исторического именослова упоминаемых у Константина Порфирородного политических византийских деятелей, словаря географических названий, имеющего большое значение для топонимических исследований. Для дальнейших исследований, основанных на материалах Константина Порфирородного, следовало заняться исчерпывающим критическим обзором всей русской и иностранной литературы о нём и его трудах. Наконец, учитывая то обстоятельство, что греческий словарь Дюканжа в значительной части устарел, Ф. И. поставил перед комиссией задачу пополнения этого словаря „подбором пропущенных и неизвестных в его время слов, извлечённых из писателей, найденных в последние столетия, и в особенности из надписей и папирусов».

Комиссия в течение четырёх лет работала по представленному Ф. И. плану. Для предварительных работ по переизданию словаря Дюканжа была создана под председательством Ф. И. специальная подкомиссия, в которую вошли С. Ф. Ольденбург, В. М. Истрин, Д. В. Айналов, В. Н. Бенешевич, В. Е. Вальденберг, А. А. Васильев, С. А. Жебелев и И. И. Соколов. Под руководством Ф. И. эта подкомиссия выполнила большую работу, собрав и обработав материал для большого количества слов. В этой работе Ф. И принимал непосредственное участие, собрав и обработав словарный материал „Книги эпарха» Косьмы Магистра; И. Ю. Маркон собрал греческие глоссы в еврейской письменности; заимствования из коптского языка в греческом языке обработал П. В. Ернштедт. Опыт работы над собранием словарного материала был суммирован комиссией в составе В. Н. Бенешевича, С. А. Жебелева и А. И. Малеина. На основе этого опыта между членами комиссии и привлекаемыми учёными были распределены византийские тексты, из которых должны были быть сделаны выборки имён и терминов. К работе были привлечены, кроме уже названных лиц, А. П. Дьяконов, Н. И. Новосадский, Н. Н. Пальмов, А. А. Петров, Е. Ч. Скржинская, С. П. Шестаков и многие другие. Работа должна была охватить известное собрание актов Миклошича и Миллера, сочинения Прокопия Кесарийского, Никифора Вриенния, Иоанна Эфесского, Георгия Акрополита, Георгия Пахимера, Евстафия Солунского, Никиты Акомината, греческие термины в средневековых еврейских текстах, греческие документы в Южной Италии и другие материалы.

В дальнейшем, в работе комиссии были, по предложению Ф. И. Успенского, произведены изменения. Когда стало известно, что Международный союз Академий взялся за переработку латинского словаря Дюканжа, Ф. И. 14-го февраля 1923 г. выступил в заседании Отделения истории и философии АН СССР с заявлением, в котором указывал, что „без участия русских сотрудников работа по переизданию словаря Дюканжа не может быть произведена в той полноте и соответствии с современным научным движением в византинистике, какая бы согласовалась с достоинством Союза Академий»²⁰¹. Было установлено, что задача переиздания словаря Дюканжа может быть под силу лишь общим усилиям русских и иностранных учёных. Для сотрудничества с Союзом Академий комиссия Константина Порфирородного и словарная комиссия были слиты в одну под названием Русско-византийской историко-словарной комиссии.

Неутомимо трудясь над расширением византиноведческих исследований, Ф. И. поставил перед объединённой комиссией задачу изучения экономических и торговых связей Византии с Русью, издания договоров Византии и Руси и т. д.

Ф. И. не только руководил деятельностью Русско-византийской комиссии, но и принимал в её работе повседневное активное участие. Можно сказать, без боязни впасть в преувеличение, что среди достижений комиссии наиболее выдающимся было то, что сделал сам Ф. И. Успенский. Он никогда не останавливался на достигнутом, постоянно стремился внести в византинологию новое, сделать отдельные поправки, которые должны были уточнить отдельные положения и выводы его прежних исследований. Результаты своей большой исследовательской деятельности Ф. И. излагал в целом ряде докладов, которые он читал на заседаниях Русско-византийской комиссии. Многие из этих докладов остались неопубликованными. Среди них имеются работы, представляющие большой интерес для византинистов. Назовём хотя бы такие работы, как „Крестьянский царь Андроник Комнин», перевод Liutprandi Legatio Gonstantinopolitana, доклад о книге эпарха о литературной деятельности Константина Порфирородного, о договорах Руси с греками и путешествии княгини Ольги в Царьград.

Последние годы своей жизни Ф. И. очень интересовался взаимоотношениями Византии и монголов, монголов и Руси, в результате чего появились доклады на эту тему, сделанные им на заседаниях Русско-византийской комиссии. Назовём среди них статью „Византийские историки о монголах и египетских мамлюках» („Византийский Временник, XXIV (1923‒1926), стр. 1‒16), в которой Ф. И. дал анализ сведениям по этому вопросу византийских историков Георгия Пахимера и Никифора Григоры. Неопубликованными остались работы Ф. И. „Значение выступления монголов в общеевропейской истории» (доклад в Русско-византийской комиссии 25-го ноября 1926 г.), „Появление монголов в России» (доклад там же 24-го февраля 1927 г.), „Ближайшие годы по смерти Чингиз-хана» (доклад там же, 16-го декабря 1927 г.), „Морское и сухопутное движение из Центральной Азии в Европу в средние века»²⁰² (доклад в подкомиссии по изучению экономических и торговых связей древней Руси с Византией и Востоком, 16-го мая 1927 г.), „Движение народов из Центральной Азии в XI‒XII вв. I. Турки. 2. Монголы»²⁰³ (доклад там же, сделанный Ф. И. 9-го февраля 1928 г., т. е. за семь месяцев до его смерти).

В своей работе Русско-византийская комиссия в первые годы после Октябрьской революции наталкивалась на ряд трудностей. Это заставило Ф. И. Успенского 22-го октября 1924 г. обратиться снова в Академию с заявлением. В этом заявлении он отмечал крайне тяжёлое положение комиссии, особенно в отношении издания её трудов. „Русско-византийская комиссия, – писал в этом заявлении Ф. И., – отчасти уже объединяет, а по идее должна привлечь к своей работе всех работников в области византиноведения... энергию же и комиссии, как целого, и членов её подтачивает больше всего то, что труд её пропадает даром: что не напечатано, то и не сделано»²⁰⁴. Ф. И. писал далее, что так дело продолжаться не может. Он отмечал, что „прекращением существования Русско-византийской комиссии будет нанесён тяжкий удар той науке, создание которой в России и содействие укреплению её в Европе составляют одну из важнейших и почётнейших заслуг Академии. И этого я никак не могу допустить потому, что имел счастье всю свою жизнь, в том числе несколько десятков лет пребывания членом Академии, посвятить на разработку истории Византии... В то время, когда в Европе выходят три новых специальных журнала (Byzantion в Брюсселе, Bizanzio в Риме, Byzantinisch-Neugriechische Jahrbücher в Берлине), не считая случайных работ по византиноведению в других повременных изданиях, у нас необходимо возобновить „Византийский Временник», хотя бы в виде десяти листов в год...»²⁰⁵

Настойчивые ходатайства Ф. И. привели в конце концов к восстановлению „Византийского Временника», во главе которого он был поставлен в качестве ответственного редактора.

До последних дней своей жизни Ф. И. Успенский неутомимо трудился на посту редседателя Русско-византийской комиссии. Под его руководством комиссия проделала очень ценную и обширную работу, собрав большое количество материалов для словаря, исследований, переводов источников. Последовавшая 10-го сентября 1928 г. смерть Ф. И. Успенского нанесла тяжёлый удар византиноведению, во главе которого он стоял до последнего дня.

В настоящее время, особенно за последние годы, мы наблюдаем большие успехи в развитии советского византиноведения, в котором живы лучшие традиции русского византиноведения, обогатившего ценными трудами мировую историческую науку. Советское византиноведение, перед которым стоят большие и ответственные задачи, ещё долго будет пользоваться результатами исследований Ф. И. Успенского, без изучения работ которого не сможет обойтись ни один учёный, посвятивший себя исследованиям в области Византии.

Выступление Ф. И. Успенского на арену научной деятельности совпадает с расцветом позитивного направления в мировой историографии, представляющем значительный шаг вперёд по сравнению с предшествующей романтической историографией, господствовавшей в первой половине XIX в. Политическая победа буржуазии, успехи естествознания и техники, возрождение рационализма, – всё это не могло не оказать влияния на историографию, позитивистская методология которой отражала историческое мировоззрение либеральной буржуазии. Несмотря на отдельные отклонения от общего правила, линия позитивистской историографии была в основном прогрессивной. Историки-позитивисты внесли в историческую науку исключительный вклад. Широкое распространение вспомогательных исторических дисциплин, повышение уровня и качества их практического применения ставили на невиданную до этого высоту технику научного исследования. Одной из отличительных черт позитивистского метода в историографии является сравнительно- исторический метод исследования. Этот метод расширял поле для исторических изысканий и открывал перед исторической наукой новые широкие возможности. На позитивистскую историографию не могло также не оказать влияния учение Маркса и Энгельса. Буржуазные историки не могли усвоить и применить материалистическую диалектику. Однако под непосредственным влиянием марксизма историки начинают обращать всё большее внимание на „экономический фактор», вследствие чего в историографии появляется большое количество монографий, посвящённых социально-экономическим исследованиям. Несмотря на это, позитивистская историография, как и философская система позитивизма, оставалась на идеалистических позициях, будучи не в состоянии преодолеть в этом направлении основные пути развития буржуазной идеологии. И всё же позитивистская историография была реалистической, стремясь к объективному изучению исторического процесса. Она верила в то, что историческая наука может быть поставлена на такие же прочные основания точных методов исследования, как и любая другая отрасль науки.

На протяжении всей своей научной деятельности Ф. И. Успенский твёрдо стоял на позициях позитивистской историографии. Свою „Историю Византийской империи» он рассматривал как подведение итогов своей научной деятельности, поэтому во введении к этому труду мы находим важнейшие методологические указания, которыми руководствовался Ф. И. Успенский как в этом, так и во многих других своих исследованиях. Эти указания имеют большое значение для определения основных методологических установок Ф. И. Успенского.

В самом начале своего введения Ф. И. подчёркивает, что историческую науку уже давно перестали удовлетворять „картинные описания», что давно уже отвыкли „относиться к истории, как к сборнику более или менее занимательных фактов из военной и дипломатической жизни народов...; мы ждём от истории разъяснения законов развития человеческого общества, ответа на вопрос о том, как зарождаются в человечестве новые понятия, идеи и учреждения, отчего крепнут или слабеют народы»²⁰⁶.

Каким путём рассчитывает Ф. И. Успенский прийти к „разъяснению законов развития человеческого общества»? Говоря о том, что в исторической науке появилась потребность выяснить отношение истории Византии ко всемирной истории и показать, какое место принадлежит Византии в истории человечества, Ф. И. отмечает, что для этого „необходимо прибегнуть к сравнениям и сопоставлениям, а для этого важно указать тот круг исторических явлений, где между сравниваемыми фактами были бы наибольшая связь и взаимоотношение»²⁰⁷. Мы видим, таким образом, что Ф. И. делает здесь совершенно определённые указания на значение сравнительно-исторического метода. Впрочем, несколькими страницами позже он говорит об этом ещё более определённо, поэтому мы позволим себе ещё одну выписку: „Сравнительно-исторический метод, берущий аналогии в разных местах и из различных эпох, принёс уже много важных научных результатов и стал применяться во всех учёных литературах. Для дальнейших целей наших он имеет особенную важность...»²⁰⁸

В главе о работах Ф. И. Успенского по социально-экономической истории Византии мы уже говорили о том, что ему принадлежит глубокое обоснование необходимости параллельного сравнительного изучения процессов социально-экономической истории Византии и средневекового Запада. Здесь, во введении, Ф. И. показывает, почему для сравнения он берёт, главным образом, факты из истории Западной Европы: „Само собой разумеется, – говорит он, – легче поддаются анализу факты западноевропейской истории, как факты вполне установленные и объяснённые как по их значению и вытекающим из них последствиям, так и по преемственной связи и зависимости одного от другого»²⁰⁹. Как отмечал Ф. И. Успенский, западная историческая наука в своих построениях пользуется, главным образом, изучением Западной Римской империи, а затем истории германцев, французов, англичан. Однако, указывает Ф. И., этих наблюдений недостаточно для заключений об общих законах европейского развития. Ф. И. резко восстаёт против деления народов на „исторические» и „неисторические». Говоря об историках, которые ограничиваются изучением истории западноевропейских народов, Ф. И. продолжает: „Кто считает их (наблюдения по западноевропейской истории – Б. Г.) достаточными, тот смотрит на народы негерманской и нероманской расы как на ненужный служебный придаток, с которым не стоит много церемониться»²¹⁰ Поэтому, говорит далее Ф. И., „было бы ошибочно строить теории исторического развития народов, исходя исключительно из фактов западной истории и пренебрегая восточноевропейской, т. е. целой половиной подлежащего изучению материала»²¹¹. Показав, таким образом, значение сравнительно-исторического метода, Ф. И. лишь подчеркнул здесь, в своём синтетическом труде, насколько последовательно и прямолинейно он его проводил во всей своей многолетней работе исследователя.

Говоря о работах Ф. И. Успенского по социально-экономической истории, мы неоднократно отмечали, как, изучая процессы экономического развития Византии, он постоянно проводил параллели, сравнивая то или иное явление хозяйственной жизни Византии с соответствующими явлениями из истории средних веков Западной Европы. В своей „Истории Византийской империи» он делает выводы о различиях в процессе экономического развития Запада и Востока. Основным различием он считал, что, в то время как на Западе „действовали без надлежащей энергии и не приложили сердца к интересам изнемогавшей сельской общины», на Востоке, благодаря принятым мерам, начало которых восходит к законодательству Македонской династии, „крестьянская община была предохранена от разрушения»²¹².

Нужно отметить, что с характеристикой законодательства Македонской династии в защиту мелкого крестьянского землевладения в том виде, как она дана у Ф. И. Успенского, нельзя согласиться. Законодательство это вызвано было отнюдь не заботой византийского правительства о крестьянстве, а желанием опереться на общину в борьбе против феодалов, которые уже ко времени Македонской династии достигли большой силы и неоднократно выступали против центрального византийского правительства. Недооценка роли феодалов наиболее ярко видна из другого места этого же введения, когда Ф. И. говорит, что „византийские цари несомненно предупредили тем развитие того порядка вещей, который последовал на Западе: в Византии не могло развиться сеньёратных и вассальных отношений, не могло образоваться феодальной системы»²¹³. Сравнивая исторические процессы на Западе и на Востоке, Ф. И. Успенский указывает, что на Западе факты общественного развития дают „крупное землевладение и сословные притязания поместной и служилой аристократии; для Востока же – господство свободного мелкого землевладения и подчинение государственному принципу интересов поместного и служилого сословия»²¹⁴. Само собою разумеется, что с этими положениями также нельзя согласиться. Не говоря уже о бесспорном развитии в Византии развёрнутых феодальных отношений, меньше всего можно говорить о каком бы то ни было подчинении государственному принципу поместного и служилого сословия. В Византии, пожалуй, ещё сильнее, чем на Западе происходил процесс усиления мощи крупных земельных владельцев – феодалов, что в последние века византийской истории вызывало сильную децентрализацию, раздробление государственного суверенитета и ослабление центральной государственной власти, в чём нельзя не видеть одной из основных причин упадка и конечной гибели Византийской империи. Впрочем, мы должны отметить здесь, что, хотя свою „Историю Византийской империи» в момент выхода в свет первого тома (в 1913 г.) Ф. И. считал трудом, подводящим итоги его научной деятельности, он прожил после этого ещё 15 лет, заполненных, как мы видели в предшествующем изложении, не прекращавшейся до последнего дня его жизни исследовательской работой, плодами которой явилось много трудов, в том числе и по социально-экономической истории Византии. Нельзя забывать также и то обстоятельство, что эти годы жизни Ф. И. Успенского проходили в тесном общении с представителями советской исторической науки, в сближении с марксистской методологией при изучении исторического процесса, к чему его властно призывал его строгий научный объективизм. Поэтому, посвятив много времени и труда опубликованию и изучению Вазелонских актов, Ф. И. Успенский должен был отказаться от отрицания византийского феодализма и прийти к правильной трактовке основных путей его развития и тенденций в его движении в поздневизантийское время, что отразилось в его работе „Социальная эволюция и феодализация Византии»²¹⁵.

Блестящий пример применения сравнительно-исторического метода мы встречаем в работах Ф. И. Успенского, посвящённых истории общественно-политической идеологии в Византии, особенно в „Очерках по истории византийской образованности», в которых подводились итоги его исследованиям в этой области. Этим „Очеркам» предшествовала кропотливая и упорная работа по изучению памятников византийской общественной мысли и сравнению их с аналогичными западноевропейскими памятниками. Своими сравнительно-историческими исследованиями Ф. И. опроверг взгляды, установившиеся у многих учёных, занимавшихся историей философии, будто на протяжении 10-ти веков существования Восточно-Римской империи византийская философия являла картину полного единства, была лишена борьбы направлений и философских систем и будто эта единая линия, якобы существовавшая в истории развития византийской философии, являлась насквозь спиритуалистической, а византийская философия – сплошным мистицизмом. Заслугою Ф. И. Успенского следует считать установленное им положение, что, подобно тому как Византия переживала в своей истории те же этапы (при всём их своеобразии), через которые проходило западноевропейское общество, так же переживала она и смену течений в истории своей общественно-политической мысли. Ф. И. показал, как безраздельная гегемония богословия в Византии, так же, как и на Западе, систематически подтачивалась по мере того, как развивались ростки новых общественных отношений. Подобно тому, как и на Западе, в Византии социально-политические движения, облечённые в форму ересей, выступают под флагом религиозных споров, за которыми кроется острая борьба философских систем и направлений. Ф. И. показал, что „круг идей, в котором вращалось европейское мышление на Западе, тот же самый, какой мы находим в Византии, что нельзя сомневаться в общности философского направления на Западе и Востоке»²¹⁶.

Как мы уже отмечали, Ф. И. Успенский, много занимаясь исследованиями по социально-экономической истории Византии, приближался к материалистическому пониманию истории. Он неоднократно высказывался по поводу исторического направления, которое „переносит центр тяжести в истории на изучение экономических факторов народного хозяйства. Названное направление или школа оказала большую услугу в особенности тем, что выяснила первоначальные основания, на которых покоится средневековый общественный и политический склад»²¹⁷. Тем не менее, Ф. И. Успенскому были присущи отдельные черты эклектизма с его теорией равноправных факторов, присущего либерально-позитивистской историографии. Черты идеалистических воззрений зачастую пробивались в его исследованиях, и от них он не отрешался, да и не мог отрешиться, до самого конца своего длинного исследовательского пути. Это наиболее отчётливо проявляется в его отношении к вопросу о роли личности в истории. Мы позволим себе ещё одну выписку, которая ярко характеризует взгляды Ф. И. Успенского по этому вопросу: „... трудно помириться с мнением, что отдельная личность есть не более как равнодействующая из сложного комплекса общественных течений, которые неизбежно и всецело подчиняют себе отдельного человека. На самом деле история не имеет прямолинейности в своём движении, не представляет закономерного течения вперёд, а, напротив, часто делает скачки́ и останавливается в своём движении. Нет личности, которая была бы вполне равна другой; есть личности, трудно объяснимые из окружающей их обстановки. Если устранить из истории влияние личности, то останутся неразгаданными самые крупные в ней события»²¹⁸.

Мы видели, что, несмотря на свой эклектизм, на идеалистические наслоения, пробивающиеся то здесь, то там в его научном творчестве, Ф. И. Успенский твёрдо оставался на почве строгого научного объективизма, который был его знаменем на протяжении всей его научной деятельности. Этому в значительной степени способствовали приёмы научного исследования, которыми пользовался Ф. И. в своей работе. Тщательное всестороннее изучение источников, постоянное стремление расширить круг привлекаемых к исследованию документов – основная черта исследовательской работы Ф. И. Вспомним, что длинный список трудов Ф. И. по византийской истории начинается рядом работ источниковедческого характера. Византийская греческая палеография, дипломатика, эпиграфика, нумизматика и другие вспомогательные исторические дисциплины были областями, в которых Ф. И. чувствовал себя – и был – полным хозяином, вследствие чего техника исторического исследования стояла у него на такой высоте, которая встречается лишь у немногих, наиболее выдающихся представителей исторической мысли.

Подведём некоторые итоги. Стоя на почве позитивистской историографии, будучи непревзойдённым мастером исследовательской техники, постоянно стремясь к строгому научному объективизму, Ф. И. Успенский выработал строго научный метод исследования, который ставит его работы на уровень лучших образцов мировой исторической литературы. В его научном творчестве имеются положения, с которыми мы сейчас не можем согласиться. Советская историческая наука непрерывно идёт вперёд, накапливая новый материал, и то, что казалось новым в годы, когда работал Ф. И. Успенский, сейчас уже в отдельных своих частях не отвечает новейшим выводам, достигнутым в практике исследовательской работы советских историков. Однако это ни в какой степени не уменьшает того значения, которое имел Ф. И. Успенский в развитии русского византиноведения.

Мы проследили основные моменты в развитии научного творчества Ф. И. Успенского и старались показать его место в русской исторической науке. Мы уже отмечали, что если русская историческая наука внесла ценную долю в развитие мировой науки, то это особенно верно по отношению к византиноведению, которое было поднято в России на такую высоту, как едва ли какая-нибудь другая из исторических дисциплин. Это место русского византиноведения получило широкое признание в мировой научной среде. И если русское византиноведение так высоко стояло в глазах мировых учёных, то этим оно в значительной степени обязано трудам Ф. И. Успенского. Ф. И. не оставил вне своего поля зрения ни одного вопроса социально-экономической и общественно-политической истории Византии. Он внёс неоценимый вклад в дело изучения византийской археологии и византийского искусства. Его трудам мы обязаны введением в научный оборот большого количества неизданных первоисточников, обогативших их фонды и необычайно расширивших поле для исследований. Ему принадлежит первый на русском языке большой синтетический труд, представляющий полное изложение истории Византийской империи.

Много неразрешённых до него вопросов Ф. И. блестяще решил, осветив многие тёмные вопросы византийской истории. В своих трудах он поставил ряд вопросов, над решением которых будет ещё долго работать советское византиноведение. Наконец, Ф. И. оставил после себя богатейшее литературное наследство, к которому ещё долго будут обращаться советские византинисты, как и учёные других стран, работающие над исследованиями по истории Византии. Все они найдут в работах Ф. И. Успенского образцы исследования, путеводную звезду, которая осветит их научный путь.

Вся жизнь Ф. И. Успенского представляет собою образец беззаветного служения его любимой науке византиноведения, которой он отдал без остатка все свои силы. Лучшие традиции русского византиноведения живы в советской исторической науке, которая широко использует наследство главы русского византиноведения Ф. И. Успенского. Ἡ γοῦν μνήμη τοῦ γενναίου τούτου τῆς ε̉πιστήμης σκαπανέως εἵη ἡμῖν ἑς ἀεὶ ίερά.

В истории русского византиноведения академик Фёдор Иванович Успенский занимает выдающееся место. Будучи до некоторой степени учеником основоположника науки о Византии в России – академика В. Г. Васильевского (Ф. И. Успенский слушал лекции В. Г. Васильевского в Петербургском университете, когда был студентом последнего курса), он в то же время является непосредственным продолжателем основанного В. Г. Васильевским изучения византийских древностей.

Тематика научных исследований Ф. И. Успенского, точно так же, как и тематика работ В. Г. Васильевского, чрезвычайно обширна, и в этом отношении Ф. И. Успенский имеет много общего с В. Г. Васильевским.

Однако наблюдаются и линии расхождения. Это прежде всего методология исследования, иной подход к материалу, выводы, а также те задачи, которые ставили перед собою оба византиниста. Не касаясь в данный момент вопросов о методологии В. Г. Васильевского и Ф. И. Успенского, так как эта сторона научного творчества наших знаменитых византинистов должна составить тему специального исследования, и не имея возможности подробно осветить все задачи, которые ставили перед собою В. Г. Васильевский и Ф. И. Успенский, мы обратим внимание лишь на одну из сторон византиноведения в их научной деятельности, а именно, остановимся на вопросе создания истории Византийской империи в полном её объёме.

В. Г. Васильевский и Ф. И. Успенский относились к этой задаче, столь насущной и первоочередной в истории нашей русской науки, различно.

В то время как В. Г. Васильевский, считая выполнение её завершением своих работ по византиноведению, не торопился с нею и „воздерживался», как пишет И. М. Гревс, „до конца жизни от прямой постановки такой задачи»²¹⁹, академик Ф. И. Успенский рассматривал создание истории Византийской империи как основную задачу своей жизни. Он задумал её ещё на первых порах своей научной деятельности, как сам пишет об этом в предисловии к тому I и к первой половине II тома „Истории Византийской империи», в восьмидесятых годах XIX в., тогда, когда он ещё только входил в круг византийских занятий. К этому времени Ф. И. Успенский, профессор Новороссийского университета, написал около 10-ти работ по Византии; это исследования о Никите Акоминате, его брате Михаиле Акоминате и работы по истории землевладения в Византии.

Осуществление своей идеи – написать историю Византии в виде цельной системы, то есть вполне научного характера, притом доступной для широкого читателя, – Ф. И. Успенскому пришлось увидеть только перед первой империалистической войной, а именно в 1913 г., когда вышел первый том этой „Истории» (из предположенных трёх). Как известно, издание это до конца доведено не было. Второй том „Истории Византии» претерпел массу невзгод, которые так красочно и искренне рассказаны Ф. И. в предисловии к изданной им (на собственные средства) в 1927 г., т. е. за год до его смерти, первой половине II тома.

Гибель отпечатанной и почти готовой к выпуску в свет книги была для Ф. И. Успенского большим ударом и переживалась им крайне болезненно. И это вполне понятно, так как погиб труд всей его научной жизни, результат многолетних византийских исследований.

Таким образом, до сего времени мы не имеем исследования по истории Византии на русском языке, которое охватывало бы всю более чем тысячелетнюю историю этого государства с полным освещением всех его эпох.

Эта задача стоит сейчас перед нами. Мы обязаны выполнить желание академика Ф. И. Успенского и требования науки – подготовить к изданию и напечатать все три тома „Истории Византии» Успенского, представляющей собою плод многолетней научной работы одного из самых выдающихся русских византинистов и являющейся единственным, по полноте, трудом по истории Византии на русском языке.

Посмотрим, в каком же состоянии находятся в данное время рукописи Ф. И. Успенского, включающие написанную им „Историю Византийской империи».

После издания в 1927 г. первой половины II тома, в распоряжении Ф. И. Успенского остались свёрстанные корректурные листы второй половины того же тома, которые по различным обстоятельствам отпечатать не удалось и которые хранились у Ф. И. на квартире.

Обследование материалов, принадлежавших Ф. И. Успенскому и поступивших после его смерти в Архив Академии Наук СССР в Ленинграде, а также поиски недостающих материалов (в Издательстве Академии Наук СССР, в Эрмитаже, в Институте востоковедения Академии Наук СССР) показали что, к сожалению, упомянутые выше корректурные листы второй половины II тома не сохранились.

К счастью, в Архиве Академии Наук СССР сохранились рукописи этого тома, а в напечатанной первой половине II тома имеется, как известно, оглавление всего второго тома полностью.

На основании этих рукописей и оглавления II тома можно установить, что ненапечатанная часть II тома может быть восстановлена, за исключением пяти глав пятого раздела, рукописных подлинников которых ни в Архиве Академии Наук, ни в других хранилищах, обнаружить не удалось.

Эти отсутствующие главы следующие.

Глава 20 – „Иоанн Цимисхий. Внешние войны. Первый Афонский устав».

Глава 21 – „Первые годы царствования Василия. Бунт Варды Склиры. Начало войны с Болгарией».

Глава 22 – „Русь и Византия в конце X в.»

Глава 23 – „Греко-болгарская война. Подчинение Болгарии».

Глава 24 – „Походы в Сирию и Армению. Западная граница империи. Последние представители династии».

Утерянные главы, как можно видеть из приведённого списка, содержали чрезвычайно ценный материал из истории Византии и её взаимоотношений с Болгарией, а также главу, касающуюся связей Руси и Византии в весьма важный и насыщенный событиями период истории нашего государства – X в.

Обращаясь к III тому „Истории Византийской империи», прежде всего необходимо отметить, что содержание этого тома контролируется его оглавлением, составленным самим Ф. И. Успенским и сохранившимся в бумагах Ф. И. в Архиве Академии Наук. Пользуясь этим оглавлением и сравнивая с ним рукописи Успенского, находящиеся в Архиве Академии Наук, в фондах Успенского (ф. № 116) и в фондах Русского археологического института в Константинополе (ф. № 127), можно установить, что рукописные материалы, составляющие III том, сохранились полностью.

Таким образом, подытоживая состояние в настоящее время как напечатанных, так и ненапечатанных материалов, относящихся к столь важному для всех византинистов труду академика Ф. И. Успенского – „Истории Византийской империи», мы можем установить, что эта работа может быть издана в свет в следующем виде и порядке:

том I – путём перепечатки издания Брокгауза и Ефрона (П., 1913 г.);

том II: а) путём перепечатки первой половины этого тома, изданной в 1927 г. (Л., изд. автора, 1927); б) путём подготовки к печати и изданию рукописей второй половины, находящейся на хранении в Архиве Академии Наук СССР в Ленинграде (за исключением названных выше пяти глав, которые следует считать утраченными);

том III – точно так же путём подготовки к изданию рукописей, хранящихся в Архиве Академии Наук СССР.

Заключающийся в „Истории» материал представляет исключительную ценность и будет использован с успехом не только специалистом, для которого он является особенно важным, но и широкими читательскими массами в нашем Союзе, для которых история Византийского государства – одна из важнейших эпох в жизни человечества, к тому же так тесно связанная с историей нашего отечества, – представляет глубокий интерес.

В Архиве Академии Наук СССР в Ленинграде находятся на хранении и другие рукописные материалы академика Ф. И. Успенского, представляющие большой научный интерес. Они довольно значительны и нуждаются в специальном обследовании и изучении.

Однако уже и сейчас, после самого предварительного ознакомления с этими рукописями, представляется возможным выделить среди них такие, которые включают работы Ф. И. Успенского на темы, являющиеся первоочередными. Эти работы следовало бы также подготовить к печати и принять меры к их изданию. Сюда прежде всего относятся работы Ф. И. Успенского на тему о значении для народов Европы, а также и для Византии, появления на сцене мировой истории монголов и турок.

Этой проблемой Ф. И. Успенский усиленно занимался последние годы своей жизни. На эту тему он делал много докладов и сообщений в Русско-византийской комиссии Академии Наук, в Кружке любителей греческого языка и литературы при Ленинградском университете, писал статьи для периодических изданий, из которых некоторые были напечатаны, как, например, „Византийские историки о монголах и египетских мамлюках» в XXIV томе „Византийского Временника», или „Конкуренция народов на Ближнем Востоке» в XXIX томе Сообщений Российского Палестинского общества, читал на эту тему курс в Ленинградском университете и т. д.

Из работ академика Ф. И. Успенского, разрабатывающих эту проблему, в Архиве Академии Наук хранятся:

1) „Значение выступления монголов в общеевропейской истории».

2) „Ближайшие годы по смерти Чингиз-хана».

3) „Движение народов из Центральной Азии в Европу в XI‒XIII в. Турки. Монголы».

4) „Морское и сухопутное движения из Центральной Азии в Европу и обратно в XII‒XIV вв.»

5) „Монголы и мусульманство во второй половине XIII вв.»

6) „Джугиды. Образование Кипчака или Золотой Орды».

Общий объем материала по этой теме – около четырёх печатных листов.

Точно так же, как нам кажется, ценной и нуждающейся в напечатании является хранящаяся в том же Архиве Академии Наук рукопись сделанного Ф. И. Успенским перевода доклада Лиутпранда Кремонского о его посольстве в Константинополь в 968 г. (Relatio de legatione Constantinopolitana). Этот памятник, одинаково важный и необходимый как для византинистов, так и для медиевистов, на русский язык переведён полностью никогда не был. Объём его – около 2-х печатных листов.

Наконец, с научной точки зрения ценна переписка Ф. И Успенского, относящаяся, в основном, к дореволюционному времени.

Переписка эта представляет собою почти исключительно письма к Ф. И. Успенскому; их около 500. Среди них мы находим письма Будиловича, В. П. Бузескула, В. С. Иконникова, В. Э. Регеля, В. Г. Васильевского, Н. П. Кондакова, В. В. Латышева и многих других. Содержание этих писем весьма разнообразно и содержит большой и интересный материал для византиноведения и его истории.

Примечание редакции. Во время подготовки настоящего тома к выходу в свет в архиве АН СССР были обнаружены недостающие главы II тома „Истории Византийской империи» Ф. И. Успенского.

20 лет жизни Ф. И. Успенского связаны с его работой в Новороссийском, ныне Одесском государственном университете им, И. И. Мечникова. В 1874 г., молодым доцентом, начал он здесь чтение лекций по всеобщей истории, а в 1894 г., будучи уже главой русского византиноведения и пользуясь широкой известностью в мировой науке, он отправился в Константинополь, где протекало следующее двадцатилетие его плодотворной деятельности в качестве директора Русского археологического института.

Я был связан с Ф. И. в течение 42-х лет как один из его ближайших учеников. В Новороссийском университете я пробыл 6 лет – с 1886 по 1892 г. По окончании курса историко-филологического факультета я готовился под руководством Ф. И. к учёной деятельности.

Чтобы судить о работе профессора, необходимо прежде всего учесть обстановку, в которой протекала эта работа. По уставу 1884 г., на историко-филологическом факультете было два отделения – историческое и славяно-русское, но по существу это были только уклоны, так как факультет в основном был классическим; значительнейшее число часов отводилось на чтение и объяснение античных писателей и на практические занятия по греческой и римской филологии. Только с 1888 г. было восстановлено старое деление факультета на три отделения, – классическое, историческое и славяно-русское, причём античная филология сохранила свою гегемонию.

Историко-филологический факультет был очень малолюден; на всех трёх отделениях значилось обыкновенно не более 50-ти студентов.

Ф. И. Успенский начал преподавать в Университете при уставе 1863 г.; к новому толстовско-деляновскому уставу он относился отрицательно и, при всей своей сдержанности, не скрывал этого чувства от своих слушателей.

Чтение курсов всеобщей истории было разделено на факультете между двумя профессорами: Ф. И. Успенский читал историю Средних веков и историю древней Греции и Рима, а А. С. Трачевский – новую историю (с XVI в.) и историю древнего Востока и иногда – историю первобытной культуры.

В 1890 г. А. С. Трачевский вышел в отставку, а в следующем году из Харькова в Одессу перешёл В. К. Надлер, который работал в качестве декана историко-филологического факультета и читал курс новой истории. В. К. Надлер скончался в 1894 г., а в 1895 г., уже после переезда Ф. И. Успенского в Константинополь, на кафедру всеобщей истории в Одессу был назначен Р. Ю. Виппер, пробывший здесь, впрочем, весьма недолго. Отмечаю попутно, что в 1894 г. покинул Новороссийский университет приват-доцент Ф. Е. Афанасьев, имевший степень доктора всеобщей истории, талантливый учёный и превосходный лектор, но лишённый возможности получить кафедру вследствие политической „неблагонадёжности».

Осенью 1886 г. я впервые стал слушать лекции Ф. И. Успенского. Кроме общих курсов истории Средневековья, Греции и Рима, он читал в разные годы много специальных курсов: историю крестовых походов, историю южных славян до турецкого завоевания, историографию Византии, историю византийско-русских отношений в IX и X вв., древний период русской и юго-славянской истории в связи с изучением византийской истории и др. Кроме того, он вёл разнообразные практические занятия.

Среди студентов Ф. И. пользовался большим уважением как крупнейший учёный, страстно преданный науке, очень строгий к себе и весьма требовательный по отношению к своим ученикам. По содержанию своему, по научному достоинству материала, по стройной структуре и по систематичности изложения лекции Ф. И. стояли на большой высоте. Перечитывая теперь литографированные курсы лекций Ф. И. восьмидесятых годов, я вновь убеждаюсь, что это был не только большой учёный, но и превосходный педагог, который самые сложные и запутанные явления мог изложить ясно и доходчиво, обладал чувством меры, не увлекался деталями и искусно выделял существенное.

Во время своих поездок за границу Ф. И. не только изучал византийские и славянские документы в библиотеках и архивах, но и посещал лекции и семинары корифеев западной исторической науки. Создавая свою методику университетского преподавания и руководства научными занятиями учащейся молодёжи, Ф. И. искал, где только мог, примеров для сравнения, подвергал анализу приёмы других преподавателей и т. п. Ф. И. тщательно готовился к лекциям, но читал без записок; только иногда он держал на кафедре листок с планом лекции.

Ф. И. правильно относят к группе русских историков-позитивистов умеренно-либерального направления. Он добросовестно, с чрезвычайным научным ригоризмом, искал исторической истины, но он отнюдь не был бесстрастным исследователем прошлых времён. Подобно своему учителю В. И. Ламанскому, он отвергал отчуждённость науки от национальных и общественных интересов, но эти национальные интересы понимались им совершенно не так, как представителями российского официального национализма; он был прежде всего гуманист. Будучи глубоким знатоком славянского мира в его прошлом и настоящем, одушевляемый идеей „славянской взаимности», выдвинутой Ламанским, горячо преданный интересам славянства, Ф. И. был в то же время совершенно свободен от крайностей славянофильства; как и у Ламанского, в мировоззрении Ф. И. господствовал примиряющий синтез славянофильства с западничеством.

Отмечу ещё одну важную черту в мировоззрении и научном творчестве Ф. И. С конца семидесятых годов лучшие русские историки, как известно, проявляли огромный интерес к социально-экономическим вопросам, к земельным отношениям, к положению крестьянства, к судьбам крестьянской общины. Для русских историков это были актуальнейшие, жизненные вопросы. Это вытекало из отношения этих историков к русской действительности. Совершенно не случайно одновременно (в 1879 г.) с книгой Н. И. Кареева о французских крестьянах в последней четверти XVIII в. появилась замечательная работа В. Г. Васильевского „Материалы для внутренней истории византийского государства». В том же направлении шли главнейшие работы И. В. Лучицкого, М. М. Ковалевского, П. Г. Виноградова и Ф. И. Успенского. С 1883 г. стали печататься исследования Ф. И. о землевладении и о крестьянской общине в Византии, о связи социальных реформ и социальных движений в Византии со славянской иммиграцией, о процессе феодализации византийского общества и др.

Указанные выше черты налагали яркий отпечаток на лекции и семинарские занятия Ф. И. На своих лекциях он нередко говорил с увлечением, горячо защищал то или иное положение, но никогда не переходил на платформу публицистики. Ф. И. как теоретик и исследователь не был свободен от слишком смелых выводов. Мы, его слушатели, следившие за развитием исторической науки о Византии и славянстве, знали, конечно, веские замечания В. Г. Васильевского по поводу некоторых положений Ф. И. в его докторской диссертации об образовании Второго болгарского царства; в полемике Васильевского с Ф. И. на страницах „Журнала Министерства народного просвещения» по поводу постройки крепости Саркел мы склонялись на сторону первого; трактовка Ф. И. термина „друнгос» казалась нам слишком смелой. Но эти частности нисколько не умаляли в наших глазах учёной авторитетности нашего профессора. Слушатели Ф. И. по Одесскому университету пошли по различным направлениям: Б. Фармаковский стал выдающимся археологом, Мендес сделался солидным специалистом в области классической филологии, Анналов и Редин приобрели известность как искусствоведы, Рефабек специализировался в области истории императорского Рима, и т. д., но все они считали своим учителем Ф. И., о котором сохраняли благодарную память.

Обратимся к краткому анализу лекций Ф. И. Ежегодно он читал общий курс Средневековья. Содержание этих курсов менялось, но генеральная линия, начертанная им уже во вступительной лекции, которую он прочёл осенью 1874 г., оставалась неизменной. В вводной главе курса, который я слушал во второй половине восьмидесятых годов прошлого века, Ф. И. справедливо критиковал русские учебники и руководства по средневековой истории, неизменно составлявшиеся по немецким и французским образцам, где Греко-славянскому миру не отводилось должного места. Это свидетельствует о том, говорил Ф. И., что мы ещё недалеко ушли в понимании прямых задач русской исторической науки и что чужие примеры продолжают оставаться для нас обязательными. Во Франции и Германии всеобщая история строится так, что центр тяжести сосредоточен на фактах национальной истории, а истории других народов отводится служебное место; особенно пренебрежительно западные историки относятся к истории восточно-европейских народов. А между тем с точки зрения русской исторической науки полезнее поступиться некоторыми фактами и явлениями истории Запада, чтобы уделить подобающее место византийской и славянской истории. Для нас, говорил Ф. И., известия Прокопия и Константина Багрянородного имеют такую же важность, как для немцев и французов известия Тацита и Григория Турского. Особенно резко критиковал Ф. И. немецкую историографию, сильнейшим образом насыщенную национализмом. Если немцы изучают славянский мир, то делается это обыкновенно с националистической точки зрения, с привнесением тенденциозных утверждений, цель которых сводится к тому, чтобы оправдать порабощение славянских племён и лишить их подобающей им роли в истории. Неправильно утверждение, говорил Ф. И., что отражением арабского натиска Европа обязана франкам, а монгольского – немцам. Изучение истории восточно-европейских народов необходимо для нас по многим причинам, а прежде всего как важное пособие для понимания отечественной истории, древней период которой развивался на общеславянских началах, проходил под сильным воздействием славяно-византийского юга и характеризуется впоследствии обратным влиянием Руси на весь греко-славянский Восток. Кроме того, славяноведение было в России главным поприщем учёной деятельности, в которой проявились первые плоды самостоятельного мышления и самобытных теорий.

На своих лекциях по истории Средних веков Ф. И. разрушал предвзятое мнение, будто бы вся история Византии представляет собою сплошную картину тысячелетнего упадка и разрушения, скучного, косного, однообразного топтания на одном месте. Он умел показать, что история Византии наполнена ожесточённой борьбой вокруг социально-экономических, политических и идеологических вопросов, что за борьбой богословских партий стояли политические группировки, что культурное влияние Византии на Запад гораздо старше XV в. и что оно не ограничивалось передачей Западу одних только формальных знаний греческого языка и античной греческой литературы. Для нас, говорил Ф. И., Византия не археологическая или отвлечённая проблема, а реальный предмет, важный для познания нашей собственной истории; при этом он настойчиво указывал на то, что Новороссийский университет должен стать очагом изучения истории Византии и славянского мира.

Излагая на лекциях древнюю историю славян, Ф. И. производил обстоятельный и углублённый анализ источников. Скифский вопрос, говорил он, для нас так же важен, как кельтский вопрос для истории Франции и Англии. Из учёной литературы по славяноведению он особенно выделял „Славянские древности» Шафарика, но критиковал его славянофильские увлечения. Ф. И. знакомил свою аудиторию с трудами Цейса, Дринова, Забелина, Воцеля, Иречека, Пыпина, Макушева, Будиловича, Гаркави, Томека, Палацкого, Гильфердинга, Ламанского, с работами по истории славянского права – Леонтовича и Котляревского, по славянской филологии – Востокова, Срезневского и Бодянского.

Вопросу о заселении Балканского полуострова славянами Ф. И. в своих лекциях уделял подобающее место. После обстоятельной критики теории Фальмерайера следовал анализ трудов Папарригопуло, Сурмелиса, Гопфа, Миклошича, Дринова и др., а затем изложение воззрений на данный вопрос самого Ф. И. Останавливаясь на законодательстве византийских царей-иконоборцев Льва III и Константина Копронима, Ф. И. трактовал это законодательство в связи со славянской иммиграцией, делая параллельные экскурсы в область юридических отношений в Болгарии, Сербии и Руси и выдвигая тезис о том, что славяне не только заимствовали византийскую культуру, но и оказывали обратное влияние, что нашло своё выражение, между прочим, в „Земледельческом законе».

На протяжении всего курса своих лекций Ф. И. настойчиво проводил мысль о том, что историю Византии и славянских народов необходимо излагать не изолированно, а в тесной связи с историей Западной Европы, пользуясь сравнительным методом. Он решительно отвергал теорию о „самобытном» развитии Византии, совершенно отличном от развития Запада. Он доказывал, что экономические и социальные процессы могли проявляться в Византии в несколько иной форме, могли протекать иными темпами, но по существу эти процессы и на Западе, и в Византии были аналогичны.

Излагая вопрос о судьбе свободного крестьянского землевладения в Византии, Ф. И. опровергал господствовавшую теорию Цахариэ о том, что к началу XI в. свободная крестьянская община исчезла. В противовес Цахариэ Ф. И. выдвигал свою, хорошо документированную теорию о том, что крестьянская община, принесённая славянами, оздоровившая организм Византии, спасшая Византию от арабов, болгар, норманнов, крестоносцев и турок-сельджуков, существовала значительно позже XI в., что она впала в бессилие только в XIV‒XV вв. вместе с развитием системы пронии, которую Ф. И. рассматривал как подготовительную стадию феодализма в Византии и сближал с западной бенефициальной системой.

Превосходно документированным был раздел о франкской монархии и Италии в период Каролингов и о монархии Карла Великого. Здесь Ф. И. отчётливо излагал германскую и романскую теории развития феодальных отношений и уделял необходимое внимание Инама-Штернеггу и Сибому. Историю Запада в X и XI вв. Ф. И. излагал параллельно с историей Византии и славянских народов (ведь Ф. И. был автором отличной книги о первых славянских монархиях на северо-западе, написанной ещё в студенческие годы). Западноевропейской историей XI и начала XII вв., движением городов, историей Генриха III, Григория Гильдебранда, так называемой борьбой за инвеституру и т. д. заканчивался семестровый курс лекций по истории раннего Средневековья, очень богатый по содержанию и искусно построенный.

История XII‒XV вв. читалась на другом семестре. Я останавливаться на этом курсе не буду, так как он обладал теми же достоинствами и строился на тех же принципах. Ф. И. вводил своих слушателей в науку. Он не ограничивался изложением чужих мнений и теорий; он подвергал их обстоятельному анализу и выдвигал свою точку зрения.

Необходимо заметить, что Ф. И. нередко отступал от установившейся профессорской традиции, заключавшейся в чтении лекций перед безмолвной аудиторией. Он активизировал слушателей вопросами, вызывал замечания. В конце семестра он устраивал „коллоквиум», на котором выдвигались узловые темы. Эта работа сильно увлекала студентов, давала им возможность под искусным руководством профессора обозреть весь курс лекций и твёрдо зафиксировать главнейшие моменты, а профессор мог в процессе этой работы знакомиться с индивидуальностью отдельных слушателей и оценивать их силы.

