КАФОЛИЧНОСТЬ ЦЕРКВИ⁷⁰

Само слово «кафоличность» сравнительно недавнего происхождения. Святоотеческое и вероисповедное Предание знает только прилагательное «кафолический» и провозглашает нашу веру в Кафолическую Церковь (кавоАдкг еккХтрих). Понятие «кафоличность» отражает озабоченность абстрактными идеями, тогда как настоящим предметом богословствования является сама Церковь. Может быть, если бы святые отцы разработали особую ветвь богословской науки под названием «экклезиология» (как это сделало современное богословие), то они стали бы употреблять термин «кафоличность» как абстракцию или обобщение прилагательного «кафолический», так же как они говорили о Божестве (беотгц;), человечестве (ctvep(orc6tT>;) и т. д., определяя ипостасное единство.

Тем не менее факт тот, что святоотеческая мысль избегает говорить о свойствах Церкви in abstracto. У святых отцов также отсутствует стремление ипостасироват или объективировать саму Церковь. Когда они говорили о Кафолической Церкви, то прежде всего имели в виду Церковь как Тело Христово и Храм Святого Духа. Все четыре прилагательных, которые описывают Церковь в нашем Символе веры, включая и прилагательное «кафолическая» («соборная»), относятся к Божественной природе Церкви, т. е. к присутствию Христа и Духа Святого в мире. В святоотеческое время Церковь не была предметом отвлеченных умствований или даже споров (кроме как во втором и третьем веках); она была жизненным контекстом всего богословия. Всем нам известно, что это, к сожалению, больше не так. В экуменическом движении природа и бытие Церкви понимаются различными христианскими группами по-разному. И даже в современном православном богословии странное расчленение понятий и областей (чаще всего воспринятое от Запада) привело к некоему расколу между Церковью и богословием, и раскол этот лежит в основе того глубокого кризиса, который переживают теперь и Церковь, и богословие.

Мы должны со всею силой настаивать на том, что нам, православным, необходимо вернуться к понятию церковного богословия, дабы оно было подлинно христоцентричным и пневматоцеитричным.

А это, в свою очередь, предполагает единство жизни и догмата, богослужения и богословия, любви и истины. Доверие к возвещаемому нами со стороны нашей собственной молодежи, других христиан и окружающего нас мира (утратившего Христа, но часто Его еще ищущего) зависит от восстановления этой церковности. Помочь в этой насущной нужде может только наше общее исповедание веры в Кафолическую Церковь.

Мы можем указать на три области, в которых все, что связано с «кафоличностью», имеет решающее значение, а именно: структура Церкви, ее отношения с другими христианами и ее миссия в мире. По традиционному и единственно возможному для православных пониманию кафоличность коренится в полноте Божественной троичной жизни и является поэтому Божиим даром людям, который делает Церковь Церковью Божией. Этот дар предполагает ответственность человека. Дар Божий – не просто сокровище, которое нужно хранить, или предназначение, которым надлежит пользоваться; он – семя, посеянное в мире и в истории, семя, которое человек, как свободное и ответственное существо, призван возделывать, так чтобы кафоличность Церкви осуществлялась ежедневно в постоянно изменяющихся условиях жизни мира.

Меня всегда поражала та легкость, с которой православные богословы соглашаются между собой на международных встречах, пока они утверждают и описывают Божественные, вечные и абсолютные истины православного богословия о Боге, Христе и Церкви, даже при расхождениях в темпераменте и методологии. В этом основном согласии действительно заключается гарантия; всем нам подобает искренно радоваться этому основному единомыслию и согласию в вере. Здесь, и только здесь заложена надежда на будущее.

Но не столь же ли очевидно, что когда дело доходит до практического приложения этих Божественных истин, всех нас объединяющих, то Православная Церковь представляет картину разделения и непоследовательности? Этот разрыв между теорией и практикой или, если угодно, между верой и делами заметен и со стороны, и нам самим. К счастью, мы не всегда совсем лишены чувства юмора: как часто приходилось мне слышать на православных собраниях – даже на архиерейском уровне – полуциничное замечание: «Православие есть правая вера неправых людей».

