Московские Патриархи

Установление Патриаршества в Русской Церкви стало следствием роста ее значения и влияния в православном мире, что к исходу XVI в. обозначилось особенно ярко. В то же время нельзя не видеть в учреждении Патриаршества на Руси несомненного проявления Промысла Божия. Русь не только получала свидетельство своего усилившегося духовного значения в православном мире, но и укреплялась перед лицом грядущих испытаний Смутного времени, в которых именно Церкви будет суждено выступить в качестве силы, организовавшей народ на борьбу с иноземной интервенцией и католической агрессией.

Возникновение идеи Московского Патриаршества тесно связано с установлением автокефалии Русской Церкви. После утверждения независимого от греков статуса Московской митрополии стало осознаваться то исключительное значение Русской Церкви в православном мире, которое она получила как наиболее влиятельная, многочисленная, а главное – связанная с бытием единственного в мире православного государства Поместная Церковь. Было очевидно, что рано или поздно, Патриарший престол будет утвержден в Москве, государь которой стал преемником Императоров Ромеев и уже к середине XVI в. увенчался царским титулом. Однако возведению Московской Митрополии на степень Патриаршества в то время мешали напряженные отношения с Константинопольским Патриархатом, обиженным на Русь за переход к автокефалии и горделиво не желавшим ее признавать. В то же время без согласия Восточных Патриархов самостоятельное провозглашение Русского Митрополита Патриархом было бы незаконным. Если царя на Москве можно было поставить самим, силой и авторитетом православной державы, то учреждать Патриаршество без предварительного решения этого вопроса первенствующими кафедрами было невозможно. Исторические обстоятельства сложились благоприятно для завершения программы автокефалии Русской Церкви через установление Патриаршества лишь к исходу XVI столетия, в правление царя Феодора Иоанновича.

По традиции, идущей от Карамзина, Феодора нередко изображают слабовольным, едва ли не слабоумным и недалеким монархом, что мало соответствует действительности. Феодор лично водил в бой русские полки, был образован, отличался глубокой верой и необычайным благочестием. Отход Феодора от дел управления скорее был следствием того, что глубоко верующий царь не мог примирить в своем сознании несоответствие христианских идеалов и жестоких реалий политической жизни Русского государства, сложившихся в годы жестокого правления его отца – Иоанна Грозного. Феодор избирал своим уделом молитву и тихую, мирную жизнь рядом со своей верной супругой – Ириной Годуновой. Реальным правителем государства стал ее брат Борис Годунов – талантливый и энергичный политик.

Безусловно, Годунов был честолюбив. Но в то же время это был великий государственник и патриот, создавший масштабную программу реформ с целью преобразования Российского государства, усиления его мощи и международного престижа. Но, к сожалению, великое предприятие Годунова не имело под собой прочного духовного основания и далеко не всегда исполнялось приемлемыми в нравственном отношении средствами (хотя доказательств причастности Годунова к убийству царевича Димитрия, как не было ранее, так нет и сейчас), что стало одной из причин краха его замыслов. Кроме того, и сам русский народ после ужасов опричнины сильно оскудел в духовно-нравственном смысле и был весьма далек от блестящих державных замыслов Бориса. Тем не менее, Годунов ревновал о величии России. И идея Русского Патриаршества в значительной степени также укладывалась в разработанную им программу, что сделало Годунова решительным ее сторонником. Именно Борис помог довести программу утверждения Патриаршества на Руси до логического конца.

Первый этап подготовки к установлению Русского Патриаршества был связан с приездом в Москву Антиохийского Патриарха Иоакима в 1586 г. Это событие инициировало активность годуновских дипломатов в достижении Патриаршего достоинства для Предстоятеля Русской Церкви. Иоаким приехал сначала в пределы Западной Руси, а оттуда направился за милостыней в Москву. И если в Речи Посполитой Патриарху пришлось быть свидетелем нового натиска католиков на Православие и практически полного развала церковной жизни Киевской митрополии накануне Брестской унии, то в царственной Москве Иоаким увидел воистину величие и славу Третьего Рима. Когда Патриарх Иоаким прибыл в Россию, его встретили с большим почетом.

Главной целью Патриаршего визита было собирание милостыни. На Антиохийской кафедре висел гигантский по тем временам долг – 8 тыс. золотых. Русских появление Иоакима в Москве весьма заинтересовало: впервые в истории Восточный Патриарх приехал в Москву. Но в сознании Годунова и его помощников этот беспрецедентный эпизод почти мгновенно и неожиданно вызвал к жизни проект, призванный реализовать на практике идею учреждения Московского Патриаршества.

После того, как Иоаким был с почетом принят царем в Кремле, ему, естественно, нужно было встретиться с Митрополитом Московским и всея Руси Дионисием. Но Предстоятель Русской Церкви почему-то не давал о себе знать и никаких шагов навстречу Иоакиму не делал, визита не наносил. Митрополит Дионисий, хотя и конфликтовал с Годуновым позднее, но, вероятно, в это время действовал с ним вполне согласованно.

Иоакима почтили по московским меркам невероятно: пригласили на обед к царю сразу в тот же день, когда состоялся первый прием у государя. В ожидании обеда его отправили в Успенский собор Московского Кремля, где совершал богослужение Дионисий. Похоже, что все было тщательно продумано: Иоаким прибыл как смиренный проситель, а Дионисий вдруг предстал пред ним в блеске роскошных облачений, окруженный многочисленным русским духовенством в блистающем своим великолепии соборе. Его облик вполне соответствовал положению Предстоятеля самой крупной и влиятельной в мире Поместной Православной Церкви, хотя носил он при этом всего лишь скромный сан митрополита.

Далее произошло нечто невообразимое. Когда Патриарх Иоаким вошел в Успенский собор, он был встречен здесь Митрополитом Дионисием. Но Иоаким не успел и рта раскрыть, как вдруг его, Патриарха, благословил Митрополит Дионисий. Митрополит Московский благословил Патриарха Антиохийского. Патриарх, конечно, был удивлен и возмущен такой дерзостью. Иоаким начал было говорить нечто насчет того, что негоже Митрополиту первым благословлять Патриарха. Но слушать его не стали и даже не пригласили служить литургию (иначе, ее пришлось бы возглавлять не Дионисию, а Иоакиму). Более того, Патриарху не предложили хотя бы пройти в алтарь. Бедный восточный проситель простоял у заднего столпа Успенского собора в продолжение всей службы.

Таким образом, Иоакиму было явно показано, кто здесь проситель милостыни, а кто Предстоятель по-настоящему великой Церкви. Это конечно было оскорблением, и нанесено оно было Патриарху вполне сознательно. Похоже, все было рассчитано и продумано до мелочей. Насколько здесь имела место личная инициатива Дионисия, сказать трудно. Вероятнее, что все режиссировал Годунов. Смысл акции был вполне прозрачен: к Русскому государю греческие Патриархи обращаются за помощью, но при этом на Московской кафедре почему-то находится всего лишь Митрополит. Это был явный знак Восточным Патриархам, предложение подумать над устранением этого несоответствия. Иоакиму дали понять: раз уж просите и получаете, то должны и отплатить приведением статуса Предстоятеля Русской Церкви в соответствие с ее реальным местом в православном мире.

Понятно, что больше никакой охоты встречаться с Дионисием у Иоакима не появлялось. Дальнейшее обсуждение проблемы Русского Патриаршества с греками взял на себя Годунов, который и вел тайные переговоры с Иоакимом. Иоаким не был готов к столь неожиданному для него предложению об учреждении в Москве Патриаршего престола. Решить этот вопрос самостоятельно он, конечно, не мог, но обещал посоветоваться об этом с другими Восточными Патриархами. На данном этапе Москва удовлетворилась достигнутым.

Теперь решающее слово было за Константинополем. Но в Стамбуле в это время происходили весьма драматические события. Незадолго до приезда Иоакима в Россию там был низложен Патриарх Иеремия II Транос, на место которого турки поставили Пахомия. Последний, в свою очередь, также вскоре был изгнан и заменен Феолиптом, сумевшим заплатить турецким властям немалую сумму за Патриаршую кафедру. Но и Феолипт недолго пробыл на Патриаршестве. Он также был смещен, после чего из ссылки в Стамбул возвратили Иеремию. Первоначальные хлопоты об утверждении Московского Патриаршества пришлись как раз на время этой смуты на Константинопольской Патриаршей кафедре. Естественно, что послание Московского государя и деньги, посланные Феолипту, где-то затерялись. Феолипт вообще отличался жадностью и мздоимством. После того как он был низложен, и в Константинополе вновь утвердился Иеремия II, обнаружилось, что дела Патриархии находятся в крайне плачевном состоянии. Храмы были разграблены, денежные средства разворованы, Патриаршая резиденция отобрана турками за долги. Патриарший собор Божией Матери Всеблаженной – Паммакаристы за долги Феолипта также был отобран мусульманами и обращен в мечеть. Иеремия вернулся из ссылки на пепелище. Нужно было устраивать новую Патриархию: кафедральный храм, резиденцию. Но денег на все это у Иеремии не было. Однако опыт Иоакима Антиохийского показал: можно обратиться в богатую Москву, которая столь уважает Восточных Патриархов, что в деньгах не откажет. Однако Иеремия был не в курсе уже имевших место переговоров относительно Московского Патриаршества, начатых при его предшественнике.

Иеремия выехал в Москву. Этой поездке суждено было стать судьбоносной для Русской Церкви. Промысл Божий даже беды Православия, как всегда, обернул в конечном счете к его благу. Тяготы Константинопольского Патриархата обратились утверждением Патриархата Московского к вящей славе Божией и укреплению Православия. Иеремия в 1588 г. так же, как и Иоаким, сначала отправился в Западную Русь, откуда поехал далее, в Московию. В Речи Посполитой Патриарху Константинопольскому также довелось стать свидетелем крайнего ухудшения положения православных. Тем большим был контраст, когда Иеремия прибыл в блистательную столицу православного царства.

Надо отметить, что Иеремия, прибыв в Смоленск, свалился буквально «как снег на голову», к полному изумлению московских властей, потому что здесь еще ничего не знали о переменах происшедших на Константинопольской кафедре. Москвичи не ожидали увидеть Иеремию, о возвращении которого на кафедру здесь не знали. При этом вместо ожидаемого благоприятного ответа на просьбу Московского государя об учреждении на Руси Патриаршества москвичи услышали от Иеремии только разговоры о милостыне. Нетрудно представить себе настроение людей Годунова, столкнувшихся с неизвестным им Первосвятителем, который к тому же ничего не ведал о чаяниях Москвы иметь собственного Патриарха.

Тем не менее, Патриарха Иеремию приняли пышно, с максимальными почестями, которые стали еще большими после того, как разведка донесла: Патриарх настоящий, законный, а не самозванец. Сопровождали Иеремию в его поездке в Россию митрополит Иерофей Монемвасийский и архиепископ Арсений Элассонский, ранее преподававший греческий язык во Львовской братской школе. Оба эти архиерея оставили ценные воспоминания о поездке Иеремии в Москву, по которым мы отчасти можем судить о том, как протекали переговоры об учреждении Московского Патриаршества.

Ввиду перемен на Константинопольской кафедре пришлось все переговоры о Московском Патриархате начинать сначала. Но изменения произошли не только в Стамбуле, но и в Москве. К этому времени конфликт между Годуновым и митрополитом Дионисием закончился в 1587 г. низложением последнего (Дионисий ввязался в боярский заговор и вместе с другими противниками Годунова выступил перед царем Феодором с безнравственным предложением развестись с Ириной Годуновой по причине ее бесплодия). На место Дионисия был возведен Ростовский архиепископ Иов, которому и суждено будет стать первым Русским Патриархом

Иова историки нередко представляют как послушного исполнителя воли Бориса Годунова и чуть ли не соучастника его интриг. Едва ли это справедливо. Иов несомненно был человеком святой жизни. То, что Церковь причислила Иова к лику святых в 1989 г., когда праздновалось 400-летие Московского Патриаршества, – это, конечно, не случайность, связанная с юбилеем. Канонизация Иова готовилась еще в середине XVII в., при первых Романовых, не любивших Годунова, при котором их род сильно пострадал. Но в середине XVII в. прославление не успели подготовить, а при Петре I, когда упразднили Патриаршество, канонизировать первого Русского Патриарха уже было невозможно по политическим мотивам. Так что святость Иова, напротив, может стать отправной точкой для предположения, что, быть может, не все то негативное, что традиционно приписывали Годунову, имело место в действительности? Об этом заставляет задуматься прежде всего та поддержка, которую действительно оказывал Годунову св. Иов в его лучших начинаниях.

Факты подтверждают, что святитель Иов вовсе не был послушным слугой Годунова, а при случае мог и резко возразить Борису. Это подтверждает знаменитый эпизод, связанный с попыткой Годунова открыть в Москве некое подобие университета на западноевропейский манер. Иов решительно воспротивился этому: пример вовлечения тысяч православных недорослей в католичество через иезуитские школы Речи Посполитой был слишком свеж и нагляден. Годунов тогда был вынужден отступить.

Иов был настолько яркой личностью, что еще в молодости был замечен Иоанном Грозным. Будущий Патриарх пользовался огромным авторитетом и у Феодора Иоанновича. Иов отличался огромным умом и великолепной памятью, был весьма начитан. Причем, все это сочеталось с глубоко духовным устроением души святителя. Но даже если предположить, что проводя Иова в Митрополиты, а затем и в Патриархи, Годунов действовал по политическим соображениям, это отнюдь не бросает тени на св. Иова. Ведь Борис выступал за утверждение Патриаршества в Москве, усиление престижа Русской Церкви и Русского государства. Поэтому неудивительно, что в Предстоятели Русской Церкви, которой скоро суждено будет стать Патриархатом, был выдвинут Борисом именно Иов как человек самых выдающихся качеств. Какие бы политические цели Годунов не преследовал, дело утверждения Патриаршества на Руси, совершаемое через него, было в конечном счете проявлением Промысла Божия, а не плодом чьего-либо расчета. Борис Годунов стал по сути орудием этого Промысла.

Иеремия Константинопольский был принят в Москве с большими почестями. Его поселили на Рязанском подворье. Но... облекли не только почетом, но и надзором. Какое-либо общение Патриарха с кем бы то ни было, особенно с иностранцами, категорически воспрещалось. Вскоре Иеремию принял царь. Причем, Патриарх ехал во дворец с почетом – «на осляти». Прием был роскошным. Патриарх Иеремия прибыл не с пустыми руками. Он привез в Москву множество мощей, в том числе: шуйцу апостола Иакова, перст Иоанна Златоуста, часть мощей св. царя Константина и проч. Иеремию одарили ответно кубками, деньгами, соболями и бархатом.

Затем начались переговоры с Патриархом, которые вел Годунов. Прежде всего речь шла о главном – о Русском Патриаршестве. Но каких-либо обязательств на сей счет перед русскими Иеремия не имел. Конечно, это не могло не вызвать разочарования Годунова. Но Борис как тонкий политик решает действовать более настойчиво. Можно было бы, разумеется, вновь писать письма другим Восточным Патриархам, ждать, пока они соберутся и совместно обсудят вопрос и что-либо решат. Но Годунов сообразил, что при умелом подходе все можно сделать гораздо быстрее, так как неожиданно в Москве впервые оказался сам Константинопольский Патриарх. В этом видели несомненный Промысл Божий, о чем прямо сказал царь Федор Иоаннович в своей речи в боярской думе. Теперь предстояло повернуть дело так, чтобы Иеремия согласился на поставление Патриарха Московского. Это была сложная задача для годуновских дипломатов. Но они с блеском с ней справились.

Прежде всего Иеремию просто оставили в покое на его Рязанском подворье на довольно длительное время. Приехавший в Москву в июне 1588 г. Патриарх в итоге вынужден был пробыть в Белокаменной почти целый год. Иеремия жил на царском содержании, в полном достатке и, наверняка, в гораздо лучших условиях, чем у себя в Стамбуле. Но никому из москвичей или иностранцев видеться с Патриархом по-прежнему не дозволялось. Фактически это был домашний арест в самых роскошных условиях.

Горделивые греки не сразу вникли в ситуацию. Поначалу Иеремия, которому через посыльных от царя и Годунова настойчиво предлагали идею Русского Патриаршества, наотрез отказывался, говоря, что без соборного обсуждения сам он такого важного вопроса решить не может. Но томление в «золотой клетке» стало сказываться, и Патриарх ответил, что он, впрочем, мог бы учредить на Москве такую автокефалию, какую имела Охридская архиепископия. При этом от москвичей требовалось поминать Константинопольского Патриарха за богослужением и брать от него Святое Миро. Понятно, что такое предложение в Москве всерьез воспринимать не могли: уже полтора века Русская Церковь была полностью автокефальной, и времена были не те, чтобы получать от греков подобные подачки.

Тем не менее, Иерофей Монемвасийский осуждал Иеремию даже за эту мизерную уступку русским. А дальше в поведении Иеремии появляются весьма своеобразные черты. Иерофей отмечал в своих записках, что Иеремия поначалу заявил о своем нежелании давать Москве Патриаршество, но потом начал говорить, что если русские захотят, то он сам останется здесь Патриархом. Едва ли самому Иеремии принадлежала идея остаться в Москве навсегда. Скорее всего это был хитроумный план Годунова, в основе которого лежала мысль о том, что дело следует начать с предложения Иеремии самому остаться в России. Вероятно, впервые эта мысль была высказана при Иеремии с подачи Годунова теми рядовыми лицами из числа русских, которые были приставлены к Патриарху для услужения (и надзора) – их мнение было неофициальным и ни к чему не обязывало.

Иеремия, по словам укорявшего его за это Иерофея, увлекся этим предложением и, не посоветовавшись с другими греками, действительно решил остаться в России. Но Патриарх обманулся приманкой – на деле то была лишь затравка, с которой начались уже настоящие переговоры не о переезде в Москву Патриарха из Стамбула, а об учреждении нового Патриаршества – Московского и всея Руси. Хотя, быть может, москвичи в качестве запасного варианта все же были готовы и на то, чтобы Константинопольский Патриарх остался жить в Москве. Такой вариант мог оказаться очень ценным и для Москвы, и для Православия в целом. Москва получила бы фактическое подтверждение своего преемства от Царьграда и буквальное основание для именования Третьим Римом. При этом Западная Русь, находившаяся в юрисдикции Константинополя, автоматически переходила бы в ведение Патриарха, переезжавшего в Москву. Тем самым создавалась реальная основа для воссоединения воедино двух половин Русской Церкви (кстати, наличие именно такого варианта – перенесения Вселенского Патриаршества в Москву, ставшего известным в Риме и Речи Посполитой, подстегнуло в дальнейшем действия западнорусских епископов-предателей к заключению унии с Римом). Москва в данном случае могла бы полностью подтвердить свое реальное первенство в православном мире, получив первое место в диптихах Патриархов.

Но у этого проекта были и отрицательные стороны, которые в конце концов перевесили его преимущества и заставили Годунова добиваться создания нового, именно Русского Патриархата в Москве, а не довольствоваться переносом Патриаршей кафедры из Стамбула. Во-первых, неизвестно было, как на все это отреагируют турки и греки: вполне возможно было, что почин Иеремии не нашел бы отклика в Константинополе, и там могли просто избрать на его место нового Патриарха. Россия при таком повороте событий осталась бы ни с чем. Во-вторых, сказывалось уже ставшее на Руси традицией подозрительное отношение к грекам, истоки которого восходили к Флорентийской унии. При всем уважении к достоинству Восточных Патриархов русские по-прежнему не доверяли грекам. Здесь было и некоторое сомнение в их Православии, и политическое недоверие как к возможным агентам Османской империи. Кроме того, Вселенский Патриарх-грек был бы в Москве фигурой, влиять на которую царю было бы намного труднее: а власть на Руси к этому времени уже привыкла держать под своим контролем дела церковные. И наконец, можно было опасаться, что Патриарх-грек будет больше печься о делах своих соотечественников, чем о Русской Церкви. Сбор милостыни для Восточных кафедр в таких условиях грозил вылиться в серьезное перераспределение русского золота в пользу греческих Патриархатов.

Поэтому правительство Годунова решило все же добиваться своего, Русского Патриаршества. И тогда в ход пошла хитрая дипломатическая комбинация: ссылаясь на то, что на Московской Митрополичьей кафедре уже пребывает Иов, Иеремии было предложено жить во Владимире, а не в Москве. При этом русские дипломатично ссылались на то, что Владимир – это формально первая кафедра на Руси (если не считать потерянного к этому времени Киева).

Но как ни велико было желание Иеремии жить в России, в почете и богатстве, без страха пережить от турок новые гонения и унижения, Патриарх прекрасно понимал, что предложенный ему вариант абсолютно неприемлем. Владимир был весьма захолустным городишком. Древняя столица, центр Русской Церкви – все это было в прошлом. К концу XVI в. Владимир стал заурядной провинцией. Поэтому естественно, что Иеремия дал отрицательный ответ на это предложение. Он говорил, что Патриарх должен быть рядом с государем, как это издревле было в Константинополе. Иеремия настаивал на Москве. Завязались новые переговоры, во время которых Иеремия, очевидно, поставил себя в безвыходное положение, сгоряча дав какие-то обещания, от которых ему затем неудобно было отказаться. В конце концов посланцы царя Феодора завили Иеремии что, если он сам не хочет быть Патриархом на Руси, то должен поставить на Москву Патриарха из русских. Иеремия пытался возражать, заявляя, что он не может этого решить самолично, но все же в итоге вынужден был дать обещание поставить Иова Патриархом Московским.

17 января 1589 г. царь созвал боярскую думу вместе с Церковным Собором: в Москву прибыли 3 архиепископа, 6 епископов, 5 архимандритов и 3 соборных старца монастырских. Феодор объявил о том, что Иеремия не желает быть Патриархом во Владимире, а свести ради него с Московской кафедры такого достойного Митрополита, как Иов, невозможно. Кроме того, Иеремия в Москве едва ли, как сказал Феодор, смог бы исполнять при царе свое Патриаршее служение, не зная ни языка, ни особенностей русской жизни. Поэтому царь объявил о своем решении просить у Иеремии благословения на поставление Иова в Патриархи града Москвы.

После заявления царя в думе уже началось обсуждение таких тонкостей, как вопрос о необходимости участия Иеремии в чине поставления Иова и возведении ряда русских епархий на степень митрополий и архиепископий. Судя по всему, вопрос об учреждении Патриаршества на Руси сочли окончательно решенным. Речь царя доказывала, что Иеремия в ходе переговоров с Годуновым полностью сдался на требования Москвы и готов поставить Русского Патриарха.

Так все было решено. Конечно, у всей этой затеи был сильный политический привкус, и в нажиме на Иеремию можно усмотреть много моментов, способных вызвать смущение. И все же устроение Патриаршества на Руси было не какой-то пустой игрой амбиций, а делом, крайне важным для Русской Церкви и мирового Православия. И это подтверждается исключительно высоким авторитетом тех людей, праведных и святых, которые выступили инициаторами этого начинания – царя Феодора Иоанновича и будущего св. Патриарха Иова.

С самого начала царь и Годунов, вероятно, не мыслили иных кандидатов на Патриаршество помимо Иова. И хотя Московский Синодальный Сборник говорит о том, что Патриархом решено было поставить «кого Господь Бог и Пречистая Богородица, и великие чудотворцы московские изберут», в том, что именно Иов будет возведен в сан Патриарха, сомнений ни у кого не было. Но такой выбор был вполне оправдан: Иов наиболее подходил на роль Патриарха, что было особенно важно при учреждении нового Патриаршего устроения Русской Церкви. Впрочем, в данном случае нельзя говорить о какой-либо неканоничности: ведь и в Византии было в порядке вещей назначать Патриарха одним лишь императорским указом.

В то же время 17 января была собрана дума совместно с Освященным Собором, и государь предложил обратиться к Иову, спросив Митрополита, как он размыслит относительно всего дела с учреждением Патриаршества. Иов ответил, что он вместе со всеми архиереями и Освященным Собором «положили на волю благочестивого государя царя и великого князя, как о том благочестивый государь, царь и великий князь Феодор Иоаннович произволит».

После этого заседания думы вопрос об учреждении Патриаршества казался уже настолько решенным, что царь послал к Патриарху Иеремии думного дьяка Щелкалова за письменным изложением константинопольского чина Патриаршего поставления. Иеремия чин представил, но он показался русским чрезвычайно скромным. Тогда решено было создать свой собственный чин, переработав константинопольский Патриарший и московский Митрополичий чины интронизации. Причем, в новый московский Патриарший чин ввели характерную особенность старого русского чина, которая, конечно, была совершенно нелогичной и ненужной: стало традицией, что Митрополита Московского на Руси при настоловании повторно хиротонисали. Этот обычай появился скорее всего по той причине, что в XVI столетии было немало случаев, когда на Митрополию избирали игуменов и архимандритов – лиц, не имевших архиерейского сана, которых затем рукополагали вместе с интронизацией.

Прошло полгода со времени приезда Иеремии в Москву, прежде чем все дело установления Русского Патриаршества успешно завершилось. На 23 января 1589 г. было назначено избрание Патриарха, что было соблюдено уже почти что как формальность. Решено было избрать трех кандидатов, на которых указали власти: Александра, архиепископа Новгородского, Варлаама, архиепископа Крутицкого и Иова, Митрополита Московского и всея Руси.

23 января в Успенский собор прибыли Иеремия и члены Освященного Собора. Здесь в Похвальском приделе – традиционном месте избрания кандидатов в Митрополиты, было совершено избрание кандидатов на Патриаршество. Интересно, что в выборах не участвовали Иеремия и сами кандидаты, уже заранее знавшие о том, что их изберут. Затем все участвовавшие в выборах архиереи во главе с Патриархом Константинопольским прибыли во дворец. Здесь Патриарх Иеремия доложил царю о кандидатах, и Феодор из троих выбрал на Московское Патриаршество Иова. Только лишь после этого избранного Патриарха Московского призвали во дворец, и он впервые в жизни встретился с Иеремией.

Наречение Иова в Патриархи было произведено в царских палатах, а не в Успенском соборе, как ранее планировал Иеремия. Это было сделано умышленно. Если бы наречение совершалось в соборе, то царь и Иов должны были бы благодарить Иеремию всенародно за оказанную им честь. Но чтобы избежать этого и не поднимать авторитет Константинопольского Патриарха слишком высоко, наречение было произведено в царских палатах, а само поставление совершено в Успенском соборе Московского Кремля 26 января 1589 г.

В Успенском соборе посредине храма были поставлены сидения для царя (в центре) и Патриархов (по бокам). Первым прибыл и облачился Иов, затем – Иеремия, после этого в храм торжественно вошел царь Феодор. Иеремия благословил его, после чего государь сел на свое место и пригласил Иеремию также сесть рядом, справа о себя. На скамьях воссело духовенство. Затем ввели Иова, который, как при архиерейской хиротонии, прочел исповедание веры и присягу. Затем Иеремия объявил его Патриархом Московским и всея России и благословил. После этого Иов также благословил Иеремию. Затем они облобызались, и Иов обошел с целованием других архиереев. Затем Иеремия вновь его благословил, и Иов удалился в Похвальский придел. Началась литургия, которую возглавлял Патриарх Иеремия. Центральным моментом поставления было следующее действие: Иеремия после Малого входа стоял у престола, а Иов по окончании Трисвятого был введен в алтарь через Царские врата. Иеремия совершил над ним вместе с всеми присутствовавшими архиереями полное епископское рукоположение вплоть до произнесения молитвы «Божественная благодать...». Далее литургию возглавляли уже два Патриарха вместе. После совершения литургии Иова вывели из алтаря на середину храма и произвели собственно настолование. Его трижды сажали на Патриаршее место с пением «Ис полла эти, деспота». После этого Иеремия и царь вручили разоблачившемуся Иову по панагии. Иеремия также передал ему роскошный клобук, украшенный золотом, жемчугом и каменьями, и не менее драгоценную и изукрашенную бархатную мантию. Все это богатство должно было еще раз наглядно показать Иеремии, где теперь воистину пребывают Рим и империя. После взаимных приветствий все трое – царь и два Патриарха – воссели на своих тронах. Затем царь, встав, произнес речь по случаю настолования и вручил Иову посох святого Петра, Митрополита Московского. Иов отвечал царю речью.

Интересно отметить, что Иов получил уже третью в своей жизни архиерейскую хиротонию, так как его уже рукополагали при поставлении на Коломенскую епископскую кафедру, затем – при поставлении в Московские Митрополиты, и вот теперь – при возведении на Патриаршество.

Затем был дан парадный обед у государя, во время которого Иов отлучался для того, чтобы совершить объезд Москвы «на осляти» с окроплением града святой водой. На следующий день Иеремия был впервые зван в палаты к Иову. Здесь произошел трогательный казус: Иеремия не хотел благословить Иова первым, ожидая благословения от нового Патриарха. Иов настаивал на том, что Иеремия как отец должен его благословить первым. Наконец, Иеремию удалось уговорить, и он благословил Иова, а затем сам принял благословение от него. В этот же день обоих Патриархов приняла у себя царица Ирина Годунова. Иеремию осыпали богатыми подарками и царь, и Иов, и прочие.

Вскоре после Патриаршей интронизации состоялось поставление в митрополиты Александра Новгородского и Варлаама Ростовского. Затем на степень митрополий были возведены также Казанская епархия, где митрополитом стал будущий святитель Ермоген, и Крутицкая епархия. Архиепископиями должны были стать 6 епархий: Тверская, Вологодская, Суздальская, Рязанская, Смоленская, а также еще не существовавшая к этому времени Нижегородская (но открыть ее в то время не удалось, и она была учреждена только в 1672 г.). К двум прежним епископиям – Черниговской и Коломенской – было решено добавить еще 6: Псковскую, Белозерскую, Устюжскую, Ржевскую, Дмитровскую и Брянскую, что, правда, выполнить при Иове так и не удалось (из названных кафедр открылась только Псковская).

С началом Великого Поста Иеремия стал проситься назад, в Стамбул. Годунов отговаривал его, ссылаясь на весеннюю распутицу и необходимость оформить документ об учреждении Патриаршества на Москве. В итоге была приготовлена т.н. «уложенная грамота». Характерным моментом этой грамоты, составленной в царской канцелярии, является упоминание о согласии всех Восточных Патриархов на учреждение в Москве Патриаршества, что вообще-то пока не соответствовало действительности. Устами Иеремии грамота вспоминает идею Москвы – III Рима, что не было одним лишь «красным словом». Следующим шагом утверждения авторитета Московского Патриархата должно было стать внесение его в Патриаршие диптихи на определенное место, соответствующее положению России, достаточно высокое. Русь претендовала на то, чтобы имя Московского Патриарха поминалось на третьем месте, после Константинопольского и Александрийского, перед Антиохийским и Иерусалимским.

Лишь после подписания грамоты обласканный и щедро одаренный царем Иеремия уехал в мае 1589 г. домой. По дороге он устраивал дела Киевской митрополии, и лишь весной 1590 г. вернулся в Стамбул. В мае 1590 г. там был собран Собор. На нем предстояло задним числом утвердить Патриаршее достоинство Московского Первосвятителя. На этом Соборе в Константинополе было только три Восточных Патриарха: Иеремия Константинопольский, Иоаким Антиохийский и Софроний Иерусалимский. Сильвестр Александрийский был болен и к началу Собора скончался. Замещавший его Мелетий Пигас, вскоре ставший новым Александрийским Папой, Иеремию не поддерживал, а потому не был приглашен. Но зато на Соборе было 42 митрополита, 19 архиепископов, 20 епископов, т.е. он был достаточно представителен. Естественно, что Иеремия, совершивший такой беспрецедентный в каноническом отношении акт, должен был оправдывать свои совершенные в Москве действия. Отсюда его ревность в защите достоинства Русского Патриарха. В итоге Собор признал Патриарший статус за Русской Церковью в целом, а не за одним лишь Иовом персонально, но утвердил за Московским Патриархом только пятое место в диптихах.

С критикой действий Иеремии вскоре выступил новый Александрийский Патриарх Мелетий, который считал неканоничными действия Константинопольского Патриарха в Москве. Но Мелетий все же понял, что происшедшее послужит благу Церкви. Как ревнитель православного просвещения он весьма надеялся на помощь Москвы. В итоге он признал за Москвой Патриаршее достоинство. На состоявшемся в Константинополе в феврале 1593 г. новом Соборе Восточных Патриархов Мелетий Александрийский, председательствовавший на заседаниях, выступил за Патриаршество Московское. На Соборе еще раз со ссылкой на 28 правило Халкидонского Собора было подтверждено, что Патриаршество на Москве, в городе православного царя, целиком законно, и что в дальнейшем право избрания Московского Патриарха будет принадлежать российским архиереям. Это было очень важно потому, что тем самым наконец-то был окончательно исчерпан вопрос об автокефалии Русской Православной Церкви: Константинопольский Собор признал ее законной. Но третьего места Московскому Патриарху все же не предоставили: Собор 1593 г. подтвердил только пятое место Русского Первосвятителя в диптихах. По этой причине в Москве на отцов этого Собора обиделись и положили его деяния под сукно.

Таким образом, учреждение Патриаршества в Москве завершило растянувшийся на полтора века период обретения Русской Церковью автокефалии, которая теперь уже становилась совершенно безупречной в каноническом аспекте.

Промыслом Божиим у истоков Русского Патриаршества был поставлен человек исключительных духовных и умственных дарований, замечательный и яркий, несмотря на свое весьма простое происхождение: св. Иов (в миру – Иоанн) был из посадских людей города Старицы. Родился он в середине XVI в., в царствование Иоанна Грозного. Смолоду был связан со Старицким Успенским монастырем, где обучался в монастырской школе. Его духовным наставником был архимандрит Старицкого монастыря Герман. Здесь же будущий Патриарх стал послушником, а затем и монахом.

Иов был человеком выдающихся способностей. Он был начитан, прекрасно читал и пел, имел феноменальную память и приятную наружность – был высок, отличался правильными чертами лица. Его память изумляла современников. Он знал наизусть Евангелие, Псалтирь и Апостол, помнил множество молитв, в том числе – все тексты литургий Иоанна Златоуста и Василия Великого, которые он совершал без Служебника, наизусть. Даже длинные молитвы на вечерне Пятидесятницы он тоже читал по памяти. Кроме того, Иов был очень благочестив. Никогда не бранился и не повышал голоса, отличался кротостью и смирением, которые не покинули его даже после того, как он стал Предстоятелем Русской Церкви. Иов никогда не пил вина, что особенно изумляло его современников. Каждый день, если только он не был болен, Иов совершал литургию. Все это характеризует Иова как подвижника и аскета, человека святой жизни. Поэтому неудивительно, что Иов весьма быстро обратил на себя внимание Иоанна Грозного, который поставил его настоятелем Старицкого монастыря вместо умершего Германа.

В 1569 г. Иов впервые упоминается как архимандрит Старицкого Успенского монастыря, а 1571 г. он уже был переведен в Москву, в Симонов монастырь, где тоже стал архимандритом. В 1575 г. его перевели настоятелем в Новоспасский монастырь. Выдающиеся способности и редкие духовные достоинства Иова способствовали его быстрому возвышению. В 1581 г. он становится епископом Коломенским, а в 1586 – архиепископом Ростовским. С 1587 г. Иов – митрополит Московский и всея Руси. И, наконец, в 1589 он становится первым в истории России Патриархом. Иов был подлинным избранником Божиим, и именно этой замечательной личности суждено было открыть новый этап в истории Русской Церкви. В то же время его Патриаршество пришлось на пору страшных испытаний Смутного времени.

Русская Церковь в Патриаршество св. Иова заметно укрепляется, что отражается и в ее епархиальном устроении. Помимо уже упомянутых четырех митрополий, 5 архиепископий и 2 епископий, существовавших в Русской Церкви до учреждения Патриаршества, при Иове появляются три новые кафедры, что было для Руси явлением весьма редким (иногда в продолжение нескольких столетий в Русской Церкви не учреждалось ни одной новой епархии). В 1589 г. была образована Псковская епископия, в 1591 г. – епископия Корельская и Орешская (она просуществовала лишь до 1611 г., когда Ижорская и Карельская земля были оккупированы шведами, и кафедра прекратила свое существование), в 1602 г. была создана Астраханская архиепископия.

Подобно св. Макарию св. Иов укреплял Русскую Церковь и новыми канонизациями святых. При Иове были общецерковно прославлены св. Василий Блаженный (1588 г.) и преп. Иосиф Волоцкий (1591 г.), ранее с 1578 г. почитавшийся только местно. Канонизацией свв. Гурия и Германа Казанских и Варсонофия Тверского Патриарх Иов подкреплял свои усилия по христианизации Казани и Поволжья, которым он уделял очень много внимания. В 1591 г. местно был прославлен св. Филипп, митрополит Московский, мощи которого были перенесены из Тверского Отроча монастыря на Соловки. В 1597 г. был канонизирован преп. Антоний Римлянин, а в 1600 г. – преп. Корнилий Комельский. Местно прославлены при св. Иове свв. благоверные князья Даниил Московский и Роман Углицкий.

Миссионерская деятельность при св. Иове активно протекала не только в Поволжье, но и на Северо-Западе, в Карелии, где специально с этой целью была создана миссионерская епархия, а также в недавно присоединенной к Российскому государству Сибири.

Святой Иов был близок к Годунову, который ему всячески покровительствовал. Иов в свою очередь поддерживал Годунова, что уже само по себе заставляет усомниться в том хрестоматийном облике злодея, которым историки со времен Карамзина привыкли наделять Годунова, что едва ли справедливо. В деятельности Годунова было много полезного для Российского государства и Церкви, что находило отклик у святого Патриарха. Внимание Иова к российской государственной идеологии ощущается и в его отношении к идее Москвы – III Рима, что проявилось в написанных им «Повести о царе Феодоре Иоанновиче» и «Завещании». Св. Иов принимал заметное участие и в политической жизни России. Царь Феодор чрезвычайно уважал его мнение. Английский путешественник Флетчер так описывал заседание Думы при царе Феодоре Иоанновиче: по пятницам государь собирал у себя Патриарха с митрополитами, епископами, знатнейшими боярами и думными дьяками. После того, как один из думных дьяков излагал какой-либо требующий обсуждения вопрос, царь прежде всего выслушивал мнение Патриарха, и лишь затем приступали к обсуждению бояре.

