XXIV. Постановления об устроении монашества

Частно в связи с ходом розысков о подметном письме, частно независимо от них, в связи с общим движением, возбужденным церковною реформою, в конце 1733 года началось огромное, около 20 лет тянувшееся, дело о саровских и берлюковских монахах.

Монашество издавна беспокоило гражданское и духовное правительство своею распущенностью. Слабый надзор за монахами и своевольные переходы их из монастыря в монастырь открывали простор всяким злоупотреблениям. Чтобы прекратить их, сколько возможно, св. Синод в 1732 году 31 августа издал указ, чтобы в монастырях завесть переписные книги, в которые вписать всех монахов с обозначением имени, места и времени пострижения и посвящения в церковные степени, кто их имеет. Книги эти должны быть в трех экземплярах: один должен храниться в монастыре, другой– в архиерейском приказе и третий – присылаться в Синод. Но самое важное распоряжение состояло в закреплении монашествующих в тех монастырях, в которых застал их указ, если только они были в нем не случайными посетителями, жившими временно по делам своего монастыря или по какой другой, уважительной надобности. На счет будущей администрации монастырей в указе сказано, что епархиальный apхиерей может переводить монахов из одного монастыря в другой для священнослужения, где в священнослужителях скудость, или для экономического управления и для других важных нужд; но переводимый должен получить на это грамоту, и в новом монастыре подлежит всем вышеписанным правилам, как подлежал и в прежнем монастыре. Вместе с этим пресекались и переходы монахов из одной епархии в другую. Монастырский настоятель не имеет права послать своего монаха без паспорта и позволения своего архиерея ни за какими нуждами. Если-же для какой нужды понадобится монах из другой епархии, то настоятель доносит о том своему архиерею, a архиерей должен снестись с архиереем той епархии и просить его об отпуске требуемого монаха. В настоятельских и архиерейских паспортах обозначать, куда послан монах и срок его возвращения. Если-же посланный явится не на том месте, куда послан или и на том месте, но после срока, то его почитать за беглеца, брать и представлять начальству. Также поступать и с теми, которые без помянутых причин, хотя и не в дальних местах безчинно бродить начнут, то есть пьянствуя, кощунствуя, задираясь, или в зазорных местах квартировать или часто бывать станут. Настоятель не должен пришлых монахов укрывать, а если бы он осмелился на это, то старшие братия должны доносить на него в духовных правительствах. Вообще братия должны держать контроль над распоряжениями и действиями своего настоятеля и, если-бы он делал что противозаконное, доносить на него своему архиерею; если-же архиерей не сделает никакого распоряжения, то – св. Синоду. О сбежавших монахах архиерей должен объявить указами по всей епархии с описанием их примет, и кто пойман будет, тех отсылать в светский суд для учинения гражданского наказания – в вечное житье на сибирские горные заводы; если-ж в епархии не окажется, то доносить в Синод, а из Синода посланы будут о том указы во все епархии с описанием таких же примет.

Указ этот, естественно, должен был встревожить весь монашеский мир. Настоятели не могли быть спокойны, потому что постригали многих в монахи против указов – несовершеннолетних, мужей от живых жен, крестьян, неполучивших увольнения от помещиков, беглых солдат, которые еще числились в своих полках. Как все это показать в табелях? Но не меньше он тревожил и самых монахов, постриженных таким образом. Если их возвратят только в прежнее звание, то конечно наперед подвергнув заслуженному наказанию; а может статься и того хуже – пошлют в Сибирь на работы. Виды не очень приятные.

Монастыри и монахи страшно перепуганы были этим указом; потому что из настоятелей ни один не был совершенно чист от незаконных пострижений; а из братства на большую половину было постриженных неправильно. И чего только они ни делали, на что не решались, чтобы выпутаться из беды?

Один из этого множества, самовольно надевший на себя монашеское платье, спасая себя, затеял такую историю, которая в это страшное время убила и надломила множество жизней.

В 1733 году, 13 декабря, к Иоакиму архиепископу ростовскому⁴²⁷ пришел саровский монах Георгий, и подал прошение, в котором выставлял себя замученным совестью грешником, отступником от Христианства, и просил о принятии его в покаяние и об умирении его души. «В 1724 году согрешил я окаянный, отвергся Христа, а в 1725 году в том моем согрешениии покаялся. Отец духовный дал мне заповедь не причащаться Целую жизнь – до смерти, и я грешник хранил эту заповедь и поныне; только в нынешнем 1733 году, находясь в болезни при смерти, сподоблен причастия, но запрещение осталось по-прежнему. И я грешный вельми стужаем и снедаем от совести моея, и едва не прихожу в отчаяние спасения моего». Объяснивши свое безотрадное состояние, Георгий просил Иоакима успокоить его пастырским рассуждением. Иоаким отослал просителя, вместе с его письмом, в синодальную канцелярию, чтоб взять с него подробное показание. В канцелярии почему-то нашли нужным обыскать Георгия; однакож никаких писем и кореньев у него не оказалось. После того у него потребовали подробного и обстоятельного показания.

Георгий написал: «от роду ему 26 лет, в мире звали его Григорием. Отец его Абрам Никитин служил в драгунах и убит на службе под Полтавою; после смерти отца, он остался двух лет при матери своей, в костромском уезде, в сельце Погорелках. Мать, с помощью соседняго дьячка, обучила его грамоте, а потом, с помощью пленных шведов, латинскому и немецкому языкам и арифметике; из материнскаго дому он уезжал гостить к родственникам своим, чаще всех к дядям – стольнику В. И. Кафтыреву, к лейтенанту гвардии Д. С. Кафтыреву и мундшенку двора его императорскаго величества И. Г. Зварыкину. В 1724 году приехал он к В. И. Кафтыреву, в Москву, для приискания места, и раз как-то шел, задумавшись, по каменному мосту чрез Москву реку. Вдруг его останавливает незнакомый человек. «О чем ты задумался? Ты, кажется, нездоров»? Зварыкин, вместо ответа, спросил у него: кто ты такой? «Я мельник адмиральской вотчины» отвечал незнакомец. Зварыкин объяснил ему, что он точно нездоров и показал ему веред (нарыв) на голове, за ухом, но прибавил, что он лечится и берет лекарства из аптеки. «С аптекой не вылечишься – сказал незнакомец; – а вот я знаю такого человека, который только присыплет травкой и все как рукой снимет». После этих слов Григорий и пошел с мельником за Москву реку. Мельник привел его к слепому старику, который, осмотрев веред, присыпал его толченой травой, а сверху положил пластырь. Спустя с неделю, веред его стал заживать. Григорий опять пошел к старику поблагодарить его. Старик спросил: «здешний ты или приезжий»? Григорий отвечал: приезжий из Костромы; живу у дяди и приискиваю местечко. «Хочешь-ли, чтоб-до тебя люди были добры»? Как не хотеть. «Возьми ты этот мешечек с кореньями, и носи его на шнурке, где крест носишь».

Дядя нашел ему место у графа Сантия по письменной части и для изучения геральдики. Когда граф уехал в С.-Петербург, то велел и ему приезжать за собой. Перед отъездом, Зварыкин зашел опять к слепому старику и сказал ему, что собирается в Петербурге, а от кореньев пока мало пользы. «На это я скажу тебе вот что – отвечал старик: – коли ты едешь в С.-Петербуг, то коренье схорони здесь; а как приедешь в С.-Петербуг, то выйди ты ночью на первый перекресток один и скажи вслух: хочу идти к немчину Вейцу. Как только ты проговоришь это, тотчас явятся к тебе двое и отведут к Вейцу, а Вейц сделает тебе всё, чего ты захочешь». Пришедши домой, он ночью потихоньку снял с шеи коренья, положил в бересту и бережно зарыл под воротами в землю; а на другой день уехал в С.-Петербург. Прибывши туда, он остановился на квартире у одного знакомого и, спустя день или два, вышел ночью на условный перекресток и сказал заповедные слова. Тотчас явились ему двое, которые сказались Вейцовыми слугами, и повели его каким-то садом к Вейцу. Когда его привели в дом к Вейцу, Зварыкин узнал его и поклонился. «За чем ты ко мне пришел»? спросил Вейц. Зварыкин отвечал, что его послал к нему московский слепой старик, обнадеживая тем, что Вейц сделает, что к нему люди будут добры. Вейц отвечал, что он готов сделать все, по его желанию, только с условием, если он отречется от Христа. Зварыкин страшно испугался этих слов и хотел выдти вон из комнаты; но Вейц взял его за руку и стал успокоивать: «чего ты испугался, не бойся ничего; твоей братьи перебывало у меня больше тысячи, и все довольны мною». Сказавши это, он дал ему лешечек с серебряным замочком: «вот тебе – говорит – тысяча червонных, возми себе и употребляй на что хочешь». Пока Зварыкин держал в руке червонцы, Вейц развязал у него галстух и, неистово схватя с его шеи серебряный крест, взял к себе, а ему велел положить червонцы в карман. «Быть уж так – сказал Зварыкин – что на этом свете жить по вашей воле, чтоб было за что в будущем веке муку терпеть». После того Вейц велел ему проговорить за собой: «отрицаюсь Христа и покаяния и готов последовать сатане и творить волю его». Зварыкин написал эту клятву на бумаге, и подписал под нею свое имя кровью, которую Вейц пустил ему из правой руки большой булавкой. Вейц запретил ему креститься и читать молитвы; потом позвал его во внутренние покои, велел подать напитков и поздравлял, – и пили много, так что Зварыкин напился до беспамятства и ночевал у Вейца.

После того, живя в Петербурге, он в церковь не ходил, а только для виду стаивал подле церкви, и крестного знамения на себе не изображал, а только для виду рукой махал. Ходил к немчину и брал денег, сколько ни требовал, и издерживал все на распутную жизнь. Вейц обучал его иностранными языкам и геральдике, и говорил: «если б ты последовал моей воле несумнительню и постоянно, то я сделал-бы тебя и знатным и богатым, и дал-бы тебе в услужение двоих бесов». Григорий просил, чтоб он дал ему бесов. Вейц позвал бесов и приказал, чтоб они во всем были ему послушны и, как он их потребует вслух, то-б являлись ему в человеческом образе. После этого бесы во всем прислуживали ему, приносили ему пишу и питье, каких он ни потребует, только ни днем, а ночью, и ту пищу употреблял он один, а те бесы с ним не едали и не пили. Где они все это брали, того он не знает; думает, что у Вейца. Когда посылал их куда-нибудь с письмами, или с словесным поручением, они исполняли все чрезвычайно скоро, почти в то же время, какого требовал какой разговор. Если он хотел куда ехать, бесы приводили к нему лошадей и людей; только, не доезжая до того места, куда нужно, он тех лошадей оставлял, а хаживал один. Он полагает, что в образе лошадей были бесы. Кто такой был Вейц и как зовут его, не знает; бесы называли его князем. – Раз, за обедом у хозяина дома, где жил Зварыкин, зашел разговор о священных предметах и пробудил в нем заснувшую совесть. После того выпросился он у графа Сантия в деревню. В святки 1725 года гостили они с матерью у брата её, В. И. Кафтырева, и жили до маслянницы 1726 г. В Великом посту он исповедался в своем селе и объявил священнику свой грех. Пробудившаяся совесть напала на него с ужасною силою, так что он решился вступить в монашество. Купивши в ряду чернеческое платье и не сказавшись матери, он поехал будто на богомолье в Киев и, доехав до Калуги, встретился с иеромонахом Иоанном, который назвался черкашенином, монахом богородицкой пустыни, что близ Путивля, и сказал, что едет в Киев. Зварыкин поехал с ним; но дорогой так заболел, что находился при смерти. В деревенской избе, где они остановились, Иоанн постриг его в монашество и назвал Георгием; но в Севске оставил его больного, а сам поехал в Киев. Оправившись от болезни, Георгий стал ходить по монастырям и проситься на житье; но его ни где не принимали, потому что у него не было ни пасспорта, ни указа о пострижении. В марте 1728 года, он явился в московской дикастерии и просил определить его в Саровскую или Флорищеву пустынь, где он бывал уже во время своего странствования. Дикастерия дала ему указ на жительство во Флорищевой пустыни. Но, не проживши года, он выпросился у строителя Иерофея в Саровскую пустынь и просил иеромонаха Иосию (который, за отбытием строителя Иоанна в Москву, правил делами той пустыни) принять его. Иосия согласился. Зварыкин оставался там до 1731 г. В этом году, приехавши в Москву, принят был, по просьбе своих родственников, духовником Императрицы, сергиевским архимандритом Варлаамом, и жил при его кельях несколько месяцев, а потом опять уехал в Саровскую пустынь. Здесь, однакож, он не нашел себе покоя. Бывши, вскоре после того, в Москве по монастырским делам, он вспомнил о своем мешечке, достал его из земли и взял с собою; но, пришедши в чувство, объявил о том своему духовному отцу. Духовный отец велел ему бросить мешочек в реку. Но это его не успокоило. Георгий с грустью вспомнил о предложении Вейца – дать ему способ уехать в Италию. В это время, взглянув в окно, он увидал Вейца и старых знакомых бесов, которые прежде ему прислуживали. Вейц стал прельщать его льстивыми словами. Георгий, склонившись на эту приманку, просил, чтоб дали ему способ уехать в Италию, или возвели его в почетную монашескую должность. Бесы потребовали, чтобы он возобновил свое отречение от Христа. Зварыкин согласился и хотел-было кощунственно попрать икону, но явившийся старец возбранил ему. Зварыкин испугался и упал замертво. И много бесовских страшилищ являлось ему, и по долгу бывал он без памяти, и бивали и давили его бесы, и с лестницы сталкивали и на воздух подымали. Все это открывал он на исповеди отцу своему духовному, Иосии Самгину, а с отбытием его (в октябре 1731 г.) в берлюковскую пустынь, другому саровскому иеромонаху, Дорофею. Теперь он (Георгий) находится в Москве, с саровским иеромонахом Иоанном, по монастырским делам и, заявляя о своем грехопадении, по приказанию отца своего духовного, просить у е. и. в. милосердия, а у св. Синода милостивого рассуждения, чтоб повелено было ему окончить жизнь в покаянии, в Саровской пустыни, потому что он весь дряхл и скорбен».

