Глава V

Только изображения этого третьего разряда могли действительно поступить в состав символического языка. Тут каждое изображение имеет особое символическое значение, соответствующее известному понятию или известному выражению. Оттого эти символические изображения являются в помощь принятым выражениям или формулам, и, как увидим далее, они ставятся на надписях или вместе с самими формулами, или вместо них. Но, прежде чем перейти к применению символических изображений, необходимо сперва посмотреть, сколько первые христиане имели различных таких изображений и откуда они были заимствованы.

Главным источником для символических изображений были языческие памятники. Произведения языческих писателей послужили для заимствования известных выражений или типичных формул. И в том, и в другом случае предания и памятники древнего мира одинаково способствовали пополнению символического языка. Но количество первоначальных символов, принятых христианами, было гораздо более ограничено, чем число заимствованных ими формул. Можно даже положительно сказать, что христиане воспользовались только теми изображениями языческих памятников, которые были, как бы, освящены толкованиями церковных писателей первых двух или трёх веков. Все эти изображения упоминаются у писателей, начиная с первого века и до самого Минуция Феликса, замыкающего ряд писателей третьего столетия и можно положительно сказать, что на христианских памятниках не встречается ни одного изображения, которое не находилось бы у этих писателей.

При выборе символических изображений христиане в особенности опирались на творения св. Климента Александрийского и других современных ему писателей. Но всё-таки первое место занимал св. Климент. Так как он указал на удобство египетских иероглифов для символического языка христиан, то и описанные им изображения составили тот ограниченный цикл символов, коим первоначально пользовались христиане. Св. Климент перечисляет символы, дозволенные христианам: „голубь, рыба, корабль, лира, якорь“²⁵⁶. В другом месте св. Климент говорит, что в его время имелись печати с изображениями, которые он не может одобрить. Отсюда следует, что уже во втором веке, некоторые христиане делали попытки принять в свою символику такие изображения, против которых восставали Отцы Церкви. Не гнушаясь древнего искусства и древней мифологии, эти христиане вырезывали на своих печатях изображения богов, меча, стрелы богини войны и кубка Вакха. Такие изображения не одобряются св. Климентом, который вместо их советует христианам принять другие изображения, не напоминающие ни кровопролитие войны, ни гнусные таинства некоторых языческих божеств.

Ограниченное число символов, дозволенных св. Климентом, стало пополняться символами, заимствованными из Священного Писания или теми символами, которые упоминаются у церковных писателей, предшествовавших св. Клименту, как-то: у Игнатия, Иустина, Афинагора, Иринея, Мелитона, Татиана, Феофила Антиохийского, Ермия и у других. Кроме того, воспользовались также и символами, упомянутыми у безымянных писателей второго века, в списках, приписываемых Сивиллам, в „Пастыре“ Эрмы и даже в апокрифических сочинениях этого же времени.

Однако, первые христиане, придерживаясь совета св. Климента, всё же постепенно расширили число символов. Они сперва избегали принимать новые символы, а только развили те, которые упоминаются св. Климентом. Каждый из этих символов в подробностях своих представлял христианам новые данные для новых изображений. Например, голубь и масличная ветвь, взятые отдельно, образовывали два различные символа.

Символ рыбы (ἰχθύς) напоминал слова Евангелия (Мф.4:19): „гряди́те по Мне́ и сотворю́ вы́ ловца́ челове́ком“, и, таким образом, наводил на символ рыбаря. При этом самый способ ловли рыбы доставил ещё два новые символа: мерёжи (ἀμφίβληστρον) и трезубца (τρίαινα) или багра, на которые, впрочем, намекает и сам Климент.

По ветру плавающий корабль (ἡ ναῦς οὐρανοδρομοῦσα) требовал на рисунке, для ясного выражения плавания и направления его хода, изображения якоря (ἄγκυρα), паруса (ἱστίον), кормила (οἴαξ) и весла (ἐρετμόν). Сверх того цель, куда плывёт корабль, определяется маяком (φάρος).

К этим главным Климентовым символам надо присоединить и другие, которые были почерпнуты из Евангелия, или явились как последствие выражений, употреблённых в гимне св. Климента или в других, подобных ему гимнах.

Таким образом, слова самого Спасителя (Ин.15:1, 5): „А́з е́смь лоза́ и́стинная и Оте́ц Мо́й де́латель е́сть“, или: „А́з е́смь лоза́, вы́ же ро́ждие и и́же бу́дет во Мне́ и А́з в не́м, то́й сотвори́т пло́д мно́г“, освятили символизм виноградной лозы (ἡ ἄμπελος,), рождия (κλῆμα) и грозди (βότρυς). С этими же символами тесно связаны; чаша и бочка (dolium).

К тому же источнику относится изображение Пастыря Доброго, льва, оленя и вола. С древних еврейских надгробных плит заимствован подсвечник, а из произведений церковных писателей и из античной живописи взяли изображение Орфея. Отделяя от этих главных символов некоторые из их атрибутов, христиане получили от Орфея лиру²⁵⁷, от Пастыря Доброго – агнца, посох и другие символы.

Вот каким образом поступали первые христиане для увеличения ограниченного числа первоначальных символов. Они искали в символических изображениях новый материал для символического языка, а потому должны были стараться найти как можно более изображений удобных и применимых для этой цели. Самое употребление символических изображений было вызвано, как мы видели прежде, тем затруднительным положением, в которое были поставлены первые христиане любопытством язычников и других врагов своей веры. Так как discipline arcani требовала новых, не общеизвестных иероглифов, для замены слишком уже известных формул или выражений, то и самые символические изображения получают в символическом языке одинаковое значение наравне с прежде принятыми формулами. Каждая почти формула или отдельное понятие имеет своё соответствующее изображение. Что выражалось только писанною формулою, стало выражаться посредством изображения. Оттого, как символические формулы, так и символические изображения сосредоточиваются вокруг тех предметов тайны, которые подлежали церковному правилу. Оттого также и мы распределим примеры символических изображений по тому же порядку, в котором распределены были символические формулы. Мы приведём только несколько примеров по каждому отделу, чтобы вообще объяснить, каким образом символ иконный стал заменять символ писанный.

I. Таинство Крещения. – Тертуллиан по поводу Таинства Крещения (§ 1) толкует евангельское сравнение и говорит: „Мы рыбки предводимые нашим ἰχθύς, в воде рождаемся, и, не иначе как в воде пребывая, будем спасены“. Слова эти содержат три символические намёка: рыбки, pisciculi, в значении верующих, принявших Крещение; ἰχθύς – Самого Христа, и вода как символ Таинства Крещения, посредством которого верующие рождаются для новой жизни. В символическом значении верующего и крестившегося христианина изображение рыбы равносильно выражениям: puer, ἡλίοπαις, θεοῦ τέκνοτ, fidelis, и тогда изображение помещается или на нижней части надгробной плиты, или на одном из боков её, возле самой надписи. Также памятники различаются от тех, на которых рыба стоит в значении Христа Спасителя только тем, что надпись на них не содержит никакой формулы, требующей изображения рыбы на этом, именно, месте. Из многочисленных надписей этого рода²⁵⁸, мы, для примера, выберем две: одну со словом ἰχθύς, а другую – с символом рыбы.

Cæcilius maritus. Сæсіlіæ

Placidinæ. coiugi. optimæ

memoriæ, cum. qua. vіхі. annis. X

bene. sene. ulla. querella. ΙΧΘΥΣ.

С изображением рыбы:

М. Aur. Ammianus. fecit

sibi. et. coiugi. suæ. Corne

liæ tryferati bene conbe

nien

tibus²⁵⁹.

Другая надпись с изображением рыбы и с монограммою должна, кажется, читаться так:

Calimera in pace Christi, fidelis²⁶⁰.

В справедливости подобного толкования символа рыбы может, в особенности, убедить надгробный памятник в Страсбургском музее²⁶¹. На фронтоне надгробной плиты изображён агнец между двумя рыбами, а под ними начинается греческая надпись, в которой сказано, что отец и мать, лишившись первородного сына (он обозначается или словом ἡλίοπαις или словами θεοῦ τέκτον), молятся, дабы двухлетний их младенец лежал на лоне Божием. Самые слова молитвы выражены изображением двух рыб, лежащих у ног агнца. Эти рыбы наверно представляют самих родителей, молящихся об умершем сыне у ног Божественного Агнца.

Совершенно одинаковое значение имеют рыбы на обломке от надписи в монастыре св. Григория в Риме и на христианских сосудах²⁶². Часто также на надгробных плитах поставлено одно изображение рыбы без всякого при нём имени или иного пояснения²⁶³. В таком случае рыба наверно означает, что тут погребён христианин, fidelis, illuminatus, νεόφυτος и пр. Наконец, изображение рыбы на глиняных лампах в римских пещерах²⁶⁴ относилось также к условным выражениям Таинства Крещения.

Св. Климент назвал Спасителя „рыбарём всех смертных“, и оттого изображение пойманной рыбы имеет прямое отношение к Таинству Крещения. При этом, так как мы видели связь между Крещением и догматом Воскресения, то оказывается, что посредством изображения пойманной рыбы христиане не только выражали принятие Крещения, но вместе с тем и веру в возрождение для жизни вечной. Этим объясняется любопытная надпись из пещер св. Претекстаты²⁶⁵:

Рис. 10

Виноградная кисть. Птица.

Ulpius restitu(s)

Dormiente in pace

Виноградная кисть и птица, как увидим далее, суть символы рая и души. Под надписью изображён якорь (символ надежды), к которому прицеплена лесою пойманная рыба (рис. 10). Теперь, переводя символическое изображение на слова, мы получим: Ulpius restitutus dormiente in pace et in spe resurrectionis. Подобное толкование может быть подтверждено многими другими примерами, хотя, к сожалению, в старых изданиях христианских надписей рисунки сделаны иногда так не точно, что часто нельзя отличить лесу, на которой поймана рыба²⁶⁶.

Относительно формулы in pace, ἐν εἰρήνῃ, мы видели, что она относилась и к Таинству Крещения, и к Таинству Причащения, чем заменяется часто прямое её значение. Когда к ней приданы слова benemerenti, benemerenti in pace, то можно догадываться, что она относится к одному Крещению²⁶⁷.

Другой, весьма любопытный пример, находится на следующей плите 379 года²⁶⁸.:

Птица или голубь, держащий в клюве венок, поставлен возле самого прилагательного benemerito, прямо указывая этим, что венок предназначается умершему христианину. Другая надпись, изображённая у Перре²⁶⁹, ещё яснее показывает, что символ птицы после слова benemerenti, иконно доканчивают известную формулу: benemerenti in pace. (Сравните также: dormit in pace Christi (Becker, p. 53–56) и in pace aeterna. (Perret, XXIV, № 45).

Пальмовая ветвь, искони символ вечности, выражает иконно слово æternus. На следующей римской надписи²⁷⁰ значение пальмовой ветки весьма наглядно объясняется (рис. 11):

(in) pace æterna

e filio.

Рис. 11

На другой надписи²⁷¹:

пальмовая ветвь Surus. inp. vixit. an. VII.

Следует читать: Surus in p(ace) æterna. vixit an(nos) VII; тут кроме пальмовой ветви изображён ещё самый ствол пальмы с двумя отростками, как символ Рая.

Наконец, формула domus æterna выражалась иконно посредством изображения дома. Так, на римской плите²⁷² мы видим кипарис, a по бокам его два дома, надписей никаких нет.

К Таинству Крещения должна быть отнесена лампа, сделанная в виде человеческой ноги²⁷³, как символ, в связи с известным выражением: τὸ φῶς, lux, lux superna (cм. дальше).

II. Таинство Миропомазания. Когда изображение рыбы поставлено как символ самого Христа, то помещается обыкновенно на самом верху над надписью, за исключением тех случаев, когда оно служит для понимания принятых формул: рах Christi, in pace Christi, ἐν εἰρήνῃ Χριστοῦ. В таких случаях изображение рыбы следует или немедленно за словами in pace, или бывает поставлено вблизи от них.

Например, на римских надписях²⁷⁴:

Leoni beneme

renti in pace

вместо:

Leoni benemerenti in pace Christi.

Evemera in pace

Таже самая формула:

ἐν εἰρήνῃ

находится на обломке греческой надписи, найденной в Катанье²⁷⁵.

На следующих двух надписях²⁷⁶, в формуле: рах Christi, самое слово рах заменено известною монограммою ☧. В первой надписи, найденной в Сицилии, упоминается какая-то Маринна, прожившая 37 лет. Затем следует ещё, по обычаю языческих надписей, проклятие против нарушителей права, и, наконец, стоит формула: ☧ ΙΧΘΥΣ, что читается: pax Christi. Вторая надпись почти одинакового содержания:

Eutychiano

filio dulcissimo

Eutychus pater

D. D. V. A. I. M. II. D. IIII.

Dei serus i ☧

ΙΧΘΥΣ

последние две строки надо читать: Dei ser(v)us i(n) pace Christi. Та же формула передаётся иконно и с помощью голубя с масличною веткою. Так, на надписи христианина Амианос формула in pace Christi, заменена изображениями рыбы и голубя с веткою²⁷⁷.

Мы имеем любопытный пример иконной передачи всей формулы: tе in pace Christus faciat или suscipiat. Ha вершине плиты вырезана монограмма ☧ Христа в венке с длинными развевающимися повязками, потом надпись:

Prima

te in pace.

Под самою надписью – поясное изображение женщины, может быть, портрет Примы²⁷⁸, а возле неё – птица, пьющая из сосуда. Об этом последнем символе было говорено при Таинстве Причащения, а пока заметим, что вся надпись должна читаться так: Christus Prima in pace faciat.

Плавающий корабль был символом человеческой жизни, а потому он служил для иконной передачи всех формул, связанных с основным понятием о жизни, в особенности, проведённой или прожитой, как-то: ZHCAIC, vixit, vixit in pace, vixit in Christo, in pace vixit и пр. и пр. По самим надписям легко проследить замещение этих формул символическими изображениями.

Слово vixit заменено изображением лодки:

Iulia. Iustina. matri

benemerenti.

лодка. in pace²⁷⁹.

По положению кормы лодка представлена плывущею к словам in pace.

На плите умершего Genialis²⁸⁰ сдово vixit также заменено рисунком лодки, но остальное расположение символических изображений и надписи совершенно своеобразно. Над самою лодкою написано имя покойника Genialis и слова in pace, на корме помещён голубь с веткою в клюве. Если при чтении надписи придерживаться порядка изображений, то получим: Genialis in pace vixit.

Имя Евсевия, написанное на лодке, доказывает, что сама лодка была символом жизни Евсевия, и тогда ясно становится, отчего корабль и всякое судно служит для замены слова vixit.

Мы имеем также пример совершенного пропуска имени покойника на римской надписи²⁸¹:

vixit ann XVIIII M II D

IIII kal mar.

лодка с парусом.

Тут изображение лодки служит просто иконным повторением того, что сказано в надписи.

Формулы: vixit in Christo, vixit in Deo передаются одинаковым символом, но только с отличительным добавлением.

На верху плиты²⁸² лодка с рулём, а над нею монограмма Христа; потом надпись:

Refrigerius qui vixit

annos pl. m. VI. mens VIII D

V. quescat in pace.

Помещение символа и монограммы Христа над надписью отдельно от формулы, которою заканчивается сама надпись, свидетельствует, что символ и монограмма отдельно должны иметь особую формулу, которая не может быть иной, чем vixit in Christo.

Совершенно противоположное распределение символов встречаем мы на другой надгробной плите, хотя скрытая формула должна быть одна и та же: vixit in Christo или Deo.

На самой вершине плиты между известными буквами D. M. (diis manibus) вырезана рыба, которая, как мы увидим по положению своему на самом верху, служит тут символом Христа или Бога. Под ними идёт надпись:

M. Aurelio. Er

maisco

bene merenti

qnen omnes sodales

sui querunt.

корабль с мачтою²⁸³.

Хотя целая надпись отдаляет один символ от другого, но всё-таки они оба вместе, вероятно, передают формулу: in Christo или in Deo – vixit.

Посредством символа голубя или просто птицы, христиане дополнили те формулы, какие выражал корабль. Они изображали голубя или птицу, как символ души, spiritus, πνεῦμα, и тогда вся формула намекала на вечное блаженство и на Царство Небесное.

На надгробной плите Флавии Секунды²⁸⁴, воздвигнутой супругом её Викторианом, написано:

	Flavia. Secunda. quæ, vixit.
корабль	an. XXXIII. Bitorianus. be
	nemerenti. conjugi. suæ. fe
	cit .

Корабль, судя по направлению, в котором помещён голубь, сидящий на мачте, по положению руля и паруса, отплывает от надписи в неизвестную даль, не определённую ни маяком, ни иным символом. Всё изображение в совокупности передаёт нам формулу: spiritus tuus vixit in Christo или in Deo.

Следующее изображение с римской надгробной плиты²⁸⁵, несмотря на то, что при нём нет никакой надписи, передаёт ещё более ясно и наглядно ту же самую формулу: spiritus tuus vixit in Christo. Корабль, по положению вёсел, птицы на мачте, плывёт вправо (припомним тут символическое значение правой стороны), направляясь к монограмме Христа. Монограмма как цель, куда плывёт судно, ясно указывает на тайное значение Царствия Божия, соединяемое христианами с формулою spiritus tuus vixit in Deo (рис. 12). По поводу таких символических изображений можно припомнить и другие подобные формулы: ζήσης ἐν θεῷ, vive in Deo, vive in æterno и в особенности формулу: spiritus tuus vivat in æterno.

Рис. 12

Символическое изображение следа или стопы, вероятно, на основании слов св. Климента:

Стопы Христа

Путь небесный,

помещались на христианских надписях в таких же случаях, как и корабль и служили для передачи тех же формул: vixit, vixit in Deo, vixit in pace, in pace vixit, obiit или decessit in Deo.

Болдетти²⁸⁶ издал следующую плиту:

Эта надпись читается: Ianuaria ἐν θεῷ; а человеческий след, отходящий от надписи, со словами, in deo, напоминает корабль, отплывающий в Царствие Небесное. Самый символ мог намекать на выражение св. Климента: „путь небесный“.

С таким же символическим намёком на Царствие Небесное составлена надпись, изданная у Перре²⁸⁷. После числа лет и после дня смерти усопшего надпись кончается формулою in pace; затем нарисованы возле формулы, как бы в продолжение её, два следа, обращённые по одному направлению. Отсюда вся формула читается: in pace vixit. (О стопе см. также и далее.)

Изображение коня есть третий символ, с кораблём и следами, который выражает одну и ту же формулу: vixit, ἐν εἰρήνῃ προάγι.

III. Таинство Рукоположения. – Мы не знаем никаких изображений символических, которые могли бы прямо относиться к этому Таинству.

IV. Таинство Причащения. – Для символики Таинства Причащения главное место занимают изображения рыбы, но эти изображения, сколько мы не исследовали христианских надписей, никогда не употребляются для передачи особых формул, относящихся до этого Таинства.

Мы знаем, что голубь²⁸⁸ служил символом для души (πνεῦμα, spiritus), и что отделённый от масличной ветви, он передавал иконно формулу spiritus in pace. Теперь на надписи из пещер свв. Фразона и Сатурнина²⁸⁹ на левой стороне её изображён сосуд, который наверно служит символом Причастия (рис. 13). В самой надписи сказано: Laurinia melle dulcior quiesce in pace; a символами выражено: spiritus tuus in pace et in bono.

Рис. 13

Такой же намёк на Таинство Причащения находится и в надписи Примы²⁹⁰, где голубь представлен пьющим из сосуда. Таким образом мы из символического изображения узнаём, что формула: te in pace Christus faciat или suscipiat одинаково относилась и к Таинству Миропомазания, и к Таинству Причащения.

С Таинством Причащения в особенности тесно связан догмат о Царствии Небесном, а потому три главные символические слова: lux, pax и refrigerium послужили началом для всех почти формул. Одинаковым образом и три символические изображения: светильник, дерево и цветы служат, по преимуществу, для символического представления Рая.

Формула: refrigeret spiritum tuum очень замысловато представлена на надписи Калемеры.

Посредством пальмы выражалась также формула in pace aeterna, как мы это видели в Таинстве Миропомазания; а теперь знаем, что рай (refrigerium) выражался символически через дерево или пальму, отсюда можем предположить, что когда на надписях изображена только пальма или пальмовая ветка без всякой формулы, тогда следует подразумевать ту же формулу: in pace aeterna или даже refrigere in pace. Последняя формула в особенности обозначается тем, что голубь или птица клюёт плоды дерева, на котором сидит.

На надгробной плите²⁹¹ без всякой надписи, мы видим изображение голубя, сидящего на дереве и питающегося плодами этого дерева. Толкование этого изображения разъясняется надгробною плитою Дионисия:

ΔΙΟΝΥСΙΟ ΝΗΠΙΟС

ΑΚΑΚΟСΕΝΘΑΔΕΚΕΙ

ΤΕΜΕΤΑΤΩΝ A

ΓΙΩΝ MNHCKECΘE

ΔΕΚΑΙΗΜΩΝΕΝΤΑΙ

СΑΓΙΑΙСΥΜΩΝΠΡΕΥΧΑС

ΚAITOΥΓΛΥΨATOCKΑΙΓΡΑΨΑΝ

TOC.

Под надписью нарисованы: якорь и голубь на ветке, клюющий плоды. В самой надписи сказано, что: „Дионисий, ребёнок невинный тут лежит между святыми. Поминайте нас в святых ваших молитвах; и кто вырезал и кто написал“. Выражение μετὰ τῶν ἁγίων прямо указывает на Царствие Небесное; при этом якорь означает надежду, а птица, клюющая плоды, есть символ Рая, так что оба изображения передают формулу: spes in refrigerio.

Любопытно, как на одной карфагенской надписи²⁹², одно символическое изображение разъяснено другим.

Vitati L(ucii) N(epoti)

in pace

Под формулою in pace, нарисована пальмовая ветвь, которая заканчивает полную формулу: in pace aeterna. Чтобы объяснить, что под этою формулою скрыто вместе с тем и понятие о рае, христиане возле формулы изобразили известный символ рая и Причастия. В красивом узорчатом сосуде растут колосья, к которым прилетают птицы или голуби для пищи; один голубь клюёт самый колос, a другой как будто подбирает выпавшие зёрна (рис. 14).

Рис. 14

Символ якоря входит почти во все формулы, происходящие из символических слов: ἡ ἐλπίς или spes, как-то: spes pax tibi, spes in Christo, spes in Deo, spes in Deo Christo.

В пещерах Претекстата находимы были плиты без всяких надписей, с одним изображением якоря, на котором у вершины написана буква Е, несомненно указывающая на слово ἐλπίς²⁹³. Одинаковое значение имеет якорь, когда он один помещён на середине имени умершего, как на надписи с именем: ΔΟΜ якорь ΝΑ²⁹⁴.

Самые общеизвестные формулы: spes in Christo, spes in Deo и spes in Deo Christo выражались сокращением в виде монограммы:

или – иконно, посредством якоря, вместо слова spes, и рыба вместо имени Христа. Подобные символические изображения встречаются по преимуществу часто на кольцах; на одной же гемме, кроме изображения рыбы, прописано ещё и самое слово: ІХѲΥС²⁹⁵ (рис. 15).

Рис. 15

Мы видели, что якорь изображался с перевитою вокруг него рыбою, но часто также эти символы изображались отдельно, в том порядке, в каком сами слова поставлены в формуле: spes in Christo, spes in Deo.

Но мы встречаем эти символы довольно также часто не в одинаковом порядке, как в формуле, хотя символическое их значение остаётся тем же самым.

На христианском перстне с двумя геммами (Мartigny, рисунок 40) на одной представлен якорь, на другой – плывущий корабль; а оба символа вместе, несомненно, выражают надежду на счастливое достижение цели, или формулу spes in refrigerio.

Якорь при формулах: μνήσθητι αὐτῆς, μνήσθητι αὐτῆς ἐν θεῳ, μνήσθητί μου, намекающие на слова благоразумного разбойника, выражает полное упование на Бога. Такой пример видим мы на следующей надписи²⁹⁶:

Для иконного представления формул: spes – pax, spes pax tibi, spes in pace прибегали к двум символам.

Fabretti, p. 569, № 128: Felix coiug. suæ

benemeren якорь

ti in pace голубь на ветке.

Другие примеры сопоставления формулы ἐν εἰρήνῃ с символом якоря находятся на надписи 392 года, найденной в Умбрии²⁹⁷; а сверх того: на одной греческой надписи якорь поставлен с полною формулою: τὸ πνεῦμά σου εἰς εἰρίνην²⁹⁸.

На других надписях вместо слов: spes и рах нарисованы якорь и голубь.

Marcellinus. maritus. titulum

posuit conjudgi

якорь sue голубь

CTEPKOΠΙ

голубь якорь²⁹⁹.

Теперь перейдём к формулам: ἐνθάδε κεῖτε μετὰ τῶν ἁγίων, μετὰ ἀγαπίς, ἐν εἰρήνῃ μετὰ τῶν ἁγίων.

В надписи Дионисия³⁰⁰ упование, что умерший находится в Раю между святыми, выражено якорем, а так как возле якоря нарисован голубь на ветке, как изображение формулы: ἐν εἰρήνῃ, то полная формула должна читаться: ἐλπίς ἐν εἰρήνῃ и содержать символический намёк на Царствие Небесное, тем более ясное, что люди, поставившие и вырезавшие эту надпись, прямо просят Дионисия поминать их в молитвах.

Тут голубь, изображённый без ветки, служит символом души, и вся формула вместе с символическими изображениями будет читаться так: τὸ πνεῦμά σου ἐν εἰρήνῃ μετὰ ἀγαπίς, ἐλπίς.

Тот же символ якоря встречается при формуле ἐν ἀγάπῃ:

Ὁμόνοιας Δόμνῃ

συρνίῳ γλνκυτάτῃ

ἐν ἀγάπῃ

якорь³⁰¹

Символ следа или стопы прямо относится к Царствию Небесному и служит к выражению формул: spes in Deo, spes Dei или spes in Deo Christo.

Рис. 16

На бронзовом кольце³⁰², коего гнездо имеет формы человеческого следа, написано: spes in Deo. Тут символ и формулы поставлены вместе. Между тем на печати такой же формы, вместо формулы поставлена одна монограмма Христа, так что тут, вероятно, желали выразить формулу: spes in Deo Christo. На другой печати, такой же формы, мы видим не только всю формулу: spes in Deo прописанную, но даже на середине её поставлена для пополнения монограмма ☧ (рис. 16).

Подобно символам корабля и следа, изображение коня имеет ту же основную мысль: „тече́ние сконча́х“, τὸν δρόμον τετέληκα (2Тим.4:7), а потому замещает в формулах слово vixit. Хотя общее число надписей с изображением коня весьма незначительно, однако, начиная с древнейшей из них, 355 года³⁰³, конь всё-таки постоянно выражает слово vixit, и доводит до формулы dormit in pace.

Такое же символическое значение о проведённой жизни имеют, вероятно, и все кони, изображённые на надгробных плитах без всяких пояснительных надписей. Перре³⁰⁴ издал такую плиту, и тем в особенности любопытную, что на ней представлен конь с обрезанным хвостом или equus curtus, как говорили древние (рис. 17). Подобные кони очень редко попадаются на христианских памятниках. Тут этот символ поставлен вместо слова vixit или, может быть, формулы: ἐν εἰρήνῃ προάγι.

Рис. 17

To же самое находится на плите, изданной у Болдетти³⁰⁵, но вместо полного символического изображения, поместили только часть его: узду.

Для формул, относящихся к догмату о Рае, мы имеем любопытную надпись Калемеры, найденную в римских пещерах³⁰⁶.

На этой надписи самые слова так расположены, что соответствующий им символ изображён на середине самого слова или формулы, к которым относится. Так слово deus написано у головы Доброго Пастыря, а слово spiritum – возле голубя. рай изображён под символом дерева, на котором сидит голубь, а формула: deus refrigeret spiritum tuum поясняет настоящее значение собранных тут символов. На основании этой надписи можно заключить, что и все остальные надписи³⁰⁷, на которых Добрый Пастырь нарисован вместе с деревьями, означают Рай, в смысле refrigerium или locum refrigerii и служат для передачи всех относящихся сюда формул: in refrigerio, anima tua in refrigerio, in pace et in refrigerio и пр.

Некоторые отличительные признаки известного символа Доброго Пастыря, как-то посох должны быть отнесены к Таинству Причастия.