Но время святительства Иова было далеко не безоблачным, даже в период правления кроткого царя Феодора. Потрясением для всего Российского государства обернулось убийство св. царевича Димитрия, совершенное в Угличе 15 мая 1591 г. Народная молва обвиняла в этом царского шурина Бориса Годунова. Однако, хотя это мнение и стало почти всеобщим, никаких доказательств вины Бориса не было ни в то время, ни сейчас. Еще более голословными выглядят выдвинутые в адрес Патриарха Иова обвинения в пособничестве Годунову.

После гибели царевича Димитрия царем Феодором Иоанновичем была назначена комиссия для расследования обстоятельств смерти Димитрия и последующего мятежа в Угличе. Возглавлял ее князь Василий Шуйский, будущий царь. Комиссия сделала заключение о том, что малолетний Димитрий сам напоролся на ножик или свайку, играя во дворе. Тем не менее, жители Углича, подстрекаемые родственниками Димитрия по линии матери – царицы Марии Нагой, – подняли самый настоящий бунт и безо всякого суда убили тех, кто якобы был повинен в смерти царевича. Естественно, бунт пришлось усмирять. Патриарх Иов подписал решение следственной комиссии Шуйского предельно осторожно: «Пред Государем-царем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная. Царевичу Димитрию учинилось Божиим судом». То есть этим мнением Патриарха Иова Церковь, по сути, отмежевалась от вынесения какого-либо суждения по этому весьма темному делу.

Как пример более объективного взгляда на проблему Угличского дела можно привести точку зрения академика С.Ф.Платонова. Основываясь на источниках, он отмечал, что сказание об убиении царевича Дмитрия было зафиксировано письменно не раньше, чем состоялись канонизация и перенесение мощей св. царевича Димитрия, то есть уже после воцарения Шуйского. Став царем после убийства Лжедмитрия I, Василий Шуйский изменил свое прежнее мнение насчет причин гибели царевича и стал говорить о причастности Годунова к убийству в Угличе. Все это было уже в 1606 году, т.е. через 15 лет после того, как произошла Угличская трагедия.

В 1591 г. Борис Годунов еще никак не мог считаться единственным и бесспорным претендентом на царский престол. У него были соперники, прежде всего – Романовы, наиболее влиятельные из бояр и близкие родственники царя Феодора по материнской линии. Феодор Никитич Романов (будущий Патриарх Филарет), например, приходился царю Феодору двоюродным братом, тогда как Борис – только лишь шурином. Устранение Димитрия как возможного наследника еще не решало проблемы престолонаследия в пользу Годунова. В гибели царевича Димитрия могли быть в равной степени заинтересованы все наиболее родовитые бояре, которые могли надеяться овладеть престолом. Московский царствующий дом был одной из ветвей Рюриковичей, так что родственные ему представители любой княжеской фамилии Рюрикова и даже Гедиминова происхождения, а также Романовы вполне могли претендовать на престол. Кроме того, Феодор в 1591 г. был еще вполне здоров, и о скорой его смерти мысли не возникало. У него могли появиться дети: так оно, в сущности, и было, – вскоре родилась царевна Феодосия, умершая, правда, в младенчестве. Так что убийство Димитрия само по себе еще ничего не решало.

В то же время, если убийство царевича и не открывало претендентам дорогу к трону, то бросить тень на Годунова оно могло. Так что истинными убийцами царевича вполне могли быть и противники Годунова, желавшие «убить двух зайцев»: расчистить путь к престолу и одновременно скомпрометировать Бориса. И, наконец, если следовать исходной посылке расследования всякого преступления – необходимости определить, кому оно выгодно, – то нельзя сбрасывать со счетов и еще один момент. Убийство Димитрия по времени следует за утверждением Русского Патриаршества и практически совпадает с началом подготовки Брестской унии в Речи Посполитой. Вполне можно предположить, что события Смутного времени – это продолжение униатского предприятия Рима и Речи Посполитой. Поскольку интрига с Лжедмитрием стала основным моментом всей затеянной поляками и иезуитами смуты 1605–1612 г.г., то можно допустить, что убийство могли совершить и агенты католической Польши. В России их было более, чем достаточно, в том числе – среди бояр.

Ставшая для нас привычной негативная характеристика Бориса, которая прочно утвердилась в трудах многих видных историков, на самом деле весьма спорна. Напротив, академик Платонов рисует Годунова в иных тонах: талантливым государственным и политическим деятелем, человеком широчайшего кругозора и высоких нравственных качеств. Платонов считал, что смута и дело Самозванца были организованы родовитым боярством: бояре настолько ненавидели Годунова как выскочку и похитителя власти, на которую сами зарились, что готовы были пойти на авантюру с подставной фигурой лжецаревича, лишь бы свалить ненавистного им Бориса. Сам факт канонизации Патриарха Иова, который не считал, что убийство Димитрия организовано Годуновым, уже сам по себе может служить основанием для пересмотра традиционной версии Угличской трагедии. В то же время вопрос об участии или неучастии Годунова в убийстве св. Димитрия никакого отношения не имеет к самому факту канонизации царевича и ни в коей мере не умаляет его святости. Кто бы и по каким бы мотивам ни убил св. Димитрия, он умер страстотерпцем, пострадав до смерти невинно.

В январе 1598 г. скончался царь Феодор Иоаннович. Патриарх Иов написал жизнеописание этого царя-праведника. По сути, это почти житие. Иов писал о Феодоре: «Хотя держал в руках скипетр славного царства русского, но всегда устремлял ум свой к Богу, и сердечную веру сопровождал добрыми делами. Тело удручал церковными песнями, дневными правилами, всенощными бдениями, воздержанием и постом, а душу умащал поучением божественных писаний, украшая ее благими нравами. Был весьма нищелюбив, милуя вдовиц и сирот, особенно же чтил священнический и монашеский чин, удовлетворяя их всегда пространною милостынею. И в дальние страны всегда текла как неоскудная река его щедрая милостыня».

После кончины Феодора встал вопрос об избрании нового царя. Сам Феодор завещал корону своей жене Ирине, которую поручил заботам Патриарха Иова, Годунова и Феодора Никитича Романова. Однако царица Ирина, оплакивая супруга и будучи, как и почивший царь, столь же глубоко религиозной натурой, постриглась с именем Александры в Новодевичьем монастыре.

После этого на царство при активной поддержке Патриарха Иова был избран Годунов. Многие впоследствии обвиняли Иова в том, что он якобы расплачивался с Борисом за свое Патриаршество тем, что активно поддержал его кандидатуру на царство. Иов организовал знаменитый крестный ход из Москвы в Новодевичий монастырь, где Борис укрывался у сестры, отказываясь от Мономахова венца. Борис несколько раз заявлял об отказе принять царское достоинство, что следует рассматривать не как лицемерие, но как стремление понудить народ оказать ему как можно большую поддержку, что в дальнейшем и произошло. Если бы отказ Годунова занять престол был всего лишь спектаклем, за которым не стояло всенародного признания, это было бы мгновенно использовано боярами для низвержения Бориса и захвата власти. Но на Земском Соборе, избравшем Бориса на царство, даже враждебно настроенное по отношению к Годунову родовитое боярство, высказалось за него. Значит, таково было настроение большей части русского народа, против которого трудно было идти недругам Бориса. Очевидно, что Патриарх Иов, как и большинство людей, радеющих о благе Отечества, считал Годунова наиболее подходящим кандидатом на Российский престол, что целиком закономерно: за плечами Бориса был гигантский опыт государственной деятельности, искреннее стремление создать из России великую державу и блестящие задатки политика колоссального масштаба. Иов не видел другого более подходящего, чем Борис, кандидата в государи.

Как Борис, так и Иов прекрасно понимали, что боярство настроено к Годунову враждебно, поэтому Борис потребовал, давая свое согласие на царство, составить особую «уложенную грамоту» и присягу на верность царю и новой династии, в тексте которой было сказано: «если же кто не захочет послужить и начнет молву чинить в людях, таковы, будет ли он священного сана, или от бояр, или иного какого либо чина, по правилам святых отец и по соборному уложению нашего смирения, да будет низвержен со своего чина и отлучен от Церкви и от причастия Святых Христовых Тайн».

В 1598 г. Борис стал царем. Первые годы его царствования прошли спокойно, но затем неблагоприятные климатические условия вызвали недород и голод. Обнищавший народ стал роптать и бунтовать, чем не преминули воспользоваться для антигодуновской пропаганды бояре-заговорщики. Тогда Годунов стал подвергать преследованиям своих противников. Начались доносы, казни и опалы. Многие обращаясь к Иову говорили: «Что отче святый, творимое сие видеши, а молчиши?» Тогда Патриарх, по словам современника, «день и нощь со слезами непрестанною в молитвах предстоял в церкви и в кельи своей; непрестанно пел молебныя пения собором, с плачем и великим рыданием; также и народ с плачем молил, дабы престали от всякого злого дела, паче же от доводов и ябедничества, и бе ему непрестанные слезы и плач непостижимый».

И все же едва ли Иов ошибся, когда поддержал Годунова. Жестокости Годунова были иной природы, нежели у Грозного: не маниакальная прихоть, но суровая необходимость ради обуздания крамолы. Но самым драматичным было то, что русское общество рубежа XVI-XVII веков было больно духовно, народ, нравственно одичавший в годы Опричнины, озлобленный и при этом замкнувшийся в обрядовом благочестии, во многом утратил подлинное понимание православной духовности. Смута была неизбежна: сам русский народ представлял собой взрывоопасную массу, к которой извне лишь поднесли фитиль, и запылал огонь смуты. И даже личность монарха уже очень слабо могла повлиять на ход событий. Феодор – царь-праведник – не смог ничего поделать, он лишь сознательно устранился от дел, которых уже не в состоянии был разрешить. Годунов попытался провести реформы и укрепить державу, но тем лишь ускорил трагическую развязку. Однако, если легитимный царь-Рюрикович еще удерживал фактом своего бытия русский народ от апостасии, то избранный народом Годунов, наоборот, не принеся чаемого удовлетворения, выборным характером своего царствования только еще более раздражал. Русский народ переставал быть Новым Израилем, отпадал от Христа. Боярство бросилось в омут интриг и заговоров, погрязло в честолюбивых помыслах и жажде обогащения. Простые люди, измученные недородом и голодом, были готовы на все ради удовлетворения самых элементарных потребностей. Национальное и государственное сознание массово распадалось. Так что не зря Иов непрестанно молился и плакал, предчувствуя, какая катастрофа грядет на Русь.

И вот, наконец, когда почва для смуты была уже вполне готова, в 1603 г. в Речи Посполитой объявился самозванец который называл себя чудесно спасшимся царевичем Димитрием. Лжедмитрия I, как его позднее стали именовать историки, поддержали в католической Польше и Риме, но страшнее было то, что сначала тайно, а затем и явно его сторону приняли многие бояре и дворяне, недовольные Борисом. Начиналась небывалая доселе смута. В апреле 1604 г. самозванец тайно перешел в римо-католичество через миропомазание. В своем письмом папе Клименту VIII Лжедмитрий обещался исповедовать римо-католическую веру и прививать ее русскому народу. Тем самым дело смуты приняло оборот религиозный, а поддержка самозванца кем-либо из русских становилась изменой не только Отечеству, но и Православию.

События развивались стремительно. В августе 1604 г. самозванец выступил в поход на Московское государство. Уже в октябре 1604 г. его разношерстное воинство вторглось в пределы России. Хотя армия царя Бориса была более многочисленной, лучше вооруженной, но она фактически не сопротивлялась, так как во главе войск стояли бояре-изменники, ненавидевшие Годунова. Войска Лжедмитрия, в составе которых было немало поляков и прочих иноземцев-наемников, постоянно пополнялись казаками. Простой народ верил предавшим Годунова боярам и встречал самозванца как настоящего Димитрия – «прирожоного царя». Как только в начале 1605 г. первые русские города сдались Лжедмитрию, новый папа Римский Павел V прислал самозванцу поздравительное послание, в котором величал его «царем всея России, Московии, Новгорода, Казани и проч.».

В то же время из Москвы в русские города и веси рассылались грамоты, в которых говорилось, что объявившийся «царевич» на самом деле является самозванцем. Особенно горячо в поддержку Годунова выступил Патриарх Иов, лучше других понимавший, сколь бедственными будут для России последствия надвигающейся смуты. Иов разослал по епархиям послания, в которых требовал от епископов разъяснять народу, что нашествие самозванца угрожает Православию и чревато наступлением католицизма. В грамотах и выступлениях с амвона Иов называл самозванца беглым монахом Григорием Отрепьевым. Однако, несмотря на выступления Патриарха Иова и усилия Годунова унять смуту было уже невозможно. Ненависть бояр к царю Борису и полный разброд в народе привели к тому, что почти повсеместно оказывалась поддержка Лжедмитрию. Он триумфально шествовал по России как природный государь, которого народ, уставший от недородов и прочих бедствий годуновской поры, встречал с нескрываемой радостью. Правда, эта легитимная подоплека очень скоро сменилась другим настроем – в народе проснулись самые темные стороны и инстинкты, стремление «погулять» и «поворовать», пользуясь смутой.

В такой драматической ситуации царь Борис Феодорович Годунов умер 13 апреля 1605 г. Смерть его была внезапной и, как полагают некоторые историки, насильственной: возможно, его отравили бояре. Государем стал сын Годунова Феодор. Но молодой царь, почти ребенок, хотя и был одаренным и образованным, ничего не мог сделать в условиях полного развала государства. Младшему Годунову первоначально присягнули, но уже в начале мая бояре полностью его предали. Все было окончательно решено в пользу Лжедмитрия. Москва взбунтовалась, самозванец был признан законным царем, а Феодор объявлен низложенным. Семью Годуновых заключили под арест. Затем вдову царя Бориса – царицу Марию Григорьевну и ее сына – царя Феодора Борисовича зверски убили. Царевну Ксению Борисовну оставили в живых: самозванец, глумясь над поверженной династией, сделал ее своей наложницей. Позднее Ксения постриглась в монахини.

Не менее трагической была и участь святителя Иова. Когда 10 июня 1605 г. москвичи получили ответ Лжедмитрия на свое послание, в котором они признавали самозванца царем, Иов попытался вразумить с амвона Успенского собора свою расходившуюся паству. Но народ не внял голосу своего Патриарха. Тогда Иов сложил с себя панагию и обратился с пламенной молитвой к Божией Матери перед Ее Владимирской иконой. В своей молитве Патриарх говорил о том, что он 19 лет служил Пресвятой Владычице, и вот теперь за грехи народа на истинную православную веру наступает еретическая. Иов просил Матерь Божию не оставить своим попечением погибающий русский народ. Но толпа пришла в неистовство. Иова выволокли из собора, били и бесчестили, затем привели на Лобное место, где всенародно поносили. Патриарший двор был разграблен. С Первосвятителя совлекли Патриаршие одежды и в простой рясе отправили в ссылку. По просьбе самого Иова местом его изгнания был назначен его родной Старицкий Успенский монастырь, где архимандритом был в то время Дионисий (Зобниновский), будущий настоятель Троице-Сергиевой Лавры, герой последующих лет смуты, причтенный позднее к лику святых Русской Церкви. Архимандрит Дионисий содержал старца-Патриарха в самых лучших условиях и был большим утешением св. Иову в эти скорбные дни.

20 июня 1605 г. Лжедмитрий при всеобщем ликовании вошел в Москву. Рязанский архиепископ грек Игнатий еще прежде вступления Лжедмитрия в столицу выехал в Тулу, присягнул самозванцу сам и привел к присяге других. За это самозванец почтил его саном Патриарха. Уже через 4 дня после въезда в Москву новый царь повелел собору епископов избрать Игнатия Предстоятелем Русской Церкви. Есть все основания полагать, что некогда учившийся в Риме Игнатий давно уже был тайным униатом. Это был откровенный карьерист и авантюрист, человек абсолютно беспринципный. Игнатий, однако, пытался получить благословение на Патриаршество от низложенного Иова, к которому специально с этой целью дважды ездил в Старицу. Но Иов благословения приспешнику самозванца не дал, сказав по этому поводу: «По ватаге и атаман, а по овцам и пастырь».

Среди русских архиереев примеру Иова, не желавшего считать самозванца законным царем даже под угрозой лишения жизни, последовал один лишь Астраханский архиепископ Феодосий, который также отказался признать Лжедмитрия государем. Привезенный приспешниками вора в Москву, он, будучи приведенным к царю, в глаза обличал его как самозванца. На удивление Лжедмитрий не велел его казнить, но, объявив сумасшедшим, отправил в ссылку.

Вскоре после своего поставления Игнатий разослал окружное послание, которым он сообщал, что на престол возведен «прирожоный царь Димитрий Иоаннович». В то же время Игнатий начал с Римом переговоры об унии. Уже в декабре 1605 г. кардинал Боргезе извещал папского нунция в Польше Рангони о готовности Игнатия на введение унии в России. Для пропаганды католицизма к Лжедмитрию приехало множество иезуитов, которым он подарил дом Годуновых в Кремле, где они совершали свои богослужения под звуки органа.

Наводнивший Москву иноземцами и открыто попиравший православные традиции Лжедмитрий I вскоре возбудил к себе всеобщую неприязнь в народе. Бояре имели еще меньше оснований терпеть его, чем в случае с Годуновыми – никто из московской знати, разумеется, не верил в историю с чудесным спасением сына Иоанна Грозного. Лжедмитрий нужен был боярам лишь для того, чтобы избавиться от Годунова. Но самозванец неожиданно стал демонстрировать большую самостоятельность. В расчеты бояр это не входило. 17 мая 1606 г. в результате заговора, возглавляемого Шуйским, произошел переворот, которому весьма способствовало народное возмущение засилием иноземцев и неблагочестивым поведением царя. Лжедмитрий I был убит. Уже 18 мая, на следующий день после убийства самозванца, Игнатий был сведен с Патриаршества и заточен в Чудовом монастыре Московского Кремля. 19 мая 1606 г. глава бояр-заговорщиков князь Василий Иванович Шуйский стал новым царем.

Шуйский сразу по воцарении посылал к святителю Иову в Старицу с предложением вновь возглавить Русскую Церковь, но престарелый Патриарх отказался вернуться на кафедру, ссылаясь на немощь и слепоту. Венчание Василия Шуйского на царство проходило 25 мая. Венчал государя первый по чести после Патриарха архиерей – митрополит Новгородский Исидор.

Вскоре, в конце июня 1606 г., произошло избрание нового Патриарха. Им стал Казанский митрополит Ермоген, будущий священномученик. Патриарх Иов благословил его быть своим преемником, и 3 июля 1606 г. состоялась интронизация нового Предстоятеля Русской Церкви.

В начале 1607 г. для того, чтобы остановить не прекратившееся с гибелью первого самозванца брожение в народе, Патриарх Ермоген и Освященный Собор постановили призвать из Старицы святителя Иова и учинить в Успенском соборе Московского Кремля всенародное покаяние. Оно состоялось 20 февраля 1607 г. в присутствии двух святых Патриархов – Иова и Ермогена. Множество народа собралось в соборе, куда из Старицкого Успенского монастыря прибыл уже совершенно слепой и немощный Иов, облаченный в простую монашескую рясу. Представители народа подали в руки Иову челобитную, в которой исчислялись их многочисленные вины: клятвопреступление по отношению к Борису и Феодору Годуновым, признание самозванца и низложение Иова с Патриаршества и т.д. Москвичи просили у Иова прощения за себя и за всех русских людей. После прочтения челобитной Иов и Ермоген велели зачитать с амвона разрешительную грамоту народу, в которой прощались и разрешались вины всех уклонившихся в смуту. Народ призывался к тому, чтобы впредь не нарушать крестного целования, но служить законному царю Василию. Грамота была встречена со слезами умиления.

Но, увы, вскоре все снова забылось. Тем более, что чин покаяния, равно как и само избрание Шуйского на царство, были акциями, в которых приняли участие почти исключительно москвичи. Все это мало повлияло на настроение жителей других городов России, где продолжалось брожение. Успокоения так и не наступило, и смута на Руси продолжалась.

Св. Иов скончался в Старице 19 июня 1607 г. и там же был погребен. Позднее по инициативе митрополита Новгородского Никона, будущего Патриарха, мощи Иова были обретены в марте 1652 г. и перенесены в Успенский собор Московского Кремля, где и доныне покоятся под спудом. Патриарх Иосиф, при котором произошло это событие, просил похоронить его в ногах у Патриарха Иова, что и было исполнено буквально через несколько дней после церемонии перезахоронения останков первого Русского Патриарха – Иосиф скончался на Страстной седмице того же 1652 г.

Почитание святителя Иова как местного Московского святого отмечено уже с середины XVII столетия. Общецерковное прославление св. Иова состоялось на Архиерейском Соборе в октябре 1989 г., в дни празднования 400-летия Патриаршества на Руси.

Вскоре после воцарения Василия Шуйского, в конце июня 1606 г., был избран новый Патриарх Московский и всея Руси. Им стал св. Ермоген, в прошлом – митрополит Казанский. Поставление Ермогена на Патриаршество по полному русскому чину, т.е. с повторной хиротонией, было совершено в Успенском соборе Московского Кремля 3 июля 1606 года.

Ко времени своего избрания на Патриаршество Ермоген уже находился в весьма преклонных летах – ему было свыше 70 лет. Происхождение его точно неизвестно. Высказывалось предположение, что Ермоген, носивший в миру имя Ермолай, происходил из рода князей Голицыных (в частности, это мнение разделял и С.М.Соловьев). Но едва ли это справедливо: будь у Ермогена столь знаменитая фамилия, она, по традиции того времени, непременно указывалась бы в документах и была бы нам доподлинно известна. Но ни один письменный памятник XVI-XVII веков не называет Ермогена Голицыным. Митрополит Макарий (Булгаков) придерживался другой версии, полагая, что будущий святитель в прошлом был донским казаком. Это скорее похоже на истину, как, впрочем и гипотеза о происхождении будущего святителя из посадских людей.

С 1579 г. Ермолай был приходским священником в Казани – он являлся настоятелем Никольского храма при Гостинном дворе (такое, кстати, едва ли было возможно, если бы Ермолай на самом деле был из рода князей Голицыных). Именно в приходе отца Ермолая была чудесным образом обретена Казанская икона Пресвятой Богородицы, которую будущий святитель собственноручно перенес в храм Преображенского монастыря (впоследствии ее поместили в кафедральном Благовещенском соборе Казани, а затем – в основанном на месте ее обретения Богородицком женском монастыре, где она и пребывала вплоть до начала ХХ в., когда была похищена). Казанскую икону Богородицы на Руси доныне почитают как образ, который сыграл решающую роль в прекращении смуты и освобождении страны от иностранных интервентов. В это же самое Смутное время совершил свой подвиг стояния за веру и Отечество и сам св. Ермоген. Так что нельзя не видеть особого Промысла Божия в том, что задолго до смуты чудотворный образ и будущий священномученик оказались связанными между собой. Будущий Патриарх также написал сказание о явлении Казанской иконы Божией Матери и ее чудесах.

В 1583 г. Ермолай овдовел и принял монашество с именем Ермоген. Позднее он стал архимандритом Спасо-Преображенского монастыря в Казанском Кремле – крупнейшего миссионерского и просветительского центра Поволжья. В 1589 г., одновременно с поставлением первого Русского Патриарха Иова, Ермоген был назначен на Казанскую кафедру и после архиерейской хиротонии стал первым Казанским владыкой, получившим достоинство митрополита.

Митрополит Ермоген прославился своей весьма плодотворной миссионерской деятельностью среди татар и других народов Поволжья и Прикамья. При Ермогене в Казанской митрополии принимаются энергичные меры для проповеди Христианства среди местных мусульман и язычников. Кроме того, Ермоген старался не допустить агрессивных действий со стороны татар-мусульман, негодующих на своих соплеменников, перешедших в Православие.

Ермоген стремился поднять престиж Казанской митрополичьей кафедры. В 1592 г. он перенес из Москвы в Свияжск мощи св. Германа (Полева), второго Казанского архиепископа. В 1595 г. Ермоген выступил как инициатор обретения мощей св. Гурия, первого архиепископа Казанского, и его сподвижника – св. Варсонофия, епископа Тверского. Не так давно были найдены свидетельства, подтвердившие факт существования в Казанской епархии при св. Ермогене самостоятельной типографии: сохранились изданные в ней экземпляры службы Казанской иконе Богородицы, которая была составлена при непосредственном участии святителя.

В период правления Лжедмитрия I Ермоген находился в Москве. Он признал самозванца царем. Похоже, что Ермоген первоначально поверил, что водворившийся в Москве Лжедмитрий – это действительно спасенный царевич. Все, что известно нам о Ермогене, не дает никаких оснований заподозрить отличавшегося исключительной честностью и смелостью святителя в каком-либо корыстном умысле. Однако в дальнейшем с самозванцем Ермоген не поладил. Казанский митрополит наряду с епископом Коломенским Иосифом в самой жесткой форме потребовал от Лжедмитрия, чтобы Марина Мнишек накануне своего венчания с самозванцем перешла в Православие, причем, непременно через повторное Крещение. Раздраженный Лжедмитрий выслал Ермогена из Москвы в Казань.

Начало Патриаршества Ермогена совпало с крайне тяжелым периодом российской истории. Шуйский стал царем, но умиротворения страны так и не наступило. Постепенно развертывался новый этап смуты. Шуйского признавали царем далеко не по всей России. Слух о том, что «царь Димитрий» жив, расползался по Русской земле. Москва знала цену самозванцу, видела его пренебрежение к Православию, засилие поляков и прочих иноземцев в столице, а потому москвичи активно участвовали в свержении Лжедмитрия и воцарении Василия Шуйского. Но в других городах, особенно на окраинах страны, подробности происходящего в столице были неизвестны. Здесь была сильна вера в «доброго царя Димитрия», в его возвращение на престол. Кроме того, Шуйский был «боярским царем», что не добавляло ему популярности в народе. Власть над огромной державой сосредоточилась в руках лишь узкого круга знати, а между столицей и большинством других городов России существовал сильный антагонизм.

Северские города и Слободская Украина во главе с бежавшим из Москвы в Путивль князем Шаховским, недавно обласканным Лжедмитрием, отложились от Москвы одними из первых. Шаховской запугал северцев, пророча им кары от Шуйского за то, что они первыми поддержали самозванца. С подачи Шаховского, который украл государственную печать и рассылал т.н. «прелестные» грамоты, начался бунт, который возглавил Иван Болотников. Болотниковцы действовали от имени якобы спасшегося «царя Димитрия». Спустя год после похода самозванца, мятежники повторили его путь на Москву. Повстанцы овладели практически всей «Южной украиной» Московского государства: им сдались Орел, Тула, Калуга, Рязань. К Болотникову и его мятежникам примкнули даже дворяне «Южной украины», которые перед тем получили щедрое вознаграждение от Лжедмитрия I за то, что поддержали его при походе на Москву. Брожение очень скоро перекинулось отсюда и в другие области Российского государства. Болотников овладел Серпуховом и Коломной и осенью 1606 г. вплотную подошел к Москве, встав лагерем у Коломенского и осадив столицу. Создалась обстановка, очень опасная как для Шуйского, так и для всего Российского государства.

Шуйского в эти удержался у власти благодаря Патриарху Ермогену и молодому воеводе Михаилу Скопину-Шуйскому, племяннику царя Василия. Св. Ермоген стал повсюду рассылать грамоты, которыми призывал русский народ к порядку и послушанию законной власти. Первосвятитель свидетельствовал, что царевич Димитрий погиб и ныне причтен к лику святых, а выдававший себя за Димитрия самозванец убит. Патриарх требовал от духовенства зачитывать грамоты и разъяснять народу, что необходимо поддерживать законного царя Василия. Разумеется, Ермоген успел хорошо изучить Шуйского и не строил иллюзий насчет этого государя, изощренного в интригах, но слабого правителя. И тем не менее, Ермоген, который едва ли относился к царю Василию с симпатией, хорошо понимал необходимость сплочения народа в годину смуты вокруг законного монарха – гаранта целостности державы и водворения в ней порядка. Болотникова и всех, кто его поддерживал, Ермоген отлучил от Церкви. Усилия Ермогена дали свой результат: многие примкнувшие к мятежникам, стали возвращаться на сторону царя Василия. Особенно убедительно подействовали анафемы Ермогена на поддержавших Болотникова дворян, которые почти в полном составе покинули стан мятежников. Правительственные войска под командованием Скопина-Шуйского довершили дело, разбив шайки Болотникова и отогнав их от Москвы.

После отступления от Москвы «воры» собрались в Туле: здесь были мятежные князья Шаховской и Телятевский и сам Болотников (кстати, будто бы ранее бывший холопом Телятевского, с которым теперь действовал бок о бок, на равных). Осажденный летом 1607 г. в Туле войсками Шуйского Болотников сдался в октябре того же года. Он был ослеплен и сослан на Север, где позже его утопили (милосердием Шуйский не отличался в отличие даже от Лжедмитрия I, который в свое время помиловал Василия, приговоренного к смерти).

За разгромом мятежа Болотникова последовали со стороны правительства Шуйского меры, которые должны были убедить народ, что царевич Димитрий действительно погиб в 1591 г., а низложенный и убитый в 1606 г. «царь» был самозванцем. Поскольку каких-либо абстрактных рассуждений простой люд не признавал, надо было назвать конкретных убийц царевича и личность самозванца. Отсюда закрепление на официальном уровне в правление Шуйского версии об убиении царевича Димитрия по проискам Годунова. В то же время самозванца с этой поры стали отождествлять с личностью Григория Отрепьева.

Для того, чтобы прекратить брожение в народе, Патриарх Ермоген и Освященный Собор в начале 1607 г. постановили призвать из Старицы святителя Иова и учинить в Успенском соборе Московского Кремля всенародное покаяние. Оно состоялось 20 февраля 1607 г. К сожалению, акт покаяния, равно как и само избрание Шуйского на царство, были акциями, в которых приняли участие почти исключительно москвичи. Все это мало повлияло на настроение жителей других городов России, где продолжалось брожение. Успокоения не наступило, и смута развивалась далее.

Слухи о том, что «царь Димитрий» жив продолжали циркулировать в народе. Одни верили, что жив истинный царевич, а в Москве убит самозванец. Другие полагали, что Лжедмитрий и есть подлинный сын Грозного, спасшийся из Москвы, где вместо него был убит какой-то немец. Народ упорно хотел верить в то, что Димитрий жив, несмотря но то, что была произведена его канонизация и мощи мученика были перенесены в Москву. В этом явственно виден момент глубокого духовного кризиса: народ либо уже не доверяет Церкви и Патриарху, либо и того хуже – сознательно идет на продолжение смуты, влекомый греховными страстями, стихией бунта и анархии.

Более года жил в народе один только миф о том, что царевич Димитрий по-прежнему жив и вновь пребывает где-то в Польше. Но вот 1 августа 1607 г. в Стародубе объявился новый претендент, который вошел в историю под именем Лжедмитрия II или «Тушинского вора». Вновь Северская земля проявила самое активное участие в развитии смуты. Кто был второй самозванец, ясно еще менее, чем в случае с первым. Это совершенно темная личность. По одной из версий это был иудей, так как после его гибели будто бы нашли в его бумагах некие еврейские документы. По другой версии это был какой-то учитель из Западной Руси. Высказывалось также предположение, что Тушинский вор был подготовлен поляками и иезуитами как своего рода дублер Лжедмитрия I, именно на случай его гибели или других неприятностей. Бытовало и мнение, что новый самозванец, будучи узником в тюрьме Стародуба, был просто принужден играть роль спасшегося царевича теми, кто намеревался продолжить интригу.

Вообще смута способствовала появлению самых разнородных самозванцев. Так, например, появился даже некий «царевич Петр». Это вообще уже просто фантастическая фигура. На самом деле этого вора звали Илейка Муромец. Был он из терских казаков. Этот главарь разбойной шайки придумал себе весьма оригинальную родословную: он выдавал себя за сына царя Федора – царевича Петра, которого никогда в действительности не существовало. Илейка-Петр был одним из вожаков болотниковских банд. Эпизод с «царевичем Петром», копией с никогда не существовавшего оригинала, показывает, во-первых, что многие, даже среди простого народа, вполне отдавали себе отчет в том, что вся история с якобы спасшимся царевичем Димитрием не более, чем афера. Во-вторых, видно сколь глубоко русский народ погряз в самой атмосфере всеобщей анархии, смуты и дикого стремления «погулять и поворовать».

Лжедмитрий II отличался от своего предшественника тем, что отнюдь не был самостоятельной политической фигурой, но лишь орудием и марионеткой в руках тех, кто сделал нового самозванца знаменем смуты. В его самозванстве уже мало кто сомневался, но все играли в эту игру ради своих корыстных целей. Лжедмитрия II еще более активно поддерживали поляки. Среди них вновь было много представителей мелкой шляхты, которые из-за участия в мятежах должны были бежать из Речи Посполитой, а также просто различные искатели легкой наживы. Огромное число этой разбойной мелкоты навербовал печально знаменитый Лисовский. Но были среди подручных Лжедмитрия II и такие аристократы, как Ян-Петр Сапега, представитель одной из самых влиятельных в Речи Посполитой магнатских фамилий, с которым пришло около 7 тыс. войска. Прибыли к вору и князья Ружиньский, Вишневецкий и Зборовский, а также два представителя магнатского рода Тышкевичей. Интересно отметить, что все они, строго говоря, даже не поляки, а потомки ополяченных и окатоличенных знатных западно-русских фамилий. Формально Сапега и ряд других важных поляков направились с войсками на помощь самозванцу по своей собственной инициативе, но едва ли они сделали это без согласия Сигизмунда III. Однако осторожный король Польши пока еще не выступал против России открыто.

Постепенно вокруг нового самозванца собралось громадное польско-литовское войско. Фактически оно уже не поддерживало претендента, как это было в первый раз, а само шло на Москву, лишь прикрываясь новым слабым самозванцем. Поэтому и называли воинов Лжедмитрия II «литовскими людьми», хотя со временем к этому польско-литовскому шляхетскому ядру вновь, как и при первом Лжедмитрии, добавились и многочисленные русские мятежники. Среди них было немало тех, кто воевал в войске Болотникова, но избежал разгрома и пленения. Таким был, например, казачий атаман Заруцкий. Вообще, к новому самозванцу пристало великое множество казаков. Это были, главным образом, казаки запорожские и донские, всегда готовые, вопреки хрестоматийному образу «степного рыцарства», пограбить и порезать даже своих единоверцев и соотечественников. Лжедмитрий II очень успешно привлек на свою сторону немало русских городов, население которых признало его царем.

В сентябре 1607 г. вор выступил из Стародуба. Вскоре он занял города к югу от Москвы, но бежал в Северскую землю, узнав о сдаче Тулы и пленении Болотникова, с которым намеревался соединиться. В это время к самозванцу присоединяются еще большие силы поляков. Он объявляет своим гетманом Ружиньского, а Лисовского и Заруцкого ставит во главе казачества. В начале 1608 г. усиленный новыми войсками Лжедмитрий II идет на Москву через Калугу и Можайск. Дорога на Смоленск была, таким образом, занята как стратегически важная: отсюда ожидалось новое подкрепление поляков. Лисовский опустошил тульские, рязанские и подмосковные земли к югу от столицы. Разбив верные Шуйскому войска, он вновь объединил разрозненные шайки Болотникова, недавно отброшенные от Москвы Скопиным-Шуйским. Все эти силы также влились в армию самозванца.

В июне 1608 г., Лжедмитрий II дошел до Москвы и обосновался в 12 верстах от тогдашней границы Москвы – в селе Тушино. Здесь он создал сильно укрепленный лагерь. В Тушино вскоре прибыла и Марина Мнишек, отпущенная Шуйским из московского плена. В лагере имела место трогательная сцена: Марина признала в новом самозванце своего «чудесно спасшегося» мужа. Сюда же прибыли и иезуиты, продолжавшие свою интригу с самозванцем. Кстати, один из них для очистки совести тайно обвенчал Марину с Лжедмитрием II – факт, который не оставляет сомнений относительно подлинного отношения ко второму самозванцу со стороны его присных.

Иезуиты очень тщательно и грамотно разработали для Лжедмитрия II программу дальнейших действий. В соответствии с ней предполагалось постепенно готовить Россию к унии с Римом. Для этого считалось важным отсечь влияние Восточных Патриархов, выгнав из России всех греческих монахов. Людей, с которыми должна была идти речь об унии, предписывалось выбирать с осторожностью, дабы преждевременным разглашением планов не навредить делу унии. Лжедмитрий должен был держать при себе лишь небольшое число католических священнослужителей, чтобы не возбуждать подозрений. Все сношения с Римом предписывалось вести крайне осторожно. Самому «государю» велено было заговаривать об унии редко и осмотрительно. Предписывалось вызывать споры на религиозные темы, и в случае, если для этого потребуются более точные сведения, дело проверки и правки источников, необходимых для дискуссии, поручать приверженцам унии – то есть контроль за информацией и ее подтасовкой поручался униатам. Проводить церковные соборы рекомендовалось так, чтобы вызывать на них как можно больше споров и разногласий. Инструкция иезуитов самозванцу предписывала важнейшие должности раздавать сторонникам унии, намекая черному духовенству о привилегиях, белому – о наградах. Иезуиты советовали учреждать в России семинарии, пригласив для преподавания в них ученых-католиков из-за границы. Рекомендовалось также отправлять молодых людей учиться в Вильно и Рим. То есть предлагалась уже использованная в Западной Руси модель католического прозелитизма среди молодежи через систему образования.