Синодальная канцелярия сделала, по его показанию, розыск: кто такой слепой старик и где находится дом, в котором он жил? Но ни дома, ни старика не оказалось на том месте, где Зварыкин показывал. Синодальная канцелярия спрашивала у Синода, как вести это дело, которое кажется не маловажным? Но прежде чем получено было из Синода решение, Зварыкин сделал новые показания. Он показал записку, писанную рукою берлюковского иеромонаха Сильвестра, по которой берлюковский строитель Иосия приказал им –Сильвестру, ему – Зварыкину, иеромонаху Иакову, да монаху Боголепу, когда они жили еще в Саровской пустыне, отправлять церковное правило. В этой записке, после перечня святых угодников, которым полагалось по одному или по два земных поклона, велено было класть поклон св. великому угоднику Божию Тимофею Архиповичу. К этому Зварыкин прибавил, что «названные выше монахи носили, в шейных крестах своих, в воску и в платных частицах, власы, называя их святыми мощами великаго угодника Божия Тимофея Архиповича, и образы его у себя имели, написанные с венцом на бумаге. И я грешный клал поклон по означенному писанию».

Берлюковская пустынь находится в московской губернии, в 40 верстах от Москвы, лежит при реке Воре, впадающей в Клязьму,, и со всех сторон окружена лесом. В ту пору, к которой относится наш рассказ, строителем её был иеромонах Иосия, постриженник Саровской пустыни. Не прошло ещё трех лет, как он перешел из Саровской пустыни в Берлюковскую, взявши с собой иеромонахов Сильвестра и Иакова. В Саровской пустыни они жили вместе с Зварыкиным, a Иосия, кроме того, был духовным отцом Зварыкину.

Иосия и Берлюковские монахи, заслышавши, что Зварыкин за какое-то показание содержится в синодальной канцелярии, страшно перепугались – не открыл бы он об них чего-нибудь «годнаго к истязанию». Все они знали, что живут в страшное время, особенно для монахов, что не было ничего легче, как попасть в «Тайную», и нет ничего труднее, как выйти из неё. А между тем знали за собою не мало грешков. У Иосии сердце чуяло, что его сгубят показания сумасбродного Зварыкина. Он рвался и метался, как рыба, попавшаяся на крючок. Сердце говорило не доброе. Зварыкин выдаст их. Как спастись, как миновать страшной канцелярии? Иосия уж не первый год живет на белом свете. В запасах его опытности нашелся мудрый, как ему показалось, совет: прежде чем сделаться ответчиком, самому сделать донос на своего противника.

Зварыкин говорил ему на духу, будто он хотел с своими товарищами известь блаженной памяти Петра Первого: не донесть-ли об этом? – спрашивал он у Сильвестра. – «Чего лучше», отвечал Сильвестр. Иосия написал доношение и поехал к Салтыкову для подания. Но прежде, чем явиться к Салтыкову, он зашел к князю Ивану Одоевскому, вкладчику берлюковскому, и рассказал ему о своем намерении. Одоевский не советовал доносить об этом: «на духу сказано и дело опасное». Иосия зашел было к Макарову (бывшему кабинет-секретарю), но не застал его дома, поговорил только с женой: та не нашлась ничего посоветовать ему. Так это намерение и было покинуто. Взамен этого, Иосия решился выдать Зварыкина, как чародея и безбожника. Он подал в синодальную канцелярию доношение, что в Саровской-де пустыни есть бумаги, писанные рукой Зварыкина, о его отречении от Бога и о покаянии.

Синодальная канцелярия сообщила об этом деле конторе Тайной канцелярии; а контора приказала арестовать Зварыкина, вытребовать из Берлюковской пустыни строителя Иосию с Сильвестром, Иаковом и Боголепом, а из Саровской – Иоанна; да с нимже взяли бывшего Москве саровца иеромонаха Ефрема; наконец, по их показаниям, взяли еще крестьян Ивана и Максима Щелягиных.

Контора Тайной канцелярии отправила в Саровскую пустынь солдат для взятия бумаг, на которые указал Иосия. При обыске в алтаре, под полом, найдены следующие вещи: 1) несколько бумаг, писанных рукой Георгия и заключавших в себе его отречения от Бога и покаяние в нем и в данном бесам рукописании. Одно из этих отречений написано углем, другое кровью, для того, как показывал Георгий, что бесы стужали ему о том непрестанно и обещали произвесть его в архимандриты Новоспасского монастыря. 2) Разрешительное письмо Иосии Георгию во всех его грехах. Иосия показал, что он дал его Георгию для того, чтобы он не пришел в отчаяние и не ушел из пустыни. 3) Тетради, писанные иеромонахом Сильвестром о Георгие Зварыкине под названием: «повесть душеспасительная о бывших ему видениях Иоанна Предтечи и Тимофея Архиповича». 4) Тетради о монашестве, сочинения Родышевского. В кельях строителя Иоанна нашли печатный манифест о царевиче Алексее Петровиче, 1718 г., февраля 3-го дня, и печатную ж книгу: «правда воли монаршей, 1722 г., августа 17 дня». Иеромонах Иоанн показал, что обе книги его – купленные, а не объявил о них, где надлежало по указу, от старости своей, в забвении, понеже от роду ему близко 70 лет (ему было 63 года).

Самым важным делом показались тетради о монашестве. Они сближали дело Зварыкина с делом Родышевского. Зварыкин показал, что в бытность его в Саровской пустыни, Иосия и Сильвестр читали при них тетради о монашестве и, прочтя, Иосия говорил им: «конечно, в России не подобает быть св. Синоду, а надлежит быть святейшему патриарху»; выбор их падал на архимандрита Варлаама; «а что вотчины вклад в монастырь давать запрещено, и то весьма противно воле Божией учинено; а во оных тетрадях писано только то едино, что Господу Богу вельми угодно и всем людям весьма полезно, и надобно-де всякому человеку за оное стоять крепко, так что, ежели какой случай позовет, и живота своего не щадить, и ежели кто постраждет, то с мученики причтен будет». На это все монахи единогласно сказали: «и мы за оныя тетради смерть примем». А Иаков сказал: «дай Боже тому спасенья, кто о семь попекся и оныя тетради написал».

Откуда и как тетради о монашестве попали в Саровскую пустынь? Иосия показал, что в 1730 году саровский строитель Иоанн, бывши в Москве, прислал их оттуда в нему, с монахом Аароном, для списыванья и наказал, чтобы, как спишут, прислать их к нему поскорее назад. Иосия, правивший монастырем в отсутствие Иоанна, отдал их для списыванья Зварыкину и Сильвестру, а те пригласили с собой еще иеромонаха Ефрема и иеродиакона Феофилакта. После того, когда он, Иосия, собрался в Москву, Сильвестр принёс к нему списанные тетради и спрашивал: «куда-де мне деть их – я-де вижу в них некакую непользу», Иосия отвечали ему: «коли ты видишь в них какую непользу, положи их куда нибудь к стороне». Сильвестр, не сказавши ни слова, принес к нему деревянное дупло и говорил, чтоб он, Иосия, положил то дупло где знает, а в том-де дупле письма, а какие – не сказал. Иосия, взявши дупло, зарыл его в землю в Саровской церкви, в алтаре под полом.

Никто из переписчиков не запирался в своей работе. Строитель Иоанн также объявил, что он взял тетради у Щелягиных для чтения, и смотрел их сначала и в средине понемногу, а внятно не читал и, спустя с неделю, отослали их к Иосии, а по присылке от него, опять отдал их Щелягиным. Максим Щелягин показали, что ему тетради о монашестве дал Маркелл Родышевский тому года с три или больше, как он были в Симонове монастыре у обедни и после обедни, ходя по кельями, подавали монахами милостыню и пришел, где жил он Родышевский и подали ему милостыню; а Родышевский, приняв милостыню, дал ему означенные тетради и сказал, что «эти тетради о монашестве; ты их прочти» И тетради он, Максим, спроста у него взял, и принес домой, а прочесть не успел. Этой порой пришел к нему иеромонах Иоанн просить на монастырские потребы и, увидав у него те тетради, спросил: «какия это тетради?» Максим отвечал, как говорил ему Родышевский, что это тетради о монашестве. После того строитель стали просить их себе для прочтения. Максим, не говоря ни слова, отдал их Иоанну и просил только возвратить, когда прочитает.

Спросили Родышевского: как он знаком со Щелягиным и где виделся с ним? Родышевский отвечал, что виделся с ними в Симонове у сосланного туда из Киева в 1722 году, иеромонаха Димитрия. Кто такой этот Димитрий? Родышевский отвечал, что он родом киевлянин, а откуда и по какому делу сослан был в Симонов, того не знает. В разговорах Максим спрашивал: не сочинили-ли он Родышевский возражения против двух изданных указов о монашестве? И когда он отвечал, что сочинил, то Максим просил тех тетрадей себе для прочтения. Родышевский велел сделать для него список симоновскому иеромонаху Клеопе.

Надо заметить, что один из Щелягиных, Иван, в это время содержался в Тайной канцелярии по делу о пасквиле Ионы на Феофана. Иона в своих показаниях объявил между прочим, что Щелягин бывал у него вместе с солбинским иеромонахом Иаковом и читал известное житие Феофана. Таким образом разные нити связывали дело саровцев с делом Родышевского и Ионы. Этого довольно было, чтобы зачислить их в одну преступную партию с Родышевским и Ионою.

Собравши предварительные сведения, контора Тайной канцелярии донесла обо всем этом деле Тайной канцелярии; а Тайная канцелярия 4 апреля 1734 года приказала всех арестованных по этому делу лиц переслать в С.-Петербург, потому что их дело важное и надлежит к следованию в Тайной канцелярии.

По взятии колодников в С.-Петербург, Ушаков, 19 мая, приказал секретарю Хрущову доложить кабинетным министрам, что при допросах привезенных из Москвы колодников ему быть невозможно: не изволят ли они присутствовать при оных допросах? Остерман и Черкасский отвечали, что они согласны и будут иметь присутствие в св. Синоде с преосвященным новгородским архиепископом Феофаном.

На другой день, 20 мая, было первое присутствие и первые допросы колодникам в св. Синоде. Зварыкин и Иосия утверждались на своих прежних показаниях. Кабинетные министры, слушая Фантасмагории Зварыкина, спросили: не болен-ли он? Зварыкин отвечал, что он от бесов был мучим; была у него также падучая болезнь; а больше никакой другой болезни он в Саровской пустыни не имел». «И теперь мучат его бесы?» «Нет; прежде мучили, а теперь нет, отстали с 1731 г., с праздника Покрова пресв. Богородицы». Иосия между тем упрямо утверждал, что в нем и теперь бесы.

У следователей возникло подозрение: не хитрая-ли штука эти бесы? Кому и на что они нужны? Зварыкин стал от них отказываться, a Иосия тем упорнее защищал связь его с бесами. – Однажды, на допросе, спросили о чем-то у Иосии: говорил ли он это Зварыкину? «Нет». Как же Зварыкин это показывает на него? Иосия отвечал, что Зварыкину говорил, в его Иосиеве образе, бес. Спросили у Зварыкина: являлся-ли ему бес в образе Иосии? Зварыкин отвечал: –«нет, ни в образе Иосии, ни какого другаго монаха». – Стало быть бесы – хитрость Иосии. На что и для чего они ему нужны? Что он хотел прикрыть ими? Идя далее в своих подозрениях, следователи пришли к мысли, что Зварыкиновы бесы – выдумка Иосии, что Иосия научал его прикидываться бесноватым, что все, что ни показывает Зварыкин, все это их хитрость, что у них – у Иосии, Зварыкина и прочих сообщников, – кроются какие-то тайные замыслы.

