Период от разделения митрополии до конца царствования Ивана Грозного (1458–1584 гг.)

Осуждение и низложение униата Исидора поставило перед Русской Церковью труднейшую задачу: как защитить Православие и в то же время соблюсти максимум каноничности в своих действиях. Разрыв с униатским Константинополем был неизбежен, однако ситуация, в которой Русская митрополия ради сохранения чистоты Православия должна была обрести свою автокефалию, была беспрецедентной. Не существовало никаких прямых канонических определений, которые бы предусматривали весь алгоритм действий в условиях, подобных тем, что были созданы Флорентийской унией. Обретение церковной автокефалии (хотя, как мы видели, Русь к ней отнюдь до сих пор не стремилась) было теперь совершенно необходимо. Но обосновать ее с точки зрения существующих древних канонов не представлялось возможным. В то же время рубить с плеча русские боялись. Во-первых, дело было столь важным, что опереться на авторитет сложившихся в Православии канонических норм считалось просто необходимым. А во-вторых, сказывалась некоторая робость москвичей в богословских и канонических вопросах – естественное следствие труднейшего положения Руси в годы татарщины. И если фундаментальный вопрос о православной вере, поставленный флорентийским отступничеством греков, русские разрешили для себя быстро и решительно – недостающие аргументы «от разума» восполнялись здесь доводами «от сердца», – то, когда дело дошло до канонического оформления создавшейся ситуации, русские почувствовали себя неуверенно. Это уже в конце XIX столетия знаменитый церковный историк В.В.Болотов провозгласит: канонично то, что полезно для Церкви. Если бы в Москве в XV столетии посмотрели на дело столь же широко, то стало бы очевидно: там, где речь идет о сохранении догматов Православия, там уже не до того, чтобы соблюдать каноны. Каноны – это икона Церкви, ее идеальный образ. Но Флорентийская уния поставила под угрозу само бытие Православной Церкви в мире – следовательно, ради сохранения Православия Русская Церковь имела полное право уже не руководствоваться канонами в своих отношениях с отступниками. Однако в ту пору москвичи еще испытывали исключительный трепет перед буквой канона. Отсюда та величайшая осторожность, которую мы наблюдаем во всем деле с автокефалией Русской Церкви.

Здесь на помощь Церкви вновь приходит государственная власть с ее дипломатическим опытом. Великий князь Василий II Васильевич пишет все в том же 1441 г. послание в Константинополь, адресованное патриарху и императору. Оно, безусловно, является шедевром русского дипломатического искусства. По сути греков-униатов оно ставит в ситуацию, обыкновенно именуемую в шахматах патовой.

В начале этого письма, обращенного к униатскому патриарху Митрофану, излагается история Православия на Руси, причем грекам отдается должное как учителям русского народа в православной вере. Далее много говорится об исторической преемственности, о том, что Константинополь всегда ставил на Русь митрополитов, как русских, так и греков по происхождению. Затем князь сетовал на то, что греки отказались поставить митрополитом Иону, а прислали Исидора, который против воли князя принял участие в заключении унии, нарушив свое обещание хранить православную веру. За это, как сообщает послание патриарху (униату же!), Исидор после соборного разбирательства был низложен, так как учиненное им признано противным Православию. Сами же русские объявляют, что по-прежнему неуклонно держатся Православия, воспринятого ими от греков. И далее у патриарха великий князь просит даже не просто поставить митрополитом на Русь Иону, а вообще благословить впредь Предстоятеля Русской Церкви избирать и поставлять дома, на Руси, сохраняя при этом каноническую связь с Константинополем.

Понятно, что ответить на это послание (не важно – положительно или отрицательно) и исполнить просьбу русских, только что решительно продекларировавших свое Православие, патриарх-униат никак не мог. В противном случае, неминуемо встал бы вопрос о его собственной измене и совращении в униатство. Ситуация тем самым намеренно доводилась до абсурда предложением невозможного. Таким образом, русские соблюдали все канонические формальности и развязывали себе руки. В то же время, это послание могло быть напоминанием Константинополю о том, что еще возможно покаяться и отречься от унии. Это как бы последний шанс, предоставляемый согрешившим грекам, чтобы вернуть все на круги своя.

Ответ греков на это послание великого князя Василия патриарху Митрофану неизвестен. Быть может, расчет москвичей вполне оправдался, и униат вынужден был промолчать, получив воинственный «манифест» Православия из Москвы. Но существует предположение, что послание так и не было отправлено в Константинополь, так как известен его исправленный вариант, датированный 1445 г. Быть может, на Руси справедливо решили, что при той явной апостасии, которую совершили греки во Флоренции, не стоит прибегать к столь ухищренным средствам. Разрыв с Константинополем не требовал вообще никакого канонического обоснования, достаточно было догматического: Константинопольская Церковь перестала быть православной, Русская Церковь пребывает в Истине, следовательно никакой канонической связи и общения между ними быть не может.

В Москве, вероятно, колебались: отправлять ли в Царьград великокняжеское послание или просто явочным порядком утвердить независимость Русской Церкви. И поначалу скорее всего верх взяло последнее мнение. Однако, можно думать, что эти колебания вскоре обнаружились вновь. Иначе не было бы необходимости в 1445 г. составлять новую редакцию послания. Быть может, это произошло после того, как в Москве узнали о том, что в 1443 году в Иерусалиме собрался Собор, на котором присутствовали три Восточных патриарха – Александрийский, Иерусалимский и Антиохийский, которые заявили о полном неприятии и осуждении Флорентийской унии. Тем не менее, в Константинополе по-прежнему сидел патриарх-униат. А вскоре Москве стало уже не до канонических терзаний. Разгорелась самая настоящая война, на сей раз гражданская. Вновь вспыхнула смута в связи с притязаниями сыновей Юрия Звенигородского – Василия Косого и Димитрия Шемяки – на великое княжение Московское. Великому князю Василию II, который в 1446 г. был свергнут, ослеплен и стал с этого времени именоваться «Темным», некогда было среди всей разыгравшейся на Руси драмы заниматься делами утверждения автокефалии Русской Церкви. В то же время, решение это уже окончательно оформилось в сознании русских. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что Шемяка, на короткое время утвердившись на Москве, обращается за помощью к Рязанскому епископу Ионе, обещая ему в случае поддержки признать его митрополитом всея Руси. Так что смута в великокняжеском доме лишь отсрочила, но не сняла с повестки дня вопрос об установлении церковной независимости Руси от греков.

Едва лишь Василий вновь утвердился на великом княжении, как наконец давняя проблема была разрешена поставлением Ионы Рязанского на митрополию с титулом «Киевского и всея Руси». И хотя еще 17 лет тому назад Иона был избран кандидатом на митрополичью кафедру, прежде интронизации состоялось его повторное избрание. В этом видели особую необходимость, так как это второе избрание проходило при чрезвычайных обстоятельствах и по сути должно было стать началом автокефалии Русской Церкви. Для участия в этом предприятии в Москву прибыли 4 епископа: Ефрем Ростовский, Авраамий Суздальский, Варлаам Коломенский и Питирим Пермский. Евфимий Новгородский и Илия Тверской прислали свои грамоты с изъявлением согласия на поставление Ионы. Присутствовало немало представителей черного и белого духовенства. Рязанский епископ вновь единогласно был признан достойным митрополичьей кафедры. Надо отметить, что на Соборе еще не раз в речах выступавших звучали осторожные ссылки на аналогичные поставления митрополитов в Киеве без ведома греков, и даже отмечалось, что Иону уже благословил стать преемником Исидора Константинопольский патриарх 17 лет назад. 5 декабря 1448 г. состоялось торжественное поставление Ионы в митрополиты.

Московский Собор был собором, в котором приняли участие исключительно архиереи Северо-Восточной Руси, и вообще все дело низложения Исидора и поставления святителя Ионы было чисто московским предприятием. Это перед лицом Литвы ставило серьезное препятствие на пути сохранения единства Церкви, до сих пор столь оберегаемого Москвой. Однако, ради сохранения Истины Православия Русь Московская готова была пойти на такую жертву, как вполне реальное теперь новое разделение Русской Церкви. Вскоре это действительно случилось.

Итак, Русская Церковь обрела свою независимость от греков с поставлением на митрополию св. Ионы. Этот великий святитель, причтенный к лику святых, возглавлял Русскую Церковь с традиционным титулом «митрополита Киевского и всея Руси» в 1448 – 1461 г.г. Св. Иона был уроженцем погоста Одноушево, что вблизи Солигалича, – в далеком, медвежьем углу Костромской земли. Уже в молодости Иона стал монахом солигаличского Воскресенского монастыря. Перейдя отсюда в столичный Симонов монастырь, молодой монах выказал выдающиеся дарования, которые вскоре позволили ему выдвинуться. Природная одаренность сочеталась в этом человеке с подлинной духовной глубиной монаха-подвижника, каковым он оставался всю свою жизнь, даже уже будучи митрополитом. При св. Фотии Иона становится епископом Рязанским и Муромским. Здесь он немало потрудился над обращением в Православие мордвы, мещеры и некоторых других языческих племен, обитавших в пределах его обширной епархии. Став митрополитом всея Руси, Иона проявил себя деятельным приверженцем объединительной политики Московских князей, в единственно правильном курсе которой теперь уже никто на Руси не сомневался. Святитель был решительным сторонником великого князя Василия Васильевича. Правда, в период борьбы последнего с Димитрием Шемякой Иона невольно совершил одно деяние, направленное во вред великому князю: он привез Шемяке из подчиненного его юрисдикции Мурома детей Василия под свое архиерейское ручательство за их жизни, веря княжеской клятве Димитрия. Однако, видя злоупотребление своей доверчивостью, Иона отказался от сотрудничества с Шемякой, решительно встав на сторону низложенного Василия. Это обстоятельство много способствовало восстановлению власти ослепленного Шемякой Василия Темного на великокняжеском Московском престоле в 1447 г. Иона, в частности, много писал в союзные Шемяке Новгород и Вятку, призывая их жителей отказаться от поддержки узурпатора и признать великим князем Василия. Сам Василий Темный не вменял Ионе в вину его былую невольную ошибку, бывшую следствием политической неискушенности святителя. Поэтому с возвращением на престол Василий доводит до конца дело с поставлением Ионы в митрополиты. Весьма показательно, что сам Иона, видимо, очень остро переживал момент своего поставления, которое вынужденно совершилось в нарушение привычного порядка вещей, без ведома Константинополя. По своем избрании новый митрополит направил своей пастве окружное послание, в котором объяснял причину нарушения заведенного порядка – отступничество греков от Православия на Флорентийском соборе.

Изгнанный из Москвы и Твери Исидор не был признан митрополитом даже в Литве и Польше, так как там поначалу отвергли Флорентийский собор ради Базельского. Это дало возможность Василию Темному согласовать с Казимиром IV Ягеллоном, королем Польши и великим князем Литвы (1443–1492 г.г.), вопрос о поставлении Ионы. Таким образом он был признаваем законным Предстоятелем единой Русской Церкви как в Великороссии, так и в землях Литовской Руси. Однако, поскольку Исидор в свое время с большой помпой проехался по этим областям, а народ церковный не слишком разбирался в таких тонкостях, как Флорентийская уния, Ионе пришлось утверждать свою юрисдикцию над Западной Русью с помощью особых разъяснительных посланий. Сохранились два из них, направленные к Киевскому князю Александру Владимировичу, внуку Ольгердову (тому самому, который столь щедро наделял Исидора всем, что принадлежало митрополитам в Киеве, и признавал его Первоиерархом) и ко «всем князьям и панам и боярам и наместникам и воеводам и всему купно литовско-галицкому людству».

Написал послание Иона и к Казимиру IV, причем именовал его своим «сыном», а себя – «богомольцем обоих великих князей» – Литовского и Московского. Здесь, наверное, как и в случае с отданными Шемяке детьми Василия, сказывалась некоторая политическая наивность и неискушенность Ионы, который будучи сам человеком слова и долга, так и не научился осторожности и по-прежнему принимал за чистую монету все щедрые обещания политиков. А основания к тому, чтобы увидеть двойную игру Казимира, имелись. Так, подтвердив в 1451 г. права Ионы, прибывшего в Вильну, на возглавление литовско-русских епархий, он, тем не менее, не передал в его юрисдикцию земли Галиции, входившие в состав Польши, где королем являлся сам же Казимир. Можно было увидеть в этом шаге короля намеренное стремление ослабить Православие в подвластных Польше землях Руси. В то же время в Литве, где Казимир не чувствовал себя слишком уверенно и должен был считаться с пожеланиями православного большинства населения, он вынужден был до поры скрывать свое намерение изъять православных литовских подданных из юрисдикции Московского святителя. Однако, как только в самое ближайшее время политическая конъюнктура изменилась, Казимир быстро реализовал свои планы. Это произошло всего лишь через 10 лет после того, как Иона возглавил Русскую Церковь.

Важно отметить, что после смерти в 1448 г. императора Иоанна VIII Палеолога, одного из творцов Флорентийской унии, на Руси была предпринята искренняя попытка возвратиться к прежнему порядку вещей. Здесь готовы были даже отказаться от автокефального образа бытия Русской Церкви, если бы только Константинополь порвал с унией. Об этом свидетельствует послание, направленное преемнику Иоанна – последнему Византийскому императору Константину XII, – где вновь повторяется, что Иона поставлен самостоятельно на митрополию лишь ради великой нужды, в условиях предательства Исидора. Однако, перед лицом гибели Константинополя его последний монарх вновь слепо уповал на помощь католического Запада, а потому также принял унию. Так что не Русь искала автокефалии ради самой идеи церковной независимости и каких-то националистических амбиций, но исторические обстоятельства принуждали нашу Церковь перейти к самостоятельному бытию ради блага Православия.

Этому способствовали и дальнейшие обстоятельства. 29 мая 1453 г. Константинополь пал под ударами турок Магомета II Фатиха. Империи Ромеев более не существовало. И это обстоятельство также весьма сильно повлияло на дальнейшее осмысление идеи независимости Русской Церкви. Патриархом в Царьграде-Стамбуле стал православный Геннадий Схоларий, и уния была ликвидирована. Однако, русские привыкли видеть в Константинополе не только свой церковный центр, но и центр всего православного мира – столицу империи, с которой в их глазах ассоциировалась симфония Церкви и государства в лице патриарха и императора. И это реально подтверждалось на Руси тем, что оба они поминались на первом месте в ектениях за богослужением во всех храмах Русской Церкви, на чем постоянно настаивали сами греки. Но если первоначально эта симфония была разрушена после Флорентийского собора через отпадение в унию как императора, так и патриарха, то теперь этой симфонии не было по причине исчезновения православной императорской власти. Патриарх Царьграда не мог быть теперь для Руси тем, чем он был ранее, ведь он уже пребывал не в симфонии с православным государем, а был зависим от турецкого султана-мусульманина. После столь болезненно пережитой Флорентийской унии факт зависимости патриарха от султана мешал вернуть былое доверие к грекам. Напротив, Русь – единственная на тот момент православная держава в мире, – почти уже сбросившая с себя иго монголо-татар, находящаяся в фазе огромного духовного подъема, впервые ощутила себя хранительницей того истинного, основанного на Православии, порядка вещей в его полноте, логика которого заставляла сделать вывод: теперь Русь Московская приняла на себя наследие Рима, Империи, Православного Царства. Таким образом, идея Третьего Рима уже начинала кристаллизоваться в сознании московитов. Однако, на этом взлете Русскую Церковь ожидали и большие испытания, сопряженные с немалыми потерями.

Наибольшей из них стал выход Литовской Руси из-под юрисдикции митрополита Ионы в 1458 г. Произошло разделение Русской Церкви на две независимые друг от друга митрополии. И более, вплоть до конца XVII столетия, воссоединиться им уже не было суждено. Св. Иона стал последним митрополитом, возглавлявшим единую Русскую Церковь, и последним из наших Первоиерархов, титуловавшихся «митрополитом Киевским и всея Руси». Разделение Русской Церкви случилось при следующих обстоятельствах. Произошло примирение Польско-Литовского государя Казимира с Римом. После смерти папы Евгения IV и отречения его противника – базельского антипапы Феликса V – новым папой стал Николай V, и схизма в католическом мире была преодолена. Казимир, примиряясь с Римом, должен был воспринять и все, достигнутое на Флорентийском соборе. Можно думать, что если сам Казимир и не сразу оценил Флорентийскую унию как возможное средство достижения религиозной унификации своих подданных на базе католицизма, то эмиссары Ватикана смогли ему доходчиво разъяснить заманчивые перспективы, которые создавало принятие унии в Польше и Литве. Действительно, уния обещала королю многое: православные русские и литвины, принимая унию, переставали в глазах государя-католика быть «пятой колонной» Московии и становились гарантированно лояльными по отношению к монарху. Кроме того, в перспективе можно было надеяться на полное слияние Польши и Литвы, до сих пор объединяемых лишь личной, династической унией, в унитарное государство, одно из самых больших в Европе. А там можно было бы чаять и разгрома с последующим присоединением опять-таки через унию и Московской Руси. Имперская перспектива кружила голову Казимиру. Папа Каллист III, ставший преемником Николая V, не переставал убеждать польского короля в необходимости поспособствовать введению унии в своей державе, рисуя гигантские выгоды от униональной затеи. В итоге в 1458 г. Казимир решается отторгнуть у св. Ионы все западные епархии и передать их униатскому митрополиту.

Однако, Исидор, напуганный тем отношением, которое ему уже выказали на Руси после его Флорентийского триумфа, и к тому же весьма уже немолодой, в Литовские пределы ехать не дерзнул. Номинально он вплоть до самой своей смерти в 1463 г. продолжал титуловаться «митрополитом всея Руси». Вместо него на Русь Литовскую решено было отправить викария, посвятив его также с возведением в митрополичье достоинство. Таковым был избран ближайший ученик и протодиакон Исидора – Григорий Болгарин. Он был рукоположен униатским Константинопольским патриархом «в изгнании» Григорием Маммой, который жил в Риме. Вероятно, униаты формально разделили Русь на две митрополии. Одна – Московская – номинально числилась за Исидором. Другая – «Киевская, Литовская и всей нижней России», как она официально именовалась, – за Григорием. Вся афера была окончательно утверждена преемником почившего в разгар реализации этой затеи Каллиста III – новым папой Пием II. Последний, имевший в миру имя Энео Сильвио Пикколомини, был весьма своеобразной личностью. Гуманист в ренессансном духе, он был знатоком и страстным почитателем античной литературы и философии, поэтом-эротоманом. Никаких подлинно христианских убеждений новый папа не проявлял. И то, что понтифик, маниакально приверженный языческой культуре, проявлял такое живейшее участие в деле насаждения Флорентийской унии в Западной Руси, лишний раз подтверждало подлинную сущность восточной политики католицизма – прибрать к рукам новые земли, новые народы, утвердить свою гегемонию над ними, лишь прикрываясь именем Христовым.

Интересы Рима вполне совпадали с интересами Кракова, и Казимир IV признал митрополитом над своими русскими подданными униата Григория Болгарина. В юрисдикцию последнего вошли 9 епархий: Брянская (Черниговская), Смоленская, Перемышльская, Туровская, Луцкая, Владимиро-Волынская, Полоцкая, Холмская и Галицкая.

Василий Темный пытался протестовать против этого шага Казимира. Великий князь Московский написал Польско-Литовскому государю: «Григория от Рима не принимай к себе на место общего нашего отца, митрополита Ионы, новизны не делай, старины нашей не нарушай. А старина наша – еще от прародителя нашего, великого князя Владимира, крестившего Русскую землю, и по этой старине взыскание и принятие митрополитов всегда зависело от великих князей русских, а не от князей литовских. Кто будет нам люб, тот и будет у нас митрополитом на всей Руси, а от Рима митрополиту у нас не быть: мне не надобен». Тон послания, надо отметить, довольно резок. Едва ли по этой причине оно могло содействовать урегулированию создавшейся ситуации. Помимо письма, к Казимиру были также направлены два весьма представительных посольства: одно – от великого князя Московского, другое – от митрополита Ионы. Всей литовско-русской пастве Иона направил окружное послание, в котором убеждал православных не принимать митрополита-униата и стоять за православную веру. Однако, эти меры не принесли почти никаких результатов. Лишь князья Киевские Симеон и Михаил Олельковичи, как ни странно, откликнулись посланием к Ионе, в котором заверяли его в своей верности, хотя их отец Александр (Олелько) Владимирович в свое время признавал митрополитом Исидора. Князь Юрий Семенович Ольшанский также ответил, что продолжает признавать митрополитом всея Руси Иону. Но особого значения это не имело: Казимир, связанный теперь папской буллой, не мог и не хотел отступать в задуманном предприятии с внедрением унии в Литовской Руси.

Подвластные Казимиру литовские и русские князья и бояре признали митрополитом Григория: противиться своему монарху они не решались. Однако, гораздо более тревожным симптомом выглядело молчаливое согласие западно-русских архиереев принять своим главой униата Григория. Все они начали сослужить с римским ставленником, за исключением епископа Евфимия Брянского, который бежал в Московскую Русь и был здесь поставлен на Суздальскую кафедру.

Казимир Ягеллон торжествовал: униональная затея, казалось, полностью удалась. Он настолько пребывал под впечатлением от успехов Григория, что направил в Москву, к Василию Темному, посольство, которое привезло письмо с нахальным предложением отказаться от Ионы и принять митрополитом на Москву Григория. Причем, Казимир мотивировал свое предложение старостью Ионы. Естественно, что Василий отверг притязания униата на Московскую Русь. В ответ на них в Москве в конце 1459 г. собрались все архиереи Северо-Восточной Руси, за исключением Тверского и Новгородского епископов. Здесь, в Успенском соборе, у мощей св. митрополита Петра, они объявили о том, что произошло пагубное разделение «Церквей Киевской и Московской». Епископы принесли присягу в том, что никогда не отступятся от «Церкви Московской», – это выражение употреблено впервые. Архиереи обещались не признавать законным митрополитом отступника-униата Григория, но пребывать в верности Ионе и любому его преемнику – митрополиту, избранному у гроба митрополита Петра. Новгородский владыка, вероятно, отсутствовал потому, что только что был поставлен Ионой, а потому уже присягнул ему непосредственно при хиротонии. Тверской епископ, дважды приглашенный, медлил с приездом, быть может, по причине политических интриг Твери, ставших уже традиционными. Но после третьего предупреждения и он прислал Ионе в Москву грамоту с присягой и обещанием хранить верность законному митрополиту.

В указанной детали присяги – утверждении понятия «Московская Церковь» – можно видеть поворотный момент в сознании православных людей Московской Руси: греки впали в ересь папизма и совратились в унию, потому и оказались вскоре покорены турками, а свои русские братья в Литовской Руси последовали тем же пагубным путем, следовательно и там более нет Православия. Вывод для москвича из этого следовал один: более невозможно единство Русской Церкви, православной остается лишь ее Московская часть – автокефальная отныне митрополия. Поэтому разделение

1458 года стало окончательным. И если все прошлые прецеденты разделения в XIV-начале XV в.в. мыслились лишь как нечто временное, связанное с политически преходящими моментом, то теперь поставление униата Григория митрополитом на Киев делало невозможным воссоздание единства Русской Церкви. В Северо-Восточной Руси теперь знали лишь одну Православную Русскую Церковь – Московскую митрополию, как она стала отныне именоваться. И то, что православные Литвы, уже подверженные духовному оскудению и склонные к конформизму, приняли униата в митрополиты Киевские, можно полагать, стало решающим фактором в оформлении этого разделения Русской Церкви. И даже возвращение впоследствии западных русинов от унии к Православию уже не сможет изменить положение. Отныне на Москве к выходцам из Западной Руси, как и к грекам, будут относиться с величайшей осторожностью, как к недавним вероотступникам.

Участники Московского Собора 1459 года вновь посылали в Литву грамоту с увещанием к отпавшим собратьям. А после Собора сам митрополит Иона дважды снова обращался к своей совращенной в унию литовской пастве – отдельно к епископам и отдельно к князьям и боярам. Но опять-таки боязнь репрессий со стороны короля Казимира принуждала не слишком склонных к католицизму, но малодушных в своей вере западных братьев молчанием ответить на призывы архипастыря. В последний раз св. Иона обращался с посланием к каждому из западно-русских епископов в отдельности уже перед самой своей кончиной, в конце 1460 – начале 1461 г.г.

1 марта 1461 г. великий Московский святитель, последний из наших митрополитов носивший титул «Киевского и всея Руси», скончался и был погребен в Успенском соборе московского Кремля, где его нетленные мощи пребывают и доныне. Его общерусская канонизация состоялась в 1547 г. и совпала по времени с событием, которое увенчало собой в том числе и его собственные труды: в этом году, в канун столетия автокефалии Русской Церкви, Московский государь принял царский титул. Кончина св. Ионы почти совпала по времени со смертью великого князя Василия II Темного, который умер в 1462 г.

Кратко подводя итог времени святительства Ионы и княжения Василия Темного, можно отметить, что важнейшими событиями в области церковной явились: разделение Русской Церкви на две митрополии – Московскую и Киевскую, – и обретение Московской митрополией фактической (хотя и не признанной формально Константинопольским Патриархатом вплоть до конца XVI в.) автокефалии.

Флорентийский униатский собор, низложение Исидора, поставление Ионы, положившее начало автокефалии Русской Церкви, и, наконец, разделение прежде единой Русской Церкви на две митрополии – Литовско-Русскую и Московскую – это события, которые стали весьма четким водоразделом: они завершили собой т.н. «Монгольский» период в истории Русской Церкви. В истории Русского государства эти важнейшие события находит близкую хронологически параллель в событиях т.н. Стояния на Угре, положившего конец зависимости Руси от Орды. За этим последовало завершение процесса централизации Русского государства, что в церковной истории совпало с периодом дальнейшего становления автокефальной Поместной Русской Православной Церкви. Этот период завершился к концу XVI в. установлением Московского патриаршества.

Мы рассмотрели основные вехи «Монгольского» периода в истории Русской митрополии. Однако помимо внешней канвы событий, необходимо обратить внимание и на особенности церковной жизни русского народа в это время, без чего характеристика эпохи будет крайне односторонней.

В первую очередь необходимо коснуться таких важных вопросов, как устроение Русской Церкви, митрополичья власть и церковное управление в XIII – начале XV в.в. В эту пору в церковном отношении Русь по-прежнему представляла собой митрополию, теперь еще менее зависимую от Константинополя в своей внутренней жизни, чем в Киевский период. Предстоятель Русской Церкви все еще поставлялся в Царьграде, однако, уже практически во всем был вполне самостоятельным возглавителем своей Поместной Церкви. Причем, рост самостоятельности Русского митрополита является весьма характерной чертой именно «Монгольского» периода. Первоиерарх решал самостоятельно большую часть дел, связанных с управлением своей паствой. Но в ряде других случаев требовалось соучастие собора русских архиереев. Это, в частности, касалось права избирать и поставлять епископов в своей юрисдикции. Хотя надо заметить, что в этом вопросе могло иметь место и вмешательство светских властей. Но все же подобные эпизоды были еще довольно редки: чаще речь шла не о диктате светской власти, а лишь о необходимости считаться с ее пожеланиями. По-прежнему совершенно самостоятельным в выборе своих архиепископов был Новгород. Важно отметить, что с момента поставления первого митрополита «Монгольского» времени – Кирилла – отмечается почти неизвестная в Киевский период тенденция к влиянию княжеской власти на поставление самого Предстоятеля Русской Церкви.

Митрополиту всея Руси принадлежало право суда над епископами. Причем, далеко не всегда суд этот происходил в соответствии с канонами, которые требовали довольно представительного соборного разбирательства с участием других архиереев. В «Монгольский» период известны случаи, когда Русские митрополиты вершили суд соборно, но также бывало, что они единолично запрещали архиереев в служении и даже лишали их сана. Обладали митрополиты и правом вызывать к себе епархиальных архиереев. Это делалось как в случае необходимости соборного обсуждения каких-либо вопросов, так и в частном порядке, для ознакомления митрополита с делами той или иной епархии. Вместе с тем и сами Предстоятели по заведенному со времен митрополита Кирилла обычаю посещали различные епархии, иногда даже на несколько лет покидая свою резиденцию. Таким образом осуществлялась реальная власть Предстоятеля над всей Русской Церковью. На местах митрополит предпринимал своего рода инспекцию дел в епархиях, а также вершил апелляционный суд. Иногда на местах происходили суд над епископами и их поставление на кафедру. Кроме того, поездки эти нередко служили и средством пополнения митрополичьей казны за счет подношений от местных светских и духовных властей и судебных пошлин. Митрополит Макарий (Булгаков) полагал, что существовала и постоянная дань, которую Предстоятелю Русской Церкви выплачивали все подвластные ему епископии.

Более устойчивый доход митрополичий дом получал от собственно митрополичьей области, то есть регионов, где сам митрополит являлся непосредственно епархиальным архиереем. Причем, область эта была весьма значительной. Она разделялась на два домена – Московский и Киевский. В первый входили: собственно Москва и ее область, Владимир, Кострома, Переславль-Залесский, а с середины XIV в. – Нижний Новгород и Городец Поволжский, отобранные у Суздальских епископов (в конце XIV – начале XV в.в. на короткое время эти области возвращались Суздальской епархии) и ряд мелких городов с прилегающими землями. В составе западно-русского митрополичьего домена были: Киев, Вильно, Новгородок Литовский (ныне г. Новогрудок в Белоруссии), Гродно и некоторые другие города Литовской Руси. Как правило, если митрополия разделялась, то и обе митрополичьи области отходили соответственно к митрополитам Московскому и Литовско-Русскому. Если же митрополит был один (а резиденция его в таком случае находилась в Москве), то в Литве землями Первосвятительской кафедры управлял митрополичий наместник. Помимо того, что он был управляющим над собственно вотчинами, ему принадлежала в Западной митрополичьей области и вся та власть, которой обладали епархиальные архиереи, кроме права совершать хиротонии. Поскольку наместник был облечен священным саном (по обыкновению это были представители высших кругов монашества – архимандриты и игумены), то он совершал освящения храмов, подбирал кандидатов в клир митрополичьей епархии и посылал их для хиротонии к соседним архиереям, а также совершал от лица митрополита судебное разбирательство над духовенством и мирянами, подлежавшими митрополичьему суду и т.д. Эти наместники Русских Первоиерархов пребывали обычно в Киеве, при кафедральном храме св. Софии. Иногда таких наместников могло быть несколько, по числу крупнейших городов митрополичьей области Западной Руси. Наместники также назначались иногда и в города Московской Руси. Так, в частности, св. Алексий был некоторое время архимандритом-наместником св. митрополита Феогноста во Владимире, где позже стал епископом – викарием Предстоятеля Русской Церкви. Кроме наместников, существовали также митрополичьи десятинники (или иначе «десятильники») и волостели, управлявшие более мелкими округами, в которых они исполняли, как правило, обязанности судей и сборщиков податей и пошлин.

Митрополичья казна пополнялась за счет церковной области Первоиерарха путем взимания пошлин с приходов и клира – т.н. «зборного» или «заезда». Эти средства взимались обычно при объезде митрополитом своей епархии, откуда и происходит их название. Различали по времени взимания «рождественские» и «петровские» сборы. Кроме того, Предстоятель Русской Церкви вершил суд над духовенством своего округа и мирянами своих вотчин и иных церковных земель, за что собиралась судебная пошлина. Однако, наибольший доход приносили Первенствующей кафедре ее непосредственные земельные владения – вотчины. Они были немалыми, особенно после того, как с переездом митрополитов во Владимир, а потом в Москву, Первосвятители присоединили к своим прежним владениям и все земельные уделы Владимирской кафедры. С течением времени Русским митрополитам делались новые подарки и вклады селами и землями от князей и бояр. Многое было целенаправленно приобретаемо самими иерархами. Так, например, св. Алексий купил земли по Оке, где возник город Алексин. К данной категории земельной собственности тесно примыкали и митрополичьи монастыри, за которыми также числились значительные вотчины. К таковым относились Чудов в Московском Кремле, Благовещенский в Нижнем Новгороде, Константиновский и Борисоглебский во Владимире.

В целом же можно полагать, что доходы митрополичьей кафедры были весьма высоки. В рассматриваемую нами эпоху это, бесспорно, была богатейшая митрополия Константинопольской Церкви, за счет которой во многом существовал и сам Вселенский патриарх и император обнищавшей Византии. На Руси же по уровню доходов митрополит вполне мог потягаться со многими удельными князьями.

Еще большее сходство с великокняжеским митрополичий двор получил после того, как при нем были введены такие же придворные должности, какие существовали при дворе великого князя: бояре, стольники, конюший, отроки, слуги. Резиденция митрополита в Кремле обыкновенно именовалась дворцом. Существовал также митрополичий полк, имевший своего воеводу. Все эти установления возникли в XIV в., вероятнее всего после того, как святитель Алексий стал правителем Русского государства при малолетнем великом князе Димитрии Иоанновиче. Помимо этого известно немало эпизодов из истории Руси, когда митрополиты активно выступали и как государственные деятели. Традиционной была их политическая линия, направленная на поддержку московской великокняжеской династии и ее усилий по объединению Руси. Связано это было не с субъективными симпатиями Первоиерархов Русской Церкви, но с твердой убежденностью, что создание могущественного, объединенного православного государства станет бесспорным благом для Церкви Христовой. В свою очередь, и великие князья выказывали Предстоятелям Русской Церкви свою поддержку и уважение, видя в них самых надежных союзников. Нередко митрополиты выступали как душеприказчики московских государей, выполняли важнейшие дипломатические поручения.

Устроение епархий Русской Церкви было во всем подобно тому порядку, который существовал в митрополичьей области. Естественно, что масштаб при этом был значительно меньшим. Однако существовали всюду те же волостели и десятильники, нередкими были и должности наместников в крупнейших городах епархий. А второй по значению после митрополита архиерей Русской Церкви – архиепископ Новгородский – даже имел свой двор, во всем подобный митрополичьему: с боярами, стольниками и даже архиерейским полком. Избирался новгородский владыка вплоть до конца XV в. исключительно самими новгородцами, на вече, иногда с помощью жребия, когда имелось несколько кандидатов. Политическое значение архиепископа в Новгороде было чрезвычайно велико, даже в сравнении с митрополитом всея Руси. Новгородский архиерей считался в Новгороде первым лицом. Он был по сути возглавителем Новгородской боярской республики: по его благословению Новгород заключал мир или объявлял войну, решал внутренние дела города и всей Новгородской земли.

В самом епархиальном устроении Русской Церкви в «Монгольский» период произошли большие перемены. Так, ввиду страшного разорения ряда земель были упразднены епископии: Черниговская, Переяславская (вероятно, кафедра эта в 1269 г. была объединена с новосозданной Сарайской), Белгородская и Юрьевская (в домонгольский период обе были викаритствами при Киевской митрополии). Также в 1250 г. была перенесена кафедра из Угровска в Холм, ставший новой столицей князя Даниила Галицкого. Другие же кафедры, хотя и сохранились, однако, как можно полагать, довольно долго бывали вакантными: о некоторых их них новые упоминания появляются лишь к исходу XIII – началу XIV в.в. Как уже упоминалось, епархия Владимирская, восстановленная в 1274 г., с 1299 г. стала основной частью митрополичьего округа после того, как резиденция Предстоятеля Русской Церкви была перенесена во Владимир.

Однако изменения на политической карте Руси, последовавшие за Батыевым нашествием, привели также и к созданию нескольких новых епархий. Помимо уже упоминавшейся Сарайской, созданной в 1261 г., в 1271 г. открывается епископия в Твери. В 1347 г. появляется Суздальская епархия. В 1353 г. Коломна на Оке также получает своего архиерея. Около 1360 г. открыта епархия в Брянске, куда перемещается древняя кафедра Черниговских епископов. В 1383 г. усилиями великого миссионера св. Стефана открывается Пермская епархия. Некоторые исследователи полагают, что впервые упоминаемая в 1288 г. Луцкая кафедра на Волыни также была учреждена в монгольский период, но более вероятно, что она существовала уже в I-й половине XIII в. На короткое время в 1389 г. была также открыта епархия Звенигородская, но просуществовала она совсем недолго. Неудачей закончились и попытки псковичей открыть епископию в своем городе в 1331 г.

Таким образом, на рубеже XIV-XV в.в. всего в Русской Церкви было 18 епархий. Из них 9 (включая Московскую митрополичью область) находились на территории Северо-Восточной Руси: Владимиро-Московская, Новгородская, Ростовская, Суздальская, Рязанская, Тверская, Сарская, Коломенская и Пермская. Еще 9 (не считая митрополичьей Киевской) находились под властью литовских князей: Черниговско-Брянская, Полоцкая, Смоленская, Галицкая, Перемышльская, Владимиро-Волынская, Холмская, Туровская и Луцкая.

В служебнике митрополита-униата Исидора имеется написанный его рукой перечень епархий Русской Церкви, в котором не названа Галицкая епархия: по всей вероятности, именно ее следует видеть в упоминаемой здесь же Самборской епископии. В списке также фигурирует и Подольская епархия, которую, быть может, возможно отождествлять с Звенигородской.

В монгольский период по-прежнему титул архиепископа имеют лишь Новгородские владыки, тогда как все остальные титулуются епископами. Пожалование архиепископского достоинства Дионисию Суздальскому и Феодору Ростовскому, хотя и сопровождалось грамотами относительно возведения их епархий в ранг архиепископий, на деле к этому не привело: преемники обоих святителей вновь именовались просто епископами.

Начиная с XIV в., архиереев все реже избирают на местах при участии удельных князей или веча, так как влияние Москвы повсеместно возрастает. Один лишь Новгород сохраняет самостоятельность в избрании своих владык. В другие города епископов уже все чаще просто присылают из Москвы, где они избираются на соборе архиереев. При этом определяющее значение имеет позиция митрополита, который обычно избирает епископа из нескольких кандидатов, представленных собором. Такой порядок поставления русского архиерея описан в чине поставления епископа, датированном 1423 г. Местные епископы как правило были лояльны по отношению к митрополиту и вместе с тем к усиливающейся Москве. Это иногда не вполне соответствовало настроениям народа на местах, что выливалось в конфликты владыки с своей паствой. Иногда это даже заканчивалось судом и изгнанием архиерея из его кафедрального города, что, конечно, было нарушением законного порядка. В норме же архиерей был подсуден, как уже отмечалось, исключительно суду митрополита и архиерейского собора.

Что касается положения приходского – т.н. «белого» – духовенства в монгольский период, то здесь нужно отметить ту гигантскую разницу, которая существовала между простыми священниками и архиереями в их социальном положении. Хотя на Руси в отличие от Европы никогда не употреблялся термин «князья Церкви», русские владыки по своему положению были вполне сопоставимы с представителями светской верхушки общества – князьями и боярами. Приходское же духовенство представляло собой «тяглое» сословие, то есть обложенное податями и повинностями в пользу епископата. Надзор за клириками осуществляли архиерейские десятильники. Более высокое положение занимали настоятели крупных соборных храмов – протопопы, – отчасти исполнявшие функции позднейших благочинных. Соборные храмы в удельных княжеских городах часто находились под особым покровительством князей, которые выделяли им дополнительное содержание от своих доходов – т.н. «ругу» – а также земельные вклады.

Рядовое приходское духовенство в монгольский период было преимущественно выборным. Понятия крестьянской общины и прихода почти повсеместно были тождественны. Сама община определяла кандидата на поставление в клир и ходатайствовала перед архиереем о его хиротонии. Община же обязана была заботиться и о содержании своего клира. Священнослужители получали от общины надел земли в личное пользование для своего содержания, а также ругу, как правило, весьма незначительную, а чаще выплачиваемую натуральными продуктами. Приходское духовенство, особенно сельское, мало чем отличалось от крестьянства как по социальному положению, так и по уровню грамотности, весьма упавшему в годы татарщины. Духовно-нравственное оскудение русского приходского духовенства было также очень заметным в монгольский период. Практически от всех Русских митрополитов и многих архиереев до нас дошли послания, обличающие пороки современного им белого духовенства и назначающего самые крутые меры для искоренения невежества и исправления нравов. Особенно актуальным большинство Предстоятелей Русской Церкви считало вопрос об обязательном пострижении вдовых священников, чье поведение часто вносило соблазн в души пасомых. Митрополиты всея Руси многократно затрагивали эту тему в своих посланиях или даже принимали специальные соборные постановления на этот счет, запрещавшие священнодействовать вдовым клирикам. Дело, однако, мало двигалось с места, и каждый новый митрополит вынужден был повторять подобные запреты снова и снова.

На фоне столь безрадостной картины деятельности приходского духовенства истинным хранителем духовных устоев русского народа в эту пору выглядит монашество. «Монгольский» период – эпоха духовного подъема на Руси, связанного с борьбой за освобождение от ордынского гнета и объединение страны – стал по сути «золотым веком» русского монашества, временем его небывалого взлета.

Общеизвестно, что катаклизмы политического и социального рода почти всегда стимулируют духовный поиск народа, пробуждают его религиозное чувство. Однако, после Батыева нашествия на Русь этого не заметно в течение почти целого столетия. Фактически лишь с середины XIV в. можно говорить, как о духовном подъеме русского народа в целом, так и о взлете русского монашества, в частности. Почему так произошло? Потому что вопреки идиллической версии Гумилева о мирном симбиозе Руси и Орды в составе единого евразийского суперэтноса Русь была полностью разгромлена, почти уничтожена. Материальные и людские потери были столь велики, а шок, последовавший за резким переходом от благополучия Киевского периода к ужасам татарщины, столь глубок, что почти целое столетие Русь не могла оправиться от Батыева погрома. При этом долго не удавалось восстановить не только прежний уровень материально-технической культуры или вернуться к былым демографическим показателям, но наступило и страшнейшее духовное одичание народа. Мы уже упоминали проявления этого, отмеченные Владимирским Собором 1274 г.: безграмотность и бескультурье сочетались с возрождением языческих суеверий и падением нравов. Еще не вполне укрепившееся в Киевский период православное сознание оказалось во многом замутненным и искаженным: предание и традиции угасали. Кошмар ордынского владычества приводил к тому, что обесценивались традиционные для Православия нравственные ценности. Люди зачастую жили лишь с мыслью об удовлетворении самых элементарных потребностей, опускаясь до полуживотного состояния. И над всем этим господствовал страх перед новым повторением нашествия. Летописцы того времени отмечали, что русские трепетали от одного упоминания слова «татарин».

Поэтому не случайно, что во II половине XIII – начале XIV в.в. мы практически не видим канонизированных Церковью монахов. Почти все наши святые этого времени – это князья и святители. Это вполне объяснимо: настоящая духовная, равно как и культурная традиция сохранялась в это время почти исключительно вокруг нескольких крупнейших центров княжеской власти и была достоянием элиты общества. И если в Кремле еще благоговейно хранили собранные по крохам книги, иконы, реликвии былого и даже пытались, пусть пока и незначительно, возрождать традицию, то рядом почти повсеместно царила «мерзость запустения». Такая среда не могла произвести из себя подлинных подвижников иноческой жизни.

Мы имеем наглядное подтверждение тому, что обезумевший от пережитых ужасов народ потерял и само свое этническое самосознанние. Зоологический инстинкт выживания заставил всю Западную Русь без какого-либо малейшего сопротивления отдаться под власть немногочисленной, но воинственной и сильной духом Литвы. И если люди еще по инерции ощущали себя русскими, то в территориальном аспекте единства уже не ощущал практически никто. Это и обусловило в исторически очень малый срок дивергенцию единого этноса на три его ветви – великорусскую, малорусскую и белорусскую, – горькие плоды чего мы пожинаем до сих пор.

В такой ситуации только мудрое предвидение святого благоверного князя Александра Невского, взявшего столь непатриотичный на первый взгляд курс на сближение с Ордой, могло дать возможность и время для того, чтобы прийти в себя, оправиться от разгрома и, залечив раны, наконец начать думать о том, как собрать расчлененную и растоптанную Русь воедино, а затем и сбросить ненавистное иго. Ненавидимые большинством народа других областей Руси, порицаемые за скопидомство и мнимый «колаборационизм» по отношению к татарам, московские князья дома святого Даниила тем не менее тихо делали свое дело, которое уже в I половине XIV в. стало давать свои первые робкие всходы. Купленные на собранные Калитой с кровью и слезами со всей Руси деньги несколько десятилетий мира и тишины дали стране возможность не только передохнуть и накопить силы и средства, но главное – воспитать новое поколение. Это уже было поколение, которое не ведало панического страха перед Ордой, которое могло наконец задуматься не только о том, как уберечь для своей семьи от татарина лишний кусок хлеба, но вспомнить, наконец, о прошлом, дерзнуть возродить его. Именно эти люди и их дети вышли потом на Куликово поле. Именно к их числу принадлежали преп. Сергий и его сподвижники, которые взяли на свои плечи подвиг возрождения русского монашества. В этом смысле преп. Сергий является как бы первым проявлением этой тенденции к возрождению Руси и ее православной духовности. Но порожденная этой новой эпохой его колоссальная личность сама по себе становится впоследствии одним из мощнейших факторов воссоздания Русской земли и созидания православного Русского государства.

Безусловно, когда мы говорим о монашестве монгольского периода русской истории, фигура преп. Сергия предстает перед нами как нечто исключительное. Но ведь не могла же личность такого масштаба появиться на пустом месте. То, как начинался подвиг Радонежского подвижника, дает нам представление об общей тенденции в духовной жизни начала XIV в. В это время, когда Русь впервые за полвека ига смогла перевести дух и приступить к созиданию, в истории русского монашество, вполне разделившего трагическую участь всей страны, также появляются первые положительные сдвиги. Мы уже упоминали о том, что практически все русские монастыри подверглись разорению и запустели после Батыева погрома. Большинство из них впоследствии все же удалось восстановить. Однако, вплоть до XIV в. мы не видим в их стенах новых святых.

То, что происходит в нашей жизни сегодня, хотя и печально, но дает нам наглядную возможность представить себе, какова была ситуация в русских обителях к началу XIV в. Поначалу это просто полное разорение и опустошение, как и в послереволюционные годы, с той лишь разницей, что тогда оно не было столь продолжительным, как в ХХ в. Затем в разоренные обители приходят ищущие монашеской жизни. Что встречает их в прославленных некогда стенах Киево-Печерской Лавры или, скажем, Черниговского Елецкого монастыря? Груды развалин, горы трупов, которые годами лежали непогребенными, и почти полное отсутствие какой-либо преемственности в духовном плане. Причем, приходят в эти разгромленные монастыри люди из среды все того же на глазах дичающего в годы владычества Орды народа. Его, так сказать плоть от плоти, со всеми особенностями ущербного менталитета той смутной поры. Их представление о монашестве очень смутно, хотя одни, вероятно, вполне искренне ищут подвига, другие же – просто бегут от ужасов мира сего. Нам сегодня так легко вообразить, как все тогда было, ведь ныне сплошь и рядом – то же самое. И вот эти люди, абсолютно незнакомые с истребленной в годы Батыевщины духовной традицией, приступают к возрождению монастырей. Как и сегодня, повсеместно дело начиналось с воссоздания храмов и монастырских построек. И как водится, материальная сторона при отсутствии подлинной духовной глубины начинает превалировать, засасывать и пленять попечением о том, что второстепенно для настоящего подвижничества. Поэтому наши монастыри на рубеже XIII-XIV в.в. представляли собой в основном безотрадное зрелище.

Во-первых, нигде не было общежительного устава. Он и в киевский период был на Руси явлением не частым. А там, где общее житие все же имело место, оно нередко тоже было далеко от идеала. Скажем, в Киево-Печерском монастыре отступления можно зафиксировать уже после кончины преп. Феодосия. Для иноков же начального времени татарщины общее житие и вовсе было чем-то абсолютно непостижимым. Нить преемственности была прервана. Обители этого времени – это, главным образом, небольшие по числу иноков особножительные монастыри, где каждый спасался в меру своих собственных представлений об иноческом подвиге. Как правило, монастыри эти очень бедны, за исключением княжеских ктиторей, которые взяты под особое покровительство сильных мира сего. Мало где сохраняется и серьезный уровень духовного образования. Лишь несколько исключительно городских монастырей на Руси к началу XIV в. имели в своих стенах библиотеки, вели летописание, готовили кадры высшего духовенства. Таков был, например, Спасский на Бору монастырь в московском Кремле или Богоявленский, что в Китай-городе. Григорьевский затвор в Ростове Великом, которому тоже покровительствуют местные князья, и вовсе выглядит почти что уникумом: здесь в XIV в. еще встречаются монахи, знающие греческий язык (правда, это могло быть и следствием восстановления к XIV веку утраченных ранее связей с византийским монашеством). Но настоящего монашеского подвига не было практически нигде, и большинство русских обителей к началу XIV в. являло собой весьма плачевную картину такого же запустения и оскудения, как и вся Русь.

При этом надо отметить, что значительная часть древних обителей находилась в Западной Руси, завоеванной Литвой, и Южной Руси, до XIV в. находившейся под непосредственным управлением татар. Здесь и вовсе немало старинных монастырей так никогда и не было восстановлено после Батыева погрома.

Но вот после спокойного периода правления Калиты и усилий таких великих митрополитов, как свв. Петр и Феогност, которые сами были подвижниками монашеской жизни и ревнителями ее возрождения, духовно-нравственная обстановка на Руси успешно поправляется. Оживляются и прерванные ранее связи с Византией. Появляется возможность получить от греков святоотеческие творения, переводы одних из которых когда-то погибли в огне Батыева погрома, другие, быть может, лишь впервые были переведены на славянский. И уже в святительство Феогноста появляется воспитанное за эти годы молодое поколение, которое искренне стремится к возрождению лучших монашеских традиций. Но в духовно скудных монастырях своего времени, «тенях» великого Киевского прошлого, молодые подвижники не находят того, чего жаждет их душа, как некогда отец русского монашества – преп. Антоний Печерский – не увидел настоящего подвига ни в одной из первых киевских обителей . Поэтому вполне естественно, что их, также как в свое время преп. Антония, влечет не монастырь, где порядки мало чем отличаются от мирских, но отшельнический подвиг.

И вот мы видим, как почти одновременно множество подвижников, влекомых к духовным высотам, начинают свой подвиг именно с отшельничества на новом месте. Преп. Сергий вместе со своим братом Стефаном уходит в Радонежские леса, на гору Маковец. Преп. Димитрий Прилуцкий, не найдя искомого в родном Переславле-Залесском, ищет молитвенного покоя в далекой Вологодской земле. Преп. Пахомий Нерехтский уходит из своего «элитарного» Рождественского монастыря во Владимире, в ту пору первенствующего по своему значению среди обителей Руси, чтобы отшельником поселиться в дремучих костромских дебрях, среди полуфинского населения Нерехты. Подобным же образом преп. Стефан Махрищский покидает Киево-Печерскую Лавру, чтобы на Московской земле реализовать свое стремление к пустынничеству. Преп. Сергий и Герман скорее всего также начинают свой подвиг в это же время на безлюдном острове Валаам. Преп. Кирилл Челмогорский устраивает свой скит на далеком севере, вблизи Каргополя. А преп. Дионисий Суздальский устраивает свой Печерский монастырь вблизи Нижнего Новгорода по образу родной для него Киево-Печерской Лавры, о почти угасшей традиции которой он ревнует. Это все один круг: почти все эти подвижники – одногодки, почти всех их между собой связывают узы личной дружбы, они исповедуют одни и те же идеалы. Так что налицо четкая тенденция в духовной жизни Московской Руси: за неимением сохранивших духовное преемство обителей утраченная традиция монашеского делания начинает возрождаться почти исключительно усилиями отдельных подвижников практически заново. И уже вокруг этих нескольких ярких личностей начинают группироваться их ученики, создаются монастыри, в которых почти повсеместно вводится впоследствии общежительный устав. Так с самого начала удивительно гармонично сочетались эти направления в монашеском делании: отшельничество или скитское подвижничество и общежительное, киновиальное устроение монастырской жизни. В ту пору никакого антагонизма между этими двумя путями никто не находил.