После того, как Лжедмитрий II обосновался в Тушине, начался длительный период противостояния между войсками Шуйского и самозванца. И хотя Шуйский не мог справиться с Лжедмитрием II, у него все же было достаточно сил, чтобы обороняться. Даже после того, как в Тушино прибыли Лисовский с собранными им болотниковцами и Сапега, который привел крупное войско из Речи Посполитой, тушинцы штурмовать Москву так и не решились. Наконец, 25 июня 1608 г. под стенами Москвы, на Ходынском поле, произошел бой между тушинцами и войсками Шуйского, но и он не изменил ситуации. Тогда тушинцы решили осадить Москву, перекрыв все пути подвоза продовольствия и взяв столицу в кольцо блокады. Сапега отрезал дорогу на Ярославль и Кострому, занял Дмитров и осадил Троице-Сергиеву Лавру. Его отряды вышли к верхневолжским городам и установили там, и даже за Волгой, власть Тушинского вора. Лисовский занял Владимиро-Суздальскую землю. Пан Хмелевский пытался овладеть Коломной, но был разбит князем Дмитрием Пожарским, будущим освободителем Москвы. Блокада столицы так и не удалась тушинцам. Рязань оставалась городом, верным Шуйскому, и главным источником снабжения Москвы провиантом. К лету 1609 г. блокада была прорвана и в других местах.

И все же моральный дух армии Шуйского был нестоек. Бояре, как всегда, ненадежные, вновь затевали крамолы, ища личной выгоды. Некоторые из них стали отъезжать в Тушино, где самозванец щедро жаловал их чинами и вотчинами. За боярами бежал к Лжедмитрию и народ помельче. Стали разъезжаться из Москвы по своим имениям служилые дворяне, боявшиеся, что их семьи и поместья станут жертвами тушинцев. Шуйскому приходилось в основном опираться на москвичей. За исключением нескольких городов, где сидели верные царю Василию воеводы и которые не были взяты поляками, большая часть России не признавала Шуйского. Смута охватила Псков. Целовали крест Тушинскому вору Переславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Кострома, Галич, Кинешма, Вологда, Тотьма и прочие города центральной и северной Руси. Мятежный юг давно уже был предан вору. Смута охватила даже Вятку и часть Поволжья. Установление власти Лжедмитрия II отрядами Лисовского и Сапеги повсюду сопровождалось страшными утеснениями и насилием над жителями. Грабежи и убийства повсеместно стали обычным явлением. Такова была новая власть, которую впавшие в измену русские люди сами накликали на свою голову. Очень скоро почти все признавшие Тушинского вора города вновь отложились от него и снова признали царем Шуйского. Но поляки жестоко отомстили всем отступившимся от Лжедмитрия. Так, например, Кострома была практически полностью выжжена Лисовским, а население города почти целиком истреблено.

В этот период смуты, в отличие от времени первого Лжедмитрия, православное духовенство в большинстве своем не желало признавать нового самозванца и, храня верность Шуйскому, призывало к тому же и народ. Кириллов-Белозерский и Троице-Сергиев монастыри, перенесшие продолжительную осаду и так и не сдавшиеся ворам, слали грамоты к жителям русских городов, призывая их не примыкать к Тушинскому вору. В Пскове скончался от горечи за свою паству, признавшую своим государем самозванца, тамошний владыка Геннадий. Архиепископ Суздальский Галактион, не признавший самозванца царем, был изгнан тушинцами из своего кафедрального города и вскоре умер. Столь же стойкого приверженца законной власти – епископа Иосифа Коломенского – тушинцы взяли в плен, мучили и истязали, привязывая к пушке и угрожая убить, но москвичи его все же отбили и спасли. Тверской архиепископ Феоктист, призывавший тверичей не признавать вора, был привезен в Тушино, где его мучили и пытали, а затем убили, якобы при попытке к бегству.

Мужественно проявил себя и Филарет Романов, митрополит Ростовский. Когда в 1608 г. отряд Сапеги, в котором, увы, большинство составляли впавшие в разбой и измену жители Переславля-Залесского, приступил к соседнему Ростову Великому, митрополит с верными царю Василию жителями заперлись в Успенском соборе. Последние защитники Ростова отслужили литургию и причастились, после чего тушинцы ворвались в храм и учинили в нем страшную резню и грабеж. Филарет был с большим бесчестьем привезен в Тушино. Но новый самозванец продолжал играть в ту же игру, что и его предшественник. Желая подчеркнуть свою законность, Лжедмитрий II также признал Филарета своим «сродником» и объявил его «нареченным патриархом». Сохранилось послание к суздальцам, которое он направил в качестве такого Тушинского «патриарха». Правда, в реальности Филарет находился в Тушинском лагере скорее на положении почетного пленника.

Наиболее ярко значение Русской Церкви в борьбе со смутой, изменой и крамолой, обуявшими народ, проявилось в героической обороне Троице-Сергиевой Лавры. Она началась 23 сентября 1608 г., когда войска Сапеги и Лисовского обложили монастырь. Поляков, как полагают историки, было не менее 15 тысяч. В монастыре же было 300 человек братии, два воеводы – князь Долгоруков и Голохвастов – и около 2 тысяч воинов и окрестных жителей, укрывшихся за стенами обители. Духовно окормлял защитников святыни настоятель монастыря – архимандрит Иоасаф. Всего же обитель обороняли не более двух с половиной тысяч человек. Однако мужество их воодушевлялось несколькими видениями самого преподобного Сергия.

Оборона Троицкого монастыря, продолжавшаяся 16 месяцев, до 12 января 1610 г., много способствовала тому, что русский народ осмыслил свою измену, свое отпадение от Христа и нравственное одичание. В деле обороны Троице-Сергиевой обители все обнажилось предельно: ее защитники обороняли от врагов Православной Церкви величайшую святыню Отечества, и здесь уже было не до политических компромиссов – к кому пристать, кого признавать царем. Троице-Сергиев монастырь как духовное сердце России заставил всех собравшихся вокруг него отрезветь духовно, осмыслить происходящее и занять достойную нравственную позицию. Во многом именно обитель преподобного Сергия, выдержавшая с честью тяжкое испытание, обусловила сохранение среди русского народа того здорового начала, из которого затем развилось освободительное движение, положившее конец смуте. Защитники Троице-Сергиева монастыря явили удивительные чудеса духовного мужества. До конца осады в живых оставалось менее 200 человек – большинство погибло при штурмах, от болезней и голода. И тем не менее, они смогли отбить последний, решающий штурм 31 июля 1609 г.

Даже поляки поражались мужеству и твердости в вере защитников Троицкой обители. Поразил их и преподобный Иринарх, затворник Борисоглебского монастыря под Ростовом. Сам Сапега был так удивлен подвижнической жизнью старца, что не велел его обижать. Иринарх предрек Сапеге гибель в случае, если он не перестанет разбойничать на Руси. Польский магнат не послушал старца и действительно вскоре скончался.

Однако в большинстве случаев поляки и примкнувшие к ним свои, русские воры не были столь милостивы к православному духовенству. Оно повсеместно разделяло всеобщую участь русских людей, погибавших от рук разбойных шаек. В Смутное время было разграблено и сожжено великое множество храмов, монастырей, убиты тысячи священнослужителей и монахов. В числе жертв тушинцев были: архимандрит Константин и братия Борисоглебского монастыря в Торжке (1609 г.), игумен Варсонофий и братия Николо-Улейминского монастыря под Угличем (1609 г.). В самом Угличе весной 1611 г. были разорены все монастыри – Алексеевский, Вознесенский, Троицкий, Иоанно-Богословский, Паисиев-Покровский, Кассианов-Успенский, Михайловский мужские, в которых были полностью перебиты все монахи и искавшие у них защиты жители города. Не пощадили враги и женские Богоявленский и Введенский угличские монастыри, где также были истреблены все инокини. В 1610 г. поляками был разорен Макариев Калязинский монастырь, где были зверски убиты игумен Никон, братия монастыря и русские воины, его оборонявшие. В июле 1610 г. та же участь постигла Пафнутьев Боровский монастырь, где вместе с другими монахами был убит и ушедший сюда на покой архимандрит Иоасаф, герой обороны Троице-Сергиева монастыря. В 1612 г. были убиты игумен Паисий с братией Александро-Свирского монастыря. В том же году мученически пострадали преп. Евфросин и Иона Синоезерские. Уже на исходе смуты были замучены поляками ученик преп. Иринарха Борисоглебского преп. Галактион Вологодский (1612 г.) и братия Спасо-Прилуцкого монастыря близ Вологды (1613 г.), где большинство монахов было заживо сожжено в трапезной обители.

Положение царя Василия Шуйского в обложенной тушинцами Москве постепенно ухудшалось. Близость тушинского лагеря действовала разлагающе. К вору переходило все больше бояр, дворян, посадских. Многие бояре были недовольны Шуйским и сами зарились на престол, почитая себя ничем не хуже получившего скипетр Шуйского. 17 февраля 1609 г. произошла первая попытка сведения царя Василия с престола. Заговорщики во главе с князем Гагариным насильно вывели Патриарха Ермогена на Лобное место и требовали от него признать низложенным царя Василия. Святитель Ермоген выступил в защиту Шуйского и сумел убедить народ не нарушать присяги законному монарху. Заговорщики убежали в Тушино.

Ермоген также посылал грамоты в Тушино, которыми изобличал самозванца и призывал народ не поддерживать его, слушаясь законного царя. Измену Шуйскому и клятвопреступление Патриарх приравнивал к вероотступничеству, потому что гражданская война в России, по сути, давно уже стала войной религиозной, и поддержку самозванца вполне можно было рассматривать как помощь католицизму в его стремлении водвориться в Московском государстве. Но, к сожалению, призывы Первосвятителя не смогли возыметь действия, так как сам Шуйский, всем известный как интриган и клятвопреступник, мало был достоин того высокого положения, на которое был вознесен. Бояре интриговали против Василия, а народ не питал никакой симпатии к «боярскому» царю, в избрании которого он не принимал участия. Положить конец смуте Шуйский был не в силах, и по этой причине также не мог рассчитывать на поддержку со стороны народа. Кроме того, все помнили, сколь беспринципен он был в прошлом: следственное дело царевича Димитрия, интриги против Бориса, признание самозванца и его последующее низложение и убийство, – все это не лучшим образом характеризовало царя Василия. То, что св. Ермоген призывал стоять за него, было не следствием какой-то личной симпатии. Патриарх хорошо понимал, что лишь верность законной власти может водворить порядок и положить конец смуте. Но народ в охватившем его буйстве был далек от столь высоких помыслов и не откликался на призывы Предстоятеля.

Оказавшись перед лицом полного краха, Шуйский должен был искать себе союзников. Сначала он заключил договор с Сигизмундом III, в соответствии с которым Шуйский отпустил на свободу плененных еще при свержении Лжедмитрия I поляков. Но естественно, никто из тушинских поляков внимания на этот договор не обратил, и проку от него было мало. Затем последовала новая политическая ошибка: царь Василий обратился к шведскому королю Карлу IX, надеясь извлечь выгоду из вражды между Швецией и Польшей (Сигизмунд III претендовал на Шведский престол). Шведы под водительством графа Делагарди охотно отозвались помочь Василию Шуйскому в обмен на передачу им некоторых северо-западных городов и крепости Корела, а также большой суммы денег. Знаменитый военачальник князь Михаил Скопин-Шуйский, молодой, но необыкновенно одаренный родственник царя, посланный в Новгород встал во главе русско-шведского войска. Оно выступило из Новгорода в Москву и успешно начало очищать Россию от тушинцев и наводить в стране порядок.

Увидев такой оборот дела, польский король Сигизмунд III наконец открыто вступил в войну с Московским государством под тем предлогом, что шведы являются его врагами. Сигизмунд был шведским принцем из династии Ваза, но воспитанный в фанатичном католическом духе своей матерью, принцессой из польской Ягеллонской династии, он не мог занять королевский престол в лютеранской Швеции. Швеция и Польша отчаянно враждовали. Сигизмунд решил, что Россия уже достаточно измотана смутой, и теперь можно приступать к ее открытому завоеванию и введению унии. Самозванцы себя исчерпали и свое дело уже сделали – разложили государство до нужного Сигизмунду состояния. Большего ждать от Тушинского вора не приходилось – это был, по сути, политический труп. Королю Польши уже грезилась гигантская славянская империя, разумеется, католическая, под его, Сигизмунда, властью. Ватикан, в свою очередь, надеялся на создание на базе этой восточной католической империи мощного противовеса протестантскому сообществу государств Центральной и Северной Европы, а также Османской империи.

Сигизмунд III шел на Московское государство, прикрываясь демагогическим лозунгом спасения России: он якобы выступил по просьбе самих русских для наведения в стране порядка. Король вторгся в пределы России в сентябре 1609 года. Был осажден Смоленск, который русские упорно защищали под руководством воеводы Шеина и архиепископа Смоленского Сергия, человека огромного мужества, горячего патриота. Сопротивление Смоленска надолго задержало под его стенами армию Сигизмунда. Позднее, когда поляки овладели городом, последние защитники города взорвали вместе с собой пороховые склады, находившиеся под древним Мономаховым Успенским собором – кафедральным храмом Смоленска.

Поскольку Лжедмитрий II более Сигизмунду не был нужен, король решил избавиться от самозванца. Он отправил в декабре 1609 г. в Тушино послов, которые предложили тамошним полякам вернуться от вора под знамена короля. Русским тушинцам обещалось покровительство и водворение порядка силой королевского оружия. Отдельное послание было написано Филарету как «нареченному Патриарху». В нем король обещал неприкосновенность Православной веры и Восточного обряда. Однако при наличии печального опыта недавней Брестской унии это заверение Сигизмунда стоило недорого.

Тушинцы заколебались. Началось брожение в стане самозванца. Часть тушинцев отпала от Лжедмитрия II. Вор с кучкой приверженцев из числа казаков Заруцкого, которым ничего хорошего от польского короля ожидать не приходилось, бежал в Калугу. Часть тушинцев ушла к Шуйскому. Другие, из числа наиболее непримиримых противников царя Василия, – князь Мосальский, Салтыков, князь Хворостинин и прочие – ушли под Смоленск к Сигизмунду в качестве посольства, целью которого было испросить на Московское царство сына Сигизмунда королевича Владислава. В составе посольства был и Филарет Романов. Послы поставили условием воцарения Владислава Вазы переход королевича в Православие. С Сигизмундом в феврале 1610 г. был заключен договор, в котором фактически речь шла не о присоединении России к Польше, а только о воцарении в Москве новой династии Ваза, с сохранением полной самостоятельности Русского государства. Король согласился на требования русских, но едва ли собирался их выполнять, надеясь, что договор поможет в дальнейшем развить успех поляков и привести к полному присоединению России к Речи Посполитой.

Тем временем обстановка стала для Шуйского несколько улучшаться, хотя и не надолго. Скопин-Шуйский расчистил от тушинцев пространство между Новгородом и Москвой. Многие города Северной Руси, в том числе Вологда, также отложились от Тушинского вора. Ружиньский оставил Тушино, сжег лагерь и отступил к Волоколамску, прихватив в качестве заложника вернувшегося от Сигизмунда Филарета Романова. Но русские отбили его и привезли в Москву, к Шуйскому. Ружиньский был убит в сражении с войском Скопина у стен Иосифо-Волоцкого монастыря. Появилась надежда, что молодой Скопин-Шуйский сможет полностью очистить Россию от поляков и тушинцев. Однако 24-летний князь Скопин в апреле 1610 г. внезапно умер. Скорее всего популярный в народе полководец был отравлен Екатериной Шуйской, женой царева брата Димитрия, опасавшегося Михаила как возможного наследника бездетного Василия Шуйского. Смерть Скопина была наиболее выгодна бездарному Димитрию Шуйскому, который, желая отличиться, повел русские полки под Смоленск против поляков, но под Клушиным был разбит коронным гетманом Жолкевским в июне 1610 г.

После этого поляки заняли Можайск и приблизились к столице. Одновременно самозванец пришел под стены Москвы и стал в Коломенском. В столь критической ситуации трон Шуйского зашатался. Тушинцы распропагандировали против него Москву. Народ бурлил, толпа требовала низложения Шуйского. Патриарх Ермоген пытался защищать Шуйского, но его не слушали. Все закончилось в июле 1610 г. насильственным пострижением царя. Причем, при постриге обеты читал князь Тюфякин, которого Ермоген и объявил монахом, отказываясь признать законным пострижение Василия Шуйского. После низложения Шуйского власть в Москве сосредоточилась в руках совета из семи знатнейших бояр: князей Ф.И.Мстиславского, И.М.Воротынского, Б.М.Лыкова, А.В.Трубецкого, А.В.Голицына и бояр И.Н.Романова (брата Филарета) и Ф.И.Шереметева. Это была так называемая «Семибоярщина».

31 июля 1610 г. гетман Жолкевский, стоявший во главе войск Сигизмунда и вплотную подошедший к столице, прислал в Москву ультиматум – принять Владислава Жигимонтовича на царство, как это было ранее договорено с тушинским посольством. Бояре во главе с князем Мстиславским согласились. Возражал лишь св. Ермоген, который лучше других понимал, чем это чревато для Церкви и государства. Патриарх предлагал другой вариант уврачевания смуты: он представил двух иных кандидатов на царство – князя Василия Голицына и Михаила Феодоровича Романова, который по линии матери происходил от Рюриковичей – князей Шастуновых-Ярославских, а по отцу (митрополиту Филарету) приходился близким родственником последнему легитимному царю – Феодору Иоанновичу. Разумеется, после этого Филарет Романов уже не склонен был поддерживать кандидатуру Владислава. Наличие Михаила среди претендентов заставило его по-новому взглянуть на перспективу водворения поляков в Москве. Только под сильным давлением бояр Ермоген согласился на кандидатуру Владислава, и то лишь с условием, что королевич будет непременно крещен в Православие. В случае отказа переменить латинство на Православие Патриарх не давал своего благословения на воцарение Владислава.

Сигизмунд III притворно принял выдвинутые Москвой условия. В конце августа 1610 г. москвичи уже присягали Владиславу. Вновь было составлено посольство, которое отправлялось к королю Сигизмунду под Смоленск. Во главе его был поставлен Филарет Романов. В составе посольства также были кн. В.Голицын и Авраамий Палицын. Послы должны были требовать от короля, чтобы Владислав был крещен в Православие немедленно, чтобы никаких сношений с Ватиканом не было, а отступники в латинство из числа русских были бы казнены. Естественно, поляки на эти требования не согласились. Начались дипломатические уловки. Посольство Филарета и Голицына оказалось более патриотичным и стойким в вере, чем пославшие его бояре, и стояло на своем.

А между тем «Семибоярщина» сдавала одну позицию за другой. В конце концов бояре выразили согласие отдаться «на всю королевскую волю», то есть на условия самого Сигизмунда, который в октябре 1610 г. для начала потребовал сдать Смоленск. Затем бояре впустили гетмана Жолкевского в Москву, и поляки немедленно разоружили русских. Начался самый страшный период Смутного времени – неприкрытая польская интервенция.

Вскоре Жолкевский, считая свое дело сделанным, уехал к королю под Смоленск. Он увез с собой пленного Шуйского. Привезя низложенного царя Василия в Варшаву, поляки не отказали себе в удовольствии унизить бывшего русского государя. Его показывали в Сенате, устроили по этому случаю триумф и заставили Шуйского кланяться королю.

Представителем Сигизмунда III в Москве был назначен поляк Гонсевский, помощниками которого стали вчерашние тушинцы – Салтыков и Андронов и прочие. 6 декабря 1610 г. Патриарху принесли на подпись письмо бояр к королю, в котором они писали, что отдаются «на его волю» и покоряются ему. Патриарх Ермоген пойти на капитуляцию перед королем отказался, понимая, что это прежде всего означает унию с католиками. Ермоген требовал прежнего: перехода Владислава в Православие и вывода польских войск с территории России. В противном случае он налагал анафему на всех, кто отдавался под власть Сигизмунда. Бояре тщетно пытались уговорить Предстоятеля Русской Церкви поддержать их. Патриарх не соглашался, и тогда произошла безобразная сцена: Михайло Салтыков с угрозами замахнулся на Ермогена своим кинжалом. Но святитель отвечал, что не боится угроз, а Салтыкова проклял.

Тем не менее, 23 декабря бояре-изменники послали под Смоленск грамоту о признании королевской воли, под которой по-прежнему не было подписи св. Ермогена. Но находившиеся при короле русские послы во главе с Филаретом Романовым не признали грамоту действительной без Патриаршей подписи. После этого Сигизмунд полностью сбросил маску: послов попросту арестовали и увезли в Польшу. Филарету Никитичу и прочим русским пленникам пришлось провести в заточении долгие годы.

В том же декабре 1610 г. с политической арены уходит Лжедмитрий II. 11 декабря Тушинский вор был убит своим же сподвижником – татарским князем Урусовым. Марина Мнишек, давно уже состоявшая в связи с казачьим атаманом Заруцким, осталась с ним. У нее родился сын Иван, неизвестно от кого – то ли от второго самозванца, то ли от Заруцкого. Св. Ермоген называл его «Воренком». Заруцкий и Марина еще надеялись на продолжение интриги, теперь уже с участием мнимого «сына царевича Димитрия».

Между тем, патриотические настроения среди русского народа ширились. Народ наконец-то осознал всю пагубу смуты и призвания поляков. Во главе нарождавшегося освободительного движения стоял св. Ермоген, который своими грамотами призывал к водворению порядка в стране, требуя от поляков ухода из России. Многие города были возбуждены этими посланиями к сопротивлению иноземцам. Началась переписка городов между собой с целью объединить патриотические силы. Все это время Сигизмунд стоял с войском около Смоленска, осада которого продолжалась почти два года, пока, наконец, полякам удалось взять город ценой огромных усилий и потерь. В Польшу были вывезены плененные воевода Шеин и архиепископ Сергий Смоленский. Но прежде чем Смоленск пал, его горожане успели послать к русским городам призыв объединиться и стоять за веру и Отечество. «Ради Бога, Судии живых и мертвых, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих, – говорилось в грамоте. – У нас корень царства. Здесь образ Божией Матери, вечной заступницы христиан, писанный евангелистом Лукою; здесь великие светильники и хранители: Петр, Алексий и Иона чудотворцы. Или вам, православным христианам, все это нипочем?"

После рассылки таких посланий русские города все более налаживали связи, объединяясь для борьбы с захватчиками. Готовы были к сопротивлению Вологда, Нижний Новгород, Ярославль, Казань и даже города «южной украины» – Калуга и Тула, прежде активно поддерживавшие самозванцев и немало от них хлебнувшие. Везде создавались отряды ополчения, готовые сражаться с поляками. Но наиболее решительно выступили рязанцы. Наконец, появилось первое русское ополчение во главе с рязанским дворянином Прокопием Ляпуновым. Ополченцев также возглавлял и один из былых деятелей тушинского лагеря – князь Трубецкой. Часть казаков также выступила против поляков. Над казачьей частью ополчения начальствовал Иван Мартынович Заруцкий, человек весьма ненадежный, откровенный авантюрист, всегда готовый к новым интригам и мятежам. В стане Заруцкого находилась пригретая им Марина Мнишек со своим «Воренком». Так что Заруцкий в любой момент мог разыграть интригу с так называемым «сыном Димитрия».

Тем не менее, несмотря на крайнюю противоречивость начавшегося ополченского движения его появление сильно взволновало поляков и пропольскую боярщину в Москве. Михайло Салтыков вновь явился к Патриарху Ермогену с требованием прекратить слать в русские города грамоты, призывающие народ к сопротивлению интервентам. Он также требовал от Святителя разослать послания с призывом не чинить отпора полякам и признать Владислава царем. Ермоген отвечал изменнику, что напишет такую грамоту, но лишь при условии, что сами поляки и все русские «воры» во главе с Салтыковым покинут Москву, в противном случае Ермоген обещал, наоборот, продолжать призывать народ к освободительной войне. Патриарх возмущенно говорил, что не может более выносить на Москве «пения латинского»: в Кремле иезуиты опять совершали свои мессы под звуки органа.

Вскоре св. Ермоген был взят под стражу. Первоначально его держали под домашним арестом. Правда, в Вербное Воскресение, 17 марта, Первосвятителя выпустили для шествия «на осляти», но при этом вдоль всего пути следования Патриарха стояли вооруженные поляки и немцы-наемники. Позже Патриарха перевели на подворье Кириллова-Белозерского монастыря в Кремле, а оттуда – в Чудов монастырь, где и держали в заключении. Москва уже не просто роптала на бесчинствующих поляков, но готова была выступить против интервентов с оружием в руках, ободряемая известиями о подступающем к столице войскам ополчения.

Первое ополчение, к сожалению, не оправдало надежд москвичей, так как было неоднородно по составу, а потому внутренне крайне противоречиво. Земская часть ополчения была очень серьезной: это были патриоты, люди, которые сознательно шли на освобождение Руси. Но казачьи отряды были ненадежны: в их составе были в основном авантюристы и вчерашние тушинцы, которые стремились только к тому, чтобы нажиться и затем обезопасить себя через участие в созидании новой государственной власти. Но все же ополчение представляло собой грозную силу.

В марте 1611 г. ополченцы подошли к Москве. Поляки, сидевшие в столице, приготовились к осаде. Москвичи готовы были поддержать ополченцев. В городе начались стычки русских с поляками, вылившиеся в резню москвичей в Китай-городе. Началось восстание горожан, но поляки по приказу Гонсевского подожгли Москву. Возглавивший силы русских князь Димитрий Пожарский был тяжело ранен. Москвичи были разгромлены и под натиском пожара вынуждены покинуть горевший город. Поляки затворились в Кремле и Китай-городе.

Армия Ляпунова стояла у самых стен Москвы. Отрезанные и окруженные поляки неминуемо должны были сдаться. Однако между вождями ополченцев – Ляпуновым, Трубецким и Заруцким – не было согласия. Заруцкий и его казаки предлагали на царство Марину и ее «Воренка», чего не могли принять другие. Ляпунов же предлагал кого-либо из шведских принцев при условии принятия ими Православия, надеясь на помощь шведов в борьбе с поляками. Поляки, осажденные в столице, решили использовать разногласия среди ополченцев и рассорить русских вождей. Они подкинули казакам подложную грамоту якобы за подписью Ляпунова. В ней говорилось о том, что после взятия Москвы и изгнания поляков казаки должны быть перебиты. Казаки 22 июля 1611 г. вызвали Ляпунова «на круг» и потребовали объяснений. Ляпунов отрицал, что писал это послание, хотя и заметил, что подпись очень похожа на его собственную. Началась свара, в ходе которой казаки зарубили Ляпунова. После этого ополчение распалось.

В это же время шведы оккупировали Новгород и окрестные земли и города: Ивангород, Орешек, Тихвин. Шведы вели себя в Новгороде не лучше, чем поляки в Москве. Были разорены и разграблены почти все новгородские храмы и монастыри. Источники отмечают, что от начала Новгорода не было ему такого разорения. Шведы буквально до нитки ограбили этот богатый город. Точно так же, как и поляки, они жгли церкви и дома, обдирали оклады с икон, рассекали серебряные раки, в которых лежали мощи новгородских святых, выкидывали их на землю и т.д.

Тем не менее, несмотря на новые испытания русский народ все более осознавал необходимость сплотиться и отстоять Отечество. В августе 1611 г. казанцы и нижегородцы пришли к соглашению: действовать совместно, не принимая в свои ряды казаков и не сотрудничая с Заруцким и Трубецким. Решено было призвать к новому союзу и другие города России, куда были разосланы грамоты. Св. Патриарх Ермоген успел вдохновить народ на создание Второго ополчения: каким-то образом к нему, в чудовскую темницу в Кремле, смог проникнуть посланец новых ополченцев. Патриарх направил к народу еще одно горячее послание с призывом защищать веру и Отечество и ни в коем случае не принимать «Маринкиного Воренка».

Уже осенью 1611 г. центром нового Ополчения стал Нижний Новгород, где земское движение сопротивления возглавил небогатый купец, торговец мясом Кузьма Минин-Сухорук. Он, будучи вдохновленным видением преп. Сергия Радонежского, начал собирать средства на формирование новой армии. Командовать ею нижегородцы пригласили князя Д.М.Пожарского, уже поправившегося после ранений, полученных во время мартовского 1611 г. восстания в Москве. Минин заведовал финансами в новом Ополчении, которое вбирало в себя и войска из других городов. Новый архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий и келарь Авраамий Палицын рассылали грамоты к северным русским городам с горячим призывом идти на Москву. Народ все более трезвел и понимал необходимость положить конец многолетней смуте. Опережая выступившие на Север казачьи части Заруцкого, Пожарский и его ополчение в марте 1612 г. вошли в Ярославль. Этот город стал столицей Второго ополчения и Земского Собора, в который был преобразован штаб армии Пожарского. До 20 тыс. человек включало войско ополченцев, главным образом, из числа дворян и посадских людей городов Поволжья и служилых татар.

Военная кампания по освобождению Руси от интервентов проходила уже без ее главного вдохновителя: священномученик Ермоген, Патриарх Московский и всея Руси, был уморен голодом. Он скончался в заточении 17 февраля 1612 года. Героический Предстоятель Русской Церкви, подвигом которого во многом определялась победа над поляками, был погребен в Чудовом монастыре, служившем ему темницей. Позднее, при Патриархе Иосифе, в 1652 г., мощи святителя по инициативе митрополита Новгородского Никона были перенесены в Успенский собор Кремля и положены рядом с другими Митрополитами и Патриархами Московскими и всея Руси. В 1913 г., когда праздновалось 300-летие Дома Романовых, святитель Ермоген был канонизирован.

После заточения Ермогена поляки вызволили из того же Чудова монастыря его предшественника – грека Игнатия, соборно лишенного в 1606 г. Патриаршего сана. Игнатий, однако, скоро сообразил, что польскому владычеству на Москве приходит конец. Задолго до освобождения Москвы ополченцами он бежал в Речь Посполитую, где открыто принял унию.

В период отсутствия у Русской Церкви Патриарха его обязанности должен был исполнять Патриарший Местоблюститель. В то же время стать Местоблюстителем не имели возможности наиболее видные архиереи: второй по чести после Предстоятеля иерарх Русской Церкви – митрополит Новогородский Исидор – находился на территории оккупированной шведами, а митрополит Ростовский Филарет был в плену. Так что обязанности Местоблюстителя фактически исполнял митрополит Казанский Ефрем, заботам которого поручил Второе ополчение сам св. Ермоген назадолго до своей кончины. Именно Ефрем благословил ополченцев списком Казанской иконы Божией Матери, с которым русское воинство в дальнейшем вошло в освобожденную от поляков Москву. Вторым архиереем, который также духовно окормлял ополченцев стал поставленный на Ростовскую кафедру после ареста Филарета митрополит Кирилл.

Вожди Второго народного ополчения, собранного Кузьмой Мининым и князем Дмитрием Пожарским задумались о том, кого избрать на царский престол Российского государства, задолго до изгнания поляков из Москвы. Сначала штаб Ополчения, объявивший себя новой временной властью страны – Земским Собором, – склонялся к мысли принять шведского принца из династии Ваза – Карла Филиппа, родного брата Густава Адольфа, ставшего к этому времени королем Швеции. Затем через австрийского посла в Персии Грегоровича ополченцы предложили престол брату Германского императора Рудольфа Габсбурга – Максимилиану. Последний отказался, но зато согласие дал его младший брат Леопольд. Однако его ответ вождям ополчения пришел очень поздно, только в 1613 г., когда вопрос о новом царе уже был решен в пользу Михаила Романова. О кандидатуре последнего в конце концов вспомнили в связи с тем, что ранее его имя в качестве возможного государя всея Руси было названо еще св. Патриархом Ермогеном.

Вопрос о новом царе еще не был решен, когда Ополчение Пожарского и Минина выступило к Москве. Уже в августе 1612 г. земское войско подошло к российской столице, занятой поляками, и окружило ее. К Пожарскому присоединился князь Трубецкой вместе с возглавляемыми им казаками. Польская армия гетмана Ходкевича пыталась прорваться в Москву, чтобы помочь осажденному гарнизону интервентов. 22 августа 1612 г. близ Новодевичьего монастыря началось сражение между войсками Пожарского и Ходкевича, которое длилось три дня. Поляки из Кремля также делали вылазки. Казаки, выжидая исхода боя, держались в стороне. На третий день сражения келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий (Палицын) приехал к казакам и сумел убедить их примкнуть к Пожарскому. И хотя русских было не более 10 тысяч, а поляков вместе с кремлевским гарнизоном – около 15 тыс. человек, победа оказалась за Ополчением. 25 августа Ходкевич отступил на Вязьму.

Неожиданно среди победителей разгорелись споры. Трубецкой требовал, чтобы его признали главным, так как он имел звание боярина, а Пожарский был всего лишь стольником. В свою очередь казаки потребовали выплатить им жалование за участие в освободительной войне. Напряжение снял Троицкий архимандрит св. Дионисий Радонежский, предложивший ради выплаты денег казакам заложить сокровища ризницы Троице-Сергиева монастыря или отдать их казакам. То ли пристыженные, то ли успокоенные казаки сняли свои требования.

Поляки, засевшие в Кремле, сопротивлялись отчаянно, надеясь на подкрепление, посланное Сигизмундом III, и понимая, что в случае поражения им сполна придется ответить за все содеянное в России зло. Наконец, 22 октября 1612 года русские овладели Москвой после тяжелых боев, особо кровопролитных в Замоскворечье, на Пятницкой улице, и около Крымского брода, где русские ополченцы и казаки форсировали Москва-реку. Спасение русского государства в эти дни зависело от минимального перевеса сил: войск у Ополчения было совсем немного, и приходилось рассчитывать только на чудо. Именно настоящим чудом от Казанской иконы Богородицы и посчитали русские люди освобождение Москвы в октябре 1612 г. Неся Казанскую икону в своих рядах, ополченцы сначала 22 октября (4 ноября н.ст.) овладели Китай-городом. Комендант кремлевского гарнизона польский полковник Струсь в продолжение еще 5 дней отказывался сдаться, но был принужден к тому голодом. Русские, заняв Кремль, к своему ужасу обнаружили там чаны с человеческим мясом – поляки съели всех кошек и собак, перестреляли ворон и, наконец, дошли до каннибализма.

К 27 октября Российская столица была полностью освобождена от интервентов. Патриотические чувства, которые сумела пробудить в народе Православная Церковь, принесли свои плоды. Как только русские люди искренне раскаялись в том, что приняли участие в смуте и объединились в борьбе за освобождение Отечества от иноверных захватчиков, Господь даровал им победу. В память об избавлении Москвы и России от нашествия иноплеменников было установлено второе празднование Казанской иконе Божией Матери – в день освобождения Китай-города, 22 октября. Смутное время на Руси закончилось. Правда, долго еще по окраинным землям России будут бродить и бесчинствовать отдельные недобитые шайки интервентов, казаков и своих русских «воров».

После освобождения столицы необходимо было созвать Земский Собор и избрать нового царя. Уже в ноябре 1612 г. началась подготовка к Собору. В нем должны были принять участие представители всех русских областей и сословий: бояре, дворяне, купцы, казаки, посадские люди и свободные крестьяне, за исключением лишь крестьян боярских и монастырских, т.е. крепостных. К 1 февраля 1613 г. около 800 человек собралось в Москве для участия в Земском Соборе.

Большинство бояр и северорусского дворянства высказались за кандидатуру шведского принца. Но духовенство, подытожив печальный опыт с приглашением польского королевича, желало видеть на Московском престоле только природного русского. Священнослужителей поддержали южные дворяне, посадские и казаки. Казачество сначала предлагало избрать своего лидера – князя Трубецкого, но его авторитет после смуты был невелик. Тогда казаки предложили на царство Михаила Романова. Через некоторое время кандидатура Михаила Романова нашла поддержку у большинства участников Собора. Даже бояре были вынуждены считаться с настроением большинства и тоже, в конце концов, согласились на избрание Михаила, тем более, что при молодом царе многие надеялись занять положение опекунов-временщиков. 21 февраля 1613 г. простой люд, собравшийся в Кремль, бурно выразил поддержку Михаилу, потребовав от бояр отказаться от кандидатуры шведского принца. После этого, в тот же день, Михаил Романов единогласно был избран на царство.

Радость от избрания первого Романова на царство омрачала печальная участь его отца – митрополита Ростовского и Ярославского Филарета: вместе с другими членами русского посольства, прибывшего к Сигизмунду III под Смоленск, он был арестован и отправлен пленником в Польшу, где ему предстояло провести почти 8 лет. Русский народ относился к нему с симпатией и состраданием: прежние связи Филарета с двумя самозванцами были в прошлом. Напротив, многих поразило его мужественное поведение под Смоленском, где он отказался от переприсяги Владиславу и требовал его перекрещивания, не соглашаясь на навязываемые русским условия. Филарет также был против сдачи Смоленска полякам и отказывался направить к Ополчению призыв не противиться полякам. За годы, проведенные в плену, характер Филарета изменился к лучшему еще более: в 1619 г. в Россию вернулся почти совсем другой человек – мудрый иерарх и горячий патриот-государственник, в котором уже не было прошлых шатаний, человек, превыше всего озабоченный благом Церкви и Русского государства.

После изгнания поляков и избрания нового царя русским предстояло начинать возрождать поруганную и разоренную землю, восстанавливать порушенный уклад, налаживать новую жизнь. В равной степени это касалось как государства, так и Церкви. Первым делом нужно было обезопасить себя от все еще бродивших по Руси воровских шаек поляков и казаков Заруцкого и думать о том, как изгнать шведов из Новгорода.

Молодой царь Михаил, еще не подозревавший о своем избрании на царство, проживал вместе с матерью – инокиней Марфой – в Троицком Ипатьевском монастыре в Костроме. Об этом , к счастью, не знали воровские шайки, искавшие способ устранить новоизбранного государя. Вероятно, догадываясь о пребывании Михаила где-то в Костромских пределах, где находились родовые вотчины Романовых, какой-то недобитый отряд интервентов решил пройти по романовским владениям неподалеку от Костромы, дабы захватить Михаила в плен. Проводником поляков стал знаменитый Иван Сусанин, который завел их в лесные болота и принял смерть от рук интервентов.