Показания саровцев открыли, что Маркеллова тетрадь о монашестве, осужденная еще в 1731 году, ходит между монахами и производит волнения против распоряжений о монастырях и о монашестве. Феофан решился покончить с нею и написал разбор этой тетради, который 4 июня 1734 года и представил Императрице. Цель этого разбора состояла в том, чтобы показать, что эта тетрадь направлена к возмущению народа против правительства; а из этого необходимо следовало, что читатели и переписчики ея суть крамольники, которые составляют «злодейскую факцию».

«При достодолжном моем нижайшем поклонении – писал Феофан – одолжен присяжною верностию, доношу вашему императорскому величеству о следующем. В недавнопрошедшем времени, превосходительный господин генерал Андрей Иванович, чрез Тайной канцелярии секретаря Хрущова сообщил мне копию с книжицы о монашестве чернца Маркелла Родышевскаго. И хотя недавно о таковой книжице слышав, да еще оной не видев, и не сумневался о том, что в книжице оной ничего полезнаго и крепкаго нет, по сущему моему известию, что та головка весьма неученая, тупая, пустая, да еще и шаленая, и которой весьма прислутаегь оное Спасителя нашего слово, – «еда объемлют от терния грозды, или от репия смоквы»: однакоже таковой злой в письме оном продерзости, каковую ныне вижду, век не надеялся.–Письмо оное явные содержит в себе виды и образцы знатнаго неискусства, незнания и суесловия. Да то даром: инако писать не могл таковый автор. Но, чего я без ужаса видеть не могл, наполнено оное писмишко нестерпимых ругательств и лаев на царствовавших в России, блаженныя и вечнодостойныя памяти, вашего величества предков. Славныя и благотворный их государей некие указы, уставы, узаконения явственно порочить, и яко богопротивныя отметает. А между тем о монахах и монастырях с так безстудным ласкательством пишет, что всяк не неразсудный лжесловесиям его удивится, разве бы кто от злобы нарочно слеп быть похотел. Да и всем почитай мирским чинам приласкивается, не иным, воистину, намерением, только чтоб хуления его на государей и на их определение произносимый, вящшие простому народу были приятныя, и подвигнуть бы простых человек, а наипаче не ми- ролюбных и раскольщиков, к яростному несодованию. Одним словом: письмо сие не ино что есть, только готовый и нарочитый факел к зажжению смуты, мятежа и бунта».

Следующий затем разбор состоит из трех статей. Первая надписана: «о поругании указов Петра Великаго и других прежде царствовавших государей генерально». «Рядовое ли се злодерзостие – подданному, да еще подлому и арестанту, отвергать и бранить государей своих указы, да еще не просто, но долгим письменными возражением в народ произносимым? Когда и Государи прежних Государей указы отставляют, не как ни есть то делают, кольми паче не с лаями и укоризненно, но с честию их предлагая некая винословия. А мы дождались времен, в которыя черный злодей пером марать и публично уничтожать указы государевы не усумнился». – Во второй статье Феофан разбирает подробно: на вышепоказанный Петра Перваго указ каковыя именно злоречия в книге Родышевскаго о монашестве написаны? Також и другие, как егож величества, так и пред ним царствовавших его величества предков, указы как опорочены? «Трудясь, шалун, в уничижении указа государева, потрудился и сам написать об исправлении чина монашескаго определение, от государева определения, по мнению его яко отверженнаго, лучшее, где накопил таковых неудобств, дуростей, пусторечий и смеха достойных разсказов, что кто не знает, какая то пустая да шалопая головка, скажет, что врано то в безмерном пьянстве». «Приходит же мне па помысл, что есть чем поздравлять государей наших, доселе царствовавших: понеже которые доселе ни явились высочайшей их власти и чести ругатели, вси были до дна глупы, как то и сей враль. Воистину так делается не без особливаго Божия смотрения. Однакоже как сей, так и подобные ему глупцы, не были так тупы и темны, чтоб не выдали, коль жестокое злодейство – указы государей своих презирать, а кольми паче порочить, ругать и отметать. И того ради невозможно было никому надеяться, чтоб когда отважился кто нибудь выскочить на среду с явными на государей своих и на их указы лаями и укоризнами: а то сей черный богатырь дерзостно учинил. – Заглавие третьей статьи: каковые он к монашескому чину и ко другим ласкательныя, да к смуте угодныя, також и иныя явно мятежныя речи в сей своей книги разсеял?... «Пишет, что монастыри на предгражиях великих и малых градов начались с самых первых веков по Христе, якоже уведати мощно от древиих достоверных историй и историков и летописцев, которых ищущии обрящут. Вот какой свет нам подал! Где ж то сам он оныя истории и историки и летописцы видел? Нет ли где полно таковых шинков, в которых и библиотеки имеются? Не показал же ни стороны и дороги, куды итти и где оных историков искать. А то слово в слово как бы кто сказал: много корицы родится в лесах, которых ищущии обрящут. Гнусный хвастун нарочно так заговорил, чтоб бедные разсказов его читатели подумали, что писал сие великий в учениях муж, вся древния книги в памяти своей вместивший, и таковый книжник, иже износит от сокровища своего новая и ветхая. И не всуе так гаркнул: ибо не мало и се годится к возмущению простых человек... На присягу нарекает. Не велено-де клятися ни небом, ни землею, ни Иерусалимом, ни главою своею, кроме – ей – ей, ни – ни. А мы и самым Богом – о люте нам за сие – всегда клянемся и ротимся зело. Которое нарекание неповинное было бы, если бы намерено было на злой в народе обычай – легкомысленно и без всякия нужды клястися; но от союзников его 1731 года явилось, что господа сии, знатно чужим некиим умыслам служаще, противились присягам, которыми подданные присягают государям своим. На что мы тогда и разсуждение о клятве или присяге написали... Ругает уставленный Синод, сказуя, что никогда даже доселе не бывало так, ниже где-либо в историях писано. Опять мот хвастает, подая ведать, будто бы он все книги, все истории прочел. Правда, что о синодальных правительствах ниигде в историях не написано, да в тех историях, которые он видел. Примечать же и зде надобно, что какия он зде речи написал, такая и в известном пашквиле написаны. А если бы он столько лгал, плутал и крал, сколько он же историй прочитал, то весьма был бы добрый человек... – Похваляет чин патриаршеский, да так скудно и студено, что сами патриархи, в награждение таковой чина своего похвалы, осудили бы его на плети и на шелепы и на вечную ссылку; ибо он говорит первее, что сам Бог еще в Ветхом Завете узаконил патриаршество – разумеет великаго ветхозаветнаго архиерея. О какая богословия! Слово в слово как бы кто, потщався показать, что короваи к Светлому Воскресению печеные (по некоему глухому в народе обычаю) суть прямыя пасхи, как их люди простые называют, и что их весьма должны христианы употреблять, приводил бы, на доказательство того) узаконенную от Бога в Ветхом Завете пасху»... – В заключительной четвертой статье, по объявлении и возражении знатнейшаго мятежесловия, Феофан предлагает свое мнение о вышеобъявленных злоречиях. «Двое о сих разсудить и другим к разсуждению предложить нужда кажется: 1) откуду бы пришла и из чего родилась толь свирепая шалуна сего продерзость? 2) что остается делать, дабы тайный толикаго злодейства корень исторгнуть и выволочь наружу и силу его испразднить? 1) Мнение мое на первую потребу таковое: что хотя бездельник сей и скуден в разсуждении, однакоже не так он вне ума, чтобы могл в огонь броситься, наипаче что по природе своей зело труслив, а еще к тому не на одну вину подлежащий суду. И потому сам он собою, по ярости и злобе, без всякой надежды и упования, никогда бы на так страшное дело не отважился. Неслыханная воистину отвага явственно на государей толь поносительныя, да и толь многия, враки пространным письмом издавать. Сего никто б не посмел и вне государства делать, боясь долгих рук царских, разве бы обнадежен был сильною некою защитою. От чего несумненно является, что были некие прилежные наустители, которые плутца сего к тому привели, отворяя ему страх показатель новой некоей имеющей быть перемены, новаго в государстве состояния, и обнадеживая дурака великим высокаго чина за таковый его труд награждением. И хотя умные затейщики подлинно ведали, что сосуд сей тощ и слаб, однако то им, по их мнению, не помешательно к начинаниям своим казалось; ибо ведая простаго народа немощь, – что к возмущению его не тот силен, кто крепко говорит, но кто много и дерзко, хотя и безпутно, вракает,– когда лучшаго к стороне своей стряпчего не надеялись, судилось им за благо и сего беднаго школьника в биричи употребить. Было, чаю, и то в разсуждении их, что гладныя собаки зело послушны... И сам сей злодей, в сих же от нас обличенных плевелах своих когда сказует, что он написал оныя от всея церкви, явно показует, что был он в числе некоего немалочисленного сковничества. Хотя бо и безстудно лжет, якобы именем всея церкви то сделал, однакоже, если бы не имел многих товарищей, не могл бы так говорить. В сих же своих письмах отвергает Синод, в чем себе особливой пользы не видит; a патриарху быть ревностно приговаривает: которой чести себе не надеялся, знатно же он другим некиим тако угождает, других или властолюбию или раздорной похоте служить. А роптание за отставу чина сего известно и от сказок разстриги Решилова, и от упомяпутаго подметнаго письма (котораго он же, Решилов, по несумненному моему мнению, автор) и от допросных речей Решиловых союзников. 2) Мнение мое на вторую потребу состоит в изследовании советников, укажчиков и помощников, и других в деле сем сообщившихся ему, також и некиих обстоятельств, которыя к ясному затеек показанию надобны».

Тайная канцелярия, разумеется, испугалась Феофановых представлений... В России заговор, и какой заговор – охватил все государственные сословия! А у неё в руках один только неясный след этого заговора, один лоскуток ужаснейших тетрадей о монашестве! В страхе, Тайная канцелярия просит Синод (11-го июня) отправить в Саровскую пустынь достойную вероятия духовную персону в самой крайней скорости, обыскать все братство и допросить всех, кто ни есть в той пустыни, о том: не имел ли кто и поныне не имеет ли у себя и не знает ли у кого иного таковых же о монашестве тетрадей и книг и прочих, с непотребными вымыслы написанных, писем, даванных или оставленных Иосиею, и что по тем допросам покажется, о том исследовать; каковыя же при том книги, тетради и прочие письмишки явятся, то все отобрав прислать в С.-Петербург в самой крайней скорости. По распоряжении Синода, московская дикастерия отправила для этого следования колоцкого можайского монастыря игумена Пахомия.

В этих подозрениях заговора, мятежа, бунта, Тайная канцелярия с удвоенною горячностью принялась за дело. Все читатели и перепищики тетрадей о монашестве стали на её глазах вождями или участниками заговора и мятежа, а Саровская и Берлюковская пустыни – притонами мятежников. А потому следствие приняло горячее направление. На другой же день после помянутого распоряжения, Феофан предложил Синоду разстричь несчастных саровцев и берлюковцев и передать для истязания Ушакову.⁴²⁸ Синод утвердил это предложение и стали Иосия – Яковом Самгиным, – Иаков – Иваном Кучиным, Сильвестр – Степаном Викторовым.

Главными виновниками в сообщничестве с факциею Родышевского из саровцев были: начальник Саровской пустыни иеромонах Иоанн и строитель Иосия Самгии.

Что за человек был Иоанн? В табели саровских монахов 1733 года об нем показано: первоначальник иеросхимонах Иоанн, в мире Иван Федоров, арзамасского уезда, села Красного, дьячков сын, от рождения 63 лет; в монашество пострижен в г. Арзамасе во Введенском монастыре в 1689 г.; в иеромонахи посвящен в темниковский монастырь в 1692 г., в Москве, преосвященным Евфимием, митрополитом сарским и подонским. А в Саровской пустыне стал жить с 1709 года, по благословению преосвященного Стефана, митрополита рязанскаго; из Введенского монастыря отошел он в пустыню ради молвы, что тот монастырь посреди Арзамаса города; а в оной пустыни желал он жить в уединении, ради спасения души своей. А вышеобъявленный Введенской монастырь, хотя и скудный, токмо не для того в оную пустынь сошел, но для вышеозначенного безмолвия; а чтоб сообщить к оной пустыни вотчины – намерения он не имел. В 1715 г., бывши в Москве и весьма заболев, посхимился он от прилучившегося тогда в Москве, гороховского уезда, Красногривской пустыни строителя, иеромонаха Макария; а в 1731 году, чувствуя в себе изнеможение, просил определить на свое место в строители другого; и по тому его прошению определен строителем другой, и тому новоопределенному строителю всякое в оной Саровской пустыни правление велено иметь с согласия с ним Иоанном. Какие послушания несет? Устав содержит и находится в разных трудах; из рукоделий лапти плетет и лестовки делает. О характере его показания различны. Иосия называл его человеком нравным. Иеромонах Ефрем Короткой, содержавшийся вместе с ним в Тайной канцелярии, показал: «означенный строитель Иван мнится мне состояния не коварнаго, только начальства над монастырем крепко держался, и того желателен, чтоб ему в его делах, что ему захочется, делать, хотя бы не на потребу обители; а чтоб его любили, того желателен; в вещах, как-то в книгах и в друтих, которыя при себе имеет, в тех братии не податлив; нрав имеет, мнится мне, тяжелый». Иоанн приобрел много вкладчиков для своей пустыни из высшего круга и, во время хождения по делам, пользовался их советами и помощью. В числе этих лиц были: С. И. Путятин, князь В. В. Долгорукий, граф Матвеев с супругой, С. Т. Кишкин, С. И. Соловцов, Л. В. Кошкарев, У. М. Новосильцева, князь Одоевский и много других.