Нет нужды пересказывать житие преп. Сергия Радонежского. Его читали все, и не имеет смысла повторяться. Важно только отметить отраженные в первом жизнеописании Радонежского игумена, которое было создано Сергиевым учеником – Епифанием Премудрым, – общие тенденции, характерные для истории русского монашества в «Монгольский» период. Прежде всего из жития видно, что Сергий не имеет учителя в духовной жизни. Сущность монашества осмысляется им самостоятельно. И он приходит к пониманию того, что выбор иноческого пути влечет за собой полное переустроение своего внутреннего мира и своего образа жизни. Путь Сергия – это внутреннее собирание и сосредоточение, чему помогает внешняя аскеза. Цель этого пути – достижение благодатного, просветленного состояния, после чего вчерашний отшельник отдает собранное им духовное сокровище тому страждущему миру из которого он вышел. Для этой эпохи очень характерна обращенность достигшего духовной высоты подвижника к народу, служение ему. Это итог подвига почти всех преподобных XIV в.: от отшельничества – переход к общему житию и последующее старчество. Этот путь всегда будет характерной чертой лучших представителей русского монашества и впоследствии. Великие преподобные XIV в. порывают с полусуеверным взглядом на монашество, бытовавшим ранее, когда спасительным почитался постриг сам по себе (откуда и обычай предсмертного пострижения). Сергий и его соратники видят в иночестве подобно Иоанну Лествичнику средство достижения спасения, которое подвижнику еще предстоит реализовать на практике. Монашество для них – это не «повторное крещение», само по себе омывающее грехи, но тяжкий крест, принимаемый на себя ради возможного достижения спасения, его залог.

Еще одна черта характеризует подвижников Сергиева круга и их учеников: все они трудятся в поте лица. Труд рассматривается ими как необходимый компонент всего аскетического делания, средство обуздания гордыни (тем более важное, что большинство подвижников принадлежало по рождению к аристократической среде) и плотских похотей. В условиях же сурового климата Руси труд становился и просто элементарным условием выживания подвижника. Быть может отсюда и почти полное отсутствие каких-либо средств истязания плоти, типичных для более поздней русской монашеской аскезы: вериг, власяниц и т.д. В ту жуткую эпоху, какой было время ордынского ига, и в тех суровых условиях, в которых проходил подвиг Сергия и его соратников, это было излишним. Поэтому гораздо большее внимание уделяют эти подвижники внутреннему деланию.

Отличает преподобных XIV в. и такая черта, как социальное служение. Оно активно вводится в уклад их обителей по достижении ими общежительного устроения. Монастыри XIV-XV в.в. поддерживают крестьян в голодные годы, создают школы и лечебницы. И даже чудеса самого преп. Сергия и его сподвижников – это почти всегда нечто, направленное ко благу ближнего, плод величайшей любви к человеку, непосредственное следование евангельским образцам. Так, св. Сергий исцеляет бесноватых, воскрешает младенца, наказывает жадного богача, изводит источник для уставшей от дальней ходьбы за водой братии.

Однако, все это как у Сергия, так и у других преподобных этого времени сочетается с напряженнейшим умным деланием, с глубочайшим молитвенным напряжением. Об этом известно совсем немногое: православная традиция, в отличие от католической, не терпит какого-либо вторжения во внутренний мир святого. Мистическая сторона подвига православного преподобного всегда прикровенна – это его тайна. Лишь отдельные вершины выступают из глубин. В житии преп. Сергия это то, чему свидетелями стали его ученики, и только: явление ему Божией Матери или ангел, сослуживший преподобному и ряд иных немногочисленных примеров. В то же время до преп. Сергия неизвестны подобные явления. Впервые мы видим свидетельство того, что русскому святому является Сама Пречистая Матерь Божья. И через этот мистический путь лежит для Сергия и подвижников его круга, «собеседников», как называет их русская агиографическая традиция, постижение глубин богословия. Отсюда и то внимание, также столь необычное для Руси, которое уделяется ими троическому догмату: свою обитель преподобный посвящает Пресвятой Троице. Вслед за ним то же самое повторяют преподобные Стефан Махрищский и Пахомий Нерехтский. До тех пор лишь в Пскове был храм с подобным посвящением, а со времени Сергия Троицких церквей на Руси появляется великое множество. В этом нельзя не видеть предвидения великим святым ереси жидовствующих, которая вскоре, уже во II половине XV в., будет сотрясать устои Русского Православия, но будет одолена, главным образом, именно благодаря монашеству.

Видения преп. Сергия, подобных которым доселе не знала практика русского монашества, свидетельствуют о том, что в жизни великого подвижника как бы сосуществовали два измерения: нам известна лишь внешняя, земная канва, но мистические глубины его души были почти полностью сокрыты для окружающих. Как по пунктирным штрихам мы можем лишь отчасти представить себе, что параллельно тому подвигу, который был очевиден для всех, существовала и особая таинственная жизнь. Ее вершина – созерцание тайны Пресвятой Троицы, чего, безусловно, сподобился преп. Сергий. Но ничего конкретно-рационального о духовном опыте Радонежского игумена мы сказать не в состоянии. Смирение Сергия было столь велико, что он не считал возможным что-либо писать о своих молитвенных переживаниях, о своих видениях. Но тем не менее, его духовный опыт не исчез с его уходом из жизни. Гораздо более значимым наследием преподобного, нежели письменные свидетельства, стали его многочисленные ученики, его традиция, его школа монашеского делания. Пожалуй, написанная в похвалу преподобному «Троица» преп. Андрея Рублева, также вышедшего из Сергиева круга, наиболее ярко свидетельствует о духовно-мистической стороне жизни Сергия.

По этим штрихам мы можем, однако, увидеть очевидную параллель между традицией преп. Сергия и современным ему византийским исихазмом – практикой умного делания, основанной на традиции преп. Григория Синаита, преломленной в учении св. Григория Паламы о Фаворском свете и нетварных Божественных энергиях. Помимо очевидных мистических параллелей, имеются и конкретные свидетельства того, что преп. Сергий поддерживал самые обширные связи с греками-паламитами. Достаточно вспомнить поддержку, оказанную Сергию патриархом Константинопольским Филофеем в деле утверждения общего жития в Троицком монастыре. Мы уже упоминали и о том, как активно способствовали Сергий и его сподвижники утверждению на Русской митрополии другого византийского исихаста – Киприана. Одним из учеников Сергия был тезоименитый ему преп. Сергий Нуромский, пришедший в Троицкий монастырь с Афона. Другой ближайший ученик Сергия – преп. Афанасий, первый игумен Высоцкого монастыря в Серпухове, был, пожалуй, наиболее важным посредником в установлении духовных связей между кругом преп. Сергия и паламитами Константинополя и Афона. Через него на Русь из Греции попадала святоотеческая литература и иконы, поддерживались отношения с византийскими единомышленниками. Сохранились, например, знаменитые греческие иконы XIV в. из деисусного чина Зачатьевского собора Высоцкого монастыря, привезенные Афанасием на Русь из Царьграда. А в библиотеке Троице-Сергиева монастыря хранились полученные через него же первые славянские переводы творений преп. Григория Синаита и преп. Симеона Нового Богослова.

Преп. Сергий не был чужд в своей деятельности и политики. Как и великие святители Московские, он оказывал всемерную поддержку Московским князьям, понимая значимость их объединительного курса для будущего Руси и Русской Церкви. Казалось бы, что для такого подвижника-аскета, мистика-исихаста это должно было быть внутренне чуждо. Однако, на участие в политических предприятиях Московских князей (эпизод с закрытием храмов в Нижнем Новгороде, благословение и поддержка Димитрия Донского накануне Куликовской битвы и др.) мы должны смотреть как на проявление жертвенной любви, столь присущее великому подвижнику. В этом контексте можно рассматривать и переход Сергия от столь дорогого его сердцу созерцательного отшельничества к окормлению многочисленных учеников и созданию общежительного монастыря: так было нужно для возрождения монашества на Руси, и Сергий идет на эту жертву. Вероятно, тем же мотивировались и политические шаги Игумена всея Руси: Сергий превозмогал в себе беспристрастного созерцателя ради блага своей страждущей Родины, ведь в эту эпоху речь шла вообще о том, сможет ли Русь выжить, а значит и сберечь Православие, сохранить его не только для своего народа, но и для всего мира.

Кстати, в связи с политическими моментами в деятельности преп. Сергия уместно было бы вспомнить интересное наблюдение Георгия Федотова. Ученый обратил внимание на то, что оба древнейших жития Радонежского игумена – Пахомиево и Епифаниево – ничего не упоминают о каких-либо действиях политического характера. Мы знаем о них почти исключительно из летописных источников. То есть агиографы вполне отдавали себе отчет, рассказывая о Сергии, что все это – лишь необходимые следствия эпохи, в которой протекало житие подвижника. Они же писали о том, что было вне времени, что составляло истинный подвиг святого.

Итогом деятельности преп. Сергия и подвижников его круга стало возрождение русского монашества, причем в той его синтетической форме, которая совершенно и гармонично сочетала в себе как анахоретское, так и киновиальное начала, дополняя их обращенностью внутрь общества, духовным и социальным попечением о народе, освящением государственного строительства. В таком ключе протекала деятельность почти всех учеников Сергия. Почти все они, начав с общего жития в Троицком монастыре, достигают той духовной высоты, которая требует уединенного созерцательного образа жизни. За их уходом в «пустыню» впоследствии непременно следует традиционное уже невольное собирание вокруг себя учеников и создание новой киновиальной обители. Так многократно, в геометрической прогрессии, умножалось в XIV-XV в.в. достояние преп. Сергия. Около 180 монастырей возникает в это время, главным образом, в северных пределах Руси. Большинство из них связано с традицией Троице-Сергиева монастыря.

Среди наиболее знаменитых обителей, чье появление связано с кругом преп. Сергия следует отметить основанные им самим Зачатьевский Высоцкий монастырь в Серпухове; Богородице-Рождественский Бобренев и Богоявленский Голутвин – вблизи Коломны; Успенский Дубенский на Стромыни и Успенский Дубенский на Острову – вблизи Дмитрова; Борисоглебский – неподалеку от Ростова Великого.

Преп. Никон Радонежский явился продолжателем дела своего учителя, став еще в последний год его жизни вторым по счету игуменом Троице-Сергиева монастыря. Другие ближайшие ученики преп. Сергия дали начало множеству новых обителей. Уже упоминавшийся препп. Сергий Нуромский и Павел Обнорский основали одноименные монастыри в вологодских пределах, в обширном Комельском лесу. Здесь же подвизался еще один ученик Сергия – преп. Сильвестр Обнорский. Преп. Авраамий Чухломский основал несколько обителей в Костромских и Галичских землях, где наиболее известен Покровский Авраамиев Городецкий монастырь на Чухломском озере. Неподалеку отсюда возникла и Галичская Предтечева обитель преп.Иакова Железноборского. Преп. Мефодий Пешношский основал свою Никольскую обитель вблизи Дмитрова. Преп. Савва Сторожевский, третий по счету Троицкий игумен, позднее перебрался под Звенигород, где создал знаменитый Саввино-Сторожевский монастырь. Родственник Сергия – преп. Никита – основал свою Богоявленскую обитель в Костроме. Другой сродник Игумена, его племянник Феодор, о котором мы уже упоминали как об архиепископе Ростовском, – основал в окрестностях Москвы Симонов мужской монастырь, а позднее – Ростовский Богородице-Рождественский девичий.

Из Симоновой обители вышел преп. Кирилл Белозерский, который не являясь непосредственным учеником Сергия, был его близким другом и собеседником. Духовное родство Кирилла с Игуменом всея Руси также ставит его в число ближайших преемников Сергия. Кирилл основал свой знаменитый Кириллов-Белозерский монастырь, который в течение всего XV столетия продолжал воспитывать подвижников, основывавших новые обители. В их числе был и преп. Зосима, положивший начало Соловецкому монастырю. Сподвижник преп. Кирилла – преп. Ферапонт, – вышедший также из Симонова монастыря, дал начало Ферапонтову монастырю на Белом озере и Лужецкому вблизи Можайска.

С традицией преп. Сергия тесно связан и круг монастырей, основанных не учениками, а так называемыми «собеседниками» преподобного. Как уже отмечалось, это были, как правило, единомысленные ему сверстники, то поколение, которое горело стремлением возродить монашеский подвиг на Руси во всей его значимости. К этому кругу принадлежал уже упомянутый ранее преп. Димитрий Прилуцкий, основавший в Переславле-Залесском Никольский монастырь и впоследствии в поисках безмолвия ушедший в вологодские леса. Но и здесь вокруг подвижника собралось множество учеников, и ему пришлось создавать новую обитель – Спасо-Прилуцкий монастырь вблизи Вологды. Здесь Димитрий впоследствии подобно Сергию ввел строгий общежительный устав. Общежительной была и обитель, основанная еще одним другом и единомышленником Сергия – преп. Пахомием Нерехтским вблизи города Нерехты, в костромских пределах. Посвящение Нерехтского Троице-Сыпанова Пахомиева монастыря Пресвятой Троице само по себе говорит о духовной близости этого подвижника традиции Радонежского игумена.

К этому же великому поколению ревнителей иноческого подвига принадлежал и святитель Стефан Пермский, которого также связывали с Сергием узы братской любви и дружбы. Стефан, постриженик Григорьевского затвора в Ростове Великом, известного очага духовного просвещения, избрал себе особое служение. Он шел в далекие пермские леса не столько в поиске безмолвия, сколько в горячем миссионерском рвении. Стефан просветил светом Православия язычников-зырян, финское племя северо-восточной окраины Руси. Для своей новой паствы он создал азбуку, сделал переводы Священного Писания и богослужебных книг. Стефан обучал зырян не только письменности, но и иконописному мастерству, которым сам владел в совершенстве. За 20 лет своего миссионерского подвига он основал множество храмов и монастырей, повсюду истребляя языческие капища. Венцом миссии Стефана стало основание в 1383 г. Пермской кафедры, первым епископом которой стал великий миссионер. При этом нужно отметить, что проповедь св. Стефана и его преемников проходила отнюдь не в самых мирных условиях. Трое последующих Пермских святителей – свв. Герасим, Иона и Питирим – стали мучениками, жертвами озлобленных язычников-вогуличей. Об особой духовной близости Сергия и Стефана свидетельствует эпизод, отмеченный в их житиях: когда Стефан проезжал мимо Троицкого монастыря, но не имел времени навестить друга, Сергий почувствовал это и, встав во время монастырской трапезы, поклонился в сторону далекого друга.

Другой Стефан – Махрищский – стал основателем Троицкого Махрищского монастыря в 40 верстах от Троице-Сергиева. Он как бы соединил в своем лице наследие запустевшей после монгольского разорения Киево-Печерской Лавры, пострижеником которой он был, и возрождаемую в Московской Руси традицию монашеского делания. Преп. Стефан Махрищский также был одним из ближайших друзей преп. Сергия. Именно к нему Сергий пришел в одну из самых трудных минут своей жизни – в дни, когда ему после размолвки с братом пришлось покинуть Троицкий монастырь. Сюда Сергий впоследствии еще не раз приходил для духовных бесед с своим единомышленником.

Еще одним очагом монашества стал круг св. Дионисия, также близкого преп. Сергию подвижника из Нижнего Новгорода. Он, как уже отмечалось, основал около 1330 г. в Нижнем Новгороде Печерский монастырь по образцу Киевской Лавры. Эта волжская обитель подобно киевской имела целый пещерный лабиринт, где подвизалось множество иноков. Отсюда призванный на Суздальскую кафедру Дионисий принес возрожденные им традиции в древний Суздаль, где постриженик и соратник Дионисия – преп. Евфимий Суздальский – основал знаменитый Спасо-Евфимиев монастырь. В этой обители вскоре также был введен общежительный устав. Другой ученик Дионисия – преп. Макарий Унженский – основал два иных монастыря в Поволжье. Его первая обитель – Желтоводская – была вскоре разорена татарами. Сам Макарий попал в плен, но своим смирением и кротостью так покорил врагов, что те отпустили его, взяв с преподобного слово не возрождать монастырь на былом месте. Новый свой монастырь он основал на реке Унже в Костромских пределах. Впоследствии был восстановлен и Макариев Желтоводский монастырь. Близкий Константинопольским кругам исихастов св. Дионисий Суздальский немало способствовал восприятию на Руси традиций византийского монашества того времени.

Еще одним духовным центром, в котором гармонично соединились традиции афонского исихазма и нового московского монашества, стал древний Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере в Вологодских пределах. Он был основан скорее всего еще в XIII в., но расцвет его связан с следующим столетием, когда сюда пришли афонские иноки, из которых наиболее знаменит Дионисий Святогорец. Его учеником был преп. Дионисий Глушицкий, основавший три монастыря, которые в XV в. дали также множество дочерних обителей. Дружба Дионисия с Кириллом Белозерским стала как бы символом соединения школы преп. Сергия с заново усвоенной на Руси греческой традицией иночества. Оба эти духовных потока объединяются на Русском Севере в единую школу монашеского подвига, плодом чего стало огромное количество обителей, которые возникают здесь вплоть до XVI столетия. Не случайно Русский Север получил прозвание Русской Фиваиды.

Какие тенденции характерны для русского монашества в период, последовавший за деятельностью преп. Сергия? Во-первых, надо отметить, что, пребывая в целом в русле Сергиева представления о монашеском подвиге, каждый из его учеников по-своему преломлял его, внося нечто новое, сообразуясь с обстоятельствами. Общим для большинства в это время является более строгое следование требованиям устава и усиление аскетического момента: скажем, преп. Сергий Нуромский уже круглогодично, в течение нескольких лет, живет в дупле дерева среди дикого, безлюдного леса. А Кирилл Белозерский, юродствуя в Симоновом монастыре, намеренно провоцирует прещения и епитимии в свой адрес, чтобы иметь возможность усугубить пост. Все это не случайно: крепнет положение Руси, уже нет того беспросветного господства татар, при котором жизнь кажется сплошным кровавым кошмаром. И это относительное житейское благополучие, как и более светлое мироощущение, появляющееся на Руси к началу XV в., заставляют искать путей усугубления аскезы, которая, впрочем, пока еще не превалирует над умным деланием, а дополняет его и помогает достижению духовной глубины. Противоречие станет заметно только к исходу XV – началу XVI в.в., с тем чтобы в XVI-XVII в.в. перерасти в самодостаточную гипераскетическую крайность.

К этому же времени созреет и проблема монастырского землевладения, что также станет показателем наметившегося оскудения традиции преп. Сергия. Здесь нужно отметить, что при жизни преп. Сергия Радонежского Троицкий монастырь скорее всего не владел селами и крестьянами. Но это отнюдь не означает того, что сам Радонежский игумен был принципиальным противником монастырского землевладения. Если бы последнее обстояло именно так, то едва ли любимый ученик Сергия – Никон – дерзнул бы пойти против воли и традиции своего учителя, принимая земельные вклады в Троицкий монастырь. На мой взгляд, причина отказа Сергия от землевладения кроется в ином. В его время русское монашество только-только возрождалось и набирало духовную высоту. В такой фазе развития велика была опасность отрицательных последствий от владения земельной собственностью для новой развивающейся монашеской традиции. Сергий не считал возможным для своего монастыря владеть землей и крестьянами, ибо полагал, что на тот момент это не полезно в духовном плане. Но как только возрожденная монашеская традиция на Руси стабилизировалась, стало очевидно, что при той громадной духовной и социальной роли, которую стали играть монастыри в Русской Церкви и в русском обществе, землевладение стало не только допустимым, но и необходимым.

Пример близкого по духу рассуждения о характере монастырского землевладения дает нам на исходе XIV в. св. Киприан, митрополит Московский. В послании к Сергиеву ученику – игумену Серпуховского Высоцкого монастыря Афанасию – он писал, что древними отцами не предано владеть монахам селами и землями, дабы не связывать себя мирским попечением. Но при этом Киприан отнюдь не отрицает монастырского землевладения как такового. Он лишь советует в случае пожертвования монастырям земельной собственности не заниматься хозяйствованием самим монахам, а находить управляющего из мирян.

При этом надо заметить, что монастырское землевладение было выгодно не только для самих обителей, но и в не меньшей степени для крестьян. Помимо человеколюбивого отношения к ним со стороны монахов, что выглядело разительным контрастом в сравнении с вотчинным и помещичьим землевладением, монастырские земли обыкновенно освобождались от разного рода выплат в княжескую казну и принудительных работ для нужд князя. Это привлекало крестьян на монастырские земли настолько, что вокруг каждого монастыря неминуемо и вполне добровольно возникали сельские поселения. При этом противниками монастырей в эту эпоху выступают отнюдь не крестьяне, которым был выгоден симбиоз с монастырским хозяйством, а крупные землевладельцы, боявшиеся конкуренции. Лишь много позже, в основном в XVI в., когда меняется характер монастырского землевладения, отмечены несколько случаев противодействия свободных крестьян основанию монастырей вблизи их поселений. Крепостного права в его законченной форме на Руси в ту пору еще не существовало, и частым явлением был переход крестьян с боярских земель на монастырские, где их ожидали различные льготы и гораздо более человечное отношение. Таким образом монастыри становились мощным фактором колонизации и освоения малонаселенного Русского Севера.

Монастырское хозяйство было необходимо монастырю для осуществления его просветительской и благотворительной деятельности. При должном духовном уровне обители средства, полученные от владения селами, расходовались отнюдь не для нужд самих аскетов-монахов, нуждавшихся в минимуме. Известно, что Кириллов-Белозерский монастырь в голодные годы бесплатно кормил до 600 нищих ежедневно, а Пафнутиев-Боровский – до 1000 человек. Больницы, школы, гостиницы и богадельни были почти при каждой обители, на что также шла львиная доля доходов от земельной собственности. Библиотеки также при существовавшей тогда дороговизне книг требовали гигантских расходов, так же как и мастерские по переписыванию и изготовлению книг. Многие монастыри были настоящими центрами церковного искусства, как, например, Спасо-Андронников в Москве, где подвизались преп. Андрей Рублев и Даниил Черный. Иконописные мастерские требовали также немалых затрат, тем более, что они одновременно являлись и художественными школами Руси. Ряд монастырей считал необходимостью тратить значительные средства на создание целых коллекций из лучших произведений церковного искусства. Известно, что преп. Иосиф Волоцкий целенаправленно приобретал работы преп. Андрея Рублева и Дионисия.

Коль скоро у нас речь зашла о знаменитых русских иконописцах, мы должны сказать о них несколько слов. Тем более, что расцвет русского искусства в XIV-XV в.в. определялся в целом теми же закономерностями, что и возрождение русской монашеской традиции. Иначе и быть не могло при том глубоко церковном характере, который носило русское искусство того времени. Не случайно, что из того небольшого числа имен наших великих мастеров этой эпохи, которое дошло до наших дней, большинство принадлежит монахам или лицам, близким к монастырским кругам.

XIV-XV в.в. – это время, когда происходили кардинальные перемены во всех областях жизни русского народа. Культура не стала исключением. Возрождение Русского государства после страшных испытаний татарщины, духовный подъем в эпоху, которая проходила под знаменем преп. Сергия, не могли не обусловить столь же решающих сдвигов и в области культуры. Русское искусство этой великой эпохи демонстрирует нам величайший свой взлет, вполне адекватный тому, который происходил в области духовной, породившей новую культуру Московской Руси.

Немного имен дошло до нас от этого времени. Это закономерно: всегда православный художник считал своим долгом анонимное творчество. Дух Святой, а не грешный человек, по мысли мастера, был подлинным творцом написанной им иконы. Отсюда и традиция не подписывать произведений. И все же высоты, до которых поднялись несколько крупнейших мастеров Московской Руси, были столь велики, что народ благоговейно сохранил память об этих именах. Это, в первую очередь, великий Феофан Грек, вновь прививший русскому иконописному искусству традиции византийской живописи на исходе XIV в. Это преп. Андрей Рублев – в конце XIV – начале XV в.в. И наконец, во II половине XV в. это – знаменитый Дионисий. На нем великая эпоха церковного искусства практически заканчивается, что соответствует наметившемуся снижению уровня духовности на Руси и совпадает как со свидетельствующими о том же спорами о монастырском землевладении, так и с первым потрясением основ Русского Православия – ересью жидовствующих.

Все упомянутые великие мастера – Андрей Рублев, Феофан Грек, Дионисий, – были очень тесно связаны с ведущими подвижниками своего времени. Это особенно наглядно видно на примере Андрея Рублева, который и сам причислен к лику святых, будучи непосредственным учеником преподобного Сергия, человеком его круга, преломившим духовную традицию Игумена всея Руси в иконописи.

Об Андрее Рублеве впервые упоминают источники под 1405 годом. В летописи сообщается о его участии в работах по росписи великокняжеского Благовещенского собора в Московском Кремле. В связи с этим упомянуты мастера «Феофан Гречин, Прохор, старец с Городца да чернец Андрей Рублев». Андрей Рублев упомянут здесь на 3-м месте, последним, следовательно, он был самым молодым и, возможно, учеником первых. Наличие фамилии у Андрея является редкостью для того времени и может служить свидетельством его принадлежности к аристократическим кругам. Во всяком случае в Москве известен боярский род Рублевых, с которым связано и название древнего подмосковного села Рублево.

Точная дата рождения великого иконописца неизвестна. Условно и совершенно произвольно в нашей науке принята дата – 1360 год. Умер Андрей Рублев около 1430 года в глубокой старости, как свидетельствует летописец. Существует гипотеза о том, что Андрей Рублев учился в Византии или Болгарии. Это вполне возможно при наличии весьма оживившихся тогда связях с греками, о чем мы уже говорили. Причем, есть такое косвенное подтверждение этой гипотезы: у Андрея Рублева на одной из фресок владимирского Успенского собора – «Земля и море отдают мертвых» – есть изображение корабля. Оно сделано столь мастерски и с таким знанием дела, что возникает естественное предположение, что художник видел корабль воочию. Но на Руси не было таких кораблей даже на судоходной Волге. Так что вполне возможно, что Андрей Рублев действительно плавал в Византию по Черному морю.

Но впрочем это было необязательно: на Руси в это время отмечен такой поток беженцев из гибнущей Византии, что учителя можно было найти у себя дома. Тот же Феофан Грек прибыл на Русь и провел здесь всю свою жизнь, расписывая храмы в Новгороде и Москве. В Новгороде до сих пор сохраняются написанные им фрески церкви Спаса на Ильине. Да и во многих других новгородских храмах росписи явно принадлежат кругу Феофановых учеников. Совместная работа Феофана и Андрея в московском Кремле тоже может свидетельствовать об ученичестве Рублева у великого грека.

Известно, что Андрей Рублев и Даниил Черный тpудились во Владимире. Об этом упоминает летопись: « В лето 6916 (1408 г.), 25 мая начата бысть подписывати Великая соборная церковь Пречистыя Владимирская, Данила иконник и Андрей Рублев». Андрей Рублев вновь именуется 2-м, значит он был более молодым, чем Даниил. С этого время Андрей и Даниил были тесно связаны узами духовной дpужбы и совместного твоpчества до конца своих дней. Они расписывали Успенский собоp во Владимире после нашествия Едигея. Церковь была сожжена татарами, иконостас сгоpел, а pосписи XII в. были испорчены и Московские великие князья пригласили для возобновления храма лучших мастеров-иконописцев. Росписи Успенского собора во Владимире, к счастью, сохранились до наших дней, хотя и не полностью. Уцелели и многие иконы рублевского иконостаса, который был в XVIII в. продан в сельскую церковь и заменен новым барочным.

Известно также, что работал преп. Андрей и в Саввино-Сторожевском монастыре, где подвизался ученик преп. Сергия – преп. Савва Звенигородский. Там около 1405 – 1407 г.г. был сооружен Богородице-Рождественский собор, и большинство исследователей полагает, что преп. Андрей принимал участие в создании росписей и иконостаса этого собора. К сожалению, до нас дошли лишь крохотные фрагменты фресок и три иконы из так называемого «Звенигородского чина» – деисуса, от которого сохранились замечательные иконы Спасителя, Архангела Михаила и апостола Павла. Андрею Рублеву так же приписывают незначительные фрагменты фресковых росписей в Успенском Соборе г. Звенигорода.

Вообще же сведения о преп. Андрее более, чем скудны. Минимум информации, дошедшей об этом мастере, содержит «Сказание о святых иконописцах», принадлежащее кругу преп. Иосифа Волоцкого. Там об Андрее Рублеве сказано: «Преподобный Андрей, Радонежский иконописец писаше многие святые иконы, чудно зело и много украшены. Бе той прежде живя в послушании преподобного отца Никона Радонежского. Той повеле ему при себе написати образ Пресвятыя Троицы в похвалу отцу своему, Святому Сергию Чудотворцу. Последи же живя в Андронниковом монастыре со другом своим Даниилом и зде скончася». Так что принадлежность Андрея к кругу ближайших учеников самого Сергия или Никона несомненна. Впрочем, это заметно и исходя из особенностей его творчества, несущего на себе печать исихастского созерцательного опыта.

Самым достоверным произведением Рублева является, безусловно, его «Троица». Через 30 лет после кончины преподобного Сергия, Радонежский игумен был прославлен в лике святых в бытность его ученика Никона на игуменстве в Троицком монастыре. «Житие преподобного Никона», составленное сербом Пахомием Логофетом, сообщает, что Никон в обители выстроил над гробом пpеп. Сергия храм в честь Пресвятой Троицы. К участию в росписях собора Никон привлек Даниила Чеpного и сопостника его Андрея Рублева, которые постоянно пребывали в Спасо-Андpонниковом монастыре, также входившем в число основанных Сергием обителей. Датиpовать написание «Тpоицы», других икон тpоицкого иконостаса, а также росписей собора можно весьма условно. Очевидно, что они были созданы прежде кончины пpеп. Никона в 1427 г. В создании росписей и иконостаса принимали участие ученики Андpея и Даниила, которыми и была проделана большая часть работ. Однако «Тpоица» бесспорно является творением самого Андрея Рублева. После работ в Троицком соборе пpеп. Андрей и Даниил расписали Спасский Собор Андронникова монастыря (к сожалению, его фрески, как и фрески Троицкого собора Лавpы не сохранились). Вероятно, вскоре Андрей скончался, почти одновременно с Никоном. Одинаковый возраст обоих преподобных позволяет думать, что Андрей все же скорее принадлежал к числу учеников самого Сергия. Даниил Чеpный скончался также одновременно с свои другом Андреем. Оба великих иконописца были погребены в Андpонниковом монастыре.

Как уже отмечалось, Русская Церковь обрела свою автокефалию с поставлением на первосвятительское служение митрополита Ионы. Интронизацию нового митрополита Киевского и всея Руси совершил Собор русских епископов, отказавшихся от мысли искать благословения для своего Первоиерарха у Константинопольского патриарха-униата. Св. Иона стал первым Предстоятелем автокефальной Русской Православной Церкви, но в то же время и последним митрополитом, чья юрисдикция распространялась на всю Русь, как Литовскую, так и Московскую. Последовавшее вскоре поставление на митрополию Западной Руси униата Григория Болгарина стало событием, которое на долгих три столетия разделило прежде единую Русскую Церковь. С этого времени на Руси существуют две митрополии – Московская автокефальная и Киевская, которая вскоре порвала с унией и вновь вошла в юрисдикцию Константинопольского Патриархата. Эти масштабные перемены положили конец т. н. монгольскому периоду в истории Русской Церкви. От сей поры более трех веков независимыми историческими путями следуют две половины Русской Церкви, которым суждено будет вновь воссоединиться в одно целое лишь к исходу XVII столетия.

Для Московской митрополии со времени св. Ионы начинается новый исторический период ее бытия – эпоха становления автокефалии Русской Церкви, которая завершится возведением ее Предстоятелей в Патриаршее достоинство в 1589 г. Первым по времени преемником св. Ионы на Московской митрополии стал митрополит Феодосий (Бывальцев), прежде бывший архиепископом Ростовским и Ярославским. Избрание митрополита Феодосия имело совершенно исключительный и необычный для Русской Православной Церкви характер. Еще при жизни св. Ионы были собраны в Москве несколько епископов, в присутствии которых великий князь Василий Темный просил у митрополита Ионы определить, кому быть преемником святителя на Московской кафедре. Иона благословил Феодосия. Была заготовлена грамота от имени митрополита Ионы, явившаяся своего рода его духовным завещанием, где в качестве преемника Первосвятителя указывался именно Феодосий. Эта грамота была положена на престоле Успенского Собора московского Кремля. После кончины Ионы собрался Собор русских архиереев, и грамота была распечатана. Собор фактически лишь подтвердил выбор почившего митрополита. Было ли это нарушением канонов церковных? Отнюдь. Каноны не были попраны: нового митрополита утверждал Собор, и он вполне мог не согласиться с кандидатурой, названной Ионой. Однако этого не произошло по одной единственной причине: духовный авторитет, которым обладал св. Иона, был столь велик, что ослушаться святого старца невозможно было даже после его кончины. Отцы Собора сочли, что если святитель назвал своим преемником Феодосия, то это согласно с волей Божией, и никто этого решения оспаривать не стал.

Почему же св. Иона пошел в данном случае на такой жесткий шаг, самостоятельно определив себе преемника? Безусловно, это было связано с тем исключительно сложным моментом, который переживали в ту пору как Русская Церковь, так и Московское государство. Потребность в столь жестком решении диктовалась необходимостью сохранения той линии в церковной жизни, которая была намечена при св. Ионе. Святитель исходил из высших интересов Русской Церкви и православного государства. Ведь в это время, как никогда, велика была угроза насаждения Флорентийской унии и нового наступления католицизма на Восток. Разделение Русской Церкви создавало опасную тенденцию, которая могла иметь продолжение и привести к углублению раскола. Быть может, как духоносный старец, Иона предвидел и скорое появление на Руси ереси «жидовствующих», тем более, что еще не были до конца изжиты и остатки стригольнической ереси. Кроме того, очень сложной была и политическая ситуация на Руси. Вероятно, великий князь, посвященный в намерения Ионы, не скрыл от митрополита предчувствия своей скорой кончины, после которой он мог опасаться возникновения новой смуты, подобной ранее бывшему противостоянию с Юрием Звенигородским и Димитрием Шемякой. В то же время было очевидно, что окончательное крушение ордынского ига уже не за горами. Это грядущее событие, равно как и только что свершившееся под натиском турок падение Византии, заставляли ожидать решительных перемен в будущей жизни Московского государства. В таких условиях нужно было обеспечить максимальную стабильность как церковных, так и государственных дел в столь судьбоносный момент истории Руси. Отсюда и желание св. Ионы поставить на митрополию Предстоятеля, который гарантировал бы продолжение его собственной линии в церковной и государственно-политической жизни.

Поставление Феодосия на митрополию, произведенное опять-таки без ведома Константинопольского патриарха, закрепляло новый статус Русской Церкви как целиком ни от кого не зависимой. Однако подвластный туркам Константинополь, уже отрекшийся от унии и вернувшийся к этому времени в Православие, отказывался признать автокефалию Русской Церкви. Греки по-прежнему проявляли свое заносчивое нечувствие к реалиям церковной жизни Руси, что и обусловило резкое уменьшение контактов с ними на фоне и без того подорванного авторитета вчерашних униатов. Эта высокомерная и пагубная для интересов Вселенского Православия близорукость Константинопольских патриархов выразилась и в том, что они, отказавшись от унии, тем не менее, сохранили в силе церковное отлучение Русской Церкви, наложенное на нее униатскими патриархами. Патриарх Дионисий в 1469 г. продолжил эту неконструктивную линию, заявляя, что Московских митрополитов он не признает как поставленных без благословения Константинополя.

Однако неразумие этой политики Стамбульских патриархов было столь очевидно, что представители иных Восточных Церквей не считали необходимым следовать их курсу в отношении Руси, бесспорно ставшей отныне самым мощным оплотом Православия в мире. Одним из первых это понял Иерусалимский патриарх Иоаким, который в 1464 г. решил лично посетить Москву. И хотя поездка так и не состоялась, Иоаким впоследствии прислал Иоанну III грамоту, которой прощал и отменял церковное запрещение, наложенное на Русь Константинополем. Карташев полагал, что это было сделано не без молчаливого согласия Константинопольской Патриархии, которая без урона своему престижу все же стремилась хотя бы частично разорвать тот порочный круг, который образовался после разрыва отношений между Константинополем и Москвой. Не считаться с независимой Русской Церковью Восток просто не мог: Русь отныне заняла в православном мире совершенно исключительное место духовного лидера, реально восприняв на себя то служение, которое прежде несла погибшая Византия.

И все же надо отметить, что размолвка Москвы с Константинополем, последовавшая за указанными событиями, дорого обошлась всему православному миру. И заносчивость греков по отношению к русским, и подозрительность русских в отношении к своим вчерашним учителям, соблазнившимся унией, – все это чрезвычайно сузило поле русско-греческих церковно-культурных связей. И хотя в течение XVI века предпринимались некоторые попытки преодолеть эту нездоровую ситуацию, в целом достигнуть этого так и не удалось. А между тем, нормализация отношений между Московской митрополией и Константинопольским Патриархатом была жизненно необходима для всего православного мира. Москва, сильно оскудевшая в годы татарщины по части духовного просвещения, тем не менее, сохранила, а теперь и усиливала свой государственно-экономический потенциал. Именно он после падения Византии мог стать основой для сохранения общеправославного духовно-культурного наследия и школьной традиции, если бы их удалось привить на русской почве. К сожалению, этого не произошло. В результате и греки под жесточайшим османским игом стали стремительно деградировать в культурном плане, и Москва в XVI-XVII вв. не смогла наладить должным образом школьное дело и продвинуть вперед православную богословскую культуру.

После поставления Феодосия (Бывальцева) на митрополию на Руси была предпринята попытка обосновать новый порядок вещей, сложившийся в Русской Церкви в связи с переходом к самостоятельности. Суздальский священноинок Симеон написал так называемое «Слово об осьмом соборе», т. е. о Ферраро-Флорентийском соборе и заключенной на нем унии, в котором рассматривал церковную независимость Руси от греков именно как следствие отпадения последних от Православия. Русь предстает у Симеона в качестве единственной хранительницы истины Православия, что, надо сказать, на ту пору в общем-то соответствовало действительности. Ведь только стойкость русских в православной вере, а также отрезвляющий удар турок по Константинополю, привели к тому, что греки вернулись к Православию. В произведении Симеона уже оформляются те мысли, которые чуть позже выкристаллизуются в теорию Москвы – III Рима.

Митрополит Феодосий возглавлял Русскую Церковь недолго, с 1461 по 1464 г.г. Еще до своего поставления на митрополию он был известен тем, что в 1455 г. находился в острейшем конфликте с св. Ионой. Дело было настолько серьезным, что Иона даже велел заковать Феодосия в железо и посадить в тюрьму. Причиной столь суровой реакции митрополита на действия Ростовского архиепископа было то, что однажды в навечерие Богоявления, которое совпало с воскресным днем, Феодосий своим указом разрешил свою ростовскую паству от поста: монахам позволил вкушать рыбу, яйца и молоко, а мирянам даже мясо. При этом и сам Феодосий нарушил пост. Иона так разгневался на него за это, что даже хотел лишить Феодосия кафедры. И только заступничество великой княгини, которая лично ходатайствовала перед Ионой, и раскаяние самого Феодосия смогли угасить гнев Первосвятителя. Однако в целом Феодосий был известен как подлинный подвижник монашеской жизни и ревнитель исправления нравов в своей епархии. Особое внимание он уделял соблюдению канонических установлений Церкви относительно брака.

Удивительно, но всего через каких-то пять лет после упомянутого инцидента Иона выбирает своим преемником на Московской митрополии того самого Феодосия, которого недавно наказывал. Это, конечно, говорит об истинно духовном понимании вещей, которое отличало св. Иону. Прещение, наложенное на Феодосия, было следствием того трепетного отношения к аскезе, которое в целом было свойственно для русского монашества того времени, и к которому по своему внутреннему строю принадлежал сам Иона. Это очень показательно для понимания того, каким Православная Русь видела архиерейское служение. Оно не мыслилось здесь, в отличие от Запада, как некое феодальное бытие за счет Церкви. Владыки, принадлежавшие к Московской Церкви, при всей своей значимости в русском обществе того времени никогда не были по своему внутреннему облику горделивыми «князьями церкви».

Св. Иона не мог оставить без внимания нарушение столь важного для духовного облика архиерея аскетического момента, каковым, по его мнению, было строгое соблюдение поста. Отсюда его резкая реакция на послабление, данное Феодосием его пастве. Но когда митрополит лучше узнал Ростовского епископа, он смог убедиться, сколь замечательна в духовном плане эта личность. Иона скорее всего понял, что даже в инциденте с Богоявленским сочельником проявилось человеколюбие Феодосия, а отнюдь не пренебрежение к посту. Иона очень высоко ценил Феодосия, хотя и смирил его для его же пользы железными оковами. В нем митрополит увидел очень чуткого к своей пастве архипастыря, а потому и избрал своим преемником.

Одной из забот митрополита Феодосия стало положение дел в Новгороде. Здесь уже ощущали в полной мере, что Москва в самое ближайшее время объединит вокруг себя всю Русь, и тогда независимости Новгорода придет конец. Поэтому в Новгороде появляется партия сторонников перехода Новгорода под власть Литовского государя-католика. В этом политическом безрассудстве бояр-сепаратистов можно было усмотреть угрозу не только для государственного единства Руси, но и для Русской Православной Церкви. Тем более, что в Новгороде раздавались отдельные голоса и за переход в церковную юрисдикцию униата Григория Болгарина. К счастью, Новгородский архиепископ св. Иона, человек огромной духовной глубины и проницательности, умел обуздывать подобные настроения, за что и бывал нередко порицаем своей буйной паствой. Феодосий всячески поддерживал Иону, направляя свои грамоты в Новгород. В них митрополит также предупреждал новгородцев от уклонения в подчинение Григорию. Чтобы не усугублять и без того сложную обстановку в Новгороде, Феодосий вынужден был вновь отказать псковичам, ходатайствовавшим об учреждении во Пскове отдельной от Новгорода епископской кафедры. Митрополит увещевал псковичей подчиниться Ионе Новгородскому.

Феодосий, взойдя на Московскую Первосвятительскую кафедру, как и в Ростове, старался всячески улучшить быт и нравы клириков и своей многократно увеличившейся паствы. Это, возможно, было связано и с тем, что продолжатели стригольнической ереси, указывая на отдельные примеры, обвиняли русское духовенство в нравственной порочности, из чего делали вывод и о его безблагодатности.

Митрополит Феодосий недолго возглавлял Русскую Церковь, так как столкнулся с сильнейшим против себя возмущением и негодованием, особенно со стороны низшего русского духовенства. Ропот был вызван весьма строгими мерами, которые митрополит предпринимал, дабы оздоровить нравы приходского духовенства. В частности, Феодосий намеревался в очередной раз решить проблему вдовых священников, так как некоторые из них вели себя далеко не самым лучшим образом. Поэтому Феодосий вновь подтвердил правило, которое обязывало овдовевших священников уходить в монастырь и принимать постриг. Тех же, у кого из вдовых попов обнаруживалась сожительница, Феодосий и вовсе, согласно канонам Церкви, велел извергать из сана. Феодосий решил ужесточить каноническую дисциплину, полагая, что тем самым он оздоровит духовно-нравственную атмосферу в Церкви и обществе. Увы, оказалось, что сделать это было невозможно, потому что храмов на Руси было очень много, а подготовленного духовенства крайне мало. Часто на приходах некому было служить, кроме вдового священника, которого теперь необходимо было отправлять в монастырь. В результате народ возмутился против митрополита за его ригоризм. Феодосий очень расстроился, видя, что между ним и его паствой нет единомыслия. Не желая слушать упреков в свой адрес и видеть, что между ним и народом церковным нет взаимопонимания, митрополит добровольно оставил Первосвятительскую кафедру и ушел на покой, считая, что архиерейская совесть предполагает только такое решение проблемы.

Оставив митрополию и вновь ведя жизнь простого монаха в Чудовом монастыре, где он когда-то был игуменом, бывший митрополит почти всю свою оставшуюся жизнь (прожил он еще 11 лет) посвятил уходу за неким немощным старцем, что весьма высоко характеризует Феодосия в духовном плане. Скончался Феодосий в 1475 г. в Троице-Сергиевой Лавре, куда он перешел незадолго до смерти. Бесспорно, Феодосий (Бывальцев) был выдающейся личностью. К сожалению, о нем мало что известно: быть может, вновь-таки в силу его исключительного смирения и краткости митрополичьего служения. Феодосий не был причислен к лику святых, но оставил по себе весьма добрую память.

Преемник Феодосию был избран на Архиерейском Соборе в Москве в ноябре того же 1464 г., когда прежний Первосвятитель покинул митрополию. Новым митрополитом Московским и всея Руси стал Филипп I, ранее занимавший Суздальскую кафедру. Последняя была именно Филиппом по его избрании на митрополию передана бежавшему от униата Григория епископу Черниговско-Брянскому Евфимию. Филипп возглавлял Русскую Церковь в 1464–1473 г.г.

При митрополите Филиппе I вновь резко обозначились нестроения в Пскове и Новгороде. Псковичи снова требовали себе епископа, и их волнение с трудом удалось унять св. Ионе Новгородскому. В самом Новгороде с 1470 г., после смерти св. Ионы, также началось брожение. Ионе был традиционно, по жребию, избран преемник – ризничий почившего архиепископа Феофил, который и должен был отправиться в Москву на поставление. Однако в Новгороде в это время к власти пришла партия знаменитой посадницы Марфы Борецкой, которая держалась пролитовского курса и намеревалась отложить Новгород от великого князя Московского. К Марфе примкнул один из неудачливых кандидатов на архиепископство монах Пимен, бывший ключник Ионы. Пимен успел изрядно наворовать из архиерейской казны, а потому сумел купить себе расположение многих новгородцев. Беспринципный карьерист, он заявил, что готов ехать на поставление к Григорию Болгарину в Киев. Между тем, в том же 1470 г. Григорий отрекся от унии и был признан Константинопольским патриархом Дионисием в качестве митрополита всея Руси, так как Московских Первосвятителей патриарх не признавал. Дионисий направил в Литву, Новгород и Москву грамоты с требованием признания Григория законным митрополитом Константинопольской юрисдикции. Иоанн III написал в Новгород знаменитое послание, в котором приводил уже ставшими традиционными аргументы, подкреплявшие сомнение в истинности Православия греков и обосновывавшие необходимость перехода Русской Церкви к независимости от Константинополя-Стамбула. Иоанн III написал Ионе слова относительно патриарха Дионисия, ставшие впоследствии «крылатыми»: «...не требую его, ни его благословенья, ни его неблагословенья, имеем его от себя, самого того патриарха, чюжа и отреченна».

О восстановлении Православия в Литовской Руси у нас еще будет отдельный разговор. Пока же заметим, что угроза перехода Новгорода в юрисдикцию Григория после его отречения от унии тем самым еще более возросла. При этом отказ самого Григория от унии еще не означал, что угроза обращения Новгорода в католичество исчезала: признав над собой власть монарха-католика, Новгород скорее всего рано или поздно был бы совращен в унию, как это позднее произошло с западно-русскими землями.

Монаха Пимена, который зарекомендовал себя отъявленным проходимцем, новгородцы вскоре изгнали. Однако Марфа Борецкая продолжала вести курс на сближение с королем Казимиром IV Ягеллончиком. Результатом этого стал предательский по отношению ко всей Руси договор с польско-литовским государем, который заключил Новгород. Стремясь сохранить свою вольность, а вместе с ней и торгашеские выгоды, новгородское боярство пошло на откровенную измену интересам Руси. Однако надеяться на то, что Казимир сохранит в Новгороде неприкосновенными его древние вечевые порядки и православную веру, было большой наивностью. Тем не менее, агонизируя, партия бояр-сепаратистов ввергала Новгород в пучину трагического противостояния с Москвой. Нареченный архиепископ Феофил, боясь потерять кафедру, также принял участие в сговоре с Казимиром. В Москве это расценили как политическую измену и отступничество от Православия, так как в искренность отречения Григория от унии здесь не очень верили, но знали о том, сколь стремился угодить Риму католик Казимир IV.

В июне 1471 г. на Новгород двинулся во главе московской рати сам великий князь Иоанн III. Причем вдогонку ему митрополит Филипп послал грамоту, в которой просил государя не проливать крови православных новгородцев, веря, что они придут к нему с повинной. Этого, однако, не произошло. И в результате на реке Шелони произошло сражение, которое окончилось страшным разгромом и избиением новгородцев, хотя силы москвичей были во много раз меньше. Большинство простых новгородцев шло на эту войну, что называется, «из-под палки», воюя за непонятные им интересы партии Борецких. Результат был закономерен. После Шелонского побоища новгородцы прислали к Иоанну посольство во главе с нареченным архиепископом Феофилом просить пощады. Новгородцами великому князю была выплачена гигантская по тем временам контрибуция (15,5 тыс. рублей). Был заключен мир, условиями которого были обязательства новгородцев не отдаваться впредь никогда под власть Казимира и сохранять не только государственное, но и церковное подчинение Москве. После этих событий проблема Новгорода была практически решена. Феофил был рукоположен Филиппом и великорусскими архиереями, и более в Новгороде особых сложностей в церковной жизни уже не возникало.

В 1472 г. при Филиппе началось строительство нового Успенского собора московского Кремля, главного храма Русской Церкви. Ее новому автокефальному статусу, равно как и новому положению могущественного Московского государства, должен был соответствовать и кафедральный собор русских митрополитов. Между тем прежняя постройка времен Калиты пришла в полную негодность. Собор, заложенный еще святителем Петром, настолько обветшал, что разваливался на глазах, подпертый, по выражению Карташева, «контрфорсами в русском стиле» – т. е. бревнами. При Филиппе, правда, успели немногое: вокруг прежнего собора московскими мастерами были заложены новые фундаменты. Собор должен был стать самым большим храмом на Руси, отразив грандиозные перемены в ее международном положении. Но он должен был отражать и преемственность: поэтому образцом для нового собора был указан Успенский собор во Владимире. Кладка новой постройки была выведена в рост человека, мощи московских святителей перенесли на новые места (за исключением раки св. Петра, оставленной на прежнем месте) и старый собор разобрали. К моменту кончины митрополита Филиппа стены нового Успенского храма успели сложить лишь до половины.