2 марта 1613 г. из Москвы к Михаилу была направлена депутация. К 14 марта посланцы добрались до Костромы, где состоялась их встреча с Михаилом. Узнав о своем избрании на царство, 16-летний Михаил отказался стать царем – «с гневом и слезами», как говорили посланцы. Марфа также не соглашалась на избрание сына, напоминая послам о том, сколь часто в последнее время избирали царей, а потом с легкостью им изменяли. Наконец, Романовых удалось уговорить после того, как от лица всей Русской земли Михаилу были обещаны верность и послушание. В память об этом событии было установлено празднование Феодоровской иконе Пресвятой Богородицы (14/27 марта), так как именно этим чудотворным костромским образом Михаил был благословлен на царство в Ипатьевской обители.

11 июля 1613 г. нового царя венчали на царство в Успенском соборе Московского Кремля. Торжественное богослужение за неимением Патриарха совершил митрополит Казанский Ефрем, который возглавлял в это время церковное управление, являясь Местоблюстителем Патриаршего Престола. Патриарха, вероятно, уже в это время решено было не избирать, дожидаясь возвращения из плена Филарета (Романова), которого единодушно прочили в Предстоятели Русской Церкви. Таким образом надеялись достичь реальной симфонии государства и Церкви в столь сложное и ответственное время преодоления последствий смуты. В лице Патриарха-отца молодому и неопытному царю хотели дать верного и надежного соработника и соправителя.

Покуда Филарет был в плену, временно Русскую Церковь возглавлял митрополит Ефрем Казанский, чья подпись стоит первой под грамотой об избрании Михаила Романова. К сожалению, замечательный иерарх-патриот скончался уже к концу 1613 г., после чего управление Русской Церковью возглавил митрополит Крутицкий Иона, архиерей не самый мудрый, не слишком грамотный, но ревнивый к своему высокому положению. Он оставался Местоблюстителем вплоть до возвращения Филарета из польского плена. Тем не менее, уже с 1614 г. в церквах как Первоиерарха поминают «Великого Государя Филарета, Митрополита Московского и всея России». Необычными были как титуляция светская – «великим государем» (явно происходящая из отцовства по отношению к царю), так и церковная – «митрополитом Московским», указывающая на статус Филарета как нареченного Предстоятеля Русской Церкви. Все дела церковные вершились уже именем Филарета (в Патриаршей области за него даже надписывали антиминсы). Но все же период от кончины св. Ермогена до официального поставления Филарета на Патриаршество в 1619 г. условно называют «Межпатриаршеством» – термин этот происходит из сопроводительной надписи, указанной на первых после смуты книгах, отпечатанных в Москве.

Основной заботой Священноначалия Русской Церкви в этот период стало восстановление нормальной церковной жизни и залечивание ран, нанесенных смутой. О том, сколь велик был урон, свидетельствует Авраамий Палицын. О бесчинствах поляков и примкнувших к ним русских «воров» келарь Троице-Сергиевой обители пишет:

«Тогда во святых Божиих церквах скот свой затворяху и псов во олтарех питаху, освященные ж ризы не токмо на потребу свою предираху, но и на обуща преторгаху... Чин иноческий и священнический не вскоре смерти предаяху, но прежде зле мучаще всячески и огнем жгуще, испытующе сокровищ, и потом смерти предаяху.

Малии от священного чина тех бед избегоша, память же тех язв многим и до смерти остася... В толико же безстудство вшедше нечестивии изменницы и поляки, безстрашно вземлюще св. иконы местныя и царския двери, и сия постилающе под скверныя постели... иныя же св. иконы колюще и вариво и печиво строяще. Из сосудов же церковных ядяху и пияху и смеющеся поставляху мяса на дискосех и в потирех питие».

Урон, нанесенный обителям и храмам Руси в годы смуты, был огромным. После изгнания поляков провели приблизительные подсчеты потерь. В Москве сгорели от пожара, вызванного поляками Гонсевского, практически все 450 храмов. Соборы Кремля и Китай-города хотя и сохранились, но стояли обобранными и разграбленными: оклады икон, утварь, другие ценности, – все, что не было изъято при Шуйском, было расхищено поляками. В других областях России потери были столь же велики. Так, при разорении Толгского монастыря было убито 46 монахов. При взятии кафедральной Вологды в сентябре 1612 года поляки убили 3 протоиереев, 34 священников, 6 диаконов, 6 иноков, – то есть практически было уничтожено все духовенство. Один лишь епископ Вологодский Сильвестр едва сумел избежать гибели. В вологодском Спасо-Прилуцком монастыре было сожжено вместе с монастырской трапезной 59 монахов, а 32 – убито. О разрушениях в Макарьевском Калязинском монастыре скупо сообщается следующее: «Мощи святого Макария повергли на землю, серебряную раку рассекли, игумена и всю братию, всех людей избили, всю монастырскую казну взяли, монастырь сожгли». Такая же участь постигла практически все русские обители и храмы. Бродячие воровские шайки добрались вплоть до самых северных пределов Руси: даже в Каргопольском и Поморском краях храмы и монастыри стояли разграбленными и сожженными. Все эти поруганные святыни нужно было восстанавливать и приводить в порядок, заново освящать.

При этом Русская Церковь за годы смуты сильно обеднела. Помимо грабежей, которые творили интервенты и казаки, Церковь страдала и от государственных поборов, которые вынуждено было проводить правительство. Но Церковь в этих случаях никогда не отказывала, понимая, что это нужно ради блага Отечества. Государство также использовало людские ресурсы Церкви. Первым мобилизацию монастырских людей провел Борис Годунов, который повелел архиереям прислать монастырских слуг из всех монастырей и архиерейских домов. Всех годных носить оружие предписывалось вооружить за счет епархий и отправить в царское войско. Затем Василий Шуйский издал аналогичный указ в 1608 году.

Огромные потери понес Троице-Сергиев монастырь. Это была величайшая святыня Руси и ее богатейшая обитель. Монастырь преп. Сергия не был разорена дотла, как другие обители, но урон ему был нанесен колоссальный. Уже Борис Годунов взял с монастыря 15 тыс. 400 рублей. Взял взаймы, обещая вернуть, но, разумеется, не вернул. Лжедмитрий I истребовал с Троице-Сергиевого монастыря еще 30 тысяч рублей. Затем Василий Шуйский взял сначала 18 тыс. 355 рублей, а затем, у келаря Лавры Авраамия Палицина, который был в Москве все время осады, – еще 1 тыс. рублей. Потом Шуйский воспользовался лаврской казной вновь, позаимствовав из нее 900 руб. Когда же в казне не осталось ничего, Василий Шуйский взял не только многоценные церковные сосуды, золотые и серебряные, но даже личное имущество монахов Троице-Сергиевой Лавры. Все пошло на вооружение армии и выплату жалования наемникам-шведам. При этом монастырь кормил тысячи ратных людей и мирных жителей во время его осады тушинцами. Во время голода, возникшего в дни блокады Москвы поляками, монастырь открыл свои житницы и не давал возможности взвинтить цены на хлеб. Когда в казне истерзанного монастыря совсем уже не оставалось денег, а во время решающих событий под Москвой осенью 1612 г. нужно было платить казакам, не желавшим воевать бесплатно, обитель готова была продать все немногочисленные ценности своей ризницы, еще не реквизированные и не распроданные, лишь бы помочь святому делу освобождения Отечества.

Так же вели себя и почти все остальные монастыри, даже самые небогатые. 5 150 руб. Шуйскому передал Соловецкий монастырь. Маленький Трифонов Печенгский монастырь на далеком Севере пожертвовал 400 рублей, 150 ефимков и, что особенно трогательно, серебряную ложку. Несчастный, многократно разоренный Спасо-Прилуцкий монастырь послал в 1610 г. в Москву всего 50 рублей, – больше в монастырской казне не нашлось. Монахи, видя, как мало они посылают денег, добавили свои личные: кто несколько рублей, а кто всего лишь несколько алтын – каждый отдавал по силам, что имел.

В годы, последовавшие за смутой, архиерейские дома и монастыри также облагались немалыми поборами – деньгами и хлебом. Церковь не ропща помогала восстанавливать государственный порядок в стране. На Земском Соборе 1616 г. присутствовал весь епископат Русской Церкви, и архиереи постановили собирать в государеву казну «сошные» деньги с церковных земель, наряду с городами и уездами, а также выплачивать «пятую деньгу» (т.е. 20%) с торговых оборотов. В 1618 г. на Земском Соборе, собравшемся ввиду угрозы нового нашествия поляков, епископат вместе с боярством и представителями иных сословий объявил о готовности помогать государству и «битися до смерти, не щадя голов своих». Патриотические настроения среди русского духовенства и монашества в годы смуты и последующее время восстановления Российской державы были очень сильны. Это, в первую очередь было обусловлено тем, что в Смутное время русский народ столкнулся не только с интервенцией чисто военной, но и с интервенцией религиозной, с духовной экспансией. Разорение храмов и монастырей, насилие над священнослужителями – все это воспринималось не только лишь как обычные издержки военного времени, но и как духовное насилие над Русским Православием, которое иноверцы творили по религиозным мотивам. Поляки вдохновлялись надеждой на насаждение унии и католичества в России, и их агрессия против России, активно поддержанная Ватиканом, таким образом, имела ярко выраженный религиозный характер. Естественно, что со стороны русских война тоже приобрела характер религиозного сопротивления, ибо шло оно под знаменем борьбы за Православие. И как только русский народ в полной мере осознал религиозный момент в этом противостоянии, он сумел сплотиться и преодолеть смуту. Победа была достигнута в значительной, если не сказать решающей, степени благодаря Православной Церкви, вдохновившей народ на сопротивление.

Показательно, что после смуты неприязнь к католичеству, и вообще к любому инославию и иноверию, в России чрезвычайно усилилась именно в следствие этой духовной интервенции, которая показала русским агрессивный характер католического представления о миссии. Это надолго вперед задало определенное консервативно-охранительное направление в русской духовной жизни. В частности, это выразилось и в том, что русские, в отличие от греков, после смуты перешли к очень жесткой практике приема католиков и других инославных в лоно Православной Церкви – исключительно через перекрещивание. Конечно, это была болезненная реакция на страдания православного народа от католиков в годы смуты.

Преодолевая смуту и ее последствия русский народ по-новому взглянул на себя, на государство и свое место в нем. Произошла переоценка ценностей. Смутное время необычайно развило чувство национального и религиозного единства. Стало ясно, что только оно может служить гарантом сохранения России. Чрезвычайно выросло государственное сознание народа. Именно в это время окрепли понятия «Земля» и «Земство» – в смысле объединяющего начала государства. Понятие земского дела соединилось с понятием государева дела, и правление государством перестало быть только лишь государевым делом, оно стало делом всей земли, всего народа.

Говоря о церковной жизни в период «Межпатриаршества», необходимо отметить имевшую место в эти годы попытку исправления богослужебных книг – т.н. «книжной справы». Появление книгопечатания на Руси привело к тому, что сличение книг в поисках образца для печати выявило огромное количество опечаток или описок в древних рукописных и первопечатных книгах. Появилась задача – исправить все опечатки, привести все к общему знаменателю. Но, к сожалению, сделать это грамотно, с должным знанием предмета, на Руси в ту пору было трудно. Для проведения этой работы необходимо было знание древнегреческого языка: предстояло сверить древние славянские тексты с греческими и выявить их первооснову. Но знанием греческого на Руси в начале XVII века мало кто мог похвастать. Имело место и традиционное со времен Флорентийской унии недоверие к грекам, как подверженным латинскому влиянию.

Однако несмотря на трудности «книжной справы» дело книгопечатания к началу XVII в. было поставлено в Москве уже достаточно широко. При св. Патриархе Иове в России было напечатано 8 книг. Даже смута не смогла вполне остановить этот процесс: при св. Патриархе Ермогене было напечатано 3 книги. Но в 1611 г. во время пожара Москвы, зажженной поляками, сгорел печатный двор на Никольской улице. Правительство Михаила Романова, равно как и Священноначалие Русской Церкви, понимали важность типографского дела: уже в 1613 г. печатный двор был восстановлен в Кремле и вскоре выпустил 5 новых книг.

Справщики того времени сознавали, что необходима сверка образцов для новой печати с древнерусскими и греческими текстами. Нашлись знатоки греческого, в частности – канонарх Троице-Сергиева монастыря Арсений Глухой, одолевший греческий самоучкой, и библиотекарь той же Троицкой обители Антоний. К присланному в Москву для «справы» Арсению присоединился священник Иван Наседка из села Клементьева, что в окрестностях Сергиева Посада. Справщикам было поручено подготовить к печати «Потребник» (т.е. Требник). За основу было взято издание, осуществленное в 1602 г. при св. Иове. Сличая его с другими изданиями, и греческими в том числе, справщики обнаружили серьезные искажения текста. Вскоре они поняли, что их авторитета будет явно недостаточно для оправдания многочисленных исправлений. Справщики обратились к библиотекарю Антонию и самому Троицкому архимандриту Дионисию с просьбой разделить ответственность за проводимую справу. Согласие было получено, и справщики продолжили работу над сличением древних славянских и греческих текстов.

Вскоре Арсений почувствовал, что правка обещает быть столь радикальной, что вызовет неприятие. Арсений просил архимандрита Дионисия отказаться от работы, говоря, что она может вызвать смуту. Но Дионисий не считал возможным отказаться от государева поручения. Работа длилась около полутора лет. Сличили не менее 20 славянских текстов, среди которых были полуторавековой давности книги, а также 5 греческих печатных Требников. Правили в основном только смысловые и грамматические ошибки, не касаясь больших глубин. Так, например, были исправлены окончания молитв, обращенных к Одному Лицу Святой Троицы, но завершенные славословиями всем Трем Лицам. К сожалению, издания, уже выпущенные к этому времени по благословению митрополита Ионы Крутицкого, повторяли многие ошибки такого рода. То, что справщики рекомендовали их исправить, и тем самым как бы ставили под сомнение компетентность самого Патриаршего Местоблюстителя, явилось в дальнейшем основной причиной гнева митрополита Ионы.

Наибольшее число грубейших ошибок содержал изданный в 1610 г. Типикон, который правили два амбициозных неуча – головщик Троицкого монастыря Логгин Корова и уставщик той же обители Филарет. Эти дерзкие монахи зарвались до крайности и грубо оскорбляли своего настоятеля – св. архимандрита Дионисия. Поскольку Дионисий и его справщики нелестно отозвались о полном ошибок Типиконе, головщик и уставщик решили отомстить. Они сумели настроить митрополита Иону против Дионисия и его соработников.

В июне 1618 г. справщики закончили свою работу над «Потребником», а уже в июле того же года митрополит Иона созвал собор для разбора осуществленной справы. С самого начала собора последовало не обсуждение работы преп. Дионисия и его соработников, а прямое осуждение справщиков. Это было тем более ненормально, что кроме Ионы ни одного архиерея на соборе не было. Практически не было представлено на соборе и монашество. Логгин и Филарет прямо начали с обвинений в адрес Дионисия и его помощников.

Особенно ярко, с претензией на глубокий догматизм, выглядело одно обвинение. Дело в том, что при работе над текстом чинопоследования Богоявленского Великого водоосвящения, было обнаружено, что в Потребнике 1602 годы было написано: «Сам и ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем». Сличив чин с греческими и древнерусскими текстами, справщики обнаружили, что слова «и огнем» в них отсутствуют. Справщики св. Дионисия эту добавку, происходящую из механического повторения слов Евангелия от Иоанна, изъяли. Однако корректировка текста автоматически приводила и к отмене возникшего на Руси от этой неправильной фразы странного обряда: при произнесении указанных слов священник, в соответствии со смыслом сказанного, погружал в воду пучок горящих свечей. К сожалению, народ быстро привык к этому обряду, возникшему не раньше XVI столетия. В результате в возникшем «богословском» споре Дионисия и его сторонников обвинили в том, что они не считают, что «Дух Святый есть огонь». Логгин и Феофан наотмашь обвинили Дионисия и его товарищей в ереси.

После четырех дней соборных заседаний преп. Дионисий и прочие справщики были сочтены еретиками и подвергнуты наказанию. Архимандрит Дионисий и священник Иван Наседка запрещались в служении. Дионисия поначалу велено было сослать в оковах на Белое озеро, но в конце концов его все же оставили в Москве, в Новоспасском монастыре, «на покаянии». Митрополит Иона поступил со справщиками не только как невежда, но и как жестокий деспот. Сначала с архимандрита Дионисия потребовали штраф в 500 рублей, но он сказал, что разоренный смутой монастырь денег не имеет. Иона грозился и вовсе расстричь его, лишив священства и монашества. В конце концов Местоблюститель назначил Дионисию епитимию: заковать в железа, наказывать плетью в течение 40 дней и класть по тысяче земных поклонов в день. В праздники Дионисия приводили на Патриарший двор для отбивания поклонов в присутствии сидящего перед ним митрополита Ионы. Чернь при этом плевала на святого архимандрита и бросала в него песок и мусор. Народу разъяснялось, что архимандрит – якобы еретик, задумавший «вывести огонь из мира». Нередко Дионисия морили дымом или ставили на поклоны под солнцепеком. Так продолжалось около года. Такому публичному позору и издевательству подвергался человек, подвигом которого во многом была преодолена смута!

Старец Арсений Глухой также был посажен в железа на Кирилловском подворье в Кремле и подвергнут различным наказаниям. Иван Наседка, правда, как-то сумел отвертеться от заключения. Но Дионисий и Арсений, даже будучи в узах, защищали свое правое дело. Св. Дионисий написал оправдательную речь ко всем православным, а Арсений Глухой – два послания, к боярину Борису Михайловичу Салтыкову и протопопу Ивану Лукьянову, в которых он серьезно и аргументированно доказывал свою правоту и просил похлопотать перед государем за неправедно осужденных. В своей защитной речи Арсений обличал неправедных судий в самодовольном невежестве. Он говорит, что «честные протопопы» нередко и сами не разумели того, что они пели в церквах, не понимали как следует Священного Писания. В своем трактате Арсений демонстрирует незаурядные познания в богословии, цитируя, в частности христологическое учение по преп. Иоанну Дамаскину. Преп. Дионисий в своей защитительной речи тоже выказывает себя весьма образованным богословом (к тому – хорошим знатоком греческого языка). Когда Дионисий рассуждает о прибавке «и огнем», он приводит в подтверждение своей правоты многочисленные тексты из Священного Писания, молитв, творений Отцов Церкви. Тем не менее, дело Дионисия и его справщиков смогло успешно разрешиться только после возвращение из плена и вступления на Патриаршество Филарета (Романова).

В период «Межпатриаршества» внешнеполитическое положение России заметно укрепилось. Шведы, неудачно штурмовавшие Псков вынуждены были начать в 1615 г. мирные переговоры. Они завершились в 1617 г. подписанием Столбовского мира. Новгород и Старая Руса возвращались, согласно этому мирному договору, России, но Корела и Ингрия с устьем Невы переходили под власть Швеции. И все же мир, несмотря на территориальные уступки, был заключен весьма своевременно, так как Польша готовилась к новому походу на Россию. Поляки не считали избрание Михаила Романова законным. Королевич Владислав жаждал реванша, заявляя, что он – законно избранный русский царь. Пока поляки готовились к походу, Лисовский и его головорезы, большинство из которых составляли запорожские казаки, вновь прошли кровавым рейдом по русским городам. Они опустошили окрестности Углича, Ярославля, Суздаля, Мурома, Тулы, Алексина. Запорожцы проникли в Северную Русь, разорив Вологодскую и Тотемскую земли, окрестности Устюга, Важский и Олонецкий уезды, дошли даже до Белого моря.

В 1616 г. Сейм Речи Посполитой выделил Владиславу средства на подготовку нового похода. В случае его успеха Владислав обязывался навечно передать Смоленск и Северскую землю Польше и заключить с ней нерасторжимый союз. В обозе поляков в Москву ехал бывший Патриарх униат Игнатий. Вновь множество малороссийских казаков – реестровых и запорожских – во главе с гетманом Петром Конашевичем-Сагайдачным примкнули к полякам. Но война складывалась неудачно для Владислава: сдав Дорогобуж и Вязьму, русские, однако, отразили натиск на Калугу, Вязьму и Тверь. Осенью 1618 г. поляки в обход русских крепостей подошли к Тушину и встали у стен Москвы. С юга с 20 тыс. казаков подошел Сагайдачный. 1 октября Москва была атакована, но несмотря на кровопролитное сражение, в город поляки ворваться не сумели. Русскими войсками вновь руководил замечательный полководец и патриот князь Дмитрий Пожарский, еще ранее, в 1613 г. возведенный благодарным царем Михаилом в боярское достоинство (Кузьма Минин был тогда пожалован за свои заслуги думным дворянином). Поляки попытались было вновь штурмовать Троице-Сергиеву Лавру, но неудачно. 24 декабря 1618 г. в подмосковном селе Деулино было заключено перемирие с поляками сроком на 14 с половиной лет, полностью положившее конец смуте. Правда, в дальнейшем России еще предстояло отвоевать оставшиеся под польской оккупацией Смоленск и Северскую землю.

Хотя поляки по Деулинскому договору и не признали Михаила законным царем всея Руси, а Владислав не отказался от своих притязаний на Московский престол, был произведен обмен пленными. В соответствии с ним обещано было отпустить на Родину и митрополита Филарета (Романова).

14 июня 1619 г. Москва торжественно встречала «Великого государя и отца нашего, Митрополита Московского и всея Руси Филарета». Как уже отмечалось, давно было решено, что именно Филарет Никитич Романов станет новым Патриархом. По этой причине нового Предстоятеля Русской Церкви не выбирали в течение шести первых лет правления царя Михаила Феодоровича. В условиях пока еще только наметившегося выхода страны из затяжного кризиса, вызванного смутой, кандидатура Филарета должна была обеспечить максимальное соработничество властей светской и церковной в деле стабилизации внутреннего положения России и упрочения порядка, а также послужить укреплению новой царской династии.

14 июня 1619 г. Москва торжественно встречала Митрополита Московского и всея Руси Филарета. Давно было решено, что именно Филарет (Романов) станет новым Патриархом, и по этой причине нового Предстоятеля Русской Церкви так и не выбрали после воцарения Михаила Феодоровича Романова. Избрание Филарета Патриархом при сыне-царе должно было обеспечить максимальное соработничество властей светской и церковной в преодолении последствий смуты и послужить укреплению новой царской династии.

Митрополит Московский и всея Руси Филарет прибыл в Москву после долгих 8 лет польского плена сильно изменившимся внутренне. В период заточения он многое обдумал, переосмыслил и, вероятно, покаялся в допущенных грехах и ошибках. Если раньше это был не чуждый политических интриг боярин в митрополичьем клобуке, то теперь в Москву вернулся иерарх, готовый заняться возрождением Церкви и государства после страшного разорения, вызванного смутой.

Въезд митрополита Филарета в Москву был триумфальным: сам государь выехал, чтобы за 5 верст от столицы встретить своего отца. Встреча прошла со взаимными земными поклонами и весьма растрогала ее очевидцев.

Вскоре после возвращения Филарета произошло его избрание на Патриаршество. Конечно, оно было формальным: исход выборов был не просто очевиден, а заранее определен царем Михаилом. В единогласном избрании Филарета (Романова) на Патриаршество помимо русских архиереев принял участие Иерусалимский Патриарх Феофан, приехавший за милостыней в Москву. Филарет, как было принято, отказывался от Патриаршества, ссылаясь на недостоинство, старость и изнурение, а также желание пожить уединенно и безмолвно, как и подобает монаху. Но, вняв настояниям архиереев, митрополит Филарет согласился принять Патриарший куколь.

22 июня 1619 г. состоялось наречение Филарета на Патриаршество. Проходило оно в Золотой палате царского дворца. Государь не только объявил об избрании своего отца на Патриаршество, но и от себя лично просил его не отказываться от этого служения. На следующий день усложненный чин наречения был продолжен на Патриаршем дворе с участием Феофана Иерусалимского, которому Филарет выказал сугубое почтение. 24 июня в Успенском соборе Московского Кремля было совершено поставление нового Патриарха по тому же чину, каким поставляли св. Иова, с повторной хиротонией. Патриарх Иерусалимский Феофан вместе с русскими архиереями подписали особую грамоту о поставлении Филарета, в которой вновь навечно подтверждалось право русских самостоятельно ставить своих Патриархов. Филарет направил собратьям – Восточным Патриархам грамоты с уведомлением о своем избрании и поставлении.

Положение Патриарха-отца при царе-сыне, разумеется, было совершенно исключительным. Влияние Филарета на Михаила, а следовательно, и на государственные дела, было весьма велико. Это видно уже из окружной грамоты Михаила Романова, направленной 3 июля 1619 г. ко всем воеводам и начальникам городов и областей Российского государства. В ней царь не только называет отца «Великим государем», но и сообщает о том, что инициатива новой переписи населения в стране исходила именно от Филарета и была вызвана его заботой о народе и государстве (прошлая перепись уже не отражала реального состояния дел, отчего многие страдали: налоги приходилось платить и за «мертвые души», т.е. погибших и умерших в годы смуты).

Патриарх Филарет посоветовал сыну собрать Земский Собор и выступил инициатором его проведения. На соборе представители от всех сословий могли правдиво обрисовать реальное положение дел в государстве. Вообще Земские Соборы при Михаиле и Филарете созываются довольно часто по важнейшим вопросам жизни страны. Государь старается прислушиваться к голосу народа, что после смуты имело огромное значение для восстановления и укрепления государства. Эта мудрая политическая линия была подсказана Михаилу его отцом. И в дальнейшем Филарет продолжал активно участвовать в политической жизни России, что имело особое значение по причине молодости государя и его неопытности в государственных делах. Во многом такая ситуация напоминала симфонию времен св. Алексия и малолетнего Димитрия Донского. В обоих случаях характерно, что участие Первоиерархов Русской Церкви в политике отнюдь не приводило к утверждению клерикализма в Российском государстве, хотя Патриарх Филарет и воспринимался народом фактически как соправитель своего сына-царя.

Еще одним важным вопросом, на который практически сразу обратил внимание новый Патриарх, стало дело Троицкого архимандрита Дионисия и его соработников по книжной справе. Уже Феофан Иерусалимский посочувствовал невинным страдальцам и помог им выйти из заключения (преп. Дионисий вместе со своим судьей – митрополитом Ионой даже был в числе встречавших вернувшегося из плена Филарета). Заступничество Феофана в глазах царя и нового Патриарха Московского и всея Руси, вероятно, имело решающее значение. Кроме того, Иван Наседка подал Патриарху Филарету состоявшую из 30 глав «Речь», в которой подробно изложил все обстоятельства дела о книжной справе.

2 июля 1619 г. Патриархи Филарет и Феофан повелели Ионе Крутицкому повторно представить дело Дионисия и его товарищей на новое соборное рассмотрение. Помимо обоих Предстоятелей и царя Михаила в нем участвовали все русские архиереи, представители черного и белого духовенства. Дионисий держал ответ 8 часов, но сумел посрамить всех своих недругов и клеветников, включая Иону Крутицкого. Архимандрит удостоился похвалы от царя и целования от Патриархов и всех участников Собора. Дионисий был с почетом отпущен в Троице-Сергиев монастырь. Здесь он вскоре принимал своего главного заступника – Патриарха Феофана, проявившего большой интерес к рассказу о героической обороне обители в годы смуты и пожелавшего увидеть защитников Троицкого монастыря от поляков. В память о своем визите Феофан возложил на Дионисия свой клобук, повелев, чтобы и клобук греческого покроя носили все последующие настоятели Троице-Сергиевой обители. Арсений Глухой также был оправдан и сделан главным справщиком при Московском печатном дворе. Иван Наседка взлетел и того выше: бойкий сельский священник стал ключарем кремлевского Успенского собора.

Тем не менее, несмотря на столь яркое и впечатляющее оправдание преп. Дионисия и его соратников Филарет все же не решился ввести в Требник сделанные ими исправления. Едва ли это было проявлением «узости кругозора», как, считал А.В.Карташев, говоривший о Филарете, что «психологически и умственно он был на уровне московских консерваторов». Если бы это было так, то на Соборе 1619 г. не было бы устроено триумфа справщикам-страдальцам. Скорее всего, Филарет, видя сколь значительной уже стала привязанность русского народа к обрядовым моментам, поостерегся вносить предложенные Дионисием поправки из боязни вызвать возмущение среди простого люда. Патриарх поступил в данном случае по-пастырски мудро, понимая, что вносить раздор спорами о книжных исправлениях в то время, когда страна еще не оправилась от последствий смуты, было бы и опасно и неразумно. Однако постепенно он готовил свою паству к будущему внесению поправок: к тексту молитвы на Водосвятие, в котором сохранялись слова «и огнем», Филарет повелел добавить примечание «быть сему глаголанию до соборнаго указу».

Патриарх Филарет подошел к делу справы очень тактично. Он просил Феофана Иерусалимского по согласованию с другими Восточными Патриархами прислать выписки из древних Требников, чтобы окончательно решить проблему справы чина Водосвятия. О том, что опираясь на авторитет Восточных Патриархов, Феофан постепенно готовил свою русскую паству к предстоящей обрядовой перемене – упразднению погружения свечей на Водосвятии – свидетельствовала и обширная апология данного исправления, написанная в 40 главах священником Иваном Наседкой. Сделано это было в весьма спокойном духе, без всякой полемики. Причем, скорее всего Наседка написал свой труд не по собственному почину, а по просьбе Филарета.

В 1625 г. пришел, наконец, ответ с Востока, полностью и безоговорочно отвергавший добавку «и огнем», и Филарет повелел вымарать ее в русских Требниках. В целом все дело внесения изменения в Требник прошло неспешно и вполне спокойно. Так что Филарету всю эту историю надо вменять не в вину, а, напротив, в заслугу. Быть может, если бы позднее Патриарх Никон действовал столь же тактично и осмотрительно, удалось бы избежать возмущения его реформами в народе и, в конечном счете, не допустить возникновения старообрядческого раскола?

Еще одна проблема стала предметом соборного рассмотрения при Филарете – вопрос о чиноприеме католиков и прочих инославных в лоно Православной Церкви. В отличие от греков, которые в XVI-XVII в.в. католиков принимали через миропомазание, в России при Филарете перешли к очень жесткой практике приема католиков и других инославных исключительно через перекрещивание. Ранее это не было как-либо регламентировано, хотя уже св. Ермоген настаивал на повторном крещении Марины Мнишек и королевича Владислава. О необходимости перехода в Православие только через перекрещивание было постановлено в 1620 г. на Соборе, состоявшемся по делу о принятии митрополитом Ионой Крутицким двух поляков-католиков вторым чином – через миропомазание (в соответствии с прежде бытовавшей на Руси практикой, заимствованной от греков).

Безусловно, такое новшество, как обязательное перекрещивание при переходе в Православие, было болезненной реакцией на страдания православного народа от поляков-католиков в годы смуты. И опять-таки едва ли прав Карташев, утверждавший, что дело было в богословской неграмотности самого Филарета и других русских иерархов того времени. То, что богословская аргументация Филарета в поддержку нового чиноприема латинян была шаткой, спорить не приходится. Однако объяснять инициативу Патриарха одними лишь его страданиями в польском плену было бы большой натяжкой. Скорее всего, Филарет выражал в этом случае общее отношение православных русских к латинянам, которое после смуты было резко отрицательным. И если не богословски и канонически, то чисто нравственно Филарет был прав, приравнивая католиков к еретикам или нехристям, которых надо крестить заново. Ведь с точки зрения русского человека, пережившего ужасы польской интервенции, поляк-католик не имеет права называться христианином, если он пытает, убивает и насилует, грабит и оскверняет храмы, глумится над святынями и богохульствует, а напоследок еще и занимается каннибализмом. А ведь русский народ стал свидетелем именно этих деяний католического воинства Речи Посполитой и судил о католицизме по тому, что видел воочию.

Собор 1620 г. постановил перекрещивать не только католиков, униатов, кальвинистов, но даже и православных, крещенных обливательно, а не в три погружения, как предписывают каноны Православной Церкви. Правда, при этом велено было подходить к делу не формально, а выяснять, как именно крещен человек. Тех, кто утверждал (даже без свидетелей), что крещен правильно, принимали третьим чином, оставляя это на совести самого человека и его духовника. У недоверчивого отношения к выходцам с Западной Руси тоже были основания. В первую очередь, это то, что к данному времени уже имелось значительное число русских-униатов. И в этом московиты также могли убедиться в годы смуты, когда среди поляков оказалось немало вчерашних православных русинов в разной степени ополячивания и латинизации – начиная с Сапеги, Вишневецкого, Ходкевича и кончая казаками, в которых зачастую от Православия оставалось не более нательного креста. Униатство, внешне еще мало отличимое по обрядности от Православия, воспринималась так обостренно, что подрывало доверие ко всем малороссам и белорусам вообще, тем более, с учетом участия многих из них в польской интервенции. Отчасти уже здесь можно усмотреть истоки того болезненного неприятия малороссийского влияния, которое станет столь характерным для консервативной части русского общества времени Никоновских реформ.

Декабрьское 1620 г. соборное постановление о перекрещивании латинян подписал и архиепископ Киприан Тобольский, только что рукоположенный на учрежденную в этом же году новую кафедру. Это также весьма показательно: Патриарх Филарет много ревновал о духовном просвещении и окормлении Сибири, расширяя православное миссионерство на ее необъятных просторах.

Филарет во всем старался добиться справедливости, что проявилось не только в его отношении к преп. Дионисию Радонежскому и его справщикам, но и в деле Вологодского архиепископа Нектария. Последний был в 1616 г. Ионой Крутицким без всякого расследования, в нарушение канонов, лишен сана и сослан в монастырь на покаяние. В 1621 г. Филарет тщательно расследовал его дело и признал Нектария безвинно пострадавшим. Но на Вологодскую кафедру Нектарий был возвращен лишь после кончины занимавшего ее архиепископа Корнилия. В этом тоже сказывается столь присущие Филарету осторожность и такт в разрешении болезненных вопросов церковной жизни, его умение добиться результата с наименьшими издержками.

Многочисленные вскрывшиеся неблаговидные деяния бывшего Местоблюстителя вскоре обусловили уход митрополита Ионы с Крутицкой кафедры на покой. Он не подвергался со стороны Филарета никаким репрессиям и прещениям (хотя и было за что), а просто уехал в Спасо-Прилуцкий монастырь под Вологдой.

Еще одной заботой Патриарха Филарета стало попечение о книгоиздании и духовном просвещении. Быть может, личная богословская необразованность и делала Филарета таким активным поборником развития книжности? Тем не менее, при его участии типографское дело в Москве стало быстро развиваться. В 1620 г. был восстановлен старый Печатный двор на Никольской улице, сгоревший при поляках. Возрожденная в 1613 г. в Кремле типография была возвращена на свое исконное место в Китай-городе. При Филарете в ней работало 7 печатных станков. Справщики при типографии были подобраны весьма квалифицированные. В их числе были уже упомянутые Арсений Глухой и Иван Наседка. К ним добавились старец Антоний Крылов, Богоявленский игумен Илия и мирянин Григорий Онисимов. Большинство из них знали греческий, и справщики использовали в своей работе греческие книги. При справщиках состоял целый штат писцов и чтецов. Для них было выделено специальное помещение – «Правильная палатка», куда со всей России свозились древние книги для сличения с ними текстов при справе.

Книгопечатное дело при Филарете достигло небывалого прежде расцвета: за время его Патриаршества на Руси было издано книг больше, чем за всю предшествующую эпоху, начиная с Ивана Федорова! Были изданы все 12 томов Миней месячных. 6 раз издавался при Филарете Служебник. 5 раз – Часослов. По 4 раза были изданы Апостол, Требник и Минея Общая. Три раза издавались Евангелие, Псалтирь, Псалтирь Следованная, Церковный Устав и Постная Триодь. Цветная Триодь при Филарете выдержала два издания, так же, как Евангелие учительное и Шестоднев. Единожды изданы Октоих и Канонник. Причем, в послесловиях к этим книгам нередко указывалось, что они лично свидетельствованы самим Патриархом. Достойно внимания и уважение то, что очень часто в тех же послесловиях справщики добросовестно сознавались, что они по неведению наверняка допустили какие-то ошибки или опечатки и просили за то прощения. В это время еще не наблюдается того утрированного подхода к букве текста, который проявится впоследствии и станет одной из причин появления старообрядческого раскола. Справщики Филаретовой поры понимали, что их труд далек от совершенства, но искренне к нему стремились. То есть в целом в деле книжной справы при Филарете царил весьма здоровый подход. К сожалению, последующие справщики не смогли его сохранить и развить.

Патриарх и государь были настолько озабочены тем, чтобы в России поскорее был восстановлен порядок в церковной жизни и продвинулось вперед дело образования, что велели рассылать книги по всему государству исключительно по их себестоимости, не получая от типографского дела никакой прибыли. В Сибирь, где при скудости новоучрежденной Тобольской епархии миссионерские задачи требовали обилия книг, их и вовсе присылали бесплатно. При этом разрешалось употреблять и старой печати книги, хотя при этом делалось предупреждение об обилии в них погрешностей. Выявленные ошибки эти старались как можно скорее исправлять.

Наиболее строго поступил Филарет с Уставом 1610 г., который редактировал неуч и скандалист Логгин Корова, головщик Троице-Сергиева монастыря. В 1633 г. Патриарх своей грамотой повелел отобрать экземпляры этого Устава по всем храмам и монастырям России. Они были свезены в Москву и публично сожжены. В грамоте же говорилось, что «те Уставы печатал вор, бражник, Троицкаго Сергиева монастыря крылошанин чернец Логин без благословения Святейшаго Ермогена, Патриарха Московского и всея Русии, и всего Священного Собора, и многие в тех Уставех статьи напечатаны не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством».