Таким образом на надгробной плите, найденной в Карфагене³⁰⁸, стоит (рис. 18):

VIТА(Т)І Т(Е)

IN PACE

Рис. 18

Теперь посмотрим, изучая самые памятники, каким образом христиане приложили изображения к своему символическому языку. Первые опыты были ими сделаны на кладбищах, вокруг которых первоначально сосредоточивалась вся их духовная и общественная жизнь. С изменением языческого взгляда на смерть, христианство, как выразился Кинкель³⁰⁹, создало поэзию гробницы. Тут, вокруг праха родителей и первых мучеников, скрывалось начало происхождения Церкви, и тут она беспрепятственно пускала корни в христианском обществе. Вследствие этого, чтобы понять применение и развитие изображений христиан, необходимо обратить особое внимание не только на состояние христианских кладбищ, но также и на самое расположение и устройство их, как во времена до Константина Великого, так и во времена свободы Христианской Церкви.

Любопытные исследования римского археолога Росси³¹⁰ пролили новый свет на устройство этих кладбищ, а предмет этот очень важен для развития символического языка, потому что устройство и расположение мест погребения имели большое влияние на слог и изображения надписей.

Долгое время полагали, что христианские кладбища существовали только тайно от враждебного взгляда язычников, между тем как новые исследования доказали, что они отчасти даже пользовались защитою самих законов.

Христианские кладбища считались достоянием всего местного общества. Они служили не только для молитв, сопровождающих погребение или для служб в годовщину смерти, но также местом сборища христианского общества вообще для молитвы и для исполнения всех остальных церковных служб и обрядов. Таково было назначение всех кладбищ как на Востоке, так и на Западе, в Африке, в Александрии, в Испании и в Риме. При таком назначении кладбищ, мы видим всё же из слов Евсевия³¹¹, что императоры римские, во время преследований, то воспрещали христианам, то снова им разрешали вход в места, называемые кладбищами (εἰς τὰ καλούμενα κοιμητήρια εἰσιέναι), из чего следует заключать, что в III веке общественные кладбища, как собственность целого общества верующих и как место их церковных сборищ, были не только известны, но даже и терпимы самим правительством.

Такие общественные кладбища находились в заведовании особого совета, collegium, который, как признанный законами, заботился о погребении своих сочленов³¹².

По внешнему своему устройству христианские кладбища разделялись на два рода: на а) кладбища подземные и на б) кладбища на поверхности земли.

Подземные кладбища, судя по многочисленности уже теперь открытых, предпочитались христианами по своей безопасности. Начало такого обыкновения надо искать на Востоке, где целые поселения помещались в пещерах, вырытых в скалах. Во всех восточных странах: в Палестине, Финикии, Малой Азии, в горах Кавказских и Таврических и вообще во всех самых древних поселениях, между которыми впоследствии появились и первые следы христианства, встречаются подземные гробницы и даже целые подземные кладбища. Они состоят из склепов, вырытых в виде четырёхугольной комнаты в скале или в скалистой почве известной местности. По стенам склепа расположены полки в несколько рядов, высеченные в глубину самой стены. Эти полки или loculi, на которых лежат тела усопших, иногда заменяются саркофагами, расставленными на полу вдоль стен склепа. В такую подземную гробницу положено было тело Спасителя³¹³, и такого же вида были гробницы еврейских кладбищ в Риме на via Portuense и на via Арріа в винограднике Rondanini, из чего Марки³¹⁴ заключает, что эти иудейские склепы служили образцом для римских христиан при устройстве подземных кладбищ. Но вообще устройство христианских подземных склепов и подземных кладбищ так сходно со склепами и кладбищами язычников, что иногда с трудом их можно различить. Разительным примером этого может служить гробница Назонов и гробницы в пещерах Претекстаты³¹⁵. Для избежания такого затруднения ко всем отличительным признакам христианских гробниц, исчисленным у Росси³¹⁶, надо ещё прибавить символические изображения, которые почти всегда могут служить верным и неоспоримым доказательством христианского происхождения гробницы.

Греческое название отдельных христианских гробниц κοιμητήριον, усыпальница, из которого римляне сделали coemeterium, а в переводе dormitorium, произошло не от формулы, употребляемой на надгробных надписях, а всего вероятнее от учения древнейших Отцов Церкви. Один из первых апологетов, афинянин Афинагор, по поводу слов Гомера, что сон и смерть суть близнецы, говорит, что с точки зрения христианской, они действительно братья „по одинаковости состояния умерших и спящих“ и потому самую смерть называет жизнью³¹⁷.

В Риме выражение усыпальница, dormitorium, получило более широкое значение, чем в Греции. В Риме под этим словом разумели целое кладбище, между тем как у греков κοιμητήριον означало только одну отдельную гробницу, отдельный саркофаг или семейный склеп³¹⁸. Кроме слова dormitorium у Римлян употреблялись ещё другие выражения: occubitorium, cubiculum, cella.

Второй род гробниц, устроенных на поверхности земли, отличался в Африканской Церкви особенными названиями: area и hortus. Оба названия сами по себе довольно живо представляют нам настоящее положение таких кладбищ. Areae бывали устроены на ровных полях, между тем как hortus, обсаженные деревьями, имели вид сада. Но, в том и в другом случае, ясно, что подобные гробницы или кладбища лежали на поверхности земли. Одинакового же устройства были также кладбища, известные у писателей VIII века под названиями: polyandrum или polyandrium. Вообще, все эти места погребения, агеае, hortus, polyandrum и polyandrium лежали открыто на поверхности земли, и потому скорее могли подвергнуться разорению, чем тайные кладбища, скрытые в пещерах под землёй. Тертуллиан в послании к Скапуле, африканскому проконсулу (§ III), упоминает о таком разорении, которое случилось при губернаторе Гиларионе в 203 году, когда народ в Карфагене возмутился и потребовал уничтожения христианского кладбища, что было исполнено при криках: „areae eorum non sint“. Из этого рассказа ясно видно, до какой степени местоположение христианских кладбищ (areae) было всем известно.

На таких кладбищах публично погребали всех христиан и даже, потерпевших мученическую смерть, потому что это действие было не противозаконное, а, напротив, дозволенное самим правительством. На этих кладбищах, как доказал г. Росси, воздвигались особые часовни, cellae, над гробницами мучеников, известные у писателей Африканской Церкви под названием: „memoriae martyrum“. В них служили обедни и молились за усопших. В последствии эти часовни постепенно были увеличиваемы и, наконец, переменили имя и сделались настоящими церквами, basilicae. Таким образом возникли великолепные храмы, воздвигнутые над гробницами мучеников и заменившие скромные часовни, построенные первоначально на христианских кладбищах.

Такое резкое различие в устройстве христианских гробниц должно было осязательно отразиться на надписях и на символах, употреблявшихся при украшении их. Несмотря на покровительство, оказанное законом кладбищам, устроенным на поверхности земли, они всё-таки не могли внушать христианам той уверенности в безопасности, которую им представляли места подземные, скрытые от всякого враждебного ока. Оттого открытое или тайное положение гробницы сильно влияло на то, что христиане письменно или иконно хотели выразить у могилы. Самая ясность надписей зависела от тех лиц, которым, по предположению христиан, эти надписи могли попасться. Подобная осторожность не могла быть ими упущена из виду. Оттого мы видим, что на гробницах, устроенных на поверхности земли и подвергнутых любопытному взгляду язычников, христиане с большею осмотрительностью составляли надписи, чем на могилах в пещерах и в подземных склепах³¹⁹. Этим объясняется также различие в слоге, в условных оборотах и выражениях, в выборе символических изображений, существующее между христианскими надписями, а потому надписи разделяют на подземные (subterraneae) и на внешние (subdiales), или надписи с гробниц, устроенных на поверхности земли.

Рассматривая численность и тех и других надписей, можно, как замечает Росси, верно судить о современном им состоянии Христианской Церкви. Сначала изобилуют подземные надписи, но уже со времени Иовиана, Валентиниана, Валента и Грациана (между 364 и 374 годами) число их постепенно уменьшается, и понемногу они заменяются внешними надписями, и, наконец, после 410 года они совершенно исчезают. Причём следует заметить, что не существует ни одной внешней надписи древнее царствования Константина Великого.

Мы видели, что тела усопших христиан лежали на полках, высеченных в стенах склепов или усыпальниц. Эти гробницы, locus или loculus, заделывались или мраморною плитою, или тремя большими кирпичными плитами, на которых часто встречается фабричное клеймо и плотно заливались кругом извёсткой, чтобы не пропускать воздуха и вместе с тем, чтобы не закрыть ею надписи, помещённые на плитах. Рисунок с гробницы из пещер Кириака, изданный Болдетти, показывает гробницу, заделанную тремя кирпичными плитами с их клеймами³²⁰. Другой рисунок изображает гробницу, заделанную одною только мраморною плитою с надписью, символами и монограммою.

В самую извёстку, придерживающую плиту, вделывались снаружи стеклянные и глиняные сосуды, монеты, современные погребению, а иногда на этой же извёстке выскабливались надписи и изображения пальмы. Кроме того, тут же снаружи часто прикрепляли глиняные лампы, которые в других случаях ставились в самую гробницу по примеру иудеев и язычников. В самой гробнице, кроме богатых парчей, покрывавших покойника, находят ещё разные украшения и вещи, как-то: зеркала, булавки, браслеты, кольца, гребёнки, зубочистки, уховёртки, ножи, монеты и инструменты кузни, одним словом, в гробницу полагали всё, что служило умершему во время его жизни. И в этом отразился древний обычай язычников. На многих из этих предметов, в особенности на сосудах, браслетах, кольцах, пряжках и печатях, вырезались надписи и символы, которые наравне с надгробными надписями не должны быть упущены из виду при изучении христианской символики.

Обращаясь к надписям мы видим, что на некоторых из них обозначалось время кончины, но эти случаи, до царствования Константина Великого, весьма редки³²¹, и потому очень трудно исследователю с точностью определить время, когда появились первые изображения у христиан; но вообще надо заметить, что древнейшие надписи доконстантиновского времени отличаются следующими признаками: простота и краткость, одни имена: без обозначения состояния, дня смерти и названая лица, поставившего надпись, отсутствие, большей частью, символов. В этих надписях преобладает греческий язык. Численностью своею они равняются или даже превышают число современных латинских надписей. Сверх того, прибавляет г. Росси, на этих последних встречаются древнейшие формулы: vivas іn Deo, in Christo, in domino, in pace, cum sanctis, pete pro nobis, pro parentibus, pro conjuge, pro filiis, pro sorore, refrigero, in refrigerio, spiritum tuum Deus refrigeret, Deus tibi refrigeret. Но, впрочем, и между надписями доконстантиновского времени³²² встречаются и такие, на которых упомянуты: лета усопшего, день его смерти, или день погребения (depositionis), похвала усопшему, и самое имя лица, поставившего надгробную надпись.

При существовании таких затруднений, для точного определения времени надписей могут нам помочь самые изображения.

Для точного определения времени появления символов следует обратиться к надгробным надписям с годами. По ним возможно даже узнать, в какой стране прежде всего начали употребляться символы и каким географическим путём прошло это первое появление изображений. Но в таком исследовании первая и главная ошибка произойдёт от несоразмерного количества западных памятников в сравнении с восточными. На Западе, в особенности в Риме, постоянные раскопки открыли нам, уже до сих пор, большое количество христианских надписей, между тем как на Востоке, где ещё мало было произведено раскопок, количество надписей христианских так ещё незначительно, что мы не можем сделать никаких положительных выводов ни о древнейших символах первоначальной Церкви, ни о точном времени их первого появления. Во всём этом скудном материале мы изредка только попадаем на надписи с годами, причём остаётся предполагать с полным основанием, что христианские кладбища на Востоке недостаточно ещё исследованы, и что наверно дальнейшие раскопки откроют нам много ещё надписей с годами более древнего времени. Хотя несомненно, судя по символическому настроению всего Востока и вместе с тем судя по сочинениям восточных Отцов Церкви, что первые символы пришли с Востока в Рим и в западные страны, однако, мы теперь не можем подтвердить это мнение на надписях с верно означенными годами. Мы знаем, например, что символическое изображение Ноева ковчега, благодаря толкованиям писателей Восточной Церкви³²³, с Востока перешло в Рим, что на монетах Фригийского города Апамеи это символическое изображение встречается уже между 193 и 211 годами, а на римских памятниках голубь с веткою находится в первый раз между 268 и 279 годом, почти целым столетием позднее, а между тем на Востоке доселе не открыта ни одна надпись с этим изображением. Монограммы Христа на монетах Лидийского города Меонии встречается в первый раз между 249 и 251 годом, а в Риме – на той же надписи 268 или 279 года, следовательно и здесь восточная монета опередила западную надпись. Все эти примеры нам известны из нумизматики, но доселе не подтверждены ещё открытием надгробных надписей. Приняв за основание Corpus inscriptionum graecarum, мы увидим что на 430 надгробных надписей восточных стран, причислив к ним и Сицилию, один Рим с Испанией нам даёт греческих надгробных надписей 385, а латинских город Рим, только по одной первой части труда г. Росси: Inscriptiones christianae urbis Romae seprimo saeculo antiquiores – 1374. По расчёту, выведенному г. Росси³²⁴: христианских надписей VI первых веков насчитывают около 14,000, из которых 11,000 найдены в Риме, а остальные 3,000 – во всех других странах. Из всех этих надписей только 2000 обозначены годом, и опять: из них 1500 принадлежат Риму, и около 600 всем остальным странам. Такая значительная несоразмерность в количестве открытых памятников на всём Востоке в сравнении с одною Италией и даже с одним Римом, ярко показывает, отчего мы не можем сделать для Востока таких же верных и положительных выводов. Соединив теперь все скудные данные восточных надписей, мы найдём на них изображения, достойные внимания.

Можно без сомнения предположить, что распространение первоначальных символов пришло с Востока на Запад в Рим, а из Рима перешло далее в западные провинции империи, так что восточные страны были в том же положении к Риму, как Рим находился к западным провинциям. Это отношение древней столицы к западным провинциям и Галлии превосходно исследовано знатоком христианской эпиграфики г. Лебланом в его сочинении Inscriptions chrétiennes de la Gaule antérieures au VIII siècle. Он замечает, что провинции, с трудом приняв символические изображения, с бо́льшим ещё трудом потом отставали от этого обыкновения. Примеры, почерпнутые из надписей, лучше всего укажут нам это постепенное распространение символов с Востока на Запад.

Рыба, встречающаяся на Солунской надписи II века, в первый раз в Риме находится на надписи 230 года вместе с якорем. Те же оба символа в Галлии появляются на надписях в 474 году. Зато в Риме, как заметил Росси, символ рыбы исчезает с надписей в конце ІV века, между тем как в Галлии³²⁵ остаётся до конца VІ или начала VII века. Голубь встречается в Риме на надписях 268 или 279 года и до 530 года (Rossi, 1. с. № 1038), между тем как в Галлии начинается в 378 году и продолжается до начала VІІ века. Сверх того, следует заметить, что отдельные местности предпочитали известные символы, между тем как другие изображения являются тут как исключения. На надписях Африканских³²⁶ всего чаще помещены пальма, голубь и крест; на надписях только южной Галлии, в Арле и в Марселе встречается якорь, а сосуд в особенности часто попадается на Вьенских плитах.

Мы прилагаем тут сравнительную таблицу времени появления первоначальных символов.

Рим.

Почти одновременно с употреблением первых простых символов встречаются также и более сложные изображения, иногда даже целые картины, свидетельствующие о развитии, наступившем для символической живописи древних христиан. Промежуток времени между употреблением одних простых символов и сложных символических сцен кажется таким ничтожным, что, по-видимому, раз допущенные, они стали быстро распространяться во всех странах по мере развития христианского учения. К этому Росси³²⁷ замечает, что найдётся христианская живопись везде, где существовали подземные кладбища и пещеры. Изображение Доброго Пастыря открыто в пещере в Киренаике (Pacho, Voygage dans la Cyrénaїque, p. 375); стенопись с символической виноградной лозою украшала подземную гробницу древнего Херсониса (Пропилеи, IV); такие же фрески существуют на стенах пещеры в Александрии (Bulletino), в Сицилии, в Неаполе (Bellermann), в Галлии близ Реймса (Le В1ant. I, p. 448). Повсеместно стала процветать христианская живопись, но не с одинаковой свободой; во всяком случае развитие её, по причине скрытости в подземных пещерах, опередила скульптуру, которая до самого времени Константина Великого изображала только притчи и аллегории.

Такое быстрое развитие простых символов и переход их в символические картины произошло под влиянием учения церковных писателей, от особого воззрения на книги Ветхого Завета в сравнении с Новым Заветом. Хотя это воззрение вытекает прямо из толкования Писания с точки зрения христианства, но первое начало подобного метода толкования существовало уже прежде на Востоке и по преимуществу в александрийской школе.

Книги Ветхого Завета составляли основание нравственного и религиозного воспитания каждого иудея, их читали и толковали народу в синагогах, и этим только способом могли познакомить его с писаниями ветхозаветными, потому что при тогдашних средствах распространения книг, невозможно было каждому иудею постоянно, у себя на дому, иметь эти сочинения. Примеры такого чтения и толкования Моисеева закона и пророков встречаются и в самом Евангелии. Из всего этого видно, какое важное значение имело толкование книг Ветхого Завета, и почему иудейская шкода в Александрии обращала исключительно на этот предмет всё своё внимание. Когда и кем была основана эта школа – неизвестно, но во всяком случае, если Аристовул³²⁸ не основатель её, то по крайней мере, он первый известный её представитель. О нём Евсевий сохранил нам некоторые сведения, весьма любопытные, потому что они показывают первые опыты толкования ветхозаветных посланий, которому сначала последовал Филон и следы которого впоследствии заметны у писателей Александрийских у св. Климента и у Оригена. Аристовул, обосновывая аллегорическое толкование Священного Писания, отвергал прямое значение всех антропоморфических выражений Пятикнижия, и в этом духе объяснял многие места у Моисея, принимая их как иносказания. Впрочем, Евсевий возводит до самого первосвященника Елеазара такой метод аллегорического толкования³²⁹. В Моисеевом описании схождения Бога на гору Синайскую в огне и в гласе трубном (Исх.19:18) Аристовул видит только фантастический призрак, посредством которого Бог хотел показать всему собравшемуся народу Своё могущество. Таким же образом объясняет он выражение: „и почи́ в де́нь седмы́й от все́х де́л Свои́х“. Наконец, у Аристовула в первый раз встречается мысль, что мудрость греков произошла от знания книг Ветхого Завета.

Самым известным представителем иудейской школы в Александрии является Филон. Родившись в самой Александрии, он до такой степени воспитанием своим присвоил себе учение и философию греков, и в особенности Платона, что греческие писатели церкви составили пословицу: „ἢ Φίλων πλατωτίζει, ἢ Πλάτων φιλονίζει“³³⁰. По примеру Платона Филон пользуется теорией цифр и геометрическими фигурами³³¹, а способ толкования Священного Писания вполне изложен в его трёх книгах об аллегориях закона, к которым следует ещё отнести сочинения о Херувиме, о жертвоприношении Каина и Авеля, биографии патриархов и книги о жизни Моисея. В каждом происшествии, с прямым материальным смыслом Филон отыскивает иносказательное отвлечённое значение, так что толкование его не объясняет буквальное значение Священного Писания, а обращает его в одни символы, и самый текст не подвергается критическому разбору, а только служит автору поводом к развитию собственных теорий под видом толкований. Несмотря на существенную примесь учения, заимствованного от греков или от восточных народов, Филон всё-таки не покидает родных преданий. Он толкует Писание, заимствуя кое-где у греков всё, что может ему служить доказательством или объяснением, но в общей сложности, его труд, по мнению Вашеро, есть лучшее проявление иудейского учения, а сам он постоянно остаётся чистым иудеем. По этой причине он имел такое сильное влияние на иудейскую школу, и даже сохранил такое значение в глазах церковных писателей Александрийских.

Переходя затем к христианскому толкованию Священного Писания мы и здесь застаём книги Ветхого Завета с прежним их значением основы религиозного образования. Всё учение не только иудеев, но даже и новообращённых язычников, сосредоточивается на объяснении и толковании ветхозаветных книг. Сам Спаситель даёт первый пример нового христианского толкования Священного Писания и указывает на взаимное соотношение двух Заветов, из которых первый составляет преобразование Нового Завета. Таким образом Спаситель объяснил значение медного змея, и пророков Ионы и Ильи. Между тем Он Сам насколько раз упоминает в Евангелии, что „сбудутся писания“ (Мф.26:24, 54, 56, Лк.24:27, 44, Ин.13:15, 17:12). По смерти и воскресении Спасителя это пророческое соотношение между Ветхим и Новым Заветами ещё более обратило на себя внимание Его учеников, которые исследовав различие между законом Моисея и учением христианской веры, изучили вместе с тем и связь, существующую между Ветхим и Новым Заветом и из этого изучения вывели целую систему богословских доказательств.

Между апостолами Павел³³² по преимуществу, как видим из его посланий, занялся соотношением между Ветхим и Новым Заветами и положил прочное основание христианского толкования ветхозаветных книг.

Это взаимное соотношение замечается, если параллелизм между обоими законами существует не только в историческом отношении, но также и в богословском. Ветхий Закон является предвестником Нового, который со своей стороны составляет, так сказать, духовный оттенок первого. Что в Ветхом Завете проявляется в виде материального факта, должно в Новом толковаться иносказательно в духовном отношении. Для примера апостол Павел приводит (1Кор.10:1–12) роптание иудеев в пустыне, и в поучение своим читателям объясняет нравственное значение этого факта. „Сия́ же о́брази нам бы́ша (ταῦτα δε τύποι ἡμῶν ἐγενήθησαν), я́ко не бы́ти на́м похотнико́м злы́х, я́коже и они́ похоте́ша“. Из этих слов видно, что происшествия Ветхого Завета являются как образы или первообразы, τύποι, отчего и взаимное соотношение между обоими Заветами получило от толкователей название типичного отношения. Но, кроме нравственного поучения, выводимого из происшествий ветхозаветных, большею частью эти исторические происшествия и в особенности законы и правила Ветхого Завета сравниваются с евангельским откровением. Тогда типическое отношение получает пророческий оттенок и самое происшествие хотя и сохраняет значение первообраза, но имеет вид только подготовления к самому евангельскому происшествию, которое со своей стороны является окончанием или венцом предвещённого факта. В этих случаях Ветхий Завет, принимая сравнение апостола Павла, составляет только тень, между тем как самое тело, от которого идёт эта тень, находится в Евангелии (Кол.2:17): „я́же су́ть те́нь гряду́щих, те́ло же Христо́во (ἅ ἐστιν σκιὰ τῶν μελλόντων, τὸ δὲ σῶμα Χριστοῦ). Тут слово тень, σκιά, противопоставлено телу, σῶμα, и вместе с тем σκιά поясняет прежнее выражение τύπος, образ или тип. Ещё более точное пояснение значения типа или образа апостол Павел даёт нам, когда, обращаясь к Солунянам (1Сол.1:7), увещевает их: „я́ко бы́ти ва́м о́браз все́м ве́рующим в Македо́нии и в Аха́ии“.

Продолжая изучать в посланиях апостола Павла все приёмы этого метода толкования Священного Писания, мы видим, что тип или образ, смотря по отношению, в котором он находится к соответствующему евангельскому происшествию, может также принять значение аллегории или иносказания. Так, например, два сына Авраама, один от рабы, а другой от свободной, по словам апостола Павла (Гал.4:22–25) „су́ть иносказа́ема, сия́ бо еста́ два́ заве́та“. Но до тех пор, пока иносказание не пояснится откровением, оно остаётся тайною μυστήριον (Еф.5:32). Наконец, типичное значение происшествия, отдаляясь почти всегда от материальной его обстановки, составляет как бы духовную часть, как бы душу и смысл этого происшествия. „Душе́вен же челове́к не прие́млет я́же Ду́ха Бо́жия, юро́дство бо ему́ е́сть и не мо́жет разуме́ти зане́ духо́вне востязу́ется“ (1Кор.2:14). Этими словами апостол Павел обратил внимание на всю важность типичного толкования, на которое с этих пор начинают ссылаться все церковные писатели. Он с первого же начала поставил этот метод на ту высокую ступень, на которой он всегда остался. Но прибавим ещё одно замечание. Так как толкование типичного отношения Заветов делается в духовном отношении, то сам апостол Павел замечает сходство такого отношения с притчею παραβολή (Евр.9:9, 11:19).

Павел есть первый писатель, воспользовавшийся типичным отношением Ветхого Завета к Новому. Ему последовали не только остальные апостолы, но также и все церковные писатели, которые из такого изобильного источника почерпали все сравнения, которыми потом руководствовались художники при расписывании подземных пещер древних христиан.

Подобные приёмы толкования Священного Писания встречаются часто даже у писателей трёх первых веков, смотря, впрочем, по основной идее их сочинений, потому что многие из этих сочинений, имея характер, так сказать, чисто юридический, в защиту христиан, не представляют случая к толкованию Священного Писания. Но даже и в таких сочинениях заметно, какое важное доказательство истины веры церковные писатели выводили из возможности применения всех приёмов типичного толкования. Так, например, Татиан в речи против эллинов, а философ Афинагор в прошении о христианах³³³, желая показать Грекам всю несостоятельность их мифологии, описывают нелепость языческих сказаний о богах, которая не может даже объясняться аллегорическим толкованием. „Послушайте меня, эллины, – говорит Татиан – и не объясняйте иносказательно ни басен, ни богов ваших. Допустивши это, вы уничтожите своих богов. Ваши боги или нечестивы, если они таковы, какими вы их представляете, или, если обратить их в естественные явления, они уже не то, что вы говорите. Но поклоняться стихиям я и сам не буду, и других склонять к тому не стану. Метродор Лампсакийский в книге о Гомере очень неразумно всё обращал в аллегорию“. Афинагор, употребляя то же самое доказательство о несостоятельности языческих верований, начинает словами: „Но всё это (рассказы о богах), может быть, поэтические вымыслы, которые имеют смысл естественный“, и затем указывает, что у язычников нет даже единства в аллегорическом толковании, так, иные Зевса принимают за пламенеющее вещество, другие называют Юпитера воздухом в двух естествах: мужском и женском. Затем Афинагор выводит заключение, что „таким образом богословствуют те, которые обоготворяют басни, не замечая, что всё приводимое ими в защиту богов, подтверждает то, что говорится против них“. Та же мысль встречается у Иустина, который говорит о гнусных рассказах о языческих богах: „не прикроете их никакими красивыми и сладкими речами“. (О единовластительстве, § 6). Если обратиться к тем сочинениям древних писателей церковных, в которые входит толкование Священного Писания, то в них мы находим полное применение типичного отношения Заветов. Первое место между такими сочинениями занимают первая или большая Апология св. Иустина-мученика и разговор его с Трифоном-иудеем³³⁴. Первая Апология, написанная в царствование императора Антонина Благочестивого (138–161 по P. X.), содержит довольно краткие примеры типичного отношения Заветов, в особенности в сравнении с разговором с Трифоном, в котором Иустин является первым церковным писателем, истолковавшим некоторое количество пророчеств и других разных примеров из ветхозаветных книг. Он тут излагает свои объяснения типичного отношения гораздо подробнее, чем в Апологии, причём во многих местах намекает на важное значение такого истолкования. Приступая, например, к истолкованию пророчеств, Иустин говорит: „Я теперь представлю доказательство, не полагаясь на словесные уверения, но по необходимости убеждаясь теми, которые предсказывали будущее прежде, нежели оно сбылось, так как мы собственными глазами видим, что события совершились и совершаются, как было предсказано: такое доказательство, думаю, и вам покажется величайшим и истиннейшим“³³⁵. Обращаясь к Трифону и к другим, сопровождавшим его иудеям, Иустин для окончательного убеждения обещает представить „все доказательства из ваших святых и пророческих писаний, в надежде, что в числе вас, может быть, найдётся кто-нибудь из того семени, которое по благодати Господа Саваофа сохранено для вечного спасения“ (§ 32). Такой приём в доказательствах должен был нравиться иудеям, и оттого Трифон настаивает на нём: „Пусть будет и так, как ты говоришь: положим, что о Христе предсказано, что Он имеет пострадать, что Он назван камнем, и после Первого пришествия, в которое по предсказаниям должен явиться страждущим, придёт со славою и потом будет Судиёй всех, вечным Царём и Священником, но докажи, тот ли Он самый, о Котором это предсказано“. (§ 36). Далее сам Трифон сознаёт всю важность доказательств Иустина: „И мы не терпели бы твоих замечаний, если бы ты не возводил всего к Писаниям, а ты из них стараешься приводить доказательства“ (§ 56).