Иосия в допросах показал о себе, что он купеческий сын из Елатьмы, в мире звался Яковом; девятнадцати лет, с согласия отца, он удалился в Саровскую пустынь; в 1708 году пострижен в ней в монашество; а в 1716 г., по благословению митрополита Стефана, посвящен в иеромонахи. Характер его описали Зварыкин и Ефрем в своих показаниях. «Иеромонах Иосия, когда был в Москве или в Арзамасе, тогда показывал себя великаго молитвенника и во всем воздержника; а когда бывал у себя в Саровской пустыни, тогда о молитве небрег и воздержания ни в чем не имел, и не токмо между службою церковною, но и во время ея все в пустых разговорах ово у себя в келье, ово в братских кельях, а иногда в монастыре и на паперти время препровождал; а иногда и в великие праздники, небрегуще о службе церковной, во время ея в рыбной ловле упражнялся; а когда богомольцы быть прилучалися, тогда велие прилежание к службе церковной показывал, а при знатных богомольцах как вечерни, так и утрени и всенощныя пения и литургию служить тщался. Да еще злобу имел велию: ежели в чем ему хотя мало кто досадит, того вон от себя из пустыни ни за что, почитай что без вины, отсылал». «Иосия имеет состояние мнится мне льстивное: слово гладко, поклоны низки; коварства скоро в нем признать немощно, потому что, ежели хотя и мало усмотрит человека, кто куда склонен, то так и угождает; а кто б дел его, какия бы он удумавши делал, не зазирал, те ему приятны. Так он обманул и Иоанна».

Саровский первоначальник был чрезвычайно привязан к Иосии.⁴²⁹ Несмотря на то, что Иосия оскорблял его публично при братии и всякими способами подкапывался под него, чтоб получить его место, Иоанн все забывал из-за любви к своему духовному сыну и одному из первых своих постриженников. Теже кроткие черты характера выразились и в отзыве его о Родышевском: непонравился он Иоанну – «языком очень продерз». В 1732 году Иоанн отпустил Иосию с заручной от братии в пустынную келью, ради упокоения, и при нем иеромонаха Иакова. Келья эта была в лесу, верстах в 4-х от монастыря. Там в келье, в лесу, Иосия постриг Боголепа, еще в молодых летах, постригал и многих других без разбору. Иоанн роптал за это на Иосию и стал-было унимать его, но Иосия начал ему грозить: «ты – де словно как кошка лапою медведя задираешь, а как медведь тот обратясь да давнет тебя, и дух твой не попахнет».

Что заставило его выйти из Саровской пустыни? «Не опасался ли он какого нибудь не малаго дела» – спрашивали следователи? Сильвестр показал, что «братия, недовольные пустынножительством Иосии, позвали его на собор и требовали объяснения: для чего он ушел в пустынную келью? Иосия отвечал, что он пошел с благословения начальника. Иоанн что-то замялся на счет своего благословения; пошли ссоры. Иосия собрал вокруг себя партию и предложил сменить Иоанна и выбрать, на его место, другого строителя. Выбор их упал на иеромонаха Иринарха. Зварыкин или кто-то другой написал об нем челобитную. Тем временем пришло письмо от барашовскаго попа, который предлагал ему берлюковское строительство и – Самгин, не кончив дела, уехал в Москву. С ним поехали Иаков и Зварыкин. Проводивши их до Арзамаса, Зварыкин вернулся в пустынь и стал разглашать, что Иосия поехал просить другого строителя. Иоанн с братией, боясь, чтобы не дали им постороннего, выбрали в строители иеромонаха Дорофея Замятнина, одного из первых постриженников Саровской пустыни, и послали Зварыкина, с иеромонахом Ефремом, бить челом в духовной дикастерии, чтоб утвердили строителем Дорофея и не дали постороннего. Не смотря на все эти показания, выход Иосии из Саровской пустыни казался подозрительным. Феофан узнал от кого-то из подсудимых, что Иосия, уехавши из Саровской пустыни, жил несколько времени в Чудове монастыре, где был архимандритом Евфимий Коллети. Нашлись и улики в сношениях его с Евфимием. Иосия писал из Чудова письмо к одной купеческой вдове Акулине в Арзамас, в котором уведомлял ее, что Евфимий принял его благосклонно. По следствию оказалось, что Акулина Борисова, вдова московского купца Рукавкина, жила в арзамасском девичьем монастыре и была духовной дочерью Иосии. Последний, зная про знакомство ее с Евфимием, просил ее написать Евфимию, чтобы он позволил Иосии пожить в Чудове монастыре. Евфимий согласился. Приехавши в Москву, Иосия был у Евфимия: тот показался к нему благосклонен и позволил жить в Чудове. Иосия однакож не жил там за теснотою, а токмо бывал за обеднею. Какие заключения Феофан сделал из этого, мы сейчас увидим; а теперь обратимся пока к таинственному лицу Тимофея Архиповича, который уж не раз встречался нам в этой истории.

Что за лицо этот Тимофей Архипович?⁴³⁰ Иосия показал, что он почитал его за святого угодника, за его прозорливость. «В бытность его в Москве в одно время он, Иосия, обедал, а у кого не помнит, и ради стыда ел мало, хотя и думал, что это приличествует к лицемерству. После обеда пришел к Тимофею Архиповичу и говорил ему: батюшка помолись. И на то он Тимофей сказал: «вы-де лицемеры» и бранил-де матерно. В другой раз он пришел к нему с Зварыкиным для совета в том, что Зварыкина одолевало отчаяние, и по приходе говорил он Тимофею: «батюшка, помолись о нас, мы отчаянием побеждены; а паче сей человек». И на то он, Тимофей, сказал: «старик лишняго не говори». О чем он мыслию своею разсудил, что о себе неправду тому Тимофею сказал, якобы он обще с Зварыкиным в отчаянии, на что Тимофей и сказал ему: «лишняго не говори». После этих слов, Тимофей взглянув на Зварыкина, говорил ему: «подвинься ко мне». И когда тот подошел, Тимофей спросил его: «заповеди-де ты знаешь ли – не убий, не украдь и прочее показанное в заповедях»? И изобразя правою рукою своею триперстное сложение, стал того Зварыкина крестить и притом говорил: «Бог простит вся твоя согрешения» и перекрестя трижды говорил же: «буди совокуплен Отцу и Сыну и Св. Духу, Троице единосущной». И после того он, Тимофей, закричав громко, сказал: «не украдь»; а кому то сказал и для чего, того Самгин не знает. Зварыкин идя от него, дорогою рассказывал Иосии: «как-де он, Тимофей, рукою своею крестным знамением его ограждал, тогда он, Зварыкин, мыслию своею сказал: Господи Иисусе Христе, молитвами раба твоего, св. Тимофея, помилуй меня грешнаго. В эту-то пору Тимофей и закричал: не крадь; и потому он, Зварыкин, узнал, что Тимофей обличил совесть его». После того в бытность в Саровской пустыни, Иосия навестил однажды Зварыкина и тот сказал ему: «согрешил я, от Бога отвергся и рукописание бесам дал, и хотел-де образ Богоматери и животворящий крест потоптать и поплевать, а в то время, как это в мыслях своих содержал, явился ему, Зварыкину, Т. А. и закричал на него: «враг Божий, покинь и не делай этого». И почитал он, Иосия, Т. А. наипаче за святаго и великаго угодника Божия. – А оный Тимофей какого чину был, того он, Иосия, не знает; только слышал он, что был иконописцем и скончался в 1731 году, в мае месяце и погребен в Чудове монастыре, о чем и надпись есть на стене. И по той надписи еще больше почитал его за святаго, и как по смерти, так еще и при жизни его, когда стаивал на молитве пред святыми иконами, и тогда призывал в помощь себе и онаго Тимофея и персоне его, которая у него в келье имелась, клал поклоны, как пред святыми иконами. Припомнил он, что приказывал и другим, имеющимся в Саровской пустыне монахам – Иакову, Зварыкину и прочим тому Тимофею молитвы приносить и поклоны класть. А Боголеп, разстрига Иван Кучин, Степап Викторов и Зварыкин носили по приказу его, в частицах платных и в воску в крестах волосы Т. А., вменяя их за мощи святыя; а волосы эти даны ему от Тимофея по прошению его, а стриг их с головы и бороды ножницами живший при нем служитель».

Вера Иосии в Тимофея Архиповича прошла чрез испытания и сомнения. Знать его он начал с того случая, как был однажды в Москве в Успенском соборе за обеднею; вместе с ним в той церкви был строитель московской Богословской пустыни Петр и, указав на стоящего тут незнамо какого человека, который стоял яко изумленный, говорил ему, Самгину: «много-де таковых есть покровенных рабов Божиих. Я-де знаю юродиваго Т. А., который совести человеческия знает». Самгин просил довесть его к Т. А. После обедни строитель Петр с ним, Самгиным, пошли в Мясницкую улицу, в дом князя Меншикова, где жил Т. А. – По приходе их, служитель Т. А. сказал им, что ему не время. – Спустя немного времени Самгин пришел к нему один. Т. А. лежал на постеле. Иосия говорил ему, Т. А., неоднократно: батюшка, помолись обо мне грешном. И на то он, Т. А. ничего ему, Самгину, не сказал, токмо незнамо для чего обеими руками своими вертел около головы подушку. И тогда стоящие при нем служители говорили ему об Самгиие неоднократно: «батюшка, скажи отцу, что на пользу». И он на те слова говорил: «дайте-де срок»; а больше того ни о чем не говорил: – с тем Иосия и ушел, содержа в мысли, что напрасно онаго Т. А. святым называют и прельщаются. – После того был он у Т. А. с монахом Саровской пустыни Аркадием, который очень того Тимофея похвалял и говорил, что он провидец – кому-де что скажет, то-де и сбудется. По приходе их в дом, где оный Т. А. жил, ночью, только еще с вечера (понеже до того слыхал он, что к оному Т. пускать не велено, а для чего не знает) послали служителя – что время-ль к нему придти. И оный служитель к тому Тимофею ходил и возвратясь сказал им, что оный Т. пьян и кричит и не дает никому к себе приступиться: знать-де что девушки его напоили. – Помешкав часа с два, послали опять. Служитель сказал, чтоб шли. По приходе их Т. А. сказал Иосии: садись отец. И потом стал он говорить Тимофею: «помолись обо мне батюшка», и стал у него целовать плечо и руки, содержа в мысли своей, что может ли он признать его помыслы, что он тогда сомневался в нем. И тогда Т. А. говорил так: «иное иметь во устех, а иное в сердце». И оные его слова поставляет он, Самгин, за истину, понеже узнал помысл его. И были у него с час, потом пошли на квартиру свою, которую имели в доме Ст. Путятина. Из Саровской пустыни писал он с монахом Аароном в Москву, к княгине Долгоруковой, и вложил в письмо к ней цыдулку к Тимофею Архиповичу, в которой написано было: «великому угоднику Божию, Тимофею Архиповичу, прибежище отчаянным, надежда ненадежным», и просил, чтобы помолился о Зварыкине. Княгиня Долгорукова была у Т. А. и напомнила, чтоб он помолился о Георгие: и он рукою своею бил ее в голову и говорил: я об отступниках не молюсь. И потому он признавал его за святаго». – «Зварыкин, возвратившись из Сергиева монастыря в Саровскую пустынь с монахом Сергием, сказывал, что видел у троицкаго иеродиакона Ионы, который жил при келье троицкаго архимандрита, образ Святыя Троицы, высокой работы, а в подножии написан лежащий Т. А. юродивый, а с венцом ли он написан или без венца, того не помню, как он, Зварыкин, сказывал». Да у него-ж, иеродиакона Ионы, Зварыкин, видел и читал множество чудес, от Т. А. бывших. Я ему, Зварыкину, говорил: не можно ли и нам списать те чудеса для того, что мы Тимофея Архиповича имеем за отца себе? Но Зварыкин сказал: «он-де, Иона, никому не дает списывать». По поводу этого разсказа, Иосия с грустью говорил иеродиакону Иакову, который привез ему из Москвы персону Тимофея Архиповича: «вот, отец Яков, мы мнили, что мы первые потщимся написать персону угодника Тимофея Архиповича, ан – перво нас она написана. А с персопы Тимофея Архиповича, которая была у меня в Саровской пустыне и привезена ко мне в Берлюковскую пустынь, велел я списать малых персон пять или шесть, подлинно не помню, все с венцами, и поставлены они были в моих кельях и в сенях; а списывал малыя те персоны, по приказу моему, мальчишка Григорий, и я ему велел сказывать, ежели кто его о той персоне спросит, чтоб он сказывал – пишет Иеронимову персону». – Еще один саровец, Ефрем Короткой, вздумал прославить Тимофея Архиповича церковными песнями и сочинил в честь его службу. «И я дерзнул – показывал он – без благословения св. Синода сочинять службу, как в церкви обычай имеется святым угодникам Божиим, юродивому Т. А. и сочинил, памятуется мне, малую вечерню, а на большой – стихиры, также и на литии со славником и на стиховне, и тропарь, да канона – незнаю четыре, незнаю пять песней; стихиры писаны на бумажке, а те бумажки заложены у меня в кровле, а канона часть на дощечке, а дощечка положена за печью в моей келье; а спрятал я того ради, чтоб кто от братии, пришедши, не читал и от того мне, ради грубаго моего сочинения, не было смеху; и того ради о той моей продерзости ни строителю, ни братии отнюдь никому неизвестно, а писано у меня то тайно. А вину того сочинения я принял от похвальных речей разстриги Якова и других, что они про него сказывали, что он сущий угодник и раб Божий ради его прозорства;⁴³¹ и я, веря их словам, благодарив Бога о том, что он в наши лета даровал такого св. мужа. А сам я Тимофея Архиповича не видывал».