Отношение Филарета к богослужебным и учительным книгам, напечатанным в Речи Посполитой, в типографиях Виленской, Львовской Братской, Киево-Печерской, Супрасльской, поначалу было вполне терпимым. Но взгляд Патриарха на печатную продукцию Западной Руси резко изменился после того, как в 1627 г. в Россию была завезена книга Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого «Учительное Евангелие». Игумен Московского Никитского монастыря Афанасий, родом киевлянин, ознакомившись с книгой своего земляка, докладывал Филарету, что православному христианину никак нельзя содержать ее в своем доме и читать, поскольку она уже осуждена и запрещена соборно в Киеве за многочисленные еретические идеи. Афанасий проанализировал сомнительные моменты, присуствующие в книге Транквиллиона. Справщики игумен Илия и Иван Наседка также исследовали это произведение и нашли в нем еще больше еретических мест. В результате царь и Патриарх издали окружную грамоту, которая повелевала «Учительное Евангелие» и все прочие книги Кирилла Транквиллиона, которые имеются у кого-либо, повсеместно изъять и сжечь. Книг же литовской печати и даже рукописей из Речи Посполитой впредь не принимать под страхом наказания от гражданских властей и анафемы от Патриарха.

Вероятно, к вопросу о еретических суждениях в упомянутой книге добавились и опасения относительно повреждения Православия среди выходцев из Западной Руси, о которых уже говорилось. Филарет испытывал серьезную озабоченность в связи с возможным проникновением латинства и ересей через книги литовской печати. Поэтому в 1628 г. последовали еще более жесткие распоряжения со стороны Патриарха и царя. Велено было учесть все богослужебные книги литовской печати по храмам и монастырям и по возможности отправить их в Москву. Не может вновь не поразить на редкость мудрый и взвешенный подход Патриарха к делу. При всей своей решимости бороться с литовскими изданиями он все же объявляет, что литовскими книгами можно пользоваться, пока на замену им не пришлют новые, московской печати, что Патриарх старался сделать как можно скорее. Вновь можно сопоставить такой подход с деятельностью Патриарха Никона, который в подобных ситуациях обычно шел напролом, действуя самыми крайними мерами без учета возможных последствий.

Проблема отношения к западно-русским книгам оказалась связанной и с еще одним весьма необычным по тем временам для Москвы произведением – «Катехизисом» Лаврентия Зизания-Тустановского. Лаврентий был братом Стефана Зизания, виленского клирика, активного борца против Брестской унии. Как и Стефан, Лаврентий был дидаскалом в православных школах Западной Руси (в том числе – во Львовской братской школе). Он издал в Вильне свои «Азбуку» и «Славянскую грамматику». Затем Лаврентий стал священником в Ярославе в Галиции, откуда был изгнан поляками-католиками. В Москву он прибыл в 1626 г. с двумя своими сыновьями, везя послания к царю Михаилу и Патриарху Филарету от православного митрополита Киевского Иова Борецкого и епископа Перемышльского Исайи Копинского.

Лаврентия в Москве приняли с честью. Он представил на рассмотрение Патриарха Филарета рукопись своего «Катехизиса», прося исправить ее и напечатать. Дело поручили игумену Илии и справщику Григорию Онисимову. Поправки были сделаны, и книга напечатана. Весь тираж Филарет подарил автору, оказывая тем самым помощь гонимому православному священнику из Речи Посполитой. Однако по поводу поправок к «Катехизису» с Лаврентием уже после издания книги были проведены три собеседования – своего рода богословские прения между представителями киевской и московской учености. Патриарх повелел Илии и Онисимову «поговорити с ним любовным обычаем и смирением нрава». В книге Зизания обнаружились не самые удачные, с точки зрения православной догматики, места.

Филарет, которому доложили о прениях, почувствовал, что книга Зизания не безупречна. Патриарх проявил столь присущую ему осторожность и не велел напечатанную книгу выпускать в продажу. Филарет считал, что «Катехизис», содержащий основы православного вероучения, не должен вызывать нареканий и споров. К сожалению, в то время ни Киев, ни Москва, по объективным причинам не могли похвастать высоким уровнем богословского образования. Но вновь следует отметить замечательное духовное чутье и такт Патриарха Филарета, при всей его богословской неучености. Он поостерегся публиковать несовершенную в догматическом плане книгу, и тем самым ограждал свою паству от возможного соблазна.

Между тем, основания для опасений, что москвичи могут поддаться еретическому вольномыслию, имелись. Если большинство народа, и особенно духовенство, после смуты заняли остро консервативную позицию неприятия всего латинского, то отдельные западники в русском обществе все же появлялись. Таковым был, например, князь Иван Хворостинин, в прошлом приближенный Лжедмитрия I, который, похоже, от самозванца набрался идей, близких к протестантским. Князь стал хулить веру отцов, отказался от соблюдения постов и прочих форм православного благочестия. При Шуйском Хворостинина сослали в Иосифо-Волоцкий монастырь. Но при Михаиле Феодоровиче освобожденный князь вновь принялся за прежнее. Он сносился с польскими знакомыми, получая от них сомнительные книги, что обнаружилось при обыске. Михаил Романов на первый раз пощадил князя и ограничился лишь строгим внушением. Но князь Иван после этого ничуть не изменился. Он по-прежнему не ходил в церковь сам и не пускал в храм своих дворовых, избивая ослушавшихся. Хворостинин был по своим убеждениям близок к крайним протестантам: он отрицал молитвы, культ святых и даже всеобщее воскресение из мертвых.

При Патриархе Филарете Хворостинина сослали в Кириллов-Белозерский монастырь, под начало опытных старцев, с повелением строго соблюдать келейное правило, ежедневно посещать церковные службы и ни с кем, кроме монахов, не общаться и монастыря не покидать. Уже через год князь Иван покаялся на исповеди в своих прежних заблуждениях и даже был допущен к Причастию. На редкость дотошный и обстоятельный в любом вопросе, даже самом незначительном, Филарет остался недоволен. По его повелению в 1623 г. в Кирилловом монастыре было устроено собеседование с Хворостининым, которое проводили соборные старцы. Самым тщательным образом князя проэкзаменовали по важнейшим вопросам православного вероучения. И лишь когда князь объявил, что признает все изложенные в присланном Филаретом списке догматы веры, он был прощен и вскоре отпущен в Москву.

Укрепляя свою паству в вере, Патриарх Филарет продолжал дело прославления новых святых Русской Церкви. При нем были канонизированы преп. Макарий Унженский и преп. Авраамий Чухломский, оба – святые XIV-XV в.в., подвизавшиеся в Костромской земле, традиционно близкой дому Романовых. В 1625 г. персидским шахом Аббасом была прислана в Москву в дар Филарету и Михаилу Романовым драгоценная реликвия – Риза Господня, часть тканной из льна одежды Спасителя, которая некогда была принесена в Грузию и хранилась в Мцхете, в соборе Светицховели. Из завоеванной персами Грузии святыня попала в Персию. Шах в виде выражения дружбы решил подарить Ризу Московскому государю. Но Филарет выразил недоверие к святыне, которая прибыла от мусульманина. К тому же в ковчеге, где хранилась Риза, Патриарх обнаружил изображение Страстей Христовых, явно католическое по стилю. Тогда Филарет решил испытать истинность святыни. Он велел москвичам поститься в течение недели, служить по московским храмам молебны и носить реликвию к болящим. Вскоре последовали многочисленные исцеления, и Риза была признана подлинной. Ее положили в Успенском соборе Кремля в специально сделанном шатре (ныне в нем стоит рака с мощами св. Ермогена). В память об этом событии велено было установить особое празднование – день Положения Ризы Господней в Москве (27 марта). Позднее в честь этого события в Москве, рядом с Донским монастырем, была построена Ризоположенская церковь.

В последние годы своего Патриаршества Филарет Романов обратил сугубое внимание на проблему духовных школ. Их отсутствие в Московской Руси отрицательно сказывалось на церковной жизни. Попытки заведения в Москве серьезных духовных училищ всякий раз оказывались неудачными. Отчасти это было связано со страхом перед тем, что новые школы, устроенные за неимением православного опыта образования по латинскому образцу, неминуемо превратятся в источники католического влияния и вольномыслия. Опасения подобного рода со стороны православного духовенства были отнюдь не беспочвенны: Годунов и Лжедмитрий I намеревались создать университет в Москве именно по западному типу, а какой урон Православию нанесли иезуитские университеты и коллегии в Западной Руси, всем в Москве было хорошо известно.

В то же время, отказываясь от латинского типа школы, Филарет мыслил достаточно широко: он хотел начать строить дело духовного просвещения практически на пустом месте, но на твердых православных устоях. С этой целью он решил связаться с греками, что также свидетельствовало об отнюдь не узких и косных воззрениях Патриарха на школьное дело. В 1632 г. в Москву по приглашению Филарета прибыл протосинкелл Александрийского Патриарха архимандрит Иосиф, человек ученый и, к тому же, говоривший по-славянски. В том же году он получил от царя и Патриарха грамоту на устроение в Москве школы, где Иосиф должен был учить молодежь греческому и переводить с греческого духовные книги. Как воинственный борец с латинством Филарет и в эту грамоту вставил пожелание о том, чтобы, в первую очередь, переводились книги, обличающих католиков. О том, что Иосифа в Москве ценили очень высоко и к школьному делу относились серьезно, свидетельствовало и гигантское, по тем временам, жалованье, положенное архимандриту, – аж по полтине в день!

В 1633 г. Патриарх Константинопольский Кирилл Лукарис писал в Москву, что одобряет намерение Иосифа остаться в Москве ради заведения школы. Патриарх Кирилл прислал в Москву несколько книг. В том числе порадовал Филарета присылкой антилатинских трактатов Геннадия Схолария, которые должен был перевести Иосиф. Кирилл также сообщал, что по просьбе царя и Патриарха продолжает поиски учителей, которые изъявили бы желание ехать для работы в Москву. Но увы, 1 октября 1633 г. в возрасте около 80 лет скончался Патриарх Филарет. А через 4 месяца умер и Иосиф. Дело устроения школы, едва начавшись, пресеклось. Хотя вновь о радении государя об этом деле свидетельствует астрономическая сумма, выданная царем в Симонов монастырь на помин души Иосифа – 100 рублей. Но увы, с кончиной Иосифа и Филарета школьное дело в Москве замирает на полтора десятилетия.

Подводя итог Патриаршеству Филарета Романова, явившегося прямым предком всех последующих Русских царей и императоров, следует прежде всего отметить, что положение этого Предстоятеля Русской Церкви было совершенно исключительным. Подобного более в истории России не бывало. Фактически Филарет Никитич был соправителем своего сына, «соцарствовал» Михаилу Феодоровичу. Прошения и челобитные подавались на имя двух «великих государей» – царя и Патриарха. Указы и грамоты по стране рассылались также от лица обоих. Послов от иностранных государей принимали также оба – царь и Патриарх. Причем, иногда Патриарх давал прием послам отдельно, но с тем же царским церемониалом, что и его сын. Более того, иногда Патриарх принимал даже единоличное решение по государственным вопросам. Особое положение Патриарха Филарета государь подчеркнул еще одним специфическим образом: в его Патриаршей области были отменены все тарханные грамоты и упразднен порядок, согласно которому судебное разбирательство на церковных землях, за исключением собственно духовных дел, велось Приказом Большого Дворца. Лишь уголовные дела, совершенные в пределах Патриаршей области, включавшей в себя около 40 городов, оставались в ведении гражданского суда. Остальными ведали Патриаршие бояре и чиновники. В своей Патриаршей области Филарет был полным хозяином. В этих привилегиях также следует видеть меры, способные закрепить столь благоприятное в тяжелые годы после смуты «двоевластие» царя и Патриарха, которые как отец и сын, безусловно, не могли не быть едиными во взглядах. Все это в конечном счете способствовало скорейшему водворению в стране порядка и упрочению новой династии.

Однако далеко не всем была по душе деятельность Патриарха Филарета, что в общем-то вполне объяснимо. Сохранился очень недружелюбный отзыв о Патриархе Филарете, который оставил архиепископ Астраханский Пахомий (1641–1655 г.г.). Сам он в годы Патриаршества Филарета еще не был архиереем, а потому едва ли имел возможность лично знать Патриарха. Писал он, скорее всего, по отзывам других лиц, следующее: «Божественныя писания отчасти разумел, нравом опальчив и мнителен, а владетелен таков был, яко и самому царю боятися его. Боляр же и всякого чина царского синклита зело точаше заточениями необратными и инеми наказаниями. До духовного же чина милостив был и не сребролюбив. Всякимим же царскими делами и ратными владел, а в грамотах и челобитных писали его имя с «-вичем"».

Как видно, милостивый к духовенству Патриарх был нелюбим именно боярами, которые и старались очернить его имя. За что? В общем-то понятно. Филарет, сам выходец из крупного и родовитого боярства, не чуждый в молодости участия в боярских интригах, хорошо понимал настроения своего класса. Но став Патриархом и соправителем при сыне-царе, Филарет должен был полностью изменить свое отношение к боярству, которое со своими притязаниями на власть и вечными крамолами и смутами теперь было для Филарета помехой на пути водворения порядка в пережившей Смутное время стране, возможного лишь при твердой царской власти. Ее-то и укреплял Филарет, ставший теперь твердым государственником, как и все Предстоятели Русской Церкви, традиционно видевшие в крепкой монархии идеал православной теократии и залог процветания Церкви. Филарет как Патриарх и фактический соправитель царя использовал, с одной стороны, свой авторитет Предстоятеля Русской Церкви, с другой – слабость боярства после смуты, в которой оно себя так неблаговидно показало. В результате Патриарху тихо и бескровно удалось то, что так кроваво утверждал Грозный и что безуспешно пытался проделать Годунов: боярство было укрощено, а царская власть укреплена. Земские Соборы, столь частые при Филарете, проводившиеся как бы по традиции, идущей от Народного ополчения, также были противовесом боярству. В результате Романовы, опираясь на средний класс – дворянство и посадских людей- горожан – смогли полностью укрепить свое положение. Это была мудрая политика, бесспорно, разработанная Филаретом. По сути, именно он стал истинным миротворцем России после смуты. Ему государство и Церковь более, чем кому-либо, обязаны водворением порядка и мира.

Деятельный и властный Филарет (Романов) наполнил свой титул «Великого Государя» реальным и совершенно исключительным для Патриарха содержанием. Однако огромная роль, которую играл в жизни Российского государства этот Предстоятель, могла обусловить и негативные последствия в случае сохранения преемниками Филарета столь же обширной власти. Легко представить, сколь серьезные нестроения могли возникнуть, если бы на месте родителя царя Михаила, с его громадными полномочиями и влиянием, оказался Патриарх, далекий от единомыслия с царем или враждебно к нему настроенный. Поэтому царская власть после кончины Филарета принимает меры к тому, чтобы особа нового Патриарха не заслоняла собой государя. По мысли правительства Михаила Романова царство должно было укрепиться, а священство, напротив, – играть более подчиненную роль. Хотя, конечно, ко всем этим вполне здравым мотивам примешивалось и почти традиционное для российских властей стремление поставить церковную жизнь под контроль государства.

Преемником Патриарха Филарета царь Михаил и его ближайшее окружение хотели бы видеть личность менее яркую, чем почивший Первосвятитель, и менее склонную к политической активности. Филарет колоссально много сделал для укрепления государства в трудные годы, но он был отцом правящего монарха, что являлось гарантией полного единства и согласия между царем и Патриархом во всех начинаниях. Теперь же, когда Филарета не стало, образ влиятельного Предстоятеля Церкви пугал государя и его соратников, стремившихся к укреплению царской власти и усилению государственного начала в жизни страны. Есть все основания полагать, что и сам Филарет рассуждал подобным же образом на пороге смерти. Как отец государя он мог опасаться возможных разногласий между царем и новым Патриархом. Филарет искал себе в преемники такую личность, которая отличалась бы, с одной стороны, аполитичностью, но с другой – имела бы все необходимые для духовного лидера качества.

Очевидно, именно такие соображения обусловили избрание на Патриаршество весьма благочестивого и разумного, но тихого нравом Иоасафа I, который и стал преемником Филарета Романова. До своего поставления на Патриаршество Иоасаф I был архиепископом Псковским и Великолукским. Он был избран в январе 1634 г. Выборы традиционно были формальными: царь, по обычаю, указал на одного из трех избранных архиереями кандидатов. Патриаршество Иоасафа I продолжалось до 1640 г.

По происхождению Иоасаф был дворянином. Монашеский постриг принял в Соловецком Спасо-Преображенском монастыре. Позднее стал архимандритом Псково-Печерского монастыря, откуда и был взят на Псковскую кафедру. Будучи архиепископом во Пскове, Иоасаф проявил незаурядную волю и смелость. Это проявилось во время мятежных событий 1632 г., когда псковичи выгнали из города немцев, получивших от государя грамоту на льготную торговлю и разрешение на строительство во Пскове своего гостиного двора. Недовольные немцами псковичи, терпевшие большие убытки, послали царю челобитную с протестом. Подписал ее и Псковский владыка Иоасаф, за что был Патриархом Филаретом подвергнут строгому наказанию – запрещен в служении. Однако жители Пскова сумели настоять на своем. Государь даровал горожанам прощение, а немцы были вынуждены построить свой двор за пределами города. С Иоасафа было снято прещение (Филарет, хоть и наказывал Иоасафа, прекрасно понимал гуманные мотивы его поступка и вообще оценивал личность Псковского архиерея высоко, а потому именно в нем увидел своего преемника).

Положение нового Патриарха в государстве сильно изменилось в сравнении с тем, которое занимал Филарет. Иоасафа уже не титуловали «Великим Государем», но «Великим Господином», что, впрочем, было лишь возвращением к прежней норме. Имя Патриарха исчезает из государственных актов. Таким образом подчеркивалось, что Патриаршество Филарета, с его особым статусом, было только неким временным исключением, связанным с трудностями периода преодоления последствий смуты.

Тем не менее, привыкший к опеке со стороны отца-Патриарха царь Михаил нередко обращался к Иоасафу за советами по тем или иным государственным делам. Однако Иоасаф, будучи человеком принципиально аполитичным, и сам уклонялся от участия в решении политических проблем. Показательно, что когда царь спрашивал Патриарха о том, что ему предпринять против Крымского хана, взявшего в плен царских послов, Иоасаф отвечал, что это государево дело – как воздать за обидимых. Он же, Патриарх, купно с духовенством призван лишь молить Бога за всех страждущих. Впрочем, сделав такое демонстративно отстраненное заявление, Иоасаф все-таки дал Михаилу Феодоровичу некоторые чисто практические советы относительно выкупа пленных и обустройства линии обороны южных окраин Русского государства от крымчаков. Но сделал это Патриарх весьма тактично, подчеркивая, что он четко разграничивает дела духовные и государственные, то есть, подал частный совет – не более того.

В то же время в делах церковных Иоасаф I проявлял незаурядную энергию, не боясь иной раз идти на весьма радикальные меры. Так, уже спустя месяц после своего поставления новый Патриарх решительно сместил с Суздальской кафедры архиепископа Иосифа (Иезекииля) Курцевича. Это был выходец из Западной Руси, один из архиереев возрожденной после Брестской унии православной Киевской митрополии, поставленных Иерусалимским Патриархом Феофаном. В 1621 г. Иосиф стал православным епископом Владимиро-Волынским и Брестским. Однако в Малороссии Иосиф пользовался дурной репутацией мздоимца и совершенно аморальной личности и к тому же имел какие-то связи с униатами. Полностью себя дискредитировав, он покинул Западную Русь и объявился в Москве, где изобразил из себя «страдальца за Православие». Милостивый к гонимым католиками православным русинам Патриарх Филарет вверил Курцевичу Суздальскую кафедру. Но в своей новой епархии Иосиф повел себя столь же отвратительно, как и на Волыни: архиерей обирал свою паству, занимался грабежами и жил крайне неблагочестиво – не хранил постов, имел при себе сожительницу и т.д..

Иоасаф, отличавшийся большой нравственной чистотой и монашеским аскетизмом, был возмущен до крайности, узнав о том, что Курцевич своим недостойным поведением порочит архиерейский сан. Было проведено расследование, подтвердившее вину Суздальского владыки, после чего он был осужден. Иосиф был сослан в Антониев Сийский монастырь на покаяние. Но поскольку никакого раскаяния в содеянном он не обнаружил, то вскоре был лишен священного сана и отправлен еще дальше – на Соловки.

Патриарх Иоасаф I большое внимание уделял вопросам приведения в порядок богослужения Русской Церкви. При нем были подвергнуты тщательному анализу многочисленные нестроения в богослужебной сфере, которые накопились к этому времени. В значительной степени Патриарха подвигла на изучение этого вопроса челобитная, поданная ему группой нижегородских священников – «ревнителей благочестия» – во главе с Иваном Нероновым (одним из будущих противников Патриарха Никона и его реформ).

Расследование, проведенное по инициативе Патриарха Иоасафа, показало, что в русских церквах установился отвратительный в своем фарисействе обычай совершать службы «многоголосно» – на 4–5–6 и более голосов. То есть параллельно исполнялось несколько песнопений или чтений. Так, в храме могли одновременно читать кафизмы, петь стихиры и исполнять другие части службы. Понять хоть что-либо в этой сумятице было невозможно, хотя формально ничего не сокращалось, служба исполнялась целиком, но при этом очень быстро и «необременительно» для народа и клириков. Вследствие такого небрежного совершения служб миряне, разумеется, молитв не слушали и не внимали им, ничего не понимали, а потому вели в храмах беседы, нередко громкие, со смехом. Аналогично держали себя в храмах и многие священники.

Вообще же, как выяснилось, во многих храмах богослужения, особенно великопостные, совершались еще более небрежно: часы нередко опускались, а утрени воскресные и праздничные сильно сокращались. На Пасху вечерню совершали сразу после литургии, чтобы весь день беспрепятственно пьянствовать. В алтарях во время богослужения отмечалось бесчинство поповских и мирских детей. Патриарх указывал на обилие нищих и калек в храмах, которые просили подаяние во время службы, зачастую нарушая ее криками и неподобающим поведением. При этом нередко нищие симулировали увечья и болезни или изображали из себя монахов, обманом выманивая деньги.

По итогам предпринятого Патриархом изучения вопроса о нестроениях в богослужении и храмовом благочестии в 1636 г. Иоасаф издал т.н. «Память». Этот меморандум всем храмам и приходам определял меры для наведения порядка и упорядочения богослужения. Показательно, что «многоголосное» бесчиние уже так прочно вошло в сознание прихожан, что Патриарх требовал даже не его мгновенного и полного упразднения, а для начала – хотя бы сокращения до 2-голосия или, в случае крайней нужды, – 3-голосия. Лишь шестопсалмие Патриарх строго требовал читать в один голос, воспрещая одновременно стихословить Псалтирь или читать каноны, как это делалось ранее. Все перечисленные в «Памяти» нестроения Иоасаф строжайше требовал искоренить.

Из проблематики наведения порядка в богослужении хорошо видно, что духовно-нравственная атмосфера среди русского народа во в 30-е годы XVII в. оставляла желать лучшего. Даже столь характерное для русских обрядовое благочестие принимает в это время уже какие-то фарисейски извращенные формы: служба по видимости не сокращается, из нее почти не опускаются тексты, но многоголосное исполнение лишает их смысла при формальном соблюдении канонического порядка. Духовность православного русского человека стремительно падает. Народ быстро забывает тяготы смуты, прежний патриотический и духовный подъем сменяется расслабленностью и наслаждением радостями мирной жизни.

Это хорошо заметно и по памятникам искусства той поры. Храмы XVII в. превращаются в красочные и жизнерадостные теремки, ярко расписанные и украшенные каменным кружевом наличников, кокошников и т.д. Таким же настроением наполняется и русская икона. Все постепенно обмирщается в довольно спокойной и мирной жизни, в которой государственное начало все более доминирует над церковным, а житейское над духовным.

Тем не менее, Патриарх Иоасаф стремился поставить заслон на пути всех этих проявлений духовного кризиса в русском народе. Он старался упорядочить церковную жизнь по самым разнообразным направлениям. Так, например, Патриарх заметил, что немало зла проистекает из-за того, что между иерархами и духовенством появляется своего рода местничество, как и в боярско-дворянской среде. Дабы пресечь пререкания и ссоры на почве первенства чести, Иоасаф I издал т.н. «Лествицу властем» – своего рода иерархический распорядок, который четко определял место каждого архиерея, архимандрита и игумена.

Заботился Патриарх Иоасаф и о миссионерстве в Сибири. При нем, в частности, предпринимались меры для переселения священнослужителей в Тобольскую епархию, страдавшую от недостатка духовенства.

Оживленно шло печатание и исправление книг. Их при Иоасафе было напечатано 23, в том числе – 7 новых. Среди новоизданных были: Азбука (издана при Иоасафе два раза), Анфологион, Трефолой, Трефологий со службами русским святым, Потребник иноческий, Святцы. При Иоасафе были также подготовлены изданные уже после его смерти Пролог, Служба св. Николаю с его житием и Маргарит св. Иоанна Златоуста. Типография при Патриархе Иоасафе I работала уже на 12 станках, а книг за его короткое, в 6 лет, Патриаршество было издано больше, чем при Филарете.

При Иоасафе многие книги переиздавались с серьезными исправлениями. Наиболее известным справщиком при Патриархе Иоасафе был Василий Бурцев, подьячий Патриаршего двора. Продолжали трудиться протопоп Иван Наседка и прочие справщики предыдущего периода. Иоасаф дело книжной справы ценил очень высоко и относился к нему серьезно. Он требовал присылать в Москву из монастырей не только старинные книги и рукописи, но и грамотных старцев-справщиков, особо оговаривая при этом, что они должны быть «житием воздержательны и крепкожительны». Стремление духовно оздоровить духовенство и народ церковный вообще характерно для Иоасафа, бывшего строгим аскетом и видевшего в повышении нравственного уровня залог процветания Церкви и государства. К сожалению, в то время это находило уже очень слабый отклик в обществе.

Представляется, что не самая лестная характеристика, данная Иоасафу I рядом историков, далека от объективности. Едва ли справедливо считать его бледным и безвольным Предстоятелем Русской Церкви. Иоасаф I был в реальности Патриархом, весьма энергичным и ревностным в делах церковных. Но его аполитичность, стремление не вмешиваться в дела государственные создали ему репутацию безликого Предстоятеля. Сказалась и кратковременность его Патриаршества, заслоненного более яркими периодами деятельности Филарета (Романова) и Никона.

Патриарх Иоасаф I скончался 28 ноября 1640 г. и по традиции был погребен в Успенском соборе Московского Кремля.

Патриарх Иоасаф I скончался 28 ноября 1640 г. Однако его преемник на Патриаршестве был избран только спустя почти полтора года. Причина такого промедления не вполне ясна. Избрание нового Патриарха было довольно необычным для Русской Церкви: на сей раз его действительно, а не формально избирали из 6 кандидатов, предложенных царем Михаилом Феодоровичем. Избрание нового Предстоятеля Русской Церкви происходило 20 марта 1642 г.

Собравшиеся в Москве русские архиереи по приказу царя написали 6 жребиев. Кандидатами, которых назвал сам государь, стали два архиепископа – Серапион Суздальский и Пахомий Астраханский, архимандрит Московского Симонова монастыря Иосиф и три игумена – Соловецкий Спасо-Преображенский Маркелл, Московский Богоявленский Иона и Псковский Святогорский Макарий. Жребии были опечатаны и отправлены в Успенский собор. Сначала три из них были положены в панагию перед Владимирской иконой Пресвятой Богородицы. После молебна один из них был вынут. Затем то же самое повторили еще с тремя жребиями. Затем два вынутых жребия были вновь положены перед иконой, и после третьего молебна вынут один, который нераспечатанным отнесли к государю. Михаил Феодорович распечатал его и возвестил имя нового Патриарха. Им стал Симоновский архимандрит Иосиф. Позже, в 1917 г. практически тем же самым образом будет избран на Патриаршество и св. Тихон (Беллавин).

После Патриаршества кроткого и мудрого Иоасафа I и стабилизации нового типа взаимоотношений Церкви и государства, с усилением последнего, царь Михаил уже не опасался чрезмерного усиления Предстоятеля Церкви, подобного тому, которое имело место при Филарете. Вероятно, именно по этой причине и было допущено реальное избрание нового Патриарха, а не его традиционное назначение по указу государя, как бывало прежде. И тем не менее, на всякий случай Михаил Феодорович продемонстрировал новому Патриарху, что он хотя и Предстоятель Русской Церкви, но все же является подданным царя: государь не стал после интронизации Иосифа целовать его руку и клобук, как это делалось ранее.

О происхождении Иосифа достоверных сведений не сохранилось. Некоторые авторы предполагали, что он родился во Владимире, где его родной брат служил протопопом Успенского собора. Ряд исследователей считали, что Иосиф принадлежал к роду владимирских и тамбовских дворян Дьяковых. С 1630 по 1639 г. он, как принято считать, был игуменом Никитского монастыря близ Переславля-Залесского. С 1639 г. Иосиф – архимандрит Симонова монастыря в Москве.

После своей интронизации Патриарх Иосиф обратился к пастве с поучением, которое впоследствии было напечатано. Состояло оно из трех разделов. Первый представлял собой обращение к духовенству с призывом ревностно исполнять свой пастырский долг. Второе было адресовано мирянам и содержало резкое порицание за нечестие и призыв к исправлению духовному. Третья часть вновь являла собой послание к духовенству и имела, главным образом, каноническое содержание. Поучение Иосифа было в основном скомпилировано из аналогичных произведений митрополита Кирилла II и других иерархов, но имело и некоторые оригинальные черты. В любом случае оно стало свидетельством намерения нового Патриарха духовно оздоровить клир и мир, вверенные отныне его архипастырской власти.

Еще одной важной и довольно неожиданной заботой нового Патриарха стала полемика с лютеранами. Причиной ее явился в 1643 г. проект брака между царевной Ириной Михайловной Романовой и датским королевичем Вольдемаром. Принц прибыл в Москву в 1644 г. Иосиф предложил ему «верою соединиться», на что от лютеранина Вольдемара последовал отказ. Царь также настаивал на его переходе в Православие. Вольдемар же вновь отказывался и просился назад, в Данию. Но принца не торопились отпускать из Москвы. Патриарх направил королевичу послание, в котором продолжал убеждать его в истинности Православия, но в устах Иосифа это звучало не слишком убедительно – сказывалась богословская немощь Руси. Правда, едва ли можно винить Патриарха в скудости его познаний. Оскудение учености было в то время общим недугом всей Русской Церкви.

Принц Вольдемар довольно грамотно возражал Патриарху. Иосиф написал к нему второе послание, но и оно результата не принесло. Тогда решено было устроить открытые прения, которые начались 2 июня 1644 г. и продолжались после некоторого перерыва до 4 июля 1645 г. Пастору принца Матфею Фильгоберу противостояли Благовещенский протопоп Никита, Успенский ключарь Иван Наседка, Черниговский протопоп Михаил Рогов и несколько греческих архимандритов. Однако убедить лютеран перейти в Православие так и не удалось. Спор ограничился, главным образом, проблемой совершения Таинства Крещения. Увы, акцент делался в основном на обрядовую сторону. Греки ничего существенного в богословском плане для убеждения принца представить также не смогли: их познания в сфере литургического богословия в ту пору не сильно отличались от тех, которыми владели московские книжники.

Вольдемар напомнил русским, что Иоанн III не боялся отдать свою дочь за католика – великого князя Александра Литовского. Однако русские оппоненты датского принца исходили из того, что запрет на браки с инославными был древним общеправославным каноническим установлением, основанным на понимании брака как Таинства, в котором супруги соединяются через Евхаристию. Но беда была в том, что грамотно и четко обосновать эту позицию богословски и убедить Вольдемара принять Православие москвичи так и не смогли. Возможно, что именно неудача с обращением датского принца в Православие повлияла на скорую кончину Михаила Феодоровича. Царь скончался 16 июля 1645 г. После этого датчане покинули Москву.

Старый Патриарх плохо вписывался в круг молодых сподвижников нового царя – 16-летнего Алексея Михайловича. Это были в основном молодые деятели, жаждущие преобразований как в государственной, так и в церковной сфере. Но ближайшие к царю бояре – князья Львов и Одоевский, царский свояк боярин Морозов и другие – были почти сплошь люди западнического склада. Они вынашивали планы ограничения влияния Церкви в Российском государстве, установления государственного контроля над церковными землями.

Церковные деятели, которые первоначально группировались вокруг молодого государя – его духовник Благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев, Казанский протопоп Иван Неронов и прочие, также вызывали у Патриарха серьезные опасения. Иосиф чувствовал, что за всем этим кругом «молодых реформаторов», близких к царю Алексею, при всей их кипучей энергии, нет серьезного духовного основания. Напротив, в характере многих угадывались немалые честолюбивые амбиции. Патриарх, естественно, встал в глухую оппозицию всему этому кругу людей. Он, похоже, предвидел, что энергия грядущих реформ будет пущена не в нужное русло и приведет к драматическим последствиям для Церкви и государства.

Иосиф, по сути, стремился к тому же, о чем говорили царские любимцы: он также хотел навести порядок в богослужебной сфере, оздоровить нравы духовенства и мирян, устроить в Москве школу. Но Патриарха пугал тот напор, с которым протопопы-"боголюбцы» принимались за решение важнейших вопросов церковной жизни. Иосиф во всем ратовал за постепенный, эволюционный подход, и дальнейший ход истории показал, что интуитивные опасения Патриарха оправдались: в итоге из поспешных действий в равной степени родились и реформы Никона, и амбициозная реакция на них со стороны вчерашних поборников перемен, ставших ревнителями старого обряда.

Конечно, Патриарх Иосиф не был особо ярким и выдающимся иерархом, но его здраво-консервативная позиция была достаточно правильной, наиболее учитывавшей благо Церкви. Поэтому едва ли можно согласиться с авторами, оценивающими Иосифа как вяло-безучастного и старчески бездеятельного Предстоятеля Русской Церкви. По сути, он не по своей воле был оттеснен от важнейших церковных дел кружком, который сформировался при молодом царе. Возвышение царства в ущерб Патриаршеству делало возможным решение многих церковных вопросов в обход Патриарха – через государя и его ближнее окружение.

Это сказалось, например, в том, что близкие к царю протопопы без ведома Патриарха стремились собрать в Москву тех представителей духовенства, которые были близки им по убеждениям, с целью форсированного принятия мер по упорядочению церковной жизни. Придворный кружок пополнился за счет наиболее ярких провинциальных священнослужителей. В их числе были: протопоп Аввакум Петров, поп Лазарь из Романова-Борисоглебска, Даниил Костромской, Логгин Муромский и прочие. Это были личности яркие, талантливые, по московским меркам грамотные (хотя их действительный богословско-образовательный уровень был не высок и далее обычного начетничества не простирался). Однако все они отличались немалой амбициозностью. О какой-либо духовной глубине, увы, говорить не приходилось. Именно эти деятели образовали так называемый «Кружок ревнителей благочестия» (или «Кружок боголюбцев»), который в значительной степени оттеснил Патриарха Иосифа от управления церковного и узурпировал власть в Русской Церкви. К этому кругу лиц присоединился и талантливый, но весьма честолюбивый настоятель Кожеезерского монастыря, что на Севере Архангельского края, игумен Никон. Царь полюбил его и сделал архимандритом столичного Новоспасского монастыря – фамильной усыпальницы Романовых. Патриарх Иосиф не желал поддерживать сомнительный курс ревнителей-протопопов, а потому еще более отстранялся от участия в делах, не им инициированных.

Придворный кружок стал ощутимо влиять на кадровую политику в Русской Церкви, подбирая кандидатов на важнейшие кафедры, монастыри и приходы. Протопопы занялись и вопросом устроения духовных школ в Москве, а также книжной справой. Патриарх фактически оказался устраненным и от участия в обсуждении нового свода законов – «Уложения», которое сильно ограничило экономическую, административную и судебную власть Церкви. Едва ли старый Патриарх добровольно отказался от работы по подготовке «Уложения». Происшедший в 1649 г. – в год принятия «Уложения» – острый конфликт Иосифа с царским духовником Стефаном Вонифатьевым, свидетельствует, что мнение Предстоятеля, скорее всего, в очередной раз было проигнорировано.

Главным творцом нового «Уложения» выступил князь Никита Одоевский – сторонник ограничения влияния Церкви в Российском государстве. Интересы Церкви были задеты радикально. Немало нареканий вызывало церковное землевладение: земли Церкви составляли около четверти всех земель в Российском государстве. «Уложение» окончательно запрещало всякое новое увеличение церковных земель. Еще в 1580 г. Церкви было запрещено покупать или принимать в качестве вклада новые вотчины. Однако на практике это положение не исполнялось. Поэтому его подтвердили вновь. Некоторые из земельных владений Церкви были отписаны на государя. В частности, монастырские слободы вблизи городов.

Затронут был также и вопрос о церковном суде. Государство стремилось лишить Церковь былых судебных привилегий на церковных землях. Ранее церковный суд осуществлялся на основании Стоглава. Соответственно ведомству церковного суда подлежали: духовенство – в делах духовных и гражданских, за исключением тяжких уголовных преступлений; миряне – в делах духовных. Однако внутри судебного ведомства Церкви не было единства по вопросу судебной юрисдикции. По-прежнему существовала осужденная Стоглавом практика «тарханных» (несудных) грамот, которые жаловались монастырям. По делам духовным суд в епархиях вершили архиереи. Однако по гражданским делам монастыри и приходы могли судиться либо у Патриарха, либо в Приказе Большого Дворца. Некоторые судились своими настоятелями, а тем, в свою очередь, у Патриарха или в Приказе. Были и иные более сложные варианты судебной юрисдикции. Это создавало путаницу и большие сложности. Отсюда проистекало обилие жалоб судебного характера.

Согласно «Уложению», из Приказа Большого Дворца выделялся Монастырский Приказ. В его ведение переходил суд по гражданским делам над всем духовенством, монастырскими крестьянами и прочими категориями церковного люда. То есть вместо церковного суда по гражданским делам был введен унифицированный для всех категорий людей Церкви государственный суд. Кроме того, Монастырский Приказ получил в свое ведение государственные сборы в казну с церковных вотчин, составление описей церковного имущества и разного рода административные распоряжения по делам церковным. Однако из ведения Монастырского Приказа изымалось население Патриарших вотчин, которое по-прежнему подлежало по всем делам суду самого Патриарха. В то же время духовенство и монастыри Патриаршей области, также как и в иных епархиях, переходили в ведение Приказа.

