Очерки из истории русской церковной и духовной жизни в XVIII в.

Главными пособиями при составлении настоящей книжки послужили:

1) „История Русской Церкви“, арх. Филарета Черниговского.

2) „Рассказы из истории Русской Церкви“, графа М. В. Толстого.

3) „Феофан Прокопович и его время“, проф. Чистовича.

4) „Св. Димитрий Ростовский и его время“, проф. Шляпкина.

5) „Очерки из истории Русской Церкви за время царствования Екатерины II“, П. Знаменского.

6) „Начертание жития Московского Митрополита Платона“, Снегирева.

7) Отдельные жизнеописания подвижников благочестия ХVIII века.

Весь почти восемнадцатый век представляет собой одну из самых тяжких эпох русской истории.

То был век полного переустройства решительно почти во всех областях этой жизни. Как часто болезнен бывает чрезмерно быстрый рост организма, так же болезненно было многое в тех коренных, внезапных преобразованиях, которые точно желали искоренить все старое, даже если оно было хорошо, искоренить только лишь оттого, что оно было старое, а на месте этого старого насадить новое, не всегда удачное.

В этой погоне за нововведениями были чрезмерные увлечения, преувеличения. Желали освежить религиозную жизнь народа – и ударились в протестантизм; желали усовершенствовать монашество – и чуть было не разрушили его.

Но, славу Богу, время и жизнь – жизнь, мудрый, осторожный врач, исторических заблуждений и ошибок – исправили все, что непрочного, скороспелого было в реформах XVIII века.

И, если мы сравним время Феофана – эту эпоху доносов, судов над архиереями, погибавшими в ссылках и казематах, – с эпохой Платона, стоящего на рубеже XVIII и XIX веков: несмотря на то, что и при нем были недочеты в положении церкви, – мы будем удивлены чрезвычайной разницей между настроениями и, так сказать, колоритами обеих эпох. В первой – общая смятенность, подавленность, страх; во второй – тишина и спокойствие.

В тесных рамках настоящей книги мы рассмотрим выдающиеся события в русской духовной жизни XVIII века и помянем труды тех подвижников веры и просвещения духовного, чьи руки спасли Россию от великой, угрожавшей ей опасности умаления в ней праотеческой веры, и вывели из бурь корабль русской Церкви с нерастраченным Ее сокровищами – всей полнотой и истиной православия.

Последний патриарх московский Адриан был человек старого склада, со столь неподвижными убеждениями, что никак не мог сочувствовать деятельности Петра, страстной рукой увлекавшего Россию по пути реформ.

Насколько патриарх Андриан был верен старине, видно из того, что он предавал анафеме брадобритие, что лютеранские верования возбуждали в нем ненависть не большую, чем курение табака. В одной из своих проповедей он жалуется, что многие „от пипок табацких и злоглагольств люторских, кальвинских и прочих еретиков объюродели“. В этой проповеди его звучит глубокое недовольство на вольнодумство нового времени: „Совратясь со стезей отцов своих, говорят: „для чего это в церкви так делается? Нет в этом пользы, человек это выдумал... Едва только святым книгам узнает имя или склад словесный, и уже учит архиереев и священников, монастыри правит, устрояет чин церковный“.

В начале царствования Петра, когда юный царь сперва был под опекой царевны Софьи, потом под влиянием матери своей, Натальи Кирилловны Нарышкиной, до того ненавидевшей иностранцев, что она никогда не допускала их к своей руке, – такое направление не шло в разрез с главным течением времени.

Но Петр вырос, созрел, его характер отлился в оригинальнае формы. В нем не было духа древнего великорусского благочестия, он не дорожил формами этого благочестия, хотя был человек глубоко верующий. Он всем существом своим был практик. Учившись на ходу, среди потех, он бросился прежде всего к тому, в чем видел пользу. Не вероисповедные толки, не блеск богослужений церковных, к чему так лежала душа былых московских князей и царей, занимала Петра, а крепости, верфи, флоты, пушки, ремесла. Большинство прежних русских людей не решились бы знаться с еретиками – иностранцами. Петр же без всякого сомнения пошел к ним за внешними знаниями.

Суровый делец с какой-то болезненной ненавистью к религиозной исключительности: таков был Петр, и таким вышел он отчасти благодаря обстоятельствам. В начале его царствования произошли страшные бунты тупых приверженцев старины, называвших себя староверами, волнения невежественной черни под личиной веры, во имя будто бы древнего православия, заговор на жизнь Петра, восстание стрельцов. И то, что все эти люди прикрывались мнимой религиозностью, выставляли веру отцов, как знамя, за которое они боролись: все это и образовало в Петре такую вражду ко всему, что имело вид религиозной обособленности и исключительности. Эти же обстоятельства придали реформам Петра крутой, насильственный, несколько даже жестокий характер.

Но глубокой несправедливостью было бы обвинять Петра в недостатке любви к России, в отсутствии религиозных чувств. Россию он любил пламенно, и в отношениях к Европе видел лишь орудие для усиления России. „Европа, писал он, нужна нам только на несколько десятков лет. А после того мы можем обернуться к ней задом“.

Служение России, ежедневный настойчивый труд для нее, представлялись Петру высокой религиозной обязанностью.

„О Петре ведайте, говорил он пред Полтавской битвой, что ему жизнь не дорога; жила бы только Россия во славе и благоденствии“. „Молись и трудись, – повторял он часто и прибавлял к этому слова апостола: аще кто не хощет делати, ниже да яст“. Раз он написал боярину Стрешневу: „Мы по заповеди Божией к праотцу Адаму в поте лица своего хлеб едим“. Петр сознавал, что самые упорные труды могут быть неудачны, если не будет на них Божия благословения. Но это указывают его слова: „Быть трудолюбивым и честным – вот лучшая политика человека, власть имущего. Приносит она однакоже мало пользы, если не сопутствует ей благословение Божие“. В великих обстоятельствах своей жизни Петр всегда с особой силой помнил о воздействии Провидения. Так, по случаю взятия Азова, Петр писал Шереметеву: „Письмо ваше о пресчастливой победе с превеликой радостью приняли и Господу Богу сердечно благодарили, ибо таковые случаи Ему единому приписывать достоит“. При известии о заключении мира со Швецией царь писал: „Николи наша Россия такого полезного мира не получала. За еже все – да будет Богу, всех благ виновнику, выну хвала. После неудачи с турецкой армией на берегах Прута, Петр писал в Сенаты „Так воля Божия благоволит и грехи христианские допустили. – Но мню, что праведный Бог может к лучшему сделать“.

Петр маливался Богу. По праздникам ходил в церковь и по живости своего характера пел на клиросе, читал апостол. Но все же нельзя сказать, чтобы он отличался особой набожностью. Все проявления древне-русской набожности, постничество, многочисленные земные поклоны, много свеч, зажженных пред образами, любовь к звонким колоколам: все это ему не нравилось, было не в его духе. Но порою религиозное чувство вспыхивало в нем с силой, искавшей внешнего выражения. Когда после страшной бури на Белом море, он пристал к берегу у Пертоминского монастыря, то, полный благодарности к Богу за спасените жизни, он поставил на память об этом крест. Одержав Полтавскую победу, которая прославила Россию громкой славой и дала ей значительное место среди европейских держав, Петр, под наплывом сильного религиозного чувства, воздвиг па поле битвы собственноручно крест с надписью: „Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся в лето от воплощения Бога Слова 1709“. Проживая дни лечения в Богемии, в Карлсбаде, Петр часто удалялся для уединенной молитвы на гору неподалеку, где доселе деревянный крест означает место царской молитвы.

Однажды государь прибыл в Смоленск для казни взбунтовавшихся стрельцов. Когда преступники были уже подведены к плахе, из толпы народа к ногам государя бросилась игуменья Смоленского монастыря Марфа с громким воплем о помиловании. Царь смягчился душой от этой неожиданной мольбы, подал рукой знак остановить казнь и отменил ее. Ощущая сладость прощения и желая отблагодарить Марфу, царь приказал, чтоб она требовала от него, чего пожелает, и что он все исполнит. Марфа просила воздвигнуть в ее обители вместо деревянной – каменную церковь, что и было сделано.

Переезжая в Петербург, Петр перевез из Москвы много святынь в виде прославленных чудотворных икон. Так, перевез он знаменитую Казанскую икону, свою келейную – Нерукотворенного Спасителя, находящуюся поныне в „домике Петра Великого“ на Петербургской стороне, Знамения Царскосельскую, всех Скорбящих Радости.

Но, как всегда бывает с людьми страстного характера, не сочувствие Петра к набожности древне-русского характера выразилось в формах чересчур резких, иногда непристойных и даже не остроумных.

Так, Петр учредил „всешутейший и всепьянейший собор“, во главе которого поставил бывшего своего учителя, пьяницу Никиту Зотова, с титулом патриарха Иренбургского, Яузского и всего Кокуя; членам этой шутовской компании были розданы имена экклезиархов, диаконов, и т. д.; сам Петр принял на себя должность протодиакона.

Понятно, что такие поступки сильно возбуждали против Петра и его серьезных реформ ту часть русского общества, которая чтила старину. И дело дошло, наконец, до того, что его некоторые считали антихристом. К чувству оскорбленного национального достоинства, раздраженного и задетого неуместными придатками реформ Петра, присоединилась и великая экономическая тягота, так как реформы, особенно военная часть, требовали громадных расходов. Помимо издержек на военное дело, дорого стало русскому народу и построение Петербурга, к которому сгоняли плотников, каменщиков и разнообразных мастеров.

Не в одной среде старой родовитой Москвы, крепко привязанного к старине служилого сословия и являющегося всегда консервативным элементом духовенства деятельность Петра осуждалась и вызывала тяжелое чувство. В скорости, с какой Петр преобразовывал Россию, было, конечно, что-то непосильное народу, который напрягался из последних сил.

Насколько правительству приходилось быть изобретательным в собирании денежных ресурсов с народа, видно, например, из указа о гробах от 15

января 1705 г.¹: велено было отобрать дубовые гробы по цене, под страхом наказания не приславшим; собранные продавать по цене вчетверо; если принесут покойника в дубовом гробе без указанного ярлыка, допрашивать.

Поборы натурою были постоянно. Монастырский приказ, ведавший по смерти патриарха Адриана духовенство и монастыри и их имения, постоянно должен был доставлять на государственные надобности крупные средства. В 1705 году последовал указ архиереям и настоятелям монастырей давать жалованье „против прежних дач с убавкой“ и очень значительной, „а в архиерейских домах всяких чинов людям“... давать половину, а „другую половину сбирать в монастырский приказ на дачу жалованья ратным людям“.

В Москву с монастырей требовали лошадей на смотр, не годятся ли для военного дела, требовали каменщиков, кирпичников, столяров, кузнецов и печатников и денег, денег, денег для корабельной стройки, для верфей, для войн. В 1707 году Петр, нуждаясь в деньгах для войны, дал приказ прислать в Москву из архиерейских домов и монастырей серебряную казенную посуду, оправленную серебром сбрую и ломаное серебро, кроме освященных сосудов и церковных вещей.

Что силы населения были истощены, видно, например, из того, что сочувствовавши реформам Петра новгородский митрополит Иов пишет государю челобитную с просьбой освободить его от посылки плотников на Воронежскую верфь, а позже говорить о невозможности выслать денег: „У меня денег нет. Да освободит великий Государь нас от такого несносного и невозможного даяния“.

Вот, на почве этого экономического изнурения – и всякое неудовольствие духовной, так сказать, стороной реформы принимало болезненное направление, выражавшееся хоть бы в признании Петра антихристом.

Жаловались даже солдаты, жаловались горько. Сохранилось интересное подметное письмо 1716 года.

„Уже-де тому 15 лет, как началась война со Шведом. Нигде мы худо не сделали и кровь свою не жалеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтобы отдохнуть год или другой; жен и детей не видим. Сравняли-де нас с посохою, как пришел из кампании, из лесу дрова на себе носи, и день, и ночь упокою нам нет... Уже чрез меру лето и осень ходим по морю, чево не слыхано в свете; а зиму также упокою нет на корабельной работе, а иные на камнях зимуют, с голоду и холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика овцы“.

Конечно, Петр сознавал это недовольство населения, которому в государственных видах должно было напрягаться до последней возможности. Он глубоко страдал, видя непонимание своих стремлений, своей жажды быстро, гигантским шагом, двинуть Россию вперед. И особенно тяжело ему было видеть несочувствие себе в лицах, стоявших на высоте, всеми видных, задававших общий тон. А первым из таких лиц быль патриарх.

Глубокая внутренняя рознь была между Петром и последним русским патриархом Адрианом. Петр не принимал от него того, что принимал от совершенно неизвестных ему лиц. Выше было рассказано, как смоленская игуменья Марфа вымолила у Петра избавления от казни стрельцов. Патриарх Адриан в Москве, помня древнее право святителей московских печаловаться за опальных, пришел в застенок с иконой Богоматери на руках и молил царя о пощаде стрельцов. Петр не принял его печалования. „Зачем ты здесь, – закричал он: – скорее уходи и поставь икону на свое место; знай: что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой дом и истинное благочестие обязывает меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей гибели“.

Сперва Адриан резко осуждал иноземные обычаи, вводимые царем, но скоро должен быль замолчать. Последнее время он жил безвыездно, ни во что не вмешиваясь, под Москвой, в своем любимом Перервинском монастыре.

Народ был этим недоволен и говорил... „Какой он патриарх? Живет из куска, бережет мантии да клобука белого, затем и не обличает“.

В этом безучастии патриарха, Петру виделось пассивное сопротивление своим реформам. Он казался Петру как бы сосредоточием недовольства всей страны. Пусть он сейчас молчал. Он или его преемник мог заговорить, а Петр знал, что, в случае резкого осуждения патриархом реформ, выйдет еще более хлопот и недоразумений, чем с Никоном. Когда Адриан в 1700 году умер, Петр, не уверенный в том, что найдет среди высшего духовенства лиц, безусловно сочувствующих его преобразованиям, решил повременить выбором нового патриарха. Начавшаяся Шведская война дала ему повод продлить переходное положение под тем предлогом, что ему не достает душевного спокойствия, необходимого при выборе столь значительного лица, как патриарх. Это было первым шагом к отмене патриаршества.

Рязанский митрополит Стефан Яворский был назначен местоблюстителем патриаршего престола, а патриарший дом, домы архиерейские и монастырские даже велено было ведать боярину Мусину-Пушкину: „сидеть на патриаршем дворе в палатах и писать монастырским приказом“.

Ведомству этого учрежденного, или, вернее, возобновленного, 24 января 1701 года, приказа подлежало управление патриаршими, архиерейскими, монастырскими и церковными вотчинами; устройство и содержание тех церковных учреждений, от которых были отобраны в собственность государства эти вотчины; установление штатов, назначение настоятелей, строительная часть, посредничество между церковью и государством. Учреждением этого приказа сделан был первый шаг по переводу церковных вотчин в безусловное ведение государства. Тотчас по учреждении приказа начали составлять переписи всего церковного имущества. По архиерейским домам и монастырям разосланы были стольники, стряпчие, дворяне и приказные.

Отмена патриаршества сильно не понравилась многим приверженцам старины, которые боялись, что эта отмена поведет за собой потерю церковной своей самостоятельности. Наместник патриаршего престола был ограничен собранием очередных епископов, вызывавшихся попеременно из епархии в Москву. Совещания между местоблюстителем и этими епископами представлялись на утверждение Петра. Участие в духовном управлении светской власти стало сразу весьма значительным. Совершенно устраненный монастырским приказом от множества упомянутых выше весьма важных дел, состоявших раньше в ведении патриарха, митрополит Стефан и в чисто духовных делах не имел почти никакой власти. Множество назначений на места духовного управления шли помимо Стефана, по представлению Менщикова, Мусина-Пушкина и других лиц. Исключительно Мусин-Пушкин распоряжался патриаршей типографией, сочинениями, переводами, изданием книг, даже исправлением Библии, хотя это исправление и было поручено надзору Стефана.

Вообще, ревностный к православию, правдолюбивый Стефан много пострадал в жизни, являясь одной из жертв той переходной эпохи.

Происходя из дворянской Волынской семьи, Стефан, в жажде образования, должен был поступить в славившиеся тогда галицкие и польские училища, и для того, вероятно, на время отступить от православия. Присланный благодетелем своим, митрополитом киевским Варлаамом Ясинским, в Москву, – он был замечен Петром, который услышал слово, произнесенное им над гробом боярина Шеина, и который искал ученых и способных монахов, особенно не враждебных европейскому духу, чтобы такими монахами замещать епископские кафедры. Петр призвал Стефана на Казанскую кафедру, от которой он долго отказывался, так как в Москве его осыпали бранью и клеветами за его пребывание у иезуитов. В Великороссию он внес с собой ту любовь к просвещению, которая составляла отличительную черту малорусского монашества, принес и свое захватывающее, красноречивое слово. Даже враги его говорили, что, уча в церкви, он мог по произволу заставить слушателей плакать или смеяться.

Свой дар слова он посвятил борьбе с двумя современными ему язвами: расколом и протестантскими веяниями.

Он застал в Москве мнение, что близко пришествие антихриста, что Москва – Вавилон, а жители ее вавилоняне, слуги антихристовы и сыны погибели. Некоторые брались за вычисления, назначали день и час, когда Христос придет на суд, и пред назначенным ими временем делали себе гробы, рыли могилы, закутывались в саваны и ложились ожидать Христа.

Для вразумления таких людей Яворский написал сочинение с обличением этих мнений, показывая, на основании св. Писания, каковы будут истинные признаки пришествия антихриста.

Совершенно невозможную, дикую форму приняло в Москве распространение кальвинистского учения. Полковой фельдшер Тверитинов, набравшись неправославных мыслей у врача-иноземца, стал распространять хулы на многие из заветнейших преданий церковных: говорил против св. икон, креста, мощей, причастия, святых, литургии, против поминовения усопших, постов, значения добрых дел.

Он нашел себе последователей между невежественными стрельцами и мастеровыми. Брадобрей Фома Иванов дошел до такого исступления, что в Чудове монастыре при народе кричал хульные слова на великого святителя московского Алексия митрополита и разрубил ножом его икону. Стефан Яворский после этого ужасного события тотчас нарядил тайное расследование об этом обществе и, найдя главных виновников, предал их церковной анафеме; Фома был казнен по гражданскому суду.

Чтобы оградить православных от протестантской пропаганды, он написал знаменитый „Камень веры“, изданный уже по его кончине.

Чем же кончилось это Тверитиновское дело для ревностного Стефана? В этом странном человеке самые прямые, ясные дела принимали часто невероятный оборот. Государь остался недовольным поспешностью в решении суда и строгостью приговора. В этом взгляде государя на дело нельзя не видеть вмешательства сильных при Дворе иностранцев, которые были очень недовольны действиями Стефана. Стефан был вызван в Петербург, где по этому делу ему пришлось вынести много неприятностей.

Если Стефану удавалось иногда склонить царя к какой-нибудь мере в пользу православия (в 1719 году по его внушению Петр издал указ не иначе дозволять брак лютеранина с православным лицом, как под условием воспитать детей в православии), то в общем постоянная борьба, постоянное несогласие идей Стефана с тем, что творилось высшим духовным у правлением глубоко его угнетали. Смелый, благородный, откровенный, он говорил правду Петру, окруженному протестантами, которые за то и ненавидели его, как непримиримого, стойкого врага.

По словам апостола, „не взирая на лица“, в пастырской деятельности своей, Стефан, если видел что неправильное, несоответственное достоинству Помазанника в действиях Петра, – он не страшился обличать его. Так, во время тяжкого недоразумения, столь прискорбно кончившегося, с царевичем Алексеем, на 17 марта, на память святого Алексия, человека Божия, (день именин царевича, находившегося тогда за границей), Стефан в слове своем коснулся современных событий и довольно резко в довольно прозрачных намеках осуждал семейную жизнь Петра и жалел царевича. Вот это смелое место: „О! угодниче Божий, не забуди и тезоименинника твоего и особенного заповедей Божиих хранителя и твоего преисправного последователя. Ты оставил еси дом свой – он такожде по чужим домам скитается. Ты удалился от родителей – он такожде. Ты лишен от рабов, слуг, подданных, другов, сродников, знаемых – он такожде. Ты человек Божий: – он такожде раб Христов. Молим убо, святче Божий: покрый своего тезоименинника, едину нашу надежду“. А вот слова, ясно намекающие на Петра: „Море свирепое, море – человече законопреступный, – почто ломаеши, сокрушаеши и разоряеши берега? Берег есть закон Божий; берег есть – во еже не прелюбы сотворити, не вожделети жены ближнего, не оставляти жены своея; берег есть во еже хранити благочестие, посты, а наипаче четыредесятницу, берег есть почитати иконы“.

Быть может, это не полное сочувствие Стефана деятельности Петра раздражало Петра еще больше, чем молчаливое неодобрение Адриана. Адриана, человека не блестящего, но глубокого образования, можно было обвинить в рутине, тогда как Стефан быль человек больших дарований, большого ума, глубокого европейского образования, человек выдающийся, блестящий, но вместе – человек, знавший во всем меру, чего так не хватало во всю жизнь Петру... И к концу жизни Стефана, местоблюститель патриаршего престола и вознесший его по собственному выбору царь совершенно, кажется, не понимали друг друга.

Царь находил, что недовольно деятелен Стефан, и обвинял его в распущенности духовенства, во множестве празднобродящих попов и монахов, в существовании кликуш и юродивых, встречавшихся весьма часто, во множестве, вымышленных чудес и ложно объявляемых мощах: во всем это, ложное или истинное, равно, кажется, не нравилось Петру, тогда как все проявления древнего праотеческого благочестия были дороги Стефану, и он относился к ним, прежде чем гнать их, без предубеждения, исключающего всякую возможность спокойной критики, беспристрастного испытания.

Хотя при учреждении св. Синода Стефан быль назначен президентом его, многие синодальные распоряжения того времени – отмененные впоследствии, как вредные для Церкви – шли в разрез со взглядами Стефана. Больной телом, угнетенный духом, он мог оказывать лишь слабое сопротивление веянию нового духа.

Он подавал протесты против новых порядков, которые хотел завести царь в духовной жизни русского народа. Но эти протесты обрушивались на его же усталую голову, навлекая на него гнев государя и вражду товарищей. Он был в открытой вражде с самым сильным в то время духовным лицом, носителем взглядов Петра со всеми их заблуждениями, Феофаном Прокоповичем, столь справедливо обвиняемым в протестантизме. Не раз, когда Петр уже избегал свиданий с ним, Стефану приходилось оправдываться пред государем письмами. Видя недовольство государя, вражду к себе членов Синода, с которыми он так не сходился взглядами, Стефан счел за лучшее удалиться из Петербурга. Не добившись объяснения с государем, Стефан написал ему пространное письмо, помеченное 27 июня 1722 г. и подписанное: „Смиренный Стефан, пастушок Рязанский“. Он скончался чрез четыре месяца после этого письма, оставляя свободное поле действий человеку во всем, кроме любви к просвещению, противоположному с ним Феофану Прокоповичу.

Тихим, отрадным светом горит чистый образ Стефана Яворского на пороге между двумя эпохами Русской Церкви. Если и лежит пятно на его молодости – временный католицизм, принятый из жажды знания и из невозможности получать иначе полное образование, то клеветами, которые ему потом пришлось перенести, он вполне искупил этот грех. Он всеми силами служил Церкви, православию, искал не личных выгод, а пользы дела церковного, как, по крайнему разумению своему, понимал эту пользу. Ревностью в проповеди, независимостью в обличении греха, сколь бы высоко, по человеческим меркам, ни свил себе гнезда этот грех, – он напоминает Иоаннов Златоустов и Амвросиев Медиоланских. Глубоко образованный, он тем не менее понимал, что внешнее выражение религиозного чувства нельзя гнать и осуждать, и потому, где мог, шел против бури, старавшейся низвергнуть многие обычаи праотеческого благочестия, причем часто приходилось ограничиваться лишь бесплодным протестом – протестом, все же ясно доказывавшим всю чистоту его православия, всю непричастность его тем влияниям протестантизма, которые тогда так свободно злыми вихрями носились над Русской землей.

При патриаршем управлении Церковь была независима от государства и лицо патриарха как бы равнялось лицу государеву. Это казалось Петру неправильным и не безопасным. Он решился ввести Церковь в общий порядок государственной жизни, подчинить ее общей системе государственного правления, как одну из его ветвей, и духовное правительство сделать коллегией наряду с прочими. Церковь и духовенство становились в общую подсудность государству по всем своим делам, исключая догматов и канонов. Звание патриаршее уничтожилось само собой ².

Состояла духовная коллегия первоначально из президента (Стефан Яворский), 2 вицепрезидентов (Феодосий Яновский и Феофан Прокопович), четырех советников и четырех ассессоров.

Главной задачей, возложенной на духовную коллегию, было улучшение духовной жизни народа. В нем были распространены самые грубые суеверия, не было часто самых основных понятий о вере и о христианской жизни.

Один за другими стали выходить указы, имевшие целью преобразовать религиозную жизнь народа. Многие из этих указов интересны тем, что рисуют нам религиозно-бытовые черты тогдашнего общества.

20 марта 1721 г. объявлен указ, „чтоб обретающиеся в Москве на Спасском мосту³ и в других местах листы разных изображений и службы, и каноны, и молитвы, которые сочинены и сочиняются разных чинов людьми самовольно, письменные и печатные, без свидетельства и позволения, описав, все отобрать в Приказ духовных дел и запечатав держать до указу“. В апреле месяце вышел указ о прекращении, действительно, безобразного суеверного обычая: „В российском государстве по городам и селам от невежд происходит некоторое непотребство; а именно: ежели кто не бывает во всю светлую седмицу Пасхи у утрени, такого обливают водой и в реках и прудах купают. И хотя себе простой народ делает все будто на забаву праздничную, однако от той суетной забавы делается не токмо здоровью, но и животу человеческому тщета, ибо оным от невежд купанием в глубинах иногда людей потопляют или разбивают, а сонных и хмельных внезапным облиянием ума лишают“. Добавляя, что этот обычай есть воспоминание языческого праздника Купалы, указ приказывает обычай „весьма истребить“.

В 1722 году Двор находился в Москве, где был и Св. Синод, и члены его могли там близко наблюдать все проявления духовной жизни народа и все формы русской набожности.

Многие из отмененных в ту пору обычаев впоследствии перестали преследоваться и даже в наше время не возбуждают ни малейшего осуждения.

Так, издано было запрещение „привешивать к образам привесы, т. е. золотые и серебряные монеты и копейки, и всякую казну, и прочего приношенного. Усердствующим было велено объяснять „что на монетах иностранных такие лица выбиты бывают, которым при иконах святых не подобает быть; а от серег и прочих таковых привесов чинится иконам безобразие, а от инославных укорение и нарекание на св. церковь наноситься может“.

Вот одно из первых проявлений этого погибельного страха: что скажут иностранцы о нашей жизни, как они посмотрят на выражение наших религиозных чувств? Как известно, обычай этот благополучно процветает доселе, и очень понятно желание верующих украсить чтимые святыни.

Еще страннее отмененный впоследствии указ от 22 февраля 1722 года, „чтобы в Москве и в городах из монастырей и приходских местных церквей ни с какими образами к местным жителям в домы отнюдь не ходить. Если же кому какое обещание, тот сам бы приходил в монастыри и церкви по обету“. Этим заносилась рука над дорогим, древним обычаем „подымать иконы к себе на дом“.

Этот же указ предъявляет требование, которым прямо словно хватали за руку человека, желавшего подать на церковное строение: „Смотреть, чтоб с образами по Москве, по городам и уездам для собирания на церковь или на церковное строение отнюдь не ходили. И кто будет ходить, тех брать“.

23 февраля открылось гонение на колокола: „Во всех всероссийского государства монастырях колоколов не делать из казны монастырской, а ежели есть разбитые, то и тех без повелительного указа из Св. Синода не переделывать и в строение тех колоколов чрез собирателей – прошаков денег и прочего не сбирать, и нигде не просить“.

Вот интересная черта московской набожности: „В Чудове монастыре продается приходящим людям некакий мед, собственным его чудотворцевым называемый; а в церкви Василия Блаженного употребляется в продажу некакое масло, и в почтении содержится. И в других монастырях и церквах подобные той продаже бывают. Такие продажи, яко подозрительные, весьма пресечь“.

28 марта был издан указ, впоследствии неисполнявшийся и возбудивший в Москве сильное волнение. По свидетельству Берхгольца, он удивил и поразил и чернь, и многих старых русских вельмож. В этом указе, под видом будто бы радения о достоинстве церквей, воспрещались часовни, которыми Русь так любила и доселе любит отмечать знаменательные чем-нибудь места. Нечего и говорить о том, что жизнь смела этот невозможный и неразумный указ.

Обычай этот, говорить указ, „начался и утвердился будто бы от невежд“, – что пред святыми иконами, вне церкви стоящими (на внешних церковных стенах и на градских вратах) вжигаются и ночью и днем свещи без всякого молитвословия, а некоторые невежды, оставивши посвященные молитвенные храмы, призывают пред те внешние иконы невежд священников, и молитствуют на распутиях и торжищах, где всегдашнее многонародное бывает собрание, и явное чинят православным церквам презрение (?!), а инославным дают причину укорительного на благочестие порицания“ (опять забота угодить иностранцам даже строем нашей духовной жизни!). Осудив существование „построенных на торжищах и перекрестках, в селах и в других местах часовнях“ – указ определяет: „Пред вышеупомянутыми вне церквей стоящими иконами мольбы и свещевозжения, тамо безвременно и без потребы бываемые, весьма возбранить; также и часовен отныне в показанных местах не строить, и построенный деревянный разобрать, а камедный употребить на иные потребы тем, кто оные строил“.

Так заискивавшаяся в иностранцах и готовая ради них стыдиться и отказываться от родного эпоха судила об этом прекрасном обычае. Прошли два века. Россия стала культурнее, но, слава Богу, не снесла еще тех „внешних икон“, против которых так ратовал печальной памяти указ, не погасила пред ними лампад и свечей, не разорила часовень, а воздвигла и воздвигает на видных местах, на площадях городских и перекрестках новые часовни, – чаще всего для ознаменования памятных событий.

Когда подумаешь, каким великим почитанием во всех слоях верующей России пользуются эти „внешние иконы“, как знаменитая московская Иверская, как икона Спасителя на Спасских воротах (пред которой, заметим кстати, вымаливала сохранение своего жениха в Хивинском походе одна из поэтичнейших героинь русской литературы, Сашинька Троекурова из Перелома Маркевича), как и икона святителя Николая на Никольских воротах, чудесно уцелевшая при разрушении от взрывов французами в 1812 г. Никольской башни, – как вспомнишь про глубоко укоренившееся почитание этих святынь в Москве и подобных им в других русских городах (Смоленская надворотная, сопровождавшая от разоренного Смоленска русскую армию в 1812 году) и подумаешь, на что посягал этот злосчастный указ, предписывавший ни более ни менее как разносить часовни и отогнать народное усердие от „внешних икон“, – станет грустно и больно и за эпоху, и за народ, над которыми производилось такое духовное насилие...

Интересен взгляд Петра на монашество и то, как он хотел его преобразовать.

31 января 1724 года Петр подписал указ, которым предполагалось переустроить монашество, а размножившимся монастырям дать назначение, сообразное с пользой государства. Указ этот составлен государем и дополнен Феофаном. Состоит он из исторического объяснения о начале монашеского чина и об образе жизни древних монахов, и из правил для монахов, избирающих монашество для уединенной жизни, и для ученых монахов, ожидающих архиерейства.

Незадолго до смерти государь даль указ, чтоб московские монастыри: – Чудов и Вознесенский, Новодевичий, определить для больных, старых и увечных, а Перервинский для школ, Андреевский обратить в воспитательный дом для подкинутых младенцев.

Проследив развитие монастырей, указ говорит, что первые монастыри находились в уединенных местах и питались трудами самих иноков. Но лет через сто „от начала чина сего произошли, было, монахи ленивые, которые желая от чужих трудов питаться, сами праздны суще, защищали свою леность развращаемым от себя словом Христовым (воззрите па птицы небесные, яко ни сеют, ни жнут, ни в житницы собирают, и Отец ваш небесный питает я), но целомудрие их скоро обличено от прямых монахов“.