Так как Иустин имел тут дело с иудеем Трифоном, следовательно, с человеком, понимающим толкование типичное, то и говорит ему: ,,Ты знаешь, что пророки свои слова и действия, как и вы все согласились, открывали в притчах и прообразах“ (§ 90); оттого также, если не знают такого толкования, то не могут понять связь и соотношение между Заветами: „Ибо иногда по действию Святого Духа явно совершалось то, что было образом будущего, а иногда Он прорекал будущие события так, как будто бы говорил о настоящих или даже прошедших. Если читатели не знают этого образа действия, то не в состоянии будут правильно понимать пророческих слов“ (§ 114). При этом, убеждая иудеев толкованием Писания, Иустин говорит, что „не старался представлять доказательства о Христе из мест Писания, не признаваемых вами, которые выше привёл я из пророков Иеремии, Ездры и Давида, но доказывал теми, которые и доныне признаются вами“ (§ 120). Любопытно сознание силы такого метода, которая не ослабевает, хотя некоторые места из Священного Писания не приводятся.

После творений св. Иустина, переходя к сочинениям Тертуллиана³³⁶, мы находим в них все те же приёмы типичного толкования, на которые было уже указано. Не излагая теории такого толкования, он везде упоминает, что события Ветхого Завета были типы или первообразы как Нового Завета, так и учения христианского. Два или три примера нам объяснят воззрение Тертуллиана. Мысль, затронутая Иустином о многобрачии патриархов, разъясняется и Тертуллианом, как прообразование, и, сверх того, сравнивая их с насаждением рощи, он указывает, что первоначально заводят лес и пускают его расти, дабы в своё время его срубить. Ветхий Завет сажал лес, который Новым Евангелием срубливается, и секира кладётся у корней его³³⁷.

Жертвоприношение Авраама он называет не испытанием, а типичным доказательством (non temptationem dixerim, sed typicam contestationem), и затем прибавляет, что вера, освящённая терпением, распространилась между народами от смени Авраамова, а семя это – Христос³³⁸. Наконец, упоминая, что Ноев ковчег есть образ Церкви, он говорит, что Ной принял в него и ворона, и ястреба, и волка, и собаку, и змею; один язычник не имел в ковчеге своего первообраза, потому что идолопоклонник во всём животном мире не имеет сродного себе образа. Чего не было в ковчеге, не должно быть и в Церкви³³⁹.

При исследовании сочинений Тертуллиана очень важно обратить внимание на то, что он смотрит на Ветхий Завет, как на необходимое прообразование Нового (adv. Iudaeos. с. X), и что сверх того, часто указывает, каким образом апостол Павел употреблял в толкованиях метафору (de resurrectione carnis, cap. LII). После этого понятно, что у Тертуллиана мы находим все, уже принятые Павлом, приёмы толкования: метафору, аллегорию и пр. Сверх того, он и в других книгах Нового Завета отыскивает те же приёмы: „Вавилон есть образ Рима, по словам нашего Иоанна“ (adv. Iudaeos. с. IX). Вообще для точного уяснения воззрения Тертуллиана на способ толкования Священного Писания, стоит только взглянуть на одно из тех мест, где он говорит о значении пророческих книг. Так в 3 книге против Маркиона он объясняет (cap. V), что приводит два рода пророческих речей, которые противники христиан должны были бы знать. Первый, когда будущее иногда объявляется посредством уже случившегося. Второй род, когда многое предсказывается метафорически чрез загадки или аллегории, или притчи, одним словом, должно быть иначе понято, чем написано³⁴⁰. После таких слов не нужно далее исследовать воззрение Тертуллиана на толкование Священного Писания, а прямо можно перейти к другим писателям этого времени. Из них мы выберем ещё двух: Киприана и Иринея, и закончим наше обозрение Оригеном. Ириней³⁴¹, доказывая важность таинственного значения Священного Писания, этим самым намекает на необходимость толкования для уразумения его. Кто со вниманием прочтёт ветхозаветные книги, говорит он, найдёт в них прообразование Христа и Нового Завета. Тут клад скрыт на поле, т. е. в этом мире (ἀγρὸς γὰρ ὁ κόσμος), клад, Сам Христос, скрыт в Писаниях, потому что объясняется посредством типов и притчей. Отчего Он не мог быть понят людьми, прежде чем не пришло исполнение того, что исполнено было; исполнение это есть пришествие Христа. Ибо всякое пророчество, прежде чем получит исполнение, остаётся задачею и недоразумением для людей. И в Аврааме Ириней видит первообраз (praefiguratio) обоих Заветов, в которых одни сеют, а другие пожнут. Такое соотношение он подтверждает ещё словами евангелиста (Ин.4:37): „о се́м бо сло́во е́сть и́стинное, я́ко и́н е́сть се́яй, и и́н е́сть жня́й“. Объясняя происшествия ветхозаветные как типы, он, например, выход иудеев из Египта прямо называет typica profectio, и сравнивает его с выходом Церкви из среды языческих народов³⁴². А казни египетские, по словам Апокалипсиса, возобновятся потом для всего мира.

В особой главе XXXIII той же четвёртой книги своего сочинения против всех еретиков Ириней излагает всё, что пророки предсказали о Христе и Его пришествии. Переходя теперь к творениям Оригена, мы должны указать, что обращаемся к богатейшему источнику для толкования Священного Писания. Он не только указывает подробно на теорию толкования, но сверх того и представляет образцы её приложения в толкованиях на Пятикнижие, на книги Иисуса Навина, Судей, первую книгу Царств, Иова, Псалмов, Притчей и Песней, пророков и на многие из книг Нового Завета. Бенедиктинцы, издавшие творения Оригена, подробно исследовали его метод толкования и посвятили его объяснению особое введение. Они показывают все приёмы Оригена и даже ошибки, в которые он впал, по натянутости своих толкований. По мнению Оригена: „Священное Писание (homil. V in Levitic., num. 1) состоит, как полагают, из видимых и невидимых, из тела, являющегося посредством букв; из души, коей значение угадывается из неё самой, и из духа, в котором содержится небесное, как апостол (Евр.8:5) сказал: „и́же о́бразу и сте́ни слу́жат небе́сных“. Затем в Писаниях он находит три значения: историческое, нравственное и мистическое (ibidem, num. 5). Не распространяясь далее о методе Оригена, любопытно заметить, что творения его, вследствие такого толкования, до такой степени изобилуют типами и символами, что становится ясным, что этот писатель хотя и жил около половины III века, но составляет эпоху и даже поворот в символической науке. Нам придётся ещё к нему возвратиться.

Мы остановились довольно долго на типическом отношении Ветхого Завета к Новому, потому что оно составляет один из главнейших источников символики, из которого христиане почерпали многочисленные изображения.

Первое начало типичного отношения находится, как мы видели, в самих словах Спасителя, откуда следует заключить, что после изображений отдельных символов христиане перешли к изображению тех картин из Ветхого Завета, на символизм которых было им указано сперва Спасителем, потом Его учениками, затем уже писателями церковными. С этими символическими картинами Ветхого Завета тесно связана основная идея типичного соотношения между обоими Заветами, так что потом вошло в обыкновение возле сцены из Ветхого Завета изображать соответствующее ей происшествие из Нового Завета, что мы часто встречаем в стенописях римских катакомб.

Таким образом от метода типического отношения возникло развитие символической живописи, которая, отступив от первоначального своего назначения передавать иконно отдельные условные слова или целые условные формулы, перешла к изображению происшествий Ветхого и Нового Завета. Но хотя эти изображения более усложняются, чем прежде, они всё-таки сохраняют характер символов или, так сказать, условных знаков, выражающих особое понятие, возбуждённое толкованием Священного Писания.

Поэтому, чтобы отгадать время и постепенность в развитии символической живописи, не надо упускать из виду время, когда вносился новый материал в христианскую символику. Таким образом во II веке могли быть изображены христианами только те символические типы, которые объясняются или в Евангелиях, или в посланиях апостолов, или в творениях церковных писателей предшествовавшего времени. Следуя такому критическому взгляду на постепенное появление новых символических типов, можно будет, как нам кажется, восстановить отчасти хронологический порядок христианской живописи. Конечно, при таком критическом разборе мы встретимся, на практике, с большими затруднениями, потому что иногда не все изображения одного памятника сделаны в одно время, a по прошествии нескольких лет, и при дурном сохранении стенописей, различить позднейшие подправки или приписки почти невозможно. Хорошо ещё, когда можно различить эти приписки по особенности слоя и по характеру украшений³⁴³; но часто ли встречается это? Кроме того, большое затруднение составляет несоразмерность в количестве открытых и изданных памятниках разных стран. Скудость сведений о Востоке лишает нас всяких образцов христианской живописи трёх первых веков и ставит нас в невозможность изучить развитие этой живописи при самой колыбели символических изображений. Хотя этот пробел пополняется многочисленными памятниками Запада, а в особенности Рима, но всё-таки они оставляют нас в недоумении касательно Востока, где, по всем соображениям, началось это новое стремление к развитию символической живописи между христианами.

Мы уже знаем, по части отдельных символов, что известный ΙΧΘΥΣ встречается уже изображённым на Селунской надписи второго века, между тем как этот символ проник в Рим только спустя полстолетия – в 230 году. Тот же самый, вероятно, промежуток времени был потребен для изображений из Ветхого Завета. На монете фригийского города Апамеи времён императора Септимия Севера, т. е. между 193 и 211 годом, изображён Ноев ковчег, между тем как в Риме и на Западе эта картина Потопа, как мы видим из стенописей катакомб, появилась не прежде начала III века, потому что даже на надписях голубь с масличною веткою, как символ, отделившийся от ковчега, не встречается прежде 268 или 279 года; следовательно и надписи подтверждают эпоху, указанную стенописями. Ещё сто лет спустя тот же символ голубя в 378 году попадается на надписях Галлии. Отсюда можно заключить, что та же хронологическая последовательность существовала как между надписями, так и между символическими сценами на Востоке и на Западе, так что мы в праве, приняв второе столетие за эпоху начала развития на Востоке символической живописи посредством типичного толкования, предположить, что это же самое развитие началось в Риме в конце II или в первых годах III столетия, а в отдалённых западных провинциях империи не прежде начала IV века. Наше предположение о Востоке подтверждается стенописями древних римских пещер, между которыми первое место, по древности, занимают пещеры св. Лукины, составляющие часть катакомб св. Каллиста. Наш учёный сочлен Росси³⁴⁴ в первой части своего подземного Рима сообщает подробное описание и превосходные рисунки с четырёх погребальных комнат пещер св. Лукины и, что в особенности для нас весьма любопытно, он старается определить время, к которому принадлежат стенописи этих комнат. Он берёт точкою сравнения гробницу папы Корнилия, тут же лежащую вблизи этих четырёх комнат, обозначенных на общем плане пещер (Таv. XXXII, XXIII) буквами: X, Y, С, Е. Рассматривая подробно в главе IV состояние пещер св. Лукины в разные времена, приходит к выводу, что в этих четырёх комнатах, до́лжно различать три эпохи: две первые из них, X и Y, принадлежат по живописи, плоскому своду и вообще по своему устройству к концу II или к первым годам III века. Комната С, высеченная глубже предыдущих, отнесена им к промежутку времени от 218 до 235 года, между тем как последняя комната Е была, вероятно, сделана не прежде 252 года или того года, когда окончена гробница папы Корнилия. Мнение Росси, основанное на долголетнем опыте и на постоянном обращении с христианскими памятниками Рима, не может быть оспариваемо, но мы с одним только не можем согласиться, а именно, с тем существенным различием, которое он находит между стенописями комнат X, Y и комнатою С. Для оценки не признаваемого нами различия, необходимо подробно описать украшения всех этих трёх комнат.

Главными признаками древнейшей эпохи, т. е. конца второго века, Росси полагает: плоский свод комнаты, узоры и украшения стенописи, сделанные в стиле языческих фресок, и, наконец, одежды фигур, напоминающие классический стиль древних статуй. Обе комнаты, X и Y, смежные, но в первой (Таv. XIV) сохранились только некоторые остатки отвалившейся живописи: часть потолка со следами фигур, одной мужской, вероятно пророка, и двух молящихся женщин по углам; орнаменты и арабески из ваз, из лилий, цветочных гирлянд и городков вдоль линий, разделяющих украшения потолка; два голубя, между ними дерево и голубь на сучке. Над входом в погребальную комнату написана особая картина крещения, о которой будет сказано впоследствии: по сторонам того же входа были по две мужские фигуры. Смежная с нею комната Y (Таv. IX) сохранилась, к счастью, гораздо лучше. Тут кроме стенописи потолка видны ещё изображения боковых стен. На потолке (Таv. X, XI, XIII) с первого же взгляда заметен как общий классический стиль расположения украшений, так и следы древнейшего христианского искусства.

На середине потолка цветные линии изображают крест в круге, что, вероятно, произошло от архитектурного их расположения, без всякого символического намерения. Общее расположение узоров хотя и не просто, но также и не отягощено украшениями. При этом Росси замечает, что он не знает ни одного подобного потолка по рисунку. Гробницы на via Latina, гробницы Назонов, комнаты в банях императора Тита и в вилле Адриана имеют гораздо более богато украшенные потолки, но, по-видимому, недостаток пространства не допустил художника нашей комнаты Y употребить такое изобилие разных орнаментов. В центре потолка в круге видны ещё следы изображения Доброго Пастыря с овцою на плечах и с двумя овцами по сторонам его. На четырёх углах, на красивых подставах с узорами представлены, попеременно, изображения в рост двух молящихся женщин и двух пастырей с овцою на плечах. В каждом отделении между молящеюся женщиною и пастырем – по летающему крылатому гению. Каждый из них имеет развивающуюся драпировку, обёрнутую вокруг левой руки. Три из них держат пастушеский посох (pedum), один – тирс. Приподняв правую руку, они держат цветок или растение, или тарелку, но вследствие полинялости рисунков, нельзя с точностью определить эти атрибуты. Росси принимает этих гениев за олицетворения четырёх времён года. Четыре женские головы большого размера с развевающимися волосами и четыре головы поменьше расположены вокруг среднего круга, на полях между сторонами креста и на самих сторонах. Мы не знаем на основании каких памятников Росси причисляет и эти восемь голов к олицетворениям времён года. Нам кажется, что эти головы, как в помпеянских фресках, составляют обыкновенное и простое украшение общего характера.

Любопытно теперь заметить, что в этой комнате Y, как и в предыдущей, есть общие черты, образующие один и тот же характер украшений. Тут повторяются те же вазы с арабесками, те же украшения в виде лилий, те же цветочные гирлянды и даже городки вдоль самих линий среднего узора не позабыты. Из числа христианских символов (Таv. VIII, IX, XII) мы тут снова встречаем: двух птиц с деревом между ними, как парных к двум овцам (вероятно, погибнувшим на стенописях комнаты X) голубей на сучках, летающих птиц, символических рыб, кита и лежащую обнажённую фигуру, по всем вероятиям, пророк Иона.

Принимая в соображение плоский свод и повторяющиеся украшения, как-то: вазы, голубей, цветочные гирлянды, городки при линиях, а на середине опять Доброго Пастыря с овцою на плечах, мы не можем видеть существенного различия между живописью комнат X, Y и комнатою С (Таv. XV). Хотя она, неоспоримо, расписана другою кистью, чем предыдущие комнаты, но и в ней художник, под влиянием, так сказать, установившихся правил для украшения погребальных комнат, последовал не только тому же порядку размещения украшений, но даже сохранил тот же самый стиль в орнаментах. Та же ваза, и совершенно прежней формы, повторяется и на потолке, и на стенах, тот же круг с городками окружает изображение Доброго Пастыря и образует середину потолка, те же гирлянды из цветочных пучков развиваются вокруг всего потолка, a по углам летят птицы. Только в общем надо заметить, что в этой комнате менее украшений и менее символов, чем в первых двух. Рассматривая одеяния фигур, мы увидим, что молящиеся женщины (Таv. XI), по мнению Росси, принадлежат более к греко-римскому искусству, тем более что на них надета греческая широкая туника (tunica talaris) без рукавов, на которую наброшен гиматион или pallium, спускающийся почти до колен, и поддерживаемый левой рукой. С головы падает на плечо короткое покрывало. Подобное одеяние молящихся женщин принадлежит к древнейшим временам, потому что на более новых стенописях, как мы увидим, оно совершенно изменено.

Мужская фигура (Таv. XIV), которую мы принимаем за пророка, одета в тогу, перекинутую спереди на левое плечо, причём правая рука остаётся свободною. Прямые складки и отсутствие излишней ширины её напоминает слова Светония о тоге Августа: „neque restricta, neque fusa³⁴⁵“. На ногах, вероятно, были сандалии.

Изображения Доброго Пастыря представлены в хитонах (tunica), известных у древних под названием ἐξωμίς, tunica exomis, потому что, прикрывая только одно плечо (ὦμος), обыкновенно левое, оставляла правое совершенно обнажённым. На левом боку висит свирель (syrinx), левою рукою Добрый Пастырь придерживает вместе ноги агнца, а правую приподнял. На ногах, сколько можно судить по рисунку (Таv. X), была высокая обувь (pero, ἀρβύλη), употреблявшаяся по преимуществу пастухами, охотниками и всеми работающими на поле.

Весь этот греческий оттенок в одеянии фигур с присоединением к нему главных признаков орнаментов в этих трёх комнатах, составят все вместе довольно верную характеристику стиля живописи конца второго и первых годов третьего века. На основании этих данных мы, по сравнению, будем в праве к этому же времени отнести одну погребальную комнату из пещер Понтиана, подходящую по устройству и по живописи к вышеописанным комнатам.

Эта единственная комната из пещер Понтиана описана у Боттари и у Аринги³⁴⁶, и открыта уже по смерти известного Бозио. На середине плоского свода изображён Добрый Пастырь с овцою на плечах, которую он придерживает обеими руками; по сторонам – два дерева. Кругом расположены крестообразно четыре узора с гениями и четыре картины с изображением занятий четырёх времён года. Гении олицетворяют то же самое понятие. Каждый из них стоит на цветке в роде лилии и окружён арабесками из листьев, двое держат в руках сноп или пастушеский посох (pedum), а другие два, как кажется, ничего не держат. Направо от Доброго Пастыря представлена весна в виде юноши с лилией в правой руке и зайцем в левой. Налево, насупротив весны – зима: мужчина стоит возле огня, в правой держит что-то неясно написанное, а в левой – светоч. Внизу, под Добрым Пастырем, осень: мужчина, для сбора винограда, приставляет лестницу к высокому дереву, вокруг которого обвилась большая лоза. Доселе ещё в Италии заставляют виноград обвиваться вокруг деревьев, нарочно для этого насаженных. Насупротив осени представлено лето: мужчина жнёт хлеб. По бокам этой картины стоят гении, держащие сноп и посох. Хотя две комнаты из пещер св. Маркеллина также подходят к стилю комнат X и Υ, но по времени принадлежат, наверно, к концу первой половины III столетия, и могут нам служить переходным стилем ко второй эпохе, описанной г. Росси. Одна из них, обозначенная № 2, имеет также на середине плоского свода изображение Доброго Пастыря с овцою на плечах, с двумя овцами у ног его и с двумя деревьями по сторонам. Вокруг средней картины расположены четыре поля крестообразно с изображениями двух молящихся мужчин и двух молящихся женщин. Широкие туники тех и других, с длинными рукавами, menicata или manubata, как их звали, и сверх туники надетый гиматион, напоминают и в этих фигурах, как и на рисунке XI у Росси, более греческое, чум римское искусство. Между этими четырьмя полями с фигурами, расположены четыре поля с узорами, драпировками, с гирляндами из листьев и с голубями на масличных ветках. В четырёх углах лежат олени. В другой комнате тех же пещер, обозначенной № 12³⁴⁷, при том же древнем характере украшений, изменено расположение изображений. На середине написан Даниил между двух львов, а вокруг размещены четыре сцены из Ветхого Завета: Ной в ковчеге с голубем, Иона, поглощаемый китом, Иона, выброшенный на берег, и Иона, лежащий под тыквою. По четырём углам: козлы и две птицы.

Мы дошли по памятникам до половины III века, и если теперь сделаем обзор символов, на них изображённых, то удивимся, как мало прибавилось новых символов в христианской живописи. Добрый Пастырь, голубь на ветке, молящиеся мужчины, голуби с веткой, овцы, сосуд с молоком, символические рыбы (ΙΧΘΥΣ), Ной в ковчеге и летающие птицы – все известные нам символы по надписям заимствованные, все, кроме молящихся фигур из Евангелия. Затем, из новых символов и символических типов мы имеем: три сцены из истории пророка Ионы (Rossi. Таv. IX) в пещерах св. Лукины и св. Маркеллины, Даниила между львов, оленей и козлов. Так как эти изображения воспроизведены были не позднее 250 года, то указания на них или толкования относительно их должны предшествовать этому времени. На пророка Иону указал сам Спаситель (Мф.12:40): „я́коже бо бе́ Ио́на во чре́ве ки́тове три́ дни́ и три́ но́щы, та́ко бу́дет и Сы́н Челове́ческий в се́рдце земли́ три́ дни́ и три́ но́щы“. Упоминая о пророке, Спаситель называет происшествия его жизни „знамением“ и вторично возвращается к этому сравнению в главе ХVІ того же Евангелия (Мф.16). Сравнивая теперь, что сказано в Евангелиях о пророке Ионе (Лк.11:30), мы увидим, что из истории его выдаются три момента: поглощение Ионы китом, Иона во чреве китовом и извержение Ионы на сушу для проповеди ниневитянам (Ион.1:2). На стенописях комнаты Y (Таv. IX) кит представлен наподобие морского чудовища, изображаемого на фресках в Помпеях, со змеиною головою, с телом звериным, с большими плавниками вместо ног и с рыбьим хвостом. Такие чудовища древние называли pistris или pristis (pistrix, πίστρις, πρίστρις)³⁴⁸, а христиане заимствовали из языческого искусства такое изображение для Ионова кита (κῆτος), которое потом ещё более утвердилось у них вследствие толкования блаженного Иеронима³⁴⁹.

Иона, изверженный на сушу, в комнате пещер св. Лукины представлен обнажённым, без тыквы, согласно 7 и 8 стиху ΙV главы (Ион.4:7–8): „и порази́ со́лнце на главу́ Ио́нину“. В пещере св. Маркеллины представлен другой момент (Ион.4:6): Иона под сенью тыквы. Он лежит в виде обнажённого юноши, опирающегося на левый локоть и держащего правую руку на голове. Он с грустью опустил голову. (Это изображение так дословно передаёт слова св. Киприана † 258, что, наверно, сочинено под их влиянием). В первом случае художник, вероятно, руководствовался одним текстом, между тем как во втором случае, в пещере св. Маркеллина, он придерживался толкования св. Иустина († 167. Разговор с Трифоном, § 107) на эти же самые слова Евангелия, в котором последний останавливается на картине Ионы под тенью выросшей тыквы.

Прежде чем перейти к исследованию первоначальных символов каждого отдельно, необходимо ещё раз припомнить, что выбор этих первоначальных изображении произошёл под влиянием учения древнейших писателей Церкви, развивавших в своих сочинениях символические толкования таких изображений. Поэтому, в числе первых и главных символов находим только те, которые упомянуты у писателей I и II века³⁵⁰.

Таинственное значение, приписываемое пяти буквам, составляющим слово ΙΧΘΥΣ, рыба, было первым поводом для христиан принять самое изображение рыбы, как символ, равносильный самому слову. Изображение это получило окончательное подтверждение в евангельских словах (Мф.4:19, Мк.1:17) и во втором уже веке воспевалось в полном символическом своём значении в гимне Климента Александрийского:

Рыбарь всех смертных,

Тобою спасенных

В волнах неприязненных

Из моря нечестия;

Рыбы чистыя

Сдадкою жизнию уловляющий.

Символ рыба, хотя совершенно христианский по значению, был заимствован из языческого искусства³⁵¹. Как существо, известное своею плодовитостью, рыба у древних считалась символом эротическим. На барельефе Британского музея представлены Амур и Психея на ложе, перед ними стоит стол, на котором лежит рыба³⁵². Между всеми рыбами, у древних дельфин славился своим человеколюбием, и, по рассказам, предупреждал даже мореходцев о приближающейся буре³⁵³. По этой причине его поместили почти на всех памятниках воинов Равеннского флота; к такому же роду памятников следует, вероятно, отнести надпись с тремя рыбами, отмеченную Фабретти³⁵⁴.

На христианских памятниках рыба, по преимуществу, помещается на самых древних надписях, т. е. относимых ко времени до Константина Великого и ко времени его царствования, так что для римских надписей этот символ исчезает в конце IV века³⁵⁵.

Слово ΙΧΘΥΣ, написанное акростихом, сосредоточивало в себе полное исповедание христианской веры. В одном этом слове мы можем узнать древнейшую формулу изложения символа веры, вследствие чего ΙΧΘΥΣ, как видно не только из гимна св. Климента, но и из надписей Пектория, Аверкия и других подобных, имело преимущество перед всеми прочими тайными выражениями первых христиан, и тайна этого слова хранилась так крепко, что до самого IV века у церковных писателей не находим полного его объяснения, а только более или менее скрытые. ΙΧΘΥΣ, содержа в акростихе наименование Христа-Спасителя, придаёт, прежде всего, изображению рыбы символическое значение Самого Спасителя. Второе значение этого символа основано на евангельских словах, называющих всех вообще людей рыбами. Различие между этими обоими значениями рыбы так важно, что христиане, при употреблении изображения рыбы, должны были определить, в каком именно из двух значений помещено у них изображение рыбы. Такое определение могло быть показано местом на надписи так, что, когда изображение означало самого Христа, тогда помещали его на самом почётном месте надгробной плиты, наверху, над самою надписью. Как в надписи Пектория ΙΧΘΥΣ служит началом, так и на других плитах она стоит наверху, и также начинает надпись. Подтвердить это мнение можно теми надписями, на которых ΙΧΘΥΣ выписано, но ещё не заменено изображением рыбы: на таких надписях верхнее место почти всегда занято словом ΙΧΘΥΣ³⁵⁶ (См. стр. 105 сл.).

Одинаковое символическое значение надо приписать и тем печатям, на которых вырезана рыба и при ней слово ΙΧΘΥΣ. Две такие геммы изданы были Мюнтером, а две другие – г-м Лебланом³⁵⁷. На гемме позднейшего времени в собрании г-на Леблана мы находим полное подтверждение нашей догадки. На одной стороне камня вырезана рыба, а на обороте его – голова Спасителя³⁵⁸. Таким же образом поступали, когда вместо слова ΙΧΘΥΣ, изображали рыбу со значением Христа-Спасителя.

Надпись Маркиана, найденная в пещерах Понтиана (Perret. V, pl XXV, № 105; Becker, pag. 40, № 24; Rossi, Spicileg. III, № 19) принадлежит к древнейшим памятникам. Она начинается изображением рыбы. На этом месте символический ΙΧΘΥΣ, как бы осеняет всю надгробную надпись и память умершего. Изображение рыбы отделено всею надписью от тех формул, к которым можно было его отнести (рис. 19).

Рис. 19

Других примеров надписей, начинающихся изображением рыбы, т. е. символом возгласа к Спасителю, встречается довольно много.³⁵⁹

Слово ΙΧΘΥΣ, или же изображение рыбы, хотя оно означает Самого Христа, лишается своего почётного места наверху над надписью, только в тех случаях, когда изображённый символ должен служить к пополнению одной из условных формул, которые установились в таинственном языке первых христиан (см. стр. 108 сл.).

К числу самых замечательных надписей принадлежит надгробный камень II или ІІІ века, найденный в Солуни (Böckh, № 9439; Becker, p. 42, № 32) с формулою: ἕως ἀναστάσεως ἐν Χριστῷ.

Καλόκερος Μακεδόνι κὲ Σωσιγενία, τοῖς γλυκυτάτοις γονεῦσιν, τὸ κοιμ(η)τ(ή)ριον ἕως ἀναστάσεως

Кадокерос (приготовил) Македону и Сосигении, своим сладчайшим родителям опочивальню до воскресения во Христе.

После надписи, упоминающей о воскресении, надо обратить внимание на формулу: spiritus in bono, подразумевающую Рай. Надгробная плита III века найдена в пещерах св. Петра и Маркеллина, и кроме надписи содержит по бокам двух дельфинов:

Повторение символа дельфина и симметрическое их расположение затрудняет объяснение их значения. Они могут означать Христа в смысле Spiritus in bono Christi, или также могут относиться к spiritus, и означать души праведников в Раю³⁶⁰.

Кроме того ΙΧΘΥΣ, как символ Христа находится на любопытном памятнике в Риме, найденном на Ватиканской горе и принадлежащем к III веку³⁶¹.