Естественно, что большинство духовенства, особенно архиереи, были недовольны этим нововведением. Правда, все иерархи во главе с Патриархом Иосифом подписали «Уложение». Но царский любимец Никон, ставший вскоре Новгородским митрополитом, в 1651 г. исхлопотал у царя Алексея несудную грамоту для своей епархии – в виде исключения. Митрополиту Новгородскому полностью возвращалось право суда по делам гражданским над духовенством и церковными людьми. Так задуманное в видах судебной унификации дело почти незамедлительно нарушалось и вновь возвращалось к прежнему состоянию. Кроме того, ввиду неопределенности границ между церковным и гражданским ведомствами очень скоро начались конфликты между властями церковными и светскими. Приказ, задуманный для дел гражданских, стал вторгаться в сферу церковных вопросов, вплоть до назначения и смещения настоятелей храмов и монастырей.

При Иосифе активно развивалось книжное дело. В это Патриаршество было напечатано столько книг, сколько прежде не издавалось ни при одном Предстоятеле Русской Церкви – 36 изданий. Помимо основных богослужебных книг, многие из которых при Иосифе были изданы по несколько раз (Псалтирь, например, 8 раз), печатались и совершенно новые книги. В 1648 г. вышла в свет «Грамматика славянская» Мелетия Смотрицкого. Переход автора этой книги в унию не помешал переиздать в Москве его столь нужный для научения труд.

Были напечатаны творения многих отцов Церкви. В том числе 112 слов преп. Ефрема Сирина, поучения аввы Дорофея, «Лествица» преп. Иоанна Лествичника, «Толкование на Четверевангелие» блаж. Феофилакта Болгарского, сборник поучений свв. Анастасия Синаита, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Двоеслова, Епифания Кипрского, Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина и др. Предписывалось читать эти святоотеческие произведения за богослужением в храмах и на трапезах в монастырях.

Появились и довольно необычные для Руси сборники полемическо-апологетической направленности, необходимые для дискуссии с инославными. В основном эти издания компилировались из старых греческих и русских произведений, нередко дополняясь текстами из новых западнорусских книг. Так, был издан «Соборник о чести св. икон и о поклонении». В книгу вошли творения таких отцов Церкви, как св. Герман Константинопольский, преп. Иоанн Дамаскин и др. Но наряду с ними в сборнике были помещены и полемические трактаты русского инока из Отенской пыстыни Зиновия, направленные против Лютера, Кальвина и русского еретика XVI века Феодосия Косого.

По указу царя Михаила Феодоровича в 1644 г., незадолго до его кончины, была издана знаменитая «Кириллова книга», направленная против учения католиков и протестантов. Название свое она получила по первому произведению, открывавшему этом сборник – «Книге иже во святых отца нашего Кирилла, архиепископа Иерусалимского, на осьмый век». Это было вольное изложение 15-го огласительного слова св. Кирилла, сделанное Стефаном Зизанием из Вильны. Зизаний все истолковывал в том смысле, что конец мира уже наступил, а папа Римский есть антихрист. Далее «Кириллова книга» содержала почти полностью текст «Книги о вере единой, святой и апостольской Церкви», которая была издана в 1619 г. в Киеве архимандритом Киево-Печерским Захарией Копыстенским, и была направлена против протестантов. Попали в «Кириллову книгу» и другие западнорусские полемические трактаты. Весь этот огромный компилятивный труд был предпринят, в основном, с целью убеждения королевича Вольдемара в необходимости принять Православие. Конечно, оригинальной богословской мысли здесь было мало, но все же известная степень эрудиция была проявлена протопопом московского храма Черниговских чудотворцев Михаилом Роговым, который составил «Кириллову книгу».

В 1648 г. была издана т.н. «Книга о вере», которая позднее приобрела огромную популярность у старообрядцев и переиздавалась ими даже в начале ХХ в. Этот сборник составил игумен киевского Михайловского монастыря Нафанаил, который в предисловии отмечал, что когда-то сам учился в латинских иезуитских школах, а теперь, искупая грех, желает обличить латинян. Труд этот был также далеко не оригинален. Основу «Книги о вере» составили главы из «Палинодии» все того же Захарии Копыстенского, еще в ту пору ненапечатанной. Направленность этой книги была, в отличие от предыдущей, более антикатолической и антиуниатской. Примечательно, что «Книга о вере», составленная в Киеве и присланная в Москву по просьбе Стефана Вонифатьева, содержала в своем составе такие документы, как, например, исповедание веры, произнесенное в Риме перед папой Кириллом Терлецким и Ипатием Поцеем.

В 1649 г. был напечатан в Москве Малый Катехизис митрополита Киевского Петра Могилы, ранее изданный в Киеве и Львове, а теперь переведенный на церковно-славянский язык. Эта книга также пользовалась позднее огромным авторитетом у старообрядцев, которые в целом были настроены враждебно по отношению к малороссийской печатной продукции. Была также подготовлена «Кормчая» (1650 г.), хотя в свет она так и не была выпущена при Иосифе. Два года еще шла работа над поправками к ней, и свет она увидела лишь при Никоне, в 1652 г.

Среди справщиков, которые трудились во время Патриаршества Иосифа над исправлением книг, следует назвать в первую очередь имена иеромонаха Иосифа Наседки (бывшего протопопа Ивана), Черниговского протопопа Михаила Рогова. Над справой трудились Андронниковский архимандрит Сильвестр, Александро-Невский протопоп Иоаким и некоторые другие, в числе которых встречались и образованные миряне.

За справщиками в это время наблюдали протопоп Стефан Вонифатьев и его ближайшие сподвижники – Казанский протопоп Иван Неронов и протопоп Аввакум Петров. Именно они выступили неумеренными ревнителями двуперстия, которое стало особо подчеркиваться во всех книжных изданиях той поры как единственно правильная форма крестного знамения. Повсеместно, начиная с «Книги о вере» перепечатывался апокриф «Феодоритово слово» о двуперстии, заимствованный из «Большого Катехизиса» Лаврентия Зизания, где, впрочем, на самом деле речь шла о трехперстии. Но на Москве произвели замену и получили искомый авторитет для обоснования сложившейся практики. Точно так же стали в книгах четко предписывать сугубую «аллилуиа», чего до сих пор не встречалось, хотя на практике эта особенность давно сложилась.

К сожалению, книжная справа в это время становится менее эффективной: сличение текстов идет, как правило, лишь с привлечением славянских вариантов, без глубокого осмысления. Воспроизводилось, фиксировалось и тиражировалось множество тех роковых ошибок и опечаток, которые потом будут канонизированы старообрядцами. Именно в это время закрепилось большинство искажений в богослужебных текстах, повлиявших на последующее возникновение раскола. Поэтому в более позднее время староверы активно воспроизводили издания периода Патриаршества Иосифа, а его самого подчеркнуто почитали как последнего «настоящего» Патриарха.

Винить в издержках книжной справы самого Патриарха Иосифа было бы несправедливо. Отнюдь не он руководил книжным делом на Москве. Оно тогда почти целиком контролировалось царскими властями через протопопов-"ревнителей». Не Иосиф был идеологом той несовершенной схемы, которая была положена в основу книжного дела, а в гораздо большей степени приближенный к царю кружок. Фактически только имя Иосифа, формально поставленное на титульном листе, связывало новые книги с Патриархом.

В период Патриаршества Иосифа в Москве значительно продвинулось вперед дело создания духовных школ. Правда, как и книжная справа, школьное дело устраивалось в основном без участия Патриарха, с которым окружение Алексея Михайловича считалось мало. В это время в Москве начинают постепенно собираться ученые киевляне, которых московские консерваторы встречают с недоверием по причине латинской ориентации Могилянской школы.

Еще в 1640 г. митрополит Киевский Петр Могила предлагал царю Михаилу открыть в Москве монастырь, где могли бы разместиться ученые киевские монахи с целью научения москвичей греческому и латыни. Но тогда ответа из Москвы так и не последовало. Киевлян опасались. Но устроить школу с помощью греков тоже не удалось. В 1645 г. в Москву прибыл митрополит Феофан Палеопатрасский, который от имени Патриарха Константинопольского Парфения предложил открыть в Российской столице греческую типографию, которая могла бы одновременно стать основой для школы. Но в 1646 г. митрополит Феофан прислал в Россию для устроения типографии ученого греческого монаха – архимандрита Венедикта, который вызвал неприятие у москвичей своим крайним высокомерием, сочетавшимся с неумеренным попрошайничеством. С Венедиктом пришлось расстаться и с идеей создания в Москве греческой школы – тоже.

С воцарением Алексея Михайловича при дворе стали с симпатией относиться к киевским монахам, в которых видели удачный пример перенесения западной учености на православное основание. Так возобладала новая тенденция в подходе к делу устроения духовного просвещения в Москве: привлечение ученых малороссов. Алексей Михайлович лично писал к митрополиту Киевскому Сильвестру Коссову, преемнику Петра Могилы, с просьбой прислать монахов для книжной справы и заведения школы в Москве. Государь называл имена тех, кого хотел бы видеть в своей столице, – Дамаскина Птицкого и Арсения Сатановского. Сильвестр Коссов отозвался на просьбу и прислал в Москву иеромонахов Киево-Братского монастыря, при котором помещалась Могилянская коллегия: Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Вскоре к ним присоединились Дамаскин Птицкий и Феодосий Сафонович. Киевляне должны были принять участие не только в устроении школы: в Москве намеревались переиздать славянскую Библию, для чего необходимо было сличить ее не только с Острожским изданием 1580 г. и древними славянскими списками, но и с греческим текстом.

Еще до приезда Епифания и Арсения в Москве появился первый очаг киевской учености. Царский любимец – постельничий Феодор Ртищев, богач и меценат, устроил школу в монастыре при храме св. Андрея Стратилата на Воробьевых горах. В Андреевском монастыре он поместил на свой кошт около 30 ученых малороссийских монахов из Киево-Печерской Лавры и Межигорского монастыря. В Андреевской обители была устроена школа, в которой обучали всех желающих, и создано так называемое Ртищевское братство. Сам Ртищев изучал здесь в свободное от службы время греческую грамматику.

Начинание Ртищева вызвало неприятие у многих москвичей. Ситуация сложилась драматическая, так как московские ревнители старины подозревали киевлян в еретичестве. Латинская ориентация киевской школы, ее схоластический характер – все это было чуждо москвичам. Но что-либо противопоставить киевской науке богословски скудная, бесшкольная Москва в то время не могла. Отсюда рождались крайности: либо неизбежное проникновение латинского влияния, либо отвержение школ как зараженных ересью и, как следствие, коснение в невежестве. Сиюминутного выхода из этого тупика не было. Образование могло в то время возвратиться на Русь лишь в своем западном обличье. И только пройдя испытания петровских реформ, екатерининского «просвещения» и последующие трудности синодального времени, русская православная мысль смогла отделить зерно от плевел и вернуться к своим святоотеческим истокам.

В царствование Алексея Михайловича прежде существовавшее идеологическое единство Московской Руси стало постепенно распадаться. Даже круг близких к царю лиц был неоднороден. Бояре-западники более тяготели к малороссийскому просвещению. Царь с подачи заезжих греческих иерархов и при содействии своего «собинного друга» Никона и все более впитывал в себя идеи вселенской православной теократии. Это обусловило грекофильские настроения Алексея Михайловича и будущего Патриарха Никона в видах грядущего собирания под властью Москвы всех православных народов (хотя справедливости ради следует отметить, что в быту Царь более тяготел к идущему через Малороссию и Польшу западному влиянию с его секулярно-комфортным приватным образом жизни). Зато неистовые протопопы-"боголюбцы», будущие герои раскола: Неронов, Аввакум и намеревались реформировать духовную жизнь русского народа почти исключительно на базе исконных устоев старого русского благочестия.

Если царя и Никона идея Москвы-Третьего Рима подвигала на построение вселенского православного царства, то буйные протопопы, не меньшие ревнители идеи Рима-Москвы, раскрывали ее в духе, ставшем традиционным для русского сознания после Флорентийской унии. В греках Неронов и Аввакум видели не иначе как скрытых предателей Православия, которое, по их мнению, сохранилось неповрежденным исключительно в Москве. Они ограничивали ареал Православной Ойкумены только пределами России. Отсюда – их ревнивая фобия по отношению к любому духовному влиянию извне, в том числе – к идущему от греков и малороссов. По сути, это был курс на самоизоляцию и консервацию России в ее богословской немощи, отягощенной упадком подлинной православной духовности. Исторический путь старообрядческого раскола, практически не пережившего духовных и социальных катаклизмов ХХ века, наглядно показывает ошибочность этой узкой, хотя и патриотической по своей направленности, идеологии.

К сожалению, к середине XVII в. истинные духовные сокровища Православия Русь во многом растеряла, сохранив, в основном, лишь обрядовое благочестие. Трудно было что-либо противопоставить грекам и малороссам, пусть и испытавшим в той или иной степени влияние латинства, но все же более образованным. Неприязнь к ним наиболее ярко выразил протопоп Казанского собора в Москве Иван Неронов, писавший царю Алексею: «Зрим бо в них ни едину от добродетелей; Христова бо смирения не имут, но сатанинскую гордость (правда, вскоре Аввакум напишет свое собственное житие, в котором, как о беседе с хорошим знакомым, будет мимоходом замечать: «мне о том Спас сказывал» – В.П.), и вместо поста многоядение и пьянство любят. Вместо еже Христа ради истаяти тело, мягкость и буйство любят. Крестного же знамения на лицы истинно изобразити не хотят, и сложению перст бл...словне противятся, яко врази истине и ругатели. На коленях же поклонитися Господеви от покоя ради не хотят. И лжу сшиваючи самомышлением, разум божественного писания лукаво скрывающи, своевольно бл...ут на прелесть безумным человеком».

Так отзывались протопопы-ревнители о тех киевских ученых-монахах, произведения которых – парадокс! – сами же, за неимением собственных богословских творений, печатали в московской типографии в Патриаршество Иосифа. Позже старообрядцы канонизировали их в качестве идеальных дониконовских образцов.

В отличие от протопопов-ревнителей, Царь Алексей, напротив, более вдохновлялся примером византийской теократии. Он видел себя покровителем Вселенского Православия, чающим того времени, когда иго ислама будет сброшено с православных единоверцев Востока, и ему, Российскому Государю, будет уготовано стать царем всего православного мира. Такие мысли выражены в его посланиях к Патриарху Макарию Антиохийскому, афонским старцам и др. Греки поощряли этот настрой в Алексее Михайловиче, надеясь, что смогут таким образом способствовать освобождению своего народа от османского владычества. Греческие иерархи (привыкшие, впрочем, за глаза весьма иронично отзываться о русском православном благочестии) перед лицом Государя расточали неумеренные комплименты, всячески подогревая в царе стремление к созиданию всеправославной монархии.

Так, Иерусалимский Патриарх Паисий, прибывший в 1649 г. в Москву, заявил Алексею Михайловичу: «Пресвятая Троица да утвердит Вас и умножит лета во глубине старости, благополучно сподобит Вас восприяти Вам превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво. Да будеши новый Моисей, да освободиши нас от пленения, якоже он освободил сынов израильских от фараонских рук жезлом – знамением честнаго животворящего креста».

Сходным же образом убеждал русского царя стать освободителем греков и бывший Патриарх Константинопольский св. Афанасий Пателяр, прибывший в Москву уже при Патриархе Никоне, в 1653 г. Причем, Афанасий тонко угадал, что побуждать царя действовать в нужном направлении легче через Патриарха-грекофила. Поэтому Никону бывший царьградский первосвятитель польстил не менее обильно: «А брату, Государь, моему и сослужителю, Великому Господину, Святейшему Никону, Патриарху Московскому и всея Руси, освящати соборную апостольскую церковь Софею Премудрость Божию».

Эту же мысль выразил и сам Царь Алексей, сказавший Макарию Антиохийскому, что он мечтает прежде своей кончины увидеть пятерых православных Патриархов, включая Московского, служащими в Софии Константинопольской. Подобных эпизодов обращения царя и Никона к теме освобождения греков от турецкого ига зафиксировано немало. Наиболее же впечатляет переданный Павлом Алеппским (сыном и архидиаконом Макария Антиохийского) рассказ о том, как Алексей Михайлович через переводчика просил Патриарха Макария, чтобы тот молился за него, как св. Василий Великий за преп. Ефрема Сирина, дабы он чудесным образом, без всякого научения, стал понимать по-гречески.

Государь вполне ясно обозначил свой интерес к грекам и всему греческому именно в видах чаемого освобождения Православного Востока от ига мусульман и воссоединения их под скипетром Российского царя. Именно эта романтическая перспектива делала царя и будущего Патриарха Никона более восприимчивыми к идее исправления православного русского обряда в направлении его сближения с греческим. Очень скоро эта перспектива приобрела вполне реальные очертания после того, как воссоединение Малороссии с Москвой стало первым шагом на пути к созданию чаемой православной империи. Однако у Киевской митрополии, пребывавшей в юрисдикции Константинопольского Патриархата, обряд был гораздо ближе к греческому, чем к московскому. Таким образом, дело обрядовой унификации, наряду с заимствованием у Киева духовных школ, становилось важнейшим пунктом достижения церковного и Государственного единства обеих ветвей русской народности.

Так постепенно у царя и его «собинного друга» Никона зрела мысль о корректировке русской обрядовой традиции и приведении ее в соответствие с греческой. Но противоречие с самого начала было заложено в том, что значительная часть народа, и духовенства в том числе, была настроена против подобной программы. Причем, дело было даже не в том, что сама идея церковных реформ была разработана и претворена в жизнь крайне грубо и непродуманно. Неприятие у многих вызывала сама мысль о том, что в Русской Церкви, в Москве – Третьем Риме необходимо что-либо менять. Простому русскому человеку было крайне трудно представить, что на Святой Руси даже самая незначительная обрядовая мелочь может оказаться чем-то неистинным, заслуживающим перемены в сравнении с греками, чья репутация со времен Флорентийской унии была весьма сомнительной. Народ оказался подвержен национально-державной гордыне, а упадок подлинной православной духовности не давал возможности это осознать и преодолеть. Раскол тем самым был практически предрешен уже тогда, когда только лишь появлялась мысль о поиске «общего знаменателя» с греками. Добавившиеся к этому амбиции Никона, греческих иерархов и воинственных протопопов сплелись в такой гордиев узел, что ситуация в конце концов стала тупиковой и привела к трагической развязке – отпадения огромного числа русских людей от Церкви и их уходу в старообрядческий раскол.

Одним из ранних эпизодов, повлиявших на формирование грекофильской концепции будущих реформ, стал уже упоминавшийся приезд в Москву Патриарха Иерусалимского Паисия в 1649 г. Греческий иерарх, с одной стороны, обильной лестью возбуждал в Государе и его окружении мысль о грядущем объединении православного мира вокруг Российского монарха, а с другой – намекал на то, что между русскими и греками имеет место весьма заметная разница в обрядах. Паисий обозвал новшествами все те обрядовые установления, которые были канонизированы на Руси Стоглавым Собором в 1551 г.: сугубую аллилуиа, двуперстие и проч. Этот вывод был далеко не бесспорным, но какой-либо серьезный исторический анализ этого вопроса тогда был невозможен. Все сказанное Паисием выглядело тем более правдоподобно, что он присовокупил к своему перечню и многогласие, которое к тому времени еще не смогли изжить на Москве полностью.

Наиболее близкие к Алексею Михайловичу лица – духовник царя, протопоп Стефан Вонифатьев и Новоспасский архимандрит Никон – стали действовать в направлении проведения прогреческих реформ в Русской Церкви. Однако они не встретили в том поддержки со стороны Патриарха Иосифа. Реформаторы негодовали на Предстоятеля. Стефан даже подал на Патриарха челобитную Государю, в которой упрекал Иосифа в небрежении церковными делами. Иосиф направил царю ответную челобитную. Показательно, что в ней Патриарх отнюдь не отвергал саму идею перемен, но лишь требовал наказать зарвавшегося протопопа, осмелившегося обозвать Первосвятителя «волком» и заявить, что в России не осталось Церкви вовсе. Суть конфликта была отнюдь не в противлении Иосифа реформам. Патриарх выступал против конкретных личностей, а не курса в целом, а также против чрезмерно скорых темпов преобразований в церковной жизни. Ничего доброго от действий амбициозных молодых клириков Иосиф не ожидал. Однако Царь сумел, хотя бы лишь внешне, притушить конфликт и примирить Патриарха с его оппонентами.

Курс на реформы был взят. Выразилось это прежде всего в издании в 1651 г. Патриаршего указа против многоголосия, вводившего в Церкви строго единогласное пение. Едва ли справедливо видеть в этом уступку реформаторам со стороны Иосифа. Борьбу с многоголосием начал еще Патриарх Иоасаф I. Иосиф продолжил ее и действовал вполне конструктивно. Он искренне стремился изжить это негативное явление в церковной жизни. Но пойти в то время по пути реформ дальше подобной меры он, скорее всего, не считал возможным. Более существенные перемены в обрядах, которые предлагали реформаторы, могли обернуться большими нестроениями. Похоже, что старый Патриарх был в числе тех немногих, кто это понимал. Вовсе необязательно видеть какую-то дремучесть и узость кругозора в нежелании Иосифа идти на более решительные перемены. Патриарх отнюдь не был уверен в правоте позиции реформаторов и, одновременно, опасался, что привыкший к обрядоверию народ не примет новшеств и окажет им сопротивление. Дальнейший ход истории показал, что интуитивные опасения Патриарха оправдались: из стремления к поспешным преобразованиям в церковной жизни в равной степени родились и реформы Никона, и амбициозная реакция на них со стороны вчерашних поборников перемен, ставших ревнителями старого обряда.

Первым тревожным предвестником грядущего раскола стал ропот в народе, возникший вскоре после публикации Патриаршего указа о введении единогласия. Даже такая малость смущала людей, и то, что Паисий Иерусалимский и прочие упоминали действительно порочное многоголосие в одном ряду со всеми прочими особенностями русского обряда, сослужило медвежью услугу. Отмена многоголосия была расценена народом как покушение на русскую обрядовую традицию. Единогласие отдельными поборниками старины даже было квалифицировано как ересь. Так заговорило оскорбленное самолюбие «граждан Третьего Рима», и в дальнейшем это настроение будет развиваться в народе вплоть до окончательного формирования старообрядческого раскола. Хотя интересно отметить, что во время Патриаршества Иосифа большинство будущих вождей раскола стояли за отмену многоголосия, то есть были приверженцами реформ (!).

В создавшихся условиях наиболее правильной представляется именно линия Иосифа: медленное и постепенное исправление церковных нестроений, но не спешные, мало продуманные и обоснованные реформы, которые отторгает богословски неграмотный и привыкший к утрированному обрядовому благочестию народ. Трагедия раскола была практически неизбежна в условиях, когда оказалось потеряно понимание истинного места обряда в церковной жизни, когда был забыт обрядовый плюрализм древней Церкви. При богословской неграмотности именно обряд становился тем, с чем преимущественно ассоциировалось Православное вероисповедание. Покушение на обряд в таких условиях закономерно воспринималось как ущерб Православию.

Но, увы, престарелый Патриарх был полностью оттеснен от реального управления церковными делами, а потому его позиция не могла иметь решающего значения для церковной жизни России. Иосиф это осознавал и воспринимал довольно болезненно. «Переменить меня, скинуть хотят», – жаловался Первоиерарх. Возможно, что так далеко планы царя Алексея и его окружения не простирались, но все же Патриарх чувствовал себя совершенно одиноким. Уже после кончины Иосифа Царь в письме к Никону всячески старался оправдаться, говоря, что и в мыслях не держал устранять Патриарха Иосифа. Однако Иосиф не мог не чувствовать, что он не удобен царю и его окружению, что вокруг слишком многие ожидают его скорейшего ухода из жизни.

В последний год Патриаршества Иосифа, в 1652 г., Царь Алексей по предложению митрополита Новгородского Никона (будущего Патриарха) отдал приказ о перенесении в Успенский собор Московского Кремля мощей прежде почивших Предстоятелей Русской Церкви: Митрополита Филиппа (Колычева) – из Соловецкого монастыря, Патриарха Иова – из Старицкого Успенского монастыря, Патриарха Ермогена – из кремлевского Чудова монастыря. Иосиф собственноручно написал «Моление» по случаю перенесения мощей Патриарха Иова, во встрече которых успел вместе с царем принять участие незадолго до своей кончины. Однако перенесения мощей св. Филиппа Иосиф уже не дождался…

Патриарх Иосиф простудился Великим Постом 1652 г. Проехав «на осляти» в Вербное Воскресение, Патриарх, которому ненадолго полегчало, слег окончательно. В Великую Среду ему стало совсем плохо, в жару Иосиф впал в забытье. Однако он вышел совершить обряд прощения с царем, но Государя не узнал, благословив вместо него дворецкого. Чин прощения стал прощанием. Царь поклонился до земли столь обиженному им при жизни Патриарху и поцеловал его туфлю с изображением херувима. Патриарх уже не в силах был совершить ответный поклон. В Великий Четверток Патриарха Иосифа соборовали рано утром, а к началу обедни он скончался.

Алексей Михайлович писал Никону, что москвичей тогда объял ужас, так как Патриарх оставил свою паству в самые важные дни Страстной и Пасхи. Чувствовались растерянность и сознание вины перед почившим. Царь горько плакал на погребении Иосифа.

Можно, однако, встретить мнение, что многие в Москве не любили Патриарха за его якобы корыстолюбие. Серьезных аргументов для такого утверждения, впрочем, нет, кроме, разве что, огромной суммы денег, найденной у Патриарха после кончины: 15 тыс. рублей домовой Патриаршей казны да 13 400 рублей личной келейной казны. В то же время известно, что Иосиф всю жизнь мечтал о собственном монастыре «на помин души». Вероятно, эти деньги предназначались на строительство такой ктиторской обители. Говорили, что отстраненный протопопами-ревнителями от дел Иосиф высказывал мысль об уходе на покой в монастырь. Возможно, самостоятельно обеспечив свою обитель, он надеялся таким образом не оказаться в зависимости от тех, из-за кого собирался покинуть кафедру.

Не слишком серьезны и обвинения Иосифа во мздоимстве, которые спустя 6 лет, уже в конце Патриаршества Никона, были записаны со слов духовенства Патриаршей области. Клирики возмущались тем, что Иосиф заставлял их приходить для рукоположения к нему, в Москву, а не позволял, как ранее, ходить за посвящением к ближайшему архиерею. Объясняли это тем, что Иосиф будто бы желает получить деньги за хиротонию. Но, если вдуматься, то на самом деле в этой мере Патриарха можно видеть вполне законное и канонически обоснованное желание епархиального архиерея самостоятельно рукополагать духовенство своей области и знать клириков лично.

Старообрядцы окружили имя Иосифа почитанием, так как считали его последним Патриархом «неповрежденной» Русской Церкви, державшимся старого русского обрядового благочестия. Однако такой взгляд сформировался, скорее всего, лишь на почве противопоставления Иосифа сменившему его Никону. В то же время Н. Каптерев видел в Иосифе прямого предшественника Никона в деле церковных преобразований, инициатора активного продолжения книжной справы, устроителя духовных школ и исправителя нравов.

Много претензий предъявлял к Иосифу А. Карташев. Так, он считал Иосифа малоученым, что, однако, было бедой, общей для всего русского духовенства того времени. И тот же Никон, с которым Карташев сравнивает Иосифа, отнюдь не был более образован, чем его предшественник. Карташев также говорит о старческой медлительности, безынициативности Патриарха Иосифа, противопоставляя ему «бурно несущегося Никона». Но справедливы ли подобные упреки? Быть может, лучше было бы для Русской Церкви спокойно следовать за старчески взвешенным и спокойным Предстоятелем, нежели «бурно нестись» вслед за молодым и неуравновешенным Патриархом навстречу расколам и новым смутам.

После кончины Патриарха Иосифа сомнений в том, кто станет его преемником, практически не было. Государев любимец – митрополит Новгородский Никон был, по сути, единственным кандидатом в Патриархи. Никон был не просто «собинным другом» царя Алексея Михайловича, он был его единомышленником, приверженцем столь милой сердцу государя идеи всеправославного царства и вытекающей из нее церковной реформы по греческому образцу. В дни, когда решался вопрос о новом Предстоятеле Русской Церкви, еще никто не подозревал, какой трагедией для страны и народа обернутся эти реформы. Равным образом, было трудно предвидеть, что новый Патриарх отнюдь не удовольствуется ролью послушного исполнителя угодной царю церковной политики, а вознамерится возвысить священство над царством.

Никон был личностью богато одаренной, человеком кипучей энергии. Однако до сих пор продолжаются споры о том, на что были израсходованы эти колоссальные усилия и каковы итоги Патриаршества Никона. Историки, как светские, так и и церковные, зачастую дают ему прямо противоположные характеристики. Одни (причем, не обязательно старообрядцы) считают Никона повинным в возникновении раскола и едва ли не всех последующих бедах России вплоть до ХХ столетия. Другие, наоборот, считают Патриарха-реформатора величайшей фигурой русской истории XVII века. Некоторые вообще почитали его святым, например, архиепископ Серафим (Соболев), митрополит Антоний (Храповицкий). Такое диаметральное расхождение в оценках, безусловно, говорит о незаурядности личности Никона и сложности его реформаторской деятельности как исторического явления.

Никон, по утверждению современников, происходил из семьи крестьянина-мордвина. Родился он в 1605 г. в селе Вельдеманове, что в Нижегородской земле. В миру звали его Никитой, по отцу – Миничем или Миновым. Интересно, что совсем неподалеку, в другом селе Нижегородского края, Григорове, почти в то же самое время родился человек, которому впоследствии будет суждено стать антиподом Никона – будущий протопоп Аввакум. Никита рано потерял мать. Мачеха ненавидела его, нередко била. С детства он привык к жесткости, почти жестокости, и это позднее скажется на его характере.

В 12 лет Никита убежал в Макарьев Желтоводский монастырь. Здесь он учился, читал, постигал богослужебный устав. Однако монахом Никита так и не стал: родня уговаривала его вернуться домой, и Никита послушался. В 20 лет он возвратился в отчий дом и по настоянию домашних женился. В 21 год он был избран прихожанами на священническое служение и стал служить в церкви села Лыскова на Волге, близ Макарьева монастыря.

Вскоре священник Никита Минов, талантливый проповедник и грамотей, был замечен московскими купцами, приезжавшими на знаменитую Макарьевскую ярмарку. Ему предложили перебраться в столицу, и он согласился. Здесь он продолжал священствовать и вести семейную жизнь. Но когда от морового поветрия скончались все дети Никиты, он увидел в этом особое указание свыше на свое предназначение к монашеству. Никита уговорил свою жену принять постриг в московском Алексеевском монастыре, что был на месте нынешнего храма Христа Спасителя. Сам же Никита на 31 году жизни принял монашество с именем Никон в Анзерском скиту на Соловках, у знаменитого старца Елеазара, впоследствии причтенного к лику святых. Никон стал учеником и духовным сыном преподобного Елеазара Анзерского.

Определенное стремление к аскетической жизни, зародившееся, вероятно, еще в Макарьевой обители, у Никона было. Но богатырский организм будущего Патриарха приходилось укрощать с большим трудом. Высокий, сильный и выносливый мужчина, Никон принял на себя невероятно тяжелый подвиг и впоследствии от других требовал того же. Жизнь на диком северном острове была очень трудной, в Анзерском скиту был принят очень строгий устав (здесь, например, было запрещено вкушать даже рыбу). Никон же еще более усугубил свой подвиг тем, что помимо келейного скитского правила ежедневно прочитывал Псалтирь и клал по тысяче поклонов. Этот богатырский размах Никона сохранит и позднее, хотя его борьба с плотью примет со временем иные формы: известно, что, став Патриархом, он носил расшитый золотом и камнями саккос весом около 4 пудов, а омофор – весом около полутора пудов. И все же могучий организм было трудно укротить. Келейник и биограф Никона Шушерин писал, что в это время будущий Первосвятитель терпел сильные искушения. В то же время у Никона будто бы начались и какие-то видения.

Никон впервые оказался при дворе, когда преподобный Елеазар Анзерский взял его с собой в поездку в Москву, к царю Михаилу. По молитвам св. Елеазара Анзерского у Михаила Феодоровича родился долгожданный сын и наследник – будущий царь Алексей Михайлович. Благодарный государь пожертвовал средства для возведения на Анзере каменного храма. Деятельный и энергичный Никон спешил с постройкой, но простой нестяжательный Елеазар считал это роскошью и не торопился. Произошла ссора, весьма показательная для характеристики Никона: видно, сколь неуравновешенным был будущий Патриарх и как еще далеко было ему до монашеского бесстрастия. Вполне материальное по сути своей дело стало причиной его полного разрыва с духовным отцом.

Крестовоздвиженский Кий-островский. Добравшись до материка, Никон пришел в Кожеезерскую обитель на озере Коже, затерянную в далекой северной глухомани. Через 3 года братия избрали Никона игуменом Кожеезерского монастыря.

В 1646 г. Кожеезерский игумен прибыл по делам монастыря в Москву. Здесь он был представлен молодому царю и так его обаял, что Алексей Михайлович определил его архимандритом в придворный Новоспасский монастырь. При новом архимандрите обитель была богато отстроена на щедрые царские пожертвования. Никоновские постройки и доныне украшают Новоспасский монастырь.

Между царем и Никоном складываются весьма дружественные отношения. Никон стал принимать челобитные и передавать их Алексею Михаловичу во время встреч, проходивших в дворцовой церкви каждую пятницу. За протекций к архимандриту стали обращаться даже бояре. Влияние Никона стремительно росло и вскоре стало огромным. Он вошел в кружок «ревнителей благочестия» (или «боголюбцев») и быстро заслонил собой других его деятелей. Вероятно, уже тогда в отношениях между Никоном и протопопами-"ревнителями», будущими вождями раскола, пролегла первая трещина.

Никон получил в Москве известность как одаренный и красноречивый оратор. Систематического образования он не получил, и кроме обыкновенной монастырской школы ничего за своей спиной не имел. Однако он был начитан, имел быстрый, светлый ум, который позволял ему решать церковные, а позднее – и государственные, вопросы. При этом Никон руководствовался в своей деятельности колоссальным масштабом и проявлял захватывающую своей неукротимостью энергию. Не удивительно, что он стал пользоваться исключительно высоким доверием у государя.

В 1649 г., после трех лет настоятельства в Новоспасском монастыре, Никон по желанию царя Алексея Михайловича становится митрополитом Новгородским. Находясь на Новгородской кафедре, он получил совершенно особые полномочия, причем, не только церковного, но и государственного порядка. Это в значительной степени повлияло на формирование той магистральной линии в его мировоззрении, которую он будет пытаться претворить в жизнь, находясь на Патриаршестве: превосходства священства над царством. 1649 г. был годом принятия нового Уложения, которое существенно ограничивало юридические и имущественные права Церкви. Но митрополит Никон получил от царя право продолжать судить в своей епархии духовенство и церковных людей своим судом не только по делам духовным, но и по гражданским. Более того, митрополит получил столь же исключительное право надзирать за гражданским судом во всей Новгородской земле. Причем, это была не просто почетная привилегия: Никон этим правом активно пользовался, строго контролируя деятельность воеводского суда. Это снискало ему в Новгороде большую популярность среди простого народа, которая стала еще большей в связи с обширной благотворительной деятельностью митрополита. Никон учредил в своей обширной епархии богадельни, кормил неимущих, погребал их на церковный кошт.

Правда, это не помешало новгородцам во время бунта изрядно намять бока митрополиту за то, что он укрыл в своем доме ненавистного царского воеводу князя Хилкова. Но Никон, невзирая на избиение, служил в храмах и призывал бунтовщиков одуматься и прекратить мятеж. Никон ходатайствовал за свою паству перед князем Хованским, присланным из Москвы во главе карательного войска, и помог кончить дело миром. За это его в равной мере возлюбили как миротворца и в Новгороде, и в Москве. Царь нередко приглашал своего любимца в Москву для совета. Приезжая в столицу, Никон весьма удивлял москвичей заведенным по киевскому образцу трехголосным пением своего хора. Однажды митрополит Новгородский удостоился похвалы от самого Патриарха Паисия Иерусалимского, что способствовало тому, что Никон стал активным приверженцем грекофильской партии.

Никон умело закреплял привязанность царя к себе и использовал ее как в целях своего возвышения, так и ради проведения в жизнь своих теократических идей. Одно от другого Никон, в общем-то, не отделял: он чувствовал себя избранником, который призван возвеличить священство над царством.

Особые симпатии царя Никон вызвал своим проектом переноса в Успенский собор Кремля мощей трех Московский Первосвятителей, ранее погребенных в иных местах: св. Патриарха Ермогена – из Чудова монастыря, св. Патриарха Иова – из Старицы и, наконец, св. Митрополита Филиппа – из Соловецкого монастыря. Митрополит Новгородский лично возглавил поездку на Соловки за мощами святителя. Он же был автором текста грамоты, написанной от имени царя Алексея Михайловича с покаянием за грех своего «деда» – Ивана Грозного. Она содержала в себе уже совершенно явные нотки новой Никоновской теократической идеологии. Здесь, например, можно было встретить такие обращенные к святителю выражения: «преклоняю пред тобою сан мой царский», «преклоняю честь моего царства», «повергаю на умоление тебя всю мою власть» и т.д.

Во время поездки на Соловки проявилась и властная натура Никона. Сопровождавшие его бояре жаловались потом на Новгородского владыку, который, не жалея себя, и от них требовал нечеловеческих усилий в этом предприятии, заставлял выстаивать все службы, класть немереное количество поклонов и проч.