Затем в таких выражениях говорится об умножении монастырей: „Когда греческие императоры, покинув свое звание, ханжить начали, тогда некоторые плуты к оным подошли и монастыри не в пустынях уже, но в самых городах и вблизь лежащих местах строить начали и денежной помощи требовали для сей мнимой святыни и трудами других туне питаться восхотели. На одном канале из Черного моря до Царя-града, который неболее 30 верст протягивается, с 300 монастырей. И тако как от прочего несмотрения, так и от сего, в такое бедство пришли, что когда осадили Царь-город, ниже 6,000 человек воинов сыскать могли, – сия гангрена зело было и у нас распространяться начала“.

Говоря о том, что монахи не стоят на высоте своего призвания и едят даровой хлеб, укор очень колоритно рассуждает: „Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов, понеже большая часть тунеядцы суть. У нас почти все из поселян. Что оные оставили – явно есть, – не точию не отреклись, но приреклись доброму и довольному житию, ибо дома был троеданник, то-есть: дому своему, государству и помещику, а в монахах все готовое Прилежать ли разумению божественного писания и учения? Всячески нет. А что говорят – молятся: то и все молятся.

„Чтоже прибыль обществу от сего? Во истину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям, понеже большая часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть. Находится же иной способ жития праздным сим не праздный, но богоугодный и не зазорный, еже служити прямым нищим, престарелым и младенцам. Ибо на многих местах святое писание сие не токмо похваляет, но и узаконяет“.

Далее говорится про устройство в монастырях благотворительных учреждений, о возложении на них содержания престарелых солдат, и, наконец, об учреждении семинарий, откуда бы образованные воспитанники, ищущие монашества для архиерейства, могли бы постригаться по достижении 30-летнего возраста.

Как ни едка эта критика русского монашества, к сожалению, приходится сказать, что в ней много верного, как много дельного в мысли Петра занять иноков делами благотворения.

Но чуждый стремлений высоко духовных, этот великий практик забыл одно: что истинное монашество состоит в отречении от всех дел мира, даже дела благотворения. Монах бежит от мира, чтоб, ничем не рассеиваясь, теснее слиться с Богом: и всякое внешнее дело, кроме молитвы, на этом пути будет только задерживать завершение духовного воспитания монаха. Только тогда, когда он дожил до бесстрастия, смирил себя, победил в себе привязанность к миру и приобрел духовную опытность, – только тогда иноку пора выступить на служение миру.

Те лица „тунеядцы“, о которых говорит указ, пошли в монастыри не по призванию и, чтоб им, на мирской счет не коснеть в праздности, было очень хорошо придумать для них какое-нибудь полезное занятие. Уход за старыми, больными и слабыми было чрезвычайно для них подходящее дело... Но указ совершенно забывал о людях чисто духовного склада, созерцательного направления, монахах по призванию, которые пошли в монастырь для молитвы и подвигов духовных; эти люди не могут заниматься внешними делами, и хотя скудное, но им должно быть готовое содержание. Отдаваясь всецело духовному деланию, быстрыми шагами идя по пути нравственного совершенствования, эти люди становятся потом руководителями, утешителями, просветителями верующих.

Мало обучиться в семинарии, устройство которых было намечено тем же указом, чтоб стать таким духовным вождем, как были, например, киево-печерские святые или преп. Сергий или множество других русских преподобных, которые все прошли ту иноческую школу, тот путь молитвенно-созерцательного монашества, которого так не понимал Петр и которое этот указ думал стереть с лица земли.

Не Феофаны Прокоповичи, обремененные знаниями, но бесплодные духом, двигают вперед дело веры, а праведники, чтимые народом, разысканные им в тиши обителей – те люди, для создания которых вернейший путь – монастырь, каким он сложился в прежней Руси.

И опять мы видим тут великое неуважение к прошлому своего народа и столь тщетную и никогда почти историей, неоправданную уверенность – почерком пера повернуть известное жизненное явление, идущее по глубокому, давно проложенному исподволь, веками, руслу, – повернуть в совершенно другую сторону.

И, как ни неблагоприятен был XVIII-й век для русского иночества, к концу века оно уже, благодаря незабвенному петербургскому митрополиту Гавриилу, подняло снова голову и, идя прежним путем, молитвенно созерцательным, дало много пышного цвета и, между прочим, выставило столь удивительное, столь чрезвычайное явление, как один из величайших людей всех эпох христианства, дивный старец Серафим Саровский.

Петр, с его ограниченными религиозными понятиями, не мог понять, что аскетическое монашество, молитвенно-созерцательное, служит громадную службу обществу, представляя собою прибежище для встречающихся во всяком обществе и во всякую эпоху людей тонкой духовной организации, которые задыхаются среди лжи, неправд и жестокостей мира и идеальные стремления которых находят себе пылкое удовлетворение лишь в пустыне, молитве, посте и уединении. Он забыл, что монастырь с его истовым богослужением, с его скопленной веками и сияющей в храмах священной роскошью, удовлетворяет эстетическому чувству народа, как бы видящего в этом великолепии храмов и божественных служб отблеск страстно ожидаемой им райской вечной красоты. Он забыл, чем был монастырь для средневекового русского общества, которому он помог вынести непомерную тяготу татарщины, какие духовные силы монастырь Троицкий сумел пробудить в погибавшем народе в конце смутного времени. Он не хотел понять этой сокрытой в монастыре духовной силы и видел только отрицательную сторону монастыря, ленивых и иногда пьяных монахов, совершенно закрывая глаза на праведников, каких и в то время выставляли монастыри.

Он забыл, что монастырь, при всем своем несовершенстве, как несовершенно всякое человеческое учреждение, все же разрежал сгущенную, насыщенную злом атмосферу мира, все же был той отдушиной, которой легче всего лилась на народ свежая религиозная струя.

Покорный формам жизни протестантских государств, Петр не дал себе труда глубже вдуматься в это длинными веками выросшее на родной почве явление и думал рубить его главным, быть может, образом потому, что не находим его у своих западных друзей.

Мы видели, как много пришлось пострадать в это время громадного влияния иноземцев такому истово православному, хотя и просвещенному, человеку, каким быль Стефан Яворский.

Счастливее его были архиереи, сохранившие в себе все лучшее содержание московской Руси, но поставленные далеко от столицы с ее резко выраженными веяниями дня, с ее интригами, чуждые участия в высшем церковном управлении и поглощенные делом пастырства, в пределах лишь своих епархий. Такими святителями были Иов новгородский, Митрофан воронежский, Димитрий ростовский. Двух последних считают часто епископами нового типа, но кажется, что разумное сочувствие одного разумным мерам Петра, просвещенность и любовь к просвещению другого, ничуть не ставят их врозь с лучшими представителями иерархии московского периода русской истории. Разве Киприан, Фотий, Алексий, Макарий московские, разве Гурий и Варсонофий казанские, разве, Стефан пермский не сеяли усердной и настойчивой рукой просвещение, разве Петр и Филипп и Гермоген не были государственными деятелями в самом прямом значении этого слова?

Если мы называем трех этих святителей представителями старого типа иерархии, мы хотим указать на глубокую верность всех трех церковным и народным преданиям, на их органическую преданность православию, но наполнявшую их жизнь и превыше всего в них стоявшую заботу о Церкви. Наконец, на их горячее стремление к правде, к правдолюбию и к праведности. Не такого склада, не такого направления чувств и мыслей были архиереи, полные заботы о себе, занятые происками в это бурное и смутное время, больше мнившее о личных выгодах, чем о достоинстве Церкви, и весьма равнодушные и к судьбе паствы и к делу личного нравственного самоусовершенствования, каковы были Феофан Прокопович, Феодосий Яновский, Георгий Дашков, с которыми мы познакомимся в следующих главах.

Постриженник Сергиевой Лавры и архимандрит ее, а с 1697 года архиепископ новгородский, Иов завели у себя в епархии училища для образования достойных священников, пригласив для этого к себе известных ученых, греков Иоанникия и Софрония Лихудов. Иов выстроил у своего архиерейского дома обширное двухэтажное здание, до нашего времени носящее имя „Лихудиевского училища“. В шесть лет они основательно образовали своих учеников, а чрез этих самых учеников митрополит завел потом до 14 русских школ по уездным городам и значительным монастырям своей обширной епархии.

Лихуды трудились так же в переводе на русский язык латинских и греческих книг; в помощь им попечительный Иов вызвал из Москвы их учеников, между которыми был известный Карион Истомин, и составил при своем доме общество переводчиков. Из написанных в Новгороде Лихудами сочинений известно, между прочим, обличение против Лютера и Кальвина, особенно благовременное по тогдашним обстоятельствам.

Известен Иов и благотворительностью. Он устроил в Новгороде три больницы, странноприимницу и дом для незаконнорожденных и подкидышей близ Новгорода, в Колмове – упраздненном монастыре, приписанном к владычному дому. Иов, поселяясь тут летом, сам наблюдал за своими „найденышками“. Царь, узнав об этом человеколюбии Иова, повелел приписать к его дому разные вотчины и в 1715 году повелел у церквей при оградах сделать госпитали „по примеру учрежденных в Новгороде Иовом митрополитом“. В летах глубокой старости он просил Царя отпустить его на покой или к Троице, где он постригался, или в Колмов, к его безродным детям. Но Царь не отпустил его. Митрополит Иов скончался 3 февраля 1716 года.

Святитель Митрофан, когда-то вдовый священник, уже не молодым быль избран первым епископом Воронежской епархии, где предстояла ему борьба с расколом. Находясь в Москве для хиротонии, он мог убедиться в ожесточении раскола, так как присутствовал при буйстве Никиты Пустосвята с его приверженцами в Грановитой палате, когда Никита вырвал бороду вступившему с ним в пререкания о вере епископу холмогорскому Афанасию.

Св. Митрофан показал себя искренним радетелем о благе России. Готовясь к войне с Турцией, Петр строил на Воронежской верфи корабли. И молитвой, и словом увещания святитель Митрофан старался помочь Царю. В проповедях он объяснял народу, как нужны для войны корабли и как нужна сама война для освобождения от ига магометан множества православных. Когда случилась недостача денег на постройку, святитель собрал все остававшиеся у него деньги и принес их Петру, говоря, что всякий сын отечества должен помогать государству в его нуждах. Петр с благодарностью принял приношение святителя, видя в нем залог для успеха дела. Еще несколько раз св. Митрофан приходит на помощь Петру. Когда по случаю шведской войны казна была совсем истощена, он послал от себя 4000 рублей на остановившуюся постройку кораблей, а в следующем году – 3,000 рублей на жалованье солдатам.

Это сочувствие святителя полезным реформам Петра, это понимание и поддержка добрых его начинаний привязали Царя к святителю. Святитель же, любя Царя, всегда говорил ему правду и обличал, если замечал в нем что-нибудь несоответственное со званием христианина. Нельзя забыть той ревности христианской, с какою св. Митрофан требовал от Петра снять с его воронежского дома помещенные там изображения языческих богов, и отказался идти к Царю, пока эти изображения не будут сняты. Самовластный Петр пришел в ярость и угрожал святителю казнью. Святитель настаивал: „Лучше умереть, чем присутствием своим или боязливым молчанием одобрять язычество. Неприлично Государю православному ставить болваны языческие и тем соблазнять простые сердца народа“. Святитель сталь готовиться к смерти и распорядился, чтоб благовестили в большой колокол ко всенощной. Государь послал к архиерею спросить, отчего благовестят. Он ответил, что собирается напутствоваться к смерти. Поразила царя эта ревность святителя, он послал успокоить его и велел снять статуи. Так совершил святитель Митрофан исповеднический подвиг, не задумавшись подвергнуться смерти за то, в чем и видел свой долг.

Сам готовый к смерти, святитель молитвой своей старался облегчать загробную участь павших за Россию бойцов. В его синодике поминаются воины из полку боярина Шеина, скончавшиеся на пути к Азову и убитые под Азовым, и воины из полку боярина Шереметева, убиенные в сражении и умершие в плену.

В доме святителя находили пристанище и покой бедные, вдовы и сирые. Простой в обхождении, он был доступен для всех.

После двадцатилетнего управления паствой, святитель почил 23 ноября 1703 года. В тот самый день прибыль в Воронеж Царь. По обычаю он отправился навестить святителя, но застал его при последнем издыхании. Он поцеловал его хладеющую руку, остался ждать кончины и сам закрыл праведнику глаза. При торжественном погребении святителя, когда священники собрались поднять гроб его, Государь, обратясь к старшим чинам флота, сказал: „Нам стыдно будет, если мы не засвидетельствуем нашей признательности сему добродетельному пастырю. Мы сами вынесем его тело“. И Государь донес до усыпальницы гроб с помощью старших чинов. – „Не осталось у меня такого святого старца, буди ему вечная память“, – сказал Царь.

Есть трогательный рассказ, свидетельствующий о духовной связи между святителем Митрофаном и чтившим его Петром. Рассказ этот передан нам одним почтенным лицом, весьма заслуженным. Как-то в Петропавловском соборе он встретил человека – простолюдина, прямо молившегося пред гробницей Петра Великого. – Что ты так усердно молишься о нем? – спросил этот господин: – вероятно, почитаешь память великого Царя? – Мне велел молиться за него, – был ответь, – святитель Митрофан. – Как так? – А вот что со мной было. Я усердствовал в памяти святителя Митрофана Воронежского и часто призывал его в молитве. Однажды во сне я видел святителя, который сказал мне: „Если хочешь быть мне угодным, молись о упокоении души императора Петра Великого!“

Так праведники благодетельствуют и за гробом душам людей, которые любили и чтили их.

При Петре Великом, находившем мало сочувствия в северо-русском духовенстве, архиереев на видные кафедры стали назначать большей частью из южно-русских монахов, которые были образованнее, живее и привязнее к западу.

Мы видели назначение южанина Стефана Яворского на кафедру Рязанскую... Таковы же были назначения Феодосия Яновского и Феофана Прокоповича на кафедры Новогородскую и Псковскую, а святителя Димитрия на кафедру митрополии Сибирской и Ростовской.

Святитель Димитрий является одним из отраднейших лиц нашей церковной истории. Он блестяще сочетал любовь к просвещению с личной праведностью, ревностное проповедничество с обширнейшей, неутомимой литературной деятельностью.

Великий святитель Димитрий родился в 1651 году в городке Макарове неподалеку от Киева, у малороссийского сотника Саввы Тупталы и наречен Даниилом. Воспитан он был родителями в страхе Божием, а образование получил в только что открытых при Киево-Могилянской академии Иоанникием Голятовским классах.

Незабвенный деятель и борец за православие, Голятовский, учитель риторики в Киевской академии, был один из ученейших людей и знаменитейших состязательных богословов своего времени. С неослабевающей ревностью он своими сочинениями боролся со всеми толками, враждебными православию. Иезуитам не приходилось еще встречать между православными такого сильного и непобедимого противника. Его несокрушимое, убежденное слово изумляло не одних иезуитов, но и униатов, евреев; магометан.

Полный жажды знания, юный Даниил быстро дошел до классов красноречия и поэзии, где открылась ему та сила слова, которой он впоследствии так много и плодотворно послужил. Под руководством великого полемиста Голятовского, он усвоил себе те приемы и обороты речи, которые в поучениях и беседах невольно поражают всякого читателя. Здесь выработал он в себе ту энергию и убежденность, которые проявились впоследствии в его борьбе с расколом.

Душа Даниила не тяготела к миру, и, испросив разрешения родителей, 17-ти летний Туптало 9 июля 1668 г. принял иночество с именем Димитрия.

Первые годы иночества он посвятил высокому аскетизму. Уединение и богомыслие, кротость, смирение и послушание: все в нем изумляло даже опытных старцев. Просвещенный и ревностный блюститель Черниговской митрополии, архиепископ Лазарь Баранович вызвал его после 6 – 7-летнего пребывания его в Киевском монастыре в Чернигов, поставил иеромонахом и назначил проповедником. Здесь способности его проявились столь блестяще, что слух о нем прошел по всей южной Руси, Польше и Литве. Братия Слуцкого монастыря упросила его приехать к ним и он целый год проповедывал там слово Божие. Многие монастыри усердно звали Димитрия в настоятели, но он, вернувшись в Малороссию и весьма радушно принятый Германом, не пожелал начальствовать и удалился в Батуринский монастырь, где предался усиленным подвигам духовным, посту, молитве, изучению Писания и проповедничеству. Один киевский монастырь умолял Димитрия принять настоятельство, к тому же понуждал его и гетман, но он решительно отказался, и лишь после долгих колебаний принял игуменство в Максаковской Преображенской обители, которая полюбилась ему, как удобная для отшельничества по своей уединенности. Вскоре его перевели в Батурин игуменом же, но он сложил с себя это звание и возобновил свою аскетически-созерцательную жизнь. Приблизилось время, когда Бог благоволил возложить на него исполнение величайшего, быть может, дела всей жизни Димитрия, подвига, которым в роды родов, пока стоит на Руси православие, будет славно имя Димитрия.

В 1684 году архимандрит Киево-Печерский Варлаам Ясинский вызвал Димитрия в лавру, предложил ему собрать и исправить жития святых. Не без страха приступил Димитрий к этому делу. Попытки предшественников были неудачны. Надо было начинать все сначала. Он обложился бездной книг. Надо было сверять и согласовать сведения, содержащиеся у писателей западной и восточной Церкви, у греческих историков и в жизнеописаниях, собранных московским (времен Грозного) митрополитом Макарием под именем Великих Четьи-Миней. После чрезвычайно напряженной работы Димитрия, в течение нескольких лет, в 1689 г. в печерской типографии напечатана первая четверть Четьи-Минеи: месяцы сентябрь, октябрь, ноябрь.

Проведя два месяца в Москве, где книга его была представлена ко Двору, св. Димитрий вернулся в Малороссию и, заключившись в Батуринском монастыре, отказавшись от настоятельства, весь ушел в работу над второй четвертью Четьи-Минеи, законченной в 1693 году. Третью четверть он закончил будучи настоятелем Новгород-Северского монастыря, пред назначением на митрополию. Уже в Ростове в 1705 г. он завершил четвертую часть. Таким образом Четьи-Минеи святителя Димитрия представляют плод почти двадцатилетнего напряженного труда. Мы не будем говорить о том, сколько вложено в нее работы, – скажем только о значении ее.

Современники с любовью следили за трудом Димитрия. Патриарх Адриан, кроме сочувственных писем самому Димитрию, писал преемнику Лазаря, архиепископу Иоанну Максимовичу (св. Димитрий был тогда архимандритом Елецкого Черниговского монастыря): „Известихомся, яко близ тебе ныне пречестный архимандрит Димитрий в церковном общеполезном книжном словоделии жития святых пиша труждается. Просим твою любовь: в потребах спомоществуй ему трудами о Господе и любовь сотворяй во благодушество и в пользу Церкве“.

В 1700 г. (появление третьей части) встречается известие: „Року 1700 в месяце генварe третья книга жити святых, трудами богодухновенного мужа иеромонаха Димитрия Савича Тупталенка составленная, на свет вышла, и любопытствующих человек книжных духовною радостью сердца наполнишася“.

Современники знали, чему радовались и завещали потомках горячую любовь к этому творению св. Димитрия.

Трудно познать, после Евангелия, другую книгу, которая имела бы такое влияние на верующее русское общество. Жития святых в довольно доступном издании представляли собой для этого общества неистощимое сокровище нравственного назидания, живую, убедительную, яркую школу того, чего искать в жизни, как строить земную жизнь.

Прибавьте к содержанию изумительное выполнение, ту святость, которая запечатлела священные рассказы, то высокое одушевление, которое проникает книгу от первой страницы до последней и дало современникам справедливый повод назвать Димитрия „Боговдохновенным“ – и вы поймете, почему эта книга никогда не устареет и всегда будет полна для верующего читателя свежего обаяния. Недаром сохранились предания, что само Небо помогало Димитрию в его труде. Так, когда однажды он недоумевал об одном мученике, куда отнести его, этот мученик сам явился во сне св. Димитрию и разъяснил ему то, что было ему не ясно.

Картинное, художественное изложение Четьи-Минеи показывает в авторе великого мастера слова; но кроме художника, там чувствуется расширяемая стремлением к совершенству душа, путем примеров святых желающая увлечь к этому совершенству читателя.

В последние годы свои Пушкин говорил, что Четьи-Минея св. Димитрия представляет собой неистощимую сокровищницу для вдохновенного художника. Это книга вечно живая, бессмертная.

В 1700 году Петр поручил Киевскому митрополиту Варлааму Ясинскому, по мысли которого св. Димитрий предпринял труд Четьи Минеи, поискать лицо „доброе и ученое, и благонепорочного жития, которому бы в Тобольске быть митрополитом, имел бы Божией милостью исподоволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествиях закоснелых человек приводить в сознание и служение, и поклонение истинного Бога“. Был избран Димитрий и посвящен в Сибирские митрополиты. Димитрий с отчаяния заболел: климат Сибири был совершенно невыносим для его слабого здоровья, и труд Четьи Минеи мог бы остаться там недоконченным. Посетив в Москве больного, Царь дозволил ему оставаться в Москве для проповеди, а в 1702 году, не побывав в Сибири, он переведен был на кафедру Ростовскую.

Епархия эта находилась в печальном положении, в каком была большая часть великорусских епархий того времени, которые Петр надеялся усовершенствовать чрез образованных архиереев. Духовенство в глубоком невежестве своем не могло учить народ, который легко совращался в раскол. Тягостно было видеть невежественное духовенство просвещенному пришельцу Южной Руси. Со свойственной ему силой и картинностью в одной из проповедей своих святитель рисует положение дел: „Окаянное наше время, в котором так пренебрежено сеяние слова Божия и не зная, кого прежде надобно винить сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает. Иереи не брегут, а люди заблуждаются. Иереи не учат, а люди невежествуют. Иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны. Иерейские жены и дети многие никогда не причащаются. Иерейские сыновья приходят ставиться на отцовские места. Мы их спрашиваем, давно ли причащались, а они отвечают, что и не помнят, когда причащались. О окаянные иереи, нерадящие о своем доме! Как могут радеть о св. Церкви люди, домашних своих к святому причащению не приводящие?“

Остановимся подробнее на деятельности святителя в Ростове, знакомясь с которой, мы познакомились с колоритными чертами той эпохи.

1 марта 1702 года святитель прибыл к Ростову в сопровождении любимой келейной его иконы Богоматери Ватапедской. Паства встретила его тоже с иконой Богоматери. Святитель прежде всего посетил Спасо-Яковлевский монастырь. Так, в храме Зачатия св. Анны, он указал будущее место своего погребения. В кафедральном Успенском соборе он произнес приветственное слово пастве. Он говорит: „приидох к вам не да послужите ми, но да послужу вам, приидох не себе угождати, но вразумляти безчинныя, утешати малодушныя, заступати немощныя, добрыя любити, злыя с милованием наказывати, о всех пользе пещися, всем спасения тщательно искати о всех молитися“.

И, надо сказать, это „служение“ было весьма тяжкое. И паства и духовенство стояли на степени развития, которая нам теперь покажется прямо невероятной. Мы видели отзывы святителя. Приведем мнение незаинтересованного лица, знаменитого Посошкова. „Кои пресвитеры и во граде живут, и те не весьма знают, в чем грех и в чем спасение, и того ради прихожан своих к покаянию не принуждают“. Посошков говорит, что не духовные стремления наполняют жизнь священника, а хозяйственные заботы. Св. Димитрий тоже рассуждает: „что тя приведе в чин священнический? Тоже, дабы спасти себе и иных? Никакоже. Но чтоб прекормити жену, и дети, и домашния. Поискал Иисуса, не для Иисуса, а для хлеба куса“.

Но хороша была и паства! И Посошков, и св. Димитрий приводят случаи ужасающие, не бывшие, к сожалению, редкими: „Я истинно таковых стариков и при Москве видал, что лет под 60 и больше жития своего имеют, а у отцов духовных на исповеди не бывали не ради раскольничества, а ради непонуждения пресвитерского“. (Посошков). И святитель говорит: „Иные уже 10 лет, иные 20 не причащаются. А иные во всю жизнь свою не знают, что то есть причаститися Божественных Таин!! Разве когда младенец был крещен, тогда и причащен“.

Конечно, глубокое невежество духовенства было причиной такого положения дела в народе!. Ведь народ этот был по своему набожен, жаждал впечатлений духовных. Но никто не объяснял ему, в чем сущность веры. Никто, например, не сказал, что значит для души и для спасения святое причащение. И Посошков выразительно объясняет о священниках: „ни сами разумеют, ни нас учат“.

Нравы народные были темны: бедность, суеверия, необузданность. Раздоры крестьян разных владельцев были постоянным явлением, и дрались шибко. Например, в Ростовской области крестьяне стольника Бутурлина чистили покосы. Как снег на голову являются крестьяне Дашкова „великим собранием с дубьем и с бердышами, и тех Бутурлина крестьян с товарищи убили замертво, ограбили кафтаны и шапки, и рукавицы, и топоры, и с воротов кресты, и мошны с деньгами обрали, и впредь они, крестьяне, похваляются на крестьян таким же убивством“!

Вот выразительный пример неладов попа с приходом. Священник г. Углича бьет челом: „Прихожане де тоя церкви, а его, попа, дети духовныя, упиваются до пьяна, в церкви Божии не входить, и ему, попу, ни в чем не послушны. И поносят его, попа, небылыми словами за то, что он, поп, их, приходских людей, против-де правила святых отец учит, не святит колодезя. “ А прихожане показывают, что поп не ходит к ним на дом, не дает креста, дерется, снимаючи с себя ризы, кулаком ушиба прихожанина.

Чего епархиальное начальство могло ожидать от духовенства, видно из наказа святителя одному иеромонаху, которому разрешено в миру править требы, „во пиршествах не упиватися ему до пьянства, и в корчмы не входить, кощунство и смехотворения не деяти, ниже пения срамословных песен или иже яковых слушати, или смотрети“.

Выше было уже показано, как тяжело было экономическое положение народа и духовенства, и все это еще более смущало общий темный фон тогдашней епархиальной жизни. Вот, в такой-то среде пришлось действовать св. Димитрию.

Он принялся действовать мягкими мерами: посланиями, проповедями, школами для детей духовенства.

Послания святителя к духовенству дают богатый бытовой материал. Вот, например, из ужасных явлений того времени, описанное святителем: „Некие злонравные иереи грехи детей своих духовных изъявляют, обличают и, егда бывают пьяны, с укоризною поносят“. Тут же святитель говорит о тайне исповеди, прибегая к художественному сравнению: „Грехи – камни, нас отягощающие. Милосердие Божие – море. Как камни, в море вверженные, никому уже не ведомы, так должно быть и с грехами, ввергаемыми исповедью в море милосердия. Иерею, поведавшему тайну исповеди, не уйти вечных адских мук“.

Вот, другой недостаток: „Иереи ленятся ходить к больным, еже исповедати и причастити их, а наипаче к людям убогим и нищим не хотят ходить, и много нерадением их без исповеди и без причастия Божественных тайн умирают“. Святитель напоминает, что Христос равно истяжет от иерея – о нищем, якоже о богатом.

Интересно распоряжение святителя о хранении запасных Даров. Не на дому у священника между клопами, тараканами и сверчками, а в церкви, или в особой клети, в сосуде.

Восставал он против вообще небрежения священников в службе.

Один священник служил литургию без служебника и без молитв, делая лишь возгласы. Когда его спросили, почему он так делает, он отвечал, что уже прочел служебные молитвы дома! Иногда священники служили, не протрезвившись, сквернословили в алтарях, грубо бранились. Святитель заповедует читать молитвы с умилением, говоря, что молитвы „без внимания и умиления есть кадильница, бряцающая без огня и кадила“.

Послание святителя кончается так: „Аще призрите и отвержете мои слова, страшный суд Божий и казнь вечную приимете. Аз же чист буду от погибели вашея, от нея же да избавит нас Христос Бог наш“.

Лучшим способом для улучшения духовенства, было подготовление образованных деятелей, и для этого св. Димитрий завел у себя учебное заведение, семинарию общесословного состава. Она составляла предмет неусыпных его забот. Интересен порядок жизни семинаристов, заимствованный из тогдашних латино- иезуитских заведений. Дурные ученики сидели сзади. Лучший назывался император и сидел впереди на особом месте, которое всякий новый император занимал с особым церемониалом. Рядом с императором сидел первый сенатор. Все это развлекало учащихся в их жизни, которую и без того нельзя назвать скучной. Они гуляли в поле, катались в лодках по озеру Неро, посещали митрополита в его селах. По праздникам они произносили речи, рассказывали театральные пьесы и диалоги. Кормили их сытно, летом давали вишни, яблоки, груши. Обращение учителей было мягкое и преследовалась не столько неуспешность, сколько лень и дурное поведение. Малоспособным учителя советовали просить помощи у святых.

Вообще быт школы имел характер семейный, благодаря отношению к воспитанникам святителя. Часто он посещал их, присутствовал на уроках. Отобрав способнейших, обучал их: зимой толковал им Ветхий Завет; летом на своей даче в Демьянах – Новый. При богослужении митрополичьем они пели, сопровождая иногда даже его для этого в другие места. Святитель сам исповедовал их и приобщал, обещал молиться за них, если по смерти получит милость у Бога, увещевал их учиться, раздавал им деньги, брал прилежнейших на летние вакации к себе на дачу. И уже отучившихся учеников он не оставлял своим попечением. Если древнерусская школа грамотности, давая ученикам православное настроение, обучала лишь чтению, письму и пению: то Ростовская школа святителя Димитрия была шагом вперед, давая изучение греческого и латинского языка, на котором писалась вся тогдашняя наука. Простота, семейное начало при твердости режима составляли достоинство ее. Конечно, это благое дело должно было дать богатые плоды. Но она существовала недолго.

Странна была церковная политика Петра. С одной стороны он требовал распространения просвещения, с другой отнять у духовенства всякую возможность материальную к распространению его. Мы видели, как дорога была св. Димитрию его школа. Кажется, он и его деятельность заслуживали, по меньшей мере, уважения. И что же вышло? Ему пришлось закрыть школу по крайней скудости, при заведенных Петром порядках, когда-то богатейшей Российской кафедры. Сохранилось письмо об этом печальнейшем обстоятельстве св. Димитрия к упомянутому выше Иову Новгородскому: „Я, грешный, пришедши на престол Ростовской паствы, завел-было училище греческое и латинское, ученики поучились года два и больше, и уже начали было грамматику разуметь недурно. Но попущением Божиим скудость архиерейского дома положила препятствие. Питающий нас вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться“.

Так завершилось это славное дело святителя, и конец этот, несомненно, составляет одну из позорнейших пятен той эпохи.

Много сил положили святитель и на борьбу с расколом. В Ростовском крае было много раскольников. Чрез потаенных проповедников, рассылаемых из гнезда раскола, брынских лесов, они широко раскинули свои сети. Святитель часто объезжал епархии, и подолгу живал в Ярославле, где они были особенно сильны, чтоб обличать их. Раз при выходе его из храма незнакомые ему почитатели бороды спросили его:

– Нам велят брить бороды. А мы готовы и головы свои положить за бороду. Как повелишь нам, владыко?

Святитель нашелся ответить и верно, и остроумно. Он спросил в свою очередь:

– Как вы думаете, отростет ли голова, если у вас ее снимут?

– Нет.

– А брада?

– Брада отростет.

– Пусть же вам отрежут голову, дождетесь другой.

Святитель узнал затем, что в Ростовской епархии многие сомневаются в своем спасении из-за того, что обрили себе бороды по указу царскому. И он написал, а в 1705 году разослал по епархии сочинение „О образе Божии и подобии в человеке“. Затем, появилось обширное его исследование „Розыск о брынской вере“, обнаруживающий самый дух раскола и недостаток в нем евангельского смысла и любви. Ненависть к личности святителя, которую возбудила эта книга, лучше всего доказывает, как метко поразила она раскол.

В 1766 году шайка раскольников решилась украсть и сжечь мощи святителя Димитрия, но святитель во сне предупредил архимандрита об этом замысле.