Надгробный памятник заканчивается фронтоном. Наверху венок с повязками, a по сторонам его языческая формула 1). M., – diis manibus, затем возглас ΙΧΘΥΣ ΖΩΝΤΩΝ „ихтюс живых“, а под ним иконная передача этого возгласа: две рыбы по сторонам якоря. Под символами надпись:

Licinia amiati be

nemerenti vixit.

Возглас „ихтюс живых или „Христос живых“ ясно определяет необходимость одного только символа, а между тем из симметрии их поместили два. Самый возглас напоминает слова Спасателя: „А́з е́смь пу́ть и и́стина, и живо́т“ (Ин.14:6).

Теперь нам остаётся ещё посмотреть, как рыба, в значении Иисуса Христа, сделалась наперсным украшением для христиан. Они выливали маленьких рыбок из бронзы и стекла, или точили их из горного хрусталя³⁶². перламутра, слоновой кости, или из других более или менее ценных веществ, и на шнуре носили их на шее. Смысл подобных привесок объясняется самими надписями, помещаемыми на них. На иных стоит СΩСАІС, что в соединении с рыбою означает: „Иисус Христос Сын Божий, Спаситель, спаси нас“³⁶³. На трёх таких рыбках, изданных у Болдетти (pag. 516), вместо надписи поставлены числа, обозначенные римскими цифрами: X, XX и XXV. Значение этих цифр трудно определить.

Подобные же рыбы находимы были и во Франции³⁶⁴. В каменной гробнице открыли стеклянный сосуд, имеющий вид рыбы; шея и горлышко сосуда представляли голову и открытый рот рыбы.

Наконец, рыба, изображаемая на глиняных лампах в римских катакомбах, должна символически означать выражения τὸ φῶς, lux, lux superna, lux domini, lux aeterna, которые мы встречали между таинственными выражениями первых христиан, напоминающими слова Иоанна (Ин.1:7–9): „се́й прии́де во свидете́льство, да свиде́тельствует о све́те, да вси́ ве́ру и́мут Ему́. Бе́ све́т и́стинный, И́же просвеща́ет вся́каго челове́ка, гряду́щаго в ми́р“.

Изображение рыбы на лампах попадается весьма часто. В Ватиканском музее хранится глиняная лампа, сделанная наподобие рыбы. Лампа с двумя рыбами и веткою между ними была найдена близ Карфагена³⁶⁵. Для символики рыбы Гаруччи издал обломок стеклянного сосуда, представляющий любопытное исключение (рис. 20). Хотя изображена только одна рыба, но символическое её значение ясно определено типичною тыквою пророка Ионы. Число тыкв – семь, вероятно, не случайно. Итак, вот памятник, на котором посредством атрибута ограничено общее значение рыбы, как символа верующих, и дано ему личное значение³⁶⁶.

Рис. 20

Мы рассматривали рыбу как символическое пополнение принятых формул, теперь следует его изучить как символ Таинства Крещения и Причащения.

К первому из этих Таинств, вероятно, и относятся изображения дельфинов, плавающих в воде. Обыкновенно, они помещаются на саркофагах систематически по обеим сторонам надписи. Древнейший из подобных памятников в Риме относится к 345 году³⁶⁷, и потому нельзя допустить, что дельфины помещены, как орнамент, без всякого символического значения³⁶⁸. Напротив того, время к которому относится этот памятник и отсутствие на нём всяких других животных, заимствованных из языческой мифологии, подтверждает символическое намерение в таком изображении. Кроме того, распределение и рисунок дельфинов совершенно подобные с надгробными плитами, несомненно символические (в Латеранском музее и на обломке надписи из пещер св. Петра и Маркеллина)³⁶⁹, ещё более убеждают нас в справедливости нашего мнения. Самый состав этой картины плавающих в воде дельфинов, почти дословно передаёт толкование Тертуллиана о Крещении: „мы рыбки, предводимые нашим ΙΧΘΤΝ в воде рождаемся и не иначе, как в воде пребывая, будем спасены“. Самую воду Тертуллиан (о Крещении § 3) называет „стихиею благодатною по своему происхождению“.

Символ рыбы в отношении к Таинству Причащения образует два рода памятников различных между собою по изображениям и по способу намекать символически на Таинство.

Один род состоит из надгробных надписей, другой представлен стенописями в катакомбах.

Надписи тем ещё отличаются от изображений в стенописях, что последние прикрывают намёк на Таинство Причащения историческим происшествием Нового Завета. Этот способ выражать символическое значение посредством исторической сцены, как мы увидим при рассмотрении стенописей в катакомбах, составляет отличительную черту христианской символики. Символическое соотношение между чудесным кормлением народа и Таинством Причащения было уже отмечено Оригеном (Homil. XII in Genes.).

При этом надо заметить, что первые христиане постоянно семью хлебами или семью кошницами намекают на второе чудо (Мф.15, Мк.8), и, припоминая слова Спасителя (Ин.6:35): „А́з е́смь хле́б живо́тный“, предпочитают изображать хлебы, как символ Св. Причастия. Так, мы имеем надпись³⁷⁰, на которой верующие под видом рыб питаются хлебами. На ней написано имя покойника ΣΥΝΤΡΟΡΗΙΟΝ (рис. 21). Под ним две рыбы плывут друг к другу, у каждой во рту хлеб, кроме того, между ними представлены ещё пять хлебов разной величины. Каждый из них обозначен крестом.

Рис. 21

В другой надписи из пещер св. Лукины, принадлежащей к первой половине II века³⁷¹, представлены две рыбы, а над ними два хлеба. На другой надписи из Равенны³⁷² наверху хлеб, разделённый на шесть частей, а под ним две рыбы; наконец на надписи из пещер св. Ермия, две рыбы, а над ними пять хлебов, без всякой надписи³⁷³, наверно намекают, судя по числу хлебов и рыб, на слова евангелиста (Мф.14:17): „не и́мамы зде́ то́кмо пя́ть хле́б и две́ ры́бе“. Так что эта плита доказывает для символов то, что мы уже видели в надписях, из которых иные передают нам подлинные слова Евангелий.

На стенописях христиане выражали символическую связь между ΙΧΘΥΣ и Таинством Причастия или посредством намёков на чудесное умножение хлебов, или посредством изображения трапезы.

В первом случае мы видим на стенописи стол на трёх ножках, на котором лежат рыба и три хлеба. Возле стола по одной стороне стоят три кошницы с хлебами, по другой – четыре. Ясно, что тут рыба – в прямой связи с тремя хлебами, приготовленными к пище; рыба жива, а стол переходит в значение жертвенника, из чего видно символическое значение всей картины как представления Таинства Причащения. Не одни хлебы предлагаются в пищу, а вместе с ними и ΙΧΘΥΣ или Сам Христос Спаситель. Кошницы с хлебами указывают на чудесное умножение хлебов и на первый способ символически изображать Причащение. Такое же символическое соотношение выражено на другой стенописи тех из пещер св. Каллиста в виде живой рыбы, плавающей на воде. На спине она несёт плетёную кошницу с хлебами, а на середине кошницы поставлен стеклянный сосуд с красным вином³⁷⁴ (рис. 22). Живая рыба, плавающая по воде, изображает Самого Христа и напоминает замечание Павлина Ноланского „panis verus et aqua vivae piscis (Epist. XIII ad Pammach., § 11).

Рис. 22

Эта стенопись вполне соответствует тому изображению, которое Иероним видел в римских пещерах во время своих прогулок по ним в воскресные дни: „Nihil illo ditius, qui corpus Domini in canistro vimineo et sanguinem portat in vitro“³⁷⁵. Различие в том только, что тут Сам Христос в виде ΙΧΘΥΣ несёт принадлежности Св. Причастия. Припомнив, что самое Таинство исполнялось христианами в этих пещерах, мы согласимся с Бекером, что в символической картине можно видеть Самого Христа, приносящего верующим Таинство Причащения.

Второй способ символически выразить то же самое Таинство посредством трапезы, на которой в пищу предлагается хлеб и рыба, встречается на стенах тех же пещер св. Каллиста. Здесь в изображениях передаётся не только посвящение в Таинство, но также и соотношение между собою значений одинаковых символов. На одной стене представлен тот же стол с тремя ножками, который мы уже видели выше. На нём лежат рыба и хлеб. Священник, одетый в паллиум, ещё по обыкновению языческих философов, с обнажённым правым плечом³⁷⁶, посвящает Дары. Женщина, стоящая по другую сторону стола, принимается всеми археологами за олицетворение Церкви. Рыба, которую священник посвящает, напоминает выражение надписи Пектория: οὐράνιον ἰχθύν, небесную рыбу. Далее, на других стенах мы видим трапезу, или символическое изображение самого Таинства. Христиане, обыкновенно, почти всегда семь, возлежат у трапезы, на которой поданы рыба и хлеб. Число семь толкуется словами Апокалипсиса (Откр.2, 3) о семи церквах, а самое изображение трапезы напоминает те таинственные выражения: ἀγάπη, – refrigerium, первых христиан, с которым они связывали понятие о Царствии Небесном. Росси толкует это изображение, не отрицая его евхаристического значения, трапезой семи учеников на берегу Тивериадского моря (Ин.21)³⁷⁷. Не входя в рассмотрение правильности различных способов толкования, укажу, что для нас важна во-первых, несомненность символики этих изображений в отношении к Таинству Причащения, и во-вторых – значение символов, вытекающее из расположения этих изображений. На каждом из них, по обеим сторонам трапезы, постоянно расположены семь плетёных кошниц с хлебами³⁷⁸, прямо указывающих на второе чудо по словам евангелиста (Мф.15:37). Это указание на фреске, которой главный предмет составляет символическая трапеза, весьма любопытно, потому что доказывает символическую связь между толкованием увеличения хлебов и трапезы. Христианские художники хотели объяснить, что оба изображения суть символы одного и того же Таинства. Такое пояснение христианских символов памятниками искусства делают излишним всякое отыскивание подтверждения в сочинениях церковных писателей, и неоспоримо доказывает значение вышеприведённых надписей с изображением хлебов. Возможно, что изображения семи кошниц показывают не только связь между двумя символами, но вместе с тем и переход от принятого уже символа к новопридуманному символу трапезы, который, таким образом, является символом более новым в сравнении с хлебами, что, кажется, подтверждается и тем, что такого изображения мы не встречаем на простых надгробных плитах.

На Таинство Брака намекают рыбы, когда они помещены вместе друг возле друга.

a) Рыбарь, ἁλιεύς и снаряды для ловли

Св. Климент, как мы видели, назвал Спасителя „рыбарём всех смертных“ в своём гимне, а в исчислении дозволенных христианам символов он прямо указывает на изображение рыбака: „если кто рыбак, то пусть припомнит апостола и из воды спасённых детей“. Заметим, что употреблённое им здесь слово παιδίων уже напоминает тайные выражения ἡλίοπαις, puer и другие, которыми древние христиане называли верующих и принявших Крещение.

Мы находим рыбака на самых древних памятниках. На одном резном камне он представлен поймавшим рыбу на удочку и выдернувшим её из воды. Левою рукою он держит корзинку sporta. Слово ΙΧΘΥΣ, написанное возле пойманной рыбы, должно как бы указывать на рыбу, представляющую одну из pisciculi Тертуллиана. Другой рыбак смотрит, как поймалась на удочку рыба³⁷⁹ и начинает её вытаскивать из воды. Это изображение написано на стене одной из пещер св. Каллиста.

Третий памятник, обломок стеклянного сосуда, представляет Христа в тунике и в паллиуме, держащего правою рукою пойманную рыбу. Это изображение наглядно передаёт нам, как слова св. Кирилла Иерусалимского (Procatech., IV), так и толкование Григория Назианзина (Слово XXXI).

Мы видели примеры ужения рыб, теперь обратим внимание на другие способы ловли рыб.

Мерёжа (ἀμφίβληστρον) и невод (Мф.13:47): σαγήνη) часто упоминаются в Евангелии, а на одном резном камне мы имеем любопытный пример символического применения верши для ловли рыбы (рис. 23). В ризнице соборной церкви в Метце (Metz) хранится перстень епископа Арнульфа, жившего в VII веке. На агате молочного цвета с нижним слоем из тёмного кварца вырезана верша, в которую вошла рыба, другие две рыбы изображены по бокам верши³⁸⁰. Значение этого камня объясняется легко, если припомнить, что самого Христа не только называли рыбарём, но также и вершею, rete, как например в стихах Дамаза, Еннодия и Ориентия, в которых соединены все символические наименования Спасителя:

Дамаза (366–384):

„Verbum, Homo, Rete, Lapis, Domus, omnia Christus Iesus“.

Еннодия, епископа Павийского (511):

„Hostia, Virgultum, Pastor, Mons, Rete, Columba“.

Ориентия, епископа Испанского (516):

„Retia, Sol, Sponsus, Semen, Mons, Stella, Magister“.

„Retia, cur? Sparsas quod colligat undique gentes“³⁸¹.

Рис. 23

В мерёже, в неводе, в верши содержится значение Царствия Небесного, потому что Сам Христос объясняет Царствие Небесное подобным сравнением (Мф.13:47–48): „Па́ки подо́бно е́сть Ца́рствие Не́бесное нево́ду, вве́ржену в мо́ре и отвся́каго ро́да собра́вшу; и́же егда́ испо́лнися, извлеко́ша и́ на кра́й, и се́дше избра́ша до́брыя в сосу́ды, а злы́я изверго́ша во́н“.

Слова евангельские о сосудах, в которые кладут отобранные рыбы, иконно передаются нам на резном камне, изданном у Перре³⁸². На нём стоит сосуд о двух ручках, а перед ним две рыбы, из коих одна обращена головою к отверстию сосуда и принадлежит к числу тех, которые будут положены в сосуд, а другая – к отбрасываемым. Признав в снарядах для рыболовства символическое значение Царствия Небесного, мы можем предположить, что все формулы, относящиеся к тому же понятию, иконно выражались этими общими символами.

К таким же снарядам надо отнести трезубец³⁸³, которым ловили рыбу, как теперь ловят баграми.

Голубь есть первый символ, упоминаемый Климентом Александрийским. Евангелие (Мф.10:16) ясно определяет характер этой птицы, и Сам Христос делает из неё символ невинности и чистоты: „бу́дите це́ли я́ко го́лубие“. Уже в древнем искусстве голубь, всегда являясь как символ небесной любви и дружбы, следовательно, содержал в себе понятие о мирных, дружеских отношениях.

В христианском искусстве он является, как видно из слов Тертуллиана (о Крещении § VIII), символом исторического происшествия, переданного книгою Бытия. „После потопа, – замечает Тертуллиан, – очистившего землю от нечестия человеческого, голубь, выпущенный из ковчега и возвратившийся с масличною ветвью, возвестил вселенной мир и дал разуметь, что гнев Божий утишился; известно, что и у язычников масличная ветвь была знаком мира“.

Любопытно, что сам Тертуллиан указывает, что масличная ветвь принадлежала к языческой символике, а в христианской вместе с голубем составляла один общий символ, заимствованный из рассказа книги Бытия (Быт.8:11): „возврати́ся к нему́ голуби́ца к ве́черу, и име́яше суче́ц ма́сличен с ли́ствием во усте́х свои́х“.

Первые толкования писателей, обративших внимание христиан на голубя с масличной веткой в клюве, принадлежат Востоку. Первые изображения этого символа в конце II века тоже встречаются на Востоке, на монетах Малой Азии. Судя по времени этого первого изображения, мы должны искать толкования символа у наиболее ранних писателей.

Самое ясное указание на символическое значение семейства Ноя, спасённого в ковчеге, находится в разговоре Иустина мученика с Трифоном. Число восьми членов семейства Ноя он толкует символически восьмым днём Воскресения Христова³⁸⁴, вероятно, на основании Первого послания апостола Петра (1Пет.3:20–21), упоминающего о восьми спасённых душах в Ноевом ковчеге. Другие места у Афинагора и у Феофила Антиохийского не относятся прямо к символическому значению ковчега. Наконец, так сказать, ограниченное толкование ковчега, как символа Церкви, изложенное у Тертуллиана, произошло первоначально в Африканской Церкви, как видим из посланий св. Киприана.

Приступая к описанию изображений, необходимо сначала рассмотреть, какую форму художники придавали ковчегу. Так как в греческом тексте Библии, слово ковчег переведено словом κιβωτός³⁸⁵, то художники по точному значению этого слова всегда изображали его в виде четырёхугольного ящика. Подобное изображение не только встречается на греческих памятниках, но постоянно помещается на надписях и на стенописях римских катакомб, из чего и заключили, что сами художники в Риме были в те времена греки³⁸⁶, хотя такое постоянство в форме ковчега может только указывать, что раз принятая у греков форма ковчега перешла в Рим, как изображение типичное для христианской иконографии³⁸⁷. Из слов Тертуллиана мы уже заметили, что рассказ книги Бытия послужил ко введению в христианскую символику изображения голубя с масличною веткою, на этом же историческом основании оно тесно связано с ковчегом, и вначале не могло быть от него отделено. Таким именно образом встречаем мы этот символ на древнейших, доселе известных памятниках, на монетах Фригийского города Апамеи. Нелишним считаем обратить внимание на монету императора Домициана, чеканеную в ХV-е его консульство, следовательно, в 91 году по Р. Х.³⁸⁸. На обороте этой медной монеты изображена птица с мастичной веткой; под нею буквы S. С. Эккель принимает её, неизвестно на каком основании, за ворона: „corvus ramo insistens“.

Не выводя никакого заключения из этого замечательного изображения, мы только допустим предположение, что невероятно принимать эту птицу за ворона, так как христиане, отделяя от Ноева ковчега голубя на ветке, могли иметь в виду эту монету. Но перейдём к любопытным монетам города Апамеи, которые представляют нам неоспоримые следы влияния восточного христианства в царствование императора Септимия Севера (193–211). Эти следы явствуют из помещённого типа птицы на обороте монеты, и неоспоримость³⁸⁹ их христианского происхождения подтверждается ещё самим поводом, побудившим монетчика избрать изображение ковчега (рис. 24). Мы уже видели, что христиане имели обыкновение употреблять рисунки фигур и разных предметов в качестве иконной передачи смысла известного имени. Таким образом, встречаем козлика при имени: Capriola, поросёнка – при имени: Porcella; разные морские символы – при имени Maritima и так далее. To же самое встречаем мы и здесь. Город Апамея во Фригии, по словам Плиния, назывался ещё Celaenae и Cibotos. Созвучие с библейским κιβωτός побудило художника фонетически изобразить это прозвание в виде ковчега (κιβωτός)³⁹⁰, а христианскую веру, которую исповедовал, выказал он, поставив на ковчеге полное имя Ноя: ΝΩΕ. В ковчеге виден Ной с женою, отличающеюся длинными волосами. Перед ковчегом вторично изображены Ной и его жена, молебно поднявшие руки. С одной стороны прилетает голубь, держащий в лапках масличную ветвь, с другой стороны на краю ковчега сидит ворон, упоминаемый также в рассказе книги Бытия.

Рис. 24

Это изображение сохранилось не только на греческих монетах Апамеи, но также перешло во фрески римских катакомб³⁹¹ в совершенно одинаковом составе, черта в черту, и несмотря на то, что сделано греческим художником, представляет нам в своём составе любопытные отступления от перевода семидесяти толковников. В греческом переводе (VIII. 7) сказано, что ворон „изшед не возвратися“ ἐξελθὼν οὐκ ἀνέστρεψεν; то же самое выражение находится и в сирийском, и в латинском текстах, между тем как в еврейском стоит, что ворон возвращался то прилетая, то улетая³⁹². Следовательно художник, изобразивший тут на ковчеге ворона, имел в виду не переводный, а подлинный еврейский текст Библии. Второе отступление от библейского рассказа, одинакового во всех текстах, состоит в масличной ветке, которую голубь не держит „в устех своих“, как сказано в книге Бытия, а держит ногами.

На лицевой стороне Апамейской монеты, вокруг головы императора, стоит надпись: ΤΙ ΑΥΤ. Κ. Λ. СЕПТ – СЕОYНРОСПЕР.

На обороте вокруг Ноева ковчега: ΕΠΙ. ΑΓΩΝΟΘΕΤΟΥ. АРТЕМА. Г; в сегменте: ΑΠΑΜΕΩΝ. (При Артемасе, агонофете в 3-й раз [монета] апамеян) – Æ. Eckhel, Doctrina Numm. III, p. 182–185.

Затем изображение Ноева ковчега утвердилось в Апамее, и мы находим тот же тип в совершенно точных копиях на монетах:

Императора Макрина (217–218): (Eckhel. 1. с. р. 133. О). Тот же тип; на ковчеге ΝΩΑΕ. ΑΠΑΜΕΩΝ – Æ.

Императора Филиппа Старшого (244–249): (Eckhel., 1. с., 183. О) ЕП. M. АVР. ΑΛΕΞΑΗΔΡΟV. В. АРХІ. в сегменте: ΑΠΑΜΕΩΝ. (При Марке Аврелии Александре, первосвященнике в 2-й раз [монета] апамеян.) Тот же тип; на ковчеге ΝΩ – AE – Æ.

Musée Pembrock, part. III. Tab. 78.

Итак, на древнейших греческих памятниках, голубь не отделяется от изображения Ноева ковчега. To же самое найдём мы на римских надписях, из которых для примера приведём надгробную плиту, поставленную отцом и матерью, Epictetus et Felicia, своему четырнадцатилетнему сыну, из пещер св. Агнии³⁹³. Налево от надписи закрытый ковчег: направо – открыта крышка ковчега, и Ной протягивает руку к прилетающему к нему голубю, у которого масличная ветвь в лапках. Художник так точно выразил значение слова κιβωτός что сделал ножки под ковчегом, украсив его в роде настоящего сундука. На другой надписи, изданной у Болдетти³⁹⁴, заметно уже отступление от первоначального полного типа и начало раздвоения символов.

Virginie incomparabi

li filie Petronius virgini

que vixit annis XXV

dies V. B, M. dormit in pace.

Налево сидит голубь с веткою в клюве; под ним ковчег в виде кубического ящика с круглым отверстием. Из пещер св. Каллиста.

Наконец, примером совершенного отделения голубя от ковчега послужит нам надпись из Ватиканского собрания, поставленная Кириаком в память умершей супруги. На правой стороне изображён голубь с масличною веткою в клюве; при нём написанное „рах“³⁹⁵ раскрывает нам тайное значение этого символа, хотя и отдельно от Ноева ковчега. На такое символическое значение ясно указал и Тертуллиан: „голубь, возвратившиеся с масличною ветвью возвестил вселенной мир“.

При этом надо обратить внимание на другое ещё отличие, существующее в изображении этого символа мира.

На одних памятниках голубь держит ветку в клюве, на других держит он её когтями, но это отличие не имело никакого влияния на символическое значение, потому что даже на Апамейских моментах, голубь прилетает к ковчегу с масличной веткою в когтях. To же самое подтверждается и многими надписями, на которых, без всякого различия, ставили то один способ изображения голубя, то другой; иногда мы видим на одной и той же надгробной плите оба способа вместе, или даже одному и тому же голубю придавали две масличные ветки, одну в клюв, а другую в когти³⁹⁶.

Заимствовав из книги Бытия символ, выражающий мир, εἰρήνῃ, pax, христиане стали посредством его иконно передавать все формулы, происшедшие от самого слова и от понятия о мире.

Но прежде, чем перейти к рассмотрению отдельных формул, нам следует пояснить ещё новое разделение, происшедшее в историческом символе голубя с масличною веткою. Как заметил уже Тертуллиан, значение мира было по преимуществу связано с масличною веткою, которая с давнего времени у язычников составляла символ мира. To же самое подтверждает нам и блаженный Августин³⁹⁷.

Другое подтверждение того же самого мы наглядно видим на одной ватиканской надписи, на которой in pace написано между двумя масличными ветками³⁹⁸. Приведём также двустишие, написанное Амвросием Медиоланским для одной из фресок его соборной церкви:

Area Noё nostri typus est: et spiritus ales

Qui pacem populis ramo praetendit olivae³⁹⁹.

К этому заметим, что изображение голубя само по себе, символически означает человеческую душу, часто обозначенную в надписях условным выражением: spiritus sanctus⁴⁰⁰, ἅγιον πνεῦμα.

Таким образом, когда в надписях употреблён полный символ голубя с масличною веткою, как объяснение формулы или на место формулы, то следует подразумевать πνεῦμα, spiritus, и полные формулы тогда будут, πνεῦμα ἐν εἰρήνῃ или τὸ πνεῦμά σου ἐν εἰρήνῃ spiritus in pace и т. д.⁴⁰¹.

Такой смысл, отделяющий в одних и тех же формулах символическое значение голубя от символического значения масличной ветви, наглядно выражено художником на надписи, найденной в пещерах свв. Фразона и Сатурнина⁴⁰². На одной стороне надписи стоит сосуд, на другой, для иконного выражения spiritus in pace, представлена возле самых слов in pace масличная ветвь, к которой прилетает голубь, spiritus.

Переходя теперь к рассмотрению формул, которые передавались символом голубя с веткою, мы предварительно заметим, что в правильно исполненных надписях символ всегда помещается возле самой формулы, которую выражает, и что повторение одного и того же символа не изменяет его символического значения. К этому ещё заметим, что на самого голубя перенесено было символическое значение ветки.

Мы видели, при рассмотрении символических формул, что выражение ἐν εἰρήνῃ, in pace, в значении исповедания христианской веры, тесно связано с тремя Таинствами: Крещения, Миропомазания и Причащения. Каждое из них придаёт самой формуле особый, так сказать, свойственный ему оттенок, которого христиане в надписях не определяли, но, по-видимому, иногда отличали при выборе символических изображений. Этот способ отличия заметнее для Таинства Причащения, между тем как для обоих первых, мы не замечаем таких отличительных изображений.

Существует целый ряд надписей греческих, как и латинских с формулою ἐν εἰρήνῃ или in pace, представленною символом голубя с веткою или просто птицею⁴⁰³, которые вовсе не определяют, какое тут придаётся дополнительное значение надписи. К таким надписям принадлежит надгробная плита Урбики, доказывающая, между прочим, что повторение символов не изменяет их значения⁴⁰⁴. Под именем Urbica два голубя держат ветку, а над веткою – монограмма Христа. Под именем умершей формула in pace объясняет значение изображения. На другой плите мы находим то же самое символическое расположение голубей, но тут пропущены и имя, и формула⁴⁰⁵. Хотя на иных надписях придачею слова benemerenti⁴⁰⁶, можно думать намекается, в особенности, на Таинство Крещения, но символические изображения, передающие или совсем заменяющие формулу benemerenti in pace, остаются всё-таки одни и те же: то голубь с веткою, то голубь один, и в том и другом случае никакое особенное изображение не определяет яснее смысл ни формулы, ни символа. К этим формулам по значению символическому всех ближе стоит in pace Christi, и, так как оно относиться к Крещению, то по этой, вероятно, причине оно выражалось посредством голубя с веткою при символе рыбы, хотя весьма часто рыба заменяется монограммою Христа.

Размещение символов птицы и рыбы большею частью сделано по порядку слов формулы: in pace Christi. Для примера можно было бы привести много надписей⁴⁰⁷, но главнейшие описаны у г-на Беккера. Когда рыба заменяется однозначащею с нею монограммою Христа, то часто из симметрии ставят монограмму, a по сторонам её – голубей⁴⁰⁸.

Любопытный пример надписи Примы передаёт всю формулу: te in pace Christus faciat или suscipiat. Над надписью: Prima te in pace представлена монограмма Христа в венке с длинными развевающимися повязками. Под надписью, – сначала поясное изображение женщины (портрет Примы, часто помещаемый на христианских памятниках⁴⁰⁹, а возле него – птица, пьющая из сосуда с двумя ручками⁴¹⁰. О последнем символе мы упоминали ранее, отметивши, что эту надпись следует читать: Prima te in pace Christus

faciat. (См. стр. 28–5 и 109).