Венцом научно-педагогического творчества Ф. И. были практические занятия со студентами по истории Средних веков. Они заключались в чтении и объяснении основных источников: Тацита, Прокопия, Константина Порфирородного, „варварских правд», капитуляриев, формул, отрывков из хроник, источников по истории крестовых походов и др. Занятия эти были чрезвычайно плодотворны. Каждому источнику Ф. И. давал обстоятельную характеристику относительно его происхождения, достоверности, состояния рукописного наследия, научной литературы, связанной с источником, и т. д. Тексты читались больше студентами, чем профессором; это вынуждало участников семинара готовиться к предстоящему занятию. Чтение сопровождалось обстоятельным комментарием, который имел задачей вскрыть экономическую, социальную и политическую ситуацию эпохи и общества, к которым относился источник, осведомить студентов о соответствующей научной литературе, анализировать толкования различными учёными того или другого места в источнике, ввести студентов в критику текста и т. д. Занятия эти являлись превосходной исторической школой. Здесь Ф. И. обнаруживал свою исключительную начитанность в источниках и в научной литературе. В библиотеке Одесского университета сохранилась огромная тетрадь, в которую вносились заглавия всех научных книг, которые Ф. И. брал из этой библиотеки на протяжении 20-ти лет, с 1875 по 1894 г. Литература эта поражает своим количеством и разнообразием. Но ведь это была только часть духовной пищи, которую поглощал этот подвижник науки. А сколько он перечитывал во время своих ежегодных научных разведок в библиотеках и архивах России и заграницы!

В начале семинарских занятий между студентами распределялись темы рефератов. Ф. И. был в высшей мере требователен, особенно к тем своим ученикам, у которых он замечал усердие и способности к науке. Так как число участников семинара было невелико, то на долю этих „избранников» приходилось иногда по 2‒3 реферата в семинар, и притом на наиболее трудные темы. Реферат должен был подаваться профессору заблаговременно. В назначенный день автор реферата читал на семинаре своё произведение или часть его, если реферат был велик, затем следовал разбор профессора и если он удостаивал работу удовлетворительной оценки, то это было великим событием в жизни молодого автора.

Укажу на примеры рефератной работы на одном из семинаров Ф. И. В 1890 г. появилась книга Рудольфа Зома о происхождении немецких городов. Ф. И. поручил мне приготовить работу на эту тему. Дело, конечно, не ограничивалось реферированием книги Зома, хотя и это было для студента нелёгкой работой в ограниченный срок, так как у Зома приводятся многочисленные и большие отрывки из старинных грамот на латинском и на старонемецком языках. Необходимо было сопоставить теорию Зома с теориями Вайца, А. Шульте, Белова, Маурера, Ратгена, Гегеля, Арнольда и Лампрехта, изучить многочисленные термины по реальному лексикону германских древностей Гетцингера и в этимологических словарях германских языков и ознакомиться с рядом грамот в сборнике Генглера. Отмечу здесь, что к услугам студентов был историко-филологический кабинет, где имелась хорошо подобранная библиотека важнейших источников, специальных словарей, сборников, монографий и т. п., и что заведовал кабинетом кто-нибудь из приват-доцентов. Чтобы справиться с возложенной на меня задачей, потребовались три недели упорного труда. В том же семестре Ф. И. поручил мне составить работу о королевской власти у германцев. Требовалось тщательно изучить „классические места» у Цезаря, Тацита, Страбона, Павла Дьякона, Сократа, Иордана, Прокопия и в „Салической правде», сопоставить воззрения Кортюма, Вайца, Рота, Вильда, Дана, Зибеля и Баумшторка и на этом материале посильно создать „собственное воззрение» референта. Повторяю, что работать у Ф. И. было очень трудно, но очень полезно.

Скажу несколько слов о преподавании Ф. И. античной истории. Излагая доисторический период Греции, он привлекал выводы археологии и сравнительной филологии (весьма осторожно относясь к специалистам по мифологии). Критско-микенский период он излагал для своего времени очень интересно. Разбирая гомеровский вопрос, он знакомил студентов с воззрениями Вольфа, Грота, Кокса, Бергка, Фолькмана и Крамера. При изложении периода от переселения дорян до персидских войн Ф. И. делал обстоятельный экскурс в область источниковедения (эпиграфический материал, Павсаний, Фукидид, Плутарх, Страбон и др.) и знакомил студентов с трудами Шемана, Германа, Бэка, Грота, Ваксмута, Курциуса, Куна, Гильберта и др. В разделе о греко-персидских войнах Ф. И. много внимания уделял Геродоту. Говоря о делосской симмахии, он знакомил с результатами раскопок на острове Делосе. Для освещения эпохи Перикла привлекался эпиграфический материал, Павсаний, Фукидид, труды по греческим древностям Шемана и Германа и монографии Шмидта, Люперсольского, Филиппи и Шварца. В разделе о Пелопоннесской войне делался интересный критический экскурс о Фукидиде, привлекались работы Ульриха, Классена, Гильберта, Бузольта, Белоха, ряд журнальных статей и др. Изложение истории Греции не выходило за пределы 404 г. до н. э.

Очень солидно для своего времени Ф. И. строил курс истории Рима. На данных археологии, эпиграфики, сравнительной лингвистики и других вспомогательных дисциплин он знакомил студентов с до-римской Италией. Затем следовала обстоятельная глава о римских анналистах, о Т. Ливии, Дионисии Галикарнасском, Полибии, Плутархе, Диодоре Сицилийском, Цицероне, Дионе Кассии, Аппиане и др. В следующем разделе обстоятельно излагалась историография по истории Рима, от XVIII в. до новейшего времени, причём давалась подробная характеристика трудов Нибура, Момзена, Швеглера, Дюрюи и других учёных. Изложение доводилось до конца республики. Как и в истории Греции, Ф. И. проявлял заострённый интерес к аграрным отношениям в Риме, особенно в эпоху Гракхов.

До сих пор я говорил о Ф. И. как о профессоре. Перехожу к характеристике его как научного руководителя, причём мне опять придётся говорить, главным образом, о том, как он руководил моими работами.

Студент, оканчивавший курс наук, обязан был в то время представить в государственную экзаменационную комиссию письменную работу, которая официально называлась „дипломным сочинением», а по традиции – „кандидатской диссертацией». По соглашению с Ф. И., я выбрал для этой диссертация тему из древнейшей истории Рима („Римская община до 493 г. Историко-критическое исследование»). Тема была навеяна лекциями Ф. И. по римской истории и лекциями по римским государственным древностям Э. Р. Штерна (классика, отличного знатока древней истории и археологии). Требовалось прежде всего изучить источники: анналистов (фрагменты) – Ливия (I‒II), Дионисия Галикарнасского (I‒V), Плутарха, Цицерона („О законах» и „О государстве»), Аппиана, Диона Кассия (фрагменты), А. Геллия, Зонару и др. Затем необходимо было проделать работу по критике источников с помощью специальных трудов Класона, Петера, Аландского, Нича и др., часто противоречивых в своих оценках. Далее следовало параллельное критическое обследование общих трудов по истории Рима (Нибура, Дюрюи, Момзена, Швеглера, Инэ, Ваксмута, Петера и др.), по римскому государственному праву и по политическим древностям (Момзена, Маркварда, Виллемса, Ланге, Игеринга и др.), монографий и специальных работ (Момзена, Азаревича, Целлера, Инэ, Зольтау, Фюстель де Куланжа и др.) и ряда статей в филологических и исторических журналах.

После этой предварительной работы необходимо было представить картину событий и отношений в древнейшем Риме и изложить систему развития римских государственных учреждений до начала V в. до н. э. (сенат, комиции, магистратура). Сохранившаяся у меня одобрительная рецензия Ф. И. Успенского на эту диссертацию, написанную в 1891‒1892 г., окрылила меня на дальнейшую научную работу. Ф. И. очень желал оставить меня при кафедре всеобщей истории для приготовления к профессуре, но опасался возражения со стороны начальства, так как в конце 1886 г. я был подвергнут репрессии в связи со студенческим движением. Ф. И. нашёл выход: „У вас, – сказал он мне, – имеются все права на профессорскую стипендию, но при данных условиях вам её не дадут. Вам необходимо создать себе внеконкурсное положение. По моему предложению, на 1892‒1893 г. объявлен конкурс на медальную диссертацию под заглавием: „Военное устройство Византийской империи». Напишите работу, получите золотую медаль, и вы будете вне конкурса». Я с радостью погрузился в исследование одной из наиболее тёмных сторон византийской организации, но справедливость требует отметить, что тема была выбрана неудачно; она явно превышала силы студента, и справиться с нею мог бы только зрелый и многоопытный учёный, да и то ценою немалых усилий. Ведь и в настоящее время, спустя 50 слишком лет, у нас нет ещё полноценной работы на эту тему.

Для решения поставленной мне задачи приходилось изучать византийских историков и хронистов, изданных в подавляющем большинстве плохо, без указателей имён и предметов. Приходилось изучать дошедшие до нас римские и византийские сочинения по стратегии и тактике, как будто созданные для того, чтобы ставить непреодолимые препятствия исследователю; критики выдвинули самые разнообразные предположения относительно личности авторов и времени написания многих сочинений этой категории. Приходилось изучать византийское законодательство, начиная от Феодосия II (V в.), сборники актов (Миклошича и Мюллера) и ряд таких памятников, как „Путеводитель» Гиерокла (VI в.), „Расписание военных и гражданских должностей» (V в.), сочинения Константина Багрянородного и др. Литература по истории военной организации и военного искусства (Энгельштофта, Хр. Ланге, Бенямина, Кона, Момзена, М. Иенса) была в общем бедна.

Существовавшие в то время труды по истории Византии (Финлея, Герцберга, Рамбо, Бюри и др.), а также специальные работы Ф. И. Успенского, В. Г. Васильевского, Шлемберже в общем ценны, но для решения поставленной мне задачи они давали мало. Изнемогая от непосильной работы, я хотел было отказаться от неё, но Ф. И. поддержал меня и, между прочим, рассказал, как он сам изнемогал в 1871 г. над конкурсным сочинением о первых славянских монархиях на северо-западе, собирался было отказаться от него, но ободрение со стороны В. И. Ламанского помогло довести дело до благополучного конца.

В процессе работы я убедился в том, что мне необходимо раздвинуть хронологические рамки своего исследования, начать его не с VIII в., как предполагал Ф. И., а с VI в. В результате, я не успел закончить работы в установленный срок и по формальным признакам не имел права на премию, но факультет всё-таки присудил мне в 1893 г. золотую медаль за проделанную часть работы (профессорской стипендии начальство мне всё-таки не дало).

В Одессе Ф. И. учредил при Историко-филологическом обществе Византийское отделение, проводившее свои особые заседания и печатавшее доклады своих членов, в том числе бывших учеников Ф. И. Отделение это служило органом пропаганды византийских, и византино-славянских научных занятий.

С отъездом Ф. И. в 1894 г. в Константинополь византиноведение в Одессе замирает. Созданное им „содружество византологов» распалось. Н. П. Кондаков (знаменитый специалист по византийскому искусству) ещё в 1888 г. переехал в Петербург. После Ф. Успенского покинул Одессу и выдающийся историк литературы А. И. Кирпичников (перешёл в Московский университет).

Я поддерживал связь с Ф. И. Успенским из Петербурга, куда я переехал в 1895 г. С 1901 г. мы усиленно переписывались с Ф. И., я помогал ему в его хлопотах по Археологическому институту в Константинополе. Мы виделись во время его приездов в Петербург. Что Ф. И. был прирождённый педагог и горячий пропагандист своей науки, я ещё раз убедился в 1908 г., когда, во главе экскурсии учащейся молодёжи и педагогов, посетил Константинополь. Ф. И. читал экскурсантам лекции, знакомил их с институтским музеем, сам водил их в Ая-Софию и к другим важнейшим памятникам, предоставляя секретарю Института Б. А. Панченко роль проводника по менее замечательным местам.

В двадцатых годах моя переписка с Ф. И. особенно оживилась. В одном письме 1925 г. он сообщает, как его приветствовали 8-го февраля с восьмидесятилетием, „но, – пишет он, – мне особенно жутко приходилось чувствовать отсутствие учеников, которых мне не удалось иметь подле себя и которых я рассеял в своей скитальческой жизни. Исключение составляли ученики, приобретённые в последние годы в Ленинградском университете. Состоя в сношениях с ними, я приобщаюсь к новым поколениям». И дальше: „Всё ещё не теряю надежды на возобновление деятельности Константинопольского института».

В 1927‒1928 гг. мне привелось ещё раз стать под учёное руководство Ф. И. Путём переписки он склонил меня организовать в Одессе отделение Русско-византийской комиссии, в которое я привлёк группу профессоров – своих коллег по Одесскому университету. Отделение это, утверждённое Академией Наук СССР, поставило себе задачей содействие работам Русско-византийской комиссии над переизданием греческого словаря Дюканжа и восстановление в Одессе изучения Византии²²⁰. В целом ряде писем Ф. И. с удивительным энтузиазмом входит в детали занятий руководимой мною группы, одобряет наш план работы, инструктирует нас о согласовании в методе и системе работы, утверждает список византийских писателей, избранных нами для обработки, и пр. „Пока я не сошёл со сцены, – пишет Ф. И., – я хотел бы дать византинизму в России надежду на существование после меня». Он радуется сделанному нами „робкому шагу по возобновлению в Одессе занятий византиноведением» и, между прочим, спрашивает меня, не смогу ли я дать рецензию на вышедший труд „Вазелонские акты» (письмо от 30-го мая 1927 г.). Ещё один интересный штрих. В ноябре 1927 г., по случаю 35-летия моей педагогической и научной деятельности, собралась довольно большая группа историков и филологов, старых и молодых. Мы все признали себя учениками Ф. И. и послали ему приветственную телеграмму. Ф. И. ответил мне письмом, где писал, между прочим: „В Вашем приветствии, блеснул для меня свежий луч не угасшей памяти о молодой, одушевлённой горячим чувством любви к университетской молодёжи моей преподавательской поры в Одессе. Поверьте, ничего так не может волновать старого профессора, как напоминание о давно минувших временах его бодрой деятельности и хотя бы намёк на сохранившуюся добрую память в местах его давней преподавательской работы».

А в 1928 г. наступили болезнь и смерть...

Одесский государственный университет имени И. И. Мечникова, в связи со столетием со дня рождения Ф. И. Успенского, 20 лет проработавшего в этом Университете, организовал 27 и 28-го мая 1945 г. научную сессию и выставку „Византия и славяне», посвящённую его памяти. В заключение своего доклада на сессии о жизни и деятельности Ф. И. я выразил надежду, что сессия и выставка послужат стимулом к объединению научных работников Одессы в области истории и филологии для возрождения в нашем городе занятий по византиноведению и славяноведению, – занятий, получающих в настоящее время актуальнейшее значение. Одесса в прошлом была крупным центром византиноведения и славяноведения; необходимо всемерно стремиться к тому, чтобы увеличить кадры одесских византологов и славистов и создать условия для плодотворной их деятельности над такими научными проблемами, которые связаны с жизненными интересами нашей великой Родины.

Вопрос об авторе и времени составления географического трактата, известного в русском переводе под заглавием „Армянская география VII в.» (изд. К. П. Патканова, СПб., 1877), представляет интерес не только для арменоведов, но также и для исследователей, изучающих историческую географию Византии, Ирана, Грузии, Азербайджана, Северного Кавказа и юга России.

Армянская география, как известно, переведена на латинский, французский и русский языки. Её комментировали выдающиеся русские, европейские и армянские учёные. Данные её о сасанидском Иране легли в основу капитального труда Маркварта „Егаnschar» (Берлин, 1901). Несмотря, однако, на значительный интерес, проявленный к этому памятнику древнеармянской письменности, учёные до сих пор ещё не могут прийти к общему выводу по вопросу о времени её составления и о её авторе.

Настоящая статья имеет целью подытожить мои выводы по данному вопросу и ознакомить с ними учёных Советского Союза.

***

Армянская география, пользовавшаяся в Армении широкой популярностью, сохранилась в многочисленных рукописях и печаталась многократно, начиная с XVII в. Древнейшая рукопись (№ 1898 Государственного хранилища древних рукописей при Совете Министров Армянской ССР) не восходит, однако, далее XIII в.

Как подробно уже указывалось мною в одном из предыдущих моих трудов, текст Географии имеется в двух редакциях – краткой, переведённой на русский язык Паткановым, и пространной, переведённой на французский язык венецианским мхитаристом Сукри²²¹. Первоначальный текст не дошёл до нас в полном своём объёме, и обе указанные редакции, как установлено Марквартом и мною, являются сокращёнными компиляциями, извлечёнными из полного текста независимо друг от друга²²². Редакции эти лишь отчасти позволяют восстановить первоначальный армянский текст, но они могут и должны быть использованы для критического издания текста Географии.

При изучении рассматриваемого памятника особое внимание уделялось учёными, прежде всего, определению времени его составления. Этот вопрос имел особое значение, поскольку он был отправным пунктом для многих исследователей, делающих иногда серьёзные обобщения по истории и географии ближневосточных стран.

Как известно, в заглавиях преобладающей части списков автором Географии значится Моисей Хоренский, считавшийся писателем V в. Поэтому относительно времени её составления долгое время не возникали сомнения: ввиду тождества составителя Географии с автором „Истории Армении», учёные относили этот труд к V в.

Однако ещё в 1789 г. в апрельском номере „Journal des Savants» появилась небольшая статья французского учёного Baron Sainte-Croix (Sur la Géographie de Moïse de Chorène, Paris, 1789, стр. 217), в которой был отмечен анахронизм, имеющийся в краткой редакции Географии. Как указал Сент-Круа, о городе Басре, который был основан арабами в VII в., в Географии сообщается, что он „изобилует всякого рода товарами и туда приходят корабли из Индии и всех стран Востока»²²³. Основываясь на этом сообщении, Сент-Круа полагал, что географический трактат был составлен, невидимому вначале VII в., когда Басра была в цветущем состоянии.

На целый ряд новых анахронизмов в той же краткой редакции Географии обратил внимание также известный французский арменист Сен-Мартен, которым этот труд был переведён на французский язык и вместе с армянским текстом и пространным предисловием помещён во второй части его „Mémoires historiques et géographiques sur l’Arménie» (Paris, 1819).

В предисловии к своему изданию Сен-Мартен, подвергнув подробной критике замеченные им анахронизмы, пришёл к выводу, что Армянская география ни в коем случае не может быть приписана Моисею Хоренскому, который, по его мнению, был автором V в., а должна быть отнесена к концу IX или же к середине X в.

С этими выводами не согласились венецианские мхитаристы, а также и проф. Патканов. Соглашаясь с Сен-Мартеном, что География, приписываемая Моисею Хоренскому, есть произведение не V в., а более поздней эпохи, Патканов в своём предисловии к русскому переводу Географии (стр. III‒VIII) совершенно правильно писал, что некоторые изанахронизмов, побудивших французского учёного отнести это произведение к IX‒X вв., не встречаются в древних списках и являются, очевидно, позднейшими вставками.

Сам же он пытался доказать, что переведённый им трактат не мог быть составлен раньше VII в. и должен быть приписан известному армянскому писателю этого века Анании Ширакаци. Патканов, между прочим, совершенно правильно указал, что, кроме утраченного произведения Паппа Александрийского, одним из главных источников автора географического трактата была Христианская топография писателя VI в. Константина Антиохийского, прозванного Косьмой Индикопловом. По его мнению, временем первой редакции Армянской географии следует признать первую половину VII в.

„Так как в ней не ощущается, – говорит он, – следов того быстрого и сильного изменения в судьбах Передней Азии, какое было произведено арабами, то мы ещё точнее можем определить момент составления нашей Географии, именно, временами Хозроя II, его преемников и императора Иракла до вторжения арабов в Армению»²²⁴.

Основываясь на этих своих доводах, Патканов высказывает своё предположение также и об авторе Географии.

„Для того, чтобы составить трактат, подобный нашей Географии, не довольно было знать один греческий язык, нужно было иметь некоторое научное образование, т. е. иметь известную степень познаний в математике... Этим лицом я считаю одного известного (более по имени) армянского писателя, изучавшего греческий язык и математику, Ананию Ширакаци»²²⁵.

Мнение Патканова, как известно, было принято почти всеми учёными и являлось вплоть до последнего времени господствующим в литературе. Это мнение, однако, как увидим, не только мало обосновано и неубедительно, но и явно ошибочно.

***

В 1934 г. вышло в свет в Ереване на армянском языке (с краткими резюме на русском и немецком языках) подробное моё исследование „Разрешение проблемы Хоренского», первая часть которого (стр. 3‒89) почти всецело посвящена критическому разбору Армянской географии.

Основные мои выводы сводились в этой работе к следующим трём положениям: 1) географический трактат написан не Ананией Ширакаци, а другим лицом; 2) составлен он не в первой половине VII в., а гораздо позже; 3) автором его был Моисей Хоренский, как это значится в заглавиях значительной части списков.

Я постараюсь обосновать сначала первое из этих положений, формулируя определённее мои прежние выводы и подкрепляя их новыми соображениями.

В доказательство того, что автором географического трактата не мог быть Анания Ширакаци, в вышеозначенной моей работе было подробно отмечено, что составитель Географии и Анания резко расходятся в своих космографических и географических воззрениях.

Главное и основное их расхождение заключается в том, что совершенно различны сообщаемые ими сведения о мироздании.

Следуя древней теории Птолемея и Паппа Александрийского, автор Географии считает землю шарообразной²²⁶, а Анания Ширакаци в своей Космографии, в полном соответствии с Христианской топографией Косьмы Индикоплова, считает обитаемую землю четырёхугольной возвышенной плоскостью и полагает поэтому, что солнце при своём восходе освещает все рубежи земли²²⁷. Шаровидность земли предполагает существование антиподов, что, естественно, отрицает Анания Ширакаци²²⁸. Шестигранная вселенная, как полагает он, окружена наподобие яичного желтка воздухом и небесным сводом, сравниваемыми им с яичным белком и скорлупой²²⁹.

Расхождение в мнениях составителей Географии и Космографии имеется также относительно величины солнца. В Географии указано, что солнце меньше земли²³⁰, а Анания Ширакаци полагает, напротив, что солнце больше земли²³¹. Автор Географии совершенно правильно указывает, что „море Врканское, оно же Каспийское», а Анания Ширакаци считает Гирканское (Нугсаnіа) и Каспийское (Aspis) моря двумя различными морями²³².

Анания Ширакаци различает понятия „море» (цов) и „озеро» (цовак). Он называл озером, или „цовак», озеро Асфальтитес (Мёртвое море), а в Армении – Ванское озеро, называемое им Бзнунийским. Автор же Географии не различает эти понятия и называет моря и означенные озера одинаково „морями», т. е. „цов»²³³.

Следует отметить, кроме того, явное различие у обоих авторов транскрипции географических терминов; так, например, в Космографии море Каспийское названо „Аспиа цов» (стр. 17), а в краткой редакции Географии „Каспиц цов» (Патк., стр. 11 и 15). Имеются и другие различия, например, „Гюркания» (Косм., 17) вм. „Вркан» (Патк., 11 и 15); „Море Ионическое» (Косм., 16) вм. „море Греческое» (Патк., 11 и 14); „Сардоника» (Косм., 16) вм. „Сардония» (Патк., 20); „море Тюросское» (Косм., 16) вм. „море Тюренское» (Патк., 20) и т. д.

Хотя приведёнными указаниями с полной определённостью устанавливается тот факт, что автором Географии не мог быть Анания Ширакаци, тем не менее часть арменоведов в Ереване, недостаточно вникнув в сущность означенных данных, и теперь признаёт Ананию Ширакаци автором географического трактата. Чтобы рассеять всякие сомнения, считаю необходимым привести в подтверждение моих выводов также и другие, не менее существенны соображения.

Мне кажется, что в оценке вышеприведённых фактов не может быть никаких колебаний, так как у авторов Географии и Космографии совершенно различно их мировоззрение.

Анания Ширакаци, придерживаясь учения христианской церкви противопоставляет показания Библии утверждениям „злых и добрых» языческих философов и соглашается с античными писателями лишь в тех случаях, когда показания их, по его мнению, не противоречат сведениям Священного Писания²³⁴, автор же Географии, будучи ревностным грекофилом, подчиняется не авторитету Библии, а авторитету античной географии. Свободомыслие составителя географического трактата и критическое его отношение к священному писанию с полной очевидностью видны в самом начале его труда.

„Не найдя,– говорит он,– в священном писании ничего обстоятельного о землеописании, кроме редких, разбросанных и в то же время трудно постигаемых и тёмных сведений, мы вынуждены обратиться к писателям языческим, которые установили географическую науку, опираясь на путешествия и мореплавания, и подтвердили её геометрией, которая обязана своим происхождением астрономии»²³⁵.

Этот же свободомыслящий автор трактата, приведя мнение Косьмы Индикоплова о том, что как жаркий пояс, так и всю обитаемую землю, окружает океан, не соглашается с этим, и примыкает сам к мнению Птолемея.

„Но я верю, –говорит он, – рассказу Птолемея, люди которого, начиная с жаркого пояса, прошли на юг, с точностью описали народы, там живущие, измерили пространства их пределов, начиная от Агисимба до Лунных гор и далее до Неизвестной страны»²³⁶.

Я думаю, что приведённые нами факты, ясные и бесспорные, не оставляют сомнения в том, что географический трактат не мог быть составлен Ананией Ширакаци.

***

Вопрос о времени составления географического трактата разрешён Паткановым столь же неудачно, как и вопрос об его авторе.

Как мы видели, между учёными существуют серьёзные разногласия также и по этому вопросу. Часть исследователей, как Инджиджьян, Сукри и другие, придерживаясь унаследованной литературной традиции армян, считали Географию произведением, написанным в V в., и полагали, что в ней имеются вставки и интерполяции VI‒VII вв²³⁷. Патканов, как было сказано, приписывал её Анании Ширакаци и полагал, что она составлена в первой половине VII в. Гутшмид указывал, что составителем Географии был автор „Истории Армении», Моисей Хоренский, писавший свою историю под маской соимённого ему переводчика V в. около половины VII в²³⁸. По мнению Сент-Круа, с которым мы уже ознакомились, География могла быть написана не ранее начала VIII в., так как в ней упоминается Басра, изобилующая всякого рода товарами. Маркварт в своём труде полагал, что География написана при первых Аббасидах, т. е. во второй половине VIII в.²³⁹ Наконец, Сен-Мартен, как мы видели выше, основывая свои выводы на неисправном марсельском тексте Географии, относил этот труд к IX или даже X в.

В настоящее время, как мы указали выше, является господствующим мнение Патканова, относившего Географию к первой половине VII в. и полагавшего, что в ней нет следов тех изменений, которые были произведены после вторжения арабов в Переднюю Азию.

Время составления Географии было рассмотрено довольно подробно также и в моей работе „Разрешение проблемы Хоренского» (стр. 77‒84). Я считал тогда, считаю и теперь, совершенно очевидным, что первоначальная редакция Географии была составлена не в первой половине VII в., как утверждают Патканов и преобладающая часть исследователей, а значительно позднее.

Указания Патканова на то, что Армянская география была написана до завоевательных походов арабов и что в ней нет следов изменений, происшедших при арабах, мне кажется, совершенно не обоснованы и неубедительны. В географическом трактате, как правильно указывал Сент-Круа, упоминается Басра, изобилующая всякого рода товарами, и сообщается, что туда приходят корабли из Индии и из всех стран Востока. Упоминаются в нем, кроме того, город Акула (Куфа), названный „лагерной стоянкой арабов»²⁴⁰, а также „Аруастан, называемый Ассирией, а именно – Муцл» (Мосул)²⁴¹.

Маркварт, относивший текст к эпохе первых Аббасидов, то есть ко второй половине VIII в., обратил внимание на то, что в пространной редакции Географии (изд. Сукри, стр. 17) имеется сообщение об имевшем место в 679 г. переселении Аспаруха с подвластным ему племенем болгар за Дунай. Он сделал и другое ценное наблюдение и указал, что упомянутые в пространной редакции Географии (изд. Сукри, 40) области Хорасана Гчак и Асан, игравшие роль во время большого сражения арабов с западными тюрками в 737 г., до этого, насколько ему известно, не упоминались в литературных источниках. Он полагал поэтому, что они могли попасть в Географию не ранее VIII в.²⁴²

В доказательство того, что География могла быть составлена во время владычества в Армении арабов в VIII или даже IX в., приведены мною некоторые новые данные в вышеупомянутой моей работе „Разрешение проблемы Хоренского» (стр. 82‒83). В географическом трактате, как указано в этой работе, встречаются арабские названия благовонных масел или цветов, например „малап» (malâ-b), „агхуна» (axkûna), „баласан» (balasân) и др.

В той же работе я отмечал, что в пространной редакции Географии о реке Халирте (Нимфий), текущей с Сасунских гор, сказано, что арабы называли её „шититма», то есть „кровопийца»²⁴³. А из этого не трудно было усмотреть, что возникновение этого арабского прозвища Халирта должно быть отнесено ко времени господства на юге Армении арабов, т. е. к концу VIII или же к IX в. Приблизительно в это же время, как я указывал, могло возникнуть сведение Географии „о могущественном народе» франков²⁴⁴, который, как известно, вёл победоносные войны против арабов в VIII в.

Я отмечал, что франки широко были известны в Арабском халифате при Гарун-ар-Рашиде (785‒809), при котором установились дружественные отношения с империей Карла Великого. Поэтому я и полагал, что слух о могущественных франках мог дойти до Армении и попасть в Географию не раньше IX в.

Таким образом, подводя итоги разысканиям по данному вопросу, я считал возможным заключить, что древнеармянскую Географию следует считать произведением не VII в., как утверждают Патканов и большая часть учёных арменоведов, а IX в.

Это заключение, основанное на фактических данных содержания самой Географии, мне кажется, подтверждается и другим крайне важным соображением, имеющим также решающее значение.

При изучении и датировке памятников древнеармянской письменности, как указывалось уже мною²⁴⁵, путеводной нитью служила для меня та общая концепция социально-экономического развития Армении, которая отмечена вкратце в труде моём „О торговле и городах Армении». Я полагал и полагаю, что Армянская география, в которой имеются сведения об естественных богатствах разных стран, о торговых центрах, об экспортных товарах и об их ценах и которая представляла особый интерес для буржуазии и армянского купечества, могла появиться в Армении в эпоху развития в ней торговли и международных отношений, именно в IX в. Отнести Географию к первым векам арабского владычества было бы крайне сомнительно, так как вторая половина VII в. и VIII в., как было выяснено в моей работе „О торговле и городах Армении» (стр. 133‒140), были в Армении временем продолжительного экономического упадка и застоя международной торговли.

***

В вышеуказанной моей работе „Разрешение проблемы Хоренского» был обстоятельно выяснен вопрос о том, кем мог быть составлен географический трактат.

Как известно, до восьмидесятых годов прошлого века почти все арменоведы были твёрдо убеждены, что автором Географии был Моисей Хоренский, жавший в V в.

Ещё в 1883 г. подверг сомнению общепринятую датировку времени Моисея Хоренского Альфред фон-Гутшмид, указав на тождество автора „Истории Армении» с составителем географического трактата. Он полагал, что эти произведения написаны Моисеем Хорен-ским около середины VII в., между 633 и 642 гг.

Аналогичного мнения придерживался в своей работе (Eranschahr, стр. 6) также и Маркварт, с тою лишь разницей, что он Географию „Псевдо-Моисея», как было уже сказано, относил к поздней эпохе Омейядов или даже первых Аббасидов.

Приведённые мнения о принадлежности Географии автору „Истории Армении» Моисею Хоренскому подтверждаются, действительно, с достаточной определённостью. Однако при обстоятельном изучении содержания Географии и Истории, время создания этих произведений устанавливается не в VII или VIII в., как это полагали Гутшмид и Маркварт, а в IX в.

В настоящей статье я не собираюсь просматривать проблему Истории Хоренского в целом, а хочу только указать на тесную связь и сходные пункты Географии и „Истории Армении», служащие доказательствами тождества их авторов.

Ввиду важности предмета я позволю себе привести наблюдения по этому вопросу с исчерпывающей полнотой. Отмечу, прежде всего, общие и сходные географические и этнографические сведения Географии и „Истории Армении», которые служат косвенным указанием тождества составителей этих трудов. Сведения эти не встречаются в произведениях древнеармянских писателей V‒VII вв. и упоминаются впервые в названных трудах.

1. Ещё в 1877 г. Патканов, в примечаниях к русскому переводу Географии (стр. 33‒35 и прим. 132, а также стр. 43‒44 и прим. 152), сделал любопытное указание, что в Истории Хоренского разделение Армении на Первую, Вторую, Третью и Четвёртую, установленное впервые при Юстиниане в 536 г., приписано легендарному армянскому царю Араму, современнику Нина Ассирийского. Хоренский при этом прибавляет: „Мы не согласны с тем, что об этом некоторые говорят в греческих частях. Впрочем, всякому своя воля» (см. I, 14).

Патканов указывает при этом, что автор географического трактата называет Первой Арменией Каппадокию с горой Аргеос, т. е. ту же область, которую признаёт за Первую Армению также и Хоренский, между тем как античные писатели никогда эту часть Каппадокии не называли Арменией²⁴⁶.

Приведённые сведения, как правильно отмечено критиками Хоренского, не могли быть написаны в V в. Поэтому Гутшмид, ссылаясь, между прочим, и на эти отрывки и считая Географию произведением Хоренского, относил и Географию и „Историю Армении» к VII в.²⁴⁷ Халатьянц же, напротив, полагал, что одним из основных источников „Истории Армении» была География, ошибочно приписываемая им Анании Ширакаци²⁴⁸.

2. Хоренский, рассказывая о поселении Тиграном Хайкидом жены Астиага, Ануйш, с сыновьями в безопасном месте около Масиса, откуда тянутся остатки обвала с великой горы, сообщает, что причиной обвала было ужасное землетрясение, о котором „повествуют много странствовавшие путешественники, измерившие на стадии, по приказу Птолемея, не только обитаемые земли, но отчасти и море и страны необитаемые, начиная от Жаркого пояса до Киммериона» (I, 30)²⁴⁹. Источником этого свидетельства, как отмечают критики Хоренского, является географический трактат, в котором имеются аналогичные сообщения почти в одинаковых выражениях²⁵⁰.

3. В моей работе „Тигран Второй и Рим» было подробно указано, что воспоминания о первой митридатовой войне сохранились в Истории Хоренского (II, 12 и 13) и в пространной редакции Географии (изд. Сукри, стр. 17) и что под деяниями царя Арташеса, жившего в I в. до нашей эры и наведшего ужас на Элладу, армянское предание подразумевало события, имевшие место в 88‒86 гг. до нашей эры²⁵¹. В сообщениях „Истории Армении» и Географии обращает на себя внимание то, что в них завоевание Митридатом Евпатором Малой Азии и Эллады приписано армянскому царю Арташесу.

Сходство это впервые было замечено издателем пространной редакции Географии мхитаристом Сукри²⁵². Указывая сходные и даже тождественные места в Географии и „Истории Армении», Сукри, как и Маркварт (в Eranschahr), объясняли это тем, что произведения эти написаны одним и тем же автором, а именно Моисеем Хоренским.

4. В двух местах своей Истории Хоренский сообщает о поселении болгар в Армении (II, 6 и 9). В царствование Аршака I, т. е. к концу II в. до нашей эры, произошли, рассказывает он, большие смуты в земле болгаров и поэтому часть их пришла в Армению и поселилась ниже области Кога, в Верхнем, или Безлесном, Басиане (II, 6, 9).

„Впоследствии, – говорит Хоренский, – (эта местность) по случаю поселившихся здесь выходцев Вгндур-Булкара (Wghndur) Вунда, по имени его была названа Вананд. Сёла и до сих пор называются по имени братьев и потомков его» (II, 6).

Тесная связь этих свидетельств Хоренского с сообщениями о болгарах в пространной редакции Географии (изд. Сукри, стр. 17 и стр. 25 арм. текста), по мнению критиков Хоренского, совершенно очевидна. „Вгндур-Булкар» Истории соответствует „Вогхонтор-Блкару» (Woghontor-Blkar) Географии²⁵³. В армянском тексте Географии к этому имени прибавлено слово ek,n, что означает „пришлый». На этот эпитет обратил внимание Патканов, который полагал, что „Вогхонтор-Блкар’ы» названы в Географии „пришельцами» вследствие переселения в Армению, о чём имеется сообщение в Истории Моисея Хоренского.

5. В Истории Хоренского имеется рассказ о переселении полководцем Арташеса II, Смбатом Багратидом, с Северного Кавказа в Армению множества пленных аланов, которые, по приказанию армянского царя, были расселены в древнеармянской области Ша-варшакан. Эта область, как сообщает Хоренский, с тех пор была переименована в Артаз, по названию той аланской области, откуда переведены были пленные (II, 52).

Приведённое объяснение названия древнего Артаза, как полагают критики Хоренского²⁵⁴, являются одним из обычных толкований автора „Истории Армении», основанным на сближении названия „Артаз» с именем северокавказской области „Ардоз», упомянутым в географическом трактате (изд. Сукри, стр. 26 арм. текста).

К аланским же выходцам причисляет Хоренский, имея своим источником Географию и основываясь на приведённом в ней географическом названии „Аргвел» (изд. Сукри, стр. 26 арм. текста), также и князей Аравегианов, которых он считает родственниками царицы Сатиник (II, 58)²⁵⁵.

6. В „Истории Армении», как известно, имеются и другие анахронизмы, возникшие под влиянием географического трактата. Анахронизмом является не только вышеприведённое упоминание о болгарах за два столетия до нашей эры, но также и упоминание о басилах и хазарах во II в. до н. э.²⁵⁶.

Хоренский повествует в Истории, что в царствование армянского царя Вагарша (последняя четверть II в.) на Армению напали хазары и басилы и что в сражении с ними был убит царь Вагарш (II, 65). Упоминается у него, кроме того, царь басилов, которого в стране албанцев армянский царь Тиридат Великий рассёк пополам (II, 85). Сообщения о хазарах и басилах имеются, как известно, и в географическом трактате²⁵⁷.

Все эти сообщения, как и другие сведения древних источников о хазарах и басилах, рассмотрены в трудах Маркварта. В своих ранних исследованиях он полагал, что и хазары и басилы могли быть известны Хоренскому, автору Истории и Географии, главным образом, из источников VI в.²⁵⁸.

7. В главе 81 второй книги „Истории Армении» Хоренский, повествуя о китайском происхождении Мамиконидов, даёт сведения о Китае и его населении. Аналогичные сведения об этой стране имеются также в географическом трактате.

Сходство этих сведений было замечено многими исследователями²⁵⁹. По мнению Халатьянца, Хоренским использованы для главы 81 отрывки описания Китая и Индии из географического трактата²⁶⁰.

8. Хоренский сообщает в своей Истории, что шестьдесят лет спустя после смерти Александра Великого воцарился над парфянами Аршак Храбрый в городе Бахл-Аравотин (II, 2).

Это редкое и необычное название встречается также и в пространной редакции Географии, в которой сказано, что „персы называют Парфию, из-за города Бахла, Бахли-Бамик, что значит Бахл-Аравотин»²⁶¹.

Название Бахл-Аравотин правильно истолковал Эмин, объяснив, что „ Аравотин» означает „утренний» (от арм. „аравот» – утро) или „восточный» и поэтому Бахл-Аравотин ничто иное, как Бахл „восточный»²⁶².

Тесная связь истории Хоренского с географическим трактатом, как видим, вполне вероятна и в этом отрывке.

9. Следует, кроме того, отметить, что отрывки о Бахле сходны в Истории и Географии и в том отношении, что в них названия „Бактрия» и „Бахл» ошибочно сопоставляются и отождествляются с названиями „Парфия» и „Пахлав», как это видно из следующих свидетельств:

а) Хоренский, История, II, 68 – „Сам он (Аршак) отправился в Бахл, утвердил (там) свой престол (и царствовал) 53 года. Поэтому потомки его были названы „Пахлавами"…;

б) География, изд. Сукри, стр. 41: „Персы называют её (Парфию), из-за города Бахла, Бахли-Бамик, что означает Бахл-Аравотин»;

в) География, перевод Патканова, стр. 77: „Балх, то есть Парфия».

10. Явным анахронизмом является в Истории Хоренского, как совершенно правильно указал Халатьянц²⁶³, упоминание о Ниневии как о столице первых персидских Аршакидов (I, 8, 9), бывшей в действительности резиденцией Сасанидов в VI‒VII вв. Точкой отправления Хоренского, как полагают, могли быть в данном случае свидетельства географического трактата, в которых упоминается Ниневия как крупный город области Ассирии-Аруастана²⁶⁴.

11. Хоренский сообщает в Истории, что римский император Тацит (275–276) был убит своими „в Джанике Понтийском», т. е. в Халдии (II, 76). В полном соответствии с этим свидетельством о Джанике в географическом трактате также сказано – „Джаник – т. е. Халдия»²⁶⁵.

12. Привожу ниже также те сходства, которые были замечены мною²⁶⁶.

В географическом трактате страна Персия разделена на четыре большие области: Мидию, Хужастан, Парс и Арию. Это подразделение непривычно и совершенно ново с той точки зрения, что восточная часть Персии названа Арией²⁶⁷.

Любопытно, однако, что в одном из отрывков Истории Хоренского (II, 57) географический термин Ария упомянут в этом же узком и особом значении, не известном другим авторам древнеармянской литературы.

13. В пространной редакции Географии говорится, что область „Ахмадан» находилась в Хорасане, то есть Арии²⁶⁸. Это сообщение, конечно, ошибочно²⁶⁹.

Крайне интересно, однако, что эту же грубую ошибку мы находим в Истории Хоренского, в которой сообщается, что род Аматуни, отведённый основателем Парфянского царства, Аршаком I, в Арию, дошёл в земле арийской, в краях Ахмадана, до высоких почестей (II, 57).

14. В „Истории Армении» Хоренского (I, 8; II, 14 и др.) точно так же, как и в географическом трактате²⁷⁰, страны Малой Азии, лежащие между Греческим морем и Понтом, названы Средиземными странами. Насколько мне известно, в древнеармянской письменности этот термин употреблён впервые у историка VIII в. Леонтия в следующем свидетельстве: „страна Мюсигион, что в переводе означает Средиземье»²⁷¹.

15. Не лишне будет также отметить, что в Географии и „Истории Армении» Хоренского замечается иногда сходство и в транскрипции географических терминов, как, например: а) Алюс и Алис вм. Галис (Halys); б) Галилиа вм. Галилея; в) Галлиус вм. Галлия; г) гуты вм. готы; д) Верия вм. Вирк и др.²⁷²

Приведённые сходства, а иногда и тождества, как нетрудно заключить, ни в коем случае нельзя считать случайными. Неразрывная связь „Истории Армении» с Географией, мне кажется, совершенно очевидна. Эту связь можно объяснить, как было выяснено в моей работе „Разрешение проблемы Хоренского», тождеством автора Истории с составителем Географии.

***

Тождество авторов „Истории Армении» и Географии я считал и считаю почти неоспоримым и по другим соображениям.

Предположение это подтверждается сходством, замечаемым в изложении и некоторых приёмах обоих произведений. Известно, что Хоренский как историк имеет литературные и стилистические особенности, свойственные ему одному. При описании исторических событий он не ограничивается бесстрастным изложением, а освещает их и расценивает. Этим особенностям содержания его исторического труда соответствуют, естественно, внешние приёмы и склад речи Хоренского.

В „Истории Армении» встречаются очень часто личные выражения автора, которые необычны и крайне редки у других древнеармянских писателей, например: „я знаю», „я не знаю», „я полагаю», „мне кажется», „я одобряю», „я не верю», „я говорю», „я пишу», „я начну», „кажется нам невероятным, другие могут думать, как им будет угодно» и т. д. Любопытно, что эти же самые выражения повторяются постоянно и в Географии. Нетрудно поэтому прийти к заключению, что и это сходство изложения и слога служит определенным указанием, устанавливающим тождество авторов Истории и Географии²⁷³.

В своём исследовании о Хоренском я писал, что приведённые приёмы изложения „почти не встречаются у других авторов»²⁷⁴. Мне было известно тогда же, что приёмы эти свойственны отчасти трудам Анании Ширакаци, главным образом его Космографии. Не вдаваясь в подробности этого вопроса, считаю пока нужным отметить, что общность эта объясняется тем, что Моисей Хоренский, на которого имел большое влияние Анания Ширакаци, усвоил приёмы изложения этого писателя, обычные, главным образом, в Космографии, имеющей тесную связь с Географией.

Ввиду исключительной важности проблемы Хоренского считаю необходимым указать ещё одну общность, подтверждающую тождественность авторов „Истории Армении» и Географии.

Одной из особенностей Истории Хоренского является то, что в ней древним мифам даётся рациональное объяснение и делается попытка устранить в них элемент сверхъестественный. Хоренский считает мифы аллегориями и полагает, что „в них под иносказанием скрывается истина»²⁷⁵. Стараясь рационализировать их, он объяснял, например (I, 30), что под драконом в песнях армянских певцов подразумевался мидийский царь Аждахак, а под драконидами – потомки Аждахака. Такое объяснение мифов свойственно, как известно, в древнеармянской историографии исключительно Хоренскому. Заслуживает, однако, особого внимания то, что одинаково понимает и толкует древние мифы также и составитель Географии²⁷⁶. Из этого определённо явствует, что географический трактат был составлен не Ананией Ширакаци, как обычно утверждают, а историком Моисеем Хоренским.

Отметим ещё одну общность, на которую не было обращено внимание в предыдущих исследованиях.

Как известно, основным источником географического трактата были Хорография Паппа Александрийского, Христианская топография Косьмы Индикоплова и неизвестные нам произведения географического содержания VI‒VII в. Кроме этих основных источников составитель Географии местами пользовался и другими побочными источниками, из которых нам известны следующие Хроника Иоанна Малалы; Хроника Евсевия Кесарийского; Псевдо-Калисфенова История Александра, Карнамак и армянский перевод Нонна. Оказывается, таким образом, что автор Географии пользовался исключительно теми источниками, которые общи и Истории Хоренского.

Любопытно, кроме того, и то, что как „История Армении» Хоренского, так и География разделены на отдельные книги или части, одинаково называемые „разделами» (hatats, то есть tmêma или tomos). История Хоренского была разделена, как выяснено в моём исследовании „Разрешение проблемы Хоренского» (стр. 75‒76), на три „раздела». или hatats, а географический трактат, первоначальное заглавие которого было, как я полагаю, „ Ашхарагир» или География, был, как известно, также разделён на hatats’ы. Эти аналогичные и характерные заглавия, крайне редкие в древнеармянской письменности, приводят вновь к заключению, что как География, так и „История Армении», написаны, действительно, одним и тем же автором.

Таким образом, вопрос об авторе географического трактата разрешается, как видим, с достаточной определённостью. Составителем этого компилятивного произведения был, по-видимому, не математик и космограф VII в. Анания Ширакаци, а сам „отец армянской истории» Моисей Хоренский.

Неправ, поэтому, Патканов, считавший недостоверным имеющееся в преобладающей части рукописей заглавие, в котором автором географического трактата значится Моисей Хоренский. Заглавие это, как видим, находится в полном согласии с нашими выводами и должно быть признано подлинным.

