Преосвященный Иоанн, епископ Смоленский

Преосвященный Иоанн (Соколов), епископ Смоленский, был сыном священника Московской Вознесенской церкви (в бывшем Варсонофьевском монастыре); родился 5 Июля 1818 года, при крещении наречен Владимиром. Обучался в Москве же–в Высокопетровском духовном училище и в Московской духовной семинарии; по окончании семинарского курса учения в 1838 году, был отправлен на казенный счет в Московскую духовную академию. В 1842 г. окончил курс академии под № 2 и удостоен степени магистра, в каковой утвержден Св. Синодом в Декабре 1843 г. Его сочинение на ученую степень, под заглавием: „Стоглавый собор «, чрез восемнадцать лет после написания было напечатано в Православном Собеседнике ¹.– В год окончания академического курса, 29 Августа 1842 года, по предложению митрополита Филарета, Владимир Сергеевич Соколов пострижен в монашество, с наречением ему имени Иоанн ²; на следующий день после пострижения он рукоположен в иеродиакона, а 5 Сентября в иеромонаха. Академической конференцией 21/22 Сентября 1842 г. назначен на должность бакалавра по каѳедре нравственного и пастырского богословия, в Сентябре 1844 г. перемещен на каѳедру Священного Писания. По желанию графа Протасова, тогдашнего синодального обер-прокурора, в конце того же 1844 г. из академии, находящейся, по церковно-богослужебному выражению, „в веси», был переведен в столичную академию, в которой Протасов хо-

тел собрать, возможно, больше талантливых представителей ученого монашества. В Петербурге Иоанн занял каѳедру канонического права. Здесь 8 Сентября 1848 г. был возведен в сан архимандрита; 8 Января 1851 г. утвержден в должности инспектора академии; в Сентябре того же года „за усердное и тщательное преподавание церковного законоведения он был возведен в звание экстраординарного профессора» ³, а чрез год с небольшим удостоен звания ординарного профессора. 8 Октября 1853 года архимандрит Иоанн за сочинение „Опыт курса церковного законоведения» возведен в степень доктора, в то время считавшуюся большею редкостью, чем теперь. В начале 1855 г. Иоанн перемещен на должность ректора С. петербургской семинарии; 17 Марта 1857 г. назначен ректором и ординарным профессором по каѳедре догматического богословия в Казанскую духовную академию; от профессорской должности, по болезни, отказался в 1859 году. По истечении семи лет службы в Казани, 31 Марта 1864 г., Иоанн был перемещен на должность ректора и профессора в с. Петербургскую духовную академию; в начале следующего года возведен в сан епископа, с оставлением в должности ректора. 9 Ноября 1866 г. Иоанн, епископ Выборгский, назначен на самостоятельную Смоленскую каѳедру, где и оставался до смерти, последовавшей внезапно 17 Марта 1869 года ⁴.

Внешняя история жизни и деятельности Иоанна так же разнообразна, как всех вообще ученых монахов и прежнего времени и нашего. Помимо прямых своих обязанностей по духовно-учебной службе, Иоанн совместно проходил еще несколько служений и, кроме того, выполнял различные временные поручения начальства. Так, исполняя обязанности бакалавра в нашей академии, он состоял,– впрочем, самое короткое время, помощником библиотекаря. В Петербургской духовной академии он совмещал с должностью бакалавра и должность помощника инспектора;

в продолжение восьми с половиною лет состоял членом С. петербургского духовно-цензурного комитета. В бытность ректором семинарии, архимандрит Иоанн состоял членом духовной консистории и помощником главного наблюдателя за преподаванием Закона Божия, логики и психологии в университете и других высших учебных заведениях столицы. В Казани с академическою лектурою Иоанн совмещал те же обязанности, что и в Петербурге с лектурою семинарскою,– с тою разницею, что в Казани он был наблюдателем (а не помощником) за преподаванием поименованных предметов в светских учебных заведениях и вместе с тем состоял редактором „Православного Собеседника». После перемещения в Петербург, определен был главным наблюдателем за преподаванием Закона Божия во всех учебных заведениях столицы и ее окрестностей ⁵.–Частные поручения, дававшиеся Иоанну начальством, были до крайности разнообразны.

Что касается профессорской деятельности Иоанна, то есть полное основание утверждать, что он был талантливым и усердным профессором. „Он является одним из наиболее знаменитых представителей прежней диалектической школы богословия,– большею частью сухо отвлеченной, не чуждой схоластичности и не признававшей историко-литературной постановки науки; но в лекциях преосв. Иоанна •эта школа представила, можно сказать, все, что у нее было наиболее живого, увлекательного и плодотворного» ⁶. Он занимал последовательно три каѳедры: нравственного богословия, канонического права и догматического богословия ⁷.

Первую каѳедру он занимал только в течение двух лет: это было начало его профессорской деятельности в нашей академии. С переходом в Петербург, с конца 1844 до начала 1855 года, в течение десяти лет, он занимал каѳедру канонического права. Каковы были лекции по нравственному богословию начинающего академического преподавателя, сведений ясных и определенных не имеем ⁸; да и пребывание его на этой каѳедре было слишком кратковременно; можно, однако, предполагать, что таланты молодого лектора обнаружились уже в это время,– если на него обратил внимание обер-прокурор Синода, которому для столичной академии нужны, были не просто ученые монахи, а талантливые ученые монахи. Десятилетнее же служение науке канонического права в Петербургской академии привлекло и внимание студентов, и выражение благосклонности начальства к Иоанну, своими трудами оставившему в этой науке заметный след. Догматическое богословие составляло предмет его занятий с 1855 г. до назначения его на Смоленскую каѳедру в 1866 году,– с значительным, впрочем, перерывом. Догматика в семинарской постановке, конечно, не соответствовала степени учености и талантливости Иоанна; а о преподавании Иоанном догматического богословия в Петербургской академии мы имеем отзыв слушателя его лекций, впоследствии профессора академии Николая Павловича Рождественского, где говорится, между прочим, следующее: „при силе и глубине мысли, при своеобразности и оригинальности самого языка, лекции преосвященного в такой степени носили отпечаток личного неподражаемого таланта автора, что всякая попытка к буквально-точной передаче их на экзамене или при репетициях была бы безуспешна. Из этих лекций слушатели выносили много мыслевозбуждающих идей, оригинальных взглядов, но могли воспроизвести все это не иначе, как путем самодеятельной переработки слышанного... По скромности, присущей всем великим дарованиям, преосвященный вероятно лично не сознавал всего значения, какое могли бы иметь его богословские лекции для русской богословской науки, если б они были записаны, тщательно обработаны им и явились в полном составе. Это был бы драгоценный памятник, который составил бы украшение русской богословской науки... Оригинальный, как всегда, в постановке предмета, преосвященный высказывал не менее самобытной оригинальности и в его раскрытии... Избегая повторения обычных, ходячих и общеизвестных решений того или другого вопроса, он всегда старался подойти к данному вопросу новым путем и осветить главным образом те стороны в нем, которые представляют наибольшее количество трудных пунктов для уяснения... Лекция всегда облекалась у него в своеобразно изящную форму и всегда содержала несколько оригинальных мыслей, которые вызывали слушателей на размышления и оставляли глубокое впечатление. Отличительною чертою его лекций было соединение в них тонкого и глубокого философского анализа с некоторым оттенком мистицизма, самой впрочем, чертой, высокой и благородной пробы»⁹. Вполне естественно предполагать, что преосв. Иоанн из тех наук, кафедры которых он последовательно занимал, каноническому праву посвятил большую часть своих сил и своего внимания. В печати имеется трудов преосв. Иоанна всего более относящихся к области канонического права; а здесь „первое место, по об ему и достоинству занимает „Опыт курса церковного законоведения», изданный в Петербурге в 1851 году ¹⁰.

Приступая к характеристике личности преосвященного Иоанна, приходится встретиться с довольно значительными затруднениями. Прежде всего, материалы, которые могли бы быть использованы для этой цели, очень недостаточны.¹¹ Кроме того, лица, касавшиеся жизни и личности Иоанна, дают о нем слишком разноречивые иногда отзывы и не вполне свободны от подозрения в пристрастности своих суждений. Но и помимо этого, личность Иоанна столь оригинальна и даже эксцентрична, что цельное и соответствующее действительности изображение ее представляет задачу сложную и чрезвычайно трудную.

Характеристику личности преосв. Иоанна начнем с его внешности. По описанию проф. Знаменского, „наружность его (при первом появлении в Казанской академии) всем показалась грозной и внушительной. Он был очень небольшого роста, но... своей манерой держаться гордо, презрительно и крайне серьезно придавал себе даже некоторое величие. Лицо его было не красиво, не правильно, с глубокими складками на щеках и несколько искривленными губами...; но высокий, хорошо развитый лоб, сильный, часто уничтожающий п. всегда проницательный взгляд больших глаз, замечательно менявших свой цвет, казавшихся, то совершенно бесцветными и мертвенными, то совсем темными, и умное выражение придавали этому лицу невольно обращающую на себя внимание оригинальность, даже своего рода красоту» ¹². Итак, Иоанн был некрасив лицом и невысок ростом и все же имел наружность внушительную.¹³ Такие натуры, какова Иоаннова, не очень склонны сокрушаться о недостатке внешней привлекательности; но своим малым ростом Иоанн был, по-видимому, очень недоволен: с его внушительною в прочих отношениях внешностью более гармонировал бы высокий рост; поэтому-то он старался посредством искусства мастера прибавить возрасту своему если не лапоть един, то хоть один – другой вершок. Эта цель достигалась, по словам проф. Знаменского, „с помощью больших внутренних и внешних каблуков «, отчего он казался значительно выше своего действительного роста. ¹⁴ Описанная внешность Иоанна, вполне вероятно, оказывала свое влияние на манеры и внешнее поведение его; и в то же время столь резко и характерно выражала внутреннюю сущность его сильной, сложной и неуравновешенной натуры, что была поводом к противоположным о нем суждениям и отзывам у разных лиц. Романский делает следующее замечание: „видно, что наружность его носила на себе все признаки сильного характера и ясные следы его постоянной борьбы с обстоятельствами и болезнями. Такие физиономии – стоит увидеть раз, чтобы они не забылись никогда; такие лица могут попеременно и у разных людей делаться предметом злословия, укоризны, зависти, уважения, восторга, но никогда–равнодушия».¹⁵

Преосвященный не обладал хорошим здоровьем, о чем согласно свидетельствуют его биографы и чем можно объяснить некоторые факты его жизни. К латинской кухне ему приходилось, очевидно, обращаться, довольно, часто, и для надоевших лекарств он в одном из своих пи сем подбирает очень нелестное сравнение: 30 Апреля 1855 г. он пишет: „уж мне эти людские мнения! Глупее и гаже тех скверных капель, которыми наполняла меня медицина во время моей болезни».¹⁶ В 1857 году, уже из Казани, он пишет, между прочим: „одно плохо – здоровье. Климат здесь глупейший... Опять микстура, да капли, да пилюли».¹⁷ А через два года он отказывается от должности профессора, по слабости здоровья, и остается только ректором академии ¹⁸.

Вполне естественно, что человек, подверженный хроническому недугу или вообще отличающийся слабым здоровьем, с трудом сохраняет наружное спокойствие и уравновешенность; а у преосв. Иоанна, как натуры сильной, несоответствие внутренней силы и физического здоровья особенно часто и заметно выражалось в нетерпении и раздражительности; отсюда и необыкновенная резкость в обращении с подчиненными и сослуживцами. Но, кроме того, он был горд и нередко презрительно относился даже к таким лицам, пред которыми другие, в его положении, обыкновенно заискивают. Его манера держаться не могла вообще располагать к нему и внушать симпатию. Проф., Знаменский так описывает его манеры: „обычная поза его была горделивая, движения нетерпеливы и порывисты; голос не громкий, но ясный, твердый и повелительный; речь докторальная, довольно медленная и внушительная, без запинок, поправок и присловий и на одной почти ноте, разнообразящаяся только силою и подчеркиваньем слов.

В разговоре он становился к собеседнику боком, подняв голову и опустив глаза вниз, только изредка бросая на него боковые пытливые взгляды и озадачивая быстрыми, отрывистыми вопросами и замечаниями».¹⁹ Вследствие раздражительности и сознания своего превосходства над другими, Иоанн в своих отзывах вообще был резок свыше меры. Ненравившиеся ему, напр., миссионерские отделения в Казанской академии он называл „курятниками, пристроенными» к ней; подробности в изучении „какого-нибудь глупого, по его мнению, ислама» находил излишними. ²⁰ Дурное расположение духа, а иногда жесточайшая хандра были более чем знакомы Иоанну. В одном из писем к архим. Фотию, после злого издевательства над монахами и, особенно над настоятелями монастырей, Иоанн высказывает намерение пойти сам настоятельствовать в монастырь и в заключение своих мечтаний о настоятельстве недвусмысленно дает знать, что он сквозь слезы смеется над самим собою. „Угадайте, пишет он: что в этих мечтах: фантазия ли, все презирающая, пли хандра неисходная, Дожирающая душу. Да, отец! Приходится утешать себя и такими вещами».²¹ По словам проф. Знаменского, Иоанн, в бытность ректором Казанской академии, особенно в первые годы, то „проявлял кипучую и решительную деятельность», то, „все бросал из рук и запускал ... донельзя, делая это вовсе не по какой-нибудь слабости своих сил; а как будто из какого-то презрения ко всему и на зло кому-то там выше».²² Во время Казанской же ректуры он был очень продолжительное время „в каком – то озлобленно-разочарованном состоянии и бросал жестокие сарказмы направо и налево“.²³ В 1856 году, поздравляя Фотия с новым годом, Иоанн пишет: „с новым годом!.. Да может ли быть что-нибудь нелепее поздравления с новым годом? Ведь это значит поздравлять со всеми теми глупостями, неприятностями, скорбями, бедами, смертями, чертями, каких принесет новый год «! ²⁴ Эту же мысль Иоанн проводит одиннадцать лет спустя в поучении на новый (1867) год, сказанном в Смоленском каѳедральном соборе.– конечно, не в таких выражениях .²⁵

В отношениях к окружающим: питомцам, сослуживцам, начальству, частным лицам Иоанн был необыкновенно оригинален и нередко весьма непоследователен.– Отношение его к воспитанникам духовно-учебных заведений было не всегда одинаково. Романский, имевший под руками дела С. петербургского академического правления, сообщает, что отношения Иоанна, инспектора академии, к студентам были добрые и гуманные. Недоразумения, возникавшие между студентами и инспектором, как блюстителем студенческой нравственности, решались им большею частью семейным образом, так что во время его четырехлетнего инспекторства был „только один случай исключения студента... и один случай строгого взыскания» (заключение на два дня в карцер). ²⁶ Явившийся в Казань, в качестве ректора, Иоанн производит уже другое впечатление. „При первом своем поступлении в академию он видимо старался, прежде всего, задать страху«– пишет проф. Знаменский... Первая встреча его по приезде со студентами в столовой была суровая и грозная. „Вы кто такой»?– спросил он одного студента, подойдя к первому столу. Студент академии N. „Разве такие бывают студенты академии? чтобы завтра же все были острижены, да глаже». После того парикмахер работал целый день. ²⁷ При первом же обозрении академии он проявил необыкновенный ригоризм, высказав, напр., мнение, что фортепиано в академии– вщь непозволительная. „Заведется фортепьяно, потом скрипка, а потом гитара, а потом барабан , – и пошло»–прибавил он в пояснение. ²⁸ С самого начала он ввел однообразную одежду для студентов , с строгим расписанием , когда носить домашнюю и когда праздничную пару; ²⁹ в церкви студенты были расставлены по росту. Но, замечает проф. Знаменский, „гордый человек, очевидно сам стыдился крепко стоять за дисциплину и, не желая сделаться из -за нее предметом насмешек или низкого мнения студентов , сам парализовал силу своих распоряжений и маскировал их выдуманными предлогами».³⁰ Будучи человеком гордым и самовластным , Иоанн иногда действовал и как политик , обращаясь к достоинству и благородству студентов , открыто даже признавая силу студенчества, как твердо сплоченной организации.³¹ В исполнении заведенной им дисциплины он хотел видеть, главным образом , признание его силы и покорность ему. Студенты поняли это и не опускали случая поиграть на слабой струне ректорского сердца.³² На экзаменах „почти всех отвечающих сбивал своей диалектикой и всем ставил очень низкие отметки».³³ „В правилах для курсовых экзаменов он распорядился, чтобы преподаватели в своих списках ставили, в И-й разряд не более 4–5 студентов «. ³⁴ Эта строгость и требовательность объясняется отчасти тем , что он вообще не жаловал Казанскую академию. Это и по отзыву Знаменскаго³⁵ и по собственному признанию Иоанна, говорившего после назначения в Казань всем и каждому, что он назначением недоволен .³⁶ Будучи епископом Смоленским , он с большою внимательностью относился к состоянию семинарии, был требователен и в отношении преподавателей и учеников и довольно строг: за несвоевременную явку учеников в семинарию после каникул назначаемы были денежные штрафы. Сравнивая некоторые постановления преосвящ. Иоанна, касающиеся воспитанников семинарии, Романский приходит „к мысли, что он особенно уважал и любил успевавших учеников, делал им снисхождение, которого не видели никогда мало успевшие».³⁷

В отношении к подчиненным членам корпорации семинарской, а в особенности,– в бытность ректором Казанской академии, Иоанн проявлял те же качества своего характера, что и в отношении к учащемуся юношеству. Будучи ректором семинарии, он очень оригинально представлял молодых преподавателей воспитанникам , ограничиваясь, напр., лишь следующими словами: „вот вам новый наставник; он будет вам говорить, а вы будете его слушать».³⁸ Точно также и в академии оп просто предлагал новичку – бакалавру идти на первую лекцию одному, добавляя, что аудиторию можно найти по указанию швейцара. ³⁹ В Казани „он распоряжался всем совершенно единовластно... Правление при нем вовсе не собиралось», а его единоличные решения были подчас „очень своеобразны и даже произвольны», что ставило его сослуживцев в большие затруднения. ⁴⁰ Требуя от других строго формального отношения к делу, сам он не стеснялся никакими формальностями, что и произвело большую путаницу в делах академической экономии ⁴¹. В Казанской академии, чрез несколько дней по приезде, он „объявил , чтобы без него никто не смел пальцем шевельнуть».⁴² Эту самонадеянность и самовластие, однако, не всегда оправдывали последствия. По замечанию проф. Знаменского, „какое-то несчастие преследовало все административные порывы архим. Иоанна... Было... что-то схожее между ним и властительным патриархом (Никоном), как в манере браться за дела во имя одних собственных своих идей и убеждений, без всякого внимания к людям , которых эти дела касались, так и в самой судьбе этих дел . Знаменитый великий государь–патриарх , как известно, слишком уже крепко натянул бразды своего великого государствования, так что они не выдержали и лопнули́.., В великом государствовании небольшого академического муравейника при Иоанне происходили подобные же явления» ⁴³. Некоторые находили, по-видимому, сходные черты в характере Иоанна и другого властного святителя–Филарета, мужа великого ума и сильной воли. Ставленник м. Филарета, пользовавшийся его особою благосклонностью на первых порах , Иоанн прозван был даже „Филаретиком «⁴⁴. По Знаменскому, в поведении Иоанна проглядывало нечто, напоминавшее не одних только владык и великих государей духовного чина. Первую речь Иоанна при представлении академических старших он называет тронною.⁴⁵

Велико было терпение подчиненных Иоанну членов академической корпорации, но и оно, наконец , истощилось. „В вакат 185$ г.., в отсутствие наставников академии.., он произвел радикальную перетасовку всех предметов преподавания, никого предварительно не спросись, ни с кем не посоветовавшись и положившись во всем на силу только одного собственного ума»... Мало этого: в скором же времени им „произведена была радикальная перетасовка самих преподавателей, при чем конечно не требовалось согласия ни от одного из них «. Проф. философии был переведен на церковную историю, Ильминский (проф. противо-мухамеданскаго отделения) переведен на математику, канонисту поручено преподавать греческий язык, а пасторалисту и гомилету предложено перейти на монгольские предметы. Некоторые по этому поводу вышли из академии, а отношения других к ректору стали ухудшаться более и более и наконец была составлена коллективная жалоба на ректора на имя синодального обер-прокурора. Эта жалоба, однако, не сразу дошла по адресу, так как некоторые из подписавшихся „испугались такого решительного шага и тайно от других воротили посланную бумагу»; но в этом, же году она попала в следственную комиссию по делу об участии студентов академии в университетской панихиде по крестьянам с. Бездны.⁴⁶

Таков был Иоанн в качестве начальника; обратимся теперь к нему, как к подчиненному. Много мы видим таких людей, которые, требуя себе почета и уважения, беспрекословного повиновения от подчиненных , вместе с тем готовы унижаться и раболепствовать всякую минуту пред своим начальством , нередко помимо всякой нужды и вне всяких пределов приличия. Это было не в характере Иоанна; он обладал настолько сильною натурою, что был в состоянии оказывать двухстороннее давление–вниз и вверх. В Казани, по отзыву проф. Знаменского, архим. Иоанн держался иногда и в присутствии преосвященного не с меньшим высокомерием , чем со студентами и академическими преподавателями ⁴⁷ „и даже явно показывал к нему свое неуважение, чего не мог не заметить и сам преосвященный» (Афанасий); кроме того, „он постоянно отказывался от участия в архиерейских служениях «. Преосв. Афанасий, человек характера мягкого, случалось, не мог скрыть своего раздражения против не желавшего ладить с начальством ректора. На одной бумаге этого последнего... „о пожертвованиях , по предложению губернатора, из жалованья ректора и наставников академии в пользу только лишь открывшегося тогда высшего женского училища... владыка, еще раньше высказавшийся против этих пожертвований, написал: „сказано, что не нужно; слушать ушами да помнить» и даже надорвал самую бумагу». Несмотря на это, пожертвования, однако, посылались в училище. „Иоанн никогда почти не принимал у себя проезжавших чрез Казань архиереев, отзываясь то болезнью, то тем , что его дома нет «; а, ведь, наверно, почти каждый из этих архиереев , по своему положению, мог оказать то или иное влияние на судьбу Иоанна; но он не хотел ни пред кем заискивать и не добивался ничьих симпатий. Понятно, почему „начальство смотрело на него, как на непокорного слугу, и систематически обходило его наградами и повышениями..; только чрез 23 года своей монашеской службы он получил самостоятельную епархию» ⁴⁸. Неблагосклонное отношение к нему начальства, вызывавшееся чаще всего его собственною чрезмерною строптивостью, озлобляло его до крайней степени: по выражению Знаменского, он „постоянно выказывал какое-то желчное и презрительное раздражение против разных представителей духовной власти, даже с немалым для себя риском «; он с полною небрежностью отнесся, напр., к преосвященному Никодиму, ревизовавшему Казанскую академию в 1860 г. и к членам следственной комиссии по делу о панихиде по Безднинским крестьянам; а были побуждения–по крайней мере, держаться по отношению к ним корректно– Иоанну, причастному к этому делу в качестве ректора академии ⁴⁹. В конце концов , однако, гордый и непреклонный Иоанн , получавший от начальства внушения, выговоры, выражения недовольства и оч. редко награды, принужден был смириться пред всесильным митрополитом Филаретом и „написал ему покорное письмо», а этот последний „по сему случаю написал к нему слово мира»; и в скором времени Иоанн был перемещен в Петербургскую академию (указом Синода от 31 Марта 1864 г.), а менее чем чрез год (в Январе 1865 г.) посвящен во епископа ⁵⁰.