Так как этот песпописец играет некоторую роль в нашей истории, то мы и с ним познакомимся поближе. Иepoмонах Ефрем, в миру Евдоким Короткий, пострижен в монашество в 1712 году, в Соловецкой пустыни, что на Маргузах, московского уезда; после того жил в Красногривской пустыни гороховского уезда и, наконец, в 1727 году перешел в Саровскую пустынь. Тут все казалось ему ново, странно, не по обычаю. Ни с Иоанном, ни с Иосией он не был связан никакими узами, и потому его показания о саровцах резки; он не щадит слабых и темных сторон в характере и образе действий его новых начальников и братии. Честолюбивые мечты заходили и в его нехитрую голову. «В означенных тетрадях (о монашестве) видел он, чтобы брать в архиереи монахов из пустынь, и по простоте своей и сам думал и желал, как бы ему быть архиереем. По рукоделью он был переплетчиком. Однажды строитель прислал ему книгу: Камень Веры в тетрадях для переплету. «И я – показывал Ефрем – говорил ему, чтоб ее не переплетать. И он, Иван, стал мне говорить: чего ради? И я ему говорил: слышно про них, что их продавать заказано. Иван отвечал: что-ж то, что не продают? И я ему стал говорить: чтоб не стали их спрашивать в монастырях и не взяли б в Синод. И он говорил: на что-де их брать, они-де печатные. И я ему говорил: однако надобно ее спрятать. И он сказал: как хочешь».

Саровец Силвестр также показал про Т. А., что считал его за святого, и еще больше убедился в том, когда бывши в Москва, увидел над гробом его в Чудове монастыре надпись, где он жил и сколько, и тут же объявлено, что он Тимофей юрод был миру, а не себе; и по той надписи я размышлял, что вот-мол и тут назначено, что он святой, хотя и не свидетельствован.

Феофан поручил обер-секретарю Дудину собрать сведения о месте погребения Тимофея Архиповича. Дудин обратился к секретарю московской синодальпой канцелярии Павлу Протопопову.⁴³²

Протопопов уведомлял, что Архипов погребен в Чудове монастыре, в церкви Архистратига Михаила, по правую сторону алтаря, и надпись иссечена на лещади и вмазана в алтарной стене; начальные литеры наведены киноварем, а прочие чернилами; вокрут лещади дорожник на подобие столярного выкрашен мумиею, а круг дорожника чернилами, а по углам шишки, наподобие рамы. Противу той надписи на земли на могиле ни камня и никакого знаку не имеется. И тот осмотр и список учинил он один и никто того не видал. А кем и когда та надпись учинена, о том он спрашивать опасался, понеже велено ему то учинить весьма секретно, дабы никто дознаться не мог. А повидимому та надпись сделана отныне около годичного времени – и не далее.⁴³³ –Государыня приказала взять из Саровской пустыни персону Т. А. в С.-Петербург.

Феофан считал Иосию главною пружиною зварыкинского дела и потому ему хотелось как-нибудь отвлечь от него Зварыкина, чтобы выведать от последнего всю правду.

3-го июня он велел дать Зварыкину бумаги и чернил и написал 27 вопросных пунктов, прибавивши, что «если не-скрытно и правдиво покажет, то да будет совершенно известен, что не токмо казни смертной, но и всякаго телеснаго наказания конечно избавит себя; ибо полное во всем прощение, по докладу нашему, ея императорское величество обещала ему третьяго дни. – Да не думает же он, будто укрытие, да еще знатное воровство, аки бы щадя братию, не грех: но воистину превеликий грех. Не надобе как своих, так и чужих грехов самоличных, душу единаго грешащаго вредящих, открывать, разве на исповеди. А затеваемых от кого на вред другим, кольми паче государевой чести и народному тихожитию, крамол, клевет, смут мятежных, так тяжелый есть грех укрывателю, как и самому затейщику, – подобне, как бы кто ведая готовящихся пожар сделать зажигателей не открыл, или ведая о устроеяном неприятельском на город нападении нечаянном, не сказал бы: таковое бо молчание творит молчащаго сообщником злодеев в злодействе их. И не может укрыватель иметь правильнаго покаяния и надеяться от Бога прощения и за прочие грехи свои, покамест ведомых себе чуждых на государя или иа государство умыслов и неприязней не объявит, и се зело вящшим милости лишением, нежели кто отъятаго повинне чуждаго имения не возвратит». «Извольте – писал он обер-секретарю Дудину – мое все предположение представить ему. Извольте о семь сообщить, если покажется надобно, их сиятельствам министрам и генералу Ушакову, наипаче ежели бы секретарь Хрущев опасен, без приказания их, дать бумаги и чернила Зварыкину. А о Петре Петровиче опаснейшаго показания еще, кажется, ненадобно. (Дано из мызы нашей 3 июня 1734 года)».

После разных увещаний и угроз Зварыкин вышел, наконец, из своей роли и объявил, что все его показания о бесах и Вейце выдуманы им ложно. Он боялся, что его лишат монашества и накинул на себя маску блажнаго. Тако-ж и о пострижении своем затевал ложно; а подлинно было не так; но, выехав из Москвы, я надел на себя платье чернеческое сам, идучи дорогою к Владимиру, и пришел чернцем во Флорищеву пустынь и притворил себе велию дряхлость в той пустыни; а потом из той пустыни вышел в Саровскую пустынь, и в той пустыни также притворил себе велию дряхлость; и в Москве явився объявлял все ложно, дабы не был лишен монашества, понеже следование о монахах стало начинаться. Зварыкин уж не берег себя и просил только, чтоб не жестоко был казнен смертию, но чтоб только отсекли ему голову.

Между тем обрекая себя на смерть он выдал головою Иосию Самгина. «Была в Саровской пустыни вдова графа Матвеева, Настасья Ермилова, и по отъезде оставила в той пустыни сына Алексея, а присмотр над ним приказала иметь Иосии. Алексей, вместе с иеромонахом Иоакимом Кучиным, в тамошней пустынной церкви расписывал клиросы. И как оную Настасью проводили из Саровской пустыни, Иосия после провожания, пришед в келью свою, говорил при них Кучине и Зварыкине про дело Матвеевой: «подавал-де пасынок ея Государыне челобитную о поместном своем деле, и та челобитная мимо вотчинной коллегии отослана была в Сенат, и в том турбацию учинили – хотят отнять у ней четвертую часть поместья: а все то иноземцы сделали. Вот наши министры и прочие господа, мимо достойной наследницы, государыни цесаревны, избрали на престол российский эту государыню императрицу, чая, что при ней не будут иноземцы иметь больщины, а цесаревну мимо обошли, мня, что при ней иноземцы будут иметь больщину. Но Бог, за презрение достойной наследницы, сделал над нашими господами так, что только на головах их не ездят иноземцы». Кучин к слову прибавил: «ништо-де, как от кого ни послышишь, государыня цесаревна любезна и многие очень сожалеют, как-де и ты от многих слышал, батюшка». Зварыкин также не отстал от них в похвале Елисаветы Петровны: «и мне-де, батюшка, очень жаль государыни цесаревны, как мимо нея да эту государыню избрали – так жаль было, что едва неплакал; и незнаю, очень мне она кажется взором любезна: какова-то будет эта Государыня»? Иосия заметил, что эта Государыня «груба лицом». – Самгин говаривал об этом неоднократно. Когда кто в пустыню из Москвы приедет, то он все спрашивал, что в Москве делается, и потом в келье своей говаривал, кого из Москвы в ссылку послали».

После этого разговора на другой или на третий день, бывши у Иосии, при означенном Кучине, спрашивал он, Зварыкии, у Иосии: «ежели кто помыслить или почувствует в себе такое мнительство, что правильно достойная наследница оставлена, а неправильная избрана, и кто-де не пойдет для онаго неправильнаго избрания к присяге и за то постраждет, что такому за то будет»? И он, Иосия, на то говорил: «вот неправильное избрание, кто ни пойдет за него к присяге – все гибнут; в прежния времена печерские святые за неправильных государей и Бога не маливали, не боясь, что за то постраждут». – Он же, Иосия, пред пострижением Боголепа в монахи говорил Зварыкину: «что на это смотреть, что ныне указами постригать запрещено. То тверже нам, что в Евангелии написано: грядущаго ко мне не изжену вон». – Он же Иосия говорил о новгородском архиепископе Феофане, называя его ересевводителем, зато что венчал царевну Анну Петровну с голштинским герцогом». Он же говаривал мне, что «ныне, как видно, почитай все знатныя персоны в научения странна и различна уклонилися, и одни похваляют римскую, а другие лютеранскую церковь, и ежели государыня императрица склонится куда, то прекословить некому, понеже архиереи наши так обротаны, что куда хошь поведи». – В прошлом 1730г., когда ея императорское величество прибыла в Москву, я слышал от Иосии слова такия: «вот-де пророчество отца Иисуса исполнилось, что он пророчествовал о восшествии этой Государыни на престол российский». A про Иисуса сказывал, что он был иеросхимонах анзерскаго скита и слеп очами, а служил по вся дни литургии и во время литургии отверзались ему очи и все видел, а по литургии паки слеп бывал. – Помнится, он же говорил в 1731 г.: «вот уже сочинитель наших тетрадей страждет за них, что ревнуя поревновав о истине написал; и из нас, ежели до кого коснется в этих тетрадях, что и взят кто будет куда, и ему надо одному страдать, а на других не показывать». И я на те его слова сказал: «были мы орли, а становимся нощные нетопыри». – О письме папином, к некоей персоне в Россию присланном, помнится говорил Иосия, что прислано было письмо от папы к государю императору Петру Великому о вере, и то письмо Государь давал архиереям рязанскому и псковскому. Рязанский на то письмо сочинил свое по подобающему как падлежит, а псковский ни туда – ни сюда написал». – Говорпл об отягощении народа: «как-де не боготворят чрево, когда тирански собирая с беднаго подданства слезныя и кровавыя подати употребляют на объядения и пьянства и как, по видению Нифонта, сатане жертвы не приносят, когда слезные и кровавые сборы употребляют на потехи? А на все это Государыню приводят иноземцы, понеже у них крестьян нет и жалеть им не кого, хоть все пропади». Я сказал было, что у иноземцев есть крестьяне, но Иосия говорил: «да хотя и есть у них, да не у многих, а хотя-б и у всех были, так они брегут ли о наших русских крестьянах? Чай хуже собак почитают. Пропащее наше государство». На это Сильвестр сказал: «Бог милостив, иногда по падении будет и возстание, да еще такое, что паче прежняго». – Вслед за тем, 9 июня, Зварыкин сделал еще одно показание. «Пришло мне в память еще. Неупомню кому, только при мне говорил Иосия такия слова: слышал он, что с противной стороны сочинена книга на Камень Веры и хотят ее подать в Синод; и ежели-де это сделается и в Синоде примут, то уже не кто другой, но сам Синод в вождении в Росспо ереси виновен будет».