Известно, что со времени смерти императора Юстиниана и с момента крушения его грандиозных предприятий по восстановлению мировой „римской» империи вплоть до IX в. византийское государство почти не выходило из тяжёлого внешнеполитического кризиса. Войны с сасанидским Ираном, а затем и с арабским халифатом в конечном счёте оторвали от империи жизненно важные центры провинций Сирии и Египта; славянские и болгарские войны на Балканах неоднократно ставили под угрозу все европейские владения империи, вражеские полки не раз стояли в эти годы под стенами Константинополя. На Западе – в Италии – лангобарды, франки и папское государство подорвали власть византийских императоров на всём полуострове, оставив от экзархата лишь жалкие клочки.

В то же время империю потрясал и изнутри острый политический кризис, приводивший к частой смене правителей. К тому же из хроник мы узнаем о массовых бедствиях: морах, эпидемиях, голоде, землетрясениях, уносивших большое число человеческих жизней и, следовательно, усугублявших и без того тягостное положение населения империи. Поистине можно сказать, что во всей истории Византии вряд ли можно найти более безотрадный период времени, чем эти три столетия, именуемые не без основания „тёмными веками» византийской истории.

Казалось бы, что внешнеполитический кризис в сочетании с экономическим развалом всей государственной системы, сопровождавшимся к тому же естественными бедствиями, должен был бы неминуемо привести к гибели и самое государство и его правителей. Однако, как известно, этого не произошло. Наоборот, произошло нечто, казалось бы, неожиданное.

Империя успешно справилась со всеми трудностями, прочно удержала оставшуюся часть своей территории, хотя и лишилась важных провинций как на Востоке, так и на Западе. Но более того. Со второй половины IX в. она настолько оправилась, что смогла перейти при императорах Македонской династии в новое наступление, побивая своих противников на полях битв и распространяя своё культурное влияние в дни мира через православных миссионеров.

Если империя VI в. кажется государством, стоящим на краю гибели, то империя X‒XII вв. переживает „второй золотой век», по образному выражению Шарля Диля.

Но спрашивается, откуда же империя почерпнула силы, которые ей дали возможность справиться со всеми осаждавшими её извне и изнутри врагами? Этот вопрос – важнейший для понимания всего хода исторического развития Византии – ставился неоднократно исследователями ещё в XIX в.

Наиболее значительный вклад в дело его разрешения внёс академик В. Г. Васильевский²⁷⁸. В своих исследованиях, посвящённых внутренней истории Византии, Васильевский высказал мысль, что решающую роль в процессе обновления империи сыграла славянская колонизация – распространение на территории империи славянских общин в VII‒VIII вв. Сходную точку зрения высказывал и академик Ф. И. Успенский²⁷⁹. Таким образом, вопрос этот оказался теснейшим образом связанным с проблемой славянской колонизации Балканского полуострова, и вызвал острую дискуссию в кругах историков и филологов в течение всего XIX В.

Однако возникает вопрос: почему же, несмотря на большое внимание, которое отводилось проблеме о роли славянской общины Византии крупнейшими исследователями, она осталась и до сих пор далеко не выясненной. Главной причиной такого положения вещей является исключительная скудость документации по социальной и экономической истории Византии этого периода времени. Бедность сведений, имеющихся в распоряжении современных исследователей, объясняется в значительной степени тем, что эпоха славянской колонизации в Византии совпадает с временем исключительно обострённых религиозных дискуссий иконоборцев с иконо-почитателями, выросших на почве глубоких социальных противоречий и сопровождавшихся уничтожением большого числа документальных и литературных источников.

Частые упоминания у византийских и западноевропейских писателей, современных изучаемой эпохе, о многократных нападениях славян на империю и даже об их поселении на территории империи не оставляют как будто бы места каким-либо сомнениям в самом факте славянской колонизации. Однако краткость и неопределённость этих сообщений нарративных источников не даёт возможности восстановить последовательный ход событий и локализовать, и характеризовать с достаточной точностью и полнотой самые поселения. Единственный документ, содержащий более или менее подробные данные, позволяющие судить о внутреннем строе крестьянских общин и об их повседневной хозяйственной жизни – „Земледельческий закон». Но этот документ не имеет в своём тексте указания ни на место, ни на время своего издания. Закон этот, являющийся бесспорно уникальным по своей важности памятником, заслуживающим первостепенного внимания при изучении проблемы славянской колонизации, представляет в то же время чрезвычайно значительные трудности как в отношении своего истолкования, так и в смысле датировки и локализации. Неудивительно поэтому, что, несмотря на все достоинства аргументации академика Васильевского, а затем и академика Успенского, вопрос остался дискуссионным.

В начале текущего столетия учёный секретарь Русского археологического института в Константинополе Б. А. Панченко попытался дать в своём исследовании о крестьянской собственности в Византии интерпретацию закона, диаметрально противоположную той, которую отстаивали его предшественники²⁸⁰. Б. А. Панченко отвергал полностью все главные положения В. Г. Васильевского и отрицал самый факт существования общины в Византии.

Несмотря на весьма авторитетную и основательную критику²⁸¹, встреченную его работой, она повлияла на последующих исследователей²⁸².

В настоящее время, когда, в ходе дальнейших исследований и публикаций нового материала, вопрос приобрёл значительно бо́льшую ясность, своевременно поставить его вновь, хотя и сейчас далеко не всё может считаться окончательно разрешённым.

Основанием для нового рассмотрения вопроса является прежде всего то, что в течение текущего столетия был опубликован новый материал, который не был использован, а отчасти и не был известен во времена В. Г. Васильевского и Ф. И. Успенского. К тому же разбросанные данные источников сейчас систематически сведены и критически пересмотрены заново. После работ А. А. Васильева²⁸³, Л. Нидерле²⁸⁴, Ф. Дворника²⁸⁵, а также и некоторых статей наших советских исследователей, вопрос славянской колонизации Балканского полуострова может считаться во многих своих частях выясненным. Важные данные, конкретизирующие картину аваро-славянских нападений на византийский пограничный придунайский район в VI в., внесли материалы археологических исследований, производившихся в Болгарии в течение последнего десятилетия. Находки оружия, сельскохозяйственных орудий, предметов украшения, выявление самого характера этих укреплённых деревенских общин, расположенных в стратегически сильных пунктах обороны империи по дунайской её границе, прекрасно дополняют и корригируют неполные и часто неточные данные письменных источников. Дальнейшие археологические исследования, надо думать, позволят заполнить многие пробелы в наших знаниях, – пробелы, казавшиеся совсем ещё недавно почти безнадёжными. Но и в отношении круга вопросов, связанных с „Земледельческим законом», мы располагаем сейчас значительно более богатым материалом, позволяющим внести в истолкование этого важнейшего для социальной истории Византии источника значительно бо́льшую ясность, а тем самым и с гораздо бо́льшей определённостью ответить на вопрос о месте и роли славянской общины в Византии.

Прежде всего нужно сказать, что мы значительно продвинулись вперёд в деле выяснения первоначального подлинного текста „Земледельческого закона». Известно, что „Земледельческий закон» принадлежит к числу документов, пользовавшихся исключительной популярностью на Балканах в течение всего Средневековья. В рукописных собраниях Западной Европы, Советского Союза и балканских государств насчитывается около сотни списков этого закона X‒XVI вв., не говоря уже о позднейших законодательных сборниках славянских балканских государств, куда он был включён. Сравнительно недавно был опубликован текст „Земледельческого закона» по рукописи XVIII в., хранящейся в собрании Румынской Академии Наук²⁸⁶, представляющий ряд значительных и чрезвычайно интересных отступлений от текста рукописей более раннего времени. Вообще, в рукописной традиции текст „Земледельческого закона» представлен чрезвычайно многообразно и богато. Не говоря уже о его многочисленных вариантах в греческих рукописях, имеется и несколько переводов его на славянские языки.

В настоящее время, на основе работ, проделанных предшествующими исследователями, а также непосредственного изучения рукописных версий закона в собрании Государственного Исторического музея в Москве, удалось разбить существующие его варианты на семьи и выделить группу рукописей, воспроизводящих текст его, вероятно очень близкий к оригиналу.

По моим наблюдениям, именно к этой группе принадлежит одна из древнейших рукописей закона, находящаяся в собрании Государственного Исторического музея в Москве (№ 318/467), поразительно близкая к опубликованной В. Эшбернером²⁸⁷ рукописи Парижской Национальной библиотеки (Par. gr., 1367) XII в. Она вносит ряд существенных поправок к основному тексту В. Эшбернера, наиболее обоснованной из числа имеющихся в настоящее время публикаций закона, выполненной по материалам семи древнейших рукописей западноевропейских собраний. Изучение этого древнейшего текста показало, однако, что и он представляет собою в достаточной мере сложное образование. В нём различаются и сейчас следы многократных дополнений, напластований, несомненно отражающих длительный и сложный процесс сложения норм и обычаев, запечатлённых в законе. Если в некоторых случаях эти наслоения и добавления и должны быть отнесены за счёт пере редактирования уже написанного текста закона, то другие – по всей вероятности – объясняются самим специфическим характером памятника, представляющего собой запись веками слагающихся обычаев и отдельных случаев правонарушений (ст. 11, 14, 27, 28). Таким образом, изучение внешней истории текста закона даёт основание утверждать, что он представляет собой памятник обычного права, что прекрасно согласуется с „варварским» характером греческого языка, на котором он написан.

Некоторые новые соображения могут быть высказаны и по вопросу датировки закона. Выше уже было указано, что никаких прямых данных о времени, месте и издателе закона, а также о его назначении, в нём самом не имеется. И в других источниках не содержится каких-либо указаний не только на издателя „Земледельческого закона» или на время его издания, но и на самый факт его существования. Это тем более удивительно, что закон многократно переписывался и воспроизводился уже в древнейшие времена и использовался при составлении таких компиляций, как, например, Эклога, изменённая по Прохирону, что указывает на исключительно большую его популярность. Основываясь на упоминании имени Юстиниана в заглавии закона, имеющемся в некоторых его версиях, исследователи пытались на этом построить гипотезу о ром, что он был издан в VII в. Юстинианом II²⁸⁸. Это предположение было высказано ещё Куяцием, Бахом, Райцем и Шеллем, но было оставлено, как неосновательное, уже в XIX в. Мортрейлем, Цахариэ фон Лингенталем и Васильевским. Я не имею возможности останавливаться здесь детально на рассмотрении этого вопроса, отмечу лишь, что на основании тщательной проверки истории текста заглавия закона, а также содержании закона, эта точка зрения мне представляется совершенно неверной. Имя Юстиниана обычно сопровождает в древнейших версиях сообщение о выборках из законодательных сборников, вошедших в состав „Corpus juris civilis» Юстиниана I и, вероятно, фигурирует для придания „Земледельческому закону» большей авторитетности и веса. Никаких оснований говорить о Юстиниане II заглавие поэтому не даёт.

Сопоставление двух редакций статьи 19 показывает, что вторая, позднейшая из них, трактует о налоговых мероприятиях Никифора. Это даёт основание считать, что закон возник до 802 г., т. е. до времени воцарения Никифора. Однако наличие в нём в то же время черт большого родства с Эклогой указывает, что он был издан одновременно с Эклогой или, вернее всего, вслед за ней, т. е. в промежуток времени между 741 и 802 гг.

Анализ его текста указывает на то, что нормы и обычаи, фиксированные в нём, складывались длительно, вероятно в течение нескольких столетий. Запись закона подвела итог этому сложному и длительному процессу.

Работа над текстом закона позволяет в настоящее время сделать некоторые новые выводы о локализации поселений, о которых в нём идёт речь, а следовательно, и о его происхождении и назначении. Ландшафт, характеризуемый законом, – гористая, лесистая местность, прорезанная проточными водами, сильно запущенные, заброшенные местности – совпадает с границами империи VII‒VIII вв.

Постоянные упоминания о лесной чаще, населённой дикими зверями, о нападении диких зверей на скот, о разработке и выжигании лесных участков, о распашке нови, об использовании целины в этом отношении достаточно выразительны, трактуя о хозяйственном быте селений, разбросанных в округах заброшенных, опустошённых и потому вновь осваиваемых.

Самая терминология закона является лучшим подтверждением этого положения. Постоянно встречающийся на протяжении текста закона термин „новь» (с производными от него глаголами), лишь в позднейших версиях уступающий место другим терминам для обозначения пахоты, с очевидностью показывает, что дело идёт по преимуществу о разработке лядины, лесных зарослей, целины. Этот вывод подтверждается и другими данными, рассеянными во многих статьях закона.

Статьи закона дают основание судить и о земледельческой технике, о системе полевого хозяйства, сообщая интересные сведения об орудиях, применявшихся при земледельческих работах. Анализ материала закона, сопоставление с данными других источников – письменных и археологических, а также изображений в миниатюрах, позволяет прийти в этом отношении к некоторым новым конкретным выводам. Результаты его показывают, что в поселениях, быт которых отражён в древнейшем тексте закона, имела широкое применение лядная система хозяйства при плужной обработке поля с применением рабочего скота.

Сопоставление данных закона с западноевропейскими законодательными памятниками современной ему эпохи показывает, что уровень сельскохозяйственного производства в Византии вполне совпадает с уровнем его в западноевропейских странах в ту же эпоху.

Я не буду останавливаться на более детальной характеристике хозяйственного быта, получившего отражение в законе, несмотря на важность этих сведений для истории хозяйственного быта Византии, сравнительно бедно документированного для рассматриваемой эпохи. Отмечу лишь, что из отраслей земледельческого хозяйства наибольшее внимание, кроме хлебопашества, отводится виноградарству и виноделию. Кроме того, упоминается о садоводстве. Но наибольшее место, наряду с хлебопашеством, занимает скотоводство. Контингент домашних животных, упоминаемых постоянно на протяжении текста закона, достаточно разнообразен: крупный рогатый скот, свиньи, овцы, бараны, ослы, собаки – объекты, которым законодатель уделяет самое большое внимание, детально регламентируя систему ухода за животными и обращения с ними.

Данная выше краткая характеристика системы сельскохозяйственного производства, основанная на всех имеющихся в настоящее время в нашем распоряжении данных, вероятно, далеко не полно отражает всё многообразие действительности. „Земледельческий закон» характеризует лишь одну определённую категорию поселений.

Но какова же была специфика тех сельских поселений, о которых шла речь, и какова их социальная природа? „Земледельческий закон» даёт для ответа на эти вопросы значительный материал. Из статей его вытекает с полной очевидностью, что те γεωργοί, о которых в нём говорится, были одновременно и непосредственными производителями, возделывающими поля своими руками, и владельцами участков, полноправно распоряжающимися своей землёй, вплоть до возможности обмена её со своими односельчанами на вечные времена (ст. 3; 4; 5).Нередко в одной и той же статье можно встретить обозначение одного и того же лица терминами γεωργςό – земледелец – и ϰύριος τῆς χώρας, τοῦ ἀγροῦ и т. д. (ст. 17).

Термин же ϰύριος в значении землевладельца τοῦ χωρίου ϰύριος встречается лишь в одной из позднейших версий закона, относящихся к XII в., где речь идёт о хозяине земли в смысле крупного землевладельца, феодала – владельца целого селения (ὁ τοῦ χωρίου ϰύριος), в новом абзаце, добавленном в ст. 81, отражая, видимо, уже изменившиеся к этому времени отношения.

Каждый участок земли – доля, жребий (μέρος, μερίς, σϰἀρφιον), включавший и пашню, и виноградник, и сад, находился, по данным закона, в собственности отдельных земледельцев. Последние имели право полного распоряжения своими участками. Лишь о возможности полного отчуждения, продажи участков закон нигде не упоминает.

Однако, как показывает самая терминология закона, собственность эта в то же время носила в себе ярко запечатлевшиеся в терминах следы своего общинного происхождения. Ведь и доля (μέρος или μερίς) и жребий (σϰἀρφιον) – термины, явственно указывающие на предшествующий раздел (μερισμὁς, μερισία) некогда единой территории, очевидно находившейся в коллективной собственности всего села, „мира», и разбитой на отдельные части (μερίδες). Неудивительно поэтому, что вопросу раздела земли закон уделяет специальное внимание, упоминая об общинных угодьях, пока ещё не подвергавшихся разделу (ст. 32).

Во всех древнейших рукописях закона, помимо того, имеется специальная статья, допускающая возможность передела земли, если раздел был произведён несправедливо в жребиях и местоположении (ст. 81). Однако о существовании периодических переделов земли в законе и в современных ему источниках никаких упоминаний не имеется. Единственное свидетельство, говорящее в пользу предположения об их существовании, – это заметка магистра Косьмы, византийского юриста X в., – истолкованная впервые в этом смысле академиком Ф. И. Успенским²⁸⁹.

Наличие общинных угодий, которыми распоряжался „мир», нашло своё яркое отражение в законе. И постановления о переделе земли (ст. 8), и система превращения всех земель в общие пастбища для скота после снятия с них урожая (ст. 78 и 79), и право неограниченного потребления плодов в чужих виноградниках (ст. 61), и отсутствие полной кристаллизации права частной собственности на определённый участок земли (ст. 21) – всё это черты, объяснимые лишь как остатки обычаев и порядков общинно-родового строя, следы исчезающего, но ещё существующего господства некогда неограниченных общинных прав. Любопытно то, что закон в отношении права захвата брошенных земель другим лицом резко противопоставляет своё постановление законоустановлению Юстинианова кодекса. В случае захвата земли, возвратившиеся хозяева имели право претендовать, по постановлениям закона, лишь на равноценный участок, но отнюдь не на тот, который перешёл в результате захвата в пользование другого владельца.

Важнейшей стороной процесса рождения частной собственности являлся рост общественного неравенства внутри общины. С этой точки зрения исследование текста закона даёт большой, богатый и интересный материал, характеризуя разнообразные формы крестьянской зависимости. Апоры, испольщики, мортиты, мистоты, рабы – таковы термины для обозначения этих зависимых людей, встречающиеся в законе. Анализ форм крестьянской зависимости не входит в задачу данной статьи, поэтому и на характеристике этих категорий специально останавливаться не буду. Отмечу лишь, что наряду с совершенно новыми для византийского права категориями крестьянской зависимости, как, например, мортит, мы здесь находим и старые термины – раб, мистот. Однако, как показывает изучение данных закона, поставленных в связь с показаниями других источников, в эти термины вкладывалось содержание, сильно отличавшееся от того, которое им придавалось во времена Юстиниана I.

Наличие неравенства, сосредоточение в руках одних членов общины движимого имущества, скота и даже рабов за счёт обеднения и разорения других, утративших необходимые средства производства, – черты, характерные для стадии сельской общины – марки, – могут с полной ясностью быть констатированы в общинах „Земледельческого закона».

Но какова же была та внешняя обстановка, в которой жили эти общины, и отразилась ли она как-либо в данных закона? В этом отношении чрезвычайно важны две статьи его (18 и 19), упоминающие о налоговых тяготах, возложенных на членов общины. В случае бегства земледельца со своего участка, налоговое обложение за покинутый участок должны были уплачивать односельчане бежавшего в порядке взаимной ответственности – круговой поруки, причём в ст. 19 в позднейшей редакции её имеется ясный намёк на ὲπιβολή обычную в Византии „прибавку» или „прикидку» к постоянному налоговому обложению.

Наличие круговой поруки, в условиях развивающегося внутри общины имущественного неравенства, естественно, ложилось особенно тяжёлым бременем на малосостоятельных членов общины. Раскладка поровну между неравными в имущественном отношении хозяйствами не могла не способствовать ускорению процесса внутреннего расслоения общины и разорению маломощных хозяйств. Именно этой тяжестью налогового гнёта можно объяснить часто упоминаемые законом случаи бегства из сёл и забрасывания участков их владельцами. Нужда в деньгах, необходимых для взноса платежей в казну, создавала благоприятные условия и для развития ростовщичества. Неимущие члены общины отдавали свои земли в заклад, уходя, в поисках заработка, в другие места или превращаясь в зависимых людей.

Выше уже говорилось, что заглавие закона содержит в некоторых рукописях указание на использование в нём законодательных сборников Юстинианова права, в виде переводов и парафраз, созданных уже в VI в. Однако замечательно то, что ближайшее ознакомление с содержанием древнейшего текста закона показывает, что это указание соответствует действительности лишь в очень незначительной степени.

В древнейшем тексте заимствований из Юстинианова права очень немного. Число их возрастает в позднейших версиях за счёт пропуска некоторых других статей.

Огромное большинство статей закона представляет собой при сравнении с Юстиниановым правом совсем новое право, частично находящее себе аналогии в западноевропейских варварских Правдах V‒VIII вв.

И следует сказать, что по своему ярко выраженному эмпирическому характеру, по отсутствию строгой системы в расположении отдельных постановлений, по отсутствию каких-либо обобщённых норм „Земледельческий закон» имеет с варварскими Правдами сходство, гораздо более поражающее, чем со сборниками римского и римско-византийского права, о которых упоминает его заглавие.

Сходство с варварскими Правдами сказывается с наибольшей определённостью в самом конкретном подборе разбираемых случаев правонарушения. До двадцати статей „Земледельческого закона» трактует о сюжетах, вполне аналогичных с соответствующими им статьями Салической и других Правд.

Однако, при наличии этого сходства, нужно отметить весьма важные различия – в системе наказаний. Вместо обычных для „Земледельческого закона» санкций – клеймения, отсечения руки, сожжения, наказания плетьми – варварские Правды предусматривают систему денежных штрафов. Система санкций закона роднит его не с варварскими Правдами, а с византийской Эклогой и с предшествующим римско-византийским законодательством. И обрезание языка, и клеймение, и ослепление, и отсечение руки применялись в Византии задолго до „Земледельческого закона» преимущественно по отношению к рабам и частично к низшим категориям свободных (humiliores; ср., например, Nov. XVII, 8(535); Nov. XLII (537); Nov. CXXXIV, 18).

Подобной системы членовредительных наказаний мы не находим и у балканских славян. Характерно, что болгарский закон „Судный людем», изданный, вероятно, при царе Симеоне и основанный в значительной степени на византийской Эклоге, смягчал наказание последней, заменяя членовредительные и телесные наказания денежным штрафом²⁹⁰.

Следовательно, нельзя не констатировать в „Земледельческом законе» известной двойственности: с одной стороны – черт общинных обычаев и порядков, сближающих его с варварскими Правдами, с другой – элементов римско-византийской правовой системы, пронизанной пережитками рабовладельчества. Объяснение этой двойственности, думается мне, можно найти, если поставить этот памятник в связь с историческими событиями, которые переживала империя в VI‒VIII вв., т. е. в период сложения и фиксации постановлений закона.

Вкратце их можно суммировать следующим образом.

Изучение всей наличной документации показывает, что ещё в период IV‒V вв. в балкано-малоазиатских областях бытовали свободные крестьянские общины, сохранявшие в себе черты родового строя и ряд свойственных этой стадии общественного развития обычаев и порядков. Одни из этих общин издавна существовали на территории империи, другие представляли собой новые поселения варварского происхождения²⁹¹.

Условия существования крестьянских общин и в европейских и в византийских областях были, по единогласным показаниям всех наличных источников, крайне тяжелы. Сообщения о восстаниях и протестах крестьянских масс проходят красной нитью через письменные документы этого времени. Несмотря на пополнение числа общин за счёт новых варварских поселений, количество свободных крестьян в империи всё уменьшалось.

Однако и в VI в., во времена Юстиниана, в малоазиатских горных областях продолжало существовать множество больших селений (ϰωμῶν τι ε̉στίν αὐτῆ πλῆϑος μεγάλων), население которых отличалось, в глазах византийского правительства, „своеобразием своего образа жизни» (τῆς ϰαταστάσεως ἰδιωτιϰήν), т. е., очевидно, сохранением своих родовых обычаев. На Балканах в VI в. некоторые из общин варварского происхождения, расположенные в пограничном придунайском районе, были укреплены. Данные новейших археологических исследований, произведённых в районе балканских укреплений империи, вскрывают условия повседневного существования и гибели некоторых из этих общин, разрушенных штурмом аваро-славянских племён. Население их занималось в мирное время сельскохозяйственным трудом, а во время войны несло также и важнейшие защитные функции.

Начиная с VI в., по свидетельству современников, на территории империи появляются прочные поселения славянских племён. Острая гражданская война, разгоревшаяся на востоке империи в VII в., восстание димов в Константинополе, военные мятежи – события, которыми был отмечен период правления последних предшественников Ираклия, подготовили почву для успешного продвижения не только иранских, но затем и арабских войск.

В условиях обострившихся классовых противоречий внутри империи и слабости и расшатанности центральной власти, терпевшей удар за ударом на Востоке, империя не могла противостоять прочному заселению большей части Балканского полуострова славянами в конце VI и первой половины VII вв.

В середине VII в. начинается целая серия экспедиций византийских императоров и полководцев против славянских племён. Первоначально, связанные по рукам и ногам напряженной войной на Востоке, императоры выступали лишь против македонской – северной группы племён, представлявшей более непосредственную опасность для столицы. Однако походы эти (657, 678, 687 гг.) привели лишь к незначительному успеху. Некоторые племена признали верховенство империи и частью были переселены (Юстинианом II) в малоазийский округ Опсикий. Прочие же остались независимыми, хотя территория, занятая их поселениями, и считалась номинально византийской.

В дальнейшем, в течение первой половины VIII в., никаких известий о походах императора против славян до Константина V (поход 758 г.) не имеется. Внутренние смуты, которые заполняли историю империи в начале VIII в., дворцовые перевороты, осада арабами Константинополя в 717 г., павликианское, иконоборческое движение поставили в центр внимания правительства иные животрепещущие вопросы.

Итак, ко времени издания „Земледельческого закона» (т. е. к середине VIII в.) значительная часть территории империи была заселена славянскими племенами.

Племена эти могут быть подразделены на две большие группы. Одни – большая часть – сохраняли независимость от империи; другие были в большей или меньшей степени подчинены императорами (Константом II, Константином Погонатом и Юстинианом II). И хотя империя сохранила во всех своих балканских провинциях отдельные укреплённые посты – фемы, как Фессалоники, Стримон, крепости на Эвбее, укрепления Патр, Коринфа, Никополя и т. д., всё же основная масса населения этих районов удерживала в большей или меньшей степени независимость от империи и обычаи и порядки, отличные от византийских.

На основании фрагментарных сведений источников трудно установить точную локализацию этих общин и хронологию процесса колонизации. Но даже и имеющиеся данные позволяют заключить, что поселения славянских племён, не всегда известных по имени, имелись не только на европейской, но даже, в результате внутренней колонизации, проводившейся императорами, и малоазиатской территории.

В Македонии в VII в. близ Фессалоник жило племя берзитов (βερζῆται} участвовавшее в осаде Фессалоник 676 г. Далее, к востоку от них, по реке Струмице жили участники осады 685‒687 гг. струмонцы и стримонцы (Στρυμονίται у Камениаты и σϰλαβίνοι οί ἀπὸ τοῦ Στρυμῶνος в легенде о Дмитрии Солунском). Вероятно, именно в эти районы Македонии и ходил Юстиниан ΙΙ в 637 г., о чём глухо сообщают Феофан и Константин Багрянородный. По реке Мести (Местос), по сообщению Никиты Хониата, жили смоляне. Никита упоминает о существовании фемы смолян (σμολένοι, τὸ ϑέμα τῶν Σμολένων). На юго-запад от смолян, на реке Ринхине, на берегу Орфанского залива жили ринхины, о которых упоминается в легенде о Дмитрии. Близ ринхинов жили сагудаты (σαγουδάτοι, σαγουδάται σαγουδάοι). Hа запад от Фессалоник находились поселения другувитов (легенда о Дмитрии). Одноименные с ними драгувиты жили и в северо-западном углу Фракии – в районе соединения Родоса с Балканами. Там и сейчас имеется речка, носящая именование Дреговицы. Кроме этих племён, на побережье южного Эпира к северу от залива Арты жило племя ваюнитов (βαιουνῖται), также участвовавшее в осаде Фессалоник 676 г.

В окрестностях Фессалийских Фив и Дмитриады находились селения велегизитов, выступавших в союзе с ваюнитами²⁹².

В Греции, близ древней Спарты, на восточных и западных склонах Тайгета, жили милинги и езериты, многократно отважно выступавшие против византийских властей, несмотря на применявшиеся по отношению к ним репрессии (о них сообщает Константин Багрянородный).

В Малой Азии уже в середине VII в. в Вифинии существовали славянские поселения. Об этом свидетельствует сохранившаяся печать славян-федератов, относящаяся ко времени около 750 г.²⁹³ Были и некоторые другие поселения.

Славянские племена, поселившиеся на территории империи и в ближайшем соседстве с ней, вошли в тесное соприкосновение с местным населением. По всей вероятности, в рассматриваемую эпоху их объединения уже не представляли собой родовых общин, объединённых единством родового происхождения, а являлись сельскими территориальными общинами.

По мнению Дринова, около половины VII в. балканские славяне были разделены на множество отдельных колен, соединённых не столько общим происхождением, сколько общим сожительством, – большинство из них называлось не по имени родоначальника, а по местности²⁹⁴.

Отдельные общины под руководством своих князей-жупанов объединились в крупные союзы племён для совместной борьбы против византийских властей.

Таков был, например, союз другувитов, сагудатов, белегезитов, ваюнитов и других племён при осаде Фессалоник 676 г. Иногда же, как, например, в 685‒687 гг., такого полного единства действий не было: в то время как одни племена (ринхины, стрименцы и сагудаты) осаждали Фессалоники, другие (белегезиты) поддерживали осаждённых, доставляя им съестные припасы.

Как известно, славянские общины оказывали упорное сопротивление византийским властям, пытавшимся наложить на них тяжёлые путы византийского подданства. Добиться полного осуществления своих целей империи удалось лишь через много столетий. Даже ещё в XIII в., в эпоху франкского завоевания, фессалоникских славян характеризовали как смелых людей, не имеющих почтения к императору.

В VII‒VIII вв. дело обстояло, следовательно, ещё значительно хуже для империи. Степень подчинения отдельных племён византийскому императору была различна, определяясь в каждом отдельном случае исходом борьбы.

В одних случаях признание византийского верховенства влекло за собой насильственное переселение покорённых в другие области. Таков был результат борьбы Юстиниана II против македонской группы славян. В других – следовали иные тягостные для подчинённых последствия. Репрессии против пелопонесских племён милингов и езеритов включали обложение их данью, сумма которой впоследствии неоднократно менялась в зависимости от соотношения сил борющихся сторон. Наконец, иногда расправа приводила к полному закрепощению побеждённых. Такова была, например, судьба славянских общин, участвовавших в осаде Патр в 807 г. Константин Багрянородный сообщает, что они превратились в энапографов метрополии и должны были содержать за свой счёт, деля между собой тяготы, всех приезжих в метрополию сановных и должностных лиц.

Константин приводит любопытное донесение пелопонесского протоспафария Иоанна Протея императору Роману Лекапину (по поводу восстания милингов и езеритов), в котором упоминаются три пункта обязательств, которые правительство стремилось налагать на покорённых. Пункты эти следующие: 1) признавать архонтов, назначенных византийским стратигом, 2) отбывать военную службу и 3) платить известную подать²⁹⁵.

Однако, как показывают имеющиеся далеко не новые, вероятно, данные источников, таких результатов византийским властям удавалось добиваться далеко не всегда. В отношении первого пункта между племенами были существенные различия. Сагудаты, по свидетельству Константина Багрянородного, ещё и в X в. сами избирали своих вождей, лишь затем утверждавшихся стратигом²⁹⁶. В некоторых племенах, с другой стороны, вожди были прямыми ставленниками империи. Так, например, в 807 г. некоторые из вождей сообщили заранее правительству о подготовляемом восстании. Наконец, смоляне, славяне Стримона, Опсикия и другие просто подчинялись византийским начальникам. То же, вероятно, имело место и по отношению к другим пунктам, перечисленным в донесении Протея.

Но из этого вытекает, что даже из числа славянских племён, подчинённых империи, многие в рассматриваемую эпоху ещё должны были, вероятно, сохранить в более или менее неразрушенном виде свои обычаи и порядки – обычаи и порядки, свойственные высшей стадии варварства, хотя и деформированные враждебными византийскими властями. Именно благодаря этому обстоятельству общины, широко распространявшиеся по территории империи в VI‒VIII вв., и могли внести струю новой жизни в византийское общество и государство в переживаемый им критический момент. Именно поэтому они и сыграли роль, более или менее аналогичную роли общины-марки на Западе.

Источники сохранили мало сведений о внутреннем строе этих общин, об условиях их хозяйства и повседневного существования, уделяя преимущественное внимание описанию военных достоинств и тактических приёмов славянских племён, которые, естественно, особенно интересовали их противников. Однако в „Тактике» стратига Маврикия (источнике, относящемся, по всей вероятности, к концу VI или началу VII в.) можно найти наряду со специфически военными вопросами и чрезвычайно интересные данные хозяйственно-бытового порядка. Отмечая, что „племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе», Маврикий делает некоторые любопытные наблюдения и в части характеристики этого образа жизни и особенностей, вероятно наиболее бросавшихся в глаза. По его словам, у славян „имеется большое количество скота и плодов земных, лежащих в кучах, в особенности проса и пшеницы», что несомненно указывает на широкое развитие скотоводства и земледелия. Селятся же они, по сообщению Маврикия, в лесах, у непроходимых рек, болот и озёр. Кроме того, описывая их военные приёмы, он замечает, что они не имеют над собой главы и враждуют друг с другом; из этого можно заключить об их до-государственном состоянии, характерном для высшей стадии варварства²⁹⁷.

Итак, в итоге краткого обзора важнейших черт истории славянских колонизаций на территории империи, нами установлены следующие наиболее существенные моменты.

1. Славянские поселения представляли собой в VI‒VIII вв. сельские территориальные общины с чертами, характерными для высшей стадии варварства.

2. В рассматриваемую эпоху они получили широкое распространение по всей территории империи, располагаясь и в балканских и в малоазийских её областях (в последних – в результате насильственных переселений, практиковавшихся византийскими императорами).

3. Излюбленными районами поселений славянских племён были глухие, лесистые местности, часто у рек и озёр.

4. Хозяйство их включало в себя широко развитое скотоводство и земледелие (злаки).

5. Признание ими верховенства империи влекло за собой подчинение византийским властям, или их ставленникам, и отбывание воинской повинности, уплату налогов и податей (наравне с низшими категориями свободных византийского общества); в худших случаях следовало закрепощение.

Но и по данным „Земледельческого закона» было установлено:

1) Что закон был ориентирован на регламентацию жизни сельских поселений, имеющих ярко выраженные черты высшей стадии варварства – и именно стадии сельской территориальной общины-марки.

2) Что поселения эти локализовались в глухих и заброшенных лесистых областях близ проточных вод.

3) Что хозяйственная жизнь этих сельских общин характеризуется широким развитием скотоводства и разнообразных видов земледелия (в том числе и хлебопашества).

4) Что система санкций закона приравнивала юридическое положение членов общины к положению низшей категории свободных, подлежащих налоговому обложению.

Сопоставление тех и других независимо друг от друга полученных выводов даёт основания утверждать, что происхождение „Земледельческого закона» стоит в непосредственной связи с распространением славянских поселений на территории империи. Именно этим можно объяснить бросающееся в глаза сходство отразившихся в законе обычаев с описаниями быта славянских племён, игравших столь важную роль для империи в современную закону эпоху.

Однако вывод этот требует существенного уточнения. Вряд ли можно считать, что пределы применения закона ограничивались одними лишь славянскими общинами. Против такой интерпретации памятника говорит ряд веских соображений.

Прежде всего обращает на себя внимание отсутствие в законе какой-либо этнической характеристики. Географическая же характеристика памятника совпадает с пределами империи в ту эпоху (стр. 150). Экстенсивная система сельского хозяйства, рассчитанная на разработку заброшенных и вновь осваиваемых земель, в сочетании с характером ландшафта, наиболее распространённого в империи, не вносит в этом отношении какого-либо более узкого локального ограничения. В результате военных событий VI‒VIII вв. число покинутых и разорённых земель должно было быть очень значительно и в европейских и в азиатских областях. Достаточно напомнить о широком размахе аваро-славянских нападений, которые неоднократно опустошали Фракию, Македонию и Грецию и доходили до самого Константинополя. Не менее пострадала и Малая Азия от постоянных военных вторжений иранских и арабских войск.

Запущенное и разорённое хозяйство во всех этих областях в равной степени нуждалось в восстановлении.

При этих условиях наиболее жизнеспособной формой сельского хозяйства в раннефеодальной Византии оказалась свободная крестьянская община с её традициями коллективного труда и остатками коллективной собственности на землю. Огромную роль в распространении общинных порядков, несомненно, сыграла славянская колонизация.

Местные общины, находившиеся ещё недавно в состоянии глубокого упадка, расцвели новой жизнью в связи со славянской колонизацией VI‒VIII вв., т. е. в связи с процессом варваризации восточных (как и западных) областей бывшей „мировой» Римской империи.

Вместе с тем, в глазах византийского фиска естественно выросшие и сплочённые коллективы сельских общин имели важные преимущества с точки зрения интересов казны. К ним легко была приложима система круговой поруки. Эти коллективные налогоплательщики, принадлежавшие, к тому же, к незащищённому привилегиями классу населения, служили наиболее надёжным источником налоговых поступлений. Они же несли на себе тяготы воинской повинности.

Таким образом, сельская община превратилась в основную экономическую опору византийского централизованного государства, придя на смену полурабской форме колоната.

О степени распространения крестьянской общины и её удельном весе в общей экономике византийского государства можно судить по многократным мероприятиям византийских императоров уже в X‒XI вв., направленным к защите общинных земель от расхищения их и закрепощения крестьянства местными феодалами. По характерному определению новеллы Романа II (935), „крестьянские общины из числа многих других выполняют многочисленные полезные функции, как платежом государственных налогов, так и отбыванием воинской повинности»²⁹⁸.

Всё изложенное даёт основание предполагать, что „Земледельческий закон», очевидно, имел назначением фиксировать результаты стихийных изменений, происшедших в аграрном строе империи в VI‒VII вв. и сказавшихся в широком распространении общинных порядков.

В своём содержании закон, естественно, исходил прежде всего из правопорядков, свойственных славянским общинам, как наиболее важной для империи в рассматриваемую эпоху группы новообразованного крестьянства. Черпая материал своих постановлений из неразрушенных ещё обычаев славянских племён, закон использовал их в интересах империи и для этого втискивал их в „прокрустово ложе» римско-византийских правовых норм. Таким образом, „Земледельческий закон» явился своеобразной кодификацией славянского обычного права, своеобразным lex slavica (хотя и сплавленного с византийским), что и создало ему исключительную популярность у славянских народов (стр. 148).

Однако значение этой кодификации выходило далеко за пределы одних только славянских общин. Закон с полным основанием может рассматриваться как замечательный памятник новых, более прогрессивных, чем колонат, общинных отношений, установившихся в аграрном строе раннефеодальной Византии. Закон, разумеется, не исчерпывал всего многообразия сельскохозяйственных условий своей эпохи. Задачей его являлась регламентация только наиболее важных для того времени форм крестьянского землевладения, именно сельской территориальной общины – своеобразной византийской параллели западноевропейской марке.

Образование кадров свободного крестьянства в империи не могло не вызвать подъёма производительных сил, оживления экономики страны. Запущенные и заброшенные прежде пашни возделывались вновь. Покинутые округа оживали. Именно благодаря этому экономическому подъёму империя успешно вышла из кризиса VII‒VIII вв. и приобрела силы для дальнейшего длительного существования.

До появления работы Ф. И. Успенского „Партии цирка и димы в Константинополе» все византинисты XVIII‒XIX вв. (Гиббон, Фридлендер, Вилькен, Рамбо) отрицали связь партий цирка с политическими движениями и доказывали, что борьба венетов и прасинов не имела социально-политических оснований, что венеты и прасины были только факциями ипподрома²⁹⁹. Даже такой серьёзный историк, как Рамбо, писал: „Был вопрос о том, не скрывают ли эти партии что-нибудь более серьёзное и важное. Позволительно в этом сомневаться; народ византийский мало заботился о внутренней и внешней политике... он занимался более возницами. Партии цирка – это только беговые общества, клубы. Основа игры – самолюбие»³⁰⁰. Ф. И. Успенский на основе, главным образом, позднего источника („Церемоний» Константина Порфирородного) первый доказал, что „цирковые партии не были только спортивными организациями, что они имели гражданские и военные функции и были организациями народа»³⁰¹. После работы Успенского нельзя уже было отрицать политическое значение за димами и цирковыми партиями. Однако и в новейших общих трудах по византийской истории вопрос о социальной основе цирковых партий и их борьбы обычно оставляется в стороне. У Хольмса, Нормана Байнеса, Ш. Диля, Иорги, Ренсимена мы имеем утверждения, что „димы были последним отзвуком древнегреческих демократий, которые ассоциировались с цветами Римского цирка³⁰², что собрания ипподрома были субститутом исчезнувших комиций, убежищем свобод римского народа³⁰³; что „факции цирка обратились мало-помалу в большие народные партии»³⁰⁴, что они представляли собой „могущественные самоуправляющиеся муниципальные корпорации», причём „голубые и зелёные принимали прямо противоположные точки зрения в политике»³⁰⁵. Но на вопрос о том, за что именно и почему факции боролись и что их разделяло, мы в лучшем случае узнаем, что одни были монофизитами, а другие – православными.

Первую серьёзную попытку раскрыть социальную основу цирковых партий сделал сербо-хорватский учёный Манойлович, работа которого, написанная ещё в 1904 г. на хорватском языке, стала широко известна только с 1936 г., когда в журнале „Byzantion» она была напечатана на французском языке³⁰⁶. Исходя из установки Ф. И. Успенского и развивая некоторые наблюдения Рамбо, Манойлович доказывает, что факции были „настоящими народными партиями, что различия цветов имеют в основе классовые различия, как это видно из территориального распределения цирковых партий по богатым и бедным кварталам столицы: голубые – высшие классы – землевладельческая аристократия, зелёные – торговцы, промышленники; рабочие – низшие классы³⁰⁷. Эта теория принимается в ряде новейших специальных исследований о димах: например, в работе Ивонны Янсенс – о времени Маврикия, Фоки и Ираклия³⁰⁸ и Братиану – о византийской демократии³⁰⁹. Эта теория, получившая значительное распространение в западноевропейской византинистике, всё же далеко не является общепринятой. Так, Острогорский в своей „Geschichte des Byzant. Staates», которая должна была представлять сводку последних достижений западноевропейской византинистики пишет: „Теория Манойловича о том, что партия зелёных представляла социально-низшие слои населения, а партия голубых охватывала аристократическую часть, очень слабо обоснована... Лежащее в основе этой теории положение, что голубые жили в центре, а зелёные на периферии Константинополя, означает немного и, как доказательство, имеет тем меньший вес, что оба дима распадались на городские и пригородные организации – πολιτικὰ καὶ περατικὰ μέρη.

Против правильности теории Манойловича говорит то, что голубые поддерживали Фоку, что было бы невозможно, если бы они действительно представляли аристократические слои населения³¹⁰.

Необходимо всё же признать, что работа Манойловича открывает новую страницу истории цирковых партий. Манойлович правильно констатирует, что в основе различных партий лежали классовые различия (стр. 642), что иногда борьба голубых и зелёных принимает вид настоящей классовой борьбы и гражданской войны (стр. 705‒706); он первый показал, что „голубые» и подчинённые им белые – аристократы, что „зелёные» и подчинённые им „красные» – более демократическая, состоящая из торговцев, промышленников, ремесленников, моряков, часть населения империи. Но Манойлович, как правильно указал профессор А. П. Дьяконов, не устанавливал никакого различия между димами, действительно народными организациями, имевшими свой корень в древних общинах, и цирковыми партиями, которые были не только цирковыми, но и политическими организациями двух групп господствующего класса. Манойлович не различал в цирковых партиях руководящих групп, какими были у венетов землевладельческая аристократия, а у прасинов – денежная аристократия (откупщики, богатые купцы) – от широких масс. Нельзя согласовать с утверждением Манойловича, что прасины были низшими классами, тот общеизвестный факт, что ряд императоров в V‒VII вв. опирался на прасинов, им покровительствовал, их поддерживал. С точки зрения этой теории получилось бы, что Феодосий II, Зинон, Анастасий выступали выразителями интересов и защитниками „низших слоёв» населения, чего, конечно, в действительности не было. Таким образом, вопрос о димах и цирковых партиях и после появления работы Манойловича не мог считаться разрешённым.

Между тем, правильное разрешение этого вопроса имеет громадную важность: оно могло бы дать ключ к пониманию всей социальной структуры и социальных противоречий ранневизантийского общества.

Дальнейший крупный шаг в развитии вопроса о преодолении тех трудностей, на которые наталкивалась теория Манойловича, сделал советский историк, профессор А. П. Дьяконов³¹¹. Социальная природа цирковых партий представляется А. П. Дьяконову сложнее, чем её даёт Манойлович. Путём тщательного исследования вопроса А. П. Дьяконов доказал, что византийские димы, так же как димы эллинистического и римского времени, были организациями того или иного городского квартала и района. Они выполняли там определенные хозяйственные и политические функции, следили за порядком и благоустройством своего квартала, объединялись обычно одной и той же профессией, селились обычно в одном квартале. В своей совокупности они претендовали на роль городского народного собрания. Местом их сбора и выявления их желаний обычно являлся городской цирк или ипподром, который, как и в древнем Риме, являлся любимым местом увеселения для народных масс в Константинополе и других крупных городах империи. Расходы на цирковые зрелища несли в провинции курии, богатые, президы; в Константинополе – консулы, преторы, представители знати и сам император. Но устроители зрелищ не могли каждый раз заново обзаводиться необходимым сложным оборудованием. Для этого, так же как в Риме, существовали специальные организации, бравшие подряды на устройство игр; каждая из них имела свои кассы, зверинцы, постоянные штаты возниц, актёров. Эти организации также назывались димами и различались по условным цветам одежды цирковых возниц, как венеты (голубые), прасины (зелёные), левки (белые) и русии (красные). Каждая из них старалась превзойти соперников постановками и одержать победу в конских ристалищах. Они-то и составили организационные ячейки, вокруг которых, сообразно своим симпатиям, собирались димы и в таком расширенном виде превратились в более обширные самоуправляющиеся организации – гражданские и военные, своеобразные политические партии.