Каково было отношение Иоанна к тем лицам , с которыми его не связывала непосредственно служебная карьера? Оно было совсем непохоже на то, что приходится наблюдать вообще в жизни наших высокопоставленных ученых монахов и, особенно, наших преосвященных , вынужденных нередко, без сомнения, скрепя сердце, быть любезными, внимательными и предупредительными по отношению к тем , кому до них иногда собственно нет никакого дела,–в ущерб интересам тех лиц , которым они должны бы посвящать большую часть своего времени и своего внимания. Иоанн к светским приличиям вообще относился с пренебрежением , чем оттолкнул , напр., от себя в короткое время представителей казанского общества, тяготевших ранее к академии. Знаменский описывает , с какою решительностью Иоанн в первый же год отклонил все заискивания лиц , желавших свести знакомство с ректором , славившимся своею ученостью. „Настала Пасха, пишет он , когда все знакомые академических начальников и множество другой, так называемой, чистой публики наполняли академическую церковь. Некоторые рассчитывали познакомиться с умным архим. Иоанном тут же при христосовании. Но он не допустил этого; встал на амвон с крестом и, подняв глаза вверх чрез головы, не обращал внимания ни на какие любезные улыбки, с которыми подходили к нему разные господа, желая с ним заговорить. Являвшихся к нему с пасхальными визитами он не велел принимать. Потом он завел в академической церкви небывалые прежде порядки: при целовании креста. Евангелия... и проч., прежде студенты постоянно должны были ждать, когда подойдет вся посторонняя публика; по новому распоряжению первыми всегда должны были подходить теперь они, раньше всех посторонних ... В 1858 г., когда он отстранил таким образом пред студентами от причащения дам, направившихся было к св. чаше по обыкновению первыми, он возбудил этим даже очень серьезный ропот ... Многие навсегда отказались, после этого причащаться в академической церкви... Разные лица несколько раз пытались завести знакомство с Иоанном хоть на стороне.., потому что у себя он не принимал никого; но все эти старания оставались тщетными» ⁵¹. Необходимо иметь в виду, что лица, желавшие „свести знакомство с ректором , славившимся своею ученостью», часто имели оч. смутное представление об этой его учености. „Он такой умный» – говорила, напр., одна приверженная к церкви и духовным лицам особа, такой умный, что сочинил новый канонник, imagines–ѵоus! за это его и доктором сделали» ⁵². Какое же могло быть отношение к этим поклонникам учености со стороны ученого ректора академии? Были случаи, когда резкость и нелюбезность Иоанна вполне понятны и извинительны. В качестве анекдота, вполне, впрочем, правдоподобного, и для доказательства того, что „у нас известны и такие епископы, которых никакие жены не могли уловить в свои сети», Н. С. Лесков , в своих „Мелочах архиерейской жизни», повествует о том , как нелегко было отделаться от двух смоленских аристократок , пришедших к Иоанну за благословением и „для домашней беседы» ⁵³.

Отсутствие любезности, постоянной ко всем внимательности, грубость и нелюдимость не были в Иоанне плодом дурного воспитания или отсутствия такта и уменья обращаться с людьми. Он умел быть любезным , остроумным , деликатным , приятным собеседником , но... когда хотел этого ⁵⁴. „Только изредка обнаруживал он свой житейский, общественный такт и знание общественных приличий и приемов ; это главным образом при академических торжествах, где ему нужно было неизбежно фигурировать на первом плане, при приемах высоких посетителей академии, на публичных экзаменах и везде, где нужно было показать академию, как товар , лицом . В этих случаях , говорит Знаменский, едва ли кто-нибудь мог с ним соперничать». Так замкнутый, нелюдимый, даже грубый Иоанн до неузнаваемости изменялся при посещении академии принцем Ольденбургским , обер-прокурором Синода, графом А. П. Толстым , посланником С.-А. Штатов , Наследником Цесаревичем Николаем Александровичем в 1861 году ⁵⁵. Иоанн весьма интересовался в подобных случаях тем , что умел показать в лучшем свете и себя и академию. В письме к Фотию от 21 Сентября 1857 г. он пишет, между проч.: „принц Ольденбургский, бывши здесь в половине сентября, был в восторге от устройства Академии, а Обер-прокурор нашел даже роскошь. Знай наших !..» ⁵⁶

В изложенном выше, главным образом , выяснялось отношение преосв. Иоанна к лицам ; теперь посмотрим , как он относился к делу, хотя то и другое отношение строго разграничивать нет возможности. В административной деятельности–в особенности, как епархиального архиерея, бросаются в глаза строгость, требовательность и взыскательность Иоанна. Уклонение от начальственных поручений, оправдываемое болезнью, с представлением медицинского свидетельства, вменяется им в неисправность по службе; а за неисправность он строго взыскивал и при этом не медлил . А так как самые чувствительные взыскания для мало обеспеченного духовенства–несомненно денежные, то денежные штрафы и практиковались чаще всего в случаях замеченной неисправности ⁵⁷. Свою строгость Иоанн проявил , напр., в отношении к окончившим семинарский курс воспитанникам или уволенным и более или менее продолжительное время бывшим без места; так что Св. Синод нашел нужным смягчить его предположения касательно их судьбы, именно: „тем , которых , по мысли преосв. Иоанна, следовало исключить немедля из духовного звания „в виду их излишества и бесполезности для служения церкви», Св. Синод дает отсрочку на год , а тем , которые имеют ... возможность занять места в епархии в продолжение года, Св. Синод удлиняет этот промежуток на два года» ⁵⁸. Ради успешности дела или процветания учреждения Иоанн всегда готов был жертвовать интересами отдельных лиц . Он стремился к тому, чтобы в семинарии было менее малоуспешных учеников и всегда был против обратного приема учеников уволенных. В одном из постановлений он писал: „не нахожу ни надобности, ни пользы принимать в семинарию обратно безуспешных учеников, т. е. бездарных и ленивых ... Непривычка к труду, о которой замечает правление, и есть именно лень и самый корень ее и, таким образом , леность семинарское правление хочет извинить самою леностью» ⁵⁹. Преосв. Иоанн хотел более быть строгим и справедливым, нежели добрым и снисходительным . Он был в принципе против сдачи священнослужителями мест зятьям –обычая издавна укоренившегося в духовном ведомстве и до нашего времени остающегося в силе в некоторых епархиях .

Романский обращает внимание „на ту осторожность Иоанна, какая всегда проявлялась в нем при разрешении разного рода траты денег « ⁶⁰; это говорит он о нем , как о ректоре Петербургской семинарии; но таким же остался он и много лет спустя, когда получил в управление Смоленскую епархию ⁶¹. В казанском периоде Знаменский дает несколько другие отзывы: „в своих властных распоряжениях, пишет Знаменский, – купить немедленно то-то, устроить такие-то предметы и проч., он не любил входить в мелочные расчеты; было бы только сделано, что ему хотелось и что он приказывал , а на какие средства, это было уже дело эконома»; это свидетельство основывается на документальных данных ; запутанность академической экономии и значительный дефицит при Иоанне–факт не опровержимый ⁶². Отступления от принятых правил , соответствовавших в общем характеру Иоанна, в такой пылкой и неуравновешенной натуре вполне допустимы.

Преосв. Иоанн не был особенно щедр на представления к наградам ; „но когда награды касались средств содержания учебных заведений,., внимание его к усердно отличившимся почти никогда не выражалось в форме денежных наград . Здесь преосвященный доходил даже до скупости, которую оправдывал различными непредвиденными экономическими расходами"–таков отзыв Романского об Иоанне, как еп. Смоленском . То же свидетельствует Знаменский о нем , как ректоре Казанской дух. академии ⁶³. В этом случае необходимо отметить непоследовательность Иоанна: штрафы он любил назначать преимущественно денежные, а награды денежные давал лишь в исключительных случаях . Впрочем , если смотреть с другой точки зрения, такой образ действия можно признать и строго последовательным .

Иоанн, в звании ректора Казанской дух. академии, заявил себя строгим поборником канцелярской тайны. Так, по сообщению проф. Знаменского, „студенты первых двух курсов при нем были удостоены степеней в величайшем секрете, в кабинете ректора в присутствии одного секретаря, который сам собственноручно писал и беловые списки студентов , чтобы об них не узнали письмоводители; потом эти списки под величайшим же секретом разносились по некоторым членам конференции для подписей» Свои записки, по которым составлялись журналы Правления, ректор Иоанн писал, не справляясь с параграфами устава и существующих постановлений, предоставляя это делать секретарю; можно себе представить, насколько трудна была задача согласовать распоряжения – нередко своеобразные и произвольные – непосредственного начальника с академическим уставом или с распоряжениями высшего начальства ⁶⁴. Как епископ Смоленский, Иоанн „не терпел в подведомственных ему органах управления долговременной переписки» ⁶⁵.

Иногда у Иоанна с особенною силою проявлялась страсть к реформам и переменам . Выше упоминалось, как в оч. короткое время и положительно единолично он составил совершенно новое распределение и группировку предметов академического преподавания и всех профессоров переместил с одной кафедры на другую; и трудно отрешиться от той мысли, что он постарался каждому поручить такой предмет , к которому тот имел наименее склонности и способности и мог не иметь никакой подготовки. В конце 1858 г. им составлен „в видах утверждения нравственности духовных воспитанников «, проект, которым, между проч., предполагалось провинившихся студентов помещать для исправления в монастыри Ивановский и Спасский ⁶⁶. Профессору Гусеву Иоанн „поручил заняться... составлением нормальных расписаний для студенческого стола на целый год с обозначением примерной ценности его на каждый день», и „трудолюбивый... профессор потрудился над этой задачей около полу года».⁶⁷

Вообще обладая сильным критическим талантом, Иоанн отличайся вместе с тем неуважением к чужим мнениям и ученым трудам ; эту черту характера он проявил в особенно резкой форме, напр., по отношению к преосв. Филарету Гумилевскому, давая отзыв , по должности цензора, о V томе его Русской Церковной Истории. Филарет пишет об этом Иннокентию (в то время–Харьковскому): „заносчивый юноша изволил дать так много предписаний, что не легко и смиряющемуся самолюбию покориться им . Видно, что высшее начальство сочло нужным поучить меня смирению, что прислало мне приказы к исполнению, писанные малограмотною молодостью» ⁶⁸.

Деятельность Иоанна, в качестве редактора „Православного Собеседника», заслуживает особенного внимания. В самый год своего перемещения в Казань (1857) Иоанн решил поднять академический журнал на должную высоту „и придать ему живой интерес «; он привлек к участию в нем лучшие силы из состава академических профессоров , но сам работал для него более всех : в 1858 г. он напечатал в Собеседнике 18 своих собственных статей, объемом до 30 печатных листов . Высокое качество статей как самого редактора, так и сотрудников доставило сразу замечательную популярность журналу в обществе и произвело „целый переворот во всем строе тогдашней духовной журналистики вообще». Но общественное и современное направление статей Собеседника обеспокоило духовное начальство, и в Марте 1859 г., по указу Синода, редакции и цензуре журнала сделано замечание, а цензура оригинальных статей журнала переведена была в Московский цензурный комитет . И редактор , и журнал от этого удара едва не покончили свое существование. Иоанн опасно захворал , а журнал потерял большую часть сотрудников и подписчиков . Но, замечает Знаменский, „должно быть сильна была его привязанность к этому делу, что он и после этого фиаско все таки не опустил рук , как он делал после неприятностей от начальства по разным частям академической администрации; он продолжал печататься в Собеседнике почти так же усердно, как и прежде, старался всячески удержать при нем и других академических сотрудников «. Но пусть кто-нибудь не подумает , что, дорожа журналом и привлекая в него лучших сотрудников , он показывал вид , будто в ком-нибудь и в чем-нибудь нуждается, старался быть внимательным и любезным по отношению к тем , которыми дорожить его заставляла необходимость. Ничуть не бывало: гордый человек и здесь оставался верен самому себе. „Когда кто представлял ему свою работу для Собеседника, пишет проф. Знаменский, он принимал ее с таким видом , как будто делал этим великое снисхождение автору, кто бы он ни был , хотя бы из самых лучших сил журнала, и, прочитав статью, об являл с гримасой, что, за неимением пока лучших статей, вероятно ее напечатает “⁶⁹.

Теперь сделаем несколько замечаний об Иоанне, как иноке и святителе. В Казани он „редко служил сам ; церковная служба совершалась при нем обыкновенно кем-нибудь из академических монахов , без всякой торжественности и, по желанию его, очень скоро». Он не любил долгих служб , и когда был смоленским архиереем . Общая болезненность его организма, доходившая до того,,, что он иногда едва мог держать в руках ди-кирий п трикирий, служит достаточным объяснением такого отношения к продолжительности богослужения ⁷⁰. Романский пишет , что „для преосвященного обрядовая сторона в религии имела второстепенное значение». Но равнодушное отношение Иоанна к обрядности и к внешним проявлениям религиозного чувства, можно думать, простирались иногда чересчур далеко: в письме к Фотию в 1852 г. он спрашивает своего друга: „что нового в великом Новограде?.. Много ли осталось от иконы преп. Антония, что в паперти Антониева монастыря, или уже вся скушена православными? Не оказывают ли они усердия отведать и камешка, который, помнится, тут же лежит ?» ⁷¹ В другом письме он подсмеивается над иноческим аскетизмом : „Вы теперь богатая особа, пишет он Фотию. Имея столько денег , можно уже оставить несовременный аскетизм . Или все еще остается одна ряса, один подрясник , один клобук и единые, единственные четки? Ох , уж эти аскеты! Кстати уже не мешало бы оставить у себя и один глаз по евангельски, чтобы не слишком ясно видеть, какова супруга у училищного смотрителя, и одну руку, чтобы не брать лишнего жалованья, как напр., за монастырское благочиние» ⁷².

Гордый и властолюбивый, но вместе с тем умный и серьезный, Иоанн чужд был стремления к почестям и помпе; даже более: он был врагом их . Пред прибытием в Смоленск , он распорядился, „чтобы ни на пути, ни в самом Смоленске не было никаких церемониальных встреч «, и он был встречен в архиерейском доме одним только экономом ⁷³. „Преосв. Иоанн не поражал других величием своего сана, высотою положения и блеском внешней обстановки. Он не любил обычных и должных епископскому сану почестей, даже в великие и торжественные дни, для своего священнослужения, он приходил в соборный храм очень просто, без всякой торжественности, в сопровождении только двух иподиаконов «– читаем у Романского ⁷⁴.

В интересах науки Иоанн предпочитал на академических каѳедрах монахов пред лицами светскими и из белаго духовенства и семейную жизнь признавал решительно несовместимою с служением науке. Белых священников старался вытеснять из академии и успевал в этом . Свой взгляд на этот предмет он определенно высказал в одной своей записке, начинающейся следующими словами: „принимая во внимание особенную важность и пользу служения в академии монашествующих лиц и то обстоятельство, что в настоящее время в академии число таковых лиц недостаточно.., предлагаю правлению» и т. д. ⁷⁵ Но в своих письмах к Фотию он зло издевается над иноками, живущими в монастырях , и их настоятелями, совершенно ясно обличая их в неумеренности и несоблюдении монашеских обетов ⁷⁶.

К сказанному можно еще прибавить, что преосв. Иоанн, в своих служебных отношениях , не прочь был пользоваться искусными тактическими приемами, не смотря на свою обычную резкость и прямоту ⁷⁷; а для оправдания своих поступков , не совсем закономерных , прибегал и к софистическим уловкам . Таково его объяснение по делам академического правления в 1859 г., где он затемняет факты подбором побочных обстоятельств и сваливает свою вину на других ⁷⁸. Были случаи, когда он обнаруживал свою изворотливость, граничащую с неразборчивостью в средствах . В 1860 г. летом два студента гуляли на озере с приезжим родственником одного из них ; во время купанья гость утонул , и возникло уголовное дело. Для того, чтобы доказать полную непричастность академии к печальному факту, имевшему место 22 Июня, ректор на требование судебного следователя от 24 Июня– выслать одного из студентов к следствию, 25 Июня велел об явить, что означенный студент , равно как и его товарищ , уволены 22 Июня из академии для поступления в одно из светских учебных заведений. Точно также задним числом был уволен известный Щапов, бывший бакалавром академии, по делу о демонстративной панихиде ⁷⁹.

„Личная, честная жизнь преосв. Иоанна представляет собою загадку в психологическом отношении, пишет Романский, – так как в ней обнаруживаются иногда такие его поступки, которые являются на первый раз непонятными и необъяснимыми. Строгий аскетизм, высокое образование и возвышенный идеализм здесь какою-то непонятною связью соединяются с эксцентричностью, нетерпеливою раздражительностью и резкостью, вследствие чего натура его представляется типической по оригинальности, своеобразности. Вот почему, говоря о его личной жизни, жизни домашней, мы встречаем два совершенно противоположных отзыва о ней, смотря по тому, какая черта этой жизни преосв. Иоанна полагалась в основание отзыва». Иоанн вел жизнь совершенно замкнутую, редко кого принимал у себя и весьма у немногих бывал. Он не любил даже пользоваться услугами келейника, и умер в запертой комнате,– без сомнения, в предсмертные минуты, нуждаясь в этих услугах ⁸⁰.