Строительство нового храма было также приурочено к еще одному эпохальному для Руси событию – предполагавшемуся второму браку овдовевшего великого князя Иоанна III и племянницы последнего византийского императора Зои (на Руси – Софьи) Фоминичны Палеолог. То, что Зоя была униаткой, воспитанницей митрополита-кардинала Виссариона Никейского, одного из творцов Флорентийской унии, Иоанна не смущало. Положение Русского государства и Русской Церкви теперь уже столь упрочилось, что он мог быть уверенным: никакого влияния католицизма на Русь через этот брак оказано не будет. Впрочем, государь, западник по убеждениям, вообще легко смотрел на подобные вещи, а поскольку всем был известен его крутой нрав, Иоанну мало кто дерзал перечить.

Зоя приняла унию в Италии вынужденно и легко отказалась от нее в Москве. Однако, когда она ехала в Россию, ее сопровождал папский легат – кардинал Антонио Бонумбре. Кардинал, как было положено легату, двигался с предношеним латинского креста, очевидно, не зная в деталях о том, что случилось в Москве, когда сюда подобным же образом прибыл после заключения Флорентийской унии митрополит Исидор. Когда свадебное шествие Зои приблизилось к Москве, возник вопрос, как его встречать. Поскольку Иоанн III был весьма заинтересован в браке с Софьей Палеолог, стремясь через него укрепить свой международный престиж, он был готов принять кардинала Антонио с почестями как официального дипломатического посланника папы, поскольку понтифик был и остается доныне светским монархом государства Ватикан. Кроме того, наверное, Иоанну просто не хотелось свою семейную жизнь с Зоей начинать со скандала, да еще международного.

Почести, которые предполагалось оказать кардиналу, естественно, подразумевали под собой, что перед ним необходимо нести «лятский крыж» – латинский крест. Папский дипломатический этикет требовал этого, и Иоанн III готов был потерпеть. Однако, узнав об этом, митрополит Филипп сказал, что если кардинал в предношении латинского креста будет входить в одни ворота Москвы, то он, Филипп, в предношении православного креста тотчас выйдет из города в противоположные ворота и более в Белокаменную уже не вернется. После такого решительного заявления Первосвятителя великому князю пришлось вспомнить, что он является государем единственной в мире православной державы, к тому же претендующей на преемство от Византийской империи, и, смирившись, согласиться на требования Филиппа. А заключались они в том, чтобы креста перед легатом не нести, и чтобы сам кардинал сопровождал Софью лишь как частное лицо. Государь согласился, хотя, вероятно, это ему далось нелегко.

Одержав эту победу над кардиналом, Филипп, окрыленный успехом, решил его развить и дать католику новый бой. Митрополит предложил кардиналу поучаствовать в богословском диспуте. Это было весьма необычно для не слишком образованной богословски средневековой Руси. Духовных школ в Москве тогда не было, но все же митрополит отыскал книжника Никиту, который «гораздо говорил книгами». Он-то и выступил по благословению Филиппа против кардинала Антонио. И хотя схоластическое богословие католиков в ту пору было достаточно развито, кардинал, по-видимому, попался какой-то не слишком ученый. Вероятно, это был какой-нибудь ренессансный итальянец-эстет, а не теолог. Он почему-то не отказался от участия в диспуте и был Никитой посрамлен. Ситуация вполне могла оказаться иной, будь на месте легкомысленного кардинала какой-либо серьезный католический богослов. Однако Никите повезло с соперником, и он кардинала переспорил. Тогда легат ответил, что книг у него с собой нет, и он дискутировать не может, что и было признано русскими за конец победоносного «стязания с латиной». В русской средневековой истории это, кажется, единственный эпизод подобного рода.

Святитель Филипп I скончался в Москве 5 апреля 1473 г. после грандиозного пожара, днем ранее испепелившего митрополичий двор. Митрополит умер на кремлевском Богоявленском подворье Троице-Сергиева монастыря.

Преемником митрополита Филиппа I стал Коломенский епископ Геронтий, который возглавлял Русскую Церковь в 1473–1489 г.г. Он был избран вскоре после кончины своего предшественника Собором русских архиереев при участии великого князя и его братьев. Новый митрополит принялся за продолжение строительства кремлевского Успенского собора. К 1474 г. были полностью выведены его стены и своды. Однако в мае того же года при возведении центрального купола храм рухнул. Мастера-москвичи Кривцов и Мышкин, строившие собор, оказались не слишком грамотными зодчими. Русь отвыкла за два с лишним века ордынского ига строить крупные храмы: средств на столь масштабное строительство у русских князей, плативших дань Орде, не было, строительные навыки были потеряны, и весьма основательно, как по этой причине, так и потому, что множество мастеров погибло в Батыево нашествие или было угнано в рабство. Удрученный неудачей великий князь взял в свои руки строительство собора. Он решил более не доверять русским зодчим, а отправил посольство в Италию, в Венецию, дабы там сыскать хорошего архитектора. Даже простых каменщиков решено было пригласить из Пскова, так как тамошние умельцы учились у немцев, были знакомы с новейшими строительными технологиями и отличались высоким уровнем мастерства. Иоанн III, государь-западник, смотрел на строительную проблему глазами рационалиста, не видя ничего плохого в том, чтобы осуществить строительство главного храма Православной Руси с помощью католиков.

В 1475 г. из Венеции прибыл в Москву знаменитый архитектор Ридольфо Альберти деи Фиоравенти, прозванный «Аристотелем» за ренессансный плюрализм своих дарований и видов деятельности. Посмотрев на руины постройки Кривцова и Мышкина, Аристотель заявил, что здание сделано плохо и восстановлению не подлежит: «известь не клеевита». Мощи святителей Московских были снова перенесены, на сей раз в церковь преп. Иоанна Лествичника. Стены неудачной постройки были разрушены до основания, после чего с лета 1475 г. приступили к изготовлению фундамента собора. Весной 1476 г. стали выкладывать стены. Завершены работы были к августу 1479 г., когда митрополит Геронтий совершил торжественное освящение нового грандиозного кафедрального храма Русской Церкви. Он вызвал на Руси неподдельное восхищение и в дальнейшем стал образцом для подражания в течение XVI-XVII в.в.

Однако радость по поводу завершения строительства Успенского собора была омрачена размолвкой между митрополитом и великим князем. Конфликт между Геронтием и Иоанном III выявил новую для Руси опасную тенденцию, которая в дальнейшем стала получать все большее развитие. Начало ссоре государя и Первоиерарха было положено в 1478 г., когда Ростовский архиепископ Вассиан Рыло, настроенный по отношению к Геронтию весьма недружелюбно, решил подчинить себе Кирилло-Белозерский монастырь, как находящийся в его епархии. Обитель, однако, издревле была изъята из судебной юрисдикции местного архиерея и находилась в ведении удельного князя Верейско-Белозерского, каковым в то время был князь Михаил Андреевич, представитель младшей ветви Московской династии. Геронтий выдал ему грамоту на Кириллов монастырь. Вассиан протестовал, но митрополит не реагировал. Тогда Ростовский владыка пожаловался Иоанну III, и тот собрал в Москве собор для решения проблемы. Духовенство не поддержало Геронтия, и Иоанн, изорвав грамоту Белозерского князя, передал монастырь своему любимцу Вассиану. Помимо того, что великий князь хотел уважить Вассиана, он намеревался тем самым и ослабить князя Михаила, что должно было еще более утвердить самодержавную власть Московского государя, пришедшую на смену удельному порядку.

Продолжением этого конфликта между Геронтием и Иоанном стал случай, который произошел при освящении нового Успенского собора. Этот инцидент вновь, еще более выпукло, выявил все более нарастающее стремление великого князя к вмешательству в дела церковные. После крестного хода в день освящения храма великому князю доложили, что митрополит Геронтий поступает неверно, совершая хождение против солнца. Государь, полагавший, что ходить нужно посолонь, дерзнул выговорить Первосвятителю за это, заявив, что из-за подобных ошибок гнев Божий приходит на Русскую землю. В богослужебных книгах Иоанн III не обнаружил никаких указаний относительно того, как совершать крестный ход, однако его точку зрения поддержали чудовский архимандрит Геннадий (будущий Новгородский архиепископ, борец с «жидовствующими») и Ростовский архиепископ Вассиан Рыло, недруг Геронтия, стремившийся занять его место.

В этом эпизоде показательны два момента. Во-первых, великий князь уже вполне мыслит себя равным византийским государям после того, как Русь окрепла, а сам он вступил в брак с принцессой из дома Палеологов. Иоанн уже усваивает себе и поведенческий стереотип императоров, активно вмешивавшихся в дела Церкви. Само по себе участие самодержавного монарха в делах церковных в православной традиции всегда оценивалось позитивно, но при одном условии – высоком уровне церковного сознания и не менее высокой степени ответственности пред Богом за Церковь и народ. К сожалению, Иоанну III этого нередко недоставало. Тем не менее, постепенно и на Руси стали вырисовываться контуры нового типа отношений между церковной и светской властями, при котором монарх усваивал себе право диктовать свою волю Предстоятелю Русской Церкви. Кроме того, инцидент со спором относительно совершения крестного хода отчасти показал, что Русь уже миновала пиковую отметку своего духовного подъема. Начинался спад, показателем которого было чрезмерное внимание к обрядовым частностям, что в итоге со временем выродится в утрированные и абстрагированные формы обрядового благочестия, заслоняющие подлинную духовную глубину. Итогом этого станет в XVII столетии трагедия старообрядческого раскола.

После скандала с освящением Успенского собора Иоанн III так прогневался на Геронтия, что даже запретил ему освящать новопостроенные московские храмы. Однако весь пафос новоявленного самодержца и преемника Императоров Ромеев мигом улетучился, как только на горизонте вновь замаячила страшная тень Орды. Великий князь счел за лучшее во время нашествия хана Ахмата и знаменитого стояния на Угре не возвращаться к теме крестного хода. Но лишь только угроза его власти миновала, спор возобновился с новой силой во II половине 1481 г. Соборное разбирательство, однако, подтвердило правоту Геронтия. Но Иоанн продолжал свои нападки на митрополита. Тогда Первосвятитель удалился в Симонов монастырь и велел передать государю, что оставит кафедру, если великий князь не «побьет ему челом» и не прекратит принуждать к хождению посолонь.

Митрополита поддержало практически все духовенство. Иоанна – только Геннадий и новый Ростовский архиепископ Иоасаф (князь Оболенский). Иоанн III, едва ли отступивший от своего устремления возвыситься и над митрополичьей властью, тем не менее, понял, что переусердствовал, размахнувшись явно не по силам. Время для того, чтобы хрупкую симфонию государства и Церкви времен татарщины растворить в неограниченном самодержавии Московского государя, еще не пришло. Великий князь смирился и послал в Симонов своего сына: Геронтию было предложено вернуться в Кремль. Но митрополит «ковал железо, пока горячо», обостряя ситуацию до крайности. Он отказался вернуться, и Иоанн принужден был самолично ехать к митрополиту, чтобы уговорить его возвратиться и вновь принять бразды правления Русской Церковью. Великий князь принес свои извинения и обещалы впредь по-сыновнему слушаться митрополита.

Однако следует отметить, что столкновение Иоанна III с Геронтием никак не отразилось на позиции митрополита во время событий, в ходе которых решалась дальнейшая судьба Руси. Геронтий оказал великому князю активную поддержку во время знаменитого стояния на Угре. Перед лицом опасности возрождения ордынского ига сплотились, несмотря на прежнюю неприязнь, даже самые непримиримые прежде недруги: Иоанн III и архиепископ Вассиан Ростовский – с одной стороны – и митрополит Геронтий – с другой. Великий князь, весьма решительный, когда дело касалось того, чтобы приструнить кого-либо из своих подданных внутри Русского государства, при угрозе нашествия Ахмата стал весьма осторожным и робким. Так и не решился Иоанн первым выступить на татар. Когда же великий князь возвратился в Москву, оставив русское войско на Угре, оба иерарха – Геронтий и Вассиан – согласно упрекали Иоанна в робости и воодушевляли его на дальнейшую борьбу с татарами. Архиереи настояли в конечном итоге на возвращении Иоанна к своему войску. Но вскоре до Москвы дошел новый тревожный слух о том, что великий князь собирается просить мира у Ахмата, соглашаясь даже на частичную от него зависимость и выплату дани. И Вассиан, и Геронтий действовали в лучших патриотических традициях, характерных для Русской Церкви в XIV-XV вв.: они направили Иоанну послания, в которых убеждали великого князя не делать этого, а воевать до полной победы над татарами и утверждения независимости Руси. Вассиан в своем послании аргументирует необходимость войны до победного конца новым теократическим сознанием, утвердившимся на Руси в это время. При этом Вассиан освобождает Иоанна от вассальной клятвы Ахмату, заявляя, что повиновение православного государя «богостудному, оскверненному, самозванному царю» преступно и грешно. Вассиан видел в войне с татарами священную брань за победу Православия. Послание Геронтия к Иоанну более спокойно по тону.

В 1483 году вновь в отношениях между Геронтием и Иоанном наметилась рознь. Иоанн не мог скрыть своей неприязни к митрополиту, и в то же время не решался еще открыто сместить неугодного ему Первосвятителя. Несмотря на появление новой тенденции во взаимоотношениях великокняжеской власти и Священноначалия, Иоанн еще не решается открыто ломать старый стереотип взаимоотношений Церкви и монархии, а потому пытается действовать окольными путями. В конце 1483 г. Геронтий был болен и поэтому вновь уехал в Симонов монастырь для лечения. Митрополит даже намеревался в связи с болезнью покинуть митрополию и остаться в монастыре на покое. Но в конце концов Первосвятитель выздоровел и пожелал вернуться на митрополичью кафедру. Иоанн же решил использовать эту ситуацию, чтобы заменить неугодного ему митрополита своим ставленником. Он стал засылать в Симонов монастырь старца Паисия Ярославова с целью убедить Геронтия не возвращаться на кафедру.

Но Геронтий был непреклонен, а сам Паисий, которого Иоанн хотел видеть митрополитом, отнюдь не стремился к такой чести. В результате великий князь на исходе 1484 г. принужден был согласиться на возвращение Геронтия в митрополичьи палаты московского Кремля.

Время правления митрополита Геронтия стало для Русской Церкви временем весьма тяжелого испытания по причине появления и распространения на Руси так называемой ереси «жидовствующих». По сути ересью это лжеучение назвать нельзя. Этот термин применяют к «жидовствующим» весьма условно, так как любая ересь все же подразумевает некое искажение христианского учения. Здесь же имело место практически полное отрицание христианства и возврат к иудейскому исповеданию. Однако исторически наименование «ересь жидовствующих» давно закрепилось за этим движением, и мы по традиции будем им пользоваться.

Возникла ересь в Великом Новгороде около 1470–1471 г.г., еще во время правления митрополита Филиппа. Однако долгие годы о ее существовании ничего не подозревали не только в Москве, но и в самом Новгороде: конспирация в среде адептов «жидовства» была отменной. Интересно, что один из последних Новгородских архиепископов периода самостоятельности – святитель Иона – предвидел падение новгородской свободы и оплакивал ее. Иона говорил, что по грехам новгородцев они лишатся своей свободы, и Новгород будет покорен Московским великим князем. Можно думать, что как великий святой Иона, ничего еще не зная о наличии в Новгороде «жидовствующих», духовным оком прозрел, что где-то рядом происходит нечто глубоко враждебное Православию. И святитель оказался прав в своих предчувствиях. Именно из Новгорода берет свое начало ересь «жидовствующих». Здесь она свила себе гнездо и отсюда стала распространяться дальше по Московской Руси.

Косвенной причиной появления в Новгороде «жидовствующего» вольномыслия стало все то же, уже упомянутое ранее, стремление новгородцев любой ценой сохранить свою свободу. Как уже отмечалось, понимая невозможность самостоятельно бороться с Москвой, новгородцы искали себе союзника, которого увидели в Литве. Уже шла речь о партии бояр – сторонников литовской ориентации, которых возглавляла Марфа Борецкая. Эти яростные противники Москвы пошли на откровенное предательство, стремясь отдать Новгород под власть Казимира IV Ягеллончика, наивно веря его обещаниям сохранить в неприкосновенности новгородские вольности и православную веру.

В то время, когда новгородские бояре затевали интригу с предполагаемым вхождением своего города в состав Литовского государства на правах автономии, в Новгород прибыл князь Киевский Михаил Олелькович (правнук Ольгерда Литовского). Этот Гедиминович, приходившийся родственником Казимиру IV, должен был стать Новгородским князем. Тем самым бояре демонстрировали свою приверженность курсу на сближение с Литвой. Михаил Олелькович был православным. Некогда он даже был в числе тех немногих литовско-русских князей, которые объявили, что будут признавать своим митрополитом не Григория Болгарина, а св. Иону. Михаил прибыл в Новгород с огромной свитой. И хотя в конечном итоге вся затея партии Борецкой кончилась провалом, важно отметить, что неожиданным образом приезд князя Михаила повлек за собой появление ереси «жидовствующих», о чем сам Киевский князь скорее всего ничего не подозревал. Все дело было в том, что среди многочисленной свиты Михаила Олельковича оказался некто Схария, иудей, занимавшийся то ли торговлей, то ли врачеванием, человек тихий и неприметный. Никаких более подробных сведений о том, кто он был, не сохранилось. Высказывались предположения о его связи с одним из направлений иудаизма – сектой караимов. Но это не более, чем предположение: ересь «жидовствующих» от учения караимов весьма сильно отличается. Все, что касается Схарии, удивительным образом оказалось покрыто туманом неизвестности. Настолько, что некоторые современные советские историки-интернационалисты даже стали утверждать, что никакого Схарии не было вовсе.

Кстати, надо особо оговорить, что слова «жид», «жидовство», «жидовствующие» на Руси в то время отнюдь не имели никакого бранного антисемитского смысла, который в них стали усматривать позднее. Это было просто обозначение религиозно-этнической принадлежности, славянская транскрипция слова «иудей», к тому же очень близкая аналогам из многих других европейских языков. Отсюда и название секты – «жидовствующие», то есть «иудействующие», «подражающие или следующие иудеям».

Вскоре, как уже говорилось, затея Борецкой и ее присных провалилась, и Литовское посольство князя Михаила отбыло обратно. Но Схария, тем не менее, почему-то остался в Новгороде и активно занялся здесь прозелитизмом. Хотя об обращении в иудаизм в чистом виде речь не шла: иудаизм, как религия этнически детерминированная, почти не склонен к подлинному прозелитизму. Можно предположить, схема деятельности Схарии в Новгороде напоминала ту, которая некогда имела место в Хазарии: обратить, в первую очередь, представителей элиты общества, дабы через них получить влияние на политическую и экономическую жизнь Новгорода. Складывается впечатление, что Схария действовал отнюдь не по собственному почину, а был послан какими-то иудейскими религиозными структурами.

Распространение влияния иудаизма в мире и подчинение иудейской общине наиболее выгодных в геополитическом отношении стран и народов – факт, неоднократно отмеченный в истории. Еще в Библии говорится о подчинении персидского царя Артаксеркса влиянию иудеев через его жену Эсфирь. Позднее иудеи подчинили своему влиянию Кордовский халифат и другие арабские государства на Пиренеях. То же самое имело место и в отношении Хазарского государства. В нем, как известно, собственно иудеи составляли незначительное меньшинство, которое пришло к власти через обращение в иудаизм семьи кагана и верхушки общества. Большая часть населения каганата по-прежнему оставалась при своих верованиях – языческом, мусульманском, христианском, – но была подвластна иудейской элите, которая держала в своих руках бразды правления и осуществляла политику в своих интересах (например, в руках хазарских иудеев была сосредоточена практически вся приносящая баснословные доходы торговля шелком с Китаем). Под ударами русского князя Святослава Хазарский каганат распался и полностью исчез с лица земли во второй половине X века.

В арабской Испании иудеи также занимали ведущие позиции. Но в ходе Реконкисты испанцы вытеснили арабов с Пиренеев. Вместе с тем пришел конец и иудейскому влиянию в Испании. Во второй половине XV в. соединившиеся через брак королевы Изабеллы и короля Фердинанда Арагон и Кастилия отвоевывают у арабов последние их владения на Пиренейском полуострове (в 1492 г. Реконкиста завершилась взятием Гранады). Повсеместно испанские католики изгоняли иудеев или принуждали их к принятию католицизма. В это время значительное число испанских евреев эмигрировало из страны, расселившись по всей Европе и Средиземноморью. Центр религиозно-политической жизни иудеев перемещается в польско-литовские пределы. Польша, где начиная с XIV в. иудеям были дарованы большие привилегии с целью привлечения в страну ремесленников и торговцев, на долгие годы становится страной с самой большой в Европе численностью еврейского населения. Иудеи пользовались здесь совершенно исключительными привилегиями, дарованными польскими королями, что было связано и с восточной политикой Польского королевства. Казимир III завоевал Галицию и часть Волыни и стремился колонизировать эти земли, привлекая на них различными льготами немецких и еврейских купцов и ремесленников, чтобы, разбавив русское население пришлым элементом, прочнее привязать эти области к Польше. Из Польши иудеи проникли в Литву – это произошло еще при Гедимине, который также снабдил их обширными привилегиями. Однако в XV в. в Литве было издано несколько антииудейских законов: евреи изгонялись из пределов великого княжества, а их имущество конфисковалось. Потом эти дискриминационные меры отменялись, затем вводились снова. Подобную нехитрую методику изъятия накопленных евреями денежных средств путем конфискаций в средние века применяли многие европейские монархи.

Для того, чтобы понять причины появления Схарии в Новгороде именно около 1470 г., важно отметить эти два хронологических совпадения: во-первых, завершающая фаза Реконкисты в Испании и массовый исход евреев с Пиренеев, а во-вторых, издание антииудейских законов в Литве. Возможно, что именно эти причины побудили определенные иудейские круги заняться поиском нового места, где можно было бы на практике попытаться повторить опыт Хазарии и арабской Испании.

Новгород привлек внимание Схарии далеко не случайно. Иудейская пропаганда в православной среде, конечно, была делом весьма сложным. Но Новгород с его спецификой торгового центра, где сложились особые условия терпимости к иным вероисповеданиям и характерный для купеческой среды рационалистический менталитет, выглядел наиболее уязвимым местом Православной Руси. К тому же ересь стригольников, отголоски которой были здесь еще живы, уже успела подточить сознание многих новгородцев и явилась неким «пробным шаром», позволявшим надеяться на успех в деле дальнейшего расшатывания православных устоев жителей Новгорода.

Трудности предприятия Схарии требовали участия в нем помощников. Поэтому Схария через какое-то время выписал себе из Литвы сотрудников. Известны их имена: Моисей Хануш и Иосиф Шмойла Скоровей. Возможно, что речь идет не о двоих иудеях, а о большем их числе (знаков препинания в древнерусских письменных источниках нет, и записанные подряд имена не дают возможности четко определить, скольким людям они принадлежат). Похоже, что у Схарии был в Литве некий штаб, откуда он мог приглашать помощников по мере развития своей миссии.

Успехи иудейской пропаганды в Новгороде были весьма велики. Как уже говорилось, учение Схарии не было собственно ересью, так как от христианства как такового в нем уже почти ничего не оставалось, кроме чисто нравственного учения, повисавшего в воздухе без христианской догматики. Прежде всего отрицалась Божественная природа Иисуса Христа. Христос, с точки зрения «жидовствующих», – не более, чем нравственная личность, учитель праведности. Вместе с христианским вероучением отметалась и православная обрядность, как более ненужная. Все христианские праздники отвергались. Зато «жидовствующие» совершали настоящую иудейскую Пасху.

Антиправославная пропаганда велась тайно и очень умело, можно сказать – вполне профессионально, на высочайшем уровне конспирации. Иудаизм к XV столетию накопил огромный многовековой опыт в этой области. Конспирация в среде «жидовствующих» по своему уровню сопоставима разве что с большевистской в начале ХХ в. Она основывалась на том же принципе, который потом с успехом использовали разного рода революционеры. Создавалась сеть ячеек – «тройки», «пятерки». Но о своих соседях их рядовые представители, как правило, ничего не знали, а потому выдать их в случае розыска не могли.

В результате такой тщательной конспирации о деятельности «жидовствующих» церковные власти ничего не знали в течение целых 17 лет. За это время движение это успело выйти далеко за пределы Новгорода и перекинуться в столицу. При этом пропаганда велась почти исключительно среди высших кругов общества. В Новгороде еретики действовали, в первую очередь, среди наиболее образованных и влиятельных слоев населения – новгородского духовенства и купечества, имевшего большой вес в обществе, но духовно неглубокого, нетвердого в своем Православии и привыкшего благодаря своим заморским путешествиям снисходительно относиться к верованиям других народов. И лишь затем пропаганда «жидовствующих», распространившись и на Москву, начинает медленно, но уверенно обволакивать круги, близкие к великому князю, внедряясь в конце концов даже в семью государя и поражая со временем даже Предстоятеля Русской Православной Церкви.

Первыми и наиболее влиятельными последователями Схарии стали два новгородских священника – попы Денис и Алексей. Они прошли основательную школу у Схарии и его сотрудников. Причем, были совращены не только сами эти священники, но и члены их семей – жены, дети. Денис и Алексей оказались настолько преданными учениками Схарии, что даже хотели принять обрезание. Но сами иудеи воспротивились этому. Вероятно, как это почти всегда имело место при иудейском прозелитизме, в намерения Схарии вовсе входило делать из новгородских попов т. н. «прозелитов врат», вводя их в число «народа избранного». Обращенные, по мысли пропагандистов «жидовства», должны были лишь служить делу иудеев. В Новгороде у Схарии был какой-то свой, мало известный нам план. Мы видим лишь верхушку этого тайного айсберга. Здесь, вероятно, было важно не создать подлинную иудейскую общину из полноценных прозелитов, а разложить православное общество, которое представляло собой наибольшую опасность для иудейской пропаганды. И лишь после этого, как можно предположить, в Новгород на подготовленную почву могли прибыть те, кто составил бы здесь настоящий центр этнического иудаизма.

Алексею же и Денису доходчиво объяснили, что в случае обрезания они могут быть через это легко уличены в «жидовстве». Поэтому отказ мотивировали соображениями конспирации: ревность совращенных новгородских клириков в иудействе приходилось ограничивать изнутри сообщества «жидовствующих», чтобы оно себя случайно не открыло. Но в качестве поощрения, чтобы новоявленные ревнители Моисеева Закона не огорчались, им позволили тайно переменить имена. Алексей получил имя Авраама, а жена его стала Саррой. Вероятно, учителя русских «жидовствующих» играли здесь на мелком тщеславии протопопа-еретика. Ему льстили как родоначальнику будущего народа, который якобы станет новым хозяином Руси.

В современной исторической литературе у ряда авторов можно встретить мнение о том, что движение «жидовствующих» вовсе не было попыткой водворения иудаизма на Руси. При этом обычно говорится о том, что прозелитической активностью Схарии и его подручных объяснить данный новгородский феномен нельзя. Новгородское «жидовство» нередко пытаются представить, как некое близкое к европейскому Ренессансу явление, эдакое либеральное, культурно-гуманистическое движение, которое якобы стремилось просветить дремучую Русь, закосневшую в своем православном консерватизме. Некоторые авторы в этом движении умудряются усмотреть даже некий антифеодальный пафос. В советскую эпоху подобные взгляды пропагандировал такой крупный историк, как Яков Соломонович Лурье. К сожалению, приходится констатировать, что традиционная неловкость, почему-то вызываемая всякий раз любой проблемой, связанной с темой еврейства, не позволила Я.С. Лурье объективно подойти к изучению ереси «жидовствующих». В своих трудах Лурье доказывал, что никаких Схарии, Моисея Хануша и Скоровея не было вообще. Это, по его мысли, не более, чем миф, придуманный преп. Иосифом Волоцким, который якобы был подвержен антисемитским настроениям (правда, говорить о неприязни к евреям на Руси на рубеже XV-XVI вв. просто не приходится, так как они в это время здесь вообще не проживали). Лурье считал, что никаких иудеев-миссионеров в Новгороде не было, а начало движению якобы дали Алексей и Денис – великие русские просветители, которые были на голову выше своих дремучих современников. И за то, что они прониклись идеалами западноевропейской культуры и либерализма, «антисемит» Иосиф Волоцкий будто бы и приклеил им ярлык «жидовствующих». Такую гениальную в своей простоте концепцию выдвинул Я.С. Лурье. Его публикации по теме «жидовствующих» включают в себя многие подлинные тексты того времени (например, послания преп. Иосифа Волоцкого и Новгородского архиепископа Геннадия, который первым обратил внимание на «жидовствующих») – этим, несомненно, труды Лурье ценны. Однако эти документы прокомментированы Лурье таким образом, что читатель верит: вся история про Схарию выдумана от начала до конца.

Увы, в этом с Яковом Соломоновичем нельзя согласиться. Источников, которые свидетельствуют о новгородских еретиках, имеется немало. Поэтому следует либо признать, что на Руси действительно имела место попытка насаждения «жидовства», либо считать весь этот корпус источников мистификацией, целью которой было очернить двух новгородских «прогрессивных» попов. Последнее предположение слишком явно отдает столь модной сегодня «фоменковщиной», и поверить в него трудно.

К сожалению, тема новгородского «жидовства» находит сегодня не слишком много исследователей, что вполне объяснимо с точки зрения современных политических реалий. Современные западноевропейские историки, которые хоть в какой-то степени касаются темы новгородских «жидовствующих», с неизбежностью оказываются на позициях, близких к тем, которые отражены в работах Лурье. Можно сказать, что это дань времени, так как после Холокоста времен II Мировой войны демократическая Европа всякий раз испытывает неловкость во всем, что хотя бы краем касается еврейского вопроса. Это отчасти заметно и в нынешней России. Появляется хроническая тенденция сглаживать все связанные с данной темой нюансы, так как любое кажущееся кому-то двусмысленным высказывание способно вызвать шквал обвинений в антисемитизме. Это, конечно, чревато отступлением от объективного анализа вопроса о русских «жидовствующих», хотя, безусловно, никак нельзя признать нормальным, что и в этом конкретном случае, как и во многих других, проблемы религиозно-идеологические неоправданно отождествляются с национальным вопросом. Дело ведь в реальности отнюдь не в еврейском происхождении, а в том антихристианском пафосе, которым всегда отличался талмудический иудаизм, сформировавшийся уже после Боговоплощения и отвержения Иисуса Христа большинством иудеев. Этот так называемый талмудический или раввинистический иудаизм является системой взглядов, ориентированной по сути своей именно антихристиански. Это связано прежде всего с той хулой на Христа, которая содержится в Талмуде, и ожиданием пришествия другого мессии, который, в соответствии с христианскими воззрениями будет лжемессией-антихристом.

Если говорить о том духовном содержании, которое стоит за событиями, связанными с появлением на Руси ереси «жидовствующих», то в этом смысле абсолютно несущественно, было ли распространение этого лжеучения на Руси следствием чьего-то продуманного сценария или же спонтанным процессом. Важно другое: то, что острие этого антихристианского иудейского движения оказалось направленным на Русь именно в конце XV в., было целиком закономерно, ибо в это время Вселенское Православие после Флорентийской унии и падения Константинополя переживало остро критический момент. На земле к этому времени осталась одна единственная православная держава – Россия. С ней было связано будущее мирового Православия. Только здесь Православная Церковь существовала в условиях полной свободы и покровительства, оказываемого православной монархией, и от этого зависела дальнейшая возможность распространения Православия в мире. И в том, что именно в этот момент на Руси активизируется иудейский прозелитизм, можно видеть земное отражение той духовной брани, которая идет против Церкви Христовой. Быть может, планы иудейства в отношении Новгорода и не были сознательной антиправославной акцией, но лишь поиском нового жизненного пространства, благоприятного для иудейской общины. Однако духовное противостояние иудаизма и христианства делало проповедь «жидовствующих» тем субстратом, на котором оказывалось возможным отчаянное наступление сил зла против последнего остатка Православия в мире, против формирующегося «Третьего Рима». В случае успеха в деле распространения ереси в Новгороде «жидовствующие» могли ожидать еще больших результатов, если бы их движение перекинулось на Москву. Здесь со временем уже можно было надеяться на обращение великого князя. И тогда Русь вполне могла бы повторить судьбу Хазарского каганата.

Итак, ересь исподволь развивалась в Новгороде. Причем, интересно отметить, что после обращения Дениса и Алексея сами Схария и его сотрудники исчезают из поля зрения современников, так что действительно может показаться, будто не было никаких инициаторов процесса распространения «жидовства» на Руси. Скорее всего Схария и иже с ним сделали в Новгороде некую затравку, запустили механизм, после чего уехали оттуда, чтобы далее дело продвигалось вполне самостоятельно и выглядело именно так, как это описывает Лурье. Хотя, быть может, родоначальники ереси покинули Русь просто из опасения за свою участь. Однако ряд фактов позволяет думать, что Схария и его коллеги продолжали следить за развитием событий на Руси и конспиративно контролировать дело распространения ереси, не афишируя своего участия в нем. Вообще нужно отдать должное скромности этих «тружеников» на ниве иудейского прозелитизма, которые вовсе не стремились увековечить свои имена в истории, действовали не ради личного тщеславия, а исключительно ради задуманного ими великого дела.

Ученики Схарии – Денис и Алексей – тоже оказались блестящими миссионерами: это подтверждает тот факт, что им удалось совратить в «жидовство» множество новгородских клириков, в том числе даже протопопа кафедрального Софийского собора Гавриила. За 17 лет нелегального существования «жидовствующих» в Новгороде число адептов ереси стало гигантским. Причем, сознательно пропаганда велась, в первую очередь, среди духовенства, в расчете на то, что оправдается древняя поговорка: «каков поп, таков и приход». И действительно, далее уже сами «жидовствующие» священники распространяют ересь среди своей паствы.

1478 год стал годом исполнения пророчества св. Ионы, архиепископа Новгородского. Новгород был окончательно присоединен к Московскому государству и потерял свою самостоятельность. Причем, Иоанн III впервые осуществил здесь секуляризацию церковных земель: он отобрал владения архиепископской кафедры и шести крупнейших монастырей, мотивируя это наказанием новгородцев за непокорность. Был снят и увезен в Москву вечевой колокол, который был символом новгородской вольности. Это был сильнейший удар по самолюбию жителей Новгорода. Множество новгородцев было выселено в другие земли: в Москву, Тверь, Ростов. На смену им в Новгород переселялись москвичи: Иоанн III одним из первых оценил, сколь многих политических успехов он может добиться, используя массовые депортации. Архиепископ Феофил, подписавший ранее договор с Казимиром IV, был арестован и выслан из города как сторонник Литвы. Естественно, что после таких репрессий новгородцы не проявляли особой симпатии к Иоанну III, хотя им и приходилось прятать поглубже свои истинные чувства к объединителю Руси, так как ничего поделать они не могли.

Но вот в конце 1479 г. Иоанн III лично посетил усмиренный Новгород. Ни о каких «жидовствующих» он, разумеется, не подозревал: государя беспокоили сепаратистские настроения новгородцев. Приехав на берега Волхова, великий князь вполне ощутил прохладное отношение к себе со стороны жителей Новгорода, которые иначе и не могли относиться к государю, покончившему с новгородской свободой. Однако в покоренном Новгороде все же нашлись два человека, которые на фоне всеобщей неприязни покорили Иоанна своей теплотой и лояльностью к Московскому государю, а кроме того, привели его в восторг своей образованностью и красноречием. Разумеется, это были Денис и Алексей. Таким образом, способные ученики Схарии вошли в доверие к великому князю. Так что «жидовствующие» теперь могли продвинуться к следующему этапу своей программы и положить основание для прозелитизма среди московской элиты.

Иоанн III был буквально очарован новгородскими священниками настолько, что решил перевести их к себе поближе, в Москву. Здесь Алексей стал протопопом Успенского собора в Кремле, а Денис – протопопом Архангельского собора – великокняжеской усыпальницы. Таким образом, еретики стали настоятелями главнейших храмов Русской Церкви. Успенский Собор Московского Кремля – главный храм православного мира, пришедший на смену обращенной в мечеть Софии Константинопольской, – парадоксальным образом был только что построен католиком Фиоравенти и получил в настоятели «жидовствующего» протопопа.

В Москве Алексей и Денис продолжили свою прозелитическую деятельность с не меньшим успехом, чем в Новгороде. В числе совращенных москвичей оказались такие крупные фигуры, как архимандрит Симонова монастыря Зосима и думный (посольский) дьяк Феодор Васильевич Курицын (по сути, министр иностранных дел Московского государства, руководитель всей его внешней политики). Кроме того, адептами «жидовствующих» стали крестовые дьяки великого князя Истома и Сверчок, купец Кленов и другие видные представители московского общества. Позже к ним добавилась невестка великого князя Елена Волошанка, дочь молдавского господаря Стефана Великого, жена рано скончавшегося сына великого князя Иоанна Иоанновича Молодого и мать внука великого князя – Димитрия Иоанновича, объявленного наследником Московского престола и даже соправителем Иоанна III. Таким образом, еретики проникают в великокняжескую семью. Еще немного, и во главе Русского государства вполне мог оказаться адепт ереси, и можно только догадываться, как бы в этом случае сложилась историческая судьба «Третьего Рима».

В Москве «жидовствующие» втайне действуют более 7 лет. И только в 1487 г. они совершенно случайно выдают себя в Новгороде. Хоть это и были «жидовствующие», но сохранившиеся особенности чисто русского менталитета их подвели. «Руси веселие есть пити», – сказал когда-то св. князь Владимир, так что неудивительно, что о ереси в итоге проговорились в пьяной ссоре. Промысл Божий, который может проявиться даже в такой на первый взгляд нелепой ситуации, уберег Святую Русь, несмотря на то, что еретики уже были близки к цели. Однако обычная человеческая слабость – склонность к винопитию – послужила причиной того, что «жидовствующих» наконец-то обнаружили. Поп Наум был изобличен в ереси вследствие того, что в пьяной компании вдруг стали переругиваться напившиеся еретики. Но рядом с ними за столом оказались и православные, которые после всего услышанного от своих ругавшихся собутыльников пришли в ужас и быстро протрезвели. Они рассказали обо всем услышанном Новгородскому архиепископу Геннадию (Гонзову) (о нем уже говорилось, когда речь шла о противниках митрополита Геронтия, одним из которых и был Чудовский архимандрит, поставленный после покорения Новгорода на архиепископскую кафедру в 1484 г.). Архиепископ Геннадий велел арестовать всю веселившуюся компанию и учинить допрос. Началось следствие, которое выявило картину, вызвавшую у Геннадия содрогание. Оказалось, что в епархии ничего не подозревавшего архиепископа ересь давно уже успела пустить совершенно невообразимые корни. Множество священнослужителей, купцов, чиновников состояло в этой секте. Причем, все священнослужители, совращенные в «жидовство», оставались на своих приходах, где они продолжали служить, совершали литургию и прочие богослужения и таинства, как и положено православным, а втайне проповедовали ересь.

Геннадий ужаснулся не только масштабу деятельности «жидовствующих», но и тому, сколь четко было продумано дело пропаганды ереси. Трудно было предположить, чтобы наши доморощенные «гуманисты» – Денис и Алексей – додумались облекать свои «просвещенческие» идеи в столь изощренно законспирированную форму. По сути, служение новгородских попов-еретиков выглядело как пародия, карикатура на Церковь – нечто сродни «черным мессам» сатанистов. В сущности внутри церковного сообщества «жидовствующие» клирики создали некую антицерковь: здесь сохранялись все внешние, зримые богослужебные формы, за которыми уже не было духовного содержания. Следует отметить, что еретики, как хорошие психологи, использовали для пропаганды «жидовства» еще одно средство – уже упомянутые застолья, одно из которых, впрочем, их и выдало. Судя по всему, на них приглашались те лица, которые не входили в круг еретиков, но которых желательно было обратить. Вероятно, «жидовствующие» рассчитывали, что в задушевной беседе за чашей хмельного меда можно будет легче заинтересовать собеседника новым учением, посеять сомнение в истинности православной веры и в конце концов завлечь в свою секту нового адепта.

Архиепископ Геннадий, узнав о том, сколь широкое распространение получила ересь «жидовствующих» среди новгородцев, был так поражен этим фактом, что счел это делом государственной важности. Прекрасно оценив, какую угрозу таит обнаруженное лжеучение для Православной Церкви и формирующегося Российского государства, св. Геннадий посчитал необходимым донести об обнаружении еретиков великому князю и митрополиту Геронтию. Но, как и следовало ожидать, великий князь, мало чувствительный к духовным вопросам, человек рационалистического склада, не придал особого значения сообщению Геннадия. Он ограничился лишь общим, мало к чему обязывающим указанием: «того беречи, чтоб то лихо в земли не распростерлося».

Митрополит Геронтий был с Новгородским архиереем не в ладах еще со времени спора о хождении «посолонь», когда Геннадий выступил на стороне великого князя. Известно, что Геронтий вскоре после этого инцидента даже на какое-то время сажал Геннадия на цепь под арест. Поэтому неудивительно, что престарелый Первоиерарх также не реагировал на тревожный сигнал нелюбимого архиерея из Новгорода. Тогда Геннадию не оставалось ничего другого, как самостоятельно приступить к розыску в своей епархии.

Конспирация среди еретиков, как уже говорилось, была отточена до предела. Однако Геннадию в условиях, когда «жидовствующие» запирались и отказывались давать показания, чрезвычайно помогло то обстоятельство, что тот самый поп Наум, с обнаружения которого началось расследование, будучи некогда совращенным в ересь, отрекся от нее и принес покаяние. Вероятно, он занимал не последнее положение в секте и входил в круг наиболее посвященных. Наум рассказал Геннадию о том, что представляет собой учение «жидовствующих» и даже принес архиепископу их книги.

Однако даже получив некоторое представление о характере секты, святитель Геннадий все же не мог в силу ее конспиративного характера сразу открыть значительное число лиц, принадлежащих к кругу «жидовствующих». Несмотря на искреннее раскаяние Наума, архиепископ смог арестовать лишь четверых еретиков: двух попов да двух дьяконов, которые вскоре были отданы на поруки, но бежали в Москву. Здесь они надеялись найти покровительство у близких к великому князю еретиков. Но Геннадий сообщил о беглецах в столицу. В Москве их дело рассматривалось судом при участии великого князя, митрополита и епископов. Хотя трое еретиков и были в феврале 1488 г. признаны виновными, но лишь с формулировкой «надругательства над иконами в пьяном виде». О ереси как таковой, благодаря вмешательству влиятельных столичных адептов «жидовства», в приговоре ничего не говорилось. Осужденные были биты кнутом и отправлены к Геннадию для принесения покаяния и повторения экзекуции в случае отказа. Архиепископу было велено продолжать розыск у себя в епархии. Реакция великокняжеской власти на ересь была не слишком решительной ввиду большого влияния, которое еретики приобрели при дворе. Новгородский архиепископ, не находя в Москве отклика своей ревности, говорил, что в столице «обыск чинился не крепко». Вероятно, он уже понимал причины этого и чувствовал, что еретики вплотную приблизились к государеву окружению.

И все же Геннадий усердно продолжал расследование и выявил в Новгороде множество новых адептов ереси. Он все-таки сумел найти способы совладать с конспиративным совершенством «жидовствующих». Но Геннадий в это время поступал с ними довольно мягко: приносившие покаяние были вновь принимаемы в общение церковное через особый чин отречения от ереси. Лишь немногочисленные упорствующие в «жидовстве» передавались в руки гражданских властей для наказания. Все данные о производимом в Новгороде розыске Геннадий исправно отправлял в Москву, но поддержки из столицы так и не получил, хотя весьма надеялся, что там будет проведен собор, который рассмотрит проблему «жидовства». Увы, митрополит Геронтий из неприязни к Геннадию, а быть может, и по старости своей никак не реагировал. В то же время великий князь подпал под влияние тайных еретиков, свивших свое гнездо при дворе, а потому также не считал необходимым уделить вопросу об осуждении ереси должного внимания. Св. Геннадий остался практически в одиночестве. Он с горечью отмечал в послании к Ростовскому архиепископу Иоасафу: «Положили то дело ни за что, как бы Новгород с Москвою – не едино Православие». Архиепископ Новгородский сетовал, что в Москве «конца еретикам не учинили».

Результат этого явно обусловленного влиянием еретиков невнимания столичной власти к проблеме «жидовства» стал заметен очень скоро: многие из ранее раскаявшихся новгородских «жидовствующих» вновь уклонились в ересь. Большинство их бежало в Москву, где еретикам жилось вольготно под покровительством невестки великого князя Елены Волошанки, Феодора Курицына и протопопа Алексея. Св. Геннадий стал пытаться привлечь внимание к ереси, обращаясь к другим архиереям Русской Церкви. Он рассылал послания к Нифонту Суздальскому, Филофею Пермскому, Прохору Сарскому, Иоасафу Ростовскому. Однако поначалу особой поддержки Геннадий не встретил. Это не удивительно, так как многие поначалу сочли «жидовство» местной новгородской проблемой. Кроме того еретики активно использовали в борьбе против своего единственного обличителя самые грязные приемы (как бы теперь сказали, «черный пиар»). Лучший способ обороны – нападение, и, следуя этому принципу, еретики организовали такую провокацию: еретики пустили слух о том, что Новгородский архиепископ сам потворствует ереси и поэтому не радеет об ее искоренении. Даже преп. Иосиф Волоцкий, ставший позднее продолжателем дела святителя Геннадия, поначалу упрекал его в том, что владыка «не показал о деле не малого попечения».

Между тем, новым оплотом и центром ереси стала Москва. Штаб еретиков оформился вокруг их ведущего лидера – образованного и влиятельного посольского дьяка Феодора Курицына, фактического руководителя внешней политики Русского государства. Его совращение, конечно, сулило «жидовствующим» колоссальный прорыв в деле распространения ереси среди верхушки русского общества. Возможно Курицына «завербовали» еще во время его четырехлетнего пребывания заграницей: в 1482 г. он выехал в Венгрию, где имел контакты с европейскими вольнодумцами, а когда его сознание оказалось расшатанным достаточно основательно, соратники Схарии приступили к непосредственной обработке Курицына. Этому благоприятствовали обстоятельства: по дороге из Венгрии в Крым, где дьяк должен был выполнить еще одно дипломатическое поручение, Курицын был взят в плен турками. По освобождении своем он при дворе Менгли-Гирея встретился с самим Схарией. Скорее всего именно здесь, обольщенный родоначальником «жидовства», Курицын стал полноправным и ревностным членом секты. Когда в 1486 г. дьяк вернулся в Москву, он привез сюда письмо от Схарии, в котором тот просил у Иоанна III позволения поселиться в Москве. Вероятно, лидер секты намеревался более решительно влиять на пропаганду «жидовства» после того, как ересь перекинулась в Москву. В любом случае показательно, что основатель ереси и после своего исчезновения из Новгорода продолжал издалека внимательно следить за тем, как продвигается начатое им на Руси предприятие. Иоанн III, традиционно недальновидный в духовных вопросах и подверженный влиянию еретиков, дал Схарии разрешение прибыть в Москву. Посольство Иоанна III, возглавляемое Димитрием Васильевичем Шеиным, в 1487–1488 г.г. должно было отвезти Схарии разрешение на переезд в Москву.

Однако Схария так и не успел воспользоваться любезным позволением великого князя натурализоваться в пределах его православного царства. Оно и понятно: ответ Иоанна Схария получил аккурат вместе с первыми известиями об обнаружении ереси Геннадием Новгородским. Желая поберечь столь успешно начатое на Руси дело, а заодно и свою голову, Схария остается в Крыму, в Кафе (нынешняя Феодосия). Но через направляемых от Курицына русских дипломатов он по-прежнему поддерживает самые оживленные связи со своими «духовными чадами». Из них наиболее влиятельным и видным был, безусловно, Феодор Курицын. Владевший немецким, польским, венгерским и греческим языками, человек европейски ренессансной широты взглядов, он был бесспорным лидером русских «жидовствующих». Нередкий для русского человека комплекс варвара, преклоняющегося перед европейской культурой, сделал из него послушное орудие в руках Схарии и его соратников, умело преподнесших яд своего учения в красивой «обертке» просвещения и вольнодумства.

В мае 1489 г. скончался митрополит Геронтий. «Жидовствующие» постарались извлечь выгоду из создавшегося положения. Во-первых, как можно полагать, не без их участия Московская Первосвятительская кафедра вдовствовала целых полтора года. Во-вторых, преемником почившего Геронтия стал в сентябре 1490 г. бывший великокняжеский чиновник, позднее принявший постриг и ставший симоновским архимандритом, Зосима (Брадатый). Как уже отмечалось, это был тайный приверженец ереси «жидовствующих». Безусловно, к избранию столь одиозной личности на митрополичью кафедру приложили руку московские еретики из окружения великого князя. Преп. Иосиф Волоцкий утверждал, что об этом особенно порадел протопоп Алексей, который, по всей вероятности, и обратил Зосиму в «жидовство». Интересно, что Геннадия под надуманным предлогом борьбы с ересью заставили остаться в Новгороде в то время, когда в Москве проходил собор, избиравший нового митрополита. Очевидно, боялись, что Новгородский архиепископ не допустит избрания адепта ереси.

Митрополит Зосима, по свидетельству современников, был совершенно неверующим человеком, не вписывающимся даже в нормы той суррогатной религиозности, которые проповедовали новгородско-московские еретики. Однако, как уже отмечалось, задача настоящего прозелитизма перед творцами ереси «жидовствующих» не стояла. Главным было расшатать Православие любыми методами и отвлечь от него верхушку русского общества. Заимствованное из Европы после оживления связей с Западом при Иоанне III ренессансное вольнодумство имело своей крайней формой атеизм. Однако, даже в Италии эпохи Возрождения при упадке и развращенности нравов той поры, находилось немного людей, которые бы полностью отрицали бытие Божие. Увы, и по этой части Россия оказалась «впереди планеты всей»: Предстоятель Русской Православной Церкви митрополит Зосима, судя по его высказываниям, принадлежал именно к приверженцам полного безбожия. В приватных беседах он утверждал, что не существует ни Царствия Небесного, ни Вечной жизни. Зосима выражался так: «А что то Царство Небесное, а что то Второе Пришествие, а что то Воскресение мертвых? А ничего того несть – умер кто, то и умер, по та места и был!» Митрополит отрицал не только догматы христианской веры, но даже бессмертие души. Вот таких «передовых» взглядов держался новый митрополит всея Руси. Кроме того, от западных вольнодумцев он позаимствовал еще один весьма модный в той же ренессансной Италии порок. Зосима, судя по свидетельствам современников, был содомитом. Карташев весьма образно назвал его «законченным типом опустившегося московского «интеллигента"-вольнодумца». Казалось, что, избрав такого деятеля Первоиерархом, Русская Церковь вплотную подошла к краю бездны – оставалось сделать один лишь шаг.