А. П. Дьяконов подтверждает вывод Манойловича, что в Константинополе, в старом до-константиновском городе высоко стояла над массой землевладельческая аристократия, составлявшая ядро венетской партии, хотя в венетской партии, кроме аристократов, были их клиенты и другие элементы населения. Дьяконов решительно отвергает взгляды Манойловича, считающего прасинскую партию социально однородной и причисляющего рабочих, моряков и коммерсантов одинаково к низшим классам. Он указывает, что представление о господстве в Византии мелкого независимого ремесленного производства является неправильным. Законы императоров IV‒VI вв. не оставляют сомнения, что большинство ремесленников работало в государственных и частных эргастириях. Владельцы последних эксплуатировали труд не только рабов, но и юридически свободных, а фактически зависимых ремесленников-корпорантов. Они же были одновременно и купцами, так как эргастирии торговали своими продуктами, и законодательство называло эргастириями также и торговые предприятия. Были крупные купцы, которые привозили товары из провинций, особенно восточных, – например, торговцы шёлком, которые имели в Сирии и Финикии своих представителей, скупавших шёлковые изделия у местных ремесленников. Было много судовладельцев, перевозивших разные товары из провинций в столицу. Наконец, были аргиропраты-серебренники и вместе ростовщики – их конторы также назывались эргастириями. Многие из этих откупщиков и предпринимателей были откупщиками государственных монополий и поставщиками государства, но многие вели и собственные дела. Однако и в том, и в другом случае они одинаково должны были располагать большими деньгами, оборудованием и рабами. Эти группы, конечно, нельзя причислять к низшим классам: они не были аристократами по происхождению, но явно принадлежали к эксплуататорскому рабовладельческому классу. Таким образом, прасинская партия в подавляющем большинстве состояла из людей, занятых в торговле и промышленности, но руководящее положение занимала группа богатых купцов и промышленников. Конечно, нельзя преувеличивать значение этой социальной группы, так как хозяйство Восточно-римской империи в V‒VII вв. было в основе натуральным, но сохранение значительных остатков торговли и промышленности в ней составляло характерную особенность Византии по сравнению с западными странами. Византийские торговцы и промышленники, обслуживая нужды государства и аристократии, подобно римским всадникам, составляли особую неаристократическую верхушечную группу. Между этой группой и аристократами-землевладельцами не было непроходимой грани, но и законодательство и авторы определённо различают две группы господствующего класса. Из среды прасинов выделялись такие выдающиеся политические деятели, как сириец Марин, Петр Барсиама, Иоанн Каппадокиец и другие деятели, выходцы, главным образом, из восточных провинций, игравших особенно важную роль в торговле и промышленности Византии. Заговор 559 г. против Юстиниана открывает нам целую группу участвующих в заговоре богатых аристократов, которые состояли в близкой связи с аристократией и имели свободный доступ ко двору.

Исходя из этой установки А. П. Дьяконова, своевременно поставить вопрос, до сих пор не поддававшийся разрешению, а именно: за что, собственно, и почему боролись между собой зелёные и голубые и что их разделяло.

Характеристика политического строя Восточно-Римской империи V‒VII вв. как неограниченного самодержавия неточна. Политический строй империи в эти века представлял своеобразное сочетание трёх факторов: монархии, аристократии, представленной сенатом, и собрания димов; сохранилось также влияние гвардии. Политическая роль димов усиливается по мере обособления Восточной империи от Западной³¹². Крупное землевладение и торгово-ростовщические элементы были заинтересованы тогда в сохранении и укреплении императорской власти. Её известная прочность в это время доказывается тем, что все попытки политических переворотов в течение почти двухсот лет терпят неизменно крах. Но это не значит, что между двумя группами не было экономических и политических противоречий. Они были и постепенно нарастали.

Противоречия между зелёными и голубыми были прежде всего экономические и разделяли лишь руководящие верхушки партий. Аристократия не довольствовалась землёй, но стремилась к обогащению также путём захвата торгово-промышленных предприятий. Как видно из новелл Юстиниана, владельцами эргастирий часто были церковные учреждения, архонты разных рангов, сенаторы, иллюстрии и кубикулярии³¹³.

Для торгово-промышленной (прасинской) группы это вмешательство аристократии было тем более тяжёлым, что аристократы, получая привилегии, освобождались от налогов, и в результате, по признанию Юстиниана, непривилегированные владельцы эргастирий, а также ремесленники должны были платить налоги втрое-вчетверо больше нормы.

С другой стороны, аристократия страдала от вмешательства богатых не аристократов в землевладение. Так называемые перпетуарии (условные, наследственные землевладельцы), оказавшиеся несостоятельными в смысле обеспечения государству доходов со своих земель (и даже повышения этих доходов), лишались земельных владений в пользу более состоятельных, богатых. Таким образом, земля уплывала из рук старой аристократии и иногда переходила в руки не-аристократов по происхождению. Этот факт с негодованием отмечался ещё во время Феодосия II, но особенно перемещение земель усилилось при Юстиниане³¹⁴.

Интересы двух групп сталкивались в распределении между ними государственных налогов. Так, император Маркиан сократил налоги, лежавшие на крупном сенаторском землевладении и расходы аристократии, связанные с претурой, – он был любимцем венетов и ненавистен прасинам. Наоборот, Анастасий значительно увеличил земельные повинности введением „хрисотелии» и „синоны» и последовательным проведением эпиболэ, а с другой стороны, отменил „хрисаргирон», лежавший на владельцах эргастирий, и передал сбор налогов откупщикам „виндикам», т. е. богатым купцам и ростовщикам, отняв эту функцию у ктиторов-куриалов, чем, по словам Иоанна Антиохийского³¹⁵, „отстранил аристократию и передал всю власть людям нечестным». Естественно, Анастасий очень нравился прасинам и был ненавистен венетам. Наконец, землевладельцы, особенно те, которые оказывались несостоятельными, вероятно, подвергались иногда и прямой эксплуатации со стороны противоположной им группы в лице ростовщиков, постоянными услугами которых пользовался даже такой вельможа, как Велизарий³¹⁶.

Легко себе представить, что эти отношения иногда превращались в ненависть к ростовщикам, особенно со стороны аристократической молодёжи типа „стасиотов» Прокопия, которые „многих кредиторов силой заставляли возвращать должникам расписки, не получив ничего из долга»³¹⁷.

Политические противоречия были тесно связаны с экономическими. Монархия в Византия опиралась в первую очередь на крупное землевладение и была аристократической: сенат занимал первое место после императора. Из сенаторов большей частью вербовались высшие сановники. Демократическая торгово-промышленная группа должна была бороться за власть для защиты своих экономических интересов.

Были два пути, которыми демократические элементы могли проникать в правящие сферы: это–двор и финансовая бюрократия³¹⁸. С самого начала монархии состав двора подбирался из элементов более послушных, чем аристократия. Последняя тоже принадлежала ко двору, но не играла здесь главной роли. При византийском дворе ещё со времён Константина крупнейшую роль играли евнухи – „препозиты царской спальни», люди демократического и почти всегда восточного происхождения. Они были верными сторонниками монархии и умели организовать двор по восточному образцу. Такие препозиты, как Евтропий, Хрисафий, Урбикий, Амантий, имели огромное влияние на императоров – непосредственно или через императриц, – добивались высших государственных чинов и соответственным образом подбирали многочисленный штат своего ведомства (кубикуляриев). Евнухи были предметом ненависти со стороны аристократии не только как выскочки, не только потому, что они всегда стояли за автократию и третировали сенат, но и потому, что они принимали ближайшее участие в финансовой политике правительства, на что указывают постоянные обвинения их в „корыстолюбии», и направляли эту политику против землевладельческой аристократии. Они помогали „расхищению» её владений, т. е. тому перемещению земельных имуществ, о котором говорилось выше. Например, Иоанн Антиохийский говорит о Феодосии II: «Неспособный ни мыслить, ни воевать, он доверял только любителям доносов – и особенно царским евнухам; благодаря им, можно сказать, все расхищали поместья»³¹⁹. Их финансовая политика больше отвечала интересам торгово-промышленной группы, на которую они, вероятно, опирались. Евнухи, как правило, были всегда на стороне прасинов.

Другим ведомством, куда проникали демократические элементы, была финансовая бюрократия. Финансовые политики в Византии играли особенно важную роль, и правительство, нуждаясь в опытных финансистах, естественно, находило их в среде торговой группы, и особенно на Востоке, где торговля была шире, чем в греческих провинциях. Отсюда вышли наиболее талантливые финансисты данной эпохи, как сириец Марин, Иоанн Каппадокийский, сириец Петр Барсиама. Что они вели политику, неугодную аристократии, это видно уже из той ненависти, с которой она к ним относилась. Марину аристократия была обязана радикальной переделкой финансовой политики при Анастасии не в её пользу. Все эти лица, находившиеся в контакте с придворными евнухами, были на стороне прасинов. Иоанн Каппадокийский принадлежал к их факции. Марин был единомышленником „простата» прасинов Платона. Петр Барсиама был монофизитом и, следовательно, тоже по меньшей мере сочувствовал прасинам. Политическая история V‒VI вв. показывает неизменную связь между венетами и сенатом, с одной стороны, и прасинами и ведомством препозита и финансов – с другой³²⁰. Обе группы старались также опираться на придворную гвардию, которая делилась на две части. Старая гвардия (схолы) неизменно стояла на стороне сената. Новая гвардия (экскувиты), организованная из исавров при Льве I и особенно усилившаяся при Зиноне, иногда поддерживала группу, враждебную аристократии. Каждая группа в момент династических кризисов старалась провести на императорский трон своего кандидата. В таких случаях на избирательных собраниях сената, в которых участвовали и высшие архонты, и высшие чины двора, происходила борьба партии сенаторов (венетов) и партии двора (прасинов).

Нужно заметить, что полного единства не было и в руководящих группах обеих партий. Землевладельцы были светские (сенаторы и ктиторы) и духовные (церкви и монастыри). Последние составляли сильную конкуренцию первым со времён Константина. В торгово- промышленной группе также естественно предполагать конкуренцию. О такой конкуренции определенно говорит крайне враждебное отношение прасинов к евреям в Антиохии, Александрии, известное ещё в римскую эпоху. В византийские времена, под флагом христианства, борьба прасинов против евреев ещё более усиливается. При Зиноне антиохийские прасины не один раз убивают евреев, жгут их синагоги. Эту вражду нельзя объяснить иначе, как конкуренцией сирийских купцов, т. е. руководящих групп прасинов, с купцами-евреями. Вражда была настолько сильна, что евреи на ипподроме занимали скамьи на стороне венетов, – очевидно, потому что землевладельцы относились к ним терпимее.

В той и другой группе были также расхождения тактические, т. е. одни были склонны бороться лояльными средствами, другие были более агрессивны. Они провоцировали свою молодёжь и рядовых димотов на мятежные выступления, которые были, впрочем, направлены не против правительства, а против враждебной факции, или против той части своей факции, которая держалась лояльной тактики. Так при Юстине появились стасиоты и антистасиоты, о которых рассказывает Прокопий³²¹.

Важную роль в борьбе факций играли религиозные противоречия. Восточные ереси (несторианство, особенно монофизитство) были знаменем борьбы угнетённых восточных народностей против византийского господства, так как они представляли восточную концепцию христианства, противоположную греческой. Таким образом, на Востоке народные массы были почти сплошь „еретическими». Наоборот, в греческих провинциях религиозной традицией было греко-римское христианство, т. е. православие. Для руководящих групп факций, за исключением духовенства, религиозные вопросы не имели самостоятельного значения. Часть греко-римской аристократии (особенно интеллигенция) относилась к христианству равнодушно и свысока, предпочитая ему культурные традиции античности.

Это настроение, которое сквозит почти у всех светских авторов эпохи (Прокопия, Иоанна Лидийца, Менандра, Симокатты), приводило иногда к обвинению аристократов в язычестве. Но было бы странно» если бы факции не использовали для своих целей религиозной борьбы, которая в V‒VII вв. буквально потрясала всю империю, когда „православие» или „монофизитство» императоров обозначало определённое направление всей их политики.

Для стоявшей во главе венетов землевладельческой группы, которая не только в греко-римских провинциях, но и на Востоке была преимущественно греко-римской, греческое „православие» было, естественно, единственно приемлемой религией, и уже по одному этому, а также потому, что среди торгово-промышленной группы преобладали восточные элементы, руководящая группа прасинов держалась монофизитства. Религиозная позиция прасинов давала им полное преимущество на Востоке, где массы в огромном большинстве были монофизитскими. Здесь греко-римской землевладельческой группе приходилось опираться главным образом на войско. Иначе обстояло дело в греческих провинциях, и в столице. Здесь коренное население было греческим, следовательно, по традиции, православным, независимо от того, принадлежало ли оно к венетам или прасинам. Это обстоятельство давало преимущество руководящей группе венетов и, наоборот, мешало руководящей группе прасинов проводить в столице ту религиозную политику, которую она использовала в Антиохии и Александрии, тем более, что в составе самой этой группы были, вероятно, греческие элементы, по традиции, православные, хотя и связанные экономически с восточными элементами.

Поэтому монофизитская группа прасинов в столице ведёт очень осторожную политику, опасаясь вызвать противодействие со стороны масс своей собственной партии. Она старается действовать через правящие верхи, через могущественное ведомство „препозита», которое всегда было опорой „восточного» христианства. Евтропий, Хрисафий, Урбикий, Амантий – все держались восточной ориентации. Они подчиняли своему влиянию прежде всего императриц (Евдоксию, Ариадну, Феодору), а иногда и императоров, которые колебались между восточным и западным курсом в религиозной политике и иногда, в силу политической конъюнктуры, должны были держаться восточного курса (Феодосий II, Зинон, Анастасий, Ираклий)³²². Успешно могли использовать религию прасины в другом направлении. Сила восточного христианства заключалась в том, что оно более решительно, чем православие, выступало против эллинства.

Между тем греко-римская аристократия в той или другой степени была склонна к „эллинству». В Византии уже в V в., а главным образом в VI в., после известного закона Юстиниана против язычников, было немало судебных процессов по обвинению в „эллинстве». Тот факт, что жертвами процессов были всегда соперники прасинов – греко-римские аристократы, – даёт основание предполагать, что дело не обходилось без участия прасинов.

Сила прасинов была в богатых, с крупными промышленными центрами, восточных провинциях, в которых они имели безусловный перевес и которые тем более интересовали императоров, что грозили отпадением от империи. Наоборот, для венетов, господствовавших в западных провинциях, было благоприятным моментом, если политика императоров обращалась на Римский Запад, где господствовала земельная аристократия. Домогательства партии и политическая конъюнктура заставляли императоров обращать своё внимание то больше на Восток, то на Запад. В результате, политика императоров в V‒VI вв. представляет постоянные колебания, и в ней можно отметить два направления. Одни императоры преимущественно держатся восточной ориентации, борются с варварами золотом и дипломатией, опираются больше на двор, чем на сенат, поддерживают монофизитов и вместе с тем покровительствуют прасинам (Феодосий ІІ, Зинон, Анастасий). Они опираются не на „низшие классы», как думает Манойлович, а на откупщиков, банкиров, владельцев эргастирий, тесно связанных с восточными провинциями. Другие императоры преимущественно держатся западной ориентации, больше внимания уделяют войску, чем финансам, с варварами борются военной силой, пытаются восстановить рабовладельческие порядки на Западе, ведут борьбу с монофизитами и являются сторонниками венетов (Маркиан, Лев, Юстиниан I, Юстин II).

Таковы были противоречия между двумя руководящими группами обеих партий. Рядовым димотам и примыкавшим к ним партиям (не димотам) было мало дела до экономических и политических притязаний землевладельцев и купцов. Эти массы, социально однородные и даже тождественные (поскольку и здесь и там были ремесленники и плебс), имели более глубокие классовые противоречия с руководящими группами в той или другой партии. В V‒VI вв. в Византии происходило несколько запоздавшее здесь разложение рабовладельческого хозяйства и, вместе с тем, постепенное закабаление, в возмещение рабского труда, ещё значительных на Востоке групп свободных или зависимых только от государства производителей как в сельском хозяйстве, так и в ремесле. При сохранении значительных элементов торговли, когда часть продуктов поступала на рынок, эксплуатация была особенно тяжела. Внешнее положение государства и пагубная внешняя политика императоров, направленная к несбыточной мечте восстановления рабовладельческих порядков на Западе, требовали огромных средств для ведения постоянных войн, содержания дорого стоящей наёмной армии, для уплаты дани варварам. Фискальный гнёт, ложившийся больше на народные массы, чем на привилегированные группы, достигал огромных размеров. Очень часто население страдало от рекрутчины, и всё-таки государство не в состоянии было защитить территорию империи от варваров. Грабительство и административный произвол чиновников ещё больше отягощали положение народных масс. Естественно, что соперничество руководящих групп в сравнении с этими противоречиями могло играть только второстепенную роль.

Является вопрос: что же всё-таки связывало массы с этими группами и разделяло их на две партии? Во-первых, старая традиция димов: богатые люди по античной традиции руководили димами и несли „литургии», для своего дима; во-вторых, экономическая зависимость ремесленников от купцов и предпринимателей; клиентов, колонов и тоже ремесленников – от землевладельцев; наконец, те особые средства, которые принимали руководящие группы при содействии правительства, для того чтобы привлечь на свою сторону массы. Первым средством была организация зрелищных состязаний, которые раскалывали зрителей на две враждебные группы. Затем использовалась религиозная и межплеменная рознь (православные и еретики, греки и евреи). Таким образом, социальный состав цирковых партий был более сложен, чем его представляет Манойлович, а потому более сложны были и те противоречия, которые вызывали весьма различные по характеру движения димов. Часты были междоусобия партий, имевшие спортивный характер, борьба за места, за подарки. Эти движения были стихийны. Более серьёзный характер носили столкновения преднамеренные и подготовленные руководящими группами. Большинство их падает на правление Анастасия и Юстиниана I, когда происходили наиболее важные экономические и политические перемены, обострявшие противоречия между руководящими группами.

Имели место мятежи, восстания одной партии против правительства в то время, когда другая оставалась пассивной. Инициатива здесь принадлежала руководителям партии, которые хотели заставить императора изменить неугодную им политику или прямо его свергнуть. Но в таких восстаниях были, очевидно, заинтересованы (по другим, более глубоким причинам) и рядовые димоты. Таков был мятеж прасинов, поднятый в 470 г. против Аспара, враждебного Зинону и Исаврам. К этому типу относится восстание сенатора Маркиата против Зинона в 479 г., – очевидно, восстание венетов.

Неоднократно имели место совместные политические выступления цирковых партий. Они редко были следствием соглашения руководящих групп, так как их политические цели были почти всегда различны. Такие соглашения можно предполагать в тех случаях, когда обеим факциям угрожала захватом власти чуждая сила – варвары. Так димы, – очевидно, без различия партий – в 400 г. выступили против Гайны, а в 469 г. – против намерения Льва I сделать своим наследником сына Аспара³²³. Но почти все совместные выступления обязаны рядовым димотам, которые действуют вне руководства вождей и, увлекая за собой не-димотские массы, выступают не только против правительства, но и против всего господствующего класса. Не все совместные выступления димов были одинаково значительны, и поводы для них были различны: произвол администрации, недостаток снабжения, религиозная политика, фискальный гнёт, общее недовольство политикой императора. Но некоторые выступления развёртывались в настоящие восстания, потрясавшие императорский трон.

Борьба димов и цирковых партий была сложной и многообразной, но основная линия борьбы была не между цирковыми партиями, а между народными массами и распадавшейся на две группы верхушкой общества. Самыми крупными восстаниями димов этого периода были восстания димов 511 и 513 гг. при Анастасии и восстание Ника в 532 г. В том и другом случае повод к восстанию дали руководящие группы цирковых партий, но они переоценили своё влияние на массы, и восстания обращались против них самих. В восстаниях при Анастасии массы скоро освободились от контроля руководящих групп и пошли гораздо дальше тех целей, которые ставили себе их вожди. Знаменитое восстание Ника (532 г.) также не было восстанием прасинов и венетов. Это было восстание димов не только против правительства, но и против обеих групп господствующего класса. Официальная версия, сохранившаяся у Марцелина, будто восстание било делом племянников Анастасия, нужно было Юстиниану только на первое время, чтобы скрыть истинные причины восстания. Рассказ пасхальной хроники о том, что Ипатий, уже находясь в царской кафисме, пытался предать восставших Юстиниану, находит полное подтверждение в том факте, что лица, которые должны были установить связь между Ипатием и Юстинианом, но этого не сделали, были потом наказаны³²⁴. Сенаторы, оказавшиеся в критические дни вне дворца, вынуждены были подчиниться восставшим, чтобы спасти свои дома, и действовали так же предательски, как Ипатий. 18 патрикиев и иллюстриев, привлечённых в связи с восстанием, подверглись только конфискации имущества и изгнанию.

Такой же характер носило восстание димов 602 г., приведшее к свержению Маврикия, – первое в истории Восточно-Римской империи победоносное восстание. Этот переворот сопровождался для Восточно-Римской империи неисчислимыми последствиями, а именно крахом мировой рабовладельческой империи и превращением её в средневековое греческое царство. Особенность этого восстания в том, что оно началось среди войск на дунайской границе.

Параллельно происходило движение димов в столице, но димоты выступили здесь опять-таки независимо от руководителей партий, которые до прихода мятежных войск во главе с Фокой оставались лояльными по отношению к Маврикию.

Против социальной теории димов Острогорский выдвигает как самый сильный аргумент тот факт, что голубые поддерживали Фоку, что было бы невозможным, если бы они действительно представляли аристократические круги населения. Но Острогорский не даёт себе труда достаточно разобраться в вопросе, действительно ли венеты поддерживали Фоку в период 602‒610 гг.

События 602‒610 гг. характерны тем, что они ярко показывают разложение господствующего класса, который, раздираемый непримиримыми противоречиями, уже не мог управлять по-старому, так же как угнетённые массы не могли больше по-старому жить. Несмотря на провенетскую политику Маврикия, венеты были недовольны повышением налогов и деспотизмом Маврикия, раздававшего земли своим многочисленным родственникам. Ещё больше недовольства проявляли прасины из-за антимонофизитской и провенетской политики Маврикия.

Попытки Ивонны Янсенс доказать, что Маврикий покровительствовал зелёным, искусственны и неубедительны³²⁵. Источники нигде не говорят, что венеты поддержали солдатского избранника Фоку и помогли ему стать у власти. В 602 г., когда уже стало известно о восстании войска на дунайской границе, Маврикий для успокоения умов устроил цирковые зрелища. Венеты здесь были безусловно лояльны, приветствуя императора эвфимиями и пожеланиями победы. Наоборот, прасины сочли удобным в этот критический момент жаловаться на префекта претория Константина Лардиса, друга императора, отказывая тем самым правительству в своей поддержке. Восстание против Маврикия в Константинополе подняли рядовые димоты, но актуальную роль в этом восстании играли прасины. Во всяком случае у Феофана сохранилась подробность, что именно прасины сожгли дом префекта претория Лардиса. На сторону Фоки перешла прежде всего прасинская факция.

Что же касается венетов, то даже после провозглашения Фоки, на коронации его жены Леонтии венеты были оскорбляемы правительственными чиновниками и в сильном возбуждении угрожали Фоке, напоминая, что Маврикий ещё не умер. После убийства Маврикия венеты вместе с командным составом войска имели своим кандидатом на императорский престол родственника Маврикия – Германа, но попытка договориться об этой кандидатуре с прасинами не имела успеха, и прасины, отвергая кандидатуру венета Германа, стали на сторону Фоки. Поэтому Фока стал императором прасинов и оставался таковым почти до самого конца своего правления, до 609 г.³²⁶ Венеты до 609 г. не только не поддерживали Фоку, но, напротив, подвергались с его стороны жестоким репрессиям. Обращённый еврей Яков, который признаётся, что до своего крещения делал зло христианам, вмешиваясь в борьбу партий то, как прасин, то, как венет, определённо говорит, что с воцарением Фоки венеты подверглись жестоким преследованиям, и он, Яков, содействовал усилению этих репрессий. „Когда воцарился Фока, – пишет Яков, – я, как прасин, предавал христиан как венетов и называл их иудеями и мамзирами»³²⁷.

Дальше идёт сплошной ряд заговоров венетской аристократии против Фоки, а именно: два заговора императрицы Константины и Германа в 603 и 605 гг., заговор епарха Феодора и, наконец, заговор Приска, зародившийся в 607 г.

Острогорский и Янсенс полагают, что в 603 г. произошло будто бы восстание прасинов против Фоки и что с этого года партией Фоки становятся уже венеты, а не прасины. Но это простое недоразумение. Пасхальная хроника под 603 г. рассказывает о репрессиях Фоки против Константина и Германа, очевидно в результате их заговора, о котором сообщает также Феофан³²⁸, и затем продолжает: „Потом (εἶτα), во время происшедшего народного восстания (στάσεως δημοτικῆς) была сожжена Меса от дворца Лавса... до форума Константина... Сожжён же был между преторием городского епарха и форумом диэкета факции прасинов Иоанн по прозванию Крукис»³²⁹. Так как „Доктрина Якова» говорит совершенно определённо, что Месу сожгли прасины³³⁰, то это восстание не могло быть восстанием венетов, связанным с заговором, как думает Перетти, так как со стороны венетов было бессмысленно разрушать свои гитонии³³¹. Из сопоставления сообщений Феофана с Пасхальной хроникой становится совершенно ясным, что прасины, узнав о заговоре венетов в пользу ненавистного Германа, по обычаю бросились в гитонии венетов на Месе и сожгли их. Это было восстание не против Фоки, а против венетов. Но это было нарушение порядка „димократия», и Фока не мог примириться с фактом такого грубого самоуправства – сожжения главной улицы столицы и должен был покарать виновных в этом самоуправстве прасинов. Что касается Крукиса, то, по прямому смыслу приведённого места Пасхальной хроники, и Меса и Крукис были сожжены восставшими, т. е. прасинами, а не венетами, как думает Янсенс. Меса никогда не была местом казни, а прасины уже давно ненавидели своего диэкета, как об этом свидетельствует Феофан³³².

Настоящее восстание прасинов против Фоки произошло только в 609 г., почти накануне падения солдатского императора, и тогда они были лишены права πολιτεύεσϑαι, т. е. перестали быть партией императора. Отсюда утверждение Острогорского о том, что венеты будто бы поддерживали Фоку, является совершенно ошибочным. Что касается религиозной политики Фоки, то защитником „православия» сделал его только папа Григорий I, который восторженно прославлял этого убийцу ненавистного ему Маврикия больше всего потому, что он запретил константинопольскому патриарху именоваться „вселенским». Применяясь к населению греческих провинций и особенно столицы, Фока был православным, но до 609 г. он предоставлял полную свободу и восточным монофизитам.

В 609 г. произошли существенные перемены в отношениях между партиями и императорами. Когда в Африке началось восстание экзарха Ираклия, к нему примкнули в Африке, а потом в Египте прежде всего прасины. Тогда во всех восточных провинциях началось движение прасинов против столь долгого господства греко-римских землевладельцев-венетов. Начались кровавые избиения венетов прасинами в городах Востока и Египта.

Потом, когда Фока послал на Восток в Египет карательную экспедицию Воноса, начались избиения прасинов, а вместе и монофизитов. Столичные прасины, которые всегда опирались на восточные провинции, естественно, выступили на их защиту. Отсюда восстание прасинов 609 г. в Константинополе. Что касается венетов, то они разделились, как это было и в Египте. Часть аристократии, во главе с Приском, ещё в 607 г. завела сношения с Ираклием и настойчиво побуждала его к восстанию. Может быть, это была и вся аристократия, рассчитывавшая, что восстание даст корону Приску (Theoph., 295). Но не посвящённые в заговор рядовые димоты венетской партии, терроризированные кровопролитиями на Востоке, естественно, не доверяли прасинскому кандидату Ираклию и колебались его поддерживать, хотя и не собирались защищать Фоку. И действительно, когда флот Ираклия-сына подошёл к столице, Фока оказался совершенно беззащитным. Таким образом, даже в последний год правления Фоки нельзя говорить, что венеты поддерживали Фоку. Из указанного видно, что самый сильный аргумент Острогорского против социальной теории димов оказывается совершенно бездоказательным.

Когда я в 1940 г. указал в своей „Истории Византии», что „голубые» были землевладельческой аристократией, а „зелёные» – торгово-промышленной группой, мои взгляды вызвали возражения А. К. Бергера, который в „Историческом журнале» (1941 г., № 3, стр. 140) утверждал, что никакие источники не подтверждают этой теории, и доказывал, что под флагом „голубых и зелёных» могли выступать разные социальные группы. Однако возражения Бергера и Острогорского основаны на недоразумении. Можно легко привести ряд показаний источников, которые ясно и недвусмысленно указывают на классовую природу цирковых партий. Так, например, у Малалы прасины прямо отождествляются с эргастириаками, т. е. людьми эргастирий. Малала рассказывает, что в 559 г. венеты жгли приморские склады прасинов в Зевгме, но потом „они получили разными способами отплату со стороны самих людей эргастирий», которые, „охваченные соревнованием», сожгли икию венета Андрея в Неории³³³. Манойлович понимает эргастириаков как рабочих. Однако в Законах и у авторов рабочие и ремесленники обычно называются иначе. Слово „эргастириаки» обозначает всех вообще людей, имеющих отношение к „эргастирии», т. е. к торговле и промыслам, и даже в первую очередь владельцев эргастирий. Явно однозначный латинский термин ergasiotani в законе 396 г.³³⁴ обозначает именно привилегированных корпорантов, а не рядовых рабочих. В случае, о котором рассказывает Малала, когда венеты подожгли склады, мстить им за это имели основание в первую очередь владельцы складов, а владельцами были, конечно, не рабочие. Сообщение Малалы подтверждается Иоанном Никиусским. Когда во время восстания Ираклия против Фоки в Египте начались военные действия между Никитой и Воносом, прасины Египта, воспользовавшись, как предлогом, этой войной, „поднялись и причинили обиды венетам». У Иоанна Никиусского, в переводе Charles, мы читаем буквально следующее: „And taking advantage of the war between Bonosus and Nicetas the artisans guilds arose and perpetrated outrages on the Blues»³³⁵. Мы видим, что имя зелёных здесь заменено термином the artisans guilds (ремесленные корпорации). Это показание определённо подтверждает наше положение, что партия зелёных слагалась преимущественно из торговцев и ремесленников. Это же подтверждает и Пасхальная хроника. Рассказывая о путешествии Ираклия в Гераклею в 621 г., она говорит, что Ираклий отправился туда в сопровождении ктиторов и клириков из дима венетов и эргастириаков из дима прасинов.³³⁶ Здесь промышленники наравне с ктиторами выделяются из общей массы димотов, очевидно, как привилегированные группы. Одним из ценных источников по истории димов при Фоке является так называемое „Учение новокрещенного Иакова», написанное в 634 г.³³⁷ Этот источник определяет классовую сущность димов совершенно так же, как Малала, Феофан и Иоанн Никиусский. Так, например, у Иакова прасины отождествляются с ткачами. Мы читаем: „Ὀ Ἰάκωβος δὲ ούτος ἀνατολικός ἐστὶν τῷ γένει ὡς ἐϑαρρησεν μοι; πολλὰ δε κακὰ ε̉ποίησεν τοῖς χριστιανοῖς καὶ ε ἐν ‘Ρῴδῳ τῇ πόλει ὡς πράσινος μετὰ τῶν ἁρμενοράφον κακὰ ἐροίει τοῖς ἀρὸ ἀνατολῆς φεύγουσιν βενέτοις καὶ παπεδίδου αὐτοὺς τοῖς ἀρμενοράφοις ὡς ἀνϑρώπους τοῦ Βονόσου καὶ ἐβακλίσοντο"³³⁸. („Яков был восточного происхождения, как он мне подтвердил. Он сделал много зла христианам. И в городе Родосе, как прасин, вместе с корпорацией ткачей он делал много зла бежавшим с Востока венетам и выдавал их ткачам, как людей Воноса, и их избивали»).

Таким образом, у Якова прасины на острове Родосе, избивающие бегущих с Востока венетов, выступают как ἁρμενοράφοι, т. е. ткачи. Так же ясно и недвусмысленно определяют источники и классовую природу венетов. Для примера возьмём хорошо известное сообщение Феофана от 694/5 г. о свержении Юстиниана II. „В этом году, – пишет Феофан, – был свергнут с престола Юстиниан следующим образом: он приказал Стефану патрикию и стратигу, по прозвищу Русий, ночью перебить константинопольский народ (τὸν δήμον), начиная с патриарха»³³⁹. Брукс думает, что здесь нужно разуметь дим венетов, т. е. партии голубых³⁴⁰. Эта догадка Брукса в настоящее время может быть мною подтверждена прямым свидетельством Георгия Амартола, который говорит: στασιάσας Λεόντιος ὁ πατρίκιος ἀναγορεύεται νυκτὸς ὑπὸ τοῦ δήμου τῶν Βενέτων Βκσιλεῦς³⁴¹. Таким образом был свергнут Юстиниан II и был поставлен у власти Леонтий. Источники так же ясно и недвусмысленно показывают, какова была классовая природа голубых, свергнувших Юстиниана II, а именно, единогласно свидетельствуют, что Юстиниан был свергнут знатными, родовитыми, аристократами. Эти известия также до сих пор в исторической литературе не фигурировали³⁴². Так, Михаил Сириец, яковитский патриарх Антиохии (1116‒1119) говорит: „Юстиниан показал себя полным строгости по отношению к знати (envers les grands à l’еmріге). Они его схватили и отрезали нос, затем заперли в тюрьму». „Он (Юстиниан) столько убил, что знатные и великие были на грани исчезновения из империи. Вот почему они собрались против него»³⁴³.

У Абульфараджа мы читаем: „Юстиниан начал убивать римских магнатов. По этой причине восставшие его схватили, отсекли нос»³⁴⁴. Масуди (Le livre de l’avertissement) говорит: „Юстиниан предал смерти много знатных патрициев (notables et patriques). Они составили тогда заговор против него и убили его»³⁴⁵. Знают об этой борьбе Юстиниана с магнатами и армянские источники, например Kirakos de Kantzak (XIII в.), который пишет: Юстиниан „fût attaqué par ses grands» и пр.³⁴⁶ Таким образом, источники совершенно ясно и недвусмысленно свидетельствуют и о классовой сущности партии венетов. Следовательно, утверждения Острогорского и Бергера об отсутствии указания источников о социальной природе димов являются совершенно ошибочными.

Свидетельство Георгия Амартола о том, что именно дим венетов сверг Юстиниана II, является важным и в другом отношении. Оно опровергает общераспространённое среди византинистов (Янсене, Братиану, Дьяконов) мнение, что правление Ираклия является временем падения политической роли партий цирка³⁴⁷. Свидетельство Амартола показывает, что партия голубых играла крупнейшую политическую роль и в самом конце VII в. Это сообщение ещё раз подчёркивает, что царствование Юстиниана II было периодом острой, кровавой и беспощадной борьбы императорской власти с крупной землевладельческой знатью. Таким образом, вопрос о конце политической роли партий цирка в Константинополе должен быть решён иначе, чем он решался до сих пор в исторической литературе.

Экономическое соперничество государств, борьбу за торговлю тем или иным товаром знала ещё древность. Возможность по своему усмотрению располагать ценами на товары, доставлять их на своих кораблях или перекупать их из первых рук в караванной торговле – ставила в особо привилегированное положение то государство, которое могло этого добиться.

Ремесло и торговля, высоко стоявшие в Византийской империи, претендовали на первое мировое положение не только в Средиземноморье, но и в Передней Азии. Чего нельзя было достичь оружием, того добивались дипломатией.

Известно, какую огромную роль в промышленном перевороте, знаменовавшем переход к новому времени, сыграло введение в ткацкое производство хлопка. Но и в античности, и в раннем средневековье производство тканей и выделка одежды имели значительный удельный вес в общей экономике. Шерсть, употребление которой знали ещё кочевые народы, в руках искусных ремесленников превращалась в тончайшие ткани, готовые хитоны и бурнусы. Льняная ткань служила преимущественно материалом для летней одежды. Шёлк с древнейших времён производился в Китае, и способ его изготовления оберегался как величайшая тайна³⁴⁸.

В эпоху Римской империи произведение китайских рук – шёлк стал известен в Средиземноморье. Это была дорогая ткань, которая „ценилась на вес золота». Из шёлка шили праздничные одежды, его надевали во дворцах, богатых виллах, как роскошь приносили в дар богам, покрывали им алтари, ткали культовые одеяния; о нём мечтали для подвенечной одежды невесты и с жадностью уносили в качестве добычи варвары.

В раннем средневековье шёлк стал сравнительно распространённым, но оставался всё же дорогим и изысканным товаром, как об этом свидетельствует в IV в. Аммиан Марцеллин... „Seres... соnficiunt sericum, ad usus antehac nobilium, nunc etiam infimorum sine ulla discretione proficiens»³⁴⁹.

К концу V в. и до начала VII в. н. э. на Ближнем и Среднем Востоке торговля шёлком приобретает особенно большое значение. Она становится одним из руководящих мотивов во внешней политике Византии. В доставке и продаже шёлка оказались заинтересованными не только главная соперница Византии – Персия, ной Эфиопия, арабские княжества всей Передней Азии, согды и тюркский каганат. И в этом случае Константинополь наследовал связи, традиции и задачи Рима, который настойчиво стремился освободить и захватить ближайшие торговые пути. Одна за другой уступили его натиску Петра, центр Набатейского государства (106 г. н. э.), Осроена с большим торговым городом Эдессой (216 г.), и, наконец, была покорена розово-мраморная красавица Пальмира со всей своей обширной областью (270 г.).

С IV в. империя уже непосредственно граничила с Ираном, как в Междуречье, так и на Кавказе. Несомненно, что интересы экономического характера – торговля с Дальним Востоком – были в центре несколько фантастических замыслов последнего язычника на византийском престоле– Юлиана. Неудачный поход 363 г., закончившийся смертью Юлиана, был задуман наподобие экспедиции великого Александра. И не случайно то внимание, которое уделяют торговым связям Византии основоположники марксизма. „Константинополь, это – золотой мост между Востоком и Западом...»³⁵⁰ Константинополь – политический, административный, торговый и умственный центр империи – был „огромным торговым рынком» до того времени, пока не было найдено „прямого пути в Индию»³⁵¹, и этот огромный рынок среди прочих товаров сосредоточивал и привозимый из Китая шёлк-сырец и шёлковые ткани, которые отсюда уходили ещё дальше на запад.

Торговые пути из Срединной империи во второй Рим шли и сушей, и морем. И те и другие приводили к иранским границам. Географическое положение сасанидской державы имело в этом случае все преимущества, так как сухопутные дороги с Востока приводили к её границам, на западном побережье Индии преобладали её фактории, а на Цейлоне персидские купцы издавна занимали первые места.

Караванный путь из Китая шёл через оазисы Средней Азии. С I в. до н. э. он проходил по северной окраине пустыни Лоб-нор, через Лу-лан; с новой эрой (2 г. н. э.) была открыта „новая дорога севера», которая прошла через север Турфанского оазиса и надолго сохранила положение главной торговой магистрали³⁵². По бассейну реки Тарим, через главные города Согдианы, караваны достигали границ Ирана. Обойти его из Средней Азии можно было только обогнув Каспийское море с севера и, переправившись через Кавказский хребет, доехать до Константинополя. Но этот путь был очень труден, проходил по солончаковым и безводным степям, требовал переправы через большие многоводные реки, и движение по этим местам могло представлять опасность для жизни. К передвижению здесь прибегали лишь в редких, исключительных случаях, здесь не было установившегося, привычного пути, во всяком случае до IX в.

Морским путём, по которому вывозили шёлк, были Индийский океан – Эритрейское море, по которому плыли к берегам Индии и на остров Цейлон (Тапробан). Наряду с пряностями, жемчугом, драгоценными камнями отсюда вывозили шёлк, доставлявшийся из Китая. В Персидском заливе и Индийском океане персидские корабли господствовали, с ними соперничали только эфиопские суда, поэтому византийские купцы поддерживали постоянные сношения с государством эфиопов. По Эритрейскому морю в их гавани регулярно ходили византийские корабли. Но к Адулу (Adulis), главному порту Эфиопии, был и другой путь, требовавший лишь небольшого переезда из Йемена, на Аравийском полуострове. Из Сирии, через Палестину, Петру, по западному берегу Аравии до его южного мыса тянулся древний „путь благовоний». Эта караванная дорога сыграла выдающуюся роль в истории, так как она обусловливала южно-арабскую торговлю, упадку которой Маркс приписывал такое исключительное значение в появлении ислама и дальнейших завоеваниях арабов. Из всех этих возможных путей наиболее часто обычно Византия пользовалась посредничеством персидских купцов, приобретая из их рук шёлк и шёлковые изделия.

На посреднической торговле шёлком персы получали большие доходы. Для империи получение этого товара из их рук приводило к экономической зависимости, к необходимости подчиняться назначаемым на него ценам. А Иран пользовался этой возможностью, повышал цены на шёлк-сырец, который подвергался обработке в византийских мастерских, тем самым вынуждая повышать цену и на изделия. Византия, со своей стороны, стремилась установить определенные цены и взимать соответственные пошлины, для чего обычно назначались определённые города, в которых и находились таможни.

В договоре, заключённом между императором Диоклетианом и шаханшахом Нарсесом в 291 г., местом торгового обмена назначалась Нисибия, „город, лежащий на Тигре». По сообщению Петра Патрикия³⁵³, именно этот пункт вызвал более всего возражений со стороны шаха, и только настойчивость посла Сикория заставила его согласиться и на это. Его возражения можно отнести за счёт нежелательного стеснения персидской торговли. В последней большая доля приходилась на шёлк. Желая сделать подарок императору Феодосию, Шапур III (383–388) послал ему в подарок шёлк, считая его большой ценностью.

К 408‒409 гг. относится закон Гонория и Феодосия, устанавливающий три пункта таможенного досмотра. Прежде всего это Нисибия, уже упомянутая в договоре 297 г., затем Калиник (Ракка), на левом берегу Евфрата и Артакса – Арташат – на берегу Аракса, в среднем его течении³⁵⁴. Торговля помимо этих пунктов запрещалась.

Длительный период войны между Ираном и Византией в первой половине VI в. прерывал и затруднял нормальный торговый обмен, что не могло не отразиться и на доставке шёлка-сырца для византийских мастерских. Повышение цен на шёлк вызвало кризис, тем более что с частным ремеслом конкурировали большие государственные мастерские, гинекеи.

Когда в 562 г. был вновь заключён мирный договор между обеими державами сроком на 50 лет, то ряд пунктов этого договора устанавливал таможенные правила, нарушение которых строго каралось. Византийские и персидские купцы получали право провоза товаров через границу в тех пунктах, где находились таможни (п. 3), а именно через Нисибию и Дару (п. 5), где проходил обычный торговый путь, по которому и следовало водить караваны.

Всякий обход таможен, проезд с товарами, будь то византийские или персидские, без разрешения правительства подлежал наказанию³⁵⁵.

Это запрещение простиралось и на арабов и „на торговцев других варварских народов обеих держав», то есть на находившихся под протекторатом, подчинённых Византии или Ирану „варваров», купцы которых вели торговлю. Очевидно, арабы и другие варвары не раз пытались провозить товары по обходным путям.

Договор устанавливал также правила возмещения убытков отдельным лицам и целому городу, потерпевшим от подданных другого государства. Убытки и потери, о которых идёт речь, причинены „не по праву войны или военной силой, а некоей хитростью и покражей"– ἄλλως δὲ δόλῳ τινὶ καὶ κλοπῇ. Они нанесены, следовательно, в торговых делах, которые велись обманом и хитростью. Дело о нанесении убытка одному лицу решалось в присутствии официальных лиц обоих государств, в пограничных пунктах. Потери, нанесённые целому городу, обсуждались судьями (δικασταί), которых государства посылали на границу. Неудовлетворительное решение кассировали, оно подлежало рассмотрению „стратига Востока», – наконец, обиженная сторона имела право делать представление царю обидевшей их стороны. Не получив удовлетворения, обиженные могли считать мир нарушенным³⁵⁶, casus belli был налицо.

Караванная торговля неизбежно создавала крупные торговые операции, которые производились в пограничных городах, на сезонных и годовых ярмарках; кражи и хитрости были обычным явлением и затрагивали интересы не только отдельных лиц, но и целых городов.

Правом беспошлинной торговли, и притом не в каком-либо определённом городе империи, пользовались „послы и следующие на казённых лошадях для оповещения». Они имели право рассчитывать на соответствующее внимание и заботу, а также торговать привезёнными с собою товарами беспрепятственно и беспошлинно³⁵⁷. Но это не должно было принимать слишком длительного характера. Если они оставались на долгое гремя в какой-либо провинции и, следовательно, могли вести длительно свою торговлю, то им предлагали подчиниться общим правилам и не злоупотреблять своим положением³⁵⁸. Неприкосновенность имущества послов и посланцев из другой страны была древним обычаем, одинаково принятым как на Западе, так и на Востоке. Беспошлинная покупка и продажа практиковалась послами, и Луитпранд в X в. получил разрешение приобрести разные сорта шёлка, в том числе царского пурпурового, и вывезти их из Константинополя.

Посольству Маниаха от согдов в конце VI в. тоже было разрешено ввезти в столицу и продать большое количество шёлковых тканей.

Договор 562 г. входит в подробности, имеющие большой интерес для уяснения формальной стороны заключения дипломатических соглашений с Византией. Он был заключён сроком на 50 лет, прячем было оговорено, что „по древнему обычаю» год должен содержать 365 дней. После ратификации договора цари обоих государств обменялись грамотами договора (σάκραι). Грамоты были вписаны ещё в две книги, причём тщательно выверяли точность перевода и по форме и по смыслу. Подлинные грамоты были свёрнуты, и к ним были приложены печати на воске³⁵⁹. Текст договора был составлен на двух языках– по-гречески и по-персидски – при участии двенадцати переводчиков, шести персов и шести ромеев. Экземпляр договора на персидском языке был отдан византийскому послу Петру, а на греческом языке был выдан Петром персидскому послу³⁶⁰. Персидский посол, кроме того, взял экземпляр на персидском языке, не скреплённый печатями, византийский посол взял греческий экземпляр без печатей.

Несмотря на соблюдение всех сложных формальностей, договор этот был нарушен задолго до истечения его срока. Император Юстин II отказал персам в дотации. В то же время византийская дипломатия деятельно искала новых путей и соглашений за пределами Персии, поддерживала и прямых её врагов тюрков, и соперников в торговле – согдов.

Настойчивость, с которой Византия стремилась приобретать шёлк, изыскивая пути к его получению на море и на суше, была бы непонятна, если бы согласное свидетельство письменных и археологических источников не указывало на широкий расцвет ткацких мастерских, работавших по изготовлению шёлковых тканей. Если охотно приобретались готовые шёлковые ткани и одежды vestis serica vel subserica³⁶¹, то ещё больше требовалось шёлка-сырца, μέταξα, обработка, окраска и украшение которого производились в соответствии со вкусом и требованиями византийского потребителя.

Наиболее древним археологическим свидетельством о производстве шёлка в областях, принадлежавших империи, являются шёлковые ткани, найденные в Египте в погребениях Антинои. Большая часть из них представляет собою узорчатые украшения, полосы и полукруги из шелков, которые нашивались как украшения вокруг ворота, и застёжки льняной одежды, следовательно были рассчитаны на небогатые слои населения. Что в этом случае мы располагаем местным производством, явствует из того, что в других погребениях Египта такого типа текстиля не найдено. Этот шёлк вырабатывался не только в Египте, но и в самой Антиное, так как рисунки на шёлковых тканях повторяют изображения найденных в той же Антиное шерстяных тканей³⁶².