Конечно, пропасть между Божественным совершенством и недостатками грешных людей не является чем-то новым в жизни Церкви. Во все времена уместно учитывать вместе с Николаем Бердяевым «достоинство христианства» и «недостоинство христиан». Но в нашем теперешнем положении особенно трагично то, что мы так часто со спокойной душой заявляем, что мы действительно являемся «истинной Кафолической Церковью», и в то же время продолжаем наши игры, зная, что они несовместимы с тем, что для нас есть Церковь.

Нам неотложно нужно восстановить свою нравственную последовательность. Указать руководящие нормы такого восстановления – вот первая задача богословия, если оно хочет быть чем-то большим, чем чисто академическим занятием, если оно должно служить Церкви Христовой и провозглашать Божественную истину сотворенному Богом миру. И это действительно неотложная задача, ибо среди нашего духовенства и мирян начинает ощущаться смятение в мыслях, которое приводит к сомнительным суррогатам, сектантствованию, ложной духовности или циничному релятивизму

Все эти суррогаты привлекают многих, потому что они являются легкими решениями, низводящими тайну Церкви до человеческих измерений и подающими рассудку некоторую обманчивую безопасность. Но если мы согласимся, что все это – отклонения от узкого пути кафоличности, то мы сможем не только определить, что такое кафоличность как Божий дар, но и сказать, что значит быть кафолическим православным в наши дни, и показать, что наша Православная Церковь – свидетельница этой кафоличности. Ибо только если богословие сможет преодолеть разрыв между «теорией» и «практикой», оно снова станет богословием Церкви, каким оно было во времена свв. Василия Великого и Иоанна Златоуста, а не просто кимвалом бряцающим (1Кор. 13:1).

Когда мы говорим, что Церковь кафолична, мы утверждаем свойство или «знак» Церкви, подлежащий осуществлению в личной жизни каждого христианина, в жизни поместной общины или «церкви» и в проявлениях вселенского единства Церкви. Поскольку мы сейчас заняты структурой Церкви, я буду говорить только о местном и вселенском измерениях кафоличности в христианской общине.

1.Православная экклезиология основывается на понимании, что местная христианская община, собранная во имя Христа, возглавляемая епископом и совершающая Евхаристию, является воистину Кафолической Церковью и Телом Христовым, а не «фрагментом» Церкви или только частью Тела. И это так потому, что Церковь кафолична благодаря Христу, а не человеческому своему составу. «Где Иисус Христос, там и кафолическая Церковь» (Игнатий Богоносец. Послание к Смирнянам 8,2). Это поместное измерение кафоличности, которое является одной из основ нашего богословия епископства, нашего понимания соборов и предания, вероятно, принимается всеми православными богословами, и за последние годы получило некоторое признание даже вне Православия. Оно действительно имеет важные практические последствия для жизни Поместных Церквей. Эти последствия часто называют каноническими, но на самом деле они выходят за пределы юридического аспекта канонических текстов. Авторитет канонических правил основывается на богословской и догматической истине о Церкви, которую каноны призваны выражать и охранять.

Таким образом, кафоличность Поместной Церкви предполагает в особенности, что эта последняя включает в себя всех православных христиан в данном месте. Это требование не только каноническое, но также и вероучительное, оно необходимо включено в кафоличность, и это становится ясным, если видеть во Христе высший критерий структуры Церкви. Оно также выражает основную евангельскую заповедь о любви к ближнему. Евангелие призывает нас не только любить наших друзей или только сохранять наши национальные связи или же любить человечество в целом, но любить наших ближних, т. е. тех, кого Богу было угодно поставить на нашем жизненном пути. Поместная Кафолическая Церковь Христова есть собрание тех, кто не только любит друг друга как ближних, но и является согражданами Царства Христова, совместно признающими полноту любви, выраженной их единым Главой, единым Господом, единым Учителем – Христом. Таковые становятся сообща членами единой Кафолической Церкви Христовой, выявляемой в местном евхаристическом собрании под водительством единого поместного епископа. Если они поступают иначе, они изменяют заповеди о любви, затемняют смысл евхаристического единства и не сознают кафоличности Церкви.