Однако, несмотря на такой очевидный успех еретиков, они не могли быть спокойны: св. Геннадий продолжал требовать осуждения «жидовствующих». Зосима же не хотел с самых первых своих шагов на поприще Предстоятеля Русской Церкви изобличить себя как приверженца ереси. Поэтому ему поневоле пришлось возобновить процесс по делу еретиков, закончившийся их первым соборным осуждением, хотя, как и следовало ожидать, чрезвычайно мягким. Но все же прецедент был создан. Причем, вновь это была всецело заслуга Геннадия Новгородского. После того, как Зосима был избран без участия Новгородского архиерея, Геннадий, вероятно, уже уразумев тактику еретиков в кадровом вопросе, отказался прислать свою т. н. «повольную» грамоту, в которой содержалось бы его согласие на избрание нового архиерея на вакантную Коломенскую кафедру. Новгородский архиепископ прямо заявил, что если избрание это совершить прежде соборного осуждения «жидовства», то еретик легко может быть избран в епископы. Это был явный намек на личность нового митрополита. И Зосима это, кажется, понял, а потому и решил продемонстрировать свою лояльность по отношению к Православию. Всего лишь спустя 21 день после избрания митрополита собравшиеся на выборы Предстоятеля архиереи вновь возобновили соборные заседания, теперь уже в связи с вопросом о «жидовствующих». Собор «на жидовствующих» проходил в октябре 1490 г. Помимо епископата в нем приняли участие и некоторые игумены и священники, в частности, старцы Паисий Ярославов и преп. Нил Сорский. Происками Зосимы и Курицына речь вновь шла только о еретиках-новгородцах – московских «жидовствующих» не трогали. Геннадий требовал тотального розыска о еретиках по всей Руси, но покровители ереси опять хотели придать делу узко локальный характер. К обвиняемым добавились лишь двое московских еретиков. Пришлось пожертвовать архангельским протопопом Денисом и игуменом Немчинова монастыря, что близ Пскова, Захаром, который, впрочем, был на деле не «жидовствующим», а приверженцем ереси стригольников. Успенский протопоп Алексей к этому времени уже умер. Еретики запирались и не проявляли раскаяния, а потому были отлучены от Церкви и преданы анафеме. Затем предстояло передать их в руки гражданских властей для наказания.

Геннадий выступал как сторонник весьма крутых мер в отношении еретиков, отчасти вдохновляясь примерами испанской инквизиции. О них поведал архиепископу доминиканский монах-хорват Вениамин, трудившийся при Геннадии в качестве переводчика. Под впечатлением беседы с послом императора «Священной Римской империи» Николаем Поппелем Новгородский владыка, опять-таки не без намека на «жидовство» новопоставленного митрополита, писал Зосиме: «Сказывал ми посол цесарев про Шпанского короля (Имеется в виду Фердинанд II Католик – В.П.), как он свою очистил землю, и аз с тех речей и список к тебе послал. И ты бы, господине, великому князю о том пристойно говорил, не токмо спасения ради его, но и чести для государя великого князя». Геннадий требовал казни еретиков, которые уже однажды приносили ему покаяние, но потом вновь возвратились к ереси. Между тем, заволжские старцы с присущей им мягкостью возражали на столь радикальное предложение. Их позицию, разумеется, поддержал Зосима, и великий князь не без влияния Курицына постановил предать «жидовствующих» гораздо менее суровым наказаниям. Вообще же на Руси не привыкли к аутодафе в духе католической инквизиции. Суровость Геннадия, однако, тоже можно объяснить: ему, как никому другому тогда на Руси, была известна вся подноготная антицерковной деятельности еретиков, о которой он тщетно пытался известить власти светскую и церковную. При этом архиепископ Новгородский видел пагубную для страны духовную слепоту великого князя, откровенное отступничество митрополита, непонимание со стороны архиереев и духовенства. По сути лишь он один тогда осознавал, что Россия стоит на грани катастрофы: еще немного, и от единственной в мире православной державы ничего не останется.

Некоторые из еретиков после собора были осуждены на заточение. Других возвратили в Новгород, где Геннадий предал их публичному позору. Гражданская казнь заключалась в том, что за 40 верст от Новгорода их посадили на коней задом наперед, надели на них берестяные колпаки с надписью: «Се есть сатанино воинство». В таком виде их возили по городу. Затем колпаки на головах «жидовствующих» сожгли. Некоторых били кнутом, а затем всех отправили в заключение: строгий в теории, Геннадий, однако, с присущей русскому менталитету мягкостью так и не решился провести в жизнь свои призывы к смертной казни. Режим, судя по всему, еретикам был назначен не строгий, так как вскоре, по словам преп. Иосифа Волоцкого, почти все они, вновь принеся притворное покаяние, были освобождены и разбежались в Литву или «в немцы». Опять все было тщательно отрежиссировано и организовано. И даже демократичный и либеральный А.В. Карташев по этому поводу замечает: «Не похоже на обычную русскую анархичность».

Однако уступка Зосимы Геннадию была явлением временным. Вскоре после Собора 1490 г. в Москве вновь усилилась пропаганда ереси при попустительстве, если не при участии самого митрополита. Чудовищно, но всего через каких-то тридцать лет после великого святителя Ионы на первосвятительской кафедре оказался митрополит-еретик. Воистину Москва наследовала судьбу Второго Рима – Константинополя даже в таких деталях: там святителей-подвижников, таких как Иоанн Златоуст, Флавиан, Герман, Никифор, Фотий и др., также нередко сменяли откровенные еретики. Ближайшими сподвижниками Зосимы и Федора Курицына стали брат последнего – дьяк Иван Волк Курицын и зять умершего протопопа Алексея Иван Максимов. Они активно включились в работу по распространению «жидовства» в Москве. Немало им в этом способствовало то обстоятельство, что приближался 7000 год по исчислению от сотворения мира. К этому времени уже было забыто, что сама точка отсчета времени была некогда избрана достаточно условно, но сохранилось стойкое мнение, что по истечении 7000 лет наступит конец мира. Эта дата приходилась на 1492 год. Причем, убеждение в скоро грядущем конце света было так велико, что даже пасхалию не считали нужным составлять далее этого года. Однако, когда чаемого светопреставления не произошло «жидовствующие» мгновенно стали использовать этот аргумент в смысле того, что Православие не истинно, раз такие прогнозы не сбываются. Поскольку эсхатологические искривления в обыденном сознании всегда находили и продолжают находить заметный отклик, обнаружилось немало невежд, которых аргументы «жидовствующих» убеждали, и ряды еретиков росли. В связи с этим Геннадий Новгородский с присущим ему комплексным подходом к борьбе с ересью был вынужден заняться и ставшей столь острой проблемой составления пасхалии.

В то же время еретики привлекали все более новые средства воздействия на умы: свое ложное богословствование они нередко сочетали с такого рода деятельностью, как астрология и магия, о чем писал преп. Иосиф Волоцкий. Приманкой ложной таинственности к ереси удавалось привлечь немало влиятельных вельмож и придворных, о чем впоследствии писал инок Зиновий Отенский. Голубинский полагал, что ересь стала состоять из двух элементов – тайной оккультно-иудействующей доктрины и астрологической ширмы, которая многих привлекала к «жидовству», но в то же время позволяла опровергать все обвинения в ереси через сведение всей проблемы к якобы одним лишь невинным занятиям по составлению гороскопов. Хотя возможно, что сообщество еретиков и в реальности могло быть неоднородным: одни были привлечены собственно близким к иудейству учением, другие – вольномыслием, третьи – астрологией и магией. Главное, что все в итоге отходили от Православия.

Митрополит Зосима, однако, все же не смог устоять против усилившегося натиска на ересь со стороны ревновавших о Православии. Он пытался воспрепятствовать своим обличителям тем, что подвергал их церковным прещениям или добивался расправы над ними со стороны светских властей. И все же удержался он на кафедре лишь немногим более трех с половиной лет. Устранили его, однако, не на основании обвинения в ереси, что тогда еще трудно было сделать, но по обвинению в нравственных пороках – пьянстве и содомии. Зосиму в мае 1494 г. свели с митрополии и отправили на покаяние в Симонов монастырь, а затем перевели в Троице-Сергиеву обитель.

Однако и на этот раз новый Предстоятель Русской Церкви был избран лишь через полтора года, в сентябре 1495 г. Первоиерархом стал митрополит Симон, прежде бывший игуменом Троице-Сергиева монастыря. Вероятно, проволочка с поставлением нового митрополита вновь была делом интриг «жидовствующих», и в первую очередь – влиятельного Курицына. Новый митрополит, однако, был строго православных убеждений, но ему не скоро удалось начать активно действовать против еретиков, которые еще были очень сильны. «Жидовствующим» не только удавалось до поры сковывать действия митрополита, они смогли, действуя через придворные круги, в значительной степени нейтрализовать даже своего основного противника – Геннадия Новгородского. Это проявилось прежде всего в том, что Курицын сумел провести в архимандриты крупнейшего в Новгороде Юрьева монастыря влиятельного еретика Кассиана, который превратил древнюю обитель в центр вновь активизировавшейся в Новгороде ереси. Родной брат Кассиана – Ивашка Черный – проявил такую ревность по части «жидовства», что даже принял обрезание и ездил в Литву, где общался с тамошними иудеями и бежавшими из Новгорода и Москвы еретиками.

Но все же, несмотря на то, что «жидовствующим» удалось ослабить антиеретическую деятельность архиепископа Геннадия, на смену ему пришел другой видный борец с «жидовствующими» – преп. Иосиф, игумен Волоцкий. Он был не менее решительным противником ереси. Его борьба с «жидовством», благодаря его выдающемуся дару писателя-полемиста, стала столь же действенной, как и усилия, предпринятые св. Геннадием. Это в конечном счете и обеспечило победу над ересью. Преп. Иосиф (в миру Иван Санин) был близок ко двору великого князя. Узнав о ереси от Геннадия, к епархии которого тогда относился Волоцкий монастырь, Иосиф далеко не сразу выступил против «жидовствующих». Едва ли эмоциональное обличение, высказанное тогда еще не очень известным игуменом, могло принести значительный эффект при борьбе с «жидовством». Но Иосиф поступил очень мудро: он стал собирать материал против еретиков и со временем написал свою знаменитую книгу «Просветитель». Значение этого полемического труда Волоцкого игумена в деле борьбы с ересью было чрезвычайно велико. Эта книга стала фактически первым русским учебником догматики, построенным в полемическом ключе и отвечающим на наиболее насущные вопросы того времени, когда лукавая пропаганда «жидовствующих» смущала души не слишком образованных русских людей. По сути именно преп. Иосиф обеспечил окончательную победу Православия над «жидовством».

Еще одним важным событием, которое весьма ослабило еретиков, стала смерть Феодора Курицына, последовавшая, вероятно, вскоре после 1497 г. Не стало одного из главнейших ересиархов, имевшего на Иоанна III гигантское влияние, причем, скорее всего, через модную астрологию, которой увлекался монарх. После того, как государь стал свободен от влияния Курицына, он постепенно стал освобождаться от своих симпатий к «жидовствующим». И напротив, ревнители Православия стали пользоваться все большим вниманием со стороны великого князя, находившегося в пожилом возрасте и начинавшего задумываться о приближении смерти. К 1503 г. Иоанн III окончательно раскаялся в том, что некогда благоволил к еретикам. Он просил за это прощения у русских иерархов и преп. Иосифа, к которому испытывал все большую привязанность. К этому времени окончательно совершился поворот великого князя в сторону решительных противников «жидовства», и он решил применить к еретикам самые строгие меры.

Вопрос о «жидовствующих» требовал детального обсуждения на соборе, который подвел бы итог борьбе с ересью и определил, как поступать с еретиками. Тем более, что мнения на этот счет в церковной среде разделились: заволжские старцы-нестяжатели Нил Сорский и Паисий Ярославов были против строгих репрессий. Однако митрополит Симон и подавляющее большинство иерархов и духовенства были настроены более решительно, требуя смертной казни еретиков. Причиной такой необычной для Руси суровости были многочисленные случаи ложного покаяния еретиков, после которого они продолжали свою антицерковную деятельность. В частности, преп. Иосиф получил от иконописца Феодосия, сына Дионисия, известие о вопиющем случае богохульства. Как сообщал Феодосий, некий, притворно покаявшийся еретик-священник, был прощен и вновь допущен к служению. Однажды он, совершив литургию, вместо потребления Святых Даров выплеснул их в печь, после чего был поражен видением Богомладенца, Который сказал ему, что так же ввергнет еретика в огонь.

Собор «на жидовствующих» собрался в ноябре-декабре 1504 г. Перед этим великий князь велел произвести тщательный розыск и привлечь к суду всех обнаруженных еретиков. Собор определил анафематствовать их и передать на расправу великокняжеской власти. После этого в Москве были сожжены в клетках дьяк Иван Волк Курицын, Митя Коноплев и Ивашка Максимов. А в Новгороде по урезании языка был сожжен Некрас Рукавов. Затем его участь разделили Юрьевский архимандрит Кассиан, его брат Ивашка Черный и некоторые другие еретики. «Жидовство» этими мерами было сокрушено как масштабное, организованное предприятие, хотя, разумеется, многим еретикам удалось избежать наказания и сохранить тлетворные семена ереси, которые со временем еще дадут свои всходы, как это будет видно на Соборе 1553–1554 гг., изобличившем ересь Косого и Башкина.

Как и следовало ожидать, еретики, в большинстве своем устрашенные казнями, в очередной раз стали каяться. Множество не самых влиятельных «жидовствующих» было прощено великим князем, желавшим явить милость в преддверии своей кончины, последовавшей в 1505 г. Преп. Иосиф, однако, предостерегал, что доверять им не следует: покаяние их, как это уже не раз случалось, почти всегда притворно и вызвано лишь страхом. Под влиянием Иосифа Волоцкого новый великий князь Василий III опять заточил всех амнистированных его отцом «жидовствующих».

Кстати, вопрос о наследнике Иоанна III тоже оказался тесно связан с проблемой «жидовствующих». Первоначально наследником Московского великокняжеского престола, а после венчания по византийскому чину (первому в истории Руси) – и соправителем, считался внук Иоанна III, сын Елены Волошанки Димитрий Иоаннович. Однако у Иоанна III имелись и дети от брака с Софьей Палеолог, старшим из которых был Василий Иоаннович. К сложному клубку династических интриг добавилась и проблема причастности Елены Волошанки к ереси. У России был вполне реальный шанс получить в государи человека, воспитанного матерью – сторонницей «жидовства». Но Димитрий был заточен и умер в тюрьме. А преемником Иоанна стал Василий III. Личная драма в великокняжеской семье стала отражением борьбы за исторические судьбы Российского государства и Православной Церкви.

Подводя итог вопросу о ереси «жидовствующих», следует еще раз отметить, что она, безусловно, явилась попыткой враждебных Православию сил расшатать или даже разложить Русскую Церковь и Русское государство изнутри в наиболее ответственный исторический момент становления автокефального церковного бытия и утверждения независимой от Орды русской христианской государственности. Для этого был использован пестрый набор соблазнов, рассчитанных, главным образом, на социальную и интеллектуальную элиту общества, прежде всего вольнодумство, просвещение (что было особенно действенно в отставшей в этом плане за годы татарщины Москве), магия и астрология. Безусловно, важную роль в ряде случаев играл и собственно религиозный момент: богословская отсталость Руси позволяла вовлечь в «жидовство» многих вполне искренне верующих людей, которые давали себя убедить в абсолютной необходимости и неотменимости Ветхого Завета, абстрагированного от Евангельского контекста. Все это очень близко тому комплексу, с которым встретилась Европа в эпоху Возрождения. Но очевидно, что на Руси это явление было спровоцировано извне и приняло характер непримиримого противостояния с Православной Церковью. С этой точки зрения исторически правы оказались в вопросе о судьбе еретиков не кроткие старцы-нестяжатели, а суровые сторонники преп. Иосифа Волоцкого и митрополита Симона, требовавшие пресечения ереси самыми крайними мерами. Просветленные старцы-исихасты Нил и Паисий мерили всех по себе. Но если подвижник-аскет был защищен от ереси своей глубокой верой, своим умным деланием и своей богословской начитанностью, то для большинства русских людей не представлялось возможным противостоять «жидовству» силами своего разума и духа. Так что преп. Иосиф в известной степени вынужден был быть жестоким, подобно хирургу, причиняющему боль и отсекающему больной орган ради того, чтобы целый организм остался здоровым.

В силу перечисленных моментов борьба с ересью «жидовства» вызвала к жизни и проблему перевода полного текста Библии. Это было, в первую очередь, связано с тем, что еретики широко использовали для своей пропаганды тексты, переведенные на славянский с более позднего, чем Септуагинта, т. н. масоретского варианта, более выгодного для толкования в антихристианском духе. Они ставили под сомнение истинность греческого текста, который лег в основу церковно-славянских переводов Библии. Так, например, еретики заново перевели в выгодном для себя духе Пятикнижие Моисеево. Кроме того, они ввели в обиход т. н. «Псалтирь жидовствующих», которая и вовсе была подделкой под подлинную библейскую книгу. Фальшивка имела целью отвлечь православных от чтения настоящей Псалтири с ее яркими мессианскими пророчествами, которые можно понимать исключительно в евангельском контексте.

Для того, чтобы противостоять литературным диверсиям «жидовствующих», архиепископ Геннадий предпринял выдающиеся усилия. Прежде всего, по инициативе Новгородского владыки были переведены западные полемические сочинения, написанные католическими богословами для обличения иудаизма. В их числе, например, была книга сорбоннского профессора-теолога Делира. Консультировал Геннадия относительно западного опыта борьбы с иудейской пропагандой уже упомянутый монах-доминиканец Вениамин. Нимало не соблазняясь латинством, Геннадий тем не менее прекрасно умел извлечь полезные уроки из опыта западных соседей, которые уже достаточно давно соприкоснулись с проблемой распространения иудейского влияния.

Однако противостоя антицерковной деятельности еретиков, св. Геннадий в полной мере ощутил, сколь необходим для полемики с ними полный свод библейских текстов в славянском переводе. Без этого борьба с «жидовствующими» не могла быть действенной. Но единого свода Библии не существовало тогда на всем Православном Востоке, где пользовались лишь сборниками отдельных книг. Именно святителю Геннадию принадлежит заслуга создания практически полного свода славянской Библии, появившейся в 1499 г., намного раньше греческого аналога. Точно также, спустя почти целое столетие, Острожская Библия, напечатанная в основном по тексту Геннадиевской в 1580-х г.г., была первым печатным изданием полной Библии в православном мире.

Говоря о времени правления митрополита Симона, помимо Собора 1504 г. «на жидовствующих», необходимо также упомянуть и собравшийся немного ранее, в 1503 г., Собор, целью которого было приведение в порядок дел внутрицерковных. Борьба с еретиками помогла Русской Церкви до некоторой степени очистить себя от ряда негативных явлений, на которые обращали внимание «жидовствующие», ведя свою пропаганду против Православия. Собором 1503 г. были приняты постановления: о невзимании епископами платы за поставление в священники и диаконы; о запрещении служить на приходах вдовым клирикам; о запрещении священнослужителям литургисать на второй день после того, как напьются допьяна; о запрете монахам совместно проживать с монахинями в общих (т. н. «оптиных») монастырях. Многие из этих вопросов уже не раз обсуждались, и по ним принимались всякий раз сходные запретительные решения. Однако внедрить их в жизнь оказывалось намного труднее. В то же время Церковь постоянно возвращалась к проблеме нравственной чистоты клириков и мирян, сознавая исключительную важность этой проблемы. Критика со стороны «жидовствующих» в адрес духовенства также побуждала вновь вернуться к этим вопросам, чтобы лишить еретиков возможности хулить Церковь с помощью отдельных примеров аморального поведения представителей духовенства.

Собор 1503 г. постановил совершенно прекратить сбор каких-либо ставленнических пошлин епископами. Причем, соборное определение было написано по инициативе и от имени великого князя Иоанна III. К сожалению, хотя данное постановление было выражением стремления оздоровить нравы в среде русского духовенства, им мгновенно воспользовались предчувствовавшие близкую гибель своего дела приверженцы «жидовства» для того, чтобы рассчитаться с одним из главнейших противников ереси – св. Геннадием Новгородским. Его нарочито обвинили в нарушении соборного определения о невзимании ставленнических пошлин, и в июне 1504 г. он был сведен с Новгородской кафедры. Надо, однако, отметить, что в Новгородской епархии, гигантская территория которой простиралась от Балтики до Урала, архиерею было весьма трудно разъезжать по приходам и монастырям для надзора и поставления новых клириков, не компенсируя за их счет издержек архиепископской кафедры. В противном случае владыка рисковал полностью разорить епархиальную казну, и без того небогатую после реквизиции Иоанном III земельных владений Новгородских архиепископов. Свои дни великий святитель закончил в 1505 г. в родном Чудовом монастыре Московского Кремля. Место его погребения и святые мощи не сохранились – монастырь был полностью уничтожен в 1930-х годах.

Еще одним острейшим вопросом, который был затронут на Соборе 1503 г., стала проблема монастырского землевладения. Великий князь, уже имевший опыт конфискации церковных имений в покоренном Новгороде, сделал первую попытку секуляризовать вотчины монастырей и в других областях Руси. Однако добиться этого ему не удалось. Духовенство Русской Церкви решительно воспротивилось притязаниям государя. Иоанн III был еще не столь силен, чтобы осуществить такое небывалое дело, а потому, встретив отпор со стороны Церкви, вынужден был отступить. Необходимо вкратце рассмотреть взгляды тех, кто выступил на Соборе 1503 г. с инициативой, столь близкой намерениям великого князя, – заволжских старцев Паисия Ярославова и его ученика преп. Нила Сорского, а также их оппонента – преп. Иосифа Волоцкого.

Паисий и Нил происходили из монастырей, тесно связанных с традицией преп. Кирилла Белозерского и в то же время близких к традициям греческого исихазма. Преп. Нил (он происходил из знатного рода Майковых) прожил какое-то время на Афоне, где в то время были сильны негативные по отношению к церковному землевладению настроения. Ранее уже отмечалось, что преп. Сергий скорее всего не считал возможным принимать в монастырь земельные пожертвования (правда, сохранились некоторые упоминания о том, что первые земельные вклады в Троицкий монастырь сделал еще св. благоверный князь Димитрий Донской при жизни преп. Сергия). Однако связано это было не с принципиальным отрицанием монастырского землевладения, а со спецификой того периода, когда русское монашество только выходило из кризиса, вызванного монголо-татарским разгромом и порабощением, и начинался его подъем. В ситуации, когда далеко не вся братия представляла собой таких подвижников, как сам игумен (а это видно хотя бы из описанных в Житии преп. Сергия конфликтов, которые возникали в Троицком монастыре), когда находились противники общежительного устава, владение землями действительно могло привести некоторых нестойких иноков к соблазну. Но монашество духовно возродилось и укрепилось трудами преп. Сергия и его учеников, и вот уже преп. Никон Радонежский принимает вклады земельными вотчинами в Троицкий монастырь. Трудно представить себе, чтобы любимый ученик и преемник Сергия пошел против традиции учителя в таком важном вопросе, как отношение к земельной собственности. Принимал вотчинные вклады в свой монастырь и преп. Кирилл Белозерский. В целом же мы видим в эпоху расцвета русского монашества, в первой половине XV столетия, что землевладение отнюдь не было помехой настоящему подвигу и не нарушало монашеской аскезы.

Однако уже к исходу XV – началу XVI в.в. становятся заметными признаки кризиса в монашестве, как, впрочем, и в духовной жизни русского народа в целом. И хотя в это время еще не приходится говорить об упадке подвижничества, уже далеко не все монастыри стоят на одинаковой духовной высоте. Среди монахов рубежа XV-XVI веков уже иногда встречаются откровенно опустившиеся в нравственном отношении личности, что отмечал Собор 1503 г. В такой ситуации землевладение действительно могло стать соблазном для иноков, отступающих от подлинного аскетического подвига. Наиболее яркие представители русского иночества начинают искать путей улучшения духовного состояния монастырей. Вероятно, они еще не сознают, что снижение уровня нравственности – это тенденция, общая для данного периода истории русского народа: уже миновала эпоха наивысшего духовного подъема, вызванного испытаниями татарщины и борьбы с ордынским игом, политическая стабильность в сочетании с усилением великокняжеского единодержавия начинали вызывать стагнацию в духовной жизни Руси, что было целиком закономерно. Начинало сказываться и отсутствие должного уровня духовного просвещения.

В такой ситуации наметились две основные тенденции в русском монашестве, направленные к его оздоровлению. С одной стороны, линия преп. Нила Сорского – нестяжательство: скитское житие, отрицающее монастырское землевладение как вредное для духовной жизни. С другой – линия преп. Иосифа Волоцкого – уставное общежительство со строжайшей дисциплиной, допускающее землевладение ради сохранения независимого положения Церкви в стране и ее социально-культурного служения. Обе эти системы взглядов явились симметричным отражением тех духовных реалий, которые были характерны для эпохи в целом. По сути не было никакого противоречия между двумя типами монашеского делания, которые предлагались обоими великими русскими преподобными. Общежительное, строго уставное монашество Иосифа было той школой, без которой невозможно было пройти начальный период иноческого искуса (и Устав Нила Сорского прямо указывал, что в скит мог быть принят исключительно монах, уже проведший не один год в общежительном монастыре). Кроме того, здесь могли полнее реализовать себя те, кто был склонен в большей степени к социальному служению в Церкви: делам просвещения, благотворительности и т.д. Иосифлянские монастыри были духовными оазисами для все более оскудевающего в этом плане общества.

В то же время скиты нестяжателей являлись настоящими пустынями для созерцателей-исихастов, ревнителей того т. н. «идиоритмического» типа монашества, который в это время начинает преобладать на Святой Горе Афон. Преп. Нил, лично причастный афонской традиции, отразил ее в своем скитском Уставе, рассчитанном именно на небольшие пустыни, где физический труд и созерцательная молитва были основным содержанием жизни иноков. Однако Русь не могла уже исчерпать своей монастырской традиции только таким типом подвига. Нужны были и сильные в хозяйственном отношении монастыри, которые являлись бы основой духовной жизни общества, выполняли бы в нем важнейшую социальную функцию, были бы культурно-просветительскими центрами. Такой тип обители предлагал преп. Иосиф.

К сожалению, для обоих подвижников уже была характерна (опять-таки в силу общих особенностей эпохи) некоторая степень абсолютизации своего собственного подхода к проблеме монастырского устроения, восприятие его как наиболее последовательного способа реализации монашеского идеала. Обе модели не столько их творцами, сколько их не в меру усердными последователями стали со временем рассматриваться как взаимоисключающие. Хотя на практике взаимоотношения самих препп. Иосифа и Нила оставались вполне благожелательными, а между их монастырями имело место тесное сотрудничество, в деятельности их последователей проявился уже настоящий антагонизм. Это и привело в итоге к тому надуманному противопоставлению нестяжателей и иосифлян, которое стало особенно заметным после смерти преп. Иосифа. Ученики свв. Иосифа и Нила, в равной степени отошедшие от идеалов своих великих учителей и исказившие их, проявили в дальнейшем одинаково неприемлемые крайности обеих тенденций: это наиболее ярко подтверждает деятельность митрополита Даниила и князя-инока Вассиана Патрикеева.

Для преп. Нила, похоже, все же в большей степени, чем для преп. Иосифа, было характерно видеть в своем представлении о монашестве как исключительно скитском подвижничестве тот идеал, который способен устранить наметившиеся черты упадка в иноческой среде. Во всяком случае, именно Нилу и Паисию принадлежит инициатива довольно резкого выступления на Соборе 1503 г. против монастырского землевладения (хотя, безусловно, в значительной мере это выступление было спровоцировано великокняжеской властью), с чем не могли согласиться остальные участники Собора. Немалую роль сыграл в этом выступивший оппонентом Нила преп. Иосиф Волоцкий. По сути он был приверженцем того же самого монашеского нестяжательства, но видел его под другим углом зрения: личная нестяжательность инока в общежительном монастыре сочеталась с коллективным богатством монастыря, которое являлось основой его социальной активности в обществе и залогом влиятельности Церкви в государстве.

Иосиф приводил в пример общежительные монастыри преп. Феодосия Великого, Афанасия Афонского, Антония и Феодосия Печерских, подтверждая тем самым, что в Церкви всегда существовала и такая форма иноческого подвига, а монашество всегда было ведущей силой внутри Церкви, ее оплотом и основой. Учитывал Иосиф и не самые лучшие реалии новой эпохи в истории Руси, когда заявлял: «Аще у монастырей сел не будет, како честному и благородному человеку постричися? И аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию или архиепископа или епископа и на всякия честные власти? А коли не будет честных старцов и благородных, ино вере будет поколебание». Подобные слова были вызваны уже заметным оскудением светского и духовного просвещения, наличием образованных кадров преимущественно среди аристократических слоев общества, сословные предрассудки которого, к сожалению, теперь уже также приходилось принимать во внимание. Но все это Иосиф допускает ради одного: вере православной не должно быть «поколебания». Интересы Церкви и православного государства обусловливают избранную им линию.

В споре последователей Иосифа и Нила мы уже можем видеть отражение новых исторических реалий, заключавшихся в том, что Русь перешагнула этап максимального духовного подъема. Наметились упадок и оскудение, что с тревогой отметили оба подвижника и предложили свои способы выхода из критической ситуации. Однако обе модели в основе своей отчасти были утопическими, ибо могли принести успех лишь при условии глубоко духовного подхода к их реализации. Но динамика духовно-нравственного оскудения Руси в течение XVI столетия была столь стремительной, что уже ближайшие последователи Нила и Иосифа показали, как легко оба направления искажаются в своих крайних проявлениях. Позднейшее иосифлянство, делающее акцент на монастырской собственности в отрыве от внутреннего нестяжательного подвига общежительных монахов, очень скоро превращается в крайность, в которой собственно монашеский подвиг зачастую выхолащивается и подменяется комфортным житием за счет вотчин. Это неминуемо приводит к нравственной деградации. Нестяжательство, в свою очередь, также, будучи взятым в своей крайности, неминуемо зашло бы в тупик, если бы окончательно возобладало в Церкви: перед лицом все более усиливающегося самодержавия с его тенденцией к вмешательству в дела Церкви, нестяжательская доктрина сделала бы Церковь абсолютно бессильной перед лицом государства, полностью лишила ее какой бы то ни было социальной роли в обществе. Возобладание нестяжательства как доминирующего направления в Русской Церкви, а не одной из возможных форм иноческого подвига, было бы чревато отчуждением Церкви от общества, возникновением между ними пропасти, что могло привести к потере духовной связи с народом, его расцерковлению и еще более стремительной нравственной деградации.

Ближайшие исторические события показали, что верх взяла тенденция иосифлян. Это объяснялось в значительной степени той идейной поддержкой, которую преп. Иосиф и его сподвижники оказывали великокняжеской власти в деле утверждения самодержавной монархии на Руси. Однако общий духовный упадок в русском обществе и отсутствие в среде позднейших иосифлян подвижников уровня самого преп. Иосифа (за исключением разве что св. митрополита Макария – в более поздний период) очень скоро обусловили нарастание кризисных явлений внутри Русской Церкви. Это привело уже к 1530-м годам к тому, что диктат государства над Церковью стал в Московской Руси почти что нормой отношений между светской и духовной властями.

Говоря о времени правления митрополита Симона, следует также отметить один весьма необычный для того времени эпизод – низложение с кафедры архиепископа Новгородского Серапиона. Соборное решение о лишении Серапиона кафедры было принято по причине несправедливо допущенного им отлучения преп. Иосифа Волоцкого. Подоплека этого дела была такова: игумен Волоцкий вследствие крайне неприязненного к нему отношения со стороны Волоколамского князя вынужден был проситься под руку великого князя Московского Василия III. Иосиф, разумеется, не мог предпринять столь ответственный шаг без благословения своего епархиального архиерея, каковым тогда был Серапион. К архиепископу в Новгород из Волоцкой обители был послан гонец, которого, однако, задержали по дороге, так как в новгородской земле в ту пору свирепствовала эпидемия моровой язвы. Посланец Иосифа принужден был вернуться назад. Тогда игумен отправил другого нарочного – к митрополиту, с изложением сути дела и обещанием по окончании эпидемии испросить прощение у Серапиона за вынужденное самовольство. Василий III, приняв во внимание ходатайство митрополита Симона за Волоцкого игумена и будучи весьма расположенным к преп. Иосифу лично, взял в 1507 г. Иосифо-Волоцкий монастырь под свое личное покровительство, обещая самолично просить за Иосифа перед Серапионом. Между тем, обиженный действиями Иосифа князь Волоколамский сумел настроить Новгородского архиерея против святого игумена. Серапион наложил на Иосифа отлучение. Однако амбициозный архиепископ не учел, что речь шла не о каком-то рядовом проштрафившемся монахе, а о великом подвижнике и мыслителе, авторитет которого был одинаково высок как перед лицом русского духовенства и монашества, так и в глазах великого князя. Кроме того, Иосиф по сути был совершенно невиновен, а тяжесть наказания была несопоставимо велика в сравнении с происшедшим. В конце концов оскорбленный своеволием Новгородского владыки Василий III устроил в Москве соборное разбирательство дела. Серапион при этом не смог произнести ничего вразумительного в свое оправдание кроме того, что он де «в своем чернеце волен вязати и разрешати». Василий явил гнев на Серапиона, и имевший дерзость при явной своей неправоте идти против великого князя архиепископ неминуемо поплатился сам: он был лишен священного сана и отправлен в московский Спасо-Андроников монастырь на покаяние.

Эпизод с осуждением Новгородского владыки показателен и в том смысле, что он уже весьма выпукло выявил новую расстановку акцентов в отношениях между властями светской и духовной. Внутрицерковное дело, казалось бы, разбиралось в соответствии с канонами – соборно и по справедливости, но во всем этом инциденте уже совершенно явственно проявляется со стороны великого князя тенденция к диктату в церковной жизни. Государь требует суровой кары для Новгородского епископа не только за обиду, нанесенную преп. Иосифу, но более за то, что тот дерзнул пойти против монаршей воли. Отсюда и жестокость, с которой обошлись с Серапионом, ничуть не меньшая той, которую он сам ранее проявил в отношении Иосифа. В этом деле Василий не столько ратовал за справедливость, сколь утверждал свое единодержавие, распространяемое уже и на сферу внутрицерковную.

Дело владыки Серапиона было последним наиболее значительным событием времени правления митрополита Симона. После 16 лет первосвятительского служения на Московской кафедре он скончался в 1511 г. Преемником митрополита Симона стал Варлаам, бывший прежде архимандритом московского Симонова монастыря. Митрополитов Зосиму и Симона как указанных великим князем кандидатов пусть и формально, но все же избирали епископы на соборе. Поставление митрополита Варлаама было осуществлено уже простым назначением его на кафедру, которое осуществил великий князь Василий Иоаннович. Ни о каком избрании в данном случае источники не упоминают вообще. Искаженное понимание византийского преемства Василием III привело к тому, что в отношении государя к Церкви окончательно закрепился стиль диктата, начало которому положил еще Иоанн III. Вообще же Василий Иоаннович уже вполне сознает себя самодержцем, царем всея Руси, хотя этот титул еще и не закреплен за ним официально. К сожалению, становление имперского сознания на Руси почти одновременно приводит помимо бесспорно позитивных моментов и к тем осложнениям в отношениях Церкви и государства, которые были характерны и для империи Ромеев. Самодержец не желает видеть рядом с собой сильного и авторитетного митрополита. И едва лишь Русь оформляет идею Третьего Рима (о ней еще будет сказано подробнее позже), как проявляется и оборотная сторона этой великолепной медали – политика государя в отношении Русской Церкви становится по-византийски гораздо более жесткой. Проблема заключается здесь не в самом желании монарха принимать участие в делах церковного управления, что в общем-то вполне нормально, а в том, что государство стремится подчинить себе Церковь, бюрократизировать ее, сделать своей подконтрольной частью вопреки православному экклезиологическому принципу: Церковь есть царство не от мира сего. Как показывает пример Иоанна III и Василия III, покушение государства на церковную жизнь началось задолго до Петра Великого. Петр не был новатором в этом вопросе, он лишь многократно ускорил темпы и увеличил масштабы принуждения, которому государство подвергало Церковь.

Василий III во время своего правления уже не только по своей воле поставлял Предстоятелей Русской Церкви, но и дерзал самочинно смещать митрополита всея Руси. Тем более это касалось епископов. Митрополит Макарий (Булгаков) в своей «Истории Русской Церкви» сделал такое замечание: при Иоанне III государем был удален с кафедры только один митрополит – еретик Зосима Брадатый. Причем вполне оправданно и без возражений со стороны иерархии. Василий III удалил также одного, но уже целиком своей волей, без согласия епископата. Иоанн IV Грозный свел с кафедры уже трех (причем один из них был умерщвлен по указу царя!), не считая тех двух, которые удалены были при его малолетстве происками бояр. И даже при кротком и набожном царе Феодоре Иоанновиче по внушению Бориса Годунова был сведен с митрополичьей кафедры владыка Дионисий. То есть весь XVI век проходит под знаком нарастающего давления государства на Церковь. Так что с беспрецедентного поставления Василием III митрополита Варлаама без соборного избрания по сути начался совсем новый этап во взаимоотношениях государей и Предстоятелей Русской Церкви.

Митрополит Варлаам возглавил Русскую Церковь в 1511 г. О нем сохранилось совсем немного сведений, но все же можно полагать, что это была личность незаурядная. Варлаам, бесспорно, был настоящим монахом-аскетом. Посол императора Максимилиана Габсбурга Сигизмунд Герберштейн называл митрополита «мужем святой жизни». Варлаам был близок по своим убеждениям к «нестяжателям» – заволжским старцам, к традиции преп. Нила Сорского. Василий III, по всей вероятности, остановил свой выбор именно на Варлааме, так как надеялся повторить предпринятую Иоанном III попытку изъятия церковных земель. Митрополит-нестяжатель мог, по мысли Василия III, поспособствовать государю в этом деле. Укрепление и расширение своего самодержавия, в том числе и в церковной жизни, для Василия было важнее секуляризации монастырских вотчин. Но в этом государь и новый митрополит так и не смогли найти общего языка. Варлаам, как показало его десятилетнее правление, четко разграничивал духовную и государственную сферы и отнюдь не желал идти на поводу у великого князя.

Время правления Василия III (1505–1533 г.г.) было характерно тем, что процесс объединения русских земель вокруг Москвы практически завершился. Во многом это стало возможно благодаря той активной поддержке, которую оказывала государству Церковь. Величие и мощь Московской державы столь возросли, что не только земли Северо-Восточной Руси объединились под властью московской династии, но ряд областей был отвоеван у Литвы в ходе войн 1507–1508 и 1512–1522 г.г. В целом же при Василии III к Москве удалось окончательно присоединить Псков (1510 г.) и Рязань (1521 г.), а также отнять у Литовского княжества Смоленск (1514 г.) и установить власть Московского государя над рядом северских княжеств. Смоленская епархия, соответственно, была вновь присоединена к Московской митрополии.

Во время святительства Варлаама несколько смягчилось недоверие русских к грекам, уже почти традиционное после Флорентийской унии и разрыва с Константинополем. Вообще для нестяжателей как монахов преимущественно созерцательного направления характерно было возрождение контактов с афонскими исихастами: это, вероятно, восходит отчасти к давней традиции такого центра нестяжательства, как Кубенский монастырь (здесь с XIV в. подвизались греческие иноки), отчасти к традиции преп. Нила, учившегося у афонских старцев непосредственно. Многим позднейшим иосифлянам, напротив, была свойственна известная доля грекофобии. На ее фоне, в антитезе поверженным турками грекам, мыслится некоторыми иосифлянами представление о Москве как Третьем Риме. Однако при митрополите-нестяжателе Варлааме расширяются связи с Афоном и другими духовными центрами Православного Востока. Именно при Варлааме в Москве задумывается грандиозный цикл переводов произведений святоотеческой письменности, и с этой целью сюда прибывает с Афона в 1518 г. преп. Максим Грек.

Многое в облике митрополита Варлаама напоминает великих святителей XIV в. Так, например, известно, что он, подобно св. Петру, был талантливым иконописцем. Другой яркий эпизод в его житии связан с крупным набегом казанских татар, которые в 1521 г. подошли к Москве, выжгли посады столицы и осадили Кремль. Василий III по старой доброй традиции московских князей, услышав о приближении татар, отъехал на север «собирать полки». В Москве опять-таки по традиции для руководства обороной города был оставлен митрополит. Варлаам проявил себя как мужественный пастырь и способный организатор обороны. Он воодушевлял москвичей на отпор врагу, объявил всенародный пост. Митрополит сумел подвигнуть всех горожан осознать нашествие как вразумление за грехи и с покаянием молиться об их прощении. В результате Москва была спасена, в чем увидели особую милость Матери Божией, которой всенародно молились перед Ее Владимирским образом. В память об этом событии Церковь доныне празднует 21 мая – день Владимирской иконы Богородицы, избавившей Москву от полчищ Мехмет-Гирея.

Однако время великих святителей – соработников Московских государей на поприще устроения Русской земли миновало безвозвратно. Василию III был нужен лишь послушный исполнитель его воли, не более того. А Варлаам упорно не желал согласиться с тем, что государю угодно столь же самовластно управлять и делами церковными, сколь и государственными. Не желал святитель участвовать и в сомнительных с нравственной точки зрения предприятиях Василия III. Одним из них явилось дело князя Василия Шемячича.

Это был внук печально знаменитого Димитрия Шемяки, княживший в удельном Новгород-Северском княжестве, одном из многочисленных Северских княжеств, расположенных между Московским и Литовским государствами. Их статус был весьма неопределенным. Они то подчинялись Литве, то переходили под протекторат Москвы. Василий Шемячич с 1500 г. признавал себя вассалом Иоанна III, а потом и Василия III. Однако Московский государь подозревал его в измене, так как другой Северский князь – Стародубский, – имея свою выгоду в погибели соседнего Новгород-Северского владетеля, клеветал на Шемячича Василию III. Государь решил на всякий случай расправиться с Шемячичем. Однако для этого необходимо было сначала заманить его в Москву. Причем, сделать это надо было так, чтобы Северский князек гарантированно прибыл в Белокаменную. Василий III придумал для этого весьма оригинальный сценарий: он попросил митрополита сделать ему небольшое одолжение и послать Василию Шемячичу крестоцеловальную грамоту с приглашением его в Москву. То есть митрополит Варлаам должен был целовать крест этому князю в том, что ему никакого вреда и обиды на Москве не учинят. Естественно, что по приезде в Москву, Василий III арестовал бы Шемячича и отправил бы его в заточение или казнил. Государь считал вполне возможным пойти на такие меры, объясняя это высшими государственными интересами. Подход вполне византийский, тем более, что сам Василий по матери был Палеологом. Сын Василия – венчанный на царство Иоанн IV – и вовсе доведет до крайности то, что с таким успехом стал применять на практике его отец. Его опричные казни будут оправдываться все теми же соображениями – благом государства.

Вполне естественно, что «муж святой жизни» – митрополит Варлаам – возмутился предложением великого князя. Герберштейн очень дипломатично излагает дальнейшие события. Но если их сопоставить с нашими русскими источниками, то очевидным становится, что никакого добровольного ухода Варлаама с кафедры, о чем упоминает австрийский посол, не было. Он был насильственно сведен с митрополии Василием III. Государь считал, что раз он сам Варлаама на митрополию поставил, то вправе так же самостоятельно низложить его с кафедры. С осмелившимся перечить великому князю митрополитом – моралистом Василий III поступает вновь-таки по-византийски жестоко: после устранения с митрополичьей кафедры Варлаама отправляют в оковах в декабре 1521 г. в Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере, в те самые края, где подвизались старцы-нестяжатели. Есть смутные свидетельства о том, что позже Варлаам был по приказу князя утоплен в озере, что, впрочем, не доказано.

Расправа над Варлаамом, столь внезапная и жестокая, позволяет предположить, что у князя были и другие причины для недовольства митрополитом. Возможно, уже тогда Василий мог впервые попробовать выяснить отношение Церкви к его разводу с Соломонией Сабуровой и повторному браку. Если дело обстояло именно так, то можно не сомневаться, что митрополит, известный своим нравственным ригоризмом, ответил решительным отказом повиноваться государю и в этом неблаговидном деле. В таком случае судьбе Варлаама и вовсе не приходится удивляться. Так с самого начала православного царства на Руси подтвердилось, что Третий Рим – это великая идея, которая, в первую очередь, ко многому обязывает. Если же духовного, глубоко христианского понимания этого вопроса нет, то гармонии в отношениях Церкви и государства ожидать не приходится.

Завершая рассказ о митрополите Варлааме, необходимо отметить такой интересный эпизод: на Руси при Варлааме вновь появился проповедник уже ниспровергнутого «жидовства» – некий Исаак Жидовин. Он попытался вновь возродить ересь. Что подвигло его на эту попытку, однозначно ответить трудно. Однако не исключено, что «жидовствующие», которые, судя по всему, из безопасного далека следили за всем происходящим на Руси, уловили напряженность в отношениях между государем и митрополитом. Быть может, почувствовали они и то, что нет уже в живых таких решительных борцов с ересью, как преп. Иосиф Волоцкий, скончавшийся в 1515 г. Возможно, еретики надеялись на мягкое отношение к себе со стороны митрополита-нестяжателя, памятуя о том, сколь терпимо относились к ним заволжские старцы. Однако показательно, что и нестяжатели, прежде выступавшие за мягкое отношение к еретикам, теперь многое передумали и изменили свои взгляды относительно наказания «жидовствующих». Кроткий аскет-нестяжатель преп. Максим Грек уже пишет по поводу Исаака целый «Инока Максима Грека совет к собору православному на Исаака жидовина, волхва, чародея и прелестника». В этом обращении к епископату Максим решительно требует показать ревность о вере и предать еретика в руки гражданских властей для казни, дабы он своим лжеучением не вносил смуты в умы русских людей.

Итак, Василий Иоаннович удалил митрополита Варлаама, после чего поставил на митрополию (опять-таки целиком самостоятельно, без соборного избрания) игумена Иосифо-Волоцкого монастыря Даниила. На этот раз государь утвердил во главе Русской Церкви вполне послушного своей воле человека. Даниил происходил из семьи простонародной, однако, сумел выдвинуться благодаря своим выдающимся способностям. О нем поначалу отзывались как о монахе строгой жизни. Это, впрочем, не мешало ему быть достаточно честолюбивым. Даниил стал непосредственным преемником преп. Иосифа Волоцкого на игуменстве в Волоколамском монастыре, однако был избран игуменом монастыря при особых обстоятельствах. Сам Иосиф перед своей кончиной предложил братии довольно обширный список из 10 кандидатов в игумены, наиболее, на его взгляд, достойных. Даниила среди них не значилось. Тем не менее, братия настояла на избрании Даниила. Причем, одним из мотивов был и такой, весьма странный: Даниил собирался уйти в другой монастырь и стать там игуменом. Безусловно, преп. Иосиф хорошо знал свою братию, и если не считал Даниила достойным игуменства, то неспроста. Но ради мира среди братии преподобный благословил нового игумена управлять обителью. Кстати, было игумену Даниилу тогда только около 30 лет.

А между тем, Волоколамский монастырь пользовался немалым вниманием со стороны великого князя Василия Иоанновича. Он любил съездить сюда на богомолье, а заодно и поохотиться. Даниил давно уже приглянулся великому князю своим умением угодить и быть послушным. Поэтому, когда наступил подходящий момент, государь поставил его в 1522 г. митрополитом. В это время Даниилу еще не исполнилось и 40 лет. Так что карьера им была сделана блестящая. Он возглавлял Русскую Церковь на протяжении 17 лет, до 1539 г. Василий III не ошибся, выбирая митрополита: другого такого послушного до раболепства иерарха Русская Церковь еще не знала. Второе, что отличало митрополита Даниила, это поразительная нетерпимость и мстительность по отношению ко всем, кого он считал своими идейными или личными противниками.

Аскеза, присущая Даниилу в монастыре, очень скоро сменилась придворным сибаритством, едва лишь митрополит водворился в Кремле. Сохранились свидетельства об изысканности стола иерарха, о богатстве его одеяний и пышности его двора. Герберштейн оставил о Данииле такое характерное замечание: «он был человек дюжий и тучный, с лицем красным – и что, по-видимому, он был предан более чреву, чем посту и молитвенным бдениям, – что когда нужно было являться в народе для служений, он придавал лицу своему бледность посредством окуривания себя серой». Митрополит, перед которым совершают каждение серой, – одна уже эта символическая деталь обещала Русской Церкви мало хорошего. Как показали дальнейшие события времени правления Даниила, так оно и оказалось.

Правда, исторический портрет митрополита Даниила нельзя живописать одними лишь черными красками. Поразительный контраст с его мало привлекательными деяниями составляют его литературные труды, которые показывают, что их автор был не лишен дарования духовного писателя. Хотя трудно понять, как все это сочеталось в одном и том же лице. Так, например, разрешив Василию III развод и повторный прелюбодейный брак, Даниил вскоре пишет замечательные произведения, посвященные обличению подобных поступков и апологии строгой моногамии.

Едва лишь став Предстоятелем Русской Церкви, Даниил предпринял действия, ставшие своего рода программными. Свою преданность Василию III, равно как и готовность действовать по указке великого князя, не считаясь с щекотливостью поручений, митрополит засвидетельствовал вскоре после своего поставления, когда вновь встал вопрос о завлечении в Москву Василия Шемячича. Даниил пригласил его в Москву, целовав крест и обещая Шемячичу неприкосновенность. То есть все то черное дело, от которого отказался Варлаам, Даниил с готовностью исполнил. Доверившись первосвятительскому слову, князь Шемячич приехал к Василию III в Москву, где, конечно же, был схвачен и посажен в заключение и вскоре уморен. Даниил же, как утверждал его современник боярин Берсень-Беклемишев, не только не стыдился своего поступка, но, напротив, радовался происшедшему и говорил, что Господь «избавил великого князя от запазушного врага Шемячича». Даниил, таким образом, совершил небывалое в истории Русской Церкви: он поставил ее на служение политическим целям государства. И хотя это было государство православное, «Третий Рим», но «Божие» и «кесарево» оказались в деятельности Даниила смешанными понятиями, что было явным симптомом духовного кризиса. Именем Церкви начинали обманывать, заключать в тюрьму, убивать и т.д. Русская православная теократическая идея, едва зародившись, оказалась сильно искаженной. И если бы не линия, которую впервые навязал Русской Церкви Василий III через Даниила, тирании Грозного с опричниной, многотысячными казнями и прочими мерзостями, вероятно, не было бы. Ее начало надо искать в том духе сервилизма, который, к сожалению, стал проникать все глубже в ткань церковного организма с этого времени. Это, конечно, не должно понимать в том смысле, что идея Третьего Рима оказалась ложной и гибельной. Никоим образом. Но и идеализировать нашу церковную и державную историю того времени также не нужно.

Но история с Шемячичем была только началом неприглядных деяний митрополита Даниила. Еще более его угодничество по отношению к великому князю проявилось, когда у государя возникли проблемы семейного характера. Великая княгиня Соломония (урожденная Сабурова) не имела детей. Для Василия III проблема заключалась в отсутствии наследника. И хотя Московский княжеский дом отнюдь не находился в ту пору на стадии вымирания, и у государя хватало родственников – дядей и братьев, ему непременно хотелось передать престол сыну. Но с Василием Соломония прожила около 20 лет, а детей у них не было. Государь винил во всем Соломонию. Правда, Василий Иоаннович не задумывался, что причина могла быть и в нем самом. Тем более, что помимо вопроса физиологического, он мог усмотреть и Промысл Божий в том, что причиной отсутствия наследника могут быть его не слишком нравственные поступки. Но государь об этом не думал. Василий Иоаннович объяснял свою озабоченность проблемой наследника возвышенно. Он говорил, что если отдать престол боковой линии московских Рюриковичей, то начнется опять на Руси междоусобица, и государство, с таким трудом собранное, снова развалится на уделы, запустеет. А там опять придут татары, и так далее... Хотя непонятно, почему именно такой должна была быть судьба Руси в случае перехода престола к кому-либо из родственников государя.