Наиболее старые образцы шёлкового текстиля Антинои относятся к IV в. н. э., они повторяют мотивы рисунков с тканей, изображавшихся на древнегреческих вазах ещё в V и IV вв. до н. э. Но в дальнейшем на шёлке расцветает вся красочная флора Африки, а также появляются тонконогие ибисы и тяжёлые декоративные слоны. Некоторые образцы повторяют древние классические и мифические мотивы, – например, зелёная шёлковая ткань с нереидами или изображённые в стремительном движении менады на красном фоне. Встречаются и иллюстрации к библейским рассказам, как к истории Иосифа-прекрасного, которого братья продают в рабство. Поражает большое разнообразие рисунков и привлекаемых мастерами тем.

Выдающийся интерес представляют коптские ткани, найденные в Верхнем Египте, близ города Понополиса, в погребениях селения Ахмим. В найденных здесь шёлковых тканях часто встречается вытканное имя Захарии (в родительном падеже Ζακαρίου), изредка имя Иосифа. Это имена мастеров, которые ставили своё имя на художественных образцах, выходивших из их рук. У первого преимущественно даны растительные мотивы, в частности листья с загнутыми концами, обычный мотив на александрийских тканях VI в. К этому времени и следует отнести работы ткача Захарии. В Антиное греческое шёлковое производство глохнет в VII в., коптские мастерские Ахмима продолжают существовать и после арабского завоевания. Одна из сохранившихся шёлковых полос (clavus) повторяет образцы рисунка, вытканного Захарией, но имеет арабскую надпись куфического типа³⁶³.

К началу V в. в Александрии была гинекея, т. е. императорская мастерская, в которой ткали шёлковые ткани, как в гинекеях Константинополя, Кизика и Карфагена. В арабское время работа александрийских мастеров продолжается. В VIII и IX вв. шёлковые ткани, которыми украшали храмы, по свидетельству Liber pontificalis, поступали главным образом из Александрии. Александрийская мастерская имела свою излюбленную гамму цветов, по которой можно безошибочно определить её изделия.

В империи образовались и другие центры производства шёлковых тканей. В приморские города Сирии шёлк-сырец доходил морем. Его доставляли из Индии на эфиопских кораблях в Адулис, а оттуда по Красному морю его подвозили в гавани, откуда переправляли уже сухим путём. Караванные дороги из Средней Азии, через Персию к Средиземному морю, также кончались в Сирии. Здесь (ещё в первых веках н. э.) и возникли многочисленные прядильные и ткацкие мастерские, где шёлк-сырец превращался в тонкие нити, окрашивался. Затем в искусных руках нити превращались в чудесные ткани, сшивались и поступали в виде готового платья на рынки всего Ближнего Востока и далее на Запад.

Ещё в кодексе Феодосия фигурируют metaxa, vestis serica vel subserica, nema sericum. Metaxa представляет собою шёлк-сырец. Nema sericum – это кручёная нить (filirte Seide). Сучили нити по преимуществу в Бейруте, Тире, Сидоне, где, благодаря положению приморской Сирии, широко развилось это ремесло. Vestis serica, т. е. шёлковая одежда, ценилась особенно дорого. Subserica представляла собою особую ткань, основой которой была шёлковая нить, а заткана она была золотой нитью, – это и было неким видом парчи. Производству шёлковых тканей способствовал и тот факт, что именно Сирия была главным местом получения пурпуровой краски.

Прокопий Кесарийский пишет: „Платья из шёлка-сырца в Берите (Бейруте) и Тире, городах Финикии, выделывались издревле. Там издавна жили торговцы, хозяева мастерских и ремесленники (ἔμποροι τε καὶ ἐπιδημιουργοι καί τεχνῖται), отсюда этот товар распространялся по всей земле»³⁶⁴.

Раскопки не дали таких образцов шёлка в Сирии, как в Египте, но во всяком случае ряд мотивов, сохранившихся на тканях, представляет, по мнению искусствоведов, образцы, вышедшие из рук мастеров Сирии и Месопотамии.

Если верить Масуди (1, 124), то производство шёлковых тканей в Персии ввели при Шапуре II (309‒379) греческие мастера, взятые им в плен и насильственно переселённые³⁶⁵. Но много вероятий, что и до этого времени персидские ткачи обрабатывали шёлк. И ничто так ярко не говорит о взаимном влиянии и обмене, как иные шелка – будет ли это изображение охоты царя или конного всадника, который стал известен греко-римскому миру со времён мидийских царей, в своей то „сасанидской», то „византийской» трактовке. Ещё характернее другой вид александрийского шёлка с изображением квадриги. В одном случае эта тема получает трактовку в чисто византийском стиле и относится к середине VI в. (ткань из Аахена). В другом случае та же квадрига мчится, управляемая солнечным божеством персов Митрой³⁶⁶. Образцы шёлковых тканей VI в. говорят о высоком художественном качестве ткацких работ, раскраски, рисунка³⁶⁷.

Проникновение тех или иных влияний, их переработка и рождение нового стиля в искусстве прекрасно охарактеризованы Стржиговским, который пришёл к заключению, что своими яркими красками и многими изображениями константинопольский храм Софии обязан месопотамским, египетским и персидским мотивам, запечатлённым в шелках³⁶⁸.

Торговля шёлком, как и готовыми шёлковыми изделиями, была подчинена общим правилам и законам Византийской империи.

Специальные императорские мастерские – гинекеи работали на удовлетворение нужд константинопольского двора. Окрашенный в особые цвета шёлк считался прерогативой царской семьи, поэтому в кодекс Юстиниана вновь вошёл рескрипт на имя „комита царских щедрот», изданный ещё императорами Грацианом, Валентинианом и Феодосием, которым запрещалось окрашивать шёлковые и шерстяные ткани (vel in serico, vel in lana) в пурпуровые или фиолетовые цвета определённых оттенков, известных под названием blatta, oxyblatta и hyacintina³⁶⁹.

При продаже привозных товаров в Византии полагалось уплачивать пошлины, носившие названия vestigalia или κομμέρκια. Они взимались в пограничных городах, но иногда их брали и в других пунктах, в пределах самой империи. Кроме того, была виртуозно разработана система дорожных и почтовых пошлин (portoria), бремя которых купцы умело перекладывали на плечи потребителя. Дополнительно взимались суммы за право торговли на рынке – это были nundinae или πανήγυρεις³⁷⁰. Размеры взимаемой пошлины были не всегда одинаковы, издавна она составляла 12,5% – octavorum vectigal, т. е. восьмую часть от 100³⁷¹. Выше этого запрещалось брать на товары какую бы то ни было пошлину. При Юстиниане процент был снижен до 10-ти, отчего и таможня носила название δεκατευτήρια³⁷². Взимались пошлины и налоги сборщиком, мытарем, называвшимся τελώνης или publicanus. Иногда это дело вели государственные чиновники, непосредственно ведавшие сбором пошлин и налогов с торговли. В ряде случаев это были лица, бравшие на откуп этот сбор³⁷³. Пошлины очень строго и точно взимались с разного рода шёлковых изделий и шёлка-сырца.

Ведал всеми делами торговли и взиманием пошлин comes sacrarum largitionum, имевший своих подчинённых comites largitionum и comites commerciorum во всех диоцезах. Впрочем, comes commerciorum имел ещё особые полномочия, как это выясняется на основании рескрипта императора Феодосия I (379‒395) на имя Кариобанда, дукса Месопотамии. В этом рескрипте подтверждается запрещение покупать шёлк у „варваров», т. е. персов, кому бы то ни было помимо комита – comparanti serici a barbaris praeter comitem commerciorum³⁷⁴. Другой рескрипт запрещал принимать у себя peregrinos negotiators, т. е. приезжих торговцев или путешествующих с караванами, без согласия или ведома того же комита³⁷⁵. В этих постановлениях нельзя, однако, ещё видеть явлений государственной монополии, она была введена уже в VI в. при Юстиниане и привела к тяжёлым результатам. Введённая им монополия на шёлковые товары, как и другие монополии, оказалась глубоко ошибочной государственной политикой, так как она привела к жестокому разорению приморских городов Сирии, обнищанию населения, ослаблению торговых связей. Области Сирии поэтому легко перешли в руки персов, а затем арабов.

Особенно подробно на кризисе производства и торговли шёлком: останавливается Прокопий Кесарийский. Персидские купцы, пользуясь своим положением монопольных посредников и осложнением взаимоотношений Ирана и Византии, повысили цены на шёлк, вследствие чего возросли цены и на выделанные ремесленниками Византии шёлковые товары. Другой причиной повышения цен было увеличение числа пунктов, в которых взимались пошлины, т. е. таможен, в которых отчисляли десятую часть стоимости товара (δεκατευτήρια).

Установление строгого контроля над привозимыми в столицу товарами ставило в тяжёлое положение торговый флот. Поставленный во главе контроля сириец Аддай вынуждал моряков (ναυκληροί) выплачивать пошлину, равную цене товаров, привозимых на их кораблях, или требовал, чтобы они доставляли товары в отдалённые области – Ливию или Италию. Эти требования приводили к разорению торговцев-моряков. Одни из них прекращали торговлю, сжигали свои корабли, другие непомерно повышали цены на товар, перекладывая всю эту тяготу на потребителя³⁷⁶.

Введённые Юстинианом монополии (μονοπώλια) были губительны для торговли, так как государственный аппарат не мог обеспечить необходимое сырьё для частных мастерских. В частности, в вопросе о продаже шёлка меры, принимаемые правительством Юстиниана, сводились к возможному удешевлению цены на шёлк-сырец, но цели этой они не достигали. Постановление 540‒547 гг., найденное Цахариэ фон Лингенталем, стремилось парализовать возможность для персов повышать продажную стоимость шелка-сырца. Поэтому предписывалось коммеркиарию покупать его по установленной цене (по 15 золотых номисм за литру – 400 граммов) и по этой же цене продавать его торговцам метаксариям³⁷⁷. Торговля шёлком должна была происходить открыто, с ведома префекта города, и ни в каком случае не бесконтрольно или из-под полы. Особых уточнений относительно цены изделий из шёлка не делалось, но она должна была исходить из цены на шёлк-сырец и соответственно ей (κατἀ ταῦτα) нарастать. Комит царских щедрот, в ведении которого находились царские мастерские для прядения и тканья шёлка, получал сырец непосредственно из рук коммеркиария, поэтому цена на изделия из шёлка уже не могла особенно интересовать царское хозяйство, а поэтому на неё и не давалось указаний.

Торговцы шёлком или ремесленники имели право привлекать к ответственности коммеркиария в случае, если он продавал им купленный у персов шёлк-сырец по повышенной цене. Постановление, сосредоточивая покупку сырца у государственного чиновника, коммеркиария, устраняло конкуренцию и тем самым получало шансы на не слишком завышенную цену. К сожалению, резкое расхождение цены на сырец в Бодлеянском фрагменте и у Прокопия не позволяет установить её хоть с относительным вероятием, но другая расценка даёт примерно вероятную цену на окрашенный шёлк. Комит царских щедрот Петр Барсима (вероятно, Бар Саума), сириец, продавал за 6 золотых унцию крашеного шёлка. Исходя из этого, цену килограмма шелка следует считать 5157 франков, т. е. 2063 франка за 400 граммов (фунт) и, следовательно, около 687 рублей за фунт (при франке равном 30 коп).

Для общего положения империи в середине VI в. и затруднений в финансовой политике характерно ещё одно. Золотая монета νὸμισμα или στατῆος обычно не имела широкого хождения. Разменной монетой был ὀβόλος или φολλις, на который и расценивались продукты питания и другие мелкие расходы трудового населения. До времени Юстиниана золотой разменивался на 210 фоллов, с его времени статир равнялся лишь 180 фоллам. Такое изменение отразилось, главным образом, на низших классах византийского общества, которые теряли на размене, так как всякого рода покупка и продажа на рынке происходила на мелкую, разменную монету³⁷⁸.

Резкое изменение стоимости золота не могло не отразиться и на всяких ценах, в том числе и на расценке шёлка-сырца и изделий из шёлка

В результате всех этих причин в Бейруте, Тире и других городах, в которых было сосредоточено производство шёлковых изделий, торговцы и ремесленники оказались в величайшем затруднении. Они стали продавать шёлковую одежду своего изделия по более высоким ценам, в зависимости от цены на сырец, но тогда был издан закон, запрещавший продавать эту одежду дороже определенной цены. Купцы, приобретавшие товары по более высоким ценам, вынуждены были торговать в убыток. Некоторые стали сбывать свой товар из-под полы, но жестоко за это поплатились: по распоряжению Феодоры у них были отняты товары и наложен на них большой штраф.

Но особенно пострадали ремесленники упомянутых городов Сирии, „простой народ», который трудился над „ручной работой». Они обнищали и, обречённые на голодную смерть, вынуждены были просить подаяния. Часть из них переселилась в Иран, где их ремесло могло найти применение³⁷⁹. Пострадали и те торговцы, которые занимались провозом по морю и доставкой шёлка и шёлковых изделий (ϑαλκττουργοὶ τε καὶ ἔγγειοι), их дела приняли дурной оборот³⁸⁰. Другие источники также подтверждают сообщаемые Прокопием факты разорения торговцев (ἔμποροι) этих городов, хозяев мастерских (ἐπιδμιουργοί), наконец, самих ремесленников (τεχνῖται).

Потребность константинопольского двора в шёлковых тканях была так велика, что побудила правительство основать в столице собственные царские мастерские, к которым были прикреплены целые семьи рабов, образовавших специальные коллегии – гинециариев, gynaeciarii. Законом 426 г. строжайше запрещалось освобождать членов этой коллегии, они были прикреплены к бафиям и гинекеям, в которых работали. Подневольные условия труда заставляли бежать от этих обязанностей как рабов, так и свободных. Особая квалификация и высокая техника, которой владели текстильщики и красильщики, доставляли им широкую возможность заработков. Специальные законы запрещают предоставлять убежище и укрывать беглых рабов из царских текстильных мастерских (textrini nostri mancipia), как и кого-либо из скрывающихся членов семей, работающих в гинекеях (aliquam ex familiis gynaecii)³⁸¹.

Таково было положение в IV в., когда издавались эти законы, и если к VI в. в составе работавших в царских мастерских и могли произойти изменения и рабов заменили полукрепостными или относительно свободными людьми, то во всяком случае сохранение этого закона во втором издании кодекса Юстиниана говорит о его значении и в VI в. Общая тенденция этого законодательства прикреплять, закрепощать и усиливать формы рабовладения и прикрепления не могла не сказаться и в этом частном случае.

Выдающееся торговое значение Кавказа в значительной мере и было причиной того, что он являлся яблоком раздора между Византией и Ираном. Этническая его раздробленность способствовала тому, что отдельные территории могли попадать в руки более предприимчивых, активных и мощных его соседей.

До времени арабского завоевания византийские хроники и законодательство пестрят упоминаниями различных городов Закавказья, особенно Армении. В частности, в IV в. Артакса – Арташат – столица Аршакидской Армении, упоминается как центр, в котором официально была допущена торговля империи с персами³⁸². В настоящее время установлено и местонахождение Артаксы на левом берегу Аракса в среднем его течении. Особого значения достигает Арташат в первой половине IV в., до походов Шапура ІІ, в 364‒367 гг. н. э. С 428 г. политическим центром Армении „ становится соседний Арташату Двин, на который часто переносится это старое название. В арабское время Артакса была загородным местом при Двине, вероятно играла роль раббата, судя по тому, что арабские источники называют его „городом красильщиков»³⁸³. Tabula Peutingferiana, составленная во второй половине IV в. н. э., даёт представление о многочисленных дорогах Армении, в частности тянувшихся из Арташата-Двина в Иверию к Армастике и Тфилиде, на восток к городам Аксарапорти и Аквилеи, а на запад к Севастополю (Фазис) у впадения реки Фазиса-Риона в Чёрное море. Развитые торговые связи Армении характеризует в своих трудах академик Я. А. Манандян, уделяя особенно много внимания итинерариям и исторической географии³⁸⁴.

Культурное влияние Закавказья на всю Переднюю Азию давно дебатируется на страницах искусствоведческих журналов. О ведущей роли Армении в зодчестве особенно много писал Стржиговский, и совсем недавно с новыми данными и большим исследованием в этой области выступил академик И. А. Орбели.

Эти факты общего характера превосходно объясняют, почему соперничество и борьба между Византией и Ираном неизбежно перекидывались в Закавказье. Часть Армении, находясь в орбите персидской державы, имела постоянные связи с той частью, которая была присоединена к империи, – этим в полной мере обеспечивался быстрый торговый обмен. Всякий раз, когда экономическая борьба между двумя державами переходила в войну, Армения втягивалась в неё или становилась полем военных действий.

Торговые пути через Армению, возможность получить через её посредство наряду с другими товарами и шёлк несомненно играли значительную роль в тех дипломатических сношениях, которые налаживала Византия. Известны многочисленные описания богатства, изделий и товаров в городах Закавказья. Чисто экономические интересы империи совершенно очевидны в инцидентах середины VI в. с цанами (лазами), о которых рассказывает Прокопий Кесарийский, где введение монополии тяжело легло на местный обмен и торговлю.

Но особенно существенно, что Византия намечает возможности своего влияния в Причерноморье и на Северном Кавказе. Одним из её испытанных политических приёмов была христианизация. Один из гуннских князей, Грод, правивший в Босфоре, на побережье Черного моря, принял в 534 г. крещение. Но его смелая попытка вызвала, возглавленное его братом Маугером, восстание гуннов, в результате которого он был свергнут.

Известен и другой факт, связанный с попытками Византии утвердить своё влияние на Северном Кавказе, – поддержка, оказанная ею христианизации гуннских племён, начатой одним из представителей Албании (Армении)³⁸⁵. Эти племена, населявшие Прикаспийские области Предкавказья, были в состоянии кочевом или полукочевом; так, Захария Митиленский говорит, что у них нельзя было найти „покойного местопребывания». К этим гуннам был послан из Византии посол Пробос, который „пришёл с посольством от императора, чтобы купить из них воинов для войны с народами». Вербуя наёмников для войска, Пробос в то же время сделал ряд шагов для укрепления христианства и заключения дружественных сношений с этими племенами. Насколько дальнозорка была эта политика, видно из того, что лет через 30‒40 византийские послы в Среднюю Азию попытались вернуться оттуда, обогнув с севера Каспийское море. Они везли с сопровождавшими их согдами большие количества шёлка. Достигнув областей Северного Кавказа, посольство могло рассчитывать на дружески расположенных к ним гуннов.

Вообще же путь этот через Северный Кавказ и северное побережье Каспийского моря в Среднюю Азию, представлявший большие опасности, не был привычным.

В древности и раннем средневековье Эфиопия занимала положение мощной торговой державы. Центр её Аксум был соединён специальной дорогой со своей гаванью Адулом, который был одним из самых больших торговых рынков Ближнего Востока. Эфиопия вела, главным образом, посредническую торговлю. Она скупала и обменивала товары Центральной Африки, которые доставлялись на восточное побережье. Одним из предметов вывоза была слоновая кость³⁸⁶, то есть бивни африканских слонов. Систематически, из года в год, эфиопы вели торговлю с „ладоносной землёй и землёй Сасу», расположенными на берегу океана, южнее их границ. Особенно выгодно было вывозить отсюда золото, которого было большое количество³⁸⁷. На обмен из Эфиопии вывозили „быков, соль и железо». Большую часть товаров составляли также пряности (ἥδυσμα), ладан, казия – благовонная кора касийского лавра, тростник (κάλαμος). Торговый флот эфиопов доставлял и вывозил разные товары на Аравийский полуостров, в Персию, в приморские гавани Индии и Цейлона³⁸⁸.

В первой четверти VI в. при Юстине I (518‒527) Византия особенно сильно чувствовала свою зависимость от персидской торговли. Шёлк-сырец, доставлявшийся персами, обходился очень дорого; непомерно повышались из-за этого цены и на выделанный из шёлка товар, что ставило под угрозу работу мастерских в Византии. Необходимо было искать новых возможностей для доставки этого драгоценного сырья.

С южной Аравией Византию связывали не только морские, но и караванные пути. В Йемене тогда утвердилось государство химьяритов, с которым, как и с арабскими шейхами, вдоль всего „пути благовоний» Константинополь поддерживал постоянные дипломатические отношения. Из Йемена корабли шли в Адул эфиопов, откуда снаряжались караваны судов на юго-восток Африки, на Малабарское побережье Индии и остров Цейлон.

В конце V в., лет за 25 до того, как в Эфиопию приезжал Козьма Индикоплов (522), там путешествовал византийский купец Сопатр. На острове Цейлоне он попал в атмосферу соперничества с персидскими купцами, которые господствовали во всех гаванях Индии и закрыли их для непосредственной византийской торговли. Своим остроумием Сопатр парировал их претензии перед царём Тапробана, его даже почтили, „посадив на слона», и провезли по городу „с тимпанами» и „великой честью». Но господство в торговле по-прежнему оставалось за иранскими купцами, да отчасти за эфиопскими мореплавателями. При таком положении Византии особенно приходилось дорожить дружбой с химьяритами и эфиопами.

Для византийской дипломатии характерно, что три поколения одной и той же семьи – дед Еупор, его сын Авраам и внук Нонн последовательно выполняли поручения Анастасия, Юстина, Юстиниана. Их миссия касалась мелких государств Передней Азии, которых империя мастерски умела держать в руках, ссорить, мирить, одаривать, обманывать, – империя, о которой один из тюркских каганов непочтительно говорил: у ромеев десять языков и ни одного слова правды. Династия дипломатов, начинавшаяся с Еупора, вела переговоры с арабскими племенами кинди, маадеями, арабами Хирты, химьяритами, эфиопами. Византия ценила и в этом случае традиции, живую передачу нарыков, связей, опыта, знание языка и людей из поколения в поколение.

Если с эфиопами Византии удалось занять устойчивее положение, то в Йемене ей постоянно приходилось сталкиваться с иранским влиянием. Ещё в конце V – начале VI в. шах Кавад „криводушествовал» и затруднял византийскую торговлю с химьяритами, в которой шёлк играл далеко не последнюю роль. Ибн-Халдун о зу-Иле (конец III, начало IV в. н. э.) сообщает, что „он был первый из царей Йемена, сделавших набег на Рум, и первый, кто ввёл шёлк и парчу»³⁸⁹.

Эфиопы ещё в V в. подчинили Йемен, назначили туда своего ставленника и держали химьяритов под контролем, от которого последние стремились освободиться. В экономических причинах эфиопо-химьяритских войн в первой четверти VI в. не приходится сомневаться. Конкурирующие и борющиеся силы представляли сложный клубок отношений.

На всём протяжении пути из Палестины в Южную Аравию, по побережью были расположены многочисленные и богатые иудейские колонии. Они и были здесь движущей силой, до того, как в VII в. арабы заняли доминирующее положение. Часть химьяритов, связанная с этими колониями традиционной торговлей и поддерживаемая Ираном, стремилась сбросить эфиопское господство. Иран не желал уступать Византии возможности торговых сношений в Индийском океане и поддерживал враждебные эфиопам группировки химьяритов, так как за спиной торговой африканской державы стоял Константинополь.

Один из химьяритских царей, торжественно именующих себя в надписях „царями Саба и Химьяра», имя которого традиция варьирует, в 519 г. захватил византийских торговцев, убил их и ограбил всё, что у них было, „ибо торгующие ромей проезжают через Химьяритию в Аксум, внутренние области Индии и Эфиопию»³⁹⁰. Эти враждебнее действия вызвали протест царя Аксума Элесбоа; „Ты вредишь моему государству и внутренней Индии, препятствуя ромейским купцам, едущим к нам»³⁹¹. Но его уговоры и организованная им экспедиция против химьяритов не имели длительного успеха. Химьяритский царь Мазрук зу-Нувас уничтожил часть враждебной торговой знати, ориентировавшейся на Эфиопию и Византию, а потому и принявшей христианство. Сам Мазрук опирался на торговые связи с иудеями и на симпатии персов.

Война Эфиопии против химьяритов была результатом сложнейших и тончайших дипломатических действий Византии. Не только туда был послан представитель Константинополя, но император вошёл в сношения с Александрийской патриархией, с тем чтобы отсюда было дано соответствующее указавшие и оказано воздействие по церковно-политической линии, так как эфиопская церковь была подчинена Александрии. Помимо того, правительство Юстина I оказало поддержку монофизитским кругам на своей восточной границе, и Симеон, епископ Бетаршамский, пламенный сторонник монофизитской доктрины, соответственным образом информировал большим посланием весь Ближний Восток, требуя поддержки химьяритов-христиан. В Хирте Наамановой, центре арабской династии лахмидов, находившейся под персидским протекторатом, представитель византийской дипломатической службы Авраам, упомянутый Симеон Бетаршамский и Саргис Русафский в 525 г. одинаково стремились склонить иранских арабов к поддержке византийских и эфиопских интересов в Йемене.

Для похода из Эфиопии была использована сборная флотилия, в которой нашлось место и греческим кораблям. Успешный поход Элесбоа и победа над химьяритами побудили его ещё теснее связать свою судьбу с Византией, и христианство стало официальной религией Эфиопии. Как и в других странах, греки сохранили для совершения богослужений язык обращённых.

Господство Эфиопии над Йеменом (с 525 г.) продлилось на этот раз не более 50-ти лет. Ставленник негуса не всегда выполнял свои обязательства, временами возникали междоусобия. Для Византии этот период сводился к дальнейшему сближению с химьяритами. В частности, Табари сообщает о постройке великолепной церкви в Санаа, для которой были присланы византийские ремесленники, украсившие её мозаиками и мрамором. Абраха вёл активную внешнюю политику, совершил поход против арабов Мекки и Каабы, о чем упоминает и Коран, называя его войска „людьми со слонами».

Враждебная Эфиопии группировка химьяритов пыталась искать покровительства у Ирана. Хосрой Анушерван не считал нужным давать им войска, но согласился дать им 8 судов, на которые были посажены 800 человек, выпущенных из тюрьмы. Насколько это предание соответствует исторической истине, сказать трудно, особенно нельзя доверять цифровым данным Хишама у Табари³⁹².

Во всяком случае, Вахриз с персидскими войсками оспаривал Йемен у Эфиопии. Византия оказывала всяческую поддержку своей союзнице. Магистриан Юлиан привёз Хариту царские грамоты (σάκραι) и дары, соглашение было достигнуто, и Эфиопия, направив сначала отряды из подвластных ей арабских племён, двинула затем свои собственные войска³⁹³. Юлиан, в качестве византийского представителя, сопровождал их в походе³⁹⁴. Победа оставалась за персами. Вахриз был назначен правителем Йемена, а после второй его экспедиции, когда был смещён химьярит Сайф-ибн-Абу Мурра из рода зу-Язан, сын Вахриза занял положение персидского Марзбана в Йемене.

Так кончилась попытка Византии упрочить свои торговые связи в Йемене. Чтобы соперничать в Индийском океане с персами, Эфиопия также не была достаточно сильна. Византийской дипломатии приходилось продолжать свою ловкую политику с различными арабскими шейхами и мелкими государствами, которые участвовали в караванной торговле и способствовали, в частности, перевозке шёлка. Перед ней стала и другая задача – минуя Иран, попытаться связать себя с государствами Средней Азии и так получить в свои руки необходимое сырьё.

На караванных путях между Византией и Ираном, Византией и Йеменом находились многочисленные полукочевые арабские племена, принимавшие самое деятельное участие в торговле, охране и погрузке караванов. В Сирии и Палестине приходилось вести борьбу словом и оружием с арабами-скинитами. В конце V в. дукс Палестины Роман разбил двух шейхов Хатира-ибн-Талаба и Габалу, разорявших Палестину. Кроме того, он захватил остров Иотабу, в самом „чреве» Эритрейского моря, благодаря чему ромейские купцы получили возможность селиться на нём, устроить фактории и кладовые для товаров, поступавших из Индии, а пошлина, взимаемая в Иотабе, поступала императору³⁹⁵.

Несколькими годами позже с Хатиром был заключён договор, согласно которому „Палестина, Аравия и Финикия наслаждались покоем и миром»³⁹⁶. Население именно этих приморских областей занималось издавна в городах ремёслами и нуждалось в спокойствии, необходимо было также и создание безопасного торгового пути. Договор этот был заключён Нонном, внуком и сыном двух других византийских дипломатов. Но в 528 г. (2-й год правления Юстиниана) дукс Палестины при поддержке византийских войск других соседних областей разгромил шейха Мундара (Аламундара), который должен был спастись бегством. Он устремился εἰς τὰ Ἰνδικὰ μέρη, под которой следует понимать Эфиопию (смешение допущено Малалой). Это лишнее указание на тесные прямые связи арабов Сирии с Йеменом и Эфиопией. В руках скинитов было много товаров, скопленных ими в торговле. Когда были захвачены скот и палатки лагеря Мундара, в добычу византийские войска получили πολλὴν μέταξιν καὶ ἱματισμόν³⁹⁷, т. е. множество шёлка-сырца, и готовой одежды. Если относительно происхождения одежды можно ещё высказать предположение, что она выделывалась в приморских городах Сирии, как на это могут указывать некоторые другие данные, то шёлк-сырец был, конечно, товаром, привезённым либо из Индии, если караван доставил его из Йемена, либо из Китая, если он был доставлен „от персов». Отец упомянутого Нонна, Авраам, имел от правительства Юстинана дипломатическое поручение к шейху „наиболее замечательных арабских племён – маадеев и кинди». Каис согласился на заключение договора и в заложники Византии дал своего сына Мавию, который был поставлен ко двору³⁹⁸. Этим договором были сглажены пути для византийских караванов в средних областях Аравии. Но вскоре встала новая задача. Константинополь считал желательным передать филархию арабов-скинитов в другой род. После того как Мундар был разбит, наиболее подходящим кандидатом представился Каис. И вот Нонну, сыну Авраама, поручено было убедить Каиса приехать в византийскую столицу. Нонну удалось успешно выполнить задание. Каис прибыл и согласился на важное для Византии предложение, Он собственную филархию τὴν ἱδίαν φιλαρχίαν, т. е. маадеев и кинди, которыми он правил, разделил между двумя своими братьями, Амбром и Язидом. Обращает на себя внимание факт наследования братьями, а не сыновьями в арабском роде, на что мною уже было указано³⁹⁹. Каис стал во главе палестинских арабов, „приняв от царя власть над ними». Его эгемония едва ли носила мирный характер. Каис привёл с собою значительное число воинов, из тех племён, которыми он правил⁴⁰⁰, с их помощью он и стал держать в подчинении своих палестинских сородичей.

Так действовала Византия, чтобы добиться спокойствия на тех путях, где она провозила товары, из которых в то время наиболее существенным был шёлк-сырец.

К последнему десятилетию VI в. империя вновь стояла перед вопросом, где его приобретать, так как персы захватили Йемен; непосредственный обмен с теми же персами на границе в Месопотамии обходился очень дорого или прерывался войной. Осталось ещё две возможности: разводить в Византии самого шелкопряда и завязать сношения со Средней Азией непосредственно. Эти попытки и были сделаны.

Два источника VI в. дружно утверждают, что в Византии не знали, как производится и что такое шёлк, пока в царствование Юстиниана один перс не принёс в выдолбленном посохе яйца шелкопряда, из которых вывелись черви и были им выпущены на тутовые листья⁴⁰¹. Прокопий располагает более подробным и близким к действительности рассказом. Два монаха, прибывшие из Индии (ἐξ Ἰνδῶν), зная, что император Юстиниан находится в затруднении, в связи с тем, что персы не стали продавать ромеям шёлка-сырца, предложили ему внедрить (διοκήσεσϑαι) разведение шелкопряда. Они могли это сделать, так как провели длительное время в „земле, называемой Серинда», где они в точности изучили, как проходит вся „механика» производства шёлка.

Желая точнее определить, где именно находится Серинда, Прокопий добавляет, что это „земля, населённая многими индийскими народами»⁴⁰². Читать следует ᾕπερ – „где», по предложению Сhаvannes („Serinda» dans lequel se trouvaient en grand nombre des populations hindoues»)⁴⁰³. Эта поправка не обратила на себя внимания Haury – он пишет ὑπέρ. Очевидно, речь идёт о северной Индии, или об одном из оазисов „шёлковой дороги», известных теперь благодаря замечательным разысканиям и исследованиям выдающегося учёного Aurel Stein, особенно труд, который он так и назвал «Serindi».

Юстиниан, по-видимому, придал большое значение предложению монахов и тому, что шёлк действительно является производным самой природы или естества червей τῆς φύσεως αὐτοῖς διδασκάλου τε οὒσης. Привезти живых червей невозможно, но их зародыши или яйца могут выдержать длинное путешествие, притом каждый червь кладёт множество яиц, а сохранить их можно, закопав в навоз. Юстиниан обещал монахам дары, если они приведут в исполнение обещанное⁴⁰⁴. Тогда они предприняли вторичное путешествие в Серинду и, вновь (αὖϑις) побывав там, вывезли яйца шелкопряда в Византию. Черви вывелись и были выпущены кормиться на тутовые листья. Они окуклились и дали шёлк. Принимая во внимание, что Прокопий ставит это своё сообщение в связь с ирано-византийскими войнами, и то количество времени, которое требуется для путешествия в Среднюю Азию или северную Индию, первое путешествие монахов могло иметь место в 550 г., второе в 552 г., а невозвращение в 553 или 554 гг.⁴⁰⁵ Торговля со Средним и Дальним Востоком и тогда, как и позднее, была в руках главным образом несторианских купцов, как сирийцев, так и персов; языком их обычно был сирийский. Эти торговцы-путешественники и смогли завезти в Византию шелкопряда. Вопрос только – Откуда они его вывезли?

Источники разноречивы. Феофан Византиец говорит, что они пришли ἐξ Σηρῶν – „из страны серов». Судя по тому, что Он же говорит, что торговые города и гавани „серов» принадлежали сначала персам, а затем перешли к тюркам, не может быть, чтобы подразумевались китайские города и гавани. У Прокопия фигурируют два названия: Индия (ἐξ Ἰνδῶν) и Серинда (Σερίνδα). Следовательно, не Китай, а либо Области северной Индии, либо Средней Азии. Наиболее вероятно, что речь идёт о городах, торговых центрах и гаванях, которые были вовлечены в торговлю шёлком, а это в первую Очередь были среднеазиатские, согдийские центры, политическое господство над которыми перешло от кушан к эфталитам, а от них к тюркам. Сюда-то и прибыли персы-монахи и отсюда могли вывезти шелкопряда. Серинда – это перепутье между Дальним и Ближним Востоком, та Средняя Азия, в которой трудолюбивые согды занимались ремеслом и торговлей.

В VI в. Средняя Азия пережила новую смену кочевого владычества. Наследники Кушанского царства в V в. эфталиты, разбитые персидским оружием в VI в., были вынуждены уступить своё место тюркам. Во второй четверти VI в. один из эфталитских царей, стремясь захватить северную Индию, выступил с многочисленной конницей и 2-мя сотнями слонов. Этот поход белых гуннов-эфталитов с Галласом имел своей главной целью богатую добычу. Лет 30‒40 спустя они были вынуждены двинуться тем же путём, уже теснимые персами и потерпевши поражение от тюркских орд.

„Новыми господами» Средней Азии стали тюрки. Под их властью оказались согдийцы, занимавшие её главные культурные области.

Немногие сведения, которые могут быть получены из источников того времени, говорят о своеобразном положении согдов. Они жили на большой караванной дороге, которая справедливо получила название „шёлковой». Первоначально согды продавали лишь плоды своего сельского хозяйства, отчасти своих ремёсел. Начав с посреднической торговли шёлком, они сами переходят затем к изготовлению и выделке тканей из него, заимствуя их украшение, расцветку, рисунок из Обихода своих потребителей, стремясь дать то, что могло найти сбыт. В этом Отношении исключительно красноречивы и показательны археологические данные на всём протяжении шёлковой дороги от Китайской стены до берегов Нила.

Погребения в Лу-Лане, на северной окраине пустыни Лоб-нор (на юге от Турфана), где датированные китайские документы III в. являются terminus post quem, свидетельствуют о том, что торговый обмен носил двухсторонний характер, так как в некоторых могильниках находятся не только шёлковые, но и шерстяные ткани. Кусок ковра в одном из них, несомненно, является выделкой Таримского бассейна, откуда вышли и другие шерстяные ткани погребений Лу-Лана. Вдоль реки Тарим города и селения с древнейших времён выделывали шерстяные ткани, в частности появление кипорного тканья, twill weave, намечается здесь раньше, чем в Китае. Этот способ выделки шерстяной ткани был принят в Китае для шёлка. Рисунки шерстяных тканей из Лу-Лана Aurel Stein называет „эллинистическими», а сохранившуюся часть лица, вытканного на одной из них, считает принадлежащей „греко-буддийскому типу»⁴⁰⁶. Шерстяные ткани Таримского бассейна находили сбыт за своими пределами, и в частности, в Китае. На одной из них техника, выделка которой близка коптской, имеется типичное китайское изображение птицы на лошадиных ногах⁴⁰⁷. Таким образом, для времени до ІѴ в., на основании археологических данных, можно видеть, что „эллинистические» рисунки и техника работы приносились с шерстяными тканями, производившимися в Средней Азии. „Китайские мотивы» несли красочные и фигурные шелка от „серов».

Для VI‒VII вв. раскопки в Астане (Турфан) дают материал, безошибочно указывающий на то, что шёлк стал предметом выделки в Средней Азии. В могильниках Астаны умершему обычно закрывали лицо платком. Большинство из этих платков представляет собою многокрасочные шёлковые ткани с типично „сасанидскими» изображениями⁴⁰⁸. Шёлковая ткань, которая имеет персидский рисунок, точно датируется найденным в той же гробнице китайским документом от 8-го декабря 667 г. На тесную торговую связь Византии и Китая, посредницей в которой была согдийская Средняя Азия, указывает и нумизматический материал. При захоронении умершего часто клали ему в рот монету, иногда её клали на глаза. В одном случае были найдены монеты из серебра Хосроя Анушервана (531‒579 гг. н. э.) и Хормизда IV (579‒590 гг. н. э.) и медная китайская монета, которая „выделана династией Суй» (581‒618)⁴⁰⁹. Так как в Китае серебряной и золотой монеты не знали, то мёртвому клали монету западного, византийского, или персидского образца или её подражание. В двух могильниках Астаны найдены имитации золотых монет, одна Юстина I (518‒527), другая Юстиниана (527‒565)⁴¹⁰.

Таким образом, археологические данные позволяют сделать вывод, что в Согдиане, Самарканде, Фергане, Бухаре, в бассейне реки Тарим производили шёлковые ткани⁴¹¹. Образцы согдийского шёлка доходили и до Дун-Хуана, к самой Великой китайской стене, где найдена не одна согдийская рукопись. Текстильное производство Согдианы было мощным, и производимые товары вывозились далеко за её пределы. Если первоначальным материалом служила шерсть – местное сырье, которое поставляли скотоводческие районы Средней Азии, то затем торговля с Китаем дала согдийцам в руки превосходную для выделки и окраски шёлковую нить. О том говорят шерстяные ткани с „эллинистическими» рисунками и многоцветные шелка с „иранскими» узорами. Внедрение шёлка в мастерские Средней Азии следует отнести к периоду между концом IV и концом V вв. н. э. Смена кушан эфталитами, эфталитов тюрками вызвала временное замешательство⁴¹², затруднения, но затем согдийцы продолжали свою хозяйственную жизнь, выращивая сельскохозяйственные культуры и занимаясь ремеслом. В сношениях с тюркскими ордами, как и с эфталитами, согдийская верхушка выдвигала представителей, которые вели все переговоры. Она добилась возможности участвовать вместе с тюркскими послами в переговорах с соседними державами, с Ираном и Византией. Материальная и духовная культура согдов достигала большой высоты. Пользуясь арамейским алфавитом, близким к сирийскому письму эстрангело, они писали на своём языке. Преимущественно это памятники манихейства, о распространении которого у согдов говорят письменные источники. Многочисленные рукописи, написанные этим своеобразным почерком, так и сохраняют название „согдо-манихейских». Их культура окрашена этой гностической идеологией, испытывавшей на себе влияние различных течений, так легко проникавших на великую „шёлковую» дорогу. Вместе с товарами привозили сюда учение буддийских монахов, христианское сектантство, брахманизм, но в раннем средневековье было особенно широко распространено манихейство. Между прочим, об этом говорит факт, который до сих пор остался незамеченным. Видный согд, нёсший представительство при тюркском кагане, носил имя Маннах. Значение этого имени – „брат Мани»⁴¹³ – говорит как о почитании имени основателя манихейства, так и о связи этого учения с ближневосточной средой, говорившей на арамейских диалектах, где и сложилось самое имя Маннах. Несомненно, что носитель этого имени сам был манихеем и принадлежал к последователям этого широко распространённого у согдов учения.

Персы считали согдов очень серьёзными соперниками как в посреднической торговле шёлком, так и в торговле шёлковыми изделиями, вышедшими из их ремесленных мастерских. Не желая допустить их участия в торговых операциях, персы пошли на крайние меры, не соглашаясь принимать сырец из рук согдов. Сменившие эфталитов тюрки, не вышедшие ещё из полукочевого состояния, не были склонны к широкому торговому обмену, и только под давлением своих подданных согдийцев они согласились на то, чтобы последние, возглавляемые Маниахом, отправили посольство в Иран⁴¹⁴. Выражение Менандра, что тюркский каган Дизибул разрешил согдийцам послать посольство самим, говорит о том, что они пользовались известной самостоятельностью. Согдийское посольство, возглавляемое Маниахом, просило у Хосроя разрешения беспрепятственно торговать шёлком в иранском государстве. Хосрой прямого ответа на их просьбу не дал и стал затягивать дело. Он менял предлоги, одним из которых было якобы нежелание допустить свободный въезд тюрок в пределы Ирана. Согдийцы настаивали на скорейшем ответе, тогда Хосрой решил созвать заседание совета – τότε Χοστόης ἐκκλησιάσας ἀνελογίζετο⁴¹⁵. Очевидно, что это было одно из заседаний совета при государе, нечто вроде сената при византийских императорах, на которых обсуждались важнейшие государственные дела. Совет был лишь совещательным органом при шахе⁴¹⁶.

Наиболее горячее участие в решении этого вопроса принял эфталит Катульф. Принять шёлк из рук согдийцев в Персию значило допустить эту торговлю, допустить конкуренцию с персидскими купцами. По-видимому, Хосрой не был к этому склонен, поэтому Катульфу удалось настоять на особенно болезненной для согдийцев форме отказа. Привезённый ими шёлк был закуплен шахом, но затем его сожгли в присутствии послов. Этим персы дали понять, что в согдийских товарах они не нуждаются, так как этот шёлк исходит от тюрок. Согды возвратились из своего посольства недовольными и сообщили о происшедшем Дизибулу, тюркскому кагану. Но тюрки, – возможно, под влиянием тех же согдов, – решились на повторное посольство к персам. На этот раз посольство состояло из тюрок. Опасаясь их и желая положить конец повторным приездам тюрок, Хосрой приказал отравить тюркских послов. Он сделал это также согласно желанию персидской знати и упомянутого эфталита Катульфа. Для Ирана тюрки не представляли, следовательно, желанных союзников. А для торговли согдийцы представляли опасную конкуренцию; таким образом, отказ от дружественной политики на восточной границе для Ирана был достаточно мотивирован.

Пользуясь неблагоприятными отношениями между тюрками и персами, согдийцы обратились к кагану с просьбой дать им возможность вести торговлю с Византией. Они считали, что сбыт шелка пройдёт там особенно успешно, так как ромеи и персы были главными его потребителями. Вёл эти переговоры тот же Маннах, предложивший отправить в Константинополь посольство, в котором он предполагал участвовать сам. Дизибул согласился на это предложение, несколько тюрок и Маннах пустились в путь. Они везли с собой царские послания, которые ромеи считали „скифской грамотой», скифским письмом – τὸ γράμμα τὸ Σκυτικόν. Подарки и подношения состояли из „шёлка не малой ценности»⁴¹⁷. Это одно уже говорит о том, что торговля шёлком была движущим интересом во всём посольстве. Хотя посольство состояло из нескольких тюрок, но Маниах занял в нём, по-видимому, первое место, так как он получил царские верительные грамоты и затем двинулся в путь. Они направились сухим путём, точного направления которого не сообщено; он лежал в направлении Кавказа, который посольство перевалило перед тем, как попасть в византийские области, а затем в столицу. Этот необычный и трудный путь объясняется тем, что посольство стремилось избежать дорог через Иран, который мог их вовсе не пропустить. Они, следовательно, проехали из Средней Азии, обогнув Каспийское море с севера.

В столице Маннах получил доступ во дворец, был принят императором Юстином II и передал свои предложения и послания приставленным к этому делу лицам.

Со „скифским» письмом император ознакомился через переводчиков, а затем осведомился о том, завоёваны ли тюрками эфталиты и авары. Утвердительный ответ послов и перечисление народов, подвластных тюркам, давали полное представление о могуществе Дизибула и делали заключение договора желательным и для Византии. Юстин вошёл по этому поводу в некоторые подробности, заинтересовавшись, в частности, эфталитами, относительно которых было желательно выяснить, где они преимущественно жили. Утверждение послов, что эфталиты „городское племя» – ἀστικοί, ὦ δέσποτα, τὸ φῦλον, указывало на то, что эфталиты – имели значение для культурного и хозяйственного положения Средней Азии, как (в части своей) жители городов. Это говорило и о том, что тюрки получили в своё распоряжение ремесленные и торговые города в завоёванных ими областях. Это был не только мирный договор, но и ἡ ὁμαιχμία, т. е. военный союз. Направлен он был, конечно, против Ирана, во всяком случае был ему угрозой. Когда соглашение было достигнуто, тюрки и Маниах поклялись в верности этому договору. „Таким образом, народ тюрок стал дружествен ромеям». Посольство ещё находилось в Константинополе в 4-м году правления Юстина, во 2-м индинтионе и, следовательно, в 568 г., когда в августе этого года из столицы выступило византийское посольство, целью которого было посещение тюрок. Во главе посольства был поставлен стратиг восточных городов киликиец Зимарх, который двинулся в сопровождении Маниаха и его спутников. Если торговля шёлком была главным мотивом для сношений с согдийцами, то и тюркские торговцы желали извлечь из дружбы с Византией пользу.