Эти данные нашей веры совершенно очевидны, но так же очевидно наше нежелание принимать эту христианскую веру достаточно серьезно, чтобы вывести соответствующее заключение, особенно здесь, в Америке. Обычная ссылка на литургическое общение, существующее между различными территориально переплетающимися юрисдикция-ми, как на достаточное выражение их единства явно несостоятельна. Подлинное значение Литургии (и евхаристической экклезиологии, которая, будучи правильно понятой, и есть единственная подлинная православная экклезиология) заключается в том, что евхаристическое единство осуществляется в жизни, отражается в церковной структуре и вообще являет ту христоцентричную норму, на которой основана вся жизнь Церкви.

Поэтому наш долг, долг богословов и православных христиан, – признать, что наше систематическое нежелание принять нашу миссию свидетельства кафоличности Церкви и наше предпочтение постоянных этнических разделений являются изменой кафоличности.

2. Кафоличность Поместной Церкви дает богословское обоснование православному учению о разных служениях, и в частности о служении епископском. Как мы все знаем и признаем, апостольское преемство передается епископам как главам и пастырям конкретных Поместных Церквей. Православная экклезиология верна древнему Преданию Церкви, которое никогда не знало «епископов вообще», а только епископов конкретно существующих общин. То, что Православие так настаивает на онтологическом равенстве всех епископов между собой, основано на том принципе, что каждый из них возглавляет одну и ту же Кафолическую Церковь в данном месте и что ни одна Поместная Церковь не может быть кафоличнее другой. Поэтому ни один епископ не может быть более епископом, чем его собратья, возглавляющие ту же Церковь в другом месте.

Но как же тогда смотреть на стольких наших «титулярных» епископов? Как они могут высказываться от имени Кафолической Церкви, если их епископство лишено конкретной пастырской ответственности за духовенство и мирян в каком-либо определенном месте? Как мы, православные христиане, можем защищать епископство как принадлежащее к самому существу Церкви (как мы это всегда делаем на экуменических собраниях), когда епископство во многих случаях превратилось лишь в почетное звание, даруемое отдельным лицам только ради престижа? Каков авторитет синодов и соборов, состоящих из «титулярных» епископов?

3. Существует также вселенское измерение кафоличности. По общепринятому со времен св. Киприана Карфагенского пониманию, каждая Кафолическая Церковь имеет как свое средоточие, свою cathedra Petri, кафедру Петра, занимаемую своим поместным епископом, но так как Кафолическая Церковь повсюду только одна, то и епископат только один (episcopatus unus est). Специфическая функция епископа состоит в том, что он является пастырем своей Поместной Церкви и вместе с тем несет ответственность за вселенское общение всех Церквей. В этом богословский смысл епископской соборности, которая является онтологически необходимым элементом архиерейской хиротонии, предполагающей собрание всех епископов данной провинции, которые представляют единый епископат Вселенской Церкви. Епископская соборность также есть высшее свидетельство об апостольской истине, самый подлинный авторитет в вопросах вероучения и канонических прав. Эта соборность традиционно выражается двояким образом – поместным и вселенским, и в каждом случае она требует структуры, некоего организационного канала, через который соборность становится постоянной чертой церковной жизни. Отсюда раннее появление в истории Церкви многих поместных «первенствующих кафедр» и одного вселенского первенства. Ясно, что основной принцип православной экклезиологии, который утверждает полную кафоличность Поместной Церкви и тем самым онтологическую тождественность епископского служения во всех местах, может допустить первенство только inter pares (среди равных) и местонахождение таких первенствующих престолов может определяться только через согласие Поместных Церквей (ex consensu ecclesiae). Самой существенной функцией всех «первенствующих престолов» является обеспечение регулярного и согласованного действия епископской соборности на поместном и вселенском уровнях.

Мне думается, что вышеуказанные принципы бесспорны и общеприняты в православном мире. Но что же происходит на самом деле?