Из ученых трудов святителя замечательная его смиренно названная им „Келейная летопись“, т. е. написанная для себя. Она представляет собой вкратце библейскую историю, доведенную до борьбы Иакова с ангелом, снабженную комментариями и добавлениями из разных церковных писателей. Но главная задача летописи нравственная: тут есть и мифические места, и обличение современных недостатков. Между прочим, в рукописях летописи есть место, пропущенное в печатных изданиях ее – о церковных имениях. По-видимому, этот вопрос интересовал его сильно, и он резко защищал ту же точку зрения, за которую погиб один из его преемников по кафедре, знаменитый Арсений Мацевич, именно полную неприкосновенность имений, принадлежащих церкви. В одном месте он говорит: „Хощеши ли грабити церковныя, спросися Илиодора, казначея царя Сирийского Селевка, иже пришел бе во Иерусалим ограбити церковь и биен бысть ангельскими руками“.

Но ярче всех дел Димитрия сияло его проповедничество, прославившее его еще в юности. Редко служил он без того, чтоб не сказать проповеди. Как отец с детьми, говорил он, проповедуя, с паствой. При необыкновенной силе и живости оборотов, св. Димитрий держит слушателя все время в напряжении. Не сухие догматические отвлеченности, а чаще всего жизнь со всеми ее проявленьями составляет его темы. И потому множество из них представляют собой, как бы живые куски выхваченные из той эпохи, с ее кровью, ее жилами, и всегда будут ярко рисовать время св. Димитрия с бытовой стороны. Тон его речи не грозный, а увещательный, иногда переходит к иронии.

Вот, например, изумительное по смелости замысла слово о том, как Царствие Божие ходит по земле, ища себе места. Было оно в жилищах знатных людей. Там богатство, собранное граблением, хищениями, обидами; пошло в торговые ряды. Там плутни, обмеры, обвесы. В приказах, ратушах Царство Небесное нашло лицеприятие, и стоит там, плача, пророк Михей. Царство Небесное – спросило его, отчего он плачет, а он отвечает: „О люте мне, яко правду творящего несть в человецех“. Приближалось оно к дому вельможи. Там пируют, и, войдя в палаты, Царство Небесное „видит ядущия, пиющия, купно и снедающия людей Бижиих вместо хлеба: друг друга охуждает, осуждает, друг другу зла мыслит, словесы льстит, а сердцем коварничествует“. А там дело дошло и до ссоры – в Царство Небесное поспешно оставляет эти палаты. Встречается ему царь Давид и спрашивает, куда оно идет. Царство Небесное отвечает, что в городе не нашло себе места и думает поселиться между простыми людьми. Но Давид говорит, что и там жизнь испортилась, и множество таких дел, о каких и вспомнить стыдно. Не знает Царство Небесное, куда ему подеваться и думает: пойду в храм, там пребывает Господь, и мне подобает там быть. Вошло Царство Небесное в церковь. „Видит иных дремлющих, иных друг со другом о внешних попечениях говорящих, иных телом токмо в церкви стоящих, а умом не молитве внемлющих, но неведомо что мечтающих; клирицы чтут и поют без внимания. Священники со диаконы во олтари сквернословят, а иногда и дерутся“. И кончило Царство Небесное тем, что вселилось в селе, среди безвестных страдающих людей: „Подобно есть Царство Небесное сокровищу сокровенну на селе“.

Страстное стремление двинуть в нравственном отношении слушателей своих вперед: вот основное настроение проповедей Димитрия. Он скорбит над современными ему язвами – отсутствием любви, братства, справедливости. Он унаследовал общую черту лучших своих предшественников – проповедников: напоминать сильным и богатым о слепых и нищих.

Все сословия проходят пред нами с отзывом св. Димитрия.

Вот, люди высшие с их немилосердием на страшном суде. „Узрят господие – рабов своих, бояре – крестьян своих, их же немилосердно озлобляху. На пиру Иродовом едят людей, а пьют кровь их да слезы“.

Вот архиереи: „Не того ради быти архиерею, еже величатися, еже напыщатися, сущу от всех почитаему, но да всеми виды смирения Христова образ на себя являет“.

Вот, священники: священнический чин окрест престола Божия без страха Божия и без боязни стоит, чесому аз по премногу удивляюся, паче же долготерпению Божию: милосердный Христос не казнит внезапной смертью безчинствующих во алтаре.

И еще: „Знамение доброго пастыря есть, еже пред овцами, а не позадь овец ходити в подвизех и Богоугождениях“. А что бывает? овца бодра, а пастырь ленив, овца постничает, а пастырь на все разрешает, овца угождает Богу, а пастырь своему чреву или суетным человекам.

Общественная несправедливость глубоко волновала душу святителя. Он говорит: „Егда богатый яст, убогих труды ясть. А егда пиет, кровь людскую пиет, слезами людскими упивается. Кто честен – богатый! Кто безчестен? – убогий! Кто благороден – богатый! Кто худороден? – убогий! Кто премудр? – богатый! Кто глуп? – убогий! Богатый, аще бы и весьма был глуп, обаче то самое, яко богат, умным его между простонародными человеками творят“.

Ни пред чем правдолюбивый святитель не склонял главы. Признавая пользу некоторых реформ Петра, он резко осуждает то, что шло против дела Церкви.

Был издан указ не соблюдать в полках посты. И, между прочим, у Соловьева упоминается, что один солдат быль судим за то, что, вопреки воле начальства, не желал нарушить поста. Это распоряжение о постах возмутило Димитрия, и он произнес резкое слово, о двух пирах Иродовом и Христовом. В проповеди укоряются блудники, пьяницы, подражающие Бахусову ученику Лютеру, разрешающие посты в полках.

В одной из лучших своих проповедей он ясно намекал на чрезвычайную гневливость Петра. В другой говорит: „Смертен тя быти памятствуй, – о царе, а не во веки живуща – днесь вси тебе предстоять, а утро сам един останешься в недрах земных. Днесь всем страшен, а утро мертва тя кто убоится? Днесь неприступен еси, а утро лежащ во гробе ногами всех попираем будеши.“

Много горя пережил Димитрий в Ростове. Присланный от монастырского приказа стольник Воейков вел себя непочтительно и докучал святителю. Однажды когда святитель служил литургию в соборе, стольник распорядился бить кого-то на правеже. Крик наказываемого был слышен в церкви. Святитель приказал, чтоб истязания прекратили. Стольник отказал. Святитель тогда, прервав службу, ушел в свое село Демьяны.

И эти неприятности, и оскудение митрополичьего дома, доходившее до того, что митрополиту нечего было дать просящим, все увеличивалось. Раз он пишет другу своему, Стефану Яворскому: „Толико беззаконий, толико обид, толико притеснений воиют на небо, и возбуждают гнев и отомщение Божие“.

Скорбный духом, но твердый и неослабный в делах своих, жил святитель в неподходящем для него суровом и сыром климате Ростова. Нестяжительный, любил он одни сокровища: книги, которых у него было до 800 томов, и эту библиотеку он пополнял иностранными изданиями, выписывая их чрез главную тогдашнюю артерию, по которой шли сношения торговые с Европой – Архангельск. Можно думать, что, в последнее время он и от этого утешения должен был отказаться: оскудение дома митрополичьего дошло до последней крайности. Незадолго до конца, в 1708 г. он пишет Иову Новгородскому приславшему ему полбочки рыбы: „Не имам чем воздать, убог сый. Молю богатого в милости Христа, да Он воздаст“. Покои святителя были украшены портретами отца его, Саввы Тупталы, духовных благодетелей его, первых заметивших его гений, архиепископа Лазаря Барановича и митрополита Варлаама Ясинского, глобусами – земным и небесным.

На вид святитель быль белокурый, с проседью, худой человек, небольшого роста, сгорбленный, с маленькой клинообразной бородкой, в очках. Ходил он обыкновенно в шерстяной ряске любимого им темнозеленого цвета.

Чувствуя угасание сил, одного он жалел, что его летопись келейная останется недоконченной. Нельзя без душевного волнения читать неоднократных сетований святителя-литератора, видящего неоконченным за смертью своей любимое детище, плод трудов многих и искреннего вдохновения.

Трудится он до конца, не слябея духом при телесном изнеможении, при внешних испытаниях. „Воля Господня да будет. Мы же своему внимаем делу и посреди обуревания надежды спасения не теряем“.

Он умножает аскетические свои подвиги. Часто по три часа он лежит неподвижно, распростершись крестом или на даче своей, в селе Демьянах, выставляет свое тело комарам и мошкам. Это вольное страдание нужно было душе его, и он выписывает себе место из бесед Макария Египетского: „Овые, имеющие благодать, о себе только попечение имеют, hi sunt (это) отшельники, пустынники; иные же имех души пользовати тщатся, сия онех мною превышают; hi sunt святители, учители, проповедники Божия слова. Иныя же вдаша телеса своя в досады и страдания. Сии высшие всех суть“.

Думая о смерти, быть-может, признавая ее, как избавительницу от зол, святитель посылает родовую икону Богоматери в Троицкую церковь Киевского Кирилловского монастыря, для постановки над гробом отца и пишет духовное завещание, которое трудно читать спокойно. Святитель просит не искать после него стяжания, не выпытывать денег от служащих ему. „От юности и до приближения моего ко гробу, не стяжевал имения, кроме книг святых. Не собирал во архиерействе сый келейных приходов (т. е. доходов), я же не многи бяху. Но ово на мои потребы та иждивах, ово же на нужды нуждных. Верую бо, яко приятнее Богу будет, аще не едина цата по мне не останет, неже егда бы многое собраниe было раздаваемо. Если никто не восхощет меня тако нища обычному предати погребению, то пусть бросят в убогий дом. Если же по обычаю будут погребать, пусть схоронят в углу церкви монастыря св. Иакова, идеже место назнаменовати. Изволяй же безденежно помянути грешную мою душу в молитвах своих Бога ради, таковый сам да помяновен будет во Царствии Небесном. Требуяй же за поминовение мзды, молю, да не помянет мя нища, ничто же на поминовение оставивша. Бог же да будет всем милостив, и мне грешному во веки аминь“.

До последних дней жизни перо не выпадало из слабеющих рук святителя. За несколько почти часов до конца он пишет другу – монаху: „До чего не примусь, все из рук падет. Дни мне стали темны. Очи мало видят. В конце свет свещный мало способствует“.

Вечером пред ночью, в которую он почил, он велел позвать певчих. Сидя у натопленной печки, он слушал пение составленных им кантат: Иисусе мой Прелюбезный, надежду мою в Бозе полагаю, Ты мой Бог Иисусе, Ты моя радость“. Отпустив всех, он удержал только любимого своего певчего и „усерднейшего в трудах ему помощника“ Савву Яковлева, который был переписчиком его сочинений.

В эти последние часы жизни мысль святителя обращалась к его прошлому. Ему вспомнилась учебная пора, и первые проповеднические успехи, и великий труд Четьи-Минеи, и безмятежное детство среди старых тополей и вишневых садов привольной Украины. И он рассказал своему верному помощнику о своей юности, о своих молитвах и прибавил: „И вы, дети, такожде молитеся“.

Окончив беседу святитель сказал: „Время и тебе, чадо, отбыти в дом твой“. Благословив мальчика, святитель поклонился ему почти до земли, благодаря за помощь в переписке его сочинений.

Тот смутился, и заплакал, а святитель еще раз кротко повторил: „Благодарю тя, чадо“!

Певчий ушел. Это последний человек видевший святителя живым.

Св. Димитрий вошел в особую келью для молитвы и там на следующее утро 28 октября 1709 года быль найден бездыханным. Он почил во время молитвы, стоя на коленях. Ему шел 59-й год.

Денег после него не осталось. По завещанию его, в гроб вместо стружек положены были черновые его рукописи. Около месяца тело его оставалось непогребенным до прибытия Стефана Яворского, митрополита рязанского. Связанные дружбой, они дали друг другу слово, чтобы тот, кто умрет раньше, быль погребен другим.

Мы подробнее остановились на жизни святителя Димитрия, потому что видим в нем самую светлую личность в церковном мире XVIII века.

В век этих реформ, иногда глубоко антинациональных и противоцерковных, этот великий человек показал, как можно быть просвещеннейшим и передовым деятелем, не изменяя прошлому своего народа и оставаясь безусловно верным православно русскому настроению.

Кроме такого значения исторического примера, святитель Димитрий не может не вызывать восторга как деятель литературный.

Все то, что ценно в писателе: верность своим убеждениям, горячность их, безусловная искренность и правдивость, ни перед чем не останавливающаяся, глубокая человечность и страстное желание добра ближнему, греющее сочувствие всякому жизненному страданию и вера в то, что жизнь может стать светлее, теплее и лучше – как внутренние достоинства души писателя; затем блестящее образование, живость, ясность изложения, картинность, выпуклость образов, новизна и оригинальность оборотов, чрезвычайная сила слова – как внешнее достоинство его творений: все это отводит ему одно из первых мест среди вообще лиц, послуживших пером России, лиц, пером которых говорила их чуткая и великая, много возлюбившая родной народ, душа.

Как нравственная личность, как пример личного подвижничества, он тоже является ярким светилом своего века, ударившегося в материализм и прозу, тогда как он был и духом, и жизнью идеалист и поэт.

Что-то трогательное, детское есть и во многих обстоятельствах его жизни, например, в предсмертном вечере, и в его вере, и в незлобивой иронии его.

Наконец, невольное сочувствие к нему возбудает и тот ореол глубокого мучения, который в последние годы сияет над его головой, мучения, которое запечатлелось даже в сохранившихся до нас его изображениях, и которое делает его невинной жертвой исторических ошибок и недоразумений.

Человека, сопутствующего всем безусловно его реформам, всегда готового слепо действовать в его видах и ставившего угождение ему выше угождения Христу, Петр нашел в Феофане.

Этот даровитейший человек родом был из киевских мещан, и образование получил в киево-могилянской академии. 17 лет он поехал в Литву, где, для учения в униатскую школу, назвался униатом. Обратив на себя внимание своими блестящими способностями, он послан был в римскую академию, где пробыл два года, но, заподозренный в православии, бежал в Польшу, постригся в Почаеве и оттуда митрополитом Варлаамом вызван в академию как учитель пиитики.

Из пребывания своего среди католиков Феофан вынес глубокую ненависть к ним, особенно к иезуитам. К сожалению, избавленный от влияния латинства, он всю жизнь тяготел к протестантству.

В высшей степени интересно начертанное Феофаном описание иезуитов, дающее разом и верное изображение их, и прекрасный пример литературного мастерства Феофана.

„Великий Павел давно уже сказал нам, что, как темный ангел, так и его слуги, обыкновенно одеваются в свет. Поддельное же благочестие латинских монахов служить для меня главнейшим доказательством их нечестия. Посмотрите на телодвижения, поступь, положение тела и лица; что увидите искреннего, неподдельного, неизысканного? Одни представляются нам сокровищами кротости и любви; других увидишь облеченными суровостью более, чем катоновскою.

„Первые из них, большей частью совершенно напрасно называющие себя друзьями Иисуса, показывают вид, будто они пребывают в любви Божией. Они всецело созданы для приобретения благосклонности; являются в общество в черной, но изящной одежде: отличаются белизною кожи, – красавцы с головы до ног; тихо принимают веселый вид, придают лицу приятное выражение, складывают губы по-женски, поднимают и опускают брови, мастерски потупляют глаза, приятно улыбаются. А сколько мастерства в том, что они имеют обыкновение, как некоторые протеи, в одно и то же время изменять свое лицо для выражения самых противоположных душевных движений! Сейчас ты слышал его веселого и забавного. Но, если в речи его попадется одно словечко сколько-нибудь печального содержания – вот он и вздыхает, и стенает, и слезки каплют, и все это он делает с такой нежностью и приятностью, какую можно видеть в молоденьких девушках. Таковы-то почти все свойства этого ордена, и я подозревал, что лучшие учители у них те, которые обучают искусству кокетничать. Но часто я не мог удержаться от смеха при виде многих иезуитов, которым вовсе было не к лицу представлять собой Купидонов или Венер. Когда они выходят на рынок и прогуливаются по городу, то несутся таким рассчитанным шагом, что, кажется, не идут, а танцуют. Если встретятся с кем-нибудь знакомым, который поддался их влиянию: тотчас оба (ибо они почти всегда прогуливаются вдвоем) самым веселым образом начинают разговаривать между собой. Затем старший, то есть главный начальник чужого спасения, склонивши тихо голову на плечо и улыбаясь, говорит, пожимая руки встретившегося знакомца: „В каком состоянии ваш внутренний человек? Я уверен, что он здравствует, как нельзя лучше“. Затем сообщает радостнейшее известие, что в Индии могущественнейший правитель со всем своим народом, сколько ни есть его, приведен иезуитами к вере во Христа. Всегда неожиданно, а часто и неблаговременно, приходят они в тот дом, где знают преданную их ордену госпожу. Там, после приятных взаимных приветствий, забавляют женщин многими благочестивыми шутками, хвалят управление дома, удивляются картинам, и, увидевши Христа пригвожденным ко кресту, вздыхают с деликатным сожалением, и движением ресниц показывают, что они уже готовы расплакаться; но тотчас отворачиваются от чужих глаз, как будто для того, чтобы скрыть свои слезы. Часто, если есть маленькие дети, иезуиты, ляская их, дарят им небольшие иконы или привешивают на шею медь с изображением Игнатия Лойолы. Но самый благоприятный случай выпадает им, если они слышат, что какая-нибудь больная женщина лежит в постели. И если больная, поддавшись их льстивым внушениям, откажет им или часть наследства или большие деньги, тогда иезуиты значительно увеличивают обещанное больной вечное блаженство, и, кроме того, подарят ей четки, как вернейший залог спасения. Впрочем, чтобы не оставить без внимания и бедных, скорым шагом обходят и те дома, где жареным не пахнет.

„Но так как не всем нравится эта благочестивая сантиментальность, то – есть другой род обманщиков, которые, как будто, родившись от древних сабинян, кажутся весьма суровыми, смеются над всеми приличиями света и попирают их, – немытые, грязные, с наморщенным челом, с синими зубами, необрезанными ногтями, с пренебрежением ко всякому убранству. Весьма приличным считают для священного оратора, если он во время проповеди непристойно разводит рукавами, пугает всех суровым взглядом, кулаками и пятами бьет и чуть не ломает кафедру. Однако ничего не может быть обжорливее и пьянственнее людей этого рода“.

Эти строки в передаче проф. Чистовича представляют картину по исполнению и яркости художественности.

Весьма неодобрительно относится Феофан и к некоторым риторическим приемам католических проповедников.

Так, Феофан приводит шутливую развязность одного проповедника, который в день, когда читаны были два евангелия, оба начинавшись со слов „Во время оно“, начал свою проповедь так: „Я не хочу ни с кем ссориться, говорю я теперь Евангелию. Два евангелия оспаривают для себя место в этом костеле. Я помирю евангелия, взявши темой моей проповеди слова обоих евангелий „во время оно“.

Феофан справедливо осуждает манеру для оживления проповеди прибегать к таким примерам, как разговоры и ответы, часто весьма дурного вкуса, например: „Давид, святой, что делаешь? Люблю, говорит. Полно, любишь-ли Его? Люблю“. „Самарянка, куда идешь? Вероятно, повидаться с друзьями? Но не за водой с ведром. Неужели ты, самарянка, не считаешь это бесчестным? Неужели хочешь, чтобы другие смотрели на тебя подозрительно? “

Кроме из ряда вон выходящих способностей, Феофану помог случай: 5 июля 1706 года, когда государь прибыл в Киев заложить Печорскую крепость, Феофан сказал в его присутствии речь, обратившую на себя внимание Петра. В ней не было длиннот, запутанных периодов, всей тяжелой артиллерии древней схоластики. Эго была простая, одушевленная, радостная речь. Она положила начало фавору Феофана. После Полтавской победы он сказал в Киево-Софийском соборе панегирик Петру, а позже сумел угодить и всесильному Меншикову, сказав и ему похвальное слово.

В 1711 году Феофан во время Турецкого похода, по приказанию Петра, находился в русском лагере.

Затем, по возвращении в Россию, он, по воле царя, определен игуменом Киевобратского монастыря, ректором академии и профессором богословия. Как профессор, он пользовался громкой славой. Он оставил схоластическую методу и ввел новую, церковноисторическую.

Как хозяин, Феофан привел в порядок денежную часть академии, запущенную в такой мере, что учащееся постоянно голодали. А при нем пошло такое изобилие, что, по его же, Феофановым, словам: „слух в народе носился, что в братском монастыре клад найден“.

В 1715 году Феофан вызван был в Петербург. Год провел Феофан там в деятельности проповедника, причем является скорее публицистом, чем пастырем-учителем. Он преимущественно с точки зрения правительства, обсуждал в своих проповедях политические дела.

Меншиков быль очень добр к нему, в чем видели залоги его возвышения. Старорусская партия видела дурное предзнаменование в возвышении Феофана. Через несколько лет государь поместил Феофана на весьма тогда значительную кафедру архиепископа Псковского.

Между тем, двое ученых Московской Академии, Гедеон Вишневский и Феофилакт Лопатинский, ко времени еще вызова Феофана в Петербург, составили проект, обвиняя Феофана в неправославных взглядах.

Знаменитые ученые братья Лихуды согласились с протестом и отозвались не в пользу Феофана.

Когда стало известным о предстоящей хиротонии Феофана, протест пошел в Петербург в виде письма от Стефана Яворского к епископам, которые должны были посвящать Феофана, с требованием посвящать его не иначе, как если он отречется от мнений, выставленных в протесте. Но дело кончилось для Феофана благополучно примирением его со Стефаном.

Интересны письма Феофана к малороссийскому его знакомому Марковичу.

Будучи архиепископом, он хвалит свой петербургский дом, „который отделал, кажется, чисто и прилично“. Пишет о благоволении Петра, который в 1720 году подарил ему лично село и два судна – одно весельное, другое парусное. Говорит о своих письменных трудах. В это время, кроме более мелких трудов, он занят был составлением Духовного регламента, трактата о патриаршестве, трактата о лицемерии и трактата о мученичестве. Этот последний составлен для увещания лиц, выказывающих „неразумную ревность“ из-за перемены одежд, из-за париков, из-за бритья бород, и „тому подобных мелочей“, как пишет Феофан. При этом Феофан приводит следующее „смешное приключение“. „Чей-то служка, начитавшись жития мучеников, и сам воспламенился ревностью к мученичеству и не зная, как этого достигнуть, придумал вот какую штуку: куплю, говорит, старинное русское седло, которое употреблять запрещено, и средь белого дня проедусь на нем по Москве, вопреки царскому указанию: авось, быть-может, попаду на казнь. Вот, заключает Феофан, какой образ мыслей у этих несчастных; это-то зло мы и хотим уврачевать нашим сочинением“.

При учреждении Духовной Коллегии (св. Синода) Феофан был назначен вице-президентом ее, наравне с новгородским архиепископом Феодосием Яновским, которого он потом погубил.

Положение Феофана было тогда чрезвычайно благоприятно. Ум его, вполне подходивший к целям Государя и не раз им испытанный, приобрел ему полное доверие Петра. Часто видясь с ним, и у себя, и у Феофана, которого он навещал, государь любил толковать с ним о преобразованиях в церкви и государстве. И всегда Феофан готов был стать усердным и понятливым орудием Петра. Все реформы государя объяснены с церковной кафедры Феофаном. Все почти, что он писал, он писал по заказу Петра. И, случалось, что он угождая произволу Петра, жертвовал иногда правдой.

Например, Петр задумал, вопреки всем преданиям русским, вопреки обычаям всех решительно монархических государств, присвоить себе власть, назначить себе наследника по собственному избранию, не стесняясь нисколько не только первородством, но и родством. И Феофан в оправдание такого произвола пишет Правду воли Монаршей. Законоположения о Царской Фамилии Императора Павла Петровича положили предел тем смутам, какие вызваны были в течении XVIII века распространением этого неправильного взгляда Петра – взгляда, который защищало угодливое перо Феофана.

Известный историк князь Щербатов в следующих типических выражениях выражает свое мнение об отношении Феофана к Петру.

„Духовный чин, который не любил Петра за отнятие власти, гремел в храмах Божиих панегирики ему. Между сими Прокопович, который из духовенства, хотя нелюбви к Государю не имел, но был совершенно ослеплен честолюбием, яко в другие царствования ясно указал, выспренний свой голос на похвалы государя возносил. Достоин он многих похвал. Но желательно бы было, чтобы они не от лести происходили. А похвалы Прокоповича, сего непостриженного монаха⁴, сего честолюбивого архиерея, жертвующего закон изволениям Бирона; сего, иже не устыдился быть судьей Тайной канцелярия, быв архипастырем Церкви Божией: были лестны, яко свидетельствует собственное его сочинение, Правда воли монаршей, памятник лести и подобострастия монашеского изволению государскому“.

Кроме честолюбия, никак нельзя считать Феофана свободным от другой, неподходящей для монаха черты: корыстолюбия. Сколько государь ни жаловал его, ему все казалось мало, и попрошайничества, слезные, очень типичные письма его о его нищете с подробными объяснениями, откуда она происходит и как он бедствует, с просьбами о помощи – то дать ему дом в Москве, то денег, то простить долг, – проходят все его архипастырское служение. Он был широк в расходах, как увидим ниже. Но нельзя, к чести его, не сказать, что он был щедр и любил помогать даровитым молодым людям, которых на свой счет отправлял учиться за границу.

При погребении безвременно почившего Петра, Феофан сказал одну из тех речей, какие переживают столетия. Она начиналась словами: „Россияне, что видим, что делаем? Петра Великого погребаем! “

При Екатерине I, когда был низведен с кафедры, происками Феофана, Новгородский архиепископ Феодосий Яновский, Феофан переименован в архиепископы новгородские. Вскоре он поднес императрице: „в знак сыновней любви и рабской преданности “ серебряный сервиз.

В бурное время второй четверти XVIII века, эпоху неожиданных дворцовых переговоров, Феофан выказал необыкновенную ловкость, но, к сожалению, вовсе не свойственным его сану интриганством, запятнал себя.

Талантливый и почтенный историк Феофана, проф. Чистович, говорит об этой стороне его деятельности: „Феофан, великий ум, государственный муж, первенствующий член Синода, превращался в агента преображенской канцелярии, являясь, смотря по времени и обстоятельствам, то донощиком, то подсудимым, но всегда необходимым ее членом. Надобно удивляться, гак он не погиб в этом водовороте честолюбий, доносов, интриг, – в водовороте, который увлек Долгоруких, Меншикова, Дашкова и многое множество не столь заметных лиц. Какой это был находчивый и изворотливый ум, какая железная воля, какая настойчивость и непреклонность в достижении цели“.

Казалось, принцип Феофана был: губить врагов, пока они его не погубили – и принцип этот применен им к делу.

Как далеко простиралась дальновидность Феофана, видно из следующего случая: После коронации Петра II в Москве было получено известие, что у Анны Петровны, герцогини Голштинской (тетки Петра II), которая, по проискам Меншикова, была выслана из Петербурга в Голштинию, родился сын, названный Петром (будущий император Петр III). В Москве это событие прошло незамеченным. Но Феофан, не смотря на юность цветущего здоровьем государя воспользовался случаем заискать в Голштинской семье. Его письмо звучит тем боле фальшиво, что не мог же он не знать, как несчастлива в браке Анна Петровна, и какой малолюбящий ее супруг. Он сперва поздравляет, а потом поносит Меншикова, с которым у него были тогда нелады.

Он пишет: „Присланный вами вестник, принесший сюда уведомление о рождении у вас сына пресветлейшего князя Петра, исполнил меня такой радостью, что я не нахожу слов для ее выражения. Чтобы я ни сказал, все будет слабее моих чувств. Впрочем, скажу, что могу, если не в состоянии высказать, что хотелось бы. Родился Петру Первому внук, Второму брат; августейшим и державнейшим сродникам и ближним краса и приращение; российской державе опора, и, как заставляет ожидать его кровное происхождение – великих дел величайшая поддержка. А, смотря на вас, счастливейшие родители, я плачу от радости(!) как невольно плакал от печали, видя вас пренебрегаемых, оскорбляемых, отверженных, уничиженных и почти уничтоженных нечестивейшим тираном (т. е. Меншиковым). Теперь для меня очевидно, что вы у всеблагого и великого Бога находитесь в числе возлюбленнейших чад, ибо Он посещает вас наказаниями, а после печалей возвеселяет, как и всегда делает с людьми благочестивыми“ – и так далее.

Когда по кончине Петра II, верховный Тайный Совет, избрал на престол Герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну, отправили депутацию в Митаву с предложением Анне Иоанновне короны с тем условием, чтоб она управляла в подчинении верховникам, Феофан – так предполагали, по крайней мере, современники, со своей стороны отправил гонца в Митаву к новоизбранной императрице, которую он раньше знал и милостями которой пользовался, и предложил ей помочь, когда она захочет стать самодержавной.

Затем, когда дворянство, идя против замысла верховников, решило подать императрице прошение, чтоб она разорвала подписанные ею в Митаве условия самоограничения и тем вернула себе всю полноту власти: в это время, говорят, Феофан сумел тайно посвятить императрицу в план дворянства. Рассказывают, что он подарил Анне столовые часы, а под доску их положил советь ей, как действовать, когда придет решительная минута. На следующий день, во время аудиенции, данной дворянству, императрица разорвала подписанные ею в Митаве условия.

С Бироном Феофан все время находился в лучших отношениях.

Мы не будем останавливаться на тех многочисленных политических процессах, в которых Феофан плавал как рыба в воде, ни на его ученой деятельности. Постараемся только, пользуясь трудом г.Чистовича, представить Феофана как частного человека.

Милостями государей Феофан был богат. У него был дом в Москве, на Мясницкой, и дача в подмосковном селе Владыкине; в Петербурге – деревянный дом на Аптекарском Острове, на реке Карповке, каменный дом на Адмиралтейской стороне, приморская дача между Петергофом и Ораниенбаумом. Он любил архитектуру и имел страсть к постройкам.

Дом па Карповке был его главным местопребыванием. Окруженный лесом, он отличался тем, что из него открывались прекрасные виды. На речке, пред домом, стояла маленькая флотилия из судов разного размера; на них устраивались речные прогулки. И, при полной воде, Феофан мог разъезжать на яхте и в Синод, в Невский монастырь и до самой приморской дачи. Эконом Феофана славился умением приготовлять хороший солод. Доходы Феофана, по тому времени, были очень значительны. Так, в присылке денег в петербургской конторе новгородского архиерейского дома бывало тысяч 11 в год; а сколько поступало натурой! Не говоря о зерне, сене и т. д., одних лососей поставлялось 1500, сигов копченых и вялых 2100. Из расходных книг видно, что ели у Феофана сытно и вкусно.

К чести Феофана нужно сказать, что заведенные митрополитом Иовом госпитали он поддерживал.

Феофан, кроме русских августейших особ, принимал и угощал знаменитых лиц, бывавших в Петербурге и Москве. Он вообще не стеснялся принимать свободное участие в пиршествах вместе с иностранцами. Еще Петру донесли на дурную жизнь Феофана, и Царь, любивший лично поверять доносы, заехал к Феофану в полночь и застал его среди веселой пирушки с друзьями. Феофан нашелся, и, поднимая кверху кубок, запел: „Се жених грядет в полунощи. Это остроумие понравилось Государю, и он принял участие в пире.

Хорошей чертой Феофана было то, что он принимал участие в художниках и студентах, сам помогал им, снабжал деньгами, покупал картины (у него было 149 картин масляными красками) и рекомендовал их богатым лицам. Он давал взаймы людям, которым за долги угрожало тюремное заключение. И, если впоследствии они не были в состоянии вернуть ему займа, прощал долг. У него были назначены дни, когда он раздавал милостыни.

В библиотеке его накопилось до 30,000 томов, и он охотно ссужал книгами других. По окончании дневных занятий он любил в кругу ученых свободно вздохнуть, делясь познаниями. Тут он бывал гениально остроумен.

Путешественники говорили, что трудно найти человека, равного Феофану по занятиям, и по „неописанной охоте к математике“. Он до тонкости знал тоже историю, философию, богословие, европейские языки, из которых на двух говорил, но позволял себе говорить только на русском, или, в случае крайности на латинском.

У него была наилучшая, по тем временам, инструментальная и вокальная музыка. Иностранные министры любили его угощения. Тут они развязывали языки, и то, что Феофану удавалось уловить из их планов, он сообщал Государю.