Словом, монарх задумал развестись с Соломонией ради того, чтобы обеспечить себе наследника. Мня себя православным царем, Василий уже абсолютно уверился в том, что ему позволено все ради государственного интереса, трактуемого самим великим князем так, как ему покажется выгодным. Однако Василий напрочь забыл о том, что Православная Церковь имеет весьма определенное учение о браке как таинстве. А потому в ситуации с Соломонией никаких канонических оснований для расторжения брака быть не могло. Но Василия это уже мало волновало. Он все решил, а от Церкви зависело теперь только одно: обосновать его решение и благословить монарха на попрание канонов. Бояре московские охотно советовали великому князю развестись с Соломонией и, женившись на другой, решить проблему престолонаследия. Слово было за митрополитом. Даниил, таким образом, оказался в довольно щекотливой ситуации. При всей своей угодливости митрополит не сразу решился благословить государя на столь откровенное беззаконие – насильственное пострижение и заточение ни в чем не повинной супруги в монастырь и повторную женитьбу. С точки зрения канонов это можно было квалифицировать только как блуд. Однако и отказать великому князю Даниил тоже не мог: это был не тот митрополит, который бы добровольно повторил участь Варлаама. Пережив весьма щекотливые минуты, Даниил – обладатель незаурядного дипломатического таланта – придумал, как ему выпутаться из трудного положения. Он решил послать послов к Восточным Патриархам, чтобы спросить их мнения на сей счет и благословения на развод в случае положительного исхода. Даниил рассуждал, вполне как Насреддин. Поскольку посольство отъезжало надолго, да к тому же должно было путешествовать посреди опасностей мусульманского мира, митрополит вполне мог надеяться, что многое за это время изменится само собой. Но ничего, к сожалению для Даниила, не произошло. Через год послы вернулись живыми и невредимыми и привезли отрицательный ответ Патриархов и афонских старцев: никакого развода быть не может, если нет к тому канонических предпосылок. Но Василий уже настолько свыкся с удобной ролью православного царя, которому как защитнику Церкви все позволено, и все средства хороши, что убедить его не нарушать каноны было уже невозможно.

Митрополит Даниил отлично помнил, чем кончил его предшественник. Он легко мог повторить его участь. Поэтому, взвесив все за и против, 28 ноября 1525 г. Даниил разводит великого князя с Соломонией. Ее насильственно постригают в московском Рождественском монастыре. Причем, это было сделано грубо до безобразия: Соломония отказывалась читать обеты и сбрасывала с себя монашеские одежды, и тогда один боярин протянул бывшую государыню плетью по спине. Потом ее сослали в Покровский монастырь в Суздале. В монашестве Соломония получила имя София. Позднее ее стали почитать в Суздале как местночтимую святую.

После пострига Соломонии прошло буквально два месяца, и уже 21 января митрополит Даниил обвенчал великого князя с Еленой Глинской. Событие это произвело крайне неблагоприятное впечатление на русское общество того времени. И хотя большинство людей молчало, нашлись и такие, кто при всей суровости нрава Василия III отважился высказаться. Даже одна летопись того времени прямо назвала этот брак прелюбодейным. Естественно, что ничего хорошего от него не ждали. Так и получилось: плодом этого брака стал Иоанн Грозный, а в его малолетство Елена Глинская ввергла Россию в пучину новой боярской смуты. Высказались против поступка князя и митрополита Максим Грек и Троицкий игумен Паисий. На обоих быстро нашли управу. Даниил таких вещей не прощал и умел расправляться с врагами весьма решительно. Но все же митрополит чувствовал себя неловко и пытался сгладить тягостное впечатление от всего происшедшего своими литературными трудами. Как уже говорилось, он написал целых три слова, в которых излагал православное учение о браке и говорил о недопустимости нарушения церковных канонов в отношении таинства брака. При этом допущенное им отступление он оправдывал исключительно соображениями государственной необходимости. Писал Даниил и произведения, в которых ратовал за всеобщее введение общежительного устава в монастырях. Однако это скорее было декларацией иосифлянских убеждений митрополита, нежели реальным стремлением улучшить монастырскую жизнь. Дальше писаний дело не пошло, и ничего неизвестно о практических мерах Даниила по приведению в порядок русских монастырей на основе общего жития.

Таким образом, в лице митрополита Даниила мы видим первого в истории Русской Церкви Предстоятеля, который целиком подчиняется государственной власти, становится ее слугой. Его церковное правление – это поворотный пункт во взаимоотношениях Церкви и государства на Руси. Ни о какой симфонии уже не было и речи. Власть государя не совладала с искушением подчинить себе власть митрополита. Авторитет Первоиерарха также очень сильно упал в глазах русских людей. Как это бывало всегда, прекращение внешних испытаний оказалось чревато для Церкви внутренним ослаблением и застоем. Государство довершило дело установлением диктата над Церковью. Именно это привело к появлению на Руси такого рода иерархов, каким был митрополит Даниил.

Не более радостными были в правление Даниила и его деяния, касавшиеся непосредственно церковных вопросов. Главным, в чем он проявил завидную энергию и упорство, явилась его борьба со всеми, кого он считал своими противниками – идейными или личными (Даниил, впрочем, этих понятий не разделял). Среди жертв митрополита на первом месте стоят его оппоненты – нестяжатели. И хотя иосифлянство Даниила – это по сути уже пародия на убеждения преп. Иосифа, – в нем не осталось ничего подвижнического, но гнать и бить нестяжателей Даниил считал своим прямым долгом. Тем более, что личные мотивы здесь играли не меньшую роль. Подробнее на этом вопросе мы еще остановимся несколько позже, когда речь пойдет о преп. Максиме Греке и Вассиане Патрикееве.

В декабре 1533 года великий князь Василий Иоаннович скончался. Он оставил регентшей при 3-летнем наследнике, будущем Иоанне Грозном, его мать – Елену Глинскую. Даниилу Василий поручал опеку над Еленой и Иоанном, что заключалось в формальном поставлении его во главе боярской думы. Однако парадокс заключался в том, что Василий сначала с помощью Даниила лишил Русских митрополитов реального влияния и даже авторитета, а при кончине своей взвалил на Предстоятеля Русской Церкви такое тяжкое бремя правления, понести которое было под силу лишь личностям уровня св. Алексия, время которых давно минуло. Быть может, если бы Русскую Церковь возглавлял не Даниил, а кто-то другой, авторитет митрополичьей власти в такой ситуации еще удалось бы поднять. Но Даниил остался верен себе: привыкший угождать и интриговать, он неминуемо включился в борьбу боярских партий, и в итоге все закономерно окончилось его низложением. Власть Елены Глинской была слаба, начался период полнейшего боярского своеволия. Различные боярские партии боролись в думе за власть, а митрополит, не привыкший к самостоятельной деятельности, лишь пассивно решал, к кому из бояр примкнуть, чтобы удержаться. Митрополит стал потворствовать их самым неприглядным делам, желая заручиться поддержкой великой княгини Елены, ее фаворита – боярина князя Овчины-Оболенского и других сильных бояр. Так, например, Даниил не сказал ни слова в защиту Дмитровского князя Юрия Иоанновича, брата Василия III. Князь некогда много помогал Иосифо-Волоцкому монастырю, игуменом которого был Даниил, но даже память об этом не подвигла митрополита защитить опального Юрия, которого посадили в тюрьму и там уморили. Еще менее достойно повел себя Даниил в деле изведения другого брата Василия III – князя Андрея Иоанновича Старицкого. Митрополит, идя навстречу пожеланиям Елены и ее бояр, звал князя Андрея прибыть в Москву, обещая, как и в случае с Шемячичем, полную неприкосновенность. Мало того, Даниил угрожал князю церковным отлучением в случае неявки. Но Андрей уже прекрасно знал, с кем имеет дело, а потому ударился в бега, но был пойман и заточен в темницу.

Став послушным орудием в руках бояр, Даниил не решался защищать и интересы Церкви, на которые все более посягали временщики. Елена Глинская и ее бояре издали распоряжение, согласно которому монастырям запрещалось покупать новые земли или принимать их в качестве вкладов без разрешения правительства. Митрополит, несмотря на свою видимую принадлежность к кругу иосифлян, вновь исправно молчал. При Данииле впервые с духовенства начинают собирать подати. В частности, в 1534 г. сбор денег с митрополита и духовенства был осуществлен в Москве и Новгороде, что объяснялось якобы имевшейся необходимостью строительства новых городских укреплений. Также впервые собираются с Церкви средства якобы на выкуп пленных из татарской неволи. В 1536 г. была предпринята новая попытка конфискации церковных земель. Это опять случилось в Новгороде, где у монастырей и приходских храмов были отписаны на казну пожни, которые тут же были сданы прежним владельцам в аренду. В конце концов, митрополит своим сервилизмом заслужил себе презрение даже со стороны тех, чью благосклонность он намеревался заслужить. С ним просто перестали считаться.

Однако Даниил еще держался на кафедре, пока была жива Елена Глинская, которая продолжала покровительствовать ему, ибо не могла забыть услуги – благословения Василия III на второй брак. Но она умерла в 1538 г., будучи по всей вероятности отравленной кем-либо из бояр. 8-летний Иоанн IV, естественно, не мог еще править самостоятельно, и вся власть была Еленой перед кончиной передана боярской думе. Поэтому после смерти великой княгини борьба бояр приняла особенно острый характер, и Даниилу нужно было выбирать – на чью сторону встать. Соперничество развернулось главным образом между партиями князей Шуйских, с одной стороны, и князя Ивана Бельского – с другой. Сначала возобладал князь Василий Шуйский. Затем соперником ему стал Иван Бельский. Даниил должен был определиться, с кем ему быть. Митрополит сделал ставку на Бельского, но победили Шуйские, отправившие Бельского в тюрьму. Так что при всей своей изворотливости на этот раз Даниил потерпел фиаско. Правда, Василий Шуйский не успел сместить Даниила, так как сам вскоре умер. Но взявший в свои руки бразды правления брат Василия – князь Иван Шуйский сместил Даниила в феврале 1539 г. Низложенный митрополит был отправлен туда, откуда был взят на первосвятительскую кафедру – в Иосифо-Волоцкий монастырь, где он ранее столь успешно держал в заключении своих противников.

На место Даниила был поставлен митрополит Иоасаф (Скрипицын). При этом отречение Даниила было оформлено задним числом. Уже в монастыре его принудили написать грамоту, в которой он отрекался от митрополичьей кафедры. Даниил написал: «Рассмотрех разумения своя немощна к таковому делу и мысль свою погрешительну и недостаточно себя разумех в такых святительских начинаниях, отрекохся митрополии и всего архиерейского действа отступих». Но прежде, нежели Даниил написал все это, в течение двух месяцев на Руси юридически было два митрополита – Даниил и Иоасаф. Показательно, сколь мало сильных мира сего смущало в эту ужасную пору боярского произвола беззаконие, которое творилось теперь уже не только в государстве, но и в Церкви. Даниил пожал плоды своего неумеренного угодничества перед властями. В Иосифо-Волоцком монастыре бывший митрополит скончался в 1547 г., дожив до венчания на царство Иоанна Грозного. Это тоже в известной степени символично: поставлена последняя точка в иосифлянской идеологии Третьего Рима. Но сказалось вырождение самого иосифлянского направления в лице Даниила – величие православной монархии парадоксально соседствует с ее трагедией, и первый русский православный царь становится первым тираном Русской земли.

Справедливости ради следует признать все же одно положительное качество за Даниилом – его бесспорный литературный талант. Он был весьма одаренным и плодовитым духовным писателем, хотя учил, по словам Голубинского, не делами, а словами. Он также являлся редактором так называемого Никоновского летописного свода. Доказано, что Даниил лично редактировал эту летопись. Митрополит Даниил был весьма высоко образованным для своего времени человеком. Сохранилось до двух десятков его проповедей, написанных мастерским слогом.

Портрет митрополита Даниила получился безрадостным. Однако надо отметить, что некоторые авторы более благосклонно относятся к личности этого Первоиерарха, в том числе и по причине недоверия к свидетельствам Герберштейна. В то же время сопоставление фактов, приводимых этим мемуаристом, с данными русских летописных источников позволяет думать, что имперский посол едва ли погрешил против истины, описывая деяния митрополита Даниила. Вряд ли барон Герберштейн имел злостное намерение опорочить Московское государство и Русскую Церковь, что подтверждается его вполне благожелательным отношением к предшественнику Даниила – митрополиту Варлааму.

Время правления великих князей Иоанна III и его сына Василия III характеризуется активным формированием новой идеологии московской великокняжеской власти. В конечном итоге процесс этот завершается созданием классической формулы «Москва – III Рим», принятием царского титула Иоанном Грозным, а несколько позднее – и возведением Русской Церкви на степень Патриаршества. Церковь играла ведущую роль в оформлении русской монархической идеи, которая явилась преемницей византийской теократии. Это было вполне естественно, так как в монархическом устроении земной жизни христианское сознание традиционно видело икону Монархии Небесной.

Уже упоминалось, что истоки этого нового сознания лежали в событиях, связанных с отступничеством греков от Православия на Флорентийском Соборе. Москва тогда впервые осознала себя единственной хранительницей истины Православия. Это привело к утверждению автокефалии Русской Церкви. В то же время великие князья Московские, вскоре окончательно освободившиеся от ордынской зависимости и одновременно ощутившие себя преемниками погибшей Византии, практически завершают объединение Северо-Восточной Руси вокруг Москвы. Создается крупное централизованное православное государство с сильной самодержавной властью. И государству этому, чье возвышение было столь стремительно, необходимо было осмыслить свое место в существующем мире.

Основой новой идеологии, безусловно, стала мысль о непосредственном преемстве власти Московских государей от последних Константинопольских императоров. Эта идея еще более укрепилась и перешла из области символов в сферу династических реалий после брака Иоанна III и Софьи (Зои) Палеолог, который был заключен в 1472 г. Русские государи в полной мере ощущали себя наследниками византийских императоров как возглавителей всего православного мира. Новое династическое право Иоанна III и его потомков претендовать на Царьградское наследие укреплялось и в силу его внешнего признания. И хотя в реальности это чаще всего была не более, чем льстиво-вычурная дипломатическая риторика, для Московских великих князей она оказалась весьма кстати. Так, правительство Венеции уже через год после заключения брака Иоанна и Софьи писало в Москву о том, что отныне Московский государь является полноправным наследником Восточной империи. А Великий Магистр Тевтонского Ордена фон Шомберг побуждал Василия III вступить в антитурецкую коалицию, соблазняя его перспективой отвоевания «своей законной вотчины – Константинополя».

Справедливости ради надо отметить, что не только Москва стремилась отразить преемство от Византии. Намного раньше подобные взгляды получили распространение среди балканских славян. Но их политическое значение было настолько слабым, а сами притязания настолько замешанными на мелких национальных амбициях, что в Сербии и Болгарии подобная идеология так и не смогла по-настоящему утвердиться. Да и сами эти государства вскоре, подобно Византии, пали под натиском турок-османов. На Руси же у этой идеи было крепкое духовное основание в лице приобретшей первенствующее значение в православном мире Русской Церкви, а все более возраставший масштаб православного Русского государства позволял видеть в новой идее отражение исторических реалий, а не умозрительные фантазии.

Уже Иоанн III, окончательно и бесповоротно сбросив после стояния на Угре иго Орды, принимает титул «самодержца» по образцу византийского «автократора». Он также усваивает своей державе византийский герб – двуглавого орла, – полагая, что через брак с Софией Палеолог получил на это полное право. Неофициально пока еще, но достаточно настойчиво Иоанн III, а затем и Василий III, начинают именоваться «царями всея Руси». Василий постепенно начинает все чаще использовать эту новую титулатуру во внешнеполитических документах. И наконец, появляется знаменитая формула «Москва – III Рим», которая окончательно сфокусировала представление Москвы о своем преемстве от Константинополя.

Надо отметить, что крупнейшие русские историки, как светские, так и церковные, почему-то уделяли этому вопросу мало внимания и не придавали ему большого значения. Об этом совсем немного говорит в своей «Истории Русской Церкви» митрополит Макарий (Булгаков), еще меньше – Голубинский и Карташев. Соловьев или Платонов также не затрагивали глубоко существа этого вопроса. Быть может, здесь все дело в том, что позднейшие исследователи подходили к идее Третьего Рима исключительно с позиции государственно-идеологической, забывая о ее религиозном значении, а потому были склонны видеть в этом учении лишь способ национального самовозвеличивания. Отсюда некоторая традиционная «интеллигентская» неловкость, проявляемая большинством историков при рассмотрении этой темы.

Однако сегодня, когда Россия находится далеко не в лучшем положении в смысле ее государственно-политического и экономического устроения, интерес к идее Третьего Рима в православном обществе вновь возрос. Причем с этой темой сегодня тесно переплетается и эсхатологический момент. Это вполне закономерно потому, что на самом деле знаменитая формула «Москва – III Рим» не есть нечто устаревшее и отжившее свое, поскольку касается она на самом деле не какой-то имперской идеологии, а духовного аспекта. Третий Рим – это прежде всего духовный центр православного мира, его сердцевина. Русь Московская стала им реально после гибели Византии. Здесь преемство несомненно. А православная государственность, созданная на духовном основании Русской Церкви, явилась уже ее следствием, производной. И сегодня, когда духовная жизнь в России, несмотря на все трудности и безобразия нашего страшного времени, возрождается, очевидно, что для всего православного мира истерзанная и поруганная в годы безбожия и гонений Москва по-прежнему остается реальным центром притяжения. Поэтому и возобновляется внимание к идее пятивековой давности – учению о Третьем Риме.

Сама формула «Москва – III Рим» впервые (хотя еще весьма нечетко) прозвучала в 1492 г., как ни странно, из уст митрополита-еретика Зосимы. И в этом случае он (впрочем, как и в эпизоде с вынужденным осуждением «жидовствующих»), конечно, не выражал своих собственных убеждений, а, что называется, «плыл по течению». Зосима отражает современную ему московскую идеологию в своем произведении «Извещение о Пасхалии на осьмую тысячу лет» – послании, которое прилагалось митрополитом к новой пасхалии. В нем впервые в русской литературе была сформулирована идея преемственности между «Константином Градом, еже есть Царьград, и Москвой». Зосима писал о том, что св. император Константин «...сотвори град во имя свое и нарече и град Константин, еже есть Царьград и наречеся – новый Рим. И более простреся православная вера Христова по всей земли». Далее в послании говорится об обращении князя Владимира и затем: «И ныне же в последния сия лет, якоже и в первыя прослави Бог сродника его, иже в православии просиявшего благоверного, христолюбивого великого князя Ивана Васильевича, государя самодержца всея Руси, нового царя Константина новому граду Константину – Москве, и всея Русския земли и иным многим землям государя, якоже Господь рече – прославляющих Меня – прославлю. И прославися имя его и слава по всей вселенней и придаст ему Господь Бог скипетр, непобедимое оружие на вся враги и неверныя покори под нози его...».

Однако собственно формулировка «Москва – III Рим» принадлежит старцу Филофею, иноку Псковского Спасо-Елеазарова монастыря. Самым кратким образом теория старца Филофея была обобщена в словах: «Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывати». Старец Филофей был, бесспорно, выдающимся представителем русской духовной мысли. Время жизни Филофея датируют условно 1465–1542 годами. Полагают, что он являлся составителем Хронографа 1512 года. Но гораздо большее значение имели знаменитые послания Филофея. Впервые в самой простой форме, еще не разработанной в философском и литературном аспектах, Филофей изложил теорию «Москва – Третий Рим» в послании, направленном к Василию III Иоанновичу, великому князю всея Руси (написано оно, как полагают, между 1514–1521 годами). Но наиболее завершенный характер идея Третьего Рима получает в послании Филофея к псковскому великокняжескому наместнику – дьяку Мисюрю Мунехину (сентябрь 1527 – март 1528 г.г.). О новейших данных относительно датировки этих посланий, сравнения различных их списков можно прочитать в недавно вышедшей книге Н.В. Синицыной «Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции», которая подробнейшим образом разбирает наследие старца Филофея..

В послании к великому князю Василию старец Филофей впервые излагает свои мысли, касающиеся нового значения Российского царства в христианском мире. Послание интересно тем, что принадлежит к весьма редкому в русской литературе жанру увещания, обращенного к монарху. На Руси с подобными посланиями к великим князьям обращались крайне редко, разве только в самых чрезвычайных обстоятельствах. Уже упоминались подобные послания архиепископа Вассиана Рыло и митрополита Геронтия Иоанну III на Угру. Послание Филофея к Василию III невелико по размеру. Но в нем старец удивительно емко сконцентрировал все основные тезисы своей теории. В этом назидании монаха великому князю, в частности, говорится:

«Иже от вышняя и от всемощныя, вся содържащиа десница Божиа, Им же царие царствуют и им ж велицыи величаются и силнии, пишут правду тебе, пресветлейшему и высокостолнейшему государю великому князю, православному христианьскому царю и всех владыце, браздодержателю святых Божиих престол, Святыа Вселенскыя Соборныя Апостольскыя Церкви Пречистыя Богородицы, честнаго и славного Еа Успения, иж вместо Римския и Константинопольския просиявшу. Стараго убо Рима Церкви падеся неверием аполинаревы ереси, втораго Рима, Константинова града Церкви, агаряне внуцы секирами и оскордъми разсекоша двери. Сиа же ныне триаго, новаго Рима, държавного твоего царствиа, Святая Соборная Апостольскаа Церкви, иж в концых вселенныа в православной христианьстей вере во всей поднебесней паче солнца светится.

И да весть твоа держава, благочестивый царю, яко вся царства православныя христианьския веры снидошася в твое едино царство: един ты во всей поднебесной христианом царь. Подобает тебе, царю, сие держати со страхом Божиим, убойся Бога давшаго ти сия…».

Старец завершает свое послание словами назидания, призывая Василия к справедливому и милосердному правлению своей державой:

«И ныне молю тя, и паки премолю: еж выше писах, внимай Господа ради, яко вся христианскаа царства снидошася в твое царство, посем чаем царства, ему ж нес конца.

Сия же писах ти, любя и взывая, и моля щедротами Божими, яко да премениши скупость на щедроты и немилосердие на милость. Утеши плачющих и вопиющих день и ночь, избави обидимых из руки обидящих. «Не обидите, – рече Господь, – сих менших, верующих в мя, ибо ангели их видят всегда лице Отца Моего, иж есть на небесех». «Блажен, – рече, – разумеваяи на нища и убога, в день лют избавит его Господь». Господь сохранит его и живит и, и ублажит его на земли, и не предаст его в рукы врагом, Господь помощь ти.

Да аще добро устроиши свое царство – будеши сын света и гражданин вышняго Иерусалима, якоже выше писах ти и ныне глаголю: блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская црьства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти. Уже твое христианьское царство инем не останется, по великому Богослову, а христианской Церкви исполнится блаженнаго Давыда глагол: «Се покой мой в век века, зде вселюся, яко изволих его».

Послание старца к Мисюрю Мунехину является еще более важным для характеристики теории Филофея. В нем гораздо обстоятельнее изложено учение о Москве – III Риме. Михаил-Мисюрь Григорьевич Мунехин, государев дьяк и наместник во Пскове, задавал старцу множество вопросов, будучи человеком весьма любознательным и образованным. Он, в частности, спрашивал Филофея о том, как следует относиться к астрологии. Старец, естественно, высказывался против астрологии и античной учености вообще, которая в это ренессансное время столь увлекла Запад и способствовала упадку религиозности в Европе. Филофей писал Мунехину: «Яз селской человек, учился буквам, а еллинскых борзостей не текох, а риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывал; учюся книгам благодатнаго Закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех». Правда, критикуя астрологию, Филофей при этом демонстрирует недюжинные для своего времени познания в астрономии. От астрологии он переходит к Священной истории и судьбам государств и народов. Он говорит, что не звезды предсказывают и обусловливают судьбы, как личные, так и государственные, а Промысл Божий.

Послание к Мисюрю также содержит полемику с католиками: «И не дивися, избранниче Божий, яко латыни глаголют: наше царство ромейское недвижимо пребывает, аще быхом не праве веровали, не бы Господь снабдел нас». Филофей не соглашается с этой католической точкой зрения и не приемлет земного величия папского Рима. Он противопоставляет католическому взгляду свою теорию о Риме, странствующем во времени и пространстве. Учение Филофея о Риме странствующем восходит к словам Спасителя, который наставлял апостолов уйти из того города, где их не принимают и гонят, и переходить в другой. Параллель можно увидеть и со словами Спасителя, сказанными Господом Пилату: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 36). То есть не может быть на земле такого мирового центра, в котором неподвижно пребывало бы во веки веков земное христианское царство. Поэтому и странствует по земле вослед гонимой Церкви Христовой Рим – духовный центр мира. В этом смысле слова Филофея о том, что Риму «четвертому не бывати», следует понимать отнюдь не в смысле какой-то исключительности Москвы наподобие ветхозаветного представления об избранности Израиля. У Филофея речь идет о том, что странствования Рима на земле более не будет, так как наступит конец времен. Причем вывод этот следует понимать как пророчество, возвещаемое старцем.

Таким образом, историософия Филофея связывается с православной экклезиологией и эсхатологией и противостоит католическому учению о Церкви. «Аще убо великаго Рима стены и столпове и трекровныа полаты не пленены, но душа их от дьявола пленены быша опреснок ради. Аще убо Агарины внуци греческое царство приаша, но веры не повредиша, ниже насилствуют грекам от веры отступати», – пишет в своем послании Филофей. Старец утверждает, что «инако же ромейское царство не разрушимо, яко Господь в римскую власть написася». Здесь Филофей следует древней христианской традиции, восходящей к святым апостолам, когда признает ценность Римской государственности и имперской идеи.

Конечно, некоторые построения Филофея сегодня могут показаться упрощенными и несколько наивными. Но нужно делать скидку на весьма невысокий общий уровень просвещения на Руси в то время. Филофей и в самом деле, как и все другие русские духовные писатели, «риторских борзостей не текох», образование получил в самой простой монастырской школе и восполнял его самоучкой. Но в то же время в его творениях можно увидеть весьма оригинальные приемы. Так, например, он обыгрывает написание слова «Рим», которое, если его прочесть справа налево, превращается в слово «мир». Для рубежа XV-XVI веков такая словесная эквилибристика выглядит вполне изящно. Надо заметить, что и многие нынешние богословы из числа поборников экуменизма (например, Оливье Клеман) спекулируют сходным образом на базе латинской транскрипции: «ROMA» (РИМ) – «AMOR» (ЛЮБОВЬ).

Филофей же из того, что перевернутое слово «Рим» читается как «мир», делал заключение о мировом, непреходящем значении Римского, Ромейского (т. е. Византийского) и, следовательно, Русского царства, ставшего III Римом. За этими внешне наивными способами рассуждения на самом деле стоит нечто гораздо более серьезное, чем может показаться на первый взгляд.

Филофей отмечает в своем послании к Мунехину: «О сих убо преуспокоивши слово, мала некаа словеса изречем о нынешнем православном царствии пресветлейшаго и великостолнейшаго государя нашего, иже в всей поднебесной единаго христианом царя и броздодръжателя Святых Божиих Престол, Святыя Вселенскиа Апостолскиа Церкве, иже вместо Римской и Костянтинополской, иже есть в богоспасном граде Москве Святаго и Славнаго Успения Пречистыя Богородица, иже едина в вселенней паче солнца светится». Здесь говорится о значении, которого достигла в конце XV века Русская Церковь. А русский великий князь Московский называется здесь уже царем, хотя царского достоинства еще не дерзал принять официально. Но он уже именуется царем в том смысле, что является единственным православным монархом в мире, покровителем всех христиан. Как преемник императоров Византии он не может не быть царем. Филофей нарекает ему имя «во всей поднебесней единого христианам царя».

Филофей завершает послание таким звучным аккордом: «Да веси, христолюбче и боголюбче, яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Росеское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». И далее: «...видиши ли, избранниче Божий, яко вся христианскаа царства потопишася от неверных, токмо единаго государя нашаго царство едино благодатию Христовою стоит. Подобает царствующему държати сие с великым опасением и к Богу обращением, не уповати на злато и богатство изчезновение, но уповати на все дающего Бога. А звезды, якоже и преже рекох, не помогут ничим, ни придадут ни уймут».

Таким образом, старец Филофей раскрывает четкую концепцию исторической преемственности царств. Она во многом восходит к библейским образам. В этом контексте можно вспомнить пророчества Даниила о царствах и о том, что все закончится наступлением Царства Мессии. Таким образом, мысли, которые старец Филофей высказывал в письмах к Мунехину и государю, по большому счету являются не какой-то умозрительной теорией, не идеологической концепцией, а пророчеством о судьбах последнего православного царства на земле. Политической программой слова прозорливого подвижника стали уже после того, как они были осмыслены в Москве и приняты на вооружение великокняжеской властью. Нет никаких сомнений в том, что в отличие от искусственных построений наподобие высказанных лукавым Зосимой, идеи Филофея явились следствием духовного озарения, достигнутого в аскетическом подвиге. Господь через уста подвижника дал России ответ, который помог ей осмыслить новые исторические реалии в эпоху, когда Московская держава восходила на качественно иной уровень своего бытия.

Если сегодня взглянуть на высказанные Филофеем мысли через призму всей последующей русской истории вплоть до последних лет, то можно увидеть, что ход событий подтверждает истинность Филофеева пророчества. Действительно, последним православным императором на земле был Царь-Мученик Николай II. После его гибели и разрушения православного Российского царства никакого другого православного царства – нового Рима – не возникло. Никуда «империя ромеев» более не перешла. И едва ли «Четвертый Рим» сегодня способен где-либо возникнуть, разве только покаявшаяся Русь вернется к своим истокам. Хотя опять-таки если понимать идею Рима не в смысле обязательного монархического устроения, а в значении мирового центра православной духовности, то можно считать, что Третий Рим все же не разрушен до конца, а мы, его последние граждане, живем на его руинах и даже пытаемся что-то собрать и возродить.

Идеи старца Филофея на Руси продолжали активно развиваться и в последующее время, хотя и трансформировались иногда самым причудливым образом. Этот процесс протекал уже, главным образом, в русле оформления государственной идеологии, воспринявшей за основу мысль о Москве-Третьем Риме. В XVI веке был создан целый ряд произведений, выдержанных именно в духе учения о преемственности Рима. Это такие творения, как» Сказание о великих князьях Владимирских», содержащее вымышленную генеалогию русских князей, возводимую к римскому императору Августу, или «Повесть о белом клобуке», написанная посольским толмачем Дмитрием Герасимовым. Это произведение рассказывало о переносе высшей иерархической власти вместе с ее символом – белым клобуком – из «ветхого» Рима на Русь. Повесть эта появилась сначала в Новгороде, где некоторые архиереи носили белый клобук. Творение это, надо признать, имеет целиком фантастический характер, так же, как и цикл сказаний о Мономаховом венце. Хотя в этом случае, как и в истории с белым клобуком, имели место и некоторые реальные основания для написания подобных произведений: сын Ярослава Мудрого Всеволод был женат на дочери византийского императора Константина Мономаха, а государи Московской Руси были обладателями целого набора царских регалий. И хотя реальная, историческая «Шапка Мономаха» на деле является произведением восточных мастеров из Орды или Средней Азии, созданным предположительно в XIV в., это, однако, не исключает того, что Мономах мог в свое время действительно прислать венец своему сроднику на Русь, но эта корона скорее всего просто не сохранилась после лихолетий княжеских усобиц и татарщины. Во всяком случае, в Будапеште и ныне хранится другая корона Мономаха (безусловно, подлинная), которая была прислана императором в Венгрию другому его родственнику.

Вплоть до XVII века на Руси остро переживалось и развивалось учение о Москве – III Риме. Многое в деятельности Иоанна Грозного несомненно связано с его осознанием себя как прямого преемника (и потомка: по линии бабушки – Софьи Палеолог) византийских императоров. Свою власть Иоанн во многом понимал теократически, хотя в итоге у него это приняло очень извращенный вид. Иоанн IV стал первым русским государем, который венчался на царство по византийскому чину, и при котором новое достоинство Российской державы было признано другими государствами. Идеи старца Филофея продолжали осмысляться применительно к историческим судьбам Руси и в конце XVI века, когда Русская Православная Церковь была возведена на степень Патриаршества. Это стало дальнейшим развитием византийской теократической логики: где Царь, там и Патриарх. Показательно, что в поставлении первого Московского Патриарха участвовал Патриарх Константинопольский, а позднее другие Восточные Патриархи утвердили решение о даровании Московской кафедре патриаршего достоинства. При этом в грамоту о поставлении св. Патриарха Иова вошли слова о Москве как III Риме и ее преемственности от Царьграда.

И в дальнейшем идея Москвы – III Рима живет в сознании русского человека. Идея III Рима глубочайшим образом сформировала ход русской истории в XVII столетии и понимание русскими государями и Русской Церковью своего значения, своего места в христианском мире. Удивительным образом теория Москвы – III Рима преломляется и в трагедии старообрядческого раскола. Реформы царя Алексея Михайловича и Патриарха Никона во многом также явились плодом осмысления совершенно исключительного значения Русской Церкви и Русского государства в православном мире. Обрядовая унификация, задуманная Никоном, была вызвана в значительной степени именно тем, что Русская Православная Церковь являлась реально самой обширной и влиятельной среди Поместных Православных Церквей, практически тождественной ареалу всего христианского мира. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович стремились консолидировать весь православный мир вокруг Москвы. С другой стороны, старообрядцы также говорят о Москве – III Риме, но в совершенно ином смысле. Для них Русь – последняя хранительница неповрежденного Православия, ибо они не доверяют грекам и иным народам, считая, что их вера искажена со времени Флорентийской унии. Поэтому обрядовое единение Москвы с греческим миром для старообрядцев означает одно – Третий Рим погиб, а Четвертому, как известно, не быти. Старообрядцам казалось, что торжество «никонианства», нового обряда в Русской Церкви, означает потерю ею благодати. Следовательно, и Царство, которое находится в симфонии с «Никонианской Церковью», – тоже не может быть Третьим Римом. Экклезиология переходит здесь в эсхатологию, и вывод отсюда староверы делают один: надо, отвергнувшись царя и патриарха, ожидать скорого конца света. Парадоксально, но великое пророчество старца Филофея стало для раскольников опорой и оправданием их антицерковной и антигосударственной деятельности.

К сожалению, вся последующая история величия и падения Российской империи есть по существу история того, как государство в России постепенно отпадало от своего православного корня, забыв наказ старца Филофея, обращенный не только персонально к Василию III, но и ко всем его преемникам. За этим последовало расцерковление народа, а там, как закономерное следствие, – и катастрофа 1917 г. Тем не менее, даже сегодня пророческие слова старца Филофея могут служить для нас утешением: «Четвертому Риму не бывати», а значит, если Русь найдет в себе силы вернуться ко Христу, Господь благоволит возродить ее прежде, чем придет конец всему миру.

Характеризуя эпоху Василия III, необходимо остановиться на деятельности еще одной выдающейся личности того времени – преп. Максима Грека. Этот человек, в котором соединялся яркий талант богослова, духовного писателя и публициста с подлинным духовно-аскетическим подвигом, стал, бесспорно, одной из наиболее значимых фигур в духовной жизни Руси первой половины XVI в.

Максим Грек родился в Эпире, в городе Арта, около 1470–1475 г.г., в семье благочестивой и, по всей вероятности, родовитой и достаточно богатой несмотря на турецкое порабощение. Его мирское имя – Михаил Триволис. Желая получить хорошее образование, Михаил отправился в Италию, поскольку в Греции после ее захвата турками серьезное обучение наукам было уже невозможно. В Италии в то время уже существовала многочисленная греческая диаспора, и Михаил шел вполне проторенным путем. Он прибыл в Италию в начале 1490-х гг. Михаил слушал лекции во многих итальянских университетах, но дольше всего он обучался в знаменитом Падуанском университете, где тогда было много профессоров-греков из числа эмигрантов, приехавших в Италию после гибели Византии. Здесь в эпоху Возрождения невероятно возрос интерес к древнегреческой культуре, особенно к античной философии и литературе. В Италии Михаил тесно общается с ренессансными гуманистами. Новые веяния, вероятно, поначалу увлекли и его.

Затем из Венеции, где была большая колония греков, Михаил приезжает во Флоренцию, которая в конце XV в. была крупнейшим центром ренессансной культуры. Михаил Триволис попал в самую гущу культурной жизни Италии. Однако во Флоренции в период пребывания там Михаила произошли значительные перемены. Там становится очень популярным знаменитый проповедник – доминиканский монах Джироламо Савонарола, который выступил с резкой критикой в адрес правившей Флоренцией семьи Медичи. Фра Джироламо также весьма критически оценивал достижения культуры Возрождения, которые, по его мнению, развращали нравы и способствовали расцерковлению итальянского общества. Он выступал за нравственно здоровый образ жизни. Савонарола также обрушивался в своих проповедях на папство и пороки современной ему католической церкви.

Джироламо Савонарола сыграл огромную роль в жизни Михаила Триволиса. Своими проповедями он буквально перевернул жизнь молодого грека, который ранее так увлекся культурой Возрождения. Михаил под влиянием Савонаролы сумел разглядеть в ней антихристианские тенденции и пересмотрел свое отношение к итальянскому Ренессансу. Тем более этому способствовали посеянные в его душе еще его православными родителями семена веры и благочестия. Савонарола оказал на будущего Максима Грека колоссальное влияние. Впоследствии, уже будучи православным монахом, преп. Максим с большой любовью вспоминал Савонаролу, писал о нем и сравнивал его с древними подвижниками, говоря, что это был «яко един от древних, токмо что латинянин верой».

Во Флоренции, где Савонарола на некоторое время сумел утвердить свой авторитет, он привел горожан к глубочайшему покаянию. Фра Джироламо, хотя и был католиком, но обращался к европейским государям с предложением собрать Вселенский Собор с тем, чтобы низложить самого безнравственного в истории Римской церкви папу – Александра VI – и избрать нового. То есть Савонарола ставил Собор выше папы, отвергая искаженное католицизмом понимание папского примата в Церкви. В этом отношении его убеждения были близки к православной экклезиологии. Фра Джироламо пытался перед лицом надвигавшегося секуляризма как-то укрепить духовную жизнь Флоренции. Но это удалось ему ненадолго. Соблазны мирской культуры и комфортной жизни взяли свое, а боязнь расправы со стороны папского Рима довершила процесс отречения флорентийцев от своего вчерашнего духовного лидера. По приговору флорентийского суда Савонарола был казнен.

Впечатление, которое оказали на Михаила Триволиса проповеди Савонаролы, было столь велико, что юный грек становится доминиканским монахом во флорентийском монастыре Сан-Марко, приором которого прежде был Савонарола. Триволис пробыл в этом монастыре 2 года. Но после казни Савонаролы духовная жизнь в этом католическом монастыре замирает. Между тем возросшая религиозность Михаила принуждала его к дальнейшему духовному поиску. В итоге он уезжает из Италии и возвращается в Грецию. Западный католический мир не мог удовлетворить духовных запросов Михаила, что, впрочем, было вполне естественно для человека, который по своему происхождению всецело принадлежал к византийской духовной традиции. К ней Михаил в итоге и возвратился, проделав столь сложный кружной путь, который, однако, обогатил его громадным опытом и знаниями.

Михаил Триволис вернулся в лоно Православной Церкви. Свой жизненный идеал он отныне видит в православном монашестве. Около 1505 г. он появляется на Афоне и принимает постриг в Ватопедском Благовещенском монастыре. В монашестве его нарекли Максимом – в честь преподобного Максима Исповедника, и житие Максима Грека в дальнейшем окажется поразительно схожим с полным борьбы и страданий жизненным подвигом этого святого. Молодой постриженик известного ученостью своих монахов Ватопеда намеревался всю жизнь посвятить монашескому подвигу и изучению святоотеческого наследия. В течение 10 лет Максим Грек пребывал на Афоне и продолжал здесь заниматься своим образованием. Ученость Максим приобрел колоссальную, и удивительным образом те духовные знания, которые он сумел стяжать, Промысл Божий определил направить на Русь, которой они были крайне необходимы в это тяжелое время угасания православной учености.

В 1515 г. великий князь Василий Иоаннович и митрополит Московский и всея Руси Варлаам обратились на Афон с просьбой прислать в Москву ученого инока Савву для того, чтобы перевести с греческого Толковую Псалтирь из государевой библиотеки. Но Савва был уже стар и болен. Вместо него отправляется в далекую Россию Максим. В 1518 году он прибывает в Москву, ненадолго, как ему тогда казалось. Но волею Божией ему было суждено остаться в России навсегда.

Максим Грек очень быстро привлек к себе внимание тех русских людей, которые стремились к просвещению и интересовались богословскими вопросами. Вокруг него образуется целый кружок любителей книжности. Как уже было сказано, первый труд, который был ему поручен в Москве, – перевод Толковой Псалтири. Работая над ним, Максим столкнулся с большими трудностями: уровень образованности в Москве в ту пору был настолько низок, что здесь не нашлось ни одного человека, который бы знал греческий язык. В то же время Максим, разумеется, не знал славянского языка. Поэтому Максим переводил с греческого на латынь, а затем уже русские толмачи – с латинского на русский язык: переводчики с латинского в Москве имелись, потому что с западным миром, где латынь была официальным дипломатическим и канцелярским языком, поддерживались постоянные внешнеполитические связи. Задание, которое получил Максим Грек, – перевод Толковой Псалтири – возможно, было обусловлено тем, что на Руси еще чувствовались отголоски ереси «жидовствующих». Как уже говорилось, «жидовствующие» использовали подложную псалтирь, и нужно было иметь под рукой такое толкование настоящей Псалтири, которое позволяло бы полемизировать с еретиками, опровергая подложные иудейские тексты и толкования псалмов. Преп. Максим Грек выполнил это задание за год и пять месяцев и ожидал, что после этого его отпустят обратно на Афон. Тем более, что он перевел для митрополита Варлаама еще и Толкование на книгу Деяний Апостольских.

Но отпускать ученого грека из Москвы не торопились. Ему стали давать одно за другим различные новые поручения. В частности, в это время в Москве осознали необходимость устранить пестроту, имевшую место в богослужебных книгах. Уже тогда, задолго до Никона, решено было править тексты по греческим образцам, хотя этот подход был весьма далек от идеального. Преп. Максим, к этому времени уже неплохо овладевший славянским языком, исправил Триодь Цветную, Часослов, Евангелие и Апостол. Но на свою беду он заявил, что немало ошибок содержат и другие богослужебные книги, а следовательно, править нужно и их. Это стало поводом для того, чтобы вновь задержать ученого грека в Москве и нагрузить его новой работой.

Максим Грек, при всем своем тяготении к созерцательной жизни, был, очевидно, человеком очень живым и общительным. Завязав обширные знакомства среди монашествующих, клира и мирян Русской Церкви, он очень скоро понял, что здесь существуют два течения: нестяжателей и иосифлян, которые к этому времени уже изрядно политизировались и приобрели некоторый оттенок партийности. Максим по своим воззрениям был близок к нестяжателям: на Афоне в то время в связи с распространением скитского подвижничества господствовали идеалы, близкие к нестяжательным, откуда их в значительной мере и почерпнул преп. Нил Сорский. Поэтому с нестяжательным митрополитом Варлаамом у Максима сложились очень теплые и близкие отношения. Преемник же Варлаама – Даниил – был, напротив, иосифлянином. Так что в отношениях между ним и Максимом практически изначально было заложено противоречие. Кроме того, не без влияния страстного, но неглубокого поборника нестяжательства – князя-инока Вассиана Патрикеева – темпераментный грек оказался вовлеченным в самую гущу споров о церковном землевладении и даже написал трактат с оправданием нестяжательства. Однако Максим тогда еще довольно плохо ориентировался в особенностях церковной жизни Руси, и многие его воззрения часто базировались на афонском опыте, который при всей его духовной значимости был далек от московских реалий. При этом Максим осуждал автокефалию Русской Церкви, которую почитал неканонической. Здесь греческий патриотизм (не без примеси традиционно пренебрежительного отношения к «варварам») брал в нем верх над здравым пониманием причин, приведших Русскую Церковь к разрыву с Константинополем. Все эти факторы с самого начала как бы запрограммировали будущий конфликт между преп. Максимом и митрополитом Даниилом.

Однако поначалу Даниил относился к Максиму неплохо. Но вот митрополит поручил греку перевести на русский язык «Историю Церкви» блаженного Феодорита Кирского. Чуждый, как истинный монах-подвижник, всякой дипломатичности и лести Максим отказался сделать перевод этой книги. Он ответил Даниилу, что в Феодоритовой «Истории» очень подробно изложены различные еретические учения, и для русских людей, неискушенных в богословских тонкостях, это будет вредно. Тем более, что Русь только что «переболела» ересью «жидовствующих». Митрополит, разумеется, счел себя оскорбленным отказом простого монаха, даже не облеченного священным саном. При этом Максим дал повод настроить против себя и самого государя: вовлеченный в опасные беседы Вассианом Патрикеевым, Максим неодобрительно высказался по поводу предполагавшегося развода великого князя с Соломонией Сабуровой. Да и вообще в Москве, уже привыкшей опасливо внимать настроению государя-самодержца, Максим вел себя крайне неосмотрительно. В своей иноческой простоте, чувствуя себя на Руси иностранцем и не считая себя подданным великого князя, он позволял себе, например, такие вызывающие по московским меркам вещи, как общение с турецким послом Скиндером, тоже греком по происхождению.

Вызвав ненависть митрополита, Максим Грек одновременно навлек на себя и подозрения со стороны великого князя Василия, которому Даниил не преминул обрисовать ученого инока как вольнодумца и шпиона. К тому же в кругу постоянных собеседников Максима нашлось немало людей, которые были настроены оппозиционно по отношению к государю. Среди этих оппозиционеров особенно заметной фигурой был боярин Берсень-Беклемишев, открыто осуждавший новые московские порядки. В частности, Берсень говаривал: «Известно нам от бывалых людей, что та земля, которая переменяет свои обычаи, недолго стоит». Берсень и другие оппозиционеры обвиняли великую княгиню Софию, мать Василия III, и тех греков из Италии,которые прибыли в Москву вместе с ней, в том, что они заводили на Москве западные обычаи. Западное влияние шло на Русь и через Литву, в том числе и через приехавших оттуда князей Глинских, из рода которых великий князь Василий намеревался взять себе вторую жену – Елену. Известно, например, что Василий III, угождая Елене Глинской, стал брить бороду по европейской моде.

Но характер отношений великого князя Московского и всея Руси со своими боярами был теперь таков, что Берсень-Беклемишев в итоге очень скоро окончил жизнь на плахе. До Вассиана Патрикеева сразу добраться было трудно: он был близким родственником государя. А вот Максим Грек с согласия Василия III, раздраженного тем, что какой-то монах посмел осуждать государев развод и повторный брак, был отдан под суд. После того, как митрополит Даниил, не гнушаясь доносами и клеветами, собрал на Максима «компромат», в 1525 г. над греком было учинено первое судебное разбирательство.

То обстоятельство, что в интеллектуально-богословский кружок Максима Грека были вхожи лица, известные своими оппозиционными настроениями, было в клеветнических доносах раздуто до невероятных масштабов. Утверждалось, что Максим якобы называл государя «гонителем и мучителем», «нечестивым» и т. д. Стало известно, что в беседе с другим московским греком – новоспасским архимандритом Саввой – Максим позволил себе усомниться в успехе борьбы русских с казанскими татарами (что, впрочем, вполне объяснимо, так как греки, только что разгромленные турками, в это время с пессимизмом смотрели на попытки отражения натиска мусульман и недооценивали реальной силы и значения Русского государства). Разумеется, припомнили Максиму и общение с турецким послом – греком Скиндером. При помощи доносов ученого монаха изобразили турецким шпионом, объявив, что он вместе с Саввой посылал «донесение турецким пашам и султану, поднимая его на государя».

Каши маслом не испортишь, поэтому митрополит Даниил против преп. Максима одновременно выдвинул помимо политических и множество обвинений церковного характера. Большинство их было столь надуманными, что сквозь многочисленные обвинительные пункты явственно было видно лишь одно – личная ненависть митрополита к греческому монаху. Еще только привлекая Максима к суду, Даниил не удержался и произнес совершенно замечательную фразу, обнажающую весь низменный характер его мести греку: «Достигоша тебе, окаянне, греси твои, о нем же отреклся превести ми священную книгу блаженного Феодорита».

Даниил знал, что вернее всего человека можно погубить, обвинив его в ереси – оружие по тем временам универсальное и безотказное. В отношении Максима он именно так и поступил. Зацепиться было за что: в первых переводах Максима Грека (в частности, в его Цветной Триоди) были найдены ошибки, связанные исключительно с тем, что Максим поначалу плохо знал славянский язык. На основании найденных погрешностей ему предъявили обвинение в том, что он будто бы учит, что сидение Христово одесную Отца есть «мимошедшее и минувшее». Разумеется, ничего подобного не было – просто Максим, плохо разбиравшийся в тонкостях временных форм славянского глагола, употребил неудачный буквальный эквивалент греческого слова. В итоге филологические оплошности Максима были коварно использованы Даниилом как предлог для обвинения в ереси. Хотя все вокруг, безусловно, понимали, что никакой ереси во взглядах Максима нет, но тем не менее возражать митрополиту и великому князю уже никто не отваживался.

Однако Даниилу нужно было гарантированно уничтожить Максима, поэтому на обвинениях в ереси мстительный митрополит не остановился. В добавление ко всему Максим был обвинен еще и в колдовстве. «...Волшебными хитростьми еллинскими писал еси водками на дланех своих и распростирал длани свои против великого князя, также и против иных многих, волхвуя». Это обвинение в использовании магии было, безусловно, самым несуразным, но при этом почти наверняка смертельным – подсудимого после этого вернее всего мог ждать только костер. Однако нелепость этих обвинений в отношении преп. Максима Грека, их явная несообразность со всем его духовно-нравственным обликом были столь очевидны, что Собор, признав его еретиком и политическим преступником, тем не менее, не дерзнул осудить грека на казнь как чернокнижника. Решено было ограничиться отлучением от Церкви и пожизненным тюремным заключением, хотя и это было не только несправедливостью, но и большой жестокостью по отношению к очевидно невиновному монаху.

Печально, но к этому времени Русь к подобным вещам начинает привыкать. Трагическая участь Максима показала, что на Руси при Василии III начинает исчезать адекватное православное представление о соборности. Соборы формально созывают, но на деле они, как в случае с Максимом Греком, уже являются чистой фикцией, послушно штампуя те решения, которые угодны государю и раболепствующему пред ним митрополиту.

Осудив Максима столь жестоко, Даниил, однако, не утолил вполне своей жажды мести. Вероятно, желая как можно полнее и жестче претворить в жизнь соборное осуждение и в дальнейшем всегда иметь удобный повод для новых нареканий на Максима, митрополит определил местом заключения ученого инока свой Иосифо-Волоколамский монастырь. Там Максим Грек претерпел, как он впоследствии писал, «мразы и дымы, и глады», находясь в монастырской тюрьме в тяжелейших условиях. Подельщик Максима – архимандрит Савва – тоже был заключен неподалеку, в Волоколамском Возмищенском монастыре.