Главы разных наших Автокефальных Церквей осуществляют свое первенство в общем соответствии с каноническим преданием, как председатели и вожди местных архиерейских синодов. Тем не менее большинство из них являются не региональными, но национальными главами. Этнический фактор в большой степени заменил региональный и территориальный принцип церковной структуры, и на эту эволюцию следует смотреть как на обмирщение Церкви. Конечно, явление «национальных Церквей» не является совершенным новшеством. Существует вполне законная степень, до которой Церковь может отождествляться с этносом и преданием данного народа и брать на себя ответственность за общество, в котором она живет. Православный Восток всегда стремился к воцерковлению тех элементов национальной традиции, которые могли способствовать развитию христианства в данном народе. Но со времени секуляризации национализма, происшедшей во всей Европе в девятнадцатом веке, иерархия ценностей перевернулась. Нацию и ее интересы стали рассматривать как самоцель, и вместо того, чтобы направлять свои народы ко Христу, большинство православных Церквей de facto признали преобладание над собою чисто мирских национальных интересов. Принцип автокефалии⁷¹ начали понимать как совершенную самодостаточность и независимость, и отношения между автокефальными Церквами понимались в терминах, заимствованных из светского международного права. На самом деле единственное, и я подчеркиваю – единственное, экклезиологически и канонически законное понимание «автокефалии» состоит в том, что она дает известной группе епархий право на выбор своих епископов без вмешательства высшего священноначалия, т. е. патриарха, архиепископа или митрополита. Автокефалия предполагает сообразование со вселенской структурой Православной Церкви. Исторически и канонически в одну «автокефальную» церковную единицу могут входить несколько народностей, и одна нация может включать в себя несколько автокефальных групп епархий. Не автокефальность, а местное единство является основным требованием православной экклезиологии.

Не менее опасное смешение планов произошло в связи со вселенским первенством. Так как всемирный епископат един, как и Вселенская Церковь – одна, Священное Предание всегда признавало экклезиологическую необходимость координирующего центра общения и совместного действия. В апостольские времена такое служение единству исполнялось Иерусалимской Церковью. Во втором веке существовало уже общее согласие о некотором преимуществе Римской Церкви.

Очень рано замечается также расхождение между Востоком и Западом касательно критериев, определяющих признание и местонахождение вселенского первенства. Православный Восток никогда не считал возможным придавать мистическое значение тому, что та или иная Поместная Церковь была основана самими апостолами или находится в каком-либо определенном месте; он считал, что вселенское первенство (так же как и поместное) следует учреждать там, где это практически наиболее удобно. По этой причине Константинопольская Церковь была возведена на второе место после Рима, «потому что там находятся император и сенат» (Халкидонский собор, правило 28), и после раскола к этой Церкви естественным образом перешло вселенское первенство, принадлежавшее до того Римскому папе. Причиной такого повышения было существование (номинально) вселенской христианской империи, столицей которой был Константинополь.

После падения Византии (1453) обстоятельства, вызвавшие избрание Константинополя местом вселенски первенствующего престола, исчезли. Тем не менее Православная Церковь была так крепко привязана к своим византийским формам и преданиям, что никто не стал оспаривать первенство Константинополя, особенно с тех пор, как Вселенский Патриархат получил фактическую власть над всеми православными в Османской империи. Даже Русь, которая находилась вне турецкого владычества и цари которой унаследовали императорский титул византийского василевса, никогда не притязала на вселенское первенство своего новообразованного Патриархата (1589). Однако на деле Константинополь вне османских границ никогда больше не был способен к такому прямому и осмысленному руководству, как в прошлые времена. Чувство православного единства сильно пострадало от этого положения. По мере того как разные балканские государства получали свою политическую независимость (Греция, Сербия, Румыния, Болгария, позже Албания), они выпадали из-под церковного надзора Фанара и стремились игнорировать его руководящую роль.

Таковы те исторические факты, с последствиями которых мы имеем дело сегодня. Но что же сказать об экклезиологической необходимости мирового центра общения и деятельности?

Ответ на этот вопрос мы находим в православном Предании. Нет сомнения, что мы нуждаемся в таком центре. Желательно, чтобы он обладал международным руководящим органом и возможностью для всех Поместных Церквей иметь своих постоянных представителей на месте. Вселенский Патриарх, возглавляющий такой центр, сможет выступать как подлинный инициатор православной кафоличности, если только он окажется достаточно свободным от политического давления извне и сам будет действовать всегда ex consensu ecclesiae.