В 1721 году Феофан устроил при своем доме школу, куда принимал детей всякого звания. Это была лучшая школа того времени. Нахождение ее в тихом месте, на Карповской даче, представляло все удобства для правильной, сосредоточенной школьной жизни. Феофан сам составил правила поведения воспитанников, озаглавил их „Регулы семинарии преосвященного Феофана архиепископа, великоновгородского и великолуцкого“. Правила эти через-чур формальны, отчасти дышат иезуитским духом, так как скопированы с правил иезуитских школ; и, насколько можно по ним составить себе понятие о жизни школы, эта школа уступала в отношении воспитательном описанной выше школе св. Димитрия в Ростове.

Вот, некоторые из пунктов (эти „регулы“ всякое первое число месяцев прочитывались воспитанникам вслух):

В простые дни по утру вставать в 6-м часу; в 7-м убираться честно; галстух, камзол, башмаки и чулки, чтоб чисты были; голова чтобы расчесана; потом молиться. 8 – 9 первое изученное вчера греческое протвердить, а потом латинского и русского языка обучаться; 10 гулять; 11 рисовать, 12 обедать и т. д.

При трапезе никому ни с кем ничего ни тихо, ни в голос не говорить, и никаким образом не соглашаться и не раздражаться, но внимать чтению.

„В гулянии вне дому всем быть вместе и единому от других далее 50 сажен не отлучаться, дабы одни другим в случае помощи, и одни других об обхождении и некоем (сохрани Боже) припадке свидетельствовать могли.

„Играния употреблять безбедные и незлообразные, например, в городки палками не играть.

„Никогда двоим (и в гулянии), ниже троим не отлучаться от прочих в сторону и тайно с собою ничего не говорить, но говорить явно и в слух прочих. И сие кто усмотрит доносить должен.

„Один с другим писемцами-б не пересылались, а если сие учинить, то хотя-б что доброе писал, жестоко яко бездельник наказан будет.

„Никому никуды в сторону писем, не объявив их прежде директору, не посылать. Також и кому откуда, хотя от родителей, письма присланы будут, не распечатывать и не читать, но нераспечатанные подавать директору.

„Никому не вязаться и не входить в дружбу и компанию с приказными, конюхами и прочими домовыми служителями.

„Никому не говорить про людей честных и сановитых, чтоб могло быть с умалением чести их, хотя бы то и явно всем было, и обносилось бы в народе слухом.

„Никому, когда и по нашему приказанию предоставлено пити будет, не пить жарлочно и жадно, и такого злообразия весьма хранитися, кольми паче не пить до пьяна и не шуметь“.

Для развлечения учеников Феофан устроил в школе вокальную и инструментальную музыку.

Лучших учеников Феофан посылал в гимназию при академии наук. Всего прошло чрез эту школу за 15 лет ее существования 160 молодых людей. Насколько Феофан заботился о школе, видно из его предсмертного распоряжения, по которому он все лично ему принадлежащее оставлял этой школе, с тем чтоб по окончании курса кто получит место – мог обзавестись чрез пособие, из оставленных Феофаном средств, постройкой и хозяйкой.

Феофан умер еще не старым, 55 лет.

Можно думать, что эта школа была утешением его последних годов. Быть-может, смотря на эту росшую на его глазах молодежь, он гадал о тех лучших временах, когда люди будут уверены в завтрашнем дне, и когда архиерею, для того чтобы спокойно и безопаснее стоять на своем месте, не потребуется тонкой неустанной борьбы, не придется топить людей раньше чем они потопят.

Кто опишет, какие чувства волновались во впечатлительной душе Феофана пред концом его? Каше страшные призраки вставали пред ним – призраки людей, погибших с его ведома, по его иногда проискам... И этих людей предстояло ему теперь увидать лицом к лицу. Говорят, что, сводя последние счеты с жизнью, Феофан, приставляя указательный палец ко лбу, – говорил: „О главо, главо, разума упившись, куда ее приклонишь? “

Множество трудов и постоянное напряжение сломили крепкое здоровье Феофана так рано для него, на 55 году. До последней минуты он сохранял сознание. Он скончался пред вечером 8-го сентября 1736 года и погребен на южной стороне Новгородского Софийского собора, около митрополита Иова.

Самая блестящая эпоха деятельности Феофана, с точки зрения нравственной, была, кажется эпоха ректорства в Киеве. Нежная живая струя, внесенная им в сухое дотоле преподавание, сочувствие и поддержка, ради Феофана, оказываемая академии сильными лицами – все это поставило академию на незнаемую ею дотоле высоту, и в ее классах стали беспрестанно слышаться самые громкие имена Малороссии, молодые представители которых стекались сюда получать образование...

А далее...

Живи Феофан в другую, установившуюся эпоху, он бы был, вероятно, иной.

И страшно подумать, сколько великих сил его израсходовано на подпольную борьбу, на доносы, шпионства, на широко раскинувшуюся деятельность политического интригана, в которой ему можно приискать одно лишь извинение, чувство самосохранения.

Наконец, невольно приходится жалеть, что великий ум Феофана не был озарен тем пламенем веры, которое бы осветило в его глазах иначе многие из явлений в церковной жизни того времени, и сроднило бы его с тем русским народом, духу которого так чужд Феофан-европеец.

Как характеристика эпохи, очень интересна судьба архиереев, вовлеченных в поток тогдашних политических интриг, и дорогой ценой расплачивавшихся за то. Мы остановимся на судьбе двух таких опальных архиереев, Феодосия Яновского и Георгия Данкова, тем более занимательной, что они оба раньше пользовались большим фавором, – настолько большим, что тягались с Феофаном. И падением своим обязаны тому же Феофану.

Феодосий Яновский, родом был из малороссийской шляхты. Что-то темное тяготеет под первыми годами его монашества. Он оклеветал пред патриархом Симоновского архимандрита, его постригавшего, и был в цепях отправлен под начал в Троицкий монастырь, где настоятельствовал тогда известный Иов, впоследствии архиепископ Новгородский. Иов не только принял в нем участие, освободил его из оков, но, назначенный в Новгород, взял его с собой и определил архимандритом знаменитого Варлаамо-Хутынского монастыря. При проезде чрез Новгород Петра Великого Феодосию удалось обратить на себя его внимание. На это внимание Государя надломило его мало как видно, благородную душу, и гордость его выразилась в том, что он стал презрительно обращаться с Иовом, своим архипастырем и благодетелем. Он даже стал подавать доносы Государю на такого просвещенного и доброго иерарха, каким был Иов. Чтоб исправить возникшие вследствие такого поведения Феодосия натянутые между ними отношения, Иов решился сделать ему пастырское вразумление.

Для Государя Феодосий казался настолько подходящим человеком, что в 1707 году Государь отличил его – послал осмотреть церкви и духовенство вновь завоеванных городов: Ямбурга, Нарвы, Копорья и Шлиссельбурга. Он стоял уже тогда так высоко, что первенствовал в некоторых важных духовных церемониях в Петербурге; так, он венчал великую княжну Анну Иоанновну (впоследствии Императрицу) с герцогом Курляндским.

Перенося церковное управление в Петербург, Петр нуждался в человеке, который бы действовал в его видах. Стефан Яворский расходился с ним во взглядах; Иов был стар и хил и Феодосий назначен был „администратором дел духовных“ – то было временное управление церковное, в ожидании Синода. Тут, постоянно находясь в сношениях с Государем (Государь и Императрица брали его даже с собой в путешествие заграничное 1716 – 1718 гг.), понял все его взгляды, и стал весьма влиятельным лицом.

Русская партия, неодобрявшая взглядов Феодосия, неуважавшая его нетвердую жизнь, была недовольна возвышением Феодосия. Царевич Алексей Петрович выражался: „Разве-де за то его батюшка любит, что он вносит в народ лютерские обычаи и разрешает на вся“. Вот, этот именно легкий взгляд Феодосия на религиозные обязанности, кажется, и был, к сожалению, удобен для Петра. Единомышленники Алексея Петровича певали в лицо Феодосию стих, начинающийся словами: „Враг Креста Христова“ и говорили, что, когда будут его ставить в архиереи, то пригоже будет эти слова петь при облачении. Учитель царевича, Вяземский, написал даже ноты к этому стиху и отзывался, что с радостью бы дал певчим, чтоб они пропели этот стих, пять рублей, „для того, что Феодосий икон не почитает“.

Между тем Феодосий вошел в такой фавор, что значение его стало выше всех архиереев. При таких обстоятельствах он не забывал нисколько себя, и умел выпрашивать у Петра материальные блага не только себе, но и своим родным.

По характеру, как мы видели из первых его жизненных шагов, кляузник, заносчивый, неуживчивый, он путался в чужие дела, со всеми перессорился, возбуждал против себя и светских лиц, и иерархию, знать и простолюдинов, белое духовенство и монашествующее.

Как бы предчувствуя, что такое всеобщее отношение к нему до добра его не доведет, он подал Государю прошение об увольнении его „на безмолвие“ – т. е. на покой по той причине, что, как словами псалма писал он, „умножишася паче влас главы моея ненавидящии мя туне“, причем пространно излагал и причины ненависти к себе, вызванные будто бы принятыми им по духовному ведомству мерами. Свое прошение он заключал словами: „Того ради, припадая к милосердию Вашего Величества, прилежно молю, – да будет повелено прочее время мизернаго моего живота скончать мне в чернеческом безмолвии, да не горше что безвинно постражду“.

Но Петр приказал поставить его архиепископом новгородским, а, когда основан был Св. Синод, сделал его первым его вице-президентом.

И в этом звании он не сумел изменить вызванного им к себе раньше недружелюбного отношения. На всех смотрел он свысока. „Только себя любил, пишет о нем один архиерей, – а братию весьма ненавидел. Еще же по острожелчию своему денно-нощно вымышлял, как-бы брату своему пакость сотворить, а иногда иский, кого-бы и поглотить“. Ходили слухи, что он с архимандритов и архиереев берет взятки, предоставляя им за то видные места. Народ же был раздражен его пышной жизнью, его прихотями, неприличными для архиерея и монаха.

Уже после падения Феодосия, казанский митрополит Сильвестр Холмский подал в Св. Синод в высшей степени интересное „объявление“ о винах Феодосия, драгоценное в бытовом отношении.

Приведем некоторые места из этого объявления, ярко рисующие самовластие, корыстолюбие и неприличие поведения Феодосия.

Он, будучи в Москве, оставя церковные службы, и монашеское преданное правило, установил у себя ассамблеи с музыкой, и тешился в карты, шахматы, и в том ненасытно забавлялся, якобы вместо всенощного пения себе вменял, и других к тому понуждал. И бывшим в Москве архиереям, также в московских монастырях архимандритам и последним маломощным игуменам, сочиня вседневную роспись, велел ассамблеям быть с различными потехами: и то-де миру не будет в тягость.

Да он же в московском подворье велел послушнику своему Тарасу с колокольни старинные колокола продать, чтоб не мешали ему во всю ночь в шахматы играть, потом довольно спать. Оп же в палатах особливую себе немецкую баню сделал новым проводом, чтоб ни у кого такой не было, все потаенно.

Он же собою, без указу благочестивыя и вечно достойныя памяти его императорского величества, в Дмитров город старинный Борисоглебский монастырь приписал к себе вовсе с вотчинами и с крестьяны, и со всеми угодьи, а старцев того монастыря велел выбыть вон безвременно, а оный монастырь разорил, бесстрашник, занапрасно.

Да он же, яко сущий бесноватый, будучи в Москве, на память великого святителя Алексея митрополита, в Чудове монастыре во время литургии в алтаре кричал бешеным своим голосом: „Ризничий чудовский, принеси ко мне Алексея чудотворца образ, который носят в крестном хождении“. И паки он же кричал нелепым гласом: „ризничий, подай нож“. И, взяв нож, святителя помянутый образ положа на лавку, с гневом говорил хульные слова: „Некоторый-де безумный золотой сей оклад приложил“ и резал проволоку. Едва смог. Однако, развращенный он желаемое получил, золотую цату оторвал чеканной работы и положил себе в карман нагло при всех. И о том дерзновении с плачем все зрящие удивлялись его похабству.

Он же, как получил милость в Синоде заседать судиею и, вымысля наглостью своей, распечатав патриаршу ризницу, разобрав всякую святейших патриархов рухлядь, похитил себе лучшие портищи, рясы теплые, мехи старинные, соболии под бархатом и под атласом, и старинныя объяри, луданы большой руки, мехи старинных черно-бурых лисиц, часы золотая и иныя портищи (предметы), дарил своих советников и прочих нескудно.

Ему же, гордому фараону, многие архиереи и архимандриты присылали в дар лучшие и не малые гостинцы повсягодно: киевский, сибирский, нижегородский и греческий дарили, чтобы всегда в милости его быти.

И как я прибыл в С.-Петербург, и он ко мне, лукавец, на квартиру приезжал, и я от келейных своих вещей дарил его различными вещами. Еще в Невском монастыре, в его же келье, взял он, архимандрит, у меня пятьдесят червонных келейных монет, и обещал меня впредь миловать и охранять. И вместо охранения возстал на мя свирепо и мстил мне жестоко; а за что – не знаю. И пакости несносные чинил, и так озлился, якоже лев рыкая, и искали меня поглотити и других возмутил на мя пакости чинить.

Конечно, здесь слышен раздраженный тон человека, который, между прочим, жалуется даже на то, что данная им Феодосию взятка не принесла жалобщику пользы. Но, если в жалобе и есть, быть-может, преувеличения: все же поведение Феодосия вполне странно.

Петр мог знать, мог и не знать о пороках Феодосия; главнее, Феодосий нужен был ему как делец-практик с покладистой совестью, проводящий новые понятия в церковном управлении. Петру нравилось в Феодосии то, что он был яркой противоположностью надоевших ему типов святош, из которых не все были искренни, а некоторые прикрывались лишь личиной благочестия.

Уже в последние годы жизни Петра, Феодосий зазнался и держал себя иной раз заносчиво даже пред государем и императрицею. Но пока это сходило ему с рук. Между прочим, ему была пожалована осыпанная бриллиантами панагия, с изображениями на одной стороне распятия, а на другой – портрет Петра, Феодосий носил ее на голубой ленте.

При Екатерине I Феодосий стал еще заносчивее.

Как-то Феодосий приехал к дворцовому мосту. Стоявший на часах гвардеец не пустил его. Преосвященный выйдя из кареты, стал махать тростью с угрозой. Потом, войдя в дворцовую переднюю, гневно спросил у гвардейского офицера: „Для чего они его не пускают? Мне-де бывал при Его Величестве везде свободный вход. Вы-де боитеся только палки, которая вас бьет, а наши-де палки больше тех. Шелудивыя-де овцы не знают, кого не пускают“.

Другой случай вышел еще резче.

В Синоде придворный уставщик передал Феодосию приказание государыни, служить на следующей день панихиду по государе. Он обиделся и сказал: „На это есть чередные? “ (Удивительно, что он отлынивал от богослужения по том человеке, которому был всем обязан). Уставщик отвечал, что государыня велела быть „всем синодальным, потому сороковой день“.

По выходе уставщика Феодосий разразился пред членами Синода гневными речами: „Боже милостивый, какое тиранство! Мирская власть повелевает духовной молиться. Покажите мне, отцы святые, где это написано“. На это ему ответили его сослуживцы, что найти бы можно, да к чему: мы по своем государе всегда должны молиться. В конце-концов Феодосий сказал: „Пойду и я, и буду служить, потому что боюсь, чтоб не послали в ссылку. Только услышит-ли Бог такую молитву“?

После панихиды Феодосий получил приглашение к царскому столу, но сказал, что он обезчещен, и не пошел.

На следующий день Феофан явился к императрице и сделал донос на Феодосия.

Минута для Феофана была критическая. Феодосий, ненавидевший его, подкапывался под него. По его наущению на Феофана было донесено, по его приказанию, что им спорот был жемчуг с облачений псковской кафедры, который Феофан присвоил себе. Дело принимало плохой для Феофана оборот. Лучшим средством спасения он выбрал погибель своего главного врага, Феодосия.

Феофан обвинял Феодосия в разных непристойных речах против покойного государя и современных порядков: что за недоброжелательство к духовенству найдет на Россию Божий гнев, что Петр тиранил церковь, что смертельная болезнь произошла у Петра „от безмерного женонеистовства и от Божия отомщения за его посяжку на духовный и монашеский чин, который хотел истребить. Излишняя его охота к следованию тайных дел, показует мучительное его сердце, жаждущее крови человеческия“. Вообще он резко отзывался о современных церковных порядках.

Феодосия осудили. Указ о нем был составлен Феофаном с преувеличением и искажением многих сторон дела. Он был приговорен к ссылке в Козельский, у устьев Двины, монастырь, где его должны были содержать под караулом.

Его заточили в одной из келий, под церковью. Он просил к себе духовника, со слезами исповедовался и приобщился в церкви, в епитрахили с поручами, объясняя: „Чин архиерейский с меня не снять. Я только отрешен от епископии“. Но тайная канцелярия лишила несчастного узника и этого утешения, было приказано приобщать его однажды в год, великим постом, и не в церкви, а в его заточении.

Впоследствии, по новому доносу на Феодосия, или, как его тогда называли оффициально „Федоса“ участь его еще ухудшилась. Оказалось, что он со всех своих подчиненных брал присягу на верность себе „по обычаю царской присяги“. За это его приговорили к лишению архиерейского и иерейского сана, и предписали посадить его в тюрьму или в каменную келью на подобие тюрьмы – притом, чтобы близко от кельи не было людей, а давать ему только хлеб и воду. Для исполнения этого распоряжения был послан в Корельский монастырь, гвардейский офицер граф Мусин-Пушкин, сын Мусина-Пушкина, ведавшего монастырским приказом. Когда он приехал в монастырь, Феодосий был у обедни. Пока шла обедня, Пушкин приказал закласть кирпичами окно кельи Феодосия, так что осталось оконце менее, чем в четверть аршина в ту и другую сторону. После обедни с него сняли сан и заключили. Грустно читать, как архангельский губернатор Измайлов, посетив Корельский монастырь, доносит, что „он, Федос, еще жив“. Но не долго промучился он. Когда была приготовлена для него новая тюрьма, он не имел силы ходить, и был перенесен в нее на руках. Чрез несколько времени он не стал отвечать на стук к нему и не брать пищи. Снесшись с губернатором, дверь распечатали и раскрыли. Феодосий был мертв. Возник вопрос о месте его погребения. Сначала Тайная Канцелярия распорядилась, набальзамировав его тело, отправить только под видом клади, в засмоленном гробе, в Петербург. При этом канцелярия допытывалась, не произносил ли Федос пред смертью, каких „противных слов“. Но потом предписано везти в Кириловскиой Белоозерский монастырь, где он и погребен.

Феофан, конечно, радовался уничтожению противника. Но теперь, в отдалении времени, судьба его вызывает сострадание. Как ни была недостойна вся его жизнь, он носил священный сан; и враги его, измыслившие для него такое великое уничижение, не хотели понять, что его столь ужасной карой они унижают и себя, и дают печальный пример, которым захочет воспользоваться последующее поколение, что мы и видим в судьбе Арсения Мацевича.

Тяжела участь и другого интригана, Георгия Дашкова.

Родом из известной дворянской семьи Дашковых, Георгий, в звании „соборного старца Троицкого монастыря“, оказал боярину Шереметеву помощь в усмирении в 1706 году бунта астраханских стрельцов. „Сколько в тот бунт народу укротил – писал о нем царю Шереметев, дивлюсь, откуда такое ево мудрое происхождение явилось. И еслиб не ево в том было радетельное происхождение, конечно (т. е. совершенно) бы Астрахань разорилась. Петр за это „радетельное происхождение“ решил взыскать Дашкова своей милостью, и определил его келарем в Троицкий монастырь. Здесь Дашков вполне насладился всем, что могло доставить ему богатство этой знаменитой обители. В братскую трапезу, как-то делали его предшественники и как следовало делать, он никогда не ходи, завел свой стол. Прислуги у него было лично для него до 20 человек. Вкладов, которые приносили в монастырь усердствующие золотом и серебром, Дашков в казенный приказ не отдавал, а покупал на эти деньги экипажи, сбруи, лошадей. Он был великий охотник до конной части, строил конюшенные дворы, держал до 150 конюхов. Нужных ему людей он дарил деньгами и лошадьми. Снабжал всем возможным своих многочисленных родственников, выдал замуж племянниц за „монастырских дворян“ и назначал их управителями в лучшие из громадных и многочисленных тогда вотчин Троицкого монастыря.

Его поездки к братьям, алексинским помещикам, совершались с баснословной роскошью. Забрав в путь и в подарки множество припасов, он хал громадным поездом в 200 лошадей, в 150 слуг. Для ночлега разбивались палатки, около которых становились на часах отставные гвардейцы. Его зятья и братья гостили в монастыре неделями, не отказывая себе ни в какой прихоти. Все это сходило Георгию с рук, и в 1718 году он был поставлен епископом на важную кафедру Ростовскую.

Человек старых убеждений, он был недоволен учреждением св. Синода и подал в 1721 г. в Синод доношение „весьма противное и дерзностное“, за которое ему объявлен выговор с предостережением, что, если не попросит у св. Синода прощения, то „без должного наказания не останется“.

В царствование Екатерины I и Петра II Георгий был в силе. Сам человек без образования, лишь с лоском людей известного круга, он не любил ученых, которые тогда олицетворялись в высшей иерархии малороссиянами, не сочувственно именуемыми от приверженцев старины „поляками“. В русском обществе царило убеждение, что эти „поляки“ клонят русскую Церковь кто к лютеранству, кто к католичеству, что добра от них не будет. А личным поведением своим многие из пособников Петра в его церковных реформах оттолкнули от себя даже и тех незнатных, новых людей, какие бы могли им сочувствовать. Один из наиболее видных деятелей Петровских реформ Феодосий падением своим не возбудил жалости, и тотчас начались отмены разных петровских постановлений, несогласных с преданиями старины.

В такую-то эпоху и стал на виду Дашков с его природным умом, волей и настойчивостью.

По поводу отобрания монастырских имуществ и назначение их даже в аренду служилым людям, он подал государыне сильный протест, который, изложив свое мнение, заключает словами: „А мы о таких непорядках по нашей верности, Вашему Величеству не донести не смеем. И умолчать, как от Бога, так и от Вашего Величества опасны, да не явимся безответны в день праведного суда Божия и да не приимем ленивого раба воздаяния.

Честолюбивому Дашкову хотелось быть первым в церковном управлении, и он, понятно, не мог ужиться с Феофаном Прокоповичем, который занимал первое место и был столь противоположен ему по взглядам.

Он собрал себе партию и выжидал удобного случая действовать. Как человек непоследней фамилии, он был свой в высшем кругу, хорош с Долгоруким и другими влиятельными людьми, и чрез них старался упрочить свое положение.

При Петре II, когда началась реакция в пользу старины, во многих приверженцах прежнего церковного строя возникли самые смелые предположения: мечтали ни более, ни менее, как о восстановлении патриаршества.

Дашков, мечтая о патриаршем сане, видел в нем достижение заветной мечты: стать выше всех. И Дашков действовал происками, материальными средствами, задаривал сильных вельмож, чтоб они склоняли юного царя к восстановлению патриаршества и к избранию в патриархи, его, Дашкова.

Смерть государя не дала осуществиться этим планам. Но Феофан припомнил и недоброжелательство к себе Дашкова и желание Дашкова подняться выше его.

При императрице Анне Иоанновне время особенно благоприятное для разного рода интриг и доносов, Феофан решился погубить своего врага. Прежде всего он поселил в императрице личное неудовольствие против Дашкова, и убедил ее в его нерасположении ко всему потомству ее отца, царя Иоанна Алексеевича. Затем он сталь утверждать, что, сыпля подарками и производя непомерные расходы для достижения патриаршества, Георгий Дашков разорил свою Ростовскую епархию. Императрица, по внушению Феофана, приказала Синоду вести это дело судебным порядком.

Вот этот любопытный указ: „Понеже известно ее императорскому величеству учинилось, что Ростовский архиерей Георгий, в Ростовской епархии чинил тамошним обывателям и монастырям разорение, чего ради именным своего императорского величества указом повелела: из св. Синода в Ростовскую епархию послать указ, дабы той епархии духовного и мирского всякого звания люди объявляли без утайки, кому какие разорения тот Ростовский архиерей Георгий учинил – без всякого опасения и страха“.

Тогда всплыли все бесчисленные истории поборов Георгия с монастырей и духовных лиц, буйства и грабежей слуг архиерейских, заключения без вины подчиненных в оковы, пока не откупятся, и т. д.

Интересно, что и на Ростовской кафедре Георгий хранил свою страсть к лошадям и монастыри особенно жалуются, что у них забраны Георгием лошади и не возвращены.

Георгия лишили сана и сослали „под крепкое смотрение“ в Спасо-Каменный монастырь (на Кубенском озере) Вологодской епарнхии.

Впоследствии обнаружили, что Георгию родные его шлют в заточении письма и помощь, что монастырское начальство обходится с ним почтительно, и бедный кандидат на патриарший престол был подвергнут строгому режиму.

Совершенно иное отношение к себе, а именно глубокое, умиленное уважение и вечно-благодарную память вызывает личность светлого борца за православие. Феофилакта Лопатинского. Он тоже погиб, погиб не без участия Феофана, но причиной его погибели были не собственные его преступления, а его истинно пастырская ревность, его борьба с протестантизмом, имевшим тогда при Дворе мощного защитника в лиц всесильного фаворита Бирона.

Имя Феофилакта упомянуто было в истории хиротонии Феофана: он с другим ученым монахом, (Гедеон Вишневский впоследствии архиепископ Смоленский) подали протест чрез Стефана Яворского против хиротонии Феофана, упрекая его в неправославии и требуя, или чтоб он торжественно пред хиротонией отрекся от тех взглядов, которые они приводили, или чтоб его мнения были внесены на рассмотрение вселенских патриархов. По желанию Петра делу не было дано хода, но Феофан, никому ничего не прощавший, запомнил хорошо это происшествие.

Император Петр быль строг к иностранцам, желавших распространять свои учения в России: за совращение православных в иную веру была установлена смертная казнь. Не то стало при Бироне.

Архиепископ тверской Феофилакт, знавший почившего Стефана Яворского, решился издать в свет сочинение, написанное Стефаном для предохранения православных от протестанской пропаганды, именно Камень веры. Насколько благовременно было появление в печати этой знаменитой книги, как она жадно читалась, видно из того, что изданная в первый раз в 1728 году, она уже в следующем, 1729 году появилась вторым изданием, а в 1730 г. – третьим. Достоинства ее доказываются тоже той ненавистью, которой вызвала она (как некогда ее автор) у протестантов. В Москве от имени Буддея было написано „Послание против Стефана Яворского к другу в Москве“. Феофилакт написал „ответ на послание“, защищая Камень веры.

Узнав, что Бирон и Феофан (который ненавидел Стефана, так как чрез него подан был пред его хиротонией протест Феофилакта и Гедеона) разгневаны на издателя Камня веры, Феофилакт просил разрешения поднести Императрице свое возражение на книгу Буддея, и получил уже позволение, как вдруг ему было объявлено, не только не издавать этого возражения, но, под страхом смерти, и не говорить о нем. Таким образом, защитником православия Бирон попросту закрыл рот, а нападки протестантов продолжались беспрепятственно. Так, появилась книга Молоток на Камень веры, не столько разбиравшая по существу сочинение Стефана, сколько глумившаяся над личностью незабвенного борца православия, Стефана.

Ужасно то, что из-за старых личных счетов Феофан стал действовать с сильными против слабого одиноко боровшегося за истину, Феофилакта. И по злосчастной привычке своей Феофан обратился к тайной канцелярии, куда он подал Камень веры и защиту его Феофилактом, называя оба сочинения вредными для государства. И началась исповедническая страда Феофилакта. Сперва его исключили из состава членов св. Синода, и он удалился в Тверь. По требовании Бирона, Камень веры был запрещен, и экземпляры его конфискованы. Киевского митрополита Варлаама Вонатовича, сделавшего в Киеве великолепное издание Камня веры, вызвали в Тайную Канцелярию, лишили сана и заточили в Белозерском монастыре. Затем туда же вытребовали и Феофилакта, три месяца держали его там, потом тайно отправили в Тверь. Но погибель его была решена. Были сысканы докащики, обвинявшие его в оскорблении величеств, им же облагодетельствованные снова стали допрашивать Феофилакта в канцелярии Бирона. Его ответ был, что он ничего против императрицы не замышлял и не делал. Ему предложили присягнуть в том. Он ответил со слезами на глазах: „Совесть меня ни в чем не зазирает. Я готов это исполнить“ – и присягнул. После этого заседания у Бирона произошел случай, наводящий на невольные размышления. Один из судей неправедного суда, архимандрит Новоспасский Иларион, возвращаясь вечером из заседания, был внезапно разбит параличем, мертвый вывалился из коляски, чего не заметили слуги, пока не приехали домой, и тогда лишь увидали, что его нет, и вернулись искать его. Так карает Бог одного из изменников веры.

Канцелярия Бирона стала пытать Феофилакта. Его три раза подымали на дыбы, били батогами. Три года содержали его, под тайным караулом, на подворье. Феофан уже умер и давал на Божием страшном и нелицеприятном суде ответ за всех, им погубленных, а дело Феофилакта еще длилось, как свод личных счетов Бирона с русской верой. Феофилакта расшиб паралич и все же, по настоянию Бирона, его объявили лишенным сана, монашества и заперли в Петропавловскую крепость. Тут протомился он еще два года. По свержении Бирона правительница Анна подписала указ „снова признавать Феофилакта в сане архиепископа“. Петербургский архиепископ Амвросий перевел его в свой дом, и здесь вокруг него, недвижимо распростертого, собрались члены Синода и был объявлен ему указ, восстановляющий его в прежнем достоинстве. Все рыдали.

Здесь посетила его цесаревна Елисавета, и спросила его: „Знаете-ли вы меня? “

– Знаю, что ты искра великого Петра, – отвечал он.

Цесаревна, отвернувшись, заплакала и дала 300 руб. на лечение. Она уже царствовала, когда Феофилакт почил 6 мая 1741 года.

Да будет благословенно имя великого исповедника!

Царствование императрицы Анны Иоанновны, омраченное владычеством немца Бирона, угнетавшего все русское и развившего до чрезвычайности деятельность Тайной Канцелярии, представляет собой одну из самых печальных эпох в истории России.

После недолгого промежутка от кончины Анны Иоанновны на русский престол вступила Императрица Елисавета Петровна. Ее воцарение было с величайшей радостью приветствовано русским обществом, возлагавшим большие надежды на эту „дщерь Петрову“.

Действительно, царствование Елисаветы Петровны было истинно русское. После владычества немцев, при дворе стати видны исключительно почти русские люди. За 20 лет правления Елисаветы Россия отдохнула от всей пережитой ею тяготы. И русская церковь узнала спокойные дни, не смущаемые никакими инославными влияниями и прогрессами, сводившими заживо в каменные гроба русских архиереев.

Нельзя опустить молчанием черты набожности Елисаветы Петровны, объясняемые во многом обстоятельствами ее молодости.

Ея положение при Анне Иоанновне было крайне щекотливо. Императрица, ревнивая к своей власти и желавшая после себя оставить престол потомству сестры своей Екатерины Иоанновны Мекленбургской, не могла, сочувственно относиться к своей двоюродной племяннице, полной жизни и обаяния, привлекательной, легко к себе располагающей – наконец, дорогой всем русским, как дочь Петра, вознесшего Россию так высоко, что чувствовали даже и те люди, которые осуждали Петра за некоторые стороны его реформы. Малейшая неосторожность – и Елисавете Петровне угрожало невольное пострижение.

Вести себя политично и прикидываться преданной Анне Иоанновне ей было тем тяжелее, что она была по природе живая, веселая, откровенная. Очень понятно, что от постоянного страха за себя и в сознании ответственности, которой она подвергает своих приближенных, она нашла утешение в чувствах религиозных.

Несмотря на всю свою страсть к увеселениям, балам, спектаклям, нарядам: она в душе была чисто русская девушка и была предана церкви и всем ее обрядам, как любая боярышня московской Руси.

Она часто езжала в Александровскую слободу (где некогда жил Грозный) и где иночествовала одна из ее теток, так что жизнь иноческая была ей близко знакома.