По поводу показаний Зварыкина даны были вопросы всем замешанным в дело саровцам и берлюковцам. Показания их в главном сходны с показаниями Зварыкина, исключая незначительные частности и подробности, касавшиеся монашеского быта и личных отношений братства. Но заслуживает упоминания одно показание Никодима. Иосия часто заезжал в Москву исповездывать детей духовных, потому что у него много в духовности знатных персон. Однажды, когда он приехал из Москвы, братия спросили, что нового в Москве? «Да чего ждать – отвечал Иосия –война настает, поляки подымаются и Государыня в свою землю ехать изволит и наперед уж все богатства посланы». – Он же, Иосия, говорил: «вот уставлены по государях панихиды и в богатые монастыри деньги за это присылают, а в наши монастыри ничего не дают, не на что пшеницы на просфоры купить, да и в отправлении тех папихид папрасная нам тягость».

Самгип, замечая по ходу дела, что его считают главным виновником этого движения, а Зварыкина его орудием, подал 10 июля пространное объявление о великом злоумышлении. Сущность этого объявления заключается в том, что Зварыкин есть член тайного общества, которое замышляло изменить в России форму правления, возвесть на престол Елисавету Петровну, соединить церковь русскую с латинскою или лютеранскою. Все это будто бы открыл Зварыкин Иосии на исповеди в Саровской пустыни. «Зварыкин не монах, а надел только монашеское платье. Какой-то волхв сдружил его с бесами, так что он может делать все, что захочет. Бывши в Петербурге, он пристал к тайной компании, которая замышляла разныя злодейская дела. Зварыкин называл ему двух членов этой компании – Белова и Петра Петровича Чистова. ЧистОй был купец и вел заграничную торговлю. В этой компании придумали написать просительное письмо Петру I-му – каким бы образом российскую церковь с лютеранскою склонить, для того что он – Государь сильный, лучше сделает; а когда оснует, то чтоб его извести, для того что Государь – человек умный: хотя в чем и погрешит, а после скоро и осмотрится. Вейц, повидимому, был членом этой компании и обещал сделать Зварыкина правителем российскаго государства и говорил, что и царевна уже готова. А какая царевна и кому готова, того Зварыкин не сказал». За тем раскрываются одно за другим действия этой компании. «Сказывал он Зварыкин, что был разговор о вере и ссылка была на книгу, которая с нашей стороны очень сильна; а имелась она в гаевских странах, и Государь де Петр Первый наскоро послал – велел оную книгу привезть, а они с компанией послали, чтоб того посланнаго, дождавшись на перевозе, и с книгою в реке утопили. Потом Государю вскоре и кончина стала быть». – «Зварыкин же сказывал ему: когда было следствие о бывшем Федосе архиерее, то у онаго следствия не упомню – он Зварыкин или кто другой из их компании был. И когда-де пришлются какие пункты и они с тех пунктов списавши копии отдавали Федосову келейнику, и он заранее ответы приготовлял. За это Федос открыл ему ларец, полон алмазов и прочих каменьев, и говорил ему, чтобы он, Зварыкин, брал себе сколько хочет: но он ничего не взял и думал, что те каменья все церковные, только взял у него часы, которые проиграл в компании за шестьсот рублев».⁴³⁴ – Он же, Зварыкин, сказывал: в каком-то месте они ножом искололи образ не упомню – Спасителя или Богоматери, и о том прибиты были указы, что тот образ исколот явился, и ежели виновный к определенному числу не явится, положена будет на него церковная клятва. – Он же, Зварыкин, говорил: какой-то человек Иван Васильев приговорен был к смерти, помнитца за подписку вместо руки Государя Императора Петра Перваго, а к чему, того не упомню; а они компанией его, не упомню каким образом, тайно из тюрьмы освободили, и жил он, Иван Васильев, где-то в крепком месте: в земле были сделаны светлицы и при нем было служителей шесть или восемь человек: богат-де очень». – Он же, Зварыкин, сказал: из компании-де нашей один от намерения нашего отменился и мы де хотели его убить, но он всякими клятвами клялся, чтоб ничего никому не сказывать. – Он же, Зварыкин, сказывал ему, что по приезде в С.-Петербург он жил с месяц или полтора в доме государыни цесаревны Елисаветы Петровны, а потом перешел в дом графа Сания. – «Ему, Зварыкину, Гаврило Замятнин друг великой был, да Осип Дудин знаем же». – Самгин просил производить следствие об нем не в Синоде, чтоб удобнее было сыскать ту злодейственную компанию.

Феофану многое казалось подозрительным в этом объявлении. «Первое представление Иосии до сего письма – писал он – задолго было, а именно за 52 дня: для чего же ни на первом, ни на другом, ни на третьем, ни на четвертом ничего не объявил? А пишет, что от первой ставки его стал рассуждать, что объявить надлежит. Если Вейц какой-то имел Зварыкина сделать таким-то сильняком и то говорил Зварыкин Иосии, то конечно говорил, как то Вейц имел сделать. Должен сей доносчик или объявитель о том ясно показать. Должен же показать, которая царевна и кому уготовлена была: а то он разстрига лжет, сказуя, что того не помнить. Таковыя дела и лица, если бы правда была, забвению не подлежат. Что придумали, как бы Государя преклонить, не пишет разстрига. А нельзя было ему, разстриге, толь коварному плуту, не спросить о том Зварыкина и Зварыкину нельзя было что ни есть о том не соврать перед ним. Как имели Государя извести, конечно о том разговор был между Иосиею и Зварыкиным, если Зварыкин о том злом умысле Иосии говорил. И потому тут вопросы разстриге надлежать. Да как его разстригу, так и Зварыкина и всех прочих допросить: не знают ли о нынешних и недавнопрошедших таковых затейках? Если же укрепится разстрига Самгин, что от Зварыкина якобы о том слышал, то должен ответствовать, для чего о таком ужасном воровстве доселе молчал? Затем мое мнение: 1) обязать разстригу сказкою, что он не лжет; 2) велеть ему опять тогож дела объявление написать, не показуя сего прежденаписаннаго; 3) допросить Зварыкина».

Когда Зварыкину показали объявление Иосии, он заперся почти во всем, исключая волхва и Вейца. Все, что он ни говорил Иосии о своем бесновании, о волхве, о Вейце, о кореньях, о бесах – все это он выдумал на себя и обманывал Иосию. Но никакой компании не знает, ни с кем в обществе не бывал, ни Белова, ни Чистова не знает, ни о каких дейсвиях компании не говаривал. Только имелись у него, Зварыкина, вирши о Федосе, изданные после ссылки его, а от кого не знает, и что в тех виршах написано было, того не упомнит. Да имелся у него с расстригою Яковом разговор о Фомке,⁴³⁵ как он разрубил образ чудотворца Алексея, и за то Государь Император гневался на рязанского архиерея Стефана и не велел ему казаний сказывать. А о приводе его от бесов к иноземцу Вейцу, об отвержении своем от Христа и в даче о том писем и потом о обращении своем, и о приходе к нему бесов и о мучении от них и о явлении ему святых и о прочем обо всем объявлял он, Зварыкин, вымысла от себя притворно, в чем кается по чистой совести.

Зварыкин происходил из хорошего рода и имел порядочных родственников; но беспутная жизнь сбила его с дороги. Он жил несколько времени при дворе Елисаветы Петровны и, как все окружавшие загнанную царевну, был пленен её ласковым обращением. В кругу придворных царевны без сомнения бывали толки о её несчастном положении, что она безвинно лишена престола и страдает вместе со всеми русскими от иноземцев, окружающих Императрицу. Пришедши в монастырь Зварыкин сообщал свои впечатления и слышанные толки монахам, и этим подготовлял себе беду, которая и постигла его по показаниям Самгина. Кроме того, как человбк бывалый, он толковал о разных делах из прежних царствований Петра и Екатерины – о злодействе московских еретиков, изрубивших образ Спасителя, о суде над Феодосием и о прочем. Иосия, мало понимавший эти толки, перепутал их так, что трудно отделить действительно бывшее от вымыслов его фантазии.

Теперь пред глазами следователей были два разных показания – Самгина и Зварыкина. Тот и другой, выгораживая себя, возводили друг на друга важные преступления. Следователи решились доискиваться правды посредством пытки. Начали с Самгина; который казался хитрей и подозрительней Зварыкина. По приводе в застенок, 7 августа, Самгину еще раз сделали увещание, чтоб показал сущую истину, и показали приготовленные орудия, которыми в розыске будет пытан, если станет запираться. После того его допрашивали по содержанию показаний его и Зварыкина. Но розыск не привел ни к чему. О компании он утверждал одно, что все то говорил ему Зварыкин на исповеди не о всем вдруг, но порознь, а в объявлении своем написал он Самгин все по порядку, как от того Зварыкина слышал. А как бы церковь российскую с лютеранскою склонить и Государя Петра Первого известь, и которая цесаревна и кому готова, и для чего он Зварыкина о том не спрашивал – и он, Самгин, думал, что, то дело уже минувшее. А что теперь о такой опасности в объявлении своем написал, и то дознаваясь собою в такой силе, что были в нем (Зварыкине) бесы, и что прежнее намерение их было (действовать) чрез волшебника Вейца, и потому не могут ли и ныне чрез волшебство такогож намерения учинить. Но судя по словам Зварыкина признавал он, что царевна готова ему. – Почему он прежде не показывал этого? Потому что ему преосвященный (Феофан) сказал: говори-де только о том, о чем тебя спросят.

В первых числах августа, или в последних июля, арестантов – 11-ть человек – перевели из С.-Петербурга в Ораниенбаум, чтобы Феофану, во время отдыха на приморской даче, можно было распутывать этот узел по предметам «не пущей касающейся до них важности, о чем персонально условлено у него с кабинетными министрами». Августа 13 он вытребовал в Ранбов восемь ямских подвод для привоза к нему арестантов и отвоза от него на место их обыкновенного пребывания, кажется в заливе, на корабле.⁴³⁶ После того арестантов опять перевезли в С.-Петербург. При чрезвычайном усложнении дела, затрудняясь один его производством, Феофан подал Государыне доклад, чтобы дали ему помощников.⁴³⁷ 16 августа Государыня утвердила доклад, приказавши делать с арестантами, что надлежит.

Самгина пытали в другой раз; но так как он с двух розысков утверждался, что Зварыкин подлинно говорил ему означенные слова, а о написанных от него, Зварыкина, в собственноручном письме важных непристойных словах не винился, то решено было дать ему очную ставку с Зварыкиным, и когда Самгин розыскиван будет в третий раз, то тогда привесть в застенок и Зварыкина; и ежели Самгин с третьего розыска утверждаться будет на прежнем своем показании, тогда из подлинной правды розыскивать и им Зварыкиным. 31 августа Зварыкина лишили монашеского сана.

5) Саровское следствие. – Показания берлюковского иеромонаха Пахомия. – Берлюковское следствие.

В Синоде сведения о главных и побочных лицах этого дела пополнялись новыми показаниями, которые не только не ослабляли, но еще более усиливали на их счет подозрения духовного и гражданского правительства.

Саровский следователь, колоцкий игумен Пахомий, допросил все братство и тружеников саровских, пересмотрел все кельи, обшарил все углы, погреба и чердаки, и представил в московскую синодальную канцелярию все письменные тетради и письма, кагкие только нашлись. – Синодальная канцелярия разобрала эти тетради и прислала в Синод те, которые казались ей подозрительными.⁴³⁸

Феофан, рассмотревши часть этих бумаг, сдал их 23 августа в Синод, с объяснением, что «разсмотреть всего не успел, а ныне разсматривать невозможно, потому что от е. и. в. поведано ему для некотораго дела иметь присутствие с высокоыятельными господами министрами. А из разсмотреннаго показуется подозрение по допросу монаха Сергия о чтении некиих тетрадей, что увидя Иосия говорил: сие-де дело не твое. – И чтоб изволили то все ныне разсмотреть и ему преосвященному о последующем сообщить».

В Синоде возникло подозрение о книгах, тетрадях и письмах, которые удержаны московской синодальной канцелярией, как не заключающие в себе ничего сомнительного. – «Например, одна книга о естестве; а каково то естество, не показано; ибо естеств довольно. Также о книге: «еже не подобает ясти в церкви» не значится, с чего та книга списана; и если из книг, то разсуждению подлежит к неважности; а ежели от себя, или же из книг, да с своими непотребными прилоги, то подлежит следствию». – Синод приказал все книги и тетради прислать в С.-Петербург.

В сентябре взят был в С.-Петербург для допроса из Николаевской Солбинской пустыни монах Пахомий. – Прикосновенность его к делу заключалась в том, что он был духовным отцом княгини Долгоруковой, подписался за нее под прошением об определении Иосии строителем в Берлюковскую пустынь и сам постригся у Иосии в Берлюковской пустыни.