За время путешествия Никона на Соловки в Москве скончался Патриарх Иосиф. Никон вернулся в столицу уже практически как преемник почившего Первосвятителя, оставалось лишь формальное избрание. Никто не сомневался, что любимец царя станет новым Предстоятелем Русской Церкви. Правда, группа протопопов из кружка «ревнителей» (в их числе – Иван Неронов, Аввакум Петров, Логгин, Даниил и прочие будущие вожди старообрядческого раскола), отпостившись целую седмицу, предложили на Патриаршество царского духовника Стефана Вонифатьева. Уже в этой затее проявились как личная неприязнь протопопов к Никону, так и амбициозность и властолюбие «боголюбцев», не желавших терять то руководящее положение в Церкви, которое они фактически узурпировали в Патриаршество оттесненного от дел Иосифа. Но Стефан отказался от чести избираться в Патриархи. Тем не менее, государь повелел составить список из 12 кандидатов, в числе которых, разумеется, был и Никон. И хотя прямых указаний от царя не поступало, участники Освященного Собора 22 июля 1652 г. выбрали на Патриаршество именно его, хорошо зная настроение Алексея Михайловича и желая ему угодить.

Однако почти сразу после избрания начались первые многообещающие неожиданности: Никон несколько раз отказывался прийти со своего Новгородского подворья в Успенский собор на торжественную церемонию наречения на Патриаршество, которая должна была проходить с участием царя. Наконец, Никона привели насильно. Он стал отказывался от Патриаршего сана, ссылаясь на свою якобы неспособность и неразумие. Такое поведение было, в общем-то, вполне традиционным. Столь же традиционно избранного Патриарха уговаривали принять власть над Церковью. Но далее Никон повел себя весьма необычно: он отказывался не ритуально троекратно, но столь решительно и долго, что в конце концов заставил царя просить, буквально молить «собинного друга» принять Патриаршество. В итоге случилось нечто из ряда вон выходящее: Алексей Михайлович встал на колени перед избранным Предстоятелем. Молодой царь настолько почитал Никона и хотел видеть его во главе Русской Церкви, что буквально кланялся в ноги Никону. Избранный Патриарх прослезился, увидев эту картину, но принял Патриаршество только после того, как царь обещал блюсти догматы и каноны Православия нерушимо и во всем слушаться его, Никона, как архипастыря и отца. Государь, бояре и Освященный Собор присягнули в том на Евангелии. И только тогда лишь Никон согласился стать Патриархом Московским и всея Руси. Причем, как сам Никон писал позднее, он будто бы предупреждал царя, что он согласен быть на Патриаршестве только три года, и если царь не будет у него в послушании, то он уйдет с Первосвятительской кафедры. Этим Никон впоследствии и объяснял свой уход из Москвы.

Уже в этом эпизоде с избранием на Патриаршество вполне проявилась та линия в идеологии Никона, которая стала для него наиболее значимой: возвышение священства над царством, усиление Патриаршества. Именно это, скорее всего, и было в жизни Никона главной целью, тогда как его знаменитые реформы явились лишь средством достижения того теократического идеала, к которому Никон стремился всем своим существом.

25 июля 1652 г. была совершена интронизация нового Патриарха, и 47-летний Никон (Минов) стал новым Предстоятелем Русской Церкви.

После того, как Никон стал Патриархом, его богато одаренная натура смогла, наконец-то, проявиться в полной мере. Молодой царь благоговел и преклонялся перед Никоном, во всем доверял ему и советовался по всем важнейшим вопросам. Отъезжая из столицы, Алексей Михайлович регулярно переписывался с Патриархом. Отношения Первосвятителя и царя были исключительно близкими: царь Алексей Михайлович называл Патриарха своим «собинным другом». Но наиболее ярко сыновнее благоговейное отношение царя к Патриарху проявилось в том, что Алексей Михайлович разрешил Никону именоваться (и сам его именовал) «Великим Государем». Прежде «Великим Государем» именовался только Патриарх Филарет Никитич, и то лишь в виде исключения, на правах отца и фактического соправителя царя Михаила Феодоровича.

Алексей Михайлович постоянно обсуждал с Никоном важнейшие государственные дела. Мнение Патриарха молодой царь не только внимательно выслушивал, но постоянно руководствовался им в своей деятельности. Стоило Святейшему начать борьбу со статьями Уложения 1649 г., ограничивающими права Церкви, как царь мгновенно отступил от затеваемой секулярной реформы. Сначала он изъял из юрисдикции Монастырского Приказа Новгородскую епархию, а затем, после возведения своего любимца на Патриаршество, оставил его безраздельным хозяином и в Патриаршей области. Причем границы ее при Никоне многократно расширились – как бы в пику Уложению. Государь сам жаловал Патриарху новые земельные владения, и Никон также приобретал новые вотчины. Так, например, он приобрел почти целиком несколько уездов Новгородской земли: Валдайский, Старорусский, Крестецкий. Он присоединил к Патриаршему домену обширные территории в Тверской земле, Поволжье, отвоеванных у Польши юго-западных областях и южнорусских степях. Количество крестьянских хозяйств в Патриаршей области при Никоне возросло с 10 тыс. до 25 тыс.

Патриарх Никон выстроил три крупных ставропигиальных монастыря, которые имели статус Патриарших обителей-резиденций. Царь пожаловал их Никону в личную собственность. Это Иверский монастырь на Валдае, Крестовоздвиженский Кий-островский в устье Онеги (на месте чудесного спасения Никона на Белом море) и, наконец, самый знаменитый – Воскресенский Новоиерусалимский (кстати, название это, как говорили, дал ему царь Алексей), что под Москвой, на реке Истре.

Патриарх хотел видеть в своем Новом Иерусалиме новый духовный центр православного мира. Весь комплекс монастырских земель представлял собой Святую Землю, монастырь символизировал Иерусалим, а монастырский Воскресенский собор с комплексом приделов был копией храма Гроба Господня, сделанной почти в натуральную величину. В алтаре собора Никон поместил пять тронов для себя и четырех Восточных Патриархов, причем кафизма Московского Первосвятителя находилась в центре.

К своей цели Патриарх Никон шел постепенно. Первым делом, как он считал, необходимо было реализовать программу церковных реформ. Прежде всего, она должна была обеспечить Никону полное расположение царя, для которого равнение на греческий образец было залогом грядущего всеправославного царства. Реформы приблизили бы Русскую Церковь к греческому Православию в обрядовой сфере и тем самым облегчили бы консолидацию всего православного мира вокруг Москвы.

Москва и без того давно уже была реальным центром мирового Православия. В этом и было настоящее исполнение Филофеева пророчества о Третьем Риме. От Русской Церкви та высота положения среди других Поместных Православных Церквей, на которой она находилась, требовала одного – такой же духовной высоты, то есть святости. Но, к сожалению, в XVII век Россия уже не могла явить ее в той же мере, как двумя-тремя столетиями ранее.

Внешний блеск Московского Патриаршества при Никоне достигает апогея. Пышность и красота богослужений этого времени были необыкновенными даже для Москвы. На Патриарших службах Святейшему сослужили по нескольку десятков священнослужителей – до 75 человек. Красоте и богатству Успенского собора соответствовали столь же великолепные облачения и утварь. Пудового веса, они обильно украшались камнями и жемчугом, все блистало царственным золотом.

Однако стремление Патриарха Никона возвеличить Патриаршество болезненно ударило по духовенству. Патриарх стал единолично судить и низлагать не только своих клириков, но и епископов. Впоследствии ему вменяли в вину то, что он единолично низложил воспротивившегося его преобразованиям епископа Павла Коломенского и запретил в служении владыку Симеона Тобольского. То, что это делалось без участия царя, было вполне нормально. Но попранием канонов явилось отсутствие необходимого в таком случае соборного разбирательства и соответствующего определения. Строгостью и прежде отличались многие Первоиерархи Русской Церкви. Можно вспомнить, например, св. Митрополита Иону, который за провинности сажал на цепь преп. Пафнутия Боровского и архиепископа Феодосия Ростовского, своего будущего преемника. Но Иона наказывал за дело, ради вразумления. У Никона же строгость уже нередко граничила с жестокостью (как в случае с Павлом Коломенским). Московское духовенство жило в постоянном страхе перед своим Первосвятителем.

Если протопопы были задеты потерей власти в делах церковных и своего влияния на царя, то бояре, помимо гордыни и обид, не могли простить Патриарху его колоссального влияния на дела государственные. Свой титул «Великого Государя» Никон, пользуясь расположением царя, стремился наполнить реальным содержанием, подобно тому, как это было при Патриархе Филарете (Романове). Свое «соправление» царю, которое начал реализовывать Никон, должно было положить начало большему – постепенному возвышению Патриарха над царем. В соответствии с собственным пониманием места Патриарха в Российском государстве Никон стал активно влиять на внешнюю и внутреннюю политику царя Алексея. Именно Патриарх посоветовал царю принять предложение гетмана Богдана Хмельницкого о присоединении Малороссии к Москве в 1654 г. Это событие, как и следовало ожидать, вызвало большие осложнения во взаимоотношениях России и Польши и в итоге привело к войне.

Царь решился на войну с Польшей в 1654 г. по благословению настаивавшего на этом Никона. Патриарх убедил Алексея Михайловича в том, что воссоединение Малороссии с Московским государством – это первый шаг на пути реализации программы созидания вселенской православной империи. Патриарх Никон проявил в этом деле незаурядную решимость, так как отважиться на войну с Речью Посполитой русским было нелегко. В России еще хорошо помнили уроки Смутного времени и последующих неудачных попыток отвоевать потерянные после смуты области и знали, что одолеть поляков, даже ослабленных восстанием казаков Хмельницкого, будет нелегко.

Поначалу война шла очень успешно для России. Войска брали один город за другим. Был возвращен потерянный после смуты Смоленск, взяты многие другие города, в том числе Полоцк и даже Вильно. В 1656 г. по совету Патриарха царь отважился и на войну со шведами. Влияние Никона на царя Алексея в ходе военных действий еще более возросло. Во время военных действий Патриарх также оказал царю большую услугу. В Москве вспыхнула эпидемия моровой язвы, то есть чумы. Царская семья была в большой опасности. Но Никон вовремя сумел вывезти Романовых и поместить их в безопасное место. Таким образом, семья царя Алексея была спасена. Притом Никон возил царицу и царских детей из монастыря в монастырь, все дальше от мест распространения чумы. В конечном счете, все кончилось благополучно, и Алексей Михайлович выражал за это Никону огромную благодарность, что еще более скрепляло их дружбу.

Когда царь лично отправлялся в военные походы, правителем в Москве он оставлял Патриарха, который в это время фактически возглавлял Боярскую думу. Никон, в соответствии со своим титулом «Великого Государя», в отсутствие монарха управлял государством, целиком заменяя его. От имени царя и себя самого он издавал грамоты. На имя Первосвятителя присылались челобитные. Никон вел дипломатическую переписку. Патриарх все держал под своим контролем, и любой важный государственный акт должен был быть скреплен его подписью. При этом Патриарх Никон как всегда проявлял присущую ему властность, держа себя с боярами высокомерно.

Боярство не могло простить Патриарху обид. Многие из них помышляли о том, чтобы расстроить дружбу царя и Предстоятеля Церкви, чтобы со временем и вовсе устранить Патриарха. В числе наиболее отрицательно настроенных к Никону бояр оказались и ближайшие царские родственники и любимцы: Стрешневы (родня матери царя Алексея, второй жены Михаила Романова), Милославские (родственники первой супруги царя Алексея – Марии Ильиничны), влиятельный боярин Морозов (женатый на сестре царицы Марии и приходившийся государю свояком), князь Никита Одоевский (бывший идейным противником Никона как главный автор Уложения 1649 г.), князь Алексей Трубецкой, кн. Юрий Долгоруков, боярин Салтыков и прочие. Их озлобление против Патриарха было тем острее, что многие почитали себя обойденными царским вниманием, тогда как всесильный Никон всецело завладел помыслами государя.

Лишь немногие из бояр были на стороне Никона. В их числе наиболее просвещенные, но по большей части западнически настроенные лица – Феодор Ртищев, Артамон Матвеев, Ордын-Нащокин. Среди почитателей Патриарха были также и сестра царя Алексея – Татиана Михайловна, а, позднее, сын государя – царевич Феодор Алексеевич. Но гораздо больше было тех, кто питал к Патриарху-правителю ненависть, нередко принимавшую самые крайние и вызывающие формы. Бояре стали исподволь настраивать царя против его любимца. Обстоятельства этому благоприятствовали. Алексей Михайлович возмужал, и, перестав быть прежним царственным отроком, на третьем десятке своей жизни стал гораздо более самостоятельным. Его устремление к самовластному правлению подогревалось его окружением. Бояре старались представить Патриарха в глазах монарха как восхитителя царской власти. Сказалось и то, что в годы войны Алексей Михайлович все более привыкал обходиться без властного Первоиерарха.

Против Никона обернулись, в конечном счете, и его реформационные начинания. Обиженные на Предстоятеля иерархи, также как и сановные недруги Никона, готовы были в любую минуту отплатить за все своему Первосвятителю. Многие искренне не принимали его реформ, другие использовали недовольство новшествами, вводимыми Патриархом, для того, чтобы реализовать свои амбиции, отомстить Никону за его нежелание считаться с кругом прежних друзей-"ревнителей». Причем, похоже, что личный фактор здесь едва ли не перевешивал идейные соображения. Они зачастую формировались вторично, на основе неприятия самой личности Патриарха-реформатора. Протопопы, недовольные Никоном, вскоре примкнули к боярам и образовали вместе с ними единый фронт против Патриарха. Причем и те, и другие в своей полемике с Никоном были едины и в использовании общего приема – политического доноса, который в устах протопопов удачно дополнял церковные аргументы. Осужденный Никоном за противление обрядовым новшествам протопоп Иван Неронов, защищаясь, заявлял, что Никон якобы похвалялся: «Царской помощи не хочу и не требую, да и на царскую власть плюю и сморкаю». Вряд ли Патриарх мог произнести что-либо такое. Но протопоп гневно пророчествовал: «Будет время, и сам из Москвы побежишь, никем не гоним, токмо Божьим произволением». Словам этим, действительно, суждено было вскоре сбыться.

Когда в Великий Четверг 1652 г. скончался Патриарх Московский и всея Руси Иосиф почти ни у кого в России не было сомнений в том, что его преемником на Первосвятительском служении станет митрополит Новгородский Никон. Молодой царь называл Никона «собинным другом», считая его своим единомышленником. Государь надеялся, что с поставлением Никона на Патриаршество между царем и Предстоятелем установится полное взаимопонимание. Царь горел желанием преобразовать Российское государство и находил отклик этим устремлениям в своем любимце, который также намеревался провести в Церкви серьезные реформы.

Никон (в миру – Никита) родился в 1605 г. в селе Вельдеманове, неподалеку от Нижнего Новгорода, в семье крестьянина-мордвина Мины, по имени которого будущего Патриарха называли Миничем или Миновым. Никита рано потерял мать. Его отец вступил в повторный брак, но мачеха невзлюбила Никиту, была с ним сурова, нередко била. Обстановка в родительском доме приучила Никиту к жестокости, что позднее отразилось на его характере.

В 12-летнем возрасте Никита убежал из дома в Макарьев Желтоводский монастырь. Здесь он получил образование, по тем временам вполне достаточное для того, чтобы стать священником. Никита так и не принял пострижения, так как родственники уговорили его вернуться домой и вступить в брак. Ему было тогда 20 лет. Через год он был избран на священническое служение прихожанами церкви села Лысково. Село это располагалось на Волге, близ Макарьева монастыря, где в то время проходили знаменитые Макарьевские ярмарки. Молодого, видного собой и грамотного священника заприметили приезжавшие на ярмарку московские купцы. Вскоре они предложили Никите перебраться в столицу, и он согласился.

В столице Никита продолжал свое священническое служение. Но неожиданно у Никиты скончались все его дети, ставшие жертвой эпидемии. Убитый горем отец увидел в смерти сыновей знамение свыше, которое он расценил как призыв к монашеской жизни. Никита уговорил свою жену принять пострижение в московском Алексеевском монастыре (находился на месте нынешнего Храма Христа Спасителя). Сам Никита ушел в Анзерский скит Соловецкого монастыря. Здесь 31-летний священник принял монашество с именем Никон. Его духовным наставником стал знаменитый старец – преподобный Елеазар Анзерский.

Свой богатырский организм Никон, мужчина высокий и сильный, укрощал с большим трудом. Жизнь на далеком северном острове сама по себе была немалым подвигом, который усугублял принятый в Анзерском скиту очень строгий устав, согласно которому братии запрещалось вкушать даже рыбу. Тем не менее, Никон еще пуще изнурял свою плоть: помимо предписанного келейного скитского правила он ежедневно прочитывал Псалтирь и клал по тысяче поклонов. Богатырский размах в аскезе Никон сохранит и, став Патриархом, хотя позднее его борьба с плотью примет формы, достойные Первосвятительского величия: он будет носить расшитый золотом и каменьями саккос весом около 4 пудов и омофор весом в полутора пуда. Но несмотря на свои аскетические подвиги Никон, по свидетельству его келейника и биографа Шушерина, в то время терпел сильные искушения.

Похоже, что с одним из них будущий Первосвятитель так и не сумел совладать. По молитвам преп. Елеазара Анзерского у царя Михаила Феодоровича родился долгожданный сын и наследник – будущий царь Алексей Михайлович. В благодарность государь пожертвовал Анзерскому скиту большую сумму денег. Деятельный, кипевший энергией Никон предлагал немедля пустить царский вклад на строительство каменного собора. Но нестяжательный простец Елеазар счел каменный храм непозволительной роскошью для бедного скита. Святой старец полагал, что сначала необходимо обустроить духовную жизнь в обители, воспитать в братии дух подлинного подвижничества. Никон, всегда склонный по своей натуре к каким-то ярким внешним формам, не мог понять своего смиренного учителя. Между ними произошла ссора. Будущий Патриарх, далекий от подлинно монашеского бесстрастия, выступил против своего духовного отца. Увы, сугубо материальное в основе своей дело стало причиной полного разрыва Никона со своим учителем, от которого он, впрочем, сумел взять очень немногое.

Поссорившись с преп. Елеазаром, Никон убежал с Анзера навсегда. Сев в лодку, он поплыл на материк, но по дороге попал в бурю и едва не погиб. Судно прибило к маленькому и скалистому Кий-острову в устье Онеги. Благодаря Бога за спасение, Никон воздвиг здесь поклонный крест, но так и не увидел в своем приключении вразумления за непослушание. Став Патриархом, он устроил на острове Крестовоздвиженский ставропигиальный монастырь.

Вскоре Никон пришел в Кожеезерскую обитель на севере Каргопольского края. Через 3 года братия избрали его игуменом монастыря. В 1646 г. Кожеезерский игумен прибыл по каким-то делам в Москву, где был представлен молодому царю. Никон буквально обаял Алексея Михайловича. В свою затерянную в северной глуши обитель игумен так и не вернулся: царь поставил его архимандритом придворного Новоспасского монастыря – родовой усыпальницы Романовых. При новом архимандрите обитель была богато отстроена на щедрые царские пожертвования.

Дружеские отношения между царем и Никоном все более крепли. Молодой государь жаждал преобразовать Россию, возвысить ее и вывести на мировую арену в качестве лидера всего православного мира, который он мечтал объединить под главенством Москвы. Вокруг царя Алексея постепенно группируются молодые и энергичные деятели, в которых он видит своих единомышленников. Быстро уловивший настрой государя Никон сумел повести себя так, что царь увидел в нем деятеля, способного распространить преобразования и на церковную жизнь. Никон был вполне человеком своего времени, главными героями которого, в отличие от предшествующих эпох, стали лица, неродовитые, но талантливые и энергичные, выстраивающие как свою карьеру, так и программу своих действий (одно от другого они не отделяли), целиком на благоволении государя и на служении его интересам.

Влияние Никона при дворе быстро росло: он стал принимать челобитные и передавать их Алексею Михайловичу. За протекцией к влиятельному архимандриту стали обращаться даже бояре. Он вошел в близкий ко двору церковный кружок «ревнителей благочестия» (или «боголюбцев»), но скоро заслонил собой других его деятелей, и отношениях между Никоном и его вчерашними друзьями-протопопами из числа «ревнителей» быстро охладели. Никон верил в дружеские чувства царя и считал, что они позволяют ему более не считаться ни с кем, кроме самодержца.

В 1649 г. Никон по желанию царя становится митрополитом Новгородским. Находясь на Новгородской кафедре, он получил совершенно особые полномочия, причем, не только церковного, но и государственного порядка. В том же 1649 г. было принято новое Соборное Уложение, которое существенно ограничивало юридические и имущественные права Церкви. Но митрополит Никон получил от царя право в своей епархии продолжать судить духовенство и церковных людей своим судом не только по делам духовным, но и по гражданским. Более того, митрополит получил право надзирать за гражданским судом в Новгородской земле. Причем, Никон этим правом активно пользовался, контролируя деятельность воеводского суда. Это снискало ему в Новгороде популярность среди простого народа, которая возросла еще более благодаря благотворительной деятельности митрополита: он учредил богадельни, кормил неимущих, погребал их на церковные средства. Во время бунта новгородцев, обозленных на царского воеводу князя Хилкова, Никон призывал бунтовщиков одуматься и прекратить мятеж, а затем ходатайствовал за свою мятежную паству перед царем и помог кончить дело миром. За это его возлюбили как миротворца и в Новгороде, и в Москве. Царь нередко приглашал своего любимца-митрополита в столицу для совета.

Особое благоволение царя Никон вызвал своим проектом переноса в Успенский собор Кремля мощей трех Московских Первосвятителей, ранее погребенных в иных местах: Патриарха Ермогена – из Чудова монастыря, Патриарха Иова – из Старицы и, наконец, Митрополита Филиппа – из Соловецкого монастыря. Митрополит Новгородский лично возглавил поездку на Соловки за мощами святителя Филиппа. Он же был автором грамоты, написанной от имени царя Алексея с покаянием за грех своего «деда» – Ивана Грозного. Она содержала в себе очень необычные нотки, в которых можно видеть провозвестие будущей Никоновской идеи возвышения священства над царством. Здесь, например, можно было встретить такие обращенные к святителю выражения: «преклоняю пред тобою сан мой царский», «преклоняю честь моего царства», «повергаю на умоление тебя всю мою власть» и проч.

Во время поездки на Соловки в полной мере проявилась властная натура Никона. Сопровождавшие его бояре жаловались на Новгородского владыку, который, не жалея себя, и от них требовал аскетических подвигов: заставлял выстаивать долгие службы, класть немереное количество поклонов, строго поститься.

Во время путешествия Никона на Соловки скончался Патриарх Иосиф. Никон вернулся в столицу уже практически преемником почившего Первосвятителя, оставалось лишь формальное избрание. Правда, группа протопопов из кружка «ревнителей» (в их числе – Иван Неронов, Аввакум Петров, Логгин, Даниил и прочие будущие вожди старообрядческого раскола) после недельного поста предложила на Патриаршество царского духовника Стефана Вонифатьева. «Боголюбцы» цеплялись за последнюю возможность сохранить свою власть в Церкви, которую они фактически узурпировали в Патриаршество оттесненного ими от дел Иосифа. Но Стефан отказался избираться в Патриархи. 22 июля 1652 г. Освященный Собор, зная настроение Алексея Михайловича и желая ему угодить, выбрал на Патриаршество Никона.

Почти сразу после избрания нового Патриарха начались первые неожиданности: Никон несколько раз отказывался прийти со своего Новгородского подворья в Успенский собор на церемонию наречения на Патриаршество, которая должна была проходить с участием царя. Наконец, его привели насильно. Никон стал отказываться от Патриаршего сана, ссылаясь на свою неспособность и неразумие. Такое поведение было вполне традиционным. Столь же традиционно избранного Патриарха уговаривали принять власть над Церковью. Но далее Никон повел себя весьма необычно: он отказывался не троекратно, как требовал сложившийся ритуал, а столь решительно и долго, что заставил царя встать на колени перед Никоном и умолять его принять Патриаршество. Избранный Патриарх прослезился, увидев эту картину, но принял Патриаршество только после того, как царь обещал блюсти догматы и каноны Православия нерушимо и во всем слушаться его, Никона, как архипастыря и отца. Государь, бояре и Освященный Собор присягнули в том на Евангелии. И лишь тогда Никон согласился стать Патриархом. Позднее он утверждал, что предупредил царя о том, что согласен быть на Патриаршестве только три года, и если царь не будет у него в послушании, то уйдет с Первосвятительской кафедры. Уже в этом эпизоде с избранием на Патриаршество вполне проявилась идея возвышения священства над царством, усиления Патриаршества. Именно она, скорее всего, и была в жизни Никона главной целью, тогда как его знаменитые реформы явились лишь средством достижения этого теократического идеала.

25 июля 1652 г. была совершена интронизация нового Патриарха, и 47-летний Никон стал новым Предстоятелем Русской Церкви. Теперь его энергичная натура могла, наконец-то, проявиться в полной мере. Молодой царь благоговел перед Никоном, бесконечно доверял ему, советовался с ним по всем важнейшим государственным делам. Отъезжая из Москвы, Алексей Михайлович регулярно переписывался с Патриархом. Но наиболее ярко сыновнее отношение царя к Патриарху проявилось в том, что Алексей Михайлович разрешил Никону именоваться «Великим Государем». Прежде так титуловали только Патриарха Филарета, что мыслилось как мера исключительная, так как он был отцом и фактическим соправителем царя Михаила Феодоровича. Но царь Алексей даровал титул «Великого Государя» вчерашнему крестьянину-мордвину, подчеркнув, что тоже видит в нем своего отца. Однако в реальности эта беспрецедентная мера только укрепила Никона в мысли возвысить Патриаршество над царством. Отныне он стал стремиться придать своему новому титулу вполне реальное содержание.

Патриарх принимает деятельно участие в важнейших государственных делах. Его мнение царь не только уважал, но и руководствовался им. Недовольство Никона статьями Уложения 1649 г., ограничивающими права Церкви, заставило царя отступить от затеваемой секулярной реформы. Он оставил Никона безраздельным хозяином в его Патриаршей области, границы которой в это время многократно расширились. Вопреки статьям Уложения государь жаловал Никону новые земельные владения. Сам Никон также приобретал новые вотчины. Так, например, он приобрел почти целиком несколько уездов в Новгородской земле: Валдайский, Старорусский, Крестецкий, присоединил к Патриаршей области обширные территории в Тверской земле, Поволжье, отвоеванных у Польши юго-западных областях и южно-русских степях. Количество крестьянских хозяйств в Патриаршей области при Никоне возросло с 10 тысяч до 25 тысяч. Никон отстроил три крупных ставропигиальных монастыря, которые получили статус Патриарших резиденций: Иверский монастырь на Валдае, Крестовоздвиженский Кий-островский в устье Онеги и Воскресенский Новоиерусалимский под Москвой, на реке Истре. Царь пожаловал их Никону в личную собственность.

При строительстве Новоиерусалимского ансамбля вполне проявились специфические теократические идеалы Никона, которые были довольно далеки от православной традиции и скорее напоминали некое подобие восточного папизма. Никон хотел видеть в своем Новом Иерусалиме новый духовный центр православного мира. Весь комплекс монастырских земель представлял собой уменьшенный макет Святой Земли, монастырь символизировал Иерусалим, а монастырский Воскресенский собор с комплексом приделов был копией Храма Гроба Господня. В алтаре собора Никон поместил пять тронов для себя и четырех Восточных Патриархов, причем, кафизма Московского Первосвятителя была поставлена в центре. Как царю Алексею кружила голову мечта стать вселенским православным государем, так Никон мечтал стать настоящим Вселенским Патриархом, духовным главой всего православного мира, и не таким номинальным и призрачным, как стамбульский владыка, лишь титуловавшийся «Вселенским», а вполне реальным. Но налицо был парадокс: воплощения это мечты Никона сделало бы его любимый монастырь не Новым Иерусалимом, а скорее неким подобием восточного Ватикана.

К своей цели Никон шел постепенно. Первым делом он считал, необходимым реализовать программу церковных реформ. Прежде всего, она должна была обеспечить Никону расположение царя, для которого исправление русского обряда по греческому образцу было залогом грядущего объединение всего православного мира под скипетром Московского государя. Положение Никона в этой православной сверхдержаве в случае возвышения духовной власти над светской стало бы еще более грандиозным. Ради воплощения этих масштабных замыслов Никон начинает свои церковные преобразования. Этим же целям должно было служить и усиление внешнего блеска Московского Патриаршества, которому Никона придать невиданное доселе величие.

Никон не сознавал, что Москва и так уже стала реальным центром мирового Православия, в чем и было настоящее исполнение пророчества старца Филофея о Третьем Риме. Это была реальность, которая не требовала какого-то специального оформления через внешние формы. Но, к сожалению, к XVII веку оказался во многом утраченным опыт духовной жизни, сильно понизился уровень богословского образования. Русский человек этого времени свою религиозность мыслил почти исключительно через внешние обрядовые формы. Никон и оппонирующие ему протопопы в этом смысле мало отличались друг от друга. Разница была лишь в том, что будущие вожди раскола видели истину Православия в строгом следовании старому русскому обряду, Никон же созидал новые имперские формы величия Третьего Рима.

Внешний блеск Патриаршего служения при Никоне достигает апогея. Пышность и красота богослужений этого времени были необыкновенными даже для Москвы, традиционно отводившей обряду особое место. На Патриарших службах Никону сослужили несколько десятков священнослужителей, иногда до 75 человек. Красоте и богатству Успенского собора соответствовали столь же великолепные пудового веса облачения и драгоценная утварь, украшенные каменьями и жемчугом и блиставшие царственным золотом.

Никона нисколько не волновало, что его стремление возвеличить Патриаршество болезненно ударило по духовенству. Патриарх стал единолично судить и низлагать не только своих клириков, но и епископов. Впоследствии Никону вменяли в вину, что он единолично низложил епископа Павла Коломенского и запретил в служении Симеона Тобольского. Строгостью и прежде отличались многие Первоиерархи Русской Церкви. Но у Никона строгость уже граничила с жестокостью, а иногда (как в случае с Павлом Коломенским) просто переходила в мстительную расправу с несогласными. Никон был скор на суд и расправу. По Москве ходили Патриаршие дьяки и вызнавали насчет беспорядков среди столичного клира. Виновных, особенно пьяных попов, арестовывали и строго наказывали. Московское духовенство жило в постоянном страхе перед своим Первосвятителем, которого боялись, но не любили. Это, в сочетании с крайним высокомерием самого Никона, крайне ожесточило против него духовенство, особенно его бывших друзей по кружку «ревнителей».

Число врагов Никона росло, но он, абсолютно уверенный в постоянстве царской дружбы, не придавал этому значения, держался заносчиво и ни с кем не считался. Протопопы и бояре одинаково возненавидели Никона как горделивого выскочку и ждали удобного момента, чтобы воздать ему за пережитые унижения. Но если протопопы скорбели о потере своего влияния на дела церковные, то бояре помимо гордыни и обид не могли простить Патриарху его огромного влияния на дела государственные. В соответствии с собственным пониманием места Патриарха в Российском государстве Никон стал активно влиять на внешнюю и внутреннюю политику царя Алексея. Именно Патриарх посоветовал царю принять предложение гетмана Богдана Хмельницкого о присоединении Малороссии к Москве в 1654 г. что, вызвало большие осложнения во взаимоотношениях России и Польши и в итоге привело к войне. Царь решился на войну по благословению Никона, который убедил Алексея Михайловича в том, что воссоединение Малороссии с Московским государством – это первый шаг на пути реализации программы созидания вселенской православной империи.

Поначалу война шла успешно для России. Был возвращен потерянный после смуты Смоленск, взяты Полоцк и даже Вильна. В 1656 г. по совету Никона царь отважился и на войну со шведами. Влияние Никона на царя Алексея в ходе военных действий еще более возросло. Во время военных действий Никон оказал царю большую услугу личного характера. В Москве вспыхнула эпидемия чумы. Смертность была велика, и царская семья оказалась в опасности. Но Никон вовремя сумел вывезти Романовых и поместить их в безопасное место, семья царя Алексея была спасена. Государь выражал за это Никону огромную благодарность, что еще более скрепляло их дружбу.

Когда царь находился в военных походах, правителем в Москве он оставлял Патриарха, который в это время возглавлял Боярскую думу. Никон в отсутствие монарха управлял государством. От имени царя и себя самого он издавал грамоты. На имя Первосвятителя присылались челобитные. Никон вел дипломатическую переписку. Патриарх все держал под своим контролем, и любой важный государственный акт должен был быть скреплен его подписью. При этом Никон вновь проявлял присущие ему властность и деспотизм, держал себя с боярами высокомерно, нередко унижая их. Естественно, бояре не могли простить Патриарху обид и бесчестья. Многие из них помышляли о том, чтобы расстроить дружбу царя и Предстоятеля Церкви, а со временем и вовсе устранить горделивого Патриарха.

В числе наиболее отрицательно настроенных к Никону бояр оказались и ближайшие царские родственники и любимцы: Стрешневы (родня матери царя Алексея), Милославские (родственники первой супруги царя Алексея), влиятельный боярин Морозов (приходившийся государю свояком), князь Никита Одоевский (идейный противник Никона как главный автор Уложения 1649 г.), князь Алексей Трубецкой, кн. Юрий Долгоруков, боярин Салтыков и прочие. Их озлобление против Никона было тем острее, что многие почитали себя обойденными царским вниманием. Ненависть к Патриарху нередко принимала вызывающие формы. Так, боярин Стрешнев выучил своего пуделя глумливой шутке: тот складывал лапки наподобие архиерейского благословения и откликался на имя Никон. Но подобными мелочами дело подкапывания под Патриарха отнюдь не ограничивалось. Бояре стали исподволь настраивать царя против его любимца. Обстоятельства этому благоприятствовали. Алексей Михайлович возмужал и стал гораздо более самостоятельным. Его стремление к самовластному правлению подогревалось его окружением. Бояре старались представить Никона в глазах монарха как восхитителя царской власти. Сказалось и то, что в годы войны царь отвык от Никона и его советов, стал смотреть на вещи своими, а не его, Патриарха, глазами. Алексей Михайлович вполне уже привык обходиться без властного Первоиерарха.

Против Никона обернулись, в конечном счете, и его реформационные начинания, проводимые властно и грубо, что давало немало поводов для обвинений. Многие искренне не принимали его реформ, другие использовали недовольство новшествами, вводимыми Патриархом, для того, чтобы реализовать свои амбиции, отомстить Никону за его заносчивость, нежелание считаться с кругом прежних друзей по кружку «ревнителей». Протопопы, недовольные Никоном, вскоре примкнули к боярам и образовали вместе с ними единый фронт против Патриарха.

После неудачного шведского похода, который царь предпринял по благословению Патриарха, Алексей Михайлович совсем охладел к своему прежнему любимцу. Вскоре между царем и Патриархом произошел первый серьезный конфликт. Прибывший в Москву Патриарх Антиохийский Макарий в канун праздника Богоявления советовал своему Московскому собрату освятить воду дважды, как это принято у греков. Но Русский Первосвятитель не послушал Антиохийского. Царь, узнав об этом, пришел к Никону и выбранил его грубо до непристойности. В ответ на величавое заявление Никона, что царь не имеет права бесчестить своего духовного отца, Алексей Михайлович заявил ему, что своим духовным отцом почитает не его, а Макария.

К началу 1657 г. отношение царя к Патриарху Никону стало настолько прохладным, что оказалось возможным при протекции бояр вернуть из ссылки в Москву Григория (Ивана) Неронова, который вновь принялся выступать против Предстоятеля. Бояре устроили иеромонаху Неронову встречу с царем, во время которой он убеждал Алексея Михайловича в том, что Патриарх заслонил собой царя и узурпировал его власть. После этой встречи государь стал избегать любых контактов с Никоном. Вскоре от былой дружбы царя и Патриарха ничего не осталось. Никон воспринимал охлаждение к себе со стороны Тишайшего очень болезненно и нервно. И хотя о смещении Никона с Патриаршества не было и речи, он воспринимал происходящее как катастрофу. Царь Алексей не стремился устранять Никона с Первосвятительской кафедры, но хотел лишь перестроить свои отношения с ним, вернув их на тот уровень, который существовал прежде, при Патриархе Иосифе. Но сам Никон считал свою карьеру законченной, так как основывал ее всецело на благоволении государя. Кроме того, рушилась главная мечта его жизни – возвышение Патриаршей власти над царской. Того, что эти теократические притязания были совершенно чужды православной традиции, Никон, кажется, так и не понял, даже когда царь отвернулся от него. Патриарх впал в отчаяние, но так и не признал, что крушение, в конечном счете, потерпел не он сам, а его теократическая идея, в оформлении которой его собственные амбиции играли роль генератора. До самой смерти Никон считал себя исключительно борцом и страдальцем за правду.

В решающую фазу конфликт между царем и Патриархом вступил в июле 1658 г. В Москве ожидали с визитом грузинского царевича Теймураза. Во время подготовки торжественной церемонии встречи вспыхнула ссора между царским окольничим Хитрово и Патриаршим боярином князем Дм. Мещерским. Последний получил от Хитрово удар палкой по лбу. Однако извинений от царя за учиненное Патриарху бесчестье не последовало. В праздник Ризоположения Алексей Михайлович не пришел на утреню, которую служил Патриарх, а затем прислал к нему своего боярина князя Ю.Ромодановского, который объявил Никону о царском гневе на Первоиерарха. Ромодановский передал Патриарху слова царя, в которых содержалось указание на подлинную причину разрыва между монархом и Первосвятителем: «Ты пренебрег царское величество и пишешься Великим Государем, а у нас один Великий Государь – царь. Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, но ты не уразумел». Царь Алексей отныне запрещал Никону именоваться «Великим Государем» и требовал возвращения к прежнему Патриаршему титулу «Великий Господин».

Алексей Михайлович намеревался вернуть Патриаршую власть в прежние рамки. Но Первоиерарха действия царя привели в состояние, близкое к нервному срыву. Никон решил уйти из Москвы, оставив Патриаршество, хотя в глубине души, вероятно, надеялся, что эта демонстративная акция заставит царя вернуться к прежним, доверительным отношениям. С точки зрения канонов поведение Патриарха Никона можно было квалифицировать как самовольное сложение с себя Первосвятительского служения. Фактически Патриарх бросил свою гигантскую паству – целую Поместную Церковь, что было несопоставимо с тем, что явилось поводом для этого – царской немилостью и крушением теократических мечтаний.