В противоположность своему отцу она очень любила разных „важных людей“, и охотно заводила с ними знакомство. Так, в Москве, в одном старинном приходе „Николы Явленного“ на Арбате положен в самом храме один „Василий болящий“. Известно, что у этого Василия болящего была Елисавета Петровна.

Она интересовалась внутренним бытом монастырей, вникала в назначение настоятелей особенно для хорошо известных ей обителей, ходила на богомолье к Троице из Москвы пешком.

Надо, к сожалению, сказать, что в эту эпоху спокойной своей жизни высшее духовенство через-чур предавалось роскоши и мало помышляло об удручении плоти. Так, соборные старцы и настоятели монастырей носили бархатные и шелковые рясы, исподнее платье с пряжками серебряными и золотыми, обувались в шелковые чулки. У архимандрита Гедеона Криновского, знаменитого проповедника, который был одно время настоятелем Сергиевой лавры, помещика боле чем ста тысяч душ крестьян, были, как говорит предание, на башмаках бриллиантовые пряжки, ценою в 10.000 рублей.

Интересны следующие черты из жизни лавры той эпохи, переданные известным знатоком старины, Снегиревым^5).

В одно время в Лавре была половина монашествующих великороссы, москаля; другая – малороссияне. Они образовали две партии несочувствовавшие друг другу. Однажды монах-москаль говорил в соборе поучение, а гробовым, у раки преподобного, стоял малороссиянин. Проповедник, подражая голосу гробового, стал говорить о иных людях, которые „имуще образ благочестия и силы его отвергшия, гробовым голосом повторяюсь: „Боже, милостив буди мне грешному“, а под языком у них труд и болезнь, сердце их полно злобы и лукавства, а карманы золота и серебра“. Гробовой, принял эти слова на свой счет, тотчас пошел в алтарь и пожаловался архимандриту, своему земляку. И архимандрит поставил выразительного проповедника на поклоны во время трапезы.

Эта неприязнь двух народностей в составе троицкой братии обнаружилась следующим образом пред императрицей.

Архимандриту, который был малоросс, дано знать, что императрица будет в лавре. Собрав своих земляков, он сказал им: „Ея императорское величество изволит прибыть в нашу лавру, а как ей известно, что молитвами преп. Сергия Господь взыскал лавру богатством, а как она любит велелепие, то постарайтесь явиться пред лицом ея величества в лучших одеждах“. А великороссам он присоветовал одеться как можно хуже, чтоб показать себя во веем монашеском смирении. И те, и другие исполнила распоряжение архимандрита. Императрица заметила это резкое различие в одеянии братии, и спросила: „Лавра всем изобилует. Отчего же одни одеты хорошо, а другие бледно и худо? “ На это архимандрит: „Потому, ваше величество, что братия из малороссов трезвы и благоприличны, а великороссы невоздержанны и нерадивы“. Императрица бы и осталась при таком объяснении, если бы случайно не узнала всю правду от своего любимого истопника. С этим человеком императрица любила беседовать в свободные часы, а он, имея родного брата среди лаврских монахов, открыл ей всю проделку архимандрита.

Вообще Лавра пользовалась изобилием во всем. Она славилась в то время медами, пивами и квасами. Виноградные вина выписывались бочками, рыбы свозились от собственных ее рыбных ловлей. Пред всенощной в северный и южный алтарь приносились ведра с пивом, медом и квасом для клиросных, так что сложилась поговорка: „Правый клирос поет, а левый в алтаре пиво пьет“. За всенощной в алтаре, после благословения хлебов, служащим подавали красное вино в чарах.

Каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошего кагору, штоф пенного вина, по кунгану меда, пива и квасу.

Такое роскошество велось до назначения архимандритом лавры знаменитого Платона, впоследствии митрополита московского.

Императрица благоволила к духовенству еще и оттого, что самый близкий ей человек, граф Алексей Кириллович Разумовский, был возведен ею на вершину государственных почестей из придворных певчих.

Человек характера простого, незаносчивый, не стыдившийся своего незнатного происхождения из простых казаков, Разумовский в своем новом величии сохранял любовь к прежнему своему занятию и привязан был к богослужению, к благолепию храмов и к духовенству.

Сердечная набожность императрицы особенно ярко доказывается ее отношением к любимой иконе, Богоматери Знамения, впоследствии прозванной Царскосельской.

Эта икона величественных размеров и весьма древняя, была домашней иконой русских царей, и привезена в Россию при Романовых, – как можно думать, патриархом Цареградским Афанасием, который на обратном пути в Царьград почил в г. Лубнах, где он почивает нетленно, в сидячем положении, почему и называется в просторечии „Афанасий лубенский сидячий“. Петр Великий перевез икону эту в Петербург, и она стала впоследствии келейной иконой Цесаревны Елисаветы Петровны. В ту ночь, как был произведен дворцовый переворот, возведшей ее на престол, Елисавета Петровна молилась пред этой иконой, и пред нею дала обет, в случае, если достигнет престола, не казнить в свое царствование ни одного человека.

Замечательно, что воцарившись, она не тотчас издала манифест о своем восшествии на престол, но прождала несколько дней для того, чтоб манифест вышел в праздник Знамения Богоматери 27 ноября.

Затем, в благодарность Богоматери, помогшей Цесаревне Елисавете, Императрица Елисавета в своем любимом местопребывании, Царском Селе, воздвигла близь дворца церковь и торжественно крестным ходом перенесла в эту церковь икону Знамения. В этом крестном ходу участвовали члены Синода, все сановники и сама императрица, время от времени поддерживавшая икону.

При Елисавете остававшиеся при Дворе протестанты не смели говорить против православия, тогда как в царствование Анны Иоанновны его открыто гнали. Елисавета дала преимущества принимающим православие: освобождение от суда и наказания за неважные преступления, повышение в чинах служащих. Она так всюду выставляла свое уважение к вере отцов, что при ней некоторые из остзейских дворянских фамилий приняли православие.

Одним из людей, сиянием своей чистой души освятившим эпоху Елисаветы и пользовавшимся личным почитанием императрицы –был епископ Белгородский Иоасаф.

Почитание святителя Иоасафа Белгородского чрезвычайно распространено в малороссийских губерниях.

Постоянно приходится встречать там иконописные, и часто большого размера, изображения святителя, висящие в углу комнаты, как иконы, или в божницах, вместе с другими образами. В Белгород „к святителю Иоасафу ездят на богомолье“.

Несомненно, краткая, но чрезвычайно богатая подвигами добра и христианской ревностью жизнь святителя произвела сильное впечатление на соплеменную ему Малороссию, а „жизнь святителя по смерти“ – засвидетельствованные случаи подачи им чудесной помощи поддерживают это впечатление.

Святитель Иоасаф происходил из известного малороссийского рода Горленко.

Его прадед, Лазарь Горленко был выходцем из Заднепровья. Он бежал от гнета польской унии⁶ вместе с другими православными. Он славился своей воинской удалью.

В начале XVII века он основался в городе Прилуках, где долгое время занимал влиятельную должность полковника Прилукского казачьего полка. Сын его Димитрий и внук Андрей наследовали его звание. Лазарь и Андрей получили от государей значительные земли в Черниговской области, наследованные Андреем.

Любовь к бедным была отличительной чертой Андрея Горленки, наравне с благочестием. Женат был Андрей на представительнице знаменитой малорусской фамилии Апостол, Марии Даниловне. Ее отец был малороссийским гетманом.

Доселе сохранились многие малороссийские фамилии, считающие себя в родстве со святителем Иоасафом.

Святитель Иоасаф родился в праздник Рождества Богородицы, во время литургии – 8 сентября 1705 г. По древнему обычаю давать новорожденному имя святого, память которого празднуется вскоре за днем его рождения – младенца назвали Иоакимом, в честь отца Пресвятой Девы.

О детстве святителя Иоасафа почти никаких сведений не сохранилось. Можно думать, что он был в высшей степени серьезный, вдумчивый ребенок. Развитие в нем религиозности с первых лет его жизни не подлежит сомнению.

Родители предназначали его для мирской жизни, надеялись видеть в нем наследника своего обширного состояния, своего звания и значения. На восьмом году они отправили мальчика в Киев, куда богатое дворянство малороссийское посылало своих детей, особенно по учреждению там знаменитым митрополитом Петром Могилою Киево-Братской Могилянской академии. Чрез эту академию прошло много представителей знатнейших фамилий.

Расставшись с сыном, родители сильно тосковали о нем, и вот, его отцу было замечательное видение, которое приготовляло его к мысли о том_; что ему предстоит впоследствии полная разлука с сыном.

Однажды, задумавшись о сыне, Горленко сидел к вечеру на крыльце. Солнце уже заходило. Посмотрев на запад, он увидел Богоматерь, стоявшую на воздухе, и сына своего Иоакима, в молитве припавшего к Ее ногам. Богоматерь сказала отроку: „Довлеет ми молитва твоя“ – и тогда слетел ангел и накинул на мальчика святительскую мантию... Поняв в ту минуту, что его сына ждет духовное поприще, огорченный отец воскликнул: „Нам же родителям, Пречистая Богоматерь, что оставляеши? “ – Но ответа не было, и видение кончилось. В одном тропаре, ходящем по рукам и написанном в честь святителя Иоасафа это событие вспоминается в начальных его словах: „От младенчества Богом предизбранный, в отрочестве покровом Божией Матери приосененный, святителю отче Иоасафе... Довлена Богоматери молитва твоя“...

Едва кончилось видение, Горленко пошел рассказать об этом жене, но, не дойдя до нее, все забыл, и с совершенной ясностью вспомнил об этом лишь чрез много лет по смерти сына.

Жизнь в Киеве, среди множества святынь и духовное получавшееся им образование укрепила в молодом Горленке религиозное настроение. Мир не манил его. Его влекли к себе уединение, подвиги, церковь, и в нем, уже на шестнадцатом году, созрела решимость посвятить себя всего Богу. Но он проверял это решение свое, таил его в себе, и лишь на восемнадцатом году сказал родителям, что чувствует призвание к монашеской жизни и просил благословить его на поступление в монастырь.

Родители пришли в ужас. Они настолько привыкли считать его главным наследником по себе, так сильно надеялись, что он будет жить близ них, обзаведется семьей, что они и слышать не хотели о том, чтобы ему умереть для мира.

Тяжело было Иоасафу, но он вспомнил слова Спасителя: „Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин“. Он вернулся в Киев под предлогом окончания образования и удалился в Киевский Межигорский монастырь, расположенный уединенно. Здесь он проходил целый год искус, полагающийся пред пострижением. Это время прошло в чрезвычайных подвигах. Он ел одно сухое, отказавшись даже от вареного. О том, как он жил в это время, он кратко отозвался во время предсмертной болезни своей сестре, госпоже Квитке: „Сестрица, излишняя ревность в начале не дает мне ныне веку дожить“.

Чтоб не тревожить до времени родителей, молодой подвижник оставил в Киеве преданного ему слугу, который пересылал ему письма родителей и отправлял им письма молодого своего господина.

На двадцатом году, в пещерном храме Межигорского монастыря Иоаким пострижен в рясофор с именем Илариона. Тогда-то доверенный слуга отправился в Прилуки и объявил родителям, что сын их, теперь инок Иларион, просит их благословения и прощения за ослушание.

Со слезами и великой грустью родители приняли эту весть, но простили сына и послали ему благословенье.

Еще два года провел новоначальный инок в Межигорской обители, а затем его вызвали в Киево-Братский монастырь, при котором была академия, и тут, 21 ноября 1727 года, на праздник Введения Пресвятой Богородицы, он пострижен был в мантию с именем Иоасафа.

Иоасаф – это имя царевича Индийского, который познал свет Христов, оставил царство и провел жизнь в великих подвигах пустынножительства, и имя молодого русского князя Заозерского, оставившего мир и спасавшегося в чрезвычайных подвигах в Вологодских пределах, где он и кончил в ранней молодости свою жизнь.

Затем Иоасаф занимал должности учителя при академии, а в 1737 г. назначен игуменом Лубенского монастыря, где почивают нетленные мощи патриарха Афанасия.

Патриарх Константинопольский Афанасий Пателларий приезжал в Россию за сбором подаяний и привез некоторые цареградские святыни (как полагают, Царскосельскую чудотворную икону Знамения Богоматери). Он скончался на обратном пути в Лубенском монастыре, где тело его при погребении не положили во гроб, а, как то делается в Константинополе при погребении патриархов, посадили на кафедре. Нетленные мощи его прославлены чудесами. В простонародье он называется (как уже сказано выше) „Афанасий сидячий“.

В монастыре Иоасаф нашел все в беспорядке. В соборе давно уже обвалился купол, в предшествующий год пожар истребил деревянные кельи. В средствах был недостаток. Требовалась усиленная деятельность, чтоб привести все в порядок.

Между тем Иоасаф болел. Он сам пишет, что „августа 16-го 1737 года заболел крепко, с каковсю болезнью боролся до месяца генваря 1788 года, и уже близ исхода обретался, но Божиею наказующею милостию пока здравием помилован, однако не первым, и всегда в слабости пребывал, и от тех времен час от часу ко исхождению шествую сию многопечальную жития моего стезю““.

Тем не менее, он много работал и, наконец решился предпринять поездку в обе столицы, чтоб собрать средства на исправление храма. В Петербурге ему удалось представить просительную книгу самой императрице Елисавете Петровне. При этом вышло такое интересное обстоятельство

Перед тем императрица пожертвовала тысячу рублей на Николаевский монастырь и, при поднесении ей сборной книги Иоасафа, сказала, что она уже назначила тысячу рублей. Ей доложили, что то был Николаевский монастырь, а это другой Спасопреображенский. Императрица сказала: „Если Николаевскому выдано 1000 рублей, то Спасовой обители выдать 2000 рублей“.

Вообще сбор был очень удачен. Отчасти этому должно было способствовать родство о. Иоасафа с лучшими малороссийскими фамилиями. А в то время малороссы были сильны при Дворе и в Петербурге чрез знаменитых Разумовских.

С тех пор императрица Елисавета Петровна, отличавшаяся вообще глубокой набожностью и истинно русским сердцем – всегда сочувственно относилась к Иоасафу.

Вернувшись в свой монастырь, о. Иоасаф деятельно принялся за ремонт храма, как был назначен наместником Троице-Сергиевской Лавры, с оставлением в его заведывании Лубенского монастыря.

Чрез три года умер митрополит Белгородский, и императрице было представлено четыре кандидата на его кафедру, из них о. Иоасаф четвертым. Императрица остановила свой выбор на нем.

Для хиротонии он ездил в Петербург, и был рукоположен в присутствии императрицы и царской семьи в Петропавловском соборе – 2 июня 1748 года, в день Всех Святых.

Древняя Белгородская епархия была очень обширна. В ее состав входили теперешние епархии: Курская, Харьковская, части Черниговской... В ней было 1060 церквей.

Несмотря ла слабость сил, в управлении епархией епископ Иоасаф выказал чрезвычайную энергию и настойчивость.

Прежде всего он объездом епархии знакомился с ней. Этот объезд показал ему большие неустройства.

Большая часть духовенства была невежественна. Белгородская духовная семинария и Харьковский коллегиум не могли приготовить достаточное количество образованных священников: остальные обучались в школах при соборных церквях, где образование давалось первоначальное. Дело доходило до того, что многие священники во время литургии еле разбирали по складам служебники.

Епископ немедленно выписал из Москвы книгу о церковных таинствах и сделал распоряжение, чтоб ее усвоили себе все священники. Объезжая епархию, он экзаменовал священников в знании ее. Незнающих посылал доучивать ее в Белгороде, а безнадежно-невежественных отрешал от места.

Он потребовал усиления деятельности благочинных в наблюдении за церковным благочинием и деятельностью священников.

Как исторический документ, в высшей степени интересно наставление святителя от 1750 года, где он говорит о замеченных им неустройствах и указывает меры к их устранению.

Он заметил, что некоторые священники хранят запасные Дары у себя в домах, не имеют ковчегов для перенесения Их больным, и носят Их к умирающим в бумажках и кошельках.

Об этом передают следующий случай из его святительского опыта. Однажды во время обозрения епархии он остановился в доме священника, который был в отъезде. Отпустив на ночь келейников, епископ ощутил необычайный ужас, пронявший все его существо. Он никак не мог уснуть, и, рассматривая в комнате предметы, нашел на полке, между домашней посудой бумагу, в которой лежали Святые Дары. Их-то присутствие и наводило непонятный для него раньше ужас на его чуткую для святыни душу. Бережно положив их на стол, он до самой утрени молился перед ними. Утром хозяин дома явился, и был отрешен от должности и лишен священнического сана.

Было предписано священникам, под угрозой лишения священства, хранить св. Дары на престоле, носить Их к больным в потирах, облачаясь в ризы, в предшествии свечи и колокольчика. Затем ополчился епископ против обычая, повидимому сильно привившегося в его епархии – во время служения литургии подносить св. Евангелие (за малым входом), крест и антидор почетным прихожанам. Вполне основательно видя в таких действиях крайне неприличную для духовных лиц льстивость на почве религии, святитель писал: „Благоговейные должны со страхом и благоговением приступати к прикосновению их, а не прикасати гордящимся; невежи священницы воздадут ответ Богу в день судный за столь человекоугодное свое служение, а Божия славы унижение“.

Эго очень интересная черта в деятельности святителя, показывающая, как высоко он держал знамя Церкви.

Характерно также указание епископа Иоасафа, что священники во время богослужения позволяют себе странные нововведения, и он строго запретил эти „непотребные вымыслы: лишние, где не надлежит, рук воздеяния, каждения, пред великим выходом креста, целование и прочие лишние благочиния, что паче безчиние есть, и внимающих не к сокрушению, а к смеху побуждает“.

Постоянно заботился он о том, чтобы иконы в церквах были написаны правильно, потому что при состоянии тогдашней иконописи иконы могли иногда „внушать смех кощунный в невеждах“.

Для хранения мира епископ выписал для всех храмов 3,000 стеклянных сосудов с ящиками.

Нетрезвость духовенства было явление, с которым епископ боролся неутомимо. Рассказывают даже, что однажды чудесным образом, во время объезда епархии, он получил извещение об одном члене сельского причта, безнадежно пившем, и отрешил его немедля.

Ссоры и распри были тоже обычным явлением, и епископ строго предписал, чтобы враждовавшие раньше примирения не осмеливались служить литургию.

Кроме этой постоянной борьбы с недостатками духовенства, много огорчений причиняло епископу поведение мирян.

В простом народе – самое грубое невежество, суеверия. Святитель писал, что в городах и селах простой народ, храня следы языческого празднования „в неделю св. Пятидесятницы празднует языческий праздник некоей березы, а в день рождества св. Иоанна Предтечи – Купала и вечерницы, с песни скверными и чрез огнь скакати“. Приказывая духовенству увещевать народ прекратить эти празднованья, святитель сделал очень хорошее распоряжение, чтобы священники всякое воскресение в конце обедни учили народ правильно креститься и с голосу обучали молитвам: Трисвятое, молитве Господней, Богородице Дево, Покаянному псалму и Символу веры, „начиная от малых младенцев до престарелых людей наизусть им сказуя, да за священником приговаривают, донележе в память им углубится“.

Очень практический способ для обучения безграмотных.

Заботы святителя о простом народе доходили до того, что он предписывал благочинным смотреть – „исполняют ли шатающиеся цыганы христианский долг исповеди и св. Причастия и крестят ли своих детей“.

Требовательный к духовенству, епископ к действительным нуждам его относился с чрезвычайною заботливостью и защищал его от произвола сильных лиц.

Управляющий имения князя Юсупова самовольно выгнал сельского причетника. Святитель приказал причетнику вернуться на место, и угрожал управлению имения запечатать иначе церковь, а владельцу в Петербург написал настоятельное требование о вознаграждении обиженного.

Он вообще не смотрел на лица, когда шло дело о достоинстве Церкви. Постоянно обличая нехранение высшими классами постов, он видел в неурожаях, бывших в то время в Белгородской епархии – наказание Божие за эту измену церковным уставам, а духовенству напоминал, что оно даст ответ Богу за это нерадение своих духовных детей.

Командир Украинской дивизии граф П. С. Салтыков в великий пост имел у себя мясной стол. – Увидавшись с графом, епископ настоятельно просил его прекратить этот соблазн. Граф на это резко отвечал, что, хотя и живя в Белгородской епархии, он не причисляет себя к пастве преосвященного Иоасафа и не считает себя обязанным ему послушанием. Но святитель продолжал убеждать его и достиг того, что Салтыков со слезами раскаялся.

Эта ревностная деятельность и искание всюду славы Божией доставило не мало огорчений святителю. Его осуждали, оскорбляли, делали на него постоянные доносы.

Милосердие было одной из наиболее развитых в епископе Иоасафе добродетелей.

Все доходы богатой кафедры он раздавал бедным, имевшим к нему всегда свободный доступ. Всякий страдавший был ему близок и дорог, и, насколько не щадил он тут себя, видно из следующего.

В Белгороде содержался под караулом важный политический преступник. Святитель посылал ему ежедневно кушанье со своего стола.

Об этом узнал губернатор и заметил епископу, что напрасно он заботится о враге государства. В те времена, когда так легко было быть заподозренным в политической неблагонадежности, святитель Иоасаф не смутился пред этими намеками и спокойно ответил губернатору, что, если и он будет когда-нибудь заключен, и ему будет посылаться обед от архиерейского стола.

Раздраженный и смущенный губернатор попросил у него объяснения его слов, и тогда святитель обличил его в его многих незаконных действиях, и увещевал его исправиться. Губернатор, может быть, искренно, а, может быть потому, что святитель угрожал ему довести до сведения государыни о его злоупотреблениях, а государыня, как губернатор знал, уважала святителя: может, и из этих человеческих расчетов губернатор обещал загладить свои несправедливости.

Следующий случай в чрезвычайно отрадном свете рисует отношение епископа к бедным.

Пред великими праздниками он посылал с доверенным келейником милостыню к бедным: деньги и платье. Келейник должен был, сложив все у окна или порога дома, стукнуть в стену, чтобы обратить внимание хозяев, и поскорее отойти.

Иногда случалось, что келейник быль болен, и тогда святитель сам, улучив такую минуту, когда привратника не было у ворот, прокрадывался в одежде простолюдина на улицу и ходил по городу с тайной милостыней. Однажды пред Рождеством, когда он переодетый уже возвращался домой, привратник окликнул его у ворот. Не желая быть узнанным, он постарался проскользнуть молча; тот схватил епископа, стал допрашивать его; подвижник пытался вырваться, и получил несколько сильных ударов в спину, так что еле-еле мог доплестись до дома.

Об этом всем узнал лишь один келейник его.

Вообще, точно предчувствуя, что век его будет не долог он спешил делать добро, спешил наполнить жизнь свою подвигами.

Он постоянно помнил неизбежный час смерти и со слезами готовился к нему. Во время принесения безкровной жертвы он обыкновенно заливался слезами.

Келейник, приходивший к нему с докладом об утренних и вечерних богослужениях, заставал его всегда молящимся. При всяком бое часов, отбивавшем умчавшийся в вечность час: святитель произносил молитву, молиться которой советовал и другим. Она и называется доселе ежечасной молитвой святителя Иоасафа Белгородского, и многие ее творят. Вот слова этой молитвы:

„Буди благословен день и час, в оньже Господь мой Иисус Христос мене ради родися, распятие претерпи и смертно пострада. О Господи Иисусе Христе Сыне Божий, в час смерти моея приими дух раба Твоего в странствии суща, молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых твоих, яко благословен еси во веки веков, аминь“.

Можно думать, что епископ заранее знал время своей кончины.

В последний год жизни от отправился на родину и не раз говорил, что уж не вернется в Белград. Он приказал устроить при Троицком соборе каменный склеп и назначил окончить его к осени (он скончался в начала зимы).

В мае он отслужил в соборе последнюю литургию и простился с паствой, прося у всех простить его за невольные его прегрешения и разрешив всех, кто его обидел. Выезжая из города, он еще раз повторил, что его больше не увидить.

Граждане провожали его до той горы, у подошвы которой стоит город. Выйдя из экипажа, он обернулся лицом к городу и благословил его. На этом самом месте чрез полгода встречали его гроб.

Старый отец епископ Иоасафа, Андрей Дмитриевич в то время разделил свое имущество между сыновьями, и жил в маленькой келье, которую построил себе в лесу, недалеко от Прилук. К семье он приезжал по большим праздникам, чтоб вместе с ней бывать в церкви. Ожидая сына, он тоже приехал в Прилуки.

Уважая сан епископа, он хотел встретить сына со знаками величайшего уважения, но не хотел унизить и отцовское свое достоинство. Когда подъехала карета, везшая Иоасафа, отец, подойдя к ней как-бы нечаянно уронил свою трость на землю и, доставая ее, поклонился сыну в ноги. Епископ понял хитрость отца и, со слезами бросившись к нему, сам поднял трость.

Отец и сын долго говорили в уединенной комнате, где всегда останавливался отец, и не раз Иоасаф ходил в его лесное уединение.

В это последнее свое свидание с родными он еще раз выказал свою безценную ревность к Церкви.

В одном из имений его родителей они устраивали домашнюю церковь, и придел этого храма, уже освященного, оставался недостроенным и без крыши. Узнав об этом, святитель строго заметил им, что они заботятся об удобствах своего жилья, а о храме не думают, и вынудил у них обещание поскорее достроить придел.

В другой раз войдя во время проскомидии в храм, куда просфоры доставлялись из дома его родителей, он заметил, что они испечены хотя и из пшеничной, но не белой, как следует, а темной муки. Он запретил священнику продолжать литургию и, взяв с собой просфору, показал ее матери и жене брата, строго порицая такое нерадение.

Возвращаясь домой, он побывал в Лубенском монастыре. Уже в пределах своей епархии, в селе (теперь уездный город Курской губ.) Грайвороне, он сильно заболел предсмертной болезнью своей, продолжавшейся более двух месяцев. Кроме келейников, за ним ходили братья его, бригадир Андрей Горленко, и сестра, бывшая замужем за полковником Квиткою. Сестре своей святитель рассказал за это время кое-что из своей жизни.

Своим келейникам он предрек все ожидающие их главные обстоятельства их жизни.

Он почил 10 декабря 1754 года 49 лет от роду.

В час его смерти Исаия, игумен Хотмыжского монастыря, лежащего недалеко от Грайворона, видел во сне, что он со святителем Иоасафом стоит в Белгороде у окна, и святитель, указывая ему на восходящее ярко сияющее солнце, сказал: „Как солнце сие ясно, так светло предстал я в час сей престолу Божию.

Игумен, проснувшись заметил время своего сна и послал немедля в Грайворон, узнать о его здоровье. Посланный вернулся с ответом, что святитель скончался в тот самый час, который заметил игумен.

Родные святителя были немедленно извещены об его кончине. Вся семья отправилась к старику-отцу, чтобы приготовить его к этой вести.

Но Андрей Дмитриевич, прежде чем они заговорили, сказал им: „Знал, что вы пришли ко мне с известием о смерти сына моего Иоасафа. Но я это узнал прежде вас. 10 декабря вечером мне был голос: сын твой святитель скончался“.

В волнении старик замолчал, потом промолвили:

– Умерь он, умерла с ним и молитва.

И здесь вдруг припомнил он таинственное явление Богоматери: как в небе видел он Ее и пред Нею молящегося сына, которого ангел накрывал святительской мантией. Он тогда же забыл это видение и, теперь, чрез сорок лет, с чрезвычайной яркостью припомнил его и рассказал о нем семье.

Когда на той горе, с которой в августе Иоасаф благословлял город – произошла встреча возвращавшегося к ним во гробе епископа: вопли бедных, которым он тайно помогал, заглушали церковное пение.

Денег после святителя осталось 70 или 80 копеек медью, и консистория запрашивала Синод, на что хоронить его. Было предписало взять 300 рублей из запасных сумм архиерейского дома.

Тело святителя до половины февраля оставалось в соборе открытым и непогребенным в ожидании архиерея для похорон.

Еще никто в городе не знал, кто будет отпевать его, как святитель явился во сне трем лицам и сказал:

– Козлович очень медлит погребением.

Впоследствии оказалось, что прислан был переяславский епископ Иоанн Козлович, который был задержан разлитием вод.

Святитель погребен был в устроенном по его воле склепе Троицкого собора, теперь принадлежащего Белогородскому монастырю. По его завещанию, на средства его брата устроен был там алтарь и служились заупокойные по святителе обедни.

Прошло два года после смерти его, и нисколько человек соборного причта, уверенные в праведности святителя потихоньку открыли его гроб. Хотя в воздухе склепа было сыро, тело святителя, лицо, одежда гроб – все найдено было совершенно целым без малейших признаков тления. Лицо было вполне сходно с его портретами.

Быстро распространился о том слух, к могиле стали сбираться больные, и произошло много случаев исцеления.

В монастыре ведется запись продолжающихся и поныне знамений его у нетленного тела святителя Иоасафа Белогородского, и время церковного прославления его, быть может, приближается.

Святитель Иоасаф имел вид постнический, немного суровый. У него были темно-серые острые глаза, седые волосы и еле заметная борода. Он изображается большей частью в архиерейском полном облачении, держащим в одной руке жезл. Другая рука благословляет или держит крест.

Екатерина II, вступившая на престол после кратковременного царствования своего супруга, племянника и преемника императрицы Елисаветы Петровны, не отличалась особой набожностью. Вместе с другом своим Вольтером и другими модными руководителями тогдашней мысли, она признавала в религии, главным образом, политическое значение – именно род узды для народа. Лишенная искреннего религиозного чувства, она в то же время исполняла все требования наружного благочестия. Она не позволяла в своем присутствии говорить против религии, восхищалась проповедями Платона, целовала у духовенства руки, шла иногда в крестных ходах, бывала у Троицы, настаивала на том, чтоб присутствовать при положении в новую раку мощей св. Димитрия Ростовского.

При императрице Екатерине утвердилось возвышение на иерархические ступени лиц из великорусских монахов, начавшееся еще при императрице Елисавете, тогда как раньше архиереев назначали преимущественно из малороссов. Малороссы, воспитанные преимущественно на латинских богословах, невольно перенимали у них некоторые клерикальные воззрения по отношению к церкви и к государству, и после Феофана Прокоповича не выставили ни одного пособника мирской власти. Между тем, московская академия и епархиальные великорусские семинарии стали быстро совершенствоваться и, раньше руководимые киевскими монахами, теперь имели собственных руководителей из своих же выучеников, людей свежих, живых, даровитых. Образовалось сословие великорусских просвещенных монахов, которое, в противовес киевским, императрица сочувственно поддерживала, выдвигая представителей его на иерархические посты. Первый из великороссов, еще при Елисавете (говорят, что переданная выше проделка троицкого архимандрита-малоросса, желавшего оклеветать пред императрицей великороссов, сильно повредила южным монахам в ее мнении) выдвинулся Димитрий Сеченов, достигший важной митрополии Новгородской.

Затем стал возвышаться Гедеон Криновский. Родом из Казани, он провел первые годы самостоятельной деятельности служа учителем казанской семинарии и имел там неприятности. Предание говорит, что ректор-малоросс расправился с ним весьма патриархально: несмотря на его монашество приказал высечь его розгами. В Москве его приютила московская академия. Здесь он обратил на себя внимание своими проповедями. Чрез И. И. Шувалова императрица Елисавета, любившая послушать хорошую проповедь, узнала о нем; его пригласили раз сказать проповедь при Дворе, и он сделал это так успешно, что был назначен придворным проповедником. Это первый великорусский проповедник. Чуждый риторичности киевских проповедников, их вычурности, манерности в мыслях и в слоге, ясный, простой, всем доступный, черпавший доказательства не из силлогизмов, а из сердца слушателей, Гедеон приятно поразил современное ему общество. Радостно было также слушателям слышать чисто русскую речь там, где раньше раздавался всегда сильный хохлацкий акцент. Гедеон, сверх всего, обладал прекрасной дикцией, и митрополит Платон отзывается, что „он столь приятно и сладостно произносил слова свои, что слушатели бывали как бы вне себя и боялись, чтоб он не перестал говорить“. Посвященный скоро в архимандриты, сделанный членом Синода, он был назначен архимандритом Троице-Сергиевой Лавры, продолжая жить по преимуществу в Петербурге и сохраняя до кончины Елисаветы звание придворного проповедника. Гедеон, испытавши на себе тяжелую руку малороссов, не мог, конечно, не относиться к ним враждебно. Вознесенный мирской властью, он был всецело предан, а вел себя, как вельможа, что позволяло ему богатство лавры. Носил по моде того времени шелковые башмаки и чулки, на башмаках бриллиантовые пряжки в 10,000 рублей; гардероб его с шелковыми и бархатными рясами занимал целую комнату. О нем говаривали: „Гедеон нажил мильон“.