Когда после многих дней пути Зимарх и его спутники прибыли в области, населённые согдийцами (ἐις τοὺς τῶν Σογδαϊτῶν τόπους), тюрки предлагали им приобрести железо, тем самым желая опровергнуть мнение, будто тюрки не имеют его в достаточном количестве. Между тем, утверждает Менандр, тюрки располагали даже железными рудниками. Имеются свидетельства, что тюрки, ещё находясь в подчинении у китайцев, работали в железных рудниках (γῆν σιδηροφόρον). Таким образом, не только для согдийских, ко и для тюркских купцов представлялось желательным завязать и поддерживать торговые сношения с Византией. (Дизибул) Сизабул, тюркский каган, принимал посольство в палатках, увешанных разноцветными шёлковыми тканями, обставленных золотыми изделиями и посудой, роскошь которых поразила даже византийских послов⁴¹⁸. Ставка хана не была приурочена к одному постоянному месту. После приёма Зимарха все снялись и двинулись в поход против персов; на пути они остановились в Таласе. Здесь произошла встреча кагана с персидским посольством, с которым он обменялся резкими словами и заявлениями. Представители персов также держали себя дерзко и этим только утвердили Дизибула в желании выступить против Ирана. Этот же разрыв дипломатических отношений привёл к заключению дружественного соглашения с ромеями, после чего Зимарху и его спутникам было разрешено вернуться. Но кроме того, от тюрок было послано ещё одно посольство, которое присоединилось к Зимарху. Первое место в посольстве занял имевший звание тархана Тагма. В связи с тем, что Маниах умер, его сын Тагма, ещё юноша, был назначен Дизибулом и занял второе по достоинству место в посольстве. Он занял его и по наследству и потому, что хан считал Маниаха близким и преданным ему человеком⁴¹⁹.

Путь Зимарха и его спутников лежал через столицу холиатов⁴²⁰. К нему присоединились и те из ромейского посольства, которые были допущены раньше и должны были встретиться с ними. Далее они направились по дороге, которая шла по линии крепостей.

Между тем входившие в состав тюркского каганата области и тяготевшие к нему соседние государственные объединения, узнав, что византийские посланцы возвращаются, а с ними и представители тюрок, сами захотели послать своих людей „для обозрения Ромейского государства»⁴²¹. Но предлог этот едва ли отвечал действительности, так как Дизибул отказал в этом преимуществе всем, кроме „эгемона холиатов». Из этого следует, что каган имел большую власть и над соседними, в сущности не входившими в состав его державы царьками, которые не смели ему не подчиниться и фактически были в его власти. Несомненно и другое: что „обозрение» Византии имело и более практическую цель – торговые связи, в которых были заинтересованы не только тюрки, но и их соседи, в том числе хорезмийцы. Не желая иметь их конкуренции, Дизибул, вероятно, и не пожелал, чтобы они показались в Константинополе. Путь, которым возвращались византийские послы, шёл по берегам Аральского моря, северному берегу Каспия, с переправой через Волгу, а затем по Северному Кавказу. От областей, занятых уйгурами, до аланов посольство продвигалось с большим опасением, так как уйгуры предупредили Зимарха о засаде, сделанной по дороге персами; поэтому они отправились из Аллании по так называемой Даричской дороге (Δαρεινῆς ἀτραποῦ), по которой прибыли в Апсилию⁴²². Повидимому, более привычной была дорога через Миусимиану, но на ней близ Свании находилась персидская засада. Чтобы отвлечь внимание последней, Зимарх направил по этой дороге десять носильщиков с шёлком (μέταξα), которые как бы ему предшествовали.

Это сообщение говорит о том, что шёлк оставался главным товаром, представлял первый и наиболее существенный интерес в экономических, а тем самым и дипломатических сношениях Византии. Для препятствовавших этому персов торговля шёлком также была основной⁴²³.

Далее путь шёл из Апсилия до Рогатория, по Чёрному морю до Риона (Φάσις) и Трапезунда⁴²⁴. Последний участок пути от Трапезунда до Константинополя посольство сделало уже на казённых почтовых лошадях (οἱ δημοσίοι ἵπποι).

Не прерывались сношения с тюрками и в последующее десятилетие VI в. Союз с тюрками все время поддерживал император Юстин, который рассматривал его как опору и возможность для Открытых военных действий против персов⁴²⁵.

Он рассчитывал, что тюрки, с одной стороны, а Византия, с другой, при совместных действиях раздавят иранское государство. Во всяком случае, во 2-м году правления императора Тиверия, т. е. в 576 г., было отправлено посольство к тюркам, во главе которого был поставлен Валентин, один из царских оруженосцев. К тому времени в Константинополе сосредоточилось большое число тюрок, прибывших туда в разное время. Сто шесть тюрок присоединилось к Валентину, когда он отправлялся к кагану.

Даже краткий перечень, который даёт Менандр, говорит о том, что сношения эти поддерживались с обеих сторон. Тюрки прибывали в столицу с возвращавшимися от них византийскими посольствами, которые названы Менандром в следующем порядке: посольство Анангаста, Евтихия, первое посольство Валентина, Иродиана и Павла Киликийца⁴²⁶. Подробностей о них он не сообщает, но посылались они после 568 и до 576 г., т. е. после возвращения Зимарха и до отъезда во второе посольство Валентина. Живая связь с каганатом преследовала цель поддержать как военный союз, так и торговые интересы империи. Второе посольство Валентина потребовало всего напряжения его дипломатических способностей и изворотливости. Сын Дизибула Турксанф справлял в момент прибытия представителей Византии погребальные тризны по отцу. Он выражал крайнее недоверие и неудовольствие двоедушной политикой своей мощной соседки. Особенно сильно был он возмущён тем, что Константинополь заключил договор с вархонитами (хионитами, входившими в аварский союз). Жалуясь на лукавство византийской дипломатии и намекая на широкое использование толмачей, с помощью которых велись переговоры со всяческими народами, Турксанф картинно положил десять пальцев своих рук в рот, чтобы подтвердить свои слова, что „ромеи употребляют десять языков и один обман»⁴²⁷.

Особенно угрожающий характер носили его обещания послать вархонитам свою конскую плеть, один вид которой заставит их бежать в преисподнюю, и утверждение, что ему известны точные сведения О географии Европы. Тюркский каган говорил, что знает, где течёт Днепр (Δάναπρις), куда впадает Истр (Ἴστρος – Дунай) и протекает Эброс (Ἐβρος – Марица), этим самым он указывал на путь через южнорусские степи, которыми прошли авары и славяне на Балканский полуостров⁴²⁸. Свои военные действия он направил на Боспор, куда ещё раньше был направлен с войском один из его полководцев.

Валентин отправился ещё далее, к брату Турксанфа, Тардухану, правившему тюркскими племенами „внутренних», восточных областей. Ставка его была на Эктеле – „золотой горе»⁴²⁹.

Так уже в VI в. дальновидной Византии приходилось сноситься с тюрками, которые ещё не были её соседями. Они по своей многочисленности представляли величайшую опасность для Византии, когда становились её врагами. Несколькими веками позднее именно тюркские народы окружили, а затем и поглотили Византию.

Так византийская дипломатия завязывала и развязывала важнейшие узлы торговых связей своего государства, обеспечивая его столице положение важнейшего мирового торгового рынка средневековья.

В X и в начале XI в., после трёхсотлетней борьбы с арабами, Византия вступила в пору высших исторических успехов. Руководимая блестящими императорами-полководцами, она наносила врагам внушительные военные удары и была, казалось, несокрушимо крепка. Но уже XI в. стал для империи веком непоправимых трещин, за которыми наметилось сокращение мирового масштаба великого государства. Напор шёл как бы концентрически, направляясь к средоточию социально-экономической, государственной и культурной жизни сложного византийского организма, к Константинополю – „главе всех городов, центру четырёх частей мира» (πόλεων πασῶν κεφαλή, ...κέντρον τῶν τεσσάρων τοῦ κόσμου μερῶν)⁴³⁰ „очагу целой вселенной и общему пританею» (κοινὴ τῆς ὅλες ...οἰκουμένες... ἑστία καὶ κοινὸν πρυτανεῖον)⁴³¹.

В течение последующих четырёх с половиной веков Византия получала удары со всех сторон, и, быть может, её история этих столетий являет собой один из самых поразительных примеров колоссальной жизнеспособности. Редко бывало, чтобы культура и её фокус, каким была византийская столица, так продолжительно и ярко сияли, так прочно воспринимались и зарождали новые пышные расцветы в других странах, когда государство шаталось, народ бедствовал и волновался, враги наседали, а территория того, что продолжало носить гордое имя империи ромеев, бесконечно сжималась, стянувшись почти до пределов одного города, сохранившего биение сердца до последней минуты. Собравшись в комок в своём великом центре, Византия долго жила и на ничтожном клочке земли.

Грозным предзнаменованием тягостных событий в далёком и неясном будущем явился роковой для Византии день 19-го августа 1071 г. После поражения огромной сборной византийской армии под Манцикертом и позорного плена императора, подобно рабу, с кольцами в ушах, брошенного в пыль перед турецким победителем, который толкнул его ногой и хлестнул кнутом, затем – после утверждения врага в Никее и в Смирне (1080 г.), на берегах Мраморного и Эгейского морей, приблизился долгий и мучительный канун 1453 г. Опаснейшие удары с Востока не прекратились; через сто с небольшим лет после катастрофы 1071 г. – 17-го сентября 1176 г. на голову Византии обрушился как бы новый Манцикерт, на этот раз не на далёкой восточной окраине, а уже во Фригии, где турки Изз-эд-дина Кылыч-Арслана II разгромили армию Мануила Комнина под крепостью Мириокефалон. Император был настолько удручён непоправимым бедствием, что в течение последних четырёх лет, завершивших его длительное и пагубное для государства правление, не мог оправиться от горя. Упадок, надвигавшийся на внешне ещё блестящую империю, стал очевидным; Евстафий Солунский считает смерть Мануила I последним рубежом благоденствия своего отечества, после чего „земли исполнились мрака, как при затмении»⁴³².

Хотя обеспеченное победой 1176 г. господство сельджукидов в Малой Азии и было сломлено уже к середине XIII в. монголами, тем не менее победа последних у Кесе-Дага в 1243 г., когда предводитель монгольского войска и ханский наместник Байджу разбил турок султана Гияс-эд-дина Кей-Хюсрева II, не спасло Византию от турецкого нажима: монгольское нашествие, ослабив сельджукидов, способствовало быстрому возвышению феодального рода Османа, а следовательно и образованию того государства, которое покорило Византию⁴³³.

Кроме непрерывного наступления турок, не спускавших занесённого над Византией меча ряд веков, Византия терпела урон и с севера, от освободившихся из-под её владычества славян – то болгар, то сербов. Не менее серьёзно тревожили её и удары с запада.

Те, кого византийские хроники обычно называют общим именем Латинян, οἱ Λατῖνοι, нападая на империю ромеев, целились в конечном счёте на её центр – Константинополь. Тяжелы были раны, нанесённые первыми врагами с запада – южно-итальянскими норманнами, двинувшимися на Балканский полуостров уже с первым своим вождём и организатором, Робертом Гвискардом. Вслед за сицилийкими королями с их прекрасными флотами, особенно могущественными рядом с деградирующими морскими силами византийцев, мыслью продвинуть свои владения до Константинополя был охвачен и (хотя и не непосредственный) преемник норманнов в Неаполитанском королевстве, Карл Анжуйский. В припадке озлобленного нетерпения он впивался зубами в свой жезл, неистовствуя перед папой, не дававшим окончательной санкции на его византийский поход.

Одним словом, осады Диррахия, опустошение иллирийских берегов, разорение Эпира, Македонии, Фессалии, средней Греции и Пелопоннеса, временный захват Солуни и неоднократная угроза движения латинских полчищ по прямой линии римской Игнатиевой дороги на Константинополь, держали византийских императоров и всю страну в беспрерывном и основательном беспокойстве и даже страхе перед Западом.

Не оказались безразличными для Восточной империи и первые три крестовых похода, катившиеся по далеко не вполне защищённой территории Византии: вторгались то едва управляемые толпы западноевропейского люда, то войска, готовые занять враждебные позиции. Недаром византийцы сравнивали первый крестовый поход с движением на их родину как бы железной стены: φοβερὸν μὲν... ϑέαμα, καϑάπερ τι σιδεροῦν τεῖχος κινούμενον⁴³⁴.

Все эти события цеплялись друг за друга, сочетались и переплетались между собою; по остроумному выражению французского историка Латинского Востока, Ренэ Груссе, „1071 год звал за собой год 1095», а „1082 год казался 1204-м»⁴³⁵.

Тем не менее этим не исчерпывалась вся мера опасности, нависшей над Византией. Ей наносился ещё один, особый и в начальном проявлении будто бы и не страшный удар, также с запада.

Развитие исторической судьбы Византии одним коварным ходом заставило её самоё создать себе серьёзнейшую по своим последствиям угрозу, какой явилось вынужденное и неосторожное соглашение Алексея Комнина с Венецией в 1082 г. Известный знаменитый хрисовул императора можно счесть своего рода смертным приговором; он не казался таковым лишь потому, что полное приведение его в исполнение относилось к далёкому будущему. Во всяком случае, от договора 1082 г. протягивается та непрерывная нить явлений, которая отчётливо извивается в сложном и запутанном клубке событий, приведших Византию к концу.

Этот замечательный документ венециано-византийской дипломатии не обнаружен в подлиннике таким, каким он вышел из императорской канцелярии; не дошёл он и в переводе, таким, каким он был оглашён в аристократических коллегиях венецианского правительства, то есть мы не имеем его ни в греческом автографе, ни в латинском апографе. Возможно, что в том или ином виде он до сих пор скрывается в залежах архивов республики св. Марка или в библиотеке какого-либо греческого монастыря. Пока можно воссоздавать его содержание лишь косвенными путями. Хрисовул, за который венецианские купцы держались, как за основу своего могущества на Леванте, по их настоянию и вследствие неблагоприятно складывавшихся условий внешней политики Византии (разорительные походы норманнов), вынуждавших её к уступкам, был повторен в хрисовулах 1126 г. сыном Алексея, Иоанном, и в 1148 г. внуком его, Мануилом. Только по последнему акту, да и то в его латинской версии, приходится судить о том, что получила Венеция, и о том, что потеряла Византия. В общей форме, но точно отразила сущность договора в своей истории Анна Комнина. Проницательный наблюдатель и художник слова, она отметила безвыходность положения отца перед опасностью норманнского вторжения в пределы империи; император взывал к венецианцам о помощи флотом, воздействуя на них „и посулами (διὰ ὑποσχέσεων) и дарами, (καὶ δώρων), одно обещая (τὰ μὲν ἐπαγγειλάμενος), другое уже предлагая (τὰ δὲ καὶ προτείνον ἤδη), только бы захотели они (εἰ μόνον ϑελήσαιεν), вооружить флот всей своей земли (τὸ ναυτικὸν ἁπάσης τῆς χώρας αὐτῶν ἐξοπλίσαι...)⁴³⁶.

За помощь, оказавшуюся победоносной, венецианцы были вознаграждены привилегиями неисчислимого значения; в самом Константинополе они получили независимую от окружающего города станцию, где имели конторы с жильём для купцов (ἐργασήρια) и пристани со складами и площадками для товаров (σκάλαι)⁴³⁷. Чрезвычайно важно было то, что политически независимая от Византии республика, все силы которой были направлены исключительно на укрепление торговли и главного её условия – мощного военного и торгового флота, внедрилась в экономический центр Византии на основе некоторого государства в государстве⁴³⁸.

Наиболее просвещённые и дальновидные из византийцев – к ним принадлежала и дочь Алексея Комнина – учитывали рискованность этой уступки купцам из города на Адриатической лагуне. «Τὸ δὲ δὴ μείζον» – „самое же большое» из того, что им предоставлялось,– писала Анна, уже этими словами выделяя исключительное значение дарованного, – составляло „торговлю без взысканий» (τὴν ἐμπορίαν αὐτῶν ἀζήμιον) по всем областям, подвластным ромеям (ἐν πάσαις ταῖς ὑπὸ τὴν ἐξουσίαν ῾Ρωμαίων χώραις) без взимания таможенной пошлины – коммеркия – и сборов в пользу государственной казны (τῷ δεμοσίῷ). Венецианские купцы пользовались правом не платить ровно ничего, ни единого обола (ἄχρι καὶ ὀβολοῦ ἑνός) и пребывали вне компетенции всякой ромейской власти – ἀλλ’ ἔξω πάσης εἶναι ῾Ρωμαϊκῆς⁴³⁹. Вот это состояние вне (ἔξω) поля действия государственной власти, это инородное тело в сердце византийского государства и было ядром зла для Византии и источником усиления итальянцев.

Переводный латинский текст хрисовула Мануила Комнина от 1148 г., как текст документа, полнее текста хроники. В нём, между прочими существенными подробностями, перечислены: 1) пункты, где могла осуществляться беспошлинная торговля венецианских купцов (примечательно, что в списке названий нет ни одного, относящегося к Чёрному морю: пути в Сирии и в Малой Азии были ещё свободны); 2) сборы в пользу димосия, от которых освобождались венецианцы, dilectissimi duli (= δοῦλοι), отражение в латинской версии греческого оригинала) et amici imperii mei, как величает византийский император злейших врагов своего государства, вынужденный ждать помощи кораблями от этих „работников моря», а thalattocopis (= ϑαλαττοκόποις)⁴⁴⁰.

Хотя Комниновский хрисовул в пользу венецианцев и широко известен, однако обычно трактовка этого документа сводится к перечислению всех его статей подряд, даже тех, которые не имели прямой связи с основной экономической целью договора (вроде статьи о титуле протосеваста, жалуемом дожу, или ипергима – патриарху). Издатели хрисовула, Тафель и Томас, справедливо предпослали ему краткую оценку: hoc ipsum chrysobullum... gravis simum; et quae posthac a graecorum imperatoribus concessa sunt Venetis privilegia s. chrysobulla, ea omnia in hoc ut in fundamentо posita et stabilita sunt⁴⁴¹.

Необходимо выделить именно то, что составляет это основание, этот фундамент, от которого отправляется дальнейшая история проникновения итальянцев в Константинополь и их вмешательство в судьбы Византии. По стопам венецианцев и в яростном соревновании с ними пошли генуэзцы, осуществляя свою борьбу с венецианцами с намерением отобрать у них Константинополь и добиваясь победы по крайней мере в течение целого столетия. Следовательно, все прочие условия бледнеют перед тем, что венецианцы, торгуя повсюду в Романии и прочно сидя в Константинополе, не платили „ни единого обола» и признавались вне того, что охватывалось ромейской властью.

Таким образом, развернулся не кровопролитный, но неодолимый поход итальянских купцов на Константинополь.

В течение 179-ти лет (1082‒1261) торговля в Византии пульсировала в руках венецианцев. Они „одни из всех (μόνοι τε τῶν ἁπάντων)⁴⁴² пользовались львиной долей всевозможных льгот на основе императорских санкций; число остальных итальянских и других западноевропейских купцов из Пизы, Флоренции, Анконы, Амальфи, Марселя, Барселоны и даже Генуи было, сравнительно с венецианцами, не так уж значительно.

Внутри названного периода выделяются две даты, 1171 и 1182 гг., знаменательные резким протестом сначала византийского правительства, затем – всего населения столицы против излишних вольностей привилегированных купцов, которые „несоразмерно – ἁσυμμέτρως» богатели и в спеси своей настолько „распоясались – ἐς ἁλαζονξίαν ἧρεν»⁴⁴³, что стали относиться к константинопольцам, как к рабам. Они распоряжались в Византии, как у себя дома – imperii Іоса propria habitacula reputantes⁴⁴⁴. Пережив массовые аресты и конфискацию имущества по приказу Мануила Комнина, итальянские купцы, пользуясь удручённым состоянием императора после катастрофы у Мириокефалона, вновь наводнили Константинополь. „Народные страсти возбуждены были систематическим пренебрежением правительства к интересам населения и, частью, основательным опасением, что ромеям неминуемо угрожает порабощение со стороны латинян, если не будет дано решительного отпора» – так охарактеризовал настроение греческого населения в Константинополе академик Ф. И. Успенский в одной из своих последних статей⁴⁴⁵. К этому времени (к началу восьмидесятых годов XII в.) итальянцев, преимущественно венецианцев, современники насчитывали в столице до 60-ти тысяч; если они преувеличивали цифру даже вдвое, то и тогда она остаётся не малой. Гроза разразилась в начале 1182 г., причём раньше вхождения Андроника Комнина в Константинополь, т. е. без его прямого участия. Этот год, который мог быть для венецианцев „юбилейным», так как исполнилось ровно сто лет (1082‒1182) их торговых успехов в Византии, принёс с собой кровавое избиение латинян. Казалось, что жители Константинополя почуяли опасность близкого захвата своего города и встали на борьбу с поразившей его язвой чужеземного экономического ига⁴⁴⁶.

Однако упорное внедрение венецианцев на берега Босфора не было приостановлено. Через двадцать лет они укрепились здесь полновластно, изгнав византийцев из города, бывшего их столицей почти целое тысячелетие. От Константинополя, с его призрачными латинскими императорами, потянулась по Средиземному морю линия „венецианских» морских путей, обеспеченных бесчисленными точками удобных стоянок и на побережьях и на островах,– только этим интересовалась торжествующая Адриатическая республика, сознательно не домогавшаяся никаких крупных территорий по дележу 1204 г.⁴⁴⁷

Своеобразной параллелью хрисовулу 1082 г. в пользу венецианцев является знаменитый Нимфейский договор 1261 г. в пользу генуэзцев⁴⁴⁸.

Документ, заложивший основу могущества генуэзцев в Константинополе и на Черном море, не свалился на них неожиданно. Плод издавна лелеянных надежд, давнего острого соперничества и реальных попыток (договоры 1169 и 1192 гг.), он был осторожно и искусно подготовлен генуэзскими дипломатами и неизбежен для Византии.

Если генуэзцы и воспользовались раньше венецианцев возможностями, вытекавшими из успехов первых крестовых походов, если они крепко держали Тир, когда рядом, в Акре, не замедлили засесть их соперники, то всё же выгоды, связанные с факториями на приморских концах сирийских торговых путей, не могли возместить выгод, получавшихся на перекрёстке евразийских торговых магистралей, в Константинополе. Генуя не могла не поставить перед собой существеннейшей задачи – проникнуть в византийскую столицу на тех же условиях, что и венецианцы. Это означало – вытеснить венецианцев из Константинополя, так как лигурийская республика не желала делить своих прав с адриатической.

У генуэзцев было время взвесить и учесть все приёмы искусной захватнической тактики венецианцев и обдумать план действий, следя за событиями на Востоке. Кампания по внедрению в Константинополь была проведена ими не менее мастерски, чем венецианский поход 1202‒1204 гг.

Нагрянувшее в середине XIII в. монгольское нашествие смешало все политические отношения в Передней Азии; торговые пути, как малоазийские, так и сирийские, прервались, и торговля пошла по новым руслам, которые пролегли гораздо севернее. Тогда генуэзские купцы обратили взоры на крымские берега. Там рисовалась им огромная нажива: с широкого севера туда стекался хлеб и привозились меха; там была рыба и там продавались рабы; оттуда было удобно начинать странствия на восток и на юг за ценными товарами лёгкого веса: самоцветами и жемчугом, шёлком и редкостными зельями, и за всеми видами того, что в купеческой практике называлось „специями» и представлено длиннейшими списками в торговом справочнике флорентийского купца, знатока левантийской торговли и товаров, Франческо Бальдуччи Пеголотти⁴⁴⁹. Совершенно ясно, что генуэзцы задумали обеспечить себе морской путь на северное черноморское побережье, т. е. захватить прочные позиции на проливах. За осуществление этой задачи принялись те, про кого Никифор Григора в XIV в. сказал: „Латинянам, особенно же генуэзцам, свойственно вкладывать свой труд более всего в торговую и морскую жизнь, ἐμπορικά τὰ πλεῖστα καὶ ϑαλαττίῳ βίῳ προσταλαιπωρεῖσϑαι⁴⁵⁰ и ещё – „обогащение их происходило от торговли и морской жизни», οἶς ἑξ ἐμπορίας καὶ ναυτικοῦ βίου τὸ πλουτεῖν περιῆν⁴⁵¹. Настороженное выжидание, подходящего момента увенчалось успехом. Узурпировав никейский трон, Михаил Палеолог вооружался для похода на латинский Константинополь; ему нужен был флот на случай необходимости померяться силами с венецианцами; таким флотом на Средиземном море располагали генуэзцы. Союз напрашивался сам собой; он был заключён в Нимфее 13-го марта и ратифицирован в Генуе 10-го июня 1261 г. Несмотря на то, что Константинополь оказался в руках военачальника Михаила – Алексея Стратигопула, совершенно неожиданно, без осады и без морского боя (следовательно, без участия генуэзских кораблей), Нимфейский трактат не подвергся изменениям и позволил союзникам „нового Константина» упиться торжеством над исконными противниками. Михаил предоставил генуэзцам тот самый „palatium latum et amplum ad formam castri»⁴⁵², который до того принадлежал венецианцам. Под звуки труб и литавров, ликуя, что выиграли труднейшую игру, генуэзцы разнесли до основания венецианское гнездо и, по обычаю победителей, отправили на корабле камни от разрушенного здания на родину. Этот эпизод не стал, однако, финальным в борьбе между обеими республиками: вся дальнейшая деятельность генуэзцев в Константинополе проходила под знаком продолжающейся конкуренции и жестоких столкновений с непобеждёнными до конца венецианцами.

Нимфейский договор провозгласил вечный мир, (pax perpetua), между Византией и Генуей и войну (guerra) между Византией и Венецией. История показала, что условие это сохранило силу всего лишь до 1265 г., когда обеспокоенный усилением и дерзостью генуэзцев император уравновесил положение перемирием с венецианцами⁴⁵³.

Всё же, условия договора в части обязательств Византии длились до конца её политического существования, вернее – они превратились и неотъемлемую привилегию генуэзцев, оставаясь с первого до последнего дня их действия губительными для слабевшей империи. Генуэзские купцы получили право беспошлинной торговли, libertatem, franchiciam et immunitatem от всякого рода взносов, comergium, dacita на море и на суше, в портах и на островах, при въезде и выезде, на постое и при переходах из области в область, с товарами или без товаров. Разрешались торговые станции генуэзцев: на западном берегу Малой Азии с передачей им в полнее распоряжение Смирны; на македонских берегах с кварталами в Салонике; на островах Лесбосе, Хиосе, Крите, Эвбее; важнее же всего – в Константинополе. Генуэзцы решительно оградились от вмешательства византийской власти в их дела; император мог привлекать их на службу, но обязывался не принимать ни одного из них в „вассалы»; все они были подсудны и ответственны только консулам и своему константинопольскому подеста́.

Чрезвычайно серьёзным и опасным для Константинополя и, обратно, выгоднейшим для генуэзцев было разрешение свободного вывоза из всей империи хлеба и иного продовольствия. Император отказался не только от хлебной монополии, но и от права единовременной принудительной скупки зерна и другой пищи в государственные склады в случаях голода в Константинополе.

Ввиду особого содержания отдельно сформулирована статья о Чёрном море, Mare Majus. Первые попытки „освоения» его берегов генуэзцами относятся ещё ко второй половине XII в.,⁴⁵⁴ но только теперь добились они, наряду с правами на беспошлинное в нём плавание, запрета проходить в него всем прочим латинянам (т. е., главным образом, венецианцам), кроме дружественных императору пизанцев. Статья Нимфейского трактата о Чёрном море вполне развязала руки генуэзцам в осуществлении их плана направить сквозное движение товаров через Крым и создала фундамент всей системы генуэзских факторий в „Газарии», а также важного опорного пункта в Тане.

Несмотря на то, что венецианцы весьма скоро после изгнания вновь появились на Босфоре, победу генуэзцев в области константинопольской транзитной торговли правильно считать полной. Византийцам это стало ясно с самого начала; поняли они и то, что сами способствовали созданию опасности в непосредственной от себя близости. Уже наиболее сильный, ловкий и умный из Палеологов, Михаил, собственноручно скрепивший договор 1261 г., претерпевал оскорбления от самоуверенно-заносчивых купцов, каждый из которых был и торгашом, и воином, и смельчаком-мореходом. Они не остановились перед тем, чтобы сделать императора „предметом смеха и поношений», как выразился Георгий Пахимер, передавая эпизод, относящийся, примерно, к 1275 г., с большим генуэзским кораблём, безвозбранно прорывавшимся через Босфор под носом самого василевса, на виду у всей столицы⁴⁵⁵. Хотя в гневе Михаил приказал ослепить пойманных виновных в неуважении к его особе, что было сделано на месте же подвернувшимися под руку гвоздями, он, тем не менее, „боялся» этих „морских владык» и „ухаживал» за ними – τοὺς ϑαλασσοκρατοῦντας ἐδεδίει καὶ ἐϑεράπευε, – соблюдая установленные условия до поры до времени», τῷ καιρῷ προσήκοντα ποιῶν⁴⁵⁶. Пахимер, подробно рассказывая о переговорах Михаила Палеолога с неизбежными в Константинополе итальянскими купцами, отчётливо выделяет генуэзцев, как наиболее многочисленных в городе. Кроме них ожидалось ещё немало их соотечественников, готовившихся воспользоваться нимфейскими свободами, предоставленными исключительно им; по этой причине генуэзцы держались обособленно, враждебные всем, кто намеревался пристроиться к константинопольскому рынку и утвердиться на проливах. Император „не верил» им; с самого начала поселения генуэзцев в столице зародилась глубокая обоюдная подозрительность между ними и византийцами⁴⁵⁷.

Однако не только избавиться от опасных соседей, но даже ограничить и отодвинуть их подальше было уже невозможно. Попытка выселить их из города в Гераклею на северном берегу Мраморного моря не принесла освобождения; вскоре, во время царствования ещё первого Палеолога, генуэзцы получили разрешение „поставить кучкой немного простых жилищ»⁴⁵⁸ на участке по другую сторону (πέραν) Золотого Рога, вне города, на противоположном от него берегу, ниже возвышенности Галаты⁴⁵⁹. Уже в восьмидесятых годах XIII в. торговая жизнь била ключом в генуэзской Пере, о чём свидетельствуют многочисленные регистры генуэзских нотариев, составлявших акты о торговых товариществах, о наймах кораблей, о купле и продаже домов, разных судов, товаров и людей и т. д.⁴⁶⁰

В конце каждого документа, при указании места его составления, писалось: actum in Peira ante Constantinopolim sub logia Ianuensium. Эту формулу интересно сопоставить с определением Перы у Григоры: Τὸ τῶν Λατίνων ἀντιπέρας φρούριον⁴⁶¹. Сначала скромное и, казалось бы, предназначенное лишь для стоянки купцов и складов товаров поселение генуэзцев действительно стало „фрурием» – крепостью. „По прошествии времени они незаметно поднялись до большой славы и силы – ἐπεῖτα ἔλαϑον τοῦ χρόνου χωροῦντος ἐπὶ μέγα δόξης τε καὶ δυνάμεως ἀναβάντες...»⁴⁶² и следствием этого было то, что, „хвастаясь и издеваясь изо дня в день над бессилием византийцев, они воздвигали здания и двухэтажные и трёхэтажные; захватив ещё большее место вверх по горе, они строят неприступные башни, господствующие над высотой, а вместе с этим и стены и длинные круговые ограды, заключающие широкое пространство, причём протягивают их вокруг одну за другой»⁴⁶³. В этом свидетельстве отражено рождение той самой Галаты, которая так жестоко и непрерывно точила Византийское государство в XIV в. Родилась она фактически, конечно, раньше, но стала сильной и угрожающей своей военно-морской мощью именно с этого периода своего развития. Особенно ясно намерение генуэзцев в словах Иоанна Кантакузина, когда он вскрывает причину их стремления получить кусок территории выше основного укрепления на берегу – ὑπὲρ τὸ φρούριον. Это была круча, нависшая над их головой: ἄναντες γὰρ ὄν (τὸ χωρίον) καὶ ὅιον ἐπικρεμάμενον σφισι κατὰ κεφανῆς; такой господствующий над ними пункт мог принести им не малый вред, если бы им пришлось воевать с ромеями – οὐ μικρὰν παρεῖχε βλάβην, ε᾽ἵποτε σμυβαίη πρὸς πόλεμον ῾Ρωμαίοις καταστῆναι⁴⁶⁴.

Генуэзцы предусматривали возможность военных столкновений с византийцами тем более, что Константинополь лежал перед ними, как на ладони, отделённый лишь полосой воды Золотого Рога. Οἱ τὸ Γαλατώνυμον οἰκοῦντες φρούριον ἀστυγείτονες Γεννουίτ αι с горечью называет их Григора⁴⁶⁵.

Обстановка была почти всё время тревожная и неустойчивая. Эпоха Палеологов, дольше всех других династий, занимавших византийский императорский трон, была полна внутренних потрясений; среди правителей значительны только две фигуры решительных и умных узурпаторов – Михаила VIII Палеолога и Иоанна Кантакузена. Если Андроник II и Мануил II привлекательны своей образованностью и культурным окружением, – хотя первый развалил византийский флот, а второму пришлось унижаться до сервилизма в отношении турок, – то Иоанн V Палеолог, сидевший на троне около пятидесяти лет (1341‒1391), представляет собой фигуру позорную и ничтожную. При этом почти нельзя назвать царствования или даже более или менее длительного периода, свободного от междоусобий, гражданской войны, открытой и скрытой борьбы за калиптру василевса, острой розни между членами императорской семьи, сталкивавших друг друга с престола, как это было неоднократно при Иоанне V.

Генуэзцы не оставались в стороне от византийских междоусобий; начиная с конфликта между дедом и внуком Андрониками, они вмешивались в эти расшатывавшие Византию события, и если их мало трогал спор исихастов, то их весьма интересовала ловля рыбы в мутной воде императорской распри. „Императоры враждовали друг с другом из-за власти; отсюда получалось, что дела ромейские были потрясены и пришли в тягостный беспорядок»; на фоне соперничества двух лагерей, руководясь только своими интересами, генуэзцы „тайком и хитря, подделывались то к одним, то к другим», λάϑρᾳ καὶ δολίως ὑπερχόμενοι νῦν μὲν τούσδε, νῦν δὲ τούσδε⁴⁶⁶.

Действуя таким образом, они „незаметно перевели на себя все возможности благосостояния византийцев и без малого весь доход, поступающий от моря», ἔλααϑον... τὴν τῶν Βυζαντίων ἐυπορίαν καὶ μικροῦ πᾶσαν τὴν ἔ ἐκ ταλάσσης πρόσοδον παρελόμενοι⁴⁶⁷.

В связи с этим местом в хронике Григоры приводится известное и важнейшее его сообщение о соотношении доходов беднеющих византийцев и богатеющих генуэзцев: „их ежегодный доход от пошлин обратился, примерно, в 200 тысяч, а у византийцев он с трудом едва доходил до 30 тысяч», τὴν μὲν ἐκεινων ἐκ τῶν φόρων ἐπέτειον γίνεσδαι πρόσοδον διακόσιων ἔγγιστα χιλιάδων, τὴν δε Βυζαντίον βίᾳ καὶ μόλις τριάκοντα⁴⁶⁸. Генуя действительно могла не жалеть средств на постройку триэр и нефов и на их вооружение, чтобы крепко держать Перу, где её купцы в несколько десятилетий достигли того, что их прибыль почти в семь раз превосходила прибыль государства, которое их приютило.

Внедрение генуэзцев в Константинополь было обдуманным, упорно и неутомимо проводимым предприятием. Их исключительная энергия, их огромные денежные средства были направлены на то, чтобы укрепить себя, а с другой стороны – ослабить Византию в самом её центре. Выполнение этого плана не в малой степени содействовало, в конечном счёте, гибели Палеологовской империи. Пера-Галата с её обитателями, ничем не связанными с великим очагом византийской жизни и культуры, кроме только того, что они медленно, но верно губили его, была подобна неизлечимой язве на усталом, теряющем силы для борьбы, организме.

„Установку» генуэзцев в отношении византийцев можно определить словами Иоанна Кантакузина: „задумали они не малое: они желали властвовать на море и не допускать византийцев плавать на кораблях, как будто море принадлежит только им», ἐνενόουν γὰρ οὐδὲν μικρὸν, ἀλλὰ ϑαλασσοκρατεῖν ἐβούλοντο, καὶ ῾Ρωμαίους ἀπείργειν πλεῖν ὥς σφισι προσηκούσης τῆς ϑαλάσσης⁴⁶⁹. Никифор Григора отмечает то же самое, говоря, что у генуэзцев в головах засела одна мысль: „они бредили захватом гегемонии над всем морем», ϑαλάσσης ἡγεμονίαν ὠνειροπόλησαν⁴⁷⁰. Этим словом „ ὀνειροπολεῖν» Григора подчеркнул несообразность притязаний алчных купцов, приписывая их мечту лишь „нелепому хвастовству генуэзского чванства», ὁ τῆς Γεννουῖτικῆς ὀφρύος ἄτοπος ὄγκος⁴⁷¹.

Однако вытеснение ромеев с моря продолжалось, тем более что византийский флот, некогда сильный, пришёл в упадок со временем Андроника II и более не возрождался⁴⁷².

Методом генуэзцев в достижении их целей был захват, выразительно звучащий в термине ἐπιχείρησις, буквально – прибирание к рукам; их действия греки постоянно определяют глаголом ἀρπάζειν – хватать. Пристально следили зоркие хищники из Галаты за всем происходящим в Константинополе и учитывали каждый удобный случай: καιρὸν εἶναι οἰηδέντες ἐπιτηδειοτάτον αὐτοῖς πρὸς ἐπιχείρησιν⁴⁷³.

Вероломную политику генуэзцев прекрасно обрисовал несколькими словами один из умнейших наблюдателей событий трудного для Византии XIV в., Иоанн Кантакузин „Народ этот всегда был коварен и враждебен к ромеям и чрезвычайно склонен к ложным клятвам», τοῦτο τὸ γένος ἀεὶ μὲν ἐπίβολον καὶ πολέμιον ῾Ρωμαίοις καὶ πρὸς ἐπιορκίας ἑτοιμότατον), в случае, если замечал возможность какого-либо захвата (ἄν συνορῴη δυνατὴν τὴν ἐπιχείρησίν τινος)⁴⁷⁴.

Генуэзцы делали всё, чтобы обеспечить себе успех захватов и возможность не только не опасаться византийцев, но даже не считаться с ними. При их „хозяйственной предусмотрительности», πρόνοια οἰκονομική, „При их хитроумных усилиях», σεσοφισμένη σπουδή – всё у них было организовано блестяще, λαμπρῶς; был у них и хлеб и оружие, и деньги, и морской флот», византийцы же, поглощённые борьбой между императорами (Иоанном V и Иоанном Кантакузином) и волновавшими их соборами и церковными диспутами, не запасли ни достаточного количества оружия, ни денег, не говоря уже о кораблях. С горечью пишет Григора, что его соотечественники не желали понять, что снаряжаться надо не тогда, когда опасность уже перед глазами, а задолго до этого; суровый приговор слышится в словах историка о том, что жизнь византийцев была полна одними рассуждениями и они „казались добровольно оглохшими», ἐδελοκωφεῖν ἐδόκουν Βυζάντιοι⁴⁷⁵. Внешне Константинополь жил бьющей ключом жизнью; принимались и чествовались послы, развёртывались сложные и нарядные церемонии во дворцах и церквах, блистала умственная и художественная культура; но поток товаров и денег уже не проходил через столичные рынки, свернув на Галату; в торговле воцарилась итальянская монета, население города чаще голодало, чем было сыто, зловещая язва – итальянское гнездо в Пере – разъедала изнутри расползающееся хозяйство. Сохранялась по стойкой традиции лишь пышность на деле сильно оскудевшего двора, и оправдывалась народная греческая пословица: ὁ κόσμος ἐποντίζετο καὶ ἡ ἐμὴ γυνὴ ἐστολίζετο – „мир погибал, а жена моя украшалась»⁴⁷⁶.

На другом берегу всё было наоборот: в противоположность беспечности и неподготовленности византийцев – у генуэзцев „город казался великолепной военной мастерской (πολέγον φάναι λαμρὸν ἐργαστήριον ἡ τούτων ἐδόκειπ πόλις»).⁴⁷⁷

После того как при Андронике II, пользуясь его слабоволием и преступным небрежением к византийскому флоту, генуэзцы расширили и укрепили свою территорию в Галате; после того как они помогали Андронику младшему отнять престол у деда и исподволь продолжали усиливать свои позиции при этом, сравнительно недолго царствовавшем, императоре, – они окончательно проявили себя в период злосчастного правления Иоанна V Палеолога. Все византийские летописи неоднократно и в самых разнообразных выражениях отмечают высокомерный тон генуэзцев, их чванливость и коварство, самомнение и презрительное, доходящее иногда до наглого издевательства, обхождение с константинопольцами. Им, изначальным хозяевам босфорских берегов и великого города, они позволяли себе приказывать (ἐπέταττον) „властно и дерзко, преисполнившись бесстыдства», ἡγεμονικῶς καὶ πολλῲ τῲ ϑράσει ρἐοντες»).⁴⁷⁸ На требование императора покинуть захваченную и уже обведённую ими стеной территорию вокруг Перы они, по словам самого, не умевшего совладать с ними, Кантакузина „и ухом не повели», οὐδ᾽ ἄκροις κατεδέχοντο ὠσίν».⁴⁷⁹ Подобное поведение было результатом явного превосходства генуэзцев над изнурившими себя междоусобиями византийцами, которым они „сделали море недоступным для плавания», τὴν ϑάλασσαν ἄτλονον ἐποίησαν ῾Ρωμαίοις»;⁴⁸⁰ император же „бедный триэрами», τρηρέων ἄπορος, оказывался перед ними с пустыми руками и лишь частично наносил урон пришлецам-захватчикам, обстреливая галатский берег из камнеметательных машин, установленных над Золотым Рогом. Из множества характеристик, эпитетов, мимоходом брошенных отзывов у разных византийских писателей создаётся мрачная картина подлинного разгула генуэзских купцов, присосавшихся к Константинополю и вгонявших дела империи в стеснённое положение: πρὸς τοσαύτην τὰ ῾Ρωμαίων συνήλασαν στενοχωτίαν πράγματα.⁴⁸¹ Нет пределов понятному злорадству Григоры, когда он сообщает, что генуэзцы, при всей своей надменности, попали под власть Висконти (осенью 1353 г.) и Милан урезал их владения в Италии: стремившиеся к господству „над морями сверху, от Танаиса и Мэотиды вплоть до Кадикса и Геркулесовых столбов, оказались вытесненными из пределов собственной родины». Хотя Григора и торжествует по поводу этой неудачи (на самом деле, лишь политического хода) генуэзцев и с насмешкой уподобляет их „верблюду, который хотел иметь рога, а потерял уши», как говорится в пословице, однако сам тут же очерчивает громадные пространства, действительно охваченные генуэзской торговой гегемонией в средневековой южной Европе: „от Танаиса и Мэотиды до Гадейры (Кадикс) и Геркулесовых столбов».⁴⁸²

Ненависть генуэзцев жила в сердцах не только людей образованных и разбиравшихся в политике, какими были Никифор Григора, и, конечно, Иоанн Кантакузин; она кипела и в константинопольских низах, так как генуэзских купцов, богачей и угнетателей, не терпело всё население Константинополя, готовое из ненависти к латинянам подняться на них походом (ἔχδει τῶν Λατίνον προϑύμως ἁπάντων συστρατευομένον).⁴⁸³

Действительно, по призыву императрицы Ирины (Кантакузин был вне Константинополя) поднялись плотники, сапожники и шорники, кузнецы и медники, даже горшечники и землекопы; многие из них сели за вёсла. Народ остро ощущал результаты растущей силы генуэзцев из Галаты; когда последние желали чего-либо добиться от византийцев, они применяли крайнюю меру: будучи хозяевами моря (ὅτι ϑαλασσοκρατήσαντες), они пресекали путь всем грузовым судам, которые везли зерно в столицу, как с фракийских берегов из Мраморного моря, так и с северного Причерноморья. В городе появлялся страх голода, потому что сразу же наступала „скудость в хлебе и другом необходимом продовольствии (ἐντεῦϑεν σπάνιν ἐγγενέσϑαι τῇ πόλει σίτου καὶ τῶν ἄλλως ἔχόντον ἐπιτηδείων».⁴⁸⁴

Но далеко не все вступившие в качестве гребцов на византийские триэры „были привычны к морю и вёслам: от большинства скорее отдавало либо рубкой леса, либо лопатой – μηδὲ γὰρ εἶναι πάντας ἐν συνηϑείᾳ ϑαλάττης καὶ κώπης, ἀλλ᾽ ἀπόζοντας τοὺς πλείους δενδροτομίας τε καὶ σκαπάνης.⁴⁸⁵

Приведённая характеристика экипажей византийских кораблей свидетельствует о том, что византийцы уже не могли меряться морским искусством с генуэзцами; в былые времена среди них всегда было много талантливых флотоводцев; но к середине XIV в., когда генуэзцы не знали соперников на море, у византийцев случались и недостаточно искусные навархи, которых без труда одурачивали опытные генуэзские мореходы. Так было в позорном для Византии сражении с генуэзцами в 1348 г., когда неумелые гребцы и необученные воины, поняв, что их незадачливый начальник погубил флот, в беспорядке – οὐδενὶ κόσμῳ, пробросались в воду и погибли.⁴⁸⁶ Неправильная расстановка кораблей и последовавшее за тем общее смятение было до того неожиданным даже для презиравших греческих моряков генуэзцев, что генуэзский адмирал предположил „притворство и лицедейство», ὑπόκρισιν καὶ δραματουργίαν со стороны византийцев; он двинулся с осторожностью к византийским кораблям и, найдя их пустыми, приказал связать их и потащил в латинский порт. Это зрелище вызвало панику в Константинополе: жители „теснясь и толкая друг друга, бежала (с берега) в город, сшибали и топтали один другого, а враги их стояли неподвижно и смотрели, страшно изумлённые невероятностью такого зрелища».⁴⁸⁷ Бессилие византийцев было явным, тем более перед таким врагом, которого Петрарка в итоге своих наблюдений над международной жизнью называл asperrima atque invictissima gens; победы генуэзцев над любым противником – главнейшими же были ослабленные византийцы и весьма опасные венецианцы – стали привычным явлением: „vobis vincere jam in consuetudinem versum est, quotque per orbem terrarum bella Ianuensium, totidem victoriae numerantur».⁴⁸⁸

Такова отражённая главным образом современными событиям, и действующим лицам византийскими источниками картина борьбы внутри Константинополя между греками и латинянами, между константинопольцами и генуэзцами. Соотношение сил было неравное не в пользу Византии. На фоне общего развития европейского производства и возросшего (с XIII в.) международного обмена при выдающейся роли Италии – страны передовой и в экономике и в культуре, – напор итальянских купцов, сначала венецианцев, затем генуэзцев, рвавшихся к мировому рынку, на перекрёсток мировых торговых путей, был необычайно интенсивен. XIV в., – век господства генуэзцев в Константинополе, – был временем их торжества над Византией и тем периодом, в который иноземные купцы наиболее эффективно играли роль в драме, закончившейся падением империи. Генуэзцам противостояла слабеющая в целом византийская экономика, которую они с дерзкой энергией захватили в свои руки; богатая централизованная империя прошлого переродилась в своеобразное государство феодального типа, уже не умевшее прочно наладить торговлю того размаха, который соответствовал бы возможностям Константинополя. Эти возможности реализовали и использовали только итальянские купцы; генуэзцы сделали это в лоне ещё живого государственного организма в течение последнего периода его существования, в обстановке труднейшей и трагической борьбы, как внешней, так и внутренней, в которой иссякали силы византийцев и в результате которой хладнокровно богатели их враги.