Воссоздание церковной структуры, основанной на кафоличности, есть дело не церковной политики, но дело богословия. Мы, как богословы, призваны напоминать Церкви, что она истинно кафолична только потому, что она Христова, и что она поэтому может выявлять и осуществлять свою кафоличность, только если она всегда будет видеть во Христе высший и единственный образец своей структуры и устройства.

Учение о кафоличности подразумевает законную возможность культурного, литургического и богословского разнообразия в единой Христовой Церкви. Это разнообразие не означает разногласия и противоречия. Единство Церкви предполагает полное единство веры, видения и любви, – то единство единого Тела Христова, которое превосходит всю законную множественность и разнообразие. Мы верим, что Православная Церковь все еще обладает этим единством, несмотря на все личные и коллективные недостатки ее членов, и что поэтому она является единой, истинной, Кафолической Церковью. Кафоличность и единство даются Церкви не людьми, а Христом; наше же дело осуществлять это единство и кафоличность так, чтобы не изменять этим великим дарам Божией благодати.

Поэтому быть православным кафоликом является не только преимуществом, ко прежде всего ответственностью перед Богом и людьми. Апостол Павел мог в своем служении быть «евреем с евреями» и «эллином с эллинами», но кто лучше его обличал этих же евреев и эллинов, когда они в Коринфе отказывались образовать единую евхаристическую общину?

Разнообразие не есть самоцель, оно только тогда законно, когда преодолевается единством в полноте Христовой истины. Вот к этому единству мы, православные, и должны призывать неправославных христиан. И снова наше основное притязание то, что такое единство уже найдено в Православной Церкви, и притом не на каком-то невидимом или лжедуховном уровне, к которому все разделенные христиане равно причастны.

К сожалению, самым серьезным препятствием для веры в подлинность нашего свидетельства является опять-таки внешний вид Православной Церкви, наша непоследовательность, не позволяющая нам хотя бы пытаться осуществить кафоличность в жизни! Мы привели несколько примеров этой непоследовательности, говоря о структуре Церкви. И я подчеркиваю еще раз, что пока что всякому свидетельству о Православии противоречат наблюдаемые факты конкретной действительности Православной Церкви, которые для всех очевидны.

Трудности нашего свидетельства о кафоличности содержатся в ней самой, поскольку она является заданием, так же как и даром Божиим. Кафоличность подразумевает деятельную бдительность и рассуждение. Она предполагает открытость ко всем проявлениям творческой и спасающей силы Божией повсюду. Кафолическая Церковь радуется всему, что показывает действие Божие, даже вне ее канонических пределов, потому что она есть Церковь того же Самого Единого Бога, Который и есть источник всех благ. Несмотря на все заблуждения и ереси, которые мы отвергаем в западной христианской традиции, ясно, что даже после раскола Дух Божий продолжал вдохновлять западных святых, мыслителей и миллионы простых христиан. Благодать Божия не исчезла вдруг, когда случился раскол. Православная Церковь это всегда признавала, не впадая, однако, в какой-либо релятивизм и не переставая считать себя единственной истинной кафолической Церковью. Ибо быть кафоличным именно и значит повсюду узнавать, что есть дело Божие и потому в своей основе «добро», и быть готовым принять это как свое. Кафоличность отвергает только зло и заблуждение. И мы верим, что сила рассуждения, сила опровержения заблуждений и сила приятия подлинного и правильного повсюду действует Духом Святым в истинной Церкви Божией. Словами св. Григория Нисского можно сказать: «Истина осуществляется, уничтожая всякую ересь и все же принимая полезное для нее от всякого» (Огласительное слово, 3). Эта цитата должна стать нашим экуменическим лозунгом. Она также особенно важна для нас, которых Господь поставил свидетелями о Православии среди западной цивилизации.