Максим пробыл в своем первом заточении почти 7 лет. А в 1531 г. состоялся новый соборный суд, к которому Максим Грек первоначально был привлечен в качестве свидетеля по делу князя-инока Вассиана Патрикеева. Великий князь наконец-то отдал своего бывшего любимца и родственника на расправу митрополиту. Вассиан, бывший идейным и личным противником Даниила, однако, ранее избегал его мести за счет благоволения, которое ему по-родственному оказывал Василий III. Но как только Вассиан позволил себе неодобрительные отзывы о разводе и втором браке государя, поддержку в лице монарха Патрикеев мгновенно потерял.

Вассиан Патрикеев (род. около 1470 г., умер после 1531 г.) был очень знатным боярином из княжеского рода, который вел свое происхождение от Гедимина и состоял в родстве с правящей Московской династией. Оказавший поддержку внуку Иоанна III Димитрию Иоанновичу Патрикеев был насильно пострижен в Кирилло-Белозерском монастыре после того, как Димитрий был подвергнут заточению, а наследником престола объявлен сын Софьи Палеолог Василий. Вассиан со своим новым модусом бытия вполне смирился, хотя, как утверждали современники, и в монашестве отличался вполне боярскими чертами поведения. Иван Грозный позднее иронически замечал, что «нестяжатель» Патрикеев ел на серебре и пил мальвазию. Но теоретически он был сторонником учения преп. Нила Сорского и других нестяжателей, хотя обусловлено это было скорее всего чисто политическими мотивами. Сам смиренный старец-исихаст Нил политикой никогда не занимался. Но его последователи – нестяжатели позднейшего времени активно включились в политическую борьбу и встали в оппозицию линии уже столь же политизированных иосифлян. Государь сначала благоволил к нестяжателям, не без дальней мысли использовать их взгляды как идейную платформу для столь желанной секуляризации церковных земель. Однако вскоре великий князь переменил свои симпатии. Среди идеологов нестяжательства было немало тех, кто поддерживал старые удельные порядки. Иосифляне же, напротив, были приверженцами единодержавной линии, иногда вплоть до готовности подчинить Церковь власти государя, как это наглядно показал Даниил. Поэтому Василий в конце концов склонился на сторону иосифлян. Князь-инок Вассиан, правда, еще долго сохранял хорошие отношения с великим князем, будучи его родственником, и продолжал при этом выступать против митрополита Даниила и церковного землевладения.

Но в конечном счете пал и Вассиан. Даниил, наконец, успешно привлек к суду и его. Митрополит не стал придумывать нового сценария для осуждения князя-инока, а употребил уже опробованный на Максиме и вполне оправдавший себя способ – Вассиана тоже обвинили в ереси, колдовстве и преступлениях политического характера. Правда, справедливости ради следует отметить, что в творениях Вассиана действительно обнаружились серьезные заблуждения. Обвинив Вассиана, привлекли к суду как свидетеля Максима Грека. А привлекая, заодно еще раз обвинили и самого Максима. К этому времени умер турецкий посол Скиндер, и в его бумагах, изъятых великокняжеской администрацией, обнаружились письма Максима с довольно нелестными для Москвы отзывами. И хотя вроде бы ничто не свидетельствовало о шпионаже, но все новые материалы успешно присовокупили к делу. Ставили Максиму в вину и отсутствие покаяния после первого осуждения. Это было действительно так, ибо никакой вины за собой ученый инок не чувствовал. Максим до крайности раздражал Даниила своим упорством и нежеланием просить пощады, и в монастырском заточении утверждая, что «заключили его без вины, что он не знает за собой ни одного греха».

На суде 1531 г. Максиму добавили и за обнаруженные дополнительно к прежним новые грамматические ошибки, которые опять-таки громко объявлялись ересью. То он вместо выражения «бесстрастное Божество» писал «нестрашное Божество», то вычеркивал из славянского текста книги Деяний слова, которых не было в греческом подлиннике, то опять-таки по аналогии с греческой грамматикой оплошно пропускал повторное отрицание «не» в одном из анафематизмов св. Кирилла Александрийского. Вероятно, Максим попытался на суде защищаться и вновь по наивности затронул вопрос о допущенных на Руси ошибках, а, возможно, и о невежестве митрополичьих судей. Во всяком случае, соборный суд 1531 г. обвинил грека в том, что он «возводит хулу на русских чудотворцев и на Русскую Церковь».

Новым, однако, при повторном судилище было то, что Максима теперь обвиняли в проповеди нестяжательства. При этом ему было приписано многое из того, что в реальности говорилось отнюдь не им, а Вассианом. И хотя конечная формула нового приговора Максиму неизвестна, но представление о том, что взгромоздили на бедного грека, можно сделать из укора, который Даниил сделал судимому вместе с Максимом русскому переводчику Михаилу Медоварцеву. Даниил говорил ему, что он написал писания «хульная и еретическая и во многие люди и народы сеюща и распространяюща жидовская и эллинская учения и арианская и македонианская и прочая пагубная ереси». Подобные несуразные и взаимоисключающие обвинения, конечно, не свидетельствовали о высоте богословского уровня самого Даниила. Те же участники собора, кто был на голову выше остальных, увы, тоже принуждены были молчать: наступили новые для Русской Церкви времена (в частности, это можно сказать об архиепископе Макарии Новгородском, который станет потом митрополитом). Так что на соборе 1531 г. все единогласно постановили, что Максим и Вассиан виновны. Причем то, что за Вассианом действительно можно было найти немало достойных осуждения моментов, придавало суду видимость справедливости.

После разбирательства 1531 г. Вассиана Патрикеева заточили в Волоколамский монастырь. Максима же, чтобы «заговорщики», «чародеи» и «враги Церкви» не могли общаться, переводят в другое место – в Тверской Отрочь монастырь, под надзор Тверского епископа Акакия. Там он пробыл еще 20 лет в заточении, но в условиях более мягкого, чем прежде, режима. Акакий был человеколюбивым архиереем. Купно с другими епископами осудив Максима, он едва ли всерьез верил в его виновность. Акакий разрешил Максиму писать, что было запрещено в течение первых 7 лет его заточения. В Тверском Отроче монастыре Максим закончил написание канона Святому Духу Параклиту (работу над ним он начал еще в волоцкой тюрьме, где писал углем на стене). Всего Максим, собиравшийся в Москву ненадолго, прожил в России 38 лет. Из них почти 27 – в заключении. Только в 1551 году его перевели в Троице-Сергиев монастырь и освободили, но из России так и не выпустили. Впрочем, он уже был настолько стар, что это едва ли было возможно.

Интересно, что, хотя впоследствии преп.Максим Грек и был канонизирован, решения двух соборов, которыми он так несправедливо был осужден, формально так никогда и не были отменены. Правда, в Константинополе был созван собор 40 греческих иерархов, на котором Максим был оправдан. Но Максим после переезда в Москву юрисдикционно принадлежал к Русской Церкви, и его судьбу мог решить только собор русских иерархов. Константинопольский собор принял обращение к великому князю Василию Иоанновичу с просьбой вернуть Максима Грека на Афон. Но никакой реакции от Москвы так и не последовало. По сути преп. Максим так никогда и не был оправдан юридически. Это заменила его канонизация в 1988 г. Ситуация, мягко говоря, своеобразная: два русских собора называют Максима Грека еретиком, колдуном и шпионом, а третий – спустя четыре с половиной столетия, так и не отменив решений предыдущих, – причисляет Максима к лику святых. Очевидно, что дело Максима Грека впервые в истории Русской Церкви ставит вопрос о соборности – подлинной и мнимой. Ведь далеко не всякий собор является выражением настоящей соборности. Всегда необходимо, чтобы рецепция народа церковного определила, какие решения епископата являются подлинно соборными. Разумеется, соборным решением Русской Церкви в отношении Максима Грека стало в итоге признание его невиновности и прославление в лике святых.

Максим Грек был весьма талантливым и плодовитым духовным писателем. Его перу принадлежит более 300 сочинений. В основном они носят духовно-просветительский характер. Максим буквально воскрес для жизни, когда Акакий Тверской вновь разрешил ему писать, ибо для человека книжного, каковым был Максим, невыносимое страдание приносило заключение в тюрьме без возможности что-либо писать. Позднее, в течение 20 лет своего заключения в Твери, Максим написал большую часть своих оригинальных произведений. Среди них наиболее многочисленны небольшие трактаты и письма. Многое Максим написал по прямому заказу епископа Акакия и других деятелей Русской Церкви: авторитет его даже в заключении оставался весьма высоким, и абсолютное большинство людей в его виновность не верило. Преп. Максим написал ряд посланий, направленных против латинян и протестантов, против астрологии. Несмотря на то, что он так пострадал за обличение ряда особенностей русской церковной жизни, которые он не мог принять, Максим продолжал осуждать все более возраставшее на Руси обрядоверие, рядом с которым он часто не находил подлинной жизни во Христе. Он правильно разглядел ту крайне негативную тенденцию, которая в XVI-XVII в.в. получит свое дальнейшее развитие и приведет в итоге к трагедии старообрядческого раскола. Преп .Максим даже дерзает обличать правление бояр-временщиков при малолетнем Иоанне IV. Когда же Иоанн венчался на царство, ученый инок написал для него «Главы поучительны к начальствующим правоверно», где опять-таки обличал правление тираническое и изъяснял, как должен управлять своим народом православный государь.

В житии преп. Максима наиболее трагично выглядит история его взаимоотношений со Священноначалием. Для него в заключении наиболее страшным было даже не запрещение писать, а отлучение от Причастия. Он писал через князя П.И. Шуйского к новому митрополиту Московскому Макарию, который возглавлял Русскую Церковь с 1542 г., прося разрешить ему причащаться Святых Таин, чего он был лишен уже около 17 лет. Преп. Максим послал Макарию вместе с просьбой написанное им «Исповедание православной веры», которое должно было подтвердить, что опальный инок верует православно. Но митрополит Макарий оказался в очень деликатной ситуации, так как в Иосифо-Волоцком монастыре еще доживал свой век осудивший Максима бывший митрополит Даниил, а в Кирилло-Белозерской обители пребывал другой бывший Первосвятитель – Иоасаф (Скрипицын). Макарий стал митрополитом в результате их последовательного сведения с кафедры, а потому, вероятно, чувствовал себя не вполне уверенно в каноническом плане. По этой причине Максиму, в виновность которого митрополит Макарий, как и все, конечно же, не верил, он в ответ все же написал: «узы твои целуем, яко единого от святых, а помочь мы тебе ничем не можем, ибо жив связавший тебя». «Связал» Максима митрополит Даниил, хотя Макарий был также в числе тех, кто соборно осудил Максима. Тогда Максим Грек написал Даниилу, прося его снять с него прещение. Но для Даниила это значило бы признать свою и соборную неправоту, а следовательно, дать повод обвинить его самого. Поэтому бывший митрополит Максима невиновным не признал, но посоветовал, тем не менее, слукавить и причащаться без всякого снятия прещения, под предлогом смертельной болезни. Даниил и в этом остался верен себе, давая такой беспринципный совет. Но Максим Грек не мог что-либо делать «исподтишка», а тем более – причащаться, не имея на это благословения. Его совесть заметно отличалась от Данииловой. Тем более, преп. Максим не мог внять совету Даниила, что вопрос о допущении к Причастию увязывался для него с вопросом о признании его невиновности.

Только после смерти Даниила участь Максима была облегчена. Отпустить его домой, на Афон, не решились. Возможно, боялись за репутацию Русской Церкви после всего, что с Максимом случилось. Но в 1551 г. игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий упросил царя Иоанна Грозного и митрополита Макария перевести Максима к себе в обитель. Инок-страдалец получил разрешение от Макария причащаться Святых Таин и окончил свою жизнь в 1556 г. в Троице-Сергиевом монастыре. Погребли его с почетом, как подвижника, в Свято-Духовской церкви. Канонизирован он был в год 1000-летия Крещения Руси, хотя местно он издревле почитался как один из Радонежских святых. Его иконы известны уже с XVII в. Мощи преп. Максима были обретены в 1996 г.

Конечно, история с преп. Максимом Греком не лучшим образом характеризует ту драматическую ситуацию, которая в то время сложилась в Русской Церкви и государстве. Наша история имеет некоторые довольно темные страницы, и идеализировать ее не нужно. Но и драматизировать тоже не стоит. Так было всегда и везде, ибо Церковь Святая и Непорочная существует здесь, на грешной земле, среди падшего мира, во зле лежащего. Поэтому всегда в земной жизни соседствуют святость и грязь. Можно вспомнить, например, как был неправедно осужден св. Иоанн Златоуст во времена, когда святые отцы на Вселенских Соборах утверждали догматы Православия, в пустынях творили подвиги и чудеса великие преподобные, а в Константинополе в то же самое время в императорских дворцах травили и резали друг друга претенденты на престол, а народ дрался и калечил друг друга, болея за своих любимцев на конских ристалищах. Так было всегда, и Третий Рим в этом смысле не явил нового в сравнении с Римом Ветхим и Римом Вторым да и всем остальным миром тоже.

Митрополит Даниил, как уже говорилось, был смещен с Первосвятительской кафедры в 1539 г. Это была эпоха смуты в Московском государстве, вызванной малолетством великого князя Иоанна IV и своеволием боярских группировок, фактически узурпировавших власть в стране. В этой драматической ситуации, сложившейся после кончины Василия III, тоже можно видеть проявление общего духовного упадка, наметившегося на Руси. К сожалению, уже со времени становления могущественного централизованного православного Русского государства можно было разглядеть некоторые далеко не самые лучшие тенденции. В нашей историографии больше принято говорить о том, что формировавшееся в это время российское самодержавие вобрало в себя ряд неприглядных черт монголо-татарской тирании. Однако не меньшую роль в искажении самодержавного сознания русских государей в сторону деспотизма сыграло осмысление ими своего преемства от Византии. Увы, Москва как Третий Рим восприняла не только великие достижения, но и негативные издержки византийского имперского сознания. С одной стороны, монарх стал мыслить себя безраздельным хозяином и господином над всеми своими подданными. С другой, – бояре теперь, в соответствии с таким пониманием монархии, становились своего рода холопами высшего порядка. Это закономерно формировало в них рабское сознание: московская знать XVI в. – это уже не советники и соработники своего государя, как во времена Калиты и его ближайших преемников, а холопы и слуги, зависимые от милости и настроения своего самодержавного господина. Отсюда и их раболепство и заискивание перед государем, легко сменяемое участием в смутах и заговорах, попытками при первой же возможности узурпировать власть и урвать кусок пожирнее от государева наследства – типичный комплекс раба: занять место господина и отомстить за все пережитые унижения и обиды.

Все это особенно ярко проявилось после кончины Василия III, оставившего наследником своего 3-летнего сына Иоанна при регентстве его матери – легкомысленной и недалекой Елены Глинской. Оскорбленные и униженные потомки Рюриковых и Гедиминовых родов, низведенные до полурабского положения московских бояр, тут же воспрянули духом. Пришло их время, и началась вакханалия боярских интриг и заговоров. Елена пала их жертвой, будучи, скорее всего, отравленной (при исследовании ее останков в них было обнаружено повышенное содержание ртути). Она умерла совсем еще молодой в 1538 г. Вслед за великой княгиней ушел из жизни и ее фаворит – князь Овчина-Телепнев-Оболенский: он был после смерти Елены заточен и уморен в темнице. После этого боярская смута разгорелась еще пуще. В такой обстановке малолетний великий князь выживает лишь только благодаря тому, что бояре ссорятся между собой, яростно борются за влияние, ненавидя друг друга. Но при этом ни одна из боярских семей не может утвердиться у власти настолько прочно, чтобы положить начало новой династии. Бояре отчаянно конкурируют между собой, и малолетний Иоанн Васильевич в такой ситуации удерживается на троне как устраивающий все группировки нейтральный вариант. Ближе всех к кормилу власти подобрался клан Суздальской ветви Рюриковичей – князей Шуйских, самых родовитых из Мономахова колена.

Пока бояре яростно дерутся, грабя казну и захватывая самые доходные «кормления», где-то на кремлевских задворках подрастает всеми забытый и брошенный государь-отрок. До него боярам нет никакого дела, его воспитанием никто не занимается, его наследие никто не обороняет. А ведь совсем иначе обстояли дела, когда таким же малолетним Московский престол унаследовал Димитрий Иоаннович, будущий Донской. Тогда бояре все как один встали на защиту интересов Московской державы, оберегая своего малолетнего государя и продолжая политику его предков. Потому-то и князь в ту пору не мог не считаться с мнением боярской думы и поступать вразрез с убеждениями своих советников – всех сплачивало служение одному великому общему делу. Теперь же, к XVI в., все было иначе, ибо совершенно иным стал характер взаимоотношений государя-самодержца и его бояр. Уже Иоанн III в ответ на выражаемое против его мнения суждение боярина кричал: «Пошел вон, холоп! Ты мне более не надобен!». А при Василии III бояре и вовсе уже не дерзают перечить своему самодержцу, который сознает свое происхождение от автократоров Палеологов. Поэтому бояре, превратившиеся в холопов высшего ранга, подлинно по-рабски ненавидят своего господина и не радеют о его деле, собственности, хозяйстве – то есть о Русском государстве. Это страшные симптомы духовной деградации русского общества, которое переживает глубочайшую трагедию: царственный блеск православной монархии и величие Третьего Рима сочетаются в нем с серьезным духовным изъяном. Корень его – в деспотии, ставшей искаженным отражением подлинной православной монархии, призванной быть земной иконой Царствия Небесного. Именно этот византийский изъян унаследовал вместе с великолепной идеей Третьего Рима Иоанн III, и в еще большей степени его сын-полугрек Василий III. Именно в этом коренится причина того кровавого ужаса, в который православное царство выродится в правление их потомка и продолжателя – Иоанна IV Грозного.

В делах церковных царила не меньшая смута. Митрополит Даниил, привыкший потакать сильным мира сего, продолжал действовать в том же духе. Он оставался в силе, пока жива была Елена Глинская, которая не могла забыть услуги, оказанной ей угодливым митрополитом – благословения на прелюбодейный брак с Василием Иоанновичем. Но как только Елены не стало, и разгорелись распри между боярскими кланами, Даниил быстро запутался в легко меняющейся обстановке. Митрополит неверно рассчитал ход событий и примкнул к князю Ивану Бельскому. Однако Шуйские победили в этом противостоянии и отправили Бельского в заключение. Вместе с временщиком пал и недальновидный митрополит. Князь Иван Шуйский уже на шестой день после этого события возвел на митрополию игумена Троице-Сергиева монастыря Иоасафа (Скрипицына), бывшего воспреемником Иоанна IV от купели. Характерно, что Иоасаф явился первым русским митрополитом после разрыва с греками, который при восшествии на митрополичью кафедру не объявлял о своем отречении от Константинополя, как это обычно делали его предшественники. Возможно, это было связано с тем, что Иоасаф принадлежал к кругу нестяжателей, которые были склонны к восстановлению прерванных связей с греками. Впрочем, слова митрополита, сказанные при его поставлении, имели в виду не возврат к юрисдикционной зависимости от Константинополя, но лишь единство с ним в православном учении.

Иоасаф возглавлял Русскую Церковь в течение только трех лет. На протяжении всего этого времени в России продолжалось боярское правление, или правильнее сказать – смута. Боярские группировки по-прежнему враждовали. Основными по-прежнему были партии князей Шуйских и Бельского. Князь Иван Шуйский надеялся, что поставленный с его помощью митрополит Иоасаф будет ему за это весьма благодарен, а потому вполне послушен. Но Иоасаф, который вообще был человеком принципиальным и прямолинейным, сочувствовал Бельскому, так как считал его более достойным правителем. Митрополит Иоасаф в 1540 г. добился освобождения Бельского и привлечения его к участию в государственных делах.

Недовольные этим Шуйские организовали заговор. В ночь на 3 января 1542 г. они подняли в Кремле мятеж. Бельский был арестован и сослан на Белое озеро, где его вскоре умертвили. Митрополит Иоасаф, которого мятежники забросали камнями, скрылся на кремлевском Троицком подворье. Бунтовщики едва не убили его. Показательно, сколь быстро, благодаря усилиям Василия III и митрополита Даниила, упал на Руси авторитет митрополичьей власти. Первосвятителей уже запросто низлагают и побивают камнями, причем даже не законные самодержцы, а мятежные мужики, купленные на деньги временщиков Шуйских. Такое отношение к Предстоятелю Русской Церкви также весьма наглядно характеризует трагические перемены, происшедшие к середине XVI в. в духовном облике русского человека. Взятый под стражу Иоасаф вскоре был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь. Потом, в 1547 г., по случаю венчания Иоанна Грозного на царство, его перевели в Троице-Сергиеву обитель, где он позднее, так же как и Максим Грек, пребывал под началом сердобольного старца Артемия и скончался в 1555 г.

После низложения Иоасафа встал вопрос о его преемнике, которого вновь выбирали при активном вмешательстве безраздельно властвовавших Шуйских. Русские епископы, уже навыкшие к молчанию и покорности за время правления двух предыдущих государей и период боярского господства, и на этот раз послушно следовали всем указаниям временщиков, возглавляемых князем Иваном Шуйским. Казалось, что в условиях боярской смуты еще более будет поколеблена церковная жизнь Руси. Однако, к счастью для Церкви и страны, этого не произошло, несмотря на все политические коллизии, так как новым митрополитом Московским и всея Руси стал такой яркий и выдающийся иерарх как архиепископ Новгородский Макарий, который возглавлял Русскую Церковь в 1542–1563 г.г.

Св. Макарий родился около 1481–82 г.г. Высказывалось предположение, что он происходил из среды белого духовенства, был женат, но вскоре овдовел, потеряв и жену и ребенка (однако это мнение сегодня оспаривается). Постриг он принял в Пафнутьевом Боровском монастыре. Так что налицо его близость к тому кругу, из которого вышел и преп. Иосиф Волоцкий. Затем Макарий становится архимандритом Лужецкого Ферапонтова монастыря под Можайском. Здесь, возможно, он и познакомился с Василием III. Однако, в угодничестве, подобном Даниилову, он никогда замечен не был. В то же время Макарий стал известен как строгий ревнитель общежительного устава в монашеской жизни, а также как один из наиболее широко образованных и умнейших людей своего времени, крупный духовный писатель. Даже не особо склонный к похвале в адрес русских преп. Максим Грек высоко отзывался об одном из его произведений.

В 1526 г. Макарий был хиротонисан во архиепископа Новгородского. Он прибыл на Новгородскую кафедру после того, как она в течение 17 лет оставалась праздной после низложения владыки Серапиона, недруга Иосифа Волоцкого. Поведение Серапиона было использовано новгородцами в оппозиционных по отношению к Москве целях, а потому государь не давал вольнолюбивому Новгороду нового архиерея, требуя полной покорности. Кроме того, Василий таким образом, вероятно, надеялся как можно больше поживиться за счет Новгородской кафедры, которую великие князья под политическим предлогом регулярно обирали. Макарий же, как справедливо полагал великий князь, мог быть вполне лояльным к Москве и одновременно снискать любовь своей новгородской паствы. Так в итоге и получилось.

Новгородцы встречали своего первого после долгого перерыва архипастыря с большим энтузиазмом. В Новгороде св. Макарий скоро зарекомендовал себя как очень активный владыка, любящий архипастырь и талантливый администратор, который серьезно улучшил жизнь своей обширной епархии. Он много заботился о положении простых священников, из среды которых, возможно, вышел сам. Макарий много трудился на поприще миссионерском, посылая пастырей-миссионеров на окраины своей огромной епархии. Один из них – иеромонах Илия – проповедовал среди северных племен и уничтожал идолов, утверждая христианство. Другой – преп. Феодорит – был просветителем финского племени лопарей. Он подвизался на севере Карелии и Кольском полуострове. Особенно много внимания Макарий уделял более глубокой христианизации финских народов Новгородского края, которые в большинстве своем формально были крещены, но все еще сохраняли пережитки язычества.

Архиепископ Макарий активно проводил в жизнь постановления Соборов 1503–1504 г.г., в том числе – об упразднении общих монастырей, где совместно проживали монахи и монахини. Поскольку Новгородская кафедра была праздной 17 лет, здесь некому было на практике применить это соборное определение. Архиепископ заменил в женских монастырях игуменов на игумений, а в качестве священников в женские обители направлял исключительно белых попов. Св. Макарий активно вводил в новгородских монастырях общежительный устав. Когда он прибыл в свою епархию, здесь из 24 обителей лишь в 4-х было общее житие. Макарий увеличил число общежительных монастырей до 18.

Известен Макарий также и тем, что он очень любил церковное искусство и всячески заботился о поддержании церковного благолепия. Он завел в Новгороде обширные мастерские, где работали многочисленные иконописцы и миниатюристы. Особой заботой он окружил свой кафедральный храм – собор св. Софии. Св. Макарий создал в Софии Новгородской новый иконостас, приобрел хрустальное паникадило, заказал для софийской звонницы новый колокол огромного веса. Авторитет архиепископа Новгородского был чрезвычайно высок. Его любили новгородцы, ему доверяли в Москве. Когда Елена Глинская потребовала от Новгорода в 1535 г. собрать огромные деньги на выкуп пленных, монастыри новгородские безропотно выполнили это обязательство благодаря Макарию, который убедил свою паству не конфликтовать с московскими властями.

Однако, пожалуй, более всего св. Макарий знаменит последовательной реализацией цели, которую сам поставил перед собой, – собрать все книги, «чтомые на Руси». Таким образом он создал свои знаменитые «Четьи-Минеи», включавшие в себя не только жития святых, но фактически явившиеся сборником большинства произведений духовной литературы Древней Руси. Св. Макарий по сути явился первым русским археографом. Свой гигантский литературный труд, начатый в Новгороде, Макарий продолжал и позднее, уже став митрополитом Московским.

Архиепископ Макарий проявил себя в Новгороде как выдающийся архипастырь, и именно на него обратили внимание, когда речь зашла об избрании нового митрополита. В то же время Макарий был архиереем вполне лояльным по отношению к властям, законопослушным и даже в известной мере аполитичным, поэтому Шуйские согласились на его избрание. К тому же с Новгородом у Шуйских были давно сложившиеся отношения: представители этой фамилии занимали здесь воеводские должности, и связи с архиепископом Макарием у Шуйских уже давно сложились. Таким образом, через два месяца после низложения Иоасафа, в том же 1542 г., Макарий стал новым митрополитом Московским и всея Руси. При этом сам святитель в своем завещании писал, что это произошло против его воли: св. Макарий отказывался от митрополичьего престола, но был принужден занять кафедру.

Новый митрополит не обольщался относительно своего высокого положения в Московском государстве. Он слишком хорошо помнил, чем окончили два его предшественника, а потому поначалу повел себя весьма осмотрительно и мудро. Макарий понимал, что любые его активные действия, начатые преждевременно, будут чреваты его низложением, если вызовут недовольство всесильных Шуйских. Митрополит Макарий в первые годы своего святительства не проявляет почти никакой активности ни в делах государственных, ни в делах церковных. Он упрочивает свое положение. Понимая, что великий князь Иоанн подрастает, и боярскому правлению скоро придет конец, митрополит не проявляет симпатий ни к одной из придворных группировок. Он занимается по большей части литературными трудами и систематизацией своих археографических материалов. Макарий ждет.

Однако его бездействие нельзя назвать полной отрешенностью от своего первосвятительского служения. Как человек духовной жизни, как печальник за обидимых, он все же не может сдержаться, когда необходимо вступиться за гонимого, хотя это и чревато конфликтом с Шуйскими. Здесь совесть архипастыря побеждает в нем осторожного царедворца. В 1543 г. св. Макарий по просьбе молодого государя заступился за одного из любимых Иоанном бояр – Феодора Воронцова, на которого Шуйские и их клевреты напали прямо во дворце и хотели убить. Тогда один из сторонников Шуйских – боярин Головин – наступил на мантию митрополита и разорвал ее. Это было не просто проявление грубости или наглости со стороны Головина, но символический знак – напоминание и угроза митрополиту. Известны аналогичные случаи в Византии. Так что Москва и в этом как бы копировала Второй Рим. Разорвать мантию на архиерее – означало недвусмысленно предупредить его о том, что если он не примет к сведению, то и с ним поступят так же – расправятся или низложат. Так, например, было с патриархом Константинопольским св. Никифором Исповедником во время иконоборческий смуты при императоре Льве V Армянине. Когда Никифор стал выступать против иконоборцев, то ему для начала разорвали мантию, а позже низложили и сослали. Макарию тоже разорвали мантию, но этим, к счастью, дело и ограничилось. Митрополит понимал, что пока нужно многое стерпеть, чтобы после совершеннолетия Иоанна наконец-то начать действовать на благо Церкви и государства. Вплоть до конца 1546 г. о Макарии опять почти ничего не слышно.

Между тем, подрастал будущий Иоанн Грозный. Детство молодого государя было ужасно. Отца он не знал, так как Василий III умер, когда Иоанну было около трех лет. На его детство пришлись годы боярской смуты. Кровавые распри, резня, случавшаяся даже в царских чертогах, – все это, конечно, откладывалось в сознании ребенка, травмировало психику. Когда мальчику было всего лишь 8 лет, умерла Елена Глинская, и он остался полным сиротой. С маленьким государем никто не считался. Его обижали, третировали. Он постоянно ходил голодным, плохо одетым, жил в нетопленых комнатах – бояре экономили на дровах. Временщики вели себя в великокняжеских палатах приблизительно так же, как женихи Пенелопы в доме Одиссея. Они унижали царственного ребенка, разворовывали казну, не стесняясь ходить в краденых из дворца шубах, пить и есть из присвоенной государевой посуды. Иоанн все это прекрасно видел и запечатлевал в памяти – он сам потом обо всем этом вспомнит, когда решит отплатить боярскому сословию за все пережитое в детстве. Но хуже всего было то, что никто не занимался воспитанием Иоанна, никто не сознавал, что этого ребенка надо готовить к государственной деятельности. Это, конечно, еще раз подчеркивает, как страшно оскудела духовно элита русского общества. Пожалуй, единственным, кто положительно влиял на формирование личности будущего Грозного, был митрополит Макарий. Именно ему Иоанн обязан интересом и вкусом к литературе, который сумел привить государю митрополит. Иоанн много читал, но все же просвещался почти исключительно самоучкой. При обширных познаниях, добытых самостоятельно, он абсолютно не был воспитан. Макарий умел как-то хотя бы частично обуздывать патологические наклонности в натуре Иоанна, которые, однако, уже вполне успели в нем сформироваться, – ведь на митрополию святитель был возведен, когда Иоанну уже минуло 12 лет. Курбский писал о том, что ребенком Иоанн развлекался, мучая животных. Жестокость в нем, наверное, отчасти была заложена генетически: и Елена, и Василий отличались тяжелым нравом. Но склонность к жестокости еще более развилась в Иоанне после тягостных впечатлений детства. Макарий же своей любовью и лаской умел обуздывать свирепость Иоанна, напоминать ему о призвании православного государя и вдохновлять на великие начинания.

В конце 1543 г. 13-летний Иоанн впервые показал, что из пережитого в детские годы он ничего не забыл и не простил. Умный отрок прекрасно разобрался к этому времени в рабской психологии бояр и понял, что самым действенным средством против всех этих заносчивых княжат является жестокость, способная поселить в их душах животный страх. Иоанн решил впервые показать всем, кто настоящий хозяин Руси. Когда первый среди бояр – князь Андрей Шуйский – по привычке задумал дерзить молодому государю, Иоанн неожиданно кликнул псарей и велел увести наглеца. Вскоре тело Шуйского было найдено на заднем дворе великокняжеских хором. Ближайшее окружение Шуйского было отправлено в ссылку. С ужасом бояре поняли, что пока они ссорились и дрались у престола, на Руси вырос новый государь, обещавший стать не меньшим самодержцем, чем его дед и отец. Кстати, в эпизоде с Шуйским Иоанн впервые проявил и те черты, которые впоследствии будут постоянно сопровождать все его жестокости – злую иронию и склонность к лицедейству: великий князь объяснил боярам, что псари его, дескать, недопоняли – он-де лишь велел заточить Шуйского, а они его зарезали. Разумеется, от такого пояснения страх перед молодым великим князем стал еще большим. Былые наглость и властолюбие вчерашних хозяев страны мигом улетучились, и они, как и во времена Иоанна III и Василия III, вновь стали по-холопьему пресмыкаться перед тем, кого еще вчера унижали и травили. Страх перед Иоанном становился тем сильнее, чем больше ощущалось непостоянство государевой милости. А примеры были весьма наглядные: боярину Бутурлину был урезан язык «за невежливые слова» (как скромно отмечает автор Львовской летописи под 1545 г.); возвращенный ко двору прежний любимец Иоанна Феодор Воронцов вскоре был обезглавлен вместе с своим племянником Василием Воронцовым и князем Иваном Кубенским. Простому люду Иоанн тоже преподает весьма наглядный урок, когда псковичи вздумали жаловаться на государева наместника князя Турунтая-Пронского, от своеволия которого зело страдали. Вместо наказания боярина последовала расправа с 70-ю жалобщиками: Иоанн «опалился на псковичь, их бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы да свечею зажигал и повелел их покласти нагих по земли».

Однако, надо отметить, что при всей своей природной жестокости Иоанн был необыкновенно одаренной натурой. Генетически это тоже вполне объяснимо – в нем смешалась кровь московских Рюриковичей, греков Палеологов и литвинов Глинских, которые к тому же происходили от татарина Мамая. Столь разноплеменное смешение наследственного материала всегда чревато, с точки зрения генетики, т. н. явлением гетерозиса – особой одаренностью, если говорить применительно к человеку. У Иоанна был незаурядный государственный ум. Бесспорно, он рано начал задумываться над своим положением единственного в мире православного монарха-самодержца, осмыслять прошлое, и в первую очередь – опыт своих деда и отца. Когда государю минуло 16 лет, не без влияния св. Макария Иоанн осознал себя подлинным повелителем всея Руси и преемником православных византийских царей. В конце 1546 г. Иоанн приглашает митрополита Макария к себе. Между ними состоялась очень долгая беседа, после которой митрополит «вышел с веселым лицом»: Иоанн объявил святителю о своем желании венчаться на царство. Скорее всего к этой мысли его исподволь подтолкнул Макарий, убежденный сторонник идеи Третьего Рима, ревнитель престижа Русской Церкви и Русского государства. Можно думать, что у Макария во время его вынужденного бездействия в годы боярского правления вполне сложилась целая программа, направленная на оформление того нового статуса, который обрела Русь за последние полвека. Наследница Византии, Москва – Третий Рим уже реально являлась православным царством, а Русская Церковь – самой значительной в ряду Поместных Православных Церквей. Этот порядок вещей надо было теперь оформить организационно-канонически. Уже Иоанн III и Василий III именовали себя царями, но они не были венчаны на царство по византийскому обряду и не были признаны в царском достоинстве другими державами. Официальное венчание на царство, с которого начал свою деятельность Иоанн Грозный, было актом огромного политического значения. Кроме того, св. Макарий надеялся, что и сам Иоанн после венчания по-новому будет смотреть на свое призвание быть покровителем православных христиан всего мира, более серьезно отнесется к государственным делам.

Венчание на царство состоялось 16 января 1547 г. Святитель Макарий возложил на Иоанна Мономахов венец, крест и бармы. О всем совершившемся в Москве была послана грамота Константинопольскому и другим Восточным патриархам. Царский титул должен был быть воспринят и утвержден всей полнотой Вселенской Церкви. Уже Василия III многие иерархи православного Востока именовали в своих посланиях «царем». Иоанна IV патриарх Константинопольский Дионисий называл царским титулом в грамоте 1556 г. Однако на Руси ждали официального признания, о чем в Царьград ездил хлопотать архимандрит Феодорит. Специальная грамота о признании царского достоинства за Иоанном и его потомками, подписанная Константинопольским патриархом Иоасафом II, была получена в Москве в 1562 г. Православный мир окончательно признавал, что родилось Московское царство, преемствующее погибшей Византии.

Но отмечая огромную историческую значимость этого события, мы не можем закрывать глаза на те отрицательные моменты, которые с самого начала сопровождали появление новой православной монархии. Кому много дано, с того много и спросится: приняв на себя тяжкое бремя православного царства, Русь должна была быть достойна его. Но, увы, уже в лице своего первого царя Российская держава обрела не только установителя, но и нарушителя тех самых принципов, на которых должно основываться православное царство. Начало правления Иоанна, вдохновляемого св. Макарием и кругом ближайших друзей и сподвижников, было поистине блестящим. Но вторая половина царствования Иоанна Грозного, полная жестокостей, казней и всяческих отвратительных явлений, показала, что самые замечательные программы монархической власти не дадут положительного результата, если их претворение в жизнь не будет сочетаться с глубокой православной духовностью, носителем и гарантом которой должен выступать в первую очередь сам самодержец. К сожалению, подлинно духовная жизнь на Руси в это время все более угасала. Благодаря тирании Иоанна Грозного этот процесс духовного оскудения многократно ускорился. Опричнина с ее массовыми казнями и террором катастрофически обесценила человеческую жизнь, которая вопреки Евангелию перестала быть мерилом ценностей. Даже в «духовную пустыню» уже не могла убежать от надвигающейся бездуховности русская святость – она также быстро оскудевает: с этого времени все меньше и меньше имен преподобных видим мы в наших святцах. Зато увеличивается число юродивых, полностью порывающих связь с обществом, его устоями и нормами. Заметно становится и другое: формы обрядового благочестия, замечательные сами по себе и столь ценимые на Руси, уже не находят адекватного соответствия в духовной жизни русского общества, но начинают становится самоцелью. Отсюда и многие беды Руси в XVI-XVII вв., прежде всего – трагедии Смутного времени и старообрядческого раскола.

Но первоначально правление Иоанново складывалось замечательно, и ничто не предвещало его грядущей мрачной трансформации в опричную тиранию. Иоанн IV стал царем и решительно начал свою государственную деятельность. На это вдохновлял молодого царя св. Макарий. Надежной опорой Иоанна стала и его первая супруга. Венчавшись на царство в январе 1547 г., Иоанн 13 февраля того же года женился на Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой, породнившись, таким образом, с боярским родом, который чуть позднее стал называться Романовыми. Женился он также по выбору митрополита. Анастасия отличалась необыкновенно кротким, светлым и благочестивым характером. Она в дальнейшем весьма благотворно влияла на своего венценосного супруга, но, к сожалению, прожила очень недолго – лишь 13 лет продолжался этот брак, столь счастливый и для самого Иоанна, и для его царства.

Пока были живы Анастасия и Макарий, Иоанну удавалось обуздывать свои отрицательные склонности, и он действительно добился замечательных успехов на государственном и военном поприще. Иоанн решительно изгнал из своего окружения тех, кто был связан с позорным правлением бояр-временщиков, приступил к мерам, направленным на водворение порядка в государстве. К этому подвиг его и страшный, невиданный по масштабам, пожар Москвы, приключившийся в июле 1547 г., в чем Иоанн увидел напоминание свыше о необходимости решительно взять бразды правления в свои руки. Государь доказал своему народу, что решительно принимается за свое царское служение, когда, как следствие пожара, в столице начался мятеж. Причиной его стал распространившийся по Москве слух о том, что пожар навели на столицу колдовством и волхованием князья Глинские, царева родня. Толпа растерзала князя Юрия Глинского, дядю Иоанна, после чего возбужденный пожаром и кровью народ пришел к загородному царскому дворцу в Воробьеве требовать выдачи княгини Анны Глинской на расправу. Однако Иоанн уже вполне уразумел к этому времени, как необходимо обращаться с народом, чтобы не только слушались, но и благоговейно трепетали перед грозной волей самодержца. Царь велел стрелять в толпу бунтовщиков, а затем вязать рассеявшихся смутьянов. Потом были казни. Но пока что Иоанн творит только необходимую жестокость – придет время, и тотальный опричный террор станет тем средством, благодаря которому уверовавший в Божественный характер своей автократии Иоанн сделает всеобщий страх основой своей безраздельной власти над Россией.

После пожара Москвы вокруг Иоанна появляются новые люди, надолго ставшие его соратниками. В его ближайший кружок, помимо митрополита Макария, вошли Благовещенский протопоп Сильвестр, окольничий Адашев, князь Курбский и ряд других деятелей, которые составили вокруг молодого царя т. н. «Избранную Раду». Именно в этом кружке принимались важнейшие для жизни страны решения, задумывалась программа реформ. Центральной фигурой в Раде был протопоп Сильвестр, переведенный Макарием в Москву из Новгорода и ставший царским духовником. Протопоп имел на молодого царя колоссальное влияние. Именно он убедил Иоанна в том, что пожар Москвы – это грозное знамение, которое послано, дабы убедить государя в необходимости больше радеть о благе державы и народа. Сильвестр постоянно напоминал Иоанну о той громадной ответственности, которую он несет перед Богом за вверенное ему царство, об ответе, который придется держать царю на Страшном Суде. Тогда это, вероятно, очень сильно действовало на сознание молодого Иоанна. Придет время, и погрузившийся в пучину своих кровавых страстей Грозный назовет все это «детскими страшилками».

В один год с царским венчанием состоялся и церковный Собор, первый в ряду так называемых Макарьевских Соборов. Он был посвящен канонизации новых русских святых. Следующий подобный Собор имел место в 1549 г. Оба эти канонизационных Собора, безусловно, находились в тесной связи с венчанием Иоанна IV на царство. Новое положение Русского государства как православного царства заставляло по-новому осмыслить и статус Русской Церкви как автокефальной, а теперь – и в связи с имперским достоинством Москвы. Москва – Третий Рим становилась столицей православного мира и, как первенствующая кафедра Русской Церкви, – духовным центром Православной Ойкумены. Это новое положение необходимо было подтвердить и оформить особыми актами канонизации русских святых, подвиг которых лежал в основании Русской Церкви и Московского православного царства. До святителя Макария в святцах значилось только 22 русских святых. Митрополит Макарий канонизировал 39 новых святых Русской Церкви на этих двух соборах (из них 30 – к общерусскому почитанию, а 9 – к местному). Большинство этих святых было уже известно православным верующим, они давно почитались на Руси как местночтимые. Среди новоканонизированных святых были, например, св. благоверные князья Всеволод Псковский, Александр Невский и Михаил Тверской, св. митрополит Московский Иона, святители Новгородские Никита и Нифонт, св. Стефан Пермский, препп. Зосима и Савватий Соловецкие, Михаил Клопский, Никон Радонежский, Дионисий Глушицкий, Савва Сторожевский, святые мученики Виленские Антоний, Иоанн и Евстафий и целый ряд других великих подвижников. Эти канонизационные Соборы имели огромное положительное значение для жизни Церкви, народа и государства. Помимо того мистического момента, который содержит каждая канонизация, Соборы 1547 и 1549 гг., безусловно, способствовали росту благочестия, оживлению церковной жизни, оздоровлению духовности русского народа.

Бесспорно, в соборных инициативах митрополита Макария, в его программе оживления церковной жизни сказалась личная святость Московского митрополита. Но преодолеть реалии времени наметившегося духовного упадка Руси было уже невозможно даже при всей удивительной активности великого святителя. И все же разносторонняя деятельность митрополита поражает. Макарий ревнует о возрождении соборного начала в церковной жизни. Макарьевские Соборы собирались регулярно – практически через каждые два года, а то и чаще. Митрополит стремится к соблюдению канонических норм. Даже в более ранние и более духовно здоровые периоды церковной истории Руси мы не видим такой регулярности в направлении реализации принципа соборности. Интересно также отметить, что по времени проведения канонизационные Макарьевские Соборы 1547 и 1549 годов совпадают со столетним юбилеем автокефалии Русской Православной Церкви. И хотя тогда на Руси специальные юбилеи еще не были приняты, обширные канонизации как бы подводили итог столетнему независимому бытию Московской митрополии. Кроме того, общерусские канонизации отражали и факт объединения русских земель в Московское царство, утверждали и скрепляли единство Церкви, государства и народа.

Продолжая в делах государственных начатое Макарием в сфере церковной, Иоанн, в свою очередь, проводит реформу местного управления, исправляет Судебник, начинает преобразования в военно-служилой и финансово-податной областях: это позднее приведет к отмене системы «кормлений» и упорядочению поместного землевладения. В 1550 г. Иоанн IV созвал Земский Собор – предприятие по тем временам исключительное. Царь держал речь к народу на Красной площади – это рождало невиданное доселе впечатление единения всего народа вокруг своего монарха. Впрочем, в это время это именно так, вероятно, и было – русский люд любил своего молодого, энергичного, жесткого (пока еще не жестокого), но справедливого царя и многого от него ожидал. Тем более, что свою речь Иоанн начал с обличения боярского своеволия и лихоимства. Расправы, однако, не последовало – царь призвал всех по-христиански простить друг другу обиды и впредь блюсти справедливость. Сам Иоанн обещал стоять на ее страже и призывал митрополита и иерархов обличать его, государя, если в чем он будет не прав. Адашев был приставлен царем к разбору челобитных, которые царь обещал принимать от каждого в случае утеснений и несправедливости.

Продолжением деяний Земского Собора, проведшего реформу государственную, по мысли царя, должен был стать Церковный Собор 1551 года (именуемый по традиции «Стоглавым» – по количеству глав в его соборном деянии), призванный подобным же образом упорядочить жизнь церковную. Иоанн IV в своей соборной речи так и формулировал задачу, поставленную перед Стоглавом – «исправление и утверждение веры и церковного благочиния в связи с царским благозаконием и земским устроением». После того, как на Соборах 1547 и 1549 г.г. были решены вопросы чисто духовного порядка, нужно было заняться делами земного устроения Церкви, вопросами ее организации, проблемами утверждения церковного благочестия среди паствы. Карташев отмечает, что, утвердив на предыдущих Соборах духовное величие Русской Церкви, Стоглав мог теперь критически рассмотреть вопросы ее внутренней жизни, не опасаясь, что это вызовет соблазны и нестроения. Все эти вопросы церковной жизни одновременно были связаны и с государственными задачами времени утверждения православного царства. Поэтому Стоглавый Собор имел не только церковное, но государственное значение. Хотя сегодня, надо отметить, Стоглавый Собор вызывает весьма двойственное отношение к себе. В нем отразились одновременно и величие, и трагизм положения Русской Церкви и Русского государства той эпохи. Собор этот вызывал и доныне вызывает восторженное отношение историков к себе. Голубинский и Карташев, всегда настроенные остро критически, также восторгаются Стоглавым Собором, который впоследствии, в XVII в., был попросту отменен Церковью. Собор этот, пожалуй, можно сравнить с героическими усилиями, которые вызывают восхищение, хотя ясно, что сами по себе они не способны что-либо радикально изменить и привести к серьезным результатам. Так и Стоглав выглядит гигантским, но по большей части, к сожалению, «Сизифовым» трудом. Наверное, иначе в ту пору уже и быть не могло.

Собор был очень представительным по своему составу: помимо митрополита в Москву прибыли еще 9 архиереев, множество духовенства, миряне. В его работе принял участие сам Иоанн Грозный, четырежды выступавший перед отцами Собора. Он задал им свои вопросы (37, а потом еще 32) о различных нестроениях, на которые и должно было принять ответы. Собор принял множество решений по самым разнообразным вопросам церковной жизни. На Соборе вновь был поднят вопрос о церковном землевладении, что произошло не без участия нестяжательски настроенных Сильвестра и Адашева. Однако им дали отповедь Макарий и другие иосифляне. Вопрос о церковных землях мог стать очень важным, если бы он был рассмотрен под духовным углом зрения. Но, как уже отмечалось, спор иосифлян и нестяжателей к этому времени выродился в узко-партийную полемику, далекую от подлинной духовной глубины. Тем более, что Иоанн преследовал свою сугубо меркантильную цель – изъять для своих нужд земли церковные. Несмотря на противостояние иосифлян попыткам секуляризации, Иоанну все же по окончании соборных заседаний удалось провести ряд постановлений, частично ограничивавших дальнейший рост церковного землевладения. В частности, без разрешения царя архиереи и монастыри уже не могли свободно приобретать вотчины. А все, что было пожертвовано церкви боярами в период смуты после кончины Василия III, и вовсе велено было вернуть в казну.

Однако большинство других вопросов, рассмотренных Стоглавом, было при всем их важном для своего времени значении по большей части преходящим. Никаких глубинных основ духовной жизни решения Стоглава по сути почти не затрагивали. Как пример можно привести вопросы о епархиальном управлении, о епископском суде, о благочинии монастырском, о порядке богослужения. Были рассмотрены и вопросы нравственного порядка, касавшиеся жизни клириков, монахов и мирян. Все это важные вопросы, но все они имели ограниченное, локальное значение. Может быть, более универсальным оказались постановления Стоглава, касавшиеся вопросов иконописания и церковного искусства в целом. Они вошли в иконописные подлинники и переписывались мастерами-изографами даже после отмены решений Стоглавого Собора в XVII в. Да и сейчас они остаются весьма актуальными для иконописцев. Постановление Стоглава говорит в том числе и о духовном облике иконописца. Собор определил, что «подобает быти иконописцу кротку, благоговейну, не пьянице, не бийце, часто ходить на исповедь к святым отцам, в чистоте жить и по закону женитися...» и т. д.

Но все же при всей важности данного вопроса, для Поместного Собора более значимыми должны были стать другие проблемы, более общего порядка, но этого-то как раз и не оказалось в его работе. К сожалению, в ряде случаев решения Собора имели прямо негативное значение для дальнейшей церковной жизни Руси. Они отчасти послужили субстратом для будущего Раскола в XVII в. Это, например, знаменитые постановления об обязательности сугубой Аллилуии и двуперстного перстосложения, о недопущении брадобрития и ряд других. Собор не только провозгласил эти второстепенные обрядовые моменты абсолютно значимыми, но и анафематствовал всех, кто их не приемлет. Это, конечно, было очень тревожным явлением, предвещавшим будущий Раскол. На Руси с очевидностью уже утверждалось гипертрофированное обрядовое благочестие в ущерб традиционному православному пониманию диалектики таинства и обряда и их значения в деле спасения христианина. Придание обрядовым мелочам догматического значения, игнорирование практики Вселенской Церкви, абсолютизация местного предания, – все это, конечно, признаки, далеко не лучшие для характеристики духовной жизни Руси той эпохи. Это свидетельства очень низкого богословского уровня русских в XVI в. Многое из определенного Стоглавом легло впоследствии в основу идеологии русского старообрядчества.

Восторженное отношение русских историков к Стоглаву связано, конечно же, в первую очередь, с его значением в деле государственного строительства России. Но если подойти к его итогам с точки зрения их значения для Церкви, то многое будет представляться в ином свете. Это в должной мере отразил в своем труде митрополит Макарий (Булгаков). Он справедливо указал на то, что в ряде постановлений Стоглава можно видеть весьма опасные для Русской Церкви тенденции. Едва ли будет правильным винить в этом св. митрополита Макария Московского, вдохновителя Стоглава. В ту пору подобный итог Собора можно признать вполне закономерным на общем фоне духовного оскудения Руси, которое так трагически совпадает с утверждением православного царства и отчасти парадоксальным образом было им обусловлено, если иметь в виду подмену монархии тиранией при Иоанне Грозном. Всякого деятеля Церкви нужно рассматривать в контексте его эпохи, поэтому и митрополит Макарий был причтен в 1988 г. к лику святых как великий подвижник, человек глубокой личной духовности и подвига.