Пахомий показал, что был он священником в Москве, при Воскресенской Барашевской церкви, и оставив свой приход постригся в монашество; а о том пострижении указа не имел, только пред отходом в монастырь приходил к преосвященному Иоакиму, архиепископу ростовскому, и объявил ему о своем намерении; на что его преосвященство сказал ему: «Боже помози». При отходе от церкви ни ризницы, ни утвари церковной никому не поручал, а ушел тайно, и указа не требовал, опасаясь, что по силе запретительных указов его не постригут. Он думал было постричься в Саровской пустыни, к чему располагала его строгая жизнь тамошней братии; но Иосия отсоветывал ему в этом – что строитель-де иеромонах Иоанн человек нравной и все обращается за приказными хлопотами, и бывает года по два и больше в отлучках из монастыря, а правительство монастыря и братства имел все я. И ежелиб Бог дал мне в каком монастыре место, тоб-де я во всем непременно против Саровской пустыни чин содержал». – С этих слов Пахомий и начал стараться об определении Иосии в Берлюковскую пустынь, ездил к братии и взял от них в пользу его заручную. После того Пахомий и сам постригся в этой пустыни. Но, взглянувши на Иосию поближе, он разочаровался в его аскетических добродетелях. – Иосия не служил ни царских молебнов, ни панихид: «наше-де пустынное дело». С разными хитростями принимал и постригал монахов: «он принимал к себе монахов, яко постриженных в иных монастырях; а как я уведомился, что они пострижены от него строителя, говорил ему: для чего он сам постригает, а сказывает, что пострижены в других монастырях? И он мне говорил: ты внимай себе и своему спасению, а отца не подзирай и наготы его не обнажай». Когда велено было подать о монахах сказки, то сказки те сочинял Сильвестр, а ему Пахомию давали переписывать – и в тех сказках писано все неправда. А которые, из бельцов просились у него постригаться, он в те сказки писал их монахами, к которым сказкам они и руки монашеским именем прикладывали. Много таких, которые еще и жен имеют. – Когда он говаривал об этом Иосии, тот отвечал: «ничего, у нас вкладчики хороши». А вкладчиками были архим. Варлаам, кн. Одоевский и другие знатные люди. – Да в Великий пост, после церковного правила, пришел я к нему в келью, и он на иеромонаха Никодима весьма кричал и упоминал, что он общества монастырского не хранит, имеет положенные на сбережение деньги в мире: «или-де отдай их кому, или в монастырь привези. Ты ж возмущаешь братство и хвалишь Саровскую пустынь». Когда он, Пахомий, вышел, то слышно было, что строитель Никодима бил и от тех побой он лежал с неделю и больше, и рукою не владел недели с три. Когда Пахомий сказал, что он будет доносить обо всем начальству и что с ним согласны монахи Иринарх и Никодим, то он всех их выгнал из монастыря, а ему Пахомию, вспомнивши Хама и Иуду, сказал: «бес тобою овладел, что ты все подзираешь за отцом». – Однажды Иосия послал его в Троицкий и в другие монастыри, и по просьбе дозволил ему заехать и в Саровскую пустынь, но притом говорил: «как ты станешь близко подъезжать к Саровской пустыни, и ты все чувства свои огради крестным знамением и весьма сие наблюдай, чтоб-де тебя не обошли вкруг, а больше берегись монаха Георгия: он такой, что ежели не сможет сам чего учинить, то другому даст щепочку и тою щепою обойдут вокруг человека и ум станет не свой». – «Когда Иосия, прхехав из Саровской пустыни, стоял у меня в доме, то купецкий человек Степан Дмитриев привел к нему мужика – называли Иван юродивый: Иосия держал его в горнице дня с три. И оный юродивый все юродствовал и приходил ко мне в горницу, где я жил и домочадцев моих юродствуя бил. И когда сделался строителем, онаго юродиваго привезли они к себе в монастырь, и он пророчествовал, кто его спрашивал из монахов. И сам строитель ему, Ивану, крестяся молился и другим молиться велел».⁴³⁹

Тем временем, как в Тайной канцелярии производилось следствие об Иосии, четыре берлюковские монаха подали в московскую синодальную канцелярию донесение, что они пострижены в монашество Иосией, а по указам или без указов того не знают. – Синодальная канцелярия приказала лишить их монашества, а в пустынь назначила следствие, поручивши его особой комиссии, составленной из владимирского рождественского архимандрита Павла, сретенского игумена Евсевия Леонова и советника коллегии экономии И. Топильского.

Следствие это любопытно для истории монастырской жизни в прошлом столетии.

Во-первых, о пустыни. – Она имеет какое-то апокрифическое происхождение. По делам оказалось, что па основание её, в между-патриаршество, дан указ за рукою архим. Антония, когда он был казначеем в синодальном доме, купецкому человеку Вуколу Мартынову, а строителем определен, по томуж указу, иеромонах Стромнинского монастыря Диодор. После этого Диодора и следовавшего за ним Серапиона, определен строителем иеромонах Никифор, родом из крестьян, постриженник Богословской пустыни. В определении его принимала участие царица Евдокия Феодоровна. За самовольное пострижение монахов он содержался под караулом в московском духовном приказе; потом из-под караула бежал и укрывался сперва в Саввином сторожевском монастыре; потом пробрался в С.-Петербург, содержался несколько времени под караулом в Невском монастыре, бит плетьми и сослан под арест в Богословскую пустынь. – Преемник его Иосия действовал в том же духе, постригал без указу и женатых. Вот какие показания читаем у многих берлюковцев. «Монах Макарий сказал – родом он из Смоленска, польской нации, сапожников сын, женат на дочери кадашевца Фомы Иванова, девке Агафье, которая и поныне жива.... о чем он и говорил строителю, но он в том ему не спорил». «Монах Иуст родом из вотчины стольника Дохторова, и по возрасте женился, и женясь жил в Москве, а в 1732 году дан им с женою от помещика увольнительный пашпорт на пострижение: муж отправился в Берлюковскую пустынь, а жена в Хотьково. Иосия, без пострижения, велел надеть на него полное монашеское платье и назвал Иустом». Прочие постриженники Иосии все пострижены без указов, большею частью в келье, а не в церкви и без увольнительных видов от своих общин. – Самгин показал, что он отважился на это от простоты своей. «Из монастыря в мире ездил мало, и таким безумным своим в монастыре сиденьем до такой беды себя довел, что указов истинно не читывал, только опасался о пострижении монашеском, что о том указы ведал, но и в том окраден был: – простоты ради мнил, что указам о пострижении есть какая перемена, потому что слышал, что в Троицком монастыре постригают. Также согрешил окаянный простотою своею – держал в пустыни бельцов несколько человек – а держал не за беглых. Первый Степан, отец Боголепа, который, пришедши в монастырь сказывал, что он желал постричься и жену имеет. А в то время указы и застали, чтобы в монастырях сделаны были зашнурованные книги и табели и монахи-б все были написаны; а помнится мне указы те были в 33 году, и боясь тех указов, что впредь нельзя будет пришлых монахов принимать, а жить мне не с кем, по желанию Степана написал его в табель монашеским именем, и другаго с ним, купецкаго-ж человека, Григория Дмитриева женатаго, по желанию его; третий записан в табель без пострижения Федор Семенов холостой, да Яков Семенов, да Григорий – малой лет шестнадцати. Так они и подписались в табели монашескими именами». Отправляя новопостриженных к посвящению в иеромонахи и иеродиаконы, Самгин приказывал им делать ложные показания. Вот правдивый разсказ Боголепа: «из новопостриженных посвящены только двое – я, да другой Никодим. Я в Саровской пустыни пострижен, а Никодим в Берлюковской пустыни. Никодима посвящал архиерей ростовской Иоаким в иеромонахи, а меня в иеродиаконы. Меня научил Иосия сказку сказать: скажи ты села Кужендей, церкви Воскресения Христова попов сын. Когда я спросил, как попа-то назвать? Так он сказал мне: хоть отца-то скажешь своего, а лет двадцать четыре. Я так и сказал. А Никодим-то как сказку-то сказал, я не знаю, a архиерей просил Иосия-то, чтобы нас посвятил».

Еще одно случайное показание Пахомия в Тайной каицелярии набросило мрачную тень на берлюковцев и гнездо их. «В прошлом 1733 году, января против 19 числа, в Берлюковской пустыни, кроме бывшаго строителя, что ныне разстрига Самгин, других иеромонахов никого не приключилось». Феофану это показание явилось странным. Он написал на нем: «о том, что кроме строителя других иеромонахов в пустыни не прилунилось (хотя то к настоящему делу, кажетца, и не надлежит) допросить Пахомия и других, где бывают иеромонахи и монахи, когда их в монастыре и в ночи нет, да еще и все вдруг отлучаются; а и без показания их показуется, что та пустыня вид только монастыря имела, а была пристанище бродягам и прелестным лицемерам».

Вследствие этих показаний и донесения берлюковской комиссии, в Синоде (17 января 1735 г.) состоялось определение: монахов и тружеников Берлюковской пустыни разослать куда указы повелевают, московское подворье Берлюковской пустыни продать и деньги отдать в монастырь, куда из оной пустыни церковную утварь и прочее церковное имение отдать велено будет.⁴⁴⁰

По показаниям саровцев и берлюковцев привлечены были к допросу княгиня Долгорукова, графиня Матвеева и А В. Макаров с женой.

Княгиня Марья Долгорукова была вкладчицей Саровской и Берлюковской пустыней, присылала туда разные ценные вещи из церковной утвари и каждый год четвертей по пятидесяти ржи и ярового хлеба, рыбы, масла и проч., из своих арзамасских вотчин, бывших недалеко от Саровской пустыни. Кажется она была несчастлива в домашней жизни⁴⁴¹ и потому вдалась в набожность, Ездила по монастырям, зазывала к себе монахов и юродивых, почитала Тимофея Архиповича и хаживала к нему за советом и благословением. Монахи поддерживали в ней это расположение, равно выгодное для них и для их пустыней. Августа 23 велено было арестовать ее в Москве хотя бы она и болезнь имела, и приставить к дому её караул, а служителей всех забрав допросить: какой у них святой муж живет, и потом вести в С.-Петербург. По прибытии в С.-Петербург ее поместили на преображенском острову в доме Мариота, под караулом. Она была так больна, что не могла встать с постели. В показаниях её однакож ничего важного не явилось, кроме знакомства с монахами и юродивыми. Между прочем, любопытно, что Иосия говорил ей, будто юродивый Иван сказал ему, что муж её умрет, а он жил после того два года.

Допросили графиню Матвееву, вдову графа А. Матвеева, Из слов её оказалось, что у ней был пасынок А. М. Аргамаков, бывший прапорщик л.-гв. Преображенского полка и что она просила у него четвертого жеребья с тем, чтобы отдать эту часть в Саровскую пустынь.

Наконец, несчастная судьба вовлекла в этот процесс еще одного человека, из сподручников Петровых, доживавшего свой век в удалении от двора, бывшего кабинет-секретаря А. В. Макарова. На него в эту пору собрались, одна за другой, много бед, с разных сторон, и доканали его еще не старую жизнь. В 1733 году он поручил ассесору Стечкину сделать опись имуществу брата своего покойного И. В. Макарова. После этой описи какой-то канцелярист Василий Калинин сделал на Макарова донос, будто он приказывал Стечкину запечатать важные государственные бумаги – письма Петра, царевича Алексея, Меншикова и, между прочим, приходорасходные книги по Кабинету 1708 –1710 годов: «а делал то закрывая свое воровство». Нарядили следствие из трех гвардейских офицеров. Макаров оправдался почти по всем пунктам, исключая приходорасходных книг, да и на этот счет подозрение держалось только тем, что в Кабинете не оказалось расходных книг за означенные годы. Комиссия, по окончании следствия, присудила доносителя за ложный донос бить кнутом, а расходные тетради взыскать с Макарова, принуждая его к этому держанием в комиссии (9 марта 1734).⁴⁴² – Между тем в это время завязался узел другого процесса, бедственно кончившегося для Макарова. Один из берлюковцев, расстрига Степан Викторов, делая разные показания в Тайной канцелярии по зварыкинскому делу, между прочим написал, что Самгии, собираясь подать в Тайную канцелярию объявление на Зварыкина, заходил к Макарову посоветоваться, но не застал его дома и поговорил только с его женой.