Мы начали биографию Иоанна с упоминания о том, что он был москвич по рождению. В своих письмах к Фотию он часто подчеркивает это обстоятельство, давая понять, что уроженцы Москвы обладают некоторыми общими им отличительными особенностями как в характере, так и в своей судьбе. В одном из писем он изображает москвичей, какими то особенными людьми, преисполненными всяческих достоинств и добродетелей. „О москвичах от немосквичей ничего иного (т. е. кроме дурного) услышать нельзя; наша московская правдивость, строгость мыслей, неспособность рассыпаться мелким бесом, неумение хвалить дураков .., неохота заискивать личные благосклонности, откровенность, нецеремонность, нелицемерие, необщительность, привычка знать себя, делать свое дело по совести и крайнему разумению, а на все прочее смотреть свысока, вменяя все в уметы,–эти наши несчастные московские добродетели в нашем свете (темном ) слывут за гордость, грубость, мизантропию, злость, дерзость, неуживчивость; оттого нашему брату москвичу ничего не встретить по службе, кроме ненависти и интриг всякого рода; самый ум наш считается за буйство против чужого ума; самые ласки наши принимаются с презрением ; самым добром нашим гнушаются. Все это говорю потому, что все это слишком выпало на мою долю». Этот отрывок можно считать довольно полною, яркою и верною характеристикою, по меньшей мере, одного москвича–именно, писавшего эти строки. Письмо это писано из Петербурга, когда Иоанн состоял ректором Петербургской семинарии ⁸¹.

Сложная, богато-одаренная, непоследовательная, оригинальная и даже эксцентричная натура Иоанна представляется в различном свете, как его современниками, так и биографами и вообще лицами, не входившими с ним в близкое общение: одни относятся к нему с уважением и сочувствием, другие с явным нерасположением. Официальные отзывы об Иоанне вообще благоприятны,–в особенности, когда дело касалось прохождения им духовно-учебной службы и выполнения различных начальственных распоряжений. Но власть имущим хотелось, чтобы талантливый и трудолюбивый инок был иночески смиренным и послушным исполнителем их воли; а Иоанн не шел на встречу этому желанию своего начальства. В 1863 году м. Филарет , в частном письме к обер–прокурору, выражает желание поощрить Иоанна, не хотевшего быть вполне угодным начальству. Он пишет: „ободрить ректора казанской академии желательно, чтобы он благодушествовал для пользы службы. Но если вспомнить, что открыто по бывшему делу (разумеется, дело о панихиде), каково его отношение к кругу службы, что изрек преосвященный казанский, ‘то отличие, которое его утешит, вероятно, многих удивит ... Не может ли случиться, что значительное отличие придаст ему более самостоятельности и решительности? А какова она будет, трудно угадать... Вывести отрицательное заключение не желаю, а положительное боюсь“. Ясно, что митрополит, признавая силу Иоанна, серьезно опасается за направление этой силы. В скором времени после того Иоанн получает высокое отличие (крест из кабинета Его Величества), пишет митрополиту покорное письмо, а этот последний изрекает ему слово мира; за этим следует дальнейшее движение Иоанна ⁸². Никодим Казанцев, бывший викарий Казанский, дал об Иоанне следующий отзыв : „человек ученый и с счастливыми талантами, но к сожалению, держит себя отдаленно, надменно и повелительно» ⁸³. Филарет Гумилевский назвал Иоанна заносчивым юношею и обличал в малограмотности; но этот отзыв , по обстоятельствам дела, не мог быть беспристрастным . ⁸⁴

Но самую полную и, по замечанию проф. Знаменского, оправдавшуюся на деле, характеристику личности Иоанна дал иеромонах Диодор , бывший студентом Петербургской академии в то время, когда там состоял на службе Иоанн⁸⁵. Когда в Казани, в ожидании нового ректора, все были необыкновенно заинтересованы его личностью, Диодор , в то время бакалавр и помощник инспектора, дал такую его характеристику, „что по наружности он действительно грубоват и нелюдим , но в душе человек добрый, что у него очень крепкая голова, что очень трудно угодить ему и сочинениями и устными ответами, от наставников держится далеко, но со студентами часто болтает запросто и умеет у них выведать, что ему нужно.., любит выпускать из заведения монахов , но и на светских не смотрит неприязненно, зла не делает , не мстит даже за свои личные обиды,... богослужение любить скорое и для этого сам размечает богослужебные книги карандашом «. „Характеристика эта, прибавляет профессор Знаменский, оправдалась в Казани до мельчайших подробностей, так что ее можно поставить настоящим эпиграфом к истории Иоаннова управления казанской академией» ⁸⁶. Характеристика Иоанна, сделанная архиеп. Никанором, который был двумя только (двухлетними, по тому времени) курсами старше о. Диодора и лично знал Иоанна, как своего наставника, а потом сослуживца, отличается большим сочувствием и уважением к интересующей нас личности, хотя и не стоит в резком противоречии с отзывом о. Диодора и других лиц . Преосв. Никанор называет Иоанна „выразительнейшим носителем мировой скорби.., который пребыл верен внутренней борьбе до смерти, но физически сломился рановременно». ⁸⁷ Он признает его „личностью высоко-даровитою, но в высоких влиятельных сферах не вполне признанною за таковую до самой смерти». Не отрицает преосв. Никанор того, что Иоанн отличался необыкновенною замкнутостью, гордостью и неприступностью. Он пишет: „низшие редко могли дождаться от него и не иначе, как косой улыбки, а старшие – низкого поклона, и не иначе как ломаного, из которого проглядывало, что он кланяется силе поневоле, а не достоинству из уважения... Эти непривлекательные качества, соединенные с резкою и даже угловатою оригинальностью ума, навлекли на его голову много страданий, частью заслуженных, а еще более незаслуженных, если положить в противовес его редкие достоинства и даже заслуги... Самый вид его, независимый и пренебрежительный, в личностях, привыкших видеть кругом себя только глубокое, безусловное раболепство, возбуждал постоянное негодование, желание согнуть его, стереть в порошок..; обер-прокурор граф Протасов давал относительно его ближайшему его начальству такую мягкую инструкцию: „этого человека надо мять, мять, тереть, тереть» ⁸⁸„. Всего больше доставалось Иоанну за оригинальность слова и мысли... Его проповеди беспощадно марались и запрещались... К его проповедничеству мнение властей было тем неприветливее, чем сочувственнее принималось оно публикою... В документе самого высокого значения казанские писания Иоанна, которыми восторгалась русская интеллигенция, названы были „сборником галиматьи» ⁸⁹. Таким образом , преосв. Никанор дает понять, что отношение к Иоанну власть имущих было пристрастно и несправедливо.

Преосвящ. Савва, архиеп. Тверской, оставивший обширные автобиографические записки, лично знал преосв. Иоанна и был командирован Синодом для его погребения в 1869 году. Сообщаемые им сведения о личности Иоанна в общем не противоречат изложенному выше и не лишены интереса. Преосв. Савва обращает внимание на слова надгробной речи одного воспитанника семинарии, указавшего на двойственность чувств , взволновавших сердца воспитанников при известии о неожиданной кончине святителя: „это чувства бывшего недовольства его деятельностью» и „чувства вечной признательности». Характер Иоанна обрисовывается преосв. Саввою согласно с другими о нем сведениями. „Иоанн и прежде, пока был бакалавром, не отличался особенным смирением и благопокорливостью пред властями»; а „сделавшись инспектором Академии,.. тем более хотел быть самостоятельным и независимым «. Назначение в Казань „было Иоанну совершенно не по сердцу, и он так был этим раздражен, что оставил Петербург , ни с кем не простившись, даже с митрополитом », а проездом чрез Москву умышленно избежал встречи с своим предместником по Казанской ректуре, архим. Агафангелом. „По вступлении в управление вверенною ему епархиею, пишет преосв. Савва, Иоанн своею неумеренною строгостью произвел на паству неблагоприятное впечатление... Отношения его и к светскому обществу на первый раз были не совсем мирные. Его сильные и резкие поучения, вместо назидания, нередко возбуждали негодование в светской публике. Но потом, когда его взгляды на вещи и его нравственный характер мало по малу уяснились для его паствы, он приобрел себе искреннее расположение и общее уважение в городе». Таким образом, для того, чтобы полюбить гордого, недоступного и эксцентричного Иоанна и проникнуться к нему уважением , нужно было узнать его. „Надобно заметить, продолжает преосв. Савва, что церковные поучения составляли почти исключительный предмет его занятий, как мне передавали его приближенные. Административными делами и Консисторскими бумагами он занимался не очень прилежно» ⁹⁰.

Присовокупим к изложенному отзыв о преосвящ. Иоанне известного нашего писателя Лескова; этот отзыв находим в его „Мелочах архиерейской жизни». Названная книга передает, правда, немало курьезов из жизни наших владык; но можно сказать, что писатель выводит в ней скорее положительные, чем отрицательные типы, и относится к духовным сановникам почтительно и сочувственно. После упомянутого выше рассказа о приходивших к Иоанну „для домашней беседы» дамах, Лесков пишет : епископ „с этой поры стал слыть у некоторых смолян нелюдимым и даже грубым, хотя он , на самом деле, таковым не был . По крайней мере, люди, имевшие участие знать его ближе, полны наилучших воспоминаний о приятности его прямого, искреннего обхождения и поражавшей всех прелести его смелого и глубокого ума и истинно христианской свободы мнений».⁹¹

Такова личность преосвящ. Иоанна. Общее впечатление получается, очевидно, не в его пользу; в его характере, по-видимому, более отрицательных черт , нежели положительных . Да, необходимо согласиться, что многие имели свои причины быть слишком недовольными им : высшее начальство за то, что он не умел и не хотел быть угодливым и беспрекословно послушным ; Филарет Черниговский за то, что малограмотный, по его словам, юноша, по должности цензора, решился критически отнестись к его труду; профессора и сослуживцы за то, что он был горд и недоступен ; студенты за то, что он часто не хотел считаться с правами вольности студенческой; светское общество за то, что он не хотел терять золотое время на пустую болтовню и не хотел знать и выполнять стеснительный приличий и обычаев большого света; две назойливые дамы за то, что их неимоверной настойчивости он противопоставил , с своей стороны, непоколебимую твердость. Согласимся, что иногда иметь дело с преосв. Иоанном было не совсем приятно; иногда он был эксцентриком , доставлявшим напрасные мучения и беспокойство и себе и окружающим ; но во всяком случае, его достоинства настолько крупны и редки, что значительно перевешивают его недостатки. Нужно, кроме того, иметь в виду и то, что о тех качествах его характера, которые производят невыгодное впечатление, высказывались различные суждения – и не без основания; а относительно его достоинств спора быть не может.

Он был усердным и высокоодаренным служителем науки; как поклоннику науки, ему позволительно было дорожить своим временем, и этим объясняется его замкнутость и нелюдимость. Понятна и его строгость по отношению к бездарным и ленивым воспитанникам и воспитанницам духовно-учебных заведений: высокое понятие вообще о всяком учебном заведении и искреннее желание возвысить успехи вверенных ему духовных школ побуждали его к несколько суровым, но, безусловно, необходимым мерам ⁹². О его выдающемся трудолюбии может свидетельствовать его деятельность по изданию Православного Собеседника. Его скромность в образе жизни, отсутствие жажды внешнего блеска и всеобщего почета можно признать редкою в его положении и, несомненно, привлекательною чертой, обличающею в нем серьезного и чуждого суетности человека.

„Преосв. Иоанн не был понят и оценен своими современниками при своей жизни"– замечает Романский ⁹³. Понять и оценить такую богатую талантами и оригинальную натуру трудно теперь еще более чем могли сделать современники. Мы должны здесь обратить внимание на тот знаменательный факт, что со смертью преосв. Иоанна, симпатии всех обратились к нему, а многие даже почувствовали нечто вроде укоров совести. Конечно, смерть вообще заставляет примиряться с личностью почившего и многое неприятное забывать, заставляет оценивать человека по существу. Личность Иоанна многих влекла к себе, многие хотели бы пользоваться его вниманием , быть к нему как можно ближе; но он с холодностью, а иногда и резкостью отстранял попытки этого рода и тем вооружал против себя, вызывал почти общее недовольство. Когда же он умер, многие должны были понять, как неосновательны и мелочны были их требования по отношению к почившему архипастырю. Поэтому вполне допустимо, что „весть о кончине преосв. Иоанна произвела потрясающее впечатление на всех жителей Смоленска и вызвала в их сердцах самые теплые чувства к своему архипастырю...»; что „многие из паствы проникаются мыслию, будто они же сами были причиной смерти епископа, будто против последнего сделано было ими много неправды». ⁹⁴ О мертвых дурно не говорят; но говорившие при гробе Иоанна, как и часто бывает, впали в противоположную крайность. Так свящ. Лебедев говорит: в жизни преосв. Иоанна „мы находим много сторон, напоминающих жертву, которая принесена была за мир Искупителем, о которой с таким чувством и силою он любил говорить и словом о которой как бы запечатлелись навсегда его сомкнувшиеся уста“⁹⁵. Даже если эти слова в некотором смысле можно относить ко всякому не только пастырю или архипастырю, но и вообще истинному христианину; то делать подобное сопоставление, в каком-нибудь особенном смысле, разумея определенную личность, конечно, нет оснований.

Проповедническая деятельность преосв. Иоанна продолжалась с 1842 г., когда им сказано было, в год окончания академического курса, сохранившееся в печати слово на память преп. Сергия, по 1869 год –год его кончины. В печати мы имеем всего 60 проповедей Иоанна. Тридцать проповедей вошли в сборник, под заглавием : „Беседы, поучения и речи Иоанна, епископа Смоленского. Издание второе»,– напечатанный в Смоленске, в 1876 году. В первом издании 1871 у. этот сборник заключает 28 поучений и имеет „предисловие от издателя».⁹⁶ Помимо этого сборника, заключающаго во втором издании тридцать бесед , поучений и речей преосв. Иоанна, в Смоленских Епархиальных Ведомостях за 1880 год помещены шесть его слов и в их числе–упомянутое выше слово на память преп. Сергия. Двенадцать поучений напечатаны в Правосл. Собеседнике за 1857–1859 гг., а остальные двенадцать–в Христианском Чтении за 1865, 1866, 1870 и 1874 годы. ⁹⁷ Есть, однако, полное основание полагать, что не все произнесенные Иоанном проповеди попали в печать. Не возражая против предположения, что преосв. Иоанн в некоторые периоды своей деятельности произносил проповедей больше, чем отдавал в печать; мы должны признать его не особенно плодовитым проповедником. Но тем выше и значительнее качество его проповедей – по силе мысли и убедительности, по простоте изложения и отсутствию напыщенности и бесполезного пустословия, по соответствию запросам времени. Можно смело утверждать, что именно он произвел коренной переворот в русской проповеди как в отношении ее содержания, так и в отношении внешней формы. „Все лучшие проповеди, говорит Заведеев, которые стали появляться у нас с начала 60 годов с новым более свежим жизненным направлением , могут считаться прекрасными отзвуками на тот проповеднический тон , который дан был преосв. Иоанном «. ⁹⁸

Само собою понятно, что первые опыты Иоанна в проповедничестве были составлены в существовавшем до него стиле. Он тогда выступил на церковной каѳедре с проповедями жизненно-практическаго направления, когда сама жизнь вызвала его на это и когда условия для такого проповедничества стали более благоприятны. Можно сказать, что Крымская война и начало нового царствования служат началом публицистической деятельности преосв. Иоанна: эти события дали ему и повод и возможность выступить на новый путь, до того времени строго-настрого заказанный.

С 1857 года начинается второй период учительной деятельности Иоанна, существенно отличающийся по характеру от первого; этот период можно разделить на два отдела: грань между ними – назначение Иоанна на Смоленскую кафедру.

24 Февраля 1857 года Иоанн , уже пред самым переводом в Казань, произнес в Петербургском Казанском соборе свое знаменитое „слово в неделю Православия и на день торжественного вступления на престол благочестивейшего Государя Императора Александра Николаевича». Это слово прямо отвечает на современные запросы. Проповедник начинает слово сопоставлением торжества православия с торжеством вступления на престол Государя; из этого сопоставления само собою вытекает молитвенное благожелание: „Господь да сохранит и возвеличит царя православного, державного защитника и покровителя веры». После этого краткого вступления оратор переходит к современной ему жизни и выясняет , в каких отношениях стоить Церковь к современным движениям и реформам , „Народное просвещение, развитие жизни общественной, жизнь по современным идеям гражданственности, промышленности, разнообразной изобретательности, -- вот к чему в настоящее время направлены общие мысли и стремления в нашем отечестве. Здесь кратко, но ясно отмечено направление современной жизни: и забота общества о развитии просвещения, и стремление к реформам в общественной жизни, и утилитаризм . „Как мыслит об этих предметах и об этих наших стремлениях церковь»?–спрашивает затем проповедник . Просвещению, как и всякому благому начинанию, Церковь может только сочувствовать; но важно знать, из каких источников оно заимствуется и на каких началах основывается. Будет ли оно почерпаться, из чистых источников истины–„из озаренного Откровением здравого разума, из науки, неповрежденной вольномыслием ?.. Будет – ли просвещение в духе веры проводить нашему народу в сознание разум и нравственное достоинство человечества, и тем очищать и возвышать его нравственность? При необходимости заимствовать просвещение у других народов, нужно помнить заповедь Апостола: вся искупающе, добрая держите. Позволительно заимствовать только то, что не противно „нашей вере, нашему народному духу и священным преданиям отечества». В современном просвещении есть черты, сближающие его с тьмою лжепросвещения. Но в России „есть своя самобытная школа и ограда истинного просвещения – церковь “. Проповедник убежден, что „доколе отечество наше сохранит свой духовный союз и единение с церковью, дотоле пребудет в нем истинный свет , и тьма его не объимет».

Далее он говорит об основаниях для развития общественной жизни. „Предоставляя мудрым мира... придумывать все лучшее для усовершенствования жизни общественной, церковь самое устройство этой жизни так разумеет , чтобы оно было основано не на произвольных идеях и отвлеченных умозрениях , может быть хороших в уме или приятных для воображения, но не пригодных на деле; а на положительных и неизменных началах , каковы: „покорность законам , преданность и повиновение Богом установленной власти, стройность и ненарушимость общественного порядка,., –чтобы все и каждый стремились не к безумной свободе, но к разумной нравственной свободе... Пусть же такие мысли и правила–заключает свое слово проповедник – от края до края движутся по железным дорогам , передаются по железным скороговорным нитям⁹⁹ , слышатся в голосе народном «.¹⁰⁰

В этом слове заметно сочувствие преобразовательным стремлениям эпохи и вместе слышится голос, предостерегающий от увлечений; в этом, без сомнения, нуждались современники оратора. „Проповедь эта произвела в свое время громадное впечатление. По окончании литургии и молебна, толпа лиц, стоявших на клиросе, с лентами чрез плечо и в шитых золотом мундирах, окружила проповедника, испрашивая благословения или просто пожимая ему руки... Проповедник, согласно просьбам этих лиц , в тот же день... отослал свою проповедь в типографию для напечатания... Рукопись была отпечатана в небольшом количестве экземпляров и, не быв пущена в продажу, быстро разошлась, так что проповедь стала распространяться в списках. О ней заговорили в обществе, в свете и в продолжение некоторого времени проповедник был героем дня».¹⁰¹ Этот факт ясно показывает , что наша интеллигенция умеет ценить учительное церковное слово, когда оно касается жизненных вопросов и не витает в области отвлеченностей.

Слово Иоанна, произнесенное 24 Февраля 1857 г., можно считать в строгом смысле началом нового периода в проповеднической деятельности его: с этого времени он решительно делается проповедником – публицистом ¹⁰² и приобретает известность в обществе. Кроме того, по мнению Романского, это слово важно в том отношении, что оно „представляет собою... общую схему тех вопросов и того тона, которые были развиваемы проповедником впоследствии»... Здесь же проповедник высказал ... „свой любимый, основной старославянофильский взгляд, который с полною силою развивал впоследствии».¹⁰³

Преосв. Иоанн , в своем слове „в нед. Православия и при торжестве вступления на престол Государя Императора Александра Николаевича» „дает общие принципы, которые должны были лечь в основу возрождения России»; в слове на новый 1859 год они развиваются частнее ¹⁰⁴. В этом слове, носящем заглавие; „Привет Церкви отечеству на новый год «, начертывается общая программа, которой должны держаться сыны России в важные и трупные моменты их исторической жизни. „Церковь знает , говорит Иоанн , и в себе хранит твердые основания и верные законы истинного, неложнаго развития человечества», и далее от ,лица Церкви предлагает следующие советы: „не спеши, Россия, ускорить твое возрождение: иначе оно может быть преждевременно». Не следует насиловать „естественного, исторического течения жизни, чтобы дать себе искусственное возрождение». Процесс возрождения не должен быть слишком напряженным, потому что он будет тогда разрушительным. Как славянофил по убеждениям, он говорит: „не возраждай себя, Россия, чуждым духом ..., с твоею народностью несогласным ...; иначе возрождение твое будет ложно и ты будешь жить не своею жизнью». Вся опора, вся сила жизни России в основных началах народной жизни–началах религиозных, нравственных , общественных . Посягать на них значит налагать на себя руки. Возрождение не должно быть принужденным, механическим ; ни мечтательным руководящимся одним увлечением. Не бросать без разбору старое и не увлекаться прелестями новизны–советует далее оратор ; не раздражаться несочувствием или противоречием совершающемуся прогрессу, так как истина и добро все победят . „Умей читать книги между строками, умей прозирать в задние мысли и в дальние виды... Береги юное поколение твое... Спаси его от увлечений лжи, от заразы вольномыслия, от порывов юнобесия“... Такие и подобные советы–плод христианской мудрости и христианской благожелательности–преподает пастырь Церкви своему и своих слушателей отечеству, в качестве новогоднего приветствия .¹⁰⁵

Дав руководительные начала общего характера, он в своих поучениях второго периода касается всех вопросов своего времени, всецело занимавших и волновавших умы и сердца его современников . Наиболее важным вопросом эпохи была крестьянская реформа, и наш проповедник уделяет ей именно преимущественное внимание.