Более, чем через 100 лет, на другом Московском Соборе – Большом Соборе 1666–1667 г.г. – деяния Стоглавого Собора были признаны ошибочными и неканоническими, а потому отвергнуты, что тогда во многом и обусловило старообрядческий раскол.

Около 1552 г. св. митрополит Макарий окончил свой грандиозный труд – «Четьи Минеи», которые представляли собой 12 громадных фолиантов по числу месяцев и включали в себя, помимо житий святых, все их известные в славянском переводе святоотеческие творения, а также слова и проповеди, сказанные на дни их памяти. Это гигантское предприятие Макария также увязывалось вместе с другими его деяниями в грандиозную программу возвышения авторитета Русской Православной Церкви. Четьи Минеи как бы отражали вклад Русской Церкви в духовную сокровищницу Православия, подчеркивали ее право на то положение, которое она отныне занимала в православном мире.

Через 2 года после Стоглава, в 1553 г., в Москве собирается новый Собор, который продолжает свою работу и в 1554 г. Собор 1553–1554 гг. известен как «Собор на еретиков». Заседания его имели преимущественно судебный характер. В это время усиливается приток западных идей, которые нередко находят благоприятную почву среди части русского общества, благодаря ослаблению традиционных духовных устоев. Отчасти появление новых еретических направлений на Руси было связано с развитием реформационного движения в Европе. Тем более, что протестантизм стал широко распространяться в соседней Литве. Бесспорно, сохранялись на Руси и какие-то отголоски ереси «жидовствующих». Среди причин того, что в середине XVI в. на Руси вновь появляются вольнодумство и ересь, можно видеть и отсутствие в Московском государстве должного уровня богословской мысли и духовного образования. Собор 1553–1554 гг. стал попыткой остановить начавшийся процесс духовного кризиса. Но, к сожалению, средствами, которыми пытались этого добиться, стали не богословский анализ и убеждение, а преимущественно обличение и принуждение.

Дело о еретиках началось с того, что боярский сын Матвей Семенов Башкин (или Бакшин, по другим спискам) Великим Постом 1553 г. стал ходить на исповедь к священнику Благовещенского собора Кремля Симеону. Встречи Башкина и Симеона продолжались несколько месяцев и привели священника в немалое смущение. Поначалу Башкин просил Симеона как отца духовного учить и назидать его. При этом Башкин всячески восхвалял духовенство, говоря: «Ваше дело великое; больше сея любве никтоже имать, как написано, да кто душу свою положит за други своя; а вы полагаете за нас души свои, и бдите о душах наших». Или: «А все начало от вас: прежде вам, священникам, следует показать начало собою и нас научить...» Однако со временем Башкин стал задавать Симеону разного рода вопросы, которые духовнику показались довольно странными. Придя в смущения от общения со своим «чадом», Симеон пошел консультироваться на этот счет к Успенскому протопопу Сильвестру, царскому духовнику.

Трудно судить, что подвигло Башкина на беседы с Симеоном. Быть может, он действовал искренне в своем заблуждении и в глубине души ощущал, что катится в пропасть, а потому искал духовной опоры. Но если вспомнить о тактике «жидовствующих», то можно заподозрить в действиях Башкина и иное. Возможно, что все его разговоры с Симеоном были лишь тонкой обработкой священника-простеца в надежде посеять в его голове плевелы ереси. Матвей, возможно, рассчитывал что в конце концов предложит Симеону свое учение, став из учимого учителем.

Произошло, однако, иное. Симеон пересказал Сильвестру содержание бесед с Башкиным. В ответ он услышал от протопопа, что о Матвее уже давно ходит дурная слава. Сильвестр передал об услышанном государю, и над взятым под стражу Матвеем было учинено судебное разбирательство. В ходе допросов выяснилось, в частности, что Матвей говорил Симеону: «Христос всех братьею нарицает, а у нас-де на иных кабалы, на иных – беглые, а на иных – нарядные, а на иных – полные. А я-де благодарю Бога моего, у меня-де што было кабал полных, то-де есми все изодрал, да держу-де, государь, своих добровольно. Добро-де ему, и он живет, а не добро – и он куды хочет». Вроде бы ересью пока не пахло: скорее момент социальной смуты, так как Матвей нарушал своими экспериментами традиционный уклад жизни Московской Руси. Но когда его отправили в Волоцкий монастырь, он, поначалу позапиравшись, признал свою принадлежность к еретическому сообществу, плодом чего уже и были его социальные опыты. Причем, произошло это после того, как Матвей сначала стал бесноваться, а затем услышал глас Божьей Матери, повелевавшей ему сознаться и открыть своих единомышленников.

Матвей Башкин стал еретиком под влиянием протестантской пропаганды. В Москве в это время было много литовцев и немцев – кальвинистов и лютеран. Матвей признал, что его в свое учение обратили аптекари-литовцы Матюшка и Ондрюшка Хотеев. Идеи протестантизма, заносимые из Литвы, тесно смыкались на Руси со взглядами «жидовствующих», представители которых еще обретались в некоторых заволжских монастырях, где они когда-то укрылись от наказания. Точек соприкосновения у еретиков и протестантов было немало: отрицание икон и святых, отрицание большинства Таинств Церкви, и в первую очередь – священства, отрицание христианских праздников, упор на Ветхий Завет и т. п. Башкин, как выяснилось, ездил к своим заволжским единомышленникам на своего рода «стажировку». Следствие выявило, что Башкин отрицал деяния Вселенских Соборов и Святоотеческое Предание, называя их баснями. Он не признавал единосущия Сына Отцу. Башкин отрицал Таинства Евхаристии и Покаяния, считал иконопочитание идолослужением. Узнав о еретичестве Башкина, царь Иоанн в августе 1553 г. повелел созвать Собор для рассмотрения этого вопроса, который и приговорил Матвея к пожизненному заключению в монастыре.

Однако Башкин был далеко не одинок в своем еретичестве – это стало ясно во время проведения следствия. Еретиков велено было разыскивать повсеместно и привозить в Москву на соборный суд. Начавшийся в 1553 г. Собор, получивший впоследствии название «Собора на еретиков», был весьма представителен – помимо председательствовавшего на нем митрополита Макария, в соборе участвовали 6 архиереев, представители духовенства, царь и бояре. На Соборе Башкин вновь исповедовал свои заблуждения и стал называть своих единомышленников. Многие из них запирались и не признавали своего еретичества. Для обличения вольнодумцев принесли на Собор книгу преп. Иосифа Волоцкого «Просветитель» – это весьма показательно, ибо Собор явно уловил во взглядах новых еретиков нечто, подобное прежде бывшему «жидовству». К удивлению многих, епископ Рязанский Кассиан стал заступаться за еретиков, в особенности – за своего старца Исаака Белобаева, которого привезли на Собор с Соловков. Более того, Кассиан стал хулить книгу преп. Иосифа, но вскоре за это последовало вразумление: епископа хватил удар, у него отнялись рука, нога и язык. Парализованный иерарх был отправлен на покой в монастырь.

К сожалению, от «Собора на еретиков» сохранилось очень мало документальных свидетельств. До нашего времени дошла лишь соборная грамота на одного из осужденных, который, однако, в действительности не был еретиком. Речь в ней идет о бывшем игумене Троице-Сергиева монастыря Артемии. Это был псково-печерский постриженик, позднее живший в заволжских монастырях. Здесь он, очевидно, имел контакты с еретиками, что, впрочем, еще не означало того, что он разделяет их взгляды. Затем Артемий был вызван в Москву. Протопоп Сильвестр нашел его весьма книжным и добронравным иноком, а потому в ответ на просьбу Троицкой братии повелением самого государя Артемий был в 1551 г. поставлен игуменом Троице-Сергиева монастыря. Однако вскоре ученик Артемия Порфирий был уличен в некоторых крамольных мыслях, которые якобы были замечены и за Артемием. Артемий добровольно покинул игуменство и ушел «в пустыню». О нем и его ученике вспомнили, когда в Москве начался «Собор на еретиков». Первоначально Артемия и близких к нему старцев привезли в качестве книжников для обличения вольнодумцев. Но Башкин дал против игумена показания, и Артемий бежал из Москвы на Белое озеро. Тогда его доставили на Собор вторично, уже как обвиняемого. Башкин свидетельствовал, что Артемий разделял его взгляды – отрицал иконы, хулил Евхаристию и Святых Отцов и т.д. Однако Артемий отверг эти обвинения и объявлял, что верует православно. Но недоброжелатели Артемия предъявили к нему новые претензии: не проклинал новгородских еретиков, не хранил поста, ездил к немцам для каких-то разговоров и пр. Артемий отвечал, что пост нарушал, будучи в гостях, ради любви (в том числе – в царском дворце), а к немцам ездил, дабы поговорить с учеными людьми, чтобы лучше узнать об их вере и ее отличии от Православия. Свидетельства бывшего Ферапонтовского игумена Нектария о якобы им слышанных богохульных и еретических речах Артемия другие свидетели не подтвердили.

Тем не менее, Артемий был, вероятно, из разряда тех людей, которые уже одними своими нестандартными взглядами и деятельностью умеют настроить против себя многих окружающих. Это был человек живой, любознательный, независимый во взглядах. Он, как видно, интересовался религиозной жизнью Запада, критически относился ко многим специфическим чертам церковной жизни Руси. Артемий принадлежал к нестяжателям, что, вероятно, определяло его оппозиционный настрой по отношению к иосифлянскому кругу митрополита Макария. Острый на язык, Артемий имел немало личных недругов, которые использовали соборный суд как возможность отомстить ему, обвинив его в ереси. Артемий, правда, действительно допускал некоторые не в меру вольные высказывания, но, конечно, квалифицировать их как ересь никак нельзя. Так, например, он признался на Соборе 1553–1554 гг., что утверждал: на Стоглаве «о крестном знамении не доспели ничего». В сущности это было правдой, если иметь в виду постановление об обязательном двуперстии. Артемий, вероятно, ощущал, что Русь начинает коснеть в своем обрядовом благочестии и возмущался обрядоверием. В ответ на обвинение в том, что он якобы отрицал молитвы за умерших, старец отвечал, что имел в виду лишь бесполезность моления за «тех, которые жили растленным житием и грабили людей». Но это также поставили Артемию в вину – отнимает-де у грешников надежду на спасение. Многие другие вины, возводимые на Артемия, на деле оказались лишь превратным истолкованием его слов. В частности, Артемий вовсе не хулил канонов и акафистов Спасителю и Божьей Матери, как утверждалось, но лишь возмущался тем, что повторяющие имя Иисусово или поющие Богородице «радуйся» на самом деле живут беззаконно и не по заповедям Божиим.

Однако Артемий сам в конце концов обличил себя перед Собором, но не в ереси, а в утаении канонических грехов на исповеди перед поставлением его на игуменство в Троице-Сергиевом монастыре. Артемий сказал, что духовник его посоветовал ему утаить его прегрешения. Однако вызванный на Собор духовный отец Артемия отвечал, что спрашивал последнего о канонических препятствиях к игуменству, но тот ему ничего не открыл. Артемий тогда сказал, что это другой священник советовал ему скрыть грехи на исповеди. Словом, Артемий, хотя явно и не был еретиком, окончательно запутался в показаниях. За клевету на духовника и утаенные на исповеди грехи Артемий в итоге был лишен сана и отлучен. Ему, однако, несмотря на его несогласие с обвинением в вольномыслии, инкриминировали и еретические взгляды. За это бывшего игумена было велено сослать в Соловецкий монастырь без права общаться с другими иноками и что-либо писать, вплоть до раскаяния.

Артемий недолго пребывал в соловецком заточении. Игумен монастыря – Филипп (Колычев), будущий митрополит-священномученик, – вероятно, узнав Артемия поближе, понял, что он отнюдь не еретик, а потому, как можно полагать, не был строг к заключенному. Артемию удалось бежать в Литву, где он вскоре стал близок к другому московскому беглецу – князю Андрею Курбскому. В Западной Руси вместе с князем Артемий стал одним из наиболее активных защитников Православия против протестантского и католического прозелитизма. Заслуги Артемия в этой области несомненны. Но едва ли это давало повод Курбскому, называвшему его «неповинным и святым мужем», говорить о том, что Артемий осужден лишь по злобе и клевете. Разумеется, он не был еретиком, но все же отцы Собора имели основания опасаться либерализма его мысли, крайне соблазнительного в условиях, когда в заволжских монастырях процветали подлинные еретики. В Литве Артемий увидел воочию, что собой представляет то западное христианство, которое его прежде так интересовало, и каковы подлинные плоды рационалистического вольномыслия в лице протестантских течений. Здесь он быстро излечился от своего либерального образа мыслей и стал последовательным защитником Православия.

Вместе с Башкиным и Артемием Собор в конце 1553 – начале 1554 гг. осудил и ряд других лиц. В монастырь на покаяние были отправлены инок Савва Шах и архимандрит Феодорит, который прежде прославился в качестве миссионера – просветителя лопарей. Феодорит был какое-то время духовником будущего митрополита Макария, в Новгородской епархии которого и проходило его миссионерское служение. Но даже это обстоятельство не избавило Феодорита от подозрений и ссылки в Кирилло-Белозерский монастырь. Как и Артемий, Феодорит еретиком не был. Осужден он был по сути лишь за близость к Артемию. Заключение Феодорита продлилось недолго: через два года по ходатайству бывших его духовными чадами бояр он был освобожден. Св. Макарий, хотя и не сразу, но также хлопотал за Феодорита перед царем.

Как еретики были изобличены и некие братья Борисовы. Они также были осуждены на пожизненное заключение в различных монастырях. Правда, Иван Борисов скоро убежал с Валаама в протестантскую Швецию. Но участники Собора все-таки чувствовали, что наказанные суть не более, чем мелкая сошка в еретическом сообществе. Стали продолжать розыск о еретиках, и в результате обнаружилась куда более важная фигура – Феодосий Косой. Это был беглый холоп одного московского боярина, скрывшийся на Белом Озере, в заволжских скитах. Там, у добрых старцев-нестяжателей, которые со времен Нила Сорского никого не преследовали и всех призывали к веротерпимости, Феодосий Косой, ставший монахом, легко усвоил азы духовного коктейля, родившегося из смешения «жидовства» и протестантских идей. Правда, свои истинные убеждения, он, вероятно, умел до поры скрывать под маской православной духовности. Известно, что его хозяин-боярин позднее переписывался со своим беглым холопом, коего почитал большим духовным авторитетом среди монашествующих.

Феодосий был оговорен Башкиным и взят под стражу в конце 1553 – начале 1554 гг. Вместе со своим единомышленником Игнатием он был привезен в Москву. Оба были здесь осуждены. К сожалению, соборное дело об осуждении Косого до нас не дошло. Но, можно думать, что Феодосия наказали также весьма мягко, отправив и его, и Игнатия в монастырь на покаяние. Однако будучи посаженными в монастырскую тюрьму, они опять-таки каким-то странным образом (как не вспомнить подобные эпизоды времени борьбы с «жидовствующими»!) вскоре сумели бежать в Литву, где Феодосий «прославился» как настоящий ересиарх. О нем инок Зиновий Отенский позднее писал, что дьявол развратил Запад Лютером, Восток Магометом, а Литву Феодосием.

Учение Феодосия известно нам, главным образом, по направленному против него полемическому трактату Зиновия Отенского «Истины показание». Феодосий проповедовал, что Бог строго един, отвергая догмат о Пресвятой Троице вполне в иудейском духе. Он также отрицал Божественное естество во Христе и догматы о Боговоплощении и Искуплении. Отрицал он Таинства и иерархию Церкви. Не почитал Богородицу и святых, не признавал икон, святых мощей, богослужения. Судя по трактату Зиновия, Косой призывал не участвовать в церковной жизни, не почитал святых мощей и икон, полагая их идолами. Феодосий отвергал также и все святоотеческие творения. Отрицая Церковь, Косой учил, что нужно не участвовать в ее внешнем культе, но лишь только жить по заповеди любви к ближнему. Однако как именно он трактовал эту заповедь, можно составить представление на основании требования Феодосия не подавать милостыни нищим, которых он называл «псами» по аналогии с евангельскими словами о том, что не подобает отнять хлеб у детей и отдать псам. Феодосий призывал не повиноваться властям. Он отрицал монашество и посты. Сам он, кстати, в Литве расстригся и женился на польской протестантке, тогда как Игнатий взял себе в жены иудейку. В своем учении Феодосий идет намного дальше протестантов своего времени. Это, бесспорно, в большей степени выученик «жидовствующих». Многое в учении Феодосия сближает его и с Социном. Кстати, даже брак Игнатия показывает, что, вопреки утверждению Голубинского, учение Феодосия Косого вовсе не было очистившимся от «жидовства» христианским рационализмом – от учения «жидовствующих» здесь по-прежнему присутствовало слишком много. В частности, Феодосий называл «столповыми книгами вероучения» Пятикнижие Моисеево. И наоборот, он считал подложным Послание апостола Павла к евреям, где ясно говорится о Божественном достоинстве Христа. На основании ряда источников можно полагать, что Феодосий отнюдь не был еретиком-одиночкой, а среди заволжского монашества существовала весьма многочисленная секта его единомышленников. В частности, Зиновий Отенский писал об учении Косого со слов его учеников – двух иноков Спасского монастыря в Старой Руссе и мирянина-иконописца.

Собор 1553–1554 гг. помимо вопроса о еретиках должен был также заняться рассмотрением еще одного неожиданно возникшего вопроса. Среди обличителей еретиков на Соборе присутствовал думный государев дьяк Иван Михайлович Висковатый, занимавший один из высших постов в государственном аппарате. Висковатый, которого давно уже смущали некоторые нововведения в иконописании, поднял этот вопрос на Соборе в ответ на высказанное царем пожелание, чтобы иконы писались с добрых образцов. Дьяк решил использовать процесс над еретиками, чтобы выступить перед Собором и царем со своими сомнениями. Висковатый протестовал против изображения на иконах невидимого Бога и Бесплотных Сил, приведя в пример неканоническую, на его взгляд, икону, написанную на текст Символа Веры. Висковатый считал, что Бог Отец не изобразим, но митрополит Макарий возражал ему, утверждая, что Отца изображают «по видению пророческому и по древним образцам». Вероятно, будучи утомленным борьбой с еретиками, Макарий грозно предупредил дьяка: «Ты стал на еретиков, смотри не попадись и сам в еретики». Однако Висковатый не успокоился, а подал Макарию подробное письменное изложение своих мыслей относительно проблем иконописания.

Поводом к недоумению дьяка послужили новые иконы, писанные мастерами из Пскова и Новгорода для московского Благовещенского собора и царской палаты, пострадавших от пожара 1547 г. На место погибших икон нужно было написать новые, и тогда митрополит и бывший настоятелем собора Сильвестр вызвали мастеров из пределов родной Новгородской епархии – из Пскова. Но написанные псковичами иконы были настолько необычны, что стали вызывать у некоторых, в том числе и у Висковатого, сомнения в их Православии. Иконы эти были в большинстве своем написаны в виде сложных аллегорических композиций, нередко – на богослужебные тексты. Это были такие образы, как «Символ веры», «Троица в деяниях», «Предвечный Совет». Особенно необычно выглядела четырехчастная икона, в состав которой вошли композиции «Почи Бог в день седьмый», «Единородный Сыне», «Приидите, людие, Триипостасному Божеству поклонимся» и «Во гробе плотски». Поскольку протопопом Благовещенского собора был Сильвестр, а другой соборный клирик Симеон обнаружил еретичество Башкина на исповеди, то Висковатый, вероятно, провел какую-то параллель между ересью и появлением этих столь необычных икон, заказанных Сильвестром. Поэтому дьяк и направил свои размышления на суд Собора.

Уже отмечалось, что ранее суждение об иконах имел Стоглавый Собор, который высказался против «самомышлений» и призвал иконописцев не выходить за рамки установленных Церковью канонов, следовать старым, проверенным образцам, в первую очередь – преп. Андрею Рублеву. Однако, парадоксальным образом Собор 1553–1554 гг. принял решение, которое одобряло те самые «самомышления», которые осуждал Стоглав. Вероятно, такое случается в эпохи, когда кризисные явления в духовной сфере порождают какую-то необъяснимую нечувствительность к нарушению канона. И наиболее тонкая сфера церковного искусства страдает раньше всего. Мы это можем видеть и сегодня на примере того исключительного разнобоя, который царит в современной иконописи и церковном зодчестве. Совершенно искренне ратуя за сохранение традиции в иконописи, митрополит Макарий и протопоп Сильвестр все же были людьми своей сложной эпохи: того, что они утверждали в теории, они, похоже, не чувствовали на практике. Принимая охранительные решения на Стоглаве, они в реальной жизни сами были увлечены новым направлением в иконописании. И под их покровительством писались новые иконы, подпадавшие под осуждение Стоглава, чего Макарий и Сильвестр просто не замечали и не понимали.

Висковатый же оказался в этом смысле более чутким: он видел противоречащую канону и только что утвержденным принципам Стоглава новизну аллегорических икон. Он чувствовал в них все то же самое, идущее через пригранично-торговые, вольнолюбивые Псков и Новгород западное влияние, которое уже сыграло свою роль в появлении и распространении «жидовства». Поэтому дьяк решил добиться вторичного и более действенного соборного осуждения нововведений в иконописи. Он доказывал в своем трактате, что, согласно установленным канонам, не следует изображать Бога-Отца, которого иконописцы писали в виде старца – «Ветхого Деньми», или изображать Иисуса Христа с крыльями, в виде ангела.

Во многом Висковатый был прав, поднимая вопрос о соблюдении иконописного канона. За исключением нескольких неточностей, он вполне правильно уловил то направление, в котором началось отступление от традиции. Позиция Висковатого была вполне православной: еще на Пято-Шестом (Трулльском) Соборе (691 г.) Церковь запретила написание аллегорических изображений (например, на этом Соборе осуждались изображения Христа в виде агнца). Цель иконописи – свидетельствовать о духовном мире, как о высшей и несомненной реальности. Отсюда требование, предъявляемое к православной иконе – сочетать духовный символизм с реализмом изображения. Поэтому фантазирование или произвольное сочинительство в подлинно православном церковном искусстве недопустимо.

Однако позиция Висковатого была изначально проигрышной. Будь он тысячу раз прав в своих взглядах на церковное искусство, они уже абсолютно не отражали содержания той эпохи, в которую происходил этот спор. Кризис в церковном искусстве закономерно следовал из общего духовного кризиса, в который все более в XVI столетии погружалось русское общество. Бесполезно было пытаться утверждать незыблемость принципов православного церковного искусства в пору, когда общий духовно-нравственный уровень народа неуклонно снижался. С этим ничего не мог поделать Стоглав со всей его кипучей и многоплановой работой – в итоге, как говорится, «гора родила мышь». Точно так же не дьяку Висковатому было удержать иконопись в рамках канона. Более того, несмотря на принципиальную правоту дьяка, его позиция могла принести тот вред, что порождала новый повод для соблазнов и возмущений среди малокнижных московитов. Именно поэтому так разгневался на Висковатого митрополит Макарий, тем более, что по сути дьяк-мирянин задел авторитет его, Первоиерарха Русской Церкви, к тому же известного своим художественным вкусом. Макарий, однако, надо заметить, в ответ на требование Висковатого обличить его, дьяка, если он в чем действительно еретичествует, сказал ему, что еретиком его не считает, но полагает, что он «мудрствует негораздо». Именно по причине сеемой смуты в умах Собор и наказал дьяка Висковатого, в чем, надо сказать, тоже была своя доля правды. Москва вновь, как во времена «жидовствующих», с ужасом увидела, что Третий Рим, только что увенчанный царским венцом, оказался гнездовьем новых опасных еретиков. Отцы Собора, вероятно, интуитивно ощущали, что что-то неладное творится с духовным здоровьем народа, равно как понимали и свое бессилие что-либо радикально изменить. И в такой-то острый момент многомудрый дьяк вдруг предлагает еще одну смутительную дискуссию – на сей раз об иконах! В какой-то мере св. Макарий и отцы Собора 1553–1554 гг. поступили хотя и несправедливо с точки зрения богословия православной иконы, но по-пастырски педагогично. В итоге Собор осудил Висковатого, отлучив его на три года от Причастия.

В 1555 г. митрополит Макарий созвал очередной собор, на котором был поставлен вопрос об учреждении епископской кафедры в недавно завоеванной русскими Казани. Казанское ханство пало со взятием Казани войсками Иоанна Грозного в 1552 году. Это была выдающаяся победа христианского оружия, которая пришлась на период наибольшего противоборства между исламом и христианским миром. Турецкая угроза висела над Европой. Турки вплотную приблизились к стенам столицы императора Священной Римской империи – Вены. На Средиземном море господствовали турецкие корсары, сея страх в прибрежных землях Испании, Франции, Италии. Поэтому падение Казани, символизировавшее победу креста над полумесяцем, было знаменательным свидетельством силы молодого Московского царства – «Третьего Рима». Особенно это впечатляло в связи с воспоминаниями о том, что еще совсем недавно Русь стонала под игом монголо-татар, а Второй Рим – Константинополь – пал под натиском исламского турецкого войска. Победа над зловещим осколком Золотой Орды – Казанью – предвещала будущее освобождение православных народов Балкан от мусульманского ига и укрепляла авторитет царя Иоанна как государя всего православного мира.

Отвоевание Казанских земель началось с построения города Свияжска к северу от Казани. Он должен был стать форпостом Москвы на подступах к ханской столице и одновременно центром распространения Православия среди татар и иных поволжских народностей. В таком же ключе мыслилось и покорение Казани в 1552 г. – важно было не только уничтожить разбойничье исламское государство, терзавшее Русь своими набегами, но впоследствии обратить покоренные земли ко Христу. Впечатление от победы православного оружия усиливалось также и тем обстоятельством, что последний штурм Казани, который привел к падению ханской столицы, проходил 1 октября, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. После взятия Казани Иоанн собственноручно заложил обыденный храм Спаса Нерукотворного на месте, где была его ставка и стояло царское знамя. А на месте ханской крепости был заложен Благовещенский собор. По стенам и улицам покоренной Казани прошел крестный ход, а сам город был посвящен Пресвятой Троице. В честь этого события в Москве, на Красной площади, был воздвигнут Покровский собор на Рву, более известный всему миру как собор Василия Блаженного (этот святой был погребен у стен Покровского храма). Девять приделов собора были посвящены Пресвятой Троице и тем праздникам, на дни которых пришлись важнейшие вехи Казанского похода. Необычный по своему облику храм, с некоторой долей восточных мотивов, был создан зодчими Постником Яковлевым и Бармой (некоторые, правда, считают, что все это – прозвания одного и того же архитектора). Он стал не только памятником победе над Казанью, но и символом Горнего Иерусалима, иконой которого здесь, на земле, призвано стать православное Московское царство.

После взятия Казани царь и митрополит стали хлопотать об устроении церковной жизни в присоединенной области. Первоначально с этой целью в Казань был направлен из Москвы Архангельский протопоп Тимофей. Началось обращение татар в Православие. Пример подавали и сами казанские ханы. Так, вскоре после покорения Казани были крещены 5-летний царевич Утямыш-Гирей (сын знаменитой Сююнбеки) и взрослый хан Едигер, получивший в Православии имя Симеона Бекбулатовича. Вслед за особами царской крови крестилось и множество татарских мурз и вельмож, а затем и простолюдины стали принимать Православие. Поскольку в Казань переселилось множество русских, а немалое число татар было крещено, на Соборе 1555 г. было решено открыть здесь новую епархию. Ее значение в деле православной миссии в Поволжье было очень велико. Поэтому не случайно Казанская епархия сразу была возведена на степень архиепископии. При архиепископе было определено быть архимандриту и игуменам. Казанская епархия стала передовым форпостом православной веры и российской государственности, которые стали неуклонно продвигаться и на юг, по Волге, и на восток – в сторону Урала и Сибири. Первоначально Казанской кафедре были подчинены новоприобретенные земли в Поволжье и Вятская область. В дальнейшем, после завоевания Астрахани и Сибири, эти обширные земли также вошли в состав Казанской епархии и пребывали в ней вплоть до начала XVII в. На содержание Казанской кафедры царь определил десятую часть от всех доходов Казанской области.

В работе Собора 1555 г. участвовали десять архиереев и около 76 других священнослужителей. Первый Казанский архиепископ был избран на этом Соборе: им стал св. Гурий (в миру Григорий), происходивший из дворянской фамилии Руготиных. Св. Гурий был подлинным подвижником. В юности он служил управляющим у князя Пенкова-Ярославского. Был перед ним оклеветан и посажен в тюрьму, где всецело предался посту и молитве и вел по сути монашескую жизнь. Освобожденный из темницы чудесным образом спустя два года после заточения, он принял постриг в Иосифо-Волоколамском монастыре, где вскоре проявил себя столь достойным иноком, что был избран игуменом. Менее девяти лет Гурий управлял этой обителью, а затем отказался от игуменского посоха по слабости здоровья и продолжал подвизаться там же как простой инок. Однако вскоре по воле Иоанна Грозного Гурий был назначен игуменом Троицкого Селижарова монастыря, а всего лишь через год, на Соборе 1555 г. был по жребию избран на Казанскую кафедру. Хиротония Гурия и проводы его в Казань были обставлены весьма торжественно. Нового архиепископа провожали из кремлевского Успенского собора крестным ходом, в котором приняли участие св. митрополит Макарий и царь Иоанн. Не менее торжественные встречи и проводы было предписано устраивать и в других городах, которые лежали на пути Гурия в Казань. Святитель повсюду совершал молебны и крестные ходы, говорил поучения. По дороге в Казань, уже на территории своей епархии, Гурий освятил место закладки будущего города Чебоксары. Торжественность, с которой совершалось шествие архиепископа в его епархиальный град, должна была произвести значительное впечатление на его будущую паству и способствовать лучшему обращению татар и иных поволжских народов в Православие.

Св. Гурий получил от царя и митрополита при отправлении в Казань особый «Наказ» – инструкцию об обращении в православную веру татар. «Наказ» был скорее всего составлен митрополитом Макарием и является замечательным документом, отражающим глубокий и подлинно духовный подход к делу православной миссии. «Наказ» требует, чтобы татары были приводимы к крещению не страхом, а любовью. Наиболее ревностные и талантливые должны обучаться после крещения при архиерейском доме. Других же для научения велено было направлять в монастыри. Не только новокрещеных, но и некрещеных татар архиепископ должен принимать к трапезе, угощать и покоить, говорить с ними с кротостью и приводить их к христианской вере тихой и умиленной беседой. Владыка должен, согласно «Наказу», ходатайствовать за осужденных, причем, не только из числа крещеных, но и некрещеных. Мало того, архиепископ должен вступаться и за тех, за кого не ходатайствуют даже собратья-мусульмане (если только это не самые тяжкие преступники). Святитель Гурий в дальнейшем неуклонно проводил в жизнь эти положения «Наказа», что немало способствовало привлечению татар в лоно Церкви. Особое внимание Гурий уделял основанию новых монастырей, которые играли важнейшую роль в деле распространения христианства среди народов Поволжья. По просьбе Гурия царь наделил Зилантов монастырь в Казани и другие поволжские обители землями, дабы они имели достаточно средств на устроение монастырских школ, ставших подлинными миссионерскими центрами этого края.

Деятельность св. Гурия была чрезвычайно плодотворной, хотя ему приходилось совершать свое служение, превозмогая тяжкие болезни. Последние три года из тех шести, в течение которых святитель управлял Казанской епархией, Гурий был столь немощен, что его лишь в великие праздники приносили в храм, где он, сидя или даже лежа, присутствовал за литургией (в храме на Арском кладбище в Казани доныне при мощах св. Гурия хранится имеющий очень своеобразную форму посох св. Гурия, на который больной архиерей мог опереться всем телом, стоя за богослужением). Скончался великий подвижник и апостол Казанского края почти одновременно со св. митрополитом Макарием – 4 декабря 1563 года.

Ближайшими помощниками св. Гурия Казанского были архимандриты Герман и Варсонофий. Оба они позднее были удостоены епископского сана и впоследствии, как и Гурий, причислены к лику святых. Св. Герман (в миру Григорий) происходил из боярской фамилии Садыревых-Полевых, которая вела свою родословную от Смоленских князей. Григорий также был пострижен в монашество в Иосифо-Волоколамском монастыре во время игуменства там св. Гурия. Здесь они стали близкими друзьями и единомышленниками. Недолгое время Герман управлял в качестве архимандрита Старицким Успенским монастырем, а затем, как и Гурий, ушел на покой в родную Волоцкую обитель. После поставления Гурия на Казанскую кафедру, Герман стал его ближайшим помощником, заслужив репутацию мужа «чистаго и воистину святаго жительства». Ему было поручено управление Свияжским монастырем, важным миссионерским центром. После смерти Гурия Герман в 1564 г. стал его преемником на Казанской кафедре. В 1566 г. Иоанн Грозный сделал его нареченным митрополитом (если верить сообщению князя Курбского) и призвал в Москву. Но царь получил в его лице строгого обличителя своих опричных беззаконий. Св. Герман был сведен царем с митрополичьего двора прежде его интронизации и скончался в Москве в 1567 году при весьма загадочных обстоятельствах (скорее всего, он умер насильственной смертью).

Другим соратником св. Гурия был св. Варсонофий. Он был сыном священника Василия из Серпухова. Промыслом Божиим он уже с ранних лет был уготовлен к миссионерскому подвигу среди татар. В юности, после очередного их набега на Русь, молодой попович попал в плен и находился в татарской неволе три года, пока отец не выкупил его. За время пребывания в плену будущий святитель изучил татарский язык, познакомился с мусульманским учением и обычаями татар, что позднее помогло ему на миссионерском поприще. После возвращения из плена юноша постригся в московском Спасо-Андрониковом монастыре. Позднее Варсонофий стал настоятелем Николо-Пешношского монастыря близ Дмитрова. После учреждения Казанской архиепископии Варсонофий был направлен в помощники св. Гурию. Здесь он стал основателем и устроителем Казанского Спасо-Преображенского монастыря, который долгие годы являлся важнейшим духовным центром Казанского края. Прекрасно говоривший по-татарски и разбиравшийся в исламском учении Варсонофий проводил беседы и диспуты, плодом чего было привлечение множества татар в Православие. В 1567 г. он был рукоположен во епископа Тверского. Тверской епархией святитель управлял недолго, до 1571 г., после чего вернулся в Казань, где жил в Спасской обители на покое до своей кончины в 1576 г.

Вскоре после покорения Казани, в 1554 г., была практически бескровно присоединена к Московскому царству и Астрахань. И здесь также началось обращение в Православие местного исламского населения. В числе первых была крещена с именем Иулиании бывшая ханша Ельякши, отданная замуж за боярина Плещеева, а также ее царевич-сын. Вслед за тем множество астраханских татар также приняло Православие. В 1568 г. в Астрахань был послан для миссионерской работы игумен Кирилл, устроивший в городе Троицко-Никольский монастырь и школу при нем. Астраханская епархия была учреждена спустя почти полстолетия после покорения города – уже при св. патриархе Иове.

Завершая обзор митрополичьего правления св. Макария, необходимо также коснуться и вопроса о развитии духовной литературы Руси в середине XVI в. Бесспорно, центром притяжения всей литературной деятельности был сам митрополит – великий книжник и эрудит. Св. Макарий написал немного, он скорее был великим систематизатором и археографом. Однако от него осталось несколько поучений и посланий, адресованных преимущественно царю Иоанну, а также русскому воинству, выступившему в поход на Казань. Как уже говорилось, литературный талант Макария удостоился похвалы от самого преп. Максима Грека, который не слишком-то жаловал русских книжников.

Среди писателей круга митрополита Макария следует отметить Ермолая-Еразма, священника из Пскова, который позднее, как и Сильвестр, был переведен в Москву и стал протопопом кремлевского собора Спаса на Бору. Из его произведений надо назвать книгу «О Троице». Сочинение это имеет преимущественно апологетический характер. Его появление обусловлено, скорее всего, антитринитарными убеждениями еретиков, выявленными в период соборного розыска 1553–1554 гг. Несколько наивно Ермолай-Еразм прослеживает в своей книге наличие принципа троичности в явлениях окружающего мира. Это, по мысли автора, должно убеждать в том, что данный принцип лежит как всеобщий в основе бытия. К сожалению, более глубоких и обоснованных аргументов в полемике с еретиками богословски мало образованная Москва тогда представить не могла.

Еще одним видным духовным писателем времени Иоанна Грозного был ученик преп. Максима Грека инок Зиновий, который подвизался в Отенском монастыре. Уже упоминалось его полемическое сочинение «Истины показание к вопросившим о новом учении», направленное против ереси Феодосия Косого. Против этого же ересиарха направлено и другое сочинение Зиновия Отенского – «Многословное послание на зломудрого Косого». Зиновий, прошедший греческую школу у преп. Максима, как можно судить по его творениям, был гораздо более образованным богословом, чем большинство его современников. Он также известен и тем, что составлял собственные комментарии к святоотеческим текстам. Показательно, что Зиновий чужд узко-партийной косности, столь характерной для большинства иосифлян и нестяжателей того времени. Будучи последователем взглядов преп. Нила Сорского, Зиновий, тем не менее, принимает и многое из учения преп. Иосифа Волоцкого. Его книгу «Просветитель» Зиновий Отенский широко использует в полемике с приверженцами учения Феодосия Косого.

Однако, едва ли не самым известным произведением духовной литературы времени Иоанна Грозного является «Домострой» – труд, написанный ранее уже неоднократно упомянутым царским духовником – Благовещенским протопопом Сильвестром. Книга «Домострой», которую он составил для молодого царя на основе более ранних произведений, не была богословским трактатом. Ее жанр можно определить скорее всего как русский вариант православного руководства к богоугодному устроению жизни и быта мирянина. Подобные сборники правил, необходимых для организации домашнего уклада, устроения семейной жизни и воспитания детей, были распространены в большинстве христианских стран. На Русь этот жанр пришел из Византии. Первым подобным произведением, которому, собственно, отчасти и подражал Сильвестр, было «Поучение» великого князя Владимира Мономаха, адресованное детям.

В основе «Домостроя» лежит церковное учение о браке, согласно которому семья есть «малая церковь». Исходя из этого положения, Сильвестр стремится подробно обрисовать жизнь идеальной христианской семьи, как он ее себе представляет. Разумеется, семейная жизнь православного христианина должна носить в первую очередь церковный характер и быть ориентированной не на земное благополучие, а на достижение Царствия Небесного. Однако черты духовного кризиса, затронувшего русское общество, уже заметны и в этом произведении. Это проявляется, в первую очередь, в том преувеличенном внимании, которое Сильвестр уделяет нормам обрядового благочестия. Хотя отчасти он прав, когда видит в этом систему дисциплинирующих и воспитывающих приемов, необходимых в миру в качестве средства, противодействующего соблазнам. В то же время скрупулезная до утрированности регламентация обрядовых форм получает у Сильвестра уже какое-то самодовлеющее значение. Жизнь превращается в некий ритуал со множеством предписаний, среди которых теряется духовный подвиг христианина.

Эпоха св. Макария характеризуется также расцветом житийной литературы, что было связано прежде всего с предпринятой митрополитом масштабной канонизацией новых святых. Это, естественно, требовало написания их житий. Были составлены новые редакции житий св. Александра Невского, преп. Никона Радонежского, преп. Павла Обнорского, преп. Михаила Клопского, преп. Александра Свирского, преп. Иосифа Волоцкого, преп. Саввы Сторожевского и многих других.

С именем митрополита Макария связано еще одно важнейшее начинание, имевшее колоссальное значение для дальнейшего культурного развития. Речь идет о начале книгопечатания на Руси. Толчок к этому дали решения Стоглавого собора. Собор отмечал в своих деяниях, что дело переписки книг находится в неудовлетворительном состоянии. Кроме того, ввиду роста числа храмов и образования новых епархий, рукописных книг не хватало. Между тем в Европе дело книгопечатания уже было вполне налажено. В Польше, в Кракове, уже в конце XV в. печатались книги на церковно-славянском языке в типографии Швайпольда Фьоля. Попытки наладить славянскую типографию предпринимались на рубеже XV-XVI вв. в Черногории и Молдо-Валахии. По-видимому вскоре после Стоглавого собора было решено завести типографии и в Москве. К 50-м годам XVI века относятся первые дошедшие до нас печатные издания – три варианта Напрестольного Евангелия и ряд других богослужебных книг. Они были выпущены какой-то анонимной типографией и имели, по-видимому, крайне ограниченный, пробный тираж. Под 1556 годом в документах упоминается имя «мастера печатных книг» некоего Маруши Нефедьева из Новгорода. Однако неизвестно ничего более конкретного о типографском деле в Москве до времени деятельности диакона Николо-Гостунского собора, что в московском Кремле, Иоанна Федорова. Именно он вошел в историю России как первопечатник.

Бесспорно, вся подготовительная деятельность по изданию первой книги федоровской типографии связана с именем покровительствовавшего печатному делу митрополита Макария, великого ревнителя русской книжности. Однако святителю так и не удалось увидеть результатов этой работы. Лишь через год после его кончины, в марте 1564 года, вышло в свет первое издание, осуществленное диаконом Иоанном Федоровым совместно с его помощником Петром Мстиславцем – знаменитый московский Апостол. Вслед за тем был издан и Часослов. Однако успешно начавшаяся типографская деятельность диакона Иоанна была прервана. Скорее всего это было вызвано недоброжелательным отношением к первопечатнику со стороны неких влиятельных лиц. Быть может, в отъезде Федорова из Москвы сыграла свою роль и только что учрежденная Опричнина. Иоанн Федоров и Петр Мстиславец были вынуждены покинуть Москву и отправиться Литовскую Русь. Об их деятельности здесь в дальнейшем еще будет сказано, когда речь пойдет об истории Западно-Русской митрополии в XVI столетии.

Однако книгопечатание было столь необходимо в Московской Руси, что вскоре после отъезда Иоанна Федорова типография здесь была восстановлена. Некоторые исследователи полагали, что типография была устроена в Александровской слободе – резиденции ударившегося в опричный террор Иоанна Грозного. В последнее время появилась гипотеза о том, что типография в это время могла существовать в Свияжске. Дело Иоанна Федорова после некоторого перерыва продолжил в Московском государстве его ученик Андроник Невежа.

К сожалению, столь блистательно начавшееся правление царя Иоанна, с его военными триумфами, блистательными гражданскими и церковными реформами, со временем стало трансформироваться в жестокую тиранию. Подававший столь большие надежды монарх постепенно обратился в кровавого деспота, перед которым трепетал в страхе весь народ – от боярина до последнего холопа. Почему такое стало возможным? С одной стороны, мы, безусловно, должны искать объяснение этому в личности самого царя с его явными психическими изъянами. А с другой... Ничего случайного не бывает, и каждый народ получает от Бога то правление, которого заслуживает. Духовный кризис, который столь явным образом стал проявляться в жизни русского народа, несоответствие между великим призванием Москвы – Третьего Рима как центра православного мира и все более обозначавшимися чертами духовного упадка, – все это, вероятно, стало причиной той аномалии, которой обернулось царствование Иоанна Грозного.

Для понимания причин того, как протекали перемены в сознании самого государя, важен такой эпизод, как болезнь царя, случившаяся в марте 1553 г. Болезнь была чрезвычайно тяжелой. Царь слег, и думали, что он уже не сможет выздороветь. Что было с Иоанном на самом деле, да и было ли вообще, судить трудно. Некоторые впоследствии полагали, будто Иоанн лишь прикинулся умирающим, чтобы испытать верность своих подданных. И все же едва ли в эту пору окрыленный Казанской победой молодой царь стал бы устраивать подобный спектакль – склонность к жестокому лицедейству разовьется в нем намного позднее. Но, хотел того Иоанн или нет, а болезнь царя действительно выявила подлинные настроения его ближайшего окружения. Прежде всего подняли голову князья Старицкие – двоюродный брат Иоанна Владимир Андреевич и его мать, властная и энергичная княгиня Евфросиния. Старицкие открыто выражали свою радость: болезнь царя вплотную приближала их к трону. Иоанн на смертном одре потребовал от бояр присягнуть своему первенцу – грудному младенцу царевичу Димитрию Иоанновичу. И вот тут-то все те, кто прежде угодливо молчал и пресмыкался перед Иоанном, враз осмелели и заговорили о том, что не хотят «пеленичника», как называли они младенца Димитрия, а желают на царство Владимира Старицкого. Вновь воскресли все те настроения, которые, казалось, исчезли со времен Елены Глинской. Тщетно умирающий царь взывал к боярам, умоляя их целовать крест его законному наследнику, – они учинили по этому поводу страшную свару прямо у одра умирающего монарха.

Однако самым страшным ударом для Иоанна стала измена всех тех, кого он считал самыми преданными своими друзьями и соратниками, кто входил в его «Избранную Раду». Ближний боярин князь Курлятев сказался больным и уклонился от присяги Димитрию. Князь Палецкий присягнул, но вслед за тем повел переговоры с Владимиром Старицким. Против царевича Димитрия и его родни по матери – Романовых-Юрьевых – открыто высказывался отец царева любимца Адашева. Даже Сильвестр стоял за кандидатуру Владимира. Перед Иоанном открылась ужасная картина – его верные соратники готовы были пожертвовать его сыном и наследником (а уж в живых-то его Старицкие точно бы не оставили), мотивируя это государственным благом: они считали, что при царе-младенце вновь начнется боярская смута, как и после кончины Василия III. Но сам Иоанн не разделял таких понятий, как личная верность монарху и государственный интерес. Поэтому, когда Иоанн вдруг внезапно выздоровел, все в жизни решительно изменилось – это были уже совсем другие люди: и сам царь, разом разуверившийся в своих соратниках, и его оторопевшие от ужаса, ожидающие государева гнева и расплаты царедворцы.

Но расплата последовала далеко не сразу. Иоанн до поры затаил свой гнев, – боялся, что репрессии могут вызвать сопротивление, а может быть, понимал, что новые казни мало что изменят. Внешне все пока оставалось по-прежнему. Только позднейшие строки переписки Грозного с Курбским свидетельствуют: Иоанн не забыл боярской распри о престолонаследии у одра больного царя. Однако новые удары, обрушившиеся на Иоанна, все более ожесточали его, подводя к той грани, за которой последовал надлом в его душе и обращение молодого царя в Грозного и кровавого тирана. Сначала в июне 1553 г. во время паломничества в Кирилло-Белозерский монастырь на переправе был обронен в реку и умер, захлебнувшись в воде, маленький царевич Димитрий. И хотя позднее Анастасия подарила Иоанну еще двух сыновей – Иоанна и Феодора, царь вновь ощутил, сколь мало отделяет ненавистного Старицкого от его заветной мечты – Мономахова венца.

По-иному стал смотреть государь и на деятельность «Избранной Рады». Он больше не доверял своим любимцам. В то же время еще до болезни сложился тот близкий и доверительный характер отношений между царем и членами Рады, который нелегко было сразу поломать. Царь, привыкший слушаться их советов, когда считал их друзьями, теперь видел в этих отношениях посягательство на свою власть. Иоанн полагал, что сговорившиеся члены Рады опутали и сковали его своей опекой, повсеместно поставили на ключевые посты своих единомышленников. Грозный тяготился Радой, но еще терпел ее, вероятно, в том числе и из страха. Но постепенно он приближает к себе новых помощников и все более удаляется от бывших друзей, освобождаясь от их влияния. Особенно заметным стал разрыв царя с Радой, когда ее члены предложили Иоанну воевать с Крымом, дабы освободить русские земли от бесконечных набегов крымских татар, уводивших в неволю тысячи людей. Иоанн тогда резко и властно возразил членам Рады и объявил, что война будет, но не с Крымским ханством, а с Ливонией. По сути этим противостоянием мнению «Избранной Рады» царь Иоанн полагал конец ее влиянию на государственные дела, закрывал эту страницу своей жизни.

В 1558 г. началась Ливонская война, которой суждено будет длится еще очень долго и привести Иоанна сначала к новым победам, а затем – к бесславному поражению. С началом войны Иоанн отдалил от себя Сильвестра и Адашева. А затем, в 1560 г., последовала кончина царицы Анастасии. Иоанн очень любил ее, и она для него много значила – кроткая царица умела обуздывать природную жестокость царя. И вот ее не стало: на горечь этой тяжелейшей для Иоанна утраты, так помутившей сознание царя, наслаивались жуткие воспоминания детства о боярском своеволии, вспоминалось предательство друзей в дни болезни. Вероятно, последовал психический срыв в душе царя, который очень болезненно пережил кончину самого близкого и верного ему человека. Именно это во многом сформировало тот патологический настрой, который постепенно стал поглощать сознание Иоанна и превращать его в кровавого деспота. Сейчас трудно судить, была ли кончина Анастасии насильственной, но Иоанн уже так ожесточился против своих бояр, что открыто обвинял их в отравлении своей супруги. Позднее сам Иоанн в письме к Курбскому признавался, что именно потрясение, связанное со смертью жены, стало причиной вспышки жестокости Грозного. «Если бы не отняли юницы моей... Кроновых жертв бы не было», – писал царь.

Среди первых жертв оказались вчерашние любимцы, а теперь ненавистные и постылые Сильвестр и Адашев, уже ранее подвергнутые опале. Правда, пока оставался второй «удерживающий» – митрополит Макарий – царь еще не доходил до кровопролития. Ограничился лишь тем, что после заочного судилища обоих отправил в ссылку. Это было прямое следствие заступничества Макария, который в ответ на угодливое предложение судий казнить бывших фаворитов во всеуслышание завил, что надо прежде выслушать подсудимых. В результате Сильвестра отправили в монастырское заточение в Кириллову обитель (затем его перевели на Соловки), а Адашева послали воеводой в Ливонию, где он и погиб при весьма темных обстоятельствах.

Но вот 31 декабря 1563 г. не стало святителя Макария. Последний человек, которому Грозный мог доверять, ушел из жизни. Порвалась последняя нить, связывавшая Грозного с теми светлыми временами, когда так блестяще начиналось его царствование. И эту смерть Иоанн перенес так же тяжело, как и кончину супруги. Затем последовал взрыв ярости и жестокости. Более не было преград на пути вырвавшегося из глубин подсознания потока страстей. И все они, как слепо верил Иоанн, покрываются одним – его Богоданной царской властью. Царю позволено все – это Иоанн усвоил твердо. Но забыл при этом одно: кому много дано, с того много спросится. Забыл, что Мономахов венец не только дает безграничную власть на земле, но ко многому и обязывает, и за это спросится на Суде Божьем. И вот началась страшная вакханалия насилия, кровавая баня, которую своим подданным уготовил первый православный царь всея Руси.