По восшествии своем на престол Екатерина велела посвятить Гедеона в епископы Псковские, но держала его в Петербурге.

Третьим видным монахом-великороссом был Гавриил Петров. Родившись в Москве, он получил образование в московской духовной академии. Когда он кончил курс, начальство стало склонять его к принятию монашества, но он решительно отказался и, потеряв место учителя, занял невидную должность корректора московской синодальной типографии. В академии освободилась кафедра пиитики, и св. Синод предложил Петрову занять ее, с чем необходимо тогда было связано и пострижение в монашество, Петров опять отказался. Такое уклонение от иночества нельзя объяснить ни чем иным, как только тем, что грубый деспотизм малороссов-монахов очень уронил эта звание в глазах даровитейших студентов. Петров же имел ясно выраженные аскетические наклонности и только об одном и думал, как бы больше находиться при церкви. Когда он окончил курс и был некоторое время без должности, он думал занять просвирническое место, только чтоб иметь, как сам говорил „маленький кусок хлеба“ и служить при храме. Но от монашества Петров не ушел. Великороссы Димитрий Сеченов и Гедеон чрезвычайно дорожили всеми талантливыми великороссами и тянули их вперед. Петров был для них такая находка, которую они не желали легко выпустить из рук. Заметив Петрова в синодальной типографии, Гедеон сразу оценил его и решил в себе, что он выведет его на дорогу. Он принудил его принять место в академии, ведшее за собой пострижение. Но Петров не постригался. Последовал указ об этом Синода, Петров не постригался. Гедеон в Синоде настаивал на своем требовании, и последовал вторичный указ, причем было прибавлено, что „уже отговоркам внимать не будут“ и чтобы Петров немедленно ехал в Петербург к Гедеону для пострижения. В 1759 году 29 лет от роду Петров пострижен Гедеоном с наименованием Гавриилом. Сеченов и Криновский стали так быстро возвышать его, что через два месяца он был ректором семинарии и лавры наместником.

Три года он усиленно работал и по семинарии и над громадным хозяйством лавры, еле успевая принять раз в день пищу, состоящую из кашицы с сухарями. Чрез 3 года Гавриил сделан ректором академии и настоятелем Заиконоспасского монастыря. По смерти Гедеона, поведшей за собой перемещение архиереев, он был назначен на Тверскую епископскую кафедру, на 33 году возраста, а в Петербурге ему поручали важные дела.

Раз императрица Екатерина шла с ним рядом в крестном ходу и все время беседовала, и потом отозвалась, что он, „муж острый и резонабельный“. Она посвятила ему, в виде особого к нему уважения, свой перевод книги Мармонтеля Велизарий, причем в посвящении значилось: „Мы уверены, что сие сочинение вашему преосвященству понравится, потому что вы мыслями, как и добродетелью, с Велизарием сходны“.

Покровители Гавриила выдвинули и другое духовное светило – Платона Левшина, тоже великоросса и тоже воспитанника московской академии. Платон рано прославился в Москве своей проповеднической деятельностью, которая началась в академии беседами с народом по катихизису, происходившими обыкновенно пред обедней.

При необыкновенно выгодной наружности, обладая сердечным жаром и красноречием в высшей мере, Платон проповедовал с увлечением юноши, с ревностью мужа, с силой и умилением. Его беседы возбудили в Москве общий энтузиазм; и его стали называть то „московский апостол“, то „второй Златоуст“. Некоторые приводили, когда он проповедовал, к кафедр его своих детей, чтоб они среди воспоминаний детства имели это светлое явление; многие искали знакомства его; солнце славы его подымалось в полном блеске. Малороссы завидовали ему, и один из них, Амвросий Зертис-Каменский, епископ Переяславский, член московской синодальной конторы, желая погубить его, сыскал в его тетрадях что-то, будто бы предосудительное и предложил высечь его и выгнать из академии. К счастью, ректор академии нарядил следствие и поучения Платона были признаны православными и безупречными. Молва же об этом прошла по всей Москве и усилила любовь к Платону москвичей. Узнал об этом и Гедеон Криновский, искавший людей способных, и пригласил его учителем риторики в свою троицкую семинарию; затем было предписано постричь Левшина в монашество с именем Платона. Приехав в лавру на праздник преп. Сергия, Гедеон познакомился с Платоном, который сделался его любимцем. Чтоб доставить ему случай к известности, Гедеон часто вызывал к себе Платона в Петербург. Платон считал Гедеона „великим себе благодетелем, первым по родителях своих“.

Рассказывают, что Платон, поправившись в средства вследствие щедрости Гедеона, мог делать богатые подарки родным. Приехала как-то в лавру его мать, которую он очень любил и которая еле-еле согласилась отпустить его в Москву, так как все собиралась его женить. Радушно угостил ее теперь сын, подарил сто рублей и шелковой материи на платье.

– Довольна-ли ты матушка, – спросил он ее, моими подарками?

– Да что ты? – Как не быть довольной? У меня этого и в жизни никогда не бывало.

– Как-же ты не благословила меня идти в монахи?

– Да ведь я не знала, что ты будешь меня так дарить, отвечала простодушная старушка.

Платон впоследствии на вершине всех почестей и славы своей вспоминал об этом 5-ти-летнем учительстве своем, как о счастливейшем времени жизни.

Живя в лавре, Платон сблизился с Гавриилом, бывшим там наместником и его начальником по семинарии. Оба эти лица, которым суждено было занять самые выдающиеся места в иерархии (кафедры Новгородско-Петербургскую и Московскую) и связанные между собой искренним доверием, сильно различались характером.

Гавриил – сдержанный, молчаливый, серьезный, мерный, суровый к себе и требовательный к другим, осторожный, враг всякой пышности и блеска, любивший простоту с некоторой, однако, важностью. Платон живой, легко воспламеняющийся, впечатлительный, говорливый-весельчак, скорый в гневе и милости, и необыкновенно симпатичный. Он обворожал всех, с ним встречавшихся, своим открытым, прекрасным лицом, живою речью, лившеюся потоком, сверкавшей остроумием, полной глубокого знания, множеством разнообразных сведений. Он любил блеск, эффект, поддавался порывам, о которых сам же потом жалел: его язык доставлял ему много неприятностей.

Как-то раз, когда оба уже были митрополитами, они вместе возвращались от дворцового обеда, и Гавриил заметил Платону, что он слишком много и откровенно говорил за столом. На это Платон отвечал: „Меня все разумеют говоруном и не сердятся; а вас, напротив, все разумеют за скромного. И когда вы выпустите лишнее слово, поймают вас на бегу“.

Хлопоты Гедеона сделать Платона известным в Петербурге, увенчались успехом. Разумовский сблизился с ним, как с любителем и знатоком церковной музыки, обладавшим притом прекрасным голосом; и они вместе певали. Иван Шувалов был восхищен его образованием и способностями и хотел отправить его на свой счет для пополнения образования за границу, но Гедеон, дорожа обществом Платона уговорил Шувалова оставить свое намерение. Когда Гавриила перевели ректором в академию, Платона назначили на его место. Посвящение Гедеона в епископы Псковские очень огорчило Платона. Без своего начальника и покровителя он чувствовал себя сиротливо.

Приехав в лавру, императрица заметила молодого (ему было всего 25 лет) ректора и спросила его, зачем он пошел в монахи.

– Но особой любви к просвещению, – ответил Платон.

– Но разве нельзя в миру пещись о просвещении своем? – возразила императрица.

– Можно, но не столь удобно, имея жену, детей и окруженному суетой мирской.

Вскоре Платон был назначен законоучителем цесаревича Павла Петровича. Платону, с его откровенным характером, было нелегко при дворе, в его щекотливой должности.

При дворе господствовали либеральные понятия, в чести был Вольтер и энциклопедисты, и нужно было утверждать высокого ученика в православии, избегая того, что называлось в той среде „фанатизмом, суеверием, клерикальными понятиями“.

Великий князь Павел от детства до конца дней своих отличался набожностью. Но он был пылок, рассеян, надо было давать ему учение в легкой занимательной форме, превращая преподавание в интересную беседу; кроме того надо было парализовать влияние окружающих, из которых некоторые были легкомысленные люди, без твердых нравственных правил.

При дворе Платон прославился тем же, что положило начало его известности в Москве – проповедями. Императрица говорила раз ему: „Отец Платон делает из нас все, что хочет. Хочет он, чтобы мы плакали – и мы плачем“. Но и тут, как по должности законоучителя, Платону, желавшему громить пороки, приходилось быть в высшей степени осторожным. Раз сказал он блестящее слово о милосердии, в котором сильно восставал против богатых, знатных людей, охотно тратящихся на суетный блеск и оставляющих без помощи бедных. Императрице, по-видимому, слово не особенно понравилось своим направлением, и она сказала окружающим:

– О. Платон сегодня был сердит. Однако очень хорошо сказывал. Удивительный дар слова имеет.

На это кто-то из правдивых вельмож заметил: „Проповедник при Дворе всегда покажется сердитым, когда будет прямо говорить истину“.

Там, где требовалось торжественное слово, где самый повод представлялся величественным, как какое-нибудь славное политическое событие, победы, которыми гремит царствование Екатерины, там Платон со своим искренним пылким патриотизмом и с великолепным словом, которое этот патриотизм ему внушал, был незаменим. Тогда художники, поэты словом подвиги русского оружия, по всей Руси после победы над турками, побед, действительно, сказочных и доставивших величайшую усладу русскому сердцу, пелся торжественный гимн:

Гром победы раздавайся,

Веселися храбрый Россъ,

Славой сердце наполняйся: Магомета ты потряс.

И этому ликованию, столь понятному, этому торжеству русского имени, всего 20 лет назад бывшему в загоне в самой России, откликался дивными откликами и Платон. Особенно замечательно по силе и по обстановке, в которой было произнесено, его слово после морской нашей победы при Чесме, когда был совершенно истреблен весь неприятельский флот.

Эта победа, одна из славнейших, какие знает вся мировая история, произвела потрясающее впечатление на русские сердца. Можно себе поэтому представить, что переживали слушатели Платона, среди которых были отцы, матери, родные, друзья Чесменских героев, когда он произносил свое слово, которое и сейчас, чрез полтора почти века нельзя читать без волнения всякому, неравнодушному к судьбам России.

В Петропавловском соборе была совершена торжественная панихида у гроба основателя русских морских сил, Петра Великого, и Екатерина сама возложила на гробницу один из трофеев победы, отбитый у турок флаг, произнося при этом: „Твоя от твоих тебе приношу“. Уже это одно должно было воспламенить присутствующих. Но вот Платон стал сказывать свое слово, в котором восхвалял государственную деятельность Петра. И во время речи он вдруг сошел с кафедры, приблизился к гробнице и как бы в лицо почившему Императору воскликнул: „Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань и воззри на любезное изобретение твое... Восстань и насладися плодами трудов твоих! Флот, тобою устроенный, уже не в море Черном, не на океане Северном, но где? Он на море Средиземном в странах восточных, в Архипелаге, близ стен Константинопольских, в тех то-есть местах, куда ты нередко око свое обращал и гордую намеревал смирить Порту. О, как бы твое, Великий Петр сердце возрадовалось, если бы... Но слыши: – мы тебе, как живому вещаем; слыши: флот твой в Архипелаге, близ берегов азиатских оттоманский флот до конца истребил“

Впечатление получилось громадное... Императрица, посылая эту речь во французском переводе Вольтеру справедливо замечала: „Сия речь, обращенная к основателю Петербурга и наших флотов, есть, по мнению моему, знаменитейший на свете памятник. Я думаю, что никогда и не один оратор не имел столь счастливого предмета к основанию своего слова“.

Живя при Дворе, Платон, конечно, стал осторожнее, менее откровенным, чем прежде. Вращаясь в кругу знаменитостей того времени, он окончательно пополнил свое образование; при Дворе невозможно было обойтись без французского языка, и он выучился по французски. Ученые иностранцы, бывавшие при Дворе, заходили к Платону и оставались очарованы его умом.

Но Платон и при Дворе хранил строгость монашеской жизни, верность православия и обличал в проповедях атеистические теории модных философов своего века. Известно краткое, но характерное его объяснение со знаменитым энциклопедистом Дидро, приехавшим в Петербург. Дидро повел такую беседу с Платоном:

– Знаете-ли, отец святой: философ Дидро говорит, – что нет Бога.

– Это еще и прежде него сказано, – спокойно заметил Платон.

– Когда и кем?

– Давид сказал: „Рече безумен в сердце своем: несть Бог“. А вы то же говорите устами.

Говорят, что Дидро, опешив пред находчивостью Платона, и не умея возразить дальше, – бросился ему на шею.

Расставаясь с личностью Платона, приведем в заключение рассказ о нем московского старожила Снегирева, в котором рисуется все глубокое впечатление, произведенное на московскую паству митрополитом Платоном.

Один из видных по положению москвичей пришел как-то в Успенский собор, где Платон сказывал свое слово. За теснотой он не мог войти в собор и остановился у дверей. Около него стоял плачущий мужик. Барин спросил его, – отчего он плачет.

– Как мне не плакать? Верно, владыка говорит что-нибудь душеспасительное!..

Таково было представление и предощущение народа. Так увековечилось в народе имя Платона, сроднившегося с ним душой и сердцем, потому что он был русский сердечный человек. Всякое слово, исходившее из уст его, проникало в душу народа, который ему верил.

Служение Платона было великолепно, что тоже так любезно народу. В большие праздники он езжал в золотой карете, запряженной шестеркой белых коней в шорах. Пред ним шли схороходы, ехали вершники. Около кареты бежал народ, чтоб поглядеть на Платона. Так приехал он раз к известной Дашковой, президенту академии наук, которая спросила его: „Преосвященный, вас возят шесть коней, а Христос всегда ходил пешком“.

– Так, – отвечал ей Платон: „Христос ходил пешком, и за ним овцы следовали. А я овец своих не догоню и на шестерке“.

Вот, и другой случай его остроумия. В Чудове монастыре была при входе картина страшного суда. Платон шел в Чудов, когда одна графиня, ему известная и рассматривавшая картину, – обратилась к нему за благословением. Он спросил: – Что она рассматривает? картину?

– Смотрю, – отвечала эта язвительная женщина легкого поведения, – как архиереи идут в ад.

– А вот, – сказал ей Платон, указывая на адские мучения вольной женщины: „Поглядите-ка на это!

Множество народа всех сословий собиралось там, где служил Платон. Если полиция не допускала в церковь простолюдинов, Платон кричал: „Что вы, волки, разгоняете моих овец“.

Московский народ любил служение и проповедывание Платона и услаждался ими. Из Сибири купцы и заводчики приезжали нарочно видеть и слышать Платона. Это служение Снегирев видел в своей юности и так описывает его: „Представьте себе старца, еще бодрого под сединами, у которого старость не изгладила еще следов редкого благообразия в лице оживленном и, так сказать, одухотворенном, сияющем. Со слезами умиления сердечного, в молении он воздвигает руки к небу, им с амвона осеняет предстоящих дикириями и трикириями, чем проповедует истины Евангельские. В чтении и пении голос сладостно-звучный, стройный, послушный течению его мыслей и движению его сердца. Вера и убеждение говорили его устами. Слова его были так осмыслены умом, так оживлены верой, что проникали сердца слушателей. К нему можно было по справедливости применить изречение св. апостола: „Веровах, тем же возглаголах“.

Не такова казалась печатная его проповедь при холодном произношении малограмотного человека.

Однажды при обозрении епархии Платон заехал в одну сельскую церковь, где священник, полагая сделать ему приятное, вздумал прочесть проповедь Платона. Дурно понимая, он так плохо читал ее, что трудно было добраться до ее смысла. По окончании проповеди митрополит спросил:

– Какой это дурак писал?

– Ваше преосвященство, – был ответ простодушного священника.

Последние годы жизни митрополит Платон провел в уединении, в устроенном им в живописной, в 8 верстах Троице-Сергиевой лавры, местности Вифанского монастыря. Там завел он училище, к которому относился также заботливо, как некогда святитель Димитрий Ростовский к своей Ростовской школе. Но он был счастливее его: школа его осталась существовать в виде Вифанской семинарии, свято чтущей память своего основателя и празднующей свой акт в день ангела покойного митрополита.

При нашествии Наполеона Платон написал письмо Императору Александру I, четвертому монарху, при котором он служил, в котором предсказывал гибель Наполеона и торжество России, и посылал ему при этом в помощь икону преп. Сергия, писанную на гробовой доске угодника, которого он называл в письме „древним ревнителем о благе нашего отечества“.

Письмо это распространилось в списках по всему образованному русскому обществу, вызывая общее сочувствие.

Платон пред оставлением Москвы прибыл в столицу для ободрения учителей. Вернувшись в уединение, он предсказал, – что преп. Сергий не допустит врага до своей лавры, хотя неприятель знал о несметных сокровищах и жаждал ограбить ее.

Бог привел слабеющего старца дожить до отрадной вести о бегстве Наполеона и его полчищ из Москвы. Платон говорил со слезами: „Слава Богу, Москва свободна, и я умру спокойно“. Действительно, он скончался 11 ноября 1812 года.

Значение его в том, что он высоко поставил знамя архипастырского сана и вызвал общее уважение к своей личности; вместе с митрополитом Гавриилом петербургским, они способствовали возвышенно архиерейского достоинства, столь низко стоявшего при Феофанах и Биронах.

Он был, можно сказать, предвозвестником того пышного расцвета иерархии, какой она узнала в лице одного из преемников Платона по московской кафедре и одного из величайших мужей вселенской Церкви, великого московского митрополита Филарета.

Не смотря на занявшуюся и разгоравшуюся при Екатерине зарю таких светил церковных, какими были Гавриил и Платон, положение Церкви при этой императрице было далеко не столь благоприятно, как при Елисавете. В течении 10 лет (1763 – 1774 гг.) два обер-прокурора высказывали в высшей степени странное отношение к православию. Первый из них, Meлиссино, предложил Св. Синоду снабдить синодального депутата в комиссию для составления уложения такими предложениями реформ церковной жизни: об ослаблении и сокращении постов, которые, за тяжестью их „редко кто прямо содержит“, об уничтожении суеверий касательно икон и мощей, о запрещении носить образа по домам, о сокращении церковных служб, для „избежания в молитве языческого многоглаголания“, отмене составленных в поздние времена стихир, канонов, тропарей, о назначении вместо вечерен и всенощных кратких молений с поучениями народу, о прекращении содержания монахам, о дозволении выбирать из священников епископов без пострижения в монашество, и о разрешении епископам проводить брачную жизнь, о разрешении духовенству носить «пристойнейшее“ (?!) платье, об отмене поминовения умерших будто бы дающего простым людям лишний повод к вере в мытарства, а попам к вымогательству, об облегчении разводов и дозволении браков свыше трех, о запрещении причащать младенцев до 10 лет, пока не научатся вере.

Св. Синод отклонил эти удивительные предложения и составил свой собственный наказ.

Другого обер-прокурора, бригадира Чебышева, описывает Фонвизин: он был совершенно неверующий человек и, служа обер-прокурором, решался открыто, например, пред публикой в Гостинном дворе заявлять о своем неверии в бытие Божие, в присутствии членов Синода говорил „гнилые слова“, и, пользуясь своей властью, задерживал издание сочинений, направленных против распространяемого тогда модными писателями неверия.

Но самыми грустными проявлениями церковной политики Екатерины было отобрание в казну монастырских имений и введение монастырских штатов.

Недолго спустя по восшествии своем на престол, Екатерина учредила комиссию из 2 духовных и 5 светских лиц для рассуждения о содержании духовенства. Комиссия, действовавшая согласно видам императрицы, представила доклад об изъятии церковных имуществ из духовного ведомства с поручением их комиссии Экономии и о штатах денежного жалованья духовенству. Указом 1764 г. императрица повелела привести доклад в исполнение: епархии и монастыри лишились принадлежавшей им собственности.

В это время за Сергиевской Лаврой и приписными к ней монастырями состояло 150,961 душа крестьян; за монастырями Новгородской епархии 51,857, и за новгородским архиерейским домом 21,282; за ростовскими монастырями 38,389 и за митрополичьим домом 21,282; за вологодскими монастырями и кафедрою 47,568; за вятскими – 42,012; за тверскими – около 30 тысяч, вообще, за всеми великорусскими кафедрами и монастырями по ревизии числилось 910 тысяч душ.

Жалованья же духовенству положено было 365 тысяч в год: на петербургскую, московскую и новгородскую кафедры с соборами 39 тысяч, на 8 второклассных кафедр – 5 тысяч (епископу лично 2600), на 15 третьеклассных – по 4332 р. (лично епископу 1800 р.), на 22 некафедральных собора – 2530 р., на Сергиеву Лавру во все мужские монастыри – 174.000, на все женские монастыри – 3300 рублей.

Страшный удар введением штатов был нанесен монастырям, так как большая часть из них, не имея, чем содержаться, должна была закрыться.

До введения штатов было в Великороссии 732 монастыря мужских и 222 женских. Штатами же положено 161 монастырь мужской и 39 женских. Из 954 раньше существовавших монастырей почерком пера было осуждено на уничтожение 754, осталось двести, лишь пятая часть русских монастырей! Тогда же запрещено без разрешения императрицы открывать новые монастыри.

Теперь, в отдалении полутораста почти лет можно спокойно обсудить эту меру.

Она дала государству по 3 миллиона в год дохода, но громадная часть монастырских имений роздана Екатериной в дар своим фаворитам, так что в конце концов государство получило от отобрания их недолгую пользу. Было обещано при отобрании имений обеспечить духовные школы и духовенство, но это обещание забыто.

Между тем с нравственной точки зрения эта смелая мера не выдерживает критики.

Здесь было нарушено право собственности и воля тех отдельных лиц, из пожертвований которых сложились церковные имущества. Все эти имения были оставляемы большей частью по духовным, на помин души в излюбленном жертвователем монастыре; и эта последняя воля умирающих не подлежала никакому изменению. Между тем не только эти усердные жертвы церкви были отобраны для целей мира, но и самый помин души не мог более продолжаться, за упразднением самих обителей.

Правда, что роскошество иных монахов, в пример которых был приведен быт троицких иноков, требовало исправления. Правительство могло чрез архиереев обуздать эту роскошь и на излишние от расходов скромного содержания деньги требовать заведения благотворительных и просветительных учреждений. Но давать этим частным пожертвованиям совершенно иное назначение, в нарушение воли завещателей, оно не могло, не сходя с пути справедливости.

Люди разных взглядов и положения одинаково сходятся в осуждение этой меры.

Мы видели, как св. Димитрий Ростовский, человек аскетической жизни и не имевший личного интереса к сохранности церковных имений, восставал против присвоения их себе государством.

Изумительно, что Пушкин в ранней молодости, 22 лет, проживая в Кишиневе, высказал раз письменно мнение, что отобрание церковных имений нанесло сильный удар просвещению народа в России. (Рус. Архив, 1866 г., стр. 11 41).

До сих пор нельзя без чувства величайшей скорби вспомнить об уничтожении ⁴/₅ русских монастырей!

Запустили места, освященные подвигами и благодатью святых, ознаменованные стремлением к ним усердия народного. И, если немногие из этих обителей потом были восстановлены, то большая их часть запустела навсегда. И много есть, например, в Вологодском Крае, этой „русской Фиваиде“, мест, где в бедной приходской церкви, даже иногда безприходной, покоятся мощи великого угодника, создавшего обитель, которой на просвещение и утешение народа стояла века и упразднена в злосчастный 1764 г.

Если больно вспомнить о том, что же пережили ревностные к вере современники!

Самый резкий протест выразил митрополит Ростовский Арсений, уже раньше заявивший себя горячим и бесстрашным ревнителем церковных прав.

Ознакомимся с этой интересной и типичной личностью.

Митрополит Арсений Мациевич произвел чрезвычайно глубокое впечатление на своих современников.

То уважение, которое невольно вызывало в себе его прямая до резкости личность, бесстрашно всегда защищавшая то, что он считал за правду – это уважение было усилено состраданием, какое вызвано было его безпримерным несчастием.

Конечно, в характере Арсения были черты, которые способствовали его падению. Но теперь, в отдалении полутора веков, не трудно видеть, что и в основе даже тех сторон его характера, которые вызвали к нему ненависть некоторых властных его современников – лежит благородство, страстная преданность Церкви, служению которой он себя посвятил, его архиерейская совесть.

Народ, чуткий в различении людей, в особенности же Божьих людей, признал его великим страдальцем.

Некоторые события того периода его жизни, когда он является пред нами уже не властным и крутым митрополитом, а в ореоле своего страдания – носят на себе отпечатки не только чрезвычайности, но и прямо чудесности.

А та сила воли, с какой он перенес свой тяжкий крест, та тяжелая и поучительная драма души, которая из самолюбивого и властолюбивого человека выработала терпеливого узника, начертавшего в стене своего каменного гроба бессмертные слова: „Благо, яко смирил мя еси, Господи! “ – дают ему место не только среди замечательных, но и среди наиболее праведных людей своего времени.

Митрополит Арсений происходил из Польской шляхты, образование получил в Киевской академии.

Постриженный в монахи, он вскоре был рукоположен в священнический сан и назначен при московском синодальном доме экзаменатором ставленников. Он должен был испытывать лиц, которым предстояло посвящение в священники или диаконы, в знании ими всего нужного для этого сана. Живого, пылкого характера, твердый и настойчивый, он выказал в этой должности большую строгость.

В 30-х годах XVIII века была снаряжена камчатская экспедиция к реке Оби для проверки и расширения открытий, сделанных Берингом. Пред отправлением ее Арсений по каким то делам приехал в Архангельск!. Архиепископ Герман как раз отыскивал надежного иеромонаха, который бы отправился в числе членов экспедиции для совершения служб, и предложил ехать Арсению. Арсений согласился.

До отплытия он жил в Соловецком монастыре, где были заключены многие раскольники-безпоповцы. Даже игумен монастыря Иоасаф и некоторые иноки ложно мыслили о прекращении на земле Церкви Христовой. Арсений долго убеждал их и, наконец, написал Иоасафу увещание.

Экспедиция не выполнила назначенного ей дела; члены были отданы под суд. Пришлось и Арсению быть заключенным в Пустозерском остроге. Несколько раз его возили для допроса взад и вперед в Петербург. Наконец, он был назначен экзаменатором ставленников в Петербурге, а потом – законоучителем гимназистов в С.-Петербургской академии наук; – все в виду того, что Адмиралтейство требовало, чтобы он, до окончания следствия, не отлучался из Петербурга. С окончанием дела, кончилось пребывание Арсения в Петербурге.

Он был прямо назначен митрополитом в Тобольск, и через год, по своей просьбе, переведен на древнюю Ростовскую митрополию, где архиереи носили титул „Ростовских и Ярославских“.

Он участвовал в короновании на царство императрицы Елисаветы Петровны, был сделан членом Св. Синода.

В царствование этой Государыни, бывшей искренно набожной и искренне преданной церкви, жизнь митрополита Арсения шла мирно, хоть иногда и прорывались в его деятельности поступки, которые могли повлечь за собой крупные неприятности.

Так, назначенный членом Св. Синода, он не являлся в Синод для принесения установленной присяги, находя несогласными с требованиями его совести его следующие входящие в нее слова: „Исповедаю же с клятвой крайнего судию духовный сея коллегии быти самую Всероссийскую Монархиню, Государыню нашу“.

Митрополит указывал, что выражение это неправильно, так как единственный крайний судья и глава Церкви есть Христос. Он заявил Синоду, что „подал Императрице письменное справедливое, по христианской совести, донесение, к которому ничего прибавить не может“. В нем он пояснял, почему не может принять присяги.

Синод представил обо всем доклад Императрице. Но дело окончилось без дурных последствий, и Арсений ухал из Москвы в Ростов.

В 1744 г., чрез два года после этого происшествия, у него в епархии случилось крайне неприятное для него обстоятельство. В Ростовском соборе, по оплошности причетника, не потушившего свечу, произошел пожар, и сгорели мощи благоверных князей Василия и Константина Всеволодовичей, почивавшие тут около пяти веков. В Синоде этим остались очень недовольны, возлагая вину на митрополита.

Так как Арсений страдал скорбутом и глазами, то он вскоре стал проситься на покой в Новгород-северский монастырь. Но Императрица не утвердила доклад о том Св. Синода. Эго показывает, на сколько она ценила Арсения.

В одном из писем своих он благодарит ее за присылку ему для лечения венгерского вина – так далеко простирались заботы о нем доброй и сердечной царицы.

В епархии своей митрополит занимался духовно-административными и училищными делами, борьбой с иноверием и расколом. Он составил возражение на поданный протестантами пасквиль против известного сочинения Стефана Яворского в защиту православия Камень веры и дополнил сочинение Феофилакта Лопатинского.

В учебном деле он явился врагом господствовавшей в семинарии латинской схоластики. Он писал по этому поводу: „Школы при архиереях не иные нужны, только русские: понеже в церквах у нас не по латыни, ниже другими иностранными языками читается и поется, и служба Божья совершается по- русски“.

Этими основами, особенно знаменательными в наши дни, он, можно сказать, на целые полтораста лет опередил свой век, выказав себя дальновиднее своих просвещеннейших современников.

Наряду с этим, он был безусловно стоек в своих православных убеждениях, предан старинным, переданным от отцов и дедов обычаям и преданиям, и не терпел нововведений в жизни и указаниях церковных.

Математику и астрономию он считал для духовенства излишним. В семинарии, которую он перевел из Ростова в Ярославль, было уже тогда до 500 воспитанников.

Он был ревностным проповедником. В Москве напечатаны им семь поучений (1742, 1744 и 1749 годов), в библиотеке ярославской семинарии хранится три тома рукописных его проповедей. Подражая ревностному борцу против раскола, святителю Димитрию Ростовскому, он составляв обличение раскольников, оставшиеся в рукописи и дополнил сочинение Феофилакта Лопатинского Обличение неправды раскольничьей, напечатанные в Москве в 1745 году.

Когда вышел указ о записке желающих в раскол, митрополит Арсений говорил: „Надлежит особливые молитвы и ектении читать, и на проскомидии часть вынимать; ибо раскольники в церковь не ходят и на все плюют – и приказал тогда архимандриту читать особенные, из служебника выписанные молитвы „о гонящих церковь“.

Впоследствии, при ложном истолковании этого поступка, он был вменен ему в преступление.

Мирная жизнь митрополита в епархии ознаменовалась однако двумя столкновениями с Петербургом!.

Коллегия экономии, заведовавшая монастырскими и архиерейскими имениями, отправила несколько инвалидов для помещения в Ростовские монастыри. Арсений не принял их, отозвавшись, что на их содержание не достает денег. На запрос Св. Синода он отвечал, что в последнее время в Ростовских монастырях пострижено около сорока человек лишенных сана в прошлое царствование, и для инвалидов не достанет порций. Объяснение это заключало в себе оскорбительные выражения.

Чрез два месяца Св. Синод отправил одного юродивого для помещения в один из Ростовских монастырей. На указ о том Арсений отвечал, что указ этот неосмотрительный и неосторожный. Синод пожаловался Императрице. Императрица приказала объявить митрополиту, чтоб он „от подобных продерзостей конечно воздержался, а ежели впредь будет к указам оказывать противление и презорство, то как помешатель добрых порядков и общего покоя, и как противник и неприятель Высочайшей воли, не только сана архиерейского, но и клобука лишится“.

Эти события были еще в начале царствования Елисаветы, которая своим православным сердцем умела понимать пылкую, увлекающуюся в церковных вопросах природу Ростовского владыки.

Год за год прошло это мирное царствование. В праздник Рождества Христова 1761 г. „Дщери Петровой“ не стало.

Не долго царствовал племянник ее, Петр III, и затем наступило долгое царствование Екатерины II, имевшей роковое влияние на судьбу Арсения.