Все формулы, связанные с Таинством Крещения, представляли Царство Небесное или Рай, как место светлое, озарённое постоянно Божиим светом. Отсюда составились условные выражения τὸ φῶς, lux, lux superna, lux Domini, aeterna lux. Это понятие о месте светлом, при помощи описания рая в книге Бытия, имело влияние на символические изображения Рая. Так как при свете растительность развивается роскошно, то представляли себе рай роскошным садом, чему способствовало также и самое происхождение слова παράδεισος⁴¹¹. Происходя от персидского, и в связи с санскритским paradêça, это слово означает сад или парк, и потому переведено у Варрона чрез lероrarium, а у Геллия чрез vivarium. Августин принимает παράδεισος в значении красивого сада и переводит словом viridarium. К этому филологическому значению прибавим ещё слова Библии: „и насади Господь Бог рай в Едеме на востоцех“, описывающие нам „рай сладости“, как место, насаждённое всякими цветами и деревьями. Кроме того, из житий святых мы знаем, как христиане ещё в III веке составили понятие о Царствии Небесном или о Небесном Рае. В житии св. Перпетуи (202 или 203 года)⁴¹² Сатур рассказывает своё видение о Рае. Сначала он описывает общий вид Рая: „spatium grande quod tale fuit. quasi viridarium, arbores habens rosae et omne genus floris. Altitudo autem arborum erat in modum cypressi, quarum folia cadebant sine cessatione“. Далее он говорит, что святые (припомнить тут формулу надписей: inter sanctos) в этом саду находятся в тени розовых деревьев: „in viridario sub arbora rosae“ и наслаждаются благоуханием цветов: „universi odore inenarrabili alebamur, qui nos satiabat“. Одинаковое почти описание Райского сада находится в сочинениях Отцов Церкви, и в самых молитвах рай называется мостом зелёным τόπος χλοηρός⁴¹³. Это же роскошное описание перешло и на христианские надписи. На одной из них, принадлежащей к 382 году, и написанной стихами, мы читаем:

inde eximios paradisi regnant odores

tempore continuo vernant ubi gramina rivis⁴¹⁴.

После таких описаний понятно, что христианская символика изображала рай под видом деревьев и роскошных растений. На надписях или на саркофагах, когда изображали умершего в виде мужчины или женщины с молитвенно поднятыми руками (orante), то, чтобы выразить переселение его в Рай, помещали по обеим сторонам человеческой фигуры деревья, или растения⁴¹⁵. Примеры подобных изображений многочисленны⁴¹⁶, и, как увидим, такие же символы, заимствованные у растительного царства, объясняют нам значение условных выражений, намекающих на Царство Небесное. Но и между ними нельзя сделать резкого различия для Таинства Крещения и Причащения, с которыми они тесно связаны.

Формула in bono, заимствованная из символических выражений Таинства Причащения, объяснена Раем на памятнике Сабиниана⁴¹⁷. На середине плиты:

Sabiniane. spiritus. tuns. in. bono.

Кругом надписи деревья в полном цвету, а большие кусты с такими же цветами напоминают arbores rosae в видении Сатура. Но под сенью такого дерева „sub arbore rosae“ сидит птица или символ души, spiritus.

В заключение упомянем о надписях, на которых мысль о Царствии Небесном выражается венком, служащим наградою за подвиги целой жизни. Таким образом, на плите со словами: Alexandra in pace, на самой середине, после имени, представлен голубь, подносящий венок правды ребёнку. Может ли символ яснее передавать слова апостола (2Тим.4:8): „про́чее у́бо соблюда́ется мне́ вене́ц пра́вды, его́же возда́ст ми́ Госпо́дь в де́нь о́н, пра́ведный Судия́: не то́кмо же мне́, но и все́м возлю́бльшым явле́ние Его́“.

Голуби, как символы супружеской любви, могут также считаться символами Таинства Брака. В этом отношении весьма любопытна надгробная надпись равеннская⁴¹⁸:

C. OC(L)ATIO

ZOSIMO V̅I̅ VIRO

M̅. R̅. OCLATIA

ANTHIS два голубя.

CONIVGI SANCTISSIMO

ET SIBI. VIVA. P. C.

„Caio Oclatio Zosimo VI viro municipii. – Ravennatis Oclatia Antistita coniugi sanctissimo et sibi viva ponendum curavit“. На середине всей плиты высечен большой крест, от которого пострадала буква L в первой строке.

При жизни своей Оклатия приготовила эту надпись своему супругу, и поместила возле символ их супружеской любви: двух целующихся голубей.

Такое же значение имел голубь на одной христианской печати⁴¹⁹. По середине – птица, кругом – надпись: si amas veni или veni si amas, вырезанная в подражание словам Песни песней (Песн.2:10, 13): „прииди́, бли́жняя моя́, до́брая моя́, голуби́це моя́“.

Такое же значение приписывает Мюнтер⁴²⁰ тем памятникам, на которых изображены два голубя. Зная, какое внимание обращалось на симметрию, нельзя с ним вполне согласиться, а следует заметить только, что когда два голубя поддерживают один и тот же венок, большею частью с монограммою, тогда можно признать изображение за символ Брака. Тем более, что венок принадлежит к обряду Венчания (στεφάνωμα).

Пальмовая ветка, как доказывает приводимая ниже надпись с формулой in pace aeterna принималась, как рисованный синоним слова aeternus или aeterna.

Pace	(in) pace aeterna.
c. fi lio

На другой надписи⁴²¹ представлена не одна ветвь, а самый корень пальмы с двумя отростками:

Точка, поставленная в конце первой строки, показывает, что vixit относится к числу лет, а потому следует читать: Surus in pace aeterna. Vixit annos VII. Одной ветви пальмовой было бы достаточно вместо слова aeterna, но корень пальмы поставлен как символ Рая, в чём нас убеждает надпись Калемеры⁴²².

Kalemere Deus refri

geret spiritum tuum

una cum (spiritu) sororis tuae Hilarae.

Deus изображён в виде Доброго Пастыря. Слово refrigeret показывает, что мы имеем тут дело с символом Рая, так как души Калемеры и сестры её Илары, в виде голубей, сидят на дереве или в Раю, что иконно выражает фразу: refrigeret spiritum tuum. Заметим при этом, что изображения голубя и дерева разделяют буквы слова spiritum.

Итак, обыкновенное дерево, а в особенности пальмовое дерево, было символом Рая, как места вечного блаженства. Таким образом, художник вместо слова рай ставил изображение дерева, с сидящею на нём птицею⁴²³, а иногда помещал дерево или пальму между двумя голубями. Когда на надгробной плите изображена пальма, без всякой при этом надписи (Perret, V, pl. LI, № 84), то мы уже легко можем отгадать символическое намерение художника.

К этим же формулам можно отнести надпись, оканчивающуюся словами in pace, после которых нарисована птица, клюющая плод или зерно (Perret, pl. LX, 16), и другую – с одним именем умершей Ampeliae. Внизу птица сидит на дереве и клюёт зёрна из меры, наполненной колосьями; по другой стороне меры нарисовано ещё дерево, так что удержан обычный рисунок с деревьями по обеим сторонам (Perret, pl. XVII, 15.).

а) Птицы

На Африканской надписи и на многих других, при изображении Небесного Рая, мы видели колосья или цветы, к которым прилетают души, не исключительно только в виде голубей, во вообще в виде птиц. To же самое часто встречается и на стенописях в пещерах. Обобщение первоначального символа души, голубя, по всем вероятиям произошло под влиянием Псалма (Пс.123:7): „Душа́ на́ша я́ко пти́ца изба́вися от се́ти ловя́щих“. Так как птицы первоначально встречаются в связи с понятием о Царствии Небесном и этим самым с догматом Воскресения, то следует предполагать, что и символическое толкование Тертуллиана не осталось без влияния (о Воскресении § 52): „Ино птицам, т. е. мученикам, приемлющим возвышенный полёт, ино рыбам, т. е. тем, которые считают достаточным одно крещение“.

Надпись двух женщин, Кириаки и Родины, представляют любопытный пример изображения человеческой души под видом птицы⁴²⁴. Под именами Кириаки и Родины, оканчивающимися крестами, представлена птица, может быть даже и голубь, кормящая своего птенца (рис. 25). Эта сцена, вероятно, выражает, что Кириака была матерью Родины.

Рис. 25

Мы имеем другую надпись, на которой душа изображена наверно не голубем, судя по всему складу птицы, т. е. по длинным её ногам, короткому телу и короткому клюву. Вообще эта птица похожа на куропатку⁴²⁵. Если птица на свободе изображала душу отлетевшую, то птица в клетке, вероятно, означала душу, связанную ещё земными узами. Такую клетку с птицею видим на стеклянном стакане, изданном Болдетти⁴²⁶.

Когда Св. Климент Александрийский говорит о корабле, то прямо определяет значение этого символа: по ветру плавающий корабль, ή ναῦς οὐρανοδρομοῦσα, потому что советует христианам изображение, давно уже известное у древних, и постоянно употребляемое у них, именно, в виде плавающего корабля, как аллегорическое представление земной жизни. Древние любили таким образом представлять течение жизни⁴²⁷ и часто на гробнице писали известный стих Энния: Inveni portum, spes et fortuna valete. Слова эти, которые писались на плитах, также передавались ими в виде корабля, благополучно достигнувшего гавани. На одном барельефе улицы гробниц в Помпеях корабль только что достигнул гавани и люди связывают паруса, признак оконченного плавания. На языческом саркофаге, в музее Киарамонти, гении направляют в гавань две лодки⁴²⁸.

Вследствие этого Климент прямо говорит уже о плавающем корабле, тем более что в его время принят был в христианскую символику ковчег Ноя, как мы видели на монетах Септимия Севера. С символом корабля связаны и все принадлежности, необходимые для благополучного плавания: якорь, парус, руль, вёсла. К ним до́лжно ещё прибавить маяк, издали указывающий гавань, куда направляется корабль.

В языческой символике плавание корабля предполагало счастливое и благополучное достижение цели или гавани, что видно из возгласов на счастие в конце надгробных надписей. На одной латинской надписи в конце её стоит: ЕVПΛОІ, желание счастливого плавания, как намёк на кончину жизни⁴²⁹. На греческой надписи из окрестностей Рима тот же возглас: ЕVПΛОЕІТЕ⁴³⁰.

По этой причине мы находим у римлян корабль, как символ общественного благополучия с надписями: felicitati augustae, laetitia augusta.

Христиане приняли в свою символику корабль, как прямое последствие принятия Ноева ковчега на основании слов апостола Петра. Сверх того, в книге Премудрости они имели пример сравнения жизни людей беззаконных с плаванием корабля (Прем.5:10): „Я́ко кора́бль преходя́й волну́ющуюся во́ду, его́же прохо́ду не́сть стопы́ обрести́, ниже́ стези́ ше́ствия его́ в волна́х“. Но другая, более важная причина заставляла христиан дорожить символом корабля, так как к нему относилось толкование св. Иустина о Кресте Господнем (Апология, § 55): „Крест, как предсказал пророк, есть величайший символ силы и власти Христовой, как это видно и из предметов, подлежащих нашему наблюдению. Ибо рассмотрите все вещи в мире, устроится ли что без этой формы и может ли быть без неё взаимная связь? По морю нельзя плавать. если на корабле не цел тот трофей, который называется парусом; земли нельзя орать без формы крестообразной; копающие землю, равно как и ремесленники, не иначе производят свою работу, как посредством орудий, имеющих эту форму. И наружный вид человека отличается от вида неразумных животных только тем, что он прям и имеет возможность протягивать свои руки – и на своём лице имеет простирающийся ото лба, так называемый нос, посредством которого совершается у животных дыхание, и который не другое что представляет, как фигуру креста. Об этом сказано пророком (Плч.4:20) так: „дыхание пред лицем вашим Христос Господь“. И ваши символы представляют силу крестообразной формы. Я разумею знамёна и трофеи, с которыми повсюду совершаете свои торжественные шествия, являя в них знаки вашей власти и силы, хотя вы делаете это, сами не помышляя о том. И вы полагаете изображения умирающих у вас императоров на той же фигуре (на воинских знамёнах) и в надписях называете их богами. Итак, убедивши вас, по возможности, словом, и видимым образом мы знаем, что уже не будем виновны, хотя бы вы и не поверили, ибо с вашей стороны всё должное сделано и исполнено“.

Последние слова Иустина в особенности показывают, какую важность он приписывает своему аргументу, и мнение его, наверно не личное, основано на впечатлении, которое производило на современников подобное толкование внешней формы предметов. Это впечатление было так живо, что и писатели Запада обратили на него особенное внимание, в том числе и Тертуллиан⁴³¹. Даже целое столетие спустя, мы видим, какую цену придавали доводам св. Иустина, из слов Минуция Феликса, который счёл своим долгом дословно повторить то же самое изложение⁴³².

Судя по значению таких доводов для современников, можно предположить, что оно отразилось на надписях в выборе фонетических знаков и ремесленных орудий. Лицо впрямь, или портрет усопшего впрямь, фигуры с молебно протянутыми вверх руками, корабль с распущенным парусом, якорь, плуг или соха, ярмо, молоток, кирка⁴³³ невольно напоминают примеры, приведённые Иустином.

Христиане, присвоив себе языческий символ плавающего корабля, перенесли его значение из земной жизни на жизнь вечную. С мыслью о гавани для язычника кончалось всё, между тем как христианин смотрел на тот же символ не с идеею, что в гавани, в смерти, всё оканчивалось, а, напротив того, что после бурной земной жизни, душа, успокоенная в смерти, вступает в обещанное вечное блаженство. Печальное воззрение язычника заменено отрадною верою в воскресение. Такой оттенок весьма заметен на надписях с изображением корабля, плывущего в гавань, у которой стоит маяк, освещающий ему путь. Тут всякий вспоминал слова Давида (Пс.118:105) о слове Божием: „Свети́лник нога́ма мои́ма зако́н Тво́й и све́т стезя́м мои́м“.

Таково первое символическое значение корабля. Представляя человеческую жизнь, он должен был этим самым служить символом для выражения всех формул, связанных с основною идеею о жизни и, в особенности, о проведённой и прожитой жизни, как-то: ZНСAIС, vixit, а потом также: vixit in pace, vixit in Christo, in pace vixit. По самим надписям легко проследить иконное замещение этих формул рисованными символами. Приведём в более полном составе примеры надписей, уже указанных нами частью на странице 109 и сл.

Имя Евсевия, написанное на лодке, доказывает, что сам корабль принимался за изображение жизни Евсевия, и тогда делается ясным, почему корабль в этом значении, заменяет слово vixit. Это же самое подтверждается ещё нагляднее надписью, на которой, как мы видели уже, не написано ни имени умершего, ни особой формулы⁴³⁴:

vixit. ann. XVIIII. M. II. D.

IIII. kal. mar.

лодка с парусом.

Простое обозначение годов, месяцев и дней с днём смерти после слова vixit, выражает одно только число прожитого времени, а изображение, помещённое внизу надписи, может только выражать иконно то, что выражено в самой надписи. На другой надписи мы видим в формуле vixit in pace, что пропущенное слово vixit заменено изображением лодки⁴³⁵:

IVLIA. IVSTINA. MATRI.

BENEMERENTI.

лодка. IN PACE.

По положению кормы лодка плывёт к словам in pace, и таким образом пополняет общеизвестную формулу.

На надписи умершего Genialis⁴³⁶ мы также видим вместо слова vixit рисунок лодки, но самое расположение изображений иное. Над лодкою написаны имя умершего Genialis и последняя часть формулы – in pace, против которой помещён на корме голубь с веткою в клюве. Тут расположение иное, но значение одинаково; всё изображение надписи, взятое вместе по порядку изображений, должно читаться: Genialis in pace vixit.

Таким образом, можно думать, что к этому кругу памятников относятся все надгробные плиты, на которых корабль или сопровождает слова vixit, ZHCAIC, или заменяет, как эти слова, так и самые формулы: vixit in pace, vixit⁴³⁷.

Следующие затем формулы vixit in Christo, vixit in Deo заменяются также символом корабля, но с особенным признаком, ясно отличающим эти формулы от предыдущих.

Refrigerius qui vixit

annos pl. m. VI mens. VIII

V. quiescat in pace⁴³⁸.

На самом верху надписи находится изображение лодки с рулём, над которою написана монограмма Христа. Помещение символа перед началом надписи отдельно от слов vixit и in pace, написанных в самом тексте, доказывает, что он сам по себе должен выразить всю формулу, которая, судя по предыдущим примерам, должна составить: vixit in Christo. Та же самая формула выражена и на другой надписи⁴³⁹, хотя символы расположены отдельно. На самом верху, между буквами D. M. (diis manibus) нарисована рыба, a по её месту мы знаем, что она здесь поставлена вместо имени или монограммы Христа. Далее идёт надпись:

M. Aurelio er

maisco

bene merenti

quem omnes sodales

sui querunt.

Под нею – корабль с мачтою. Хотя надпись разделяет символы, но связь их для выражения формулы: vixit in Christo, несомненна. Другая надпись⁴⁴⁰ выражает ту же самую формулу, но, по расположению символов, весьма любопытную. Теперь эта надгробная плита находится в церкви Космы и Дамиана в Ананьи (Anagni), близ Рима. Под именем умершего Cassius Domninus изображён дельфин с кораблём на спине. В этом изображении де-Росси видит символ Церкви, поддерживаемой символом Христа-Спасителя, и подтверждает своё мнение резною геммою, на которой, действительно, корабль получает такое значение. Но на этой гемме (см. стр. 162) особые отличительные признаки делают из корабля символ Церкви, между тем как на нашей надписи подобных отличительных признаков не существует. Кроме того, непонятно бы было, отчего корабль в таком важном символическом значении нарисован под надписью, между тем как самое приличное ему место было бы наверху плиты, в начале надписи, и какая связь между этим символом и одним именем умершего, без формулы in pace, или даже без всякой другой надписи. Нам кажется, что легче объяснить это изображение формулою: vixit in Christo.

Эти же самые формулы изображаются вместе с символическим голубем и пополняются тогда словами spiritus или πνεῦμα, как например:

spiritus tuus vixit in Christo, in Deo.

Эта таинственная цель плавающего корабля, ясно выражена на другой плите одним изображением, без всякой особой пояснительной надписи (см. рис. 12).

На плите нарисован корабль с мачтою, парусом и снастями. По положению двух вёсел или руля, он направляется к монограмме, изображённой впереди, на небесах. На мачте сидит голубь, также обращённый к монограмме. Всё изображение выражает: spiritus tuus vixit in Christo, a самое положение имени Христа, как цель, куда бежит судно, указывает на то тайное значение Царствия Божия, которое христиане соединяли с этою формулою.

Другая плита⁴⁴¹, также с изображением одного только плывущего корабля, без всякой надписи, объясняется гораздо труднее. Изображение это представляет корабль, тяжело нагруженный; мачты со снастями и с распущенным парусом. Объяснение прямого символического значения такого изображения без всяких на то особых указаний, весьма затруднительно, но при этом можно заметить, что самое изображение, быть может, нарисовано под влиянием притчей Соломона, в которых „жену доблю“ мудрый царь сравнивает (Притч.31:14) с нагруженным кораблём: „Бы́сть, я́ко кора́бль, ку́плю де́я, издале́ча собирае́т себе́ бога́тство“.

Наконец, корабль является как символ Церкви, и тогда его настоящее символическое значение объясняется такою обстановкою, что невозможно усомниться в точности толкования. Лучшим примером может служить изображение, вырезанное на ониксе и описанное многими учёными⁴⁴². На нём представлен корабль, поддерживаемый на море рыбою. Мы не станем подробно описывать эту гемму, слишком известную (см. рис. 26), а обратим внимание на то, что символическое значение корабля не только определяется рыбою, ΙΧΘΥΣ, поддерживающей его, но и изображением Спасителя (ІH̅С) и апостола Петра (ПE̅Т) при представлении евангельского рассказа о хождении Христа по морю (Мф.14:22–30). На корабле три человека, четвёртый, – апостол Пётр, идёт по воде ко Христу и начинает утопать. Христос протягивает ему руку. На мачте корабля сидит голубь, а другой голубь сидит на корме.

Рис. 26

На этой гемме символическое значение корабля определяется более или менее ясно посторонними изображениями, и даже так, что главный символ отходит на второстепенное место. На гемме, изданной на заглавном листе исследования Борджии⁴⁴³, на одной стороне написано: ІНСОY, а на другой вырезана военная галера, плывущая по морю. Таким образом, здесь не видно никакого точного указания на символическое значение галеры, а потому следует заключать, что слово IHCOY, было вырезано очень поздно, на древней гемме, так как галера с рулевым и с невольниками у вёсел не имеет никакого признака христианского происхождения. Припомним, что у римлян галеры часто изображались на монетах.

Вообще можно предположить, что корабль получил символическое значение Церкви весьма поздно, в то, вероятно, время, когда церковные писатели стали распространяться об этом значении. В числе их одним из первых был Амвросий Медиоланский⁴⁴⁴. Вторая причина позднейшего происхождения такого значения доказывается ещё тем, что на всех памятниках этого рода существуют явственные признаки позднейших столетий, как-то: не символическое, а уже историческое изображение Христа с обозначением Его имени (ІH̅С), или полная надпись ІНСОY, крестообразная форма мачты⁴⁴⁵, по толкованию Амвросия Медиоланского, или, наконец, положение и иконографический тип апостолов на бронзовой лампе, изданной Беллори⁴⁴⁶.

а) Маяк

Мы видели, что главное и первоначальное значение корабля, как символа жизни, для полноты всей картины требовало изображения маяка, для указания гавани, куда бежит корабль. Такая полная картина представляет маяк с огнём на вершине его, или иногда без огня⁴⁴⁷. Но во всяком случае маяк всегда изображался в виде башни в три, четыре или пять ярусов, расположенных уступами. В таком же виде, отдельно от корабля, помещён маяк на плите, найденной в пещерах Понциана⁴⁴⁸. На верхней части камня венок, а возле него четырёхъярусный маяк с огнём на вершине, потом надпись, в которой строки размещены не по порядку и наполнены ошибками, но общий смысл, следующий: Felix fecit Horiae quae annos vixit XX, menses VI, dies XVIII, benemerenti in pace. По ошибке Фабретти принял маяк за языческий костёр для сожигания мёртвых. На саркофаге маяк трёхъярусный с огнём, помещён вместе с тремя лодками, управляемыми гениями, играющими на разных инструментах. Он обозначает гавань, в которую направляются эти три лодки⁴⁴⁹.

Эти маяки все четырёхугольные, иные даже с большими воротами в каждом ярусе, в одно и то же время изображали ту башню, которая была символом Церкви. Об этой башне упоминают книги Сивилл⁴⁵⁰, говоря, что она возвышалась до небес:

Hanc miris ornare modis, ibi condere templum

Corporeum voluit, quo non praestantius ullum,

Et turrim stadiis immensam, fronte petentem

Nubila, conspicuam cunctis, ut nempe viderent

Errectis omnes oculis justi atque fideles

Numinis aeterni decus optatumque triumphum.

В Пастыре Ермы встречаются любопытные подробности о внешнем виде и о постройке этой символической башни⁴⁵¹. Общий вид представляет нам эту четырёхугольную башню, стоящей на воде (как символ Крещения) выше гор. В ней видна была дверь, над которою возвышалась сама башня. Самые большие камни служили для поддержки углов, и всё здание возвышалось над одним камнем и над большими вратами, и было сложено так твёрдо, что не видно было швов и оно казалось сделанным из одного куска (ita enim decenter aedificata fuerat, ut qui vidisset, concupisceret structuram ejus: quoniam quasi de uno lapide videbatur esse nec usquam commissura apparebat, sed ex petra una videbatur exculpta).

С общим строением этой башни сходны маяки на христианских надписях, и, вероятно, изображают нам, под этим видом, символическую башню, описанную и Сивиллою и Пастырем. Смешение башни с маяком невольно произошло оттого, что христиане, отыскивая между окружающими зданиями такую постройку, которая соответствовала бы выражению, башня, πύργος, нашли ей соответствие в высоком маяке. Из таких зданий, прежде всех прочих, должен был их поразить знаменитый маяк, выстроенный на острове Фаросе при входе в Александрийскую гавань, по приказанию Птолемея Филадельфа. На вершине его зажигали огонь⁴⁵². Известность его до такой степени повсюду распространилась, что он делался образцом для всех построек этого рода.

На медали Коммода встречается изображение Александрийского маяка⁴⁵³.

Александрийский маяк сделался для всей империи образцовым типом для постройки всех прочих маяков, а для христиан восточных и вообще для всех жителей Востока, он был вместе с тем, по форме своей, образцом высокой башни. Подыскивая достойное здание, чтобы служить символом Церкви, они невольно стали подражать тому, что имели перед глазами, или о чём слава разнеслась по всему Востоку и Западу.

б) Якорь, ἄγκυρα

Несмотря на то, что якорь, как принадлежность корабля должен был вступить в символику уже после главного типа, однако, по всем данным, он принадлежит к самым первоначальным типам, и на христианских памятниках является, как признак самых первых веков⁴⁵⁴. Вместе с рыбою якорь попадается на Солунской надписи II или начала III века, в Риме – в 230, а в Галлии – в 474 году. По-видимому, он не отделился от символа корабля, а предшествовал ему в символике, и составлял сам по себе, отдельный, общепринятый символ. Оттого св. Климент указывает на известность его в языческой символике, говоря: „и якорь морской, который Селевк велел вырезать“. На монетах Македонских царей из рода Селевкидов изображали якорь⁴⁵⁵ по преданию семейному, которое уверяло, что мать Селевка Никатора, видела во сне, что зачала сына от Аполлона, и проснувшись нашла в постели своей, виданное ею также во сне, кольцо с вырезанным якорем, а после рождения у Селевка оказалось на бедре изображение якоря. В воспоминание такого предания Селевк Никатор (312–281 до P. X.) поместил изображение якоря на своих монетах. Св. Климент, указывая на якорь, как на символ, принятый Селевкидами, не считал его самым древним примером, а лишь самым известным для жителей Александрии. В послании к евреям (Евр.6:18–19) о якоре сказано: „кре́пкое утеше́ние и́мамы прибе́гшии я́тися за предлежа́щее упова́ние, е́же а́ки ко́тву и́мамы души́ тве́рду же и изве́стну“. Здесь якорь уже принят в значении твёрдой надежды, а потому понятно, что Отцы Церкви толковали его в этом значении. Древние язычники полагали на прочность якоря всю свою надежду на спасение в материальном смысле, вследствие чего поднять якорь означали словами: anchoram sacram solvere⁴⁵⁶, потому что главный якорь назывался sacra anchora. Символом надежды ни у греков, ни у римлян якорь никогда не был⁴⁵⁷, между тем как у христиан он получил именно это символическое значение, и сделался до такой степени иконным синонимом всех слов, выражающих надежду, ἐλπίς и spes, что на многих надписях помещался, как фонетическое выражение всех имён личных, происшедших из этих слов: Elpis, Elpidius, Elpizusa и Spes. В катакомбах Претекстаты находимы были плиты без всяких надписей с одним изображением якоря, на поперечнике которого у вершины написано Е, поставленное несомненно вместо слова ἐλπίς⁴⁵⁸. Кроме употребления якоря для фонетической передачи слова надежды, он был в ходу и при символическом изображении тех формул, в основании которых лежали или мысль о надежде, или слова: ἐλπίς в spes, как-то: spes pax tibi, spes in Christo, spes in Deo, spes in Deo Christo. Эти формулы, сокращённые в монограмму sp☧es, иконно выражались также сочетанием двух символов: вместо слова spes – якорь, вместо монограммы Христа – рыба или ΙΧΘΥΣ, так что в особенности на кольцах христианских мы видим якорь, вокруг которого обвита рыба или дельфин. На иных геммах, кроме дельфина приписывали ещё ΙΧΘΥΣ; на других резных камнях этого слова не видно; а на иных также, вместо воображения рыбы по сторонам якоря, писали одно только слово ΙΗ – ΧΘ⁴⁵⁹.

Важно заметить, что первые христиане, желая символически выразить посредством воображения, монограмму sp☧es или вышеупомянутые формулы, не придумали новое какое-нибудь соединение якоря и рыбы, а воспользовались тем изображением якоря с обвитым вокруг него дельфином или рыбою, которое видели на монетах Римских императоров.

Тит (79–81) IMP. TITUS. CAES. VESPASIAN. AVG. P. M. Голова императора в лавровом венке вправо.

Об. TR. P. IX. IMP. XV. COS. VIII. P. Р. якорь с обвитым вокруг него дельфином.

Домициан (81–96). IMP. CAES. DOMITIANUS. AVG. P. M. Голова Домициана, увенчанная лаврами, вправо.

Об. TR. P. COS. VII. DES. VII. Якорь с обвитым вокруг него дельфином.

Об. TR. P. IX. IMP. XV. COS. XV. P. Р. тот же тип⁴⁶⁰.