Уже вскоре после кончины царицы Анастасии резко изменилось поведение Иоанна: горе помутило поврежденный тяжкими впечатлениями детства разум, остро ощущалось отсутствие близкого человека, которому царь мог бы доверять, повсюду государю виделись крамолы и измены, иногда реальные, но чаще мнимые. В ожесточенном сердце царя как будто вспыхнул пожар страстей. Этому немало способствовало и новое окружение Иоанна: вместо членов «Избранной Рады» рядом с царем теперь были холопски угодливые и на все готовые Алексей и Федор Басмановы, Василий Грязной, князь Афанасий Вяземский, Чудовский архимандрит Левкий и проч. Позже к ним присоединился и Григорий Скуратов-Бельский по прозвищу «Малюта», которому впоследствии суждено будет стать одним из самых усердных и кровавых палачей царя Иоанна. В этой компании Иоанн стал предаваться пирам и потехам, которые становились день ото дня все более безобразными и буйными, превратившись со временем в настоящие оргии. Пьянство до бесчувствия, разврат и убийства становятся непременными атрибутами царских забав.

Ожесточению нравов царя немало содействовал и новый брак Иоанна – в 1561 г. он женился на дочери Черкесского князя Темрюка, которую в крещении нарекли Марией. Современники отзывались о ней как о женщине недоброго нрава и жестокой души. Новая кавказская родня царя, дикая и необузданная, вошла в его ближайшее окружение и немало повлияла на перемену обстановки во дворце. Особенно благоволил Иоанн к брату Марии Темрюковны – Михаилу, который стал одним из новых наперсников царя и соучастником его буйств и жестокостей. В это же время в характере прежде «пресветлого в Православии царя» появляется и такая отвратительная черта, как любовь не только к разного рода шутам и скоморохам, но и к кудесникам и колдунам. Став мнительным и подозрительным, Иоанн становится и суеверным. Даже из далекой Лапландии выписывает он в Кремль колдунов и ведьм. Недоистребленная языческая стихия через колдовство и скоморошество проникает в самое сердце православного царства и поселяется в Кремле рядом со святынями Русской земли. Не довольствуясь своими доморощенными волхвами, царь впоследствии приблизил к себе англичанина Елисея Бомелия, который исполнял при Иоанне обязанности астролога и медика, одновременно составляя для царя гороскопы и ядовитые снадобья для отравления заподозренных в измене. Страшная метаморфоза происходит с Иоанном, а вместе с ним и с его царством.

С кончиной митрополита Макария и первыми неудачами в Ливонии совпадает по времени всплеск репрессий, которые царь Иоанн обрушил на головы подозреваемых в измене представителей знати. Боярская дума пыталась воспротивиться царю, но результатом стал лишь серьезный конфликт между государем и членами думы, что в итоге только усугубило гнев царя и привело к новым опалам и казням. Иоанн, столь полюбивший свирепое лицедейство, нередко обставляет казни отвратительными сценами. Они превращаются в своего рода садистские спектакли. Так, например, погиб знаменитый военачальник князь Михаил Репнин-Оболенский, которому царь повелел на своем пиру надеть скоморошью маску и плясать вместе с своими холуями. Князь отказался от участия в богомерзком действе и за то был убит по приказу царя. Причем, Репнина умертвили в его домовом храме во время Всенощной. Сходным образом был убит на пороге церкви и другой видный воевода – князь Юрий Кашин-Оболенский. Царь казнил заподозренных в измене княжат и бояр целыми семьями. Например, князь Курлятев был казнен вместе с женой и детьми. При этом не смущался Иоанн и тем, что кто-либо из намеченных им жертв пребывал в монашеском чине. От царева гнева монастырская келья не спасала. Боярин Никита Казаринов-Голохвастов, принявший великую схиму – «чин ангельский», – несмотря на это обстоятельство был предан казни. Иоанн предварил ее традиционной для него злой шуткой: дескать, боярин теперь ангел, и подобает ему взлететь на небо – после этого Голохвастова усадили на бочку с порохом и подорвали.

Видя, какого размаха достигли преследования и казни заподозренных в измене, бежал от царского гнева в Литву последний видный деятель «Избранной Рады» князь Андрей Курбский. Над головой князя уже давно сгущались тучи, и бегством он лишь спасал свою жизнь. Но Иоанн увидел в побеге прежнего любимца еще более веское подтверждение своих подозрений о тотальной боярской измене. В душе Иоанна совершился окончательный перелом, и террор после бегства Курбского разгорелся еще пуще, вылившись в конце концов в учреждение Опричнины.

Поселившись в Литве, в пожалованных королем Сигизмундом II Августом обширных владениях с центром в Ковеле на Волыни, Курбский написал Иоанну Грозному свое первое послание, в котором обличал тиранию царя. Иоанн ответил не менее едким письмом – началась знаменитая переписка царя с Курбским, которая дошла до наших дней и является ценнейшим историческим и литературным памятником той эпохи. Вообще же следует отметить, что князь Курбский был одним из самых образованных людей на Руси того времени. В Литве князь Андрей повел себя весьма достойно. Он не враждовал против своего бывшего Отечества и вообще не запятнал себя никакими неблаговидными поступками. Напротив, Курбский, видя в сколь бедственном положении оказалась Православная Церковь в Литве и Польше, занялся просветительской деятельностью. Князь, самостоятельно изучивший латынь, переводил святоотеческие труды, устраивал школы, писал полемические трактаты. Праведная жизнь Курбского в Литве уже сама по себе является гарантом того, что такой человек не стал бы лгать, повествуя в своих трудах об ужасах второй половины Иоаннова правления. Особенно ярко они описаны Курбским в его «Истории о великом князе Московском». Так что отнюдь не только якобы стремившиеся очернить Россию современники-иноземцы повествуют о тирании царя Иоанна IV, как уверяют сегодня некоторые авторы, пытающиеся оправдать Грозного. Однако даже самые лучшие патриотические побуждения не должны вести к фальсификации истории. Имеется достаточно достоверных источников, подтверждающих со всей очевидностью, что 1560–1580 годы стали для Российского государства временем кровавого кошмара. И самое яркое доказательство этого – многочисленные списки казненных из составленного самим Иоанном Грозным Синодика опальных, в которых отмечены многие тысячи людей, ставших жертвами царя и его палачей.

На фоне такой страшной метаморфозы царя Иоанна происходят перемены и в церковной жизни Руси. После смерти св. Макария, в феврале 1564 г., в Москве состоялся церковный Собор. Прежде, чем приступить к избранию нового митрополита, Собор постановил, что митрополит должен отныне носить белый клобук. Ранее Московские святители из русских – свв. Петр и Алексий – носили именно клобук белого цвета. Позднее под влиянием митрополитов-греков, Предстоятели Русской Церкви вновь стали носить черный клобук. Белый клобук оставался лишь у Новгородских владык. Макарий, прежде бывший архиепископом Новгородским, сохранил белый клобук и после поставления на митрополию. Теперь эта прерогатива (как и право печатать грамоты красным воском) была закреплена за митрополитами всея Руси специальным соборным актом.

Преемником св. Макария на митрополии был избран иеромонах Чудова монастыря Афанасий – бывший протопоп Благовещенского собора Андрей. Афанасий происходил из Переславля-Залесского, был учеником преп. Даниила Переяславского. Он какое-то время являлся духовником Иоанна Грозного. В 1552 г. протопоп Андрей благословил царя на Казанский поход, в котором и сам принимал участие. Андрей причащал Иоанна в день штурма Казани, закладывал во взятом городе первый православный храм. Он был, вероятно, очень близок к семье Иоанна, о чем свидетельствует факт крещения Андреем царевича Иоанна Иоанновича в 1554 г. и царевны Евдокии Иоанновны – в 1556 г. В 1561 г. протопоп оглашал перед крещением Марию Темрюковну. Так что отцы Собора надеялись, по-видимому, что Афанасий будет иметь влияние на царя, и это позволит хоть как-то умерять все возрастающую жестокость Грозного государя. Однако этого не произошло: правление митрополита Афанасия совпало с развитием самых мрачных свойств характера Иоанна Грозного, в то время, как Предстоятель Русской Церкви был бессилен изменить поведение царя в лучшую сторону.

В конце 1564 г. Иоанн покинул Москву и вместе с семьей, узким кругом приближенных, казной и архивом отъехал в неизвестном направлении. Лишь через месяц царь, остановившийся в Александрой Слободе, прислал в столицу две грамоты. В первой, адресованной митрополиту Афанасию, Иоанн, как и в письмах к Курбскому, оправдывал свои действия необходимостью искоренения боярской крамолы и измены. В грамоте содержался список влиятельных лиц, которые, по мнению Иоанна, были наиболее виновны пред ним. Причем, укорял самодержец не только бояр, но также архиереев и духовенство за то, что вступаются за государевых врагов, пользуясь правом печалования. В то же время другая грамота, обращенная к народу, объявляла, что на простых людей царь гнева не держит. Иоанн затеял очередное лицедейство: он заявил, что из-за боярских измен более не желает оставаться в Москве. Расчет был верный – всех объял ужас, так как народ боялся остаться без государя, тем более во время войны, идущей в Ливонии, и непрекращающихся набегов крымских татар. Как и следовало ожидать, к Иоанну в Александрову Слободу было отправлено всенародное посольство – умолять государя вернуться в Москву. В составе делегации были архиепископ Новгородский Пимен и 4 других архиерея, бояре, служилые люди и горожане. Царь принял посольство и дал «уговорить» себя вернуться в Москву, поставив при этом условие, ради которого Иоанн собственно и затевал всю комедию с отъездом из столицы – отныне Иоанну никто не должен был препятствовать казнить виновных в измене. На боярство и «служилых людей» царь наложил опалу, а духовенство не должно было вмешиваться в суд государев и вступаться за казнимых, досаждая царю своим печалованием.

В начале 1565 г. по возвращении царя в Москву последовало учреждение Опричнины. Все государство было разделено на две части: Опричнину и Земщину. Лучшие земли отошли к Опричнине. Начались казни и преследования, дотоле неслыханные на Руси. Причем, вопреки обещанию царя, казнили не только бояр и дворян, но и множество простого люда. Полились потоки крови, каких не было со времен татарского нашествия. Увидеть во всех этих ужасах какой-то определенный государственный смысл трудно. Не выглядит вполне соответствующим истине предположение ряда историков о том, что опричным террором Иоанн якобы сокрушал остатки прежних удельных порядков и крупное боярское землевладение, что должно было способствовать объединению и укреплению Российского государства. Высказывалась даже такая оригинальная гипотеза (ее авторы – г. Григорьев и А. Никитин): опричный террор объясняли опасением Иоанна за свой престол в связи с тем, что у первой жены Василия III Соломонии Сабуровой после ее пострижения якобы родился сын Георгий, тайно отданный на воспитание неизвестным лицам. Последний в таком случае, будучи старше Иоанна, мог (если бы он вдруг объявился) считаться более законным претендентом на престол. Однако (чаще всего), лишенное логики, и абсурдное поведение царя Иоанна в период Опричнины – это скорее конвульсивные проявления работы пораженного психическим недугом мозга, которому повсюду мерещатся заговоры и измены. Выражаясь современным языком, Иоанн как будто все время борется с каким-то виртуальным противником. Трудно объяснить ту войну на истребление, которую он вел с собственным народом. Это особенно ярко проявилось при разгромах Новгорода Великого и Твери, которые учинил Иоанн со своим опричным воинством. Полнейшим абсурдом выглядит и такая широко практиковавшаяся царем мера, как уничтожение имений, дворовых людей, скота, запасов хлеба и даже храмов, принадлежавших казненным боярам (так, например, в течение почти целого года Иоанн вместе с своими опричниками громил и богатейшие вотчины конюшего Федорова-Челяднина).

Ничем иным, кроме как психической патологией, не объяснить и того, что в душе Иоанна самым непостижимым образом уживались совершенно полярные черты: он мог часами молиться, а затем предаваться разврату и пьянству, собственноручно пытать и убивать; Иоанн любил звонить в колокола, составлял тексты церковных служб и одновременно вступал в противоканонические прелюбодейные браки; делал богатые вклады в одни храмы и монастыри и мог при этом ограбить и разорить другие; утонченный эрудит и книжник уживался в нем с суеверным приверженцем астрологии, знахарства и чародейства. О психическом срыве и надломе в душе царя свидетельствовал и его внешний облик: когда учредивший Опричнину царь вернулся в Москву, он поразил подданных своим состарившимся видом, безумно горящим взором и почти полной потерей волос на голове и бороде.

Само новое учреждение Иоанна – Опричнина – выглядит такмже, как один из множества его традиционных маскарадов. Прежде всего необычным казалось само слово «Опричнина», которым доселе в завещаниях называли вдовью долю, оставляемую умиравшим супругом своей жене. Иоанн, вновь лицедействуя, изображал из себя гонимого и жалкого просителя, который подобно вдове ищет своей «опричной» доли в боярском государстве. Но этим зловещий театр не ограничивался. Ужасающим маскарадом выглядела сама форма приближенных к царю опричников: они носили похожие на рясы черные кафтаны (под которыми, впрочем, были надеты яркие и богатые наряды), черные шапочки-тафьи, ездили на вороных лошадях. К поясу были привязаны изображение собачьей головы и метла – символ преданности царю и непрестанной борьбы с врагами. Опричнина приобрела откровенно кощунственный характер: в своей опричной резиденции – Александровой слободе – Иоанн Грозный создал пародийный «монастырь», в котором он называл себя «игуменом» (при этом Иоанн последовательно был женат, как минимум, 5 раз и монашества, связанного с отречением от власти, принимать не собирался), Вяземского – «келарем», а Малюту Скуратова – «пономарем». В опричной «обители» совершались продолжительные богослужения, в промежутках между которыми царь вместе с присными палачами пытал подозреваемых в измене, перемежая молитву и пытку буйными оргиями.

После учреждения Опричнины казни, совершаемые по приказу царя над заподозренными в измене, приняли массовый характер. Иоанн Грозный в это время являет собой пример монарха с сознанием скорее ветхозаветного типа. Евангельское понимание того, что мерилом всего для христианина является человеческая жизнь, а законом – любовь к ближнему, ему совсем не свойственно. Он был абсолютно уверен в том, что, как Помазанник Божий, царь имеет право карать и миловать, кого пожелает. Иоанн считал, что казнить крамольников и заговорщиков – его прямая обязанность, дело правое, за которое никакой ответственности он нести не будет. Борьбу с изменой царь возводил на уровень религиозного долга. Беда для России заключалась в том, что в заговорах Иоанн подозревал едва ли не каждого своего подданного.

Иоанн прежде всего принялся истреблять цвет русской аристократии. Причем, расправы чинились с неслыханной жестокостью, имевшей целью не только уничтожить потенциальных заговорщиков, но и устрашить остальных: по Иоаннову приказу казнимых рассекали на части, резали из кожи ремни, варили кипятком, жгли огнем и т.д. Княжеские и боярские семьи зачастую уничтожались полностью – опричники не щадили даже грудных младенцев и стариков. Истреблялась и вся дворня опальных. Иоанн принимал личное участие в этих расправах. Так, он собственноручно заколол своего старого конюшего – боярина Федорова-Челяднина, которого перед этим заставил надеть царское облачение и усадил на трон (Иоанн предъявил престарелому боярину нелепое обвинение в намерении узурпировать престол). От царя не отставало и его ближайшее окружение, выполнявшее в угоду Иоанну работу палача: например, шурин Иоанна – князь Михайло Черкасский – рассек на части казначея Тютина вместе с женой и малолетними детьми.

Не лучшим, чем у бояр и дворян, было положение горожан и крестьян Земщины. Опричники постоянно совершали карательные рейды по городам и весям, повсюду грабя, убивая, насилуя и мародерствуя. По сути вся Земщина была поставлена вне закона и представляла собой подобие завоеванной страны, в которой опричники, как победители-чужестранцы, с ведома царя творили полнейший произвол. Не случайно князь Курбский изобрел трагический каламбур, которым назвал опричное воинство царя Иоанна. «Опричь» – синоним слова «кроме», отсюда «опричники» ­­ «кромешники», то есть вышедшие из ада кромешного. В среде опричников оказалось множество самого разного люда, не отличавшегося нравственной щепетильностью, но почуявшего возможность через новое начинание царя выслужиться и нажить состояние. Среди опричников появились даже иностранные авантюристы, такие, как, например немец Генрих Штаден, печально известный мемуарами о своих зверствах на службе у царя Иоанна.

В страшных условиях Опричнины митрополит Афанасий пытался смягчить сердце погрязшего в казнях и оргиях царя. Вопреки уговору с Иоанном он все же продолжал печаловаться за опальных. И хотя митрополиту удалось избавить от царева гнева князя М. Воротынского и боярина Яковлева, радикально изменить обстановку в стране Афанасий не мог. Добиться ликвидации Опричнины ему было не под силу, поэтому митрополит в конце концов решает отказаться от управления Русской Церковью. В 1566 году Афанасий ушел на покой в Чудов монастырь, не желая разделять моральную ответственность за творимое на Руси беззаконие, хотя официально было объявлено, что митрополит оставил Первосвятительскую кафедру «за немощию велию». Демонстративный уход с митрополии в разгар опричного террора – это поступок, который требовал исключительной порядочности и мужества. Вообще же следует отметить, что Афанасий был человек незаурядный. Известно, что он был широко образован, являлся талантливым писателем и иконописцем. Его перу принадлежит Житие преп. Даниила Переяславского. Афанасий также считается наиболее вероятным автором Степенной Книги. В последний раз Афанасий упоминается в источниках в 1566 г., когда он уже после ухода на покой по приказу царя поновлял Владимирскую икону Божией Матери. Что было с Афанасием далее – неизвестно: никаких более поздних упоминаний о нем не сохранилось.

Согласно сообщению Курбского, Иоанн Грозный первоначально пожелал, чтобы преемником оставившего митрополию Афанасия стал Казанский архиепископ Герман (Садырев-Полев). Однако св. Герман, едва лишь водворенный царем в митрополичьих палатах московского Кремля, дерзнул обратиться к Иоанну, воззвав к его разуму и совести, обличив злодеяния Опричнины и напомнив царю о грядущем Страшном суде и ответе пред Богом за свои жестокие деяния. Курбский утверждает, что после того, как Иоанн сообщил опричникам о разговоре с Германом, царевы наперсники уговорили его прогнать нареченного Первоиерарха с митрополичьего двора и не поставлять его на Первосвятительскую кафедру. Митрополит Макарий (Булгаков) выражал сомнение в достоверности сообщения Курбского, ссылаясь прежде всего на такой факт: вопреки сказанному князем о скоропостижной смерти Германа через два дня после изгнания, Казанский святитель в действительности был еще жив в ту пору, когда проходило избрание на митрополию Филиппа (Колычева), и умер лишь в ноябре 1567 г. Однако неточность сообщения Курбского еще не означает того, что его свидетельство полностью недостоверно.

Иоанну был нужен послушный митрополит, который не перечил бы его воле и не вмешивался в государевы дела, не обличал опричных порядков. Но парадоксальным образом царь все же хотел при этом, чтобы Русскую Церковь возглавлял святой подвижник, молитвенник за него и его начинания. Иоанн еще не понимал, что в одном лице ему не найти сочетания этих двух противоположностей. Разочаровавшись в обличившем его Германе, царь вспомнил о том, кого он знал еще в детстве, кто некогда был близок ко двору, но выгодно отличался от большинства буйствовавших в годы его малолетства бояр, – о Филиппе (Колычеве), игумене Соловецкого монастыря. Именно он по воле царя стал следующим митрополитом Московским и всея Руси в 1566 году.

Это был выдающийся подвижник. Св. Филипп (в миру Феодор Колычев) родился в 1507 г. в семье боярина Василия Ивановича Колычева. Феодор получил очень хорошее по тем временам образование. Знатное происхождение позволило будущему святителю получить доступ ко двору. Однако бесчинства и распри бояр в годы малолетства Иоанна IV вынудили 30-летнего Феодора в 1537 г. порвать с придворной карьерой и тайно бежать из Москвы на Север. Он приходит в Соловецкий монастырь, где, скрыв свое происхождение, принимает постриг. Через 10 лет Филипп, зарекомендовавший себя не только настоящим подвижником монашеской жизни, но и блестящим хозяйственником, был избран игуменом обители. Его 18-летнее управление монастырем привело монастырь в состояние расцвета. Он воздвиг на Соловках каменные храмы удивительной красоты и необычного инженерного решения – церковь Успения Божией Матери с трапезной палатой и собор Преображения Господня. Филипп завел колокольный звон, построил келии, больницу, мельницу и множество других нужных в монастырском хозяйстве построек. При Филиппе монахи осушили болота на Большом Соловецком острове, соединили каналами озера, проложили дороги. Игумен отличался большим человеколюбием: он завел на Соловках коров и кур, чтобы молоком и яйцами улучшить скудную северную трапезу своих монахов. Талантливый инженер, Филипп устроил в монастырском хозяйстве множество хитроумных технических приспособлений, которые поражали современников. При всем этом Филипп был строгим подвижником, периодически уединялся в пустыньку и предавался умной молитве.

Узнав о намерении царя возвести его на митрополию, Филипп долго отказывался. Затем, согласившись, ставил условием своего поставления уничтожение Опричнины. Филипп сказал, что даже если его принудят к поставлению, он покинет митрополию. Иоанн впал в гнев, но вскоре после челобитья архиереев, уговоривших Филиппа принять митрополию, успокоился. Однако, повелев соловецкому игумену принять бразды правления Русской Церковью, Иоанн взял с Филиппа слово, что он не будет вступаться в «опричнину и в царский домовый обиход». За митрополитом, правда, было оставлено довольно неопределенное право «советовать» государю.

Став в 1566 году митрополитом, св. Филипп в течение года пользовался уважением и расположением царя. Между государем и Первосвятителем, казалось, установились долгожданный мир и взаимопонимание. Казней в течение этого года почти что не было. Воцарившийся мир, однако, был неустойчив. Через год, когда Иоанн заявил, что он обнаружил свидетельства сношения ряда бояр с польским королем, начались новые расправы над заподозренными в измене. Вновь кровь полилась рекой. Многих казнили без суда и следствия, и никто не смел заступиться за опальных. В такой ситуации св. Филипп не мог остаться в стороне. Не имея возможности печаловаться за казнимых, он, однако, решил воспользоваться своим правом «советования» царю. «Совет» и «совесть» – слова созвучные, и митрополит попытался воззвать именно к совести православного царя. Первоначально Филипп решил побеседовал с ним наедине. Однако результатов это не принесло. Вероятно, святитель писал царю, увещевая его, но ответа также не последовало. Общеизвестно, ставшее поговоркой, выражение Иоанна по поводу посланий Филиппа – «Филькина грамота».

Видя, что царь не внял увещеваниям с глазу на глаз, св. Филипп, согласно апостольскому совету, решился публично обличить Иоанна. Митрополит не мог не понимать, чем это чревато для него лично, но долг и совесть архипастыря побуждали его действовать именно так. В одно из воскресений Великого Поста (22 марта 1568 г.) митрополит обратился к царю, пришедшему на богослужение в Успенский собор Кремля. Филипп выступил с речью, в которой были такие слова: «Ты облечен самым высоким саном от Бога и должен чтить Его более всего. Тебе дан скипетр власти земной, чтобы ты соблюдал правду в людях и царствовал над ними по закону: правда – самое драгоценное сокровище для того, кто стяжал ее. По естеству ты подобен всякому человеку, а по власти подобен Богу – как смертный, не превозносись, а как образ Божий, не увлекайся гневом. От века не слыхано, чтобы благочестивые цари волновали свою державу, и при твоих предках не бывало того, что ты творишь, у самих язычников не случалось ничего такого...» Филипп советовал царю прогнать от себя лжецов и льстецов, а приблизить людей достойных. Но реакция Иоанна на речь митрополита, как и следовало ожидать, была гневной. Однако царь пока еще не смел тронуть Первосвятителя.

В то же время недоброжелатели св. Филиппа поняли, что избранная Филиппом линия неуклонно приведет митрополита к падению. Желая скорее погубить его и одновременно угодить Иоанну, недруги Филиппа стали злоумышлять против него. Печально, но среди этих лиц оказалось несколько архиереев, которые сначала из угождения царю избрали Филиппа на митрополию, а теперь, видя перемену в отношениях государя и Первоиерарха, старались избавиться от неудобного для них митрополита-праведника. Это были: архиепископ Новгородский Пимен, мечтавший занять место Филиппа, епископ Суздальский Пафнутий, епископ Рязанский Филофей. К ним примкнул и духовник царя – Благовещенский протопоп Евстафий, обиженный на митрополита, который запретил его в служении за недостойное поведение.

Через некоторое время Иоанн в сопровождении опричников вновь пришел на митрополичье богослужение в Успенский собор – царь и его присные были в традиционном черном одеянии опричников, пародировавшем монашеские одежды. Царь трижды просил у митрополита благословения, но Филипп не отвечал. Когда же сопровождавшие Иоанна лица обратили внимание Первосвятителя на то, что государь требует благословения, св. Филипп вновь произнес обличительную речь: «Царь благой, кому поревновал ты, приняв на себя такой вид и изменив свое благолепие? Убойся суда Божия: на других закон ты налагаешь, а сам нарушаешь его. У татар и язычников есть правда – в одной России нет ее; во всем мире можно встречать милосердие, а в России нет сострадания даже к невинным и правым. Здесь мы приносим Богу Бескровную Жертву за спасение мира, а за алтарем безвинно проливается кровь христианская. Ты сам просишь прощения во грехах своих пред Богом, прощай же и других, согрешающих пред тобою...» Филипп, продолжая обличать Иоанна, сказал, что готов принять мучительную смерть. после чего царь пришел в крайний гнев. Недруги Филиппа мгновенно сориентировались в ситуации: здесь же в соборе они подговорили некоего отрока – чтеца домового митрополичьего храма – выступить с обличениями Первосвятителя в содомии. Пимен Новгородский при этом лицемерно заметил: «Царя укоряет, а сам творит такие неистовства». На это Филипп ответствовал архиепископу: «Ты домогаешься восхитить чужой престол, но скоро лишишься и своего». Филипп простил оклеветавшего его отрока, и тот отказался от своих слов. Попытка опорочить святителя не удалась, и тогда по приказу царя были арестованы наиболее приближенные к митрополиту лица, от которых под пыткой стали домогаться сведений, порочащих Филиппа. Однако никто из митрополичьих служителей не оклеветал Первосвятителя.

Затем последовала еще одна публичная стычка царя с митрополитом. Она произошла 28 июля 1568 г. во время праздничного богослужения в Новодевичьем монастыре, куда царь прибыл вместе с своими опричниками. Филипп совершал после литургии крестный ход. Перед чтением Евангелия, преподавая «Мир всем!», он увидел, что один из опричников стоит в тафье. Филипп сказал на это царю, что Писание подобает слушать с непокрытой головой. Однако, когда Грозный обернулся, чтобы увидеть, о ком идет речь, опричник успел снять головной убор. Тут же царю стали нашептывать о том, что Филипп умышленно лжет, дабы досадить государю. Взбешенный Иоанн поносил Филиппа как мятежника и злодея.

После этого эпизода Первосвятитель покинул митрополичий двор в Кремле и перебрался в монастырь Николы Старого в Китай-городе. Полный разрыв между царем и митрополитом стал очевидным. Иоанн окончательно укрепился в намерении низложить Филиппа с митрополичьего престола. Однако он не стал сводить его с митрополии сразу. Едва ли причина этого была в том, что царь всерьез оглядывался на мнение народа и хотел сначала убедить всех в том, что Филипп – не праведник, но грешник и преступник. Скорее всего Иоанн, верный своей болезненной привычке к лицедейству, вновь хотел обставить расправу, как очередной глумливый спектакль. Чтобы найти повод к расправе, царь (вероятно, уже в конце зимы 1568 г.) направил специальную комиссию на Соловки, чтобы расследовать на месте обстоятельства жизни бывшего игумена – в Москве все бытие митрополита протекало настолько на виду у всех, что нельзя было найти ничего предосудительного, тем более после неуклюжей первой попытки оклеветать Филиппа. Комиссия состояла из послушных наперсников царя – в нее входили князь Василий Темкин, архимандрит Спасо-Андроникова монастыря Феодосий и др. Во главе ее царь поставил ярого врага святителя Филиппа – Суздальского епископа Пафнутия. Увы, среди соловецкой братии нашлось несколько клеветников, которых разными посулами и угрозами удалось вовлечь в интригу против митрополита. Преемник Филиппа – игумен Паисий, которому обещали епископский сан, также дал показания против Первосвятителя, бывшего его духовным наставником.

Незадолго до суда над святителем Филиппом Иоанн казнил вместе с Федоровым-Челядниным и рядом других видных бояр также и окольничего М.Колычева и троих его сыновей – родственников митрополита. Голову окольничего царь велел зашить в мешок и прислать святителю в Никольский монастырь. Эта расправа должна была устрашить Филиппа накануне задуманного судилища над ним. Однако, как повествует житие, Филипп с любовью облобызал главу убиенного сродника и передал ее обратно опричнику, принесшему царев «подарок», оставаясь по-прежнему невозмутимым. Святитель прекрасно понимал, что его ждет и, сделав свой нравственный выбор, смиренно ожидал мученического конца.

После возвращения комиссии в Москву, куда с Соловков были привезены Паисий и 10 других монахов-клеветников, состоялся собор, на котором над митрополитом был учинен суд. В нем помимо архиереев принимали участие и члены Боярской думы. Приговор собора явился позором для русского епископата той поры – все без исключения архиереи, присутствовавшие на соборе, безропотно согласились с заранее вынесенным по указке царя приговором о низложении праведного митрополита. Несмотря на очевидную нелепость обвинений в безнравственности и волховании, которые инкриминировались Филиппу, ни одни иерарх не дерзнул вступиться за оклеветанного святителя. Страх перед жестоким царем заставил епископов забыть о своей архиерейской совести и запятнать себя грехом соучастия в расправе над невинным.

Еще до вынесения окончательного приговора св. Филипп, полагая, что главная цель суда – его низложение, хотел прервать недостойный спектакль, объявив, что слагает с себя сан. Однако царю этого было недостаточно – он уже придумал сценарий, который должен был надолго запомниться всем и отбить у запуганных преемников митрополита охоту выступать против Опричнины и вообще перечить государю. Иоанн велел святителю совершить богослужение в Успенском соборе 8 ноября – в день св. архистратига Михаила. Едва лишь собрался народ, и митрополит начал богослужение, как в храм ворвались опричники во главе с А. Басмановым и Малютой Скуратовым. Басманов зачитал приговор суда, которым Филипп признавался виновным в «скаредных делах» и объявлялся низложенным. После этого Малюта сорвал с Первоиерарха святительские облачения. С оскорблениями и поруганием опричники бросили митрополита в простые сани и отвезли в «злосмрадную хлевину» – темницу в Богоявленском монастыре. Имеются свидетельства о том, что опричники предлагали казнить Филиппа через сожжение, но принявшие участие в неправедном суде архиереи все же убоялись дойти до такой крайности и упросили царя заменить казнь вечным заточением. Св. Филипп был отправлен отбывать его в тверском Отроче монастыре.

Уже через неделю после низложения св. Филиппа преемником ему был избран по указанию царя игумен Троице-Сергиева монастыря Кирилл. Митрополит Кирилл уже не решался вслух обличать царя и исправно молчал, несмотря на то, что в период его пребывания на митрополичьем престоле опричный террор в стране достиг невиданного прежде масштаба. Царь Иоанн казнил уже не отдельных подданных, не семьи, а подвергал разорению и казням целые города. Истребляя свою собственную страну, обезумевший от подозрений царь опустошил Коломну, Клин, Тверь, Вышний Волочок, Торжок и, наконец, Великий Новгород. Возможно, что и в этот раз причиной вспышки террора и репрессий стало обострение психической болезни царя под влиянием новых тягостных для него известий.

Прежде всего, на Грозного произвело сильное впечатление сообщение о перевороте в Швеции. Ранее там королевский престол занимал король Эрик XIV – тиран и безумец, который также погрузил свою страну в атмосферу террора и казней. Эрик был до крайности сходен с Иоанном тем, что также чрезвычайно опасался заговоров и даже просил у русского царя убежища, не на шутку решившись бежать из Швеции в Россию. Быть может, именно эти просьбы Эрика о предоставлении ему военной помощи или убежища в России позднее подвигли Иоанна Грозного на то, чтобы обратиться со сходной просьбой к английской королеве Елизавете Тюдор. В конце концов Эрик XIV был свергнут своими братьями и заточен, что было воспринято мнительным Иоанном как еще один повод для опасений и за свою дальнейшую судьбу. Вероятно, окончательно царя подкосил другой удар – в сентябре 1569 г. скончалась Мария Темрюковна, и он опять оказался вдовцом. Грозный считал, что и вторая его супруга стала жертвой бояр-отравителей. Пережитые волнения вновь взвинтили Иоанна до крайности, возбудив в нем еще большие подозрения и стремление предварить возможные удары со стороны врагов, действительных и мнимых. Прежде всего он решает окончательно расправиться со Старицкими. Уже через месяц после смерти царицы Иоанн умертвил князя Владимира Андреевича, его жену и даже 9-летнюю дочь. Вскоре участь сына разделила и старая княгиня Евфросинья Старицкая, ранее постриженная в монахини – ее уморили вместе с несколькими близкими к ней инокинями. Затем последовали казни и множества иных лиц, якобы причастных к заговору Старицких.

Результатом новой вспышки Иоанновой подозрительности стал опустошительный поход опричников на Новгород. Поводом для него послужил донос на новгородцев, будто бы вновь умысливших податься под власть Польско-Литовского короля. Подобные слухи, разумеется, не имели под собой никакой почвы – Новгород давно и прочно был привязан к Москве, от былого сепаратизма здесь не осталось и следа, да и сами новгородцы со времен Иоанна III почти все были московскими переселенцами. А более послушного – до раболепства – слуги, нежели Новгородский архиепископ Пимен, среди всего русского духовенства у Иоанна, пожалуй, не было. Тем не менее, царь поверил в новгородскую измену и жаждал наказать жителей города. Опричники, выслуживаясь, потакали подозрительности Иоанна, распаляли его мнительность, имея к тому же умысел поживиться за счет этой карательной акции. Есть данные о том, что уверенность Иоанна в новгородской измене укрепилась благодаря сфабрикованной в Польше подложной грамоте, составленной якобы от лица новгородцев, просившихся в подданство короля Сигизмунда II Августа.

Опричное воинство царя Иоанна выступило в поход на исходе 1569 г. Весь путь до Новгорода был сплошной чередой погромов и казней – опричники уничтожали на своем пути все города, селения и их жителей. Смысл этого кровопролития был в том, чтобы ни одна живая душа не успела предупредить новгородцев о приближении карателей. Была разгромлена и лежавшая на пути опричников Тверь. Здесь царь и его воинство остановились в Отроче монастыре, где уже около года находился в заточении св. Филипп (Колычев). Иоанн послал к низложенному митрополиту Малюту Скуратова за благословением на новгородский поход. Трудно понять, на что рассчитывал Грозный. Вероятно, пребывавший в мятежном состоянии духа царь хотел заручиться в этом предприятии поддержкой Филиппа потому, что теперь Иоанн подозревал в измене архиепископа Пимена – одного из главных врагов Филиппа. Однако низложенный Первосвятитель, разумеется, не стал сводить счеты с Пименом, но вновь обличал опричный произвол. Тогда Малюта задушил святителя подушкой. Выйдя от Филиппа, Скуратов объявил, что бывший митрополит умер от «неуставного келейного зноя». В тот же день – 23 декабря 1569 г. – тело Филиппа было поспешно погребено. Святитель Филипп был прославлен как священномученик в 1591 г., уже при сыне Грозного Феодоре Иоанновиче, который этой канонизацией стремился искупить грех отца. Мощи святителя Филиппа, перенесенные при святом патриархе Иове из Отроча монастыря на Соловки, были в 1652 г. привезены оттуда в Москву будущим патриархом Никоном и положены в Успенском соборе Кремля, откуда святителя некогда с бесчестьем изгнали опричники. Величайшее значение подвига святителя Филиппа заключается прежде всего в том, что он не убоялся обличать бесчеловечность, нечестие и деспотизм, преподносившиеся под видом православной монархии, тогда, когда вокруг царило всеобщее молчание. Митрополит Филипп не побоялся отдать за правду Христову и свою жизнь, и свое доброе имя.

Святитель Филипп стал отнюдь не единственной жертвой Иоанна Грозного среди духовенства. Во время карательных рейдов опричников погибло множество приходских священников, игуменов и монахов. Убиенных было столь много, что нередко Синодик опальных сообщает о них не поименно, а приводит лишь общее число погибших при совершении той или иной карательной акции. Особенно жестокому разгрому подвергся в январе-феврале 1570 г. Великий Новгород. Население древнего города, который не был разорен даже в страшные годы Батыева нашествия, теперь было почти наполовину истреблено своим же собственным государем. Террор в Новгороде был неслыханным по масштабу. При этом царь не только не пощадил новгородское духовенство, но начал расправу именно с него. Архиепископ Пимен, недавно оклеветавший и погубивший св. Филиппа, теперь должен был испить ту же чашу. Владыка был взят под стражу как изменник (безусловно, при всех своих отвратительных чертах он таковым не был) прямо на пиру, который архиепископ Новгородский давал в честь царя после литургии в Софийском соборе. Пимен по приказу царя был подвергнут публичному поруганию – его нарядили скоморохом и, посадив задом наперед на кобылу, отправили в Александрову Слободу. После расправы над архиепископом было казнено множество владычних бояр, дворян и слуг, обвиненных в заговоре. Были разграблены не только архиепископские казна и двор, но и сам Софийский собор, из которого опричники вывезли утварь, иконы и даже старинные медные врата (они доныне находятся в Троицком храме бывшей опричной столицы – Александровой Слободы).

Сообщения современников о зверствах, творимых опричниками во время новгородского погрома, леденят кровь. Палачи Грозного топили в водах Волхова даже женщин с грудными младенцами, а разъезжавшие в полыньях на лодках подручные добивали всплывавших топорами и рогатинами. Число казненных новгородских «изменников» исчислялось тысячами (по некоторым оценкам – около 40 тыс.). Опричники ограбили все новгородские монастыри. Несколько сот новгородских игуменов, соборных старцев, иноков и священников было поставлено на правеж. Священнослужителей ежедневно пытали, требуя от них выплаты астрономических сумм в опричную казну: архимандриты должны были внести по 2 тыс. рублей, игумены – по тысяче, простые приходские попы платили по 40 рублей с человека. Многие из клириков при правеже были забиты до смерти. В последние дни погрома Новгорода Иоанн расправился с купцами и простыми жителями. Опричники разгромили посад, уничтожив большую часть городских построек. Ценные товары с купеческих складов были конфискованы, а то, что было трудно увезти – сожжено. Напоследок Иоанн решил кардинально решить вопрос с бродяжничеством. Поскольку по причине морозной и голодной зимы в городе скопилось множество бедноты, царь велел выгнать за пределы Новгорода всех нищих. Большинство их погибло от голода и сильных морозов. Вероятно, имели место случаи каннибализма, так как затем царь обвинил оставшихся в живых бродяг в людоедстве и велел утопить их в водах Волхова.

Участь Новгорода разделили и другие города Новгородского края: Ладога, Ивангород, Орешек, Корела, а также села и деревни, монастыри и поместья северо-западного края. Никто не смел противиться безумной воле самодержца. Запуганное и затерроризированное духовенство после смерти св. Филиппа надолго замолчало и не решалось обличать Опричнину. В это страшное время свой голос в защиту невинно страждущего от своего царя народа могли возвысить лишь юродивые. Не случайно, именно эта эпоха – II половина XVI в. – дала небывалое доселе количество блаженных. Это время, когда подвизались свв. Василий Блаженный, Иоанн Большой Колпак, Николай Салос и множество иных Христа ради юродивых. Подвиг юродства становится единственным в условиях того времени способом уйти из не умещавшегося в православном сознании кровавого кошмара, в который превратил христианскую монархию царь Иоанн IV. Юродство было единственно возможной формой обличения опричного произвола. И царь Иоанн Грозный, сотнями истреблявший священников и монахов, не убоявшийся поднять руку даже на святого митрополита, не смел казнить юродивых, которые обвиняли его. Так, например, царь не решился тронуть псковского юродивого – святого Николая Салоса, обличившего Иоанна, когда государь намеревался учинить в Пскове такой же погром, как в Новгороде. Встречая царя, Николай предложил ему кусок сырого мяса. Когда Иоанн в ответ заметил ему, что идет Великий Пост, юродивый спросил его, можно ли в Пост пить кровь человеческую? После этого устрашенный царь не дерзнул учинить во Пскове такой же тотальный погром, как в Новгороде. Правда, несколько десятков псковичей все же было убито, а монастыри и храмы ограблены. Царь Иоанн собственноручно убил преподобного Корнилия, игумена Псково-Печерского монастыря и еще нескольких иноков этой обители, так как не мог простить им близости к князю Андрею Курбскому.

По возвращении царя в Москву в столице также прошла серия новых казней. В том числе были зверски казнены казначей Никита Фуников и знаменитый дьяк Иван Висковатый. На соборе по указке царя русские епископы во главе с митрополитом Кириллом вновь столь же послушно, как и ранее в истории со святым Филиппом, постановили лишить сана врагов убиенного святителя – архиепископа Новгородского Пимена и епископа Рязанского Филофея. Пимен был сослан в Никольский Веневский монастырь, где через год скончался – сбылось пророчество св. Филиппа.

К учиненным царем погромам скоро добавилась еще одна беда. Пока русские войска воевали в Ливонии, на ослабевшую от войны и опричного террора страну решил напасть крымский хан Девлет-Гирей. Объявив джихад русским, хан в 1571 году вторгся в пределы Московского государства. Первоначально он не имел намерения идти на Москву, но перебежчики донесли ему, сколь разорена Русь своим собственным монархом, который уже и не живет в Белокаменной. Тогда Гирей пошел на Москву, уничтожая города и села, грабя, истребляя и пленяя их жителей. Характерно, что в эту войну как никогда много перебежчиков переметнулось к крымчакам от отчаяния, вызванного опричным террором. Позднее, в Смутное время, в сознании многих русских сработает сходный психологический комплекс, и они станут на сторону самозванцев и интервентов. Девлет-Гирей совершил обманный маневр и вышел в тыл русским. Иоанн пришел в состояние паники и покинул свое войско. Царь убежал в Ростов, надеясь оттуда в случае дальнейшей опасности идти на Вологду. Русское войско отступило в Москву, но татары преследовали его по пятам. 24 мая 1571 г. татары, грабившие окрестности столицы, подожгли московские окраины. В короткий срок огонь распространился на Земляной город, Китай-город и Кремль. Москва выгорела дотла. Пожар бушевал с такой силой, что татары даже не смогли овладеть Москвой и разграбить ее. Большая часть жителей города и воинов погибли в пожаре. На следующий день татары отступили от сожженной Москвы.

Набег Девлет-Гирея причинил Московскому государству огромные бедствия – его южная часть была почти полностью уничтожена: татары сожгли здесь 36 городов, истребили и увели в плен десятки тысяч жителей. Это было как будто предупреждение Иоанну свыше. Но царь не внял. Опять началось прежнее – поиски виновных (царь прежде всего обвинил воевод, забыв, что сам бросил войско и столицу на произвол судьбы) и расследование мнимых заговоров. Маниакально подозрительный царь готов был обвинить в измене даже своего наследника – царевича Иоанна. Вновь последовали изощренные казни множества людей. Россия в это время настолько ослабела от Ливонской войны, Опричнины, крымского разорения, голода и чумы, что Иоанн Грозный на переговорах с крымчаками готов был уступить им Астрахань (Гирей требовал при этом и Казань). Тем не менее, на фоне всех этих ужасающих бедствий царь вознамерился в третий раз жениться. После долгих и масштабных смотрин он избрал себе в супруги 16-летнюю Марфу Собакину, родственницу Малюты, который и указал на нее царю. Однако Марфа скончалась почти сразу после свадьбы.

В 1572 г. Девлет-Гирей, стремившийся вновь установить татарское иго над Россией, опять пошел войной на Московское государство. Однако в кровопролитном сражении близ подмосковного села Молоди татарское войско было разбито благодаря искусным действиям полководцев князей Воротынского и Хворостинина. Царь Иоанн и на этот раз отсиделся вдали от военных действий – в недавно разоренном им Новгороде. Невзирая на новые испытания, постигшие страну, Иоанн снова занят исключительно собой. Он решает еще раз жениться. Однако проблема заключается в том, что четвертый брак в соответствии с канонами Православной Церкви невозможен. Но абсолютно уверовавший в свою безнаказанность и вседозволенность Иоанн 1V этим нимало не смущается. Митрополит Кирилл, скончавшийся 8 февраля 1572 г., был избавлен от тяжелой необходимости выбирать между долгом архипастыря и страхом слуги перед царевым гневом. Однако возможно, что Иоанн успел завести с ним речь о четвертом браке и получить не тот ответ, которого ожидал. Быть может, именно этим объясняется то странное обстоятельство, что почившего митрополита похоронили не в Успенском соборе, рядом с гробами других Предстоятелей Русской Церкви, а отвели для его погребения скромный Новинский монастырь на окраине Москвы.

Когда в Москву съехались архиереи для избрания нового митрополита, Иоанн призвал их к себе и просил их простить и разрешить его за противный канонам четвертый брак, на который он уже вполне самовольно решился. Грозный избрал в супруги Анну Колтовскую. Иерархи не посмели отказать в том царю, застращавшему своими казнями всю Россию. Однако покаянный тон царя все же воодушевил епископов наложить на самодержца 3-летнюю епитимью. В первый год царь, которого приравняли к оглашенным древней Церкви, не должен был входить в храм (по этой причине Иоанн велел сделать пристройку к Благовещенскому собору в Кремле, из которой в оконце наблюдал за богослужением). На второй год – на Пасху – царю разрешалось войти в храм, вкусить пасху и после этого стоять на богослужениях в храме, но с кающимися. После второй Пасхи, за которой царю уже давали вкусить антидор, он мог стоять в храме с верными, но не имел права причащаться. И лишь после третьей Пасхи Иоанн мог вновь приступать к Святым Тайнам. Правда, при этом делалась оговорка, которая давала Иоанну надежду на то, что епитимья не будет продолжительной: в случае войны с неверными царь освобождался от несения епитимьи, которую принимал в таком случае на себя Освященный собор (правда, непонятно, как архиереи могли понести такое прещение, как отлучение от Причастия). Епископы также сугубо оговаривали, что разрешение дается царю в виде исключения, и никто из простых смертных не должен дерзать совершить подобное же.

Поначалу Иоанн, сыгравший в мае 1572 г. свадьбу с Колтовской, взялся было нести епитимью. Но уже в начале августа, после получения известия о победе над татарами, царь стал присутствовать за литургией в храме и вскоре забыл о своем временном отлучении. После этого не прошло и трех лет, как он развелся с Анной Колтовской и отправил ее в монастырь. В дальнейшем Иоанн, не утруждая более архиереев, сам решает проблемы в личной жизни. Он сожительствует то с княжной Марией Долгоруковой, то с Анной Васильчиковой, то с Василисой Мелентьевой, статус которых был более официальным по сравнению с положением великого множества иных девиц и женщин, ставших жертвой Иоаннова сладострастия. Многие из них были впоследствии, когда прискучили царю, казнены или пострижены в монашество. Наконец, в 1580 г. Иоанн женился на Марии Нагой (традиционно ее считают седьмой в ряду официальных жен Иоанна Грозного), которую все же нарицал царицей. Именно она стала матерью будущего царевича-мученика святого Димитрия Углицкого. Однако и этот брак царь не считал пределом: уже незадолго до смерти Иоанн при живой жене пытался свататься к родственнице английской королевы Елизаветы – Марии Гастингс, но получил вежливый отказ.

В мае 1572 г. Московским митрополитом был избран архиепископ Полоцкий Антоний (отвоеванный у Литвы Полоцк в это время ненадолго вошел в состав Московского царства). При Антонии получили продолжение усилия царя, направленные на ограничение церковного землевладения. На соборе 1573 г. были запрещены земельные пожертвования в крупные монастыри. Передача земель в бедные обители дозволялась только с разрешения царя. В 1580 г. состоялся еще один собор, на котором вновь был поднят вопрос о церковном землевладении. Разоренное тиранической политикой государство нуждалось в средствах, и взор царя опять обратился к церковным имуществам. Собор запретил отдавать в монастыри земли «на помин души» и повелел заменять их денежным эквивалентом, отдавая сами имения дальним родственникам или государю. Также монастырям и епископату было запрещено покупать вотчины, брать имения под залог и вообще увеличивать церковные земли. В случае необходимости иметь земли для пропитания братии (например, при основании нового монастыря), велено было обращаться к царю – «бить челом государю». Такие образом, собор 1580 года существенно ограничил экономическую независимость Церкви. Соборное решение стало поворотным моментом в истории монастырского землевладения, что было связано, с одной стороны, с возраставшими притязаниями государства, с другой, – с имевшими место злоупотреблениями, которые в это время все чаще стали встречаться в монастырской жизни. Тем самым был сделан крупный шаг в направлении еще большего подчинения Церкви государству.

В начале 1581 г. митрополит Антоний скончался. На его место в том же году был поставлен митрополит Дионисий, до этого бывший игуменом новгородского Варлаамо-Хутынского монастыря. При нем Иван Грозный скончался 18 марта 1584 г., будучи по традиции постриженным к моменту смерти в монашество с именем Ионы. Митрополит Дионисий в мае того же года венчал на царство сына Грозного – Феодора Иоанновича, которому суждено будет стать последним представителем Московских Рюриковичей на Российском престоле. Новому царю досталось тяжелое наследство – безумное и кровавое правление Иоанна Грозного привело разоренное своим же монархом Московское государство к состоянию, близкому к полному краху. Это хорошо сознавали лучшие представители Церкви и государства. Поэтому в июле 1584 г. был созван церковный собор, целью которого стало оказание помощи правительству в создавшихся кризисных обстоятельствах. Подтвердив решения собора 1580 г., иерархи пошли еще далее. Было принято решение о выплате государственных податей с церковных земель, которые ранее не взимались. Правда, мера эта объявлялась временной – «ради оскудения воинского чина до государева указа, пока земля не поустроится». Также был введен государственный налог на церковную торговлю.

К сожалению, митрополит Дионисий был втянут в пучину боярских заговоров против всесильного правителя Бориса Годунова – шурина царя Феодора Иоанновича, который почти полностью отошел от дел управления страной. Дионисий встал на сторону Шуйских и вместе с ними просил царя Феодора развестись с женой – Ириной Годуновой – по причине ее бесплодия. Борис сумел принять ответные меры, и горячо любивший Ирину Феодор велел наказать наветчиков. Ввязавшийся в столь мало приглядное дело Первоиерарх, тем не менее, продолжал отстаивать свою противную христианскому учению о браке позицию и защищал недругов Бориса. Вследствие этого конфликта между церковной и светской властями митрополит в 1587 г. был лишен кафедры и сослан в Хутынский монастырь. Вместе с ним пострадал и архиепископ Крутицкий Варлаам, также участвовавший в заговоре Шуйских против Годунова, – он был сослан в новгородский Антониев монастырь.

Новым митрополитом Московским и всея Руси в 1587 г. стал святой Иов, прежде бывший архиепископом Ростовским и Ярославским. Через два года митрополит Иов первым из Предстоятелей Русской Церкви получил патриаршее достоинство. Его правление открывает новый период русской церковной истории – патриарший.