Важные библейские и канонические понятия «рассуждения» (бшкршк;, особенно в 1Кор. 12и Рим. 14:1) и «признания» (от значения глагола «знать», YiyvoKjKeiv в первом послании апостола Иоанна), как в положительном, так и в отрицательном смысле, являются истинной основой православного подхода к экуменизму. Мы изменяем кафоличности Церкви, как только теряем или способность видеть заблуждение, или свойство истинно христианской любви – радоваться всякой правде и добру. Перестать видеть перст и присутствие Божие везде, где бы они ни проявлялись, и занимать чисто отрицательную и оборонительную позицию по отношению к неправославным христианам – значит не только предавать кафоличность, это вид неоманихейства. И наоборот: утрата чувства того, что заблуждения и ереси действительно существуют и что они умерщвляюще действуют на людей, и забвение того, что Церковь построена на полноте истины, также являются предательством не только православного Предания, но и Нового Завета, на котором зиждется это Предание.

Одна из трудностей нашего участия в организованных формах экуменического движения в наши дни заключается в недавнем увлечении многих экуменических учреждений модными ныне разновидностями секулярной теологии⁷², которая восходит к давней западной склонности считать человека автономным по отношению к Богу, а его мирскую жизнь – самоцелью. Некоторые православные реагируют на это панически и по-сектантски, другие же не сознают серьезности положения и считают удобным пользоваться теми (часто мнимыми) преимуществами, которые им доставляет статус участников экуменического движения. Наша ответственность, как богословов, состоит в том, чтобы избегать таких ловушек и находить для Церкви пути деятельности и свидетельства. В связи с этим наша задача определения подлинно православного подхода к экуменизму неотделима от богословия мира – другого многозначного слова Священного Писания, ибо по одному значению Бог возлюбил его и для его жизни отдал Своего Сына, а по другому – мы призваны ненавидеть его.

Христианское утверждение, что Иисус Христос есть действительно Слово Божие – Логос, Имже вся быша, – утверждение универсальное, которое включает в себя не только всех людей, но и весь космос. Иоанново отождествление Христа и Логоса означает, что Христос не только Спаситель наших душ. Он не только носитель вести, касающейся определенной области, именуемой религия, но в Нем заключена последняя истина о происхождении, развитии и конечной судьбе всей твари. Значит, Его Церковь должна быть Кафолической Церковью, относящейся ко всему.

Мы, вероятно, все согласны в отвержении искушения упрощенностью, искушения, которому христиане часто поддавались в прошлом и которое состоит в употреблении Библии как справочника по физике или биологии или же в претензии на право церковной иерархии контролировать научное исследование и знание. Такое отношение основывалось на неправильном толковании Откровения, и в частности на отождествлении человеческих слов, которыми Господь говорит в Библии, с единым, живым и личным Логосом, Который говорит в Своей Церкви Духом Святым. Мы действительно верим, что Иисус Христос и есть этот личный, Божественный Логос, в Котором все относительные истины, открытые в Ветхом Завете, нашли свое исполнение и в Котором также следует искать высший смысл происхождения и судьбы человека, о которых наука дает нам также много важных сведений.

Цель миссии действительно в том, чтобы все люди познали Христа и в Нем нашли общение с Богом. Но познание Христа и общение с Богом (то, что святые отцы называют обожением) сообщаются людям не для того, чтобы как-либо заменить знание человека о самом себе и космосе, но для того, чтобы восполнить это знание, дать ему новый смысл и новое творческое измерение. Таким образом, знание, почерпаемое в Откровении – в Писании и Предании, не заменяет культуру и науку, но освобождает человеческий ум от мирского, или нерелигиозного, т. е. от неизбежно одностороннего подхода к реальности человека и к миру.

Эти основные предпосылки всегда служили основой православного подхода к миру и миссии. Традиционное употребление в богослужении языков разных народов (так называемая кирилло-мефодиевская идеология) само по себе уже обозначает, что христианство не упраздняет туземные культуры, но воспринимает их в объединенное разнообразие кафолического Предания. Тем не менее при таком подходе в каждом случае встречаются специфические для данного положения проблемы. Плюралистическая и частично христианская культура Америки, например, является для Православия беспрецедентным вызовом, на который нарождающееся американское Православие должно немедленно ответить. Это требует динамического и творческого подхода. Затворять Православие в этнических гетто, которые способствовали перенесению православной веры в Новый Свет, с одной стороны, является предательством кафоличности, с другой – представляет собой весьма сомнительную защиту против захлестывающего напора американской действительности. Но и безусловная американизация не представляется правильным решением, потому что мир никогда не может быть принят без всяких условий в Царство Божие: он сперва должен пройти через пасхальное изменение и преображение, через крест и воскресение. И это действительно динамический и творческий процесс, для которого Церковь нуждается в руководстве Святого Духа.