Таким образом, в языческой символике уже между 80 и 90 годами существовал тот сложный символ, который христиане, по преимуществу вырезывали на своих кольцах. Не всегда, однако, они помещали этот символ целиком, как на монетах Тита и Домициана, а часто на одной стороне геммы изображена рыба ΙΧΘΥΣ, а на другой – якорь⁴⁶¹. To же самое встречается на христианских надписях при выражении формул: spes in Deo, spes in Christo, spes in Deo Christo, на которых обе части символа никогда не изображаются вместе, а всегда отдельно друг от друга. Иногда символы якоря и рыбы расположены в том порядке, в каком стоят слова в самой формуле: spes in Christo⁴⁶². Но часто также мы их видим и в ином порядке, хотя смысл их остаётся одинаковым, как например, на надписи 234 года⁴⁶³. При этом надо заметить, что на некоторых надгробных плитах символ якоря повторяется вдвойне без изменения символического его значения. Случается, что при одном якоре повторяется и символ рыбы без изменения смысла⁴⁶⁴, между тем как на других памятниках, в особенности на кольцах, это повторение символа рыбы принимается в совокупности с якорем за символ Таинства Брака. Два голубя на надгробных плитах часто представляют души двух умерших супругов, то же самое и две рыбы при якоре на брачных кольцах изображают обоих супругов, принимая тут рыб в общем значении верующих. Тогда якорь, по мнению Лупи⁴⁶⁵, делается аллегорическим изображением Креста. Но при таком толковании необходимо, нам кажется, чтобы обе рыбы были изображены в одном направлении, a-то толкование это делается неприменимым⁴⁶⁶.

To, что сказано о надписях, с коренными словами ἐλπίς и spes, то же самое должно быть замечено и о надписях со словами: Agapes, Agapeter, Agapetus, происходящих от слова ἀγάπη, любовь, при которых постоянно помещён якорь. На плите с именем Agapetus нарисован якорь, a по сторонам поставлены два P. P. Не заглавные ли это буквы слова рах?⁴⁶⁷. Таким образом якорь, сделавшись символом любви, ἀγάπη или caritas, как переводили эти слова на латинских надписях, должен был служить одинаковым образом и для выражения всех формул со словами: agape, ἐν ἀγάπῃ, и т. д.

в) Кормило, ὁ οἴαξ

В гимне своём св. Климент называет Христа: „Непоколебимое кормило юношей“, а далее (стих 20) повторяет ещё раз это аллегорическое уподобление. Хотя из слов св. Климента видно, что кормило было символом Самого Христа, но, по доселе известным символам, трудно применить его к таинственным выражениям христиан. На надписи, изданной у Болдетти (р. 373), по положению своему близ формулы in pace, кормило, может быть, пополняет её: in pace Christi:

Другое кормило, кажется, изображено между различными предметами на надписи, изданной у Перре (pl. XXVI, № 55), с формулой: in pace.

г) Парус

На римской надписи 400 года⁴⁶⁸:

VINCENT1US. QUI. VI.

ANN. P. M. LX.

PI. ID. IDIAN. FL.

STHILICONI. VC. COS.

IN PACE. Q.

внизу, под нею помещён парус, сложенный вроде зонтика. Все издатели, предшествовавшие Росси, изображали этот парус то под видом лопатки (Boldetti, Maffei), то под видом копья. Однако, если сравнить это изображение с саркофагом, изданным у Боттари⁴⁶⁹, то мы на середине корабля, из которого кидают Иону в море, увидим мачту и парус, полузакрытый наподобие зонтика.

На надписи он помещён как часть корабля, и означает в отношении к in pace quiescit, quiescat, что жизнь пройдена, vixit; оттого парус сложен, как делают, когда судно вошло уже в гавань.

д) Весло, как часть корабля встречается отдельно на надгробных плитах.

Мысль о протёкшей жизни и о счастливом достижении гавани выражалась в символике не только посредством символа корабля, но также и посредством изображения человеческих ног и следов.

Древнейшие применения этих символов мы находим на языческих надписях, как следствие одной и той же основной идеи о пройдённом пути жизни⁴⁷⁰. Некоторые надписи посвящены Изиде, Венере и другим божествам⁴⁷¹ и, по-видимому, первоначальное происхождение таких символов принадлежит Египту.

Мысль, уже высказанная Мюнтером, что изображения человеческих следов означали паломничество ко храму Изиды, повторяется и Летронном⁴⁷² на основании многочисленных подобных памятников, посвящённых той же богине. Он полагает, что этот символ соответствовал формуле ἠλθον ἐνταῦθα: „я пришёл сюда“, которая помещена на некоторых надписях того же времени и той же страны. Таким образом следы изображают путь, благополучно пройдённый, а на тех надписях, на коих следы, нарисованные в разных направлениях, как бы идут и возвращаются, эти следы изображают формулы, часто помещаемые на древних надписях: „salvos ire, salvos redire, или pro itu ac reditu felici“

Когда христиане приняли в свою символику языческие символы ног и следов, то приняли также и основную идею о пройдённом пути жизни, как пишет апостол Павел к Тимофею (2Тим.4:6–7): „и вре́мя моего́ отше́ствия наста́: по́двигом до́брым подвиза́хся, тече́ние сконча́х, ве́ру соблюдо́х“.

Другое место из послания того же апостола к коринфянам (2Кор.5:6–7) подтвердило основную идею этих символов: „я́ко живу́ще в те́ле, отхо́дим от Го́спода: ве́рою бо хо́дим, а не виде́нием“.

К этому прибавим слова апостола Петра (1Пет.2:21): „зане́ и Христо́с пострада́ по на́с, на́м оста́вль о́браз, да после́дуем стопа́м Его́“. Эти слова св. Климент развил в своём гимне, указав на небесный путь, куда ведут стопы Христа:

Стопы Христа

– Путь небесный.

Это указание св. Климента, может быть, придало символам ноги и следа значение перехода в лучший мир, что также выражалось известною поговоркою: in pede fausto или in pede secundo⁴⁷³.

Любопытная надпись, хранящаяся в Ватикане, служит нам доказательством, что изображения ноги и следа стоят в связи с идеею о пройдённом пути жизни.

Deo annoente, felis pedatura, Iusti,

v(iri) p(erfectissimi)⁴⁷⁴.

Написана и восстановлена надпись ошибочно; её следует читать: Deo annuente, felix pedatura Iusti v(otum) p(osuit), откуда видим, что Юст, окончив, по воле Божией благополучно своё паломничество, исполнил свой обет. Мартиньи⁴⁷⁵ уверяет, что под надписью изображены следы. Итак, pedatura, в смысле паломничества, символически также изображается стопами.

При этом заметим, что и в наше время паломники, посещая разные места для поклонения, имеют ещё обыкновение обрисовывать на чём-нибудь свой след, в доказательство своего пребывания на этом месте: ἠλθον ἐνταῦθα.

Из всего сказанного подтверждается, что христиане, приняв эти символы, вместе с тем приняли и основную идею о пути жизни. С таким значением символы ног и следов помещались в одинаковых случаях, как корабль, изображая все формулы, связанные с этою основною идеею, как-то: vixit, vixit in Deo, vixit in pace, obiit или decessit in Deo.

Для примера, приведём надгробную плиту из римских пещер⁴⁷⁶ с изображением ноги, нарисованной в профиль; под нею надпись:

Salutius pater Salutis filio

dulcissimo qui vixit ann. VIIII

mn. VIII. d. XIII. dep. V idus sep.

Настоящее символическое значение этого уходящего следа напоминает значение корабля, отплывающего от гробницы в Царствие Небесное⁴⁷⁷. И тут след с объяснительными словами in Deo, изображая формулы: vixit in Deo, obiit или decessit in Deo, намекает своим направлением на Царствие Небесное, и, таким образом, иконно передаёт выражение св. Климента: „Путь небесный“.

Кроме надписей, мы имеем ещё надгробные плиты с одним именем умершего и с изображением ноги или следа⁴⁷⁸. На других плитах, кроме этих символических изображений, нет никакой надписи⁴⁷⁹. Кроме того, некоторые изображения, по странности своего рисунка, принимаются за сандалии или за подошвы сандалий, и толкуются тогда в смысле слов апостола (Еф.6:15): „и обу́вше но́зе во угото́вание благовествова́ния ми́ра“⁴⁸⁰.

Наконец, мы видим христианские печати в форме следа и с именем, вероятно, владетеля, написанным по средине: Fortunius, Mar, Iustus, Paulus⁴⁸¹.

Особенная форма этих печатей имеет также символическое значение, но в совершенно другом применении, чем на предыдущих памятниках. Тут форма следа означает собственность, на основании древнего права: pedis positio, выражаемого известными словами: „quicquid pes tuus calcaverit, tuum erit“⁴⁸².

Символ, связанный с течением жизни, есть дом, которого изображение христиане также заимствовали у древних⁴⁸³.

Во-первых, у них изображение дома соответствовало выражениям τόπος и domus в значении гробницы. Для подтверждения этого мы приведём древнегреческий надгробный памятник, тем более для нас любопытный, что на нём наглядно выражена связь с идеею о течении жизни с изображением дома. На передней части круглого надгробного памятника представлен дом в виде фронтона, поддерживаемого двумя пилястрами. На середине фронтона надпись:

ТОПОС

AY̅P. CTPATΩNOC ΕΝΠΥΡΙΔΟΥ ΠΑΡΑΔΟΘΕΙΣ

AY̅P. CTPATΩNΙ KEΙTA ΕΤΩΝ ΔΥΟ⁴⁸⁴.

Гробница Аврелия Стратона, сына Енпирида, данная Аврелию Стратону. Он тут лежит двух лет.

В самом доме изображён ребёнок Аврелий Стратон, над изображением дома находится лодка. в которой лежит тот же Аврелий Стратон. Ясное соотношение между лодкою и домом очень важно для разъяснения последнего символа. ΤΟΠΟΣ на греческих надписях в значении гробницы заменяется на латинских словом domus⁴⁸⁵.

С одинаковым значением τόπος и domus перешли в христианскую символику. Τόπος по преимуществу встречается на надгробных надписях Малой Азии⁴⁸⁶. Одна из них (№ 9229) представляет памятник, по символизму своему одинаковый с гробницею Аврелия Стратона. Вся плита имеет вид дома, на крыше которого написано:

+ τόπος

δεκανίας (Λ)

(ω)σιθέου.

Наконец, самое выражение ἡρῷον – погребальная постройка, так часто изображаемая на расписанных вазах⁴⁸⁷, находится на христианской надписи, из Эфеса⁴⁸⁸. Здесь художник даже отступил от принятого значения этого слова, и изобразил переднюю часть дома, а над дверьми поместил надпись. Слово domus видим в значении гробницы Амората – domus Amorati, даже domus aeterna⁴⁸⁹. И для христиан изображение дома осталось связанным с идеею о гробнице, вероятно, на основании Псалма (Пс.48:12): „и гро́би и́х жили́ща (οἰκάι) и́х во ве́к“. Оттого на надписях часто встречается вместо слов τόπος, или domus, самое изображение дома. (Примеры см. у Mamachi, I 408; Fabretti, р. 113, надписи без изображений).

В скором времени первоначальное символическое значение дома изменилось в более определённое, потому что уже писатели II века на основании слов апостола (1Тим.3:15): „в дому́ Бо́жии жи́ти, я́же е́сть Це́рковь Бо́га жи́ва“, начали толковать изображение дома в значении Церкви⁴⁹⁰.

В таком отвлечённом значении дом, как символ Христианской Церкви, придавал словам Псалма: „οἰκίαι αὐτῶν εἰς τὸν αἰῶνα“ оттенок Царствия Небесного. Тот же оттенок перешёл и на выражение domus aeterna, означающее гробницу не только у римлян, но даже и у иудеев⁴⁹¹, как мы это видим из слов пророка Исаии (Ис.14:18): „вси́ ца́рие язы́ков успо́ша в че́сти, ки́йждо в дому́ свое́м“. Таким образом, в древнем выражении, принятом христианами, „domus aeterna“, мы находим значение, равносильное формуле in pace aeterna, и в изображениях дома должны отыскивать придачу формулы: in pace aeterna.

Самая важная надгробная плита христианина „Calvelius⁴⁹²“ принадлежит к 400 году, и, следовательно, представляет нам надпись, принадлежащую к периоду развития христианской символики, как свидетельствует также и присутствие различных символов. О значении их было много писано почтенными Мамаки, Мюнтером, Раудь-Рошеттом и Дидроном, и все они, хотя расходятся во мнениях, но всё-таки более или менее сходятся в символическом значении этих изображений, за исключением г-на Дидрона, который отнимает у них всякое символическое значение.

Надпись начинается монограммою:

Calevius bendidit avin trisomu ubi positi erant vini et Calvelius et Lucius in pa cos. stil.

На середине верхней строки (tri-somu) висят весы; над ними – дом с двумя окнами и дверью; направо от дома рыба; налево – светильник о семи рожках; возле него лестница ведёт к гробнице, у входа которой стоит покойник, перевязанный наподобие египетских мумий. Значение всех этих символов было истолковано весьма разнообразно, но между всеми толкованиями мнение Мюнтера нам кажется правдоподобнее всех прочих, хотя и оно должно быть в некоторых отношениях изменено. Весы, правильно висящие, может быть, выражают праведность умершего Calvelius’a, или намёк на суд Божий, и вместе с домом и рыбами поясняют только начатую и не дописанную формулу in pace. Дом изображает Церковь, рыба – Самого Христа, так что следует читать: in pace et in fide Christi. Остальные два символа выражают награду, которую получит умерший праведник. Лазарь есть постоянный символ воскресения, а светильник, как мы увидим, относится к символическим выражениям lux superna, lux Domini и lux aeterna. Таким образом, вторая часть таинственного выражения, если присоединить сюда и весы, будет: resurrecturus die in luce aeterna. Полное выражение: in pace et in fide Christi, resurrecturus die in luce aeterna, находится, почти в той же полноте, на надписи Евфразия. В ней сказано: hic pausat Enfrasius benedictus in pace; далее исчислены годы его жизни, a потом выражена надежда: surrecturus die coelo cum venerit autor. При этом изображены фениксы, чаша и дельфины, которые также указывают на воскресение.

Слова самого Спасителя (Ин.15:1–5) положили основание символизму виноградной лозы. Он сравнивает Себя с лозою, а учеников Своих – с рождиями (κλῆμα), и мы находим прямое применение этого значения на любопытной лампе, найденной в римских пещерах⁴⁹³ (рис. 27). Посредине Добрый Пастырь несёт овцу, а вокруг по ободку лампы представлены виноградные кисти, ясное указание на связь виноградника с Самим Христом. To же самое видим мы и на стенописях пещер. Везде, где представлены лозы виноградные, вместе с ними представлена постоянно и уборка винограда, как главный предмет с символическим значением подобных стенописей. А там, где мы не видим уборки, на таких изображениях птицы, символы души, сидят на лозах и клюют виноград, так что и в первом, и во втором случае символическая идея о плодах божественного учения остаётся одна и та же. На то же самое указывают слова св. Климента Александрийского (Paedag. lib. I, cap. 5, pag. 107): „Лоза даёт вино, как Слово дало Свою кровь“⁴⁹⁴. Из этого следует заключать, что главное значение виноградной лозы для христиан находилось в символической связи с Таинством Причащения, отчего по преимуществу любили изображать её вместе с уборкой винограда, или питающей своими кистями многочисленных птиц. Эта любовь к изображениям уборки винограда отзывается и на всех остальных символах, происшедших от главного символа виноградной лозы и, приняв это в соображение, нам легче будет объяснить себе настоящее символическое значение а) кисти, б) чаши и в) бочки.

Рис. 27

Так как первое символическое значение относилось к Самому Христу, и Его ученикам, то второе значение лозы должно было относиться к Христианской Церкви. Уже в книгах Ветхого Завета мы находим много примеров такого толкования. В Псалме (Пс.79:9–12): „Виногра́д из Еги́пта прине́сл еси́; изгна́л еси́ язы́ки и насади́л еси́ и́... Покры́ горы́ се́нь его́ и ве́твия его́ ке́дры Бо́жия: простре́ ро́зги его́ до мо́ря и да́же до ре́к отра́сли его́“. Пророк Исаия также говорит (Ис.5:1–3): „Воспою́ ны́не возлю́бленному пе́снь, возлю́бленнаго моего́ виногра́ду моему́: виногра́д бы́сть возлю́бленному в ро́зе, на ме́сте ту́чне: и огражде́нием огради́х и окопа́х и насади́х ло́зу избра́нну...“. В этом именно значении Христианской Церкви находим мы этот символ на надгробных надписях, он здесь выражает общепринятую формулу: in fide. На саркофаге, украшенном изображением уборки винограда, стоит надпись:

NEOFITVS ІІТ AD DEUM⁴⁹⁵.

Слово neofitus довольно ясно указывает, что к надписи, как выражению изображения, следует прибавить: Neofitus iit ad Deum in fide.

На другой надписи, 398 года⁴⁹⁶, лоза изображает то же выражение, как пополнение формулы: in pace et in fide:

Maxima in pace quae vixit an

nus plus minus XXXV conss.

dominis nostris Onorio IIII css. et Eu

ticiano cons, pridiae nonas septenbres.

Виноградная лоза.

a) Кисть виноградная, βότρυς

То же самое символическое значение перенесено от виноградной лозы на плод её, – на виноградные кисти. Так писатель VI века Ориентий, епископ испанский, считает за символ Христа не всю лозу, а одну только виноградную кисть. Можно, таким образом, принять изображение кисти на надписях или вместо in fide, или вместо in Christo. Надписи со словами: in pace, cum pace, допускают и то, и другое дополнение.

В следующей надписи: кисть godi ☧ in pace кисть; надо читать: Godi in fide Christi et in pace.

На надписях, на которых птица или клюёт виноград, или держит кисть, нам кажется, что преобладает символическое значение Св. Причастия. Таким образом, на одной надгробной плите написано:

Vittoria in pace.

Внизу на середине изображена молящаяся женщина, вероятно, сама Виктория; налево – монограмма Христа; направо – птица держит в клюве виноградную кисть⁴⁹⁸. To же самое относится и к надписи, на которой зверь (заяц?) питается виноградной кистью⁴⁹⁹. В таком же смысле должны быть дополняемы формулы на надписях с одним именем умершего, или же с именем и годами его жизни⁵⁰⁰.

Блаженный Иероним даёт более ограниченное значение виноградной кисти. Он полагает, что кисть означает Кровь Христову и кровь святых мучеников: „In illo tempore plenis torcularibus uva calcabitur et de Christi ac martyrum sanguine rubentia musta fundentur“⁵⁰¹. Подобное значение Мюнтер видит на надписи: Martyri in pace⁵⁰², на которой, по нашему мнению, недописанное martyri поставлено вместо имени личного – Martyrius. Оно часто встречается на христианских надписях, как и женское имя: Martyra. Самое любопытное изображение этого рода, находилось на боковой стороне надгробной плиты Аврелия Венеранда⁵⁰³. Налево были изображены весы и гиря, как показатели его должности nummularius. На правой стороне надписи были изображены уже не символы его мирского положения, а символы его душевного состояния. Птица клюёт виноградную кисть; возле кисти лист треугольной формы вроде плюща; на нём три звезды, составленные из двух пересекающихся треугольников. Птица, клюющая виноград, несомненно, имеет символическое значение Причастия. Треугольная форма листа с тремя звёздами, составленными из треугольников, невольно наводит на мысль о символическом значении его, как Св. Троицы, тем более что мы уже видели (гл. II стр. 41) употребление треугольника на христианских надписях в этом значении. Итак, всё изображение в целом, вероятно, выражает формулу: in fide Trinitatis.

б) Чаша, ποτήριον

При уборке винограда, как мы видим из многочисленных изображений, необходимы были сосуды. В сосуды также собирали сок при выжимании кистей. При символическом значении лозы, сосуд этот, как потир, необходим для Таинства Причащения. Оттого на фресках пещер св. Каллиста мы уже видели Христа, как символического ΙΧΘΥΣ, несущего корзинку с хлебами и с сосудом, наполненным красным вином. По той же самой причине и сосуды являются в двояком виде, – или с вином, или с хлебами⁵⁰⁴. Чтобы указать, что сосуд не стоит как изображение ремесла, а имеет другое, более важное значение, его иногда помещали на колонне, или на узорчатой подставке (Marangoni, Victor. p. 108).

На плите, найденной в пещере Гордиана⁵⁰⁵, представлен сосуд с двумя ручками, переполненный виноградом; две кисти лежат возле сосуда, и две птицы клюют эти кисти. Внизу надпись: Martinus in pace. На этой плите ясно видно, что содержится в сосуде, но на многих других этого не видно, хотя они все с одинаковою формулою⁵⁰⁶.

Надо обратить особое внимание на надгробную плиту, с надписью: Vincentia in pace⁵⁰⁷. Под этими словами изображена сидящая женщина, вероятно, сама Винкентия. Левою рукою она прижимает к груди сосуд с одною ручкою, а правою, приподняв чашу, показывает её. Это изображение, несомненно, имеет евхаристическое значение и вместе с тем, как бы иконно передаёт слова Псалма (Пс.22:5): „...и ча́ша твоя́ упоява́ющи мя́ я́ко держа́вна“. На стенописи в пещерах св. Агнии главное место на стене занято изображением трапезы, как символа Таинства Причащения. Под ним в особом полукруглом пространстве нарисованы семь кошниц, а возле них – две вазы с одною ручкою, чтобы показать символическую связь между семью кошницами и потирами⁵⁰⁸. Ещё яснее указывается на сосуд в значении Причастия на надгробной плите из пещеры Гордиана⁵⁰⁹ без всякой надписи, но с выразительными символами. Две птицы, вероятно, символы души или символы формулы in pace, стоят по сторонам сосуда, внутри которого для более ясного определения его содержания изображена монограмма Христа. Обозначив содержание сосуда монограммного Христа, стали изображать стремление к этому сосуду, в виде голубей или прилетающих к нему, или пьющих из него. Везде чаша имеет одно и тоже символическое значение Причастия и везде мы по преимуществу встречаем формулу: in pace.

Изображение голубей, прилетающих к сосуду или к Св. Причастию, следовательно, в значеніи: in bono, ἐv αγαθοῖς, in bono refrigeres, ἐv εἰρήνῃ προάγι, vixit in pace, встречается на плите 412 года⁵¹⁰ и на многих других. При этом надо обратить особое внимание на одну надпись 447, или 448 года⁵¹¹, на которой голуби, сидящие на ручках сосуда, имеют на головах по кресту.

Весьма любопытно отметить, каким образом на надгробной плите из пещер св. Каллиста⁵¹² обозначили посредством изображений символическую связь между Причастием и раем, ту же связь, которую мы указали в формуле in bono, означающей и то, и другое:

Птица на дереве, как символ рая, может изображать формулу: refrigeres или in pace refrigeres. Чтобы ещё более указать на символическое значение сосуда, как потира, изображали голубей, пьющих из него. К такому роду символических изображений, во-первых, принадлежат находящиеся на одной надписи изображения⁵¹³.

Над надписью:

Prima

te in pace

представлена монограмма Христа. Под самою надписью ясное изображение Примы, а возле неё – голубь, пьющий из сосуда с двумя ручками. Мы уже видели, что полную формулу здесь следует читать: te in pace Christus faciat (стр. 109), но при символическом значении потира необходимо добавить: te in pace et refrigerio Christus faciat или suscipiat.

Одинаковое значение имеет и надгробная плита, на которой нет надписи, а только изображена птица, вероятно, голубь, сидящий на ветке и пьющий из сосуда⁵¹⁴.

Кроме сосудов с виноградом или с вином, мы встречаем на надгробных плитах сосуды с хлебами в таком же символическом значении Св. Причастия. Сосуд имеет форму или корзинки, или потира, и в нём виднеются всегда три хлеба. Болдетти⁵¹⁵ приводит две плиты: одну с изображением сосуда с тремя хлебами, но без надписи, а другую плиту с надписью:

ΦΡΟVTΏΣΑ

Е IN ПАКЕ

внизу три символа: якорь, голубь с веткою и сосуд с тремя хлебами, которые, по-видимому, выражают: spes, pax, fides.

На надписи, изданной Бозио⁵¹⁶, представлены также три потира, но нельзя различить, что в них помещено.

Наконец, есть ещё одно символическое значение, основанное на словах Священного Писания, сравнивающего тело человеческое с сосудом. Пример этому мы имеем в книгах Ветхого Завета, и, между прочим, в 1-й книге Царств (1Цар.21:5). В книгах Нового Завета читаем в 1 послании к Солуняням (1Сол.4:4): „и ве́дети кому́ждо от ва́с сво́й сосу́д стяжава́ти во святы́ни и че́сти“.

в) Бочка, dolium, cupa, γαῦλος

Изображение бочки, помимо фонетического значения слова, было почерпнуто из среды первоначальных символов уборки винограда, откуда, собственно, и получилось её символическое значение, тем более что изображение бочки встречается не только на надписях, но даже на сосудах, нарочно сделанных в этой форме⁵¹⁷. Кроме того, нам кажется, что до́лжно приписывать бочке символическое значение и тогда, когда видим её в известной символической обстановке. Так, например, на плите изображена бочка, по концам её – голуби, под самой бочкой – монограмма Христа⁵¹⁸, – прямое указание на внутреннее содержание бочонка, а этим, нам кажется, должно быть разрешено и самое символическое значение такого изображения. Бочонок с монограммою очень напоминает сосуд с такою же монограммою⁵¹⁹. На надписи из пещер св. Кириака⁵²⁰ указывается на то же значение бочонка. посредством тех же сосудов.

Переводя эти символы на формулу, мы получим: in pace et in fide, причём, как символы Св. Причастия, имеем: два сосуда, рождие винограда и бочонок. Если теперь припомним, как заметили выше, что бочка подучила символическое значение только как принадлежность уборки винограда, то нам легко объяснится и самое значение разных стенописей римских катакомб, на которых представлены отдельные сцены из одного и того же занятия. В пещерах св. Агнии везут большую бочку на двух быках, в пещерах св. Прискиллы восемь человек приносят большую бочку, поддерживая её палками на месте, на котором лежат уже два бочонка⁵²¹.

На надписях мы видели сосуды с хлебами, как символы Причастия. – Происхождение этого символа, небесной пищи, основано на словах Самого Спасителя: (Ин.6:48–50): „А́з е́смь хле́б живо́тный (ὁ ἄρτος τῆς ζωῆς): отцы́ ва́ши ядо́ша ма́нну в пусты́ни и умро́ша: се́й е́сть хле́б, сходя́й с небесе́, да а́ще кто́ от него́ я́ст, не у́мрет“. И тут с первого раза высказывается связь „хлеба животнаго“ с Таинством Причастия и с Царством Небесным. В таком, именно, значении христиане помещали изображение хлеба на своих надписях. Они по древнему обыкновению рисовали его разделённым на четыре или на шесть частей. Обыкновение надрезывать хлеб крестообразно, чтобы легче его ломать, существовало у римлян, и как Гораций, так и Марциал намекают на это обыкновение. Horatius, Epist. I, 49:

Et mihi dividuo findetur munere quadra.

Martialis, Epigr. I, 76:

Nec te liba juvant, nec secta quadra placentae.

Отдельные куски хлеба, разделённого на четыре части, назывались у Римлян quadra, а у Греков – βλωμίλιος, или βλῶμος, а сам хлеб был известен под именем τετράβλωμος. С таким крестообразным разделением хлеба христиане соединяли мысль о Кресте Господнем, отчего в Деяниях апостола Фомы (ed. Tischeudorf, с. 46), Христос сперва разрезал хлеб крестообразно, а потом начал его раздавать: „Διεχάραζε τῷ ἄρτῷ τὸν σταυρὸν καὶ κλάσας ἤρζατο διαδιδόναι⁵²². Другой способ разделения хлеба состоял во врезывании в него не одного креста, а двух крестов, и тогда он раздроблялся на восемь частей, что называлось ὀκτάβλωμος. Самое действие преломления хлеба, как мы видим из книг Священного Писания⁵²³, означает трапезу. На христианских памятниках мы также встречаем хлебы, разделённые на части, но только двоякого рода: одни разделены крестом на четыре части; другие фигурою Ж, может быть, в подражание монограмме Христа, разделены на шесть частей. Так, на надписи Синтрофиона мы видели хлебы, разделённые на четыре части, а на надгробной плите из пещер св. Лукины – на шесть частей. Теперь заметим, что в сосудах или потирах мы большею частью видим хлеб τετράβλωμος.

К символу хлеба должны быть причислены пшеница и ячмень, из которых пекли самые хлебы. Пшеничные назывались у греков ὁ ἄρτος, a ячменные – ἡ μᾶζα. Но различать их на изображениях невозможно по неточности рисунка.

а) Мера, modius, τὸ μέτρον

Несмотря на то, что мера, как мы видели, служила знаком ремесленным, необходимо признать в ней и символическое значение. Во-первых, потому что она упоминается в Священном Писании с таким значением: „да́йте, – сказано в Евангелии от Луки (Лк.6:38), – и да́стся ва́м: ме́ру до́бру, натка́ну и потря́сну и прелива́ющуся дадя́т на ло́но ва́ше: то́ю бо ме́рою, е́юже ме́рите, возме́рится ва́м“. У Иоанна (Ин.12:24) относительно пшеницы добавлено: „ами́нь, ами́нь, глаго́лю ва́м: а́ще зерно́ пшени́чно па́д на земли́ не у́мрет, то́ еди́но пребыва́ет; а́ще же у́мрет, мно́г пло́д сотвори́т“. И в том, и в другом Евангелии главная мысль относится к Суду Божию и к Воскресению. Вторая причина необходимости допустить в этом изображении символическое значение явствует из употребления его на таких надписях, на которых видно, что мера не составляет простой знак ремесла.