В Прав. Собес. 1859 г. ¹⁰⁶ напечатано непроизнесенное нигде „слово об освобождении крестьян “, еще за два года до окончательного осуществления реформы; здесь проповедник всесторонне обсуждает вопрос о рабстве и рабовладении–с понятною целью: дать на основе христианского учения руководственные начала деятелям реформы, а также и тем , кого связывала готовая порваться „цепь великая». Здесь он выясняет , что происхождение и основа рабства– зло нравственное ¹⁰⁷. А потому „ни рождение, ни общественная необходимость, ни гражданский закон не могут узаконят рабства: первое изводит на свет всех людей с одною и тою же природою, без всякой на ней печати свободы или рабства; вторая требует в обществе только взаимной помощи людей, услуг , а не рабства; последний поставляет свободу в нравственные границы, дает ей разумное направление, преследует ее злоупотребления, но не уничтожает свободы» ¹⁰⁸. В этих словах проповедник явно восстает против убеждения владельческого класса в коренном различии между костью белой и черной, в законности разделения людей на господ и рабов,– убеждения, усвоенного в конце концов и самими крепостными людьми ¹⁰⁹. В разбираемом слове Иоанн доказывает, что каждый, пользующийся услугами других, должен, в свою очередь, оказывать этим другим услуги: не таковы были в большинстве помещики–рабовладельцы. Закон гражданский, как видно из слов проповедника, должен преследовать злоупотребления свободою; а в этом, весьма вероятно, представители владельческого класса были повинны не менее тех, чья свобода была ограничена в их пользу. Далее развивается та мысль, естественно связанная с предыдущими, „что Христианство не поддерживает рабства» ¹¹⁰. Очевидно, что и взгляд на рабовладение должен быть изменен: его нельзя считать „чем-то естественным, или неизменным преимуществом в одном известном классе людей»¹¹¹.

Крепостное право освещается в разбираемом слове с беспощадной правдивостью и резкостью, и вполне ясно показывается, какой реформы желает проповедник , какую считает согласной с духом Христова учения. Осветив ранее вопрос с естественной, правовой и христианской точки зрения, проповедник обращается с вопросом : „не довольно ли уже поплатилось наше рабское сословие за грехи свои и своих предков, подвергшие его неволе на целые века?» Этот вопрос , очевидно, имеет в виду тех , которые рабство считали нормальным явлением и ссылались на волю Божию, которая наказывает и исправляет одних чрез других . Когда-де другие заслужат того, чтобы быть наказываемыми чрез первых , тогда роли переменятся. Затем проповедник просит рабовладельцев „обратиться и к собственной совести и посмотреть нет ли там чего-нибудь такого, что уже само собою может ослаблять права их на владение другими людьми и изменять их господствующую роль...: всяк, творяй грех, раб есть греха; раб же не пребывает в дому во век: следовательно может быть и лишен данных ему в доме льгот и прав ?» ¹¹² Корень и основа рабства, доказывал выше проповедник, есть зло нравственное, а ему подвержены и владельцы–в степени, быть может , не меньшей, чем подвластные им крепостные. От настоящего проповедник обращается к временам минувшим , когда, „благодаря откровенной простоте нравов сама собою открывалась рабовладельческая совесть и высказывала свои дела»: умирая, владетель рабов отпускает их на свободу и в духовном завещании кается в столь ужасных преступлениях по отношению к ним , что проповедник , в порыве искреннего негодования, восклицает : „можно ли простить без суда этому умирающему господству? Да, принеси ты, жестокая душа, покаяние, строжайшее покаяние в том, что из человека-слуги сделала себе раба, из раба–собственность, из собственности вещь безличную; покайся– и отпусти рабов своих « ¹¹³. Далее в ярких красках рисуются различные преступления господ по отношению к рабам , и наш проповедник , призывая к покаянию в этих страшных преступлениях , обращает внимание владельцев на то, что покаяние теперь уже будет не свободное, а вынужденное: необходимость заставляет их расстаться с рабами; так что „и самое освобождение их выкупит ли все зло, сделанное им в неволе"–вопрошает проповедник ¹¹⁴. Самое освобождение стало теперь делом весьма трудным : оно представляет вопрос многосложный и не скоро разрешимый. Затем следует ссылка на постановления о рабстве в Ветхом Завете (Исх. 21, Лев. 25, Второз. 15). „Отпускай раба даром , да и не с пустыми руками»: на эти слова нужно было обратить внимание слушателей, так как спорили еще о том , с наделом ли отпустить крестьян или без него. „Как показались бы эти правила дворянским комитетам ?"– спрашивает проповедник , находя, что существовавшее у евреев отношение между владельцами и рабами было „просто, легко, нравственно и человечно» ¹¹⁵.

Не оставляет без назидания Иоанн и ожидающих свободы крестьян , просит их не увлекаться ложными мыслями о свободе, которую совсем нельзя понимать как жизнь своевольную. Предостерегает их и от проявления нетерпеливости, столь понятной в их положении, но вместе с тем и весьма опасной для всего дела освобождения ¹¹⁶; дает и другие наставления. Проповедник восстает против – узко утилитарного направления мысли лиц , рассуждавших о новом устройстве крестьянского быта. „О выгоды! все–выгоды и выгоды!–восклицает он . А помнится ли самая главная выгода, основание и залог всех других : благо нравственное?» Если корень рабства–зло нравственное, то новый быт освобождаемых крестьян необходимо устроить на началах строго-нравственных . В противном случае, свобода не поведет к добру, и дело освобождения будет выполнено лишь на половину ¹¹⁷. В заключении слова Иоанн обращается к сельским пастырям , на руки которых должны перейти их духовные дети „с полновластных рук господ « ¹¹⁸.

Из этого слова Иоанна, посвященного всецело крестьянской реформе, легко понять, что он ставил себе не ту задачу, чтобы только истолковывать смысл правительственных мероприятий; нет , он дает , как пастырь и учитель, руководящие указания правительству и обществу; он видит далее того, что совершается на его глазах .

В другом слове, написанном еще в 1857 году, но не одобренным ни к произнесению, ни к напечатанию и озаглавленном : „слово в нед. крестопоклонную и пред началом выборов в дворянстве С. петербургской губ.“ преосвящ. Иоанн, обращаясь к благородным слушателям , говорит : „Крест постоянно напоминает вам о себе в самом близком для вас предмете, в самом названии тех людей, которых жизнь... предана вполне вашему попечению и управлению»,– сопоставляя, очевидно, слова крест и крестьянин . Памятование о Кресте и Распятом на нем необходимо должно бы внушать „особые чувства и обязанности к подвластным « у тех , к кому преимущественно обращено было на этот раз слово. Далее проповедник , развивая эту мысль, говорит о том , каковы должны быть отношения благородных слушателей к подвластным „по чувству христианской любви, христианской правды» ¹¹⁹.

Слово „в нед. крестопоклонную» не одобрено ни к произнесению, ни к напечатанию ¹²⁰. Но суть дела, конечно, в том , каково было вообще проповедничество Иоанна в эпоху реформ ; и не его вина, если ему приходилось по воле власть имущих налагать на уста свои печать молчания.

Освобожденному народу необходимо было дать просвещение–для того, чтобы он мог усвоить истинный смысл и значение свободы, мог возвыситься до звания свободного русского гражданина. Преосвящ. Иоанн еще в 1857 и 1858 гг. посвящает выяснению вопроса о народном просвещении два слова, из которых, впроч., одно совсем не было произнесено, а другое произнесено не в храме за богослужением , а на акте в Казанской дух. академии. Но эти обстоятельства не дают права исключать их из проповеднических трудов Иоанна.

Каково же должно быть просвещение народа по Иоанну? и какое главнейшее средство этого просвещения? Для выяснения этих вопросов прежде всего сделаем обширную выдержку из слова Иоанна в нед. крестопоклонную, о котором была речь выше. „Прекрасная и добрая мысль просветить тьму неведения, предрассудков, в которых представляется погруженным простонародный быть», говорить проповедник , обращаясь к дворянам преимущественно, потому что слово произнесено пред началом дворянских выборов . „Но как просветить?–спрашивает он . Темен для него сумрачный свет книг и школ : ему нужен живой свет . Темен для него умозрительный свет науки: ему нужен деятельный свет жизни». Обратим внимание на то, что так рассуждает солидный представитель научного знания и горячий поклонник науки; но он не увлекался школьною мудростью без меры и сознавал ее непригодность и даже бесполезность для младенчествующего пока народа ¹²¹. „Где же проводник для него (народа) такого света?– продолжает он. Без сомнения в светильнике его,– в лице и жизни владельца. А если бы еще возник вопрос – как и владельцу просветить подвластных, то на это ответ простой: как свеча освещает дом . Она сама горит « ¹²².

Просвещение народа должно быть основано, далее, на нравственных началах; но как проводить эти начала в жизнь непросвещенного, нуждающегося в нашей помощи народа? Это выясняется из дальнейших вопросов проповедника, ответа не требующих. „Что если правила нравственности мы только бросаем другим, как вещи для нас самих не нужные или не ценные? Что если порок других раздражает нас только потому, что он не так образован, как наш порок, и если мы требуем от других добродетели, не ради самой добродетели, а только для хорошей услуги нам, или даже нашим страстям ?» ¹²³ Кроме того, просвещение народа должно утверждаться на коренных началах народной жизни. Здесь опять сказывается проповедник , сочувствующий идеям славянофильства. В своей актовой речи оратор ясно выражает эту мысль: „есть истина, говорит он, которой не должны забывать и народы и просветители народов : истина, что народное просвещение тогда только может быть твердо, когда утверждается на коренных началах жизни народной, тогда глубоко и живо, когда воспринято и усвоено народным сознанием , тогда плодотворно, когда удовлетворяет основным потребностям народностью ¹²⁴. Но коренным началом русской народности прежде всего служит Православие–эта вера вселенская, не самим народом сочиненная, как сочинены католичество у итальянцев или протестантство у германцев ¹²⁵. „Современное просвещение наше должно не только сообщить нам новый свет , прибавляет оратор , но и исправить ошибки прежнего образования: не навязывать нам идей, чуждых нашему духу, и вместо озарения народного духа, не ожесточать его в отсталости еще более– противоборством ему» ¹²⁶. В этих словах можно видеть отношение Иоанна к Петровской реформе–отрицательное– и взгляд на происхождение старообрядчества, соответствующий славянофильскому ¹²⁷.

Говоря о просвещении, соответствующем духу русского народа, наш проповедник высказывает свой взгляд на общечеловеческое просвещение и на взаимное отношение этих двух видов просвещения. Под общечеловеческим образованием, конечно, нужно разуметь то образование, которое одно для всех ; но ради такого просвещения нужно ли и можно ли уничтожить народность? „Но народность есть такая жизненная сила, которая не уничтожается никакою другою силою и – ничем, ни даже вековыми бедствиями народов «. Из этого вовсе не следует что отдельный народ может „восставать против общечеловеческого; общечеловеческое каждому народу доступно... Неужели русский народ не понимает, что хорошо–вообще и само по себе, независимо ни от каких народностей?» Итак, возможен синтез общечеловеческого с народным. Но нужно ясно понять, что следует разуметь под именем общечеловеческого. „Общечеловеческое должно быть отвлечено от всякой частной народности: следовательно, если под видом общечеловеческого образования скрывается дух немецкий, пли французский, или иной: это уже не общечеловеческое. Оно должно быть безусловно истинно.., совершенно чисто, прямо, открыто..; оно никак не может направляться к отрицанию тех всеобщих , коренных начал знания и жизни.., каковы начала религиозные, нравственные, общественные ... В деле науки и знания общечеловеческое есть одно – чистая истина; в деле жизни и добра истинно общечеловеческое есть одно – общехристианское... Следовательно, не должно ли сказать, что истинно – общечеловеческое просвещение есть истинно же – христианское?“ ¹²⁸

В бес. 2 „о народном покаянии» проповедник доказывает, что, между верою и просвещением не может быть никакого противоречия. „То ложно просвещение, которое считает веру враждебною себе и в том полагает свое достоинство и свою (силу, чтобы освободить себя от ее влияния; и то ложно толкование веры, которое отрицает в ней всякое развитие разумности и разъединяет ее с светом здравых идей и положительных наук « ¹²⁹.

Итак , преосв. Иоанн просвещение и народное и общечеловеческое ставит в зависимость от христианского учения и христианской нравственности. Много говорит он и об отношении веры и прогресса вообще. В слове в день Рождества Христова (1858 г.) читаем: „Прогресс!.. Что это мы сказали?– Не странно ли звучит это слово под священными сводами Вифлеемской пещеры?.. Прости нам, Божественный младенец, что мы, как евреи из Египта, похитили из мира этот злоупотребленный сосуд и принесли его с собою к твоему таинственному рождению. Особенная мысль руководила нас. Мы убеждены, что основание, – золото,. которое обращено на этот сосуд господствующих мыслей настоящего времени, первоначально найдено и присвоено себе человеком в живоносных и светозарных недрах Христианства» ¹³⁰. А потому истинному прогрессу не противоречит и не препятствует вера: эта мысль иллюстрирована у Иоанна следующим образом . „Что сказать о той, не менее современной мысли, будто вера препятствует прогрессу? Ах , думают дети, как бы весело мы бегали, если бы не держали нас за руки! Ах, думает юность, как бы мы наслаждались жизнью, если бы не заставляли учиться! Ах, думает муж, как бы я был счастлив, если бы у меня не было забот ! Ах, думает старость, как хорошо можно бы еще пожить, если бы не память смерти!– Выбирайте любой из этих примеров, чтобы приложить к возрасту современного человечества, и потом судите о его возражении против веры»¹³¹. „Никакой прогресс человечества не минует виѳлеемской пещеры... В пустынной пещере зачинается возрождение мира: значит , почва его собственной, тогдашней жизни была слишком неудобна для его возрождения: может быть, была слишком упитана жирным веществом чувственности» ¹³². Как просвещение бывает ложное, так и прогресс бывает мнимый; и „блудящие огни мнимого движения вперед « могут завести „в топи всякого зла» ¹³³. „Что сделала европейская цивилизация с первобытными народами, не образованными, но патриархальными, когда пришла к ним без религии и нравственности?» спрашивает проповедник в слове при дворянских выборах в С.-Петербурге в 1866 г. и отвечает: „она их погубила» ¹³⁴. Вне всякого сомнения, наш проповедник не противник прогресса, не ретроград и рутинер, даже не консерватор ; он только предупреждает от увлечения ложным прогрессом , ведущим не к улучшению, а к ухудшению жизни.

Преосв. Иоанн со всею ясностью указывает на тесную связь православия и русской народности: православие не искусственное, не насильственное или самовольное насаждение на русской почве. По его убеждению, „в русском народе нет ничего более народного, как свое Православие»; „"русский народ не сам себе сочинил веру»; (по-видимому, он хотел бы сказать о душе русского человека, что она – naturaliter orthodoxa). Поэтому то, „русский народ, как прямой наследник вселенской веры (православия), хочет соблюсти ее первобытную чистоту и вселенское достоинство». ¹³⁵ В „загородном « поучении Иоанн изображает сеятелей слова Божия „мрачно и уныло бродящих около тех садов, в которых питаются сладкими плодами искусственного и преимущественно иноземного происхождения, не имея в них доступа, и лишь высматривающих хоть какой ни- будь выдавшийся из них уголок , чтобы положить тут свое народно-святое, т. е. православное семя: авось вырастет и обратит на себя внимание– хоть новостью для людей, не имеющих понятия о нем »¹³⁶ Таким образом, православие-достояние собственно простого народа русского, а не интеллигенции, тяготеющей к Западу.

Но к сожалению, русский народ , оберегающий чистоту своей веры, при недостатке просвещения и непонимании истин веры в их подлинном смысле, часто уклоняется в сторону всевозможных суеверий и расколов . „Народ – в Церкви, как дитя за матерью, только повторяет за Церковью слова веры и молитвы, без ясного сознания, а вне церкви–в нем и около него тьма, тьма религиозного неведения, суеверий, лжеучений»... „Если знание веры ограничено только грамотою по церковной книге, или только символом веры и другими, забытыми впрочем, уроками детства,– и дальше не идет ; если вера светит в душе, как тусклая лампадка пред иконами, когда кругом темнота ночи, а человек спит : не много света»!¹³⁷ Но этого мало. В России есть „миллионы людей, полагающих всю веру и спасение в том, чтобы в крестном знамении слагать два, а не три перста...– не правда ли, как это пусто и смешно»? – спрашивает проповедник и далее приходит к заключению, что „это непобедимое упорство в невежестве, это ожесточенное отделение от Церкви и общества, эта мрачная ненависть ко всему современному и т. д... это уже не пусто и не смешно. Это ужасно! Это язва, которая разъедает тело России и расслабляет ее внутреннюю жизнь».¹³⁸ Но что же такое раскол ? где его причина? Раскол, по определению Иоанна, „это народность, которая во имя веры восстала при одной мысли о нашествии иноземного духа в русскую жизнь и в борьбе с ним заключилась в самой себе безвыходно, отстала, замерла, окаменела».¹³⁹ В бес. 2 „о народном покаянии» проповедник , коснувшись русского раскола, восклицает : „о! когда этот злокачественный нарост спадет с русской души? Когда в этой тьме речет Бог : да будет свет ? – Так , только свет Божий, свет истинного просвещения и христианского добра, может рассеять эту тьму лжи и зла». ¹⁴⁰

А интеллигенция, развитая и просвещенная, считающая себя русскою и православною?.. Она не знает истин веры. „Может быть у нас , говорит Иоанн , еще думают , что полное знание веры есть своего рода ремесло, принадлежащее известному цеху, т. е. духовному сословию, а для других не обязательно..; если... наше верознание простирается не далее учебной программы закона Божия, а поприще его – только детство, а предел его–школа, если для наших просвещенных умов размышление и всякое рассуждение о вере есть своего рода пытка, в которой невольно высказывается вся скудость и слабость, даже странность и жалкость личных сведений и понятий светских людей о предметах веры и Церкви: как назвать такое состояние веры»?¹⁴¹ А в „загородном поучении» проповедник без „может быть» и „если», без вопросительной формы говорит о незнании истин веры людьми интеллигентными, которые нередко „среди трудных опытов жизни, ни для кого не минуемых ... оказываются без силы и опоры, словом , без Бога, из детства не познанного ни в природе, ни в науке». ¹⁴² „Едва мы заговорим о религии, обращается проповедник к людям интеллигентным в этом же поучении чрез посредство простых слушателей, вы тотчас воображаете, что вас лишают общества, всех его связей и удовольствий, хотят отдать совсем в руки духовенства и даже запереть в монастыри... Не стыдно ли, что многим образованным людям мало знакома даже азбука истинной религии»! ¹⁴³

Отсюда выясняется необходимость, при заботах о просвещении вообще, подумать о духовном просвещении отечества. Только при этом условии Россия будет „на верном пути истинного, полного прогресса. А оставить эту задачу в стороне, значило бы оставить – целую половину дела»¹⁴⁴, и наш проповедник со вниманием относится к вопросу о том , „какая задача предлежит ... духовному образованию в современном развитии человечества». Церковь православная, духовная наука, в современном движении, занимают очень скромное место. „Среди всего шума современности» это „мирный уголок , и в нем светит такой теплый луч и такой тихий огонек ... Возьмем смело наш огонек , и пойдемте с ним осматривать работы современного мира"–приглашает проповедник . При свете этого огонька духовной науки делается ясно, что „в обширной лаборатории приложений современного естествознания... . не достает духа; мало пищи душе, в ее не временных , внешних , а вечных , существеннейших потребностях ». При свете того же огонька очевиден весьма важный пробел в современных науках . Они „вводят нас в великий дом мира; они описывают нам его во всех подробностях , а о Хозяине молчат «. Но можно ли что-нибудь понять, когда служители науки, изучая и описывая явления, не проникают „мысли, в этих явлениях заключенной, а чтобы познать мысль, не соединяют явления, с понятием об Уме, который заключил в нем свою мысль». Следовательно, задача духовного просвещения в современном развитии человечества такова: „поддерживать и возвышать дух среди общематериальнаго направления; светить идеею Творца и Промыслителя в современном естествознании»...¹⁴⁵