Однако и их успехи не оставались не помрачёнными. Венецианцы не мирились с фактом явного преимущества генуэзцев на Босфоре, а следовательно, и на Чёрном море. Главнейшая выгода твёрдой позиции в Константинополе состояла в обладании морскими путями и станциями на Чёрном море. Вокруг вопроса о плавании в Маге majus не прекращалось самое оживлённое соперничество между обеими торговыми республиками; оно не раз переходило в ожесточённую борьбу и разражалось кровавыми конфликтами.

С Венецией Генуя не совладала, как с Византией, и „сорвалась» на победоносно начатой, но печально для неё окончившейся Кьоджской войне 1376‒1381 гг. Туринский мир явился для неё рубежом полновластного благополучия на Леванте. Тем не менее силою своей энергии, изворотливости, смелости и хитроумия генуэзцы, несмотря на укреплявшееся и ненавистное им соседство венецианцев, держались в Константинополе, как известно, до рокового 1453 г., а на Крымских берегах – до 1475 г.

Со второй половины XIV в. наступило то невыносимое положение, в которое поставили, наконец, Византию турки. Ладившие с ними тогда, когда это вызывалось внутренней ситуацией в Константинополе и было для них удобно, генуэзцы начинали чувствовать стеснение своих торговых интересов вместе с неумолимым сжатием турецкого кольца вокруг византийской столицы. Это тяжёлое для неё время, а именно, вторая половина XIV в., отражено в сохранившихся известных нам источниках неизмеримо скуднее, чем первая половина столетия, обставленная, можно сказать, роскошно в освещении драгоценного материала громадных хроник Пахимера, Григоры и Кантакузина. Конец XIV в. и не имел подобных монументальных летописей; он выясняется лишь неполно по немногим изданным источникам, главным образом эпистолярного характера. Среди них в высшей степени интересны письма Димитрия Кидона, учёного друга, с одной стороны, ушедшего в монастырь Иоанна Кантакузина, с другой – воцаряющегося Мануила Палеолога.⁴⁸⁹ По его письмам жизнь в Константинополе становилась ужасной: „Всё в невероятном беспорядке, и трудно найти на свете подобие того хаоса, который царит в столице. Варвары захватили всё, что находится вне города и они – причина всех его страданий» (из письма 1391 г.). После упоминания о генуэзцах, в связи с их вмешательством в политику Иоанна V, которого они, за передачу венецианцам острова Тенедоса (у входа в Дарданеллы), свергли в пользу его сына Андроника IV (1376 г.), Кидон больше не говорит о них; они начинают отходить в тень. В городе носятся мысли „о рабстве», как о лучшем исходе через подчинение туркам; гибель, в глазах Кидона, идёт даже не отсюда: „Продолжает свирепствовать старое зло, которое причинило общее разорение. Я разумею раздоры между императорами из-за призрака власти. Ради этого они вынуждены служить варвару; это единственный путь, дающий возможность дышать. Всякий понимает, что кому из двоих варвар окажет поддержку, тот и возобладает. Поэтому императоры по необходимости превращаются в его рабов на глазах у всех граждан и живут соответственно его требованиям... Константинополь, лишённый своего гарнизона, лежит обнажённый, как добыча для того, кто пожелает её схватить. И внутри города граждане – и не только рядовые, но и слывущие за самых влиятельных в императорском дворце – восстают, ссорятся друг с другом и дерутся за высшие должности. Каждый стремится пожрать всё сам, и, если это ему не удаётся, он грозит переходом к врагу и нападением на свою страну и друзей. Разыгрывается трагедия, бо́льшая, чем была когда-либо рассказана Гомером и всеми другими поэтами».

Это письмо Димитрия Кидона, написанное в самом конце XIV в., характерно отражает верно почувствованное состояние византийской столицы. Роль генуэзцев к этому времени уже сократилась, но в течение всего XIV в. они играли её с азартом на пользу себе, в смысле своего обогащения, и на гибель Византии, в смысле её катастрофического экономического упадка. Генуэзская Галата, столь враждебно-активная для византийцев в наиболее трудную и, тем не менее, блестящую по живой культуре пору существования их государства, внесла не малую долю в совокупность тех причин, вследствие которых подсекались силы Константинопольской, „городской» империи накануне её последних лет.

Тридцатые годы X в. в Византии характеризуются ясно видимыми недостатками политического и общественного строя Империи. Деревенскую бедноту грабили военные и светские чиновники. Происходили восстания (см. Новеллу Романа Лакапена 934 г. и анализ памятника у Васильевского. Труды, IV, стр. 280 и сл.). Протоспафарии, стоявшие во главе фем, враждовали между собой. Суды были заполнены всякими злоупотреблениями и даже подложными документами. Народ Константинополя никогда вообще не внушал добрых надежд императору. Единства в среде духовенства не было, несмотря на акт примирения 920 г. между сторонниками патриархов Николая и Евфимия. Болгария, хотя и находившаяся под византийским влиянием после 927 г., при слабом Петре не могла обеспечить безопасности византийской границы: происходили набеги венгров и вторжения славян. Почва была благоприятной для тираннических заговоров. Узурпатор Роман при законном императоре Константине вообще не чувствовал себя уверенно. Ему приходилось проводить всюду своих сторонников и поощрять доносы.

На этом фоне внутреннего положения Империи следует рассматривать новые документы для истории Византии тридцатых годов X в., дошедшие до нас в Московской рукописи № 315.

В рукописи Московского исторического музея № 315, в числе последних по времени составления и едва ли не самых интересных по содержанию, находились два литературных произведения архиепископа Кесарийского Арефы: письмо к Григорию, митрополиту Ефеса, об избрании на патриаршество Феофилакта (f. 122, sqq.) и апологетик (f. 94 sqq.) по поводу возводимого на Арефу обвинения в участии в тиранническом заговоре, возникшем в Пелопоннесе против императора Романа Лакапена.

Эти памятники византийской литературы проливают новый свет на внутренние события истории Византии и представляют важные дополнительные сведения о самом их авторе – Арефе.

В специальной работе Ренсимана о Романе Лакапене данные Московской рукописи отсутствуют.

Избрание патриархом Феофилакта занимает видное место во внутренней истории Византии при императоре Романе Лакапене, как факт явного цезарепапизма, факт наиболее грубого вмешательства Романа в дела церкви с нарушением церковных обычаев и канонов. Византийская церковь и её глава – патриарх Константинополя играли большую роль в политической истории. Понятно поэтому, что ни к одному избранию на патриаршество византийские императоры не относились безразлично; понятно поэтому и то, что Роман хотел поставить и поставил в патриархи своего сына – евнуха Феофилакта.

Ещё в детстве Феофилакту была предназначена духовная карьера, Трифона только терпели на патриаршестве, пока Феофилакт не достигнет совершеннолетия, т. е. 16-ти-летнего возраста: μέχρις ἄνεις μέτρον ἡλικίας φτάσῃ Θεοφύλακτος ὁ τοῦ ῾Ρωμάνου ὑιός, ὅν ἔμελλον πατριάρχην χειροποτεῖν Κωνσταντινουπόλεως. Замыслы Романа, хотя и имели уже прецедент в избрании патриархом Стефана, брата Льва VI (886‒893), встретили, однако, сопротивление со стороны большой части духовенства. На стороне Романа, во главе противной партии, стоял самый видный и влиятельный представитель духовенства – Арефа, архиепископ Кесарийский, первый по патриархе. И на этот раз в политической борьбе он был на стороне императора, как и раньше в склоке, возникшей вокруг четвёртого брака императора Льва VI. В письме к митрополиту Ефеса Григорию,– а митрополит Ефеса в церковном ранге занимал второе место после патриарха и совместно с архиепископом Кесарийским должен был руководить выборами, – Арефа всеми средствами ведёт пропаганду за избрание Феофилакта: „Я подаю голос, – начинает он письмо, – за избрание кира Феофилакта..., чтобы он, воспитываемый и выдвигаемый патриаршими добродетелями, в определённое ему богом время взял на себя патриаршую честь и хиротонию (Τὸν κύριον Θεοφύλακτον... ψηφίζομαι εἰς πατριάρχην, ἀνατρεφόμενον καὶ ἀναγόμενον πατριαρχικαῖς ἀρεταῖς πρὸς τῷ καιρῷ τῷ φειλομένῷ αὐτῷ ὑπο κυρίου τοῦ Θεοῦ ὑποδέξασϑαι αὐτόν τὴν πατριαρχικὴν τιμην καὶ χειροτονίαν); другими словами, Арефа выражал заветную мысль императора и знал, что подрастающий Феофилакт, тогда уже патриарший иподиакон и синкелл, воспитывается для занятия патриаршего престола.

Выясненная письмом к Григорию партийная позиция Арефы в отношении Феофилакта даёт возможность установить участие Арефы в коварном низложении патриарха Трифона. Когда, по достижении Феофилактом совершеннолетия, предложили Трифону отказаться от патриаршества, а он не согласился, то к нему, прикинувшись другом, обратился архиепископ Кесарийский (῾Ο Καισαρείας по Зонаре, Θεοφάνης ὁ Καεσάριος по Глике, ὁ Καεσαρείας Θεοφάνης по Кедрину) и разъяснил ему, что единственным основанием для низложения могут быть слухи о малограмотности Трифона, и посоветовал Трифону в присутствии собора дать полную патриаршую подпись. Когда же тот это сделал и попросил первопрестольного (т. е. архиепископа Кесарии) показать подпись императору, первопрестольный приделал к подписи грамоту об отречении. Так был устранён Трифон. Участие архиепископа Кесарии в подлоге не подлежит сомнению, но в это время архиепископом Кесарии продолжал быть Арефа (см. письмо к Григорию Ефесскому). Но тут возникает затруднение, как согласовать имя Феофана с именем Арефы. Нужно считать имя Феофана вторым именем Арефы, принятым в монашестве (см. ещё об этом ниже в примечаниях к апологетике, 70‒72). И не какому-нибудь Феофану, а всего вероятнее, Арефе принадлежало прозвище χοίρινος, сообщённое Гликой и Кедрином: оно исходило от врагов Арефы, которого современники основательно считали сторонником многобрачия; это прозвище могло быть также ответом противников Арефы на памфлет против Хиросфакта (см. Византийский сборник, 1945, стр. 236‒241). Намерение Романа сделать патриархом Феофилакта встретило отпор. Хотя некоторые писатели и сообщают нам, что после низложения Трифона, исключительно за несовершеннолетием Феофилакта, патриарший престол пустовал в течение семнадцати месяцев – с 931 по 933 г., но так как Трифон был удалён единственно для того, чтобы предоставить место Феофилакту, то мы должны объяснять перерыв в замещении престола длительной борьбой церковных партий, причём Роману пришлось обратиться за содействием к римскому папе Иоанну XI (см. Theoph. Cont. 421, 422; τοποτερητῶν ἐκ ῾Ρώμης ἀνελϑόν καὶ τόμον συνοδικὸν ἐπιφερομένον περὶ τοῦ αὐτοῦ χειροτονίας διαγορεύοτα οἴ καὶ πατριαρχικῷ ϑρόνῳ τοῦτον ἐνίδρυσαν, а также Cedr. II, 313‒315; Leo Gramm. 322; Symeon Mag. Ann., 745). Об этой же задержке в выборах заключаем мы на основании письма Арефы к Григорию, что он (Арефа) держится неизменно своего мнения о патриаршестве Феофилакта, и после многих споров (καὶ μετὰ πολλά). Во всяком случае хиротония Феофилакта состоялась 6-го февраля 933 г. (Чин этой хиротонии записан Константином, De caerem. II, с. 38). На патриаршем престоле Феофилакт был послушным орудием своего отца и даже после низложения Романа в 944 г. занимался интригами с целью восстановить на царство Романа. Самого же патриарха церковные дела занимали мало, его страстью были лошади. Ради конюшен патриарх оставлял церковную службу, ездил верхом, душил лошадей духами и погиб от ушиба при падении с лошади. Что же касается Арефы, то Феофилакт плохо вознаградил его за хлопоты по избранию: карьера Арефы кончается в первые годы патриаршества Феофилакта. Интересно, наконец, отметить, что в одном месяцеслове, составленном вскоре после смерти Феофилакта (рукопись Московского исторического музея № 4, XII в.), под 27 февраля отмечается, правда, μνήμη этого патриарха, но без всяких титулов ἅγιος или ὅσιος, а просто: μνήμη Θεοφυλάκτον πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως (f. 278).

Новые материалы об избрании патриархов, и, в частности, об избрании Феофилакта, даёт письмо Арефы к Григорию Ефесскому.

Проф. И. И. Соколов в работе „Избрание патриархов в Византии с половины IX до половины XV в. (843‒1453)» (Христ. чтение, 1907, март – июнь) устанавливает следующие акты избрания:

1. Предварительный акт – указание кандидатов.

2. ἐκλογή – выбор трёх кандидатов на соборе епископов.

3. Избрание императором из трёх одного.

4. Малое извещение (ответ кандидату).

5. Великое извещение (наречение).

6. Πρόβλησις – обряд возведения царём в патриаршее достоинство.

7. Хиротония.

8. Интронизация.

9. Обращение нового патриарха с соборным посланием к другим патриархам.

Приведём анализ, сделанный Соколовым относительно второго и третьего основных актов избрания.

Избрание кандидатов происходит на соборе митрополитов. Собор происходит по распоряжению императора и включает всех архиереев, находящихся во время собора в Константинополе, но не менее 12-ти человек. Производство голосования на соборе принадлежит исключительно митрополитам. Открытому голосованию (ψῆφος) предшествует обсуждение (δοκιμασία). Председательствует на соборе или первопрестольный архиепископ Кесарии, или митрополит Ефеса. О пред избранных кандидатах доводят до сведения императора, который из трёх избирает одного. Но императору принадлежит право отвести всех указанных собором и выставить своего. О формуле императорской воли: ἐγὼ τὸν ὁ δεῖνα ϑέλω γενέσϑαι (Const. De саеrem., р. 564)⁴⁹⁰. Но с этим императорским ставленником собор мог и не согласиться, в таком случае начиналась борьба между императором и членами собора.

Соколов утверждает, что избрание патриархов происходило единообразно, и приводит везде мысль об осуществлении на практике идеи симфонии: согласия между светской – императорской, и церковной властью; Соколов вовсе устраняет участие народа в избрании патриархов, напротив, ссылаясь на Epanagoge, 77; Basil., I. Ill, t. 1, ή и Prochiron, 248, утверждает участие народа в избрании епископов.

Случаи избрания патриархов, когда панорики говорят прямо об участии народа, именно избрание патриархом Константина Лихуды, 1059 г. и Геннадия Схолария, 1453 г., Соколов считает исключением, вызванным специфическими условиями.

Против единообразия в порядке избрания патриархов, против симфонии светской и духовных властей в процессе избрания, и особенно против устранения народа в избрании константинопольского патриарха убедительно говорит, по крайней мере для первой половины X в., письмо Арефы к Григорию Ефесскому.

Григорий был сторонником народного избрания, Арефа стремился до крайности ограничить народную волю, чтобы Феофилакт без борьбы и осложнений получил патриарший престол.

Арефа называет своего принципиального противника в методе избрания хитрым и изворотливым (παριδέξιος καὶ ἀγχίστροπος), себя же характеризует человеком вообще медлительным и малоподвижным, но на всё благое по милости божьей готовым и быстрым (ταῦτά σοι... βραδὺς καὶ δοκσὶνητος ᾽Αρέϑας ἔχων μὲν εἰς ἀεὶ ϑεοῦ χάριτι τὸ εἰς αἴταν χρηστὸν ἔροιμον καὶ εὔκίνητον). В данном случае τὸ εἰς ἅπαν χρηστὸν у Арефы – введение такой формы голосования, которая провела бы без хлопот на патриаршество Феофилакта. Есть основание думать, что Григорий принадлежал к противной Арефе партии. К тому же самому Григорию адресовано письмо Арефы о привлечении к церковному суду епископа Евфимия, участника борьбы Византии с болгарами.⁴⁹¹

Позиция Григория, как упорного сторонника привлечения народа к избранию патриархов, выступает отчётливо; Арефа разоблачает в следующих словах его „странный либерализм» – ϑαυμαστὴ ἐλευϑερία: „Ты выставил себя, как некий крепкий акрополь, или священный якорь, или, сверх того, тебе показалось, что ты понесёшь на себе это странное, разумею свободу, посвящая себя христовой церкви, лишь бы не поработиться кандидатам» ὡς ὀχυράν τινα προὐβάλου ἀκρόπολιν ἢ καὶ ἱερὰν ἄγκυταν ἤ καὶ τὸ ϑαυμάσιον ἀποίσεσϑαι ἔδοξας, τὴν ἐλευϑερίαν δῆϑεν, τῇ τοῦ Χριστοῦ μνώμενος ἐκκλησία ἐκ τοῦ μὴ ὑποψηφίοις καταδουλούσϑαι) Что эта церковная свобода Григория – есть свобода выборов, при которой выставляются внезапные кандидаты и тут же избираются, ясно из следующего письма: „Или ты не понимаешь, что эта твоя странная свобода привносит гибель в дела священства – охлодулию вместе с бесчинством: дано ведь каждому право при самочинном выдвижении подавать голос не за одного единственного кандидата, прежде намеченного с уверенностью и по достоинству, но за всякого, к кому кто дружески расположен и кто опирается при внезапном выдвижении на бунтующее мнение» (ἢ οὐκ ἀισϑἀνῃ ὡς ἡ ϑαυμαστή σου αὔτη ἐλευϑερία ὀχλοδουλίαν σὺν ἀταξίᾳ τοῖς ἱερατικοῖς πράγμασι παρεισφϑείρει ἑκάστῳ γὰρ δεδομένου αὐτονόμῳ προϑέσει μὴ πρὸς ἔνα τὸν ἐπ᾽ ἀδείας ἀξίως ἠφωπισμένον συντατευϑύνειν τὴν ψῆφον, ἀλλὰ πρὸς ὄν τις οἰχείως ἔχει τῷ τῆς προαγωγῆς αἰφνιδίῳ πτὸς καινοτόμον γνώμην ἐπιρρωνύμενος). Арефа разъясняет, что при свободных выборах побеждается произволом толпы „то, что было согласовано и решено», и „многоголовая свобода» принуждает к согласию насилием даже самых рассудительных, что в свободных выборах действуют происки беспринципных (τῶν ἀστηρίκτων τἠν σπουδαρχίαν). Борясь с народным избранием, Арефа напоминает Григорию скандальные случаи из прошлого: избрание в Александрии Ахиллы и Александра после мученической кончины Петра, погибшего во время мелитианских споров в начале IV в.; события 342 г., когда после Александра Византийского соперничали Павел и Македоний. В этом году, по Сократу (II, 12) и Сотомену (II, 17), взбунтовавшейся чернью был убит даже magister militum, а при интронизации Македония в церкви погибло от меча и давки до 3150-ти человек; события в Сирийской Антиохии после Флавиана {умер в 404 г.). Но особенный страх внушают Арефе недавние происшествия: честолюбивое избрание Стефана, которое, как уверен Арефа, повторится при свободном участии народа в выборах Феофилакта. Арефа поэтому предлагает Григорию построить избирательный процесс иначе: лишить народ права выдвижения кандидатов и представить ему только на утверждение уже пред избранное и проверенное лицо – т. е. Феофилакта (πρὸς ἕνα τὸν ἐπ᾽ ἀδείας ἀξίως ἠφωπισμένον συνκτευϑύνειν τὴν ψῆφον). Достойные люди, уверен Арефа, конечно, поддержат того, кого они уже предназначили к иерархическому посту (αὐτοὺς τε γ᾽ἀξίως ἀνάχεσϑαι τῆς ἐποφειλομένης εραρχίας βραβεύειν), а „беспечальное и своевременное пред избрание устранит при голосовании вражду и безрассудство толпы» (τῷ τῆς ἑτοιμότητος ἀταλαιτώρῳ τῆς ὄτε καιρὸς αὐτῶν προσαγωγῆς τὴν τῶν πολλῷν ἔριδα καὶ δοξομανίαν διασκεδάζειν τὸ γὰρ εἰς ἐκλογὴν προσφοδευμένον ἀργὴν ἀπελέγχει τῶν ἀστηρίκτων τὴν σπουδαρχίαν).

Арефа ссылается на прецедент подобных выборов ещё и до избрания Стефана (ἐπειδὴ δὲ καὶ πρὸ Στεφάνου παρ᾽ ἡμῶν ἐξελέσϑη). Свободу избрания хотел бы Арефа погрузить в пропасти забвения (λήϑης ἀμκυρωδῆναι βυϑοῖς). Основание к преобразованию выборов он находит в том, что свободное избрание народом нигде не обосновано в каноническом праве, но покоится исключительно на обычае и поэтому может не считаться установленным, хотя и практикуется (τοῦ ἐξ ἀγράφου τῆς πτοφάσεως οὐκ ἄν ἀναμένοντος). Сущность своего рассуждения о преобразовании выборов Арефа выразил в таком воззвании к Григорию: „Да не возобновим мы опять вреда той практики, уже погибшей, или существующей, действующей или минувшей, – всё равно, но предоставим таким образом померкнуть в пропасти забвения существующее и пребывающее, так как оно могло бы не быть существующим по причине того, что происходит не из письменного источника».

В практике избрания патриарха, таким образом, вопреки мнению Соколова, в X в. народ принимал участие. Ему принадлежало слово после того, как митрополиты на соборе обсудили своих кандидатов и согласовали их с мнением императора. Утвердить нужное лицо во время народного голосования можно было только при опытном и умелом ведении дела, но почти всегда на практике возникали недоразумения и беспорядки. Нельзя сказать, чтобы соборы, особенно 7-й, не пытались ограничить вмешательство народа, но эти ограничения трудно было провести в жизнь – с константинопольской чернью приходилось считаться. Попытки Арефы преобразовать избирательный процесс ради Феофилакта показывают нам, как много было опасений за нормальный ход дела при голосовании и какое сопротивление вызвало в народе, руководимом оппозицией Роману, грубое вмешательство Романа в дела церкви.

F. 112. Γρηγορίῳ ᾽Εφέδου ᾽Αρέϑας ἐλάχιστος ἀρχιερίσκοπος Καισαρείας Καππαδοκίας

Τὸν κύριν Θεοφύλακτον τὸν υἱον τοῦ κυρίου καὶ δεσπότου καὶ βασιλέως ἡμῶν ᾽Ρωμανοῦ ψηφίζομαι εἰς πατριάρχην, ἀνατρεφόμενον καὶ ἀναγόμενον πατριαρχικαῖς ἀρεταῖς, πρὸς τῷ καιρῷ τῷ ὀφειλομένῳ αὐτῷ ὑπὸ κυρίου τοῦ ϑεοῦ ὑποδέξασϑαι αὐτὸν τὴν πατριαρχικὴν τιμὴν καὶ χειροτονίαν τούτοις υνδέν προστιϑείς, μηδὲν ἀφαιρούμενος σοὶ, καὶ μετὰ πολλά. ῾Ο δέ ὡς ὀχυρὰν τινα προὐβάλου ἀκρόπολιν ἢ καὶ ἱρὰν ἄγκυραν ἢ καὶ τὸ ϑαυμἀσιον ἀποίσεστϑαι ἔδοξας, τὴν ἐλευϑερίαν δῆϑεν, τῇ τοῦ Χριστοῦ μυώμενος ἐκκλεσίᾳ ἐκ τοῦ μὴ ὑποψηφίοις καταδουλοῦσϑαι. Πυνϑάνομαι σου, ϑαυμάσιε, πόϑεν τοῦτο λαβὼν παραβέβήκας Πρῶτον μὲν οὐ Πέτρον τὸν ἱερομάρτυρα ἐννοήσας, ὅς μαρτρίῳ πρὸς κύρίου ἐκδημῶν ᾽Αχίλλαν καὶ ᾽Αλεξάνδρον ἐψεφίσατο διαδόχους ἑαυτοῦ. Εἰ δὲ ὅτι ὑπὸ ϑεοῦ χρηματισϑεὶς ταῦτα πρὸς τὴν ἀποτροπὴν τοῦ ὑροδείγματος ἐγκαλλωπίσῃ ἀπέχο τὸ ἀριστεῖον ὅπου γε καὶ ϑεὸς τοῖς παρ᾽ἐμοῦ εἰσηγουμένος συνήγορος ὅρα δὲ καὶ ὡς οὐδ᾽ ἥντανα βλάβην προσῆγεν ἡ ἐπὶ ζῶντι ᾽Αχίλλα τοῦ ᾽Αλεξάνδρου ψῆφος εἰ μὴ καὶ μᾶλλον εἶχεν τινα πορίζειν τῶν συντελούντων εἰς ὄνησιν τῷ προεπηγγελμένῳ αἴ γε τοιαῦται προτέλειαι τῶν οὓτο προαγομένον οὐχ ὅσον οὐκ ἔβλαψεν ἤνεγκαν κέρδος α ὐτοῖς οὐχ οἶον ἐρεῖν νήφειν ἂν καὶ ἐγρηγορέναι κατατυχοῦσαι τῷ μήτι λοβήσασϑαι τὸν ἀρραβῶνα ἀλλ᾽ οὐδέ ᾽Αλεξάνδρον τὸν ϑεῖον τοῦ Βυζαντίου τούτου πρόεδρου ἔτι ζῶντα Παῦλον καὶ Μακεδόνιον ψηφισάμενον, οὐδ᾽ ή ἐν ᾽Αντιοχείᾳ τῆς Συρίας μετὰ Φλαβιανὸν τῶν ἐνδημούτων ψῆφος εἰς ᾽Αντιοχείαν ἐπίσκοπον ἐκλείψει ἐπεισαγόντων τὸν ἐφεξῆς ἢ οὐκ αἰσϑάνῃ ὡς ή ϑαυμαστή σου αὓτη ἐλευϑερία ὀχλοδουλίαν σὺν ἀταξία τοῖς ἱερατικοῖς πράγμασι παρεισφϑείρει ἑκάστῳ γὰρ δεδομένου αὐτονόμω προϑέσει μὴ πρὸς ἒνα τὸν ἐπ᾽ ἀδείας ἀξίως ἠφορισμέον συνκατευϑύνειν τὴν ψῆφον ὰλλὰ πρὸς ὅν τις οἰκείως ἔχει τῷ τῆς προαγωγῆς αἰφνιδίῳ πρὸς καινότόμον γνώμην ἐπιρρενύμενος οὔτι στάσεως ἄν τι ποτε τὸν ἱερὸν σύςτημα ὀχλοδούλου ἐώῃ καϑαρεύειν, οὐ τῶν ἐγκρίτων καὶ δεδοκιμασμένον τις τὴν ἱερὰν ἐφορείαν ἐλευϑείως ὑπέλϑοι νικώσης ἄν τι τῶν πολλῶν αὐϑαδείας τὸ ἐγκριτον καὶ συναρπαζοὺσης τῇ πολυδεσπότῳ ταύτῃ πρὸς συγκατάϑεσιν ἐλευϑερίᾳ καὶ τοὺς ἀκριβεντάτους εἰς γνωμολόγεσιν τῆς βίας καὶ ἄλλως δέ τὸ μὲν ἀμελλήτος εἰσαγόμενον πρὸς οἶς οὐκ ὠφέλεσεν τῇ τοῦ ἀϑρόου ἐρεισόδῳ ουὐδὲ τὴν τυχοῦσαν ἤνεγκε βλάβην τοῖς χρησαμένοις τὸ δὲ χρόνῳ τὴν βάσκανον προσλαβὸν τῇ πείρᾳ παρέχεται τὸ δοκίμιον αλλ᾽ οὕτω τούτων ἐχόντων οὐκ ἄν οἶμαι τινα τῶν ἐπιεικῶν τε καὶ οὐ φιλαύτων τὰς ἐκ μακροῦ τῶν ἱερωϑησομένων ἀτιμάσειε ψήφους δυοῖν ἕνεκεν αὐτοὺς τε γ᾽ ἀκξίως ἀνάγεσϑαι τῆς ἐποφειλομένης επαρχίας βραβεύσειεν οἶα τινι χάρακι τῇ ψήφῳ τὸν ἱερὸν στέλεχος ἀπευϑυνομένους καὶ δὴ γε καὶ τῷ τῆς ἑτοιμότητος ἀταλαιπώρῳ τῆς ὅτε καιρὸς αὐτῶν προαγωγῆς τὴν τῶν πολλῶν ἔριδα καὶ δοξομανίαν διασκεδάζοιεν τὸ γὰρ εἰς ἐκλογεν προεφωδευμένον ἀργὴν ἀρελέγχει τῶν ἀστηρίκτων τὴν σπουδαρχίαν εἰ δ᾽ ἐπὶ το ίερὸν καταφεύγοντι γράμμα ὅ τοὺς πρὸς καιρὸν ἀπιόντας τῶν ἱερὰν τινα μετιόντων ἐπιστασίαν μὴ ἕτερον ἀντ᾽ αὐτῶν ἀποϑεσπίζει προβάλλεσϑαι εἰ τοῦτο τὸ δραστικώτατόν σοι δήρου παρεγγυᾶται δόξεις μὲν τι ἐρεῖν, οὐ μέντοι καὶ ὅσον οἰει ἄν γὰρ ἄν τ ῶν ἀναμφιλέκστων καὶ πρὸς ἀντινομίαν τοῦτο κατακολίον εἰ τῷ τοῦ Στεφάνου δοξοκόπῳ ψηφίσματι ἡ περὶ Θεοφυλάκτου ἐκαινουργεῖτο ἀρχαιρεσίᾳ ἐπειδὴ δὲ καὶ πρὸ Στεφάνου παρ᾽ἡμῶν ἐξετελέσϑη, τίς ἐμφρονέστατος λόγος, ἐκέινου εἰτ᾽ ἀπολωλότος εἵτε καὶ μένοντος μὴ αὖϑις ἡμᾶς εἰτ᾽ ἐπικαιροῦντος καὶ παρρυέντος τὸ διεφϑορὸς ἀνακαινίζειν ἀλλ᾽ ἐᾶν οὓτω λήϑης ἀμαυρωϑῆναι βυϑοῖς τοῦ ἐξ ἀγράφου τῆς προφασεως οὐκ ἂν ἀναμένοντος τὸ ἑστώς τε καὶ ἔμμενον ἀλλὰ τῆς προαγωγῆς τὸ προαπόλλυσϑαι σχεδὸν εἰληχότος. Ταῦτα σοι ἀδελφέ περιδεξιῳ τὰ πάντα καὶ ἀγχιστρόφῳ ὁ βραδύς καἰ δυσκίνητος ᾽Αρέϑας ἔχον μὲν εἰσαεἰ ϑεοῦ χάριτι τὸ εἰς ἅπαν χρηστὸν ἕτοιμον καὶ εὐκίνητον, ἔχων τ᾽ἐπὶ καὶ τὸ πρὸς ἀντιλογίαν εὐλαβὲς καὶ εἰδέσιμον τῷ μακαρίῳ Παύλῳ πειϑόμενος ὅς τὰς δοξοπλήκτους καὶ εἰκαἰας τούτων ζητήσεις παραιτεῖσϑαι φιλοσοφεῖ ὡς τῆς ἀπὸ τούτων μάχης πρὸς ἀλλοτρίωσιν εἰωϑυίας ἐλαύνειν τῶν ἀδελφῶ ν τὸν κατὰ Χριστοῦ ἄνϑρωπον.

Я подаю голос за избрание в патриархи кира Феофилакта, сына кира и владыки и царя нашего Романа, чтобы он, воспитываемый в выдвигаемый патриаршими добродетелями, в определённое ему богом время взял на себя патриаршую честь и хиротонию. Ничего я не мог бы к этому для тебя прибавить, ничего от этого отнять, даже и после многих (споров). Это о нём. А ты выставил себя, как некий крепкий акрополь или священный якорь, или, сверх того, тебе показалось, что ты понесёшь на себе это странное, разумею свободу, посвящая себя христовой церкви, лишь бы не поработиться кандидатам. Я спрашиваю тебя, странный, откуда ты это взял и дошёл до такого заблуждения. Во-первых, ты не подумал о священном ученике Петре, который, отправляясь на исповедание господа, избрал преемником по себе Ахилла и Александра. Не рисовался ли уж ты тем, что предназначен для этого внушением бога, – для отвращения прецедента? Я отказываюсь от премии в состязании там, где, конечно, и бог согласен со мной в том, что я высказываю. Обрати внимание, какой принесло вред голосование за Александра ещё при жизни Ахиллы, если он совершенно не мог предоставить кого-нибудь из сослуживцев на пользу тому, кто предназначался на кафедру. Конечно, подобные примеры так выдвигаемых лиц, нисколько не навредили, не принесли пользы им. Нечего и говорить, происходящие выборы должны быть трезвыми и бдительными, чтобы не запятнать залога. Но разве ещё при жизни божественного Александра, проэдра этой Византии, не были избраны голосованием Павел и Македоний? Разве не было голосования обитающих там (в Антиохии) за антиохийского епископа после Флавиана в Сирийской Антиохии, когда они выставили следующего кандидата за исключением уклонившегося? Или ты не понимаешь, что эта твоя странная свобода привносит гибель в дела священства – охлодулию вместе с бесчинством: дано ведь каждому право при самочинном выдвижении подать голос не за одного единственного кандидата, прежде намеченного с уверенностью и по достоинству, но за всякого, к кому кто дружески расположен и кто опирается при внезапном выдвижении на бунтующее мнение? Разве невозможно когда-нибудь очистить иерархическую систему от охлодульного восстания? и никто из обсуждённых и прошедших докимасию не сможет достигнуть святительской высоты, когда побеждается произволом толпы решённое, и насилие вместе с этой многоголовой свободой принуждаем к признанию и заставляем согласиться самых рассудительных. И другое: беззаботно выставленное лицо вмешательством собравшихся на то дело, к чему оно не пригодно, не только принесло вред избирателям, – испытанием во времени и на практике проявляется достойное. Но это так. Не думаю, чтобы кто-нибудь из пристойных и не себялюбцев мог бы не почтить голосами тех, кому давно надлежит быть в числе иерархии, – по двум причинам: с одной стороны, они решили бы их спокойно выдвинуть на долженствующую им иерархию, их, принадлежащих к священному древу, как бы какой чертой характера – голосованием, и, с другой стороны, они рассеяли бы вражду толпы и тщеславие беспечальностью приготовления в своевременном выдвижении. Ведь предварением избирательного процесса архиереев обличается и обрекается на бездеятельность старание беспринципных. Если же обратиться к священному писанию, оно предписывает, чтобы отходящие в своё время к господу не иначе давали бы святительское руководство для наследующих им. Не поручается ли это, наконец, тебе, как самое действенное? Надумаешь ли ты что-нибудь сказать? Но что бы ты ни думал, было бы несомненным безрассудством, если бы честолюбивое голосование за Стефана возобновилось при избрании Феофилакта. А так как и до Стефана было у нас в практике, где место разумному возражению? Да не возобновим мы опять вреда той практики, уже погибшей или существующей, действующей или минувшей, – всё равно, но да померкнет в пропасти забвения существующее и пребывающее, так как его могло бы и не быть по причине того, что происходит оно не из письменного источника, – но оно едва ли обрекает заранее на провал всякое выдвижение. Об этом тебе, брат, во всём ловкому и хитрому, говорит медлительный и малоподвижный Арефа, но всегда по божьей милости на всё благое готовый и подвижный, и, сверх того, обладающий искусством на возражение и честью, послушной блаженному Павлу, который философствует отвергать хитросплетение и подобные этому происки, ведь такая битва обычно приводит к отчуждению от братьев христова человека.

v. 3‒6 Τὸν κὺριν – καὶ χειροτονίαν; рукопись отрывает от текста эту фразу и присоединяет к заголовку, но эта фраза, несомненно, принадлежит к началу письма Арефы. Вопросы согласования частей предложения в тексте Арефы разрешаются часто только на основании ритмики речи. Можно было бы относить εἱς πατριάρχην и к ψηφίζομαι, и к ἀνατρεφόμενον, равным образом υπο κυρίου τοῦ ϑεοῦ – и к ὀφειλομένῳ, и к ὑποδέξασϑαι; из системы κῶλα видно, что εἱς πατριάρχην нужно связывать с ψεφίζομαι, а ὑπὸ κυρίου τοῦ ϑεοῦ – с ὀφειλομένῳ:

... ψηφίζομαι εἱς πατριάρχην.

20 слогов ἀνατρεφόμενον καὶ ἀναγόμενον πατριαρχικαῖς ἀρεταῖς

20 слогов πὸρς τῷ καιρῷ τῷ ὀφειλομένῷ αὐτῷ ὑπὸ κυρίου τοῦ ϑεοῦ

21 слог ὑροδέξασϑαι αὑτὸν τὴν πατριαρχικὴν τιμὴν καὶ χειροτονίαν

20 слогов τούτοις μηδὲν προστιϑέις μηδὲν ἀφαιρούμενὁς σοι, καὶ μετὰ πολλά.

(знаки препинания в рукописи дают именно это подразделение на κῶλα).

v. 4 ἀνατρεφόμενον καὶ ἀναγόμενον показывает, что Арефа знал о предназначении Феофилакта Романом на патриаршество ещё при патриаршестве Тихона, в этих словах Арефа высказывает мысль самого императора.

v. 7 Καὶ μετὰ, πολλά т. е. спустя много времени, в течение которого шла борьба с духовенством из-за Феофилакта.

v. 8‒9 Τὸ ϑαυμάσιον – ή ἐλευϑερία ср. ниже ϑαυμαστὴ ἐλευϑερία. и ϑαυμάσιε, иронические выражения. Речь идёт о свободном народном избрании патриарха, сторонником этих выборов был Григорий.

v. 11‒23 Ссылки на смуты, сопровождавшие избрания епископов в древности.

Пётр Александрий был на кафедре в 300‒311 гг., принимал участие как противник Мелития в мелитианских спорах, погиб мученически. Ему наследовал в Александрии Ахилла (311‒312). Александр наследовал Ахилле (312‒326). Выборы 312 г. сопровождались большими смутами, противная партия выставляла на кафедру Ария. Павел в 342 г. наследовал в Константинополе Александру. Противная партия выдвигала арианина Македония. О борьбе партий в 842 г. см. вводную часть. Флавиан Антиохийский умер в 404 г.

v. 13‒14 Πρὸς τὴν ἀποτροπὴν ὑποδείγματος: упрёк Григорию в том, что он не согласен с предизбранием Феофилакта и не хочет следовать за Петром, который назначением себе в преемники Ахилла и Александра показал пример.

v. 17 Τῷ προεπηγγελμενω, т. е. пред избранному Александру.

v. 20 ἀρραβῶνα: залог – церковный строй, который не следует марать смутами.

v. 22 Τῶν ἐνδημούντων: жители Антиохии, местное население производило выборы, приезжавшие на выборы епископы занимались докимасией кандидатов.

v. 24‒25 οχλοδουίαν σὺν ἀταξία: этими словами Арефа характеризует народное избрание, ср. ниже στάσεως ὀχλοδούλου. ᾽Οχλοδουλία и ὀχλοδοῦλος незарегистрированное слово, у Арефы это слово – термин ставленничества толпы.

v. 25‒27 αὐτονόμῳ προϑέσει τῷ τῆς προαγωγῆς αἰφνιδίῷ: устраняется народом кандидат, прошедший докимасию (τὸν ἠφωρισμένον) на соборе епископов и согласованный с мнением царя.

v. 32 τοὺς ἀκριβεστάτους εἰς γνομολόγησιν τῆς βίας: народное мнение принуждает примкнуть к нему даже членов собора.

v. 40 Движущей причиной народных выборов служит τῶν πολλῶν ἔρις и δοξομανία. Арефа выражает мысль, что толпа идёт за подбившими её лицами.

v 42 ῶν ἀστηρίκτων τὴν σπουδαρχίαν. Едва ли не монахов разумеет Арефа в слове ἀστηρίκτων; как постоянный эпитет монахов это слово находим в Апологетике, v. 105 sqq. (см. ниже).

v. 42 τὸ ἱερὸν γράμμα: разумеется порядок назначения кандидатов предшественником по кафедре; на какую литературу у Арефы ссылка – в точности неизвестно.

v. 46‒47 τοῦ Στεφάνου δοξοκόπῳ ψηφίσματι: ссылка на недавние смуты при избрании или Стефана I (886‒893) или Стефана II (925‒928).

v. 49 ἐπικουρῦντας: чтение рукописи.

v. 51‒52 τὸ ἑστώς τεκαὶ ἔμμενον. Народное избрание было обычной формой, хотя и не было установлено в письменном документе (τοῦ ἐξαγράφου).

Апологетик Арефы, записанный на f. 94 sqq. в Московской рукописи, отличен от других апологетических речей этого писателя. Другие апологетики имеют в виду вопросы, связанные с четвёртым браком Льва VI, тогда как этот написан в защиту от политического обвинения.⁴⁹²

Апологетик содержит важные исторические материалы, которые по-новому представляют события в Пелопоннесе в 934 г., характеризуют с новых сторон византийское общество времени Романа, объясняют раскол в классе византийского духовенства, дают важные биографические сведения о самом Арефе и выводят на сцену политической истории новых лиц.

Для определения времени событий, о которых рассказывает Апологетик, мы располагаем следующими данными: Арефа говорит о своём семидесятитрёхлетнем возрасте; в учёной литературе принято мнение, что он родился около 865 г., следовательно время написания Апологетика нужно бы определить приблизительной датой: „около 938 г.»; вместе с тем из истории Пелопоннеса при Романе известно, что в Пелопоннесе в 934 г. происходили политические события, их-то мы и должны связывать с данными Апологетика о тиранническом замысле против Романа, а год рождения Арефы определять не приблизительно, а точно – 861. В сочинении De admin, imperio (р. 320‒324, cap. 50) Константин рассказывает: в царствование императора Феофила (829‒842) Пелопоннес попал в руки славян. С течением времени славяне Пелопоннеса были частично вытеснены, частично подчинены империи, но два славянских племени (Σκλαβηνοί) – милинги и эзериты удержались в горах Лакедемона, хотя и их стратиг Феоктист заставил стать в зависимость от империи, они должны были принять от стратига архонта и платить дань: милинги – 60 номисм, эзериты – 300; но во времена императора Романа стратиг Пелопоннесской фемы Иоанн донёс императору о восстании милингов и эзеритов,⁴⁹³ они объявили себя автономными и не приняли от стратига архонта. Между тем, стратигом Пелопоннесской фемы вместо Иоанна был послан Кринит, который вёл успешную войну с восставшими с мая по ноябрь (это было, как устанавливает Ренсиман, в 934 г.) и заставил и милингов и эзеритов платить значительно бо́льшую дань – в 600 номисм. Кринит после этого был перемещён стратигом фемы Эллады, в Пелопоннесе же произошли раздоры между новым стратигом Пелопоннесской фемы, протоспафарием Варзой Платипозой, с одной стороны, и другими подчинёнными ему стратигами и архонтами, с другой стороны, причём протоспафарий Лев Агеласт был изгнан из своей фемы. Одновременно славянские племена (Σκλαβησιανοί, не эзериты и милинги) сделали натиск на Пелопоннес и вторглись в Пелопоннесскую фему. В это время эзериты и милинги изъявили готовность подчиниться Роману на прежних условиях, имевших место ещё до Кринита. Император дал согласие из боязни, что при отказе милинги и эзериты примкнут к вторгшимся в Пелопоннесскую фему славянским племенам (Σκλαβησιανοί). Сопоставляем эти события с одновременным в 934 г. вторжением в пределы империи венгров. Продолжатель Феофана, (I. VI, § 37), равно как и Симеон Магистр, сообщает: „произошло первое нападение турок на римлян 7-го индиктиона в апреле. Они в своём набеге достигли Константинополя и разграбили всю Фракию. Был послан для обмена пленными патрикий Феофан протовестиарий... царь не пожалел денег на выкуп пленных». Движение венгров на Византию объясняет нам, почему славянские племена вторглись в пределы Пелопоннеса: они были теснимы с тыла венграми или же действовали совместно с венграми. Несогласие между протоспафариями в Пелопоннесе в это тревожное время, когда Пелопоннес был под угрозой нападения милингов и эзеритов с юга и вторгшихся славянских племён с севера, в свою очередь, находит объяснение в Апологетике Арефы, именно в тиранническом заговоре. Тираннические заговоры против правящего императора были особенно удобны в то время, когда империя колебалась под натиском противников (многочисленные примеры представляет тот же X в., Роман Лакапен сам воспользовался подобными затруднениями Византии, чтобы достигнуть власти), стремившиеся к захвату власти нередко вступали в сношения с противниками империи (так поступил, например, Калокир в годы войны Святослава с греками). Теперь, опираясь на Апологетик, мы можем утверждать, что именно тираннический заговор против Романа лежал в основе борьбы между протоспафариями; в этом заговоре какое-то участие принимали протоспафарии Николай и Фома из Тегеи, причастен к заговору был, вероятно, и Арефа, несмотря на все его опровержения.

На фоне этих событий Апологетик приобретает особую значимость для определения всего положения империи, в частности пелопоннесских дел в 934 г.

Апологетик характеризует Арефу, равно как и борьбу среди духовенства. Примечательны самовосхваления Арефы, оправдание которым он видит в словах апостола Павла (см. примечания к тексту Апологетика). Вот пример этих самовосхвалений: „Кто я? Архиерей первого и величайшего престола, занимаю второе место по патриархе, с детства изощрен по божьей милости в самых прекрасных добродетелях, зримый, как некий светильник благочестия, в духе Христовом,» или в другом месте: „Вам известны мои дела. Каковы они? Почтенны, целомудренны, для всех завидный пример, и их вы поносите, им делаете вред, но не дано руке грешников столкнуть меня».

Противники Арефы выдвигали против него политическое обвинение, обоснованное, по словам Арефы, на плястографии: „Я подвергаюсь клевете на основании подделки грамот», „Он [Симватий] сочиняет грамоты, примазывая меня к тиранническому заговору».