Нам всем известно, что современное богословствование о мире находится в состоянии большой запутанности. Многие протестантские и некоторые католические богословы активно выдвигают традиционно западное представление об автономности всего мирского. Новое секуляристическое течение не только приводит к убеждению, что мир является в известном смысле единственным истинным источником Откровения, но парадоксальным образом само понимание мира сводится им к чисто социологическим категориям. Судьба человека объясняется почти исключительно понятиями экономического развития и социальной справедливости. Единственным конкурентом этой социальной направленности является пансексуализм Фрейда.

Мне кажется, что ясно выраженная православная реакция на эти течения – сегодня одна из главных задач в рамках кафолического свидетельства нашей Церкви. Без всякого триумфализма мы можем утверждать и показывать, что православное Предание о природе человека действительно чрезвычайно богато, и не только в своих святоотеческих корнях, но также и в более недавнем развитии богословия. В частности, я думаю о некоторых аспектах русской религиозной философии позднего девятнадцатого и раннего двадцатого века. Ничем не оправданная монополия в современном западном богословии Шлейермахера⁷³, с одной стороны, и Гегеля, с другой, основана на односторонности и частично на неведении. Православные должны ясно выступать с теоцен-тричной антропологией греческих святых отцов, и тогда они на Западе же скоро найдут влиятельных союзников (я думаю, например, о значительной части трудов Карла Ранера⁷⁴).

Не нужно забывать при этом, что по самой своей природе истинное христианское благовестие не может быть выражено в непосредственно понятных и потому привлекательных для мира словах. Став Человеком и восприняв полноту человечества, Сын Божий не связал Себя с какой-либо существующей идеологией или системой деятельности. Не можем и мы это сделать. Христианин, например, обязательно будет поборником социальной справедливости, но вместе с тем он должен предупреждать о том, что конечное устремление человека не состоит просто в справедливом распределении материальных благ. Тем, кто верит в социальную революцию, он неизбежно покажется довольно сомнительным и ненадежным союзником, напоминая, что революция не есть разрешение всех зол и что она может стать даже настоящим «опиумом для народа». С правыми и левыми христианин может пройти только часть пути, и он, вероятно, разочарует обоих. Его собственная и всецелая приверженность остается эсхатологической: чаю воскресения мертвых.

Таким образом, Церковь не может совершенно отождествлять себя ни с социальной деятельностью и идеологиями «перемен», ни с консервативной философией status quo. Но у христианства есть более естественный и более надежный союзник, которого большинство христиан часто не замечают. Этот союзник, которого я предлагаю, – наука.

История взаимоотношений между Церковью и наукой, как вам известно, трагична, и Церковь в большой мере ответственна за этот конфликт. Если Западная Церковь старалась навязать науке свой принудительный контроль, который привел к развитию антирелигиозной «научности» и позитивизму, то Православный Восток часто был слишком исключительно созерцательно и (почему не признаться?) как-то монофизитски настроен. Востоку некогда было задумываться над этим вопросом. Кроме того, современная наука была создана на европейском Западе, а не на византийском или славянском Востоке.