Таково заключение беседы „при начале учения -, а слово „о духовном просвещении России» Иоанн заключает следующим образом : „итак света и света, света духовного – вот чего требует религиозная жизнь русского народа, по всем степеням ее. Конечно, кто же, как не мы, должны быть проводниками этого света? Откуда, если не из наших святилищ, он должен светить народу»? ¹⁴⁶ Тот же вопрос обсуждается Иоанном и в его актовой речи: „о вере в народном просвещении России». ¹⁴⁷

Значительную долю внимания Иоанн , как проповедник , уделяет воспитанию домашнему и общественному. В бес. 3 „о народном покаянии» он доказывает , что „после веры, первое и важнейшее дело в нравственной жизни народа–воспитание». Оно принадлежит к числу современных вопросов , особенно занимающих общество. Отметив затем ряд важных погрешностей домашнего воспитания, он обращается к слушателям с следующими вопросами (это у него дов. употребительный прием ): „каких людей готовит такое воспитание? Может быть–современных : да таких ли, какие нужны? Такие ли люди нужны обществу, народу, государству, Церкви, человечеству? Современность сама оценивает таких людей по воспитанию, когда называет их – порядочными] Только?! А мы скажем : нет ! Плохо то воспитание, которое обращается в игру и самих детей обращает в игрушки! Плоха та нравственность, которая основывается на баснях с картинками! Плохи те люди, которые воспитанием приготовляются к жизни, как пиру или театру, а не как труду, добродетели, борьбе и – смерти»! ¹⁴⁸ Крупные недочеты находит Иоанн и в общественном воспитании и указывает на необходимость применения к воспитанию медицины–„не той медицины, которая изучает человека тогда, когда он уже перестает быть человеком , а делается трупом ; в живом же человеке разбирает все, кроме одного, того, что делает его живым ... Пусть медицина человеческого духа... внимательно прислушивается к биению сердца в молодом нашем поколении и следит : правильно ли, спокойно ли движется его внутренняя жизнь; не приливает ли слишком кровь молодая к голове и сердцу и не помрачает ли рассудка духом сомнения и отрицания..; не волнует ли души слишком кипучими чувствами самолюбия и слишком бойкими порывами молодой воли к вольности..; не разливается ли желчь сокрытого в душе недовольства действительностью, того самонадеянного, на все посягающего суда, который все не так , не по нем находит и желал бы все преобразовать и переделать, как будто эти двадцатилетние юноши уже все испытали, узнали, рассудили, решили»! ’)

Искусственность в воспитании и ненормальные условия жизни далеко отклоняют тип современного человека от его идеала. „Как будто все преднамеренно направляется к тому, чтобы сделать человека не похожим на самого себя– рассуждает преосв. Иоанн в загородном поучении»: и что это за человек ныне выходит из рук мира? Это может быть человек очень образованный и развитый, но какой-то не естественный... У него странные, не естественные обо всем понятия, искаженные нравы, натянутые обычаи, беспорядочные стремления..; у него своя религия– без веры, своя нравственность без правил, свое счастье– без добра, свое добро– без убеждений».-)

Стремления современных проповеднику прогрессистов прикрывались идеями гуманности, всеобщего равноправия и пр.– по-видимому, нисколько не посягающими на чистоту христианской веры и нравственности. Это с одной стороны. Но наряду с этим большое распространение имели учения– очевидно, отрицательного характера, каковы материализм и социализм . Преосв. Иоанн , в частности, касается в своих проповедях всех этих господствующих идей века. „Человечность, гуманность, сознание и раскрытие человеческого достоинства, единение всех людей во имя человечества, утверждение прав его разумной природы, ограждение его нравственной свободы: какие прекрасные понятия!» говорит он: но современное человечество, повторяющее, ни на разные тоны, должно сознаться, что они не его изобретение; и пусть оно не думает, „что оно само собою может осуществить в мире эти возвышенные идеи¹⁴⁹. „Поля крымские с их Севастополем, Восток с христианским мученичеством – не первых веков, а настоящего XIX века; Индия–с людьми, привязанными к пушечным жерлам: не гуманность ли пишет эти страницы современной истории??«– спрашивает проповедник ¹⁵⁰. „Одна из прекраснейших и благороднейших идей настоящего времени есть та, говорит проповедник в той же беседе („при начале учения»), чтобы на свете всем было хорошо». Но и самый от явленный прогрессист должен сознаться, что никогда не наступит такое время, когда „не будет на земле никому никакого горя... Среди прогресса горькие слезы льются, льются и... слезам не видно конца»... Современный прогресс не в состоянии дать утешения страждущему человечеству, „Приди ты, божественный свет откровения»– восклицает проповедник: „в тебе одном остается отрада для истерзанного скорбями сердца человеческого». ¹⁵¹

Иоанн отмечает увлечение современного ему общества принципом свободы совести. В слове „о духовном просвещении России"» он говорит: „свобода совести, провозглашенная современным просвещением, должна вести людей конечно не к тому, чтобы они разнуздали свой ум, сердце и волю и пустили их па все четыре стороны – думать, чувствовать и делать, как случится». ¹⁵² Подобные же мысли высказывает проповедник и значительно позднее. „Пусть просветится, укрепится, возвысится народная и общественная совесть: и вы будете безопасны от злоупотреблений народной свободы; у вас будет здравое и верное общественное мнение; будут целы общественные суммы; вы будете иметь правые суды присяжных и отличных мировых судей... Но вот вопрос: где обществу и народу взять такую совестливость? Ответь; нигде, как в религии: Бог – судия совести»¹⁵³. В бес. 5 „о народе, покаянии» Иоанн обращается с вопросом: „есть ли (у нас) верное, твердое, а не обманчивое, шаткое общественное мнение, тот голос народный, в котором слышался бы и глас Божий?"– ожидая, по-видимому, ответа отрицательного.¹⁵⁴

Указывает Иоанн и на то, что гласность нет основания считать средством против всякого рода злоупотреблений саму по себе. „Столько прославляемая гласность нисколько не мешает темным делам, спокойно совершающимся в своих потаенных углах, нисколько не боясь гласности» – говорит он в беседе „при начале учения» ¹⁵⁵. В другой беседе читаем: „начиная и что-нибудь доброе, мы спешим уже обратить это во зло. Вот, напр.,– гласность: дело прекрасное! А не успела ли уже эта юная гласность внести несколько лишнего сора в литературу и в общество?» ¹⁵⁶ Таковы же суждения нашего проповедника и о свободе печатного» слова. „Вот и литература наша, едва оперившаяся и расправившая крылья, не залетает ли иногда слишком далеко? Не грешит ли против высших взглядов на важнейшие предметы знания, против основных законов мироправления?.. И все это... имеет нравственное значение; потому, что сопровождается положительным последствиями в нравственной и общественной жизни народа"– говорит он в одной из бесед „о народном покаянии»; а в другой читаем следующее: „оживление печатного слова, в связи с усилением разных голосов в обществе: не возбуждает ли оно... страстей, не обращается ли в оружие личностей, не спешит ли высказывать мысли слишком затейливые и не очень обдуманные? Всегда ли наблюдает даже умеренность и приличие в суждениях, в тоне речи, в словах?» В таком направлении литературы Иоанн видит „признак нравственной и гражданственной неразвитости»¹⁵⁷, и невольно заставляет задуматься над тем, в какой мере может быть благотворна свобода печати, может – ли она быть неограниченною.

Отрицательные идеи времени нашли в преосв. Иоанне тонкого и убежденного обличителя. Человек, овладевший силами природы и пытающийся превратить мир в обширную лабораторию, упускает из виду самое существенное в жизни человеческой и погружается совершенно в материю. Оттого в этой дивной лаборатории, созданной современным человеком, „как – то мрачно, тяжело, душно, есть что-то стесняющее и подавляющее, при всем просторе, при всей живости работ, как будто не достает света, или мало освежающего, живительного воздуха; тут (среди материи) не достает духа». ¹⁵⁸

Социализм наш проповедник опровергает, обращаясь к непосредственному человеческому чувству. Он говорить петербургским дворянам, собравшимся на выборы: „если бы кто, во имя общественного блага, стал доказывать, что ваше право собственности вовсе не есть право, а воровство; что ваше супружество есть насилие для ваших супруг и ваше семейство не вам принадлежит и не обязано вам ни каким особенным долгом, и т. д.?– Что за безумие?– скажете вы: а это и есть просвещение и нравственное учение – без религии и христианской нравственности. И, увы! все это у нас в России ныне проповедуется и печатается» ¹⁵⁹. Материалистическое и атеистическое направление ведет к пагубнейшим последствиям в общественной жизни, которые изображаются преосв. Иоанном в том же слове при дворянских выборах в Петербурге в 1866 г.¹⁶⁰ В слове „Вера–основание истинной нравственности» Иоанн опровергает модное в то время учение о нравственности автономной, независимой от веры, основанной на одном естественном чувстве добра. Проповедник рассуждает : „живи так, говорят , как внушает здравый рассудок и собственное, внутреннее чувство совести и чести... Не странно ли, что в самое просвещенное время Христианства возобновляются древние... языческие понятия, которые уже... обнаружили всю свою слабость и ложь?.. Не приведут ли... такие понятия... ко всеобщему безграничному преобладанию личного самолюбия, неукротимых страстей, необузданной чувственности.., затем – к совершенному расслаблению духа, беспечности и равнодушию ко всему, разочарованию во всем – и в самой жизни?» Далее указывается на внутреннюю связь учения веры с учением нравственным и на несостоятельность нравственности, основанной не на вере, а на одних умозрениях . „Такая нравственность ложна... потому, что не сообразна с настоящим состоянием человека, потому, что в ней умышленно скрываются от него глубочайшие потребности сердца, от которых он отказаться не может ... Удовлетворят ли потребностям духа, возродят ли его, возвысят ли общие сухие нравоучения, когда он ищет обновления всецелого в самом себе... Можно ли совершить, даже удовольствовать его мелкими правилами общежительной честности, когда он жаждет стремиться к высшему совершенству, по тому образу, который начертан в самом ,его существе и который побуждает его желать и искать приближения к своему Первообразу». Разум , в качестве руководителя нравственной жизни, оказывается совершенно недостаточным и несостоятельным . В противном случае, как объяснить такие факты, „что иногда человек весьма разумный по природе, весьма образованный, человек прекрасно разсуждающий, однако же–весьма порочен в собственной жизни?»... „Значит , царю в человеке–разуму не достает силы, чтобы управить человеком «.

В этом же слове преосв. Иоанн касается и другой увлекательной для умов его времени теории – о механичности законов мира. „Понятие о верховном Мироправителе, как понятие о художнике, который устроил прекрасный механизм этого видимого мира и дал ему жизнь, – жизнь, которую этот механизм развивает в своем движении, по законам , однажды для него определенным », он находит недостаточным . Мир , „так суетливо и шумно развивающий свою земную деятельность, столько, по-видимому, своевольствующий, не замечает того, что вся его деятельность, все его своеволие ограничивается только стенами корабля, на котором он переплывает море временной жизни, что его кораблем управляет иная, вышняя сила, не стесняя его свободы на корабле, однако же не выпуская и чрез края его, и без ведома совета самого мира, направляет его плавание к известным ей, а не ему целям.»¹⁶¹

Обратимся теперь к анализу содержания проповедей Иоанна, составленных в Смоленске. Проф. Барсов предшествующий период его проповеднической деятельности называет «более блестящим». «Изданные г. Н. Б. (в Смоленске) проповеди преосв. Иоанна, говорит он, несколько слабее или, говоря точнее, проще, низменнее, ординарнее, чем проповеди, сказанные в Петербурге и особенно в Казани». Как видно из дальнейших замечаний, проф. Барсов имеет здесь в виду «внешнее изящество слова», а содержания слов того и другого периода не касается ¹⁶². Имея в виду пока, главным образом, содержание проповедей Иоанна, мы должны заметить, что с получением самостоятельной кафедры в Иоанне церковный оратор – публицист уступает в некоторой мере место проповеднику-святителю. Не говоря уже о казанских его поучениях всецело посвященных злободневным вопросам времени освещаемым, конечно, с христианской точки зрения; обратим внимание, напр., на его «беседы в продолжение первой недели Великого Поста» («народное покаяние»), которые говорены были им уже в сане епископа, но не самостоятельного и не имеющего паствы. В то время, когда и завзятые политиканы, поборники либеральных реформ, всякого рода общественные деятели, забывая злободневные интересы, сосредоточивают или должны сосредоточивать все свое внимание на «множестве содеянных ими лютых», ищут примирения с Богом и ближними, несут бремя личных грехов своих к отцам духовным, – о чем проповедует Иоанн? Он говорит об общественном возрождении России, о вопросах воспитания, возбужденных в последнее время, о недостатках современного воспитания об увлечениях юношества, о литературе, едва оперившейся и расправившей крылья, но залетающей иногда слишком далеко, об общественном мнении, о гласности и свободе печатного слова и т. под.¹⁶³ Очевидно, что проповедник несколько увлекается и перечисленным вопросам уделяет много внимания в не совсем подходящее время. В поучениях на дни Великого Поста, сказанных в Смоленске, Иоанн также не упускает из виду вопросов современности, но и церковным событиям уделяет более внимания. Как покажет дальнейший анализ, в Смоленске Иоанн касался многих вопросов общехристианской морали, вне связи с современностью ¹⁶⁴; хотя он по-прежнему остается проповедником публицистом.

И в смоленских поучениях современность у Иоанна всегда на первом плане: он хочет проповедовать своему именно времени, – не упуская из виду всех обстоятельств, в которых, находятся его наличные слушатели. Свое время преосв. Иоанн характеризует оч. непривлекательными чертами. Свободомыслие, отвергая «вековые идеи и самые священные убеждения человечества», в конце концов само не знает, чем заменить отвергнутые убеждения ¹⁶⁵. Всеобщее брожение умов не приводит ни к чему положительному: все колеблет и ничего не созидает ¹⁶⁶. Вере и Церкви, при современном направлении умов, угрожают многие опасности с разных сторон ¹⁶⁷. Весьма многие заражены религиозным индифферентизмом и рассуждают так: «к чему это строгое христианство? Разве не все религии равны, в которых исповедуется Бог?» ¹⁶⁸ Но этого мало: современный мир открыто и прямо восстает на веру Христову и на Христа; этот мир «судит Христа по своим новым идеям и началам » ¹⁶⁹. Отрицая положительную религию и не создав взамен ее ничего положительного, современное общество внесло страшную путаницу и в нравственные понятия. «Все более верующие в человечество, чем в Бога», не хотят считаться с основами христианской нравственности, и наш проповедник вынужден вызвать их на то, чтобы они доказали, «что видимое нами в мире беззаконие есть законность, безсовестность-совестливость, вопиющая неправда-справедливость, эгоизм-самоотвержение»... и т. д. ¹⁷⁰. При таком извращении нравственных понятий, не может отличаться чистотою и жизнь христиан¹⁷¹. Проповедник приходить к следующему безотрадному выводу: «да кажется никогда человек не искал с такою жаждой наслаждений жизни, как в настоящее время. Современный человек все отдает, все приносит в жертву этой жажде» ¹⁷². Но состояние нравственности всегда отражается и на степени благополучия общества: – и что же мы видим: «человечество, при всем его настоящем развитии, едва находит в себе силу и средства бороться со всеми несчастиями, и кажется наибольшее развитие сил и средств умственных, нравственных и вещественных нашего века идет только на врачевание бед, его постигающих». Преосв. Иоанн уверен, что во всяком несчастий нужно видеть «или повод, или последствие или по крайней мере отражение нравственного состояния человека». «Поручитесь вы нам за нравственность людей, говорит он, – мы поручимся вам, что в человечестве несчастий не будет » ¹⁷³.

Дух времени именуется в поучениях Иоанна вольным, злым, мрачным, злонравным, который «не думая скрываться, очень не застенчиво обнажает и выказывает сам себя», – противочеловеческим и противохристианским ¹⁷⁴. Он «думает восторжествовать над Церковью, разделив ее силы; он отделяет ее догматическое учение от нравственного учения христианства, и по-видимому благоговея пред последним, отрицает первое» ¹⁷⁵; он ослабил до крайней степени «церковный союз христиан». Но «не должно обманываться: укажите наилучшего человека из среды незнающих союза веры: очень может быть, что, смотря на него, воскликнем: какой прекрасный язычник! Но уже верно не заставите сказать: вот истинный христианин!“¹⁷⁶.

В неудержимом стремлении вперед, современные поборники прогресса полагают, что учение Церкви Христовой уже для них недостаточно. Но – рассуждает Иоанн: «жизнь есть мера учения; учение оказывается неудовлетворительным, когда жизнь вполне его исчерпывает и, требуя уже чего-нибудь лучшего, побуждает его идти вперед себя далее. Но такова ли в настоящее время жизнь христиан? Пусть лучше наш век осмотрится и подумает: не он ли более отстал от учения веры, чем оно от него». А о тех, кто верен и послушен голосу Церкви, он замечает; «да, мы люди отсталые и на удивление быстро бегущему вперед нас веку, хотим отстать еще более»¹⁷⁷. «Человеческий разум, Христом выведенный из тьмы вековых религиозных заблуждений», является теперь изменником и предателем Христа: «просвещенному разуму в его современном развитии «лишком тяжело стало иго веры, налагаемое на него Евангелием...; он жаждет свободы, свободы мысли, свободы испытаний и убеждений» ¹⁷⁸. Но к чему ведет эта свобода? Не к освобождению только от авторитета откровенной религии, а и к постыдному рабству лжеверию и грубейшим предрассудкам. «Откуда и к нам переходят величайшие нелепости под видом новых религиозных учений, и самые дикие вымыслы фантазии, возводимые на степень верований? – спрашивает проповедник. Это все из стран неограниченно-свободной совести» ¹⁷⁹. Взамен истины Христовой, проникающей «в глубину существа и жизни мира», обнимающей «всецело дух и судьбы человечества», в современном безрелигиозном обществе господствуют «понятия частные, идеи изменчивые, умозаключения поверхностные, ограниченные тесным кругом преходящей видимости и временной жизни человека» ¹⁸⁰.

Мало этого: «люди образованные и несуеверные... с вопросами своей души и жизни» обращаются «помимо чистой, прямой веры в Бога к искусственным средствам, чтобы вызвать какие то таинственные откровения, или мнимочудесныя силы» ¹⁸¹. Таким образом, современное просвещение, но мнению проповедника, скорее распространяет мрак, нежели свет ¹⁸². Пусть бы отрицатели приходили к своим выводам после беспристрастного и добросовестного исследования религиозных вопросов. «Самые сомнения и возражения... мыслящего ума заслуживают полного внимания... Но что сказать о том несмысленном либерализме, о том нелепом безверии, которые отвергают истинность и всякую обязательность учения веры, не испытав в нем ничего, даже не потрудившись ознакомиться, как следует, с его источниками? Это только безнравственность ума. И в праве ли такие умы требовать себе свободы?» ¹⁸³.