На коронование Императрицы митрополит Арсений не был приглашен. Отсутствие на таком торжестве представителя столь древней и знаменитой кафедры является обстоятельством, на котором нельзя не остановиться.

Эго первое выражение того крайнего недоброжелательства, с которым Екатерина относилась к Арсению.

Это недоброжелательство существовало еще прежде знаменитого и резкого осуждения Арсением решения Императрицы об отобрании в казну имений монастырских. С самых первых дней царствования она считала Арсения почему-то личным своим врагом. И эта черта не только политического разномыслия, но и личной ненависти проходит красной нитью чрез всю историю отношений ее к опальному митрополиту. Весьма вероятно, что еще в царствование Елисаветы, когда против Екатерины были партии, она заподозрила Арсения в недоброжелательстве к себе.

Мало того, в отношениях этих можно найти какой-то необъяснимый, точно мистический страх Екатерины пред Арсением. Она боялась его и принимала чрезвычайные по отношению к наблюдению за ним меры и тогда, когда он, старый, больной, с налагавшей невольное молчание заклепкой на устах был заживо погребен в каземате, или, вернее сказать, каменном мешке.

Из отношений Арсения к коллегии экономии видно, что он, считал уже существование этой коллегии нарушением прав монастырей и архиерейских кафедр на непосредственное распоряжение принадлежащими им имениями.

„За отобранием от дому архиерейского и от монастырей вотчин, писал он канцлеру Бестужеву-Рюмину, приходит с голоду умирать, понеже хлеб у нас весь был по вотчинам в житницах. Когда смолотое и лежавшее в сушилах приедим, то и литургии святой служить нечем и некому, все принуждены идти нищими в мир“. При этом он просил канцлера „показать милость к домам Божиим, дабы старанием его возвращены были вотчины по прежнему“.

Нужно полагать, что это письмо побудило Бестужева-Рюмина привлечь к этому вопросу внимание Императрицы. Но дело получило, к сожалению, совершенно иное разрешение, чем ожидал Арсений.

Замыслив отнять у кафедр и монастырей вотчины еще с первых дней царствования, Екатерина пред коронацией сочла нужным на время утешить духовенство. „Мы не имеем намерения присвоить себе церковные имения, но только предписать закон о лучшем их устройстве“.

Затем под собственным наблюдением государыни была учреждена особая комиссия из духовных и трех светских членов. Среди духовных был недоброжелатель Арсения, митрополит новгородский Дмитрий Сеченов. Это был человек в высшей степени искательный, думавший лишь о своих выгодах, и готовый за награду, отличие предать все интересы Церкви.

Комиссия решила разослать но всем монастырским вотчинам и архиерейским домам приходо-расходные книги для записывания денежного и хлебного сбора и особенно назначенных отставных обер-офицеров для поверки доставленных духовными властями сведений о состоянии и количестве духовных имений. Таким образом архиереи подвергались ответственности в исконном церковном достоянии пред офицерами. Вероятно, самоуправство этих уполномоченных комиссией чиновников переступало часто пределы уважения к значению и сану архиерейскому.

Это распоряжение возмутило Арсения, всегда зорко охранявшего права Церкви.

Он находил „оскорбительным и неприличным, что для составления описей офицеры будут входить в алтарь и касаться церковных сосудов и прочей священной утвари, что они в архиерейских домах и монастырях пересчитывали деньги, перемеривали хлеб, выдавая все хозяевам и монастырям с меры, веса и счету.

Арсений считал это за нарушение прав церковной стародавней собственности и унижение духовенства.

Как известно, дело кончилось тем, что все вотчины монастырские и архиерейские отобраны в казну. На содержание их стали отпускаться скудные суммы. Множество обителей, среди них и древние, хранившие мощи своих основателей, – упразднены. А монастырские земли розданы громадными подарками большей частью любимцам Екатерины.

Теперь, спустя полтора века после этого события, о нем можно говорить беспристрастно.

Конечно, эта мера была прискорбным нарушением прав собственности.

Монастырские имения представляли собой пожертвования частных лиц на помин души, на поддержание иночества, на дела благотворения. И эта „последняя воля“ жертвователей, среди которых было много и царей русских – не могла и не должна была подвергаться нарушению.

Конечно, как во всяком человеческом деле, в пользовании монастырей землями были некоторые темные стороны. Но эти стороны следовало устранить, сохраняя общее назначение этих имений на дела церкви, как-то церковностроительство, церковные школы, больницы, богадельни.

И в наши дни, когда так развивается именно эта сторона церковной деятельности, каким бы могучим подспорьем служили эти имения, завещанные верующими душами на добрые дела, а они, вместо того, обогащением нескольких лиц внесли в быт высшего общества распространившуюся затем и даже безумную, преступную, можно сказать, роскошь.

Вот, против этого в корне своем неправильного решения и счел нужным восстать Арсений.

Вероятно, как очень умный человек, он понимал, что его горячие речи, резкие отзывы по этому поводу не изменят прискорбного совершившегося распоряжения. Но он считал своим непременным долгом, хотя и без надежды, отстоять правду и, ценой собственной участи, стоять до конца за интересы церкви.

Опорой для заключения своего об этой мере он поставил соборное правило, что посвященное Богу не могло быть отчуждаемо.

В пылу негодования Арсений подавал в Св. Синод один протест за другим против отнятия у монастырей вотчин и вмешательства светских людей в духовные дела. Мусина-Пушкина, бывшего президента Коллегии Экономии, он называл „турком“. „Горе нам бедным архиереям, – писал он, – яко не от поганых, но от своих мнящихся быти овец правоверных толикое мучительство претерпеваем“. О членах комиссии он отзывался, что они „насилу⁷ в Бога веруют“.

В Неделю Православия, когда предаются анафеме враги Церкви, он к обычному чиноположению прибавил „анафему обидчикам церквей и монастырей“.

Обо всех этих поступках и отзывах ростовского митрополита было доводимо до сведения Екатерины, которая была в высшей степени тем оскорблена. Насколько задели ее за живое эти отзывы, видно из того, что она, вообще спокойная и осторожная в выражениях отзывалась о нем как о „лицемере, пронырливом и властолюбивом! “, бешеном врале“ ⁸.

Следующий эпизод хорошо показывает меру того страха, с которым она относилась к Арсению.

Желая после коронации выказать пред народом свое благочестие, она решила отправиться в Ростов, чтобы присутствовать на переложении мощей святителя Димитрия Ростовского в новую серебряную раку. И она писала своему штат-секретарю: „Понеже я знаю властолюбие и бешенство ростовского владыки, я умираю, боясь, чтобы он раки Димитрия Ростовского без меня не поставил“ – и приказала поставить к новой раке майора с солдатами.

Было назначено в Синоде расследование дела о митрополите Арсении.

Членами Синода, находившегося тогда в Москве, были следующие лица: первенствующим – новгородский митрополит Димитрий Сеченов, затем московский престарелый митрополит Тимофей Щербатский, архиепископ с.-петербургский Гавриил Кременецкий, крутицкий архиепископ Гедеон Криновский, псковский епископ Амвросий Зертис-Каменский, тверской епископ Афанасий Вальковский и новоспасский архимандрит Мисаил. Главным действующим против Арсения лицом был Димитрий Сеченов, всегда искавший случая к угодничеству. С ним готовы были согласиться и прочее члены. Они поднесли императрице доношение о словах и поступках Арсения, при всеподданнейшим докладе. Императрица сделала распоряжение, чтобы Синод сам судил „своего сочлена, как злонамеренного и преступника“.

В половине марта у себя в Ростове Арсений, пришедши в свои покои от вечерни, сказал келейнику: „Не запирай ворот на ночь! Гости будут ко мне в полночь! “ Келейник остался в недоумении.

Между тем то был один из случаев проявления в митрополите того дара прозорливости, который неоднократно обнаруживался в нем в эту эпоху перенесенного им гонения.

Действительно, в полночь прибыл к нему офицер гвардии Дурново и попросил благословения.

– Я уже не архиерей, – отвечал Арсений, – и не благословил его.

Дурново тогда подал ему сенатский указ, которым предписывалось везти митрополита в Москву, в свиту взять лишь трех человек, вещей не брать, а имеющиеся в келье письма запечатанными захватить в Москву.

Митрополит хотел проститься с городом, то есть приложиться к мощам и иконам в соборе. Но ему не позволили.

В Москве он был, как государственный преступник, заключен под крепкой стражей в Симонове монастыре.

Арсений был допрошен во дворце в присутствии императрицы. При этом он говорил столь резко, что императрица зажала себе уши, а ему самому „заклепали рот“.

14 апреля состоялось заседание Синода, на котором допрашивали Арсения. Вероятно, и тут он не стеснялся в выражениях.

Его присудили к лишению архиерейского сана и преданию, по расстрижении из монашества, суду светскому, которому надлежало за оскорбление Величества осудить Арсения на смертную казнь.

Императрица приказала освободить его от светского суда, и, оставив ему монашеский чин, сослать в дальний монастырь.

Арсений был призван в заседание Синода для исполнения над ним указа.

По Москве распространился слух, что будут снимать сан с Ростовского митрополита в Крестовых патриарших палатах. Туда допущены были лишь монахи и белое духовенство. Толпы же народа запрудили пространство вокруг Синодального двора, так что и солдаты не могли их разогнать. Конечно, не одно любопытство, но и сострадание руководило этим народом.

Впечатление, произведенное этим событием, было еще усилено вскоре затем случившимся происшествием: 4 июня внезапно упала смежная с той Крестовой палатой, где осудили Арсения, церковь Трех Святителей Московских.

Арсений явился на последний над ним земной суд, как на служение. На нем была архиерейская с источниками мантия, омофор, белый клобук, на груди панагия, в руке он держал архиерейский посох. Когда был прочтен указ, лишавший его сана – один за другим члены Синода стали снимать с него облачение: один – митрополичий клобук, другой – омофор, третий отобрал посох. Все жадно следили за ним, выражением лица его, словами его, чтобы донести императрице, которая чрезвычайно интересовалась всеми подробностями этого дела.

Негодующий митрополит тут же предсказал разоблачавшим его архиереям их плачевную участь. Димитрию Сеченову он предсказал, что тот задохнется собственным языком; Амвросию Зертис-Каменскому – смерть от руки мясника: „тебя, яко вола, убиют“; епископу Псковскому Гедеону: „ты не увидишь своей епархии“.

Замечательно, что слова Арсения сбылись в точности над его судьями.

Митрополит Новгородский Димитрий, награжденный из числа отобранных тысячею душ, лелеявший в себе мечту о получении сана митрополита всероссийского, умер в ужасных страданиях: действительно, его задушила страшная опухоль языка. Архиепископ московский Амвросий убит во время московской чумы взбунтовавшимся народом, от которого тщетно искал спасения в Донском монастыре. Епископ Псковский Гедеон, вскоре после осуждения Арсения, был удален по Высочайшему повелению в свою епархию, и умер по дороге, не доехав до Пскова.

Один лишь добрый московский митрополит Тимофей не мог воздержаться от слез при печальной церемонии.

Арсению подали простое монашеское платье и обязали его подпиской в том, что он не будет именоваться не только митрополитом или архиереем, но и иеромонахом.

Затем из этого собрания он был под караулом отвезен в Ферапонтов монастырь, место ссылки великого патриарха Никона, потом в Николо-Корельский, Архангельской епархии. Местному архиерею было предписано держать ссыльного под крепким караулом.

Весьма скудное имущество митрополита, оставшееся в Ростове и свидетельствовавшее об его нестяжательности, было описано, также и книги его на церковно-славянском, чешском, русском, польском и латинском языках.

На пропитание его отпускалось сперва по 10, потом по 15 и 50 коп. в день. Чернил, перьев и бумаги ему не давали. Никого к нему не допускали, а выходить, и то под караулом, ему позволяли лишь в церковь и непременно в часы богослужения.

Но распоряжения из Петербурга не могли никому внушить в монастыре, что Арсений – ссыльный преступник, а не митрополит, страдающий за защиту интересов Церкви, не мученик за правду, как он говорил о том сам: „Вот прежде нашу братию архиереев почитали цари и во всем благословенья требовали, и тогда наша братия смело их в духовных делах обличала. А я как послал правильное доношение, так за мою правду и в ссылку меня сослали.

Вся братия, начиная с архимандрита, принимала от него благословение как от епископа. По праздникам он самолично во время совершения проскомидии вынимал части за „гонящих и обидящих Церковь Божию – разумея, по собственному объяснению, под этим именем „предателя Димитрия Новгородского и Гавриила (Кременецкого) С.-Петербургского и всех немецких чинов, которые об отнятии монастырских вотчин старались, и в Комиссии присутствовали“.

По окончании обедни опальный митрополит читал народу катехизис, Четьи-Минеи и другие духовные книги, толкуя их. При этом он сам стоял на амвоне, а служившие – по сторонам его, как это происходит всегда при архиерейских богослужениях.

Настоятель монастыря часто посещал ссыльного, и они вели беседу и о духовных предметах и о внешних событиях, касаясь и политики. Часто в беседе принимал участие и подпрапорщик Алексеевский, приставленный к Арсению.

Случилось, что Арсений при одном монахе неосторожно поговорил об одном политическом вопросе. Последовал донос, навлекший за собой, новое обвинение Арсения в государственном преступлении.

Дело рассматривала сама императрица, и было об Арсении решено: „лишить его монашеского чина и, переименовав его Андреем Вралем, послать к неисходному житию в Ревель“.

Ревельскому коменданту было предписано принять в свое ведомство один каземат в башне крепости и приспособить его к житью.

Каземат этот находился на водяных воротах и по величине представлял собою скорее могилу. В нем было 10¹/₂ футов длины и 7 ширины.

Когда Арсению объявили указ, лишавший его монашества, то ждали от него каких-нибудь резких проявлений недовольства. Но он не вымолвил ни слова. С него сняли иноческую одежду, клобук, и вместо них надели арестантскую сермягу и треух.

Везти его к месту заключения предписано было „секретно в закрытых санях, никому не показывать, разговоров с ним никаких не иметь, об имени и состоянии не спрашивать, и миновать Петербург было приказало как можно скорее“. Как государственного преступника, его провожали от Архангельска до Ревеля две переменные команды. С ним, однако, велено было обходиться без грубости, дать ему платье, белье и шубу.

В Архангельске оставалось некоторое имущество Арсения: иконы, одежда, книги. Канцелярия Архангелогородская предложила императрице образа скрыть в какое-нибудь неизвестное место, чтобы об Арсении не было никакой памяти, а прочие вещи продать. Так и было поступлено.

Екатерина была в Москве, когда чрез нее провозили Арсения, и Государыня пожелала видеть этого человека, ею с какой-то болезненной страстностью ненавидимого.

Устроили так, что Арсения провозили садом Головинского дворца, и сделали там остановку.

Арсений сидел на лавке и дремал, склонив голову на грудь, когда императрица подошла к нему и пристально на него посмотрела.

Арсений не поднял глаз.

Однако же – новый случай его прозорливости – произнес какие-то слова. Императрица зажала уши и быстро отошла от него.

В Тайной Канцелярии его допрашивали; быть может, пытали...

Коменданту Ревельскому Тизенгаузену императрица писала: „У вас в крепкой клетке есть важная птичка. Береги, чтоб не улетела! Надеюсь, что не подведете себя под большой ответ. Народ очень почитает его изстари и привык считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер“.

Содержать Арсения велено было под строжайшим наблюдением, офицерам и солдатами запрещено было с ними говорить. Можно предполагать, что ему надевали на рот заклепку.

Императрица и здесь продолжала брать меры предосторожности против человека, заключенного в тесном каменном гробе. Так, она в другой раз писала коменданту:

„Книги дать ему можете, а денег отнюдь в руки ему не давайте. Он сколько стар, столько и пронырлив. Если же ему нужда будет в белье и одежде: то удовольствуйте его без излишества. А в болезнях велите его лечить и предпишите тем, кои около его, чтоб с ним без грубости обходились“.

По приезде в Ревель, Арсений сделался болен. К нему послан был доктор, причем с доктора была взята подписка, что, под страхом смертной казни, он не будет спрашивать у больного об его имени или звании, и до конца жизни не станет говорить о том, даже минами.

Ежемесячно в Петербург, посылались рапорты с донесением, что „известный арестант“ содержится по инструкции и „ведет себя тихо“.

Действительно, неизвестно никаких резких выходок Арсения в последние годы его жизни.

Он смирился – не пред людьми, а пред всесильной рукой Божией, от которой он решил терпеливо принять свое страдание. Он читал священное писание, а на стене своей тюрьмы начертал углем слова: „Благо, яко смирил мя еси“.

Существуют изображения митрополита Арсения, относящиеся к этой поре его жизни.

Он стоит у стены своего тесного каземата. Худое, полное еще энергии, лицо выражает глубокую мысль. Большие глаза полны великой тоски. Руки как бы от внутреннего страдания, а, может, от холода, крепко стиснуты вокруг груди. На нем полушубок и треух. Свет проходит чрез маленькое окно, заделанное решеткой. На окне – кусок хлеба. На стене изображен в малых размерах он же в святительском облачении. На обороте надпись Андрей страдалец.

26 февраля 1772 года Арсений сильно заболел. Он потребовал к себе священника; пришедший, по разрешению коменданта, священник принял исповедь умирающего и приобщил его.

На третий день, в 8 часов утра, земные страдания Арсения прекратились. Он перешел к единому истинному и нелицеприятному Судии.

В тот же день вечером, после так называемой „вечерней зари“⁹, Арсений был погребен в русской Никольской церкви.

Доселе указывают место его погребения у правого клироса, в приделе Успения Богоматери, который впоследствии был пристроен на могиле Арсения.

Одежду, оставшуюся после узника, велено раздать нищим. Книги: евангелие, псалтирь и святцы – отдать духовнику почившего, Никольскому священнику Кондратову.

Затем со священника и всей команды взята подписка – до конца жизни молчать о всем этом, под угрозой смертной казни.

Так думали изгладить память о несчастном Ростовском митрополите.

Замечательно, что главный деятель недоброй памяти тайной канцелярии, Шишковский, который допрашивал Арсения, вероятно, из чувства раскаяния – по самую смерть свою посылал в Ревель деньги на панихиду по нем.

Трудно судить: было-ли то, действительно, необыкновенное событие или лишь измышление народное, во всяком случае очень ярко рисующее отношение народа к опальному митрополиту: но вот что передают.

Когда пред смертью Арсения пришел священник напутствовать его, он, только что войдя в каземат, в страхе выбежал оттуда и сказал: „Вы мне говорили, что надо исповедовать и приобщить преступника, а предо мною стоит на коленях архипастырь в полном облачении“.

Тогда пристав вошел со священником в тюрьму. На койке лежал арестант и сказал духовнику: „Сын мой, пред тобою не митрополит, а недостойный раб Арсений, идущий отдать отчет Господу Богу в своей жизни. Виденное тобою чудо есть знамение Господне неизреченной милости Божией: это значит, что душа моя скоро отлетит от скорбного тела“. Напутствовав страдальца, священник попросил у него благословения себе. Умирающий дал ему на память о себе свой молитвенник, на котором была надпись: „Смиренный митрополит Ростовский Арсений“.

В старинной тетради сохранилось еще другое описание. Находясь в пути ссыльный упросил сопровождавших его остановиться у ближайшей церкви, чтобы ему исповедаться и приобщиться. В конце обедни, когда открылись царские двери, Арсений явился в архиерейском облачении и приобщился у престола, как приобщаются священники. Затем принял прежний вид.

Тщетно старались изгладить из памяти народной составленный из столь резких определенных черт сильный образ Арсения. Он привлекает к себе все больше и больше сочувствия; о нем, с трогательной верой передавая и кое-что из элемента чудесного, о котором только что было упомянуто, знают и говорят во многих православных семьях и кружках, приобретают его портреты, служат по нем панихиды.

Один почитатель его памяти, Орловский помещик Лопухин, поставил ему памятник в своем имении.

Несомненно, когда-нибудь личность и дела Арсения Мациевича станут предметом всестороннего ученого исследования.

Целью же настоящей статьи было напомнить именно о подвижнической, аскетической стороне и ревности о правде, как он ее понимал, митрополита Арсения.

И помимо чрезвычайной судьбы своей, Арсений заслуживает памяти, как один из ревностнейших в деле духовного просвещения русского народа тружеников, достойный, в этом, преемник святителя Димитрия, которого кафедру он занимал и которого открыл мощи, составил и житие его и службу ему. Как горячий защитник православия против лютеранства, когда оно сильно было и в самых высших слоях, как глубоко сознательный патриот, приверженец всего того доброго, чем крепко и славно было русское прошлое, митрополит Арсений представляет собой личность в высшей степени замечательную.

В заключение приведем прекрасные слова о нем из книги г. И. Снегирева, по которой и составлена эта статья.

„Почти вся жизнь Арсения представляет нам непрерывную борьбу то с духовной и светской властью, то с раскольниками и вольнодумцами, то с личными его врагами и гонителями. В его поступках обличается его твердый до упорства, прямой до упрямства характер, который не поддается власти и не уступает силе, когда действия их несогласны с его убеждениями и правилами. Его личных убеждений не поколебали ни царский гнев, ни восстание на него собратий, ни лишение святительского сана, ни истома в мрачной и душной тюрьме, ни розыски Шишковского, ни угрожавшая ему смертная казнь. Обрекши себя на жертву за право собственности духовенства, Арсений действовал не тайно, ни ухищренно, но прямо, открыто, писал и говорил смело с самоотвержением, потому что смотрел на дело свое как на дело Божие, за которое стоять и жертвовать собой вменял себе в священную обязанность... Народ сострадая о нем, как о несчастном пастыре, почитал его правдивым, благочестивыми, ревностным поборником православия“.

В содержательнейшем и интереснейшем труде П. В. Знаменского из эпохи Екатерины II содержится яркая картина архиерейского быта того времени, и мы воспользуемся его рассказом для ознакомления с этим бытом и с типичными представителями архиерейства той эпохи.

Для домовых услуг архиереям дозволено было брать из прежних их вотчин по 40 и свыше служителей, т, к. при тогдашнем развитии крепостного права решительно невозможно было приискать достаточного числа вольнонаемной прислуги ни для какого учреждения более или менее обширного. Но с этими обязанными слугами на первых порах было очень много хлопот по архиерейским домам. Сделавшись казенными, крестьяне не хотели идти в холопскую службу к своим прежним вотчиникам, тем более, что для нее надо было отрываться от своего собственного хозяйства и пашни. Известно, что и в последнее время до эмансипации крестьян служба при монастырях и архиерейских домах заменяла для экономических крестьян солдатчину и неслась с большой неохотой. После издания штатов 1767 года эти невольные служители бегали из архиерейских домов и последние должны были прибегать для возвращения их к помощи полиции и военных команд. Так, например, случилось в Тамбовской епархии, где почти все служители взятые из вотчин, разбежались из архиерейского дома и возвращены были назад не ранее года при помощи совокупных усилий тамбовской и штатской воеводских канцелярий и военной команды, которая должна была силой принуждать их к повиновению. Прибавим ко всему сказанному еще то, что вместе с изданием штатов уничтожено было церковное тягло, вследствие чего архиерейские дома лишились важного источника своего дохода – именно сборов с церквей и духовенства.

Архиереям приходилось отказывать себе во многих привычных расходах для того, чтобы сводить концы с концами в своем хозяйстве, а между тем век Екатерины был веком необыкновенной пышности, требовал от них вельможеской обстановки, громадных расходов за кареты, бархатные рясы, посохи, на гайдуков и вершников, на хоры певчих, наконец, на широкие и разорительные приемы всей губернской знати по праздникам. Все это было так принято в то время, так обязательно, и может-быть так нужно для поддержания начальственного величия и сильно поколебленного авторитета святительского сана, что архиереи один перед другим соревновали в пышной обстановке более, чем в прежнее лучшее для них время – вотчинного владения церкви. Мы ужа знаем касательно этого предмета несколько выразительных фактов из биографии Амвросия Зертис-Каменского и м. Платона. Даже такие архиереи, которые по своему характеру менее всего способны были к роскоши, должны были невольно удовлетворять вкусу времени.

М. Гавриил суровый аскет в домашней жизни, питавшийся одной кашицей с сухарями, в публике и при блестящем дворе являлся в богатой одежде в знаках своего сана, усыпанных жемчугом и алмазами, задавал дорогие обеды частым гостям и даже отступал иногда от строго-хранимых им правил церкви, вкушая ряди других в посту рыбу. Некоторые архиереи для большей пышности своего богослужения в особенно торжественные дни приглашали парикмахеров, которые перед обедней завивали и пудрили по требованию современной моды певчих и даже иподиаконов служивших при облачении архиерея. В разных епархиях доселе еще свежи предания о блестящей обстановке архиереев Екатерининского времени.

Вот, между прочим, один отрывок из воспоминаний современника (купца Сухорукова) о Вениамине Казанском. „В собор ездил к служению от загородного своего дома очень церемониально: большой экипаж, по тогдашнему названию берлин, весь блистал золотом; упряжь в 6 лошадей всегда была в шорах, кучер на козлах одет в немецкий кафтан с огромными обшлагами и в треугольной шляпе, с длинным в руках бичем. Впереди кареты ехали 2 вершника в зеленых епанчах, один в руке держал архиерейскую мантию, другой – посох. По приезде к собору, по выходе из берлина, преосвященный надевал на себя мантию, брал посох и так входил в церковь“.

Подобные же рассказы сохранились и о преемнике его Антонии Зыбелине, о Дамаскине Рудневе нижегородском, который уже своей слишком роскошной и светской жизнью навлек на себя даже неудовольствие духовного начальства и получил письменный выговор от м. Гавриила, и о многих других архиереях. Второй преемник Вениамина Казанского Амвросий Подобедов по роскошной и широкой жизни, по пышности в богослужении и светской ловкости, получил в Казани название „прелача“. В загородном архиерейском доме, называемом Иерусалимом, который он великолепно обстроил, часто устраивались летние вечера, на которые по словам О. Меньшикова съезжались „представители казанского общества помещики и люди чиновные с женами и дочерьми... давались празднества с пением архиерейских певчих, иллюминацией, фейерверками и великолепными ужинами. Казанское дворянство очень любило гостеприимного Амвросия, слава о нем достигла до Петербурга. Екатерине всегда нравилось, если архиереи живут в ладах с дворянами“.

Были особого рода торжества очень дорогие и вместе обязательные для архиереев, которые они несли, как повинность на ряду с другими губернскими начальствами, – это по случаю радостных государственных событий, семейных радостей высочайшего дома и некоторых табельных праздников. Торжества эти совершались обыкновенно сначала губернатором, местным дворянством и горожанами, потом продолжались на счет архиерейского дома, который должен был употреблять при этом все свои финансовые силы, чтобы не отстать от светских верноподданных Государыни любительницы всяких оваций. Певчие пели концерты или особые канты, для чего разряживались обыкновенно в белые одежды, пудрились, причесывались, снабжались венками и ваиями; на архиерейском дворе ставились столы для угощения народа, а в залах приготовлялось пиршество для всей губернской знати, продолжавшееся за полночь с многочисленными тостами, музыкой, пушечными выстрелами и блестящим фейерверком. До нас дошли подробные описания двух таких праздников, отпразднованных Костромским архиереем Симоном Лаговым в Игнатьевском монастыре (где он имел пребывание) по случаю заключения мира с Турцией 1777 года и по случаю рождения в. к. Александра Павловича, в 1778 г. Желающие могут познакомиться с этими описаниями из биографии Симона Лагова, напечатанной в Страннике за 1870 г.

Штатной суммы далеко не хватало для одной приличной по тогдашнему обстановки, а между тем, главным образом, на архиереях же лежало множество других еще более существенных расходов на епархиальные и учебные нужды. Особенно настоятельны были нужды духовно-учебных заведений, для которых штаты, вопреки всем блестящим обещаниям правительства в начале дела о секуляризации церковных вотчин на деле оказались крайне скупы и которые почти по старому остались на содержании от епархиальных средств. Из епархий стало посылаться в Петербург множество просьб о прибавочных ассигновках преимущественно на постройки или поправки кафедральных соборов, архиерейских домов и семинарий. Но на большую часть подобных просьб из Петербурга присылали отказы. Можно сказать, вообще, что получить что-нибудь лишнее против штатных ассигновок могли только те из архиереев, которые пользовались почему-нибудь вниманием Императрицы, или которых она считала неловким обидеть, а также те, которые успевали сообщить ей о своих нуждах лично во время проезда ее через их епархии, когда она особенно любила сиять щедростью. Примеры отказов были иногда довольно замечательны. Так, после Пугачевского разгрома Казани Императрица по первому впечатлению при известии об этом бедствии велела казанскому губернатору кн. Мещерскому составить подробную смету для необходимых поправок в казенных зданиях и, между прочим, для поправок архиерейского дома, кафедрального собора, семинарии и новокрещенских школ. Мещерский составил смету на означенные духовные учреждения в 54,541 рубль. Епархиальное начальство с нетерпением ожидало утверждения этой сметы, ждало долго и не дождалось. В 1788 году указом Св. Синода было предписано, чтобы ветхости в означенных зданиях исправлены были на сумму, отпускаемую по штатам, отнюдь не требуя больше из казны, при этом Синод извещал, что о том в Сенате состоялось общее определение относительно всех оказывающихся, по духовным местам, ветхостей.

Мало по-малу, с распространением образования, изглаживалась та грубость, которая отличала раньше отношения многих владык к их подчиненным и пример которой мы видели в обращении начальства с Гедеоном и Платоном. Само собой понятно, что новые требования не могли вдруг проникнуть в практику епархиальной жизни. Отношения к подчиненному духовенству и высших и низших его властей долго еще удерживали черты прежней грубости и суровости, против которых восставало новое время. В начале правления Екатерины, уже после уничтожения церковного тягла, по епархиям оставалось довольно архиереев, представителей старого иерархического духа.

Таковы, например, были тамбовские архиереи Пахомий Симанский и Феодосий Голосницкий. Первый сделался известен своей суровостью еще при Императрице Елизавете, по случаю сурового разбора духовенства, при чем попавших в подушный оклад церковников он властной рукой раздаривал в крепость разным своим знакомым помещикам, как своих крепостных. Беда была, рассказывал о нем автор описания Тамбовской епархии, священнослужителю подпасть ему под суд. Виновных внезапно схватывали и везли в консисторию, при чем грубые консисторские пристава на счет их же домового имущества при самом их аресте брали себе большую плату за свой труд. Затем, арестанты попадали в консисторскую тюрьму, где их и держали неопределенное время; ни каких объяснений и оправданий от них не принималось, да и трудно было оправдываться из крепкой тюрьмы. Нередко священнослужительские жены и дочери девицы отправлялись пешия в Синод и там получали справедливую защиту своим мужьям и отцам; но оправданный все-таки непременно должен был перейти в другую епархию, потому что тут ему уже было не житье.

От притязаний архиерея бежали из епархии и многие другие. Замечательно, что вины преступников подвергавшихся тяжким наказаниям, состояли иногда лишь в простом неосторожном слове перед архиереем без всякого умысла. Ставленники должны были платить перед поставлением по 10 – 50 р. на колокола, до которых Пахомий был страстный охотник. Кто не давал, тот получал отказ в посвящении, а то даже попадал под плети или в консисторскую тюрьму.

Вместе с дьячками эти ставленники должны были нести на себе тяжкие работы в пользу архиерейского дома в течении иногда 5 лет; их заставляли рыть рвы около архиерейского дома, выкладывать их дорном, носить кирпичи на колоколитный завод, очищать место для конюшенного двора, бить на реке сваи для постройки архиерейской бани, переправлять по реке лес из архиерейских дач, для построек при архиерейском доме, возить на себе снег и проч. Во время этих работ они доходили до крайней нищеты, в лохмотьях отправлялись в Св. Синод жаловаться и просить посвящения на какие-нибудь места в других епархиях. Св. Синод неоднократно посылал Пахомию строгие выговоры, наконец, в 1766 году перевел его в Устюг на место Феодосия Голосницкого, которого перевел в Тамбов на его место. Но и в Устюге в первый же год он возбудил против себя такую ненависть и злобу, и столько жалоб, что Св. Синод нашелся вынужденным совсем уволить его на покой сначала в Московский Новоспасский монастырь, потом в Андрониев, где он и умер в 1789 г. Любопытно, что и в том, и в другом монастыре памятником его пребывания осталось нисколько вылитых им колоколов.