Вдова Amias, поставившая такой памятник мужу, с которым провела восемь лет, заканчивает надпись формулою: in pace fecit. Самое значение формулы и соотношение её к Воскресению и Царствию Небесному, по-видимому, объясняется изображением меры.

Древнее искусство часто изображало человеческую фигуру с барашком⁵²⁴ на плечах, каков, например, бог Гермес κριοφόρος. Но кроме этих изображений в особенности любили представлять пастыря, несущего на плечах овцу, как обычную фигуру всякого идиллического описания. Один только Тибул (Eleg. I, 1, v. 31) делает исключение, и описывает, как приносят за пазухой потерянную овцу:

Non agnamve sinu pigeat fetumve capella

Desertum oblita matre referre domum.

Однако подражатель его Кальпурний (Eclog. V, 39) изменил это описание, и представляет овцу на плечах пастуха:

Te quoque non pudeat, quum serus ovilia vises

Si qua jacebit ovis partu resoluta recenti,

Hanc humeris portare tuis, natosque tepenti

Ferre sinu tremulos et nondum stare paratos.

Описания поэтов перешли в искусство. В картинах сельской жизни, древние постоянно изображали на стенописях или на саркофагах пастыря, несущего на плечах овцу. Этот тип был так общеизвестен, что слушатели христианских проповедников живо могли себе представить всю картину со всеми её подробностями, когда последние передавали им слова Спасителя (Ин.10:11): „А́з е́смь па́стырь до́брый; па́стырь до́брый ду́шу сво́ю полага́ет за о́вцы своя́“. Между тем, картина эта ещё живее им представлялась, когда они знакомились с притчей о потерянной овце (Лк.15:4–5).

Сам Спаситель определил символическое значение доброго пастыря, и, по Его словам, св. Климент в своём гимне назвал Его Пастырем.

Пастырь агнецов царственных

……………………………..

Веди нас, овец

Разумных, пастырь.

Книга, приписываемая Ерме, брату римского епископа Пия, также носит название Пастыря. Символ Пастыря был один из древнейших, и мы знаем на основании слов Тертуллиана, что его изображали на потирах. De pudicitia § VII: „Ubi est ovis perdita a Domino requisita et humeris ejus revecta? Procedant ipsae picturae calicum vestrorum, si vel in illis perlucebit interpretatio pecudis illius utrumne christiano an ethnico peccatori de restitutione conlineet“. To же самое свидетельство повторяется и в 10-й главе.

На римских надписях и, например, на саркофаге 238 года⁵²⁵, мы встречаем изображение пастыря. Этот саркофаг отнюдь не может считаться древнейшим памятником подобного рода, потому что сложность его надписи, и указание на года жизни умершего, доказывают, что он моложе надписей с одним только именем умершего⁵²⁶. Таким образом, следует отнести появление этого символа, вероятно, к началу II века, потому что, как видно из слов Тертуллиана, в его уже времена он был не новым символом, а общепринятым и общеизвестным.

Около главного значения Пастыря, как Христа, располагаются все оттенки. Таким образом, мы, во-первых, находим это изображение, как пополнение формулы: in pace Christi.

1)

2)

Hermodo

rus in pace

пастырь с овцою на плечах⁵²⁷.

На предыдущих надписях мы видели Доброго Пастыря, несущего на плечах потерянную овцу. На других двух надписях мы его видим в лесу, играющим на пастушьей свирели, syrinx, сделанной из тростника, которую Вергилий (Eclog. II, 36) подробно описывает:

Est mihi disparibus septem compacta cicutis

Fistula...

На той и на другой надписи⁵²⁸ выписаны начальные слова формулы in pace:

1)

Sabinus cojugi merenti, quae vixit in pace (Christi).

2)

Aur. Filerus. qui vixit

annis. XVI. meses II, X.

in pace.

Третий момент пастушеской жизни представляет пастыря сидящим и ласкающим овцу, „я́ко о́вцы ве́дят гла́с его́“ (Ин.10:3–4). Под этим изображением надпись:

(Ge)ntiano (c)ojugi in pace⁵²⁹.

Ha надписях без обозначения формулы, с одним именем умершего и с одним изображением пастыря, может быть добавлено in pace Christi. Тут Христос принят исключительно в символическом значении Спасителя. Он нашёл потерянную овцу и спас её. Между тем на других надписях, нам кажется, до́лжно добавить формулу: in fide Christi, потому что Христос, по-видимому, имеет значение Главы Христианской Церкви. На одной из них находим намёк на Крещение, в прилагательном benemerenti⁵³⁰. Христиане придачею посторонних символов главному типу Доброго Пастыря, указывали, на какую именно сторону символического его значения они хотели, по преимуществу, обратить внимание. Таким образом, намекая на догмат Воскресения, они объясняли значение Доброго Пастыря символическими изображениями, имеющими это значение, или сопоставляли его с такими происшествиями Ветхого и Нового Заветов, которые толковались современными им писателями в одинаковом символическом значении. Сюда мы, во-первых, отнесём изображения пастыря вместе с изображениями четырёх времён года⁵³¹, про которые Тертуллиан (De resurrect, carn, cap. XII) говорит: „Что же означает это беспрерывное круговращение природы? Это есть свидетельство воскресения мёртвых. Бог начертал его прежде в Своих деяниях, нежели в Св. Писании; возвестил прежде могуществом Своим, нежели преподал словесно. Он открыл пред тобою книгу природы, дабы привести тебя к пророчеству“.

Примером для второго способа, мы приводим надгробную плиту из пещер св. Кириака⁵³². В середине её представлен пастырь с овцою на плечах. Налево от него находится изображение Моисея, ударяющего посохом скалу.

Итак, мы видим, что Пастырь Добрый изображает догмат Воскресения, и, следовательно, надо под ним подразумевать все формулы, относящиеся к этому догмату.

После символического значения Воскресения христиане должны были подумать о Царствии Небесном, и дополнительными символами они выразили в Пастыре Добром и этот оттенок его символизма. Для этой цели они изображали при нём дерево, или выбирали такую сцену, где он мог быть помещён, окружённый деревьями.

Изображения Орфея очень напоминают изображения пастыря, сидящего в лесу и играющего на сиринксе. Вокруг него расположено разнообразное стадо. Подобное же сходство, вероятно, заметили и первые христиане, потому что на надписи мы встречаем любопытное изображение пастыря, несущего на плечах овцу, a по сторонам его нарисованы какие-то чудовища:

Βηρατιους Νικατορ, Λάζαριη, καὶ Ιουλιη, καὶ Ονησιμη κον φιλιους βενεμερεντες

ο βιος ταυτα

+ⷬ +ⷬ

кит? пастырь. лев?

якорь.

Не означают ли эти звери, что пастырь усмирил их или спас от них овцу, как от символов пороков и страстей?

Изучая изображения Доброго Пастыря, мы постоянно его видим в одном и том же одеянии, которое составляет неотъемлемую принадлежность этого образа. Хитон (tunica, χιτών) подпоясан и приподнят выше колен для удобства ходьбы. На плечи надета сверх хитона paenula, φαινόλης, в виде короткого плаща, который употреблялся для защиты от дурной погоды во время путешествий. На ногах высокая обувь, греческий котурн (κόθορνος), надеваемый охотниками и вообще всеми теми, которые должны были много ходить. Котурн, зашнурованный спереди, охватывает всю ногу почти до колена и придерживает узкие штаны. В руках у пастыря или прямой посох (βάκτρον, βακτήριον), или посох с загнутым концом, pedum, χορύνη (λαγωβόλον), который предпочитается пастухами прямому посоху. В руках пастырь держит сосуд, в который доили овец, известный под именем mulctra. Иногда этот сосуд поставлен возле него. Этот костюм пастыря до такой степени сделался типичным, что нельзя было представить себе пастуха в другом одеянии. В книге Ермы⁵³³ Ангел является в таком же виде: „Когда я молился Богу и сидел на постели, вошёл муж с почтенным выражением лица, одетый как пастух: с белым плащом, с котомкою (pera, πήρα) на плече и с посохом в руках“. В таком же одеянии был пастырь, виденный св. Перпетуею⁵³⁴.

а) Посох, pedum, κορύνη, λαγωβόλον

Загнутый посох до такой степени был необходимою принадлежностью жизни сельской и пастушеской, что древние придавали его всем божествам полей или стад, так что даже Талия, муза пастушеской поэзии, изображалась с загнутым посохом⁵³⁵. Такой посох не только помогал пастуху пасти стадо, но вместе с тем служил ему орудием для охоты. Он кидал в зайца этим посохом, и, таким образом, убивал его⁵³⁶. От этой охоты произошло второе название загнутого посоха, λαγωβόλον. Употребляя такой же посох и с собаками, дали ему третье прозвание, κυναγωγός или κονηγέτης.

б) Сосуд для молока, mulctra, mulctrale, mulctrum, ἀμολγεύς·

На древних христианских саркофагах мы часто видим, как пастухи доят овец. Ту же сцену видела и св. Перпетуя во сне, и везде молоко собирается в сосуд, который, как принадлежность пастыря, изображается постоянно при нём⁵³⁷. Сосуд этот, с приделанною к нему ручкою, или висит на руке пастыря, или повешен на дереве возле него⁵³⁸. На стенописях пещер св. Каллиста мы видим два раза в одной и той же комнате агнца, возле него загнутый посох, к которому привешен сосуд с молоком⁵³⁹.

Глиняная лампа, найденная в римских пещерах⁵⁴⁰, показывает нам весьма ясно, каким образом рисовали загнутый посох вместо всего символа пастыря. На нижней части этой лампы посох изображён пересекающим букву X, первую букву имени Христа, что в совокупности образует монограмму Спасителя. Такое же соединение посоха с символами Христа видим мы на древней гемме, на которой вырезаны рыба и пальмовая ветвь, а над этими символами – посох. Все вместе они, кажется, выражают формулу: in aeterna fide Christi⁵⁴¹.

в) Тростниковая флейта, syrinx, σύριγξ

На древней христианской гемме резчик вместо флейты повесил на руке Доброго Пастыря якорь. Эта замена одного символа другим может только произойти при равнозначащих символах, так что мы должны заключить из этого, что шестиствольная тростниковая флейта пастыря символически означала надежду и упование.

Сосуд с молоком, по мнению Боттари⁵⁴², служит иногда символом весны, и в этом значении прямо относится к догмату Воскресения. Нельзя не предположить, что в этом именно значении он помещался часто на надписях, но при неискусных изображениях древних христиан, трудно определить, какой именно сосуд должен представить пастушескую mulctra, или потир для Причастия.

Многие учёные хотели даже признать за сосудом с молоком символическое значение Св. Причастия на том основании, что св. Перпетуя приобщалась в своём видении кислым молоком, caseum, поданным ей пастырем⁵⁴³.

г) Овчарня, tugurium, καλύβη

Последнее из занятий пастыря представлялось под видом возвращения его со стадом к овчарне, причём надо в особенности обратить внимание на постройку самой овчарни. Судя по общепринятому выражению tugurium, следовало изображать овчарню в виде деревянного, бедного строения, покрытого соломою или древесною корою. Наконец, соображаясь с теплотою южного климата, пещеры в скалистых горах могли служить овчарнями. Однако на латеранском саркофаге, найденном при раскопке оснований церкви св. Петра⁵⁴⁴, мы видим овчарню в виде каменного здания, выстроенного из больших плит с фронтоном, поддерживаемым двумя колоннами с капителями. Такую же почти архитектуру встречаем мы на стенописи одной из комнат пещер свв. Марцеллина и Петра⁵⁴⁵. И тут овчарня изображена в виде большого здания, вероятно, с двойною крышею, с большими полукруглыми дверями на главном фасаде, и с разными украшениями в роде карнизов, ободков и розеток. Такое явное и умышленное отступление от обычного вида овчарни достаточно указывает, что христиане с такими зданиями не соединяли только идею о простой овчарне, а придавали им более важное символическое значение. В постановлениях апостольских⁵⁴⁶ Церковь сравнивается не только с кораблём, но также и с овчарнею (μάνδρη). Такое толкование побудило христианских художников изображать овчарню в виде великолепного здания. Впоследствии ими руководила та же мысль, когда на древнейших мозаиках Рима они представляли овец, выходящими из богатых стен Иерусалима и Вифлеема. Здесь Иерусалим и Вифлеем имеют такое же символическое значение Церкви, как овчарня на саркофагах.

д) Агнец

На саркофаге Юния Басса 359 года имеем пример различных значений символа агнца, установившихся уже в половине ΙV века. Между отдельными изображениями, заимствованными из Ветхого и Нового Заветов, над колоннами, разделяющими их между собою, представлены также события Ветхого и Нового Заветов, но вместо священных лиц, – агнцы разной величины занимают их места. Во-первых, агнец проводит через Чермное море овцу, далее, – агнец ударяет посохом скалу, из которой вытекает вода; потом – агнец посохом дотрагивается до кошниц с хлебами, изображая таким образом чудесное питание народа в пустыне. Затем следует изображение агнца, благословляющего другого агнца, стоящего в Иордане, которого осеняет Дух Святой в виде голубя⁵⁴⁷. Ещё далее, – овца перед скалою получает скрижали завета, и, наконец, – агнец воскрешает Лазаря. Из всех этих аллегорических изображений мы видим, что в IV веке символ агнца получил весьма обширное и разнообразное значение. Он не только изображал Спасителя, но также и Моисея, и Иоанна Предтечу. Сам народ Иудейский представляется таким же образом, из чего можно заключить, что под символом агнца подразумевали Самого Спасителя, пророков ветхозаветных, апостолов (на саркофагах, на которых у ног каждого апостола стоит овца) и вообще праведников. Как пример для этого последнего значения можно указать стенопись, найденную в 1845 году в пещерах св. Сикста. На середине стены изображена овца с надписью Susanna, около неё два волка, а над одним из них объяснительная надпись: senioris, вместо seniores⁵⁴⁸.

Агнец, как символ Спасителя, на основании евангельских слов (Ин.1:29): „се́ А́гнец Бо́жий, взе́мляй грехи́ ми́ра“, обозначался на древних мозаиках с крестом над головою. Но не только в этом значении повсеместно распространился символ агнца, но также и в значении праведника. В этом последнем значении символ агнца был так известен, что от него произошли условные выражения: agnus Dei, agnellus Dei, agnus sine macula, как равносильные праведнику и приписываемые умершим христианам на надгробных плитах⁵⁴⁹.

Такие выражения передавались на надгробных плитах изображениями агнца без дальнейшего объяснения, Самое „agnus Dei“ вполне выражено агнцами по обеим сторонам пастыря. На позднейших надписях вместо пастыря изображали крест⁵⁵⁰. Наконец, мы имеем надпись с прилагательным innocentissimus, которое, равняясь значением с „agnus sine macula“, также выражено изображением агнца⁵⁵¹.

Два агнца, изображённые на плите, означают часто гробницу двух супругов⁵⁵².

Когда агнец ест листья, то, как увидим на следующей надписи, намекается на небесную пищу и на небесное жилище.

Второй символ объясняет ещё яснее значение первого. Такое же изображение овец на саркофаге 273 года⁵⁵⁴. Изображение агнца на печати могло означать или Спасителя, или слово: христианин⁵⁵⁵.

Наконец, на других надгробных плитах, мы видим изображение мужчины или женщины с молитвенно поднятыми руками; по сторонам её – пальмы, символ Рая, и, сверх того, по сторонам – два агнца, смотрящие на неё⁵⁵⁶. Судя по деревьям, в значении refrigerium или in refrigerio, не выражают ли тут овцы формулу: μετὰ ἁγίων, inter sanctos?

е) Собака

Собака находится в тесной связи с пастырем. Мы её видим при нём с ошейником во время отдыха всего стада. Пастырь как бы обращается к ней и, указывая на овец, поясняет, для какой цели держали собак⁵⁵⁷. На другом памятнике пастырь держит собаку⁵⁵⁸. Сверх того, надо заметить, что собаки постоянно изображались с ошейником (armillatus canis), в знак того, что они домашние животные, а не дикие звери.

Количество надписей, на которых мы находим собаку, не так значительно, чтобы с точностью определить её символическое значение, но, по-видимому, она служила символом христианина.

Этим значением можно истолковать надписи, на которых встречается собака, и все эти надписи, сверх того, содержат намёк на Рай и Царство Небесное.

Символы дерева и голубя с веткой, как нам известно, относятся к формуле in pace Christi, так что собака с ошейником должна означать самого Pascasus. Может быть, и прилагательное innocens выражено тем же самым символом.

Изображение пастыря обставлено всеми его принадлежностями. Он на привязи держит собаку. возле него на дереве висит или mulctra или pera. И тут, нам кажется, что собака изображена как символ супруги Максимы, в значении fidelis, т. е. исповедавшей христианскую веру.

Наконец, на древней гемме мы видим собаку, преследующую зайца⁵⁶¹.

ж) Заяц

Точное символическое значение зайца определяется очень трудно, потому что все памятники, которые мы имеем, не содержат формул, объясняющих настоящий смысл его изображения.

Из различных толкований этого символа, по нашему мнению, надо дать преимущество объяснению Фридрейха⁵⁶², который ставит значение зайца в связь с Церковью и в связь с самою верою на том основании, что в древности полагали, что заяц спит с открытыми глазами, a по этой причине считали его символом бессмертия души, которая продолжает жить, хотя тело погружено в смертный сон.

Мартиньи⁵⁶³ полагает, что быстрота зайца принята как символ быстротечности жизни. И в том, и в другом случае заяц сам по себе делается символом христианина, и, по-видимому, все надписи подтверждают это значение.

На них мы видим в особенности часто, что заяц изображён или бегущим по направлению к виноградной кисти, или уже добежавшим и кушающим виноградную кисть⁵⁶⁴. Иногда кисть заменяется хлебом⁵⁶⁵, а иногда, наконец, и самою монограммою Христа. Это последнее изображение вырезано на гемме, и, кроме того, под самим зайцем в знак победы представлена пальмовая ветвь⁵⁶⁶. На всех этих памятниках надо признать зайца за символ христианина, стремящегося посредством Таинства Причащения достигнуть вечного блаженства.

При этом надо заметить, что, вероятно, в символическом значении этого животного крылось прямое отношение также и к Таинству Крещения, потому что с давних времён он стал изображаться на купелях⁵⁶⁷. При этом мы имеем одну надпись с изображением зайца, на которой родители дочь свою Северу, называют benemerens⁵⁶⁸.

Ранее мы говорили о гемме, на которой вырезана собака, преследующая зайца (стр. 187). Такое изображение придаёт зайцу, вероятно, другое символическое значение, причём следует припомнить, что св. Климент Александрийский пишет по поводу зайцев⁵⁶⁹, которые, по его словам, делаются символом порока. Несмотря на мнение св. Климента, можно думать, что при рождении христианской символики, вероятно, избегали ещё изображать такого рода символы, а потому можно, придерживаясь нашего толкования, объяснить эту сцену преследованиями, которым подвергались христиане.

* * *

Типичный костюм Доброго Пастыря одинаково был известен на Западе, как и на Востоке.

Первым последствием такого твёрдого и повсеместного установления типа пастырь было то, что отдельные частности его образа, как-то: посох, сосуд для молока, тростниковая флейта, или все предметы, связанные с занятиями пастушескими, как-то: овчарня, агнец, собака, заяц, сделались отдельными символами, но по символическому своему значению остались в зависимости от самого первоначального символа Доброго Пастыря.

Рассматривая эти отдельные символы, мы видим, что они часто изображались даже, как части одного общего символа, взамен самого символа.

Св. Климент в гимне Христу ставит символическое название пастыря возле пахаря, как два выражения, сродные между собою.

To же самое сближение встречаем мы и на любопытной надписи, на которой подробно изображены занятия пахаря⁵⁷⁰.

Он сначала сидит у дверей дома, окружённый домашней птицею. Тут же видим мы, как он выгоняет быков в поле. Далее он пашет поле на двух быках, а впереди бежит его сторожевая собака. Над этою картиною стоит надпись:

Vivas Pontia

in aeterno.

Три символические изображения помещены здесь как объяснения главного представленного предмета. В начале плиты: Пастырь с агнцем на плечах; на середине: Адам и Ева у дерева или грехопадение; а на конце: пророк Даниил в львиной пещере. Все три сюжета напоминают и объясняют нам формулу: vivas in aeterno.

Добрый Пастырь есть символ Христа. Грехопадение, помещённое между самими изображениями сельских работ и вспахивания поля, напоминает слова Библии (Быт.3:19): „в по́те лица́ твоего́ сне́си хле́б тво́й, до́ндеже возврати́шися в зе́млю...“. Так, что вся картина грехопадения представляет символ смерти⁵⁷¹

Даниил в львиной пещере, которого Бог спас от львов, как нас он спас от смерти, есть символ Воскресения⁵⁷², и оттого помещён вслед за формулою: vivas in aeterno, которую окончательно поясняет. Избранный символ Пастыря, несущего овцу на плечах, представляет также мысль о спасении души умершей Понтии.

а) Бык, вол, корова, телёнок, тёлка

Символы быка, вола, коровы и телёнка, – все относятся к пастырю, но различить их между собою, по грубости изображений, невозможно. Такое же затруднение встречаем мы и в понимании прямого символического значения этих изображений, потому что толкования основаны не на надписях, а на мнениях позднейших церковных писателей⁵⁷³.

Климент Александрийский, упоминая о символе лиры, определяет его назначение, говоря: ἡ λύρα μουσική.

Если сблизить это указание св. Климента со словами апостола Павла (Еф.5:18–19) „ И не упива́йтеся вино́м, в не́мже е́сть блу́д: но па́че исполня́йтеся Ду́хом, глаго́люще себе́ во псалме́х и пе́ниих (ἐν ψαλμοῖς, καὶ ὕμνοις) и пе́снех духо́вных (καὶ ᾠδαῖς πνευματικαῖς) воспева́ющее и пою́ще в сердца́х ва́ших Го́сподеви“, то можно заключить, что христиане при пении употребляли между прочими музыкальными инструментами, вероятно, лиру. Вследствие этого Мюнтер⁵⁷⁴ принимает лиру за символ церковного богослужения и по преимуществу за символ хвалебных песен в честь Бога. Следует обратить внимание на слова св. Климента⁵⁷⁵, который толкует десятиструнную лиру за символ Самого Христа, или Слова Божия: „Numquid autem decachordum psalterium (τὸ δεκάχορδον ψαλτήριον), Logon, Jesum scilicet, significat, qui manifestatur elemento decadis?“ Принимая это символическое значение в ещё более обширном смысле, необходимо признать лиру за символ веры христианской, и такое значение подтверждается самим происхождением этого символа.

Лира только раз встречается отдельно на гемме⁵⁷⁶, а постоянно в руках Орфея на христианских памятниках является как инструмент, посредством которого страсти усмиряются, а люди развиваются. Этот тип на монетах Александрии установился уже со времён императора Антонина (138–161) и сохранился на них почти до конца второго века (180 года).

Эти монеты, современные св. Клименту, были ему известны. Отозвавшись об Орфее, как об обманщике, Θράκιος σοφιστής⁵⁷⁷, он не мог советовать христианам принять этот тип в их символику. Но так как лира сама по себе не имела того же недостатка, а только намекала на мифологическое сказание об Орфе, и кроме того, по всем вероятиям, служила при пении духовных песней, то она и удержалась среди христиан.

Об иудейском светильнике о семи свечах св. Климент говорит (Stromat. V, р. 667–667): „Habet autem aliud quoque aenigma, aureum candelabrum, signi Christi, non figura sola, sed eo etiam, quod lucem immittit multifariam multisque modis in eos (Hebr. I, 1), qui in ipsum credunt, sperant et respiciunt, per ministerium eorum, quae sunt primo creata. Dicunt autem esse septem oculos Domini, septem spiritus, requiescentes in virga, quae floret ex radice Jesse“. Такое символическое толкование основано на словах Евангелия (Ин.8:12): „...А́з е́смь све́т ми́ру; ходя́й по Мне́, не и́мать ходи́ти во тме́, но и́мать све́т живо́тный.“, и на этих словах сосредоточивается всё значение этого символа.

Мы уже видели, что на надписи Пектория Спаситель назван: φῶς τῶν θανόντων, в гимне св. Климента – светом бессмертным, φῶς αΐδιον, и впоследствии во всех гимнах Спаситель постоянно называется: lumen, lucifer, ignis. Так что светильник означает Самого Спасителя, или Царство Небесное, как locum lucis, paradisum lucis.

Самое же изображение светильника о семи свечах христиане заимствовали у евреев, которые постоянно помещали его на своих надгробных плитах, и, большею частью, с другими изображениями их богослужения⁵⁷⁸.

Первоначально христиане в рисунке светильника держались, вероятно, образца, который имели на триумфальных воротах императора Тита⁵⁷⁹, но вскоре настоящее изображение перешло в какой-то условный знак, впрочем, встречаемый и на иудейских надписях. При этом надо заметить, что, судя по всем нам известным надписям, светильник о семи свечах весьма редко изображается на надгробных плитах без формулы, при одном имени умершего⁵⁸⁰, а постоянно стоит возле самой формулы, ясно обозначая, к какому выражению он относится и какое выражение символически пополняет.

Обращаясь теперь к формулам, возле которых иудеи изображали светильник, мы увидим, что несмотря на страны, где найдены эти плиты, формулы все без исключения одни и те же. На еврейском кладбище возле Porta Portuensis в Риме на двух плитах возле светильника написано слово мир еврейскими буквами⁵⁸¹. Светильник изображён возле греческой формулы ἐν εἰρήνῃ κοίμησις αὐτοῦ (или αὐτῆς на римских надписях)⁵⁸², а латинский перевод этой формулы: requiescit in pace, вместе со светильником встречается на надгробных плитах в Нарбонне, в Милане и в Тортозе⁵⁸³.

На христианских надписях мы встречаем светильник на плите 338 года⁵⁸⁴ без всяких особых формул. На другой надписи, которую мы рассматривали при символической передаче догмата о Св. Троице (глава I, стр.), светильник изображён под самою формулою: ατάθησις ἐν πάκε так, что усиливает и разъясняет значение слов: in pace Trinitatis.

Помещённый на лампах⁵⁸⁵ светильник наглядно выражал своё символическое значение по отношению к словам lux, lumen и к выражению locum lucis.

Одинаковое символическое значение должны иметь изображения сосудов с пылающим огнём⁵⁸⁶. Припомним здесь, что Спаситель назывался символически ignis, и настоящее значение такого символа будет нами понятно, хотя при нём и не будет выставлена особая формула⁵⁸⁷.

Необходимо причислить к общему выражению дерево все различные породы, потому что неточность изображений недостаточно указывает нам на отличительный характер каждого из них.

Вообще деревья, как мы выше видели, составляют символ рая (стр. 153 выше), и при каждой отдельной породе это главное значение сохраняется, изменяясь только в некоторых частных оттенках. Прежде чем перейти к рассмотрению символизма отдельных пород, мы обратим внимание на изображения зелёного дерева и сухого дерева, часто встречающихся на христианских надписях. Первоначальная мысль такого символического сопоставления находится уже на языческих памятниках, в особенности на расписных вазах⁵⁸⁸. На христианских памятниках эти символические изображения представлялись по сторонам изображения крещения, и, по-видимому, от него получили символическое значение духовного возрождения, παλιγγενεσία. Таким образом, на плите из Аквилеи⁵⁸⁹, мы видим на середине человеческую фигуру в купели. На неё сходит Дух Святый в виде голубя, и крупным дождём орошает новокрещённого. По сторонам купели стоят две фигуры, а за ними, налево, сухое дерево, направо – зеленеющее дерево. При этом надпись:

Innocenti spirito quem elegit Dominus Pausatus in pace fidelis X calendis septembris.

Здесь деревья означают смерть греховную и возрождение к новой, духовной жизни, и вообще развивают мысль о возрождении. Одинаковые изображения встречаются на многих надписях из Трира⁵⁹⁰, и между ними иногда помещена символически звезда. На римских плитах Добрый Пастырь между двумя такими деревьями должен означать в одно и то же время и возрождение, и Царство Небесное, для которого возрождаются посредством Крещения.

Из различных пород дерев надо обратить особое внимание на а) пальму, и связанную с нею птицу б) феникс, в) маслину, г) кипарис и другие хвойные деревья.