Нравственные понятия века стоят в неразрывной связи с состоянием и направлением просвещения. Современное Иоанну общество, высоко ценя свое просвещение, гордилось и своею нравственностью. Действительно, соглашается проповедник, наше время в своих нравственных понятиях возвышается над веками прошедшими. «Но сознает ли, помнит ли современный мир, откуда взяты и выработаны эти понятия-понятие прав и требование справедливости, идея свободы и равноправности людей, развитие нравственноразумных начал жизни общественной?... Чем и как они очищены и возвышены? Такие понятия могли быть выработаны только из глубины христианства» ¹⁸⁴. Быть может, просвещенное человечество что-нибудь прибавило к этим несомненно христианского происхождения понятиям, очистило и возвысило их? Нет, оно испортило и исказило их. Современный мир проповедует любовь к человеку. Но «что много говорить о любви к человеку, когда в основе этой любви нет отречения от своего я..., нет той любви» которой дух и образец показан миру, осуществлен и завещан нам в крестной жертве Богочеловека!... Какую цену может иметь та человеческая свобода, которой ныне домогаются все народы..., если нет в человечестве той внутренней нравственной свободы, которая искуплена и обеспечена нам смертию Спасителя?» ¹⁸⁵ «Увы! дает себя знать эта новая нравственность без веры; от нея плачут семейства, страдают общества, бедствуют в своей гражданской жизни народы. Что за притча, что в наше время наверху самых развитых обществ, в полном цвете современной образованности, в прекраснейших по видимому созданиях просвещеннаго века, являются так нередко образцы дикой безнравственности»¹⁸⁶. Гуманность, одна из руководящих идей века, часто обнаруживается в формах, совершенно противоречащих христианской любви к ближнему. (

Преосв. Иоанн восстает против либерального направления мысли и жизни современного ему общества, – либерального в ущерб истинно-христианской свободе. В поучении «в день восшествия на, престол Государя Императора Александра Николаевича», сказанном 19 Февр. 1868 года, Иоанн дает красноречивое описание привлекательности и возвышенности свободы, равно как опасностей и зол, от нее происходящих. Все ищет свободы, «и добро стремится к нему и зло рвется к нему, и счастье скучает и как будто не сознает себя без него...; и язычество дорожило им и христианство возвышает его; но (свобода – предмет, вместе и вожделенный и страшный, добрый и злой, возвышающий и губящий человека; это источник всех доблестей и всех падений человека...; ничто столько, как свобода, не развязывает жизни и всех сил человека, и ничто столько, как свобода, не требует уз. Но где же она, эта драгоценная свобода? Где именно свобода – без зол? Что делает человека действительно свободным?» Единственно правильное решение этих вопросов дано навсегда Тем, Кто сказал: уразумейте истину, го истина сделает вас свободными (Иоан. 8, 32)“¹⁸⁷. Люди хотят решить эти вопросы по своему, помимо стремления к истине – единственной и для всех необходимой – истине христианской. Но «скажите, вопрошает проповедник, свободен ли человек, одержимый ложною мыслию ума, ложны м чувством сердца, ложным направлением всей жизни?» Ответ ясен; а современный человек именно так хочет понимать свободу, что она ведет к подобным состояниям -рабства, а не свободы. «Посмотрите на человека, увлекаемого ложным направлением жизни. Свободен ли он? Свободен ли даже тогда, когда по-видимому делает то, чего сам хочет?, Чем оканчивается такая жизнь? Злом; и человек, как будто уже не собственною мыслию, не собственным чувством предначертывает себе свой конец и не собственною волею несется к нему, а как камень в воду, как обвал с горы, увлекается в бездну собственною тяжестью внутреннего преобладающего в нем зла, темною силою лжи, преодолевшей дух с потерею в нем нравственной свободы» ¹⁸⁸.

В частности, преосв. Иоанн вооружается против учения о свободе совести, доведенного до крайности. Религиозная истина должна быть одна в мире и она то должна пользоваться исключительною свободою и неприкосновенностью. Но не то видим мы. «Говорят о свободе и неприкосновенности человеческой совести: а о свободе и неприкосновенности самой истины забыли» ¹⁸⁹. Проповедуемая свобода совести противна духу христианскаго учения. Христос сказал бы поборникам этой свободы, если бы они вздумали сопоставлять ее с свободою христианскою: «я не знаю вашей свободы совести, духом вашего времени изобретенной, а преподаю людям положительное учение веры и прямо говорю: кто не верует, тот осужден будет (Мр. 16, 16)» ¹⁹⁰. Терпимость в религии доходит теперь до того, что «ни одна религия не признается по преимуществу истинною и следовательно господствующею в народе, а все религии об являются равноправными;» ¹⁹¹терпимость-это основное начало новейшей государственной жизни – доходит до полнейшего равнодушия к религии. Широкое применение принципа свободы совести к современной жизни, по убеждению преосв. Иоанна, грозит весьма печальными последствиями. «Думает ли современный мир, спрашивает он, к каким неизобразимо – страшным последствиям в конце концов он сам себя приводит с этою свободою совести? Он должен будет или найти, помимо христианства и Церкви, истину, которая убеждала бы всякую свободную совесть и соединяла бы во имя этой истины все свободные совести: неисполнимое дело, само себя разрушающее! Или предоставить каждую совесть самой себе, без убеждения и связи людей в одной общей истине: дело ужасное, угрожающее уничтожением в мире истины и совести! Или наконец признать, что религия человеку не нужна: страшно подумать!» ¹⁹²

Есть ли основание превозносить свободу слова и печати и видеть в ней только одно доброе? Нет, отвечает наш проповедник. «Под видом свободы слова и печати свободно распространяются, обобщаются и переходят в дело общественной жизни самые лживые и вредные мнения», которые деспотически властвуют над умами людей ¹⁹³.

К чему приводит требование свободы гражданской жизни? К неперестающей борьбе, к ограничению верховной власти, к государственным потрясениям и народным бурям ¹⁹⁴. «Под видом свободы гражданской свободно развиваются самые грубые страсти и пороки, и ничем нестесняемые нравы получают беспутное направление;., под видом политической свободы своеволие доходит до того, что теряется всякое ручательство общественного порядка и безопасности... Из свободы политической вырождается самый жестокий деспотизм грубой силы или самого коварного властолюбия»:

)

2) 3)

4) – 67

внешняя, видимая свобода ведет таким образом к рабству внутреннему, «в каком находились древние народы, когда, не зная истинного Бога и выдумав для себя богов по своим нелепым понятиям и страстям, они сами себя связывали в жизни служением этим богам». Эти народы, считающиеся свободными, не были таковыми, потому что «при всей своей образованности, при всем гражданском развитии, не могли двигаться вперед »¹⁹⁵. Проповедник в доказательство своих суждений о свободе, ссылается на «проявившиеся уже... в некоторых странах печальные опыты и действия народных и философских идей о свободе, равенстве и братстве людей» и на «еще более ужасные опыты прошедшего столетия»¹⁹⁶ Страсти народные и политические наш проповедник признает в особенности жестокими и бесчеловечными ¹⁹⁷.

Время либеральных веяний в России выдвинуло и вопрос об эмансипации женщины – об «освобождении и возвышении прав женской половины человеческого рода», как выражается наш проповедник; этому вопросу он посвящает беседу в день Успения Божией Матери, сказанную в 1868 году. Вот некоторые мысли проповедника, развиваемые в этой беседе. В жизни Богоматери наш просвещенный век может найти ответ на поставленный вопрос, если, конечно, он «признает, что истинное достоинство и право человека раскрывается только в христианстве» и «что Дева Мария есть возвышеннейшее и совершеннейшее проявление чистейшего духа христианства» ¹⁹⁸. Проследив всю жизнь Богоматери, мы убедимся в том, что «смиренна была Ея доля в кругу величайших событий тогда совершавшихся»¹⁹⁹; а «где же величие и слава этой необыкновенной Девы-Матери? Оставались внутри Ея самой. Значит... не путем внешней деятельности в мире должно было раскрыться все Ея значение... Таков первообраз женщины в христианстве. Таков идеал ее освобождения и возвышения. Что здесь служит основою идеала? – Совершенство нравственной чистоты». Унижение и порабощение женщины началось с ее нравственного падения:²⁰⁰, которое «довершилось потерею самообладания, целомудренной сдержанности чувств и мира душевного, когда жена..., потеряв чистоту любви и искренность уважения другого пола, сама сделалась соблазном в мире, и полная страстей стала игралищем страстей мужских... Она стеснена в своих правах, потому что сама ими пожертвовала... фимиам, по-видимому воскуряемый пред нею в образованные времена и в образованном обществе, очень напоминает тот фимиам, который язычники курили пред своими обожаемыми статуями, обожая в них не их самих и не воображаемые в них вышние существа, а собственные страсти в них олицетворенные». Что же «может вывести женщину из унижения и порабощения? Одно средство: с восстановлением нравственной чистоты, возвращение к жизни сердца; с удалением от внешних дел и суетливых тревог мира, соблюдение нравственной тишины чувств и безмолвие духа» ²⁰¹.

Истинное призвание женщины, законная сфера ее деятельности – воспитание детей; но стремление к эмансипации отвлекает внимание женщины от этого священного ее долга и оттого домашнее воспитание стоит у нас не на должной высоте. Но не лучше и воспитание общественное, столь мало подготовляющее питомцев к жизни. Нередко «воспитание обращается более в игру, чем в серьезное дело..., из самого образования хотят сделать только наслаждение для чувств, фантазии, светских нравов», но не для ума. У заведений этого рода, при всем блеске их внешнего устройства и силе их внутреннего развития «есть враг, который нередко мстит им жестоко за невнимание к нему. Этот враг -сама жизнь; это учитель суровый, неумолимый и необольстимый. Когда забавами учения вытесняют его из среды училищ, он становится за порогом их и ожидают там выходящих из училищ воспитанниц: он схватывает их в свои тяжелые руки, мчит их по разнообразным мытарствам житейских забот и тревог, истязает душу тяжкими скорбями, чтобы доказать всю несостоятельность образования, ошибки воспитания, заблуждения слишком развитых чувств и фантазии, и муку искусственно возбужденных в душе, но неудовлетворимых в действительности потребностей».²⁰² Это – из речи, сказанной в Смоленском училище девиц духовного звания, и приведенные слова относятся ближайшим образом к воспитанию девиц привилегированных сословий; но так же приблизительно воспитывались и юноши. Они, в силу недочетов своего воспитания и образования, «были первыми и самыми ревностными учениками и последователями новых, вольномысленных учений, боготворителями человеческого разума и свободы, самыми рьяными проповедниками научного суда над Христом и... лжесвидетелями против Него» ²⁰³. Преимущественно, получившие дурное воспитание юноши, недоучившиеся или переучившиеся, составляют ту толпу, которая имеет «особенные побуждения следить за общественным судом над Христом». Эти люди «обыкновенно бродят около образованного общества, а очень не редко и проникают в него»; они «постоянно фантазируют и никогда ни о чем серьезно не мыслят, мечтают преобразовать весь мир по схваченным на лету из чужих голов и книг идеям и теориям, и от лени и невежества не знают, что делать с самими собою это люди, «для которых нет ни религии, ни нравственности, ни законов, ни убеждений, ни семейных и общественных обязанностей и добродетелей, ни даже иногда – отечества» ²⁰⁴.

Одну из самых последних своих проповедей – беседу «в день восшествия на престол Государя Императора Александра Николаевича», сказанную 19 Февр. 1869 г., Иоанн посвятил реформе судебной части; ее же касается он и в некоторых других беседах. – Правление царствующего императора «богато важными делами; « одно же из важнейших дел этого времени то, которое останавливает внимание проповедника на словах псалма: Боже, дай суд твой царю и правду твою сыну цареву (Пс. 71, 1) ²⁰⁵. Это изречение Псалмопевца обращает мысль к тем временам, когда не существовало сложной организации суда, когда и цари и судьи «судили большею частью по своему личному усмотрению и внутреннему убеждению»; в то время народ не мог не понимать, «что это основание суда, внутреннее убеждение, может быть спасено от влияния человеческих слабостей, страстей и злоупотреблений только тогда, когда проникнуто будет чисто Божескою правдою». В основу нашего преобразованного суда полагаются «совесть и внутреннее убеждение лиц, произносящих судебные приговоры... Какою более верною и сильною молитвою освятить и оградить эти новые начала суда», как не приведенною выше молитвою из псалма? Но человеческая совесть – для того, чтобы быть основою суда, должна обладать особенными редкими качествами, и сама по себе является большею частью недостаточною, Поэтому, при новых началах суда, в сущности, «вводится в суд какая то высшая правда, на которой должна опираться судящая совесть» ²⁰⁶. Нетрудно удовлетворить тем условиям, которые требует закон от судей и присяжных заседателей: «известная степень образования, известные качества внешней гражданской жизни, мера вещественного достояния»; но это далеко не все: нужна чистая совесть судьи ²⁰⁷. «Задачею хорошего закона и суда должно быть-карать преступление и щадить преступника, уничтожать зло и – спасать человека. Но как это сделать? этого не поняла и не сделала правда человеческая, но успела сделать правда Божия» ²⁰⁸. Таким образом, преосв. Иоанн уясняет связь новых начал суда с требованиями христианской нравственности и необходимость проникновения первых вторыми. Кроме того, он отмечает ложное направление правосудия, вытекающее из господствующих принципов эпохи. Современное общество, полагающее в основу своих взаимных отношений гуманность, «любит оказывать величайшее снисхождение лицам подсудимым и всегда расположено более извинять, даже оправдывать их, чем осуждать...; оно отвращается всяких тяжких, жестоких кар над самыми преступными людьми, и никак не позволяет ни себе, ни суду никаких оскорблений их личности и поруганий»²⁰⁹. Чего же лучше? Это- истинно христианская черта. Но в существе дела эта любовь и снисходительность проистекает из не совсем чистого источника: в основе их лежит противохристианское учение о нравственности. Эти, столь снисходительные по отношению к преступникам, люди «желали бы так преобразовать все суды в мире, чтобы они судили и преследовали только истину и веру, а не ложь и безверие, которые с каким -то особенным, диким наслаждением любят видеть освобождение даже таких лиц, как... Варавва» ²¹⁰. В такого рода отношении к преступникам сквозит совсем нескрываемая тенденция сделать порок более привлекательным, так чтобы «всякая мерзость являлась не-застенчиво, воочию всех и каждого, во всей наготе, во всем своем отвратительном виде, даже с нахальством, даже с самохвальством». А для этого «можно, например, явное и самое тяжкое преступление обезвинить состоянием духа преступника; можно предоставить ему самому защищать себя откровенным заявлением, что он преступление по своему разуму и совести не признает преступлением; можно гласно защищать его мнением, что и другой на его месте сделал бы то же самое. И это даже называется уважением к свободе убеждений и к праву защиты» ²¹¹.

Начало нового царствования, положившее «начало новому движению жизни народной», Иоанн считает гранью в нашей истории между прошедшим и будущим России, резко разделяющей то и другое; признает «богатым важными делами» ²¹². Но что означают многочисленные коренные преобразования в жизни государственной и общественной, каковы факторы реформационного движения, и не опускается ли что-нибудь из виду его передовыми деятелями? Этими вопросами наш проповедник задается в беседе «в день восшествия на престол Государя Императора Александра Николаевича», произнесенной 19 Февр. 1867 г. «Впереди каждого народа идет правительственная власть и сила, мудрость государственная, которая ведет народ за собою... Отчего же государственная власть и сила и мудрость часто вынуждена бывает менять свои идеи и стремления, в сознании, что пошла не тем путем, которым народу надобно идти к своему счастью?» Отчего же один из передовых деятелей «торжественно объявляет, что он как будто не то делает, чего сам хотел; другой в изумлении останавливается пред неожиданными для него самого последствиями собственных дел?... Да, видно есть в мире сила высшая, чем гении человечества» ²¹³ Повидимому, можно искать ключа к тайнам народных судеб в умозрительно-гражданском просвещении-этой могучей силе, вырабатывающей широкие и высокие идеи и теории. «Но «судьбы народов... поглощают всякую идею и теорию, и в своем горниле перерабатывают их так, что часто выходит то, что ни какому философу п политику к не грезилось», Помимо политической мудрости и социальных теорий, есть еще сила, «присваивающая себе право решения народных судеб...: это сила оружия». Но эта сила только «решала судьбу властолюбия, честолюбия, политических домогательств или соперничеств... и более или менее изменяла внешнюю жизнь» народов. Но часто побежденные народы «одною своею нравственною крепостью притупляли всякую силу оружия». Теперь, когда люди в совершенстве поняли все ужасное зло войны, когда просвещение проповедует мир постоянный, теперь-то изобретаются невероятные по силе истребления смертоносные орудия; теперь более, чем когда либо народы не доверяют друг другу и стоят вооруженными один против другого. «И для такого неестественного состояния народов придумано ныне великолепное слово: вооруженный мир!» Итак, не забыто ли что-нибудь вершителями народных судеб? «Не забыта ли, напр., таинственная рука, которая в то время, когда никто ни о какой руке не думал, среди упоения побед и могущества, писала на стене в трех словах судьбу целого царства?» ²¹⁴

Таким образом, в своих смоленских поучениях преосв. Иоанн касается всех жгучих вопросов времени к области общественной и интеллектуальной жизни. Он говорит об отношении веры к прогрессу, о материализме, о механических законах бытия, о ложном направлении современного просвещения, о гуманности, о свободе совести и вероисповедания, о политической свободе, об эмансипации женщины, о реформированном суде, о свободе слова и печати, о гласности, о господстве отрицательных теорий над умами молодого поколения и пр. и пр. Только крестьянская реформа и вопрос о народном образовании проповедником уже не затрагиваются.

Но за этот же смоленский период мы встречаемся и с такими поучениями Иоанна, где он является исключительно как пастырь, учитель нравственности, или замыкается в узкую сферу духовного быта и своих чисто пастырских отношений к обществу. Свою первую речь по прибытии в Смоленск (6 Декабря 1866 г.) Иоанн посвящает общему разъяснению вопроса об отношениях пастыря и паствы. Начинается эта речь довольно заурядно – с captatio benevolentiae: новоприбывший архипастырь свидетельствует о добром впечатлении, какое на него произвела на самых первых порах вверенная ему паства. Далее он переходит к выяснению той мысли, что «любовь и единение духа между пастырем и паствою» такая «сила нравственная, которая много может сделать и в духовной и в общественной жизни нашей, и в делах веры и в нравах народных, и в пользах Церкви и в благе гражданском »; обязанности пастыря-епископа, по Иоанну, заключаются в высшем руководстве народом «на всем пути духовной жизни» ²¹⁵. Что такое паства? – спрашивает затем Иоанн. Вот его ответ на этот вопрос: паства «не определенный только округ населения, подчиненного в церковном отношении местному пастырю, не собрание только молящихся людей в церкви, не просто – стадо овец, безмолвно слушающих своего пастыря, когда он поучает, и также молча принимающих от него благословение, когда того сами захотят, вообще же безгласных в делах веры и Церкви... Нет!., паства-это живое тело Церкви, это также деятель в Церкви, которого нравственная сила должна воздействовать не к одному внешнему богоустроению Церкви, но и ко внутреннему утверждению религиозных начал и стремлений в целом народе...; паства-это наконец крепость, которая должна быть оплотом для самой религии и Церкви против разнообразных, враждебных ей сил и влияний в мире... Судите же, при таком значении пастыря п паствы, какова должна быть мощь, составленная из этих двух сил... Это мощь несокрушимая, даже страшная., всякому врагу и всякому вражескому устремлению против народной веры и Церкви..., особенно в настоящее время – делает проповедник вывод из данных определений пастыря и паствы. Разумеется пастырь-епископ. Подчиненные же ему пастыри должны быть «проводниками высшего пастырского духа в жизнь народа и истинного духа народного в жизнь и деятельность пастыря “²¹⁶. Говоря о воспитании девиц духовного звания в епархиальных училищах, Иоанн имеет в виду те требования, которые темная захолустная деревня может предъявить к жене сельского священника, как единственной нередко развитой женщине в целом селении. На необходимость такой женщины в среде крестьянок указывает и «доходящая до крайней степени невежества и немыслия неразвитость“, и «неодолимое упорство в грубейших суевериях», и «совершенное неумение обращаться с детьми», и «отсутствие всякой помощи в болезнях» ²¹⁷.

В двух поучениях, сказанных в женских монастырях, Смоленском и Вяземском, преосв. Иоанн обсуждает вопросы монастырской жизни, без нарочитого применения к современности. «Отчего происходят все несчастия в обителях иноческих?» – спрашивает проповедник и дает такой ответ: «именно оттого, что недостает полной отрешенности от мира, что многое переходит в них из мира. Судите сами, какому совершенству духовному и какому, следовательно, блаженству души быть в иночестве, когда переносятся в него мирские понятия, нравы, обычаи, притязания, даже страсти, когда самое внешнее благоустройство монастырей измеряется по мирским взглядам? Вот, напр., я слышу о бедности вашей обители: но если при этом она не бедна внутреннею духовною жизнью, то я не. поскорбел бы о вашей скудости, а еще признал бы ее венцом иноческой жизни... Смотря на вас и на вашу скудость, мы прославили бы Бога о том, что есть еще в наше время, уже вовсе не иноческое, истинное подвижничество²¹⁸. Монахинь Вяземского женского монастыря святитель-проповедник просит помочь ему «отвечать миру на его докучливые вопросы против монашества-, говоря: «я не заставлю вас богословствовать, или спорить с миром на словах. Пусть ваше иночество само отвечает за себя. Где оно, ваше иночество? Покажите его миру. Ваше черное одеяние – не ответ; ваше множество – не ответ; все видимое устройство вашего монастыря – не ответ;., вся наружная обстановка вашей жизни и соблюдение внешних уставов монастырских – не ответ. Ваши обеты? Но это только основание иночества, а еще не действительное иночество. Покажите ваше иночество из глубины душ ваших, из существа вашей внутренней жизни... Покажите всю красоту и высоту иночества в его действительности..., в ваших нравственных совершенствах. Тогда мир поймет, для чего существует монашество... Увидел бы я такое сокровище иночества и сказал бы: «вот мой ответ миру», – и не сказал бы ничего более». Но если в целом монастыре нет совсем истинных подвижниц, «тогда что я скажу миру, если он вздумает спросить: «для чего существует у тебя Вяземский женский монастырь?» ²¹⁹ В заключении, проповедник спрашивает насельниц обители: «светит ли ваша обитель в округе как звезда над землею, как маяк над волнами, по крайней мере как свеча в темноте?»²²⁰ Таково назначение обителей, окруженных миром с его суетою и соблазнами.