После встречи с Ромодановским Патриарх принял окончательное решение об уходе. Обставил он все, как обычно, весьма эффектно. Никон велел заготовить простую монашескую рясу, клобук и палку. Совершив литургию в Успенском соборе Кремля и причастившись, он написал письмо царю. Затем Патриарх вышел к народу и с амвона произнес прощальную речь. Он плакал и говорил нечто мало вразумительное о своей лени, о том, что он «окоростовел», и т.д. «От сего времени не буду вам Патриархом», – заключил Никон свою речь. Первоиерарх разоблачился и хотел уходить, но по царскому повелению врата Успенского собора оказались запертыми: Алексею Михайловичу уже доложили о происходящем. Тогда Никон сел на ступеньку кафедры в ожидании дальнейших действий государя.

Царь прислал к Первосвятителю князя Алексея Трубецкого спросить, почему он оставляет Патриаршество без совета с государем. Именем царя Трубецкой повелел Никону отказаться от задуманного. На это Патриарх отвечал, что и прежде бил челом государю об оставлении кафедры. Он также напоминал, что при своем избрании на Патриаршество якобы ставил условием лишь трехлетнее пребывание на Первосвятительской кафедре, обещая уйти, если его не будут слушаться во всем. Патриарх вручил Трубецкому письмо для царя, и князь удалился. Быть может, Никон еще надеялся, что царь отступит, и стороны примирятся, но этого не случилось. Трубецкой вернулся к Никону от царя с нераспечатанным письмом и повторной просьбой не оставлять Патриаршества. Тем не менее. Никон сказал, что своего решения не переменит. Тогда ворота собора были открыты. Патриарх пешком прошел через весь Кремль, но Спасские ворота оказались запертыми, и он сел под аркой. Царь в последний раз надеялся образумить Первоиерарха, но оба стояли на своем. Наконец, ворота открыли, и Патриарх ушел на свое подворье. Через три дня он покинул столицу и уехал в Новый Иерусалим. Царь безмолвствовал. Своим уходом Никон сам отрешил себя от Патриаршества, предпочтя сомнительные теократические притязания реальному Первосвятительскому служению во главе крупнейшей Поместной Православной Церкви мира.

Едва ли уход Патриарха Никона можно счесть волевым решением. О его непоследовательности свидетельствует такой факт: когда Трубецкой по приказу царя прибыл в Новый Иерусалим вскоре после ухода Предстоятеля из Москвы, последний отвечал ему, что виноват перед государем в том, что не известил его о своем уходе, хотя до этого утверждал, что об этом речь с царем шла давно. Никон неожиданно назвал еще одну причину своего ухода: болезнь и… боязнь умереть Патриархом (?!). Он заявил, что впредь быть Патриархом не желает: «А только де похочу быть Патриархом, проклят буду и анафема».

На этом завершился краткий, но бурный период Патриаршества Никона. Прошло еще свыше восьми лет после ухода Патриарха из Москвы, прежде чем на Большом Московском Соборе 1666–1667 гг. низложением и ссылкой в Ферапонтов монастырь завершилась личная драма Никона и началась трагедия отпадения огромного числа русских людей от Церкви и возникновения старообрядческого раскола.

Церковная реформа Патриарха Никона, повлекшая за собой возникновение старообрядческого раскола, нередко воспринимается как главная цель его деятельности. На самом деле она была, скорее, средством. Во-первых, через реформу Патриарх угождал царю, чающему стать вселенским православным государем – именно с этого и началось возвышение Никона. Во-вторых, благодаря преобразованиям Никон укреплял свое положение и мог надеяться, со временем, стать таким же вселенским Патриархом.

Начинались реформы со ставшего уже традиционным для Москвы дела книжной справы. До своего Патриаршества Никон отнюдь не был грекофилом, а наоборот, придерживался убеждений, типичных для московских консерваторов. Никон был начитан, но не имел систематического богословского образования, не знал греческого и не понимал сути книжной справы, хотя бы даже на уровне справщиков начала XVII в. Тем не менее, сблизившись с Алексеем Михайловичем, будущий Патриарх очень скоро переориентировался и стал приверженцем реформ по греческому образцу.

В Патриаршество Никона книжная справа стала осуществляться по греческому образцу, причем, не по старым, а по современным изданиям. Патриарха мало волновала проблема поиска первичного, исторически неискаженного варианта чинопоследований и текстов. Гораздо важнее ему казался вопрос унификации православного богослужения в видах централизации православного мира под главенством России, царя Алексея и, конечно же, его самого. При Никоне стали трудиться новые справщики. Наиболее видным из них был знаменитый киевский иеромонах Епифаний Славинецкий. Крупнейшим учеником Епифания стал инок Чудова монастыря иеродиакон Евфимий. Среди новых справщиков также выделялись иеромонах Савватий и Иван Озеров, ученик Киево-Могилянской коллегии и ртищевской школы в Андреевском монастыре.

К сожалению, заметное место среди справщиков при Патриархе Никоне занял и такой одиозный деятель, как Арсений Грек. Справщики в большинстве своем были людьми не только учеными, но и безупречно нравственными. Арсений же на их фоне выглядел не только отъявленным авантюристом, но и совершенно аморальным типом, чья скандальная репутация сильно повредила Никоновским реформам и способствовала их дискредитации. Грек Арсений, рожденный в Османской империи, дважды изменял Православию, перейдя сначала в униатство, а затем в ислам. Арсений бежал из Турции в Западную Русь, откуда перебрался в Москву. Но когда в Российской столице стали известны подробности его биографии, афериста отправили в ссылку на Соловки. В Соловецком монастыре Арсений Грек буквально изумил тамошних монахов своей исключительно богатой эрудицией и столь же феноменальной нечестивостью. Здесь, на Соловках, Арсения и заприметил в 1652 г. Новгородский митрополит Никон, приехавший в монастырь за мощами св. Митрополита Филиппа (Колычева). Никон взял ученого грека в Москву и поместил его в основанную Епифанием Славинецким в Чудовом монастыре латино-греческую школу. Личность Арсения и его участие в книжной справе впоследствии вызвали сильные нарекания со стороны противников реформ. Особенно негодовала Соловецкая братия. Иноки были до крайности раздражены на Никона за то, что он вывез из Соловецкой обители мощи очень почитаемого здесь св. Филиппа. Но в их памяти прочно запечатлелся и другой факт: одновременно будущий Патриарх увез с Соловков и привлек к делу справы Арсения. Оба этих неприятных для соловецкой братии события оказались тесно сопряженными в сознании иноков. Впоследствии, когда начались реформы, негативное отношение к ним на Соловках было в значительной степени сформировано обидой на Никона и отвращением к Арсению. Именно в этом крылась основная причина оппозиционного настроя Соловецкой братии, вылившаяся потом в знаменитое «Соловецкое осадное сидение».

Став Патриархом, Никон, еще более интенсивно повел дело книжной справы. Благодаря расположению царя он добился передачи Печатного двора из ведения государя под свое личное управление. При Московской типографии Никон собрал не только образованных справщиков, но и гигантскую библиотеку. Сюда из русских монастырей, с Афона и Востока были доставлены тысячи древних рукописей. Но, к сожалению, при Никоне очень немногие из этих сокровищ было задействованы при проведении книжной справы. Равнение шло, главным образом, не на старые образцы, а на современную греческую практику. Прямое указание на сей счет справщики получили от Предстоятеля уже в первый год Патриаршества Никона. Патриарх обосновывал свое требование текстом обнаруженной им грамоты Восточных Патриархов св. Иову, первому Патриарху Московскому и всея Руси. Более полувека она пролежала «под сукном», так как вызвала в Москве обиду предоставлением Русскому Патриарху лишь пятого по чести места в диптихах, а не третьего, как хотели на Руси. В грамоте указывалось, что Русская Церковь должна быть во всем согласна с другими Православными Патриархатами. Разумеется, речь шла о единстве Православного вероучения, но Никон расширил понимание этой формулы, распространив ее и на сферу церковных обрядов. Так радикальная перестройка богослужения Русской Церкви обрела видимость борьбы за чистоту Православия. В свою очередь, тем же самым будут обосновывать свою позицию и противники затеваемой реформы.

Обрядовые перемены начались с того, что Патриарх повелел исключить статьи о двуперстии и 16 земных поклонах на молитве Ефрема Сирина в новых изданиях Псалтири 1652–1653 гг. Первой реакцией на эти новшества стал протест старых московских справщиков – иеромонаха Иосифа Наседки и Савватия. Они подали в отставку и покинули Печатный двор. Накануне Великого поста 1653 г. Патриарх опубликовал «Память». Этим меморандумом он оповещал свою паству, что отныне следует творить поклоны Ефрема Сирина по-новому (4 земных и 12 поясных, а не 16 земных) и креститься троеперстно. Увы, Патриарший указ не содержал никаких разъяснений и не объяснял пастве, почему привычные обряды отныне заменялись новыми в приказном порядке. Никон, уверенный в поддержке царя, просто не считал нужным задуматься о возможной реакции духовенства и народа церковного на свои инициативы. Стиль его поведения, по сути, не мог не повлечь народного возмущения.

Как и следовало ожидать, сразу начался ропот, чем не преминули воспользоваться протопопы-«боголюбцы» – бывшие друзья, а теперь недруги Патриарха-реформатора: Иван Неронов, Аввакум Петров, Даниил Костромской, Логгин Муромский, Лазарь Романовский. Они возглавили борьбу за сохранение старого обряда. Характерно, что как Патриарх, так и протопопы-оппозиционеры верили в то, что ведут сугубо идейную борьбу, хотя на самом деле личные амбиции играли в этом противостоянии едва ли не главную роль.

В Русской Церкви вполне оформились две идеологии: старообрядческая и реформаторская (или «никонианская», как ее называли противники Патриарха). Между приверженцами обоих направлений развернулась острейшая борьба. Патриарх начал преследовать оппозиционеров. Муромский воевода в угоду Никону обвинил протопопа Логгина в хуле на святые иконы, придравшись к бытовой мелочи. Патриарх летом 1653 г. провел соборное разбирательство по этому поводу. Логгина велено было посадить под арест. За него вступился Неронов, требовавший царского суда. В итоге Неронов и сам угодил в ссылку в Спасо-Каменный монастырь.

Мятежные протопопы почувствовали героику в своем противлении Никону. Начала формироваться особая психология старообрядчества с имитацией катакомбной деятельности, с ощущением причастности к мученическому подвигу. Так, Аввакум после неудачной попытки занять место Неронова в Казанском соборе Москвы, стал служить в каком-то амбаре, но здесь его прихожан переловили и посадили в тюрьму, что придало бунтарям страдальческий ореол.

Логгина Муромского по указу Патриарха расстригли. Делалось это публично, за Патриаршей литургией. Рассказ Аввакума о том, как проходило расстрижение, страшен: Логгин, мня себя мучеником, плюет через Царские врата в алтарь, в лицо Никону, снимает с себя рубашку и бросает туда же, на престол. Аввакум отмечает: «И – о чудо! – растопырилась рубашка и покрыла на престоле дискос будто воздух» . Осудил Патриарх и Даниила Костромского, которого сослали в Астрахань и там уморили в земляной тюрьме. Аввакума Никон также собирался расстричь, но за него вступился сам царь, и протопопа вместе с женой отправили в ссылку в Сибирь. Пострадали вплоть до расстрижения, ссылок или тюремного заточения и многие другие, менее значительные духовные лица.

Расправившись с противниками, Никон еще более решительно продолжил реформы. Но боярская оппозиция была недовольна, раздавались голоса с требованием соборного обсуждения конфликта между Патриархом и протопопами. Весной 1654 г. он созвал собор, который проходил в царском дворце, под председательством Алексея Михайловича. Никон выступил на соборе. Лейтмотивом его речи была мысль о необходимости согласия между Русской Церковью и Восточными Патриархатами не только в догматах, но и в уставе. Никон привел некоторые примеры того, что новые греческие тексты имели параллели в древних русских. На этом основании он поставил знак равенства между новыми греческими и древнерусскими (до XV в.) текстами и противопоставил им новые русские книги. После этого Патриарх задал вопрос, по большей части риторический: чему следовать при книжной справе? Естественно, что против грекофильской позиции царя и Патриарха большинство участников собора не осмелилось возражать и приняло столь обидную для русского сердца идею реформы по греческому образцу.

Против этого выступил один лишь епископ Павел Коломенский. Он сослался на то, что имеются два древних списка устава, где предписано творить 16 земных поклонов Ефрема Сирина. В результате собор вынужден был принять довольно неопределенное постановление: быть в этом вопросе согласными с древними уставами, но какими именно, не уточнялось. Владыка Павел подписал соборное деяние, но указал, что имеет свое мнение. Несмотря на такое вполне лояльное поведение Павла Никон лишил Павла сана и отправил в ссылку на Север, где тот сошел с ума и вскоре погиб при неясных обстоятельствах.

Таким образом, собор 1654 г. при всей расплывчатости своей формулировки дал Никону основание для того, чтобы править книги исключительно по греческому образцу. Показательно, что Никон сознательно не выносил на собор отдельные вопросы о двуперстии, сугубой аллилуиа и прочие, опасаясь, что при решении частных вопросов не удастся признать необходимость исправления старого русского обряда. Как и следовало ожидать, деяния собора 1654 г., Никон стал трактовать в смысле санкции на исправление русского богослужения по греческому образцу как более соответствующим древности. Конечно, это было весьма далеко от реальности. Более того, многое в русских обрядах сохранилось неизменным от времени Крещения Руси, тогда как у греков претерпело изменения. Но никто не исследовал этого вопроса (что, впрочем, в XVII в. едва ли было возможно). Хуже того – никто не объяснил народу церковному, зачем и почему производятся перемены в обряде. Особенно драматическими выглядели перемены в таких значимых богослужебных текстах и молитвословиях, как Символ веры, Херувимская, «Богородице Дево…» и проч.

Парадоксальным образом обрядовая унификация, затеянная Никоном, могла способствовать укреплению и консолидации Вселенского Православия. Но для Русской Церкви никоновские реформы стали камнем преткновения. Никон не понимал, что при том болезненно искаженном восприятии места обряда в Предании Церкви, которое сложилось на Руси, где при слабом знании и понимании содержания, привыкли отождествлять его с формой, важно было любые изменения в богослужение вводить как можно мягче и деликатнее, как, например, это делалось в Патриаршество Филарета (Романова). Никон же ни в малой степени не оценил, каков будет отклик его паствы на вводимые новшества, и это в итоге привело к расколу. В его появлении равно повинны обе стороны, как Патриарх, бурно перекраивающий привычные богослужебные формы, перед которыми веками благоговел русский народ, так и оппоненты Никона, которые в своем неприятии преобразований не заметили, как подошли к пропасти: логика раскола привела их, в конечном счете, к выпадению из Церкви.

Собор 1654 г. не придал реформам подлинного соборного характера, ибо иерархи лишь из покорности Никону подписали его деяния. Патриарх хотел опереться на нечто более масштабное. И он решает воззвать к Восточным Патриархам, что должно было подчеркнуть вселенский характер обрядовой унификации. При этом Никон, однако, опять-таки не учел, что при традиционном подозрении русских к греческому Православию после Флорентийской унии, попытка опереться на авторитет Восточных Патриархов едва ли могла быть убедительной. Тем не менее, Никон отправил свое послание к Патриарху Паисию Константинопольскому. Не дожидаясь ответа, Никон обратился и к грекам, находившимся в Москве. Летом 1654 г. сюда прибыл Патриарх Сербский грек Гавриил. А в начале 1655 г. Москву посетил Макарий, Патриарх Антиохийский, эллинизированный араб. Оба Патриарха стали поощрять ревность своего Московского собрата в деле обрядовых реформ.

В Неделю Торжества Православия в 1655 г. Никон совершил литургию в Успенском Соборе Кремля. По просьбе Никона к народу держал слово Макарий Антиохийский. Он призвал русских креститься троеперстно, как во всем православном мире. Однако аргумент в пользу этого он мог найти лишь один: в Антиохии, где верующие во Христа были впервые названы христианами и откуда, по словам Макария, происходит весь православный обряд (?), крестятся, как и повсюду на Православном Востоке троеперстно. Эти слова, как и следовало ожидать, москвичей не убедили.

В конце Великого Поста того же 1655 г. Никон созвал собор, в котором приняли участие Макарий Антиохийский и Гавриил Сербский. На соборе было постановлено принять новую редакцию славянского Служебника, которая, по сути, явилась переводом с нового греческого Служебника венецианского издания. Никон на соборе демонстрировал свое единомыслие с греками, говоря: «Я русский и сын русского, но мои убеждения и моя вера – греческие». Но поскольку первая часть заявления Патриарха-мордвина вызывала сомнения, это давало повод усомниться в истинности и второй половины этого пафосного высказывания. Павел Алеппский, сын и архидиакон Макария Антиохийского, вспоминал о глухом ропоте некоторых участников собора. Однако, открыто возражать Никону никто не решался, боясь повторить участь Павла Коломенского. Таким образом, вновь никакого объяснения или обоснования для обрядовых перемен предоставлено не было.

Вполне здравый подход к проблеме обрядности продемонстрировал Патриарх Константинопольский Паисий, от которого в мае 1655 г. Никон получил ответ на свое послание. Кроме Паисия грамоту подписали 24 митрополита, архиепископ и 3 епископа Константинопольского Патриархата. Паисий мудро предвидел, какая беда может произойти от неумеренного рвения Никона в деле обрядовой реформы. Патриарх Паисий писал, что единство Церкви не повреждается различием в обряде, но может нарушиться только через ересь. Паисий писал: «Не следует нам и теперь думать, будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование, несколько отличающееся в пунктах, которые не принадлежат к числу существенных членов веры, лишь бы он соглашался с Кафолической Церковью в важных и главных». Паисий, отвечая на запросы Никона, сообщал, что в Константинопольской Церкви принято троеперстие и именословное иерейское перстосложение. Но при этом добавлял, что «впрочем, при том же значении можно слагать персты и иначе». Патриарх Константинопольский уговаривал Никона прекратить распри на обрядовой почве ввиду их ничтожного значения в деле единства Церкви. Он лишь рекомендовал увещевать упорствующих в неприятии греческого обряда, но отнюдь не навязывать его взамен русского. К сожалению, Никон не придал словам Паисия никакого значения.

Напротив, Макарий Антиохийский, человек не слишком образованный, немало способствовал тому, что Никон продолжал дело преобразований. Во время богослужения в Чудовом монастыре 12 февраля 1656 г., в день памяти св. Мелетия Антиохийского, Никон прочел проложное поучение, содержавшее не очень ясное место, на которое ссылались сторонники русского обряда в оправдание двоеперстия. Никон применил весьма эффектный внешне прием: за истолкованием он обратился к преемнику св. Мелетия по кафедре – Макарию. Антиохийский Патриарх не стал просто сообщать о греческой практике троеперстия, но прямо заявил, что крестящиеся двуперстно суть подражатели армян, то есть еретиков-монофизитов. В Неделю Торжества Православия в 1656 г. за богослужением в Успенском соборе Макарий еще более резко заявил, что православные должны креститься исключительно троеперстно, и проклял всякого, кто крестится двуперстно. По просьбе Никона восточные иерархи, бывшие тогда в Москве составили и подписали заявление, в котором повторялось все сказанное Макарием: канонизировалось троеперстие, а всякий, кто крестится двуперстно, объявлялся еретиком, подражателем армян, проклятым и отлученным. Все это Никон напечатал в изданной им книге «Скрижаль». Здесь же были напечатаны и ответы Паисия Константинопольского, но, увы, не ради его мудрого предупреждения, а исключительно как свидетельство того, что Константинопольский Патриархат служит по тому обряду, который Никоном утверждается в Русской Церкви.

Не отдавая себе отчета в том, что народ уже открыто ропщет на своего Патриарха, Никон упрямо шел напролом в деле ломки традиционного для Руси обряда. Не обращал он внимания и на то, что в соответствии с определениями Стоглавого Собора 1551 г. (которые пока еще никто не отменял) те, кто не крестится двумя перстами, в свою очередь подпадают под анафему. Никон продолжал принуждать народ покориться его, Патриарха, взгляду на обряд. В апреле 1656 г. Патриарх Никон созвал собор русских архиереев, на котором еще раз подытожил все инициативы Макария Антиохийского. Не приемлющие троеперстия отлучались собором от Церкви.

Вплоть до своего ухода с Патриаршества продолжал Никон вносить изменения в обряды по советам Макария и других восточных иерархов. Книги продолжали править по греческому образцу. Патриарх даже повелел духовенству носить платье греческого образца. Сам же Никон не только облачился в греческого покроя одежды, надел греческого типа (хотя и белого цвета) клобук, но даже завел у себя греческую кухню. Правда, греческому языку так и не выучился.

Но неожиданно грекомания Никона, связанная, главным образом, с его теократическими проектами, к концу его Патриаршества стала иссякать. Мечта Никона о главенстве в православном мире рушились из-за охлаждения между ним и царем Алексеем. На этом фоне греческий обряд просто перестает быть нужным Никону, он уже не в состоянии помочь Патриарху возвыситься. Удивительно, но последние никоновские издания вновь печатались после сличения текста со старыми греческими и древними славянскими списками. После последовавшего уже незадолго до ухода Никона его примирения с Нероновым Патриарх заявлял старцу Григорию о старых и новых богослужебных книгах: «Обои де добры, все де равно, по каким хочешь, по тем и служишь». Никон позволял Неронову сугубить аллилуиа, в то время как сам, служа с ним вместе, трегубил. Об отходе Никона от своего реформаторского замысла свидетельствуют и издания, напечатанные уже после его ухода с Патриаршества в никоновском Иверском монастыре. Издания Иверской типографии вообще целиком сделаны со старых, дореформенных образцов. На Соборе 1666–1667 гг. Никон, по сути, встал на позицию своих оппонентов-старообрядцев, когда неожиданно отозвался о греческих книгах как об испорченных еретиками. Но это утверждение уже ничего не могло изменить: дело затеянной Никоном реформы набрало колоссальные обороты и продолжалось уже без своего поверженного инициатора.

Большой Московский Собор 1666–1667 гг., осудивший и низложивший Патриарха Никона и предавший старообрядцев анафеме как еретиков, избрал нового Предстоятеля Русской Церкви. Новым Патриархом Московским и всея Руси стал архимандрит Троице-Сергиевой Лавры Иоасаф.

Показательно, что при избрании нового Патриарха в числе кандидатов не было ни одного архиерея, но лишь одни архимандриты и игумены русских монастырей. Вероятно, таково было пожелание царя Алексея Михайловича. Государь мог опасаться, что не любившие Никона за его жестокость и потому принявшие участие в его осуждении русские епископы, тем не менее, вполне разделяли стремление низложенного Первоиерарха ограничить влияние царской власти на Церковь. В условиях, когда силы Российского государства были предельно напряжены военным противостоянием с поляками и шведами, старообрядческим расколом и народными волнениями, царь Алексей Михайлович, безусловно, не желал, чтобы ко всем этим испытаниям вновь добавилось еще и возможное противостояние с молодым и энергичным Патриархом. Поэтому наиболее приемлемым кандидатом Алексею Михайловичу показался очень пожилой, кроткий и благочестивый архимандрит Иоасаф, чуждый честолюбивых амбиций и совершенно аполитичный. Государь ожидал от него полного послушания.

О ранних и зрелых годах жизни Иоасафа ничего не известно. Предполагают лишь, что он происходил из Тверской земли, так как в ряде документов фигурирует его прозвище Новоторжец. Иоасаф выдвинулся при Патриархе Никоне, будучи уже весьма немолодым. В 1654 г. Никон поставил его архимандритом Богородице-Рождественского монастыря во Владимире, где он оставался настоятелем до 1656 г. Можно думать, что Иоасаф проявил себя во Владимире весьма успешно, так как всего через 2 года он был переведен Никоном в первую по значению обитель Русской Церкви – Троице-Сергиев монастырь. Троицким архимандритом Иоасаф был на протяжении десятилетия, с 1656 по 1666 гг. Здесь Иоасаф стал известен царю Алексею Михайловичу. Троицкий архимандрит обратил на себя особое внимание монарха после того, как во время войны с Речью Посполитой русское войско одержало победу над поляками после того, как настоятель Троице-Сергиева монастыря с братией наложили на себя трехдневный пост и сугубо молились о даровании победы Московскому государю.

Бывший ко времени избрания на Патриаршество глубоким стариком Иоасаф, похоже, совершенно искренне отказывался занять Первосвятительскую кафедру, ссылаясь на преклонные года, малую ученость и отсутствие опыта. Однако царь Алексей уговорил старца стать новым Патриархом Московским и всея Руси, и 10 февраля 1667 г. состоялась его интронизация. Узнав об избрании Иоасафа, Никон в своей ферапонтовской ссылке отозвался об этом событии весьма иронично: «И то непрямой патриарх».

После своего поставления Иоасаф II, уже в качестве Патриарха, продолжал участвовать в работе Большого Московского Собора, который после осуждения Никона и избрания его преемника, наконец-то занялся вопросом о старообрядцах. Но Первоиерарх мало влиял на работу Собора, где тон задавали любезные Государю греки – Патриархи Паисий Александрийский, Макарий Антиохийский и прочие. Кстати, соответственно этому и место Иоасафу II на Соборе отвели после греческих Первоиерархов.

Русские архиереи к тому времени были устрашены прещениями, наложенными на Патриаршего местоблюстителя митрополита Павла Крутицкого и архиепископа Илариона Рязанского, дерзнувших опротестовать предложенную греками при осуждении Никона формулировку о необходимости послушания Патриарха Царю. В результате грекам удалось навязать Собору чрезвычайно жесткие по отношению к русским старообрядцам определения, которые фактически сделали необратимым раскол в Русской Церкви. По сути, греческие иерархи брали реванш за все свои обиды и досады на Москву: за автокефалию Русской Церкви, обретенную ею в пору оступничества греков на униатском Флорентийском соборе, за утверждение царского достоинства за Москвой и ее гордое именование себя Третьим Римом, за необходимость выпрашивать милостыню у Российских государей и Патриархов. Все это припомнили русским, когда давали на Соборе оценку старым обрядам и всем, кто их держится. Потому-то 13 мая 1667 г. и прозвучало столь резко соборное определение, гласившее, что старые русские обряды суть ересь, а все, кто, не желает с ним расставаться и перейти на исправленные по греческому образцу, – еретики, подлежащие отлучению и анафеме. Собор не только проклял староверов, но повелел предавать их «градскому суду» – т.е. подвергать уголовному преследованию со стороны государственных властей.

Спору нет, старообрядцы крепко погрешали против православного понимания места обряда в жизни Церкви: ведь человек спасается благодатью Божией, преподаваемой через Таинства Церкви, тогда как обряд вторичен по отношению к ним, является лишь формой их воплощения, а потому может изменяться и, действительно, сильно изменялся, как свидетельствует церковная история. Но ведь и греки недалеко ушли от безграмотных русских староверов, утверждая, что обряд (а не догмат!) может быть еретическим и неспасительным. Точка зрения русских епископов, изложенная ими на Соборе 1666 года, накануне приезда греков, была отвергнута: а ведь русские архиереи гораздо разумнее подошли к вопросу, налагая на старообрядцев прещения лишь за их непослушание и противление Священноначалию Церкви.

После инспирированных греками анафем Большого Московского Собора, как и следовало ожидать, заговорило оскорбленное самолюбие граждан Третьего Рима, которые увидели в соборных определениях отрицание и перечеркивание всей предыдущей славной истории Русской Церкви. Получалось, что все великие светочи Русского Православия, крестившиеся двуперстно и сугубившие аллилуиа, были, с точки зрения греков, еретиками. После такого вывода уже не могло быть и речи о примирении староверов с перешедшей на реформированный обряд Церковью, и ревнители старины сделали самый страшный в своей трагичности вывод: благодать ушла из Патриаршей Церкви, и, следовательно, наступает царство антихриста. А раз так, то более нельзя пребывать в этой Церкви, и служить покровительствующему ей государю. Так обвинение старого обряда в мнимой ереси подтолкнуло вождей раскола к ереси подлинной – екклезиологической и эсхатологической, то есть к извращению православного учения о Церкви и последних временах.

Таков был трагический финал программы Патриарха Никона, парадоксальным образом пытавшегося совместить задуманную царем Алексеем в чаянии Вселенского православного царства программу обрядовой унификации всего православного мира с линией на возвышение Патриаршества и достижение независимости Церкви от государства.

Патриарху Иоасафу II досталось тяжелое наследие: в равной мере трагическими были последствия как неконструктивной Никоновской реформы, так и старообрядческого раскола. Увы, кроткий престарелый Первосвятитель был слишком несамостоятельной фигурой, за спиной которой возвышалась усилившаяся после низложения Никона царская власть, которая взялась решать проблему раскола почти исключительно силовыми методами. Самый яркий пример такого отношения властей к приверженцам старообрядчества явила многолетняя осада Соловецкого монастыря царскими войсками и последующая жестокая расправа над зачинщиками Соловецкого бунта. Подобные меры количества приверженцев старообрядчества не только не уменьшали, но, напротив, вели к росту их числа, так как к раскольникам закономерно примыкало и множество тех, кто имел свои причины быть недовольным государственной властью. Религиозное противостояние стало вбирать в себя и различные формы социального протеста.

Значительная подверженность Патриарха влиянию со стороны царя Алексея Михайловича сказалась также в участии Предстоятеля Русской Церкви в деле реабилитации греческих иерархов, участвовавших в суде над Никоном. Константинопольский Патриарх Парфений объявил Паисия Александрийского и Макария Антиохийского смещенными со своих Патриарших кафедр. Однако затем и сам Парфений был смещен турецкими властями и отправлен в ссылку. Вскоре вслед за ним последовал и Александрийский Патриарх Иоаким, поставленный Парфением на место Паисия. Новым Константинопольским Патриархом стал Мефодий, которого царь Алексей Михайлович попытался убедить признать незаконным смещение Паисия и Макария и способствовать их возвращению на Патриаршие кафедры Александрии и Антиохи. Вероятно, именно царь настоял на том, чтобы Иоасаф II направил Мефодию Константинопольскому грамоту с просьбой содействовать восстановлению Паисия и Макария на Патриаршестве. Впрочем, Московский Патриарх мог сделать это и по своей воле, считая себя во многом обязанным грекам, благодаря которым он, собственно, и стал Предстоятелем Русской Церкви.

Похоже, что менее искренним и в гораздо большей степени обусловленным давлением царя было ходатайство Патриарха Иоасафа II за Паисия Лигарида. Предстоятель Русской Церкви направил Иерусалимскому Патриарху Нектарию грамоту, в которой упрашивал последнего даровать прощение бывшему Газскому митрополиту, столь угодившему Алексею Михайловичу в деле Никона. Заступничество Иоасафа, подкрепленное, по традиции, царскими соболями и червонцами, возымело действие: сменивший Нектария на Иерусалимской кафедре Патриарх Досифей прислал в Москву грамоту, которой объявлял о прощении Паисия Лигарида, хотя и отмечал в ней в самой резкой форме неприглядные черты нравственного облика авантюриста. Правда, вскоре после этого прощения вскрылись новые неприглядные деяния Паисия, и он снова был отлучен от Церкви, что, впрочем, не помешало ему, перебравшись в 1673 г. из Москвы в Киев, устроиться преподавателем в Киево-Могилянской коллегии (там же, в Киеве, Паисий и скончался в 1676 г.).

Несмотря на то, что преследование староверов осуществлялось, главным образом, государственной властью, репрессивные меры против них вершились от имени Патриарха. Впрочем, Иоасаф II по своим убеждениям был вполне «никонианином» и в целом разделял негативное отношение к старообрядцам. Об этом, в частности, свидетельствует подписанная Иоасафом «Увещательная грамота к приверженцам старых обрядов», весьма строгая по своему содержанию. Кроме того, в 1668 г. Патриарх Иоасаф издал весьма жесткие определения, согласно которым повелевалось священников, которые отказывались служить по новым богослужебным книгам, лишать приходов и предавать суду, а просфорниц, продолжавших выпекать просфоры с восьмиконечным крестом, – отправлять на покаяние в монастыри.

В то же время Патриарх Иоасаф стремился поставить заслон и на пути новых веяний, исходящих с Запада. Так, он составил «Выписку от Божественных Писаний о благолепном писании икон и обличение на неистово пишущих оныя» и издал ее в 1678 г. в виде грамоты, подписанной тремя Патриархами: Иоасафом, Паисием и Макарием. Она предписывала сохранять традиционный канон при написании икон. Первосвятитель также написал послание к крупнейшему русскому иконописцу того времени – Симону Ушакову. Патриарх Иоасаф осуждал наметившуюся в русской иконописи тенденцию к заимствованию изобразительных средств, свойственных западноевропейской живописи.

Думается, что традиционное представление об Иоасафе II как о «слабом» Патриархе все же далеко от справедливости. Его высокая степень зависимости от государственной власти, бывшая не столько следствием его характера, сколько результатом перемен в церковно-государственных отношениях после Большого Московского Собора, тем не менее, не могла ограничить активности Предстоятеля в делах внутрицерковных, которая, следует признать, была весьма высокой, если учесть, что Патриаршество Иоасафа II было очень непродолжительным.

Прежде всего, следует отметить, что Патриарх Иоасаф уделял весьма значительное внимание миссионерской деятельности, особенно – на окраинах Российского государства, которые только начинали осваиваться: на крайнем Севере и в Восточной Сибири, особенно – в Забайкалье и бассейне Амура, вдоль границы с Китаем. В частности, по благословению Иоасафа II близ китайской границы в 1671 г. был основан Спасский монастырь.

Большой заслугой Патриарха Иоасафа в области оздоровления и активизации пастырской деятельности русского духовенства следует признать принятые им решительные действия, направленные на восстановление традиции произнесения проповеди за богослужением, которая к тому времени на Руси почти угасла. Среди предпринятых Иоасафом мер, направленных на упорядочение церковной жизни, следует отметить весьма здравый указ, который запрещал признавать нетленные человеческие останки святыми мощами без их достоверного освидетельствования со стороны церковных властей. Наводя порядок в делах церковных, Патриарх также обратил внимание на то, что клирики носят самые различные одеяния, а потому предписал священнослужителям впредь одеваться строго единообразно.

Для повышения благочестия среди народа церковного Иоасаф также издал ряд определений, которыми запрещалось работать, торговать и вершить суд в дни крупнейших церковных праздников. Патриарх вполне в духе древних церковных канонов также запретил священнослужителям принимать участие в свадебных торжествах, если они сопровождались скоморошьими игрищами и другими малопристойными увеселениями.

В Патриаршество Иоасафа II в Русской Церкви продолжалась обширная книгоиздательская деятельность. В краткий период Первосвятительского служения Патриарха Иоасафа были напечатаны не только многочисленные богослужебные книги, но и многие издания вероучительного содержания. Уже в 1667 г. вышли в свет

«Сказание о соборных деяниях» и «Жезл правления», написанный Симеоном Полоцким для обличения старообрядческого раскола, затем были изданы «Большой катехизис» и «Малый катехизис».

Во исполнение высказанного на Большом Московском Соборе пожелания об увеличении количества епархий в Русской Церкви Патриарх Иоасаф учредил кафедру в Белгороде. Под духовное окормление Белгородских архиереев была передана Слободская Украина с размещенными на ее территории казачьими полками и поселениями государевых стрельцов.

Не будучи, вероятно, образованным иерархом, Патриарх Иоасаф, тем не менее, понимал значимость дела духовного просвещения и оказывал ему покровительство. В 1668 г. прихожане московского храма св. апостола Иоанна Богослова подали на имя Иоасафа II и находившихся в Москве Патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского прошение о создании училища славянской грамматики. Предстоятель Русской Церкви не только благословил это начинание, но даже издал грамоту об учреждении вместо славянского училища целой славяно-греко-латинской гимназии. Это начинание было предпринято по инициативе настоятеля церкви св. Иоанна Богослова Иоанном Шмитковским, выпускником Киево-Могилянской коллегии и сподвижником Симеона Полоцкого. Однако, к сожалению, до открытия гимназии дело так и не дошло.

Патриарх Иоасаф II скончался 17 февраля 1672 г. и был погребен в Успенском соборе Московского Кремля, близ гробницы св. Патриарха Ермогена.

Незадолго до своей кончины Первосвятитель составил «Прощальную духовную грамоту». По ней в значительной степени можно судить о том, каковы были характер и убеждения этого Патриарха. В грамоте Иоасаф II писал:

«Также за слово Божие, и за Церковь Православную, и за Его Пресветлое Царское Величество избиенным воровским казакам Стеньки Разина даю благословение и прощение.

И еще тем, кто роптал на нас и плохое говорил, и потом исповедовался мне и принял от меня в том прощение, и тем, кто от стыда, или забвени я, или из опасения не исповедался, и тех, кто умер, и тех, кто жив, – всех разрешаю и прощение им подаю, по данной мне благодати Святого Духа и по сказанному Христом: примите Дух Свят, и им же отпустите грехи, отпустятся, и им же удержите, удержатся.

А тех священников и диаконов, которых от священства отлучил за их недостоинство, – и тех всех прощаю, но священствовать не позволяю, потому что священство, как повелевает правило святых апостолов, – приемый и неприятный, сам неприятен.

Тех же, кто нашему архипастырскому повелению во всем противились и своим злым жестокосердием и упрямством не повиновались церковным догматам, все вопреки в суемудрии своем говорили, потому что по сути своей – развратники и раскольники. И их тщетной и суемудренной прелестью и льстивым подпадением много соблазна и раздора в мир принесено было.

Сего ради и я, смиренный, за ваше на Святую Церковь ратование и разделение проклятию предаю вечному, и от Святой Церкви, как плевелы от пшеницы отметаю.

Блюдите, да не сбудется на вас евангельское слово: соберите пшеницу в житницы, плевелы же сожгите огнем неугасимым.

А ежели кто от вас с верою несомненной и с чистым покаянием припадет и как прося нашего прощения и всего Освященного Собора, тот как блудный сын облечется в первую одежду нетления, и злат перстень на руке носить будет, и милость Всещедрого Бога и наше пастырское благословение и прощение да будет с ним во все дни жизни».