Обвинителями были духовные лица, и дело разбиралось церковным судом. Арефа пытается объяснить причину клеветы враждой к нему духовенства. Раскол среди духовенства очевиден. Приводим эти любопытные места: „Да не победит клир грешников», „И какая причина, что мои церковнослужители выступили с обвинением против меня? Воздаяние злом, ибо мы следуем за благом, воздерживаемся от общения с преступлениями некиих людей. Разве не должны бы они чтить и высоко ценить истолкователя этих деяний?». Особенно важно место: „Но кто и с какой целью пустился на подобные выдумки? Это дело безумцев и беспринципных монахов. Не осмеивал ли я их всяким смехом, не издевался ли всегда над ними, называя их апокалюптариями (ἀποκαλυπταρίος)... Что же могло быть после этого? Непримиримая вражда произошла у нас, и мы безжалостно двинулись друг против друга». Апологетик приводит замечательные строки о двух группах духовенства: нового, светски-образованного, карьеристов и сторонников силы – с одной стороны, монашеской массы – с другой. Враги Арефы воспользовались Симватием, который предоставил им материал против Арефы. Кто такой Симватий и в каком отношении стоял он к Арефе? Симватий, по данным Апологетика, также духовное лицо. Он занимался доносами – τὰς ἑτέρων ἀνερευνόμενος οἰκίας. Он пытался в своё время возвести клевету на митрополита г. Патр, но был уличён и, по настоянию Арефы, сослан патриархом в Студийский монастырь: „Кричит весь Пелопоннес об этой гадине, и особенно архиерей г. Патр, потому что и ему устроен подлог – под его руку написан документ о наследстве, как и многие другие вкусили его подлости», и ниже: „По причине разврата он был сослан патриархом в Студийский монастырь под стражу, и известно ему, что он, по моему настоянию, испытал это. Он воровским образом послал царю грамоту против митрополита г. Патр при ограблении казённых денег, причём он, негодный, был уличён в клевете». Арефа ссылается также и на другую клевету Симватия: „Дело идёт о Николае протоспафарии и Фоме протоспафарии из Пелопоннесской Тегеи, которых Симватий сюда послал под стражей, он возвёл на них обвинение в том, что они строят козни против царя и диадемы. К ним присоединил он и славного поэта Хрисохоа». (К сожалению, об этих лицах мы не имеем сведений из другого источника.) Симватий донёс и представил письмо Арефы (ἐπιστολίδιον), в котором Арефа будто бы вовлекал Симватия в тираннический заговор. Арефа не совсем ясно говорит о каком-то слёзном раскаянии перед ним Симватия. Можно установить, что между ним и Симватием перед доносом Симватия на Арефу устанавливались дружеские отношения; но против возможности писать о заговоре Симватию Арефа приводит следующие доводы: он не мог бы довериться в этом деле человеку, лично им ещё не испытанному, да ещё и сноситься с ним через значительное пространство при помощи третьих лиц. Вместе с тем он заверяет в своей преданности императору Роману: „Почему же я мог преступно дерзнуть на получившего от бога царскую власть, в особенности, когда он прилагает честь к нашей чести, за что мы в величайшей мере причисляем его великое и боголюбивое деяние к церковному миру, выражая надежды на его долголетнюю власть, какое мнение и живёт в народе».

Доказывая подложность обвинительного материала, Арефа ссылается на то, что в его время суды переполнены фальшивыми документами: „Я же, если и ни один закон не отвергает подлинности документов, а также совокупности признаков, все же могу сказать, хотя и кратко, так как полны судопроизводства подобными злодеяниями – и столько дней! они распознаются и уличаются, хотя и похожи на подлинные документы». Арефа жалуется, что его дело не доведено до сведения царя, а решено внутри церкви без настоящего суда и отмщения: „Когда вы услыхали, что он сочиняет грамоту с обвинением в тираннии – а прошло столько времени – вы не донесли царю, а придержали у себя неразобранным и неотмщённым судебное дело», „не послали к царю приготовленную нам западню и гибель?». Арефа был осуждён судом церкви, об этом он говорит глухо, но это следует из текста: „многие другие вкусили его подлости. И чтобы не говорить впустую и для кого-нибудь непонятно: мудрым судом [ирония] главы божьей церкви осуждён на семилетний срок, из-за развратных языков изгнан из божественных церквей».

Обвинение против Арефы в тираннии было концом его карьеры. Произошло это спустя какой-нибудь год после избрания патриархом Феофилакта, о возведении которого на патриарший престол так хлопотал Арефа.

Οὖτος ἐκπεφώνηται ὁπηνίκα ἐκ πλαστογραφίας ἔγκλημα ἐπῆγον αὐτῷ πρὸς τὴν τυραννίδα τινὰ κατὰ Πελοπόννησον δι᾽ ἐπιστολῶν ὑπολείφειν.

Αὶδοῦμαι μὲν ἀπολογίαν συνείρων ὑπὲρ ὑπονοίας τὸ ἀδόμενον φαντασιῶν καὶ ταῦτα τοῦ ϑεοπάτορος αὑτῷ συστῆναι διαγορεύοντος τὸν ἁμαρτωλὸν ἐνανίτον μου ἐκωφώϑην καὶ ἐταπεινώϑην καὶ ἐσίγησα ἐξ ἀγαϑῶν καὶ τὸ ἅλγημα μου ἀνεκαινίσϑη. Τὶς γε ἀνάγκη πονηροτάτοις ἀντεξαγόμενον τὸ εὐσταϑὲς ἡμῶν δολοῦν τῆς ψυχῆς τὸν οἶνον τῆς ἀκακίας τῷ ὔδατι καπηλεύοντ τῆς πανουργίας ἀλλ᾽ οὖν ἵνα μὴ τοῖς φιλαιτίοις αἰτίαν παρέχωμεν ὡς συνειδήσει τῶν καταφλυαρουμένων ἀφασία ἑάλωμεν τραχέα τε καὶ ἀπλοἵκὰ καὶ οἶα τῷ ἡμητέρῷ ἤδει ἐνάμιλλα διεξίωμεν ἀρκτέον δὲ τῷ ἀπὸ τοῦ Σωφρονίσκου Σωκράτει συναγορεύουσι κατὰ καιρὸν νῦν ἐγὼ πρῶτων τάχα δὲ καὶ τελευταῖον οὔγε ὁ κλῆπος νικῴν τῶν ἐξαμαρτανόντων ἀπὁ γραμμάτων παρατοιήσεως ἐπὶ συστάσει τυραννίδος ἐνδιαβάλλομαι ἔτη γεγονὼς τρία καὶ ἑβδομήκοντα. Τὶς ὤν; ἀρχιερεὺς πρώτου τε καὶ μεγίστου ϑρόνου τὰ δευτεραῖα φερόμενος ἐκ βλέφους τοῖς τῶν καλῶν καλλίστος ἀσκούμενος τε ϑεοῦ χάριτι καὶ κατωρϑωκὼς ἤϑει καὶ οἶα τις λαμπτὴρ εὐσεβείας ἑξ ἤϑους Χριστοῦ τοῖς πᾶσιν ἀποβλεπόμενος ἀπέστο δὲ φϑόνος καὶ περὶ αὐτολογίας ἐπίκλημα ὅτι τῷ ἐπανάγκῳ τῶν κατειληφότων οἱ λόγοι ἀλλ᾽ οὐκ ἀλαζονείας καὶ αὐϑαδείας, ἐπεὶ καὶ Δαβὶδ τὰς ἑαυτοῦ κατὰ ϑηρίων ἀριστείας οὕτω τισὶ διεγνωσμένας τῇ κατὰ τοῦ ἀλαζόνος Γολιὰϑ ἐπιχειρῶν ἀγωνίᾳ εἰς μέσον προάγεται καὶ Παῦλος ὁ ϑεῖος τὰ ὑπερφυῆ κατορϑώματα καὶ τὴν εὶς τρίτον αὐτοῦ [f –95] ὰρπαγὸν οὐρανοῦ ἕκφορα καϑιστάς γέγονα φάσκει ἄφρον καυχώμενος ὑμεῖς με δηλαδὴ ἠναγκάσατε ἐγὼ γὰρ ὤφειλον φησιν ὑφ᾽ ἡμῶν συνίστασϑαι ἀλλ᾽ ὑπέρευγε τῆς ἀποστολικῆς ῥήσεως κατὰ καιρὸν ἡμῖν ἐριγονομένης ἐγὼ γε καὶ αὐτὸς ἐξ ἐκείνου λαβὼν τό ὤφειλον ὑφ᾽ ὑμῶν συνίστασϑαι, ὑφ᾽ ὑμῶν τὰ ἐμὰ ἐγνωκότων καὶ τίνα ταῦα; ἔντιμα, σωφρονικά τὰ πρὸς παράδειγμα ζηλωτὸν πᾶσι προχείμενα καὶ τούτοις περικροτεῖν ὑμᾶς τούτοις ποιεῖν τὸ ἀνεπηρέαστον, ἀλλὰ μὴ χεῖρα ἐὰν ἁμαρτωλῶν σαλεύειν με μηδὲ ἄφρονι ὄνειδός με διδόναι ποιεῖν οὐκ ἄφρονι δέ καὶ τοῦτο μέν γε ἀλλὰ κακίας ἁπάσης ὅση ψυχῆς κακεντρεχεστάτης ὅση σώματος βδελυρία τῇ πάσῃ κατακεχραμμένῳ καὶ γνώρισμα τούτων τὴν τῆς γλώττης τραυλότητα περιφέροντι καὶ οὐ ψιλὸς οὖτος ὁ λόγος καὶ κακηγόροι νολύσμασιν ἄλλως ἐριφημιζόμενοι βοᾷ Πελοπόννησος ἅπασα τὸ ϑηρίον καὶ μάλα γε ὁ τῶν Πατρῶν της Πελοποννήσου ἀρχιερεύς ἐξ οὖ καὶ κληρονομίας συμβόλαιον αὐτῷ γραφῆναι ἰδιοχείρως ἐπλάσατο ὅσοι τε ἄλλοι τῆς τούτου ἀπέλαυσαν μοχϑηρίας καὶ ἵνα μὴ τὸ καιριώτατον λέγω καὶ πρὸς αγνωμοσύνης τισί ὑπὸ σοφῇ κρίσει τοῦ τῆς ϑεοῦ κατάρχοντος ἐκκλησίας ἑπταετίας προστίμῳ, δι᾽ ἀδέλγειαν γλώσσης τῶν ϑείον ἀνακτόρων ἐληλαμένῷ εἶτα τοιοῦτον τοσούτῳ ἐπιφύεσϑαι παραχωρεῖν τῶν ἐπαινετῶν ἀλλὰ καὶ ὑπὸ τῶν δυλλειτουργῶν συγκροτεῖσϑαι καὶ συνηγορεῖσϑαι περιπτωτικὼς ἑαυτοῖς αἰδοῦς τε πάσης ἀπογυμνώσει καὶ οὓτω σφοδρῶς ἆρα ϑεῷ καταϑύμιον τοῦτο ἢ τοῖς πρὸς ϑεὸν ἀφορῶσιν; καὶ τὶς ἡ πρόφασις τῶν συλλειτουργεῖν λαχόντον τῆς κατ᾽ ἐμοῦ τύυτῳ συνηγορίας; ἀνταπόδοσις κακῶν ἐπεὶ καταδιώκομεν ἀγαϑοσύνην ταῖς τινῶν ἀμαρτίαις μῆ κοινωνεῖν ἀνεχόμενοι εἶτα τιμᾶν ἔδει καὶ μέγαν ἄγειν τὸν τούτων ὑφηγητὴν καὶ σὺν εὐμενείᾳ περιέπειν τε καὶ καλῶς ἕπεσϑαι χάριν ειδότας τῆς τῶν ἐπαινετῶν εἰσηγήσεως ἢ οὕτος ἀπηρυϑριακότως βασιλεῖ τε εἰσάγειν πρὸς κρίσιν καὶ γνώμῃ προὐνείκῳ τε καὶ προπετεστάτῃ συντρέχειν τῷ πονήρῳ καὶ μετὰ μοιχοῦ τὴν μερίδα τίϑεσϑαι ἀλλὰ γε ἰτέον καὶ ἐπὶ τὴν κατηγορίαν Συμβατίῳ φησὶν ἐξ ἐπιστολῆς ὑμῶν εἰς βαςιλέα χρηματισμός καὶ τὸ πιστόν ἀπὸ συμβολαίων τῆς ὑμετέρας χειρὸς παρεχόμενος ἐγὼ δέ εἰ μὲν μηδεὶς νόμος ἠϑέτει τὴν ἀπὸ τῶν συμβολαίων πίστιν καὶ δὴ γε συμπτομάτον διηνεχὴς φορά εἶχον ἄν τι καὶ πράον εἰπεῖν ἐπειδὴ δὲ πλήρη τὰ δικαστήρια τῶν τοιούτων κακουργιῶν καὶ ὅσαι ἡμέραι οἱ ἔλεγχοι τούτων διαγινώσκονται καὶ ἐγγύτατα τῶν ἀληϑῶν προβαίνοντα γραμμάτον ἆρα τῶν εὐγνωμόνον ἕτι ὁ τούτοις προσανέχων ἢ ϑύραν ἀνοῖξαι τῇ τοιαύτῃ μηχανουργίᾳ σρουδή εὐξαίμην ἄν τοῦτο ϑυμοῦ δὲ δικαίου μεστὸς ὁ λόγος. Πῶς γε ἂν [f. 95^v] λάϑοιεν οἱ τούτων συνίστορες καδ᾽ ἑαυτῶν βάλλοντες οἱς καὶ τὸ ὁλοϑρευϑῆναι αὐτοῖς περιγένοιτο ἢ το ἐξ ὁμοιότητος γραμμάτον δολοφονεῖν ὃ καὶ τοῖς ῾Ηρώδου τοῦ ἐξ Αντιπάτρου παισὶ δι᾽ ἐπηρεἱας ὑπῆρξεν ἀπὸ τοῦ ἐκ Δωρίδος τῆς αὐταδέλφου μανίας πλὴν ἴδωμεν καὶ τὰ περὶ Συμβατίου εἰπὲ γάρτοι τίνι τρόπῳ Συμβατίῳ ϑαρρῶν ἢ πόσῃ φιλίᾳ ὑπαγόμενος τούτου καὶ κέρδεσι τίσι; τιμῆς δὲ τίνος ἐπαγγελία; ἀνὴρ τὴν πρώτην ἐν ἐπισκόποις τάξιν ἐπέχων τοιαῦτα ϑαρρεῖν εἶχον τῷ μέχρις ὀνόματος μόνον γνωρίμῳ τῷ ἄρτι μοι πρὸς φιλίαν τοῦτον καϑιστᾶν ἐπιχειρουμενῳ ἀφ᾽ οὗ καὶ πρώτῃ ταύτῃ ἐκεχρήμην ἐπιστολῇ ἢ γνώμης τοσοῦτον ἡμάρτανον ὥστε τὸ μόγις καὶ ἀπὸ χειλέων εἰς χεῖλος διαδιδόμενον δι᾽ἐπιστολῶν ἐξαγγέλλειν καὶ τοσούτῳ διαστήματι τόπου καὶ διὰ γραμμάτων κηρῷ κατασεσημασμένον καὶ οὐδὲ δι᾽ ἀνϑρώπων ἐκ πολλοῦ μοι τὸ γνώριμον μετὰ πίστεος εἰλεχότον καὶ οἷς τὸ ϑαρρεῖν οὐ πείρα καὶ χρόνος ἐβεβαιώσατο τί δαὶ καὶ ἐγκαλεῖν ἔχων ὑβριοπαϑῶς τῷ ἐκ ϑεοῦ βασιλεύειν λαχόντι; μᾶλλον δὲ τιμὴν πρὸς τιμὴν ἡμῶν τούτου ἐνηργηκότος δι᾽ἅ καὶ πρὸς τὴν ἐκκλησιαστικὴν εἰρήνην τὸ μέγα καὶ ϑεοφιλέστατον αὐτοῦ ἔργον τῷ πλείστῳ μέρει τούτῳ συνεβαλλόμεϑα πολυχρονίου κράτους αὐτῷ ὑποτείναντες ἐλπίδας ὥσπερ δὸ περιφόρητον πολλοῖς λόγιον οὓτω πλημμελῶς καὶ ὀλεϑρίως ἐμαυτῷ πρὸς τοῦτον διαγινόμην ἀλλὰ καὶ τὶς καὶ ὢν καὶ τίνα γνώμην ἔχων περὶ τῶν τὰ τοιαῦτα ματαιαζόντων ἀφρόνων ἀνϑρώπων καὶ μοναχῶν ἀστηρίκτων ἆρα οὐκ ὁ παντὶ καταγέλοτι τούτους μωκώμενος οὓς καὶ διαπαίζων ἀποκαλυπταρίους κατονομάζω ἥ πρὸς τὸ πέρας μοι τοῦ βίου ἀφικομένο πρὸς ματαιότητας ἀποβλέπειν καὶ μανίας ψευδεῖς ἐπαράτως ἐπέστασται. Πῶς δαὶ καὶ μετὰ τοῦτο; ἔχϑρας ἀσπόνδου ἡμῖν μεσιτευσάσης καὶ ἀπηνῶς ἡμῶν ἀλλήλοις ἀντεφορμώντων. Τίνος ἔνεκεν ὁ Συμβάτιος οὗτος ἐνέσχετο ἂνϑρωπος ϑυμῷ καὶ ἐπιϑυμία κατάληπτος τοσοῦτον ὄλεϑρον, ἡμῶν παρορᾶν καὶ οὐ πρὸς βασιλέα παρέπεμπεν ἑτοίμην ἡμῶν πάγην καὶ ὄλεϑρον, ὦ τὴν γῆν σείον καὶ οὐρανὸν συνταράσσον, καὶ τὰς ἑτέρων ἀνερευνώμενος οἰκίας ἐφ᾽ ᾧτε τοιοῦτον ἀνευρεῖν καϑ᾽ἡμῶν εἰ καὶ λύκος ἀπῆλϑε χανὼν τὸ τοῦ λόγου δι᾽ ἀκοῆς τὸ γάρτοι μὴ καϑ᾽ἑαυτοῦ ταῦτα ὑποβλεπομένου κινεῖν εἰς ἀπολγίαν ἀνευρημένον προβάλλεσϑαι ὑπὸ τῶν σοφωτάτων ἱκανῆς παρανοίας ἐλ έξαι μεγίστης τοὺς τούτων λήρους τῷ ἐπὶ Νικολάῳ πρωτοσπαϑαρίῳ καὶ Θωμᾷ τῷ ἐκ Τεγέας τῆς Πελοποννήσου πρωτοσπαϑαρίῳ οὓς ἐνταῦϑα Συμβάτιος ἐμφρούρους παρέπεμπεν ἔγκλημα τούτοις ἐπάγον τὸ εἰς βασιλέα αὐτὸν ἐνδιαβάλλειν καὶ διάδημα πεποιηκότα οἷς καὶ τὸν φημιζόμενον πιητὴν Χρυσοχόον ἐπ – [f. 96] ἀπέστειλεν ὁ τοίνον τοσαύτης μὴ φεισάμενος καὶ οὔτω τρανοτάτης κατηγορίας ἆρά γε εἰ τὸ προκομιζόμενον γραμμάτιον ὡς ἄλλην ᾽Αρσενίου χεῖρα εὐπόρει λαβὼν τί οὐκ ἄν ἐποπειήκει; Πόϑεν δὲ καὶ λαβὼν ἔχει ὁ ἀλιτήριος οὗτος εἰπάτω. Διὰ τὴν μοιχεαίν αὐτοῦ εἰς τὰ Στουδίου ὑπὸ τοῦ πατριάρχου φρουρεῖσϑαι ἀπέσταλτο, καὶ τοῦτο γνωστὸν αὐτῷ ὡς ἐξ ἐμῆς ἐπεπόνϑει ἐπισκέψεως τοῦτο ὁ τοίνυν πρὸς βασιλέα κατὰ τοῦ Πατρῶν μητροπολίτου γραμμάτιον σκευωρήσας ἐπὶ χρημάτον συλήσει δημοσίων ἐφ᾽ οἷς καὶ ἑάλω συκοφαντίας ὁ δείλαιος ἆρα εἰ καὶ ἐμοῦ τοιοῦτον τι εἶχε πῶς οὐ προτιμότερον ἐπεποίητο τὸν ἐμοῦ ὄλεϑρον βασιλεῖ ἐπιδοῦναι τοῦ προφανῶς τοῦτον δυνέχοντος εἰ μὴ τῷ ἥττονι ἐπεχείρει ἀλλ᾽ οὐκ εἶχεν, ὄτι οὔπο ἄν ἐπετλήρωτο τῶν εἰς ὓστερον ἐπιδεδωκότων αὐτῷ χρηστῶν ἀδελφῶν τὸ πονήρευμα εἰπάτο οὐν πόϑεν ὔ πότε τοῦτο λάβοι καὶ παρὰ τίνων τὸ γάρτοι ἐκ Συμβατίου εἰληφέναι αὐτὸ καὶ κατὰ τοῦτον καιρόν ὅτε καὶ οἱ ἄγαν ἀπονενοημένοι καὶ ἀδεβεῖς ἐπιγνώμονες ἑαυτῶν καϑίστανται τοιαῦτα κακουργεῖν καὶ οὓτως ὁπλίζειν καὶ κατ᾽ ἑκείνου ὡ ϑερμοτάτοις δάκρυσι δι᾽ἑριστολῆς σφοδρὰν ἑποιεῖτο ἑξομολόγησιν ἀξίων συγγνώμης τυχεῖν ἐφ᾽ οἱς ἀβουλήτως κακοϑελῶν ἀνϑρωπών ἀνάγκαις τὴν εἰς ἡμᾶς ἐνεστήσατο ἔχϑραν ὁ ὃυτως τὸν ἑαυτοῦ ἔλεον διὰ τῶν αὐτοῦ γραμμάτων ἐνώπιον ἡμῶν ἐκχέων ἆρα πίστις τῇ μὲν τὸν ἔλεον ἀφ᾽ ἡμῶν ἓλκειν τῇ δὲ ἀπηνῶς τὰ πρὸς ἡμᾶς διατιϑέμενος ἔχϑρον τοσοῦτου ἀσκεῖν καϑ᾽ ἡμῶν βιβλίων ὀλεϑρίων ἡμῶν ἐπιδόσει εἰ τοῦτο λόγου ἐχόμενον πρσεχέσϑω, εἰ δὲ ἡ ἀδικία ἐψεύσατο ἑαυτὴν τὸ τῆς ἐπιφορᾶς τὸ ἀπὸ τοῦδε λοιπὸν παρ᾽ὑμῶν ἀλλὰ γε πυνϑάνομαι ὡς ἐμβροντησίᾳ φερόμενος ὁ κακόσχολος οὑτος περιάγει τοὺς ἐρασιλοιδόρους ἀναψύχον ὡς ἔχα παρασχέσϑαι μάρτυρας εἰς ἐπήκοον αὐτοῖς Συμβάτιον μαρτυροῦντας τὸ πλαστογράφημα τοῦτο ἀνεγνωκότα ἀλλ᾽ ἔτι καὶ οὑτοι πλαστοὶ οὐχ ἥττονες τῆς δολογραφίας αὐτόϑεν ἔστι μαϑεῖν ἐρῶ μάϑωσάν γε ποτε βέλτιστος Συμβάτιος ἀνέγνω ὑμῖν τὸ ἐπιστολίδιον τοῦτο φίλος εἰ ἔτι μένον πιστός ἢ πρὸς τὴν ἔχϑραν ἡμῶν ἀποκλίνας καὶ παντοίως ἡμᾶς βλάπτειν ἐνεσκευασμένος ἀλλ᾽ εἰ μὲν φίλος, κακοδαιμονέστατος οὑτος ἁπάντων ἃ πρὸς τιμῆς αὐτοῦ καὶ ἀπόρρητα μένοντα εἰς καιρὸν μὴ ἐχεμυϑῶν σωτηρίως ἑαυτῷ ἀλλὰ τοῦ καιροῦ προεξανιστάμενος κονιορτὸν συμφορῶν ἐπαγείρων τυραννικόν εἰ δὲ τῆς ἔχϑρας ἤδη ἀναφληχϑείσης ἆρα οὐκ ἐμφρονέστερον τὸν παντοίως ἡμᾶς βλάπτειν διεγνωκότα τὸ μὲν τῆς ὑμετέρας ἀκοῆς πρὸς οὐδὲν τίϑεσϑαι, πρὸς βασιλέα δὲ ἀναπέμπειν ἀνατίρρητον ἡμῶν ὄλεϑρον [f. 96^v] ἐγὼ μὲν οἶμαι καὶ οὐκ ἀφρόνως οὐδ᾽ ὥσπερ ὑμῖν πέπλασται φοβεῖν ἡμᾶς φόβον οὑ φόβος οὐκ ἔστιν δι᾽ ἀφροσύνην ὑμῶν πλὴν ὁποτέρως ἔχει ἢ φιλοῦντος ἡμᾶς Συμβατίου ἢ καὶ ἐχϑραίνοντος; ἐπεὶ τὸ πρὸς τυραννίδα ἡμῶν γραμμάτων ὑπαλεῖφον αὐτὸν ἀκούσατε χρόνου δὲ τοσούτου παρῳχηκότος οὐ πρὸς βαςιλέα ἐφωράσατε κατείχετε δὲ παρ᾽ἑαυτοῖς άνεκλάλητον, οὐκ ἀτιμώρητον δίκαιον ἀπολυϑῆναι ὡς συνεργοὶ καὶ ἐπίβουλοι τῶν κατὰ τοῦ κυρίου ἐπανιστάντων καὶ κατὰ τοῦ Χριστοῦ αὐτοῦ καὶ οὓτως ἀπαλεύσενϑαι μισϑὸν ἔνδικον ἀπενεγκάμενοι χρηστῆς ψευδομαρτυρίας ἄξιός γε ὁ ἐργάτης τοῦ μισϑοῦ αὐτοῦ ὡσὰν καὶ κατὰ τοῦτο ὁ μακάριος κροτεῖτο Δανὶδ ἐν τῇ παγίδι φάσκων ἧ ἔκρυψαν, συνελήφϑη ὁ ποῦς, καὶ ἡ πρὸς ϑεὸν αὐτοῦ ἔντευξις ἔγνῳ ἐκπληρωϑείν κατὰ τὰ ἔργα τῶν χειρῶν αὐτῶν εὐχομένου δὸς αὐτοῖς κύριε καὶ τὸ ἀνταπόδομα αὐτῶν ἀπόδος αὐτοῖς ὡς ἑκατέρως τυφλώττουσι πρὸς τε τὰ τοῦ κυρίου ἔργα, καὶ πρὸς γε τὰ ἑαυτῶν, οὓς τὸ καταλύειν, ἀλλὰ μὴ οἰκοδομεῖν κακὸν ἐῶντας τῷ βίῳ ὑπόδειγμα καὶ τῆς προφητικῆς εὐχῆς συνεργὸν καὶ τῆς τοῦ κινοῦντος αὐτὸν ϑείου πλεύματος κατοχῆς οὐκ ἀνάρμοστον ὡς πρὸς ϑειπείϑειαν ἐκκαλούμενον.

Этот апологетик произнесён в то время, когда пытались при помощи писем примазать ему построенное на плястографии обвинение в какой-то тираннии в Пелопоннесе.

Не, к чести, мне составлять апологию, по поговорке „из-за вымысла фантазий» и бог-отец говорит, что это случилось с ним: „Онемел и унижен и смолк о благе и скорбь моя возобновилась». Что за необходимость противопоставить негодяям нашу пристойность обольщая душу, разбавляя, как в харчевне, вино беспорочности водой злодейства? Но, чтобы не дать основания, что мы уличены безгласием по признанию за собой того, что наклеветали на нас, – мы выскажем строгое и простое, и согласное с нашим характером. Достаточно уже по времени произносить защитительные речи вместе с Сократом, сыном Софрониска. Теперь я в первый раз, пожалуй, и в последний – да не победит клир преступников – подвергаюсь клевете в установлении тираннии на основании подделки грамот, я, достигший семидесятитрёхлетнего возраста. Кто я? Архиерей первого и величайшего престола, занимающий второе место по патриархе, с детства изощряемый по божьей милости в самых прекрасных добродетелях и в безупречном образе жизни, зримый как некий светильник благочестия всеми в духе Христовом.

Да не будет зависти и обвинения в самовосхвалении, так как по необходимости из-за обвинителей эти речи, а не по хвастливости и самомнению, ибо и Давид выставляет свои подвиги против зверья, ещё до этого никому неведомые, совершив единоборство против хвастуна Голиафа, и божественный Павел возвестил о чудесных подвигах и о восхищении до третьего неба. Он говорит: „Я безумец и хвастун. Ясно, что вы меня к этому принудили. Ведь – говорит он – вам бы надлежало хвалить меня». И вот апостольское слово, кстати для нас. Скажу, конечно, и сам я, позаимствовав у него: „Вам бы надлежало хвалить меня, вам, которым известны мои дела. И каковы они? Почтенны, целомудренны, для всех завидный пример, и их вы поносите, им делаете вред; но не дано руке грешников столкнуть меня, и не поносить меня безумцу, не безумцу уже, конечно; а это так, – да и к тому же замаранному всякой нечистью всякого зла, какое только бывает в думе зловредной, какое только бывает в теле, и притом он обнаруживает косноязычность, как примету этих свойств. И не простая это речь, но и злостные обвинители. Кричит весь Пелопоннес об этой гадине, и особенно архиепископ города Патр в Пелопоннесе, потому что и ему устроен подлог – под его руку написан документ о наследстве, как и многие другие вкусили его подлости. И чтобы не говорить впустую и для кого-нибудь непонятно: мудрым судом главы божьей церкви осуждён на семилетний срок, из-за развратных языков изгнан из божественных церквей. И оставить без внимания столько и таких похвальных деяний, быть поруганным от своих церковнослужителей, защищаться как раз при обнаружении такого позора? Не противно ли это богу и взирающим на бога? И какая причина, что мои церковнослужители выступили с обвинением в этом против меня? Воздаяние злом, ибо мы следуем за благом, воздерживаемся от общения с преступлением некиих людей. Разве не должны бы они заботливо чтить истолкователя этих деяний и обращаться благосклонно, и беречь тех, которые знают благо истолкования похвального, или уже бессовестно представить на суд царю и сопутствовать злодеянию своим ненавистным и поспешным сочувствием, связаться с преступником? Но обратимся к обвинению. У Симватия, говорят, на основании вашего письма донесение к царю, и это достоверно, основанное на заверенных документах вашей руки. Я же, если и ни один закон не отвергает подлинности заверенных документов, а также и совокупности признаков, – всё же могу возразить, хотя и мягко, так как полны судопроизводства подобными злодеяниями – и столько дней! – они распознаются и уличаются, хотя и похожи на подлинные документы. Разве благоразумные доверяют ещё им и откроют двери подобным махинациям? Хотел бы я этого. Справедливой же мыслью полно слово. Как скрыться сочинителям этих подлогов, доносчикам на самих себя, которым и самим надлежит погибнуть или коварно губить на основании подобия грамот, что и произошло с детьми Герода, сына Антипатра, по безумию Дориды, их родной сестры. Посмотрим только на то, что относится к Симватию. Скажи, по крайней мере, каким образом в этом дерзком деле я вошёл в сношения с Симватием, какой дружбой к нему руководился я и какими корыстными целями? Какой цены донесение? Я муж первого ранга среди епископов, мог ли поднять на подобную дерзость человека, известного мне только по имени, едва только пытавшегося войти со мной в дружбу? Не по этой ли причине я воспользовался первым письмом? Или я уже так ошибся в расчёте, что извещал в письмах о том, что с трудом передаётся из уст в уста, и это при таком пространственном расстоянии и в грамотах, запечатанных восковой печатью, и через людей, знакомство с которыми не было испытано мной продолжительно и достоверно, и держание которых не было установлено опытом и временем? Почему же я мог преступно дерзнуть на получившего от бога царскую власть, в особенности когда он прилагает честь к нашей чести, за что мы в величайшей мере причислили его великое и боголюбивое деяние к церковному миру, выражая надежды на его долголетнюю власть, какое мнение живёт в народе? А я поступил так вредно и пагубно в отношении его? Но кто и с какой целью пустился на подобные выдумки? Это дело безумцев и беспринципных монахов. Не осмеивал ли я их всяким смехом, не издевался ли всегда над ними, называя их апокалюптариями (ἀποκαλυπταρίους)? Или, достигнув границы жизни, скатился я проклято до суетных дел и ложных безумных деяний? Что же и могло быть после этого? Непримиримая вражда произошла у нас, и мы безжалостно двинулись друг на друга. Что заставило этого Симватия, человека, одержимого гневом и страстью, пропустить такую нашу пагубу и не сообщить царю о приготовленной нами западне и погибели (О, сотрясающий землю и возмущающий небо!)? Он следит за домами других, так что ему было бы кстати открыть подобное и против нас. Или и волк отступил, разверзнув пасть, по поговорке. Но разве он, обсчитавшись, не дал против себя благоразумным следственного материала в апологию, чтобы уличить в величайшей бессмыслице клевету на них? Дело идёт о Николае Протоспафарии и Фоме Протоспафарии из Пелопоннесской Тегеи, которых Симватий сюда послал под стражей; он возвёл на них обвинение в том, что они строят козни против самого царя и диадемы. К ним присоединил он и славного поэта Хрисохоа. Итак, он не остерёгся от такой столь ясной лжи обвинения. Действительно, если он взял ту представленную грамоту, чтобы приладить как бы другую руку Арсения, чего ему сделать? А откуда он мог взять, пусть скажет этот проклятый. По причине разврата он был сослан патриархом в Студийский монастырь под стражу, и известно ему, что он по моему настоянию испытал это. Он сочинил к царю грамоту против митрополита города Патр по поводу ограбления казённых денег, и был он, негодный, уличён в клевете. Если же и против меня он имел бы что-нибудь подобное, как бы он с величайшей готовностью не передал бы мою пагубу царю, если бы он этим располагал и, если бы не сделал чего хуже? Но он не имел материалов, потому что не было ещё изготовлено злодеяние добрыми братьями, позднее предоставленное ему. Пусть он скажет, откуда или когда или от кого это происходит. Оно происходит от Симватия и в то время, когда они явные безумцы и безбожники, вошли между собой в соглашение сделать подобное злодеяние и вооружить таким образом при помощи того человека, у которого произошло в письме горячее раскаяние с жаркими слезами, чтобы добиться прощения достойных; таким образом безрассудно под влиянием злонамеренных людей поднял вражду против нас тот, кто так изливал своё сожаление в своих грамотах перед нами. Вот и доверие к тому, кто, с одной стороны, добивается от нас сострадания, а с другой – враждебно расположен, к нам, питает к нам такую вражду, что передаёт гибельные для нас книги. Если разумно, да обратят внимание, если же это обольщение неправдой, то всё остальное в доносе принадлежит вам. Но я знаю, что этот негодяй, подстрекаемый безумцем, обхаживает и воодушевляет клеветников, чтобы иметь возможность представить свидетелей, которые будут показывать, согласно с подручным им Симватием, доложившим эту плястографию. Но что эти самые выдумки не ниже долографии, это отсюда можно узнать. Я скажу: узнайте-ка, когда Симватий доложил вам это письмецо, оставался ли он ещё верным другом или склонялся к вражде к нам. Но если друг, он самый зловредный из всех. Что было у него в цене и оставалось до времени тайной, он благоразумно не разглашал, но вовремя выступил, подняв тиранническую пыль несчастий. Если же вот вспыхнула ненависть, не было ли благоразумнее ему решить совершенно погубить нас: ни во что поставить вашу осведомлённость, но к царю послать неопровержимые доказательства нашей гибели. Я же думаю, безрассудно из-за ваших выдумок нам бояться страха, где нет страха, по неразумию вашему. Разве только вот вопрос: по любви ли к нам Симватия или по вражде? Когда вы услыхали, что он сочиняет грамоту с обвинением в тираннии, – а прошло столько времени – вы не отправили вора с поличным к царю, а придержали у себя неразобранным и неотмщённым судебное дело, как сообщники и единомышленники восставших против господа и самого Христа, и таким образом присуждены к тому, чтобы вас постигла справедливая кара за хорошее лжесвидетельство. Достоин ведь делатель платы своей, как по этому поводу бряцал на гуслях блаженный Давид, говоря: в петлю, где они её скрыли, попала их нога; и выступление его против бога да возместится на деле; по делам их рук, по моей молитве, воздай им, господи, и возмещение дай им, так как они с двух сторон слепы: на дела господни и на свои собственные, они разрушают, а не строят, давая плохой пример для жизни, не согласный с пророческой молитвой, несовместимый с воздействием движущего жизнь святого духа, призывающего к божественному послушанию.

v. 2–3 Заметка схолиаста рукописи о теме Апологетика.

v. 2 πλαςτογραφία – подлог документа. Как термин πλαςτογραφία сопоставляется с термином δολογραφία (v. 116), в котором разумеется и подчёркивается коварный умысел подлога.

v. 4 τὸ ἁδόμενον вводит поговорочное выражение: ὑπὲρ ὑπονοίας φαντασιῶν.

v. 5–7 Цитата из псалма (Пс 38:3).

v. 7–8 τὸν οἰον τῆς ἀκακίας τῷ ὔδατι καπηλεύοτα τῆς πανουργίας восходит к поговорочному выражению.

v. 10–12 При этой фразе на поле рукописи: τὸ ἑξῆς οὕτως ἀρκτέον δὲ ἡμῖν συναγορεύουσι κατὰ καιρὸν Σωκράτει τῷ ἀπὸ τοῦ Σωφρονίσκου.

v. 14 ἀρχιερέως рукоп.

v. 21–24 Фраза апостола Павла (2Кор. 12:11).

v. 33 τὸ ϑηρίον – гадина, т. е. зверь в приложении к змее; разумеется доносчик Симватий.

v. 34 συμβόλαιον заверенный документ при участии табулария (см. главу о табулариях в „Книге эпарха «). В данном случае речь идёт о подложном завещании, стр. 49–51.

v. 37 τὸ πρόστιμον-ζεμία известно как существительное, в данном месте πρόστιμος = наказанный. Судя по следующим строкам, Арефа говорит о самом себе, что он подвергся лишению сана; ὑπὸ σοφῇ κρίσει τῆς τοῦ ϑεοῦ κατάρχοντος ἑκκλησίας сказано с иронией – σοφῇ. Главой церкви в то время был патриарх Феофилакт.

v. 43–44 ταῖς τινῶν ἁμαρτίας μὴ κοινωνεῖν ἀνεχόμενοι одно из объяснений вражды духовенства, приводимое Арефой, дальше он называет себя ὑφηγητὴς τούτων, т. е. τῶν ἐπαινετῶν: исполнителем похвальных поступков; т. е. сознательный исполнитель похвальных поступков.

v. 49 χρηματισμός – донесение

v. 50–54 Ценная характеристика нравов и судопроизводства в Византии X в.

v. 55 τῇ τοιαύτῃ μηχανουργία σπουδή cod Mosq., lege τῇ τοιαύτῃ μηχανουργίας σπουδῇ.

v. 56 ϑυμοῦ δε δικαίου μεστός ὁ λόγος – гномическое выражение, приводится как пословица.

v. 58–60 Пример из древности. О Герде Асколоните, см. Euseb. Hist. eccles., 1, 6. 2–3, 7, 11, о Дориде и об её интригах Joceph. Ant. XIV, 300; Bell. I, 241, 432 ff., 451, 473, 568 f., 587, 590, 619. Δωρίδος της ἀναδέλφου – чтение cod. Mosq.

v. 61 ϑαρρέω, поднимать на дерзкое дело; в данном случае вовлекать в тираннический заговор.

v. 63 τῷ μέχτις ὀνόματος μόνον γνωρίμῳ. Симватий был известен Арефе только по имени и ещё только пытался войти с ним в дружеские сношения τῷ ἄρτι μοι πρὸς φιλίαν τοῦτον καϑιστᾶν ἐπιχειρουμένῳ.

v. 67 Послания Арефы были запечатаны восковой печатью διὰ γραμμάτων κυρῷ κατασεσημασμένων.

v. 70–72 Арефа характеризует свои чувства к Роману: τιμὴν πρὸς τιμὴν ἡμῶν τούτου ἐνηργηκότων δι᾽ἃ καὶ πρὸς τὴν ἐκκλησιαστιχὴν εἰρήνην τὸ μέγα καὶ ϑεοφιλέστατον αὐτοῦ ἔργον τῷ πλείστῳ μέρει τούτῳ συνεβαλλόμεϑα.

Он (Роман) прибавлял почесть к почести Арефы, „за что мы к церковному миру причислили его деяния», – говорил Арефа. Связь почестей Арефы и церковного мира органическая. Под церковным миром разумеется тот факт, что в июле месяце 920 г. 8-го индиктиона, в воскресный день по воле Романа совершилось единение церкви, было установлено согласие между митрополитами и клириками, с одной стороны Николая, с другой, Евфимия (Theoth. Cont. I. VI. § 2. Ἰουλίῳ δὲ μηνὶ ίνδικτιῶνος η΄ ἡμέρα κυριαχῇ ἡ τῆς ἐκκλησίας παρὰ Ρωμανοῦ γέγονεν ἔνωσις ἁπάντων ἑνωϑέντων μητροπολιτῶν τε καὶ κληρικῶν τῶν ἀπὸ Νικολάου πατριάρχου καὶ Εὐϑυμίου διεχισμένων).

Карьера Арефы действительно зависела от этого события: он подвергался постоянным нападкам, как сторонник четвёртого брака Льва VI и проповедник многобрачия. В приведённом тексте Апологетика имеется указание на прославление императора (συνεβαλλόμεϑα) за его ϑεοφιλέστατον ἔργον Интересно сопоставить: Московская рукопись № 162 (ff. 2–7) сохранила неопубликованное произведение Феофана архиепископа Кесарии Каппадокийской ἐπξήγησις εἰς τὸ προοίμιον τοῦ κατὰ λυκὰν ἁγὶου εὐαγγελίου καί εἰς τὴν σύλληψις τοῦ ἁγίου Ἰωάννου Προδρόμου, в котором восхваляется тот же самый церковный мир. Праздник „зачатия» приходился на 23-е сентября, с июля по сентябрь могло уже практически восстановиться согласие между расколовшимся духовенством, так что на праздник „зачатия» кстати было держать речь о церковном мире. Приводим начало толкования: «Χαίρετε ἐν κυρίῳ μετὰ τῆς ϑείας σάλπεγγος ἐγὼ σήμερον ἀδελφοὶ φϑέγγομαι χαίρετε πάντοτε χαρᾶς γὰρ ἡμετέρας κοινῆς ἡ τῆς εἰρήνης ἐφέστηκεν ἡμέρα ἐν ᾑ πᾶσα μὲν ἔχϑρα τῆς ἐκκλησίας, πᾶςα δὲ μικροψιχία ἐξελήλαται, πᾶσα δὲ χαρὰ καὶ εὐφροσύνη τῇ πνευματκῇ ἀγάπη συνεισελήλυϑεν ἐπεὶ χριστὸς τῇ (cod η) εἰρήνη ἡμῶν εἰργάσατο τὰ ἀμφότερα ἕν: διὸ καὶ τῶν οἰκείων ἤδη ὑπεράλλομαι ὅρων καὶ χάριν ὁμολογῶ τοῖς τὴν εἰρήνην ἡμῖν μακύσασι λόγοις».

(„Радуйтесь в господе с божественным трубным гласом. Я сегодня, братие, возглашаю: радуйтесь всячески, ибо обща наша радость; наступил день мира, когда изгнана всякая вражда из церкви, всякая низость; всякая радость и ликование сомкнулись в духовной любви, так как Христос миром привёл к единству ту и другую нашу партию; поэтому и я вот возвышаюсь над границами моих личных дел и благодарность согласую со словами, повившими у нас мир». Эта речь могла принадлежать только участнику раскола, лично заинтересованному в мире (ἔχϑρα μικροψυχία ἀμφότερα ἡμῶν и особенно τῶν οἰκείον ἤδη ὑπεράλλομαι ὃρος слова) и очень подходила бы к Арефе. Вместе с тем мы знаем, что Арефа при Романе занимал положение архиепископа Кесарии Каппадокийской. В вводной части были уже приведены основания для отождествления имён Феофана и Арефы: Феофан – это имя Арефы в монашестве. Все данные у нас поэтому – считать εἱσήγησις произведением самого Арефы. Способом согласования имён Феофана и Арефы объясняется, почему имени Арефы нет у историков, хотя он был очень видным политическим деятелем, но есть имя Феофана. Этим же согласованием имён объясняется и то, что у разнообразных произведений Арефы церковного содержания почти ничего не сохранилось под его именем. Произведения Арефы нужно искать также и под именем Феофана, архиепископа Кесарийского.

v. 76 Объяснение вражды между Арефой и монахами (μοναχῶν ἀστηρίκτων). Вражда эта была до такой степени ожесточённая и упорная, что Арефа дал им особое прозвище, как бы боевую кличку против монахов ἀποκαλιπτάριοι. О напряжении вражды говорит выражение ѵ. 111 ἔχϑρας ἀσπόνδου ἡμῖν μεσιτευσάσης.

v. 79 Симватий занимался доносами τὰς ἑτέρων ἀνερτυνώμενος οἰχίας. Арефа упоминает имена пострадавших от Симватия: протоспафарии Николай и Фома, поэт Χρυσοχόος митрополит г. Патр.

v. 84 λύκος ἀπῆλϑε χανών – поговорочное выражение, взятое из басни.

v. 87 λῆρος – любимое выражение Арефы, обозначающее предельное безумие; это слово он, между прочим, прилагает к учению Юлиана Отступника и Эпикура.

v. 92–93 ὡς ἄλλην ᾽Αρσενίου χεῖρα, – воспоминание об Арсении, участнике заговора против Романа Лакапена в первые годы правления Романа. См. у продолжателя Феофана (1. VI, 3): ἐμηνύϑη γὰρ παρὰ Λέοντος ἀνϑρώπου τοῦ ᾽Αρσενίου ἡ αὐτοῦ ᾽Αρσενίου ἐπιβολὴ καὶ Παῦλον μαγγλαβίτου οἱ τυφϑέντες καὶ δημευϑέντες ἐξωρίσϑησαν.

v. 95 Студийский монастырь служил местом ссылки преимущественно духовных лиц.

v. 97–98 ἐπὶ χρημάτων συλήσει δημοσίων – нужно понимать так, что σύλησις χρημάτων δημοσίων было содержанием доноса.

v. 105–106 Нужно понимать так, что Симватий после, вероятно, заточения в Студийском монастыре вымаливал в письмах прощения у высших церковных лиц – и в частности у Арефы.

v. 113 ἐμβροντησία – собственно „поверженность громом»; как термин безумия у Арефы также в приложении к безбожникам.

v. 115 τὸ πλαστγράφημα ἀνεγνωκότα – технический термин доноса.

v. 120 ἅ πρὸς τιμῆς αὐτοῦ καὶ ἀπόρρητα μενόντα – прикрываясь личиной дружбы, Симватий собирал материалы против Арефы и до времени не разглашал их.

v. 120 При этом тексте на поле рукописи Сη-σημεῖον – Знак внимания к этому месту Апологетика византийских читателей.

v. 121 После κονιορτόν в рукоп. ἰσ᾽ αὐτῷ = ἴσον αὐτῷ, т. е. в той копии текста, которая воспроизводилась переписчиком, в этом месте значилось αὐτῷ. Переписчик, устраняя это слово из текста, как ненужное, пометил ἴσον; такого рода исправления переписчик Московской рукописи обычно делает на полях.

v. 125–126 φοβεῖν φόβον – поговорочное выражение.

v. 128 ὑπαλείρειν – как термин клеветы, вполне соответствует нашему „примазывать».

v. 129–130 ἀνεκλάλητον οὐκ ἀτιμώρητον δίκαιον – Арефа хотел бы царского суда, а не простого решения церкви: дело не было разобрано и осталось без отмщения клеветникам.