Преосв. Иоанн интересует нас не только как проповедник вообще, а как родоначальник нового направления в проповеди – современного, жизненно – практического. Христианские истины можно излагать или отвлеченно, вне связи с интересами и запросами времени, или в соответствии с ними. Можно звать христиан к нравственному совершенству, выясняя всю возвышенность и внутреннюю красоту истинно-христианской жизни; но можно, не отвлекая их внимания от житейских забот, интересов и трудов, вносить в повседневную жизнь свет Христова учения. Более действенным и удобоприменимым к огромному большинству христиан необходимо признать второй способ научения истинам веры и жизни по вере – как не игнорирующий те нужды и интересы, которые в данное время владеют умами и сердцами слушателей. Что касается современности проповеди, то в этом отношении проповедник может не только касаться определенно поставленных вопросов времени, но и идти впереди общества, предуказывать, по какому пути должна пойти общественная жизнь в ближайшее будущее, если общество хочет по праву носить звание христианского. В предисловии к первому изданию проповедей Иоанна, сказанных Смоленской пастве, в следующих словах отмечена эта особенность его» проповедничества: «он чутьем отгадывал потребность раскрытия слушателям тех именно мыслей, которые только еще напрашиваются на уяснение, находятся в умах многих в виде темных, неопределенных понятий, не имеющих формы, но ожидающих уже, чтобы кто-нибудь нашел приличное слово для их выражения и уяснил их сознанию общества». ²²¹ Мы видели, что Иоанн, напр., в крестьянском вопросе идет, можно сказать, впереди деятелей освобождения, является руководителем общества. Проф. Барсов в следующих выражениях характеризует Иоанна, как проповедника современного: «современные общественные вопросы у него служат не поводом только или риторической прикрасой проповеди, но темой, предметом целой проповеди... Он исчерпывает тот или иной общественный или социальный вопрос вполне и аподиктически, не оставляя ничего недосказанного и невыясненного, не порождая в уме слушателя никаких недоумений и сомнений... При помощи тонкого психологического анализа он выясняет слушателям их собственное душевное состояние». ²²²

Иоанн берется за разрешение современных общественных вопросов не потому, что они привлекают его исключительное внимание сами по себе; он хочет эти вопросы осветить светом Евангелия и найти для них решение не по духу мира, не вне связи с важнейшими для христианина вопросами веры и жизни. Он не хочет оставлять «на произвол мира вопросы времени, касающиеся веры, Церкви» и ея служителей. ²²³ Он доказывает, что в то время, «когда поднимаются резкие вопросы, направленные к самым основам жизни народной, когда умы приходят в усильное напряжение, и развивают совершенно новые идеи и стремления в обществе нашем, когда возникают мысли о коренных преобразованиях в России», более, чем когда либо, необходимо «крепко стоять на точке веры».: ²²⁴ Проповедник веру считает оплотом русской народности и самобытности и средством против вторжения чуждых и враждебных русскому духу начал. Сам преосв. Иоанн, как проповедник, «крепко стоит на точке веры», не оставляя притом без внимания запросов современности; он излагает Христово учение именно в соответствии с этими запросами своего времени. В одной из бесед «в последние дни Великого поста» (в 1868 с) он говорит: «я хотел, братия мои, в беседах настоящей седмицы раскрыть вам особенное, чрезвычайное значение страданий Христовых, собственно для нашего времени. Сочувствуете вы или не сочувствуете духу времени, покоряетесь или не покоряетесь его силе и увлечениям, во всяком случае утвердите в душе своей мысль и сознание этого современного значения креста Христова; да будет оно для вас руководством, опорою и утешением в настоящем веке». Он уверен, что и современное человечество может воскреснуть к новой лучшей жизни не иначе, как силою креста Спасителя. ²²⁵

Русское интеллигентное общество той эпохи, когда жил и действовал преосв. Иоанн, делилось, как известно, на два лагеря: славянофилов и западников. Пастыри-проповедники того времени и, в частности, преосв. Иоанн примыкали к партии славянофильской, для представителей которой вопросы веры имели существенно важное значение. Проф. Барсов пишет о нашем проповеднике следующее: «москвич родом, выросший и воспитавшийся в древней столице в то самое, время, когда около С. Т. Аксакова и А. С. Хомякова группировалось там все, что было в ней интеллигентного, преосвящ. Иоанн не мог не увлечься столь симпатичным для человека духовной школы религиозным направлением тогдашнего славянофильства со всем жаром даровитой юности». ²²⁶

Следы славянофильских воззрений можно находить почти в каждом его поучении жизненно-практическаго направления. В частности, он с полною определенностью проводит мысль о самобытности России и потому отрицательно относится к Петровской реформе, которая пыталась перестроить русскую жизнь на иноземный лад. В слове «о вере в народном просвещении России» Иоанн рассуждает: «когда великий преобразователь России захотел, во что бы то ни стало, внедрить в отечество иноземное просвещение, не разбирая его духа и не слишком заботясь о духе своего народа: что вышло? Народ разделился: одна часть пристала к иноземному образованию, к другой оно не пристало. Что ж, много ли народности и русского духа оказалось в том круге, где это образование схвачено без разбору?» В характере этого образования сказалась «жалкая подражательность, раболепство и унижение пред всем иностранным, бездушная мода»... В существе дела «европейская наука, цивилизация, народная общеполезная деятельность» и не были насаждены на русской почве, несмотря на все усилия, и Россия откровенно должна сознаться, «что она далеко, далеко отстала от Европы». Но этого мало: насильственное насаждение иноземного образования было причиною появления русского раскола. (Определение раскола, данное преосв. Иоанном, приведено выше на стр. 281) ²²⁷.

Опора русской самобытности – его вера. «Это его духовная сила – говорит Иоанн: это корень его внутренней жизни и дух его жизни исторической... Народ русский не может быть не православным: иначе он перестал бы быть русским » ²²⁸. «Для России есть своя самобытная школа и ограда истинного просвещения – церковь, которая изначала воспитала и возрастила отечество наше в своих недрах: доколе отечество наше сохранит свой духовный союз и единение с церковью, дотоле пребудет в нем истинный свет, и тьма его не объимет». ²²⁹ Не для чего, следовательно, русскому народу обращаться к инославному Западу, заимствовать оттуда чуждое ему просвещение.

Из изложенного выше само собою ясно, на чьей стороне симпатии нашего проповедника – на стороне ли готовой совсем оторваться от родной почвы интеллигенции или на стороне простого народа, остающегося верным началам самобытности. По замечанию проф. Барсова, «дума о народе, народном благе, народном образовании, всякого рода народном преуспеянии сопутствует ему неразлучно, о чем бы он ни рассуждал в своей проповеди».²³⁰

Как учитель церковный, преосв. Иоанн и в своих поучениях публицистическаго характера всюду настаивает на преимущественном значении и в жизни каждаго человека и целых обществ и народов нравственности – не автономной, притом, а основанной на религии. Все бедствия и нестроения жизни в своем основании имеют зло нравственное: оно-корень рабства, оно – причина униженного, неравноправного положения женщины. Отчего столько зла замечается в современной жизни, когда люди проникнуты, повидимому, самыми благородными стремлениями, когда готовы оказывать помощь всякому нуждающемуся, поступаться своими правами в пользу униженных и слабых, прощать преступления имевшим несчастие совершить их – в той мысли, что все небезвинны в проступке одного? При всем сходстве, на первый взгляд, этой гуманитарной морали с христианскою нравственностью, между ними оказывается глубокое различие. Между представителями современной цивилизации господствует, по выражению проповедника, «поверхностная, бездушная, безжизненная гуманность, которая только придает мягкие формы грубым в духе нравам, только потворствует человеческим слабостям и готова жертвовать им строгостью нравственных правил, но нисколько не мешает ненавидеть и убивать друг друга, по побуждениям страстей, особенно же тех страстей, жестоких и бесчеловечных, каковы страсти народные и политические».²³¹ Кроме того, немало и таких людей, которые отвергают всякую веру и всякую нравственность. Поэтому-то преосв. Иоанн с особенною настойчивостью убеждает слушателей, что при проведении действительно благодетельных реформ нельзя оставлять без внимания нравственной стороны: в ней залог прочности и плодотворности всяких начинаний.

Поскольку современная нашему проповеднику действительность отличалась отрицательным и крайне либеральным характером, постольку его учительная деятельность является обличительною. По замечанию проф. Барсова, «делая современность главным предметом своей беседы, проповедник большею частью является обличителем».²³² Но здесь он чужд увлечения и пристрастности и не становится ожесточенным противником всего современного ему движения, а различает хорошее от дурного. Романский делает следующее замечание: «нашего проповедника печалить не прогрессивный характер современности, за который в принципе он сам твердо стоит и которому, говоря вообще, глубоко сочувствует..., а то, что современность стоит на неправильном пути».²³³ Для примера можно сослаться на его слово «об освобождении крестьян »; противником этой реформы был, как известно, сам митрополит Филарет, а у Иоанна читаем: «может ли Церковь не сочувствовать... молитве тех миллионов, которым благосердие Царя возвещает свободу... Теперь, когда дело освобождения их так сильно занимает всю Россию, так близко к сердцу всего русского народа, может ли и Церковь не отозваться своим голосом на вопрос об этом деле»?²³⁴ Далее он горячо и убедительно доказывает, что рабовладение нетерпимо, что оно ведет к страшным злоупотреблениям и насилию, что время устранить эту ненормальность в отношениях помещиков к крестьянам, Но он не хочет упустить из виду нравственной стороны вопроса и пытается «выяснить его с христиански-религиозной точки зрения, чтобы подготовить для решения его высшие, нравственные начала».²³⁵ То же замечаем и в других словах Иоанна, касающихся иных вопросов общественной жизни того времени.

В характере проповедничества Иоанна нельзя не заметить, дал ее, что он является искренним, твердо убежденным и авторитетным церковным учителем. О нем можно сказать, что он учил «со властию», а не так, как некоторые из книжников и фарисеев и прежних и позднейших времен, льстящих своим слушателям и подделывающихся под их нередко грубые и извращенные вкусы. Быть может, эта властность слова Иоаннова иногда выходила из должных пределов. Так на проф. Кипарисова очень неблагоприятное впечатление произвело изречение Иоанна в слове при дворянских выборах в С.Петербурге, сказанном 27 Февраля 1866 г.: «Народ и помни Бога!“- изречение, употребляемое здесь дважды. ») Говоря о характере проповедничества Макария, митрополита Московского, Кипарисов делает следующее заключение: «Макарий не позволял себе обращаться в проповеди с грозными, чтобы не сказать – гордыми словами, с какими обращался другой проповедник: «народ! помни Бога.²³⁶ Во всяком случае, скажем мы, слова эти – если не гордые, то властные. Подобные выражения нередко встречаются у Иоанна и в других его словах. «Помни Россия, что в тот день, когда ты посягнешь на свою веру, ты – посягнешь на свою жизнь» – так заканчивается речь «о вере в народном просвещении России».²³⁷ В беседе «при начале учения», упомянув о том, что современный прогресс бессилен в борьбе с нуждою и бедствиями человечества, проповедник обращается с таким требованием: «дайте же по крайней мере утешение! Дай утешение прежде всего- ты, современный прогресс». ²³⁸ Зная, какими талантами обладал произносивший с кафедры эти и подобные изречения, мы не поставим их в упрек нашему проповеднику и не сочтем неуместными или неудобными вообще. Но пусть в этом отношении преосв. Иоанн не служит образцом для подражания нашим – особенно, молодым и начинающим проповедникам: им совсем не пристало, напр., запросто беседовать с церковной кафедры не с одним – другим десятком наличных слушателей, а с целым своим отечеством, давать ему советы, делать предостережения и т. д.

Некоторая суровость и прямота проглядывает во многих случаях как в содержании, так и в самом изложении поучений Иоанна. Вот что, напр., говорит он мирским посетителям монастырских храмов в поучении, сказанном в Смоленском Вознесенском женском монастыре: «вам, приходящим сюда из мира только на час молитвы, или для случайных посещений, может быть еще не всегда благовременных и благопотребных для обители, я не буду долго объяснять, с какими мыслями и чувствами вы должны переступать здешние пороги. Представьте себе только, что пред вами вдруг открылись бы, хотя на минуту, пределы видимого мира: чтобы вы сделали? верно вы – или собравши все свои мысли и чувства, всею силою души устремили бы их к Богу, ощущая близость иного мира и уже не думая о здешнем, или в страхе за себя, за свое ничтожество пред таким необычайным зрелищем, поспешили бы отдалиться от него».²³⁹ Не хотел, верно, и думать архипастырь-проповедник о том, что его слова могут повлиять в нежелательном смысле на количество мирских посетителей иноческих обителей. Не избегал пр. Иоанн в некоторых случаях и резких, укоризненных выражений. Так в одной его беседе читаем: «что сказать о том несмысленном либерализме, о том нелепом безверии, которые отвергают истинность и всякую обязательность учения веры...? Это только безнравственность ума. И в праве ли такие умы требовать себе свободы? И что ото была бы за свобода и к чему бы она повела в обществе..., в котором... господствует привычка схватывать на лету и бессознательно и безотчетно повторять чужие мысли и слова, особенно иностранные? И вот, когда в таком обществе встречаются либеральные мыслители по предметам религии, о многих и многих из них сказать, право, нечего, кроме слов псалмопевца: сказал кто-то в сердце своем – нет Бога, и это сказал – глупец». ²⁴⁰

Обсуждая с церковной кафедры современные общественные вопросы, Иоанн освещает их исключительно с нравственно-религиозной точки зрения; а освещение подобных вопросов с других точек зрения он считает вмешательством в чужие дела. В слове «об освобождении крестьян » читаем: «мы не судим ни чьей совести; мы не позволяем себе вмешиваться в чужие дела. Мы даже готовы оставить настоящее время, когда уже изменяются отношения господства и рабства, и лучше обратиться к старому времени». И еще: «не здесь, и не наше дело рассматривать подробности этого вопроса, или гражданские основания для его решения. А вот, неугодно ли прислушать, какие основания для таких вопросов изложены в древнем законе Божием»? ²⁴¹ В бес. 5 «о народном покаянии» Иоанн говорит: «мы не судим и не обвиняем никого: мы только предлагаем исповедные вопросы, предоставляя отвечать на них совести общенародной и личной».²⁴²

Уже из характеристики личности преосв. Иоанна выяснилось, что он был совершенно чужд лести; а неуместность ее на церковной кафедре он с полною определенностью выяснил в «загородном поучении» в следующих словах: «не хочу я и в глазах других наводить на мое слово краски лести... Да не будет! И на кафедре священной, и везде и всегда речь моя да будет чужда лести, этой отравы истину, пред кем бы ни говорил я! Да не расточает легко язык мой и не льстивых похвал видимым достоинствам человека, чтобы не приносить с собою суда человеческого, пред которым не раскрыта внутренняя жизнь человека, на место суда Божия, который один должен я возвещать пред божиим престолом на земли. Страшно хвалить людей, когда говорим пред лицом Бога и от Его имени». ²⁴³

Отмеченные выше качества проповеди Иоанна – прямота, суровость и властность не подавляют в нем движений чувства; и у него немало найдем мест, отмеченных высоким подъемом духа, в полном смысле патетических. Эту особенность отмечает проф. Барсов в следующем замечании: «человек, по установившемуся о нем понятию, черствый и сухой, строгий отвлеченный мыслитель, преосвящ. Иоанн в ... своих проповедях неожиданно является человеком теплой души, с широко-развитыми симпатиями, с нежностью и задушевностью чувства».²⁴⁴ Отсюда его отзывчивость и внимательность ко всем явлениям жизни, для других едва заметным и не вызывающим на сочувственное отношение. С неподдельною искренностью Иоанн изображает епархиальные женские училища, в то время чрезвычайно скудно обставленные в материальном отношении. «Сама жизнь, наша сословная жизнь, устроила это училище так, что нечем вознаградить учителей за труды – говорит Иоанн в Смоленском училище девиц духовного звания. Сама жизнь шьет воспитанницам их же собственными руками рубашки из грубейшего деревенского полотна, которое поселянки приносят от своего усердия к чудотворной Смоленской иконе Богоматери, а мы от нее передаем сюда; сама жизнь водит здесь воспитанниц на кухню и огород, где они не иначе – как по ее указаниям, сами готовят себе незатейливую пищу».²⁴⁵ Опасаясь за направление воспитания детей современных ему аристократов, оставлявших, по большей части без внимания религиозную сторону, преосв. Иоанн в «загородном поучении» делает следующее благожелательное и прочувствованное обращение: «счастливое дитя! Помни впоследствии эти ясные дни среди этой цветущей природы; помни все это золотое для тебя бремя жизни под кровом общей к тебе любви, все эти добрые лица, непрестанно тебя ласкающие; да кстати не забудь и сурового пастыря, который хотел заставить тебя мыслить среди твоих игр. Ты не бойся теперь вопросов о Боге или испытаний из закона Божия; напротив, ты сам спрашивай нас, как можно более; спрашивай умом и сердцем особенно из этой большой книги, которую называют природою; с нею не будут тебе трудны и страшны и те небольшие книжки, в которых изложено учение о Боге. Вот будет тебе страх и печаль, когда среди трудных опытов жизни,... твоя душа оказалась бы без силы и опоры, словом, без Бога, из детства не познанного ни в природе, ни в науке».²⁴⁶

Проф. Барсов находит, что в проповедях преосв. Иоанна «сказывается личность оратора», что по ним «можно воспроизвести черты его индивидуальности, открыть его задушевные симпатии и антипатии, определить содержание и характер его мировоззрения»!²⁴⁷. По местам дов. явственно выступает его пессимистическое настроение, которое объясняется как его физической и духовной организацией и обстоятельствами его личной жизни, так равно может быть понимаемо как протест против той легкомысленной и безосновательной жизнерадостности, которою были заражены поклонники материалистического мировоззрения, проповедывавшего ничем нестесняемую свободу наслаждений благами жизни. В особенности характерно в этом отношении начало поучения на новый 1867 год, где он полагал бы уместным обратиться к слушателям «с приветствиями такого рода: поздравляю вас с приближением к концу жизни и к вечности; поздравляю с наступлением новых скорбей, болезней, утрат и всякого рода несчастий“... и т. д. и т. д. ²⁴⁸

Отношение преосв. Иоанна к предписаниям гомилетической теории было отрицательное или лучше сказать – он совершенно игнорировал теорию: для него она как будто совсем не существовала ²⁴⁹. В предисловии к первому изданию «Бесед, поучений и речей Иоанна»... читаем: «по внешней своей форме поучения Преосвященного Иоанна значительно отличались от церковных слов, составляемых по известной форме и мерке, с определенным числом доказательств на общие темы; он чуждался тех однообразных школьных приемов в доказывании истины, какими пользуются проповедники, как будто неуверенные в правоте своих мыслей и силе доводов. Преосвященный Иоанн... давно бросил путы схоластики, наложенные на церковную проповедь нашу подражанием западным проповедникам и закрепленные на ней вековым обычаем » ²⁵⁰. Проф. Барсов пишет: «отбросив рутинные, традиционные приемы изложения, как например искусственное методическое расположение мыслей по отделам, оснащение проповеди текстами..., наш проповедник везде следует непосредственному и естественному течению мыслей и излагает их общеупотребительной литературной речью» ²⁵¹. Этот отзыв касается, впрочем, только сборника смоленских проповедей Иоанна; а в первых его опытах, которые не были известны проф. Барсову в то время, когда он писал этот отзыв, Иоанн всецело находился во власти теории, от которой освобождался постепенно.