Тем не менее сегодня наука и христианство уже не настоящие враги, но между ними существует трагичное взаимное незнание. Христианские богословы мало знают о естественных науках, отчасти потому, что их собственное поле деятельности достаточно обширно, а отчасти потому, что настоящая наука быстро обескураживает любителей, чего нельзя сказать о социологии и политике. Поэтому многих богословов прельщает легкий и обманчивый успех, и они становятся дилетантами-социологами и дилетантами же в политической деятельности для того, чтобы поддерживать диалог с тем, что они считают миром. Но представители естественных наук, со своей стороны, обычно знают о христианстве не больше того, что некоторые из них выучили в детстве, в школе. Однако управляют современным миром естественные науки и технологии, порождаемые ими, а не политические деятели или социальные идеологи. Естественные науки требуют умственной дисциплины и строгости, которые также необходимы хорошему богословию: богослов и ученый могут и должны понимать друг друга. Если они друг друга не знают, то это объясняется чаще всего веками враждебности и чрезмерной занятостью своими обособленными интересами. Вот где Церковь должна проявлять свою кафоличность, преодолевая всякую узость! Некоторые из наших современников указали нам путь: отец Павел Флоренский в России и Тейяр де Шарлей⁷⁵ на Западе. Они, может быть, не избежали некоторых интеллектуальных ошибок, но не обязаны ли мы простить их, вспомнив, как они были трагически одиноки среди богословов своего времени, стараясь показать, что боюсловие и естественные науки ищут на самом деле одну и ту же истину?

Здесь перед нами стоит крайне неотложная задача кафолической ответственности, конечно не в смысле создания нового вида православной науки, знающей больше об атомах, молекулах и генах, нежели обычная наука, но в том смысле, чтобы богословие и естествознание стали снова серьезно считаться друг с другом В наши дни непосредственной враждебности между ними почти нет, но ее заменило взаимное игнорирование. Положение таково, что богословы признают, что наука и технология представляют собой огромную силу в руках человека, данную ему Богом для власти над природой Но ученые должны, со своей стороны, согласиться, что их компетенция ограничивается своей же задачей. Они устанавливают факты, но высшее значение этих фактов выходит за пределы их специальности Поэтому им следовало бы обратиться к богословию, т е к основным умственным и духовным утверждениям веры, для нахождения высших критериев и нравственных норм.

Таковы некоторые из проблем, связанных с нашим размышлением о кафоличности Церкви. Но настоящая задача еще впереди: о кафоличности следует не только рассуждать, ею надо жить. Она должна быть наглядным показателем того, что каждая наша епархия, каждый наш приход являются действительно местной Кафолической Церковью, обладающей Божественным даром Христова присутствия и призванной являть этот дар всем людям.

Разрыв между теорией и практикой, как я уже сказал, так велик в исторической Православной Церкви наших дней, что этот разрыв мог бы быть причиной отчаяния для самих православных и сострадательной иронии для тех, кто на нас смотрит извне, если бы эта теория была бы на самом деле только теорией, а не даром Божиим, если бы Божественная Евхаристия не преобразовывала – снова и снова – наше бедное человеческое содружество в истинную Кафолическую Церковь Божию, если бы время от времени Господь не творил такие чудеса, как, например, сохранение православной веры в тоталитарных секуляризованных обществах или возникновение православного рассеяния на Западе, снова давшее возможность всемирному свидетельству Православия уврачевать этот разрыв и стать таким образом более достойными великих дел Божиих, так явно совершающихся нам на пользу и во спасение, остается нашим священным долгом. Через обман, ложь и хвастовство прошедшей славой той или иной местной традиции или того или иного церковного института уврачевать ничего нельзя. У критической эпохи, в которой мы живем, есть одна положительная черта – это ее искания экзистенциальной истины, ее искания святости.

Я только что употребил слово» о котором ни в коем случае нельзя забывать в наших рассуждениях о кафоличности. Церковь не только едина и кафолична, она также свята. Святость – Божественное свойство, точно так же, как истинное единство и истинная универсальность, но она становится доступной людям в Церкви. Люди, которых мы называем святыми, как раз и есть те христиане, которые больше других осуществляли в себе эту Божественную святость, сообщенную им в Святой Церкви. Как всем нам известно, отцы Церкви никогда не делали различия между боговидением и богословием. Они никогда не допускали мысли, что интеллектуальные способности в понимании Евангелия имеют какое-либо значение без святости. В прошлом святые, а не «профессиональные церковные деятели», умели являть образ Христов миру, ибо только в свете святости можно действительно понимать смысл Креста и значение описания Церкви апостолом Павлом в его дни: нас почитают обманщиками, номы верны;мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; пас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (2Кор. 6:8–10).