а) Пальма, φοίνιξ

Символ победы у греков и римлян, несомненно, часто изображавшийся на их памятниках, перешёл с тем же значением и в христианскую символику, но вместо значения победы земной перенесён на духовную победу, на победу над смертью. Слова Апокалипсиса (Откр.7:9) о праведниках освятили это значение: „...стоя́ще пред престо́лом и пред А́гнцем, облече́ны в ри́зы белы́ и фи́ницы в рука́х и́х“.

Переложение этих слов на изображения видим мы в надписи из пещеры Прискиллы, на которой рыба, символ праведного христианина, несёт во рту венок⁵⁹¹. Вообще пальмовая ветвь до такой степени стала обыкновенным символом, что делали формы из обожжённой глины, которые служили для оттиска пальмы. To же самое соотношение заметно и на изображениях, на которых, большею частью, представлен феникс сидящим на пальме, как мы это видим на древнейших христианских мозаиках Рима.

б) Феникс, φοίνιξ

Чудная птица феникс, плод восточного воображения, изобилует на памятниках этих стран и, начиная с Геродота, упоминается у писателей греческих и римских⁵⁹². По заключению Бошарта⁵⁹³, она была известна и у иудеев под именем Шул и, по толкованиям раввинов⁵⁹⁴, считалась бессмертною, потому что в раю не ела плодов дерева познания добра и зла.

Из Египта басня о фениксе перешла к римлянам, и эта птица сделалась у них символом бессмертия, почему автор сочинения de Phoenice называет её aeterna avis⁵⁹⁵. В таком значении она изображалась на римских монетах, и в первый раз при императоре Адриане (117–138) на монетах, чеканенных в честь Трояна⁵⁹⁶, и постоянно значение её определялось надписью: aeternitas augustа. У Фабретти (р. 378, № XXXI) изображён мраморный ящик для хранения золы от сожжённого тела, а на нём по сторонам надписи изображены фениксы на кострах. Он толкует эти изображения, как spes aeternae et perpetuae felicitatis.

На христианских надписях Рима мы в первый раз встречаем феникса в 385 году⁵⁹⁷, и, по-видимому, типичное изображение заимствовано от римских монет. Но самое поступление этой птицы в христианскую символику и точное определение её значения должно быть отнесено к самому началу III века, или даже и ранее, потому что в первом письме Климента, епископа римского, подробно описан феникс и его возобновление. Ориген также упоминает о фениксе в IV книге против Цельза⁵⁹⁸; наконец, в 207 году, Тертуллиан посвятил целую XIII главу своего сочинения о воскресении плоти описанию чудесного возрождения феникса.

„Я хочу говорить о восточной птице, которая знаменита своею чудесностию, которая, добровольно приготовляя себе похороны, возрождается в смерти своей, делаясь сама себе и наследницей и преемницей при обращении в нового феникса, которая пребывает всегда, хотя и перестаёт жить, остаётся подобною себе, хотя и не та уж птица. Какого желать нам, по сему предмету, лучшего и яснейшего свидетельства? Или какой другой смысл может иметь следующее доказательство? Бог в своих Писаниях: „и обновится“, сказал, „якоже феникс“⁵⁹⁹, что говорится о смерти, о погребении, дабы ты верил, что сущность тела может быть воскрешена и из пламени. „Мнозех птиц лучше есте вы“⁶⁰⁰, нам Господь объявил; если не лучше мы фениксов, то выгода наша не велика. Ужели люди раз навсегда должны погибнуть, между тем, как аравийские птицы уверены в своём воскресении?“⁶⁰¹.

Из этих слов Тертуллиана ясно видно, что древний символ бессмертия получил у христиан также значение бессмертия, но в особенности значение воскресения из мёртвых, и мы видим, из жития св. Цецилии, около 230 года, что христиане в этом, именно, значении изображали феникса на гробницах. В житии рассказывается, что святая видела на каменных саркофагах мучеников Максима, Валериана и Тибуртия феникса, которого Максим велел изобразить как символ своего воскресения⁶⁰². Отсюда следует заключить, что феникс служил иконною передачею всех формул, относящихся до Воскресения. Таким образом на римской надписи 385 года читаем:

Наес [domus aeterna in qua]

Fulgentillia cojux dnlcissmia (quiescit)

Quae fecit mecu. annos. VIIII.

Et vixit annos XXVet me

Deposita III kal martis

DDNH Arca(di)o et Bautoni CC.

Изображения двух фениксов, вероятно, означают, слово: resurrectura. В упомянутой у нас надписи Евфразия⁶⁰³, за последними строками: resurrecturus die caelo cum venerit auctor, помещён сосуд с двумя фениксами и двумя дельфинами.

На римской надписи, принадлежащей к 566 или 578 году⁶⁰⁴, феникс помещён возле выражения et in pace aeterna, так что заменяет пропущенное слово ressurecturus in pace aeterna⁶⁰⁵.

На монетах наследников Константина Великого мы видим феникса в том же самом символическом значении, как и на надписях, но с перенесением этого значения на Римскую империю.

На надписях он означает Воскресение, а на монетах он тоже означает воскресение империи к лучшему устройству, воссоздание империи, или по выражению монет felix temporum reparatio.

Констанций I 337–350:

1) Феникс на ступенях держит в клюве лавровый венок.

2) Трирема, на которой стоит император, в правой руке держит феникса, в левой – Победу. Рулём управляет богиня Победа.

3) To же, но в левой руке император держит лабарум с монограммою Христа.

в) Маслина

Тертуллиан уже сказал (о Крещении, гл. VIII): „известно, что и у язычников масличная ветвь была знаком мира“. To же значение маслина сохранила и у христиан, но, как мы видели выше, изображение её слилось с Ноевым ковчегом, – и постоянно она представляется вместе с голубем. Мы имеем любопытный пример этого слития двух символов, маслины и Ноева ковчега, в одно общее символическое целое, на древнехристианском саркофаге, описанном у Боттари⁶⁰⁶. Между прочими изображениями представлен Ноев ковчег по обыкновению в виде четырёхугольного ящика, κιβωτός. Крышка открыта и вместо Ноя или голубя изображено ветвистое, зеленеющее дерево, вероятно, маслина·. Боттари толкует здесь ковчег в значении Церкви, на основании слов блаженного Августина: „Agnoscamus aream illam, quae praefiguravit ecclesiam“, так что маслина в ковчеге – значит мир в недрах Христианской Церкви.

г) Кипарис и другие хвойные деревья

Плиний говорит о кипарисе (Hist. nat. XVI, 10) „Cupressus diti sacra et ideo funebri signo ad domos posita“, причём он вообще замечает о хвойных породах (ibidem. 33): „Picea feralis arbor, et funebri indicio ad fores posita“. Мы встречаем изображения этих деревьев на надгробных плитах, но весьма редко и большею частью без особых при этом формул⁶⁰⁷, так что неясно, какое именно значение приписывали им христиане.

В древние времена было обыкновение в дни праздничные украшать голову и здания венками. Уже в книгах Нового Завета мы встречаем венок, как символ победы и награды. В этом значении упоминается: венец правды (ὁ τῆς δικαιοσύνης στέφανος) в Послании к Тимофею (2Тим.4:8) венец славы (τὸν ἀμαράντινον τῆς δόξης στέφανον) – (1Пет.5:4), венец жизни или живота (τῆς ζωῆς) – (Иак.1:20, Откр.2:10).

И такими венцами в знак славы и победы окружали монограмму Христа⁶⁰⁸. Самое значение таких венков ясно определяется, когда мы видим символического голубя, подносящего венок правды или жизни умершей Александре, или когда ІХѲΥΣ держит во рту такой же венок, в награду усопшему праведнику⁶⁰⁹.

Обыкновенно венок изображался при формуле in pace, и, таким образом, выражал мир Царствия Небесного, in pace aeterna⁶¹⁰. Также часто вписывали в него монограмму Христа, что тогда означало in pace Christi, сохраняя при этом одинаковое значение. Таким же образом употребляли венок и при формуле in pace⁶¹¹.

Для примера приведём следующие надписи:

D. MS. IANVARIVS

голубь. венок. голубь.

Надо читать: Diis mambus sacrum Ianuarius. Spiritus in pace aeterna.

To же самое и в следующей надписи:

D. М.

пальмов. ветвь. венок.

PATROATA ET FILIA

MATRI BENEMERENTI

FECIT⁶¹².

Ha надписи Аврелия⁶¹³ слова:

in ра

ce –

находятся в венке.

Aurelio. felici. qui bixit cum coiuge annos. X. V. III. dulcis in coiugio bonememorie bixit. annos. LV raptus eterae domus. XII. kal. ienuarias.

Здесь полная формула: raptus aeterna domus in pace и венок вокруг последних слов.

Наконец, мы встречаем венок, как символ Таинства Брака. Причина такого символизма заключается в самом обряде Венчания (στέφατωμα), который совершается возложением брачных венцов (νυμφικοὺς στεφάνους) на главы жениха и невесты, и этот обряд первые христиане выразили посредством изображения венцов, как мы это видим на древнейших памятниках⁶¹⁴. Вообще, заметим, что при неопределённости формул, относящихся до брака, изображения яснее определяют их значение. Таким образом, изображения Таинства Брака на стеклянных сосудах весьма важны для разъяснения этих формул и даже для определения обрядности того времени.

Мужчина держит за руку женщину, стоящую направо от него. Между ними алтарь в виде колонны, а на верху – венец. Кругом надпись vivatis in Deo⁶¹⁵. На другом сосуде мужчина и женщина в том же положении держат друг друга за правые руки; над руками монограмма Христа, как бы выражая слова апостола (1Кор.7:39): „...за него́же хо́щет пося́гнути, то́чию о Го́споде“. Соединение правых рук жениха и невесты принадлежит к древнейшим обрядам, как видим из книги Товита (Тов.7:12): „И призва́ Са́рру дще́рь свою́ и е́м ру́ку ея́ предаде́ ю́ Тови́и в жену́...“. Св. Григорий Богослов ясно описывает этот обряд: „τῶν νεῶν τὰς δεξιὰς ἀλλήλαις τε ἐμβάλλω, καὶ ἀμφοτέρας τῇ τοῦ Θεοῦ“⁶¹⁶. Монограмма над сложенными руками передаёт мысль, высказанную св. Григорием. Кругом всего изображения: Martura, Epectete vivatis⁶¹⁷, так что одно уже выражение vivatis прямо относится к браку. На многих других сосудах с изображением двух супругов, находим или символический венец, или Самого Христа, венчающего будущих супругов⁶¹⁸. На одном из них, однако, встречаем любопытное исключение. Крылатый амур не венчает, а положил руки свои на головы супругов⁶¹⁹. Может быть этот сосуд не христианский. Вообще при исследовании сосудов с изображениями супругов, надо заметить формулы: vivatis in deo, vivatis, pie zeses или zesus, vivas cum, pie zeses cum tua, bibite, vivas cum tuis, vivatis in deo zeses, которые все, судя по находящимся на этих судах изображениям, относятся к Таинству Брака.

Петух заимствован христианами из языческой символики, в которой он уже пользовался почти всеми значениями, которые потом отметили в нём и христиане. С древнейших времён петух находился в тесной связи со светом. По пению петухов и греки, и римляне разделяли день. После полуночи начинается первая песнь петухов – gallicinium. Затем наступает время, когда они молчат – conticinium, и, наконец, перед светом, они снова поют, ante lucem, а потом только начинается рассвет – diluculum. У греков говорили: πρὶν ἡ τὸ δεύτερον ἀλλέκτρυων ἐφθέγγετο, у римлян: priusquam gallus iterum cecinerit⁶²⁰, что соответствовало нашей поговорке: «вставать с петухами». Отсюда и петух получил у римлян прозвание: vigil nocturnus⁶²¹.

По этой же причине петух назывался у древних утренним трубачом, и в этом виде представлен на гемме Флорентийского музея⁶²². Как предвестник наступающего дня петух делается символом света и солнца, и по цвету восходящего солнца изображался с красными и блестящими перьями. В таком символическом значении он тесно связан с Гелиосом и с Афинею Ергане, с богинею искусств и художеств. Петух будит её с раннего утра для начатия работ и занятий. Соотношение этой птицы с Гелиосом поставило её в одинаковое положение и с Асклением, от которого она получила символическое значение Воскресения⁶²³.

Значение петуха, как мы видели, зависело от его отношения к свету, к восхождению солнца и прекращению ночи, и, таким образом, символически передавало мысль о Воскресении, по поводу чего уже папа Климент заметил: „Dies et nox resurrectionem nobis declarant: cubat nox, exurgit dies“⁶²⁴. При этом надо заметить, что предание, существовавшее в первых веках, будто Христос воскрес после первой песни петухов, придаёт этому символу особенную твёрдость в значении Воскресения. Пруденций (ad galli cantum. v. 65) намекает на это предание:

Inde est, quod omnes credimus

Illo quieris tempore

Quo gallus exsultans canit

Christum redisse ex inferis.

Таким образом, христианские писатели подтвердили только то уже символическое значение Воскресения, которое придавалось петуху и самими язычниками, хотя в другом смысле. Это значение, как главнейшее, руководило христианами при помещении изображений петуха на надгробных плитах. Вообще, можно с достоверностью предположить, что в первые три или даже четыре века весь символизм петуха сосредоточивался на значении Воскресения, и что все памятники этого времени легко могут быть истолкованы в этом смысле. Дальнейшее развитие символизма петуха принадлежит уже позднейшим временам и не может, как нам кажется, быть применено к первым памятникам христианских пещер.

На двух надписях⁶²⁵ мы видим изображение петуха при формуле: quiescit in pace или in pace quiesca, и в обоих случаях надо дополнить смысл словом: resurrectionis.

На другой плитке какого-то Леопарда, при петухе стоят недописанные слова: die. bene, re.., которую пополнили формулою: illa, die. bene, resurges⁶²⁶.

Петух помещался также, как символ Воскресения, на лампах по связи мысли о воскресении с понятиями о свете, τὸ φῶς, lumen, lux, и наконец с locum lucis, paradisum lucis⁶²⁷. В таком же значении видим мы петуха вблизи другого символа света, ящерицы, на саркофаге церкви св. Лаврентия. На стенописи в пещерах св. Прискиллы⁶²⁸ мы видим двух петухов по сторонам Доброго Пастыря, ласкающего овцу. По сторонам изображены также два дерева, которые служат нам к объяснению значения петухов. Вся фреска означает спасение и воскресение в Царствии Небесном.

Теперь нам возможно будет объяснить надпись без всякой формулы⁶²⁹. По обеим сторонам имени: Ніlа ro dulci изображён петух, а под самою надписью – две рыбы. Обе рыбы, как удвоенное символическое изображение, означают христианина Гилара, a петухи заменяют формулу: in spe resurrectionis Christi. To же самое выражается и на плите, на которой ничего не написано, но стоят изображения якоря, петуха и рыбы⁶³⁰. Четвёртое изображение, вероятно плуг, может быть, означал занятие умершего. Вообще до́лжно заметить, что посредством петуха выражались все формулы, относящиеся к догмату Воскресения.

Символизм павлина, как и петуха, принадлежит ещё языческой древности, где он одинаково выражал бессмертие. Древние основали символическое значение этой птицы на поверьи о нетленности его мяса. Оттого и Пифагор переселяет души бессмертных писателей, как например Гомера, в павлина. В таком выборе птицы для переселения душ некоторые писатели видели намёк на бессмертие души⁶³¹. В том числе Тертуллиан высказался весьма ясно и определённо: „Платоновы ученики в противоположность проповедуют бессмертие души. Они утверждают, что души немедленно входят в тела, но не в прежние и часто не в человеческие, как Эвфорб, который превращается в Пифагора, а в птицу, и Гомер превращается в павлина. Несмотря, однако ж на это, они провозглашают, что душа точно возвращается опять на землю для жительства во плоти, предпочитая лучше предполагать известные условия бессмертия, нежели совершенно отрицать его, и таким образом стучать в двери истины, но не проникают в неё“.

Но некоторые учёные не признают поверье о нетленности мяса за единственную причину такого символического значения и предполагают, что круг, образуемый павлиньим хвостом, имел на это влияние, потому что и сам круг, и змея, кругообразно расположенная, означали бессмертие. Даже форме хвоста приписывается и самое происхождение имени ταώς⁶³².

Древние греки уподобляли рисунок павлиньего хвоста звёздам или очам; золотистые круги его на голубом фоне остальных перьев легко могли навести на такое сравнение, которое привело греков к посвящению этой птицы Юноне, царице неба и царице звёзд, отчего Овидий⁶³³ и называет павлина: „Jimonis volucrum quae cauda sidera portat“.

Вследствие такого же понимания, при обоготворении (consecratio) римских императриц предоставляли павлинам возносить их души на лоно Юноны, как царицы звёзд. Оттого на медалях, чеканенных в честь таких обрядов, императрица изображается сидящею на павлине, который возносит её к небу. Причём надпись: „sideribus recepta“ вполне соответствовала такому значению⁶³⁴. При обоготворении императоров орёл, посвящённый Юпитеру, заменял павлина.

Все исследователи христианских древностей принимают павлина в христианской символике за символ Воскресения. Мнение это допускает и Мамаки⁶³⁵, хотя замечает, что такое мнение не опирается на толкования древних церковных писателей. Нам кажется, что Мамаки упустил из виду слова Тертуллиана, которые хотя и не содержат прямого указания на бессмертие, но по крайней мере имеют важное значение для символики павлина. Сверх того, при подробном изучении применения этой птицы на самих памятниках, мы можем почерпнуть положительные данные для настоящего его значения, как символа Воскресения. Из употребления двух языческих символов бессмертия: петуха и павлина, видно, что первый, как предвестник дня находится в соотношении с различными переменами дня или светила дневного, от чего и определилось его символическое значение. Между тем павлин, как мы увидим из христианских памятников, ставится также в соотношение с четырьмя временами года, символическое значение которых всем известно. Связь между такими изображениями находим на саркофаге Юния Басса (359 года): на левой боковой стороне⁶³⁶, в верхнем ряду изображено лето под видом трёх мальчиков, из которых один жнёт серпом, другой вяжет сноп, а третий уносит сноп. В верхнем ряду видно шесть таких крылатых мальчиков; из них первые три изображают зиму: первый, одетый несёт корзину с фруктами, второй – убитого зайца, которого собака хочет схватить, третий – верёвки, силки для охоты. Остальные три мальчика олицетворяют весну. Первый из них держит ящерицу и растение, второй – правою рукою пчелу, а левою рукою павлина, который блеском своих цветов представлял блеск весенней природы. Такое сравнение павлина с весною описано у Лукиана⁶³⁷.

Таким же образом павлин не только является символом весны, но даже исключительно мая месяца в современном этому саркофагу календаре Фурия Дионисия 354 года⁶³⁸. Ящерица и пчела как символы весны подкрепляют то же значение и в павлине. Третий мальчик держит чашу.

Из сравнения этих двух памятников: саркофага Юния Басса и календаря Фурия Дионисия, мы должны вывести заключение, что павлин не только изображался с четырьмя временами года, но сам даже был символом одного из них, – весны, так что слова Тертуллиана о временах года ясно показывают символическое значение павлина: „Зима и лето, весна и осень возвращаются со своими силами, со своими влияниями, со своими плодами... И так всё это круговращение природы есть свидетельство воскресения мёртвых“⁶³⁹.

Кроме того, христиане обратили особенное внимание на сказание о нетленности павлиньего мяса. К этому, может быть, направили их слова апостола Павла (1Кор.15:53): „Подоба́ет бо тле́нному се́му облещи́ся в нетле́ние и ме́ртвенному сему́ облещи́ся в безсме́ртие“. Это предание так положительно у них было принято, что блаженный Августин сказал (De civit. Dei. lib. XXI, c. 4): „Deus creator omnium dedit carni pavonis mortui ne putresceret“.

Мы уже выше заметили, как круглая форма павлиньего хвоста придала этой птице значение бессмертия и вечности. To же самое можно заметить и на христианских памятниках. На средине свода одной из пещер св. Прискиллы⁶⁴⁰ написан павлин с распущенным хвостом. Всё изображение заключается в круге, представляющем лавровый венок. В другом отделении тех же пещер⁶⁴¹, павлин, также с распущенным хвостом, написан на стене гробницы в arcosolium. Перья зеленоватого цвета с пёстрыми золотистыми очами; высокий хохол на голове. Он гордо стоит на красном шаре (рис. 28). И в том, и в другом случае, хотя во втором он становится виднее, павлин изображает Воскресение, а поставленный на зелёном шаре, указывает, что тела воскреснут из земли.

Рис. 28

Как символ Воскресения павлин изображался с теми символами, которые относились к раю в различных его символических оттенках. Павлин на шаре представлен между двумя сосудами с пылающим огнём, над гробницею в пещерах св. Агнии⁶⁴². Огонь, как символ Христа, намекает на parаdisus lucis или locum lucis. Такой же павлин написан в неаполитанских пещерах⁶⁴³; но тут на сосудах сидят голуби и питаются небесною пищею. Вокруг него цветы и роскошные гирлянды намекают на рай, в значении παράδεισος или роскошного сада.

Мы видим, что постоянно символы указывают на соотношение Таинства Причащения к Воскресению и к раю. В одинаковом значении и павлины, как символы Воскресения, изображаются на стенописях и на надписях с символами этого Таинства.

Под надписью из Галлии⁶⁴⁴ изображён сосуд, a по сторонам его – два павлина. Под другой надписью из той же страны сосуд между павлинами заменён монограммою в круге, как символический знак равносильного значения.

На плите, найденной в 1851 году в пещерах Претекстаты, между дельфинами или христианами представлен сосуд, на котором два павлина питаются хлебами (рис. 29). Тут представлен хлеб истинный, хлеб небесный, ἄρτος ἀληθινός, ἄρτος οὐράνιος по выражению св. Климента, между тем как на большем числе памятников мы находим павлина при уборке винограда, другого главного символа Причащения, как бы для

передачи слов евангельских (Мф.26:29): „я́ко не и́мам пи́ти отны́не от сего́ плода́ ло́знаго, до дне́ того́, егда́ е пию́ с ва́ми во Ца́рствии Отца́ Моего́“.

Рис. 29

Таким образом, на саркофаге Констанции, дочери Константина Великого, мальчики, перевитые арабесками, собирают и выжимают виноград⁶⁴⁵; на другом саркофаге в церкви S. Lorenzo fuori le mura, крылатые гении собирают виноград и играют с птицами, между которыми находится и павлин⁶⁴⁶. Наконец, мы видим на верхней части одной надписи любопытное изображение павлина, который клюёт цветок⁶⁴⁷. И тут цветок напоминает все описания роскошной растительности рая, и в особенности „arbora rosa“ в видении Сатура. Обращаясь к надписям, мы из незначительного числа таких памятников с изображением павлина, имеем надпись без всякой формулы с одним именем умершего:

Aelia Bictori

na posuit

Aureliae

Probae⁶⁴⁸.

Внизу изображены агнец и павлин. Агнец представляет умершую Аврелию Пробу. При сравнении этой надписи с аналогичными изображениями на саркофаге Констанции, весь смысл её разъясняется легко. На нижней части саркофага представлен агнец, как символ Констанции. Возле него мальчик или гений держат за повязку венок, который назначается Констанции в награду, как венок правды или славы, a по краям поставлены павлины, как бы вместо надписи: resurrectura.

На любопытной надписи из Рима, хранящейся в Туринской библиотеке, при изображении павлина и возле него сосуда, в начале второй строки стоит:

Dep. Casti. III. IX. kal. maia. vixit. annos

павлин. сосуд. XXXXII. dies. XXIII. in pace⁶⁴⁹.

Эта формула in pace, как мы часто видели, обнимает все значения, содержащиеся в изображениях, которые как бы пополняют её словами: in pace fidei resurrecturus. Та же формула иконно передаётся масличною веткою на другой надписи⁶⁵⁰:

Павлин на ветке, вероятно, масличной, кроме того, голубь на ветке и сосуд, имеют тот же смысл: in pace fidei resurrecturus. Может быть первое изображение голубя на ветке поставлено только как фонетическая передача самого имени Ireneta от εἰρήνῃ.

Символизм льва, впоследствии получивший такие широкие размеры, имел первоначально самый ограниченный круг. Во-первых, он перешёл к христианам от иудеев, и сохранил при этом то же символическое значение сильного и бдительного стража, которым пользовался и у иудеев. Другого, более обширного символического значения он не получал до самого IV столетия, если судить по древнейшим, дошедшим до нас памятникам. Вся обширная символика этого животного в языческом искусстве была как бы забыта первыми христианами, которые сосредоточились только на образцах иудейских. Первым примером служат нам стеклянные сосуды, находимые в римских пещерах, на которых золотом изображены почти все принадлежности иудейского богослужения⁶⁵¹ (рис. 30). Обыкновенно, посередине стоит шкаф или кивот, в котором хранятся книги Ветхого Завета. По сторонам шкафа или, иногда, по сторонам светильника, лежат два льва, рыкающие, судя по открытой пасти. Эти львы напоминают нам тех, которых Соломон поместил в храме (3Цар.7:29, 36)⁶⁵². Они обращены к шкафу, и не спускают с него глаз, ἀτετίσαντες εἰς τοῦτο, в знак постоянной бдительности к сохранению святыни. Из остальных иудейских принадлежностей богослужения изображены светильник, сосуды, рог и лимон (?). Иудеи легко могли пользоваться изображениями львов, как символами сильных и неустрашимых стражей, потому что храбрость этих животных восхваляется в книгах Ветхого Завета, и не только ставится в пример, но даже со львами сравниваются люди мужественные (2Цар.17:10): „И то́й сы́н си́лы, ему́же се́рдце, я́коже се́рдце льву́“. Тертуллиан, перешедший к монтанистам, насмехается над православными епископами, говоря, что в мире они львы, а в битве – олени⁶⁵³.

Рис. 30

В таком же значении неустанного хранителя мы находим изображение льва на христианских гробницах. Во-первых, мы его встречаем на крышке порфирового саркофага, известного под именем гробницы Елены, супруги Константина Великого⁶⁵⁴. Так как украшения этого памятника не имеют никакого особого отпечатка христианского искусства, то мы обратим особое внимание на Луврский саркофаг, украшенный львиными головами⁶⁵⁵, на надгробную надпись Евтропа, на которой он, как ваятель оканчивает саркофаг, также украшенный львиными головами⁶⁵⁶. Такое же украшение видим мы при изображении воскрешения Лазаря⁶⁵⁷, и, наконец, на надгробной плите христианки Sinaura⁶⁵⁸.

Затем ещё раз заметим, что лев является на древнейших христианских памятниках исключительно в значении стража и как сильный и верный хранитель гробниц.

Олень, хотя и встречается на стенописях в римских пещерах, ни разу не изображён на надписях, так что можно предположить, что он не входил прямо в состав символического языка первых христиан. Это подтверждается тем, что сам по себе олень не был животным, поражающим внимание каким-нибудь отличительным свойством, а почерпал важность своего символического смысла из Псалма, ставящего его в прямое отношение к воде или к Таинству Крещения (Пс.41:2): „И́мже о́бразом жела́ет оле́нь на исто́чники водны́я, си́це жела́ет душа́ моя́ к Тебе́, Бо́же“.

Эти слова, сближенные с законом Моисея, который причисляет оленя к числу чистых животных, годных для жертвоприношений (Втор.14:5), могли в отношении к Таинству Крещения, придать оленю значение верующего, чистого от греха, и даже, может быть, значение праведника. В таком, вероятно, смысле при крещении Спасителя изобразили оленя, подходящего к Иордану, чтобы пить⁶⁵⁹, в катакомбе Понциана в Риме. Тут художник, вероятно, представил крещение Спасителя не как историческую только картину, a более в символическом её значении: как начальное учреждение первого Таинства Церкви. Тогда присутствие оленя делается понятным, как иконное толкование XLI Псалма, и изображение его, хотя дословно соответствует тексту Псалма, всё-таки может иметь значение верующего, приближающегося к Таинству Крещения.

В таком же значении видим оленя на других стенописях римских пещер в символическом соотношении к Таинству Причащения. Над входом в одну из пещер св. Агнии на Via Nomentana, на самой середине изображён олень; по сторонам его – крылатые мальчики или гении несут корзины с хлебами. Другой символ Причащения встречается на древнем саркофаге в Равенне. Тут по сторонам высокого сосуда стоят два оленя. Кроме того, на четырёх углах свода в пещерах свв. Маркеллина и Петра, написаны лежащие олени, наверно, имеющие одинаковое значение верующих христиан. Все же прочие символические значения незаметны на памятниках пещер первых трёх веков, и, по-видимому, произошли уже в IV веке, когда Отцы Церкви развили символизм этого животного.