Тайной канцелярии особенно Феофану, показалось весьма важным, что в эту историю вошло лицо, знавшее многие государственные секреты и, несмотря на свое униженное положение, все еще значительное в обществе. Для настоящего процесса это тем важнее, что Макаров, был тесть Аврамова, и что у него несколько времени жил Александр Яковлев, на которого также было подозрение в составлении пасквильного письма. Викторову сделали допрос: не говорил ли ему чего Самгин о Макарове? Викторов показал, что Самгин говорил ему о Макарове, что к похвале его относится, и притом объявлял, что и Государыня Императрица, когда еще не была здесь в России, писала к нему письма, помнится просительные, а какие именно, не выговаривал; и Макаров надеялся, как Государыня прибудет в Россию, быть при ней: ан-де вот куда определили. И как Государыня изволила прибыть, то письма те, которые к нему писала, приказала у него Макарова все отобрать к себе. Самгин подтвердил это показание.

Допросили Самгина. Он объявил, что ему выхвалял Макарова покойный Степан Путятин. «Макаров-де человек умный и милостивый и всем был приступен, когда был в силе, а ныне-де не так; мы надеялись-было, что он останется в прежней силе при дворе Государыни, а вышло не так». Для чего ж не так? спрашивал Самгин. «Для того – отвечал Путятин – что нынче при доме ея величества больше все иноземцы».

Макаров был в ту пору президентом Коммерц-коллегии и жил в С.-Петербурге. Тайная канцелярия приставила к дому его караул и вслед затем, 29 ноября 1734 года, отправила в Москву офицера Извольского забрать имевшиеся в тамошнем его доме письма, каковы б они ни были, и привезть в С.-Петербург. Извольский в точности исполнил поручение. С Макарова и жены его взяли сказку, что никаких, пожитков и писем, кроме тех, которые запечатаны, нигде больше нет и на сохранение никому не отданы. Такую ж сказку взяли и с их служителей. И долго-долго суждено было доверенному лицу Петра I-го оставаться в заключении и делать в Тайной канцелярии показания обо всем, что только он мог припомнить из своих разговоров, о государственных лицах и делах.

По показаниям Викторова и Самгина потребовали объяснений от Макарова и жены его. «Говорил, ли он Самгину, что о Зварыкине идет в Синоде дело»? Макаров показал, что, наоборот, Самгин ему говорил, что «вот-де в Синоде пошло дело о Зварыкине и просил попросить за него ростовскаго архиерея, чтоб его, Самгина, не оставил». Жена Макарова показала, что по просьбе Самгина просила за него советника Коллегии экономии Топильского, а тот обещал попросить синодского секретаря Протопопова. – «Говорил ли Макаров Самгину об отобранных у него письмах Государыни?» Говорил, как отцу духовному к прославлению имени её величества.

Феофан в тонкости разобрал показания Макарова и его жены, сличил их между собою, выписал разности и составит, новый ряд допросов.

«По моему мнению, не право и не по совести и не так, как делалось, он Алексей (по фамилии его Феофан не называет) ответствовал: некия речи его с егож речами и с речами жены его не сходны; а другия самому делу и природному в разговорах обычаю не сличны и противны, что в следующих примечаниях показуем». «Так глухо и сухо ответствует, как в деле быть не могло. Понеже нельзя было не спросить, кто он Зварыкин родом и чином и где обретается, и в чем не добрый или подозренный. А по образу ответа его нигде и никогда не бывают так загадочные и полунемые разговоры, а наипаче между дружными и взаимно себе нужными людьми.... И то противно природному человеческому любопытству: как бы он Иосию не спросил, именно о богоотступничестве или ереси Зварыкиновой. Сказует, будто он нигде ни у кого Иосии застулления не искал: а там же мало ниже (скоро забыв прежния свои речи) говорил, что он заступления Иосии у ростовскаго архиерея просил, которое его противоречие есть весьма дивное. – Ответствуя (на 6-й вопрос) чудную плутню произносит. Первее говорил, будто он Иосия никогда и ни для чего о присыланных к нему из Курляндии письмах не сказывал; a после там же придает, что-де может быть сказывал о присыланных оттуду письмах для прославления ея императорскаго величества. Да и то развратно, понеже присланные оттуда письма оныя никакой славы не делают посылающему: знатно от смущения он сие сказал: где кроме явственнаго несогласия и то дико – как отцу духовному. Будто бы и речи неподозрительныя и тайности нетребующия, но еще к славе государевой произносимый, сказывать кому опасно, разве отцу духовному. – Жена Алексеева Прасковья сказует, что Иосия просил мужа ея, чтоб попросить Ивана советника, а оный бы попросил секретаря, чтоб по делу его не оставил. Да не сказует, делал ли то муж ея по прошению Иосии, но говорит, что она сама просила онаго советника. И то кажется плутня. – В том же ея ответ сказано, что и сам Иосия к оному советнику хаживал и прашивал, а о чем и что получил – будто она не знает и от Иосии не слыхала, не слыхала ж и от советника. И тому ея ответу трудно верить, для того: знала она, что Иосия к советнику хаживал и прашивал, и потому знала, что неоднократное было его хождение и прошение. Как же бы она не спросила Иосии, и как же бы он ей не сказал зачем ходит и чего просит? Нельзя так быть в разговорах, да еще с человеком любимым и заступления требующим. – Из тогож ответа является паки, что солгал Алексей, когда говорюсь, будто о заступления Иосии не искал. Сказует, будто она о курляндских письмах Иосии не сказывала и о том разговоров не имела и ничего о том ни в каком намерении не разсуждала: а после придает, что об отобрании писем оных Иосии говорила и молитвы его, яко в печали обретаясь, требовала. Показывает, будто бы она о бывшей надежде своего мужа и об лишении ея от мужа своего не слыхала: которая ея сказка отнюдь веры недостойна; ибо если муж ея сказывал о том Иосии, то как бы не говорил жене своей верной и любимой. – Что осталось делать с известными ответчиками? Мое о том мнение следующее. Что Зварыкин на Иосию показал страшное, а кажется по всему вероятное, надеюсь то Иосия от сей шайки почерпнул, от одной или от другой стороны, или от обоих. И потому надлежит Алексея о всем том, что знатнейшее на Иосию показано, допросить именно. Что они говорили между собою о престолонаследии? Что о войне польской и вывозе богатства? Что о переделках малых серебряных денег на рублевики? Что о книге исправления монашескаго и о порицаниях в ней написанных на блаженныя и вечнодостойныя памяти великих государей Алексея Михайловича и Петра Перваго? Что о Синоде и патриархии? Надлежит, кажется, произнести и некие из пасквиля известнаго, по моему нетрепетному мнению – Решилова, пункты. Сверх всего того при всяком допросе спрашивать каждаго из них: один ли с одними, говорил то и то, или другие некто были при этом? Допросы эти послать бы куда надлежит к действию; а между тем, тут допрашивать допросами, на которые Алексей и другие ответствовали, Иосию, что ныне разстрига Самгин, потому что допрос ему в этом отложен был до получения ответов Алексеевых. – Допросить Алексея и жены его еще о следующих: что с Иосиею говорили (или и с другим кем) о воинстве российском, яко бы уже слабом и в какой силе? Что о скудости народа и о недороде хлебном? Что о смерти и погребении государя Петра Перваго? Что о титуле императорском? Что о возке по Волге корабельных материалов? О всем том вышеписанном, что говорили и с другим иеромонахом Иосифом Решиловым и когда и в какой силе»?

Ложь. Плутня.... Чудная плутня.... И все это о человеке, который не был изобличен, а только подозревался в преступлении или точнее в связях с преступниками, – о человеке, который, пользуясь доверием Государей Петра Первого, Екатерины и Петра Второго, имел на своей стороне несомненную заслугу и некоторое право на доверие и уважение к нему общества, – наконец о человеке, которому противник его лично обязан был многими одолжениями и услугами во время силы его при Государях! И теперь все это забыто. Бывший кабинет-секретарь, андреевский кавалер, доверенное лицо Петра и Екатерины и попала в плуты и лжецы.

Очевидно, что его подозревали в связи с шайкой Самгииа и Решилова, думали, что саровцы и берлюковцы и Решилов увлечены и действуют в пользу какого-то волнения, какой-то перемены, а Макаров, знавший кабинетные тайны, был их оракулом, заправлял их образоы мыслей и действий. В своих подозрениях Феофан опирался еще на то, что Макаров был тесть Аврамова, хотя и слабого по натуре и по характеру, но самого неотвязчивого противника Феофанова, и у него ж Макарова жил несколько времени секретарь дворцовой конторы Александр Яковлев, которого подозревали в сочинении пасквильного письма на Феофана и который в ту пору содержался в Т. Канцелярии. У Яковлева нашли выписки, которые «ниже мало годятся к его званию, да и обличения наводят на некиих знатных особ». Что удивительного, что в голове Феофана все это стягивалось в один узел, и что Макаров, знавший хорошо положение лиц и событий, казался ему, если не главной пружиной заговора, то одним из его участников.

Наконец дошла очередь и до московской дикастерии и синодальной канцелярии, которые также показались не совсем чистыми в деле Иосии и Зварыкина.

Духовная дикастерия определила Иосию в строители Берлюковской пустыни без надлежащих справок об нем и о прежнем бежавшем строителе Никифоре. Судья, архим. Аввакум Львов, показал, что сделал это упущение от простоты своей; но Пахомий вывел наружу домашнюю тайну: он повинился, что купил два ведра ренского, да три четвертные водки – вино дал архимандриту Аввакуму, а водку секретарю с подьячими; прочие протори и хлопоты по делу нес купец Клюев. В деле оказались подчистки и поправки в годе и числе такого рода, что нельзя было объяснить их иначе, как подделкой. Аввакума взяли в Тайную канцелярию и держали три года в каземате петропавловской крепости. Наконец, разобравши дело, Тайная канцелярия определила: так как Аввакум учинил то с простоты своей, то бить его, вместо кнута, плетьми и сослать в монастырское братство, куда Синод назначит.

Подозрения шли еще дальше. Когда у берлюковцев спросили: почему узнали они, какое показание сделал Зварыкин в синодальной канцелярии, Викторов отвечал, что Иосия узнал об этом от ростовского архиерея Иоакима и от секретаря Топильского. Тайная канцелярия заподозрила образ их действий, но передала следование о них св. Синоду.

В синодских делах оказалось, что Иосия переведен в Берлюковскую пустынь с ведома Иоакима. Он же посвятил в Бараши, на место Пахомия, который постригся в Берлюковской пустыни, другого, без следствия о бежавшем священнике. Кроме того, по расспросам Зварыкина, Самгина и Викторова оказалось, что Иоаким вел их дело медленно, заставлял Сильвестра перечернивать и переправлять и переписывать поданые им доношения на Зварыкина. Феофану показалось, что Иоаким также принимает в мятежиом деле участие: но какое и по каким побуждениям? – Синод поручил исследовать это дело коломенскому епископу Вениамину.⁴⁴³

Ростовский архиерей показал, что Иосия приезжал к нему на подворье и в разговоре сказал, что «есть-де у нас монах, а ему сын духовный, и имеет в себе волшебство. Я спросил его: какое? И он разстрига сказал: временно беснуется и мучает его крепко зело; мы и в цепях его держали и к стене приковывали и заклинательныя молитвы читали над ним, и он-де разстрига Григорий говорил нам: как хочу-де, меня ни что не удержит; мне служат некоторыя девы, не можете видеть; как-де им что велю, то и делают, и куда пошлю для чего – и они мне сказывают. Да он же, разстрига Григорий, в духовности сказывал, что сатане приобщился и Христа письмом отвергся». Слыша это Иоаким велел Иосии подать письменное объявление. Недели через две после этого пришел к нему берлюковский монах и стал просить, чтоб в духовности прислушать за ним тяжие грехи, потому что он в отчаянии: это был Зварыкин. Иоаким принял его ласково, выслушал и велел принесть письменное объявление о своих грехах, а больше с ним ничего не говорил: «понеже я имел страх не малый, чтоб пакости мне никакой не сделал». После того Иосия опять пришел к Иоакиму с Сильвестром (Викторовым), и когда Иоаким напомнил ему, чтобы подал доношение на монаха, замеченнаго в волшебстве, Иосия отвечал, что он и сам теперь в Москве. Иоаким приказал арестовать его, а объявление сдал в синодальную канцелярию. Где теперь Сильвестрово доношение и не изодрано-ль, того он не знает; только от него такого приказу не было, чтоб его изодрать. Секретарь Протопопов показал прямо, что Иоаким прежния два доношения разодрал, и что Зварыкин потом жаловался, что его повели к суду не по какому-нибудь доносу, а по его собственному признанно на духу. «И то – прибавпл Протопопов – что преосвященный то Зварыкино самовольное показание превратил в доношение от другаго, показалось мне непорядочно и яко бы составленное».

Рассмотревши ответ Иоакима Феофан написал: «по мнению моему надлежат ответ преосвященнаго ростовскаго, в делах и речах зде показуемых, сообщить из Синода в Тайную канцелярию, для вторичнаго о том допроса разстриге Викторову. 11 января 1735 года». 25-го февраля показание Иоакима отправлено в Тайную канцелярию – и больше с ним, кажется, не было судебных переговоров.⁴⁴⁴