Проповеди преосв. Иоанна не отличаются своим объемом, за некоторыми исключениями. Сборник смоленских проповедей второго изд. на 240 стр. очень неубористого шрифта, чаще всего с пробелами между отдельными проповедями в страницу и более, заключает 30 проповедей; на каждую приходится приблизительно 7–8 стр. Преосвященный, по-видимому, с одной стороны, опасался утомить своих слушателей, а с другой, быть может, имел в виду поддерживать в них интерес к его поучениям и возбуждать деятельность мысли в желаемом им направлении. С этою то, вероятно, целью он предпочитает говорить под ряд целую серию кратких поучений («народное покаяние») и предупреждает иногда слушателей, что другая сторона вопроса будет рассмотрена в следующей беседе. Так оч. краткую – в 3 стр.-речь, сказанную при первом священнослужении в Смоленском кафедральном соборе – о духе русской старины – Иоанн заканчивает обещанием продолжить слово в другой раз, наперед поставив новый, но имеющий тесную связь с рассмотренным, вопрос; то же и в других случаях ²⁵². К подобной же цели клонилась, по-видимому, свойственная "Иоанну манера излагать свои суждения об избранном предмете в форме вопросов, иногда давая от себя и ответы, иногда же предоставляя самим слушателям формулировать ответ. Восставая, напр., против ненормальности современного домашнего воспитания, проповедник дает ряд вопросов: «чего ожидать от такого воспитания? Каких людей готовит оно?... таких ли, какие нужны? Такие ли люди нужны обществу, народу, государству, Церкви, человечеству?» ²⁵³ Далее дается легко подразумеваемый отрицательный ответ. А на следующий ряд вопросов проповедник «предоставляет отвечать совести общенародной и личной: » «уменьшаются ли злоупотребления? Истребляется ли неправда, самоуправство, жестокосердие власти? Воздается ли должное способностям, трудолюбию, заслуге, доброй воле, и вместо того – не дается ли слишком много весу личным соотношениям?»²⁵⁴ Прием этот следует признать оч. уместным в таких случаях, когда ответить на поставленный вопрос самому проповеднику значило бы, быть может, вызвать упреки в излишней строгости и резкости.

В проповедях преосв. Иоанна публицистического характера мало встречается текстов Писания; а свидетельств из отцову Церкви и ссылок на церковных и светских писателей почти не видим. И необходимо заметить, что лучше поступают те проповедники, которые излагают истины веры и нравственности в переработанном ими самими виде и не повторяя чужих слов, – быть – может, лишь механически усвоенных.

Язык проповедей преосв. Иоанна отличается необыкновенною простотою, естественностью и общедоступностью. Замечается по местам некоторая витиеватость, есть примеры красноречивых описаний, игры слов и пр.; но нигде незаметно усилий, намеренного желания блеснуть красноречием. Простотою и изяществом отличается, напр., начало поучения на новый 1868 г.: «годы, как волны, уносят жизнь нашу в беспредельное море вечности. И если подумать, что не только в этом море тонут безвозвратно целые века жизни целого человечества, а и в круговороте временной жизни бесследно пропадают тысячи частных существований, то невольно представляется вопрос: для чего существуют эти тысячи? и какое значение имеет жизнь каждого из нас, если только она дается не случайно и не напрасно?» ²⁵⁵ Подобного же рода сравнение встречаем в бес. в день Успения Божией Матери (1867 г.): «душа чистая..., всецело вручая себя Богу,... с тихою покорностью отдается последним волнам житейского моря, прибивающим ее к берегам вечности». ²⁵⁶ Мысль о необходимости и способе изучения таинственного возрождения человечества чрез воплощение Сына Божия преосв. Иоанн поэтически выражает следующим образом: «я желал бы теперь перенестись жизнью на 1858 лет назад и стать в ряду хоть – вифлеемских пастухов, чтобы своими глазами видеть восхождение света, возраждающего человечество. Или, когда уж это не возможно, я все познания богословские и богословские и всякие другие сложил бы теперь в походную суму, и, прикрыв их книгою евангелия, с посохом странника и только с верою в душе и с созерцанием в уме, устремился бы туда, где свет возрождения олицетворялся и сказался в дивном Лице его совершеннейшего Первообраза. Там, в Палестине, от Вифлеема до Голгофы, и от Голгофы до Елеона, по вечно живым следам Богочеловека, с евангелием в руках, надобно изучать таинственное возрождение человечества» ²⁵⁷. В слове, «о духовном просвещении России», говоря об «обществе, твердом в духе русского Православия, неизменном в чувствах веры и благочестия», проповедник спрашивает: «но -насколько света в этом духе? Как глубоко дно этих чувств? Если тут -только церковный обряд, только урочное молитвословие, пост, праздник...: ну, не глубокое дно!... По этому-то неглубокому дну религиозной жизни рассчитано движутся нетяжелые грузы некрупных добродетелей, которыми и довольствуются невысокие чувства и неширокие потребности души»;²⁵⁸. Этот ряд отрицательных эпитетов с необыкновенною яркостью изображает пустоту так ценимого в некоторых кругах общества обрядового благочестия. Просто, но эффектно заключение беседы в день Пятидесятницы: «призываю благословение Божие на Смоленскую природу, да будет она плодоносна, на труды земледельцев и землевладельцев, да будут они благоуспешны; да, услышат все они это благословение, и да услышит мою молитву Бог!» ²⁵⁹ В той же беседе противное нравственности отношение человека к природе отмечено в следующих выражениях: «человек, царь природы, делается ее мучителем; человек, жрец природы пред Богом, становится только ее пожирателем... Вздыхает и болезнует природа под этим страшным игом человека» ²⁶⁰.

У преосв. Иоанна находим немало оригинальных и остроумных сравнений и сопоставлений. Таково, напр., сравнение различных общественных сословий с ступенями лестницы. «Хотя лестницу сверху метут, говорит Иоанн в бес. 5, о народном покаянии», но надобно, чтобы и нижние ступени были чисты, как и верхние: иначе весь сор будет скучиваться внизу, а снизу пойдем опять на всю лестницу... Надобно, чтобы свет истины и чувство нравственное разливались» и в низших слоях общества ²⁶¹. В заключение поучения, сказанного в г. Вязьме, преосв. Иоанн выражает желание видеть здесь не город только, а и Церковь Христову, не уезд только Смоленской губ., а «действительный удел благодатного царства Божия на земле» ²⁶². В этом же поучении, говоренном в соборном храме, заметив о благоустройстве этого наружного соборного храма, проповедник спрашивает: «а каков у вас соборный внутренний храм?... каково все ваше христианское общество?» ²⁶³ В бес. на утрени великой субботы упоминается о «мраке просвещенного века» ²⁶⁴. В бес. «при начале учения» оратор замечает, что «с проповеданным прогрессом нисколько не. видно регресса в делах несправедливости, криводушия, своекорыстия» ²⁶⁵,

По свидетельству первого издателя проповеднических трудов Иоанна, «некоторые из поучений своих он говорил экспромтом, большею же частью он приготовлял их к произношению заблаговременно, и приготовлял самым тщательным образом: и мысль, и слово, прежде нежели получали желаемое совершенство, подвергались неумолимой чистке его пера и карандаша». ²⁶⁶ Что касается обстановки произношения Иоанном поучений, то в этом отношении он, представляя прямую противоположность Иннокентию Херсонскому, никакого значения не придавал помпе.

По проповедям преосв. Иоанна мы можем составить дов. полное и ясное представление о его воззрениях на пастырство и церковное учительство. ²⁶⁷ Особенное значение в этом отношении имеет краткая заключительная беседа «о народном покаянии». После указания слушателям «предметов жизни народной, требующих покаянного размышления» в предыдущих беседах, проповедник здесь предупреждает возможное и столь естественное со стороны слушателей возражение, что и пастырям не лишне было бы пробуждать в себе покаянные чувства. «Да, врачи, мы должны исцелиться сами!» сознается проповедник. «О, какую строгую исповедь должны мы принести Богу пред народом, спасению которого служить мы поставлены! Верно ли, твердо ли мы стоим на страже народного спасения?... Бодрствуем ли, не спим ли, тогда как на духовном поле народной жизни враг сеет плевелы лжемыслия, лжеверия, порчи нравов, когда на глазах наших эти плевелы растут и могут возрасти наконец до того, что готовы будут подавить все, что есть лучшего в народе? Крепко ли, смело ли мы противостоим враждебному духу мира?... О горе нам..., если тогда, как наше слово должно громом греметь над людьми, мы едва открываем уста свои, чтобы робким голосом сказать общие мысли, никакой силы не имеющие, и слова, никого не касающиеся и ничего не выражающие; если мы боимся сказать слово правды не только пред какою-нибудь силою земли, но и пред всякою несилою, потому, что сознавая свою внешнюю зависимость, мы поставили себя и в нравственную от мира зависимость, а забыли свое вышнее призвание, свой долг пред Богом и свои отношения к душам человеческим; или потому..., что... дорожим честью и счастьем мира сего; если первые и высшие других по сану и званию, мы на самом деле станем в обществе последними и низшими всех, и тогда, как наше присутствие и наш голос во имя Бога и истины Его, должны быть везде, от высших мест общества до последних ступеней его, мы останемся в отчуждении от него, по нашему равнодушию, по его невниманию или неуважению к нам, происходящему от наших же действительных недостатков. Еще более тяжкое, страшное, невыразимое горе нам, если наши нравственные свойства и дела не соответствуют нашему сану и не оправдывают в нас призвания, если наша жизнь делается предметом нареканий в мире... Это-торжество миру вольномыслящему: он этим пользуется, чтобы окончательно освободить себя от нашего духовного влияния, и тем свободнее и независимее поставить себя в отношении к самой вере и Церкви». ²⁶⁸ Здесь кратко, но полно и выразительно проповедник выясняет недостатки пастырско-проповедническаго служения. В бес. «на утрени великой пятницы» преосв. Иоанн делает замечание о прискорбных последствиях «ленивого пли робкого, или двусмысленного молчания» пастырей. ²⁶⁹Обязанность пастырей – говорить правду народу. ²⁷⁰ Простая, непосредственно очевидная, можно сказать – азбучная истина; но как многие пастыри не считают нужным следовать этому правилу и не говорят с высокой и священной кафедры правды.

Пастырское слово, как средство воздействия на пасомых, должно быть свободно. Давая наставление сельским пастырям в заключении слова «об освобождении крестьян», составленного и напечатанного (но нигде не произнесенного) за два года до окончательного осуществления реформы, Иоанн внушает им следующее: «поймите..., что если доселе ваше духовное влияние на поселян встречало много затруднений и ограничений, от вас не зависевших, то отныне уже не может быть их столько и в такой степени. Ваше влияние должно быть теперь также свободно, как жизнь самых поселян » ²⁷¹. Здесь очевидным образом намекается на то благоприятное для дела проповеди обстоятельство, что в это время положено начало большей свободы слова вообще и в частности слова церковного.²⁷² Церковная проповедь не должна быть отвлеченною, но жизненною. В речи «при наречении в сан епископа» Иоанн говорит: «что делать... нам, новым и молодым деятелям?... Света и теплоты, словом – огня, огня в нашем учении, в нашем духе, в нашей» жизни: вот чего требует Церковь! Светить светом Христовой истины, проводя ее в народ, в ее живом, действенном духе, в ярких и сильных чертах Евангелия, а не в одних общих словах отвлеченных поучений, или в неясных, безжизненных образах школьной науки...; светить светом жизни, чтобы оправдывать учение делами и побеждать всякое лжемыслие столько же нравственно и практически, сколько умственно и догматически: вот что нам делать! “²⁷³

Слово, проповедника, прежде чем он предложит его слушателям, должно быть прочувствовано им, должно пройти чрез его душу: тогда только оно будет действенно. Этот процесс предварительных переживаний проповедника преосв. Иоанн в ярких красках изображает в 3 бес. «о народном покаянии», говоря собственно о проповеди обличительной. «Зачем правда делается в устах наших жестоким оружием? – вопрошает проповедник. Зачем, обнажая пред нами гниющие раны человечества, она заставляет нас углубляться во всю глубину этих ран и раскрывать их и вынаруживать все их гниение? Зачем она переносить эти раны в нашу собственную душу и побуждает нас самих прочувствовать и перестрадать их, чтобы тем сильнее высказать боль их?... Зачем наконец, кроме борьбы собственных мыслей и чувств, волнуемых этим страшным призванием, мы должны еще идти на борьбу с болезненным раздражением человечества, которого ран, и может быть неловко, касаемся? Но все это не вольно для нас: таков неизменный долг наш. Это огонь, который, когда возжигаются, пожирает нашу собственную душу, прежде, чем вылетит из уст наших в жгучем слове и падет на сердце слушающих». ²⁷⁴

Проповедник поневоле должен быть обличителем господствующих заблуждений и пороков; но преосвященный Иоанн не был обличителем в обычном смысле: он старался пробудить в слушателях склонность к самообличению, и это необходимо признать в высшей степени целесообразным приемом в его проповеднической деятельности: здесь проповедник и совесть обличаемого действуют заодно против греховного человека; тогда как при обычных угрозах и укоризнах проповедника для обличаемого грешника открывается широкое поле для самооправдания и смягчения вины. Вот как рассуждает об этом преосв. Иоанн в первой беседе «о народном покаянии»: «в настоящий раз, призывая народ к покаянию, мы не желаем быть лично судьями народа: мы обращаемся к общественному сознанию, к народной совести. Пусть это сознание, эта совесть сами, взглядом беспристрастным, мыслию светлою, чувством здравым проследят народную жизнь: мы будем только сопутствовать им светом христианской истины, возбуждать их вопросами, относящимися к разным предметам этой жизни, вызывать, во имя высшей, христианской правды, к обсуждению нравственных народных потребностей. Так бывает в исповеди частной так пусть будет и в народной». ²⁷⁵

Преосв. Иоанн в одной из своих бесед (в день Рожд. Хр. в 1866 г.) обосновывает свой взгляд на проповедь как на общественную силу, а не только как на пастырское руководство в религиозно-нравственном отношении в тесном смысле. В России православие и народность неотделимы друг от друга. Православие «так сроднилось с нашим народным духом, говорит проповедник, что всегда составляло с ним одну нераздельную нравственную силу. Вот почему Церковь наша всегда шла во главе народной жизни и имела живое и деятельное участие во всех исторических ее судьбах... И ныне главною задачею нашей пастырской деятельности должно быть – развитие жизни и духовной силы Церкви не только на общих основаниях вселенского православия, но и на твердых началах чистого, древне – православного народного духа... Много бы действенной силы утратила наша Церковь, если бы, ограничившись одним общим, отвлеченным религиозным учением..., отдалилась от действительной жизни народа и ее живых потребностей» ²⁷⁶.

Как на примеры истинного пастырства преосв. Иоанн указывает на древних пастырей Русской Церкви. В речи «при наречении в сан епископа» он говорил: «какие огни горели в прежние времена на высотах русской Церкви, в ряду светил ее – от Иллариона киевского до Тихона воронежского!... Какой это́ был огонь? Это при свете ума и жизни, была неизъяснимая теплота сердца, словом любовь, горячая, пламенная любовь к своему званию, своему служению, своим подвластным и пасомым, к своей Церкви». А в первой беседе «о народном покаянии»²⁷⁷ он еще с большим воодушевлением и выразительностью восхваляет древних русских пастырей: «говорить правду народу!... Где образцы на это? Где руководство? Где опора? – И невольно взоры от настоящего обращаются к прошедшим временам. В эти времена, называемые веками мрака и необразованности, какой могучий, потрясающий глагол правды слышится среди народа! ... И этот глагол в ваших устах..., древние пастыри русской Церкви! Вы – истинные учители народа и пророки России! ... Вы не страшились и не стыдились и не скрывали своего слова! Вы не знали нашей странной застенчивости, или, лучше сказать, нашего жалкого бессилия в духе!... Вы не считали чуждыми себе, и никто не смел отстранять от вас – дела народа, истинно любимого вами, и все потребности отечества... – Вот у кого надобно нам учиться- учить народ; и самый народ надо к ним обращать, чтобы словом их он поучался и теперь, и – лучше, чем нашим». ²⁷⁸

Из этих слов Иоанна есть полное основание сделать такой вывод: древние русские пастыри бесконечно превосходят современных в особенности своею неустрашимостью и готовностью говорить одну правду, не сообразуясь ни с чем, кроме обязанностей своего высокого служения. Эту независимость русские пастыри утратили – когда? С реформы Петра, подчинившего интересы Церкви интересам государства. Преосв. Иоанн пытается подражать древним пастырям, но это не всегда кончается для него благополучно.

В заключение кратких и отрывочных замечаний о проповедничестве преосв. Иоанна, обратимся еще раз к характеристике его личности, сделанной выше. Мы видели, что в своих служебных и житейских отношениях он был суров и нелюдим, капризен и эксцентричен, самовластен и деспотичен, иногда несправедлив и неразборчив в средствах. Совсем другое впечатление получается, если составить характеристику его личности по его проповедям. Проф. Барсов, после ознакомления со смоленскими проповедями Иоанна, неожиданно для себя находит личность проповедника симпатичною и привлекательною, вопреки составленному ранее невыгодному о нем мнению. Достоинства проповедей Иоанна выяснены выше: теперь посмотрим, в каком свете обрисовывается в них личность проповедника. Прежде всего, ему всегда присуще сознание высоты и ответственности его служения. При наречении в сан епископа, говоря о той половине паствы русских пастырей, которая бегает от них, он замечает: «мы должны бегать за ними, по горам и по долам и по неисходным распутьям мира, чтобы спасти... хотя одну овцу заблудшую... из тысяч заблудших». В речи, сказанной но прибытии в Смоленск и вступлении в кафедральный собор, он следующим образом отвечает на вопрос: что такое епископ? – «Не учитель только, хотя и высший, в предметах веры и благочестия, не совершитель только торжественного богослужения и рукоположитель священства, не судия только главный дел совести и дел оффициально-церковных, наконец не начальник только духовного сословия. Пастырь-епископ есть высший руководитель народа на всем пути духовной жизни, наблюдатель общественной нравственности, хранитель и защитник высших духовных потребностей и польз народа» ²⁷⁹.

В сознании высоты своего сана и своего авторитета в вопросах, имеющих отношение к вере и христианской жизни, Иоанн проявляет иногда отмеченную выше властность. Он хочет показать, что права и прерогативы священного сана, в особенности, архиерейского, – не пустой звук: пусть никто из облеченных этим саном не считает нужным прислушиваться к голосу сильных мира сего, соображаться с их вкусами, намерениями и планами. Он сознавал свою власть; он был убежден, что закон Христов и великих и сильных мира подчиняет его пастырской власти, как это высказал великий отец и учитель Церкви (св. Григорий Богослов). ²⁸⁰ Он, ставит в пример древних пастырей русской Церкви, которые держали себя свободно и независимо, подчиняясь только закону Христову. Он, как церковный учитель, правдив и смел и чужд лести, столь обычной в устах проповедников; но вместе с тем в своих обличениях он всегда умерен и чаще всего поступается своими правами духовного судии и предлагает совести каждого быть судьею его поступков.

Иоанн был суров и нелюдим в обыденных житейских сношениях; эта черта его характера, обусловливавшаяся его природными задатками и обстоятельствами его жизни, не совсем подходила к его положению пастыря – и учителя, которому приличнее быть общительным, лайковым и благодушным. Преосв. Иоанн, по-видимому, сознавал это, употребляя выражения „суровый пастырь», „суровый учитель"– очевидно, в отношении, прежде всего, к самому себе. И как бы оправдываясь, он делает намек на то, что под внешнею суровостью может скрываться глубокое чувство, благорасположенность и отзывчивость, Беседу на утрени великой пятницы он начинает, напр., так: „есть предмет, братия мои, о котором и самому любвеобильному учителю говорить не отрадно, и самому суровому нелегко. Таковы – дела человеческие»²⁸¹. Обращаясь в загородном поучении к аристократическому дитяти, за направление воспитания которого можно было опасаться, он просит его не забыть „и сурового пастыря, который хотел заставить мыслить среди игр». ²⁸²

Что касается языка его поучений, то здесь он не уклоняется ни в одну из крайностей: у него нет небрежности и вульгарности, но нет и вычурности и пустого фразерства, или стремления к эффекту. Он не выражает, напр.,– обращаясь с учительным словом к народу, – беспокойства за то, что грядущие поколения не поймут стиха: „не шуми ты, тёмный лес – зеленая дуброва!» ²⁸³ Проста была и самая обстановка произнесения им проповедей.

Таким образом, мы должны признать, что, как проповедник, преосв. Иоанн всегда серьезен, прост, сдержан, отзывчив, проникнут сознанием высоты и важности своего служения: он был один на базаре житейской суеты и совершенно другой в своем святом святых.