Архиереи этого типа кончали дурно при Екатерине. Новое время требовало новых архиереев с новыми понятиями и нравами. Век Екатерины, выставивший столько блестящих исторических личностей на разных поприщах государственной и общественной деятельности, оставил после себя достаточное количество славных имен и на страницах нашей церковно-административной жизни. Замечательно, что все почти лучшие люди в ряду тогдашних наших архиереев были из великорусских уроженцев и воспитанников великорусских учебных заведений. Свежие силы, доселе сдавленные под гнетом устаревшей уже по своему направлению, на все еще ревнивой к своей власти и первенствующему положению малороссийской партии иерархов, на первых порах выступили на свое историческое поприще с необыкновенной энергией.

Первое место между этими новыми иерархами мы, разумеется, должны дать святителю Тихону Воронежскому. Жизнь его требует внимательного, долговременного и притом практического изучения для всякого церковного деятеля и христианина. Мы можем коснуться ее теперь только в нескольких беглых и слабых чертах. Личность его представляет собой полное соединение с высоким христианским духом всего, что только было лучшего в жизни его века, но что в жизни этой являлось и даже намеренно выставлялось в отрешенном от христианства и потому постоянно слабом и искаженном виде. Это был человек преимущественно живого практического направления, у которого мысль и дело не расходились, который не мог успокоиться на одних идеях, как большая часть передовых людей ого времени, вполне удовлетворявшаяся не только идеями, а иногда просто одними ходячими тогда модными фразами, но неудержимо стремился воплотить эти идеи в живой практике.

Направления этого не могла ослабить в нем ни тогдашняя семинарская наука, отличавшаяся схоластическими отвлеченностями и совершенно чуждая народности, ни усиленный аскетизм, которому он предавался и который менее живую натуру легко мог замкнуть в религиозном эгоизме, отчуждении от всего внешнего и в исключительных заботах об одном собственном духовном благе и вечном спасении. Своим богословским знаниям он сумел придать глубокую жизненность и народность, сумел соединить свой аскетизм с замечательной практической деятельностью строжайшую мораль по монастырским правилам с живым пониманием всех человеческих слабостей и любовным к ним снисхождением, высокий нравственный идеал с требованиями действительной жизни и ее разными случайностями.

Образ его, каким его рисует пред нами его житие, от этого в высшей степени человечен, а оставшиеся после него творения по своей жизненности и популярности представляют образец христианского нравоучения, равный которому мы едва-ли найдем в нашей церковной литературе.

Сын бедного и многосемейного дьячка новогородской епархии, оставшийся сиротой с самого младенчества, он рано вытерпел все невзгоды нищего и голодного люда и практически познакомился с жизнью бедного простонародья. Мать едва не отдала его в работники к одному ямщику, и только старший брат его, бедный причетник, заступился за него, оставил его при семье, дал возможность выучиться грамоте, потом включил его на последние свои крохи в новгородскую семинарию. Но крох этих было немного у брата-благодетеля. Дома 14-летний Тимофей (мирское имя святит. Тихона) должен был зарабатывать хлеб, нанимаясь в поденщики к богатому мужику; в семинарии нанимался у огородников копать гряды, пока не попал на благодетельную бурсу. Но и в бурсе житье было очень бедно, давали один только хлеб и приют. Он должен был лишать себя половины казенной порции этого хлеба, чтобы продав накопленные, таким образом, куски его, купить себе на вырученные деньги свечку для занятий. Товарищи смеялись над его отоптанными лаптями, и, найдя их под койкой, начнут бывало ими махать на него с припевом: „величаем тя!“ Но и эти отоптанные лапти были слишком роскошной для него обувью, так что он старался обходиться и без них.

Так прошли все годы семинарского курса до 1754 г. Затем, в жизни его, как лучшего воспитанника, следовали учительство и монашество, к которому он всегда чувствовал внутреннее призвание, и обычные передвижки по учительским и монашеским степеням до архимандритства и семинарской ректуры (в тверской семинарии). Он стал иметь достаток, мог вызвать к себе на житье бедную сестру, которая доселе кормилась в Короцке поденной работой, нанимаясь у обывателей мыть полы. Но поднявшись на такую служебную высоту, молодой архимандрит не забыл, как другие его собратья, своей прежней жизни, остался таким же, каким был в семинарии, человеком простым, другом народа, горячо симпатизирующем жизни бедных простолюдинов, прибежищем всех голодных и холодных. Его шесть книг „об истинном христианстве“, которые остались памятником его богословского преподавания в тверской семинарии, показывают, что его прямой, здравый и практически ум не был порабощен и испорчен господствовавшей тогда в богословии схоластикой, не приучился к пустой игре в одну диалектику. Каждая страница этих книг свидетельствует, что он менее всего наклонен был показывать разные фокусы богословской диалектики, и всегда имел в виду лишь выяснить взятую для изучения богословскую мысль по разуму православной церкви, выяснить как можно короче, доступнее для всех, даже самых простых слушателей, и кроме того, сделать эту мысль началом для их жизни и деятельности. Следы такого направления богословской науки мы замечаем у всех ученых великоруссов того времени, старавшихся оживить богословие после вредного для него влияния мертвящего духа киевской схоластики; но никто в этом случай не превзошел еще св. Тихона, можно без преувеличения сказать, даже доселе. Замечательно, что имея в виду религиозное образование народа, он едва-ли не первый из наших церковных деятелей пришел к мысли о необходимости перевести все Св. Писание на общедоступный русский язык и даже приступил уже к этому труду, но скоро оставил его, убоявшись соблазна для тех, которые привыкли к славянскому переводу.

Великоруссы только лишь начали тогда подниматься на высшие церковные места. Димитрий Сеченов, общий их покровитель, заметил св. Тихона, и в 1761 году сделал его своим викарием. Смиренный архимандрит не думал попасть на высокий пост епископства; мечтой его было выстроить себе скромную келью в монастыре и уединиться в нее для аскетических подвигов, отказавшись и от тех должностей, какие он нес по управлению семинарией в монастыре. Он со слезами расстался со своей тверской братией и поехал в Петербург, на посвящение.

В Новгороде его с не малым смущением ждали его товарищи, которые некогда смеялись над его нищетой, а теперь, будучи на разных церковных местах, вдруг попали к нему под начальство, со смущением ждала даже облагодетельствованная им сестра. Но когда он прибыл, все увидели, что он ни мало не изменился от почестей, остался тем же простым и незлобивым Тимофеем, которому бывало кадили под нос лаптями. На епископстве его заметила сама Екатерина, тогда озабоченная замещением важнейших иерархических должностей новыми людьми из великоруссов в виду готовившихся церковных реформ; и на другой же год по восшествии своем на престол указала дать ему самостоятельную епископскую кафедру в Воронеже.

Первой его заботой здесь было завести училищные курсы для бедных детей духовенства, образовать само духовенство, поднять его из унижения, в каком оно находилось в этом диком казацком крае, и возвысить уровень его нравственного развития. Это был в высшей степени добрый и общедоступный архиерей, совершенно чуждый того вельможного духа, который проникал тогда в отношения к духовенству большей части других архиереев, успевший связать себя с духовенством какими-то сердечными, почти семейными узами. Он первый из наших иерархов требовал от своих консистористов и других епархиальных чинов, чтобы они уважали духовное лицо, как служителя храма Божьего, и в самых судных делах обращались со священнослужителями с подобающим почтением. Задолго раньше правительствованных указов, старавшихся смягчить суровый характер епархиальной администрации, в Воронежской епархии уже вовсе не слышно было о прежних суровых и унизительных наказаниях духовенства.

Св. Тихон относился к нему не как владыка, а как старший брат, разделяющий с ним интересы одного и того-же священного служения; в самых наказаниях виновным священнослужителям сквозь начальственные распоряжения по требованию архипастырского долга видим глубоко-человечное любовное отношение к павшему собрату. Есть предания, как лишив недостойного священнослужителя места, добрый святитель потом делался постоянным отцом и благодетелем как его, так и всего его семейства.

В то же время он с большой энергией старался защищать свое духовенство от своеволия и насилий казацких начальств и разных светских сильных лиц. Таким же сердечным характером отличались его отношения к пастве. Для возвышения нравственно- религиозного образования народа, он ввел в своей епархии сказывание катехизических поучений, и сам часто говорил поучения и издавал сочинения для народа. Не ограничиваясь этим, он являлся сам в дома горожан, когда требовалось его утешение, наставление, пастырское участие в обстоятельствах частной их жизни. В притоны бедности, в тюрьмы он ходить в рясе простого монаха с утешением и богатой милостыней, на которую тратил все свое личное достояние.

Проводя высоко-подвижническую жизнь, необыкновенно строгий к себе, он был столько же снисходителен к другим, отличался моралью, принимавшей в расчет все человеческие слабости, без духа ригористической обрядности, в которую по самой природе своей склонен впадать аскетизм. Он говаривал иногда, что если бы он управлял монастырем, то лучше бы благословил престарелым и немощным монахам для несения трудов употреблять скоромную пищу, а хмельного пития вовсе не вкушать.

Кротость и смирение его не знали пределов. Горячий от природы и нервный от болезни он умел до того проникнуться этими христианскими добродетелями, что до земли кланялся своим келейникам, если видел, что они оскорбились как-нибудь его замечанием; обидевшего его он первый начинал умолять: „простите меня ради Бога, что я ввел вас в искушение“.

Раз в одном доме он стал опровергать одного дворянина, щеголявшего при нем идеями модной философии XVIII века, и при всей кротости своей речи опровергал его так метко, что тот вышел из себя и ударил его по щеке. Смиренный святитель тут же упал ему в ноги, и просил у него прощения; это так поразило обидчика, что он расплакался и с этих пор сделался хорошим христианином.

Простой народ видел в нем отца и заступника пред сильными мира. Он любил беседовать с ними об их нуждах, с опытным знанием их быта вникал в самые мелкие обстоятельства их жизни, и никто не уходил от него без утешения, совета, и иногда значительного материального пособия. Он не давал себе отдыха от дел, коих всегда много у подобных людей; до обеда имел дело с епархиальными бумагами и толпой просителей, после обеда до полночи писал свои поучения и пастырские увещания к духовенству и народу.

Несмотря на молодость, он 39-ти лет вступил на епархию, оп выдержал только 4¹/₂ года этой неутомимой жизни и до того расстроил свое здоровье, что должен был проситься на покой. В своих прошениях об увольнении он представлял, что не может заниматься делами как должно и сколько должно, и потому боится страшного ответа за удержание своего места, но как неизбежно должен попускать упущения по болезни. Св. Синод уволил его на жительство в Задонский монастырь с пенсией 400 р. в год. Но удалившись, он стал думать, что мало сделал для Церкви и общества. Предаваясь монашеским подвигам, св. Тихон, и в уединении своей кельи продолжал свое общественное служение. В его жизни как бы воскресло древнее цветущее монашество, так хорошо умевши соединять аскетизм с общественной деятельностью. В задонской келье написана была большая часть сочинений учительного и народного святителя и множество келейных писем к разным лицам. Она сделалась источником просвещения христианского для обширного круга. К ней стекался народ из далеких окрестностей, чтобы получить благословение и наставление св. человека. Как некогда древние пустынники, он был миротворцем между окрестными помещиками, заступником крестьян пред их жестокими господами ходатаем за безвинно-осужденных на суде в Задонске и в Ельце. Все, что давали ему знакомые на его потребу, он раздавал неимущим, так что после смерти его у него нашли только образа, книги, несколько никуда негодных вещей из домашнего скарба и 14 р. денег, как он не успел раздать. Жизнь его в монастыре впрочем относится к истории современного ему монашества, где оно занимает собой самую светлую страницу.

Преемником его по воронежской епархии был переведенный из Севска преосв. Тихон Якубовского, о котором находим весьма сочувственный отзыв даже в записках Добрынина.

В других епархиях с самого начала царствования Екатерины тоже повеяло новым духом.

Несколько позднее св. Тихона в 1769 посвящен был в епископы его бывший школьный товарищ и друг Симон Лагов и до конца XVIII столетия святительствовал сначала в костромской (до 1778 г.), потом в рязанской епархиях. Воспитанные в одной и той же семинарии под руководством общего покровителя Димитрия Сеченова, вместе в один день (в Лазареву субботу 1758 г.), по его благословенно постриженные, долгое время вместе служившие при новгородской семинарии, св. Тихон и Симон отличались многими, совершенно сходными чертами характера.

Биография Симона описывает его святительскую, деятельность и дух его управления в чертах иногда дословно одинаковых с житием св. Тихона. И у того, и у другого видим ту же заботливость о просвещении народа и духовенства, о возвышении нравственного уровня общественного положения последнего, ту-же неутомимую деятельность ту-же почти благостность, выражавшуюся в отеческих отношениях к подчиненным, в простоте обращения с ними, в щедрой благотворительности всем нуждавшимся и т. п. Как и пр. Тихон, Симон избегал суровых наказаний и нередко старался строгость по необходимости смягчать благотворительностью к наказанному. Также любил обращаться с простыми и бедными людьми, являться к ним в рясе простого монаха, неузнанный для личной помощи в беде и скудости, ходатайствовать за них перед властями, мирить ссорящихся, и пр. Также отличался незлобием и непрощением в случае обид, сам первый прося прощения у обидчика. Память об этой благостности доброго святителя передана его современниками своим детям и по свидетельству его биографа (преосв. Макария орловского), доселе еще хранится на месте его долгого святительского служения.

В Смоленске с 1761 г. до конца царствования Екатерины занимал святительскую кафедру бывший ректор св. Тихона и Симона, потом викарий Димитрия Сеченова, Парфений Ропковский. В историческом описании смоленской епархии рассказывают о нем, что он снисходительно сносил грубости духовных лиц, повторявшиеся неоднократно, и употреблял самые мягкие наказания провинившимся большей частью только для того, чтобы „попугать“, как он выражался, стараясь смягчить грубые нравы смоленского духовенства своими нравственными вразумлениями и возвышением его образования. „Некоторые распоряжения преосвященного“, читаем здесь, „показывают, что он хотел поставить духовенство в почтительном отношении к мирянам, или по крайней мере, избавить его от унижения. Так он запрещал незванным славить, водить сообщество с крестьянами, при освящении церквей мыла и утиральников не расхватывать, не домогаться за требы сверх положенного“. Сюда же относятся его запрещения священникам при славлении водить за собой по домам свои семейства и деятельные меры против крайнего развития в причтах и монастырях пьянства, которое особенно доставляло скорбь благочестивому владыке.

„Свойства души этого архипастыря ясно выражаются в самом наказании виновных. Хотя телесные наказания священников, диаконов и монахов были запрещены в царствование Екатерины, но много еще оставалось других мер исправления не менее тяжких, а церковников по прежнему позволялось телесно наказывать при консистории. Но такие наказания при нем были редкостью, большей частью он предписывал заключение в монастырь на черные работы, пост по середам и пяткам и поклоны“. Если консистория назначала телесное наказание, он его отменял и заменял какой нибудь из упомянутых, притом с разными смягчениями, нельзя ли надеяться на исправление и без них. „Один священник с дьяконом в нетрезвом виде совершали бракосочетание, и даже неизвестно, окончено ли оно было и нет. Консистория принудила сослать в монастырь на год того и другого и жить им там на своем содержании. Решение было великим постом. Преосвященный согласился с мнением консистории, но прибавил от себя: только объявить им указ на Фоминой неделе, а до того времени приказать благочинному, чтобы он наблюдал их, как они св. поста дни и св. Пасхи будут проводить и о том рапортовать. Может быть, это было уже слишком снисходительное решение, по крайней мере в нем видна вся мягкая, человеколюбивая душа архипастыря“

В обращении с подчиненными, продолжает его биограф, он был, необыкновенно кроток и общедоступен. Во время обозренья епархии случилось ему присутствовать при литургии в сельской церкви, диакон верно от торопливости или смущения читал не то евангелие, как положено было в тот день; священник желая его поправить, употреблял для того разные жесты. Владыка, обратившись к священнику, заметил: „Оставь его; теперь не время и не место прерывать читающего, хотя он и не то читает, но все равно святое“.

По рассказам современников, лично его знавших, он вообще был человек смиренный, незлобивый, благожелательный всем, милостивый к бедным, нищим, вдовам и сиротам. Стараясь о распространении образования в духовенстве, он с особенной любовью заботился о местной семинарии, много на нее жертвовал, сам наблюдал за ходом преподавания и успехами учеников, с которыми обращался очень ласково. Часто с раннего утра приходил он в классы, закупив по дороге кренделей и булок для подарков более успешным мальчикам, слушал вместе с ними утренние молитвы, спрашивал уроки и присутствовал на лекциях. Пользуясь уважением императрицы, которая сделала его пожизненным членом св. Синода, он успел испросить у нее значительную прибавку к скудному 2,000 окладу семинарии (прибавка в 2,500 руб.), и кроме того в разные времена получил от монарших щедрот до 10,000 руб. на постройку собора, в пользу соборян, и для вдов и сирот. Нестяжательность и щедрость его простиралась до того, что он никогда не имел у себя ни денег, ни лошадей с экипажем, ни разных иногда необходимых вещей, был постоянно должен эконому архиерейского дома, забирая свое жалованье за несколько месяцев вперед, и кроме того часто занимал по мелочи, например, по одному рублю у казначея, келейника или у кого-нибудь другого, кто около него случится, но никогда не отказывал обращавшемуся к нему за помощью.

По смерти его (в 1795 г.) смоленская консистория рапортовала св. Синоду, что покойник завещал, по отдаленности смоленской епархии от других и по малому количеству оставшегося после него имения, для погребения его не просить никого из епархиальных архиереев.

К этому же разряду наших тогдашних святителей нужно присоединить митрополита Гавриила. Но увлекаясь духом современного вельможества, к коему более других его собратий могли располагать его и высота почестей, и окружавшая его придворная среда, он до конца дней своих сохранял монашескую простоту в обращении с высшими и с низшими, был доступен для всех, кто имел до него надобность, и под суровой наружностью проявлял доброе и любящее сердце, которое откликалось на всякий призыв нуждающегося. Благотворительность его была известна всем и в архиве конторы новогородского архиерейского дома сохранилось множество просительных к нему писем от разных лиц духовного и светского званая с его собственными решениями.

Интересны отношения некоторых преосвященных к подведомственным им чиновникам.

В московской и других великорусских епархиях провинившихся чиновников оставляли иногда без обеда как школьников, или сажали в канцелярии под арест на хлебе и воде. В малороссийских епархиях такого рода школьная дисциплина в кругу консистористов было еще сильнее; так в киевской консистории приказные, все помещавшиеся в кафедральном монастыре, были подчинены в 1768 г. архивариусу иеромонаху, которому дана была для наблюдения между ними дисциплины особая инструкция. По ней он должен быль смотреть, чтобы все приказные ложились спать в 9 часов вечера, вставали в 3 ч. утра, в четвертом и пятом часу одевались и завтракали, потом до часу занимались делами, в час обедали, при чем чтобы хранили за столом благочиние, не шумели, не кричали, посуды никакой не били и не ломали; после обеда они могли уходить в город или к знакомым монахам в самом монастыре, но не иначе, как отпросившись у архивариуса. В праздники архивариус должен был вести их в Церковь и становить на клирос для чтения и пения, и проч. В записках Добрынина находим еще болеe живых материалов для характеристики положения консисторских приказных. Каждый из них во всякое время мог быть потребован на какие-нибудь лакейские услуги архиерею наравне с певчими и келейниками.

Раз Кирилл Флоринский вздумал попышнее отпраздновать свои именины, назвал знатных гостей и приготовил пир, но так как для этого у него не было достаточного количества прислуги, да и та, какая была, не годилась по грубости и пропойству, то он распорядился, чтобы из консистории явились к нему для услуг два канцеляриста, стряпчий, двое подканцеляристов и двое келиистов.

„Каждому, рассказывает Добрынин, определил я должность: одному поручил подсчитать серебро, другому белье, третьему стекло. Стряпчему, как блюстителю интереса, приказал быть в кухне, чтобы кушанье было отпускаемо на стол под собственным его присмотром и наблюдением, дабы паче чаяния иное блюдо не зашло к какому-нибудь старцу в келью по прежнему обыкновению. Остальным приказным приказал быть у перемены тарелок с помощью гостинных слуг (т. е. прислуга гостей)“ и т. д. Сам Добрынин, проходивший должность архиерейского секретаря, тоже постоянно должен был исполнять разные лакейские обязанности.

Касаясь характера некоторых представителей русской иерархии XVIII века, нам пришлось познакомиться и с прославленной святостью таких лиц, как св. Митрофан воронежский и Димитрий ростовский, с исповедничеством Феофилакта Лопатинского и Стефана Яворского, с высокой аскетической настроенностью петербургского митрополита Гавриила, с тем глубоким впечатлением, какое производила на современников духовная личность митрополита Платона.

Приведя некоторые отрицательные типы русской иерархии того времени, было бы в высшей степени несправедливо не указать и на светлые, многочисленные, в ней явления.

Глубокое сознание важности и высоты служения духовного лица Христу наполняло митрополита Платона. В том убеждении, что звание священнослужителя так высоко, что один лишь Бог может воздать за него, он очень несочувствовал мысли императора Павла, который первый стал награждать духовных лиц орденами, и при первом пожаловании этими орденами нескольких епископов, откровенно и прямо изложил в письме к императору свое мнение на этот счет.

В митрополите Платоне вообще нельзя не заметить некоторых черт глубокой духовности. И поныне о нем помнят, как о праведнике. Место последнего упокоения его в Вифанском монастыре привлекает к себе богомольцев, которые особенно веруют в его загробную помощь детям. И при жизни своей этот великий человек особенно любил детей, покровительствовал им, воспитывал и выводил в люди тех даровитейших, с какими сводила его судьба.

Высоко держал знамя православия и его сотоварищ, митрополит с.-петербургский и новгородский Гавриил. Человек сдержанный, молчаливый, он тем не менее смело возвышал свой голос там, где требовало этого достоинство Церкви и верность исконным церковным и праотеческим обычаям.

Типичным примером того является его письмо к министру народного просвещения, графу Завадовскому. До слуха митрополита в 1794 году дошло, что в так называемых „нормальных школах“ ведомства народного просвещения не соблюдаются посты, и вот, что написал тогда министру:

„По требованию вашего сиятельства, я препроводил пятерых семинаристов для приготовления их к учительской должности, в нормальные училища. От эконома того училища первый класс для них открыт – нарушение постов. Один из них имеет отца, который проклинает сына, плачет и бранит меня. Сей опыт подает случай просить ваше сиятельство, чтоб установления святой Церкви в сем училище хранить. Мы видим плачевный и ужасный пример Франции. Папы разрушили установления Церкви. Оттуда вышел Волтер и нынешняя Франция. Они почитали малостью эти уставы. Но эта малость хранила союз между государями и народом. Здесь, говоря истину, усиливается разврат (т. е. порча) народный; а училище заведено, чтоб поправить нравы. Первые времена России иные почитают непросвещенными; но тогда больше было верности Церкви, приверженности к правительству, и больше честности. Долг мой велит просить ваше сиятельство, дабы благословили эконому предписать, чтобы в нормальном училище были соблюдаемы посты. Нарушение их будет всеобщей проповедью для России, что едва-ли преступники закона могут быть учителями закона. Я довольно приметил, что отступление от Церкви начинается нарушением постов. Ваше сиятельство требует в сие училище еще 45 человек; но они, слава Богу, не приготовлены к тому в семинарии. Эконом училища может сказать, что сие дороже будет. Но еще драгоценне обязанность к Богу, Государю, Церкви и союз России. Покорнейше прошу запретить делать такие своеволия, а приказать держать учеников в правилах Христианской Церкви. Какое ваше последует о сем определение, прошу меня уведомить. И я, получив это, поспешу препроводить их (т. е. учеников) к вам“.

Замечательное письмо, выражающее и твердую архипастырскую ревность, и мудрый взгляд на значение постов и на важность послушания Церкви.

Интересны и последствия этого письма. Граф писал митрополиту, благодаря его за совет и оправдываясь, что на эконома взвели клевету.

„С душевным признанием благодарю ваше преосвященство за пастырский отзыв, который приемлю, как сын Церкви, благоговеющий ко всем установлениям оной, и глубоко почитающий ваши святительские наставления... “ „Наследовавши о том, я теперь вновь строго подтверждаю, чтоб все посты соблюдаемы были свято, и уверяю ваше преосвященство должным моим повиновением, что отселе не услышите о соблазне“.

Сам истинный аскет, митрополит Гавриил любил и монашество, покровительствовал истинному иночеству и оказал ему незабвенный услуги.

Он был в сношениях со всеми известными иноками-подвижниками своего времени, и чрез них, вызывая их к себе и ставя во главе монастырей, вдохнул новую жизнь во многие обители, клонившиеся к внешнему разрушению и к духовному упадку. Он вызвал великого подвижника Назария из Сарова и чрез него возвел совершенно захиревший Валаам на ту высокую степень, на которой Валаам стоит доселе. Чрез пустынника Адриана возобновлен Коневец. Он старался подымать упраздненные в 1764 г. обители, – так он способствовал восстановлению древнего знаменитого подмосковного Симонова монастыря, который предполагалось обратить в казармы под кавалерию! У себя в епархии он заводил общежития, и вот имена чрез общежитие усовершенствованных им монастырей: Валаамский, Коневский, Зеленецкий, Иверский, Тихвинский, Новоезерский, Моденский, Вяжецкий, Дымский, Вишерский, Отенский и Клопский.

Помимо Платона и Гавриила духовной жизнью особенно прославились иерархи сибирские, которым, быть может, помогла в духовном самососредоточении самая дальность их от Петербурга, где так увлекательна игра честолюбия, столь пагубная для монаха.

Святой Иннокентий, первый епископ иркутский, канонизованный в 1804 году (скончался 26 ноября 1731 года), из малороссийского дворянского рода Кульчицких, митрополит тобольский Филофей (Лещинский), назначенный на кафедру взамен святителя Димитрия Ростовского и проповедывавший инородцам Сибири Христа, уже оставил по болезни кафедру и принял схиму с именем Феодора, заслуживший прозвание „просветителя Сибири“, Иоанн (Максимович), митрополит тобольский (преемник по черниговской кафедре святителя Феодосия углицкого, первый испытавший на себе чудотворную целебную силу святителя), Павел Конюскевич, митрополит тобольский, выразивший императрице Екатерине протест за отобрание церковных имений и сведенный за то с кафедры (нетленно почивает в великой Киево-Печерской лавре), архиепископ тобольский Варлаам (Петров), старший брат митрополита с.-петербургского и новгородского Гавриил; вот светлый сонм сибирских иерархов-подвижников, которых посейчас помнит Сибирь и почитает за праведников.

Из восстановителей монастырей, особенно замечателен старец Феодор Ушаков, происходивший из родовитой дворянской семьи и тайно оставивший службу в гвардии, чтобы подвижничать. В возобновленной им Санаксарской (Нижегородской губернии) пустыне собралось много истинных рабов Божиих, привлеченных чрезвычайно строгой, суровой жизнью; многие из учеников отца Феодора сами были потом настоятелями и обновителями монастырей.

Из лиц, основавших новые обители, особенно памятен схимонах Иоанн, основавший знаменитую Саровскую пустынь на уединенной горе, среди темниковских лесов, на месте, где некогда стоял сильный татарский город Сараклыч. Схимонах Иоанн был оговорен в каких-то политических умыслах одним из клеветников, столь распространенных во время Бироновщины, и умер в Петербурге в узах, измученный допросами Тайной Канцелярии.

Из женщин, ведших высоко духовную жизнь, особенно замечательны: первоначальница Серафимо-Дивеевского монастыря, Агафия Симеоновна Мельгунова и петербургская блаженная Ксения.

Владимирская помещица Агафия Симеоновна Мельгунова, рано лишившись мужа, посвятила себя подвижничеству и приняла постриг, повидимому тайный.

В странствованиях своих, идя из Киева в Саров, она присела отдохнуть у церкви в селе Дивееве, в 12 верстах от Сарова, и имела тут видение. Пречистая Дева, являвшаяся ей в Киеве с повелением идти на север России, теперь поручала ей воздвигнуть на этом месте храм во имя чудотворной Ея иконы Казанской, и при этом, по преданию, произнесла следующее обетование:

– „Вот то самое место, которое Я повелела тебе искать на севере России, когда еще в первый раз являлась Я тебе в Киеве: и вот здесь предел, который Божественным Промыслом положен тебе: живи и угождай Господу Богу до конца дней твоих; и Я всегда буду посещать место это, и в предел твоего жительства Я осную здесь такую обитель Мою, равной которой не было и не будет никогда во всем свете: это четвертый жребий Мой во вселенной. И как звезды небесные, и как песок морской умножу Я тут служащих Господу Богу, и Меня Приснодеву, Матерь Света, и Сына Моего величающих. И благодать Всесвятого Духа Божия и обилие всех благ земных и небесных с явными трудами человеческими не оскудеют от этого места, Мною возлюбленного“.

В продолжение двадцати лет Агафия Симеоновна подвизалась в Дивееве, жила в отдельной келье. Кроме занятий постоянной молитвой и чтением священных книг она, забыв свое происхождение и богатство, – во исполнение слов Апостола: „Аще и можеши свободен быти, больше поработи себе“ – пребывала в трудах: у местного священника исправляла всякую домашнюю и черную работу; когда у бедных крестьян хлеб долго оставался на корню, она тихонько ходила на поле, ожинала и вязала в снопы, пеклась о детях, оставленных без присмотра, творила тайную милостыню, ходила за больными; бедным невестам, в сохранении от греха, давала приданое, на венчание вышивала головные уборы и дарила полотенца; по праздничным дням делала крестьянам разные наставления. Когда свирепствовал Пугачев, старица умолила Господа об избавлении их края; также по ее молитвам, миновал их голод. Свое имение, состоявшее из 700 душ крестьян, она, по совету старцев, продала таким господам, которых выбрали сами крестьяне – хотя за менее выгодную цену, чем предлагали другие покупщики.

На вырученные с имения деньги и на свой наличный капитал, Агафья Симоновна, вместо бывшей деревянной церкви, воздвигла каменный храм с двумя престолами; незадолго же до кончины, пригласив к сожитию несколько благочестивых женщин простого звания, положила начало общине. Но кончине основательницы, число сестер умножилось, и к 1826 г. их было до 40.

О. Серафиму пришлось видеть старицу Агафию перед ее смертью; он был еще тогда иеродиаконом, и сопровождал старцев Саровских, совершавших над умиравшей таинство елеосвящения. Со слезами просила старцев больная не оставлять ее сирот. И о. Серафим исполнил ее волю, возрастив Дивеево.

Блаженная Ксения юродствовала в царствование Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны. Званием она была полковница, но одевалась, как самая бедная, нищая женщина, постоянного пристанища не имела; днем она, юродствуя, ходила по Петербургу; ночью молилась на церковной паперти или в открытом поле. Одаренная даром прозорливости, она пользовалась большим почитанием особенно среди простого народа.

После кончины ее народное усердие к памяти ее постепенно принимало все большие размеры. И теперь непрерывно сменяются множество богомольцев в часовне над могилой „рабы Божией Ксении“ на Смоленском петербургском кладбище. Во всех классах петербургского общества распространена глубокая вера в благодатную силу блаженной Ксении, к которой прибегают во всех важных событиях или затруднительных случаях жизни.

Заканчивая это краткое и неполное обозрение духовной жизни русского народа в XVIII веке не можем не остановиться на следующем выводе.

Как глубоко ни взволновало русскую жизнь то братание с западом и некоторое духовное ему подчинение, которое повлекла за собой широкая преобразовательная деятельность Петра Великого: Русь из этого столкновения с западом вышла победительницей, осталась Русью. И в обществе, переряженном в иноземное платье, заговорившем на иноземных языках, таились подспудные чисто русские силы. Мы не говорим уже о простом народе, до которого западные веяния не дошли.

Но и высшие классы в XIX веке, который, как все последующее в истории, нельзя не считать во многом отголоском предшествующего ему XVIII века, дали высокие образцы истинного русского подвижничества.

И потому можно сказать, что и из столь бурного для церкви XVIII века Россия вынесла нерастраченным главное свое народное сокровище, главную свою народную похвалу: православие.